Ромашка

4. ПРОВЕРКА

Поезд, составленный из нескольких разнотипных стареньких вагонов, приближался к Полянску. Гитлеровские власти хвастались, что они открыли нормальное пассажирское движение, но желающих пользоваться услугами железной дороги было не так уж много.

В скрипучих вагонах жались по углам испуганные бабы, везшие корзинки, тщательно укрытые сверху тряпьем, мешки, узлы. На нижних полках «резались» в дурачка полицаи, повесившие на крючки свое оружие. Были здесь какие-то странные личности, мужчины и женщины, одевшиеся в дорогу тепло и добротно, бросавшие неуверенные, трусливо-жадные и заискивающие взгляды по сторонам. Это ехала новоиспеченная буржуазия: коммерсанты, лавочники, владельцы мелких мастерских. С надменными, замороженными лицами, восседали на лучших местах немцы в штатском — представители различных немецких фирм, начавших «осваивать» территорию на востоке, и цивильной администрации.

Среди этой разношерстной публики не особенно бросалась в глаза сидевшая у окна девушка в потертом сером пальто и голубоватом шерстяном платке. Весь ее багаж составлял крашеный фанерный баульчик, да и тот до половины был набит помятыми газетами и журналами. Девушка вынимала их по очереди из баульчика и жадно перечитывала от корки до корки.

У нее было худое, бледное, болезненное лицо, светло-карие глаза смотрели утомленно и печально, и вся она, тощая, худосочная, казалась слабенькой, хрупкой, точно недавно, после долгой борьбы с тяжелым недугом, вышла из больницы.

Вряд ли кто-либо из знавших раньше Оксану Стожар сразу бы признал ее в этой вызывающей невольное сострадание и жалость девушке. Но сейчас Оксану мало занимали мысли о своей внешности, и уже меньше всего она хотела бы быть узнанной. На прощанье тетя Паша раздобыла ей где-то на станции целый ворох старых немецких газет и журналов, и теперь Оксана старательно знакомилась с тем, как освещает события гитлеровская печать.

Тон статей и корреспонденции с фронта был бодрым и многозначительным. Зима, принесшая столько огорчений гитлеровцам, закончилась. В одной на газет не без иронии сообщалось: «Генерал Мороз, так активно помогавший русским в зимние месяцы, подал в отставку… Вместе со снегом тает под лучами весеннего солнца советская стратегия холода. Через несколько недель просторы русских нолей снова будут открыты для наших танков».

Поезд загрохотал по мосту. Оксана увидела в окне домики пригорода и возвышавшийся над ними, словно серое каменное привидение, железобетонный остов сожженного элеватора. Девушка сложила газету и сунула ее в баульчик. Когда поезд остановился возле разрушенного вокзала, она одной из последних сошла на перрон.

Был теплый весенний день, солнце приятно грело плечи, но в тени, у обвалившихся стен, еще лежал темный, ноздреватый снег.

У широкой калитки, выходившей на привокзальную площадь, три полицейских и один гитлеровский солдат проверяли документы приехавших.

— Бабы — в сторону! — кричал, размахивая руками, один из полицейских, наводивших порядок. — Дайте проход! Проход, проход!

Женщины с корзинками, мешками, узлами покорно отходили к дощатому забору и, тесно столпившись там, ожидали, пока пройдет «чистая» публика.

Оксана приближалась к калитке неторопливым, ровным шагом. Один из полицейских окинул ее с ног до головы наметанным взглядом и загородил проход рукой.

— Документы!

Девушка вынула из внутреннего кармана пальто маленькую книжечку и, точно не замечая полицейского, подала свой документ солдату.

— Проходи! — сказал солдат, едва скользнув взглядом по раскрытому удостоверению.

На привокзальной площади было шумно. Здесь стояло несколько извозчичьих фаэтонов и пролеток, запряженных понурыми клячами. Призывные возгласы извозчиков тонули в шуме и гаме чистильщиков сапог, выстроившихся со своими ящиками в длинный ряд у каменной с железными решетками изгороди сквера.

— Поедем? Куда угодно, господа?

— Чистим! Заграничный крем для обуви!

— Исключительный гуталин-алегант!

— Поедем! Поедем! Возьму дешево, мигом домчим!

