Роса в аду

Я сидел в мягком кресле и потягивал из хрустального бокала терпкое вино. На стене, прямо напротив меня, висело перевернутое к стене зеркало, из-за которого доносились жалобное поскуливание и стенания.

— Ко мне! — скомандовал я.

Из-за зеркала донесся слабый всхлип, дробный топот бегущих ног и глухой удар о стену — "бом-м!.."

— Отставить! — скомандовал я. — Ко мне! "Бом-м!" — послышалось из-за стены.

— Отставить, — сказал я и затянулся сигарой. — Ко мне! "Бом-м!"

Я нехотя поднялся, перевернул зеркало и, прихватив за ухо взмокшее отражение, вытащил его из рамы.

— Иди-ка сюда, — сказал я ласково. — Так что ты говорил насчет "натиска" и "напора"?

— Хозяин, я… Хозяин, к тебе пришли, — проскулил призрак, указывая мне за спину.

— Знаю, — сказал я, не оборачиваясь. — Подождут. Тем более, что явились без приглашения. Почему ты явился без приглашения, Бафомет? Или, может быть, я звал тебя, Асгарот?

— Случилось нечто, требующее твоего внимания, повелитель, — глухо сказал Бафомет. — Мы решили…

— Не надо решать, — мрачно глядя на затихшее в моих руках отражение. — Решать должен я, а вы должны только исполнять. Я разберусь с тобой позже, — сказал я призраку. — Прочь с глаз моих!

Призрак исчез, а я повернулся к демонам:

— Что вы принесли мне? Надеюсь, вы понимаете, что будет, если причина вашего вторжения окажется менее значительна моего гнева?

— Понимаем, — спокойно ответил Асгарот, и я немного успокоился. Эти двое еще никогда не тревожили меня по пустякам и никогда не подводили меня.

— Говорите, — разрешил я, усаживаясь в кресло.

— Один из книжников закончил свое повествование о свете и тьме, — сказал Бафомет.

— Вот и хорошо, — улыбнулся я. — Я радостно приветствую каждую книгу, написанную людьми о высших силах и о богах. Бог создал человека по образу и подобию своему, а человек лепит Бога по своему разумению и желанию. Со времени Его учеников я отношусь к этому более чем благосклонно. Пусть пишет. Пусть издают. Пусть читают.

— Но… Он сумел затронуть тень правды. Не суть, не истину, но тень их, что опасно само по себе.

— Почему это произошло? — нахмурился я. — И в чем это выражается?

— Почему это произошло, мы не знаем, но выражается это в том, что истина в очередной раз попыталась конкретизироваться и вырваться из религиозных одежд. Видимо, дело не в нем, он лишь служит исполнителем воли набирающего силу света.

— Ерунда какая, — расстроился я. — Вот в чем я не понимаю эту страну, так это почему, когда я начинаю ее сдавливать особенно сильно, из нее лезет все лучшее, а не худшее?.. Чем больше здесь смута, тем больше обращаются к Богу, чем голоднее и безнравственней, тем больше появляется талантов и пророков, чем дурнее и жестокосерднее правители, тем больше стремится к свету и правде парод… Они же озлобляться должны? Когда нищета правит бал, танцевать должны все! Они сбиваются с такта? Сделайте музыку громче!

— Прикажете уничтожить его? — спросил Бафомет.

— В его генеалогии есть наше семя?

Бафомет подумал и отрицательно покачал головой.

— Так как же ты собираешься его уничтожить, глупец? — спросил я. — Это могут сделать только сами люди. Старое, доброе средство от писателей — читатели. Натравите на него служителей всех религий, включая сатанистов, политиков и критиков, найдите "доброжелателей" в "массах". К чему мне учить вас? Вам это не впервой.

— Но книга-то останется, — напомнил Бафомет. — А мы не имеем права уничтожать ее.

— Вы просчитывали: последствия от нее будут значительны для нас?

— Очень, — подтвердил Асгарот. — Не то, чтобы света станет больше… Но и нам потяжелее придется. За историю человечества их уже накопилось немало, тех книг, которые орошают душу влагой… Капля к капле, и как бы что-нибудь не проросло…

— Хорошо, я схожу сам, — кивнул я. — А теперь ступайте и не мешайте мне думать… Подождите! Скажите, по-вашему мнению, что привлекает женщин? Делает их покорными?

— Сила, — убежденно сказал Асгарот. — Сила и власть.

— Богатство, — добавил Бафомет. — Деньги, меха, золото, драгоценности…

— Странно… Все правильно. Все, как я и делал… Почему же то, что безукоризненно срабатывало веками, может дать осечку? — спросил я. — Хорошо отлаженная система, тысячекратно проверенные уловки, отработанные приемы — и все это дает сбой?.. Почему?

— Нужно удвоить усилия, — посоветовал Асгарот. Я невольно прикоснулся к все еще гудящей щеке и пожал плечами:

— Можно, конечно… Только челюсть менять придется.

— Что? — в один голос переспросили демоны.

— Свободны, — распорядился я, и они растаяли в воздухе. — Деньги, власть, слава, богатство, похоть, мужество, сила, — перечислил я. — Что же еще?.. Знания? Но я же не могу ходить за ней по пятам и цитировать Монтеня или Платона, чтобы она поняла, какой я умный? Тем более, что на моей памяти женщины стараются держаться подальше от всех непонятных им явлений наподобие чести, доброты, ума и благородства… Не понимаю…

Пытаясь развеяться, я включил телевизор, но там висела все та же физиономия политика, передавались все те же лживые сообщения и кряхтели все те же потрепанные и халтурящие актеры, пытающиеся изобразить "страсти в постели". Правда, на одном из каналов мне удалось отыскать новый фильм ужасов, но там на меня бросилась с экрана такая невообразимая тварь, что я поспешил выключить этот "ящик Пандоры".

Вздохнув, я надел плащ и отправился к писателю, на которого жаловались мне демоны.

Писатель жил один, и жил плохо. Плохо — в том смысле, что самой большой его ценностью в тесной и сырой квартире, расположенной на первом этаже дома-"хрущевки", была тщательно оберегаемая им печатная машинка, на которой он и правил для редакции текст своей книги. Это меня несколько расстроило: того, у кого ничего нет, нельзя напугать лишениями.

Когда-то он был известен и популярен. Его книги печатали и платили за них столько, что его любила даже собственная жена. Но потом он решил услужить нескольким господам сразу и решил написать пару-тройку трудов по разоблачению христианской религии, доказать, что Христос — фигура отнюдь не историческая, а скорее вымышленная, что постулаты Библии давно устарели и что эта "школа" предназначалась для людей простых и слабых, а людям сильным и интеллигентным она ни к чему. Чтобы доказать это как можно более убедительно, он надолго поселился в библиотеках и музейных архивах, выискивая и подтасовывая факты, которые могли составить мозаику его книги. Он еще не подозревал, что, в надежде рассеять миф, столкнется с фактами и доказательствами, поддающимися логике, проверке и оценке. С этого все и началось. Он нуждался в фокуснике, превращающем воду в вино, размножающем хлеба и гуляющем по воде, а встретил воплощение истины и доброты, трогательную смесь наивности и мужества, и раз попав под Его влияние, пути назад уже не захотел. Не смог он более писать и халтурные, состряпанные ради денег сочинения, стремясь оставить после себя след на земле более чистый и менее подверженный ветрам времени. А это требовало сил, сосредоточенности и работы. Гонорары, полученные от предыдущих изданий, кончились, вместе с ними кончилось расположение друзей и "любовь" жены. Да и слава его оказалась под стать написанным ранее книгам — "одноразовой", как бумажная салфетка, которой попользовались и выбросили, позабыв. Издатели столь прочно позабыли его имя, что, встречая его фамилию на обложке, искренне считали, что он умер лет сорок-пятьдесят назад. Жена ушла от "неудачника и самца", забрав все более или менее ценные вещи и предварительно разменяв квартиру. Нищий, забытый и похороненный заживо неблагодарной людской памятью, он искал. Искал и работал. Работал по-новому, по букве, по строчке складывая свою не первую, но единственную книгу. Словно губка он впитывал сочившуюся со строк влагу для того, чтобы, пропустив ее через себя, через свой опыт, труд и страдания, отдать разом, до последней капли. И вот теперь она была закончена. Книга, написанная душой. Той душой, которая сумела прорваться через все тернии, через гордость и славу, через богатство и сытость, через осуждение и непонимание, нищету и насмешки. Эта книга не была опасна для меня, как и все, существующее в этом мире, но она могла оказаться неудобна для дел моих. И теперь что-то из двух должно было исчезнуть с лица земли — либо он, либо его книга. Лично я предпочел бы книгу. Души подобных людей все равно уходят к Нему. Во всяком случае у себя я их не вижу. До сих пор я не могу отыскать дух так почитаемого мной Гете, всю жизнь прожившего атеистом и перед смертью признавшегося: "Я ни на секунду не сомневаюсь в подлинности Евангелий, ибо от них исходит отраженное величие высочайшей натуры, рожденное личностью Христа, самое Божественное величие, которое когда-либо нисходило на землю".

Пропали из-под моей власти столь ценные для меня Души гениев Корлайна и Уэллса, Руссо и даже моего главного воина в борьбе с Новым Заветом — Давида Штрауса. А сколько их еще успело вырваться от меня буквально в последние годы жизни?! Но самое плохое, что остались их признания. Признания, написанные с присущими им гениальностью и мужеством. На моей стороне они бились кинжалами, а уходя, все же всадили мне в спину меч и копья… Впрочем, чего я жалуюсь? Сам научил…

Раздраженный и мрачный, я шагнул к его столу прямо из стены. Остановился и, заложив руки за спину, исподлобья оглядел сидящего передо мной человека. Лет под пятьдесят, худой, судя по цвету липа уже успевший подорвать свое здоровье за исполнением непосильной для человека работы, по всей видимости плохо питавшийся и редко выходивший на свежий воздух, он произвел на меня впечатление более чем плачевное. Я покачал головой и кашлянул, привлекая внимание.

Человек поднял голову и спокойно посмотрел на меня,

— Я ожидал вас, — сказал он глухим голосом. — И ожидал куда раньше.

— Не стоит льстить себе, считая себя моей "первостепенной головной болью", — усмехнулся я. — Не опасны вы для меня и как враг.

— Я и не ставил перед собой эту цель, — сказал писатель, подвигая ко мне старый, скрипучий стул. — Присаживайтесь. Хотите чаю?.. Не могу похвастаться, что он очень уж хорош, к тому же у меня давно кончился сахар… Но это единственное, что я могу предложить.

— Вы догадываетесь, зачем я пришел? — спросил я прямо, пристально глядя на него.

— Да, — кивнул писатель, и я увидел, что он искренен.

— И вы предлагаете мне чай? — невольно улыбнулся я. — Странный вы народ, люди… Недавно я навещал одного священника, несколько превысившего свои полномочия, оскорбив моих слуг совсем не подобающим для него образом… Уже догадываясь, что взят у меня "на заметку", опасаясь меня и испытывая обычный человеческий страх, этот чудак тем не менее предложил мне приходить к нему за советом и утешением… Мне!.. Мне — за утешением!..

— Что же здесь странного? — ответил он, ставя на плитку почерневший от времени чайник. — Он — священник, его обязанность утешать всех, кто приходит к нему с болью или вопросом. А то, что он предложил это вам… Это уже выше обязанностей. Это уже — человеческое. Значит, он увидел в вас что-то, что заставило его переступить через свой страх и предложить помощь… Признаться, я тоже представлял вас несколько иным.

— Кто и что может знать обо мне? — презрительно спросил я. — Не надо делать из меня игрушку для ваших умозаключений. Ни одно из моих имен не лжет. Я — Губитель и Князь Бездны, Царь язычников и Владыка Мира Сего, Клеветник и Враг рода человеческого, ангел Бездны, властелин пороков и грехов… И это далеко не полный перечень моих имен. А настоящего не знает никто.

— Оно легко поддается расшифровке, исходя из изучения древнеиранского зороастризма и "Каббалы".

— Одолели учение Гермеса?

— И Талмуд, и буддизм, и учения древнейших философов до и после Христа.

— Перелопатили вы изрядно… Но не составило ли это "солянку" в вашей голове? В свете всех несчастий, свалившихся на вас в последние годы, с учетом одолевающей вас болезни…

— Намекаете на то, что я сошел с ума? — улыбнулся он, наливая мне в стакан крепкий чай. — О, нет, в своем рассудке я уверен. Он следует за зовом души.

— Это не показатель. Слишком легко ошибиться, — приподнял я бровь. — Помимо "зова" существует еще и "эхо". Так легко принять желаемое за действительное, стремясь найти подтверждение своим заблуждениям.

— У меня есть два доказательства — косвенное и прямое. Косвенное заключается в логических выводах, истекающих из основ многих учений и трактатов. В них есть зерна истины, и их следует только отыскать. "Нечто из ничего не рождается". Все они были исковерканы и прошли через руки вольных или невольных редакторов, трактовавших их так, как "они это видят"… Но сила, заложенная Христом, звучит даже со страниц, написанных Его учениками.

— "Даже"? — удивился я. — Не любите Его учеников? Писатель пожал плечами:

— Я еще не могу понять своего отношения к ним. С одной стороны, они бросили Его и трусливо дезертировали, отрекаясь подчас трижды за ночь. Они создали религию, а Он нес любовь и веру. Они построили храмы из камня, а Он лег основанием для храма иного рода. Ради людей Он забывал о Себе, неся народу Слово, что позже и послужило возможностью для судей укорить Его в несоблюдении постов и субботнего отдыха. А они ввели обряды, ставшие обязательными для всех, кто назывался "христианами". Кстати, "христианами" их называли язычники в то время, как сами себя они предпочитали именовать "святыми" и "братьями". А ведь Он говорил, что "праведных нет"… Да много чего. Как говорил Герберт Уэллс: "Он был слишком велик даже для своих учеников".

При упоминании об Уэллсе я невольно поморщился.

— Но они сумели найти в себе силы и вернуться, — продолжал писатель. — Они нашли в себе силы нести учение людям. Они ведь все погибли. Кроме Иоанна — все. Колесованы, распяты, обезглавлены, сброшены с высоты и расстреляны из луков… Они боролись за людей до последнего. Не мне их судить. Но мое отношение к ним двояко. Он же был чист и наивен, как ребенок, Его нельзя было оставлять одного. Он был слишком одинок на земле, этот очеловечившийся Бог. Да, Он все равно пошел бы на этот крест и ничто Его не остановило, но… Нельзя было оставлять Его одного…

— Они поняли это, — вздохнул я. — Но — потом. Как и все вы, понимающие только тогда, когда лучшие уже ушли.

— Вы действительно предлагали Ему сброситься со скалы?

