Россия и русские. Книга 2

Экономическое развитие

К началу 1850-х гг. развитие империи исказило российскую экономику до такой степени, что неумение правильно эксплуатировать людские и природные ресурсы неизбежно подрывало военную мощь страны и тем самым ее статус великой державы. Именно поэтому самые важные проблемы России заключались в более эффективной мобилизации ресурсов, повышении благосостояния населения, поиске и концентрации средств для промышленных инвестиций и наведении должного порядка в государственной финансовой системе, при котором облагаться налогами стали бы крупные состояния, а не те социальные классы, которые не имели возможности уклониться от налогообложения. Другими словами, нужно было сделать то, к чему в течение полутора столетий безуспешно призывали Иван Посошков, Петр Шувалов и Михаил Сперанский.

Большинство экономистов 1860-х гг. считали, что единственным способом вырваться из застоя к более высоким уровням экономического развития является строительство железных дорог. Это не только улучшит столь необходимые в военное время транспортные коммуникации, но и облегчит доступ к богатейшим и вместе с тем недоступным природным ресурсам, сосредоточенным в отдаленных районах огромной империи. М. Рейтерн, который в 1862 г. стал министром финансов, сообщал царю, что «без железных дорог и механической промышленности Россия не может считаться вне опасности даже в собственных ее границах». Но где достать столько денег для выполнения этой задачи? Внутренних источников капитала было не так уж много, поскольку «в течение многих лет расходы правительства и высших слоев общества явно превышали их доходы».

Разумеется, можно было привлечь инвестиции из-за рубежа, но для этого требовалось стабилизировать рубль и устранить опасную зависимость от бумажных ассигнаций; значит, необходимо было сбалансировать государственный бюджет путем сокращения расходов и повышения доходов от сбора налогов. Причем добиться этого можно было только за счет крестьян^{1}.

В условиях, когда крупные помещики получили весьма значительную компенсацию за понесенные «потери» во время освобождения крестьян, сбалансировать государственный бюджет было еще труднее, чем прежде, и эти трудности во многом объясняют налоговый нажим на крестьян после 1861 г. С другой стороны, введение ежегодно публикуемого и проверенного единого официального бюджета неизбежно укрепляло доверие граждан к финансовому состоянию страны. Отмена налога на спиртные напитки и замена его акцизным сбором заметно ограничила последний и главный источник «дани», или «кормления», и тем самым провела четкую демаркационную линию между частной прибылью и общественным налогообложением. Учреждение в 1860 г. Государственного банка способствовало повышению кредитного доверия к России, как, впрочем, и введение жесткой дисциплины по отношению к недавно созданным акционерным банкам. Вместе с тем государство отнюдь не торопилось поощрять корпоративное предпринимательство введением какого-либо устава для акционерных обществ или определения порядка их функционирования. Вплоть до 1917 г. каждое акционерное общество вынуждено было в индивидуальном порядке обращаться за разрешением непосредственно к царю, что затягивало сам процесс оформления на несколько лет и приводило к значительным финансовым потерям, которые шли на взятки крупным чиновникам^{2}.

И тем не менее в стране действительно начался железнодорожный бум. В течение 1860-х гг. протяженность железных дорог увеличилась в семь раз и еще в два раза в следующем десятилетии. Они протянулись до побережья Черного моря и даже до Кавказа. Причем наиболее амбициозным планом стала Транссибирская железнодорожная магистраль, строительство которой сопровождалось многочисленными недоразумениями, злоупотреблениями и огромными затратами. Несмотря на все свои недостатки, к моменту ее завершения в 1903 г. она открыла для эксплуатации самый неисследованный и неосвоенный географический регион в мире. Транссибирская магистраль открыла доступ к Маньчжурии, Корее и Китаю, то есть к тем странам, к которым европейские державы могли добраться только морем. Кроме того, магистраль дала возможность усилить контроль над Средней Азией и способствовала резкому увеличению торговли с Персией и Османской империей. Новые железные дороги связали сельскохозяйственные области и богатые природными ресурсами регионы России с городами и портами и заметно укрепили торговлю с азиатскими странами, в которых Россия еще могла претендовать на роль передового торгового партнера, поставляя им не только продукцию сельского хозяйства и сырье, но и промышленные товары^{3}.

Несмотря на некомпетентность и коррупцию в руководстве железных дорог, они оказали решающее воздействие на развитие промышленного производства в конце 80—90-х гг. XIX в. и в самом начале XX в. (1907—1914). Железные дороги сделали возможными массовые перевозки товаров на далекие расстояния, способствовали образованию надежного рынка промышленных товаров и сырья, а также создали собственный рынок производства железнодорожного полотна, локомотивов, сигнального оборудования и запасных частей. С 1883 по 1913 г. общий выпуск промышленной продукции в стране возрастал ежегодно в среднем на 4,5—5 процентов, что вполне сравнимо с ростом промышленного, производства в Соединенных Штатах, Германии и Японии в их лучшие годы промышленного развития^{4}.

Процесс индустриализации проходил в России более быстрыми темпами, чем в большинстве европейских стран, поскольку Россия совсем недавно вступила на этот путь и могла воспользоваться новейшими технологиями и достижениями в области промышленного строительства. А это предусматривало прежде всего строительство очень крупных заводов, фабрик, шахт и других промышленных предприятий, чтобы добиться экономии средств за счет масштабов производства. Так, например, Путиловский завод в Петербурге, производивший огромное количество морских судов, паровозов и другой продукции тяжелого машиностроения, был одним из самых крупных в Европе. А в столице империи насчитывалось немало других промышленных гигантов ведущих отраслей кораблестроения, железнодорожного транспорта, машиностроения, металлургической и химической промышленности, производства электротоваров и т.д. В других регионах империи отчетливо проявлялась своя специализация: текстильное производство в Польше и в окрестностях Москвы, добыча угля и производство стали на Украине, нефтяные промыслы на Кавказе, порты и производство товаров широкого потребления в Прибалтике.

Невиданная быстрота российской индустриализации означала, что страна пропустила промежуточный период «протоиндустриализации» и свойственные ему формы потребительской ориентации производства, столь привычные для стран Западной и Центральной Европы. Вместо этого мелкое производство легко уживалось рядом с тяжелой промышленностью, редко пересекаясь с ним. Крестьяне по-прежнему трудились дома над изготовлением товаров для местного рынка или же вообще уходили в города, где устраивались на заводы и фабрики. В последнем случае они практически не имели возможности брать с собой жен и детей, обрекая их на длительное раздельное проживание. Мужчины жили в городах, ютились в бараках, в тесных комнатушках с такими же бедолагами. Им приходилось предельно быстро адаптироваться к городской жизни, где было много искушений, много опасностей, и к дисциплине промышленного производства^{5}.

Успешное развитие промышленности требовало весьма существенных иностранных инвестиций, которые можно было привлечь только благодаря созданию устойчивого имиджа финансовой стабильности. Возглавлявшие министерство финансов И.А. Вышнеградский (1887—1892) и С.Ю. Витте (1892—1903) сводили баланс государственного бюджета безжалостной налоговой политикой, включая новые акцизы на спиртные напитки, которые фактически заменили собой подоходный налог, а также введением новых таможенных тарифов на импорт промышленной продукции. Последнее обстоятельство, кстати сказать, было вызвано и желанием защитить слабый внутренний рынок. Только таким образом им удалось стабилизировать курс рубля, фактически обеспечив ему в 1897 г. золотое содержание, что самым серьезным образом повысило доверие иностранных инвесторов^{6}.

И тем не менее эта политика вызвала широкую оппозицию. Землевладельцы постоянно жаловались на то, что им приходится тратить все больше денег на покупку сельскохозяйственной техники и с большим трудом продавать свою продукцию за границу, так как зарубежные партнеры, в свою очередь, повысили собственные тарифы. Не менее решительно высказывались народнически настроенная интеллигенция и даже некоторые государственные чиновники, обвинявшие правительство в проведении «антирусской» политики. Оно, дескать, поощряет производство продукции, которая rte находит спроса внутри страны, и провоцирует насаждение западного индивидуализма и рыночных ценностей, которые подрывают традиционные российские принципы коллективизма. А наиболее бескомпромиссные противники Витте распространяли сплетни, что он является агентом международного еврейского заговора, нацеленного на разрушение России изнутри^{7}.

За последние пару десятилетий проблемы влияния официальной политики и экономического роста на крестьянство стали предметом ожесточенных споров между историками. Традиционная интерпретация исходит из того, что крестьяне были освобождены на условиях, которые заметно затруднили их собственные усилия по улучшению своего экономического положения: им предоставили слишком мало земли, они были обременены долгами и к тому же привязаны к сельской общине, что самым серьезным образом сковывало их мобильность и платежеспособность. Они были вынуждены продавать зерно на весьма невыгодных для себя условиях, не могли накапливать достаточный капитал и все глубже погружались в омут задолженности и нищеты^{8}.

Только недавно, получив доступ к более разнообразным статистическим данным, некоторые историки, наоборот, указали, что многие крестьяне все-таки покупали землю, платили косвенные налоги и, стало быть, улучшали свои дела путем увеличения производительности труда или диверсификацией своей деятельности за пределами аграрного сектора экономики. При этом сельская община не только не сдерживала, но и поощряла такую активность, так как получала значительные выгоды от их дополнительных доходов. Очень важным обстоятельством в новой интерпретации крестьянской жизни является тот факт, что развитие тяжелой промышленности, по крайней мере на ранних этапах, не только не вымывало из экономики мелкое производство, но и, напротив, способствовало ему, снабжая необходимым количеством дешевых орудий труда и материалов^{9}.

В разрешении спора между представителями этих течений большую роль играет взгляд на региональное развитие страны. В центральных сельскохозяйственных областях к югу и юго-востоку от Москвы вплоть до Поволжья сложная комбинация факторов делала процесс улучшения сельскохозяйственного производства практически невозможным: густая заселенность этих районов, преобладание мелких земельных наделов, отсутствие больших городских рынков и морских портов обрекали большую часть мелкотоварных хозяйств на порочный круг недопроизводства, безденежья и чрезмерных налоговых отчислений, неизбежно приводили к деморализации населения. При этом наиболее активная часть покидала насиженные места и отправлялась на поиски работы в другие регионы страны. Именно в этом районе и во всем Поволжье в целом сильнее всего свирепствовал голод 1891 г., ставший причиной широкомасштабной эпидемии^{10}.

В сельских же районах, расположенных вблизи больших городов, морских портов или западных границ империи, предпринимательская деятельность и развивалась активнее, и приносила значительные результаты. Это прежде всего касается центральных промышленных районов, Прибалтийского региона, западных областей и Польши, степных районов Дона и Кубани, а также Новороссии, занимавшей обширные территории Северного Причерноморья. Рост промышленных городов и постепенное улучшение дел в сельском хозяйстве этих регионов привели к появлению более зажиточного, более энергичного и уверенного в себе населения, многие представители которого стали переезжать в большие города. Парадоксальным результатом такого неравномерного географического распределения возможностей стало то, что многие быстро растущие промышленные города и регионы были заселены людьми нерусского происхождения, в то время как отсталые, пораженные нищетой и бедностью районы были в основном русские^{11}.

Возрождение революционного движения

Убийством Александра II в 1881 г. народовольцы так и не достигли своих политических целей. Более того, цареубийство привело к разгрому Центрального комитета «Народной воли», большинство членов которого было арестовано в ходе последовавших после убийства полицейских расследований. Правда, многие провинциальные организации продолжали существовать, но их способность к согласованным действиям была самым серьезным образом подорвана. Только к концу 1890-х гг. наметилось некоторое оживление, и уцелевшие лидеры революционного движения сумели восстановить единую всероссийскую организацию, которую они окрестили партией социалистов-революционеров.

К этому времени их деятельность стала объектом пристального внимания со стороны полиции, которая претерпела значительные изменения после убийства царя. Режим тщательно перетряхнул все полицейские ведомства, отвечавшие за безопасность империи, и преобразовал скомпрометировавшее себя Третье отделение полиции в новый, расширенный департамент полиции, в обязанности которого входила защита высших государственных чиновников и скрупулезное расследование деятельности всех террористических организаций. Кроме того, в этом департаменте появились собственные охранные отделения («охранка») — сначала в Москве, Санкт-Петербурге и Париже (для слежки за деятельностью эмигрантов), а потом и в двадцати других крупных городах империи. Сергей Зубатов, глава московского охранного отделения, приложил немало усилий для воспитания нового поколения особым образом подготовленных полицейских чинов и наведения должного порядка в систематическом учете и контроле их деятельности. Другими словами, полиция безопасности постепенно становилась профессиональной, и даже Ленин отметил это качество, когда говорил, что революционная партия должна управляться небольшим количеством профессионалов, «профессионально вышколенных не менее нашей полиции»^{12}.

К этому времени революционные партии заметно усовершенствовали технику конспиративной деятельности, и, чтобы получить хоть какую-то информацию об их планах, полиции не оставалось ничего другого, как засылать в ряды революционеров своих тайных агентов. А тем, чтобы не выдать себя с головой, приходилось принимать активное участие в мероприятиях террористических организаций, включая тайные операции, поддержание секретной связи, изготовление бомб и т.д. Так появились агенты-провокаторы, которые вели двойную жизнь и работали как на полицию, так и на революцию. Этих людей больше и больше привлекала пьянящая идея использования власти ради нее самой. Оппозиционные партии, отрезанные от общественной деятельности, и тайная полиция, чьи'действия были практически неподотчетными, не могли эффективно контролировать их деятельность, а они, в свою очередь, часто предавали и тех и других, проводя террористические акты по своему усмотрению. Революционеры и фискалы одновременно — таковы были эти зловещие фигуры, ведущие свою родословную от разных сторон деятельности Петра Великого^{13}.

Социалисты-революционеры, уже не желавшие полностью отдавать себя в руки террористов, создали специальный боевой отряд, чтобы остальные члены партии могли сосредоточить свое внимание на пропагандистской работе и других видах мирной деятельности. Однако ирония заключается в том, что изоляция профессиональных террористов означала прежде всего их окончательное освобождение от сдерживавших пут морального и политического свойства. Боевой отряд быстро оказался в руках полицейского агента (Евно Азефа), под чьим непосредственным руководством проводил акции против того самого режима, который нанял его на службу. В течение 1902— 1906 гг. жертвами боевиков стали генерал-губернатор Москвы и несколько министров, включая министров внутренних дел Дмитрия Сипягина и Вячеслава Плеве, которые, собственно, и наняли Азефа для агентурной работы. Кроме того, были убиты или ранены около четырех тысяч чиновников центральных и местных органов управления. Никогда еще ни одно правительство мира не испытывало такого мощного террористического натиска. Когда в 1908 г. двойная жизнь агента Азефа была раскрыта, это самым серьезным образом дискредитировало деятельность полиции и подорвало морально-этические принципы партии социалистов-революционеров^{14}. В конечном счете это в немалой степени способствовало развенчанию существовавших в обществе иллюзий относительно целей и задач всех политических партий в последние годы царского режима.

Кардинальной доктриной российского революционного движения вплоть до начала 1890-х гг. оставалась идея о том, что учение Маркса об исторической эволюции не подходит для России, чьи общинные институты могут в принципе позволить ей построить социалистическое общество без прохождения стадии «буржуазного капитализма» и создания отчужденного от собственности и обездоленного пролетариата, который уже сложился в Британии, Соединенных Штатах и чуть позже в Германии.

Первым революционным деятелем той поры, поставившим под сомнение подобные взгляды, был Георгий Плеханов, человек, который еще в 1879 г. отверг терроризм. В ряде своих работ, написанных в эмиграции в 1880-е гг., он впервые высказал мнение, что Россия уже вступила в эпоху буржуазного развития и создает вполне современную промышленную систему, включая и пролетариат — непосредственный продукт этого процесса — в том виде, как его описал Маркс. Что же касается крестьянской общины, то это всего лишь жалкий остаток умирающей экономической системы, уже почти разрушенный неотвратимо наступающим капитализмом. Стало быть, революция в России возможна только тогда, когда капитализм полностью исчерпает свои потенциальные возможности, а пролетариат обретет наконец черты зрелости и распространит свое влияние на все общество. Поэтому любая попытка ускорить революцию и развязать ее до этого момента будет означать полную безответственность ее лидеров.

Плеханов был уверен в том, что только его версия марксизма имеет право называться «научным социализмом», а всех остальных революционеров прежней эпохи, то есть до 1881 г., он пренебрежительно называл «народниками» или «поклонниками народа». Это слово все еще используется для названия всех российских революционеров-немарксистов. Взгляды Плеханова вызвали в 1890-е гг. оживленную дискуссию между народниками, которые продолжали отстаивать точку зрения, что у России свой, особый путь социального развития, и марксистами, которые свято верили, что Россия пойдет по пути развития других европейских стран, хотя и с некоторым отставанием, вызванным преимущественно ее общей отсталостью и добуржуазными пережитками^{15}.

Идеи Плеханова импонировали тем, кто хотел отличаться от прочих «научным» мировоззрением, а также тем, кто хотел видеть себя активным участником мировых событий и тем самым избежать болезненного ощущения замкнутости, вызванного обособленностью России и ее самобытностью. Однако против доктрины имелись и весьма серьезные возражения. Если Россия должна ждать созревания многочисленного, хорошо организованного пролетариата, то революцию придется отложить по меньшей мере на несколько десятилетий. Истинные же революционеры тем временем должны приветствовать развитие капитализма и буржуазного либерализма в качестве совершенно бесспорных прогрессивных явлений. Но большинство революционеров не обладали необходимым хладнокровием и терпением. И эта дилемма, навязанная им такой неопределенной и долгосрочной перспективой, стала важнейшей проблемой русских марксистов.

Кроме того, существовали и другие дилеммы. Россия очень сильно отличалась от Германии, где уже действовала мощная и сильная социал-демократическая (то есть марксистская) партия. На Втором съезде Российской социал-демократической рабочей партии, который состоялся в Брюсселе и Лондоне в 1903 г., произошел раскол по вопросу о характере партийной организации^{16}. Юлий Мартов, поддержанный Плехановым, предложил, что членом партии может стать любой человек, «поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций», тогда как его противник Владимир Ленин выдвинул более требовательную формулировку: «поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций».

При доброй воле эти разные трактовки можно было бы как-нибудь согласовать. Дело в том, однако, что Мартов и Ленин придерживались совершенно различных точек зрения по вопросу о природе партии и ее функционировании. Мартов стремился к созданию массовой рабочей партии, а Ленин хотел создать тайную организацию активистов, которые могли бы все свое время уделять партийной работе. Ленин проиграл при голосовании, но поскольку члены еврейского Бунда, которые всегда находились к нему в оппозиции, покинули съезд под другим предлогом, он получил возможность заявить после съезда, что получил большинство голосов^{17}.

С тех пор эта фракция партии стала называть себя большевиками, то есть получившими большинство голосов при решении этого вопроса, в то время как оппоненты Ленина называли себя меньшевиками.

Откровенно говоря, в России тех лет только ленинская концепция имела хоть какие-то шансы на реализацию. Меньшевики возлагали все надежды на создание «буржуазного» парламентского государства, в котором господство закона позволило бы партии рабочего класса действовать в качестве легальной оппозиции правящему режиму и тем самым готовить себя к окончательному взятию власти в свои руки. Именно так развернулись события в Германии в первом десятилетии XX в. Но Россия была совсем другой страной. Даже во время революции 1905—1906 гг., когда на какое-то время могло показаться, что Мартов прав, обстановка была настолько бурной и непредсказуемой, что образовалось совсем мало устойчивых рабочих организаций.

Ленин же, напротив, считал создание в России правового государства маловероятным и не желал терпеливо ожидать предлагаемого меньшевиками созревания рабочего класса. И хотя он не излагал открыто свои взгляды вплоть до 1917 г., уже раньше было очевидно, что он всеми силами старается ускорить революционный процесс, сокращая так называемый буржуазный период истории и приближая тем самым перспективу построения социализма. Всячески помогал ему прояснить эти взгляды Лев Троцкий, ближайший соратник Ленина в первые послереволюционные годы.

После революции 1905—1907 гг. Ленин пришел к выводу, что можно слить две революции в одно русло, поскольку в России крестьяне, разочаровавшиеся в земельной реформе, так и не стали поборниками частной собственности и не растратили свой революционный потенциал. В этом отношении Ленин напоминает тех людей, которых Плеханов определял как народников. Если воспринимать народничество и марксизм как две разные политические традиции, то большевизм стал их своеобразным синтезом. Как марксисты большевики были интернационалистами по своему мировоззрению и старались привнести в рабочий класс идеи революции, но как народники они всецело принимали руководство своей партией со стороны небольшой группы интеллектуалов. Кроме того, они искренне считали крестьян революционной силой (после 1905 г.) и с помощью мобилизации этого класса пытались перескочить через этап «буржуазного» развития экономики и перейти непосредственно к социализму^{18}.

Вообще к большевизму следует относиться как к своеобразной форме социализма, единственно возможной в России того времени, поскольку создать массовую партию рабочего класса было практически невозможно, крестьяне были недо-. вольны существующим строем, а гражданское общество только нарождалось и было еще очень слабым.

Можно также считать народничество этнической формой российского социализма, в то время как марксизм был социализмом имперским или европейским. Позже мы увидим, что, пытаясь соединить эти два представления о социализме в 1917 г., большевики создадут непрочное сочетание пролетарского интернационализма и российского национализма, ярко окрашенное в тона тысячелетних чаяний народа.

Социальные перемены и проблемы городов

В совокупности все политические реформы и экономические перемены глубоко повлияли на социальные отношения в Российской империи. Все общество стало медленно двигаться от патриархальной структуры с ее родовыми пережитками, сословиями, государственной службой и традиционной крестьянской культурой, где церковь играла первостепенную роль, к более современной модели, основанной на нуклеарной семье, мобильных социальных классах, экономической эффективности и урбанизированной коммерческой культуре, в которой церковь находилась уже на периферии.

Как и во всех европейских странах, происходило разделение между семьей и трудовой деятельностью. Дом перестал быть оплотом экономического производства, постепенно превращаясь в средоточие личной жизни и отдыха людей после тяжелого рабочего дня. Таким образом, в стране стала формироваться частная жизнь — понятие, которое еще не нашло своего места в русском языке. Развлечения становились менее общинными и более коммерческими. Даже традиционные народные гулянья были перенесены из сельской глубинки в городские парки и скверы и сопровождались оживленной торговлей, представлениями кукольных театров и прочими зрелищами.

Городские жители со средним достатком часто ходили в театры, на концерты, цирковые представления, а в начале XX в. и в кинематограф. Газеты, как мы уже видели, тоже постепенно обретали массового читателя, а популярные романы не залеживались на полках книжных магазинов. Причем во многих представлениях, песнях и романах встречался образ неунывающих и храбрых русских солдат, отстаивающих интересы империи на ее далеких и загадочных окраинах. Но иногда в них встречались идеи, которые не одобряли ни представители правящего режима, ни нонконформистская русская интеллигенция. Помимо любовных похождений или преступных деяний, в таких произведениях нередко изображался мир роскоши и благополучия, причем в такой манящей и захватывающей форме, что многие зрители готовы были принять его в качестве образца для подражания. И это неизбежно нашло свое проявление в моде на одежду, питание, мебель и внутреннее убранство городских квартир и домов^{19}.

В больших городах традиционные переносные русские лавки и лотки постепенно заменялись постоянно действующими специализированными магазинами, хотя, конечно, лишь немногие из них могли сравниться по разнообразию товаров с такими гигантами, как Елисеевский гастроном на Невском проспекте в Санкт-Петербурге или магазин торгового дома «Мюр и Мери-лиз» на Петровке в Москве. Перед сверкающими витринами таких магазинов обычно собирались толпы людей, которые не могли позволить себе подобной роскоши, но зато охотно рассуждали о достоинствах того или иного товара.

Универмаги стали настоящей школой воспитания вкуса и моды, и в этом им во многом помогали всевозможные рекламные объявления в газетах и журналах, особенно женских. Так, одежда перестала быть показателем социального происхождения, а стала скорее свидетельством новых веяний и устремлений, которые так увлекали публику, воспитанную на последней моде и новейших потребительских стандартах. Женщины, к примеру, не жалея сил и времени, старались приобрести плащ свободного покроя, а мужчины с удовольствием носили соломенные шляпы и модные туфли. И в том и в другом случае это символизировало полный разрыв с традиционной сельской культурой и переход к городскому образу жизни^{20}.

Разрыв привычных социальных связей нашел свое проявление и в других негативных явлениях. Многие мужчины, покинувшие деревню и приехавшие в город, оставили своих жен и детей дома, где те в поте лица добывали хлеб насущный на небольших участках земли. А мужья тем временем ютились по углам или в бараках в окружении себе подобных и легко поддавались многочисленным искушениям, против которых у них не было практически никакой защиты. Манил кабак, где они быстро впитывали культуру ежедневного пьяного застолья в веселой компании, иногда с азартными играми. А на улицах попадались проститутки, предлагавшие не только женскую ласку, но и «награждавшие» венерическими заболеваниями. Таким образом, алкоголизм, преступность и заразные болезни распространялись так быстро, что это стало беспокоить не только власти предержащие, но и оппозиционно настроенную к ним интеллигенцию.

В результате такого болезненного социального надлома в городах стало накапливаться огромной силы политическое напряжение. Подавляющее большинство новых переселенцев, ворвавшихся в города в 1880—1890-е гг. в поисках работы на заводах, фабриках, в портах и магазинах, не находило для себя никаких общественных институтов, где они могли бы выразить свои чаяния, излить душу или просто-напросто ощутить столь важное для них чувство солидарности и осознание себя частью единого целого. Профсоюзы были запрещены, а различные общества и кружки еще не появились. Что же до местных органов власти, то в них заправляли богатые олигархи, которые не давали беднякам права голоса.

Церковь тоже не удовлетворяла их духовные потребности. Часто можно услышать утверждение, что урбанизация неизбежно приводит к утрате населением религиозных чувств. На самом же деле правильнее было бы сказать, что она порождает религиозный кризис. Как показывает изучение подобных явлений в европейских странах, это самая серьезная проблема в эволюции религиозного самосознания народа. В известном смысле недавние переселенцы нуждаются в религии даже больше, чем раньше, так как она могла бы помочь им быстро и не так болезненно приспособиться к новым условиям и совершенно непривычному образу жизни. Тем более что они оказались в городах без семьи, без друзей и без традиционных моральных регуляторов поведения. А в городах религиозная деятельность может быть развита в большей степени, чем в деревне. Здесь могут действовать библейские общества, благотворительные организации, газеты и журналы. И если господствующая церковь не готова оказать такую помощь недавним сельским жителям и не проявляет активности в этом деле, то новые горожане могут легко уклониться в сторону какой-либо сектантской деятельности или откровенного атеизма. Статистика Санкт-Петербурга начала XX в. показывает, что эта тенденция была налицо и в России^{21}.

Как бы то ни было, начало XX в. знаменовалось заметным ростом антисоциального поведения не только в крупных городах, но и в небольших поселках и деревнях, которые, как мы уже видели, все в большей степени испытывали влияние города и городских моделей поведения. Эта тенденция была подробным образом описана в прессе под общим названием «хулиганство». Это слово подразумевало весьма широкий спектр поступков от оскорблений и нецензурной брани до таких посягательств на жизнь и собственность граждан, как например, поножовщина и грабежи^{22}.

На самом деле статистика хулиганских поступков не так уж бесспорна и может означать только то, что благовоспитанное общество более чутко реагировало на грубые нравы, которые существовали всегда. Однако бесспорно, что теперь подобное поведение шокировало общество сильнее, чем прежде. Недавно появившийся и оттого непрочный еще средний городской класс России чувствовал себя в большей опасности, чем аналогичные классы в старых, давно устоявшихся цивилизациях^{23}.

В сфере фабрично-заводских отношений подобный тип поведения был еще более заметным, поскольку в этой области так и не сформировались легальные каналы выражения общественного протеста или недовольства. Многие рабочие обычно пассивно воспринимали свое унизительное положение, но иногда они теряли терпение, выходили да себя и были способны на самые разнообразные проявления злобы и агрессивности по отношению к мастерам, чиновникам или полиции, посягая зачастую даже на собственность своих работодателей^{24}.

Поскольку у рабочих не было никаких легальных форм самоорганизации, различия между ними в возрасте, навыках, образовании, профессионализме, а также этническом происхождении и вероисповедании играли менее существенную роль, чем можно было бы предположить в многонациональной империи. Старые и молодые, образованные и неграмотные, опытные и неопытные, русские, украинцы или латыши — все они испытывали одинаковые лишения, подвергались одинаковой эксплуатации и часто выражали солидарность доступными им методами, стремясь облегчить чувство неприкаянности. В случае конфликта они быстро объединялись и полностью подчинялись стихии толпы, разрушавшей все перегородки, обыкновенно разделявшие профессиональные сообщества внутри больших производственных коллективов^{25}.

Власти не могли не осознавать той опасности, которая вытекала из подобной ситуации, и той угрозы, которая могла исходить от социалистической пропаганды в такой социальной среде. Осознавал это и самый умелый и решительный контрреволюционер империи Сергей Зубатов. Более того, он был полон решимости не допустить революционного взрыва. С этой целью в 1901 г. он создал находящийся под контролем полиции профсоюз, который, по его замыслу, должен был отвлечь рабочих от активного участия в социал-демократическом движении и вообще от какой бы то ни было политической деятельности. Он хотел направить всю энергию рабочих на чисто экономические цели, но это оказалось невозможным: экономическое развитие в империи было неразрывно связано с политической системой. Именно поэтому члены созданного им профсоюза приняли активное участие в общей забастовке в Одессе в июле 1903 г. Противники Зубатова не преминули воспользоваться этим фактом и обвинили его в поощрении беспорядков, в результате чего профсоюз был закрыт.

Однако дело Зубатова продолжил мало кому известный за пределами рабочих окраин Петербурга священник Григорий Гапон. Отец Григорий был отнюдь не инакомыслящим, так как его профсоюз заводских и фабричных рабочих получал регулярную помощь и поддержку епархии, однако он был явно нетипичным представителем духовного сословия в том смысле, что совершенно, искренне хотел помочь рабочим и решить хотя бы самые наболевшие проблемы их жизни. Его манера обращения к рабочим была откровенно патриотической: он хотел «построить такое гнездо среди фабрично-заводских рабочих, в котором преобладал бы дух истинной Руси». С этой целью он предлагал создавать организации взаимопомощи, призывал воздерживаться от пьянства и заниматься самообразованием, постоянно повышать свой культурный уровень. Он создавал чайные, клубы по интересам, фонды взаимопомощи, организовывал лекции по проблемам экономического развития и социальных отношений^{26}.

Созданное им движение напоминало общество «ревнителей благочестия», чем, собственно говоря, и привлекло к себе столь большое количество последователей. Им импонировали его неприкрытый патриотизм и обращение к религиозным ценностям. Люди видели в этом единственно доступный им способ выразить свое недовольство и облегчить душу. Гапон с сочувствием относился к подобным умонастроениям и вскоре понял, что его движение, кроме экономического, должно получить также и морально-политическое измерение. Он воспринял совет Союза освобождения (о нем чуть ниже), а также некоторых социал-демократов и с их помощью составил петицию к правительству, которая объединяла в себе элементы либерального и социалистического толка. Указывая на «капиталистическую эксплуатацию» и «бюрократический произвол» как на главные несчастья рабочего класса, этот документ призывал власти установить восьмичасовой рабочий день, признать право рабочих на забастовку и на получение достойной заработной платы. Кроме того, петиция предусматривала созыв Учредительного собрания, предоставление гражданских свобод и учреждение законопослушного правительства, ответственного перед народными представителями. Учитывая тесные связи, которые многие рабочие сохранили с деревней, петиция также затрагивала самый больной вопрос крестьянской жизни — отмену выкупных платежей и передачу земли в руки тех, кто ее обрабатывает^{27}.

Падение Порт-Артура в декабре 1904 г. и начало мощной забастовки рабочих Путиловского завода в Петербурге создали такое настроение ожидания скорых перемен, что Гапон решил: его рабочие должны представить свою петицию публично. Благоприятный повод для этого сулило намеченное на январь мирное шествие по улицам столицы, в ходе которого представители рабочих могли бы вручить властям этот документ, а заодно продемонстрировать лояльное отношение народа к царю. На собрании рабочих эта идея вызвала бурю восторга и была принята единогласно. Многие свидетели этого события отмечают даже, что среди присутствующих царило «почти религиозное, мистическое чувство экстаза». А когда на Васильевском острове один из руководителей движения спросил: «А что мы будем делать, товарищи, если царь не примет нас и не захочет читать нашу петицию?» — все хором ответили: «Значит, у нас нет больше царя!»^{28}

Правительство, встревоженное народным настроением, попыталось в последний момент запретить шествие, но лишь внесло тем самым сумятицу в умы людей. В воскресенье, 9 января 1905 г., празднично одетые рабочие отправились с иконами и портретами царя к царскому дворцу. Они проследовали из рабочих предместий Петербурга до самого центра города, где намеревались вручить петицию представителям власти. Однако вместо представителей правительства их встретили ряды нервно настроенных вооруженных солдат. Не получив надлежащих инструкций и теряясь в догадках, солдаты угрюмо глядели на огромную толпу и находились на грани паники. Потом поступил приказ открыть огонь, и в результате кровавого побоища погибло более 200 человек.

Невозможно переоценить значение этой кровавой бойни, которую вскоре назвали «кровавым воскресеньем». Она одновременно перекрыла два возможных пути дальнейшего развития страны: возрождение активности Православной церкви в крупных городах в интересах беднейших слоев населения и восстановление образа патриотической и народной монархии. Протест Талона представлял собой смесь архаической, вполне лояльной властям «челобитной» и современного массового рабочего движения. Старые социальные связи были окончательно разрушены, а основа для появления новых оказалась существенно ограничена кровавыми событиями.

Революция 1905—1907 гг.

Результатом «кровавого воскресенья» было мощное стихийное движение, в которое оказались втянуты все социальные слои, все регионы и все национальности империи. В нем отразились все насущные проблемы российского общества, все конфликты, назревавшие в стране в течение многих десятилетий и постепенно накапливавшие разрушительную силу, чтобы выплеснуть ее сейчас.

Первыми, что вполне естественно, на «кровавое воскресенье» 1905 г. отреагировали рабочие заводов и фабрик. Отбросив всякие надежды на помощь церкви или царя, они обратились за помощью к оппозиции, главным образом к со-циалистам. А социал-демократы и социалисты-революционеры не спешили с ответом на вызов времени. Их лидеры все еще находились в эмиграции, оторванные от потенциальных сторонников и всецело поглощенные ожесточенной полемикой друг с другом. Местные же лидеры делали все возможное, чтобы инициировать митингу протеста и забастовки, и постепенно участие в забастовочной борьбе помогло им наладить более тесный контакт с рабочими и направить их деятельность в более организованные формы.

Одним из последствий такой политики было создание совершенно нового типа рабочих организаций — Советов рабочих депутатов. Впервые такие Советы были образованы в городе текстильщиков Иваново-Вознесенске в целях координации забастовочной борьбы, а потом в них стали избирать рабочих представителей и в других городах при средней норме представительства один рабочий депутат от 500 рабочих. Советы собирались в каком-нибудь помещении или на открытом воздухе, где могли присутствовать не только избранные рабочими депутаты, но и их избиратели или сочувствующие. Это во многом напоминало прямую демократию, поскольку избиратели могли в любую минуту отозвать своего представителя, если он недостаточно хорошо защищал их интересы, и заменить его другим кандидатом. Члены таких Советов избирали исполнительный комитет, который занимался повседневными делами, вел переговоры с предпринимателями, местными органами власти и полицией. Зачастую избирали образованных профессионалов, которые, как считалось, могли более осмысленно защищать их интересы, чем сами рабочие. Через такие исполнительные комитеты социалистические активисты распространяли свое влияние среди рабочих а иногда и непосредственно участвовали в их организации^{29}.

Советы стали самой лучшей формой общения между радикальными интеллектуалами и рабочими в условиях острого политического кризиса. Рабочим они напоминали сельские сходы, только более многолюдные и хаотичные, на которых можно было свободно говорить на любые темы и поддерживать общий энтузиазм. С другой стороны, исполнительные комитеты привносили в эту деятельность элементы организованности и сознательной политики. Своего высшего развития Советы достигли в октябре 1905 г., когда стали во главе всеобщей забастовки рабочих Петербурга, парализовавшей производство не только в столице, но и во всей империи. Это был решающий удар, после которого царь вынужден был одобрить Октябрьский манифест, гарантировавший гражданские свободы и избрание законодательного собрания. 18 октября огромные толпы народа вышли на улицы, чтобы отметить свою победу, а Лев Троцкий, блестящий оратор, торжественно приветствовал их с балкона университетского здания. На короткий момент времени общественность и рабочие стали единым организмом^{30}.

Это краткосрочное единство всех социальных групп против самодержавного режима естественным образом вырастало из их общей борьбы. Как и рабочие, общественность страны была лишена каких бы то ни было законных способов для выражения собственных политических взглядов. Более того, она была напрочь лишена возможности заявить о своих профессиональных заботах и материальных интересах. В течение 1890-х гг. и особенно после всплеска благотворительной деятельности во время голода в 1891 г. собрания профессиональных организаций стали обретать все более ярко выраженную политическую окраску. Врачи и учителя, к примеру, были крайне разочарованы тем, как низкий социальный статус крестьян и политика дискриминации против них тормозили внедрение государственных программ обучения и здравоохранения. Такое же недовольство господствовало и в земствах, призванных осуществлять все эти программы, в первую очередь среди так называемого «третьего элемента».

В 1901 г. для координации усилий земств и профессиональных организаций был образован Союз освобождения. Он вынужден был провести учредительный съезд в Швейцарии, но вскоре стал агитировать внутри России, чему способствовала война с Японией, обнажившая всю слабость монархического режима. Союз издавал памфлеты и проводил собрания, на которых все чаще и чаще звучали призывы заменить самодержавие конституционной монархией с парламентом, избранным на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.