— Только у меня! Только у меня!

— Водонепроницаемая вакса высшего качества!

— Сюда, господин, ставьте вашу ножку.

— Куда прешь, зараза?! Это мой пассажир! В морду дам! Дайте ваш чемоданчик, милсти сударь!

— Барышня, подновим сапожки!

То, что творилось на площади, выглядело как-то нелепо, искусственно, точно массовая сцена, разыгрываемая перед объективом киноаппарата старательными, но бесталанными артистами. Оксане даже захотелось оглянуться, чтобы увидеть киноаппарат, установленный на треноге, режиссера, его помощников, а за ними — советских людей, пришедших посмотреть, как будет проходить съемка фильма, время действия которого относится к первым годам нэпа. Но Оксана знала, что истинные режиссеры, с таким старанием вызывавшие к жизни хваленую частную инициативу на оккупированной территории, были далеко отсюда.

Кто же ее тут встретит? Ей сказали, что встретят обязательно, встретят и узнают.

Осматриваясь по сторонам, она слегка замедлила шаги.

В ряду чистильщиков сапог особенно суетился, стараясь привлечь внимание, хлопец в ватнике и сдвинутой на затылок шапке-ушанке. Он лихо постукивал щетками по ящику и улыбался щербатым ртом. Оксана узнала: ее давний знакомый Тарас Шумко. Она обрадовалась: значит, Курту Мюллеру удалось спасти этого подростка. Но ведь они должны были уйти в отряд? Почему же Тарас очутился в Полянске? Может быть, именно ему поручили встретить ее?

— Барышня хорошая! Сестрица! Сюда, сюда, пожалуйста, красавица! Наведем блеск, крем с гарантией, последний крик европейской моды!

— Айн момент! Работаем экстренно, вне конкуренции, имеем благодарности от дойч офицеров. Айн момент, я оботру грязь, виноват, пыль тряпочкой стряхну. Порядок! Аккуратность. Битте, дайте Другую вашу ножку.

Язык у хлопца напоминал трещотку. Он болтал без умолку, пересыпая короткие фразы немецкими словами и, пока девушка сменяла ногу на ящике, успел выбить щеткой лихую барабанную дробь.

Внимательно прислушиваясь к каждому слову Тараса, Оксана смотрела на голые ветви деревьев привокзального скверика. Почки приобрели коричнево-розоватый оттенок. Весна, скоро зацветут сады…

— Битте! Вы приезжая? Подтяните голенище! Гут! Квартиру здесь можно найти. Айн момент, барышня! Где? Да где вам понравится. Лучше на Огородной. Битте, пожалуйста, левую ножку. Конечно, обстановочку, посуду нужно приобрести. На базаре можно купить старую кастрюлю или еще что. Чего, дырка? В два счета запаяете. Мастер сам вас найдет. Сейчас каждый хочет заработать. Секунда терпения, я бархаткой, бархаткой только.

Подросток работал быстро, с артистической ловкостью. Цветки, черная бархатка мелькали в его руках, казалось, летали по воздуху, точно хлопец жонглировал ими. Все, что он говорил молчавшему, не обращавшему на него внимания клиенту, можно было принять за назойливую болтовню услужливого и словоохотливого человека. Впрочем, к его словам, кроме Оксаны, никто не прислушивался: работавшие по соседству чистильщики так же шумно обслуживали своих клиентов.

В течение трех минут старенькие хромовые сапожки Оксаны приобрели зеркальный блеск. Тарас откинулся назад и с довольной усмешкой, как художник, любующейся своим шедевром, осмотрел их.

— Гут! — удовлетворенно кивнул он. — Можете садиться на фаэтон и — хоть на бал. С вас три марки без сдачи. Позвать извозчика?

И, не ожидая согласия, хлопец заорал во все горло в сторону биржи извозчиков.

— Куприян Егорыч! Лихач!

Восседавший на козлах облезшего фаэтона дедок с седой острой бородкой торопливо огрел кнутом тощую клячу и подкатил к Оксане.

— Прошу! Куда ехать прикажете?

— На аэродром, — сказала Оксана, усаживаясь позади него на потертую кожаную подушку.

Дедок оглянулся и еще раз окинул девушку критическим взглядом.

— Это на Степную улицу вам?