— Да, — подтвердил я. — И богатство предлагал, и власть… Но Его не было нужды испытывать. Я-то знал, кто Он, а вот вы уже сколачивали для него крест. Он не принял власть от меня, предпочтя крест от вас… И это я тоже внес на ваш "счет"… А кроме того, это ведь было хорошим подтверждением истинности Его миссии, но вы не поняли. Вы убили Его как самозванца. И остались один на один со мной…

— За это вы и ненавидите нас?

— Я ненавижу вас за многое. Я слишком давно живу с вами. Вы — убийцы и палачи, предатели и трусы, глупцы и лентяи… Но хватит об этом. Какое же ваше "прямое подтверждение" этой версии?

— Вы пришли ко мне, — развел он руками. — И это наилучшее свидетельство того, что я шел не по ложному пути.

— Нет, людская логика сводит меня с ума, — усмехнулся я. — Вы даже из беды пытаетесь извлечь выгоду… Вы хоть догадываетесь, что ждет вас?

— Догадываюсь. Но хуже, чем есть, уже не будет, а эта книга — единственное, что останется после меня на этой земле. Единственное, что у меня есть и что я могу отдать людям. В нее я вложил всего себя. Если я предам ее, значит я предам свою веру, предам память тех, кто вдохновил меня на этот труд, предам тех, кто мог бы прочитать се… А я сам… Я умираю, болезнь съела меня изнутри. Но она была не властна надо мной, пока я не закончу свой труд. И она не убьет меня, пока я не увижу, как книгу читает первый мой читатель.

— Так вот в чем дело? Решили нагадить напоследок?.. Что ж, достойная философия…

Он посмотрел на меня таким ясным взглядом, что я только махнул рукой:

— Ладно, ладно, пусть это относится к позициям веры… А вы не думаете, что я могу воспрепятствовать ее выходу? Я просто уничтожу ее, не допустив до людей… Об этом вы не подумали?

— Нет, — сказал он убежденно. — И это невозможно. Цена за ее создание — моя жизнь. Цена не великая, но достаточная. Мы все участвуем в построении этого мира, в создании его будущего. И я не хочу, чтоб моя жизнь оказалась прожитой зря. Это же так страшно, осознавать перед смертью, что ты не жил, а просто наблюдал за происходящим в мире, сливаясь с бездумной, жиреющей и размножающейся массой…

— "Размножаться" не так уж и плохо, — вставил я. — Нельзя проецировать свой опыт и свои выводы на всех остальных. Что плохо для вас, хорошо кому-то другому. Вы бросаетесь в крайности, уважаемый.

— Но кто-то должен компенсировать бездействие своих собратьев. Разве нет?

— И получается очень хорошая картина: тот, кто живет для себя, живет именно для себя и себе в удовольствие. А тот, кто "жил для людей"… На что ему жаловаться? Он же жил "для людей", а не "для себя", вот желаемое и получил…

— Да, какой-то рок нависает над теми, кому удается затронуть тайны, скрытые от глаз и умов людей. Стоит только писателю, поэту или художнику найти какое-то зерно правды, сокрытое во тьме, и смерть тут же встает за его спиной… Но ведь все они знают об этом, чувствуют, догадываются и все равно ищут, находят и несут людям. Оно того стоит. Значит, для кого-то есть смысл "жить для людей".

— А вы согласны заплатить эту цену?

— Я согласился, когда начал эту книгу. Зачем вы спрашиваете меня? Ведь вы знаете ответ, — он слабо улыбнулся. — Опять "формальность"? Вы же страж этих знаний и, следовательно, знаете правила игры. Понимаете вы и мою позицию. Все точки расставлены, все счета розданы, незачем теперь объяснять и убеждать. Я согласен оплатить свой счет. Еще чаю?..

— Нет, спасибо… Но несколько экземпляров рукописи вы все же спрятали. Значит, боитесь и вы?

— Я обычный человек… Да, я боюсь. В этой книге вся моя жизнь. В ней то, что я должен сказать. Я не могу позволить, чтоб с ней что-то случилось, даже если я уверен в обратном.

— Перестраховались, значит… А если я предложу вам жизнь? Вы не умрете, станете вновь знаменитым и богатым? В вашем возрасте еще можно многое успеть. Сколько вам? Пятьдесят? Пятьдесят три? Это не возраст для мужчины. Вы еще успеете познать любовь юных красавиц и посмотреть мир. Вы же мечтали посмотреть мир?..

— Жизнь? — задумался он. — Мне очень хочется жить… Очень… Но вы не сможете дать мне жизнь. Вы обманываете меня.

— Обманываю, — признался я. — А если б не обманывал — согласились?

— Нет. Эта жизнь была бы приятна, но бессмысленна. А это уже не жизнь. Послушайте, мне очень интересно узнать… Если, конечно, вы можете это сказать… Апокалипсис будет? Человечество будет уничтожено?

— Я не заглядываю в будущее, — ответил я. — Видимо, будет. Худшие будут уничтожены. Я сам уничтожу их. Я очень надеюсь на то, что Он даст мне на это право. И сейчас я очень старательно отбираю все "зерна от плевел". "Зерен"-то не больше горсточки набирается, и меня очень радует это.

— И даже тех, кто служит вам?

— Не мне, а своим амбициям и желаниям. Апокалипсис — цепь зашифрованных символов и кодов, его нельзя понимать буквально. Многое из него не понимал и Иоанн. Он лишь передавал Его слова… А потом, видимо, буду уничтожен и я. Тысячелетия жизни бок о бок с вами превращают в уголь даже мою душу, дарят смерть и мне. Только если за смертью кого-то из вас будет стоять Его город, то моя смерть несет за собой пустоту. Я выполню свое дело и уйду… И это еще одна из причин, по которой я ненавижу вас. Я не считаю, что вы достойны того, чтоб умирать за вас, а умереть все же придется…

— Я так и думал, что вы занимаетесь "грязной работой", — сказал писатель. — Мне жаль вас, воитель. Мне вас искренне жаль… Может, Он сможет обелить вашу душу и изменит вашу участь?..

— Знаете, что?! — рассердился я. — Мы, между прочим, обсуждаем здесь вашу участь, а не мою. О себе подумайте. Я в жалости не нуждаюсь. Я принял свою участь, и я ее несу. Не хватало только, чтоб меня еще люди жалели… С ума сойти можно: меня — жалеют! Поверьте, мне совершенно не жалко тех, кого я убиваю. Это обычный естественный отбор: худшие должны погибнуть. Кому-то надо этим заниматься. Волк и акула — "мусорщики" леса и океана, но они не вызывают ни симпатии, ни жалости. И меня не надо жалеть. Ваша жалость скорее унижает меня, чем несет облегчение.

— Волк и акула — бездумные орудия. Вы же все знаете, все понимаете, и… Скажите, а это очень тяжело — жить вечно?.. Наверное, скучно и одиноко.

— Отстаньте от меня! — возмутился я. — Что вы ко мне лезете?! Суют свой нос, понимаешь, куда не следует! Сперва просят сделать маленькое одолжение и ответить на один вопрос, а потом раздувают из этого черте что… "Скучно", "одиноко"… У меня есть, чем заняться. Вы мне столько работы подкидываете, что и еще на семь веков хватит…

— "Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо". Гете ведь не первый, кто смог понять вас?.. А может, не стоит совращать род человеческий? Может, наоборот, научить его, а? Дать ему знания, показать, что по-настоящему хорошо, а что — плохо? Как учат детей? Как воспитывают их?

— Не вам меня учить. Вы и одного-то ребенка воспитать не можете. Растите, лелеете, а потом встречаете его из тюрьмы и пытаетесь прокормить, собирая милостыню на улицах. А когда не можете делать и этого, освобождаете для него квартиру, переселяясь с его "легкой руки" в дом престарелых… Значит так… У меня нет времени болтать с вами. Два варианта: либо вы уничтожаете книгу, либо я уничтожаю вас. Перспектива ясна? Учтите, я сделаю это раньше, чем вас доконает болезнь. И это будет куда мучительней.

— А знаете, что меня особенно интересует? — задумчиво спросил писатель. — Почему вы не ведете интригу? Вы ведь очень талантливый интриган. Вы лучший комбинатор и лучший спорщик на земле, способный убедить кого угодно в чем угодно… Вы ведете "грубую работу" со мной. Значит я прав… Я прав… Ведь я прав?.. Она не угодна вам лично, но для людей она нужна. А вы умеете отделять "личное" от "рабочего", потому и "отпускаете" меня… Спасибо вам за это подтверждение…

— Сколько живу, столько удивляюсь людской глупости, — сказал я. — Что ж, вы сделали свой выбор. Я предоставил его вам, и вы его сделали… Я еще вернусь. Когда выйдет ваша книга, я вернусь за вами. У вас еще есть время подумать. Прощайте.

— Надейтесь! — крикнул он мне вслед. — Может, Он и спасет вас… Только не сдавайтесь, надейтесь!..

— Ты знаешь, как выглядят идиоты? — спросил я отражение, вернувшись в квартиру. — Они одеты в засаленные халаты, у них глаза трехлетних детей, и они пишут книги… Есть еще и другая разновидность ненормальных. Но эти ходят в сутанах, пытаются утешать мерзавцев и негодяев и верить в лучшее… Я знал, что довел мир до сумасшествия, но не настолько же… Придумал, как быть с той девчонкой? Как заинтересовать ее, как увлечь?

Отражение грустно покачало головой.

— Я могу предложить многое, — сказало оно. — Но все это тебе известно. Ты же сам прекрасно знаешь их и понимаешь, что все наши уловки находятся в данном случае под большим знаком вопроса. Я не рискую советовать. Я сомневаюсь.

— И все же, я думаю, что дело во времени. "Капля и камень долбит"… Но вот ждать-то я и не хочу…

— А что если спросить у кого-нибудь?

— Мне?! — возмутился я. — Мне — спрашивать у кого-то?!

Отражение съежилось и испуганно посмотрело на меня:

— Я же говорю, что боюсь советовать. Все, что касается ее персоны, вызывает у тебя реакцию, совершенно противоположную ожидаемой.

— А что ты ждал, делая мне подобное предложение?! В делах сердечных не спрашивают никого… Тем более я. Наверное, ты был прав, когда говорил, что я излишне близко воспринимаю это к сердцу. Она все равно будет моей. Просто придется немного подождать. Действовать неторопливо, расчетливо, продуманно. А главная моя ошибка заключается в ином. Я позволил себя увлечь желанию и забыл, с чего начинается любая война.

— С объявления? — предположило отражение.

— С разведки! Сбор информации и ее обработка — вот основа успеха. Сегодня я этим и займусь. Я сделаю вот что…

Меня прервал продолжительный звонок в дверь. Я удивленно посмотрел на отражение:

— Мне казалось, что я никого не жду, разве нет?

— Никого, — подтвердило отражение.

— Так кто же там?

— Никто, — ляпнул призрак и прикусил язык.

— Дурень, — сказал я, направляясь к дверям.

— Зато преданный! — крикнул мне вдогонку призрак.

Отомкнув замки, я распахнул дверь и вопросительно посмотрел на стоявших передо мной мужчин. Звонившая ко мне парочка была одного роста, одного веса, носила один фасон одежды и скорее всего появилась из инкубатора, столь схожи были даже льстиво-глуповатые выражения их лиц.

— Мир вам! — прошептал один.

— Мир вашему дому! — проорал другой.

— Мы пришли спасти тебя, брат, — шепнул первый, как-то неуловимо оказываясь в квартире за моей спиной.

— Предупредить и спасти! — рявкнул второй, грудью тесня меня от порога в глубь квартиры.

— Близок конец света! — шептал мне на ухо первый. — Дьявол уже готовит свои полчища на последнюю брань. Лишь немногие спасутся в страшном пламени Апокалипсиса.

— Мы — "Свидетельствующие спасители"! — крикнул второй, с размаху опуская на меня толстенную пачку брошюр.

Под тяжестью стопки "духовного спасения" я невольно прогнулся, но поднатужился и все же смог перенести всю кипу на стоявший в коридоре журнальный столик.

— Только "Свидетельствующие спасители" будут ходить в белых одеждах, — шептал первый, оказываясь в комнате с легкостью и неуловимостью, которой позавидовали бы даже мои демоны. — Открой Библию, брат, и ты увидишь правоту наших слов. Конец света уже близок… Уже вечереет… Сгущаются тучи ада… Дьявол выходит из бездны…

— Почитаем вместе? — предложил мне его громкоголосый брат. — Мы всё объясним!

— Спасибо, ребята, — наконец обрел я дар речи. — Но это мне, вроде как, ни к чему… Я туда заглядывал пару раз и, признаюсь, чуть не свихнулся. Для меня это слишком сложно… Мне бы что попроще…

— Мы все объясним, — заверил первый. — Это всё очень просто. Это всё невероятно легко…

— Апокалипсис — легко?! — удивился я. — Библия — просто?!

— Исключительно просто, — подтвердил первый. — Наши пророки дают единственно правильную и понятную всем и каждому трактовку Библии. Стоит только вслушаться в наши слова… Вам необходимо прийти к нам в эту пятницу и послушать лекции наших учителей на семинаре. Судный день близок, и если вы оттолкнете нас сейчас, то в час, когда дьявол войдет в ваш дом, вы можете оказаться безоружны.

Я испуганно втянул голову в плечи.

— Он уже идет! — рявкнул у меня над ухом второй. — А вы безоружны! Спасайтесь!

В ужасе я закрыл лицо руками.

— Не бойтесь, — погладил меня по плечу первый. — Мы не отдадим вас ему. Мы будем приходить к вам, читать Библию и духовную литературу, и он отступит. Мы вооружим вас силой для борьбы с ним!

Не в силах больше сдерживаться, я расхохотался.

— Нет, ребята, вы мне определенно нравитесь. Таланта к дискуссиям у вас нет, знаний и ума тоже, но ваша наглость мне импонирует. Если б мои работники столь же напористо проникали в души, как вы в квартиры, я давно бы избавился от необходимости работать… Значит, вы говорите, что дьявол близко, а вы меня от него защитите?

— Защитим! — убежденно заверили они в один голос и наградили меня еще одной пачкой религиозной белиберды.

— А не кажется ли вам, что для спасения нет нужды бороться с дьяволом? — спросил я. — Вам это не по силам, поверьте. Не будет ли логичнее идти к Богу и искать свет в своих душах и делах, нежели бороться с тем, о ком не знаете ничего, кроме имени?

— Вы полны предрассудков, — печально покачал головой первый. — Но мы просветим вас. Откройте Библию, а мы объясним вам ее с точки зрения наших толкователей.

— Откройте! — строго приказал второй.