Союз был либеральной организацией, однако обстоятельства вынудили его к тесному сотрудничеству с социалистами, не исключая и тех, кто настаивал на насильственном свержении самодержавия и установлении республики рабочих и крестьян. Их сближала одна общая цель — ликвидация самодержавной власти и замена ее избранным законодательным органом. Даже эта первичная цель казалась достаточно трудной и заслоняла более далекие перспективы. Многие либералы привыкли к мысли, что «слева от них нет никаких врагов», так как самодержавие представляет такое зло, что для его свержения все средства и все союзы хороши. Такие же настроения преобладали и в созданной в октябре 1905 г. конституционно-демократической партии, или просто партии кадетов, первой либеральной партии России. Ее программа носила вполне либеральный и конституционный характер, но она отказалась осудить терроризм (практиковавшийся оппозицией, а не режимом). Кроме того, в программе поддерживались крестьянские требования вынужденного отчуждения земельной собственности^{31}.

Этот союз, который был бы невозможен при нормальных условиях, мог продолжаться только до тех пор, пока режим не пойдет хоть на какие-либо уступки. Образованная элита и лидеры земства, нашедшие пристанище в партии кадетов, были вполне удовлетворены Октябрьским манифестом самодержавия и сразу же отошли от рабочего движения. Советы, однако, выработали специфический механизм, обладавший внутренней инерцией, делавшей невозможным любое развитие без радикализации выдвигаемых требований: умеренность и рутинная работа противоречили самой природе их движения. К концу ноября правительство набралось храбрости и арестовало председателя Петербургского Совета, а потом и весь его исполнительный комитет. В Москве это вызвало самый настоящий взрыв негодования. Московский Совет решил, что он не может сидеть сложа руки и выжидать дальнейших арестов. Прозвучал призыв взяться за оружие. «Лучше погибнуть в борьбе, — заявил один из московских активистов, — чем жить на коленях. На карту поставлена судьба всей революции^{32}». .

Рабочие, устроившие баррикады в районе Красной Пресни, получили мало помощи от своих городских собратьев. И все же правительство испугалось восстания и не вполне доверяло своим войскам, опасаясь, что те перейдут на сторону восставших. Именно поэтому была использована артиллерия, с помощью которой разрушили не только баррикады, но и многие близлежащие дома. При этом погибли по меньшей мере тысяча человек^{33}.

Этот разгром ярко высветил природу Советов: их сила оказалась вместе с тем и их слабостью. Сплоченные в момент кризиса и острого политического конфликта, своим стихийным характером они неизбежно подрывали любую деятельность, направленную на стабилизацию движения. Словом, Советы были отнюдь не гражданскими учреждениями. В течение какого-то времени лидеры Советов могли оказывать весьма серьезное давление на предпринимателей и даже на правительство, но они так и не смогли создать постоянно действующие организации, способные заниматься рутинной политической деятельностью. Опьяняющий успех Советов остался в памяти рабочих как мимолетная мечта о всеобщей свободе, к которой они стремились вернуться.

Крестьяне, прямо не затронутые «кровавым воскресеньем», были тем не менее взволнованы и возмущены малоэффективными действиями правительства как в войне с Японией, так и безнравственным поведением по отношению к собственному народу. «Царь-батюшка» не только оказался неспособен решить эти важнейшие проблемы российской жизни, но и грешил против Божьего закона. Крестьяне тоже стали все чаще задумываться над тем, что политическая система должна в большей степени откликаться на их чаяния. В течение последующих двух лет они испробовали самые разнообразные методы давления на правительство: писали петиции, прекращали работу на землях помещиков, избирали делегатов на Крестьянский съезд, а потом и в Государственную думу. Применялись даже методы прямого воздействия, такие, например, как захват помещичьего имущества, поджог усадеб, массовое расхищение техники и зерна и т.д. В разное время и в разных местах преобладала та или иная тактика борьбы с помещиками: крестьяне всегда демонстрировали прагматичный подход. Они хорошо знали, как нужно управлять сельским хозяйством, и пытались всеми доступными им средствами претворить свои идеи в жизнь.

Подобно рабочим крестьяне выражали свои первые протесты, принятые на сельских сходах, в форме многочисленных прошений и петиций в адрес правительства. Они откликнулись на царский манифест от 18 февраля 1905 г., в котором содержался призыв к «добропорядочным гражданам» принять активное участие в обсуждении мер по совершенствованию политической структуры общества и улучшению повседневной жизни людей^{34}. Иногда с помощью школьных учителей, священников, служащих земских организаций или представителей отдельных политических партий крестьяне составляли свои «наказы» и отправляли их властям. Можно выделить три волны таких обращений: первая началась сразу же после февраля 1905 г., вторая последовала за выходом Октябрьского манифеста, а третья развернулась во время проведения выборов в Государственную думу весной 1906 г. И несмотря на участие в этом деле далеких от сельской жизни людей, нет никаких сомнений в том, что все эти обращения содержали истинные чаяния крестьян и их сокровенные мечты.

Чаще всего звучало требование передать землю тем, кто ее обрабатывает. Даже тот факт, что землей на правах частной собственности в то время владело значительное меньшинство населения, не устранил всеобщего убеждения, что «необходимо все земли передать в руки трудовому народу, — пусть землей пользуется тот, кто своим личным трудом обрабатывает ее. Земля не должна быть предметом торговли; необходимо, чтобы земля была обнародной»^{35}. Другим требованием, которое сильно волновало крестьян, было реформирование несправедливой налоговой системы и обеспечение бесплатного начального образования. «Одною из главных причин нашего бесправия, — отмечалось на одном из крестьянских сходов в Курской губернии, — служит наша темнота и необразованность, которые зависят от недостатка школ и плохой постановки в них обучения»^{36}.

Крестьян меньше, чем рабочих, заботили проблемы гражданских прав или политической структуры империи. Но когда они высказывали свое мнение на эту тему, сформулированное, может быть, благодаря какому-нибудь школьному учителю, оно было похоже на положения, изложенные в обращении Гапона. В сущности, крестьяне требовали окончательного завершения реформы 1861 г., то есть передачи им всей той земли, которую они обрабатывали и предоставления им тех же гражданских прав, которыми уже пользовались другие слои населения.

Когда же крестьяне почувствовали, что к ним не прислушиваются, они избрали другую стратегию поведения. Была предпринята попытка объединения их на более высоком уровне, чем волость: был образован Всероссийский крестьянский союз, который провел два съезда — в июле и ноябре 1905 г. Ведущую роль в создании этого союза сыграли партия социалистов-революционеров и ряд специалистов-аграриев, присутствовавшие на этих съездах. Резолюции съездов и дебаты отражали дух сельских петиций, хотя второй съезд пошел дальше и призвал к прямым политическим акциям: проведению общенациональной забастовки и объявлению бойкота землевладельцам.

Вслед за этим Крестьянский союз неожиданно распался, причем причины этого распада до сих пор еще не вполне ясны. Все крестьянские объединения выше волости были хрупкими, а их организаторов некрестьянского происхождения к концу 1905 г. волновали совершенно другие проблемы. Более того, власти относились к союзу как к нелегальной организации и подвергали арестам его лидеров и рядовых членов. Видимо, крестьянство к этому времени возлагало все свои надежды на предстоящие выборы в Первую Государственную думу^{37}.

Правда, крестьяне не оставили борьбу и часто пытались оказывать давление на власти, организуя забастовки, отказываясь вносить арендную плату, воруя сено у помещиков и поджигая их амбары. Они стали все чаще врываться на своих телегах на помещичий двор, взламывали амбары, грузили на телеги мешки с зерном и увозили их по домам. А к наступлению лета, когда снова маячила угроза плохого урожая, они иногда выгоняли помещика из его поместья и поджигали дом, чтобы хозяин больше никогда не возвращался назад. Так, например, начавшись в Саратовской и Черниговской губерниях, прокатились две волны массовых поджогов помещичьих хозяйств. Именно в этих центрально-черноземных областях крестьяне испытывали недостаток земли и находились на грани нищеты.

Решение о поджоге поместья принималось, как правило, на сельском сходе и незамедлительно претворялось в жизнь. В этой акции участвовали все жители деревни, так как «круговая порука» в выступлениях против правящего режима была такой же безоговорочной, как и в подчинении ему. В результате во многих областях темные ночи озарялись кроваво-красным заревом пожарищ. Это называлось «пустить красного петуха» и часто подстрекало окрестные села и деревни на такие же акции. В течение 1905—1906 гг. было сожжено почти 3 тысячи поместий, или 15 процентов их общего числа. Помимо всего прочего, многие поместья подвергались разграблению и другим актам вандализма. Крестьяне врывались в дома помещиков, рвали книги, выносили картины и другие произведения искусства, уничтожали скульптуры и все, что украшало «дворянские гнезда». Словом, разрушали тот мир, который всегда считала для себя чужим и враждебным^{38}.

С другой стороны, они пытались, хотя и не всегда успешно, поддерживать определенный порядок в собственных взаимоотношениях в те периоды, когда захватывали чужие земли и распределяли чужое имущество. Крестьяне давно уже поняли, что вряд ли стоит драться друг с другом и тем самым ослаблять себя перед лицом власти. В Саратовской губернии, к примеру, во время таких выступлений закрывались все винные магазины, а зерно, скот и другая продукция распределялись в соответствии со строгими правилами. И все же некоторые крестьяне напивались до положения риз, облегчая тем самым властям задачу подавления их бунтов^{39}.

Крестьянские волнения пошли на спад в 1906—1907 гг., когда правительству удалось справиться с положением и навести в стране надлежащий порядок. К этому времени армия была переведена с Дальнего Востока и в полную силу задействована для подавления крестьянских волнений. Во время карательных экспедиций арестовывали вожаков крестьянских бунтов, а когда обнаружить их не удавалось, арестам подлежало все мужское население^{40}. Законность и порядок в деревне снова были восстановлены посредством грубого применения силы, а не с помощью интеграции крестьян в гражданские институты общества.

Революция 1905—1907 гг. наглядно продемонстрировала, что каждый социальный слой российского общества имел свои собственные серьезные требования, которые он мог облечь в форму политического действия в условиях повсеместного ослабления власти. Но она также показала, что эти слои не способны к совместной деятельности ради выработки общих институтов и общей стратегии и ни один из них не имеет идеи, способной объединить все оппозиционные силы страны и преодолеть вековые классовые и этнические предубеждения, хотя и рабочие, и крестьяне имели весьма сходные цели и устремления. Разделяя эти силы и используя в полную мощь свой аппарат насилия, правительство одержало победу над разобщенным народом.

Однако восстановить свою власть в прежнем объеме оно уже было не в состоянии. Октябрьский манифест, с помощью которого власти раскололи оппозиционные силы, имел далеко идущие последствия: режим взял на себя обязательство хотя бы для вида поделиться властью с законодательным органом, избранным всеми социальными классами и почти всеми этническими группами империи.

Противоречивая конституционная монархия

Если 1861 г. поставил задачу создания гражданских институтов, то Октябрьский манифест вновь к ней вернулся. Однако новая волна реформ оказалась во власти всевозможных противоречий, унаследованных от незавершенных реформ первой волны.

Российское правительство, являясь номинально самодержавным по усеченной «схеме Сперанского», на самом деле представляло собой сложное сочетание соперничавших между собой групп: в центре были император и окружающий его двор, и оттуда шли артерии министерств и ведомств, губернаторов и дворянских собраний. Самым могущественным ведомством в этой сложной системе являлось Министерство внутренних дел, которое контролировало деятельность провинциальных губернаторов, полицейскую службу и жандармерию. Как правило, это министерство выполняло доминирующие функции в правительстве до тех пор, пока не появлялась какая-нибудь сильная личность в каком-нибудь другом министерстве. Иногда такой личностью становился министр финансов, как, например, в случае с Витте, или министр государственного имущества, министр двора, военный или морской министр. Все эти министерства обладали весьма значительным богатством, силовыми ресурсами или пользовались высочайшим покровительством.

До 1905 г. единственным человеком, который имел реальную возможность согласовывать интересы этих могущественных ведомств и координировать их деятельность, был сам император. В течение всего XIX в. императорам в какой-то мере удавалось выполнять столь сложную задачу, но это во многом зависело от их личных качеств. Однако Николай II был слабо подготовлен к выполнению данной роли. Он больше интересовался своими семейными делами, чем государственным управлением, о чем весьма красноречиво свидетельствуют его дневники. Его утомляли многочисленные придворные мероприятия, и он всеми силами старался сократить их количество. В большей степени императора вдохновляла возможность непосредственного общения с огромной массой лояльного и весьма преданного монархии русского народа; он хотел создать своего рода «народную монархию». По природе своей он был человеком мятущимся и постоянно колеблющимся, склонным соглашаться с мнением того из своих советников, с которым он говорил последним. Вместе с тем он иногда проявлял упрямство и настойчивость, особенно в тех случаях, когда уже принимал решение относительно политической линии или персонального назначения на тот или иной пост. Кроме того, у императора не было своего исполнительного органа или специального секретариата, который мог бы помочь ему справиться с лавиной каждое утро обрушивавшихся на него государственных дел. В таких условиях даже самый способный и энергичный монарх не смог бы справиться с таким огромным количеством церемониальных и политических задач. А Николай отнюдь не относился к подобного рода монархам^{41}.

В результате выработка правительственной политики неизбежно становилась ареной ожесточенной борьбы между различными центрами силы за влияние на царя через влиятельных министров или придворных. Как говорил Александру III член Государственного Совета А.А. Половцев: «Прежде около трона была родовитая аристократия, которая могла высказать государю правду, если не в официальных служебных делах, то в ежедневных житейских сношениях и на увеселительных сборищах. Теперь аристократия уничтожилась, самая великосветская жизнь почти не существует более. Государь доступен только для подобострастных чиновников, видящих в нем средство для достижения личных себялюбивых целей»^{42}.

Ситуация в местных органах власти была в равной степени неудовлетворительной. Ключевой фигурой в губерниях был губернатор, который являлся одновременно и представителем царя, и местным агентом Министерства внутренних дел. Он управлял губернией как своей вотчиной, включая полицию, однако при этом имел право вмешиваться в другие сферы жизни подопечной территории и председательствовал на всех комитетах, которые координировали их деятельность^{43}.

Ступенькой ниже находились многочисленные уезды, всеми делами в которых аналогичным образом заправляли местные предводители дворянства. Это был совершенно другой политический тип. Предводитель дворянства отвечал за все происходящее на подопечной территории и одновременно являлся председателем уездного земского собрания. Будучи избранным членами местного дворянского собрания, он не получал за свою работу жалованья, хотя выполнение непосредственных обязанностей требовало от него много сил и времени. В его распоряжении не было и надлежащего административного штата сотрудников, на которых можно было бы переложить часть рутинной работы. Именно поэтому многое зависело от способностей, энергии и сознательности того или иного обладателя этой ответственной должности.

Еще ниже по служебной лестнице находился земский начальник, ответственный за состояние дел в нескольких волостях. Он назначался из числа местного дворянства и пользовался фактически неограниченной властью над крестьянскими общинами на подведомственной ему территории. К примеру, он мог наложить вето на любые их решения, оспорить их персональные назначения и пересмотреть решения их судов. И если он совершенно очевидно превышал свои полномочия, крестьяне практически не имели никакой возможности оспорить его решения. Как отмечал в своих мемуарах один из земских начальников, «Земский начальник в своем участке — все». Таким образом, он был самым низшим и по-своему самым влиятельным звеном в разветвленной системе самодержавной власти^{44}.

На уровне губерний и уездов, как мы уже видели, тоже существовали соответствующие выборные органы власти, включая земства. Однако разграничение их функций и их отношения с вышестоящими органами были настолько несовершенными и двусмысленными, что прочная и надежная система ответственности у них так и не выработалась. Прежде всего у земств не было четко ограниченных полномочий. Они не отчитывались перед каким бы то ни было правительственным органом и при этом не имели юридической власти над волостями.

Все эти разнообразные институты выросли в специфических условиях и для выполнения специфических проблем в определенный период времени, но они так никогда и не соединились в единую систему государственной власти. Поэтому любой человек, пытавшийся решить ту или иную проблему, в первую очередь должен был найти нужного чиновника в ведомстве губернатора, министерства или при дворе императора. Только личное покровительство или персональная протекция могли помочь прорваться сквозь хитросплетения многочисленных органов власти. Воспоминания министров и других общественных деятелей того времени полны конкретных примеров возникавших при этом интриг^{45}.

Октябрьский манифест внес дополнительную путаницу в эту и без того запутанную систему. Основные законы от 1906 г. именовали императора «самодержец», но при этом опускали прилагательное «неограниченный», что раньше всегда сопутствовало этому титулу. Жителям страны были обещаны гражданские права, и новый представительный орган под названием Государственная дума получил весьма существенные возможности для законотворческой деятельности, включая право вето при принятии неугодных законов, а также возможность контролировать деятельность правительства и всех его высших чиновников.

С другой стороны, император продолжал удерживать в своих руках значительную власть. Он назначал половину членов Государственного Совета — верхней палаты законодательного органа, он по-прежнему назначал членов правительства и имел право распустить Государственную думу и Государственный Совет. Кроме того, он имел право издавать чрезвычайные законы в перерывах между сессиями Думы и Государственного Совета, хотя и должен был представлять их на утверждение вышеуказанных органов после возобновления их работы.

Однако большинство населения все еще жило по чрезвычайным законам 1881 г., которые позволяли властям штрафовать, высылать и даже заключать в тюрьму без суда и следствия. К тому же они давали право приостанавливать или закрывать газеты и журналы, запрещать проведение митингов и демонстраций и вообще всячески нарушать обычное течение политической жизни или осуществление гражданских прав^{46}. А после всплеска террора против государственных чиновников, захлестнувшего страну в 1904—1907 гг., вряд ли стоит удив-. ляться, что полицейские начальники, городские головы и губернаторы охотно применяли эти чрезвычайные законы.

Одним словом, мы можем с полным основанием заявить, что Российская империя в этот период была одновременно и конституционной монархией, и полицейским государством. _f Иначе говоря, и развитие гражданского общества, и подавление этого самого общества происходили одновременно.

Когда Первая Государственная дума собралась на свое заседание весной 1906 г., стало совершенно очевидно, что ее состав непременно вызовет всевозможные конфликты в будущем. Социалистические партии бойкотировали выборы в Думу, в результате чего конституционные демократы получили значительное число голосов, как, впрочем, и все другие умеренные оппозиционные партии. Кадеты стали главной политической силой в Думе, поддержанной значительным количеством крестьян. Другая же часть крестьянства поддержала беспартийных левых, занявших места отсутствующих социалистов. Кадеты, считая себя связанными своим мандатом, не только выступили за экспроприацию помещичьих земель, но и закрепили это требование в своей законодательной программе. Однако правительство явно не желало решать аграрную проблему именно таким образом, твердо выступив за неприкосновенность частной собственности на землю, — впервые за всю историю Российской империи. Таким образом, путь к компромиссу был отрезан, и Николай II распустил Думу после трех месяцев ее работы.

В то же время он назначил новым премьер-министром Петра Столыпина, который еще на посту саратовского губернатора завоевал репутацию самого решительного и бескомпромиссного борца с революционным движением. Столыпин уже имел проект программы реформ, во многом отличной от предыдущих. Новый премьер-министр предлагал совместить программу развития гражданского общества с программой русификации империи, что раньше всегда проводилось по отдельности.

Суть столыпинской реформы заключалась в том, чтобы, с одной стороны, максимально использовать возможности Государственной думы для всемерного расширения «политической нации» и проведения социальных преобразований, а с другой — предоставить угнетенным ранее нациям и социальным слоям реальную возможность участия в политическом процессе и соответственно взять на себя часть политической ответственности за происходящее. В то же самое время он надеялся преобразовать традиционный Совет министров в более эффективный кабинет с коллективной ответственностью за принятые решения и за координацию деятельности центральных и местных органов власти, вплоть до крестьянских сходов. Они должны были, по его мнению, представлять единую систему власти, всемерно укрепляющую Российское государство. При этом Столыпин полагал, что не только не ослабляет власть царя, но и всемерно расширяет ее социальную базу и административные возможности для дальнейшего развития^{47}.

Аграрные реформы

В экономическом смысле главным пунктом программы столыпинских преобразований была аграрная реформа, первоначально выдвинутая 9 ноября 1906 г. в качестве чрезвычайной меры, чтобы избежать нежелательного обсуждения в Думе. Она завершала длившуюся веками государственную политику в отношении крестьянства, нарушая традиционное право сельской общины на крестьянскую землю. Эта реформа позволяла крестьянским дворам выходить из общины вместе с земельным наделом, что фактически делало глав семей собственниками этого надела. Причем каждый двор получал право требовать свой надел земли или равный ему по количеству и качеству эквивалент, а община не имела права отказать ему в этом. Впервые за всю историю крестьянская земля могла принадлежать не сельской общине или группе людей, а отдельному крестьянину. В каждой губернии, в каждом уезде создавались комиссии по землеустройству, которым вменялось в обязанность оказание помощи при разрешении сложных проблем, вытекавших из распределения наделов и определения их качества при передаче в частные руки.

Указ 9 ноября включал и другие меры по оказанию помощи крестьянам при определении их статуса полных земельных владельцев. Телесные наказания и «круговая порука» были отменены еще в 1903—1904 гг., а выкупные платежи — в 1905 г. Теперь крестьяне получили право иметь собственный паспорт и могли посвятить себя любому виду деятельности или любой работе без разрешения волостного старшины^{48}.

Главное требование П. Столыпина к депутатам Второй Государственной думы, созванной в феврале 1907 г., заключалось в немедленном рассмотрении и утверждении этой реформы. А когда выяснилось, что Вторая дума, как и Первая, не собирается этого делать, он ее распустил. Таким образом, дважды распущенная Государственная дума так и не успела утвердиться в качестве постоянно действующего представительного органа. Тем не менее Столыпин всячески сопротивлялся натиску тех сил, которые требовали вообще ликвидировать Думу или по крайней мере урезать ее полномочия до совещательного органа. Вместо этого он изменил избирательный закон, чтобы таким образом обеспечить избрание в Думу наиболее состоятельных землевладельцев и городских жителей. Избирательный закон от 3 июня 1907 г. заметно сократил представительство крестьян, бедных горожан и лиц нерусских национальностей. А представительство мусульманского населения Средней Азии было полностью ликвидировано^{49}.

В конце концов Столыпин добился желаемого большинства: в Третьей Государственной думе преобладали крупные помещики из внутренних областей России и ее западных регионов. При этом крупнейший политический блок был сформирован представителями «Союза 17 октября» (или «октябристами»), которые отделились от кадетов в 1905—1907 гг. в знак несогласия с их поддержкой революционного терроризма и насильственной экспроприации земли. К ним также примкнуло большое число аморфных, слабо организованных депутатов, которые называли себя расплывчатым словом «правые».

В каком-то смысле столыпинская реформа оказалась довольно успешной в течение того короткого времени, которое ей было отпущено историей. К 1916 г. около 2,5 миллиона сельских хозяев (примерно пятая часть их общего количества) получили документы на право владения землей, а еще 1,3 миллиона добились большего успеха и фактически оформили свои наделы в частную собственность. С другой стороны, в том же году 61 процент крестьян все еще имели наделы в рамках крестьянской общины, а их общая доля составляла почти 70 процентов крестьянских земель. Те крестьяне, которые вышли из общины, находились чаще всего на нижней или верхней ступени социально-экономической лестницы: богатые, которые больше не желали быть связанными общинными порядками, и бедные, которые отчаялись прокормить себя на собственной земле. А между ними находились так называемые середняки, которые не только не выступали против общины, но в большинстве случаев сохраняли к ней полную лояльность. Обозначились и районные различия между крестьянами. Более успешной столыпинская реформа оказалась на западе России, на Украине и в Белоруссии, где крестьяне уже раньше с большим энтузиазмом относились к частной собственности на землю, чем в России, где в этой реформе нуждались больше всего^{50}.

Сельская община оказалась на удивление прочной и глубоко укоренившейся организацией. Общее перераспределение земель учащалось в период между 1890 и 1910 гг. Полностью с сельской общиной не осмеливались порывать даже те мелкие владельцы земельных участков, которые отделились в результате столыпинской реформы. Община продолжала сохранять юрисдикцию не только над землей: решения сельского схода касались права пользования дорогами, общинными землями, доступа к водным ресурсам, лесу и лесным стройматериалам и тд. Все это продолжало оказывать самое серьезное влияние даже на тех крестьян, которые приватизировали землю и формально находились вне пределов сельской общины. Более того, выход из общины часто провоцировал серьезные конфликты и заметно осложнял сельскую жизнь. Вероятно, именно поэтому члены комиссий по земельному устройству настоятельно рекомендовали общинным крестьянам приватизировать землю на общей, а не индивидуальной основе. Резко возросшее в эти годы число крестьянских кооперативов ясно показывает, что даже самые предприимчивые крестьяне предпочитали оставаться коллективными, а не индивидуальными предпринимателями^{51}.

Столыпин надеялся, что вновь образованные частные собственники вскоре станут полноправными гражданами страны и внесут свой вклад в дело организации рыночной экономики. Кроме того, он рассчитывал, что именно такие люди станут надежной и законопослушной опорой самодержавной монархии. На самом же деле те крестьяне, которых он уже видел в качестве опоры новой России, оказались наиболее привязаны к сельской общине. Трудности осуществления реформы со всей очевидностью показали, что общинные институты в России еще достаточно сильны, чтобы удержать свои прежние позиции, а любые попытки нарушить издавна сложившееся равновесие могут привести только к дальнейшей поляризации крестьянства и возникновению новых социальных конфликтов в деревне.

Другие реформы

Другие реформы Столыпина были направлены на интеграцию общественности в процесс выработки правительственной политики, на усиление координации деятельности местных и центральных органов власти и на прекращение пагубной обособленности крестьянских организаций. Волость должна была стать земством, то есть представлять все социальные слои общества, а не только крестьянство. А уездные и губернские земства должны были быть введены в нерусских регионах страны, получить более демократичное избирательное право и находиться под более пристальным контролем со стороны правительства. К примеру, уездный предводитель дворянства в качестве председателя земского собрания должен замещаться назначенным сверху государственным чиновником. Кроме того, предполагалось ликвидировать разобщенные волостные суды вместе с системой контроля земского начальника над их деятельностью, а вместо них образовать нормальные суды во главе с мировыми судьями.

Столыпин работал и над другими обещаниями, содержавшимися в Октябрьском манифесте. Так, например, он представил законопроект, отменявший дискриминационные меры по отношению к старообрядцам, и попытался дать определение чрезвычайно важному понятию «неприкосновенность личности». Еще он предлагал ввести к 1922 г. всеобщее и бесплатное начальное образование и обязательное страхование рабочих на случай болезни, травмы и по старости лет^{52}.

Все эти меры должны были повысить личную ответственность человека за свою судьбу вместо «круговой поруки», укрепить властные институты вместо личного произвола и в конце концов создать правовое общество вместо беззакония. Такая трансформация порядка, как подозревал Николай II, неизбежно должна была привести к ограничению самодержавной власти. Но вместе с тем реформы Столыпина должны были укрепить монархию, так как создавали бы широкую сеть общественных институтов и тем самым расширяли бы ее социальную базу. Даже глядя на его предложения сто лет спустя, нельзя не отметить, что это была лучшая правительственная реформа за все время существования России.

Однако реформы пали жертвой как личных интриг против Столыпина, так и ожесточенного идеологического конфликта, который вспыхнул между различными представителями российской элиты по вопросу о темпах и характере предложенных реформ. А политический союз, созданный Столыпиным для проведения аграрной реформы, распался, едва дело коснулось других его законопроектов. Помещики, например, всячески поддерживавшие идею разрушения крестьянской общины, резко выступили против возможной утраты контроля над земствами и ослабления роли земских начальников. Реформа системы образования сразу же вызвала горячие споры насчет того, кто будет финансировать школы, какая религия и на каком языке будет в них преподаваться. И только реформа страхования рабочих прошла в более или менее том самом виде, в котором была предложена правительством.

Особенно болезненным для Столыпина было блокирование в 1911 г. законопроекта о введении земской системы в западных губерниях империи. Для него этот закон был ключевым моментом, так как воплощал его основные и наиболее важные принципы: демократизацию местных органов власти, их интеграцию в центральное правительство и решительную русификацию тех регионов, которые издавна находились под сильным влиянием поляков. Чтобы добиться всех этих целей одновременно, Столыпин задумал чрезвычайно сложную избирательную систему, что и сделало ее исключительно уязвимой для критики. Весьма влиятельный блок крупных помещиков в Государственном Совете подозревал (и не без оснований), что внедрение такой демократической системы земства неизбежно приведет к ее распространению по всей России. Однако первоочередной причиной провала был сам император Николай II, уговоривший послушных членов Государственного Совета голосовать против этой реформы. При этом главным мотивом была даже не столько сама реформа, сколько страстное желание поставить Столыпина на место, урезать полномочия Думы и объединенного Совета министров и таким образом восстановить былую власть царского окружения и самого императора^{53}.

Столыпин долго и настойчиво убеждал царя приостановить работу обеих палат на три дня, чтобы он мог провести эти законопроекты в соответствии с положением статьи 87, которая допускала принятие законов во время перерыва в работе парламента. Это явилось таким неслыханным злоупотреблением чрезвычайным законодательством, что Столыпин потерял большинство сторонников в Думе и с тех пор остался наедине со своими проблемами, лишенный надежной политической поддержки до самого своего убийства в сентябре 1911 г. при весьма загадочных обстоятельствах. Его судьба — яркое свидетельство того, что решительный и умный реформатор был обречен нажить себе так много врагов, что это подрывало его собственные позиции.

Точка зрения Николая II

Николай не хуже Столыпина понимал, что между основной массой населения и государственными институтами империи произошел опасный разрыв. Однако его представление о ликвидации такого разрыва в корне отличалось от столыпинской точки зрения. Пр адворное воспитание в окружении гвардии и при непосредственном участии Православной церкви заставляло его верить в принципиальную возможность восстановления прямой связи между монархией и народом посредством реставрации обычаев и порядков допетровского времени. Своего долгожданного и горячо любимого сына он назвал Алексеем в честь величайшего из царей XVII в., а все придворные церемонии, особенно религиозные, всегда старался выстраивать таким образом, чтобы они как можно полнее отражали чувство единства монархии и народа. В то время как Александр II очень хотел быть монархом, тесно связанным с землей и местными элитами, Николай всеми силами стремился к непосредственному контакту с самим народом.

В 1903 г., например, Николай инициировал процесс канонизации Серафима Саровского, весьма популярного в народе старца, жившего в начале XIX в. Причем настаивал на ускорении этой процедуры, совершенно не считаясь с мнением Священного синода, который неоднократно предупреждал царя, что прежде чем объявить кого-либо святым, нужно провести тщательное и скрупулезное исследование, требующее немалого времени. Однако Николай был слишком нечутким, чтобы понять, что вторгается в дела, которые традиционно исполняются Церковью в соответствии со своими обычаями. Церемония канонизации все-таки прошла в Тамбове и произвела на присутствующих и на самого Николая неизгладимое впечатление, хотя сама организация этого чрезвычайно важного мероприятия была проведена в такой спешке и так непродуманно, что многие простые паломники не были на него допущены, тогда как богатые граждане и аристократы подъезжали в роскошных каретах во всем аристократическом блеске. Именно поэтому, несмотря на всю торжественность момента и его воодушевляющую красоту, сам процесс канонизации подчеркнул как подчиненное положение Церкви, так и глубину социального раскола в обществе^{54}.

В последние годы правления непосредственная религиозная связь с народом воплотилась для Николая в личности Григория Распутина, сибирского крестьянина, который пользовался репутацией святого человека. А когда советники императора высказывали ему свои сомнения относительно роли Распутина при дворе, Николай отвечал: «Он просто хороший, простой и глубоко религиозный русский человек. Когда у меня возникают сложные проблемы или донимают сомнения, я люблю общаться с ним и испытываю после этого удивительное умиротворение»^{55}.

Распутин завоевал безграничное доверие императорской четы прежде всего своей редкой способностью останавливать кровотечение у страдавшего гемофилией царевича. Со временем он стал одним из самых близких доверенных лиц для обоих супругов и всячески злоупотреблял своим положением в целях наживы, усиления своей власти и удовлетворения сексуальных прихотей. Его безнаказанные эскапады являли собой вопиющий пример царского фаворитизма, подрывавшего общепринятые нормы морали и законов, что казалось еще более возмутительным из-за установившихся после 1905 г. стандартов открытости и законопослушания.

Николай относился к Думе, Государственному Совету, Совету министров и все более сложному бюрократическому аппарату как к серьезному препятствию на пути его приближения к «святой Руси». В каком-то смысле он был прав, так как все эти органы начинали (но только начинали) воплощать в себе нацию и государство как некую данность, отделенную от личности монарха. Вот почему Николай всячески подстрекал членов Государственного Совета к подрыву власти и влияния Столыпина. По той же самой причине он поддерживал Союз русского народа^{56}.

В конце концов Николай II стал жертвой долгосрочных процессов, которые по значимости намного превосходили его собственное положение в империи. Престиж монархии стал неуклонно снижаться еще в годы Крымской войны; это снижение значительно усилилось после поражения России в войне с Японией 1904—1905 гг. и практически завершилось после потери Польши в 1915 г. Что же до личной репутации Николая, то она серьезно пострадала еще и в результате массовых жертв «кровавого воскресенья». А его сердечная связь с Распутиным и одиозной организацией националистов «черная сотня» окончательно подорвала веру в царя и завершила длительный процесс дискредитации самодержавного режима. К 1914 г. процессы урбанизации, народного образования и революционных потрясений значительно ослабили некогда устойчивую преданность народа к хотя и далекому от них, но все же якобы благожелательному «царю-батюшке», а Государственной думе так и не удалось в это время интегрировать всю массу народа в более институциональную и гражданскую форму политической жизни^{57}.

Реформа Правосля»"ой церкви

К началу XX в. среди церковных иерархов широко, хотя не повсеместно, распространилось мнение о том, что в результате давно сложившейся формы управления Православная церковь не может реализовать свой богатый потенциал. Когда в апреле 1905 г. царь издал манифест с многообещающими призывами к религиозной веротерпимости и тем самым положил конец привилегированному положению Русской православной церкви в Российской империи, это обострило существующее недовольство среди иерархов. Поскольку впервые за всю историю власти официально разрешили верующим выходить из православия и переходить в любую другую религию, Церковь оказалась перед необходимостью реформировать себя и тем самым восстановить свое духовное здоровье, чтобы остановить процесс потери прихожан.

Весной 1905 г. всех епископов попросили высказать свое мнение о положении Церкви. Результаты были неутешительными: почти все они были недовольны ее состоянием. Многие считали, что полномочия Священного синода являются неканоническими, так как он нарушает принцип соборности и подчиняет духовную власть светской. А один из респондентов даже назвал это явление «протестантским цезарепапиз-мом». Большинство епископов придерживались того мнения, что пост обер-прокурора должен быть отменен, а сама Церковь должна управляться Поместным собором. При этом Синод должен стать просто ее исполнительным органом.

Однако мнения епископов-реформаторов разделились по вопросу о том, как должна управляться Церковь после реформы. В самых общих чертах их можно сгруппировать в два лагеря: сторЪнников «авторитарной власти епископов», которые считали, что церковью должны управлять епископы во главе с патриархом, и сторонников «приходского либерализма», которые предлагали наделить правом решающего голоса приходские общины, интересы которых должны отстаивать специально избранные представители в высшем руководящем органе Церкви^{58}.

Никто из опрошенных не оспаривал настоятельную потребность реанимировать ЖИ^нь приходских общин в качестве важнейшего средства восстановления соборйоиш СпИЗу. При этом многие считали, что пассивность приходов открыла широкую возможность для пропаганды атеистического социализма. Церковному приходу, по их мнению, должен быть предоставлен статус юридического лица с правом владеть собственностью, распоряжаться собственными финансами, иметь в своем распоряжении школы, заниматься благотворительной деятельностью и даже иметь возможность предоставления мелких кредитов крестьянам и ремесленникам. Некоторые реформаторы предлагали наделить приходские собрания правом избирать себе священника^{59}.

Константин Победоносцев (обер-прокурор Священного синода) был решительно против всех этих идей, как, впрочем, и раньше против земских соборов. Однако в октябре 1905 г. ему на смену пришел Александр Оболенский, который был преисполнен решимости созвать совет и приступить к реформам. А чтобы хорошо подготовиться, он созвал специальное предсо-борное совещание, состоявшее преимущественно из епископов и богословов. Совещание должно было рассмотреть все предлагаемые идеи, выбрать из них самые ценные и составить готовые предложения для будущего Поместного собора. Совещание работало в течение нескольких месяцев 1906 г. и рекомендовало восстановление патриархата, внедрение принципов самоуправления в церковные приходы и усиление их влияния на избрание священников. Кроме того, оно пришло к выводу, что приходы должны получить право на управление собственными финансовыми фондами^{60}.

Казалось, все было подготовлено для проведения самой важной* реформы в Православной церкви за последние два столетия. Однако в последний момент Николай II, уже имея выработанный комиссией проект, решил отказаться от идеи созыва Поместного собора. После печального опыта первых двух государственных дум он, вероятно, не хотел создавать еще один форум для концентрации и выражения враждебных взглядов и уж тем более не испытывал никакого желания реставрировать должность патриарха, который мог бы оспаривать его власть и ослаблять его религиозное влияние на массы верующих. И в этом отношении он нашел решительную поддержку со стороны Столыпина^{61}.

Слабость переформированной Православной церкви оказалась самым роковым из всех недостатков царской России последних лет ее существования. Ведь все цари, и Николай II в особенности, постоянно претендовали на роль богоизбранных правителей, и тем не менее они всячески унижали и обедняли Церковь, которая должна была представлять убедительные подтверждения этим притязаниям. Правда, православная вера крестьянства была достаточно прочной и с давних пор представляла собой важнейший элемент общинного порядка, но она была примитивной и окостеневшей в своих формах. А Церковь из-за своего переформированного положения оказалась неспособной перекинуть мост между низкой и высокой культурой, чтобы тем самым найти адекватный ответ на вызовы времени и справиться с проблемами, порожденными возрастающей социальной мобильностью масс и повышением уровня их образованности^{62}.