— Я сказала вам ясно: на аэродром, — подняла на него строгие глаза Оксана.

— Пожалуйста, — задергал вожжами извозчик. — Мигом домчим. Но-о! Застоялся, черт!

Фаэтон, выписывая задним колесом восьмерки, покатил по асфальтовой мостовой.

После второго завтрака в столовой, обслуживавшей летный состав Полянского аэродрома, наступал перерыв, и официантки уходили на несколько часов домой. В эти часы начальник столовой капитан Бугель уединялся в кладовой и, подсчитав излишки продуктов, предавался горестным размышлениям. Положение начальника столовой было поистине дурацким. Представьте человека, сквозь пальцы которого течет золотой поток, а он не может сжать их, чтобы удержать хотя бы горсть золотых монет.

Золотым потоком были те продукты, какие капитан Бугель без особых ухищрений со своей стороны мог экономить почти каждый день. В городе голодали. Бугель знал, что многие женщины для спасения больных детей охотно отдавали свои толстые обручальные кольца за три — четыре плитки шоколада. Кольца, броши с драгоценными камнями, браслеты, золотые коронки для зубов, шкурки чернобурых лисиц, бобров, выдр — все это еще имелось у населения и все годилось для Бугеля. Одна посылка, набитая такими вещами и отправленная в Германию, могла обеспечить его на всю жизнь. Но его богатство — банки консервов, сливочное масло, плитки шоколада, какао, сахар — оказывалось призрачным, неуловимым. Сам он, не имея верного, ловкого, знающего русский язык помощника, не мог реализовать ни одного грамма. Русские девушки, работавшие официантками в столовой, не годились для этой цели. Ни одной из них капитан не доверял полностью. Нелепая ситуация! С ума можно сойти!

Телефонный звонок прервал горестные размышления начальника столовой. Он взял трубку. Из караульного помещения сообщали, что с ним хочет поговорить некая Анна Шеккер. Анна Шеккер? Это имя ничего не говорило Бугелю. Но Анна Шеккер, судя по фамилии, была немкой, и капитан, не раздумывая, приказал привести ее к нему.

Через несколько минут в столовую вошла худенькая девушка в старом потертом пальто и ярко начищенных сапожках, державшая в руке жалкий баульчик. Ее сопровождал солдат.

— Капитан Бугель? — произнесла девушка четко, но с легким акцентом. — Я бы хотела поговорить с вами, господин капитан.

Словно не замечая недоумения на лице капитана, она окинула взглядом пустой, с несколькими рядами столиков, покрытых зелеными клеенками, зал и удовлетворенно кивнула головой. Этот кивок означал, что она может изложить суть дела здесь.

— Я с дороги… Вы мне позволите присесть?

— Пожалуйста, — неохотно предложил капитан, не спускавший настороженных глаз со странной посетительницы.

Девушка присела на стул, расстегнула верхнюю пуговицу пальто и в свою очередь спокойно, но немного грустно оглядела фигуру начальника столовой. Это был высокий толстый человек с маленькой острой лысой головой. Живот капитана начинался где-то у двойного подбородка. Он был похож на вытянутую вверх бочку, перехваченную посредине одним обручем — широким толстым ремнем.

— Я вас слушаю, — сказал капитан неприязненно. Он не любил, когда его долго рассматривают.

Оксана показала удостоверение, коротко изложила биографию Анны Шеккер и изъявила желание поступить на работу в столовую.

Капитан Бугель выслушал девушку, глядя на нее своими широко раскрытыми, тусклыми, немигающими глазами, окруженными бледными отечными мешочками дряблой кожи. Унылое, флегматичное выражение лица было для Бугеля своеобразной маской, за которой этот осторожный хитрец скрывал свои истинные мысли и чувства.

Рассказ Анны Шеккер о пережитых ею ужасах не тронул сердца капитана. Его мысли были заняты другим. Он понял, что наконец-то нашел то, чего ему так долго не доставало, и уже видел в этой исхудавшей, несчастной, бедно одетой девушке своего будущего верного сообщника. С ней придется делиться, тут уж ничего не поделаешь, но на такой основе их деловое сотрудничество будет только прочнее. Он научит ее действовать ловко и осмотрительно. Он привьет ей страсть к стяжательству, жажду богатства, и эти грустные глаза будут лихорадочно блестеть при виде каждого кусочка золота, попавшего в ее руки. Денно и нощно она будет думать о том, как превратить его продукты в драгоценности, чтобы получить свою долю. Наконец-то его богатство станет реальным!