— Вот что, парни… Я бы с удовольствием поспорил с вами — и кто знает, может, и научил бы, как изящнее, вернее и незаметнее вливать эти помои в головы людей, но у меня нет сейчас на это ни времени, ни желания. Спасибо за приятную новость… А ваше существование для меня исключительно приятная новость, но…

— Вы не можете закрыть свою дверь перед нами, — убежденно заявил первый. — Ваша душа взывает о спасении! И мы дадим вам его, хотите вы этого или нет! Вы просто сами не знаете, как вы этого хотите! Мы будем приходить к вам, наставлять и учить, и вы откроете нам навстречу свое настоящее лицо… Вы снимите маску цивилизации и смоете грим безбожья! Вы откроете нам свое истинное лицо!

На секунду у меня возникло желание именно так и поступить, но я сдержался и повторил:

— Мне было очень приятно с вами пообщаться, еще раз спасибо за то, что поставили меня в известность о вашем существовании и учении. А теперь — до свидания!

— Но вы еще не услышали все ужасы, которые подстерегают вас, если вы откажетесь от нашей помощи! — зашипел первый.

— Только мы защитим вас от гибельного влияния сатаны! — угрожающе придвинулся ко мне второй.

Я вздохнул, прихватил громкоголосого одной рукой за шиворот, а второй за пояс брюк, и, легким поворотом выведя его из равновесия, придал ему такое ускорение, что бедняга вылетел через дверь едва ли не быстрее, чем она открылась.

Выкинув орущего, я отправился за шипящим, но отыскать его мне удалось далеко не сразу. Паршивец заперся в ванной комнате и, пока я выламывал дверь, громким шепотом "открывал" мне ужас "грядущего катаклизма". Прихватив его за шкирку, я с трудом отодрал его от водопроводной трубы, в которую он вцепился мертвой хваткой, и потащил по коридору к дверям. Полузадушенно шипя про "козни дьявола" и "отраду, исходящую из их учения", "проповедник" цеплялся за створки шкафов и ножки мебели, словно репейник к собачьей шкуре. Придерживая дверь ногой, я выкинул моего "спасителя" на лестничную площадку и, прислонившись к дверному косяку, облегченно вздохнул.

— Христа тоже гнали, — донесся до меня из комнаты вопль выкинутого мною ранее "просветителя", незаметно пробравшегося в квартиру, пока я вытаскивал из ванной его собрата. — Вам не спрятаться от истины! — орал он, пока я тащил его через коридор за ногу. — Мы спасем вас, хотите вы этого или нет! Мы…

Я приподнял его за ремень, придавая наиболее удобное для моих целей положение, и сильным пинком отправил его к грозящему мне "гибелью вечной" собрату.

Плотно закрыв дверь, я на всякий случай тщательно обыскал квартиру и, не обнаружив в ней "спасителей", смог наконец перевести дух.

— Они уже ушли? — испуганно спросило бледное отражение, выглядывая из-за кресла. — Что это было?

— Свидетели или спасители, я так и не понял, — сказал я, обтирая струящийся со лба пот.

— И что хотели?

— Спасти меня… от меня, — пояснил я. — В последнее время это становится традицией… Но какие нахалы! Настырные, как тараканы! Обещали вернуться…

— Может быть, стоит сменить место жительства? — предложило отражение. — Если они повадятся, нам придется либо менять квартиру, либо вступать в их братство…

— "Вступить" можно только в коровью лепешку, — мрачно заметил я. — Но если они еще раз появятся, я, пожалуй, "вступлю"… Так "вступлю", что брызги во все стороны полетят!.. Что творится, а?! Я уже боюсь выходить на улицу! Третьего дня на меня набросились прямо посреди Невского, затащили в автобус, увезли на край города и заставили в течение трех часов заполнять какие-то анкеты и тесты. Потом еще пару часов, пока эти анкеты обрабатывались, меня пичкали лекциями, сводящимися к единой формулировке: "Если у вас плохое здоровье, купите у нас за пятьдесят тысяч книгу о "Диканенсике", и вы вылечитесь! Если у вас не хватает мозгов, заплатите сто тысяч, мы прочтем вам лекцию о "Диканенсике", и вы поумнеете! Если вы хотите вспомнить свое младенчество, дайте нам сто пятьдесят тысяч, и мы откроем вам глаза. Но если вам это не помогло и вы остались больным и глупым, тогда вступайте в наше общество — вам у нас самое место!" Мне это так надоело, что я прихватил за шиворот лектора и предложил: "Угадай, бесплатно, свое ближайшее будущее, если меня отсюда сейчас же не выпустят!" Не поверишь — угадал!.. Я уже пел на улицах с "Гру…" Тьфу, черт, забыл их название… А если б и вспомнил, то вряд ли смог выговорить. Меня пытались обратить в пять религий всего за три дня! Признаюсь честно, я уже сам не помню, как все было на самом деле… Но как все было просто еще каких-нибудь три-четыре тысячи лет назад: "Мир стоит на трех китах, и если долго идти прямо, то можно навернуться с панциря черепахи прямо в морскую пучину"… Ах, сколько сложностей стало, сколько сложностей… Да я же опаздываю! Она же не ждет меня уже добрых три часа!.. Сегодня я узнаю о ней все! Завтра я смогу употребить эти знания в дело… Завтра она будет моей!..

Привыкая к новому обличью, я несколько раз прошелся взад-вперед по лестничной площадке, потянулся и мяукнул. Несколько неудобно, но, учитывая стоящую передо мной цель, вполне терпимо. Я уселся на задние лапы перед дверью ее квартиры и заблажил:

— Мяу-яу! Мяу-яу! Мяу… кхе-кхе… яу! Мяу-у!..

Наконец за дверью послышались легкие шаги, лязгнули отмыкающиеся засовы, и бархат ее голоса скользнул по моим нервам:

— Какая прелесть! Откуда ты взялся, дружок?

Присев передо мной на корточки, она погладила меня по голове. У меня от ее прикосновения даже глаза сошлись к переносице. Я заурчал и прижался к ее ногам.

— Красивый ты какой… иссиня-черный, с отливом, пушистый… Сразу и не разберешь в этом клубке: где голова, а где хвостик… У тебя есть хвостик, дружок?

Я продемонстрировал ей хвостик и на всякий случай повертелся из стороны в сторону, во избежание дальнейших сомнений на счет моей "полноценности".

— Марья Ивановна, — окликнула Надя спускающуюся по лестнице старушку с авоськами. — Никто из наших соседей котенка не терял? Этого не выкинут — слишком породистый. Персидский или сибирский… Наверное, сбежал.

— Не знаю, не слыхивала, — отозвалась старуха, присматриваясь ко мне. — Но я спрошу. Спервича в магазин сбегаю, а потом спрошу. Может, Ильюхины завели? Катька-то любительница до разной дивности, у них и телевизор японский есть, может, и кота взяли персидского…

— Если от них сбежал, пусть зайдут, — сказала Надя, поднимая меня на руки. — Он у меня побудет.

— Скорее, Катькин и есть, — заявила старуха, таращась на меня. Я не выдержал и показал ей язык. Старуха перекрестилась авоськой и едва ли не бегом припустила вниз по лестнице.

Надя внесла меня в квартиру и, посадив на диван, ушла на кухню. Я огляделся. Квартира была не из богатых, но роскошь здесь заменяли безупречный вкус и чувство красоты. Не описывая ее подробно, скажу лишь, что жить в такой квартире приятно и легко. Именно в такие квартиры хочется возвращаться из долгих странствий. Я развалился на диване и удовлетворенно постучал по покрывалу хвостом. Мне здесь нравилось.

Девушка вернулась в комнату, неся в руках блюдечко, до краев наполненное молоком.

"А ведь придется пить, — с ужасом подумал я. — Назвался груздем — полезай в кузов. Хорошо, что здесь еще мышей нет. Весело бы я смотрелся, когда, задрав хвост трубой, вприпрыжку стал носиться за какой-нибудь голохвостой тварью…

Надя сняла меня с дивана, поставила блюдце на пол и подтолкнула к противному для меня пойлу:

— Пей… Пей, пушистик…

Я понюхал молоко, лизнул, сморщился и отошел.

— Ты не голодный, — догадалась она. — Или, раз такой редкопородный, то и питаешься чем-нибудь совсем экзотическим? А у меня и нет ничего такого… Чем же тебя накормить? Кроме рекламы: "Ваша киска купила бы "Вискас"", я ничего и не помню…

"Наша киска зарубала бы сейчас мяско-с, — подумал я. — А сверху залил бы это все бокалом хорошего вина… Да, бокал вина мне сейчас отнюдь бы не помешал… В этом халатике она выглядит просто… просто… Ну, скажем: чертовски хорошо!.. И это еще слабо сказано! А какой запах исходит от ее волос!.. Даже голова кружится…"

Я рухнул на ковер, перекатился на спину и заявил:

— М-мия…

— Играешь? — улыбнулась она и погладила меня по животу.

Внутри меня словно взорвалось что-то, "взрывной волной" моментом обесточив сознание и оголяя нервы. Когда же я пришел в себя, то обнаружил, что лежу у нее на груди, широко распластав лапы, а она прижимает меня к себе и успокаивающе шепчет:

— Ну, что с тобой? Не бойся, пушистик… Не бойся, глупенький… Чужая квартира, да? Чужие запахи, незнакомая женщина?.. Ты боишься меня, малыш?.. Что ты так тяжело дышишь?

"А как же мне еще дышать? — мысленно простонал я. — Мама родная! Вытащите меня кто-нибудь из этой шкуры, а то я точно с собой что-нибудь сделаю!.. Эй, а что это у меня под лапами?.."

Я пошевелился, определяясь. Она рассмеялась и оторвала меня от себя, посадив рядом и пригрозив пальцем:

— Ты это оставь, негодник! Вцепился в меня, словно ты не кот, а обезьянка… Иди, поиграй…

"Насчет "обезьянки" — это совсем неплохая идея, — с тоской подумал я. — И открывает куда больше перспектив… Ох, почему я не горилла?!"

Она оторвала кусочек бумажки, привязала его на нитку "бантиком" и потрясла перед моим носом.

— Играть хочешь? Любишь играть, малыш?

Чувствуя себя последним идиотом, я немного поносился по комнате за ускользающей бумажкой и забрался под диван. Закусив от досады лапу, я несколько раз стукнулся головой о пол.

— Что ты там делаешь, малыш? — донесся до меня голос девушки. — Вылезай.

Из коридора послышался продолжительный звонок.

— Кто бы это мог быть? — удивилась она. — Может, твои хозяева?

Она вышла, а я застонал и помотал головой.

"А ведь раньше это казалось хорошей идеей! Так я долго не выдержу! Какая женщина!.. Зачем я сюда пришел? Не помню… А кто я такой? Вроде, кот… Какой "кот", к чертовой бабушке?! Идиот я, идиот!.. Срочно убираться отсюда и возвращаться уже в своем обличье!.. Так ведь в "своем" меня и на порог не пустят!.. О-о!.. Отвезите меня кто-нибудь на живодерню, пусть из меня сделают шарфик для нее! А выдержу я это?.. Скорее всего нет… Мя-у-у!"

Из зеркала выглянуло мое отражение. Увидев меня, вытаращило глаза и, побледнев, прикрыло рот рукой.

— Вот только скажи что-нибудь, — прошипел я. — Убью!

Отражение молча кивнуло и растворилось в воздухе. Надя вернулась в комнату, неся в руке какую-то бумажку. Подошла к журнальному столику, открыла блокнот и провела пальчиком по странице:

— Суббота, суббота… Нет, в субботу я свободна… Слышишь, пушистик, — повернулась она ко мне. — Нас приглашают на вечер "школьных друзей". Весь наш выпуск соберется в эту субботу на бал… Интересно, кем стали Вера и Света, Саша и Олег? Как поживает романтик Слава и как далеко успел уйти в своих поисках "философского камня" наш задумчивый поклонник химии Вова Перепелкин? Я не видела их шесть лет… И оказывается, соскучилась по ним…

Я сидел с кислой мордой и смотрел на нее снизу вверх.

"Соскучилась… Сашеньки, Наташеньки, Дашеньки… Вовочки Перепелкины… Соскучилась… А если среди них до сих пор пара-тройка холостяков завалялась?! Или, чего хуже, женатые, но наглые, как… как… Очень наглые! Сейчас кругом, куда ни глянь, сплошное падение нравственности. "Сексуальная революция", понимаешь… Славочки-Сашеньки. Знаю я этих "Сашенек". Сперва "встреча школьных друзей", потом "а не проводить ли мне тебя до дому", потом "а не зайти ли нам ко мне на чашечку чая", потом… Одноклассники… Школьные друзья!.. А вдруг ей нравился кто-нибудь из одноклассников? Девушки в этом возрасте впервые влюбляются. А коль встретит, да старое чувство вспомнит?! Нет, это далеко зайти может! "Школьные вечера" — это же аморально! Куча мужчин, комплименты, поцелуи… якобы приветственные… Нет, нет, нет, это исключено! Знаю я этих мужчин — бабники все, как один… Развратники, аморалы, только и думают о том, как…"

— А Сережа, — продолжала она. — Он-то своего наверняка добился. Настойчивый, мужественный, спортивный…

Я пискнул, вскочил на журнальный столик, схватил зубами телеграмму и поволок ее прятать под диван.

— Стой, пушистик, — подхватила она меня на руки, отнимая бланк. — Это не твоя игрушка. Тебе мы придумаем другую забаву. У меня где-то теннисный мячик завалялся… Постои, а не ревнуешь ли ты? — улыбнулась она, тормоша меня и взъерошивая мне шерстку.

"Ревную? Хе, очень надо… Было бы к кому… Ревную, ревную… Да я их сожрать готов!. Приглашают, понимаешь… "Встреча школьных друзей"! Был бы повод! Бабники!.. бабники?.. Вот что меня интересовало! Не захаживает ли сюда какой-нибудь излишне уверенный в своей неотразимости ловелас? О-о! Не было ли сообщение о звонке от "мамы" всего лишь поводом, чтоб избежать моего приглашения? Может быть, это должен быть звонок не совсем от мамы? Или, вернее, совсем не от мамы? А если, чего доброго, она ждет кого-нибудь?! И этот "кто-нибудь" должен заявиться сюда с минуты на минуту в то время, как я тут нежусь и бездействую?!"

От этой мысли у меня невольно встала дыбом шерсть и сами по себе вылезли когти.