В структурном же плане Церковь, лишенная представительного форума для обмена мнениями между духовенством и мирянами, становилась весьма уязвимой для интриг, как это случилось, например, с пресловутым «старцем» Распутиным. Один вид развратного полуграмотного сектанта, подбиравшего кандидатов для Священного синода, более чем что бы то ни было дискредитировал монархию в последние годы ее существования.

Гражданское общество

Пока государство медленно реформировалось, а Церковь не реформировалась вообще, общество развивалось чрезвычайно быстрыми темпами. Долгосрочные последствия реформ Александра II уже стали приносить свои плоды. Россия быстро становилась более урбанизированной, более просвещенной и более разноликой страной, а политические реформы 1905—1906 гг. означали, что различные социальные и этнические группы получили больше возможностей для осуществления своих надежд и чаяний.

Одним из самых серьезных показателей подобной эволюции можно считать возрастание роли прессы. Между 1900 и 1914 гг. количество периодических изданий в стране утроилось, а количество газет увеличилось в десять раз. Пик роста приходился на период после 1905 г. как результат ослабления цензуры вообще и предварительной в частности. Хотя власти все еще сохраняли за собой право налагать штрафы, приостанавливать выпуск издания и даже закрывать те из них, которые публиковали «ложную информацию», «провоцировали беспорядки» или «возбуждали враждебное отношение населения к органам власти, государственным служащим, военным или правительственным институтам»^{63}.

Легализация политических и профессиональных организаций привела к тому, что врачи, учителя и адвокаты стали выпускать свои собственные журналы и откровенно обсуждать на их страницах профессиональные проблемы, причем даже в тех случаях, когда они имели политическую подоплеку. Новые публикации распространялись отнюдь не только среди узкого круга образованной публики. Некоторые газеты в больших городах были специально адресованы рабочим и другим представителям социальных низов. Так, например, за два года своего издания газета «Копейка» имела тираж примерно 250 тысяч экземпляров^{64}.

Существование Думы значительно упрощало удовлетворение амбиций падких до широкой известности издателей: они имели право передавать каждое сказанное в парламенте слово депутатов, вне зависимости от его политической окраски. В 1912 г., например, когда газета октябристов «Голос Москвы» опубликовала письмо, в котором утверждалось, что Распутин является членом богопротивной секты, весь дневной выпуск был конфискован. Но лидер октябристов Гучков обошел запрет, выступив в Думе с запросом, содержащим полный текст этого письма, после чего оно было беспрепятственно опубликовано во всех российских газетах^{65}.

Таким образом, после 1905 г. Россия фактически стала частью мирового информационного потока со всеми его проблемами ответственности, сенсационности и свободы слова. Газеты с удовольствием сообщали о всевозможных преступлениях, фактах насилия, скандалах, а их было предостаточно, чтобы держать читателей в постоянном напряжении. Терроризм, фантастическая карьера Азефа и бесстыдные похождения Распутина практически не исчезали с первых полос ежедневных газет, а все это, безусловно, не могло не дискредитировать власти предержащие и прежде всего самого государя императора. С другой стороны, то большое значение, которое уделялось в прессе событиям культурной жизни, интеллектуальным проблемам, сообщениям из других стран и нерусских регионов империи, помогало гражданам страны выработать собственное самосознание, понять место России в современном мире, которое в известном смысле уже не определялось исключительно царем или Православной церковью^{66}.

Однако рабочие так и не смогли принять полноправное участие в формировании гражданского общества. В 1905— 1906 гг. они получили право создавать свои профсоюзы и даже объявлять забастовки по экономическим причинам. Создавая многочисленные общества взаимной помощи, организуя библиотеки и чайные, выпуская газеты и листовки, профсоюзы за короткое время превратились в важнейший центр всего рабочего движения. За время работы Первой и Второй Думы рабочие депутаты часто выступали на профсоюзных митингах с сообщениями о текущих проблемах законотворческой деятельности парламента^{67}.

После переворота 3 июня 1907 г. власти вновь попытались обуздать деятельность профсоюзов и навязали им более строгий контроль. Полиция, ссылаясь на чрезвычайные полномочия, установила за ними тщательное наблюдение и без колебаний разгоняла митинги и закрывала местные отделения профсоюзов. В результате работодатели все реже и реже советовались с профсоюзами, число членов профсоюзов уменьшилось вследствие бездействия и разочарованности. В конце концов выжили лишь те профсоюзы, в которых существовало тесно сплоченное ядро социалистических активистов, в большинстве своем меньшевиков, хотя и большевики не прекращали агитацию среди рабочих и в 1912—1914 гг., даже-подчинили своему влиянию один или два крупных профсоюза^{68}.

С ослаблением профсоюзов рабочее движение снова стало фрагментарным и дезорганизованным. В 1912 г. по всей стране прокатилась волна массовых выступлений, вызванных расстрелом рабочих на Ленских золотых приисках в Сибири. Возглавляемые молодыми, энергичными и в высшей степени нетерпеливыми рабочими, которых уже не смогли удержать социалистические вожди, эти волнения достигли небывалого размаха и часто поднимались до уровня радикальных политических требований, однако затихли так же быстро, как и начались, не оставив сколько-нибудь заметного следа. Все говорило о том, что рабочие, особенно высококвалифицированные и образованные, доведены до отчаяния и не видят перед собой других возможностей для выражения своих требований. При этом они не получали практически никакой помощи от других классов и социальных групп. И даже накануне войны, в июле 1914 г., когда все промышленные районы Санкт-Петербурга были перекрыты баррикадами, остальная часть столицы жила своими обычными заботами^{69}.

Именно в результате такого пренебрежительного отношения властей к рабочим у тех выработалось убеждение, что их роль при существующем порядке чрезвычайно мала. Как говорилось на рабочем митинге на одном из крупных заводов в Петербурге в сентябре 1915 г.: «Мы грудью отстоим наше отечество, если нам дадут: полную свободу слова, печати и стачечного движения, полное равноправие всех народов России. 8-часовой рабочий день и когда отберут все помещичьи земли в пользу нищего крестьянства»^{70}.

Переоценка традиций интеллигенции

Образование Государственной думы способствовало переоценке статуса России как нации и статуса интеллигенции как самопровозглашенной защитницы ее национальных идей. Поражение революции 1905_гг. породило серьезные вопросы относительно того, что интересы интеллигенции и народа неизбежно совпадают в их общей борьбе против самодержавия. Интеллигенция, обладая определенными профессиональными качествами, не могла существовать без соответствующего • образования и права собственности, и ей было очень неловко поддерживать ТС политические течения, которые с пренебрежением относились к культуре вообще И к уважению законов в частности. Этот упрек в адрес интеллигенции был главным мотивом изданного в 1909 г. сборника «Вехи». В нем откровенно говорилось, что интеллигенция несет такую же ответственность за политическое банкротство России после революции 1905 г., что и правящий режим.

Экономист Сергей Булгаков, бывший марксист и диссидентствующий кадет, доказывал, что интеллигенция сосредоточила все свои духовные силы на служении народу, всячески идеализируя его. Для интеллигенции наука, воспринимаемая в духе однобокого детерминизма, становилась символом веры, а народ — своеобразным идолом, и все это привело к тому, что ее представители окончательно утратили веру в личную свободу человека, в автономную ценность искусства, в свободную от предубеждений науку, истину или доброту. С их точки зрения истиной и добром является лишь то, что служит народу, а наука и искусство имеют ценность только в том случае, если они повышают его сознательность или способствуют устранению нищеты. В результате, делает вывод Булгаков, интеллигенция стала поклоняться человечеству и перестала верить в Бога^{71}. Он, как и многие другие православные верующие, считал наиболее важным восстановление истинной соборности в Православной церкви и полное отделение ее от государства. Только в таком случае, по его мнению, она может сыграть ведущую роль в национальном возрождении.

Истинным вдохновителем «Вех» был Петр Струве, экономист, который написал первую программу социал-демократов, а впоследствии стал основателем Союза освобождения и кадетской партии. Вскоре он разочаровался в кадетах, убедившись в том, что они фактически поддерживают попытки революционеров разрушить Российское государство. Государство и народность, доказывал он, являются не менее важными для России, чем для любого другого европейского народа, и они требуют, чтобы образованные слои населения признали автономные ценности закона и порядка, собственности и культуры. А русская разновидность социализма, марксизм и народничество делают все возможное, чтобы уничтожить эти ценности. При этом марксизм нацелен также на полное растворение народа в международном пролетариате. Воодушевленный примером Германии и Бисмарка, Струве настаивал на том, что «национальная идея современной России есть примирение между властью и проснувшимся к самосознанию и самодеятельности народом, который становится нацией. Государство и нация должны органично срастись»^{72}.

Струве считал, что Российское государство и народ могут объединиться в общей борьбе славянских и православных народов Балканского полуострова против Османской и Габсбургской империй. Именно поэтому он стал наиболее решительным сторонником обновленного панславизма 1908—1914 гг., который был принят правоцентристским большинством Думы в качестве своей идеологии.

Выраженные в «Вехах» идеи наш ди благодарных слушателей в лице торговой и промышленной буржуазии, которая традиционно возлагала надежды на сильное государство и не скрывала своей приверженности порядку, законности и незыблемости прав частной собственности. Она чувствовала, что долгие годы была оттеснена родовой аристократией на задворки государственной жизни и что сейчас наступило время утвердить свой статус в качестве ведущей политической силы общества. В 1910 г. две могущественные московские торговые семьи — Рябушинские и Коноваловы — основали новую политическую партию, «Прогрессисты», со своей собственной газетой, чтобы открыто выступать от имени «Лопахиных, которые скупают вишневые сады». Новая партия однозначно высказалась за сильную конституционную монархию, которая могла бы установить демократическую систему образования и обеспечить гарантии против произвольного нарушения закона и прав собственности. Что же до внешней политики, то она безоговорочно придерживалась идей панславизма^{73}.

Подводя итоги, можно сказать, что к 1914 г. общественность уже складывалась и создавала свои собственные политические партии и организации. Но им приходилось действовать в обществе, многие группы которого все еще находились во власти лиц, пользующихся непререкаемым авторитетом, начиная от самого царя и до предводителей дворянства. Кроме того, в условиях возраставшей нестабильности в Европе и соперничества между великими державами большая часть этого общества так или иначе поддерживала внешнюю политику, которая грозила ввергнуть страну в пучину мировой войны.

Накануне Первой мировой войны

После 1906 г. идея достижения национального единства посредством солидарности и сближения со славянскими народами Балкан стала доминирующей среди большинства думских деятелей. Хотя на самом деле эта политика была чрезвычайно опасной для России того времени. Пример объединенной и консолидированной Германии был, конечно же, весьма соблазнительным, но в то же время малопригодным. Россия была совершенно другой страной: многонациональный характер империи и обособленность большинства крестьянских общин делали строительство национального государства по германскому образцу практически невозможным. А попытка осуществить эту идею подтолкнула Россию к войне, в которой чуть было не погибла вся империя.

Государственные деятели России хорошо понимали все эти опасности. Однако эволюция политической структуры империи, произошедшая после революции 1905 г., ослабила осторожность и осмотрительность, соблюдавшиеся во внешней политике. Хотя внешняя политика все еще оставалась исключительной прерогативой самого императора, на практике он вынужден был согласовывать свои действия с Советом министров, а министры, в свою очередь, вынуждены были прислушиваться к различного рода комментариям со стороны свободной прессы и некоторых политиков Государственной думы, считавших себя специалистами в данном вопросе. Министр иностранных дел А.П. Извольский делал все возможное, чтобы приблизить к себе думских депутатов, считая, что их поддержка является важнейшим фактором укрепления влияния России за рубежом и улучшения ее репутации среди ближайших союзников — Англии и Франции. Кроме того, он надеялся, что с помощью Думы он сможет противодействовать хаотичным придворным интригам, которые уже привели империю к злосчастной войне с Японией. А депутаты, на которых он полагался, пытаясь добиться общественной поддержки своей политики, почти все были убежденными панславистами.

Чтобы удовлетворить их, Извольский делал вид, что энергично отстаивает роль империи на Балканах, но на самом деле проводил чрезвычайно осторожную политику, прекрасно понимая, что финансовое и военное состояние России не позволяет ей рисковать в случае новой большой войны. Дипломатической победой он считал возможность убедить Австрию пересмотреть Конвенцию о Проливах от 1871 г., чтобы Россия получила возможность проводить свой флот в Средиземное море в военное время, если Турция не участвовала в войне. Взамен Австрия должна была получить право на аннексию Боснии и Герцеговины, которая номинально находилась под ее властью с момента подписания Берлинского договора.

Однако этим планам не суждено было сбыться. Австрия объявила об аннексии подконтрольных провинций еще до того, как была достигнута договоренность по Проливам. Извольский так и не сумел заручиться поддержкой Лондона, на которую очень рассчитывал, и в результате оказался перед выбором: либо полная капитуляция перед Австрией, либо подстрекательство Сербии к оказанию сопротивления аннексии, что было чревато началом общеевропейской войны. Совет министров во главе со Столыпиным (которого держали в неведении относительно хитроумной политики Извольского) пришел к выводу, что Россия не готова к большой войне и что капитуляция является единственно возможным выходом из положения. Сербии даже посоветовали принять безоговорочное требование Австрии и публично признать на будущее «свое согласие выполнять добрососедские обязательства по отношению к монархии». Россия потерпела настолько унизительное поражение, что свободная пресса окрестила это событие «дипломатической Цусимой». А в правительственных кругах и в общественном сознании быстро распространилось мнение, что Австрия при непосредственной поддержке Германии готовится к полному уничтожению Сербии и в конечном итоге, вероятно, всей Османской империи, чтобы единолично доминировать на Балканах^{74}.

Таким образом, даже те государственные и политические деятели, которые не поддерживали панславистские убеждения, вынуждены были признать, что Россия не может сидеть сложа руки, если, конечно, хочет, чтобы ее считали великой европейской державой. Война на Балканах 1912—1913 гг. явилась еще одной проверкой российского влияния в этом регионе и ее решимости отстаивать свои державные интересы. Тем более что балканские государства сформировали весьма впечатляющий военный союз, который окончательно вытеснил Османскую империю из Европы, за исключением небольшого участка суши. Правда, этот союз вскоре распался, а его члены перессорились между собой из-за проблемы пересмотра новых границ.

После убийства Столыпина единство в правительстве стало еще более хрупким и ненадежным. Некоторые российские дипломаты поддерживали антитурецкий союз славянских народов решительнее, чем это разрешал Н.Д. Сазонов, новый министр иностранных дел. При этом они опирались на довольно значительную поддержку общественного мнения, требовавшего от правительства не оставлять братьев-славян «в беде». Именно эти сторонники панславянского единства были крайне возмущены тем обстоятельством, что Россия уступила международному давлению и молча согласилась на создание государства Албания, что лишало Сербию прямого выхода к Адриатическому морю^{75}.

Эта серия дипломатических поражений была заметно преувеличена прессой и запечатлелась в памяти министров, напомнив о себе в июле 1914 г., когда Австрия предъявила Сербии ультиматум после убийства австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда. С тех пор ими двигали два основных соображения: желание удовлетворить общественное мнение, выраженное в стенах Государственной думы и в печати, и стремление решительно поддержать союзников, чтобы не потерять репутацию в глазах других европейских держав. Как заявил на одном из заседаний Совета министров министр сельского хозяйства А.В. Кривошеин, «члены парламента и общественные деятели не поймут, почему в самый критический момент, когда речь идет о жизненных интересах России, правительство империи отказывается действовать решительно и твердо... Все факторы дают основание полагать, что наиболее справедливая политика, которую только может проводить Россия в сложившихся обстоятельствах, заключается в возврате к более твердому и более энергичному противодействию неразумным притязаниям центрально-европейских держав»^{76}.

Таким образом, вступление России в войну отражало как влияние нового фактора, связанного с общественным мнением, так и старого, выражавшегося в стремлении любой ценой сохранить за собой в Европе статус великой державы. В конечном итоге страна вступила в войну в условиях нарастающего ощущения национального единства, по крайней мере среди общественности, однако вскоре стало очевидным, что долгосрочные условия для такого единства так и не были подготовлены.

Первая мировая война

Новое ощущение единства предоставило России последнюю возможность объединить в единое целое правящий режим, общественность и широкие народные массы. Огромные толпы народа вышли на улицы Петербурга, чтобы поддержать царя и его семью. Государственная дума проголосовала за предоставление военных кредитов, а затем согласилась прервать на неопределенное время работу, сославшись на то, что сейчас нужно заниматься более важными делами, чем обсуждение политических проблем. В тот момент многим казалось, что контроль за действиями правительства уже не является самой насущной и важной задачей. Что же до мобилизации, то она проходила довольно гладко, и к декабрю того же года в армию было призвано не меньше 6 млн человек. При этом земства и местные городские власти взяли на себя обязанность предоставить необходимую медицинскую помощь и эвакуировать с фронта больных и раненых.

И весь этот патриотизм был всецело поддержан массовой пропагандой и энергичной активностью добровольцев. Актеры и музыканты отправились на фронт, чтобы развлекать войска. Светские дамы активно собирали средства на нужды фронта или добровольно отправлялись туда в качестве медсестер. Газеты и почтовые открытки, как, впрочем, и всевозможные театральные зрелища и даже представления в ночных клубах, не уставали славить доблестных казаков и воинов-героев из российского прошлого. Причем интересно отметить, что царь и Православная церковь занимали во всей этой пропаганде относительно скромную роль, из чего можно сделать вывод, что простые русские люди начинали связывать свои надежды не столько с ними, сколько с обычными людьми и солдатами^{77}.

К весне 1915 г. русские дипломаты наконец-то достигли соглашения с правительствами Великобритании и Франции о том, что после войны Константинополь и большая часть Проливов станут территорией России. Многим тогда казалось, что при непосредственной поддержке европейских держав и широкого общественного мнения долгожданная цель всего панславистского движения и еще более желанная цель российской дипломатии на протяжении многих веков могут в конце концов осуществиться^{78}.

Однако к моменту окончательного обсуждения последних деталей соглашения значительная часть общественной солидарности уже была безвозвратно утрачена в результате первых поражений на фронте, неравного распределения тяжелого военного бремени и очевидной беспомощности властей. В самом начале военных действий российская армия, строго выполняя свои союзнические обязательства перед Францией, предприняла наступление в районе Восточной Пруссии. Не отмобилизованная надлежащим образом, не имевшая надежной связи и средств коммуникации, да еще при бездарном командовании войсками армия потерпела сокрушительное поражение под Танненбергом, потеряв при этом более 100 000 военнопленными, и отступила назад.

Весной того же года воодушевленная столь серьезной победой германская армия стала развивать наступление, прорвала фронт под Г орлицей и начала быстро продвигаться по территории Польши. На этом этапе обнаружилась полная неспособность царского правительства планировать продолжительную войну, а острая нехватка оружия и боеприпасов стала критической. Порой солдат отправляли на фронт без винтовок, и они вынуждены были забирать их у убитых на поле боя товарищей. К сентябрю российские войска вынуждены были оставить Варшаву, Вильну и «Привислинский край», то есть всю Польшу.

В разгар кризиса военных поставок земства и городские органы власти сформировали единый союз под названием «Земгор» во главе с князем Георгием Львовым^{79}, известным беспартийным либералом из тульского земства. «Земгор» сразу же предложил помощь в организации необходимых работ и размещении заказов для военных поставок. Эта инициатива была тут же поддержана московскими промышленниками, которые хотели во что бы то ни стало разрушить установившуюся монополию петербургских производителей и захватить хотя бы часть заказов на военные поставки. Московский предприниматель Павел Рябушинский сыграл главную роль в создании военно-промышленных комитетов, которым надлежало осуществлять контроль за переводом промышленных предприятий на военные рельсы. Исключительно важная роль таких комитетов объясняется прежде всего тем, что в них вошли представители всех сторон, так или иначе вовлеченных в экономику страны: правительства, «Земгора», предпринимателей и даже рабочих. Это был первый случай, за исключением Думы, когда рабочие получили возможность направлять своих представителей в официальный орган^{80}.

Историки немало спорили относительно экономической эффективности этих организаций, но в политическом смысле они были чрезвычайно важны, поскольку представляли интересы ведущих участников военной политики России. Если бы их усилия были дополнены мерами правительства, готового сотрудничать с ними на долговременной основе, то гражданский патриотизм нашел бы свое институциональное воплощение в самом центре государственного организма.

В 1915 г. центристские партии Думы и Государственный Совет образовали так называемый «Прогрессивный блок», который призвал к формированию «министерства общественного доверия» с участием депутатов законодательных палат. Этот блок опубликовал программу реформ, которая во многих чертах возрождала главные цели Столыпина: предоставление гражданских прав крестьянам, прекращение любой дискриминации по этническим или религиозным признакам (включая дискриминацию евреев), амнистию всем политическим заключенным и гарантии прав рабочих, включая право на полную легализацию профсоюзов. Эта программа была поддержана некоторыми членами правительства, и вскоре начались вполне серьезные переговоры по поводу формирования «министерства общественного доверия»^{81}.

Однако Николай II решил иначе. Его представления о патриотизме и социальной солидарности основывались не на гражданских принципах, а на принципах монархической власти и на призывах Православной церкви. В этот самый трудный момент войны он взял на себя командование армией, объявил перерыв в работе Думы, уволил тех министров, которые выразили поддержку «Прогрессивному блоку», и отправился в Ставку в Могилев, чтобы взять на себя верховное командование армией.

Так получилось, что под его непосредственным командованием армия в 1916 г. добилась больших успехов, чем прежде. А стремительный прорыв генерала Брусилова в Карпатах возродил надежду, что Россия может занять всю Галицию, «утраченную» много веков назад. И все же вряд ли можно связывать подобный успех исключительно с военными талантами царя. Всеми операциями руководил генерал Алексеев, добросовестный начальник штаба, которого ворчливый и капризный монарх чуть было не довел до нервного срыва своим некомпетентным вмешательством в дела армии. Еще более разрушительное влияние военное руководство Николая оказало на государственную политику. Государь был неспособен выполнять даже ту координирующую роль, которую играл прежде, и вскоре его правительство, которое и так не пользовалось общественным доверием, стало ареной дворцовых интриг. Министерские назначения были крайне неудачными и скоротечными, а злонамеренные комментаторы уже вовсю стали поговаривать о «министерской чехарде».

В этом смысле совершенно не важным оказывается факт, действительно ли императрица и Распутин играли решающую роль во всех этих правительственных перетасовках. Важным было то, что общественное мнение, умело формируемое прессой, было убеждено в их зловещей роли и оценивало их поступки с точки зрения нового патриотизма. Раньше никто и никогда не придавал значения тому, что супруга императора или кто-либо из членов императорской семьи имел немецкое происхождение. А сейчас это стало необыкновенно важным фактором внутренней политики. На «немку» и Распутина посыпались подозрения в придворных интригах, конечной целью которых было заключение сепаратного и предательского мира с Германией, хотя никаких серьезных доказательств подобного предательства при этом не приводилось. В декабре 1916 г. Распутин пал жертвой группы заговорщиков, в которую входили великие князья и некоторые думские политики. Эти люди имели очень мало общего друг с другом, кроме единственного желания — спасти монархию от монарха.

Им это не удалось. Убийство Распутина ровным счетом ничего не изменило. Во время широко освещаемой в печати сессии Государственной думы в ноябре 1916 г. уважаемый и авторитетный политик и лидер партии кадетов Павел Милюков высказал целую серию весьма горьких обвинений в адрес правительства, заключая каждое из них риторическим вопросом: «Это глупость или измена?» «Имеет ли, вообще говоря, хоть какое-то значение вопрос о том, глупость ли это или измена? — подытожил он в конце выступления. — Правительство продолжает настаивать на том, что любые организационные меры неизбежно приведут к революции, и именно поэтому оно предпочитает состояние хаоса и полной дезорганизации»^{82}. Его намек на предательство на самом деле был абсолютно бездоказательным, но в одном Милюков был бе-’ зусловно прав. Россия достигла такой точки кризиса, когда старые мифы самодержавия уже не могли больше объединять страну в единое целое, как это было на протяжении прошлых веков.

Революция 1917 г.

Крах старого режима был предсказан задолго до этого времени, и тем не менее все произошло настолько неожиданно, что не застало врасплох лишь самых проницательных людей. Общая дискредитация самодержавия была заметно усилена некомпетентностью военного командования, небывалой инфляцией, казнокрадством, низкой заработной платой и острой нехваткой продовольствия, что еще больше усугубило жизнь простых горожан, в первую очередь женщин. В январе 1917 г. полиция арестовала по подозрению в подрывной деятельности нескольких членов Военно-промышленного комитета из числа рабочих, которые таким образом лишились последней законной возможности заявить правительству о своих требованиях.

К концу февраля 1917г. слухи о предстоящих нехватках продовольствия достигли Петрограда (так с 1914 г. стала называться столица империи). Беспокойные женщины, выстаивавшие часами в длинных очередях возле продуктовых магазинов, стали присоединяться к митингующим рабочим, хлынувшим в город с забастовавшего Путиловского завода. Вскоре столица была охвачена всеобщей забастовкой, во время которой чаще и чаще стали звучать призывы к немедленному окончанию войны и свержению самодержавия. А посланные на усмирение рабочих казаки с большой неохотой отнеслись к приказам начальства, а потом и вовсе перестали их выполнять. Восставшие захватили штурмом арсенал и сожгли главный полицейский штаб.

Оторванный от столицы пребыванием в Ставке, Николай II получил весьма противоречивые сведения о происходящих событиях и сначала распустил Государственную думу, а потом отдал распоряжение ввести в городе военное положение. Однако чуть позже генералы убедили его в том, что все это бесполезно и что ему необходимо отречься от престола, чтобы хоть такой ценой восстановить в стране мир ради продолжения войны с Германией. Отречение должно было произойти в пользу великого князя Михаила, брата Николая II, но тот решительно отказался от трона, напуганный антимонархическими настроениями восставших масс Петрограда. Люди срывали с государственных зданий императорских двуглавых орлов, а в Таврическом дворце, где располагалась Государственная дума, был сорван со стены портрет царя работы Репина.

Вот так неожиданно русский народ, оказавшийся вдруг без царя, в конце концов сверг и самодержавную монархию как таковую. Государственная дума подчинилась царскому приказу и прекратила работу, но ее лидеры тут же образовали Временное правительство, главной задачей которого стало проведение самых неотложных реформ и поддержание порядка в стране до того момента, когда всенародно избранное Учредительное собрание окончательно решит судьбу империи. Первое Временное правительство возглавил князь Георгий Львов, а большинство членов правительства принадлежало к партии кадетов.

Таким образом, к концу марта 1917 г. Россия окончательно погрузилась в давно предсказанную революцию. Она оказалась гораздо более разрушительной, чем можно было представить. Во время революции 1905—1907 гг. правящему режиму удалось выжить и в конце концов восстановить некое подобие законности и порядка, но в 1917 г., в условиях великой международной войны, Временному правительству это было не по силам. Армия, которая отчаянно защищала страну до начала революции, распалась на непокорные банды вооруженных людей, которые либо грабили все, что могли, либо возвращались в родные места. Веками скреплявшие общество традиционные социальные связи в одночасье разорвались, а вместе с ними исчезло и столь важное для русского народа чувство общей для всех морали. Народы империи оказались в руках жестоких и преходящих проходимцев, которые властвовали на местах. Знаменитое российское «хулиганство», которое десятилетиями беспокоило власти предержащие, теперь действовало без всяких сдерживающих центров.

Однако слабость правящего режима была далеко не единственным отличием от революции 1905 г. В 1917 г. существовали политическая партия и ее политический лидер, которые были готовы не только взять власть в свои руки, но и всеми силами удерживать ее. Эта партия была хорошо организована и знала, как нужно использовать власть для претворения в жизнь своих задач, в соответствии с которыми должно быть перестроено все российское общество. Ленин многому научился на поражении социалистов в революции 1905 г. Прежде всего он понял, что наиболее важной частью революции являются крестьяне. Как марксист, он неохотно воспринимал этот тезис, но картина крестьянских погромов, захватов поместий и их поджогов поражала воображение. Он все чаще стал говорить о «революционно-демократической диктатуре пролетариата и крестьянства», которая в лице самостоятельных организаций пролетариата, крестьянства и солдат должна полностью ликвидировать старый режим. Именно это он имел в виду, провозглашая поразивший многих его сторонников лозунг «Вся власть Советам!», выдвинутый в апреле 1917 г.

Именно таким обращением к широким народным массам большевики отличались от всех других политических партий, доминировавших на политической сцене сразу после падения монархии и сформировавших Временное правительство. Все они — кадеты, меньшевики и эсеры — находились на левом крыле, иногда даже крайне левом, в политическом спектре царской России. Ни одна из них тогда не была полностью легализована. А сейчас, после падения старого режима, они вдруг оказались «у руля» и взяли на себя ответственность за единство России, защищая ее как от германской оккупации, так и от сторонников раздела страны. Фактически они неожиданно для себя стали чуть ли не единственными спасителями гибнущей цивилизации, а также наследниками империи и гарантами буржуазного общества, то есть исполнителями такой роли, о которой несколько месяцев назад не могли даже мечтать.

Только природой российского общества можно объяснить тот факт, что после падения самодержавия образовался не один наследственный режим, а целых два. Временное правительство, состоявшее преимущественно из членов Государственной думы, добровольных ассоциаций военного времени и представителей общественности, стремилось превратить страну в парламентскую демократию. Однако с самого начала ему довольно успешно противостояли различного рода Советы, которые воплотили заветную мечту революционеров 1905 г. и сторонников того идеала России, при котором страна должна представлять собой федерацию общин с уравнительными принципами распределения. Как только конец самодержавия стал более или менее очевидным, рабочие и солдаты тут же провели выборы в своих коллективах и послали делегатов в Таврический дворец. Правда, они так и не поняли, чем же там придется заниматься. Никому из них и в голову не приходило, что они должны управлять огромной страной. С другой стороны, их присутствие в парламенте стало безошибочным показателем того, что отныне никто не посмеет игнорировать мнение народа. Вскоре Советы были образованы практически во всех городах и даже во многих деревнях.

Новое правительство, несмотря на свой «временный» характер, быстро выработало план действий, который заключался прежде всего в попытке устранить самые негативные последствия старого режима. Оно распустило царскую полицию и жандармов, местные органы власти и всех государственных чиновников, которые запятнали себя жестокими и насильственными действиями до февраля. Тогда же Временное правительство объявило, что отныне все граждане России могут беспрепятственно пользоваться широким кругом гражданских прав, а все нерусские народы бывшей империи получат возможность полностью распоряжаться своей судьбой. Даже Ленин в то время признал, что Россия стала «самой свободной страной в мире»^{83}.

Львов не мог не понимать, что его режим нуждается в поддержке Советов, и с самого начала пытался найти с ними общий язык. Кардинальным элементом такого соглашения должен был стать договор о необходимости продолжения войны на новой основе, то есть превращении ее в оборонительную, пока не будет достигнуто мирное соглашение «без аннексий и контрибуций». И князь Львов, и Александр Керенский, заменивший его на посту премьер-министра в июле того же года, очень надеялись, что такое соглашение с Советами может вызвать новый прилив национального и постимперского патриотизма, который сможет объединить общественность и народ. Однако между последними оказалось слишком много различий, причем как внешних, так и внутренних, то есть ментальных. В своем стремлении отстоять этот новый союз кадеты, а потом и меньшевики с эсерами отдалили себя от массовой социальной базы и в конце концов раскололись сами, облегчив большевикам задачу овладения народными массами. Став выразителями вековых чаяний народа, они вместе с тем не взяли на себя ответственность за сохранение законности, порядка и — империи.

Разрыв хрупкой связи между общественностью и народом наметился с самого начала, когда 1 марта Петроградский Совет издал приказ № 1. В нем говорилось, что солдаты должны избрать в своих частях, вплоть до роты, комитеты, чтобы таким образом взять под контроль все сферы армейской жизни, за исключением военных действий, когда солдаты должны по-прежнему подчиняться своим офицерам. Это вполне соответствовало идеалу Советов, согласно которому трудящиеся берут на себя всю полноту ответственности за судьбу формирующейся нации. Этот приказ резко изменил настроения солдат, и те стали настаивать, что отныне только они будут иметь решающий голос во всех военных делах. При этом многие из них заметно расширили содержание приказа и стали выбирать себе офицеров. Что же до самих офицеров, воспитанных на старорежимных принципах безоговорочного подчинения старшим по званию и соблюдения воинской иерархии, то они посчитали новый порядок оскорбительным и диким, тем более что он самым фатальным образом подрывал их дисциплинарную власть над солдатами. Один из офицеров Павловского полка горько отмечал в своем дневнике: «Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нем, то разумеют демократические низы... Общего языка нам не найти — вот проклятое наследие старого порядка»^{84}.

Реформированная таким образом армия просуществовала весну и лето 1917 г. Многолетний опыт солдатской артели помогал комитетам решать многие практические задачи и выходить из затруднений. Однако когда Керенский попытался в июне начать наступление на австрийском фронте, то сразу же обнаружилось, что новые веяния в армии сумели даже за такой короткий срок подорвать ее боеспособность. Вместо того чтобы выполнить приказ о начале наступления, солдаты собирали комитеты и долго спорили, стоит ли выполнять приказ командира. При этом некоторые члены комитета доказывали, что наступление будет противоречить политике «мир без аннексий». А в одном полку приняли решение: «Своего не дадим, чужого не хотим» — и вообще отказались наступать^{85}.

Как и следовало ожидать, наступление вскоре захлебнулось, оставив офицеров наедине с волной мятежей и дезертирства. Попытка Керенского сплотить общественность и народ на волне агрессивного патриотизма полностью провалилась. Весьма показательна в этом смысле и ситуация во французской армии, также охваченной в 1917 г. многочисленными мятежами солдат. Они выразили солидарность с бастующими рабочими, были озабочены положением своих семей дома, призывали к миру «без аннексий и контрибуций» и в очередной раз подтвердили свою решимость «остановить нашествие бошей». В отличие от российских солдат, однако, французские были уверены в своем статусе «граждан-солдат», который непосредственным образом вытекал из существования стабильной республики. Они воспринимали Францию как родную страну, а себя — как часть единой нации. Когда их командиры приостановили наступательные операции и поставили перед собой в качестве первоочередной задачи восстановление морального духа и дисциплины, солдаты в конце концов вернулись на фронт и продолжили борьбу. Русские же солдаты не были уверены, что «нация» з*

Керенского является и их собственной. Более того, себя они в большей степени идентифицировали с Советами или крестьянскими общинами, а в момент кризиса были готовы бросить армию и фронт и разбежаться по домам^{86}.

Таким образом, в России попытка восстановить дисциплину с помощью концепции гражданского общества полностью провалилась и погрузила армию в состояние безысходного кризиса. Новый главнокомандующий, генерал Лавр Корнилов, назначенный на этот пост в июле, был преисполнен решимости покончить с солдатскими комитетами и восстановить полную военную дисциплину, не исключая даже введения смертной казни за дезертирство и невыполнение приказа во время боевых действий. После долгих колебаний Керенский неохотно согласился с ним, не видя другой возможности восстановить утраченную боеспособность российской армии. Однако требования Корнилова грубо растоптали все деликатные компромиссы Керенского. В августе Корнилов двинул элитные войска на Петроград, собираясь ввести в стране военное положение и образовать военное правительство. Но эти войска были остановлены рабочими-железнодорожниками, а Керенский, принуждаемый покончить с компромиссами, сместил Корнилова с поста главнокомандующего, арестовал и обвинил в государственной измене^{87}.

Таким образом, двусмысленный и непрочный союз Керенского развалился. Как Временное правительство, так и умеренные лидеры социалистов в Советах оказались в весьма уязвимом положении и были зажаты между генералами, которые требовали всей полноты власти для продолжения войны до победного конца, и широкими народными массами, которые считали, что война является лишь предлогом для возрождения репрессивного аппарата и восстановления экономической эксплуатации, характерной для прежнего режима.

И только большевики обещали народу немедленное прекращение войны, что привлекало к ним все больше и больше солдат. К осени того же года они стали отдавать большевикам предпочтение при выборе солдатских комитетов. К этому времени многие солдаты уже твердо решили, что им нет никакого смысла защищать чью-то Россию. Вместо этого они стремились как можно скорее вернуться домой и принять участие в распределении отнятой у помещиков земли. Самые решительные брали оружие, покидали фронт и заставляли железнодорожников везти их в глубь страны. Недавно взлелеянный патриотизм мгновенно исчез, а на смену ему пришло чувство «малой родины», пораженной жестоким кризисом.

Захват власти большевиками в октябре 1917 г. придал этим чаяниям характер законности. Новые правители объявили о прекращении войны и издали декрет о передаче всей земли в руки сельских общин. Так Ленин начал создавать/строить «пролетарский интернационализм» на рыхлой, непрочной и в высшей степени неподходящей основе ограниченной крестьянской общинности.

Советы 1917 г. отличались от Советов 1905 г. целым рядом признаков. Самым важным являлось то, что теперь у них было что защищать: политическую систему, возникшую после распада старого режима. Теперь Советы представляли собой местную власть и являлись частью постреволюционного «истеблишмента». Это укрепляло у руководителей Советов чувство ответственности за судьбу страны и побуждало сотрудничать с Временным правительством вплоть до того момента, когда закончится война, а Учредительное собрание решит проблему будущего устройства России. В результате исполнительные комитеты все больше превращались в новую бюрократическую систему управления и все больше отдалялись от пленарных заседаний того или иного Совета, на которых обычно преобладали неуправляемые и хаотические настроения масс. Как вспоминал позже один из очевидцев: «Толпа стоящих настолько погустела, что... владельцы стульев также бросали их... «Президиум» стоял на столе, причем на плечах председателя висела целая толпа взобравшихся на стол инициативных людей, мешая ему руководить собранием»^{88}. Поэтому нет ничего удивительного в том, что исполнительные комитеты все чаще предпочитали принимать решения, не вынося их на обсуждение пленарной сессии.