В то же время худенькая девушка чем-то пугала капитана. То, что пришлось испытать ей, было необычным, из ряда вон выходящим и выдвигало ее в разряд смельчаков-героев. Бугель терпеть не мог храбрецов и считал их людьми пустыми, вздорными, во имя глупого тщеславия ставящими на карту свою жизнь. В его понимании слово «герой» было равнозначно слову «авантюрист». И он угадывал, словно чуял своим длинным унылым носом таившуюся в Анне Шеккер склонность к авантюризму. Это-то и пугало его.

Оксана ожидала ответа. Девушка заметила, что толстяка смущает что-то в ее рассказе, и решила рискнуть.

— Господин капитан, — сказала она с мягкой, извиняющейся улыбкой, как бы помогая Бугелю выйти из затруднительного положения и заверяя его, что отрицательный ответ не так уж сильно огорчит ее. — Если у вас нет возможности… я не настаиваю, я пойду в другое место. Я не сомневаюсь — мне дадут работу.

Нет, Анна Шеккер не навязывается, пусть капитан не заблуждается на этот счет. Она предложила свои услуги, но если Шеккер почему-либо не устраивает начальника столовой, она извинится за причиненное беспокойство и сейчас же уйдет.

Оксана поднялась и протянула руку к воротнику пальто, чтобы застегнуть пуговицу.

Это произвело нужное впечатление.

— Нет, нет, — торопливо замахал руками начальник столовой, — вы будете работать у нас. Этот вопрос мною решен. Вам только придется побеседовать еще с одним офицером, но это простая формальность.

…Картотеку на так называемых лиц из местного населения, сотрудничавших в городе Полянске с гитлеровцами, вел лейтенант Гофман — молодой, рано начавший лысеть блондин, с ласково-настороженными голубыми глазами.

Лейтенант слушал явившуюся к нему после звонка начальника столовой девушку, положив перед собой на столе предъявленное ею удостоверение на имя Анны Шеккер. Он часто поддакивал, сочувственно кивал головой и вдруг задавал «невинные» вопросы, проявляя интерес к всевозможным подробностям, казалось бы, не имевшим особого значения, Оксана знала, как важны эти подробности, но сознательно избегала их: вопросы гестаповца помогали ей угадывать ход его мыслей.

В изложении Оксаны история чудесного спасения переводчицы карательного отряда сводилась к главным фактам: во время нападения партизан Анна Шеккер выбежала во двор, успев только захватить свое пальто, и зарылась в глубокий снег. Затем, когда ужасная стрельба начала стихать и Анна Шеккер увидела, что дом священника запылал, она поползла по снегу и очутилась возле какой-то хаты. Хозяйка впустила ее. Анна отдала этой женщине золотой браслет, часы, умоляя спрятать и спасти ее. Что было дальше, девушка не помнила. Она очнулась через несколько дней в погребе на соломенной постели. Спасшая ее женщина приносила в погреб хлеб, масло, мед и почти насильно кормила девушку. Когда Анна поправилась, староста села отвез ее на станцию. И вот Анна Шеккер прибыла в Полянск.

— Какой ужас! — покачал головой Гофман. — Представляю себе, что вам пришлось пережить!

Двумя пальцами он взял раскрытую книжечку удостоверения, посмотрел на фотографию и перевел взгляд на Оксану, сверяя копию.

— Вы страшно изменились. Совершенно другой человек.

Наступил самый острый момент. На удостоверении была приклеена фотография настоящей Анны Шеккер. Оксане предлагали заменить фотографию и подделать печать, но она решительно отказалась: самую искусную подделку могли обнаружить, а сытое, самодовольное, с явно подведенными бровями лицо Анны Шеккер на маленьком тусклом снимке чем-то устраивало Оксану.