"Сожру, — решил я. — Разорву и съем… Маловат? Ничего, подрасту. Стану раз в пятьдесят больше и раз в сто тяжелее, это не проблема. В чем-то этому парню даже повезет: любой зоолог отдал бы жизнь, чтоб хоть на миг увидеть живого саблезубого тигра…"

Я принюхался. Нет, мужчиной здесь и не пахло. Несколько успокоенный, я лег возле ее ног и заурчал. Девушка гладила меня по спине и шептала смешные и ласковые слова. Знала бы она, кто лежит у ее ног! Лежит у ног?.. От этой мысли я несколько смутился, но тут же успокоил себя тем, что это всего лишь трюк. Трюк, позволяющий мне узнать… Так, а что я хотел узнать? Ай-яй-яй, слишком разнежился, расслабился, как кот мартовский, забывая, что меня привела сюда конкретная цель: информация. Информация, дающая мне ключ к ее спальне. Прежде всего…

Мои размышления прервал звонок в дверь. Я насторожился и, вскочив на ноги, последовал в прихожую за девушкой с твердым намерением вцепиться в любого мужчину, ступившего на ее порог, будь то поклонник или почтальон с новым известием о приглашении. Но вышло иначе. "Вцепились" в меня. Какая-то многопудовая, затянутая в цветастый шелковый халат тетка лет сорока, насквозь пропахшая запахами сразу трех видов французских духов и двух видов русской пудры, схватила меня раньше, чем я успел отпрыгнуть, и лживым голосом зашептала что-то про "котиков-безобразников, так и норовящих удрать от своих хозяев".

— Я так расстроилась, так расстроилась, — лопотала она, пятясь на лестницу. — А как мне Марьванна сказала, так я так обрадовалась, так обрадовалась… Хорошо, что у меня такие честные соседи, такие бессребреники, такие лапочки…

Я настолько растерялся от подобной наглости, что обрел способность здраво мыслить только тогда, когда не сумевшая скрыть своего огорчения от расставания со мной Надя закрыла за нами дверь и я остался один на один с цепко державшей меня толстухой. Крепко прихватив меня за шиворот пухлой короткопалой пятерней, толстуха протащила меня этажом выше и, влетев в свою квартиру, обильно заваленную коврами и фарфоровыми слониками, покрутила из стороны в сторону, разглядывая.

— Чистый перс! — удовлетворенно констатировала она, зачем-то меня обнюхивая. — Я бы такого в жизни не отдала, не говоря уже о том, что бы кричать о подобной находке. Он же уйму денег стоит! Всегда говорила, что Надька — дура! С ее внешностью можно в "мерседесах" ездить да в мехах купаться, а она все принца ждет, голодранка!.. Какой кот знатный, а?! Себе бы оставила, да неровен час хозяева найдутся, разбирайся потом… Нет, нужно срочно Машке звонить. Я у нее этого красавца на двух попугайчиков сменяю, а если повезет, так еще и…

— Поставь на землю, мымра! — зло сказал я. — Для начала поставь меня на землю!

Толстуха охнула и разжала пальцы. Я мягко упал на все четыре лапы, мрачно посмотрел на нее снизу вверх и сплюнул.

— Сколько трудов на нет свела, — сказал я. — Попугайчиков ей захотелось, карге старой!..

С громким полувздохом-полустоном толстуха закатила глаза, позеленела и сползла по стене на ковровую дорожку.

— Жорж! Жорж! — позвала она слабым голосом. — Жорж, вызови врача, у меня галлюцинации…

— Что ты говоришь, милочка? — послышался из комнаты писклявый голос, и в коридор вышел низенький плешивый мужчина в синем тренировочном костюме и сандалиях на босу ногу. — Что с тобой, пупсик? — удивился он, глядя на привалившуюся к стене жену. — Ты выглядишь как-то… озабоченно. Ты что-нибудь потеряла?

Разглядев лежащую на тумбочке пачку "Мальборо", я попытался извлечь оттуда сигарету. В моем нынешнем положении это представляло некоторую сложность, но после нескольких неудачных попыток мне это все же удалось. Я вставил сигарету в пасть и огляделся в поисках спичек.

Дрожащей рукой "пупсик" указала мужу на меня. Мужчина обернулся.

Я едва успел увернуться от падающего на пол тела.

— Неврастеники, — презрительно констатировал я и вышел в неплотно прикрытую дверь.

Теперь возвращаться к девушке не было смысла, я принял свой обычный облик и, наконец, прикурил зажатую в зубах сигарету.

— Котов воровать, так мастера, — ворчал я, спускаясь по лестнице. — А разговаривать с ними, так нервы слабые… Такой план испортили! Такой план! Нет, что-то мне явно не везет… И что делать теперь? Явиться к ней в виде щенка?.. Угу, а потом "зайчика", а потом "удавчика"… Необходимо придумать что-то такое, что подействует наверняка… Думай, думай!.. Нет, ничего в голову не лезет. Но я же не могу просто так взять и отступиться?! Нет, я должен ее видеть. Я хочу ее видеть! Я хочу чувствовать ее руки на своей шер… Тьфу! На своих плечах. Я хочу, чтоб она вновь посмотрела на меня так, как всего несколько минут назад: с нежностью и лаской… Я даже молоко из ее рук пить согласен… Стоп! О чем я говорю?! Это же — женщина! Создание лживое, продажное… прекрасное, ласковое, заботливое, милое, доброе… Нет, нет, остановись! На эту удочку попадались все, считавшие их "подарком судьбы", а получавшие вместо прекрасной и вольной жизни холостяка обруч на палец, плешь на голову и рога на плешь. Они видели перед собой лишь длинные ноги, соболиные брови и лучистые глаза… Но ты-то! Ты-то помнишь про их скверный характер, неудержимую жадность, безудержную болтливость и природную лживость. Она — типичная представительница своего пола. Она такая, как все… О чем я говорю? Разве я видел хоть что-нибудь подобное?! Нет, себе лгать мы не будем… Зайдем с другой стороны. Что мне от нее надо? Одна ночь, правильно? Да, всего неделя любви, и через месяц я ее покину… Каких-нибудь полгода, и я даже смотреть на нее не смогу, ведь лет через пять она постареет, потолстеет, у нее испортится характер и я тут же с легким сердцем сбегу к другой… Сколько я сказал? Пять лет?! Кого я знаю из ведущих психиатров? Мне нужно срочно пройти курс лечения. Уколы, таблетки, пиявки, массажи, пансионат отдыха… Да, провести с ней лето в каком-нибудь пансионате отдыха, на берегу Черного моря, было бы прекрасно… Но она и этого не хочет. Ни на юг, ни во Францию… Что же ей надо?.. А вот этого я как раз и не смог узнать. Может, проникнуть в ее сны? Явиться в ее сновиденьях во всей своей славе и могуществе?.. Нет, в ее сны я не полезу, пусть ее сны будут нежны и светлы… Вот ведь до чего дошел: ничего плохого делать не хочу. Еще немного, и я, окончательно спятив, решу сделать что-нибудь хорошее, — при этих мыслях я трижды сплюнул через левое плечо. — Это все нереализованные желания. Нет, желания должны быть реализованы, иначе это плохо влияет на психику. Еще невралгию заработаю. Не спрашивать же мне, в конце концов, у кого-то… Мне!.. Нет, спрашивать я, разумеется, не стану. Не мне… Да и не у кого. Нет тех, кто не наполнил бы для меня свой ответ лестью и глупостью. А враги… Кто же спрашивает совета у врагов? Дело даже не в их ответе — всегда можно сделать все наоборот — дело в принципе… Чтоб не льстили, и не враги?.. Нет таких. Да и не пойду я спрашивать. Вот еще! Не пойду. Не пойду…

— Попросите у нее прощения, — сказал священник.

— За что? — удивился я. — Можно подумать, что я ее чем-то обидел. Это нормальное человеческое желание, еще со времен Адама и Евы… Все она понимает… Извиняться еще…

— Попросите у нее прощения, — повторил священник, чуть улыбнувшись уголками губ.

— Подарите ей цветы, — предложил писатель.

— Цветы?! Это же трава. Символ — не более. Умные люди прекрасно это понимают и обходятся без этого сена… Она умная девушка, вряд ли ей нужны устаревшие символы…

— Подарите ей цветы, — сказал писатель. — Те, которые похожи на нее. Когда не знаешь, какие цветы любит девушка, всегда надо дарить те, на которые она похожа. Вы представьте, с каким цветком она у вас ассоциируется, и подарите ей целый букет… Подарите ей цветы.

— Замри же, наконец! — попросил я отражение, всматриваясь в зеркало. — Из-за твоих ужимок я не могу сосредоточиться. Мало того, что я чувствую себя идиотом, так я еще и вижу его в зеркале… Как я смотрюсь со стороны?

— Отлично, — заверило отражение. — Несколько необычно, но весьма неплохо… Честное слово.

Я с сомнением посмотрел на свой наряд. Черные джинсы, белый пушистый свитер и черная кожаная куртка. Так я одевался впервые. Обычно я предпочитал "строгий" стиль.

— А прическа?

— Как ты думаешь, что я скажу, если я сам ее и укладывал? — обиделся призрак.

— Мне кажется, морщинок возле глаз накопилось слишком много… Может, убрать?

— Не стоит. Так твои глаза выглядят живыми. Когда я просто всматриваюсь в твои глаза, у меня по спине начинают струиться ручейки из мурашек.

— И все-то меня любят, — проворчал я. — И все-то говорят мне комплименты… Ты же плоский, откуда у тебя спина? И тем более какие-то "мурашки"?

— Не знаю, — развел руками призрак. — Но когда ты на меня сердишься, они бегают…

Я недоверчиво хмыкнул, взял со стола огромный букет алых роз и сбрызнул их водой из флакона.

— Пусть выглядят так, словно на лепестках задержалась роса, — решил я. — Маленькие, сверкающие капли росы на ярких, пылающих лепестках роз… Я не смог придумать, на какой цветок она похожа… Она несравнима даже с цветами. Но почему-то у меня перед глазами стояли огромные, пламенеющие розы, на полыхающих лепестках которых сверкала роса… Я не слишком глупо выгляжу'?

— Ты не можешь выглядеть глупо, повелитель.

— Просить прощения всегда глупо. В жизни этого не делал. Боюсь, что язык не повернется…

— Но это же "не взаправду"? Понарошку… Чтобы достичь цели. А цель, как известно, оправдывает средства… Я вздохнул и, промолчав, вышел из квартиры.

Когда, выходя из подъезда, она увидела меня, по ее лицу скользнула тень досады.

— Прости, — сказал я, доставая из-за спины букет и протягивая ей. — Со мной что-то случилось… Какое-то помрачнение… Поверь, я не хотел тебя обидеть. Честно, совсем не хотел…

Она посмотрела мне в глаза и робко приняла из моих рук букет.

— Красивый…

Я лишь кивнул.

— Мне давно не дарили цветы… Просто так…

— И это тоже не "просто так", — вздохнул я. — Я хотел скрыть этим букетом свои слова… Тогда, на пороге… А теперь мне хочется, чтоб этого случая не было вовсе, и я действительно подарил тебе эти цветы просто так…

— Я у многих вызываю такую реакцию, — грустно сказала она. — Проводишь меня до работы?

Я пошел рядом с ней, стараясь приспособиться к такту ее шагов.

— Честно говоря, я и про цветы не сам догадался, — зачем-то признался я. — Видишь ли, я не очень хорошо понимаю все эти условности. Я привык к другому… Я всю жизнь живу по другим законам. Но мне очень хотелось бы, чтоб ты… чтоб ты не думала обо мне плохо. Видишь, какой парадокс: я весь — сплошное зло, а чтоб ты это видела, я не хочу.

— В человеке не может быть только зло, — сказала она — всегда есть что-то хорошее. Просто нужно это отыскать в себе.

— Зачем? Это мешает жить. Поверь мне, я это знаю. У меня более чем достаточный опыт, чтобы с уверенностью заявить: добро мешает жить в этом мире. Оно ничего не дает. Ни тому, кто его несет, ни тем, кому оно предназначено. Оно непонятно, смешно и опасно. Если его мало, ты его стесняешься, если чуть больше — над ним смеются, если много — за него убивают.

— Ты говоришь о добре, словно это нечто существенное, что можно измерить в мерках… А вот ты подарил мне эти цветы, и хотя я не знаю, сколько добрых побуждений было в твоих стремлениях, но мне приятно. Почему-то немного грустно, и приятно…

— А мне неловко, — признался я. — Я еще никогда не дарил цветы.

— Почему?

Я задумался.

— Наверное, никто не стоил того, чтобы я дарил цветы.

— Наверное, ты считал, что никто не стоил этого, — поправила она.

— Нет, — сказал я жестко. — Не стоили. До сей поры как-то и без этого обходилось… Если на одну чашу весов падала норковая шуба, а на другую — цветы, то цветы проигрывали.

— Ты столь богат, что можешь это себе позволить?

— Мне принадлежат все богатства мира.

— Это и определило критерий твоей оценки ценностей.

— Разве норка не достаточная награда за поцелуй? — улыбнулся я.

— Поцелуй — награда за норку. Она обязывает к этой награде. И знаешь, мне кажется, что это не награда, а плата. Ты покупал их. А давали тебе что-нибудь просто так?

— Да, — кивнул я. — Но это было очень давно. Когда-то я был куда более интересен и могуществен, нежели сейчас. Могуществен не властью, а сам по себе. Я легко заинтриговывал женщин. Я дрался за право провести с ними вечер на дуэлях и читал ночами стихи под их балконами, я похищал их, преодолевая сотни преград и препятствий, я начинал ради них войны и открывал страны, свергал королей и менял религии. А потом я понял, что есть пути куда более простые. И незачем усложнять путь к ним. Скорее всего, я делал это не ради них, а ради своего отношения к ним. Они того не стоили. Они всегда предавали. Я не знаю верных и умных женщин. Я их не встречал.

— Тебе не повезло. Или ты не искал.

— Искал, — сказал я. — Только потом мне стало скучно. Они слились в моей памяти в одну сплошную вереницу одинаковых лиц, одинаковых губ, одинаковых тел, одинаковых помыслов… Я всегда заранее знал, что они хотят, что думают и что скажут… Извини, я не должен был всего этого говорить. Я опять обижаю тебя.

— Я не обиделась. Я надеюсь, что это относится не к женщинам, а только к твоему отношению к ним… Неужели ты не встречал ни одной, которая вызвала бы твое уважение?

— Лет две…

Я едва не назвал настоящую цифру, но вовремя спохватился и поправился:

— Лет двенадцать назад я знал одну девушку, которая меня заинтересовала. Но она влюбилась в военного, вышла за него замуж и уехала за ним в Сибирь. Невероятной красоты женщина была… И не только телесной красотой…

— Но все же ты знал одну женщину, достойную уважения, — улыбнулась она. — Значит, они есть. Нужно искать. Для каждого человека есть только его пара, а если соединять жизнь с "чужой половинкой", счастлив не будешь… Тот военный оказался счастливчиком. Он нашел свою "половину". Ему выпал редкий шанс, и он сумел разглядеть его среди быта жизни…

— Через пять лет он спился, — глухо сказал я. — Маленький гарнизон, никаких перспектив, низкое жалование… Ей изрядно досталось от него, но два маленьких ребенка не давали ей возможности уйти. Подобная жизнь быстро превратила ее в старуху. Забитую, забывшую, что такое радость жизни, испуганно вздрагивающую каждый раз, как он приходил домой. Ты знаешь, как влияет на человека мысль о бесперспективности, нищете, собственной убогости? Через семь лет он погиб в пьяной кабацкой драке. А она… Она дожила там свой век… Вот и вся сказка.