Постепенно рабочие стали ощущать, что их интересы снова игнорируют. Именно тогда они начали перемещать фокус своей политической активности вниз, с городских Советов на выборные фабричные комитеты, которые решали все проблемы на рабочем месте и постоянно оказывали давление на работодателей, местные Советы и правительство. Фабричные комитеты имели возможность не только агитировать за введение восьмичасового рабочего дня, но и вводить его явочным порядком. На Путиловском заводе, к примеру (и не только там), ненавистных мастеров и начальников цехов сажали в тачки и выкатывали на улицу, после чего вываливали на землю или даже в ближайшую реку^{89}. Это был своеобразный сельский самосуд в городском исполнении, и это устраивало рабочих гораздо больше, чем долгие разбирательства с исполнительными комитетами.

По мере ухудшения экономического положения летом того же года работодатели стали сокращать производство и увольнять рабочих, а иногда и вовсе закрывали промышленное предприятие. Все эти меры усиливали старые сомнения относительно справедливости распределения военного бремени. Рабочие, подозревая работодателей в том, что те просто-напросто пытаются спасти свою собственность, потребовали права на инспекцию заводских и фабричных финансовых отчетов и установление контроля за деятельностью предприятия. Эти меры получили название «рабочий контроль» и означали, что рабочие не доверяют правительству в деле сдерживания военных сверхприбылей предпринимателей. Именно поэтому они решили взять под свой контроль финансовое положение промышленных предприятий и не допустить злоупотреблений.

Меньшевики во Временном правительстве оказались перед необыкновенно сложной дилеммой. Рабочие стали все чаще выдвигать требования, которые они раньше всегда поддерживали, но сейчас это означало резкое сокращение производства, а вместе с ним и дальнейшие осложнения в ходе проведения военных действий. Известный меньшевик и министр труда М.И. Скобелев обратился к рабочим с просьбой «прекратить дезорганизацию промышленности и истощение государственной казны» своими забастовками и требованиями повышения зарплаты^{90}.

Многие рабочие отнеслись к подобным заявлениям как к предательству их интересов и все с большей симпатией стали прислушиваться к голосу большевиков, которые неустанно призывали их взять власть на предприятиях в свои руки. На съезде фабрично-заводских комитетов в июне впервые были официально приняты большевистские лозунги, призывавшие рабочих формировать собственную гвардию, экспроприировать собственность промышленников и банкиров и установить жесткий контроль над производством и распределением товаров^{91}.

Кроме того, рабочие решительно поддержали солдат Петроградского гарнизона, которые выступили против решения командования направить их на фронт. В июле, когда восстали солдаты Первого пулеметного полка, рабочие вышли в центр города и потребовали, чтобы Советы свергли Временное правительство, взяли власть в свои руки и прекратили ненавистную войну. Виктор Чернов, лидер партии социалистов-революционеров, попытался успокоить их, но в ответ услышал весьма нелестные для себя слова: «Бери власть, пока ее тебе предлагают, сукин сын!» В этом возгласе рабочих, а также в замешательстве Чернова и его невразумительном ответе отразилась вся сложность той ситуации, в которой оказались социалисты во Временном правительстве. В конце концов, напуганные угрозой общественному порядку и решительным выступлением солдат мятежного полка, они вызвали на подмогу лояльные войска и приказали разогнать митингующих силой, в результате чего погибло около 300 человек. Таким образом, предполагаемые вожди рабочего класса сами устроили рабочим нечто превосходящее «кровавое воскресенье»^{92}.

Наиболее эффективной рабочей организацией оказалась Красная гвардия — рабочая милиция, которая стала появляться то тут, то там весной и летом 1917 г. В результате ликвидации старой полиции и жандармов красногвардейцы оказались единственной эффективной силой, которая была в состоянии поддерживать порядок на улицах столицы. А к осени того же года большевики стали завоевывать большинство в местных Советах и сразу же приступили к формированию военно-революционных комитетов, которые должны были мобилизовать все силы Красной гвардии и координировать взаимодействие отдельных ее подразделений с восставшими частями гарнизона. Именно этот союз сделал возможным захват власти и установление советского режима в Петрограде и других городах страны в октябре 1917 г.^{93}

Крестьяне претерпели такую же политическую эволюцию, что и рабочие и солдаты: сначала осторожное сотрудничество с Временным правительством, а затем растущее разочарование, за которым последовали захват власти и устройство собственной жизни. Они быстро обнаружили, что Временное правительство не спешит с передачей земли тем, кто ее обрабатывает, а вместо этого создает какие-то местные комитеты по изучению земельного и продовольственного вопросов и намерено передать окончательное решение этих вопросов на рассмотрение Учредительного собрания. Это был, с одной стороны, разумный подход, поскольку столь сложную проблему перераспределения земли нельзя было решать в спешке и без тщательной подготовки, тем более что многие главы семейств из сельской местности все еще находились на фронте. С другой стороны, постепенность и законность подобных мер совершенно не соответствовали настроениям крестьян. Вместе с ликвидацией царизма у них появилась надежда, что они сами могут распределить землю и распоряжаться ею по собственному усмотрению.

Вскоре крестьяне стали проникать в земельные комитеты, причем начали с волостных комитетов, а потом поднялись до уровня уездных и даже губернских, постепенно превращая их в выборные «комитеты народной власти». Эти новые комитеты на первых порах служили средством выражения крестьянских чаяний, а потом стали эффективным орудием их власти. Что же до Временного правительства, то оно ничего не могло с этим поделать, так как полицейские органы были распущены, а других сил охраны общественного порядка, которые могли остановить этот процесс, у них не было.

Комитеты начали брать на себя всю полноту ответственности за частную землю в своем районе, позволив владельцам вести на ней хозяйство, но только под неусыпным контролем комитетов и с целью подготовки к окончательной ее экспроприации. Летом и осенью того же года сельские и волостные собрания приступили к непосредственным действиям, причем во многом это напоминало события 1905 г. Как и тогда, самые активные действия развернулись на территориях центральных черноземных районов, соседних областей Правобережной Украины и Белоруссии, а также Поволжья. Однако на этот раз устремления крестьян были эффективно подкреплены солдатами-дезертирами, которые в это время в огромном количестве покидали линию фронта и пробирались домой. Они были вооружены, озлоблены и полны решимости сражаться до конца в том случае, если им будет оказано сопротивление.

Но дело было не только в солдатах. В это движение быстро вошли все крестьянские хозяйства, так как в общинах по-прежнему действовала круговая порука. Обычно крестьяне, вооруженные кто чем мог, съезжались на телегах на деревенскую площадь, а потом направлялись к дому помещика. Тот, как правило, подписывал под их давлением соответствующий документ, передающий право на владение землей в руки сельской общины. Затем крестьяне загружали свои телеги помещичьим добром, разбирали скот и покидали поместье, оставляя на жизнь владельцу и его семье лишь прожиточный минимум^{94}.

Во всех этих крестьянских акциях соблюдался некоторый порядок с налетом определенной законности. Даже помещику они оставляли его «справедливую» долю земли, но только при том непременном условии, что он не будет оказывать сопротивления новому порядку и станет работать сам, то есть без привлечения наемной рабочей силы. В тех же случаях, когда помещик оказывал сопротивление, они убивали его и сжигали дом и все хозяйственные постройки. При этом крестьяне часто уничтожали картины, скульптуры, книги, мебель — словом, все, что олицетворяло богатство и чуждую для крестьян культуру^{95}.

Министром сельского хозяйства в это время был Виктор Чернов, лидер партии социалистов-революционеров, в программе которой было четко записано, что сельские общины должны экспроприировать помещичью землю и разделить ее между крестьянами. Теперь же он вынужден был настаивать на том, чтобы они так не поступали, в противном случае это подорвало бы производство продуктов питания и весь сельскохозяйственный рынок. А когда Чернов попытался частично реализовать свою партийную программу, призывая крестьянские комитеты взять под контроль «плохо используемые» земли, его коллега, министр внутренних дел Ираклий Церетели, меньшевик, публично унизил его, отменив своей властью этот указ^{96}. Социалисты-революционеры все еще оставались самой популярной партией среди крестьян, но под перекрестным давлением революции они быстро теряли свое значение и ощущение единства.

После экспроприации крестьянские общины приступали к перераспределению земель, руководствуясь при этом традиционно понимаемыми принципами справедливости. Обычно это делалось либо по количеству «едоков» (то есть по количеству ртов, которые нужно было кормить в той или иной крестьянской семье), либо по труду (то есть по количеству рабочих рук в семье). Причем в этот процесс были вовлечены не только так называемые столыпинские крестьяне, но и бывшие помещики. Каждому из них полагалась определенная норма, не более того. Каждый имел право на свою долю пропитания. В годы кризиса возобладали давние крестьянские ценности.

Непрочный, только начавший складываться союз между общественностью и народом стал быстро распадаться под давлением снизу. Политические партии, вовлеченные в деятельность Временного правительства и Петроградского Совета, были полностью дискредитированы своей поддержкой этого союза и тщетными попытками заставить его работать.

А большевики в это время заняли весьма удобную позицию, позволявшую им извлечь выгоды из создавшегося положения. Однако для этого им пришлось убить несколько собственных священных коров. Прежде всего пришлось отказаться от идеи немедленного переустройства сельского хозяйства на основе полной коллективизации. Крестьяне упорно отдавали предпочтение прежним формам хозяйствования в рамках привычной для них крестьянской общины. Изначальная ленинская идея, что революцию будет продолжать крепко сплоченная и строго дисциплинированная группа интеллигентов, ведущая за собой рабочий класс, была приостановлена самим ходом событий. Вместо этого большевики проложили путь к власти в условиях того социально-политического кризиса, который всколыхнул широкие народные массы. Партийные функционеры воспользовались этим обстоятельством и овладели уже готовыми организациями, созданными в годы революции рабочими, крестьянами и солдатами.

Военно-революционный комитет (ВРК) как инструмент захвата власти в Петрограде был создан не большевиками, а Петроградским Советом с целью организации обороны столицы как от второй попытки военного переворота, так и от германского нашествия. Примерно с 20 октября 1917 г. ВРК начал захватывать стратегически важные пункты в городе, чтобы полностью обеспечить проведение Второго Всероссийского съезда Советов, против которого могло выступить Временное правительство. Завершающая операция в городе развернулась тогда, когда Керенский попытался закрыть большевистские газеты и арестовать лидеров этой партии. Большая часть участников восстания была уверена, что ведет борьбу за передачу «всей власти Советам», которая будет воплощена в форме коалиции всех социалистических сил, представляющих интересы рабочих, крестьянских и солдатских сходов по всей стране.

Однако на съезде Советов Ленин неожиданно для всех смог навязать делегатам однопартийное правительство большевиков (Совет народных комиссаров, или Совнарком). И случилось это прежде всего потому, что ему удалось заручиться поддержкой значительной части социалистов-революционеров. Разочарованные нерешительностью своих лидеров, многие эсеры вышли из партии и образовали новую партию левых социалистов-революционеров, которая поддерживала Ленина в течение нескольких месяцев, а отдельные ее члены даже вошли в правительство. Что же до остальных эсеров, то вместе с меньшевиками они покинули съезд, обвинив большевиков в узурпации власти, которая по праву принадлежит всему народу в лице всех социалистических партий^{97}.

Подобным же образом большевики захватили власть и в других городах страны. Там, где они пользовались популярностью, они эффективно использовали большинство'в местных Советах; а там, где такой поддержки у них не было, часто использовались рабочие дружины и военно-революционные комитеты, которые претворяли в жизнь лозунг «Вся власть Советам!» по собственному пониманию. И только в районах преобладающего нерусского населения эта тактика не принесла желаемого успеха^{98}.

В течение нескольких месяцев после захвата власти большевики сумели консолидировать ее, закрывая все несоциалистические газеты и создавая собственные органы безопасности в форме ЧК (Чрезвычайной комиссии по борьбе против спекуляции и контрреволюции). При этом они позволили провести выборы в Учредительное собрание, но как только выяснилось, что самой большой партией в нем окажутся эсеры, большевики просто-напросто закрыли его. Таким образом, та форма демократизации, к которой общественность страны и все социалистические партий стремились несколько десятилетий, потерпела сокрушительное фиаско. Практически полностью были уничтожены те ростки гражданского общества, которые появились в последние годы императорской России. Отныне путь для формирования общества по своему образу и подобию был для большевиков полностью расчищен.

Первые шаги к новому обществу

Большевики пришли к власти, всецело нацеливаясь на мировую революцию. Для Ленина Россия была всего лишь начальным этапом в цепной реакции революционного процесса, страной, где по случайным историческим причинам началась международная пролетарская революция. Он нисколько не сомневался, что вслед за победой Советов в России начнутся аналогичные революции в Германии и других европейских странах. Именно поэтому большевики переименовали свою партию в коммунистическую. Тем самым они хотели показать, что истоки ее кроются не в России, а в традициях Парижской коммуны 1871 г. Когда в 1919 г. Ленин основал Коммунистический Интернационал в целях координации революционной деятельности пролетариата во всем мире, он хотел провести учредительный конгресс в Берлине, и только чрезвычайные обстоятельства вынудили перенести его в Москву^{99}.

Этот перенос был весьма симптоматичным. Геополитика была против него. Еще в марте 1918 г., когда Ленин подписал Брест-Литовский договор и в одностороннем порядке завершил войну с имперской Германией, он вынужден был признать, что первостепенная задача молодого пролетарского государства — не мировая революция, а защита России, единственного на тот период времени оплота социализма и его родины. Однако в партии он встретил сопротивление своим взглядам. Николай Бухарин, например, и группа «левых коммунистов» настаивали на том, что Россия должна стремиться не к миру с Германией, а к продолжению войны на новой основе. По их мнению, Германия непременно нанесет поражение России и оккупирует ее, но это вызовет ожесточенное сопротивление российских рабочих и крестьян, поднимет их моральный и патриотический дух, приведет к организации широкого партизанского движения и в конце концов вызовет возмущение пролетариата в самом сердце врага — Германии, что и будет началом мировой революции. В каком-то смысле это была идея «международной гражданской войны», которую раньше так рьяно отстаивал сам Ленин. Просто сейчас он имел в своем распоряжении все рычаги государственной власти и именно поэтому отдавал предпочтение идее сохранения и защиты того, что уже завоевано российским пролетариатом. Конечно, государство пока было примитивным, неразвитым, но все же это было лучше, чем туманные перспективы мировой революции.

С этого момента, постепенно и неравномерно, международный социализм стал срастаться с российским империализмом. И эта смесь вовсе не была несовместимой. Идея Руси как тысячелетнего народного царства, несущего освобождение всему человечеству, служила основой национальной мифологии еще в XVI в. и с тех пор никогда полностью не исчезала из народного сознания, проявляясь в качестве своеобразной теневой идеологии имперской России. Эгалитаризм в форме «круговой поруки» веками определял жизнь русских крестьян и рабочего класса. Волей-неволей и большевики пришли к власти на волне широкой крестьянской революции, воодушевленной подобными идеями. И вскоре они оказались в положении строителей современного, прошедшего индустриализацию и распространившегося по всему миру пролетарского государства на основе отсталой и патриархальной сельской общины. Это противоречие преследовало их все последующие годы, и в итоге они пытались преодолеть его насильственными методами.

Эта судьбоносная двойственность присутствовала еще в учении Ленина, который сочетал в своей персоне самые разнообразные черты российской политической традиции. Прежде всего он был европейским интеллектуалом, высоко ценившим комфорт и упорядоченность буржуазного общества. В этом смысле его идеалом была работа швейцарского почтового ведомства и Библиотеки Британского музея. Как и многие другие европейские интеллектуалы, он был марксистом, свято веря в существование научных законов общественного развития и классовую борьбу как его главный источник. Однако в то же время он был типично русским народником, который верил в лидерство небольшой элиты, ведущей за собой основную массу населения по пути социального прогресса и опирающейся на революционный потенциал русского крестьянства.

Вообще говоря, народники и марксисты были ближе друг к другу, чем можно было судить по развернувшейся полемике 1890-х годов. Именно поэтому можно, вероятно, сделать вывод, что Ленин воплощал в себе общие черты обеих революционных традиций. Кардинальным моментом здесь является тот факт, что все элементы ленинского миро-воззрения были так или иначе подчинены апокалиптическому видению титанической революционной борьбы, в ходе которой старый мир должен быть разрушен до основания, а на его месте создано совершенно новое и всецело гармоничное общество. И в этом обществе все люди получат возможность реализовать свой потенциал, потому что, как отмечал Маркс, «от каждого будет востребовано по способности и каждому будет дано по потребности».

Эмоциональная окраска такого видения революции уходит своими корнями через Бакунина к старообрядцам, а от них — к священникам Московии XVI — XVII вв., разрывавшимся между пророчествами о конце света и хвалебными песнями стране, которую они считали универсальным христианским царством, предназначенным осуществить промысел Божий для всего человечества. И все же, если Ленин и был провидцем, то одновременно он, безусловно, был весьма прагматичным политиком, а сочетание этих двух качеств было его огромным преимуществом. Его напряженная озабоченность практическими вопросами вплоть до мельчайших деталей, несокрушимая сила воли, подавлявшая противников, и его способность убеждать людей в своей непререкаемой правоте — все это напоминает Петра Великого и наиболее активных государственных чиновников XVIII и XIX вв.^{100}.

Провидческую сторону личности Ленина всегда легко было не заметить, поскольку подавляющее большинство его письменных сочинений так или иначе посвящено тактике революционной борьбы. Но был в это время один короткий момент, когда он счел нужным не скрывать свои мечты относительно будущего России. Это произошло в 1917 г., когда революция только началась и перед страной открылись новые перспективы, но большевики еще не пришли к власти, а сам Ленин еще не был всецело поглощен ежедневными проблемами государственного управления. Именно тогда он написал книгу «Государство и революция», в которой отбросил прежнюю приверженность революционной тактике и впервые изложил свои взгляды на жизнь в будущем социалистическом обществе, в котором государство будет «постепенно отмирать» в силу того непреложного факта, что исчезнет эксплуатация человека человеком, а его оставшиеся простейшие операции регистрации, записи, проверки... станут вполне доступны всем грамотным людям»^{101}.

Многие исследователи и комментаторы восприняли «Государство и революцию» в качестве аномалии в сочинениях автора. Адам Улам, например, заявил по этому поводу, что «ни одна работа не может быть более несоответствующей политической философии этого автора»^{102}.

На самом деле, однако, именно тотальная природа его видения будущего оправдывала ту исчерпывающую дотошность, с которой Ленин неустанно преодолевал все возникавшие на его пути препятствия, неуклонно продвигался к окончательному претворению в жизнь этого видения, и именно поэтому уделял такое большое внимание тактике революционной борьбы. Бесконечная желаемость цели легитимизировала самые беспощадные средства. Только тотальность его конечной мечты позволяет объяснить, казалось бы, необъяснимые противоречия в политическом характере Ленина. Его безграничная уверенность в том, что он обладает научным, а посему совершенно неопровержимым знанием законов общественного развития, удивительным образом сочеталась с постоянным страхом, что может быть упущена та или иная реальная возможность для революции и все дело может закончиться крахом. Более того, его абсолютная уверенность в моральной правоте своего дела сопровождалась столь же абсолютным презрением ко всем моральным нормам. Наконец, его уверенность в безграничном политическом творчестве народных масс сочеталась с крайним недоверием к народу, который может быть отвлечен от своей исторической задачи повседневными нуждами и потребностями, а то и вообще уведен в сторону от революционной борьбы изощренной буржуазной пропагандой^{103}.

Подобный раскол в мировоззрении Ленина во многом аналогичен противоречиям между трезвым научным анализом буржуазной политэкономии в работах Маркса и его пророческими мечтами о будущем идеальном человеческом обществе. Главным средством преодоления такого раскола стала для Ленина выпестованная им партия. Она должна была повести за собой обездоленные трудящиеся массы через мрачную, нищенскую и разложившуюся повседневную реальность к светлому будущему. А поскольку только партия имела единственно верное понимание предстоящего пути, то народные массы должны беспрекословно доверять ей и полностью подчиняться. При этом любое отклонение от этой линии неизбежно вызывало у Ленина резкий отпор и презрение. Он не понимал, да и не хотел понять того, что внутренние противоречия его мировоззрения чреваты весьма серьезными потенциальными конфликтами с непредсказуемыми разрушительными последствиями для всего общества.

Зимой 1917—1918 гг. кризис в стране явился тем горнилом, где провидения Ленина подверглись тяжким испытаниям. Сложившаяся ситуация объективно отражала все парадоксы ленинской политики. Кризис всегда является временем новых возможностей, а фундаментальный кризис — временем неограниченных возможностей. В такие периоды все становится возможным. Правда, сам Ленин никогда не утверждал, что имеет точный и подробный план построения социализма. Убежденный в принципиальной правоте своей теории, он надеялся повести за собой народные массы, но при этом рассчитывал на их энтузиазм и допускал возможность спонтанных действий.

Итак, Ленин, воодушевленный представлениями о созидательном творчестве масс, направляемый общими принципами учения Маркса и в полном соответствии с наполеоновским лозунгом «вмешаться и посмотреть, что будет», с головой окунулся в весьма хлопотное дело политического руководства. Однако действовать ему пришлось в условиях надвигающейся гражданской войны, изначально гипотетической, а потом и вполне реальной. И это было отнюдь не случайно. Тот способ, с помощью которого он захватил власть в стране, делал ее практически неизбежной, и Ленин прекрасно понимал это. Но сам факт имел огромное значение. Он означал, что руководимая им партия вынуждена будет претворять в жизнь свои планы в атмосфере всеобщего раскола и ожесточенного конфликта, выйти из которого можно будет только с помощью сильной авторитарной власти. И в этих условиях все завоевания революции, которых добились рабочие, крестьяне и солдаты, будут сведены к нулю. Ведь большевики пришли к власти, громогласно обещая простым людям всевозможные блага, а теперь придется отказаться от своих обещаний, так как реальные условия не позволят выполнить их.

Самое главное обещание заключалось в передаче реальной власти народу. В ноябрьском номере газеты «Правда» за 1917 г. Ленин весьма откровенно выразил эту мысль. «Товарищи трудящиеся! Помните, что вы сами теперь управляете государством... Никто вам не поможет, если вы сами не объединитесь и не возьмете все дела государства в свои руки... Установите строжайший революционный порядок, беспощадно подавляйте попытки анархии со стороны пьяниц, хулиганов, контрреволюционных юнкеров, корниловцев и тому подобное»^{104}.

Однако в условиях острейшего кризиса и Гражданской войны введение «строжайшей дисциплины» и «подавления» возможно только сверху, а не снизу, и поэтому новое пролетарское государство со своей собственной полицией очень скоро заменило трудящихся в этой роли.

Марксистская традиция не выработала каких-либо готовых проектов строительства социалистической экономики, но она всегда исходила из предположения, что первыми шагами в этом направлении должна стать экспроприация буржуазии и обобществление средств производства. Новое пролетарское государство должно было начать именно с этого и тем самым обеспечить эффективное завершение переходного периода. Как писал Ленин в книге «Государство и революция»: «Пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, и для подавления и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией, полупролетариями в деле налаживания социалистического хозяйства»^{105}.

Для решения этой задачи в октябре и ноябре 1917 г. был созван Второй Всероссийский съезд Советов. Он ликвидировал частную собственность на землю и передал ее для дальнейшего распределения в руки сельских и волостных комитетов. Это была небольшевистская политика, но Ленину пришлось пойти на такой шаг, чтобы заручиться поддержкой крестьянских масс. В городах недвижимая собственность изымалась из рыночного обращения и передавалась в руки местных Советов, которые сразу же приступили к процессу «уплотнения», то есть переселения людей с плохими жилищными условиями в просторные квартиры буржуазных элементов. Этот съезд фактически сделал рабочие комитеты владельцами промышленной и торговой собственности и предоставил им реальную власть и полный контроль над всеми действиями управляющего персонала. Все существовавшие прежде юридические институты были в одночасье заменены «народными судами» с избранными населением судьями. А для борьбы со спекуляцией и контрреволюционной деятельностью наряду с ЧК учреждались «революционные трибуналы», члены которых избирались местными Советами. В армии отменялись все чины и знаки различия, а воинские подразделения передавались под контроль солдатских комитетов.

Съезд Советов издал Декларацию прав народов России, которая уничтожала все формы национальной дискриминации и утверждала право наций на самоопределение «вплоть до отделения и образования независимых государств».

Никогда еще законодательный орган не декларировал такой широкомасштабной трансформации общества за столь короткое время. Весь иерархический порядок с его дискриминацией по признаку сословия, этнической принадлежности, пола и религии был заменен эгалитарным порядком с единственной формой дискриминации против «привилегированных» классов. Централизованное правительство уступало место союзу избранных народом Советов, а свободный рынок вытеснялся общественной собственностью на средства производства и общим владением недвижимой собственностью. Все банки были национализированы, а их управление способствовало никем и ничем не ограниченной эмиссии наличных денег. Таким образом, новый режим не предпринимал никаких попыток ограничить инфляцию, надеясь на то, что со временем все деньги будут отменены, а все ресурсы будут так или иначе распределяться самим государством^{106}.

Логика всех этих мер вскоре вступила в полную силу. Из-за Гражданской войны и нового советского законодательства рынок товаров мгновенно обрушился. 2 декабря 1917 г. в целях «выработки общих норм и плана регулирования экономической жизни страны» был образован Верховный Совет народного хозяйства (ВСНХ). Рабочие комитеты преобразовывались в местные отделения профсоюзов, и все они стали подчиняться непосредственно ВСНХ. Эти меры были благожелательно восприняты рабочими, причем даже теми, кто совсем недавно боролся за самоуправление фабриками и заводами. Когда же война была на исходе, в начале 1918 г., а экономическая разруха стала еще сильнее, они сами обратились к ВСНХ с просьбой, чтобы предприятия были переданы в руки государства, так как предприниматели стали закрывать их из-за нехватки топлива, сырья и запасных частей. Таким образом, к лету того же года большинство промышленных предприятий оказалось в руках государства, а национализация всех акционерных компаний была завершена указом от 28 июня 1918 г. Дать ВСНХ возможность полностью овладеть всей экономикой, развернуть борьбу со «спекуляцией» и черным рынком стали важнейшими задачами ЧК. Чекисты часто устанавливали блокпосты на дорогах, прочесывали так называемые блошиные рынки и контролировали въезд в города, чтобы перехватывать прорывавшихся на базары «мешочников» (мелких торговцев)^{107}.

Несмотря на все эти меры, материальное положение трудящихся продолжало ухудшаться. Прекращение огня на фронте в декабре 1917 г. и безудержная инфляция до минимума сократили потребность в промышленных товарах. А когда Гражданская война возродила потребность в оружии и боеприпасах, на военных заводах была установлена жесткая военная дисциплина. Большинство же рабочих других отраслей промышленности были уволены и сами либо искали скудные источники пропитания, либо возвращались в родные деревни и села. Как в том, так и в другом случае их жизненные условия были катастрофически бедственными.

Еще более деморализующее воздействие на них оказывало весьма неприятное ощущение, что вся их борьба сначала против царского режима, а потом против Временного правительства закончилась безрезультатно. Им было ужасно трудно понять, что же, собственно говоря, произошло в течение 1917— 1918 гг. С одной стороны, им казалось, что они победили, так как были установлены восьмичасовой рабочий день, минимальная заработная плата и полный контроль над производством. К тому же от их имени была объявлена «диктатура пролетариата». А с другой стороны, на самом деле их жизненные условия стали намного хуже, и в конце концов они утратили даже то политическое влияние, которое имели раньше. Их «собственная» революция передала всю полноту власти в руки каких-то комиссаров в кожаных куртках, которые в ответ на любое проявление недовольства сразу же тянулись к револьверу.

Правительственный декрет от 26 октября 1917 г., ликвидировавший частное землевладение, был чрезвычайно популярен среди крестьян, которые видели в нем осуществление своих вековых чаяний. Они сразу же приступили к перераспределению земли и делали это традиционным способом, то есть с помощью сельских сходов. Однако даже такой подход вызвал множество нареканий, разочарований и конфликтов. Раздел земли проводился хаотично и в очень трудных условиях. Взаимная подозрительность и вражда, которые всегда были спутниками крестьянской жизни, заметно усугубились наплывом демобилизованных солдат, недавно вернувшихся с фронта, а также городскими рабочими, которые неожиданно заявили претензии на свою долю земли, к которой уже давно утратили всяческий интерес. Кроме того, многие сыновья вдруг захотели отделиться от родителей, с которыми прожили много лет, и тоже заявили о своем желании обзавестись участком земли. Таким образом, вскоре обнаружилось, что даже если учесть всю экспроприированную помещичью и церковную землю, то каждая крестьянская семья получала дополнительно в.свое распоряжение в среднем чуть больше одной десятины. Выяснилась еще одна неприятная вещь; во многих наиболее консервативных деревнях началось быстрое расслоение крестьянства. Старожилы и богатые семьи получали больше земли, чем бедные и вновь образованные семьи^{108}.

И тем не менее до сих пор удивляет тот отрадный факт, что в целом перераспределение земли прошло в условиях относительной стабильности и без каких-либо кровопролитных конфликтов. Подчиняясь чувству здравого смысла, крестьяне постепенно убеждались в том, что наконец-то в их жизни наступил тот долгожданный и вполне справедливый порядок, который позволяет им вести самостоятельное хозяйство без вмешательства извне и в соответствии с волей Божией.

Однако внешнее вмешательство не заставило себя долго ждать, так как хаотичное перераспределение земли так и не решило одну из самых главных задач — обеспечение городского населения продовольствием. Фактически земельная реформа намного осложнила ее, поскольку раздробила крупные хозяйства, которые раньше были основным источником сельскохозяйственных продуктов на городских рынках. Случилось так, что аграрная революция привела к преобладанию более примитивных и менее продуктивных агротехнических методов. Учитывая острую потребность армии в продовольствии в ходе Гражданской войны, новый режим пришел к выводу, что единственным способом ликвидации продовольственного дефицита будут установление государственной монополии на торговлю зерном и отправка в деревни продовольственных отрядов (продотрядов), чтобы убедить крестьян в необходимости продажи зерна или в крайнем случае отобрать его силой оружия. Кроме того, власти вознамерились сохранить некоторые крупные поместья и превратить их в коллективные хозяйства, но такие попытки обычно наталкивались на ожесточенное сопротивление крестьян.

Гражданская война

Как Ленин и предвидел, захват власти большевиками привел к Гражданской войне, хотя и не совсем так, как он поначалу предполагал. Уже первые шаги большевиков — роспуск коалиционного социалистического правительства, учреждение ЧК, разгон Учредительного собрания и Брест-Литовский договор — подтолкнули в ряды их противников даже многих убежденных социалистов. Первое серьезное военное сопротивление большевикам было оказано кадетами и эсерами (с помощью бывших военнопленных чехов) в Сибири, в городе Омске. В^это же время в Самаре на Волге был образован Комитет Учредительного собрания (Комуч). А вместе они создали в сентябре 1918 г. свое правительство под названием «Директория».

В конце концов вооруженное сопротивление большевикам возглавили старшие офицеры бывшей императорской армии («белые»), развернувшие широкое движение на дальних окраинах бывшей империи: адмирал Александр Колчак захватил власть в Директории и возглавил антибольшевистское движение в Сибири; генерал Антон Деникин сформировал армию из казаков на Северном Кавказе, а генерал Николай Юденич обосновался в Прибалтике. Они получили некоторую помощь от бывших военных союзников России, которые все еще лелеяли надежду вернуть ее на фронт, а после ноября 1918 г. продолжали нерешительную борьбу против большевизма. Летом и осенью 1918 г. (Сибирь) и осенью 1919 г. (Северный Кавказ и Прибалтика) неоднократно возникало ощущение, что Советское государство находится на грани военного поражения. Но в обоих случаях ему удалось отразить все наступления противников. В 1920 г. Советская Россия столкнулась с новой угрозой — на этот раз со стороны недавно получившей независимость Польши. Воспрянув духом, поляки решили во что бы то ни стало вернуть те земли, которые они считали своими и которые утратили еще в XVIII в.: Белоруссию, Украину и Литву, горячо любимую родину их национального поэта Адама Мицкевича. И вновь Красная Армия не только остановила продвижение поляков, но и нанесла им сокрушительное поражение, а потом преследовала их уже на польской территории^{109}.

Для выполнения этой важной задачи большевикам пришлось создать новую армию и полностью перевооружить ее. Одним из наиболее популярных в 1917 г. шагов стали демократизация Вооруженных сил и Декрет о мире. Нос началом Гражданской войны, как и многие другие большевистские реформы, он был пересмотрен. Оказалось, что Красная Армия и ее подразделения, управляемые солдатскими комитетами, неспособны поддерживать строгую воинскую дисциплину и обеспечить нормальную организацию войск. Именно поэтому военный комиссар Троцкий вынужден был приступить к созданию фактически новой рабоче-крестьянской Красной Армии, в которую набирали по призыву и где была восстановлена строгая военная дисциплина, правда, без старых званий и знаков различия. Причем воинская дисциплина и подчинение командирам восстанавливались под угрозой смертной казни. Солдатские комитеты были ликвидированы, а вместо них появились политические отделы, во главе которых были назначены политические руководители, ответственные за моральный дух и политическое воспитание рядовых военнослужащих. Более того, прекрасно понимая, что среди большевиков нет профессиональных военных, Троцкий решил привлечь на командирские должности бывших офицеров царской армии. Правда, для обеспечения полного контроля над их действиями он прикрепил к ним политруков, наделенных широкими полномочиями, вплоть до расстрела в случае крайней необходимости.

Однако к последней мере прибегать приходилось редко. Как оказалось, многие офицеры старорежимной армии охотно перешли на службу в Красную Армию, так как были крайне недовольны тем хаосом, который, по их мнению, поразил некогда могущественную военную силу по вине предательской политики Временного правительства. Теперь же они приветствовали появление режима, который со всей серьезностью относился к восстановлению воинской дисциплины и укреплению военной мощи страны. Более того, некоторые из них считали, что новый режим оказался значительно эффективнее в деле защиты России от иностранной интервенции, чем царская власть, Временное правительство и белогвардейцы. Причем эти настроения усилились еще больше, когда в 1920 г. на территорию Советской России вступила Польша — ее традиционный враг. Генерал Брусилов, наиболее удачливый полководец старого режима и убежденный враг социализма, обратился к своим коллегам со следующими словами: «Забудьте о тех неприятностях, которые вам пришлось испытать.

Сейчас ваш долг всеми силами защищать нашу любимую Россию». В противном случае, подчеркнул он, «наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что из-за эгоистических чувств классовой борьбы мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли родной русский народ и загубили свою матушку Россию».

Его слова были странным образом созвучны заявлению Карла Радека, секретаря Коммунистического Интернационала, что белогвардейцы пытаются подчинить Россию иностранным колонизаторам, а Красная Армия ведет «национальную борьбу за освобождение^{110}».

Социальные и политические последствия Гражданской войны

На первый взгляд Гражданская война в России шла между двумя сторонами — белыми и красными. Однако на самом деле в этой войне было много других участников, оторванных от нормальной жизни революционными событиями и ставших жертвами расколотого на мелкие фрагменты общества. Может быть, здесь вообще неуместно слово «общество», так как связи между отдельными его частями были нарушены, взаимная вера утрачена, а большинство людей были заняты проблемой выживания. Вся империя распалась на отдельные регионы и этнические группы, а порой и просто на отдель-ные. селения, брошенные на произвол судьбы и обреченные на борьбу с враждебным внешним миром, которому они уже не могли доверять.

Горожане, в том числе и рабочие, находились далеко не в лучшем положении. Если раньше они всецело зависели от многочисленных и достаточно сложных связей, характерных для индустриального общества, то теперь превратились в небольшие изолированные группы, живущие в нищете, отапливающие жилище сломанной мебелью и обменивающие оставшееся добро на зерно, картофель и молоко, чтобы хоть как-то выжить. Писатель Евгений Замятин описывает Петроград как город «ледников, мамонтов и пустынь», в котором «завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья — пещерные люди отступали из пещеры в пещеру»^{111}. А крестьяне, которые хоть и с трудом, но все же могли обеспечить себя продуктами, окончательно покинули рынки и старались производить не больше того, что им требовалось для поддержания жизни. При этом они не расставались с привезенным с фронта оружием и оказывали сопротивление всякий раз, когда какие-нибудь случайные власти посылали к ним вооруженные отряды для заготовки продовольствия. Впрочем, защита им нужна была не только от властей, но и от хищных и жестоких соседей.

Именно в таких сложных условиях разворачивались военные действия между белыми и красными. У красных были значительные стратегические преимущества, которые и привели их в конце концов к окончательной победе, несмотря на все ошибки. Они располагались в самом сердце России с многочисленным населением и главными промышленными городами, производящими оружие и боеприпасы. Разворачивая военное наступление из центральной части страны, их армии имели возможность поддерживать между собой связь, координировать действия и быстро перемещаться от одного фронта к другому. Белые же, напротив, дислоцировались на отдаленной, малонаселенной периферии бывшей империи, где не было крупных индустриальных центров, и к тому же зачастую им приходилось иметь дело с людьми нерусского происхождения, которые им не всегда полностью доверяли. Кроме того, силы Белого движения были практически изолированы друг от друга и не могли эффективно координировать свои действия.

Их единственное преимущество заключалось в наличии большого количества квалифицированных офицеров старой армии да в финансовой поддержке союзников России по Первой мировой войне. Если бы у них было компетентное военное руководство, а также общая объединяющая их цель, они могли бы лучше использовать те моменты, когда в их руках оказались значительные ресурсы, как, например, когда Колчак захватил промышленные центры Урала или Деникин овладел огромным сельскохозяйственным регионом в черноземной полосе России.