Закусив губу, Оксана молчала, не пытаясь возражать лейтенанту. Она изменилась, подурнела? Что же тут особенного? Если бы этот лейтенант полежал три недели на соломе в сыром погребе, он бы тоже изменился. Можно сказать, что она, Анна Шеккер, спешила и снималась у базарного фотографа на «пятиминутке», и поэтому черты ее лица на дрянной фотографии оказались искаженными. Нет, подсказывать не надо, пусть сам…

— Да, вы правы, господин лейтенант. Я — другой человек…

Гофман не понял и вздрогнул от такого неожиданного признания.

— Не верите? Я сама себя не узнала, когда впервые после болезни взглянула в зеркало. Вот посмотрите…

Смущаясь и краснея, она медленно сняла с головы платок. Глаза лейтенанта округлились от изумления — светлокаштановые волосы были срезаны ножницами низко и неровно, очевидно, торопливой, неумелой рукой.

— Кто это сделал? Зачем?

— Та женщина, которая спасла меня. Она думала, что я заболела тифом, а после тифа волосы, если их не остричь, выпадают.

На этот раз Оксана говорила чистейшую правду. Тетя Паша так и объяснила ей, почему она решилась срезать локоны: «Лежишь без памяти, в жару. А вдруг, думаю, тиф у нее. Мужчина с голым черепом — это еще так-сяк, а молодой девушке каково будет? Взяла ножницы и остригла тебя, как барашка… Ничего, отрастут до свадьбы».

Гофман уже не глядел на фотографию. Он сложил удостоверение и отодвинул книжечку подальше от себя, точно возвращал этот документ Анне Шеккер. Но Оксана даже не взглянула на удостоверение.

— К сожалению, я, кажется, изменилась за это время не только внешне. Я стала невозможной трусихой. Особенно страшно бывает ночью…

— Да, да, конечно… — рассеянно кивнул головой Гофман, уже думавший о чем-то другом. — А скажите, Шеккер…

Лейтенант задавал вопросы непринужденным тоном, то улыбаясь, то удивленно поднимая брови. Выслушивая ответы Оксаны, он то и дело кивал головой.

Вопросов было много. Казалось, задавал их Гофман без продуманного плана, вне связи друг с другом, а просто спрашивал о том, что первым приходило ему в голову. Как ей, Шеккер, удалось выбежать из дома, если партизаны уже находились на крыльце? Ага, в доме имелся еще один выход, выход во двор. Да, да, да… Но почему женщина держала ее все время в погребе? Ведь после того, как эти проклятые бандиты подожгли дом священника, они убежали из села? Вот оно что — одинокая старая крестьянка даже с соседями не делилась своей тайной. Боялась. Вот как! Оказывается, Анна Шеккер сама просила ее об этом. Ну, конечно, кто-либо из сообщников бандитов мог узнать, что у нее прячется немка Анна, и женщину могли бы убить. Да, да. Понятно… А Шеккер помнит фамилии офицеров их отряда? Помнит всех, всех знала в лицо. Да, фамилии нужно записать… Значит, все эти офицеры погибли? Этого она не знает, ей неизвестно, кто погиб, кто уцелел. Отряд сжег половину села и в ту же ночь ушел из Сосновки. Кто рассказал ей об этом? Новый староста, когда вез ее на станцию. Прежнего старосту и всех полицейских расстреляли. Так им и надо, мерзавцам! Несомненно, кто-либо из них был связан с партизанами. Значит, кое-что из имущества ее родных сохранилось? Недвижимость? В селе Немецкие Хутора? Это где? Ага, сейчас это село называется Червоные Хутора. Так, так… Значит, сохранился дом, ну, и — земля. Пятьдесят десятин… Это больше чем пятьдесят гектаров? Приличный участок! Анна Шеккер ездила в родное село? Нет, ей прислали оттуда свидетельские показания. Где эти документы? Пропали вместе с прочими вещами. Конечно, конечно…

Карандаш в руке Гофмана порхал по листу бумаги. Лейтенант рисовал каких-то зверюшек, делал небрежные пометки. Оксана была уверена, что Анна Шеккер не возбуждает какого-либо серьезного подозрения у гестаповца и все его вопросы вызваны профессиональным чувством недоверия. Он был бы круглым идиотом, если бы поверил каждому ее слову. Таких дураков в гестапо не сыщешь. Нет, он все записал и обо всем наведет справки. Тем лучше… Только бы не вздумал оставить удостоверение у себя.