— Ты говорил, что это было двенадцать лет назад… Ты придумал эту историю?

— Придумал, — легко согласился я. — Это была неудачная сказка. Забудем про нее. И вообще, я веду себя несколько странно. Пришел извиняться, а начал с обвинения всего женского пола. Я вообще страшный ворчун. Зануда и ворчун. Мне всегда всего мало. Все хочется иначе, по-другому… А есть — как есть, и становится только хуже, вот характер и портится.

— Займись чем-нибудь. У каждого человека есть тот талант, который у него больше, чем у других, надо только отыскать его в себе. Научись чему-нибудь. Это же так интересно: стремиться стать в чем-то первым, надеяться на что-то, жить, работать, творить…

— А я все умею, — грустно признался я. — У меня было время научиться.

— Но творчество позволяет идти дальше. Оно не ограничивается рамками. Раз у тебя такой большой опыт, то анализируй его, вырази свою точку зрения, создай нечто такое, что…

— Для этого нужно иметь настрой. Состояние души, если угодно. Да и зачем? Для чего? Если писатель, закончив книгу, сжигает ее, композитор уничтожает ноты только что сотворенной музыки, а скульптор зарывает свое создание в землю — это не творцы. Они делают это ради людей. Ради идеи. Ради красоты… А я не люблю людей.

— Чем же ты занимаешься?

— Многим. Я свой человек в политике, в религии, в бизнесе… А специализация… Специализация, пожалуй, в военном деле. Всё, что касается интриг, стратегии, убийств и политической подоплеки… В настоящее время занимаюсь преимущественно консультациями. Я — советник.

— Не слишком ли много для одного человека?

— Если уж раньше поспевал, то теперь и подавно… Теперь я даже не тороплюсь. Век электроники и скоростей, все происходит широкомасштабно, организованно и быстро. Я уже не чувствую себя той фигурой, вокруг которой крутится все дело. Оно обходится без меня. Мне остается только наблюдать и контролировать.

— Как-то уж больно грустно все это звучит. Неужели все кажется настолько серым? Ведь есть же что-то интересное, живое, меняющееся…

Я пожал плечами:

— Может, и есть… Но и это не ново. А раз не ново, значит я это уже видел… Я скучный человек, Надя. Не будем говорить обо мне. Давай лучше поговорим о тебе…

— Не успеем — я уже пришла. Спасибо, что проводил. И за цветы — спасибо.

— Какая ты хитрая. Теперь ты знаешь обо мне самое худшее, а я не знаю о тебе самого лучшего. Это не справедливо.

— Женщина должна быть чуточку таинственна, — засмеялась она, глядя на мое расстроенное лицо. — Когда в женщине есть тайна, ее стараются разгадать, думают о ней. А когда она проста и понятна — быстро теряют интерес.

— Я и так думаю о тебе. А в тайны я не верю. Чаще всего прячут то, чего стыдятся или боятся. Ты заинтересован, пытаешься добраться до сокрытого, срываешь все покровы, а там… Нет, тайн я не люблю. Ну вот, теперь, ко всем своим прочим грехам, я показал тебе лицо умника, нытика и пессимиста. Тебе нравятся ноющие пессимисты?

— Нет, — призналась она. — Но когда раны зудят, то чаше всего они идут на поправку.

— Только не в моем случае. Это мое обычное состояние… Я еще увижу тебя?

— Может быть.

— А когда?

Она пожала плечами, улыбнулась мне на прощанье и скрылась за дверью института.

Я повернулся, собираясь уходить, но посмотрел на серое, преддождевое небо, на угрюмых прохожих, спешащих по своим делам, на кроны деревьев, одевающихся в легкие наряды из первых, едва пробившихся из почек листьев, и решительно повернул обратно. Подойдя к стоящей у подъезда скамье, сел и приготовился ждать.

Увидев меня стоящим у входа, она не поверила:

— Все это время ты ждал меня здесь?

— Нет, — сказал я. — Я отходил, чтобы купить зонтик. Я видел, что начинается дождь, а ты не взяла зонт, и решил встретить тебя, чтобы проводить обратно. Можно было доехать на машине, но это слишком быстро…

Я протянул вперед руку, подставляя ладонь под крупные капли весеннего дождя, и сообщил:

— Холодный… Ты могла простудиться.

— Но ты столько времени простоял под дождем… Больше восьми часов.

— У меня достаточно времени, — кратко пояснил я. — Иногда столько, что мне хочется его убить… Пойдем?

Я раскрыл над ее головой зонт, и мы отправились в обратный путь.

— Ты упрямый, — сказала она.

— Это хорошо или плохо?

— Наверное, плохо. Я уже говорила тебе — мы совершенно разные люди.

— А вот об этом я даже слушать не хочу. Это чья-то очередная глупость. Подчас "противоположности" уживаются куда более прочно, чем те, кто якобы "слеплен из одного теста". Я скажу даже больше: если б я встретил кого-то, похожего на себя… Либо убил, либо сбежал… Надя, а что ты делала на берегу Невы тогда, ночью?

— Просто стояла и смотрела. Не спалось, и я пошла побродить. Иногда окружает такое настроение, что хочется просто идти вперед и не оглядываться… Просто мечтать.

— Это одиночество, — сказал я. — Разве… разве у тебя никого нет?

— Очень некорректный вопрос, — улыбнулась она. — Я же не спрашиваю тебя, с кем ты провел эту ночь.

Да, пожалуй, не надо, — подтвердил я. — Это была далеко не лучшая ночь. Но попутчик на ночь и спутник на годы — это не одно и то же. Тебе нравится кто-нибудь?

— Жерар Депардье, — сказала она со странной интонацией.

Я насупился и некоторое время молчал, шагая рядом и неся зонтик над ее головой.

— Раньше я симпатизировал французам, — сказал я наконец. — А теперь мне что-то очень в них не нравится… То, что среди них живет какой-то Жерар, который шляется, где не следует и нравится красивым девушкам. Какой леший его сюда занес? Кто он?

— Это актер, — вздохнула она. — Это очень хороший, обаятельный и талантливый актер, к твоему сведению, мой не эрудированный и очень ревнивый собеседник… Чем-то очень похожий на тебя…

— Ах, в этом смысле… Красивый? — расплылся я в самодовольной улыбке.

— Обаятельный.

Я вздохнул и пожаловался:

— Ты все время шутишь надо мной. Я уже боюсь что-либо спрашивать.

— У тебя такой смущенный вид, что невольно хочется пошутить… Я злая.

— Злая, — сказал я. — Очень злая. Ты оставила мой букет на работе и шантажируешь меня французскими актерами.

— На работе я провожу куда больше времени, чем дома, поэтому я и оставила там цветы. Поставила их в вазе, на столе. А на "французского актера" ты сам напросился.

— Вот я и говорю — обижают, — подтвердил я. — И некому за меня, беднягу, заступиться… Ох-хо-хох…

— Любишь, когда тебя жалеют?

— Мне хочется, чтоб меня пожалела ты. Я же кокетничаю. Я где-то слышал, что если "путь к сердцу мужчины лежит через желудок", то путь к сердцу женщины лежит через жалость и сострадание… Глупость?

— Глупость, — кивнула она. — Что начинается с жалости, жалостью и кончается. И честно говоря, мне кажется, что ты не из тех, кто нуждается в жалости. Может быть, тебе не хватает теплоты, но никак не жалости. Ты говоришь, что ты солдат…

— Не в столь узком смысле, — поспешил поправить я. — Я, скорее, советник, консультант… Общие вопросы.

— Но тебе приходилось воевать?

— Да. Приходилось.

— Против кого?

— Против людей. Какую разницу имеют национальности, религии или способы общественного управления? Я воевал против людей.

— И убивал?

— Редко. Мое дело — теория, философия войны, если так можно выразиться.

— Это одно и то же. Просто в больших масштабах. Создатель атомной или водородной бомбы куда больше убийца, чем снайпер.

— Все дело в целях, которые при этом преследуются… Зачем ты спрашиваешь об этом?

— Я никогда раньше не видела человека, убивающего других людей. Мне казалось, что они должны выглядеть как-то иначе…

— Отнюдь. Обычно самые отъявленные убийцы выглядят милыми, человеколюбивыми гуманистами. Да, я воевал, и что?..

— Извини, я…

— Не извиню, — сказал я угрюмо. — Потому что сейчас я обиделся всерьез. А насчет того, что ты не видела убийц — это неправда. Ты видишь их каждый день. Они вокруг тебя. Они убивают своих близких ворчанием, плохим настроением, злостью, дурным словом, невнимательностью… Поверь — действительно убивают. Это как сложный механизм: стоит колесику зацепиться за колесико, и закрутилось… А самых отъявленных убийц ты видишь каждый день на плакатах и по телевизору, только у этих масштабы побольше. Они доводят до самоубийств, до сумасшествия, заставляют умирать с голоду и лишают будущего, объявляют войны ради "великих целей", и "перестройки" ради целей собственных.

— Мы не можем судить о политике. Иногда выйти из тупика можно только очень сложным путем. Это очень тяжело — управлять огромной империей.

— Я-то как раз в этом немного разбираюсь, — ехидно заметил я. — А вся разгадка этого лабиринта проста до невозможности. "Сын кухарки" не может управлять государством. Этому учиться надо. И, ох, как учиться! "Поднимая" такую державу — "загнуться" можно. Если, конечно, работать. Первых ваших князей — Рюрика и Синеуса — долго упрашивали стать во главе государства. Как ты полагаешь, почему они думали так долго? Потому что знали, что придется много работать. Очень много. А их упрашивали: "Придите, поработайте, организуйте, сплотите. Мы вас слушаться будем, работать на совесть, условия и отдых вам обеспечим". И все равно думали. А когда на этот пост лезет толпа всех мастей и профессий, невольно возникает мысль: это что, так легко?! Оказывается, нелегко. И развалив все, они разводят руками: "Что-то мы тут напортачили". А ты говоришь — не видела… Помнишь, из-за чего погиб Петр Первый? Во время наводнения, по пояс в ледяной воде, он спасал свой город. И мог бы отсидеться в спокойном месте, но ведь бросился, рисковал, работал наравне со всеми. А почему? Потому что это был его город. Им возведенный и его наследникам остающийся. Он был настоящим хозяином своей страны. Характер у него был отвратительный, недостатков — куча, жестокость неимоверная, и все же добра он совершил куда больше, чем зла… Как ты думаешь, почему Судный день назначен для всех во "временном отдалении", а не вершится над каждым умирающим сразу? Потому что после смерти человека остаются его дела. Мысли его, труды его. И это дает плоды много после его смерти и тоже бросается на чашу весов, определяющую ценность его жизни.

— Для военного ты неплохо образован.

— Спасибо.

— Нет, я не в том смысле, не обижайся. Просто у военных обычно слишком "узкая специализация", многое оказывается за "бортом" знаний. Но то, что ты рассказал мне, оправдывающий фактор. "Есть хуже меня" — это не довод.

— Ты не поняла меня. Я никогда не оправдываюсь. Мне не в чем оправдываться. Я делаю то, что считаю нужным, и знаю, что моя работа "грязная", но необходимая… Увы… А "хуже меня" есть. Только в отличие от них я знаю цену моей работы, а они — нет.

— Я так и не могу понять, кем же именно ты работаешь. Пытаюсь, и не могу. Скажешь?

— Нет. Назовем это тайной. Ты не хочешь рассказывать мне о себе, а я говорить, кем я работаю. Мы квиты.

— Когда женщина что-то замалчивает — это тайна, а когда мужчина — он просто вредничает.

Это женская точка зрения, а моя правда — другая… Ну хорошо, хорошо, согласен: я — вредный. Занудливый, вредный и очень обаятельный.

— С чего ты взял?

— Ты сама сказала.

— Я сказала, что ты похож на обаятельного Депардье, а о тебе лично я не говорила ни слова. Не "передергивай".

— Но ты же подразумевала.

— И вот таким образом ты хочешь мне понравиться…

— Не "хочу", а уже понравился.

— А эта версия откуда взялась?

— Вижу.

— И, конечно, ошибаться ты не можешь?

— Нет. Мужчины не могут ошибаться. Они опытнее, умнее, и они — мужчины… Но если все же они ошиблись, значит встали на женскую точку зрения.

— Так… Я пришла. А вот ты…

— Может, все же помиримся? — предложил я.

— Мы и не ссорились.

— Тогда почему ты смотришь на меня так, словно я только что наговорил тебе кучу гадостей?

— Ты еще и нахал, — констатировала она. — Видела бы моя мама, с кем я познакомилась.

— Строгая? — настороженно спросил я.

— Очень.

— Тогда хорошо, что не видит… Думаешь, у меня совсем нет шансов ей понравиться? Она сделала вид, что думает.

— Если ты, по своему обыкновению, не начнешь знакомство с шокирующих откровений и позиций… Если не станешь говорить разные гадости о женщинах… Если…

— Тогда я лучше буду иметь дело с папой, — решил я. — Папа кто?

— Военный врач.

— О! С врачами я общаться умею. А с военными врачами нахожу общий язык совсем быстро…

— Если вдуматься глубоко, то я и не собираюсь знакомить тебя со своими родителями. Они могут неправильно понять и испугаются.

— Это маленькая месть за мои размышления о "слабом поле"?

— Нет, за то, что ты все еще надеешься, что я приглашу тебя в квартиру выпить чаю или кофе.

— Ах, даже так… Значит мне предстоит ехать через весь город мокрому, замерзшему и несчастному?

Она грустно покивала головой.

— Хорошо, — насупился я. — В отличие от тебя я не злопамятный: как только отомщу — забуду… Можно, я приду завтра?

— А как же твоя работа?

— Я начальник, — коротко пояснил я.

— А-а… Вот и вся цена твоих измышлений о сильных мира сего. Хотя, если говорить честно, на начальника ты совсем не похож. В тебе солидности нет. Весомости и солидности.

— Вот только сравнивать меня с "сильными мира сего" не надо. Обзывай, издевайся, подшучивай, но с ними не сравнивай… Я настолько большой начальник, что могу позволить себе не выглядеть "солидным и весомым".

— Сколько тебе лет?

Я прищурил один глаз и подсчитал. Результат мне не понравился, и я ограничился двумя последними цифрами:

— Тридцать один.

— Выглядишь моложе, — удивилась она. — Спасибо, что проводил. Пока.

— Нет, это не честно, — запротестовал я. — Это не по правилам…

— По правилам, — улыбнулась она. — По моим правилам. До завтра.