Однако этого не случилось. Вожди Белого движения оказались совершенно неспособны соединить политические и военные аспекты своей борьбы, что само по себе является первостепенным делом в любой гражданской войне, исход которой во многом зависит от доверия местного населения. Тем более что красные немало потрудились, чтобы испортить отношения с населением, причем как с рабочими, так и с крестьянами, которые уже однажды оказали им поддержку. Так, например, зимой 1918—1919 гг. вспыхнули антибольшевистские народные волнения на Урале и в Поволжье, а в самом начале 1919 г. против них восстали возмущенные политикой «расказачивания» казаки Дона и доведенные до отчаяния жестоким обращением украинские крестьяне. В обоих случаях белые заняли эти территории, но быстро утратили доверие населения по причине собственной жестокости. Правда, проявленная ими по отношению к местным жителям жестокость была не столь методичной, однако не менее болезненной и разрушительной, чем у красных^{112}.

Вожди Белого движения не смогли воспользоваться оказавшимися в их распоряжении возможностями прежде всего потому, что унаследовали от старой армии глубоко укоренившееся недоверие к политике и политикам. Они верили, что их дело — возрождение Российской империи и уничтожение социализма — было настолько справедливым и благородным, что не требовало никакой агитации или пропаганды. Именно поэтому их политические декларации были запоздалыми и туманными, не рассчитанными на привлечение на свою сторону массового энтузиазма. Более того, они не проводили никаких различий между либеральными и социалистическими политиками, считая и тех и других либо евреями, либо прислужниками большевиков. Для них было совершенно безразлично, с кем они имеют дело — с кадетами или правыми и левыми эсерами. А ведь многие либералы могли бы присоединиться к ним в общей борьбе против большевизма.

Кроме того, они были серьезно ослаблены тем очевидным для них фактом, что монархия не пользуется популярностью в народе. Династия Романовых действительно настолько дискредитировала себя к 1917 г., что лидеры Белого движения, вне зависимости от личных убеждений, так и не посмели написать на своих знаменах лозунг восстановления монархии. Парадоксально, но тем не менее именно большевики, то есть революционеры, а не белые консерваторы, вставали на защиту существующих государственных институтов, пользующихся народным доверием, — Советов.

Белые так и не удосужились образовать хотя бы некое подобие политической организации, которая могла бы поддержать их военные усилия. При этом многие белые офицеры имели фактически большую свободу действий, чем красные комиссары. В отличие от Троцкого ни у Деникина, ни у Колчака не было сколько-нибудь продуманной программы террора, но оба они охотно прощали своим подчиненным многочисленные случаи жестокости, кровопролития и массовых убийств, которые проводились как в целях подавления сопротивления врагов, так и в личных интересах. Подконтрольная Колчаку Сибирь вскоре стала родиной «атаманщины», то есть правления алчных и ненасытных местных военных предводителей, которые возродили господствовавший в XVI в. дух казачества с характерными для него набегами на мирное население и его ограблением. А на Украине во времена Деникина пышным цветом расцвели анти-еврейские погромы, в результате которых погибло более ста тысяч человек, — больше чем когда бы то ни было за всю российскую историю^{113}.

Имея перед собой таких врагов, большевики не испытывали особой надобности в союзниках и даже не нуждались в массовой поддержке народа. Большую часть времени население страны укрывалось за оградой собственных местных интересов и молило Бога, чтобы центральные правительства, независимо от их политической принадлежности, оставили их в покое. И в таком поведении не было ничего странного; сама история подготовила их к этому.

Красные, несмотря на ту враждебность, которую они вызывали против себя, сумели воспользоваться сложившимися обстоятельствами и весьма эффективно задействовали как пропаганду, так и откровенное насилие, чего нельзя сказать об их противниках. Кроме того, они имели на своей стороне рьяно верующих в социальную справедливость, различного рода утопистов из всех слоев общества, которые лелеяли вековую мечту о тысячелетнем царстве и были глубоко убеждены, что именно сейчас началась борьба за светлое будущее и спасение всего человечества.

Таким утопистом, безусловно, оказался Троцкий — единственный выдающийся военный деятель той поры как среди белых, так и среди красных. Будучи в большей степени теоретиком и прекрасным оратором, нежели организатором, он тем не менее заметно превосходил всех остальных способностью к эффективной мобилизации весьма скудных ресурсов в интересах победы. Получив в свое распоряжение специальный бронепоезд, он неустанно колесил от города к городу и от фронта к фронту, воодушевляя подчиненных и вселяя в них уверенность в победе. Взбираясь на импровизированную трибуну, с горящими и воспаленными от усталости глазами, он убеждал колеблющихся и внушал рабочим, крестьянам и солдатам мысль о судьбоносной коммунистической идее, ради которой стоит пожертвовать жизнью.

Поведение красных во время Гражданской войны определялось не только практическими потребностями, но и самой природой их идеологии. Намеренно подрывая всю внутреннюю торговлю, оставляя города и армию под угрозой голода, большевики были вынуждены прибегнуть к реквизиции продовольствия как к последнему средству спасения страны. С этой целью они повсюду создавали «комитеты бедноты», которые, с одной стороны, выполняли роль поставщиков информации о наличии продовольствия и местах его хранения, а с другой — обеспечивали всем операциям видимость законной борьбы с классовым врагом.

Вскоре стало ясно, что все эти комбеды крайне неэффективны и к тому же в высшей степени продажны, что и привело в конце концов к их роспуску. После этого все продовольственные реквизиции окончательно превратились в ничем не прикрытое насилие над сельскими производителями. Продотряды приезжали в ту или иную деревню, выбирали самый большой и ухоженный дом, изгоняли из него хозяина-кулака, а потом приказывали всем жителям деревни свозить во двор продовольствие по установленным заранее квотам. Те же крестьяне, кто не хотел или не мог выполнить предписанные поставки, подвергались тщательному обыску, в ходе которого часто взламывали полы и разбивали мебель. Если и эти меры не приводили к желаемому результату, крестьян порой избивали или подвергали аресту. Подобным же образом вооруженные отряды проводили тотальный контроль на всех дорогах и железнодорожных станциях, где часто задерживали крестьян и изымали продовольствие, которое они везли для продажи на близлежащие рынки^{114}.

Поначалу крестьяне реагировали на все эти меры скорее пассивным сопротивлением, чем какими-либо активными действиями. Они предпочитали укрывать собранный урожай, а не кормить за свой счет горожан и армию. А жители одной из деревень в Орловской губернии вообще отгородили себя от внешнего мира рвами и заграждениями из колючей проволоки^{115}.

Однако проводимая большевиками политика продразверстки была безжалостной и часто вызывала стихийные восстания, которые подавлялись с особой жестокостью, а участники карались смертью. Возмущенные крестьяне убегали в леса и создавали там вооруженные банды, получившие название «зеленых», поскольку они вели упорную борьбу как с красными, так и с белыми. Иногда они действовали независимо друг от друга, а иногда' превращались в своеобразное вооруженное крыло местных крестьянских общин. В любом случае они вели себя так, как это веками делали партизанские отряды, то есть всячески избегали столкновений с большими армейскими подразделениями, но не упускали возможности расправиться с мелкими армейскими частями и продотрядами.

Все эти выступления постепенно нарастали в течение 1919 г. и достигли своего пика в 1920 и первой половине 1921 г., когда коммунистическая власть во многих южных и восточных областях страны ограничивалась лишь крупными городами да основными дорогами и железнодорожными станциями. На Украине же антигородские настроения среди крестьян часто сопровождались усилением националистических идей, а некоторые вожди «зеленых» стали откровенно называть себя атаманами^{116}.

В других местах крестьяне создавали свои союзы для координации деятельности между гражданской администрацией и военными подразделениями, причем часто это делалось под непосредственным руководством местных лидеров партии эсеров, хотя Центральный комитет этой партии все еще не решался открыто поддержать вооруженные восстания против большевиков.

С осени 1920 г. разрозненное партизанское движение на юго-восточных окраинах европейской России, особенно вокруг Тамбова, на Дону и на Кубани, а также в Восточной Сибири стало постепенно обретать форму мощных крестьянских армий. В Восточной Сибири, например, «зеленые» захватили и в течение некоторого времени успешно удерживали главные города этого региона, такие, как Тобольск и Петропавловск, фактически отрезав их от остальной части Сибири. В других местах «зеленые» успешно удерживали власть только в деревнях и небольших городах.

Политическая цель крестьянского движения в 1920—1921 гг. была очень проста: отстоять привычный образ жизни от посягательств «комиссарократии», как они называли правление коммунистов, и при случае взять над ними реванш. Что же до более широких политических целей, выходивших за рамки района их непосредственного проживания, то они включали восстановление свободной торговли и право проведения свободных выборов в местные Советы. Однако политическая наивность и неподготовленность выражались в том, что некоторые крестьяне, с ностальгией вспоминая передел земли в 1917 г., на полном серьезе выдвигали лозунги «Долой коммунистов!» и «Да здравствуют большевики!»^{117}.

Влияние коммунистов в сельской местности было чрезвычайно слабым, поэтому свою главную задачу в условиях нарастающего сопротивления они видели в поиске надежных союзников среди крестьян. С этой целью они поставляли в покорившиеся деревни больше продовольствия и всячески запугивали крестьян как жестокостями партизанских отрядов, так и суровыми мерами со стороны государственных органов. В то же самое время они составляли списки участников партизанского движения и без колебаний применяли репрессии как против них самих, так и против членов их семей. Те же деревни, которые продолжали укрывать партизан и снабжать их продовольствием, могли быть сожжены дотла^{118}.

В условиях хаоса и крайнего экстремизма Гражданской войны для деятельности более умеренных политических партий, особенно тех, кто не предлагал простые решения сложных проблем, как это делали красные и белые, не оставалось никакой возможности. И даже там, где они пользовались широкой популярностью в народе, они не могли преобразовать ее в соответствующий политический капитал.

Самой популярной и по-настоящему массовой партией, которая, вероятно, могла бы рассчитывать на полную победу при свободных и демократических выборах в годы Гражданской войны, была партия социалистов-революционеров. Но у эсеров не было вооруженной силы, а сама партия находилась в состоянии хронического раскола. Одна часть ее членов поддерживала большевиков как освободителей крестьян, а другая придерживалась мнения, что в стране нужно возрождать институты гражданского общества посредством усиления роли земских организаций и кооперативов. Первые, которые поддержали большевиков зимой 1917—1918 гг., позже стали их заклятыми и наиболее последовательными противниками и всеми силами поддерживали антибольшевистские крестьянские восстания 1920—1921 гг. При этом активность большинства эсеров была парализована их явным нежеланием сражаться с большевиками под непосредственным руководством бывших царских генералов, которые некогда были их главными врагами. Именно поэтому они хотели образовать нечто вроде «третьей силы», но в условиях расколотой и социально поляризованной России для такой силы просто не было места^{119}.

Меньшевики тоже были расколоты на тех, кто считал большевиков хоть и грубой, обманутой и импульсивной, но все же в целом прогрессивной силой, и тех, кто рассматривал их как чудовищную историческую реакцию, несущую в себе угрозу цивилизации и демократии. Приверженные европейскому пониманию социал-демократии, которую, по их мнению, Ленин предал забвению, они отстранились как от большевистских идеалов крестьянской демократии, так и от практикуемого ими террора. Однако только небольшая часть меньшевиков была готова развернуть вооруженную борьбу против своих бывших товарищей, а основная масса беспомощно плыла по течению, ограничиваясь лишь временными контактами с рабочими, которые все больше и больше отдалялись от них.

В отдельных случаях рабочие отвечали пониманием и даже участвовали в мирном сопротивлении. В Петрограде, например, инакомыслящие меньшевики и рабочие активисты 1917 г. образовали Чрезвычайное собрание уполномоченных от заводов и фабрик, с помощью которого организовали ряд мирных выступлений и забастовок, хотя все их попытки провести всеобщую забастовку в Петрограде в июле 1918 г. закончились неудачей. Несмотря на это, к весне 1918 г. меньшевикам и эсерам удалось одержать победу на выборах в большинстве городских Советов, но они так и не смогли эффективно воспользоваться своими демократическими мандатами в условиях, когда хозяином жизни все чаще становился человек с ружьем^{120}.

В Туле в марте 1919 и июне 1920 г. забастовали рабочие оружейных заводов, возмущенные тем, что они получают нищенскую зарплату, в то время как красные комиссары купаются в роскоши. А рабочие локомотивного завода в Сормове объявили забастовку, потребовав от властей отмены всех привилегий коммунистам, восстановления свободных выборов в Советы и повторного созыва Учредительного собрания. Аналогичные требования были выдвинуты в июне 1919 г. рабочими Твери, которые, помимо всего прочего, выразили протест против планировавшегося властями призыва десяти процентов рабочих в Красную Армию.

Во всех случаях большевистские власти сначала вступали в переговоры с забастовщиками и даже делали некоторые уступки, а потом, расколов основную массу участников, подвергали зачинщиков арестам и высылке в отдаленные районы. Рабочие Астрахани в марте 1919 г. совершили нападение на губернский комитет Коммунистической партии, убили многих сотрудников и временно разоружили местное подразделение Красной Армии. Там репрессии против повстанцев были наиболее жестокими: чекисты арестовали и казнили сотни рабочих, причем многих просто-напросто сбрасывали в Волгу с барж^{121}.

В 1920 г. правящий режим попытался поставить под непосредственный государственный контроль не только промышленность, но и сам труд рабочих. Для этого были созданы «трудовые армии», куда вошли еще не демобилизованные военнослужащие Красной Армии, связанные строгой воинской дисциплиной. А в ключевых отраслях экономики, таких как железнодорожный транспорт и производство вооружений, профсоюзы были заменены «политическими отделами». Уклонение от работы рассматривалось как дезертирство со всеми вытекающими отсюда последствиями, а продовольствие выдавалось трудящимся напрямую, бесплатно и в соответствии с установленным властями рационом. Бухарин по этому поводу заявил, что «милитаризация есть не что иное, как самоорганизация рабочего класса»^{122}.

А когда новый режим просуществовал более года и худшие времена Гражданской войны против белых и иностранной интервенции были уже позади, рабочее движение обрело более согласованные формы. Зимой 1920—1921 гг. торговая политика коммунистов и многочисленные крестьянские восстания достигли критического уровня, повсюду усилился голод — это время было особенно трудным. Фабрики и заводы закрывались в результате острой нехватки сырья, топлива и запасных частей. В феврале 1921 г. в Петрограде, Москве и многих провинциальных городах рабочие протестовали против таких закрытий и сокращения без того уже скудного пайка. Когда же в Петрограде уволили забастовщиков, их коллеги объявили новую забастовку, вышли на улицы и устроили митинги, во время которых изгнали всех присутствовавших большевиков. «Мы не видим в советских органах ни одного рабочего, — жаловался один из выступавших. — Там сидят одни только белоручки, которые разрушают веру в советскую власть». Как и в 1918 г., на таких митингах часто избирали собрания уполномоченных, которые объявляли всеобщие забастовки и при этом заявляли следующее: «Мы, представители заводов, фабрик и социалистических партий Петрограда, несмотря на наши многочисленные разногласия, объединились на основе достижения следующих целей: свержение большевистской диктатуры, свободные выборы в Советы, свобода слова, печати и собраний для всех и немедленное освобождение всех политических заключенных»^{123}.

27 февраля эти требования поддержали команды военных кораблей Балтийского флота, пришвартовавшихся у причалов Кронштадта. Более того, как и в сентябре 1917 г., они образовали собственные военно-революционные комитеты, которые повторяли требования рабочих, но в некоторых пунктах пошли еще дальше, потребовав ликвидации «политотделов», снятия всех заградотрядов на дорогах, восстановления свободной торговли, уравнения продовольственных поставок и созыва беспартийной конференции рабочих, красноармейцев и матросов»^{124}. Все эти требования во многом напоминали требования восставших крестьян в Тамбовской и других губерниях России. На какое-то время Петроград снова стал центром массовых народных выступлений и революции крестьян, рабочих, солдат и матросов.

Однако на этот раз власти оказались более жестокими, но в то же время и более гибкими, умело сочетая репрессии с частичными уступками. Зиновьев, партийный руководитель города, мгновенно закрыл большинство заводов и фабрик и объявил в городе чрезвычайное положение. Вслед за этим в город были введены курсанты военных училищ Красной Армии, которые арестовали лидеров рабочего движения и разогнали бастующих. В то же время в город было направлено большое количество продовольствия и одежды, а Зиновьев тем временем заявил, что власти рассматривают вопрос об отмене продовольственных реквизиций.

Это было весьма своевременное решение. Не успело правительство разгромить рабочее движение, как вспыхнуло восстание матросов Балтийского флота с требованием немедленного проведения свободных выборов в Советы. Ленин тут же заявил, что это восстание явилось результатом «белогвардейского заговора», поддержанного из-за границы, и послал на усмирение матросов командарма Тухачевского с армией курсантов и войск специального назначения. Они подвергли Кронштадт массированной бомбардировке, а потом перешли в атаку по замерзшему льду.

В этот самый момент начался Десятый съезд партии, но потом его работа была приостановлена ввиду того, что часть делегатов ушла на подавление Кронштадтского восстания. Сам же Ленин обозвал это народное антикоммунистическое восстание «мелкобуржуазной контрреволюцией» и предупредил делегатов съезда, что на самом деле оно «гораздо более опасное, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые»^{125}.

Гражданская война оставила глубокий след в советском обществе. Она завершила разрушение старого строя, которое началось с революции 1917 г.; после этой войны в стране не осталось в узнаваемой форме ни единого старорежимного института власти или старого социального класса. Стало быть, победившие в этой войне могли создавать совершенно новые институты власти, причем используя любую силу, позволявшую им держать народ под контролем. Такой силой в стране стала Коммунистическая партия, которая самым серьезным образом изменилась в ходе Гражданской войны. Из партии оппозиционно настроенных интеллектуалов, всецело поглощенной непрекращающимися дебатами и открытой для влияния со стороны рабочего класса, крестьянства и солдатских масс, она стала партией власти. Ее чиновники среднего и низшего звена, вне зависимости от социального происхождения, в подавляющем большинстве были ветеранами Красной Армии, которые привыкли ходить в военной форме и щеголять своей мужской агрессивностью. Сама же партия уже перестала прислушиваться к голосу настоящих рабочих, крестьян и солдат, зачастую называя их «деклассированными или мелкобуржуазными элементами», а к дискуссиям относилась как к непозволительной роскоши. Партия видела себя полувоенным братством, окруженным молчаливым и не заслуживающим доверия населением, которое не понимало ее великие идеи^{126}.

Правда, далеко не все ленинские соратники были в восторге от такой партийной метаморфозы. Некоторые из них все еще тосковали по тем дням, когда в почете были открытые дискуссии и свободный обмен мнениями и когда проводились честные и справедливые выборы партийных функционеров. К осени 1920 г. они образовали фракцию единомышленников под названием «Демократические централисты» («децисты»), которая выступила за возрождение внутрипартийной демократии. Другие же члены партии были весьма обеспокоены растущей отчужденностью рабочих от правящего режима, который к этому времени уже привык выступать от их имени. Они сформировали так называемую рабочую оппозицию и всячески распространяли свои предложения о создании экономики под непосредственным управлением профсоюзов.

Все эти проблемы обсуждались на Десятом съезде партии, многие делегаты которого все еще были заняты подавлением Кронштадтского мятежа. Ленин снова потребовал от делегатов прекратить споры, так как, по его мнению, коммунисты не могли позволить себе такую роскошь, как свободные дебаты, в чрезвычайных обстоятельствах. При этом он предложил две резолюции, одна из которых осуждала рабочую оппозицию как «анархо-синдикалистский уклон», а другая называлась «О единстве в партии» и предписывала «немедленно распустить все без изъятия, образовавшиеся на той или иной платформе группы... Неисполнение этого постановления съезда должно вести за собой безусловное и немедленное исключение из партии» (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК (1917—1924 гг.). — М.: Политиздат, 1970. — Т. 2. — С. 220).

Настроения среди делегатов съезда оказались таковы, что обе эти резолюции были приняты подавляющим большинством голосов. Таким образом, партия окончательно заменила собой рабочий класс и предоставила своим вождям формальное право подавлять все серьезные дискуссии.

Поскольку все другие политические партии фактически прекратили к этому времени свое существование, решения съезда вручили коммунистическим вождям тотальную монополию над всей политической жизнью в стране. С тех пор это была партия, которая поставила перед собой задачу переделать Россию по своему образу и подобию. И как только это произошло, стало ясно, что социальная память России отнюдь не умерла вместе с институтами старого общества, что древние обычаи личной зависимости и патронно-клиентных сетей демонстрируют завидную живучесть и способны быстро возродиться при благоприятных условиях однопартийного господства коммунистов и зависимости людей от власти. Вероятно, сама завершенность разрушительных процессов в стране вынуждала людей искать спасения в знакомых социальных формах, в которых они видели единственный источник стабильности в окружающем их хаотическом мире.

Взгляды большевиков по национальному вопросу

С самого начала советские вожди разрывались между классовым и национальным дискурсом. Разогнав Учредительное собрание, они заявили, что Советы представляют собой более высокую форму демократии, признав тем самым главенство класса над нацией. Но само по себе это еще не решало проблему. Большевики тогда еще не знали, как будут развиваться события, и при строительстве новой политической системы постоянно разрывались между идеалом международного пролетарского сообщества, все еще считая его своей конечной целью, и геополитическими императивами нового Российского государства, власть над которым оказалась уже сейчас в их руках.

Ленин в отличие от теоретиков австрийского марксизма Бауэра и Реннера не верил, что нации являются постоянными факторами международного порядка, как горы на фоне равнинного ландшафта. С другой стороны, он не признавал точку зрения Розы Люксембург, что после социалистической революции нации просто-напросто растворятся в международном сообществе пролетариата, как растворяется лед во время весеннего половодья. Он считал, что существование наций является важным фактором развития, особенно в этот сложный период, но в конце концов их роль должна сойти на нет. Кроме того, он с оптимизмом оценивал революционный потенциал наций, колонизированных в XIX в. В работе «Империализм как высшая стадия капитализма» (1916) он предвидел, что будущая революция развернется не в одной-един-ственной стране, а в международном масштабе, и к тому же вместе с борьбой колониальных народов против империализма. Провозглашение большевиками права наций и народов Российской империи «на самоопределение» соответствовало этой картине.

Но как только большевики пришли к власти, перспективы национального развития стали выглядеть для них несколько иначе, что вполне естественно. Если раньше перед коммунистами стояла задача подготовки и проведения революции, то теперь им пришлось управлять многонациональным государством или по крайней мере делать вид, что они им управляют. Теперь их национальная политика должна была удовлетворять все конфликтующие стороны и сглаживать все противоречия. Все ранние дебаты по поводу конституционных отношений между различными нациями исходили из предпосылки, что решение национального вопроса должно происходить во всемирном масштабе и в рамках всемирного государства, включающего Германию, Польшу, Венгрию и так далее вплоть до Бразилии, Соединенных Штатов и Китая. Подобного рода теоретическая экспансия продолжала доминировать во всех дискуссиях, которые проходили в годы Гражданской войны и вдохновлялись установлением (правда, как оказалось, весьма недолговечным) советских республик в Баварии и Венгрии.

Поворотным моментом в этом смысле стала советско-польская война 1920 г. Она началась как оборонительная, но как только Красная Армия освободила Киев и стала продвигаться дальше на Запад, сминая сопротивление своего давнего врага, Ленин тут же попытался превратить это наступление в военную кампанию по освобождению пролетариата всей Европы, начиная с Польши и продолжая дело освобождения на территории Германии, Венгрии и Румынии^{127}.

Однако его надежды на то, что польский пролетариат поднимется на борьбу при виде наступающей Красной Армии, оказались в высшей степени иллюзорными. Поляки увидели в ней уже давно знакомых захватчиков, но только в незнакомой для них униформе. В результате быстрое продвижение Красной Армии было приостановлено перед самой Варшавой, а потом началось столь же быстрое отступление, пока Россия не согласилась на мирный договор, в соответствии с которым Западная Украина и Западная Белоруссия переходили к Польше, а Литва обретала долгожданную независимость^{128}.

В течение последующих двух или трех лет стало совершенно очевидно, что дожидаться победоносных социалистических революций в Европе нет никакого смысла. В связи с этим приоритетной задачей становится всемерное укрепление новой Советской России. А это помимо всего прочего означало, что правительство должно всячески вовлекать в «революционный процесс» все нерусские нации страны, не допуская при этом слишком грубой русификации, которую Ленин всегда осуждал. Подразумевалось, что в ходе такого развития будут происходить модернизация экономики и подъем культурного уровня отсталых наций до определенной степени зрелости.

И если для этого «самоопределившиеся нации» должны получить некую свободу действий в рамках нового Российского государства, то и само государство должно стать федеративным. Ленин, однако, никогда не предполагал, что придется построить федеративное государство и такое государство совершенно не соответствовало большевистской сверхцентрализованной системе политического контроля. Тем более что федерализм оставлял без ответа еще один важный вопрос: кто в каждом конкретном случае будет осуществлять право наций на самоопределение, провозглашенное в качестве важнейшей цели Советского правительства? И если это будут местные национальные лидеры, то не будет ли это означать передачу реальной власти в руки «буржуазии»?

Для успешного решения всех этих проблем новый режим попытался создать соответствующий орган, и вскоре был образован Народный комиссариат национальностей (Нарком-нац), в который были избраны представители от каждой признанной властью национальности. В его функции входило обеспечение постепенного вхождения всех нерусских национальностей в новую политическую систему, выполнение посреднической роли при разрешении всех возникающих между ними конфликтов и в конечном итоге установление за ними надежного контроля со стороны центральной власти.

Работа Наркомнаца была впечатляющей по своим масштабам, так как все проблемы будущего межнационального сосуществования оставались нерешенными. В числе прочих задач предстояло решить, какие нации составят в будущем единое Советское государство, где и как будут определены их границы, каким должен быть язык каждой из них, какую часть политической власти они должны получить и вообще какие отношения должны быть установлены между всеми нациями. Недавно открытые архивы коллегии Наркомнаца показывают, с какой серьезностью большевики и члены Наркомнаца относились к своим непосредственным обязанностям. Они проводили переписи населения и исторические исследования, составляли этнографические, географические и лингвистические обзоры, чтобы как можно более точно определить этнический состав и уровень национального развития территорий, над которыми осуществляло суверенитет молодое Советское государство^{129}.

Образование Советского Союза

Пытаясь решить все эти проблемы, советские лидеры прекрасно понимали, что русская революция была по своему характеру революцией социальной и одновременно национальной или, точнее сказать, социально-национальной; в ней тесно переплелись как национальные проблемы, так и социальные. Как мы уже видели, урбанизация, индустриализация и формирование единого общенационального рынка на основе единого административного управления начались еще при старой империи, но развивались неравномерно и хаотично, вовлекая тем не менее огромные массы нерусского населения в процесс модернизации. С тех пор общинные традиции, родовые связи и племенные отношения заметно ослабли, а то и вовсе исчезли. Определить степень вовлеченности людей в горизонтальные (классовые) или вертикальные (национальные) связи в каждом -отдельно взятом регионе можно было только с помощью анализа долговременных традиций и текущих обстоятельств. Радикальные политики постепенно разделились на тех, кто провозглашал приоритет международного пролетарского братства, и тех, кто выступал за межклассовую этническую солидарность. Что же до большинства простых людей, то их настроения во многом определялись тем, в чем они видели главные источники своего бедственного положения — в социальной эксплуатации или подавлении их стремления к собственной культуре и языку. В дальнейшем решение этих проблем неизбежно ставило вопрос о том, является ли та или иная этническая группа гомогенной или смешанной, обладает ли Красная Армия достаточной силой для подавления сопротивления и вовлечены ли в этот конфликт внешние силы — Германия, Турция или Великобритания^{130}.

В 1917—1922 гг. различные национальности и регионы по-разному заявляли о своем новом политическом статусе. В Финляндии, к примеру, где большинство социальных классов и политических партий испытывало сильные антирусские настроения, все еще помня русификаторскую политику царского режима, провозглашение независимости в декабре 1917 г. привело к ожесточенным антибольшевистским погромам и белому террору. Причем жертвами террора стали многие финские рабочие и жители городов, которых часто считали «пятой колонной» России. Белый террор, в свою очередь, вызвал ответное красное восстание как русских, так и финнов, поддержанных Советской Россией с другой стороны границы. После заключения Брест-Литовского мира германские войска разгромили это восстание. Таким образом, Финляндия, несмотря на ожесточенные классовые конфликты, в конце концов добилась независимости от России^{131}.

Из трех Прибалтийских республик наиболее развитой рабочий класс и активная интеллигенция находились в Латвии и Эстонии. Благодаря высокому образовательному уровню народов националистические и социалистические политики привлекли чрезвычайно широкую аудиторию, с пониманием относившуюся к их идеям. Раскол между социалистами и националистами был глубоким и непримиримым. Во время выборов 1917 г. большевики получили значительное количество голосов. Однако за несколько месяцев большевистского правления их популярность резко упала, особенно в Эстонии, а с приходом германской армии весной 1918 г. националисты быстро перехватили инициативу и тут же объявили о независимости от России.

В последующие годы Красная Армия была слишком занята более важными делами, чтобы попытаться вернуть утраченные позиции в Прибалтике. Этого не случилось даже после того, как германские войска шесть месяцев, спустя покинули Прибалтийский регион. Таким образом, Эстония и Латвия обрели независимость для одного поколения и быстро сформировались в качестве парламентских республик^{132}.

В Литве в это время уровень образования крестьян был намного ниже, а в литовских городах преобладали поляки, евреи и русские. Именно по этой причине литовский национализм был развит гораздо меньше и оформился в качестве особого движения только после германской оккупации и образования марионеточного литовского государства в 1918 г. Вероятно, по этой же причине в Литве были относительно слабыми и классовые конфликты. Основная же борьба за Литву развернулась между Германией, восставшей Польшей и Советской Россией. Иногда ареной такой борьбы становилась и соседняя Белоруссия. После окончания советско-польской войны была образована независимая от России Литовская Республика, правда, в очень усеченном виде, поскольку многие территории, включая крупнейший литовский город Вильнюс и часть юго-западной территории, отошли к Польше.

Социальное и этническое положение Белоруссии во многом напоминало Литву, но ее судьба в 1917—1921 гг. сложилась совершенно иначе. Влияние России здесь было намного сильнее, а Красная Армия держала под контролем большие территории. В конце концов белорусские коммунисты образовали в 1920 г. Белорусскую Советскую Республику, отдельную не только от Литвы, но и от России. Вероятно, это произошло из-за того, что они хотели создать республику явно русскую, но не московскую^{133}.

На Украине национальная и социальная революции хаотично пересекались, породив в разных слоях общества многолетнюю вражду и непонимание. При этом постоянно тлеющие конфликты часто перерастали в кровопролитные столкновения. На-холившаяся в Киеве Рада, поддержанная интеллигенцией, сельскими кооператорами и бывшими офицерами императорской армии, созвала Украинский военный съезд, который провозгласил в ноябре 1917 г. образование независимой Украинской Народной Республики. Однако против этого сразу же выступило новое Советское правительство в Харькове, поддержанное жителями многих индустриальных городов Восточной Украины, где с давних пор проживало много русских рабочих. Здесь, как и в государствах Прибалтики, Красная Армия взяла на себя главную роль хранительницы российского влияния. В конце концов ей удалось захватить Киев, но в апреле 1918 г. Гражданская война в этом регионе была на некоторое время прервана германской оккупацией.

В течение последующих двух с половиной лет на территории Украины один за другим сменилось семь военно-политических режимов — германский оккупационный, российский коммунистический, украинский коммунистический, российский белогвардейский, украинский националистический, анархистский и польский оккупационный. К этому времени стало очевидно: если представители интеллектуальных кругов и торгового капитала склонялись на сторону украинских националистов, то рабочие и крестьяне тяготели скорее в другую сторону. Многие рабочие были русскими и евреями по национальности и поддерживали советский режим в Москве. Что же до крестьян, то их больше волновал земельный вопрос, а не проблемы национального строительства, и поэтому они с одинаковым вниманием присматривались как к местным большевикам, так и к анархистам, лидеры которых, как, например, Нестор Махно, постоянно подтверждали свое обещание наделить их землей. Именно по этой причине украинские националисты никогда не имели достаточно широкой поддержки в народных массах, чтобы консолидировать свое движение^{134}.

Несмотря на то что украинцам так ине удалось образовать свое национальное государство, независимое от России, память о незабываемых днях национальной независимости в 1917—1921 гг. постоянно порождала глубоко укоренившиеся в национальном сознании мифы^{135}. Причем этими настроениями были охвачены даже украинские коммунисты, которые в 1920-е гг. добились от Москвы права на украинизацию общественной жизни, включая преподавание на украинском языке в начальных школах, а также требование знания этого языка при занятии любой общественно-политической должности.

Парижская мирная конференция передала Бессарабию Румынии, в границах которой она оставалась вплоть до 1940 г. В противовес этому Советское правительство образовало в 1924 г. Молдавскую Автономную Советскую Социалистическую Республику (МАССР) со столицей в Тирасполе. Эта республика была выкроена из промышленно развитых районов юго-западной части Украины и восточного побережья Днестра. Намерения советских властей были вполне очевидны: образовать на этой территории румынско-советский анклав для дестабилизации самой Румынии, постоянной демонстрации советского образа жизни и преимуществ социалистического хозяйства перед жалкой судьбой рабочих и крестьян при «боярском» правлении^{136}.

На Кавказе ситуация была, как всегда, чрезвычайно сложной. Многочисленные народы этого региона были отделены друг от друга религиозными и экономическими интересами, а также разногласиями по поводу проходящих между ними границ и их отношениями с Россией и другими державами. Поначалу большевики поддержали попытку образовать некую федерацию между тремя крупнейшими национальными государствами — Грузией, Арменией и Азербайджаном, однако в мае 1918 г. она распалась, и власть в этих государствах перешла к национальным правительствам. При этом в каждом из них преобладали самые различные политические силы. В Грузии, например, доминировали меньшевики; в Армении господствовали дашнаки, а в Азербайджане власть захватили члены мусаватистской партии, сочетавшей признаки социализма и национализма. Кстати сказать, правление мусаватов было крайне неустойчивым и постоянно подвергалось давлению со стороны русских рабочих в Баку, которые олицетворяли собой и коммунистов, и русских колонизаторов.

Каждое независимое государство в той или иной степени зависело от внешних сил. Грузия изначально рассматривала в качестве покровителя Германию, а после ее поражения в 1918 г. переключила внимание на Англию. Азербайджан традиционно тяготел к Османской империи. А Армения хотя и очень осторожно, но все же склонялась к своецу традиционному защитнику — России, даже в лице белогвардейского генерала Деникина, которого многие рассматривали как проводника традиционного российского империализма, пусть и с некоторым недоверием.

После окончания мировой войны все эти государства либо не желали, либо были не в состоянии погружаться в трудноразрешимые проблемы Кавказского региона. Воспользовавшись этим обстоятельством и развязав себе руки, бакинские коммунисты решили сыграть на антиармянских чувствах азербайджанцев и поднять восстание. А Армения тем временем отчаянно пыталась восстановить собственную независимость в самых неподходящих для этого условиях. Армяне были почти полностью подавлены турецким нашествием, которое совпало по времени с антиармянским восстанием в Баку. Заполоненное до предела нахлынувшими сюда беженцами и находившееся под постоянной угрозой блокады со стороны враждебных соседей, молодое государство оказалось не в состоянии наладить сколько-нибудь нормальную экономическую жизнь в стране. По решению Парижской мирной конференции турецкие провинции Восточной Анатолии должны были быть переданы Армении, но Турции удалось заручиться поддержкой Советской России и заблокировать выполнение этого решения. В апреле 1920 г. по соглашению с Турцией Красная Армия вторглась в Азербайджан и установила там Советскую власть, а в сентябре того же года турецкая армия при непосредственной поддержке Советской России вторглась в Армению. По условиям советско-турецкого договора спорные территории Нахичевань и Нагорный Карабах были переданы Азербайджану. Что же до Армении, то она стала Советской республикой, потеряв при этом часть своих территорий^{137}.

Грузия на какое-то время добилась большего успеха, чем ее соседи. Преобладавшие здесь’ меньшевики сумели убедить народ в том, что они являются выразителями интересов всех классов и вообще грузинского национализма, что позволило им быстро встать на путь проведения широких социальных реформ. Большевиков же поддерживали в основном не грузины, а представители Абхазии и Осетии, которые опасались, что могут оказаться угнетенным меньшинством в грузинской мини-империи. К этому времени Ленин уже стал отдавать приоритет сохранению контроля над бывшими территориями старой Российской империи и именно поэтому в мае 1921 г. послал в Грузию Красную Армию с единственной целью — вернуть ее в рамки Советского государства^{138}.

Отношения между коммунизмом и исламом всегда были противоречивыми, хотя при первом рассмотрении между ними обнаруживается немало сходных черт. Оба были настроены антикапиталистически (например, отвергали ростовщичество и частную собственность на землю), оба свято верили в конечное исчезновение наций и всеобщее братство народов. Такое сходство с особой яркостью проявилось в течение 1917— 1918 гг., поскольку Белое движение так и не смогло предложить мусульманам что-либо новое. 20 ноября 1917 г. Советское правительство опубликовало декларацию «К трудящимся мусульманам России и Востока», осудив в ней религиозное и национальное угнетение, которому они подвергались при царском режиме, и пообещав: «Отныне ваша вера и традиции, ваши национальные и культурные институты будут свободными и нерушимыми... Ваши права, как и права всех народов России, находятся под строгим контролем революции»^{139}.

Вскоре в Красной Армии были созданы мусульманские военные части под общим руководством татарина Мирсаида Султан-Галиева, и они сыграли большую роль в разгроме Колчака на Сибирском фронте. Одновременно была образована полуав-тономная Мусульманская Коммунистическая партия, а внутри Наркомнаца появился Центральный мусульманский комиссариат, главой которого был назначен выдающийся татарский деятель Мулла-Нур Вахитов. Был также разработан план образования Татаро-Башкирской Республики, которая могла бы объединить большинство образованных и прогрессивно мыслящих мусульман России^{140}.