— Последний вопрос, Шеккер, извините, что я вас задерживаю, — мило улыбнулся Гофман. — Я, признаться, не понимаю, зачем вы идете работать в столовую. Вас прельщает должность официантки? Что вы будете получать там? Гроши! Ведь вы отлично владеете немецким языком и уже работали переводчицей. Я вас устрою в два счета. Хотите? Вам будут хорошо платить, у вас будет приличный паек.

Не было ничего неожиданного в этом вопросе. Оксана догадывалась, что рано или поздно ее спросят об этом, и хорошо обдумала ответ.

— Мне трудно объяснить, господин лейтенант, боюсь, что вы меня не поймете. Да, я была переводчицей и легко бы справилась с этой работой. Но…

Тут Оксана зябко поежилась и нервно провела рукой по лицу.

— Нет, я не смогу… — заявила она решительно. — Мне нужно все забыть, успокоиться, отдохнуть. Поймите мое состояние. Почему я решила работать в столовой? Все-таки я буду помогать армии. Хотя бы немножко. Там я буду получать хорошее питание. Я говорю откровенно… Мне нужно поправиться, иначе я свалюсь с ног. Главное — не думать, не вспоминать о том, что случилось. Я не вынесу…

Что ж, это было естественно. Анна Шеккер после всего, что она испытала, превратилась в инвалида. Одно слово «переводчица» вызывает у нее нервную дрожь, так как напоминает о пережитом. Действительно, ей нужно отдохнуть.

— Я вас понимаю, Шеккер. У меня нет больше вопросов. Можете идти, я позвоню капитану Бугелю.

Оксана надела платок, тщательно проверила кончиками пальцев, хорошо ли прикрыта ее стриженая голова, поднялась.

— Благодарю вас, господин лейтенант. До свиданья.

— До свиданья!

Неужели гестаповец решил оставить документ Анны Шеккер у себя? Может быть, он забыл о его существовании? Спокойно протянуть руку и взять лежащее на столе удостоверение? Можно сказать, что она боится, как бы ее не задержали на улице патрули. Нет, не надо. Нельзя!

Девушка кивнула головой Гофману и пошла к дверям.

— Шеккер!

Оксана повернулась и вопросительно взглянула на лейтенанта. Он протягивал ей удостоверение. Девушка смутилась.

— Забыла… — сказала она виновато. — Последнее время я стала такой рассеянной. Благодарю вас, господин лейтенант!

Выйдя на улицу, Оксана облегченно вздохнула. Все! Теперь она получит новое удостоверение и пропуск на аэродром. На этих документах будет красоваться ее фотография. И представьте, господин лейтенант, эта фотография не так уж сильно будет отличаться от фотографии Анны Шеккер. Не даром она так долго простаивала перед зеркалом у тети Паши, стараясь придать своему лицу сходство с лицом Анны. Прежде чем явиться к фотографу, она наложит легкий грим: подкрасит губы (углы рта должны быть слегка опущены), брови немного выщиплет или подправит бритвой. Нет, глядя на эту новую фотографию, никто не скажет, что она не похожа на Анну Шеккер. На очень, очень похудевшую Анну…

Теперь нужно искать квартиру. «Лучше всего на Огородной». Она уже проезжала по ней на извозчике. Эта улица выходит на Степную, а Степная ведет к аэродрому. Вполне удобное место. Необходимо также приобрести по дешевке старую, дырявую посуду. Посуда зачем-то нужна. Конечно, ей понадобится не только кастрюля, но и таз для мытья головы, жестяное корыто для стирки. «Мастер сам вас найдет». Нужно ждать мастера. Он явится, он найдет ее.

Итак, принимайся, Анна, с засученными рукавами за работу. Капитан Бугель будет доволен… Капитан имеет какие-то виды на Анну? Прежде чем послать Шеккер к лейтенанту Гофману, он угостил ее вкусным завтраком, плиткой шоколада. Чем вызвана такая щедрость? Может быть, этот старый дурак решил поухаживать за Анной? Нет, капитан Бугель, видимо, замышляет что-то иное. Поживем — увидим. Да, поживем на новом месте — увидим. Пока все идет отлично. И хорошо, что на дворе тепло, весна…