— До завтра, — проворчал я, глядя на закрывающуюся за ней дверь. — До завтра… До завтра?.. Эй, я не ослышался? Ты сказала: "До завтра"?! До завтра!.. Конечно, до завтра!

— Если ты доживешь до завтра, козел! — послышался за моей спиной глухой голос.

— А что может случиться со мной сегодня? — полюбопытствовал я, разглядывая четверку окружавших меня парней. Одинаковые кожаные куртки и "кожаные" выражения их лиц недвусмысленно давали понять, кто передо мной.

— Ты имеешь шанс переохладиться, купаясь в Охте или Неве, — сообщил мне черноволосый паренек со сломанным, приплюснутым носом. — Приятель, я тебя уже второй раз здесь вижу. Это много. Это очень много. Я же объясняю только один раз. Слушай и запоминай. Про телку забудь. Я на нее глаз положил. Ты своим присутствием мне картину портишь, понял?

— Не понял, — признался я. — Из всего, что ты сказал, я не понял ничего. Я не видел ни одной коровы в этом городе, а уж тем более телки, на которой лежал бы твой глаз…

— Да он издевается, Болт! — с кривой ухмылкой пояснил один из "близняшек". — Ваньку валяет. Ему требуется объяснить… Он или не понял, с кем разговаривает, либо так хорошо "стоит", что не боится… Но в последнем я шибко сомневаюсь — рылом не вышел!

— Стою? — удивился я, глядя на свои ноги. — Да, я очень неплохо стою и хожу… Вы, наверное, мне что-то хотите сказать, а я не понимаю, — догадался я. — Странно, мне казалось, что я знаю все языки, кроме наречий аборигенов… Вы — аборигены?

— Подождите, — остановил своих рвущихся ко мне друзей тот, кого называли "Болтом". — Я человек гуманный. Перед тем, как кого-то замочить, даю шанс одуматься… Слушай внимательно, недоумок. Если я еще раз тебя здесь увижу — живьем закопаю! Я свое слово держу. Я — контуженный, это все знают, и делаю, что хочу. Для меня нет законов, усек? А теперь вали отсюда, сявка!

— Кажется, наконец "усек", — сказал я тихо. — А теперь послушай меня. После всего, сказанного здесь, встречаться нам действительно не стоит. Потому что если мы еще раз встретимся, то пищать вы будете так же громко, как сейчас шипите. Я тоже свое слово держу, и я не контуженный, это тоже все знают. Но для меня законы есть, и пищать вы будете именно по моим законам.

— Ну, все, сказки кончились, — покраснел от злости кривоносый. — Теперь начинается суровая правда жизни. Я тебя предупреждал, гнида!..

— Отойдите от него, подонки! — послышался откуда-то сверху встревоженный голос девушки. — Я сейчас милицию вызову!

Я поднял голову, увидел в окне испуганное лицо Нади и успокаивающе помахал рукой:

— Все в порядке. Не волнуйся. Просто…

Кривоносый резко выбросил вперед руку, и я почувствовал какой-то странный толчок в грудь. Надя вскрикнула и исчезла из окна. Наклонив голову, я посмотрел на торчащую у меня из груди ручку самодельного кинжала.

— Хулиганы, — обиделся я, вытаскивая стилет из раны. — Лучше б вы оставались аборигенами…

Брезгливо отбросил в сторону скользкий от крови стилет и кивнул:

— А теперь, как вы и хотели, мы поговорим всерьез…

— С тобой все в порядке? — спросила выбежавшая ко мне девушка. — Где они? Они ничего тебе не сделали?

— Они убежали, — сказал я, незаметно отодвигая ногой за колесо машины четверку сбившихся в кучу крыс. — Пошипели-попищали и убежали… Это твои знакомые?

— Не совсем. Тот, который с переломанным носом, это Генка Болтышев, они его "Болтом" зовут. Он в нашем доме живет. Пытался за мной ухаживать, но я… Отвратительный тип.

— Да, — подтвердил я, разглядывая выглядывающую из-под днища машины крысиную морду. — Совершенно омерзительная физиономия… К тому же неосмотрителен, — добавил я, заметив наблюдающую за крысой из-за помойных баков кошку. — Неосмотрителен вдвойне.

— Мне показалось, что он пытался ударить тебя ножом. В свете фонарей что-то так страшно блеснуло… С тобой точно все в порядке?

— Уж это я почувствовал бы, — улыбнулся я. — Неужели ты думаешь…

В этот момент подкравшаяся на достаточное расстояние кошка прыгнула. Пронзительный предсмертный крик резанул уши, и я поморщился.

— Что это? — удивилась Надя, вглядываясь в сумерки. — Мне показалось… Ой, крыса!

Она испуганно прижалась ко мне, словно ища защиты. Щекой я ощутил шелк ее волос, и я едва сдержался, чтобы не прижать ее к себе со всей силой.

— Это всего лишь крысенок, — шепнул я, успокаивающе гладя ее плечо. — Один маленький, глупый крысенок… Ты боишься мышей? Никогда бы не подумал…

— Я страшная трусиха, — призналась она. — Я очень боюсь мышей, пауков, змей…

— А бросилась мне на помощь… Хотя эти подонки могли представлять для тебя куда большую опасность, чем парочка гнилозубых крыс.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — улыбнулась она. — Будем прощаться вторично?.. Что это?.. О, нет!..

Она в ужасе уставилась на свою ладонь. Проследив за ее взглядом, я досадливо покачал головой — я забыл уничтожить следы крови на своей куртке, и теперь на ее пальцах виднелись темно-красные пятна.

— Это же… Ты ранен?! — с тревогой спросила она. — Они тебя ранили?! Почему ты ничего не сказал?!

— Царапина, — пренебрежительно отмахнулся я. — Если б и было что серьезное, я бы позаботился о себе, будь уверена. А это… Это даже не стоит внимания.

— Вот что… Нечего разыгрывать из себя героя. У тебя может быть заражение крови. Рану нужно срочно дезинфицировать и перевязать. К тому же она может оказаться куда опасней, чем ты думаешь. Стишком много крови… Поднимемся ко мне, там я тебя осмотрю.

— Мне уже хуже, — с улыбкой пожаловался я. — Мне настолько плохо, что, едва добравшись до твоей квартиры, я ослабну настолько, что до утра никуда не смогу уйти…

— Будем надеяться, что это царапина, — утешила она, увлекая меня за собой в подъезд…

— И правда, ничего страшного, — с облегчением сказала она, обрабатывая ранку йодом. — Не шипи так… Всего лишь царапина, а эмоций столько, словно это сквозная рана… Ты занимаешься атлетикой?

— Да, когда-то занимался… Очень давно, — подтвердил я, вспоминая Элладу. — В последнее время я предпочитаю заниматься техникой. Время диктует свои правила… Теперь-то я могу рассчитывать на чашку чая? Или на это твоя забота о раненом уже не распространяется?

— Ты совершенно беспринципный тип, — сообщила она. — К тому же шантажист. Ты бравируешь этой царапиной, вымогая у меня внимание к тебе. Откуда у тебя столько шрамов?

— Иногда я давал людям шанс выразить свое отношение ко мне.

— Надень рубашку. Или ты собираешься пить чай полуголым?.. Какой ужас! Свитер, рубашка, куртка — все в крови! Ты посиди пока здесь, а я поставлю чайник и быстренько все это простирну. А потом заштопаю.

— Спасибо, Надя, но насчет чая я передумал, — сказал я, забирая у нее одежду. — Я поеду домой и все это сделаю сам. Время позднее, завтра тебе на работу, и ты рискуешь не выспаться. Я чувствую себя прекрасно, так что доберусь до дома без приключений. Я ведь страшный эгоист, могу сидеть у тебя всю ночь напролет, пить чай и смотреть на тебя… Но я пойду. Я только что понял, что, оказывается, я — достаточно слабохарактерный. Боюсь опять все испортить. Мне все время ужасно хочется обнять тебя и поцеловать… И я боюсь, что ты рассердишься. Я не хочу рисковать, а это слишком большое искушение для меня… Отдыхай, из-за меня у тебя и так был достаточно тяжелый день.

Она растерянно смотрела, как я одеваюсь и иду к выходу.

— Я буду смотреть в окно, — сказала она. — Они могут вернуться и…

— Могут, — согласился я. — Но самый страшный вред, который они способны мне причинить — это изгрызть покрышки моей машины… Не обращай внимания, это окончание одной шутки, понятной лишь посвященным… Мы еще увидимся.

— Подожди… Может быть, это не очень вписывается в правила "хорошего тона", но… Чем ты занимаешься в эту субботу?

— Исполняю любые твои желания.

— Меня пригласили на встречу школьных друзей. Нечто вроде выпускного бала с танцами, праздничным столом… Многие придут парами, и я подумала…

— Это очень хорошая мысль, — одобрил я. — Я обожаю балы. Я вообще обожаю все, что связано с тобой. Балы, институты, зонтики, цветы, бандитов, женщин… Нет, женщин я, пожалуй, все-таки не люблю.

— Вот как? — прищурилась она. — А я — не женщина?

— Нет, — твердо ответил я. — Ты, это… Ты — это ты. Тебя нельзя ни с чем сравнивать и нельзя конкретизировать. Я впервые понял глубину слова "ненаглядная". Это та, на которую "не наглядеться". Так вот, ты — ненаглядная. И еще…

— Иди, говорун, — она легонько подтолкнула меня к выходу. — Уходя, не оглядываются, а ты уже целый стих сложил, стоя на самом пороге…

И прежде, чем я успел что-то понять, коснулась губами моей щеки. Когда звездочки закончили свой хоровод перед моими глазами и головокружение оставило меня, дверь ее квартиры уже закрылась. Я повернулся и, словно во сне, побрел прочь…

Дома я упал в глубокое, мягкое кресло, забросил ноги на журнальный столик и расслабленно вздохнул. Отражение долго рассматривало мое лицо из Зазеркалья, а потом спросило:

— Если я скажу, что у тебя лицо деревенского идиота, нашедшего на дороге красивую пуговицу, ты опять будешь меня мучить?

— Что? — очнулся я от грез.

— Я сказал, что ты прекрасно выглядишь… Только вот эти дырочки в одежде, на твоей груди, говорят мне о том, что сегодня кто-то умер.

— Ты не поверишь, но я чувствую себя счастливым. За много лет я впервые вспомнил, что это такое…

— Каждый развлекается, как может, — пожал плечами призрак. — А что, ты изобрел какой-то новый способ убийства?

— Я не про это, — поморщился я. — Я о девушке.

— У тебя все получилось? — расплылось в улыбке отражение.

— Нет, — счастливо признался я. — Ни черта у меня не получилось. Сперва меня выгнали, а потом… потом я сам ушел.

Улыбка исчезла с лица отражения, и призрак надолго задумался. Минут тридцать он шевелил губами и крутил в воздухе пальцами, а потом робко уточнил:

— Что-нибудь из области мазохизма?

— Ну-у… Можно сказать и так.

— Уф-ф! — с облегчением вздохнул призрак. — А я уж было испугался, что ты влюбился…

Я посмотрел в зеркало с таким выражением, что он схватился руками за голову:

— О, нет! Только не это! Скажи мне, что то, о чем я подумал — неправда…

— Дай мне лучше хорошего вина и томик стихов. Что-нибудь, чем можно насладиться. Гете, Есенина или Тагора…

— Повелитель, — сказало отражение, протягивая мне на подносе требуемое. — Ты можешь меня растерзать, но я должен напомнить… Она — человек. Живой и смертный. Люди стареют, повелитель. Стареют, болеют, предают, обманывают… В общем, занимаются всем, что свойственно людям… — И поставь музыку, — добавил я. — Что-нибудь нежное, уносящее… А если еще раз откроешь свой рот, я тебя в кривом зеркале припечатаю, — не меняя интонации, предупредил я. — Это будет весело, но ты смеяться не будешь…

— Повелитель, — с мольбой в голосе сказал призрак. — Твоя воля уничтожить меня, но не делай того, что может повредить тебе. Любовь — это смерть для всего, что существует в нашей империи. Наше могущество умирает там, где рождается любовь. Ты погубишь себя, повелитель.

— Не бойся, это иная любовь.

— Князь, твои силы и возможности велики. Твои игры и забавы, как и твоя работа, простираются на все, происходящее на земле. Но эта игра опасна. В данном случае, развлекая себя, ты рискуешь. Любовь не может быть "иной". Даже самая "земная" любовь, предтеча той, Великой.

— Что ты можешь знать о любви? — спросил я. — Я был создан от Любви, я знал Ее. Потом меня увлекли знания… Так уж получилось, что из-за своего любопытства, силы и характера я принял на себя эту работу. И я очень долго не видел даже луча того, лучшего, единственного чувства во Вселенной. А теперь мне что-то вновь напомнило о нем. Не мешай мне наслаждаться этой ускользающей памятью. Как ты можешь давать мне советы, если даже ты не знаешь, кто я и зачем я… Но за заботу — спасибо.

— Что ты сказал? — слабым голосом спросило отражение.

— Я сказал: спасибо, — терпеливо повторил я. Призрак понимающе кивнул и упал в обморок. Я поднял бокал вина к своим губам и открыл томик стихов…

— А ты совсем не изменился, Сергей, — улыбнулась Надя, с рождающей у меня ревность нежностью оглядывая бывшего одноклассника. — Как же я рада всех вас видеть…

"Да, — подумал я угрюмо. — И эти рыжие усы он тоже носит с первого класса… Зря я сюда пришел. Она радуется каждому из них, словно ребенок. Такое ощущение, что она влюблена во всех сразу. И чего радоваться? Ну, учились все вместе когда-то, на переменах подзатыльниками обменивались… А теперь-то зачем встречаться? Чтоб они на нее глазели? Чтоб она каждого одноклассника вот так, в щечку, целовала?! Даже настроение испортилось… А может, я — ревнивый? Нет, не ревнивый. Конечно, не ревнивый… Я — очень ревнивый!.."

— Что же нас так мало? — удивилась она, оглядывая огромный зал старой школы. — Из четырех классов нашего выпуска пришли не больше половины. Неужели остальные не смогли выбрать время? Встретиться, рассказать о себе, посмотреть, что стало с другими? Ведь мы не виделись так долго…

— Быт затягивает, — развел руками рыжеусый Сергей. — У кого-то дети, у кого-то дела… А кого-то уже нет…

— Как "нет"? — испугалась Надя. — Что ты говоришь, Сережа?

— Наше поколение поспело к очередной войне. Славка Перлов убит в Нагорном Карабахе, Володю Перепелкина убили бандиты. Говорят, что из-за квартиры… Саша Кириллов в тюрьме за кражу, Игорь Войтиков, из параллельного, отравился наркотиками, Наташа…

— Не надо, — остановила его девушка, невольно хватаясь рукой за свое горло. — Не продолжай… Господи!.. Что же это творится?! Что же творится с нами со всеми?! Кто это сделал с нами?! За что?! Ох, мальчики, мальчики…

— Это жизнь, — философски отозвался рыжеусый Сергей.