Однако в конечном итоге мусульмане и коммунисты совершенно по-разному представляли себе общечеловеческое братство, которое должно было прийти на смену империализму и национализму. Мусульманская умма имела очень мало общего с «пролетарским интернационализмом». Более того, с самого начала возникло немало противоречий и по непосредственным проблемам. В Средней Азии большинство рабочих, в основном железнодорожники или текстильщики, были преимущественно русского происхождения. Как объяснял в свое время председатель Ташкентского съезда Советов: «Невозможно принимать мусульман в высшие органы революционной власти, потому что отношение местного населения к власти Советов является колеблющимся и к тому же это население не обладает какой-либо пролетарской организацией». А когда в феврале 1918 г. Мусульманский народный совет провозгласил в Коканде самоуправление Туркестана, туда сразу же была послана для подавления Красная Армия. Подобным же образом Казанский совет арестовал лидеров Мусульманского военного совета Поволжья^{141}.

Да и сами мусульмане были разделены на отдельные течения со своими собственными идеалами. Члены движения Джа-дид надеялись, что революция поможет им в деле модернизации и в воспитании сознательных граждан, распространит грамотность на местных языках, освободит женщин и создаст политические институты для более широкого участия людей в управлении страной. Сейчас же некоторые из них стали мечтать о создании панисламского государства, в то время как другие все больше склонялись к идее пантюркизма.

С другой стороны, многие мусульмане отвергали саму идею модернизации. Так называемые басмачи, как и антирусские повстанцы XIX в., опирались на идеи суфийских мюридов, как правило, принадлежавших к ордену Нагшбанди, что давало им возможность поддерживать тесные связи с горными народами Кавказа. Центром басмаческого движения была Ферганская долина, а его главная цель заключалась в изгнании из Туркестана всех русских и всех коммунистов^{142}. Надежды восставших достигли вершины в тот момент, когда в Туркестане появился бывший военный министр Османской империи Энвер Паша, провозгласивший себя «Верховным командующим воинами ислама, родственником Халифа и послании-ком самого пророка Мухаммеда». Его армия басмачей наряду с басмачами эмира Бухарского захватила на какое-то время город Душанбе и окружила Бухару. И даже после гибели в бою Энвера Паши басмаческое движение не прекратило существования, а продолжалось долгие годы в виде партизанского восстания^{143}.

В 1918 г., находясь на пике успеха, Мусульманская Коммунистическая партия, развивая свои собственные идеи, пришла к выводу, что необходимо строить мусульманское социалистическое государство, которое могло бы привлечь к себе всех мусульман Азии, ведущих справедливую борьбу с империализмом. Султан-Галиев провозглашал, что «национально-освободительное движение в мусульманских странах имеет характер социалистической революции». Они надеялись превратить Татаро-Башкирскую Республику в главный «очаг революции, искры которой будут распространяться по всей Азии». Для Ленина и Сталина мировая революция,' окрашенная в мусульманские цвета и под исламскими знаменами, была откровенным вызовом и воспринималась как совершенно ненужный соперник. Чтобы предотвратить столь нежелательный ход событий, Мусульманская Коммунистическая партия была интегрирована в состав Российской Коммунистической партии, а ее отдельные военные формирования вошли в состав Красной Армии. В 1923 г. Султан-Галиев был арестован и обвинен в «национализме» и «антипартийной деятельности», став первым крупным коммунистическим деятелем, которому были предъявлены обвинения в преступных действиях^{144}.

В Средней Азии, где мусульмане были более многочисленны, национальное строительство развивалось менее успешно, чем где бы то ни было в пределах бывшей Российской империи. Приход русских сопровождался ростом нового городского населения и способствовал появлению незнакомой производственной техники, но в остальном родоплеменные отношения остались в неприкосновенности, особенно в горных областях, степных районах и в районах пустынь, где каждое племя говорило на своем собственном диалекте. Местные жители старались держаться подальше от пришлых русских и в отдельных случаях пытались силой выдворить их из своих родных мест. При этом обе стороны прекрасно осознавали существование значительных культурных различий, которые часто воспринимались как различия между мусульманами и христианами или по крайней мере между исламом и чуждым для этих мест европейским образом жизни^{145}.

Как только в Средней Азии прочно установилась Советская власть, сразу же встал вопрос о формировании соответствующего административного аппарата. Многие местные политические лидеры склонялись к идее создания единой Центрально-Азиатской Республики, нового Туркестана, вокруг которого, вероятно, могло бы сформироваться в будущем пантюркистское или панисламское государство. Русские коммунисты выступили против этой идеи, и главным образом потому, что предполагаемое государство, несомненно, было бы мощной тюркско-исламской державой, достаточно сильной, чтобы представлять потенциальную угрозу для московских властей.

Альтернативой подобному развитию событий могло быть только образование ряда отдельных республик, каждая из которых представляла бы ту или иную отдельную нацию. Главной проблемой в реализации этого плана явилось слабое развитие национальных элементов и традиций в сельских районах Средней Азии. Нов городах и оазисах узбеки и таджики имели вполне развитые литературные языки и довольно сильное чувство национальной принадлежности, что во многом явилось результатом полувекового правления России. Взяв за основу эти регионы, Наркомнац решил, что наилучшим выходом из положения будет образование автономных республик на этнической основе и в рамках Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (РСФСР). К средине 1930 г. пять таких республик стали союзными: Казахстан, Узбекистан, Туркмения, Киргизия и Таджикистан.

В определенном смысле народом, с которым новые коммунистические правители обошлись наихудшим образом, стали русские. Они имели свою собственную республику — РСФСР, однако значительную ее часть составляли поспешно сформированные и формально нерусские автономные образования. Такая ситуация преобладала в Сибири, Поволжье и к юго-востоку от Поволжья — в Средней Азии. Здесь Советское правительство основало автономные республики (или области, в соответствии с размерами и важностью того или иного местного народа), присвоив им местные этнические названия, причем даже в тех случаях, когда местная нация находилась в меньшинстве или когда это встречало сопротивление проживавших там русских. Это поразительное свидетельство того предела, до которого сумело дойти в то время Советское правительство, проводившее политику пролетарского интернационализма и стремившееся любой ценой продемонстрировать принципиальный отход от политики старой Российской империи и российского шовинизма.

После долгой и скрупулезной работы Наркомнац выработал сложную и тщательно проверенную систему национальных отношений в стране. Нерусские национальные лидеры, даже коммунисты, приучились за короткий период национальной независимости не демонстрировать открытое подчинение Москве. Именно поэтому восемь национальных государств были первоначально признаны в качестве независимых советских социалистических республик: Украина, Белоруссия, Грузия, Армения, Азербайджан, Бухара, Хорезм (бывшая Хива) и Дальневосточная Республика. Советская Россия заключила с каждой из них двусторонние договоры, которые мало отличались друг от друга, но иногда подразумевали, что старшей все-таки будет Российская Республика. В любом случае никогда не вставал вопрос о подрыве влияния и руководящей роли Коммунистической партии. Все центральные комитеты национальных компартий оставались в безоговорочном подчинении Москве. Более того, в течение всего периода Гражданской войньгцент-ральные органы власти России, такие, например, как ВСНХ, Совет труда и обороны (который координировал все гражданские аспекты войны) и Революционный военный совет (Реввоенсовет — политический орган Красной Армии) осуществляли всю полноту власти по всей территории бывшей Российской империи и никогда не прекращали своей деятельности. Не первый раз в российской истории .иностранные и внутренние дела были связаны воедино и не разделялись на отдельные виды деятельности.

Критический и во многом поворотный момент наступил в 1922 г., когда все номинально независимые советские республики подписали Союзный договор, который окончательно объединил их в единое федеративное государство. Вопрос же о сущности и названии подобной федерации все еще оставался спорным. Сталин, будучи народным комиссаром по национальным отношениям, считал, что новое государство должно называться Российской Советской Федеративной Социалистической Республикой. Однако многим казалось, что это название подразумевает попытку реставрации старых имперских отношений под руководством России.

Ленин к этому времени уже потерял всякую надежду на скорую мировую революцию, но тем не менее хотел придать новому государству интернациональный характер и настаивал, чтобы принцип интернационализма был закреплен в самом названии федерации. Именно поэтому он предложил лишенное каких бы то ни было этнических и географических признаков название «Союз Советских Социалистических Республик».

Его разногласия со Сталиным стали еще более заметными после очередного конфликта на национальной почве. На этот раз речь шла о Грузии, родной республике Сталина. Грузия наряду с Арменией и Азербайджаном первоначально должна была войти в Закавказскую Федеративную Республику, но это предложение вызвало глубокое возмущение у грузинских коммунистов, которые требовали, чтобы их страна вошла в Советский Союз в качестве равноправной и отдельной республики наподобие Украины или Белоруссии. В ходе ожесточенного спора по этому поводу заместитель Сталина Серго Орджоникидзе применил физическую силу против одного из своих оппонентов. Сталин сделал все возможное, чтобы скрыть этот прискорбный факт, а Ленин, все же узнав об этом инциденте, еще больше утвердился в своих худших опасениях относительно неприглядных черт характера Сталина и откровенно заявил об этом в своем завещании.

В конце концов Ленину удалось сплотить вокруг себя противников сталинской идеи, и новое государство получило то название, которое он отстаивал. Это был федеративный союз номинально независимых республик, объединенных на основе Конституции СССР от 1923 г. Однако на самом деле даже на формальном уровне у этой федерации было немало странных черт. Да и слово «федерация» практически не употреблялось в документе. Но самое главное заключалось в том, что функции центральных органов власти были чрезвычайно широки и подрывали устои даже формальной независимости. Они включали не только военные и дипломатические дела, но и экономику, правовую систему, образование, здравоохранение, социальное обеспечение и другие важные сферы жизнедеятельности, обычно делегируемые центром субъектам федеративного государства. Более того, не было никаких гарантий, что и оставшиеся в их распоряжении функции будут осуществляться без вмешательства центральной власти^{146}. Фактически республикам оставили только вопросы культурного строительства и языковую политику, хотя и эти сферы деятельности, как мы увидим позже, окажутся чрезвычайно важными.

Значение революции

События 1917 г. самым решительным образом прервали развитие страны, которая хоть и с колебаниями и многочисленными отступлениями, но все же в течение полувека настойчиво начинала интегрировать огромные массы народа в политическую систему Российской империи. После революции этот интеграционный процесс был возобновлен и стал развиваться в новом, совершенно ином направлении.

Отмена крепостного права заметно оттолкнула крестьян от веками существовавшей системы патернализма и огосударствленной личной власти со стороны их владельцев. При этом государство так и не заполнило образовавшийся вакуум новым институциональным содержанием, за исключением, возможно, ненавистных земских начальников. Таким образом, получилась какая-то крестьянская «невесомость», которая усугубилась резкими социальными переменами, постигшими их в следующие десятилетия: урбанизацией, индустриализацией, введением обязательного начального образования и военной службы. Крестьяне оказались брошены в бурный водоворот российского общественного развития, не получив при этом никаких социальных и политических институтов, посредством которых они могли бы сформулировать, выразить и публично представить свои требования и чаяния. К тому же многие из них стали рабочими или солдатами, что еще больше дезориентировало их. Что до Православной церкви, то и она не сумела оказать моральную поддержку и стать духовной опорой людям, которые не могли самостоятельно справиться с переменой жизненного уклада.

В то же время быстро набирал силу процесс десакрализации российской монархии. Влияние царя на народ во многом опиралось на военную мощь и определялось его военными победами и героическими сражениями. Однако сокрушительные поражения в годы Крымской и Русско-японской войн заметно подорвали его репутацию защитника народа. А поражения на начальном этапе Первой мировой войны окончательно разрушили веру в способность империи отстаивать свои интересы на полях сражений. Кроме того, моральная основа монархии была значительно подорвана «кровавым воскресеньем» и коррумпированностью действий Распутина.

Неизбежным следствием всех этих изменений стало то, что во время революционного кризиса 1917 г., когда монархия была разрушена, крестьянско-солдатская идентификация с понятием «Россия» была ослаблена, а на ее месте появилось ощущение коллективной ответственности общины за жизнь родных и близких при безусловном отвержении всей европеизированной культуры российской аристократии, а заодно с ней и всей чуждой для них культуры городской интеллигенции. Отсюда берет начало исключительная жестокость и разрушительность революции, которая быстро перешла в фазу психопатологии и откровенной преступности. И тем не менее крестьяне постепенно восстанавливали законные формы общинной жизни и распределяли землю в соответствии со своим пониманием социальной справедливости.

Только большевики оказались способны восстановить контроль над элементарной жестокостью народной революции, да и то лишь с помощью таких же жестоких авторитарных и диктаторских методов. Но они сделали и кое-что еще: закрепили в сознании людей примитивные уравнительские принципы крестьян и рабочих и окрасили их в цвета тысячелетнего царства, которое должно явиться в результате «мировой революции» и «пролетарского интернационализма». И снова между крестьянской общиной и мечтами о международном братстве и солидарности не было больше ни «нации», ни «гражданского общества», ни каких-либо других ценностей, которые могли бы укрепить ответственность людей за свою судьбу. Таким парадоксальным и хрупким было основание нового послереволюционного общества^{147}.

Советский Союз как многонациональное государство

Если отвлечься от текста Советской Конституции 1923 г. и поразмыслить над другими реалиями, повлиявшими на образование нового государства, впечатление о русской гегемонии в этом государстве станет просто поразительным. Российская Республика (РСФСР) занимала 90 процентов территории и охватывала 72 процента населения СССР. Коммунистическая партия стала еще более централизованной, чем прежде, и в 1927 г. 65 процентов ее численности составляли русские^{148}. Кроме того, все союзные институты власти, такие, например, как Красная Армия, Чрезвычайная комиссия, ВСНХ и Госплан (государственные плановые органы), были расположены в Москве и полностью контролировались Коммунистической партией. Казалось бы, необходимы чрезвычайно надежные гарантии, чтобы удержать Россию от господства над Союзом в таких условиях, но их не было и в помине. Ленина вполне удовлетворяла форма Советской Конституции, но ее содержание скорее отвечало пожеланиям Сталина.

Однако, сколь это ни парадоксально, положение русских как ведущего этноса в сложившейся ситуации было далеко не удовлетворительным. Единственная из всех союзных республик, Россия не имела собственной столицы и республикан-ской Коммунистической партии. Для примера можно привести любопытное сопоставление одного из исследователей, который сравнивал положение дел в СССР с коммунальной квартирой, где каждая республика имела свою отдельную комнату и только русские ютились в коридоре, на кухне, в ванной и других местах общего пользования. Они управляли всем жилищем и всем мешали, но своего места в нем не имели^{149}. Даже в большей степени, чем прежде, статус России как национального государства был размыт в многочисленных имперских институтах власти, а старые противоречия между национальными и интернациональными задачами серьезно обострились.

Чтобы добиться еще большей политической лояльности от местного населения, правящий режим взял на вооружение тактику «коренизации», в соответствии с которой национальными республиками должны править национальные кадры, естественно, обученные и подготовленные в Москве. Они должны были говорить от имени коренных народов и представлять их интересы в Наркомнаце и Коммунистической партии. С этой целью в 1920-е гг. власти всячески поощряли вступление в Коммунистическую партию нерусских. На Украине, к примеру, доля украинцев в партии увеличилась за период 1922—1932 гг. с 24 до 59 процентов, а в Белоруссии за тот же период — с 21 процента до 60^{150}. Таким образом, советские власти активно снабжали нерусские народы страны, причем даже самые отсталые, кадрами для будущего национального строительства и создавали для них своеобразную конструкцию, из которой в будущем могло бы получиться полноценное национальное государство. И все это на бескрайних просторах бывшей Российской империи.

Такая тенденция углублялась еще и социально-экономической политикой правящего режима. Широкомасштабная урбанизация и индустриализация 1930-х гг. пришлось на тот период, когда начальное образование на местных языках существовало уже более десяти лет, а это означало, что в массе людей, которые хлынули в города, было немало тех, кто получил образование на родном языке и неплохо знал свою национальную культуру. Так, например, украинцы, переезжавшие в 1930—1950-е гг. из сельской местности в Харьков, Донецк и Днепропетровск, как правило, не ассимилировались с доминирующей русскоязычной культурой. Скорее они стремились украинизировать эти города, в результате чего украинская нация впервые за всю свою историю получила достаточно прочную городскую основу. Подобным же образом складывалась ситуация и в Тбилиси, городе, где традиционно преобладало русское и армянское население. Он впервые стал преимущественно грузинским городом, а Баку — по-настоящему азербайджанским^{151}.

Поскольку все эти социальные перемены не сопровождались какими-либо мерами по созданию эффективно работающих институтов гражданского общества, в некоторых национальных регионах произошла парадоксальная вещь. Консолидация национальных сил и местных политических структур стала происходить на основе укрепления традиционных родоплеменных отношений. Номенклатурная система (о которой будет сказано ниже) оказалась самой подходящей формой для усиления таких отношений и превращения их даже в более мощный фактор, чем раньше. Это было особенно характерно для республик Средней Азии и Кавказа, где родоплеменные отношения были повсеместными и весьма эффективными. В Казахстане, например, признавшие Советскую власть аулы продолжали управляться вождями родовых кланов, которые значительно укрепились в результате поддержки более мощного и централизованного государства^{152}.

Будучи народным комиссаром по делам национальностей и позже Генеральным секретарем ЦК партии, Сталин всегда настаивал на огромном значении территории для того или иного народа. Именно поэтому каждый народ вплоть до самого маленького был одарен своей собственной территорией в форме «автономной» республики, края. Или даже района. Причем этот принцип был распространен даже на евреев, классически безземельный народ, давно уже не имевший своей территории. Им была предложена автономная область Биробиджан, что на границе с Китаем, куда, однако, они переселялись с большой неохотой. Даже когда «коренная нация» уступала по количеству другим этническим группам, проживавшим на той же территории, ее название закреплялось в названии административной единицы. Так, например, в Мордовской Автономной Советской Социалистической Республике русские составляли около 60 процентов населения, а в Карелии и Бурятии — более половины^{153}.

Альтернативой территориальным единицам могла бы быть только культурно-национальная автономия, как это предлагали в свое время австро-марксисты, но ее применение в Советском Союзе предполагало бы внедрение концепции индивидуальных гражданских прав, которую коммунисты всегда отвергали как ложную. Вместо этого Советское государство предложило миру своеобразную концепцию «этнического строительства», осуществление которой сопровождалось образованием наций на основе имеющегося этнического материала. С этой целью в каждый этнический район направлялись этнографы, которые собирали необходимые данные о состоянии национальных языков, религий, обычаев и традиций, национальной экономики, родоплеменных образований и так далее. А после этого они делали заключение о том, каким образом из этого «сырья» можно сконструировать нацию.

Ключевым фактором при этом был национальный язык. Чтобы сделать неграмотных или малограмотных людей объектом своей, пропаганды и политического образования, советский режим вынужден был во что бы то ни стало обеспечить тому или иному народу письменность, иногда даже создавая ее на пустом месте. В лучшем случае приходилось выбирать один из наиболее доступных и приемлемых диалектов. Сделав выбор, власти неустанно заботились о том, чтобы этот язык широко использовался в процессе ликвидации безграмотности (ликбеза), в средствах массовой информации и национальной системе образования.

Конечно, доминирование национальных языков часто вызывало недовольство русского населения, которые считали оскорбительным для себя обучать своих детей «дворовым диалектам» и самим использовать эти языки в официальных документах. И тем не менее к концу 1920-х гг. специалисты идентифицировали 192 национальных языка, большинство из которых должно было получить свою грамматику и словари, чтобы в полной мере выполнять возложенные на них функции^{154}.

В соответствии с отдаленными перспективами, обозначенными в марксистской теории, подобное национальное строительство должно носить временный характер. И все же бесспорным является тот факт, что Советское государство создало национальную структуру, плохо сообразующуюся с марксистской теорией и совершенно не отражавшую реальности существования смешанного этнического населения. А когда оказалось, что национальное строительство — явление отнюдь не временное, решения 1920-х гг. неожиданно обрели новое и судьбоносное значение.

Аномалии в национальной политике еще больше углубились в 1932 г., когда в стране были введены внутренние паспорта. В каждом удостоверении личности был выделен «пункт № 5»: национальность. Это означало, что каждый советский гражданин впредь будет идентифицирован и даже фиксирован по национальному признаку и в соответствии с этнической принадлежностью, так как изменить «пункт № 5» было совершенно невозможно. Только молодые люди в возрасте шестнадцати лет, впервые получавшие этот документ, имели право выбрать себе ту или иную национальность, и то лишь в том случае, если их родители имели различное национальное происхождение.

На практике с середины 1930-х гг. национальность человека стала иметь более важное значение, чем его социальное происхождение, и вскоре превратилась в серьезный фактор дискриминации и манипуляции при формировании кадровой политики. После принятия Конституции 1936 г. представители «бывших» социальных классов были полностью восстановлены в своих гражданских правах, включая право голосовать на выборах. А в обвинительных заключениях зловещий термин «классовый враг» стал постепенно заменяться не менее зловещим термином «враг народа», причем в последнем случае подчеркивалось принципиальное безразличие к классовому или национальному происхождению человека. В целом же, хотя и в разных местах по-разному, дискриминация в области образования, жилищных условий и приема на работу была в пользу коренного населения в союзных и автономных республиках, а до начала 1950-х гг. и лиц славянского происхождения. Каждая союзная республика, таким образом, стремилась закрепить себя в качестве оплота для своей коренной нации (хотя социальное происхождение сохранялось в паспорте вплоть до 1974 г.)^{155}.

Нерусские руководители не имели возможности действовать во всем по своему усмотрению. Местные кадры, безусловно, получали власть на местах, но все самые важные решения, касавшиеся их назначения и снятия, принимались в Москве. Экономика республик постепенно развивалась, но только в строгом соответствии с той линией, которая определялась Всесоюзным Госпланом и отвечала интересахМ Советского Союза в целом, а не потребностям коренного населения той или иной республики. А после перехода в 1928 г. к пятилетним планам национальная экономика республик все больше и больше управлялась прямыми директивными методами из Москвы.

Подобным же образом развивались национальные языки и культуры. Они даже создавались заново, но только в тех рамках, которые сохраняли и все больше подчеркивали преимущество русского языка и культуры вместе с российскими имперскими ценностями, навязываемыми местному населению в качестве непреложного и обязательного требования. На протяжении 1930-х гг. и еще больше после 1945 г. к русским царям уже относились не как к эксплуататорам народов, а как к создателям и хранителям великой державы, которая передала свое великое наследие Советскому Союзу. С 1938 г. все школы обязаны были преподавать русский язык не менее четырех часов в неделю независимо от родного языка, а в 1930-е гг. русский язык стал официальным языком обучения при получении среднего и высшего образования, за исключением Закавказских республик. Кроме того, все советские республики, опять же исключая Армению, Грузию и Азербайджан, вынуждены были перейти на кириллицу, что сразу же отрезало многие народы от прежней письменной культуры. Русский язык стал единственным языком командования в Красной Армии, а в 1938 г. все нерусские воинские подразделения были вообще распущены. С тех пор воинские части принципиально формировались из призывников, представлявших самые различные национальности. Причем нельзя сказать, что все эти меры были навязаны исключительно сверху. Многие амбициозные люди из национальных республик не без оснований полагали, что хорошее знание русского языка поможет им быстро сделать карьеру и предоставит массу преимуществ при трудоустройстве в любой другой республике СССР^{156}.

Сталин приветствовал эти перемены как триумф «интернационализма», однако большинство людей видели в этом проявление русификации. Правда, последняя точка зрения также является слишком упрощенной. В течение 1930-х гг. в стране были разрушены и многие основы русского национального самосознания: сельские общины, Православная церковь, выдающиеся произведения литературы и искусства. Если то, что делал Сталин, можно назвать русификацией, то это была русификация имперская, неороссийская и высокомерная не только по отношению к другим народам, но и по отношению к русской этнической культуре, угрожавшая самому ее существованию. Для Сталина все русские были всего лишь сырьем для строительства социалистической империи, а их язык и культура представляли ценность только с точки зрения сохранения и укрепления этой империи. В частности, они способствовали ассимиляции нерусских народов и превращению их в неотъемлемую часть империи. По крайней мере на обозримое будущее «интернационал» означал для него не весь мир, а многонациональный Советский Союз, в котором «великий русский народ» был первым среди равных.

Таким образом, русский национализм, который так старательно насаждал Сталин, был совершенно не таким, каким его признавало и исповедовало большинство дореволюционных русских националистов. Он неожиданно стал интернациональным, социалистическим и революционным, неразрывно связанным с наукой, техникой и индустрией, подкрепленным огромной военной мощью и поклонением Великому вождю народов.

И все же в нем осталась слабая тень старой русской этнической культуры, без которой новая имперская культура была бы лишена своей важнейшей сущности и той таинственной силы, вызывавшей потребность в поклонении и преданности власти. Так, например, советские люди назвали Вторую мировую войну Великой Отечественной, однако солдаты шли в бой под боевым кличем «За Сталина! За Родину!», и под словом «Родина» они понимали прежде всего «родную землю», родную деревню или город, где они родились и где остались их родители, что было прекрасно воспето замечательным русским поэтом Александром Твардовским. На самом деле эти два важнейших для русского человека понятия стали совершенно неразделимы: Родина вдохновляла русских на сражения, но она не могла бы выстоять одна, без военной и индустриальной мощи Отечества, или империи. Именно это и стало сущностью «советского патриотизма».

. Итак, к концу 1930-х гг. стали обнаруживаться и быстро развиваться два противоречивых процесса одновременно. Нерусские народы СССР получили свою собственную территорию, язык, культуру и структуры административного управления. Но в то же время жестко централизованная партия, государственное планирование экономики и лихорадочный всплеск социальной мобильности населения неизбежно ослабляли национальные различия и способствовали формированию советско-русского мировоззрения. По сути дела, нерусские народы постепенно обретали самосознание, но при этом теряли суверенитет, что само по себе представляло весьма взрывоопасную смесь.

Революционная культура и «новый человек»

Апокалиптическая политика Ленина находилась в полном соответствии с духом его времени. Отчасти из-за слабости Православной церкви двадцать предреволюционных лет стали временем бурного религиозного и культурного эклектизма, весьма изобретательного, но в то же время совершенно недисциплинированного, в,котором почти каждый человек, возжелавший серьезного к себе отношения, вынужден был провозглашать если не собственную революцию, то, во всяком случае, собственное откровение.

В этих условиях русская культура окончательно отошла от реализма и утилитаризма и в конце концов прибилась к тому новому состоянию, которое называли «искусством для искусства». А главными его провозвестниками стали символисты. Однако вскоре обнаружилось, что все, чему так страстно поклонялись символисты, на самом деле было не автономным искусством, а еще более амбициозным проектом преобразования жизни в соответствии с новым и более глубоким проникновением в реальность. Решительно отвергая однобокую и слишком упрощенную эпистемологию (теорию познания) Чернышевского, символисты пришли к выводу, что ощущаемая материальная действительность — всего-навсего ворота в более глубокую духовную сущность, проникновение в которую является истинной задачей художника. Причем происходит это в результате не столько эстетического восприятия мира, сколько религиозного откровения. Владимир Соловьев, чьи идеи легли в основу мировоззрения символистов, считал, что искусство имеет своей целью примирение небесной благодати и земной жизни, чтобы в конце концов преобразовать действительность. Андрей Белый, один из ведущих символистов России, откровенно заявил о том, что «искусство при помощи мрамора, красок, слов создает жизнь Вечной Жены», а творчество, проведенное до конца, непосредственно переходит в религиозное творчество — в теургию»^{157}.

Для него революция была неотъемлемой частью этого процесса, трагической и противоречивой, но тем не менее совершенно неизбежной. «Акт революции двойствен, — писал он, — он — насильственен; он — свободен; он есть смерть старых форм; он — рождение новых»^{158}. В том же духе интерпретировал русскую революцию и поэт-символист Александр Блок, рассматривая ее в качестве нового скифского нашествия из глубины степей, которое должно было разрушить и очистить старое российское общество, а затем и всю европейскую цивилизацию. В своей последней поэме «Двенадцать» он изобразил петроградских красногвардейцев как библейских апостолов, во главе с самим Иисусом Христом.

Появившееся несколько позже поколение футуристов едко высмеивало символистов за их «мистицизм», но в своих более отдаленных перспективах они мало чем от них отличались и тоже считали, что отживающий старый мир переживает кризис, который неизбежно приведет к вселенским потрясениям и рождению нового мира и нового человека. Владимир Маяковский, один из самых известных поэтов того поколения и убежденный в юные годы большевик, был абсолютно уверен, что революция станет грандиозной очистительной силой. Погруженные с головой в современную городскую жизнь с ее техникой, спортом и средствами массовой коммуникации, футуристы призывали «выбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и всех других классиков» за борт «корабля современности» и обновить язык литературы различного рода неологизмами, извлеченными из чрева городской жизни. Искусство, таким образом, должно оживить саму жизнь и сделать возможным создание «нового человека»^{159}.

Коммунистические лидеры взяли на вооружение многое из подобных идей. Для. них культура оказалась гораздо более важной сферой деятельности, чем для царей. Именно идея создания «нового человека», более гармоничного, более разностороннего и более сознательного, чем все предыдущие поколе-_ч ния, придавленные веками классовой борьбы и разделения труда, придавала революции невероятную силу поступательного движения, а затем и обеспечила массовую поддержку новому Советскому государству. Вооруженный новейшей технологией и правильной теорией социальной революции, «новый советский человек» должен преобразовать природу и всецело приспособить ее для нужд человека. «Он укажет, где быть горам, а где расступиться, — писал в свое время Троцкий. — Изменит направление рек и создаст правила для океанов». И непременно соединит свои новаторские способности с лучшими качествами человека эпохи Возрождения. «Человек станет несравненно сильнее, умнее, тоньше; его тело — гармоничнее, движения ритмичнее, голос музыкальнее... Средний человеческий тип поднимется до уровня Аристотеля, Гете, Маркса. Над этим кряжем будут подниматься новые вершины»^{160}.

Отношения между этим сверхъестественным созидательным человеком и обществом, в котором он живет, разными коммунистическими мыслителями понимались по-разному. Большинство из них полагало, что и все общество станет настолько развитым и гармоничным, что человек будет только рад подчинить все свои личные желания потребностям коллектива и добьется при этом еще больших возможностей для реализации своих творческих потенций. Алексей Гастев, директор Центрального института труда, пошел дальше в своих предположениях и высказал догадку, что новый человек будет полностью ассимилирован миром машин. У него будут «нервы из стали» и «мускулы, как стальные рельсы», а механизация пролетарской психологии достигнет таких рубежей, что новые люди станут анонимными единицами, «А, Б, С или 123, 456, лишенные души и других качеств старой личности, без эмоций и лирики, которые будут выражать свои чувства не посредством крика боли или радостного смеха, а посредством измерения кровяного давления»^{161}.

Гастевский Центральный институт труда стал первым заведением, приступившим к «научному исследованию труда», в котором все производственные процессы были разбиты на поминутные компоненты, а люди так тесно вплетены в них, что даже самых простых, легко изучаемых жестов и движений, казалось, будет достаточно, чтобы максимально повысить производительность труда. Эта производственная модель, фактически копировавшая систему Тейлора, впервые использованную на заводах Форда при сборке автомобилей в Детройте, вызвала у Ленина небывалый энтузиазм. Он увидел в ней важное средство резкого увеличения производительности труда в отсталой и неграмотной России^{162}.

Первый эксперимент по внедрению новой культуры был предпринят так называемым Пролеткультом — Пролетарской культурно-образовательной ассоциацией, которая возникла в 1917 г. наряду со многими другими организациями рабочего класса. Ее теоретиком стал Александр Богданов, который безгранично верил, что пролетариат действительно может создать новую культуру, принципиальным образом отличающуюся от культуры старого аристократического и буржуазного мира. И случится это прежде всего потому, что образ жизни пролетариата, управляемого механическими процессами, а также его коллективистские традиции непременно выработают новое сознание. При этом искусство как «высшая и наиболее доступная форма организационной деятельности» сыграет главную роль в процессе преобразования всего общества. Новаторская «организационная наука» Богданова, или «тектология», объединила искусство, науку и другие сферы познания в единый и высочайший пролетарский синтез^{163}.

В 1917 г. только в Петрограде возникло около 150 рабочих кружков просветительского и культурного характера, в которых состояло около 100 тысяч членов. В основном это были рабочие кружки, организованные при заводских комитетах. Они включали хоровые коллективы, танцевальные ансамбли, драматические группы, кружки самообразования, группы политического просвещения и агитационные центры^{164}. Как и многие другие рабочие организации, эти кружки с большим подозрением относились к действиям Временного правительства, а после Октября 1917 г. они, опираясь на свою самодостаточность, сохраняли определенную дистанцию как от Советского правительства, так и от Коммунистической партии. В последующие годы решительных преобразований они, вероятно, стали самыми многочисленными, самыми независимыми и самыми энергичными массовыми организациями. Членами местных организаций Пролеткульта обычно становились молодые люди, жаждавшие учиться и экспериментировать.

Интеллектуалы и рабочие общались друг с другом в организациях Пролеткульта на равных, чего никогда не случалось в предыдущие периоды российской истории. Семинары в Пролеткульте проводили такие хорошо известные деятели культуры, как кинорежиссер Сергей Эйзенштейн, реформатор русского театра Константин Станиславский и писатели Евгений Замятин и Андрей Белый. А дух творческой активности этой организации можно без особого труда определить по названиям отдельных публикаций: «Заря будущего», «Железный мессия», «Машинный рай»^{165}. Один пролетарский поэт призывал своих коллег «напрячь силы ума и тела... чтобы возрождение России распространилось по всему миру». А Павел Лебедев-Полянский, председатель Пролеткульта, пророчествовал, что «новая наука, искусство, литература и мораль, то есть новая пролетарская культура, зарождающаяся в рядах промышленного пролетарйата, готовит нового человека с новой системой эмоций и верований». Таким образом, новая организация взяла на вооружение «производственное искусство», чтобы раз и навсегда покончить с «буржуазным» разделением на искусство и производство и использовать индустриальные приемы, чтобы привнести искусство в повседневную жизнь народа^{166}.

Апогеем пролетарской культуры стал майский день 1920 г., когда в Петрограде прошло грандиозное представление «Мистерии освобожденного труда» с участием 4 тысяч актеров и в присутствии почти 30 тысяч зрителей. Причем в качестве актеров, помимо пролеткультовцев, были задействованы солдаты Красной Армии. По этому случаю весь город был превращен в театр под открытым небом. На подмостках перед зданием Фондовой биржи «капиталисты» в цилиндрах и фраках отплясывали цыганские танцы и канкан. Позади них виднелись золотые ворота, ведущие в царство равенства и братства, а внизу под звуки траурного марша Шопена уныло шествовали несчастные и обездоленные, которым был закрыт путь в рай. Спектакль состоял из нескольких актов, отражавших самые известные моменты всех народных революций в мировой истории, канонизированных культурными деятелями нового режима, — от восстания Спартака в Древнем Риме до русской революции 1905 г. В самом конце на Востоке появлялась красная заря нового мира, и угнетенные народные массы свергали своих угнетателей, штурмовали золотые ворота и широко распахивали вход в царство обетованное. Заканчивался спектакль всеобщим танцем вокруг Дерева Свободы, украшенного яркими огнями корабельных прожекторов, а оркестр в это время исполнял «Интернационал» в сопровождении мощных заводских гудков, сливавшихся в оглушительный хор по всему городу^{167}.

Разумеется, этот спектакль вряд ли можно назвать спонтанным. Он был тщательно продуман и осуществлен ведущими театральными режиссерами Петрограда. И в то же время Пролеткульт больше, чем какая бы то ни было постреволюционная организация, воплотил стихийное желание рабочего класса улучшить свою жизнь, а также выразил в универсальной форме потенциальный мессианский дух. Правда, Пролеткульт как организация так никогда и не разрешил неизбежного в таких случаях противоречия между двумя этими целями. Более того, он не смог достаточно внятно объяснить, в чем, собственно, заключается его главная задача: в том, чтобы приучить рабочих к основам старой культуры или смело продолжать эксперименты по созданию новой. Несмотря на вызывающее отношение к властям, Пролеткульт практически полностью зависел от государственных субсидий. К зиме 1920—1921 гг. этот источник финансирования заметно иссяк. Впрочем, Ленина это не очень расстроило, так как он давно не испытывал никаких симпатий к независимым от партии организациям. В конце концов он настоял, чтобы Пролеткульт был строго подчинен Народному комиссариату просвещения (Нарком-просу) и его партийным ячейкам на местах. Большинство образовательных и агитационных функций передавались Агитпропу, агитационно-пропагандистским отделам партии, или отделу политического образования Наркомпроса под названием Главполитпросвет, которым заведовала жена Ленина Надежда Крупская^{168}.

С потерей независимости из Пролеткульта ушел его новаторский дух. Все попытки создать совершенно особую пролетарскую культуру и воплотить в жизнь утопические проекты воодушевленных народных масс были брошены. Таким образом, был перекрыт важнейший источник революционного энтузиазма и народного творчества. Так называемые пролетарские писатели следующего десятилетия, объединенные в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) и аналогичные творческие союзы, были уже не пролетарскими и уж тем более не новаторскими. Их творческий метод все больше напоминал классический реализм XIX в.^{169}.

Однако попытки разрушить барьеры между искусством и жизнью и тем самым соединить искусство с индустрией продолжались уже среди самих художников. Первая рабочая группа конструктивистов, оформившаяся в марте 1921 г., призывала художников «идти на заводы и фабрики, где производится настоящая плоть реальной жизни», чтобы «осуществить коммунистическое воплощение материальных структур». А Владимиру Татлину отдел изобразительных искусств Моссовета поручил соорудить памятник революции в соответствии с ленинским планом монументальной пропаганды. Такие памятники должны были окружить рабочих архитектурными и скульптурными символами того самого нового общества, которое они призваны построить. В результате проект В. Татлина — Башня — стал самым поразительным среди ранних советских композиций, сочетавших в себе признаки модернизма, утопии и утилитаризма.