— Это не жизнь, — покачала она головой. — Это не может быть жизнью. Всего за несколько лет… Почему уходят они? Почему не подлецы, не негодяи, не лжецы и мерзавцы, а они, те, кто еще чист и молод? Почему они отвечают за жадность и подлость тех, других, которые сидят за дубовыми дверями, в просторных кабинетах? Почему?!..

— Мы пришли встретиться с живыми, Наденька, — попытался увести ее от этого разговора Сергей. — Поговорим лучше о них…

— Я пришла узнать о всех, — горько ответила она. — А теперь, из-за молчания мертвых, мне не слышно голосов живых…

— Пойду, перекинусь с Севой парочкой слов, — сказал Сергей с кислой гримасой. — Давно мы с ним не виделись… Еще поговорим, не скучай.

— Он все же изменился, — сказала девушка, глядя ему вслед. — Он стал избегать чужого горя, сторониться его, словно оно заразно… Боится? Может, ты скажешь мне, почему в мире все так устроено?

— В Писании говорится, что всходы зла десятикратно превышают всходы добра, — сказал я. — Зло собирает очень богатую жатву, Надя. И может, мне и не стоило бы говорить тебе сейчас этого, но… Многие живые еще позавидуют своим мертвым. Чтобы жить, нужны сила и мужество, чистая душа и любящее сердце… А это-то и несовместимо со счастливой жизнью.

— Как же быть?

— Каждый выбирает свою дорогу сам. Каждый расплачивается за свой выбор и за свои дела. Правило может быть дано на всех одно, но люди разные, и кто-то принимает это правило, а кто-то выбирает индивидуальную дорогу.

— Но здесь-то, здесь… Они не выбирали, выбирали за них!

— Никто не может делать выбор за человека, — сказал я. — Отцы выбирают для своих детей образ их жизни, строя мир, в котором им предстоит жить и придумывать правила, по которым им жить, а дети… Дети живут в этом мире по этим правилам и готовят правила для своих детей. Каждый решает сам.

— Ты жестокий человек, — сказала она. — Тебе никогда, никого не жаль? Просто, без всяких философствований и правил?

— Нет, — сказал я. — Я уже давно никого не жалею. Ни себя, ни тех, кто меня окружает.

— Посмотри на них, — обвела она рукой зал вокруг себя. — Они все такие разные. Умные и глупые, хорошие и плохие, красивые и не очень. Почему из-за того, что так устроен мир, они должны страдать все? Разве это справедливо? Кому и что они сделали такого, что их заставляют умирать раньше положенного?

— Раньше срока не умирает никто, — заверил я. — А насчет "страдать"… Абсолютно счастливы только идиоты. Все остальные рано или поздно встречаются со страданиями, неприятностями и смертью. Другое дело, как они это воспринимают. Озлобляются или принимают как опыт, готовы к этим встречам, или они застают их врасплох… Радости людей не закаляют, Надя. И праздник не может длиться всю жизнь так же, как солнце не может светить двадцать четыре часа в сутки. Мир устроен сложнее, чем желания людей… И мудрей.

— Все равно не приму этого, — сказала она. — Люди должны любить, а не умирать… Я не могу этого принять, потому что любила своих одноклассников… А они умирали… И никакая философия не сделает мысль об этом менее страшной.

— А она и не должна быть приятной. Это — смерть. Бывают еще лишения и боль, потери и горе, трагедии и бессилие, нищета и подлость, предательство и… Много всего. Кроме мазохистов, им никто не радуется. Но они есть.

— Почему же их так много?!

— Я уже говорил тебе, что все злое куда плодовитее, чем доброе. "Колесико за колесико — и поехало". Люди могли бы остановить эту адскую машину, но не хотят. Им приятнее смерть и страдание, чем потеря богатств, власти и привычного образа жизни… Надя, я, пожалуй, пойду. Ты расстроена, а я со своей философией еще больше порчу тебе настроение. Это твоя жизнь, и я зря согласился прийти сюда. Я здесь чужой и не могу быть попутчиком твоей скорби.

— Я пойду с тобой, — сказав она. — Я уже повидала всех и поговорила со всеми. Сейчас начнутся танцы, а танцевать мне почему-то не хочется… Извини, что я сорвалась. Мне их очень жаль, и я не могу понять, почему они умерли.

— Ты раньше никогда не сталкивалась со смертью? — удивился я.

— Когда я была маленькая, у меня умерла бабушка. Я очень ее любила. Переживала так, что даже заболела… Все время плакала…

— Н-н-да, — сказал я. — Не хочу тебя расстраивать, но в этой жизни тебе предстоит увидеть еще много не самых лучших дней… Если судить объективно, то жизнь — это вообще не сахар.

— Но почему?

— Наденька, ты как маленький ребенок. Это же столь простые вещи — предательство, жестокость, злость, смерть…

— Но почему?!

— О, Высшие силы! Помогите мне объяснить этому прекрасному, но наивному ребенку, как устроена жизнь!.. Неужели судьба хранила тебя настолько, что ты не знаешь самых простых вещей? Как же ты вообще выжила в этом мире?

— Повезло, — невольно улыбнулась она. — Но почему все это происходит, я все равно не могу понять… Сегодняшний день не оправдал моих надежд. Я думала, мне будет радостно встретиться с ними, а оказалось, что время несет не только хорошее. И мне не хочется веселиться. У меня нет для этого настроения.

— Значит, мы его создадим, — решил я. — Позволь мне сделать это! Ты можешь довериться мне? Доверяешь мне? Она посмотрела в мои глаза и кивнула:

— Я верю тебе. Но…

— Тогда никаких "но". Остальное отдай в мои руки. Я заставлю этот день сиять для тебя. Плохой он или хороший, хочет он этого или нет, но он будет сиять, искриться и радовать тебя… Дай мне твою руку. Идем.

— Здравствуй, Зураб, — приветствовал я старого цыгана. — Давно мы с тобой не виделись.

— Давненько, — не вынимая закопченной трубки изо рта, подтвердил он. — Я уже внуков на ноги поставил, а на твоей буйной голове по-прежнему нет седых волос. Как тебе это удается? Ты используешь краски, или ты колдун?

— Просто я очень не люблю перемен, — улыбнулся я. — Даже в малом… Скажи своим бесенятам, чтоб выгружали из моей машины ящики с вином и бочонки с коньяком. В багажнике лежат подарки для тебя… У меня сегодня праздник, Зураб. Сегодня эта прекрасная девушка разрешила мне раскрасить для нее вечер моими красками. Как ты думаешь, Зураб, смогу я соткать ее настроение, если первой нитью станет бесшабашность и мудрость цыганских песен? Грусть их глаз и их тоска по любви?

Старый цыган выколотил трубку о каблук вышитого сапога, посмотрел на девушку и улыбнулся в усы.

— Ты не прогадал бы, если б весь этот день был соткан из одних цыганских песен. Никто не умеет обнажать тоску о любви лучше скитальцев. И никто не умеет приветствовать ее приход лучше них… Ты мой старый друг, и само твое появление в моем доме — радость. Но то, что ты доверил мне зажечь огонь в глазах той, что украла твое сердце, заставит и меня вылезти из моей старой, потертой и помятой шкуры. Сегодня будет праздник. Песен и вина хватит на всю долгую ночь… Только смотри, чтоб мои парни не умыкнули у тебя такую красавицу. Клянусь головой, она стоит того, чтоб пожертвовать ради нее жизнью!

— Посмотрим, — тряхнул я головой. — Это мы еще посмотрим! Сегодня я сам буду петь и танцевать. Ты-то знаешь, что твои парни слишком зелены для меня, но я хочу, чтоб это увидела она. Не им тягаться со мной. Ни они, никто другой не смогут украсть ее у меня, Зураб! Этой женщине отдано мое сердце, и я найду ее, где бы она ни была. Одна часть меня поведет к другой части и будет вести, пока мы не соединимся. Твоим парням нечего ловить, старик. Они еще не знают, как нужно петь и танцевать. Сегодня мы с тобой научим их. Сегодня небо упадет на землю и рассыпет свои звезды вокруг нас! Сегодня будет праздник, Зураб!..

— Я даже не подозревала, что в тебе столько огня, — смеясь, сказала она. — Это было чудесно! Это все — словно огромный хоровод, танец, песня, сказка!.. Вечер как мистерия, как миг… Это было волшебно. Куда мы едем?

— Мы уже приехали, — сказал я, останавливая машину у входа в казино.

— О, нет. Спасибо, но я туда не…

— Мы пойдем, — сказал я. — Мы пойдем и будем играть. Совсем чуть-чуть. Это плохо, но иногда это нужно. Ты обещала довериться мне. Я знаю, что делаю… Из того, что мы выиграем, мы не возьмем себе ничего. Мы… Мы отдадим все вон той старушке-нищенке, на углу. Это, в некотором роде, тоже не самая лучшая моя идея, но… Доверься мне. Давай сделаем это.

— Но ведь мы можем и проиграть, — робко возражала она, пока я вел ее ко входу. — Мы ведь можем и проиграть…

— Двадцать одно, — сказал я, бросая карты на стол. — Мне даже как-то приелась эта цифра… Что с вами, уважаемый? У вас какой-то нездоровый цвет лица…

— У меня… У меня живот свело, — с трудом признался бедный крупье, — Извините, этот столик закрыт.

— Понимаю, — сочувственно сказал я, поднимаясь и сгребая со стола кучу выигранных мной фишек.

— Давай уйдем, — попросила Надя. — Это же не может продолжаться вечно. У нас куча денег. А вдруг мы все проиграем? Мы сейчас можем сделать ее богатой. А если мы…

— Терпение, мой друг, терпение, — замотал я головой, направляясь к "рулетке". — Деньги не знают слова "везет" или "не везет". Они — фактор крайне отрицательный, и всегда находятся в положении "не везет". Но дело в том, что сегодня этот фактор испытывает на себе "беспроигрышное" казино.

Я зачерпнул горсть жетонов и положил их на стол:

— На "зеро".

Девушка за столом приняла у меня жетоны, улыбнулась и, крутанув стрелку, бросила шарик. Эта двусмысленная улыбка сползла у нее с лица в тот момент, когда стрелка покорно легла на отметку "зеро". Побледнев, она заглянула под стол, проверяя исправность хитроумного устройства, с помощью которого она пыталась управлять результатами игры. Устройство было в порядке. Но вот игрой она уже не управляла.

— Весь выигрыш — на "зеро", — ласково сказал я. Она кивнула и вновь крутанула стрелку…

— Я… Я не могу выплатить вам весь выигрыш, — призналась она через пять минут, бледная, как снег. — У меня… У меня нет столько жетонов. Подождите, пожалуйста, я схожу к управляющему…

— Разумеется, подожду, — любезно согласился я и направился к игровым автоматам.

Забросив в щель "однорукого бандита" максимальное число жетонов, я попросил Надю:

— Опусти ручку вниз… Тебе должно повезти. Новичкам всегда везет.

Она испуганно посмотрела на меня и послушно потянула рукоятку. Барабан прокрутился, и красные "семерки" заполнили табло.

— Я же говорил, что тебе повезет… Только подставь ведро — жетоны уже падают на пол.

— Извините, — подошла ко мне девушка-крупье. — Вы не могли бы уделить нам пять минут и пройти в кабинет директора казино?

— Разумеется, пройду, — опять согласился я и последовал за ней.

Едва мы остались наедине, директор упал передо мной на колени:

— Умоляю вас… бабушкой моей заклинаю: уйдите… Я не знаю, кто вы, но я знаю, кем я стану, если вы задержитесь у меня еще минут пять… Я не умею побираться и просить милостыню, а в моем возрасте этому уже не научишься… Заклинаю вас — уйдите! Я выдам вам деньги лично, наличными, только уйдите!..

— Но я развлекаю свою девушку, — развел я руками. — Ничего личного, как говорят в Чикаго.

— Хотите, я перед ней станцую? Или спою? Я очень смешно танцую, честно…

— М-м-да, проблема… Вам, можно сказать, повезло. Сегодня мне не хочется никому причинять неприятности. Сделаем так… Мне нужны телохранитель, машина и… вызовите маклера по недвижимости. Все это я оплачу.

— И вы уйдете? — просветлел он. — Тогда все это — за мой счет. И телохранитель, и машина, и маклер будут через пять минут.

— Нет! — взвизгнул он и закашлялся. — Пожалуйста, нет! Я хочу угостить вас коньяком… Шикарными сигарами… Моей женой… Только не возвращайтесь в зал — умоляю!

— Я не буду играть, — рассмеялся я. — Я возвращаюсь к своей девушке. Где я могу получить выигрыш?

— У меня, — вздохнул директор. — У вас, случайно, нет с собой мешка?.. Какая досада, я тоже на это не рассчитывал… Вы не будете возражать, если я выдам вам деньги в валюте? Так они будут компактнее и смогут уместиться в двух дипломатах.

— Мамаша, — сказал я нищенке, — у вас крепкое сердце?.. Отлично. Тогда слушайте. Вот это — ваши деньги. Это — бугай, который будет охранять ваши деньги. Это — парень, который купит на ваши деньги квартиру для вас, мебель и машину… Не обращайте внимания, что они все время смеются — это у них нервное… Можете не волноваться так, с этого дня у вас все будет хорошо. Это я знаю… Кстати, наймите парочку крепких детективов. Пусть отыщут тех паршивцев, что лишили вас квартиры, и набьют им морды… Нет, бабуля, вы не спите, могу ущипнуть… Ну как, поверили?.. Почему?.. Предвыборная программа. Я представляю партию "Демократический выбор шулеров России". Мы вручаем такую сумму каждой миллионной нищей нашего города. Вы у нас уже пятая "миллионная"… И вам того же, бабуля! Голосуйте за нашу партию…

— Перестань смеяться, — подергал я ее за рукав. — Что о нас люди подумают?

— Не могу, — призналась она, вытирая навернувшиеся от смеха слезы. — Я в это не верю. Это не со мной… Ты — волшебник?

— Каждый влюбленный — немножко волшебник. Но, к сожалению, такие дни бывают не часто… Не чаще семи раз в неделю. И только когда ты безумно влюблен. Тогда весь мир вокруг тебя становится безумным и влюбленным… Ах он, паршивец! — невольно вырвалось у меня, когда я бросил взгляд на книжный лоток, мимо которого мы проходили. — Он ее все-таки выпустил…

— О чем ты?

— О книге, — указал я на красочный том, лежащий между "Мастером и Маргаритой" Булгакова и "Фаустом" Гете. — Он ее все же выпустил…

— Я очень рекомендую вам, — сказал продавец. — Эта книга произвела настоящий взрыв… Купите.

— Я ее уже читал, — проворчал я. — Еще до того, как она вышла.

— Ты знаком с писателем? — спросила Надя.

— Знаком. Но содержание этой книги я знал еще раньше, чем он родился.

— Ты иногда так странно изъясняешься…

— Считай, что я говорю иносказательно… Это очень хорошая книга, и она оплачена очень дорогой ценой, но… Люди не стоят этих знаний. Со знаниями нужно уметь обращаться, нужно быть готовым к тому, чтоб их принять. Существует одна очень старая легенда о людях и знаниях, которая несет в себе очень глубокий смысл, но даже она воспринимается ими как сказка… Впрочем, неважно. Сегодня мы только развлекаемся и не думаем о проблемах… Не думаем… Вот ведь, негодник, он все же выпустил ее!

— Я сейчас обижусь. Ты думаешь о чем-то, что уносит тебя далеко отсюда. Стоишь рядом со мной, а тебя словно нет… Чему ты будешь уделять внимание: мне или книге?

— О тебе я думаю постоянно… Может быть, именно поэтому меня и удивил поступок одного человека. Раньше я просто заплатил бы по его счетам, без малейшей тени эмоций. А теперь я встретил тебя, и меня что-то удивило в его поступке. Наверное, дело в контрасте… В вашем с ним контрасте против всего остального мира… И знаешь что, давай-ка я подарю тебе эту книгу. Ты должна ее прочитать.

— Зачем?

Я отдал продавцу деньги и протянул книгу девушке.

— Только потому, что она написана добрым и хорошим человеком. Этого вполне достаточно. Когда общаешься с добрым и умным человеком, на душе становится немного светлее. А эта книга — словно общение с ним. К тому же она интересна.

— Честно говоря, ты не смог меня заинтересовать, но все равно — спасибо. Я прочитаю. Но чтобы заинтересовать человека, нужно увлечь, поразить, завуалировать и создать интригу… То, что она написана "хорошим человеком" — не достаточно, чтоб увлечь. Хороших людей много.

— Нет, — возразил я, почему-то обидевшись за писателя. — Их мало. Очень мало. Люди не рождаются "плохими" или "хорошими". Они ими становятся. Становятся ими, пройдя через многое. А если он прошел через многое и остался человеком, значит, ему есть, что сказать.

— Вот здесь я с тобой не согласна. Люди рождаются хорошими. Это уже потом…

— А мне не требуется твое согласие. Я просто констатирую факт.

— Ты опять обидел меня. Ты не хочешь меня выслушать. Ты считаешь, что твоя версия правильна, а моя — нет, но ведь ты мог выслушать меня и объяснить. Я бы поняла.

— Извини. Это из-за того, что я вынужден утаивать от тебя многое. Я знаю, что это "так", а не "иначе", а объяснить "почему" — не могу. Иногда приходится просто верить, не требуя объяснений и подтверждений, — я невольно улыбнулся. — Знала бы ты, какую формулировку я вынужден подтверждать… Просто поверь мне. Я очень хочу, чтоб тебе было хорошо и счастливо, потому и не сделаю ничего, что могло бы омрачить твое настроение. А то, что я ориентируюсь на свое мнение и свои вкусы… У меня немножко больше опыта. Я уже успел попробовать и то, что "хорошо", и то, что "плохо", потому и пытаюсь дать тебе только то, что "хорошо". Мне очень хочется, чтоб от меня ты принимала только хорошее… Я опять занудствую?

— Да, — подтвердила она. — Ты умный и опытный, но ты так торопишься дать мне все сразу, что становишься занудой. Женщинам не надо объяснять, почему ты это делаешь. Мы как ручные зверушки — все воспринимаем чувствами, а не логикой. Мы чувствуем мужчину, а не понимаем его.

— Ого, — расстроился я, — представляю, что ты во мне чувствуешь…

— Очень сильного, умного, жестокого и очень потерянного мужчину. Ты так долго ждал чуда, что сам придумал меня. А ведь я другая. Просто ты видишь меня такой, потому что хочешь видеть меня такой.

— А вот теперь ты обидела меня. Я не "вижу тебя такой", я знаю, что ты "такая".

— Мы так и будем обижаться по очереди?

— Да. Мне это нравится. Я никому никогда не говорил: "Я обиделся". Я просто обижался… Поехали кататься?

— Не хочется садиться в душную машину. Посмотри, какой прекрасный вечер.

— А мы не будем садиться в душную машину. Мы вызовем карету. Я где-то здесь, на Невском, видел старинную карету, которая катает людей по городу. Что-то вроде экзотической экскурсии. Я с ними договорюсь, и мы поедем на этой карете провожать тебя домой.

— Увы, этой кареты давно нет. Мало кто в наше время хочет кататься по ночному городу в карете. Романтика нынче не выгодна.

— Этого не может быть, — уверенно заявил я, взмахом руки вырывая из темноты ночи старинную карету, запряженную тройкой вороных лошадей. — Романтика не может исчезнуть только потому, что она кому-то невыгодна. Она всегда есть, просто ее нужно увидеть.

— Надо же, — улыбнулась она, подавая мне руку. — В меня влюбился волшебник…

Я помог ей сесть в карету и шепнул сидящему на месте кучера Асгароту:

— К ее дому. И самой длинной дорогой… Желательно, через Москву…

— Повелитель, — сказал демон. — Если вас интересует время, то для этого нет нужды ехать через Москву. По дорогам этого города мы доберемся до ее дома не раньше, чем к утру.

— Убедил, — кивнул я и сел рядом с девушкой. — Завтра воскресенье. Позволено будет "влюбленному волшебнику" и завтра побыть возле тебя?

— Ты слишком часто повторяешь, что влюблен. Когда кто-то повторяет это часто, значит он либо не уверен в этом, либо обманывает, но хочет, чтобы ему поверили.

— Все много проще. Вчера я говорил тебе, что люблю, и я говорил тебе сущую правду, потому что чувствовал это. Но сегодня это чувство еще глубже и еще огромней, и я говорю тебе уже об этом чувстве, а завтра…

— Но мы же ничего не знаем друг о друге. Мы едва знакомы и…

— Надежда, — шепнул я, сжимая ее ладонь своей. — Я знал тебя очень-очень давно… Я бродил по этой превращенной в ад земле и искал тебя как глоток воды, как спасительную прохладу дождя, как капли росы… Я не знал и не верил в то, что найду тебя, но я мечтал об этом. Все то, чему я научился, что узнал и постиг — предназначалось для тебя. Мечта о тебе была со мной и в горе, и в страхе, и в тоске. Мне нет нужды узнавать тебя. Я знаю тебя. Я чувствую каждый такт твоего сердца и каждый аккорд твоего настроения. Я слишком долго носил тебя в сердце, так как же я мог, увидев тебя — не узнать?! Ты та, что воплотилась из моей мечты в реальность и вышла ко мне в тот миг, когда мне было тяжелее всего. Когда я увидел тебя там, на берегу, мне вспомнилась старая легенда о богине любви Афродите, выходящей из морской пены… Ты — самое прекрасное, что есть на этом свете. Люди сложили столько легенд о любви, и теперь я знаю, что каждая из них — о тебе. Это ты выходила из пены, и это за тобой спускались в ад, это тебя похищали люди и боги, это ради тебя начинались войны и совершались подвиги, это ты оживала в мраморе и в холсте, не способных удержать тебя, и это тебе слагали стихи и книги… Как я мог не узнать тебя? Лишь одного я боюсь. Рядом с тобой я — не я. Я становлюсь мягким под твоим взглядом и робким, касаясь твоих рук. И я боюсь выпускать свое истинное "я" наружу. Вдруг я не понравлюсь тебе? Вдруг ты оттолкнешь меня? Я ведь знаю свое настоящее лицо. Я далеко не хороший человек, Надя. Меня невозможно полюбить… Но как мне хочется этого!.. Как мне хочется любить и… Если я прошу не слишком многого, если это не мираж и не сказка, если это только возможно… быть любимым…

— Но ведь и "плохим" ты был не всегда, — сказала она. — Значит и это твое "подлинное лицо" тоже не настоящее. Правильно?.. И вот что я еще скажу тебе… Ты зря боишься и зря недооцениваешь себя. Ты… Только не зазнавайся!.. Ты — очень интересный мужчина. Сильный, умный и… немножко простодушный.

— Я?! — весело удивился я. — Это я — простодушный?! Вообще-то… Впрочем, неважно… Асга… Кучер, останови карету! Где мы находимся?

— Дворцовая площадь.

— Отлично, — я распахнул дверцу кареты, вышел на булыжную мостовую и подал ей руку. — Я прошу тебя… Подари мне один танец. Одно танго прямо здесь и прямо сейчас. Эта ночь уже играет нам музыку — слышишь?

— Здесь? — удивилась она. — Но…

— Умоляю!

Я помедлил и неожиданно для самого себя опустился перед ней на одно колено, как когда-то опускались на колено посвящаемые в рыцари. Она ласково коснулась моих волос и прошептала:

— Встань. Я подарю тебе этот танец. В этой ночи слышится музыка и для тебя…

Ветер ласкал ее волосы, а в обращенных ко мне глазах сияли все звезды неба. Я взял ее руку, и музыка заполнила собой время…

— Куда теперь? — спросил Асгарот. — Свет в ее окнах погас уже два часа назад, повелитель. С ней ничего не случится.

— Послушай, Асгарот… Ты тоже думаешь, что любовь — это плохо?

— Для нас или вообще?

— Сама любовь.

Демон подумал и пожал плечами:

— Не знаю… Люди отдают за нее жизнь. А бывает, что побеждают и смерть. Иногда создают ради нее такое, что дивлюсь даже я… А я уже давно ничему не удивляюсь. Наверное, это стоит того, чтобы жить и чтобы умереть… Не знаю…

— Асгарот, а не кажется ли тебе, что на земле становится скучно? — лукаво спросил я. — Нам почти не осталось дел. Все, о чем мы можем мечтать, сделано за нас… По-моему, это требуется исправить.

— На что вы намекаете, повелитель? — впервые заинтересовался демон. — Для нас есть работа?

— Я думаю, что да… Не пора ли нам взяться за наше первоначальное и приятное занятие — предъявить права на наших рабов? До сей поры мы разрешали им выполнять нашу работу за нас, и они в этом не только преуспели, но и перестарались… Как ты полагаешь, не подошла ли и их очередь?

— Вы хотите сказать… Что отдаете нам политиков и убийц, халтурщиков и извращенцев? — радостно блеснул черными глазами Асгарот. — О, давненько же я ждал вашего знака… Революция?

— Нет, на этот раз — нет. Мы, что называется, "теряем руку". Вспомним былое и проведем хирургически точную операцию. Война или революция — это все равно, что перемешать ведро с помоями — дерьмо все равно поднимется наверх, а "инородные тела" все равно выпадут в осадок… Нет, мы аккуратно снимем "верхний слой". "Низы" мы тоже мутить не станем. Пора немного отфильтровать всю эту накипь, а то живущие в нашем "аквариуме" начнут задыхаться… Только виновные, Асгарот. Только виновные. Для них это будет как гром среди ясного неба. Они настолько уверены в нашем покровительстве и в своей безнаказанности. По-моему, это будет интересно. Не "мелочь" и не топорная работа, а красивая, аккуратная и приятная для души… Что скажешь?

— У меня столько сюрпризов для каждого из них, — мечтательно протянул демон. — Для каждого индивидуально… "Своим" — самое лучшее!

— А ты гурман, — улыбнулся я. — С утра и начинайте… И не очень стесняйте себя в средствах и способах.

— Обижаете, повелитель, — расплылся в улыбке демон. — Даже вы останетесь довольны.

— А сейчас отвези меня к писателю, — распорядился я. — И на этот раз поспеши…

Писатель еще не спал. Завернувшись в старый плед, он курил трубку и смотрел на огонек свечи. При моем появлении он аккуратно положил трубку на стол и поднялся.

— Я готов, — сказал он.

— К чему?

— Ну… Вы знаете. Мы же договорились, что если я…

— Что вы как ребенок малый, право слово?.. Мне даже как-то обидно за вас… Вы, священник и еще одна… один мой знакомый… Вы все — как малые, наивные и простодушные дети. Как вы живете в этом мире — я даже не представляю… Лучше угостите меня чаем. Мне очень понравился ваш чай.

Он удивленно посмотрел на меня, но подошел к плитке и поставил на нее чайник.

— А как же?..

— Вы про книгу? Не могу сказать, что признаюсь в этом с удовольствием, но все же скажу… Это хорошая книга. Очень хорошая. Я со многим не согласен, но… Сегодня я даже рекомендовал ее одному очень дорогому для меня человеку.

Писатель беспомощно развел руками.

— Я ничего не понимаю. Я ждал, что вы придете за мной…

— Всему свой срок. Не стоит его торопить. И знаете, что? Я сделаю вам один огромный подарок. Я открою вам тайну. Вы успеете написать еще одну книгу.

Он медленно опустился на стул и долго молчал. Потом поднял на меня глаза и тихо спросил:

— Вы знаете, про что я хочу написать?

— Да, — улыбнулся я. — Сказать, что мне это не нравится — значило бы не сказать ничего… Но ведь это тоже критерий, не правда ли? Вы выполняете свою работу, я — свою. Должны же быть у меня хоть какие-нибудь оппоненты, а то я могу разжиреть и облениться…

— Зачем вы это делаете?

— Все же это мой мир, Сочинитель, и я в нем живу. Я — Убийца и Палач, но я — Князь Этого Мира! Я слишком давно живу на этом свете, чтоб научиться уважать своих врагов и понимать, что в мире есть нечто, на чем моя работа заканчивается… Кроме этого, вы действительно талантливы, и ваш труд нравится даже мне… Разумеется, если судить беспристрастно.

— А еще?

— С чего вы взяли, что есть "еще"?

— У вас глаза как-то изменились. В прошлый раз в них не было ничего кроме печали, а сейчас в них есть еще и лиричность.

— Вы задаете слишком много вопросов, Сочинитель, — вздохнул я. — Нельзя же быть таким любопытным, в самом деле… Я по вашему лицу вижу, что вы прямо-таки горите желанием стащить у меня информацию для вашей новой книги. Что за народ эти бумагомаратели? Протянешь им палец, так они и руку по локоть оттяпают… Я только что танцевал танго с самой лучшей девушкой на свете. Я наговорил ей кучу глупостей и подарил ей вашу книгу… Но что самое отвратительное — я не стыжусь этого. Я сошел с ума… И не вздумайте об этом написать…

— Это ваше личное дело, — улыбался он. — Хотя, признаться, я с удовольствием написал бы про вас. Я догадывался о некоторых вещах, но даже не подозревал, насколько далек от истины… Значит, вы остановите своих слуг? Хоть на время?