Модель Башни была выставлена на Восьмом Всероссийском съезде Советов в 1920 г., к этому времени монумент получил название «Памятник Третьему Интернационалу» (то есть памятник, который указывал скорее в будущее, чем в прошлое), а его демонстрация сопровождалась знаменитой речью Ленина, посвященной великой программе электрификации России. Монумент должен был соединять берега Невы и состоять из трех гигантских стеклянных объемов, охваченных двумя металлическими диагональными спиралями, взмывающими вверх до высоты Эйфелевой башни. Все три объема были задуманы вращающимися с разной скоростью.. В основании монумента должен был находиться громадный куб, олицетворявший собой законодательные собрания Интернационала. Он совершал свой оборот за год. Центральная часть — пирамида — олицетворяла исполнительные и руководящие органы и совершала вращение в течение месяца, а самая верхняя часть — цилиндр — обращалась вокруг своей оси в течение суток и служила центром агитации и пропаганды. Таким образом, монумент должен был сочетать в себе эстетические и функциональные принципы в лучшем духе «производственного искусства». Сам Татлин говорил, что «железо олицетворяет силу воли пролетариата, а стекло означает чистоту его сознания и помыслов»^{170}.

Весьма символично, что этот монумент так и не был возведен. Отчасти это объясняется его непрактичностью в инженерном смысле, однако более вероятно, что во времена прагматичной и весьма прозаичной новой экономической политики (нэпа) мессианский дух Советской власти ослаб.

В театральном искусстве новаторские идеи попытался воплотить Всеволод Мейерхольд, создавший свою версию разрушения границ между искусством и реальной жизнью. Он- всеми силами стремился освободиться от «театра Станиславского», который традиционно отгораживался от. зрителей пространством сцены и ее освещением. Мейерхольд попытался привнести на сцену элементы реальной жизни. Для него театр означал прежде всего цирковое действо, пространство волшебного мира с его скоморохами наподобие commedia dell’arte, музыкой и танцами в такой же степени, что и вербальным декламированием. При этом он всячески культивировал стиль ритмического движения тела, получившего название биомеханики, что, по его замыслу, должно было способствовать сочетанию гармонии и драматического эффекта. Будучи далек от мысли провоцировать «свободный отказ от безверия», он самым тщательным образом «срывал маски» и привлекал внимание зрителя к искусственности драматического исполнения^{171}.

У отчаянных новаторов, Мейерхольда и Гастева, было нечто общее: прежде всего желание разрушить старые табу и преодолеть старые границы, извечно существовавшие между театром и жизнью, между теорией эстетики и производством — и все это, безусловно, в интересах созидания нового мира. Главным источником их вдохновения была не Коммунистическая партия, а мессианские ожидания тысячелетнего царства и иконоборческое стремление избавиться от предрассудков, владевшее умами интеллектуалов накануне и вскоре после революции^{172}.

Православная церковь

Октябрьская революция совпала по времени с самым выдающимся событием в истории Русской православной церкви за более чем два последних столетия. В то время, когда артиллерия обстреливала Москву, в Кремле заседал давно ожидавшийся Поместный собор, на котором было принято историческое решение о восстановлении патриаршества, ликвидированного более двухсот лет назад. Кроме того, присутствовавшие на этом Соборе обсуждали также вопрос о том, какое место должна занять Церковь в новой политической системе, лишенной покро- ' вительства царя.

Во время этих дебатов во второй раз были резко изменены правила игры. К власти пришел новый политический режим с мессианскими идеями тысячелетнего царства, но атеистический по своему характеру и решительно настроенный на разрушение и окончательную ликвидацию всех форм веры в Бога. В январе 1918 г. Советское правительство приняло декрет, эвфемистически названный «Об отделении Церкви от государства». В 1920-е гг. он был дополнен соответствующим законодательством. Этот декрет позволял экспроприировать все церковные земли без какой бы то ни было компенсации и лишал все религиозные организации их привычного юридического статуса. Любая религиозная община, состоявшая из более чем двадцати официально зарегистрированных взрослых верующих, могла по новому закону бесплатно арендовать церковные здания для осуществления религиозных обрядов, при условии бережного отношения к имуществу, и нанимать для этой цели «служителя культа». Все другие виды религиозной деятельности, включая образование, были строжайшим образом запрещены. Отныне любой священник был просто-напросто наемным работником, а не пастырем своего стада. Кроме того, Церковь лишалась возможности заниматься благотворительной деятельностью, общественными мероприятиями, устраивать публичные процессии и молитвенные собрания, изучать Библию и даже звонить в колокола во время церковной службы. Собственно говоря, за пределами храма и еженедельной церковной службы прихожане практически ничего не могли предпринимать, что заметно ограничило духовную и общинную жизнь православных верующих.

Новый патриарх Тихон очень резко отреагировал на первые декреты новой власти и предал анафеме атеистов и всех тех, кто принимал участие в насилии против невинных людей. Он не призывал верующих к вооруженному сопротивлению советскому режиму, но тем не менее в ходе Гражданской войны большевики относились к священникам как к своим заклятым врагам. К 1921 г. многие из них были арестованы и заключены в концентрационные лагеря или убиты, а около шестисот православных монастырей были закрыты^{173}.

Таким образом, Православная церковь перестала быть единой религиозной организацией, а патриарх Тихон был лишен какой бы то ни было возможности проводить свою политику мирного сопротивления новой власти. Некоторые священнослужители благословляли вооруженное сопротивление большевикам, но это было либо в местах, контролируемых Белой гвардией, либо за рубежом. Так, в городе Карловцы в Югославии в 1921 г. эмигрантские священники на наспех созванном Соборе призвали к свержению тирании коммунистов и восстановлению монархии.

Такие разногласия в период социальных потрясений позволили коммунистам представить Православную церковь в качестве своего противника, а также расколоть ее в целях полного подчинения своей власти. Кроме того, они всячески способствовали расколу Церкви внутри самой России. Разногласия в церковной среде, возникшие в период 1905—1907 гг., так и не преодоленные до конца, разгорелись с новой силой. Обновленцы, стремившиеся открыть епископат для белого духовенства и реформировать сам процесс литургии посредством перевода ее на современный русский язык, сформировали группу под названием «Живая Церковь», которая поставила перед собой задачу усиленной пропаганды своих взглядов и установления лояльных отношений с новым режимом. Некоторые из них даже считали, что коммунизм является современной формой учения Христа.

Страшный голод в Поволжье в 1921—1922 гг. предоставил правящему режиму возможность оказать большее давление на Православную церковь и тем самым усилить ее раскол. Патриарх Тихон хотел, чтобы церковь использовала оставленные ей ценные предметы нелитургического назначения для спасения голодающих, но при этом постоянно настаивал, что церковь сама должна распределять собранные деньги и продовольственные ресурсы. Однако коммунистические вожди всячески подталкивали «обновленцев» агитировать, чтобы это дело взяло под свой контроль государство и тем самым отмежеваться от тех, кого Троцкий называл «черносотенными священниками». Для этого они призывали собрать новый Собор и избрать новых иерархов Православной церкви^{174}.

Когда ГПУ (как стала называться ЧК) прислало своих агентов для конфискации церковного имущества, некоторые священнослужители оказали ожесточенное сопротивление, но были арестованы и даже казнены, как, например, митрополит Петроградский Беньямин. Патриарх Тихон был посажен под домашний арест, и два священника-обновленца Александр Введенский и Владимир Красницкий явились к нему с целью убедить его в том, что он больше не может исполнять обязанности патриарха. Вскоре они образовали Высшую церковную администрацию во главе с обновленцем архиепископом Антонином, заявив, что инициатива эта исходила от самого патриарха Тихона. С помощью ГПУ новая администрация сумела получить контроль над многими приходами, назначив туда своих священников и приступив с их помощью к проведению намеченных реформ.

Разногласия в Церкви означали, что теперь центр противостояния переместился в приходы, получившие такую свободу действий, которой не имели в течение более чем двухсот лет. Они могли, например, избирать себе священников, но в конце концов оказалось, что обновленцам так и не удалось закрепить успех. Их реформы не получили широкой поддержки среди высших иерархов церкви и прихожан, особенно в сельской местности. Мера, которая встретила самое ожесточенное сопротивление, казалось бы, незначительная: принятие григорианского календаря (который даже Тихон готов был принять). Сельские жители опасались, что из-за нового календаря отпадут праздники некоторых святых. Приходские священники стали запугивать высших иерархов, что подобные реформы, вероятно, приведут к массовому исходу верующих в лоно старообрядческой церкви^{175}.

В конце концов правящий режим, находясь под впечатлением растущей мощи церковной оппозиции, отказался поддерживать обновленцев и вынужден был освободить патриарха Тихона, правда, при условии, что он выступит с заявлением в поддержку коммунистов. И он это сделал незадолго до своей смерти в марте 1925 г.

Коммунисты не позволили провести новый Поместный собор, чтобы избрать патриарху преемника, но его местоблюститель, митрополит Сергий, опубликовал по этому поводу даже более примиренческую декларацию. «Мы хотим быть православным и, — писал он, — и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз... сознается нами как удар, направленный в нас». Самоидентификация Православной церкви с «гражданской родиной», а не просто с Советским государством имела глубокий смысл и была тщательно продумана. Однако это не предотвратило дальнейшего раскола Церкви, поскольку отдельные священнослужители и общины отказались принимать даже такое сдержанное подчинение советскому порядку^{176}.

В середине и в конце 1920-х гг. борьба правящего режима с Православной церковью сфокусировалась на атеистической пропаганде и распространении светской культуры. С этой целью в 1925 г. была образована так называемая Лига безбожников (с 1929 г. — Воинствующих безбожников) с собственными журналами, газетами и другими агитационными материалами. Предполагалось, что атеистически настроенные агитаторы должны быть специальным образом подготовлены, чтобы знание литургии, Священного Писания и катехизиса помогло им разрушить аргументы верующих в многочисленных спорах на религиозные темы. Им вменялось в обязанность изобличать Церковь как угнетающую и эксплуатирующую народ организацию, обманывающую простых людей фальшивыми обещаниями и выманивающую у них деньги за свою службу. На местах воинствующие атеисты должны были открывать читальни и «красные уголки», способствовать местным жителям в ликвидации безграмотности и организовывать дискуссии и диспуты в целях всестороннего раскрытия преимуществ светского и научного мировоззрения^{177}.

Реакция на подобную агитацию была различной, особенно в небольших городах и деревнях. Молодые люди, главным образом те из них, кому, довелось хоть немного поработать на промышленных предприятиях, отслужить в Красной Армии или очень хотелось отделиться от родителей и жить самостоятельно, относились к подобной агитации благосклонно. И все же в целом население отвергало пропаганду атеистов, относилось к ним враждебно или с подозрением, а сами атеисты были слишком неумелыми и плохо обученными, чтобы разрушить веками устоявшиеся религиозные представления большинства верующих. Кроме того, многие из них сами были в прошлом верующими или даже священниками и именно поэтому так и не смогли полностью отречься от прежних религиозных форм. Иногда религиозные организации маскировались под различного рода артели, кооперативы или коллективные хозяйства, и таким образом их руководители получали официальную возможность принимать активное участие в деятельности сельских советов^{178}.

В конце концов все попытки создать атеистическую контркультуру постепенно сошли на нет в удушающей атмосфере поспешно проводившихся сверху социальных перемен. Даже без атеистической пропаганды осталось мало места для деятельной веры.

Большинство новых промышленных окраин и рабочих поселков, выросших в годы первых пятилеток, не имели никаких церковных построек и храмов, куда могли бы отправиться немногочисленные верующие, а в сельской местности развернувшаяся коллективизация зачастую сопровождалась закрытием церквей и арестами приходских священников. Активисты атеистического движения снимали с церковных колоколен и звонниц колокола, ссылаясь на нужды промышленности и потребности в цветных металлах, реквизировали иконы и церковную утварь, опечатывали двери и готовили церковные здания для светских целей. Иногда в них открывались читальни, кинозалы, а многие просто превращали в складские помещения для местных колхозов. К 1939—1940 гг. в стране продолжали действовать не более пятисот церквей, что не превышает одного процента от дореволюционного времени. А в самой патриархии осталось четверо епископов и горстка обновленцев и сторонников антисергианской деноминации. Можно предположить, что за это время было арестовано и содержалось в тюрьмах и лагерях около 25—30 тысяч священнослужителей, причем многие из них были казнены в ходе репрессий 1930-х гг.^{179}.

Даже непосредственно перед началом массовых репрессий 1930-х гг. православная культура простых россиян во многом покоилась больше на традиции, общинных порядках и унаследованных от прежних времен обычаях, чем на сознательной вере, изучении Библии или личном убеждении. Коммунисты пришли к власти как раз в тот момент, когда у православных верующих только начала вырабатываться личная вера, основанная на изучении Священного Писания. Однако ураганный ветер социальных перемен и разгул атеистической пропаганды смел все писания, разрушил приходские общины и прервал вековые традиции, подорвав тем самым все основания для личной веры. Для большинства граждан это закончилось постепенным исчезновением религиозных убеждений, духовной дезориентацией или по крайней мере религиозным равнодушием. Но меньшинство в таких жестоких условиях только укрепилось в вере и находило выход в тайном отправлении культа в сообществе с самыми верными и преданными единоверцами. Причем женщины оказались в лучшем положении и чаще сохраняли приверженность привычной вере, поскольку они гораздо реже делали карьеру в общественно-политической жизни.

В целом же дело церковной реформы в СССР погубила деятельность обновленцев, отчасти потому, что они имели постоянную связь с полицейским государством. Но самое главное: проведение истинной церковной реформы было практически невозможным в условиях повального равнодушия населения, с одной стороны, и жесткой приверженности традиционализму — с другой. Священнослужители, в первую очередь епископы, быстро стали, по существу, членами номенклатурной системы, которая оценивала достоинства того или иного из них в зависимости от его преданности правящему режиму и отсутствия у него истинно религиозного рвения. Таким образом, в результате вышеперечисленных причин, а также в силу того несомненного факта, что священники не исполняли никаких функций за пределами храма и ограничивались лишь еженедельной церковной службой, Православная церковь в конце концов превратилась в строго иерархическую и в высшей степени формальную организацию.

Новая экономическая политика

Во время проведения Десятого съезда партии, когда в Кронштадте полным ходом шло подавление мятежа, а в самой партии резко усилилась дисциплина, экономическая политика режима заметно ослабла. Немногие коммунисты приветствовали столь неожиданное отступление от прежних идеологических установок, но даже они прекрасно понимали, что без такого послабления просто не обойтись. Осадная экономика и государственная монополия полностью провалились. Промышленное производство составляло лишь пятую часть, а то и меньше, от уровня 1913 г., а производство железа и стали упало ниже пяти процентов. Большие города обезлюдели из-за острой нехватки продовольствия и работы, причем количество промышленных рабочих по сравнению с 1913 г. уменьшилось больше чем наполовину. Железные дороги были почти парализованы, перевозки осуществлялись только при доставке военных грузов. Сельское хозяйство находилось в лучшем положении, но и оно пребывало на грани краха. Многие сельскохозяйственные угодья не обрабатывались по несколько лет и пришли в полное запустение, домашний скот голодал, а лошадей давно уже реквизировали для военных нужд. Лишь малая часть урожая достигала городских рынков, да и то только благодаря так называемым мешочникам, которые на свой страх и риск преодолевали многочисленные блокпосты на дорогах, а потом взвинчивали цены на свою продукцию на городских базарах^{180}.

Все понимали, что каким-то образом нужно поднять производство и торговлю, чтобы доставить товары для простых людей. Ради этой цели и были восстановлены некоторые элементы рыночной экономики, вошедшие в программу новой экономической политики (нэп).

Реквизиции зерна прекратились, и вскоре их заменили продовольственным налогом, который был гораздо ниже и более предсказуем, чем грабительская политика последнего времени. Крестьянам снова позволили нанимать рабочую силу и арендовать землю. В то же время была легализована частная розничная торговля и отменена нормированная система пайков. Крестьяне снова ощутили интерес к производству, так как это позволяло им продавать излишки продовольствия по разумным ценам на городских рынках и получать прибыль. А чтобы они могли купить необходимую промышленную продукцию, власти отменили все ограничения на частную розничную торговлю потребительскими товарами в городах.

В ноябре 1922 г. был открыт новый Государственный банк, который сразу же приступил к выпуску нового рубля (червонца), обеспеченного золотом и сбалансированным государственным бюджетом, хотя еще долгое время ходили и прежние обесцененные бумажные деньги. Все эти меры означали возрождение денежного рынка и биржи в стране^{181}.

Результатом такой политики явилось быстрое улучшение экономики и торговли, хотя это по-прежнему не нравилось очень многим коммунистам. Эмма Гольдман, иностранная социалистка, посетившая СССР в это время, вспоминала позже, что «магазины и лавки возникли буквально за одну ночь и были загадочным образом наполнены деликатесами, которых Россия не знала годами. На продажу было выставлено большое количество масла, сыра и мяса... А мужчины, женщины и дети с исхудавшими лицами и блестевшими от голода глазами толпились у витрин магазинов и таращили глаза на это невиданное чудо. Все то, что еще вчера считалось предосудительной роскошью и было недоступно, теперь лежало перед ними и продавалось совершенно открыто и на законных основаниях»^{182}.

На улицах городов снова появились давно забытые базары, и на них могли открыто торговать сельские жители, которых еще вчера называли мешочниками и всячески преследовали. Повсеместно расцвела мелкая кустарная промышленность, а на улицах стали открываться небольшие частные кафе, зазывавшие прохожих яркими огнями и немыслимыми ароматами вкусной еды. Наряду с этим стали открываться и публичные дома, что вызывало у некоторых товарищей возмущение. Частная торговля затронула все сферы жизни, не исключая даже самой интимной.

Однако оживление экономической жизни было отнюдь не повсеместным. В регионе Волги и Камы, в Западной Сибири и на Южной Украине крестьяне переживали далеко не лучшие времена. Эти районы были Поражены неурожаем, и многие люди умирали от голода. Правительство предпочло прекратить всякое транспортное сообщение с этими районами, чтобы предотвратить распространение инфекционных заболеваний, и вместе с тем позволило образовать Общественный комитет по оказанию помощи голодающим (Помгол), который занимался распределением продовольствия, лекарств, одежды, инструментов, семян и других необходимых вещей, доставленных в страну из США по решению администрации президента Гувера. Несмотря на значительную международную помощь, в СССР от голода и недоедания умерло около пяти миллионов человек. Правящий режим с нескрываемым подозрением относился к работникам Помгола, иногда конфисковывал собранные ими продукты и в конце концов арестовал большинство членов этой организации^{183}.

В выполнении своих первоначальных целей (о дальнейшем их развитии инициаторы и не помышляли) новая экономическая политика оказалась весьма успешной. В главных отраслях промышленности — уголь, электричество, железо, сталь и машиностроение — к концу 1920-х гг. Советский Союз вплотную приблизился к уровню дореволюционного 1913 г. и даже стал превышать его^{184}.

Но в процессе экономического возрождения обнаружились и новые противоречия. Производство сельскохозяйственных товаров достигло уровня 1913 г. к середине 1920-х гг., но уровень товарности и развитие рынков не поднимались выше 60 процентов. Крестьяне по-прежнему предпочитали оставлять себе значительную часть выращенной продукции, причем не только для собственного потребления, но и для откорма скота, самогоноварения и других нувд- Они были крайне разочарованы состоянием товарного рынка, где цены на промышленные товары намного превышали цены на продовольствие. Сельскохозяйственное производство в силу своего характера возродилось намного быстрее, чем крупная промышленность, и поэтому цены на его продукцию стали ниже, чем на промышленные товары.

К осени 1923 г. цены на промышленные изделия были в три раза выше по сравнению с продовольственными товарами, чем в 1913 г. Это был своеобразный «кризис ножниц цен». Во время Гражданской войны крестьяне вынуждены были полностью перейти на самообеспечение и поэтому сейчас отреагировали на «ножницы цен» не лучшей и более напряженной работой, которая позволила бы им больше заработать, а демонстративным уходом с городских рынков и почти полным отказом от промышленных товаров. Они по-прежнему не доверяли ни городскому населению, ни коммунистическому правительству и просто устали от порожденных ими экономических неурядиц. А города периодически испытывали острую нехватку продовольствия, причем даже тогда, когда голодные годы были уже позади.

В 1923 г. правительство вынуждено было отреагировать на возникший кризис установлением жесткого контроля над ценами на те промышленные товары, которые пользовались наибольшим спросом у сельских жителей, а в следующем году был возобновлен экспорт зерна, что само по себе привело к повышению цен на продовольствие. Таким образом, советский режим попытался восстановить равновесие торгового оборота между городом и селом в основном за счет городских потребителей. Результатом подобных мер стало более или менее благополучное развитие сельского хозяйства в последующие годы. Однако для долгосрочного экономического развития никаких условий создано не было, и у членов партии, кроме политических причин, появились дополнительные экономические основания для недовольства политикой нэпа.

Положение рабочих в условиях диктатуры пролетариата тоже оказалось далеко не самым лучшим. По мере восстановления экономического развития и формирования свободного рынка труда многие рабочие, нашедшие убежище в сельской местности, опять потянулись в города в поисках работы и заработка. Далеко не у всех эти поиски были успешными, поскольку желающих найти работу всегда было намного больше, чем рабочих мест. К концу 1926 г. безработных насчитывалось около миллиона человек. Но даже те, кому посчастливилось устроиться на работу, не были в восторге от своей жизни. Установленный ранее рабочий контроль на заводах и фабриках был к этому времени полностью упразднен, и снова восстановились прежние отношения между работодателями и наемными рабочими. При энергичной поддержке Ленина новые хозяева жизни охотно восприняли принципы организации труда по Тейлору, что привело к дегуманизации не только самого труда, но и контроля трудящихся над своим рабочим временем. Иными словами, они оказались в тисках нового модифицированного капитализма и в условиях государственного контроля за ценами на промышленные товары, которые оставались низкими и тем самым определяли низкую заработную плату рабочих.

Особенно страдали при этом работающие женщины. Многие из них привыкли за годы войны к ответственному и довольно квалифицированному труду, но в условиях мирного времени их стали все чаще и чаще заменять рабочими-мужчинами, предпочтение которым отдавали не только работодатели, но и партийное руководство страны. Несмотря на всю риторику насчет всеобщего равенства, женщины всегда отодвигались на менее квалифицированную, менее надежную и соответственно менее оплачиваемую работу.

В еще более сложном положении оказались профсоюзы, поскольку им приходилось защищать интересы рабочих от посягательств своего же «рабочего» государства. Им было трудно проводить акции протеста, не говоря уже о всеобщей забастовке. Более того, рабочие очень скоро обнаружили, что в новом обществе их собственные организации находятся под угрозой. Производственные артели строились на коллективистских и уравнительных принципах и поэтому, казалось бы, вполне соответствовали коммунистической идеологии. В то же время они были самоуправляемыми, ограниченными в своей деятельности местными рамками и зачастую имели под собой религиозную основу. А коммунистические работодатели, как, впрочем, и старые капиталисты, предпочитали иметь дело с индивидуальными рабочими, которым можно было навязать любые условия труда. К тому же артели всеми силами противились введению сдельной оплаты труда. Наконец терпение властей лопнуло, и в 1931 г. артельное производство было ликвидировано. Правда, отдельные организации продолжали существовать еще некоторое время и в конце концов трансформировались в модные для того времени «бригады коммунистического труда»^{185}.

В то же время высококвалифицированные работники, администраторы и управляющие оказались в более благоприятном положении. Правящий режим остро нуждался в их лояльности, так как, кроме них, управлять национальной экономикой было практически некому. Именно поэтому Совнарком с самого начала стал проводить строгий учет специалистов и относился к ним как к самому ценному человеческому ресурсу. Большинство «буржуазных специалистов», со своей стороны, готово было работать на новый политический режим, поскольку он очевидно стремился восстановить на производстве соответствующий порядок и закон, серьезно относился к техническому развитию и насаждал рабочую дисциплину. Так, например, генерал В.Н. Ипатьев, ведущий инженер химической промышленности при старом режиме и человек крайне консервативных взглядов, согласился стать директором Государственного научно-технического института именно потому, что коммунисты, что бы там о них ни думали, «спасли страну от разгула анархии и по крайней мере на какое-то время сохранили интеллигенцию и материальные богатства страны»^{186}.

Это, конечно же, вовсе не означало, что «буржуазные специалисты» стали коммунистами. Исследования 1928 г. показывают, что из общего числа инженеров в советской промышленности только 138 были членами партии^{187}. И все же они становились частью новой элиты, а все их противоречия с новой властью заметно сглаживались на основе идеологии модифицированного российского имперского патриотизма. Отчасти благодаря им такой патриотизм постепенно стал работающей идеологией нового строя, которая уже заметно отличалась от идеологии теоретической.

Усилению тенденций русского патриотизма в рядах Коммунистической партии способствовало и осложнение международной обстановки. К 1923 г., когда было подавлено коммунистическое восстание в Гамбурге, стало совершенно ясно, что мировая революция откладывается на неопределенный срок, во всяком случае, в наиболее развитых странах Европы. Стало быть, все проблемы социалистического строительства Россия должна будет решать собственными силами, без какой бы то ни было реальной помощи со стороны более развитых в экономическом отношении стран. На Четырнадцатой партийной конференции в 1925 г. Сталин добился принятия партией решения о принципиальной возможности построения социализма «в отдельно взятой стране», хотя и подвергся острой критике со стороны Троцкого за отказ от мировой революции. Однако последовавшее в 1927 г. поражение коммунистического восстания в Шанхае и Кантоне, казалось, полностью подтвердило правоту Сталина.

Тем не менее оставался один важный вопрос: как построить социализм в таких условиях? Ленин всегда исходил из предположения, что развитие современной индустриальной цивилизации в отсталой России будет во многом опираться на помощь более развитых стран Европы, которые, по его твердому убеждению, к тому времени тоже станут социалистическими. А где отсталой России взять те огромные средства и ресурсы, которые понадобятся ей для создания развитой экономики, да еще в условиях враждебного окружения капиталистических стран?

При решении этого важнейшего вопроса партия раскололась на две части. Одна группа во главе с Троцким предлагала, чтобы Советское государство приступило к осуществлению стремительной программы социалистической индустриализации, извлекая для этого финансовые средства из высоких налогов на частный сектор и всех так называемых нэпманов.

Вторая же группа, которую возглавил Бухарин, решительно возражала против такого подхода, доказывая, что подобные меры неизбежно приведут к обострению отношений между рабочими и крестьянами, что будет не просто глупо, но и чрезвычайно опасно, учитывая изолированность России в современном мире и ее осадное положение. Было бы намного разумнее, считал он, всемерно поощрять частный сектор и частных производителей, особенно в области сельского хозяйства. В этом случае будет развиваться общенациональный рынок и возрастать накопления жителей страны, которые и станут финансовой основой социалистического строительства. Бухарин признавал, что предлагаемый им путь будет гораздо более медленным, но при этом гораздо более безопасным и надежным^{188}.

Сталин поначалу поддержал Бухарина, но потом постепенно отошел от участия в этом споре и полностью сосредоточился на окончательном формировании партийного аппарата, который он контролировал в качестве Генерального секретаря. Большинство рядовых коммунистов тогда не понимали, что именно в этом аппарате зарождается самая что ни на есть настоящая власть, тем более в условиях, когда все другие политические партии, институты и социальные классы практически ликвидированы. Они охотно позволили Сталину собирать, классифицировать и подшивать личные дела коммунистов, не задумываясь о том, какая огромная сила кроется в этих бумажных делах. А он со временем стал использовать личные досье для выдвижения и продвижения по службе тех людей, которые поддерживали его, как правило, тех, которые вступили в партию во время Гражданской войны, и блокировал продвижение тех, кто находился в оппозиции его взглядам, принадлежал к старой гвардии и кто с самого начала принимал участие в подпольной борьбе против старого режима.

Партийный устав от 1919 г. постановил, что в любой организации при наличии не менее трех членов партии должна быть создана партийная ячейка, «обязанность которой заключается в усилении влияния партии по всем направлениям, проведении партийной политики в непартийных организациях и обеспечении контроля над деятельностью всех организаций и институтов». В 1922 г. отдел персональных назначений секретариата ЦК издал список 445 «центральных организаций и их местных отделов, персональные назначения и продвижения по службе в которых требуют специального одобрения Центрального Комитета РКП(б)»^{189}. Ради полного выполнения этого решения Двенадцатый съезд партии в 1923 г. инструктировал все комитеты на всех уровнях, чтобы они составляли регулярные и самые современные списки работников, способных к выполнению особых заданий и готовых к продвижению в своей сфере деятельности.

Эти списки впоследствии были объединены со списками специалистов, составленными Совнаркомом, тщательно выверены секретариатом ЦК и в конце концов легли на стол Сталину, который теперь мог контролировать все назначения на высшие и ответственные посты в государстве. Причем это касалось и тех постов, на которые обычно не назначали, а формально выбирали. Требования, предъявляемые к претендентам на тот или иной пост, были изложены Сталиным следующим образом: «...люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять директивы, могущие принять эти директивы, как свои родные, и умеющие проводить их в жизнь. В противном случае политика теряет смысл, превращается в махание руками. Вот почему... необходимо каждого работника изучать по косточкам». Так начала формироваться номенклатурная система, которая со временем превратилась в самую широкую и самую подконтрольную систему подбора кадров, какую только видел мир. Именно с ее помощью Центральный Комитет партии держал под строгим контролем весь правящий класс Советского Союза^{190}.

Ядро номенклатуры в первые годы Советской власти состояло из большевиков рабоче-крестьянского происхождения, в большинстве своем вступивших в партию в период между 1905 и 1917 гг. и познавших все тонкости подпольной борьбы, тюрьмы и изгнание. Они, как правило, принимали активное участие в революции и выполняли роль политических комиссаров в годы Гражданской войны. Такими были, например, Валериан Куйбышев, работавший в Поволжье, Лазарь Каганович (Поволжье и Средняя Азия), Серго Орджоникидзе (Закавказье) и Сергей Киров (Закавказье и позже Ленинград). Эти люди были сплочены крепкими связями и товарищескими узами, созревшими еще в годы революции и Гражданской войны, а получив назначение на высокий пост, они, как правило, предпочитали брать с собой уже хорошо знакомых и проверенных подчиненных. Сталий сознательно и целенаправленно продвигал этих товарищей, так как был по духу гораздо ближе к ним, чем к высоколобым и рафинированным интеллектуалам, окружавшим Ленина и Троцкого^{191}.

Теперь же Коммунистическая партия сама определяла, что такое класс, и создавала иерархию, при которой можно было разграничить его ступени. С началом так называемой коре-низации, а позже — с введением внутренних паспортов и прописки подобная система позволяла определять место конкретного человека в зависимости от его национального происхождения. После смерти Ленина в партию по так называемому ленинскому призыву было принято большое количество рабочих, которые уже в следующее десятилетие превратились в сырье для формирования сталинской системы власти^{192}.

Первым признаком латентной власти при такой системе стало то, что Сталин использовал ее не только для победы над своими оппонентами, но и для морального подавления всех тех, кого считал соперниками и потенциальными противниками в борьбе за власть. Он использовал все рычаги назначения на тот или иной высокий пост, чтобы ослабить влияние Троцкого среди политических комиссаров, затем для ущемления сторонников Зиновьева в ленинградской партийной организации и Каменева — в московской. А когда Троцкий, Зиновьев и Каменев собрались вместе и сформировали объединенную оппозицию, Сталин тотчас же стал увольнять их сторонников и применять насилие для разгона их публичных митингов. Но и этого было мало. Он всячески пытался унизить соперников, навесив на них ярлык «левых уклонистов», откровенно заявляя о том, что они исказили наследие Ленина и всей партии. В конце концов Пятнадцатый съезд ВКП(б) в декабре 1927 г. объявил их «фракцией» и исключил из членов Центрального Комитета.

Реакция изгнанных из руководящих органов партии была весьма показательной. Каменев, к примеру, продолжал считать свои взгляды правильными и постоянно повторял, что в «нормальной» политике рано или поздно должна появиться оппозиционная партия. Однако в условиях диктатуры пролетариата подобная оппозиция просто недопустима. «Мы считаем необходимым признать, — писал он своим единомышленникам, — что должны подчиниться решениям партии, какими бы тяжелыми они для нас ни были». И в итоге призвал их последовать его примеру^{193}. Таким образом, партия сохраняла свой тотальный контроль даже над инакомыслящими членами.

В течение следующих двух лет Сталин применил такую же тактику борьбы по отношению к Бухарину и его ближайшим сторонникам — руководителю профсоюзов Михаилу Томскому и председателю Совета народных комиссаров Алексею Рыкову (наследнику единственной официальной должности Ленина). На пленуме Центрального Комитета партии в ноябре 1929 г. они были осуждены как «правые уклонисты» и выведены из состава Политбюро.

Все эти внутрипартийные дрязги и интриги происходили отнюдь не в вакууме. Речь шла о фундаментальных вопросах экономического развития страны. В 1928 г. острая нехватка продовольствия заставила принимать экстренные меры и искать выход из положения. Государственные закупки зерна были на четверть ниже уровня предыдущего года, и на сей раз правящий режим оказался не готов к решению этой проблемы путем оказания поддержки крестьянам и снижения цен на промышленные товары. Многие коммунисты считали, что кулакам и нэпманам, которые всеми силами стремились разрушить пролетарское государство, и так было сделано слишком много уступок за последнее время.

Продовольственный кризис сыграл на руку тем многочисленным коммунистам, которые считали, что настало время избавиться от компромиссов с классовыми врагами и вернуться на путь построения социалистического общества. Кризисная атмосфера возродила старые коммунистические идеи о тысячелетнем царстве свободы и справедливости. Партия объявила о частичном возврате к методам Гражданской войны. В связи с этим на Урале и в Сибири были закрыты все рынки и частная торговля. Крестьянам было предложено продавать излишки продовольствия государственным закупщикам по твердо фиксированным ценам. А для обеспечения этих мер в деревнях и селах снова появились специальные отряды, которые рыскали по дворам в поисках спрятанной продукции.

Первые результаты такой политики были вполне обнадеживающими. Удалось обнаружить большие запасы зерна, предназначенного для самогоноварения, откорма скота или просто спрятанного до лучших времен. В государственных магазинах появилось кратковременное изобилие продовольствия, но в 1929 г. положение на продовольственном рынке резко ухудшилось. Узнав о том, что произошло на Урале, крестьяне просто-напросто сократили посевные работы, оставив себе лишь небольшое количество урожая для поддержания жизни. Действительно, зачем производить то, что все равно будет конфисковано?

Государство ответило на эти меры так же, как и в 1918 г. По инициативе властей в деревнях снова появились комбеды, готовые «развязать классовую войну в деревне» и оказать всемерную помощь продовольственным отрядам в поисках укрытой продукции. В деревнях стали проводиться митинги, на которых все крестьяне делились на бедняков, середняков и кулаков, причем последние облагались чрезвычайно высокими налогами и были обязаны поставлять продовольствие.

Такая социальная конфронтация, несомненно, подрывала основу новой экономической политики, и именно поэтому Бухарин и его «правые» сторонники решительно выступили против подобных мер. При этом они часто цитировали Ленина и имели на это право. Ленин называл нэп «периодом передышки», но в последние годы жизни все чаше склонялся к мысли, что эта передышка может оказаться весьма продолжительной во времени, что это «всерьез и надолго». Он, разумеется, не отбросил в сторону конечную цель коллективизации сельского хозяйства, но в последние годы все чаще рекомендовал делать это постепенно, посредством создания и укрепления «цивилизованных кооперативов», преимущество которых над семейным и мелкотоварным хозяйством станет настолько очевидным, что крестьяне добровольно перейдут на новые формы хозяйствования^{194}. Уральско-сибирская кампания Сталина 1928—1929 гг. была первым сигналом об отказе правящего режима от этой долгосрочной политики и возврате к чрезвычайным методам военного времени.

Коллективизация сельского хозяйства

Реакция партии на нехватку зерна полностью изменила концепцию коллективизации. Теперь многие убедились, что ее надо проводить быстро, в сжатые сроки и в массовом порядке, чтобы раз и навсегда решить проблему обеспечения страны продовольствием. Но позиции партии в деревне были чрезвычайно слабы. Она не имела там надежных агентов, с помощью которых можно было бы легко и просто выполнить эту задачу. С другой стороны, в деревне были достаточно сильны позиции Коммунистического союза молодежи, почти в четыре раза превосходившего по численности партию. Беда заключалась в том, что комсомольцы были не только молоды и неопытны, но и слишком нетерпеливы и горячи. В комсомол обычно вступали выходцы из бедных слоев населения, яростно настроенные против власти глав семейств и традиционного уклада сельского мира.

Единственная возможность использовать их таланты и способности заключалась в том, чтобы отбросить политику убеждения силой собственного примера и перейти к методам классовой борьбы в сельской местности. А для этого надо было послать в деревню большое количество наделенных всеми полномочиями работников из района, чтобы они руководили процессом на местах. Беднейшие крестьяне и комсомольцы должны были развернуть борьбу против зажиточных крестьян, объявив их кулаками, а потом методом угроз, лести и обмана убедить остальных в необходимости перехода в коллективные хозяйства (колхозы). Именно так рассуждали многие партийные секретари зимой 1929—1930 гг., ломая голову над выполнением возложенной на них миссии. «Лучше зайти слишком далеко, чем недостаточно далеко» — таков был главный лозунг момента^{195}.

При создании колхозов в сельской местности проще всего было бы отказаться от слишком долгих и малоэффективных разговоров, а просто собрать сельский сход и заставить всех крестьян подписать соответствующий документ. И коллективное хозяйство будет готово, пусть даже только на бумаге. Что же до кулаков, то их в колхозы не пускали, а их собственность подлежала конфискации в пользу коллектива. С этой целью по всем деревням и селам разъезжали полномочные представители, которые вместе с комсомольцами и местными активистами «инспектировали» дома зажиточных крестьян, срывали полы, вспарывали матрасы и крушили мебель в поисках спрятанного добра. Мебель и одежду часто грузили на телеги и увозили прочь, чтобы потом либо продать, либо разделить между колхозниками, ^прочем, нередко самые ценные вещи доставались «инспекторам»^{196}.

Некоторые кулаки, с ужасом ожидая таких визитов, распродавали имущество и наиболее ценные вещи, забивали скот, доставали запасы самогонки и устраивали гулянку, не имея никаких перспектив на будущее. После этого они покидали свои дома, в которых веками жили их предки, и уходили в города в надежде найти хоть какую-то работу. Те же, кто замешкался и остался дома, были разорены, все их имущество было конфисковано в официальном порядке, а сами они были задержаны.

Всех кулаков разделили на три категории. Одни получали бросовые земли в соседнем районе, которые отказывались брать колхозы. Другим повезло меньше. Их называли злостными кулаками и поэтому с ними не церемонились: подвергали аресту и затем отправляли в ссылку. В лучшем случае они попадали на какую-нибудь стройку в большом городе, а в худшем оказывались в отдаленных и безлюдных районах Казахстана и Сибири, где вынуждены были возделывать пашню и обзаводиться новым хозяйством на пустующих и не всегда пригодных для этого землях. Многие начинали новую жизнь в мрачных, сырых, недостроенных бараках; некоторые вообще селились в землянках или палатках. Первая волна этой широкомасштабной операции продолжалась с января по апрель 1930 г. и охватила около 141 тысячи кулаков. Проходила она под непосредственным руководством ГПУ, агенты которого проводили аресты и обеспечивали заключенных транспортными средствами^{197}.

Некоторые из так называемых кулаков вовсе не были зажиточными, а их единственная вина заключалась в том, что они демонстративно отказывались вступать в колхоз. По словам одной школьной учительницы из Курской области, которую послали в поддержку этой кампании, многие арестованные были «обычными русскими крестьянами и крестьянками», которых подняли ночью с постели и приказали немедленно покинуть дом с минимальным количеством вещей и одежды. Односельчане с ужасом наблюдали за происходящим, плакали и рыдали им вслед. «Раскулаченных» грузили в товарные вагоны для скота и строго-настрого запрещали покидать их до конечного пункта. «В вагонах — теснота, духота, вонь. Было нелепое распоряжение коменданта — людей из вагона не выпускать. Оправляться велели в ведро. В вагонах все вместе — девушки, дети, мужчины»^{198}. Во время переезда погибло так много людей, что один современный российский историк счел возможным обвинить Советскую власть в геноциде^{199}.

В то время еще никто не знал толком, каким образом должны быть организованы колхозы и какая часть домов, личного имущества, земли и личного труда должна быть коллективизирована. Но активисты предпочитали не задумываться об этом. В редакционных статьях газеты «Правда» им недвусмысленно намекали, что для достижения цели хороши даже самые крайние меры. Именно поэтому кое-кто стал настаивать, чтобы крестьяне отдали в коллективное пользование все, что у них было, не исключая даже мебели и одежды. Подобный подход к коллективизации вызвал у крестьян отчаянное сопротивление. При этом стали распространяться самые невероятные слухи — некоторые современники называли это «кулацким агитпропом», — что даже женщины станут «коллективной собственностью» и будут спать вместе с остальными колхозниками под одним «коллективным одеялом». Существовали и более реалистичные слухи о том, что отныне голод и нищета станут постоянным явлением и что очень скоро наступит день Антихриста. А в некоторых селах Северного Кавказа говорили, что по стране бродит человек, называющий себя Иисусом Христом и показывающий всем некий документ, в котором Дева Мария призывает всех верующих выйти из колхозов до наступления Судного дня. В других регионах страны также распространялись грозные предупреждения, что вступившим в колхоз будут ставить на лбу печать Антихриста, чтобы выделить и быстро распознать их во время Второго Пришествия Христа^{200}.

Такие апокалиптические настроения усиливались еще и тем, что коллективизация часто сопровождалась закрытием церквей и арестом приходских священников. В феврале 1930 г. агенты ГПУ докладывали, что в населенных пунктах Центрально-Черноземного района широко распространились слухи о том, что «все колхозники будут отмечены печатью дьявола, а их жены перейдут в общественное пользование... все церкви будут закрыты, а колокола переплавлены на артиллерийские снаряды для будущей войны»^{201}.

Большинство комсомольцев были воинствующими атеистами, и в некоторых деревнях они сознательно нагнетали атмосферу антирелигиозного карнавала. Все начиналось с того, что они взбирались на колокольни и сбрасывали оттуда колокола, после чего отправляли их в города на переплавку «ради выполнения первого пятилетнего плана». Потом они принимались измываться над священниками, отнимали у них церковное облачение и торжественно маршировали в нем по селу или даже наряжали в него лошадей, ходили по улице с иконами в руках, после чего бросали их в кучу на базарной площади и поджигали. Причем иконы они отнимали у крестьян насильно, врываясь в их дома. Иногда им оказывали сопротивление. Так, например, в одной деревне в Брянской области крестьяне напали на активистов, которые пытались снять церковный колокол, когда же туда для разбирательства прибыла официальная комиссия, они и ее прогнали, угрожая вилами и косами. А в феврале 1930 г. в Астраханской области несколько сот пьяных крестьян, вооруженных вилами, топорами и дубинами, услышав колокольный звон, сбежались к сельскому Совету и окружили его в тот момент, когда там проходило заседание местных активистов, обсуждавших проблему борьбы с кулачеством. В результате шесть коммунистов, которые вышли к ним из здания сельсовета, были убиты или ранены^{202}.

Самым чувствительным моментом для многих крестьян была коллективизация домашнего скота. В таких случаях инициативу по оказанию сопротивления часто брали на себя женщины. Предполагая, что их, вероятно, не арестуют, они поднимали крик, звонили в колокола, собирали других женщин и вместе преграждали путь активистам, когда те пытались увести их коров. А если не успевали этого сделать, то потом часто собирались перед колхозным загоном и силой возвращали свое добро^{203}.

В Казахстане кампания по проведению коллективизации оказалась наиболее разрушительной, сочетаясь повсеместно с не менее жестокой кампанией по насильственной ликвидации кочевого образа жизни и переходу к земледелию на огромных и потенциально плодородных землях. Большинство казахов относилось к земледелию как к совершенно чуждому и недостойному занятию, и вскоре после начала этой кампании многие из них оставили свои пастбища и перекочевали в Китай или в те отдаленные горные республики СССР, где еще сохранялись остатки кочевого скотоводства. Те же казахи, которые все-таки решились перейти к новому образу жизни, вскоре обнаружили, что семена плохие, орудий труда нет, да и земля для возделывания совершенно не подготовлена. Во многих районах нужно было создавать сложную систему ирригации и удобрять землю, чтобы она могла приносить урожай.

Результаты такой коллективизации были катастрофическими. Резко сократилось количество населения. Если в 1929 г. в этой республике было 1 223 000 хозяйств, то к 1938 г. их число уменьшилось до 565 000. При этом погибло, вероятно, около полутора миллионов человек. Количество крупного рогатого скота уменьшилось с 7,4 миллиона в 1929 г. до 1,6 миллиона в 1933 г., а количество овец — с 22 миллионов до 1,7 миллиона. Потери эти были настолько значительны, что полностью восстановить прежнее поголовье скота Казахстану удалось только в 1960-е гг.^{204}.

На Северном Кавказе, где кочевое скотоводство было привычным делом, раскулачивание сразу же спровоцировало ожесточенную реакцию собственников. Особенно когда дело дошло до коллективизации лошадей, которые издавна являлись символом мужественности горцев, их хозяйственной состоятельности и непременным атрибутом воина. Сразу же вспыхнули восстания в Чечне, Ингушетии, Дагестане, Осетии, Кабарде, Балкарии и Карачае. Седерокавказский военный округ выслал туда большую группу войск, состоявшую из четырех пехотных и трех артиллерийских дивизий, однако тогда им так и не удалось восстановить порядок. В отдельных районах власти сумели договориться о перемирии, пообещав горцам, что их лошади не будут национализированы, но во многих районах Северного Кавказа партизаны контролировали высокогорные земли до конца 1930-х гг. Согласно далеко не полным данным, около 2700 восставших погибли в этом регионе во время отчаянного сопротивления коллективизации^{205}.

Напуганное невообразимым хаосом, воцарившимся в деревне, руководство партии решило направить туда большое количество партийных кадров, которые могли бы заставить работать всю эту сложную систему. В ноябре 1929 г. по всей стране был объявлен призыв 25 тысяч наиболее сознательных рабочих и служащих для отправки в деревню. Этот призыв подчеркивал усиление классовой борьбы в деревне, направленной прежде всего против кулачества, и модернизацию сельскохозяйственного производства, чтобы в будущем обеспечить население страны продовольствием.

Призыв нашел широкий отклик: в течение нескольких недель более 70 тысяч рабочих подали заявки на участие в этой кампании, а к ранней весне 1930 г. из этого числа было отобрано около 27 тысяч человек, которые прошли краткосрочные курсы подготовки и были немедленно отправлены в сельские районы^{206}.

Один из них, Лев Копелев, так вспоминал о тех идеалах, которые вдохновляли его тогда: «Сталин сказал: борьба за хлеб — борьба за социализм. Я был убежден, что мы — бойцы невидимого фронта, воюем против кулацкого саботажа за хлеб, который необходим для страны, для пятилетки. Прежде всего — за хлеб, но еще и за души тех крестьян, которые закоснели в несознательности, в невежестве, поддаются вражеской агитации, не понимают великой правды коммунизма...»^{207}.

Большинство активных участников этой кампании были опытными и квалифицированными рабочими, членами партии или комсомола, а некоторые не без гордости вспоминали ужасы Гражданской войны и массовых реквизиций зерна. На этот раз они были полны решимости во что бы то ни стало победить на «хлебном фронте» и тем самым обеспечить победу социализма в сельской местности. На заводах и фабриках их провожали цветами и под звуки духовых оркестров, но на местах встречали без особого энтузиазма. Они прибыли в деревню в конце зимы 1930 г., в самый разгар хаоса и неразберихи. Местное руководство встречало их довольно равнодушно, а иногда и с нескрываемой враждебностью. Многие двадцатипятитысячники неожиданно обнаружили, что жить им практически негде, да и продовольственных карточек для них зачастую не находилось. Порой приходилось выслушивать ехидные замечания, что они, мол, могут сами доить коров и чистить конюшни. И только постепенно, спустя какое-то время и во многом благодаря решительному вмешательству партийных органов, самые находчивые смогли основательно осесть на новом месте.

Надо сказать, что у местного руководства были весьма серьезные основания испытывать подозрительность к посланцам из города, так как некоторые из них должны были вытеснить или заменить их самих. Многие двадцатипятитысячники заняли руководящие места в сельских Советах, стали председателями колхозов, пробились в районную администрацию или заняли ответственные посты в государственных органах, занимавшихся созданием колхозов (колхозцентрах). Кроме того, они должны были активно проводить исходившую из центра более умеренную политику коллективизации, исправляя те опустошительные перегибы, которым подверглась деревня зимой 1929—1930 гг. Другими словами, они должны были навести порядок в деревне, обеспечить нормальное проведение посевной кампании, превратить «бумажные» колхозы в настоящие и приучить колхозных крестьян к новому и во многом непривычному для них режиму работы. Люди привыкли работать на своей земле, сами определять себе распорядок дня, начиная и заканчивая работу тогда, когда считали нужным. Теперь же им приходилось делать все по свистку, по команде начальника и, собрав инвентарь, отправляться на поле целыми бригадами, а не поодиночке. Крестьяне, которые привыкли к непринужденным словопрениям сельского схода и его принципам взаимопонимания, пришли в недоумение от формальных методов принятия решений на колхозных собраниях и риторических речей нового руководства^{208}.

Хаос коллективизации значительно усугубился засушливым летом 1931 г., что привело к крайне низкому урожаю зерновых. На следующий год, как только из сельских регионов стала поступать информация о неблагополучной положении дел с заготовками зерновых, Сталин выступил против предложений о прекращении экспорта зерна, ссылаясь на то, что прекращение поставок зерна за границу может подорвать кредитоспособность Советского Союза. Вместо этого он приказал разослать инструкции о более бережном отношении к собранному урожаю и об увеличении продовольственных поставок. В селах, не выполнивших эти поставки, закрывали кооперативные магазины и прекращали розничную торговлю. Индивидуальные производители, которых уличили в сокрытии зерна, а также нерадивые председатели колхозов, ответственные за плохую работу своих хозяйств, подвергались самому суровому наказанию, включая аресты, осуждение на срок от пяти до десяти лет лагерных работ, высылку в отдаленные районы страны или даже расстрел за особо тяжкие преступления. Закон от 7 августа 1932 г. позволял приговаривать к высшей мере наказания любого человека, который воровал «коллективную или кооперативную собственность». Это чем-то напоминало жестокие законы Англии XVIII в., когда людей вешали за воровство овец. Для строгого выполнения этого закона и соответствующих инструкций в наиболее важные сельскохозяйственные районы посылались специальные представители правительства, наделенные особыми полномочиями. Когда Р. Терехов, секретарь харьковской парторганизации, предупредил, что Украина находится на грани голода, Сталин ответил, что тот «сочиняет сказки», и с циничным юмором посоветовал ему вступить в Союз писателей^{209}.

И тем не менее Терехов был прав. В самых продуктивных сельскохозяйственных регионах страны — на Украине, на Кубани, в Западной Сибири и в Поволжье — люди стали умирать от голода. Все их зерно и другое продовольствие изымалось в пользу государства, городских жителей и Красной Армии, а в деревнях люди ели траву, ветки и листья деревьев, воробьев, кошек, собак, крыс, а иногда дело доходило даже до каннибализма. В Западной Сибири врач, инспектировавший этот регион, сообщал, что однажды в обеденное время посетил одну крестьянскую семью и увидел «на столе... обглоданные кости мертвой лошади», а по соседству крестьяне «варили стебли подсолнухов, конопляные и льняные семена, картофельные очистки... Их дома были грязными, а во дворах повсюду виднелись отходы человеческие как результат массовых кишечных заболеваний. Люди бродили по улицам, как призраки, молчаливые, опустошенные... Редко можно было встретить хоть какое-то животное. Вся живность в деревнях уже была съедена»^{210}.

В отличие от голода 1921—1922 гг. этот так и остался неизвестным большинству граждан страны, поскольку власти очень не хотели подрывать веру людей в успех первого пятилетнего плана. Голодающие крестьяне, пытавшиеся прорваться в города в поисках работы и пищи, были отогнаны заградительными отрядами, а иностранных корреспондентов вообще держали подальше от пораженных голодом районов. По некоторым подсчетам, общее число погибших от голода людей составило от четырех до пяти миллионов^{211}.

Подводя итоги, в классовом противостоянии двадцатипятитысячников и местных крестьян можно без труда обнаружить столкновение двух миров: городского и сельского. Причем и тот и другой были порождением российской истории, которая свела их воедино в последней апокалиптической схватке не на жизнь, а на смерть. Ни одна из сторон не могла одержать верх в этой беспощадной борьбе, и именно поэтому она должна была закончиться своеобразным компромиссом. В конечном итоге победа не досталась ни принципу коллективизма, ни принципу индивидуализма. Крестьяне вынуждены были подчиниться восторжествовавшей власти, однако партийному руководству тоже пришлось признать, что оно не в силах контролировать все аспекты сельской жизни. Когда в 1935 г. был опубликован Колхозный устав, в нем указывалось, что трудовая деятельность колхозников должна быть организована в форме коллективных бригад и оплата труда должна производиться в соответствии с «трудоднями» каждого колхозника. В то же время крестьянам позволялось содержать небольшое приусадебное хозяйство и небольшое количество домашних животных, включая коров, а также предоставлялось право торговать излишками продуктов на городских рынках. Без таких уступок индивидуальному хозяйству власти не смогли бы окончательно решить продовольственную проблему в городах. На этой основе и был достигнут «modus vivendi» (способ сосуществования) между партией и крестьянством^{212}.

Первые пятилетки

Коммунисты всегда пребывали в уверенности, что социалистическое общество должно быть высокоразвитым в промышленном отношении, а все средства производства должны принадлежать народному государству. Первые шаги в создании такого общества были сделаны вскоре после революции. В 1918 г. с этой целью был создан ВСНХ, а в 1921 г. к нему прибавился Госплан, который с самого начала приступил к сбору и обработке статистической информации о состоянии национальной экономики и выработке перспективных планов на будущее. Каждый год Госплан издавал так называемые контрольные цифры, пытаясь предсказать производство продукции на следующий год, а чуть позже эти разработки легли в основу составления пятилетних планов экономического развития страны.

Однако в самом Госплане было две группы специалистов, по-разному подходивших к коренным вопросам планирования социалистической экономики. Одни выступали в поддержку научных методов планирования, основанных на принципах экстраполяции уже проявившихся тенденций и достижения общего баланса между различными отраслями экономики. Другие же рекомендовали внедрять «телеологические» методы планирования, при которых устанавливается ведущая задача национального развития и ее выполнению подчиняются все ресурсы и средства экономики. Для создания социалистической экономики важнейшей задачей в те годы было восстановление тяжелой индустрии. Как убеждал Сталин на пленуме Центрального Комитета партии в 1928 г., тяжелая индустрия нужна прежде всего в условиях существования единственного социалистического государства, находящегося в окружении развитых капиталистических стран. Для выживания в таких условиях нужно, во-первых, производить современное вооружение, а во-вторых, необходимое оборудование для других отраслей промышленности и сельского хозяйства.

В феврале 1931 г. перед конференцией хозяйственников он предупреждал о том, что «отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим. История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость... Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы д<олжны> пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут» (Сталин И.В. Соч. — М.: Госполитиздат, 1951. — Т. 13. — С. 38—39).

Подобные настроения свидетельствуют о полной победе принципов телеологического планирования или, выражаясь более образно, планирования в расчете на тысячелетнее развитие страны. В 1931 г. из Госплана были уволены В.Г. Гро-ман и все сторонники сбалансированного планирования, причем некоторые из них предстали перед судом по обвинению в «преступном» замысле задержать экономическое развитие страны. Результатом их разгрома стало постоянное корректирование пятилетнего плана в сторону увеличения показателей. Все данные в нижеследующей таблице приводятся в миллионах тонн^{213}.

Даже если учесть, что первоначальные цифры были слишком оптимистичны (не говоря уже о последних), то все же можно констатировать, что за период первых двух пятилеток в стране был достигнут внушительный прогресс. Выпуск продукции во всех отраслях тяжелой промышленности удвоился или почти удвоился уже в течение первой пятилетки. Кроме того, были созданы совершенно новые промышленные районы — на Днепре, например, где была сооружена крупная гидроэлектростанция — Днепрогэс, а также металлургические комбинаты в Магнитогорске (Урал) и в Кузнецком бассейне (Западная Сибирь). Крупные тракторные заводы были построены в Сталинграде, Челябинске и Харькове, и именно они стали главными поставщиками машин и техники для сельскохозяйственных районов страны.

Эти поразительные результаты были достигнуты прежде всего благодаря массовому перемещению сельских жителей в города для работы на промышленных предприятиях. За период 1926—1939 гг. городское население страны увеличилось больше чем вдвое, с 26 до 56 миллионов. Только за годы первой пятилетки (1928—1932) количество приезжавших в города превысило количество уезжавших почти на 12 миллионов. Количество получавших зарплату людей увеличилось за этот же период с 11,4 до 23,2 миллиона человек. Только в Москве количество рабочих рук в промышленности выросло со 186,5 тысячи человек в 1928-м до 614 тысяч в 1937 г. Нет необходимости доказывать, что большинство новых горожан — это бывшие крестьяне, по разным причинам покинувшие насиженные места. Некоторые были еще очень молоды и тяготились рутинной и строго регламентированной жизнью в деревне. В городах же они надеялись получить образование и приобщиться к новейшим достижениям культуры, что открывало перед ними новые жизненные перспективы. Другие ошутили надвигавшуюся на сельских жителей опасность раскулачивания и решили укрыться за городской стеной, пока еше не поздно. Среди них было немало раскулаченных крестьян, у которых отняли все имущество. У этих просто не было другого выбора, кроме как уехать в город в поисках работы и средств к существованию. Были, наконец, и самые настоящие депортированные крестьяне, которых в свое время мобилизовали на крупнейшие новостройки страны в качестве дешевой рабочей силы. Они были приписаны к «специальным поселениям» и проживали неподалеку от строившихся заводов и фабрик^{214}.

Одно из последствий подобного переселения заключалось в том, что многие города стали фактически полукрестьянски-ми по своему характеру. При переезде в город, что было для крестьян крайне сложно и пугающе дискомфортно, они обычно полагались на помощь и поддержку родственников и на традиционные связи между городом и родной деревней. Только так они могли найти работу и получить хоть какую-то крышу над головой, чтобы со временем встать на ноги и жить на свои средства. Эти люди обычно приезжали в город из близлежащих деревень и выбирали место работы, где было много знакомых лиц. Часть из них сразу же вступали в артели, как делали еще их предшественники в 1890-х гг. Особенно это было характерно для строительства и транспорта, где избранный рабочими артели «старшой» считал своей обязанностью найти нужную работу, заключить договор об оплате труда и потом распределить заработанные деньги между членами артели.

Как мы уже видели, руководители фабрик и заводов не любили иметь дело с коллективной рабочей силой. Им было гораздо выгоднее заключать индивидуальные контракты с рабочими, так как это помогало им поддерживать трудовую дисциплину и теоретически способствовало увеличению производительности труда. Однако многие администраторы все же вынуждены были соглашаться на членство рабочих в артелях, а сама эта форма организации труда сохранилась даже в тяжелой промышленности^{215}.

Массовый наплыв крестьян в города потребовал такого большого количества жилья, удовлетворить которое не могла даже самая грандиозная жилищная программа. А в первых пятилетних планах строительству жилья вообще уделялось мало внимания. Поначалу такой пренебрежительный подход к жилищной проблеме объяснялся особенностями социальной инженерии советского общества и желанием поскорее ликвидировать все пережитки «буржуазной семьи». Как говорилось в одной из магнитогорских газет в 1930 г., «семья, основная ячейка... капиталистического общества... утрачивает в условиях социализма экономическую основу своего существования». Таким образом, отдельные семьи перестали получать отдельные квартиры. Каждому городскому жителю выделялась теоретическая «жилплощадь», независимо от реальной планировки квартиры — расположения комнат, коридоров и т.д.

В результате такого распределения жилой плошади недавно прибывшие в город крестьяне ютились по нескольку человек в одной комнате, иногда занимая только небольшую ее часть. А если в такой комнате селились целые семьи, то им приходилось отгораживаться друг от друга полками, шкафами или простынями, чтобы сохранить хотя бы видимость частной жизни. А в районах новостроек положение было еще хуже. В Магнитогорске, например, рабочие жили в палатках до тех пор, пока для них не построили новые дома. А башкиры и татары, работавшие на железной дороге, сооружали в качестве жилища грязные хижины, покрытые остатками жести и известные местным жителям под названием «Шанхай»^{216}.

В городах того времени нередко возникали и другие экстремальные ситуации. В некоторых вспыхивали эпидемии тифа, а в центре текстильной промышленности Иванове острые нехватки продовольствия привели в апреле 1932 г. к всеобщей забастовке^{217}.

Можно представить себе, в каких условиях жили советские рабочие в 1930-х гг., постоянно испытывая голод и болезни, находясь в состоянии непрекращающегося психологического напряжения, без каких бы то ни было гарантий частной жизни, тратя все свое свободное время на поиски нужных товаров и стояние в длинных очередях. Кроме того, они были совершенно беззащитны перед ворами, бандитами и доносчиками. Их жизнь была крайне нестабильной; люди часто переезжали с места на место. Правда, теперь можно было без проблем найти работу, так как безработицу ликвидировали еше в ходе первого пятилетнего плана, но условия труда были настолько тяжелыми, что многие рабочие бросали одну работу и пытались найти другую, более подходящую. Порой люди уходили после нарушения строгой трудовой дисциплины, не дожидаясь, когда их уволят. И все это время они пытались выжить с семьей в одной комнате, обеспечить домочадцев продовольствием и одеждой, найти школу для детей. А чтобы купить необходимые веши, нужно было давать взятки, использовать блат или обращаться с просьбой к начальству^{218}.

Не менее острыми были и другие проблемы — транспорт, уход за детьми, медицинское обслуживание и т.д. Для организации ежедневного общественного питания были созданы общественные столовые, но длинные очереди и низкое качество продуктов отпугивали многих потенциальных клиентов. В городах остро ощущалась нехватка детских садов, общественных бань и прачечных. Многие рабочие-мужчины приходили к выводу, что единственный способ выжить в таких условиях — это как можно быстрее жениться.

Доступ ко всем жизненным благам во многом зависел от отношений с местным начальством, а это означало, что человек должен иметь хорошую репутацию в местной партийной организации, органах безопасности и в месткоме профсоюзов. Те, кто трудился не покладая рук и выполнял все производственные задания, как, например, ударники или стахановцы, могли рассчитывать на внимание со стороны руководства. Им платили более высокую зарплату, предоставляли лучшие жилищные условия, их дети без особого труда попадали в детский сад или школу, а сами они часто отдыхали в профсоюзных санаториях и домах отдыха где-нибудь на берегу теплого моря. Кроме того, самых заслуженных передовиков производства нередко выдвигали на какую-нибудь административную должность или открывали доступ в партийно-государственную иерархию^{219}.

Коммунисты с самого начала провозгласили своей главной целью создание всеобщего равенства людей на основе изобилия, однако на деле создали строго иерархическую систему, основанную на дефиците товаров и услуг. Манипуляция этим дефицитом и вообще системой распределения материальных благ быстро превратилась в весьма эффективный инструмент социального контроля над населением.

Одним из самых важных орудий контроля стала изобретенная новой властью паспортная система. Сначала Советское правительство попыталось удержать под контролем массовую миграцию людей из сельской местности в города с помощью системы оргнабора, или трудовой мобилизации. Но такая система оказалась недостаточно эффективной. Многие крестьяне продавали свои дома и уезжали в города, минуя оргнабор или другие официальные способы миграции. В конце концов влас-ти решили, что стихийной миграции надо положить конец. Декретом Совнаркома от 27 декабря 1932 г. было объявлено, что в стране вводится общегражданский паспорт, который получат «все граждане СССР старше шестнадцати лет, постоянно проживающие в городах и рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах или на новостройках»^{220}. В этом перечне не было колхозников, а это означало, что они лишались возможности переехать в город без разрешения председателя колхоза. Чтобы получить паспорт, нужно было теперь прежде всего получить прописку, которая указывала на национальность человека, его социальный статус, место жительства и место работы.

Паспортная система является ключевым элементом для понимания сущности советской социальной структуры. Она дала возможность властям получать всю необходимую информацию о том или ином человеке, а это, в свою очередь, позволяло им определить его социальный статус и место в социальной и политической структуре общества. Кроме того, паспортная система позволяла регулировать миграционные потоки в стране, так как уже в то время появились города, где уровень жизни был намного выше и куда устремились желающие приобщиться к городским благам. В числе таких городов были Москва, Ленинград (переименованный в 1924 г.), а вслед за ними и столицы союзных республик. В этих городах получить прописку простому человеку было очень трудно. Для этого требовалось иметь либо профессию, в которой город нуждался, либо покровительство высокопоставленного начальника. Другими важнейшими факторами, которые непременно учитывались при предоставлении прописки, были следующие: социальное происхождение, национальность, уровень образования и стаж предыдущей работы. Если во Франции времен Бальзака люди вынуждены были заключать браки по расчету, чтобы получить деньги и собственность, то в сталинской России фиктивные браки часто заключались, чтобы получить столь желанную для соискателя городскую прописку^{221}.

В течение всего 1933 г. паспортная система вовсю использовалась для изгнания из городов представителей «бывших» социальных классов, то есть тех людей, которые когда-то были священниками, дворянами, купцами, а также членов их семей. В Ленинграде, прежней столице империи, таких людей проживало особенно много, и, как сообщалось в печати, город вынуждены были покинуть около 10 тысяч человек. «Огромные толпы людей брели прочь из города п'о дорогам в поисках пропитания и крыши над головой... Некоторых депортированных граждан сажали в железнодорожные вагоны и отправляли в сельские районы, находившиеся на расстоянии не менее шестидесяти миль от Ленинграда»^{222}.

Террор

В 1934 г. состоялся Семнадцатый съезд Коммунистической партии, на котором коммунисты поздравили себя с успешным выполнением первого пятилетнего плана и завершением коллективизации сельского хозяйства. Он вошел в историю как «съезд победителей». После ожесточенной борьбы за коллективизацию и первую пятилетку советские вожди всеми силами пытались создать впечатление, что они сплотились вокруг товарища Сталина, великого ученика и последователя Ленина. Однако за триумфальными заголовками в партийной газете «Правда» скрывались весьма серьезные внутрипартийные конфликты. Если это действительно следовало считать победой, то для партийных вождей не было секретом, какой ценой она досталась измученной стране. Страна потеряла миллионы сограждан, и еще многие миллионы имели веские основания ненавидеть Сталина и все партийное руководство. Общество находилось в состоянии крайнего недовольства и, даже несмотря на декларируемые победы, только очень немногие имели возможность радоваться и наслаждаться их плодами. Напротив, условия жизни для огромного большинства населения стали гораздо хуже. Новая система породила надежды на тысячелетнее царство добра и справедливости, но вместе с ними пришло и чувство апокалиптического страха. Она облагодетельствовала многих и открыла перед ними новые перспективы, но при этом гораздо большее число людей безжалостно подавляла и репрессировала.

Плюс ко всему в 1931 г. к власти в Германии пришли нацисты, которые откровенно заявили, что будут стремиться к искоренению большевизма и завоеванию территории Советского Союза в качестве ее колонизации и превращения в жизненное пространство для немецкого народа. Поэтому вряд ли стоит удивляться, что, несмотря на победные декларации, советские вожди не чувствовали себя в полной безопасности. Они по-прежнему ощущали себя главными участниками борьбы, где схватка шла не на жизнь, а на смерть.

Коммунисты пришли к власти полтора десятилетия назад с неистребимой надеждой, что им удастся преобразовать Россию и весь мир, создав для всех гуманное и справедливое общество. Судя по всему, этого не произошло, и хотя каждый мог привести массу уважительных причин для объяснения столь печального поражения, тем не менее на душе оставались неприятный осадок и даже некоторое беспокойство относительно будущего страны. Разумеется, в таких условиях трудно избавиться от желания переложить всю вину за случившееся На кого-то другого. Все неудачные строители тысячелетнего царства рано или поздно начинают искать козла отпущения. В голосе Сталина, выступавшего на Семнадцатом съезде, звучали триумфальные нотки, но в то же время он предупредил участников, что страна переживает момент, когда «не убаюкивать надо партию, — а развивать в ней бдительность»^{223}.

После разгрома так называемого правого уклона все свободные и открытые дискуссии в партии стали практически невозможными. И все же среди отдельных членов Центрального Комитета крепли сомнения относительно того, что Сталин вообще ведет страну к социализму. В 1930 г. В.В. Ломинадзе, первый секретарь Закавказской Федерации, обвинил партийных работников в том, что они практикуют «барское отношение к нуждам и интересам рабочих и крестьян». А С.И. Сырцов, кандидат в члены Политбюро, назвал Сталинградский тракторный завод «потемкинской деревней». Кроме того, некоторые из соратников Сталина стали испытывать серьезные сомнения относительно его личных качеств и методов борьбы с оппонентами. Тот же Сырцов обвинил Сталина в попытке обойти привычные и проверенные временем партийные процедуры принятия решений и в создании внутри Политбюро своей собственной «фракции». А Бухарин, правда, в частном порядке, написал Сталину в октябре 1930 г. гневное письмо, жалуясь на те «чудовищные обвинения», которые тот распространяет о нем. «Или то, что я не лижу тебе зада (и не пишу тебе статей а 1а Пятаков), — писал он, — или это делает меня «проповедником террора»?»^{224}.

А из низов партии доносились куда более резкие выражения. В 1932 г. Михаил Рютин, секретарь райкома партии в Москве, стал широко известен в партийных организациях столицы своим «обращением ко всем членам партии», в котором содержалась критика «авантюристической» коллективизации и индустриализации как политики, которая ведет к массовому обнищанию народа, его полной деморализации и депопуляции сельских районов страны. При этом он назвал Сталина «диктатором», а его соратников — «бандой беспринципных, лживых и трусливых интриганов, которые уничтожили ленинизм и привели страну на грань катастрофы». Он также заявил, что устранить их от власти можно только силой, и предложил создать для реализации этой цели Союз марксистов-ленинцев внутри Коммунистической партии^{225}.

Рютин был исключен из партии и арестован. Нет никаких доказательств того, что он готовился к соответствующим действиям, но тон его выступлений был явно вызывающим. Сталин, крайне возмущенный этим «обращением», предложил членам Политбюро, чтобы Рютина казнили как «террориста». Это был первый случай, когда подобные меры предлагались в отношении члена партии и в связи с политической полемикой, поэтому многие члены Политбюро во главе с Кировым воспротивились Сталину. В конце концов все сошлись на десяти годах тюремного заключения^{226}.

Съезд победителей хорошо отразил все эти тревожные тенденции в партии. Многие его делегаты были ветеранами революционного движения и соратниками Ленина. Они знали, что в последние месяцы жизни Ленин, потрясенный поступком Сталина в так называемом «грузинском деле», составил завещание, предупредив всех членов партии, что Сталин сконцентрировал в своих руках «необъятную власть», которой не может распорядиться должным образом и с большой осторожностью в интересах дела. Чуть позже он сделал приписку, в которой назвал Сталина «невоспитанным грубияном» и посоветовал своим товарищам найти какой-нибудь способ сместить его с должности Генерального секретаря партии и заменить человеком, «более терпим, более лоялен, который будет более вежлив и более внимателен к товарищам»^{227}.

Некоторые из числа старых партийцев стали группироваться вокруг Кирова и предложили ему выставить свою кандидатуру на место Генерального секретаря партии вместо Сталина. Киров отклонил это предложение, но Сталин узнал о нем и затаил злобу на возможного соперника. А позже, во время выборов Центрального Комитета, более ста делегатов вычеркнули имя Сталина из бюллетеней для голосования, в то время как Киров получил только три или четыре голоса против. Опубликованные итоги выборов были сфальсифицированы, и Сталин сохранил в своих руках всю полноту власти. Большинство членов Центрального Комитета было не готово раскачивать лодку^{228}.

Теперь мы можем перейти к анализу психологических особенностей личности Сталина. Он всегда был скрытным, злобным, злопамятным и мстительным человеком, хотя и обладал редким терпением и недюжинным политическим талантом. В течение многих лет он добросовестно руководил организационными делами партии, постепенно устанавливая над ней свой контроль и неустанно собирая все секретные сведения о личных качествах каждого партийного руководителя, особенно тех, кто мог стать его возможным соперником. В 1932— 1934 гг. наступила полоса экономического кризиса, когда сельская местность была поражена голодом, а в городах царили хаос и беспорядок. Многие соратники Сталина тогда отвернулись от него и объявили его главным виновником всех этих бед. Кроме того, в жизни Сталина случилась еще одна беда. В ноябре 1932 г. покончила с собой его жена Надежда.

Вообще говоря, паранойю можно назвать профессиональной болезнью всех политиков, а Сталин страдал ею в полной мере. Более того, ею страдали практически все лидеры Коммунистической партии. Она была вызвана теми обстоятельствами, при которых они захватили власть и удерживали ее любой ценой. Они воспринимали мир как арену непрекращающейся борьбы между добром и злом, свято веря в идею тысячелетнего царства на земле и в конечное искоренение зла, сопровождаемое апокалиптическими настроениями. Именно они, а также все те, кто вступил в партию после 1917 г., закалили этот новый мир в горниле Гражданской войны. Они в полном объеме восприняли методы, менталитет и настроения этой войны, включая напряженное подвижничество, готовность к самопожертвованию, преданность общей борьбе и своим товарищам, чудовищную ненависть к врагам и полное пренебрежение традиционными моральными нормами и принципами. К началу 1930-х гг. все партийные документы, выступления и статьи ведущих партийных деятелей были составлены в этом духе и пропитаны одинаковой ненавистью к противникам. Унифицированная риторика вождей стала обязательной для всех членов партии. Каждый, кто избегал подобных выражений, мог быть изобличен как «уклонист» и тем самым утратить всякую надежду на дальнейшее продвижение по службе. Те же, кто в свое время прослыл «уклонистом», должны были признать свои ошибки и покаяться перед властями, дружно вступив в гордо марширующие колонны своих товарищей. Приход к власти Гитлера в Германии окончательно сплотил эти колонны. Отныне риторика стала виртуальной реальностью, если не самой реальностью^{229}.

Сталин возвел эту тенденцию в высочайшую степень. В течение 1920-х гг. он убедил себя в том, что только он один является достаточно сильным, чтобы избежать колебаний и отступлений, допущенных его товарищами по партии, полностью выполнить волю Ленина и воплотить в жизнь его теоретическое наследие. Будучи сторонником умеренности и компромиссов внутри партии, он всегда обладал умением, знаниями и искусством манипуляции сознанием, чтобы создать вокруг себя центральный блок сторонников внутри неуклонно растущего аппарата управления и тем самым обеспечить победу в борьбе с оппонентами и экстремистами.

Причем он делал это не только организационными средствами, но и умелым обращением к менталитету рядовых членов партии и официальных чиновников. У него был ясный, хотя и довольно грубый ум, позволявший ему успешно разделять людей и политические тенденции на правых и неправых, прогрессивных и реакционных^ сторонников и противников. При этом он всегда излагал свои аргументы, как семинарист на уроках катехизиса, задавая вопросы и тут же отвечая на них, собирая всевозможные доказательства своей правоты и решительно отбрасывая аргументы противников методом подавляющей и несокрушимой логики. Нет никаких сомнений, что подобный стиль дискуссии, причем как в устной, так и в письменной форме, был гораздо более убедительным для рядовых членов партии, чем изысканная диалектика его более образованных и более космополитичных коллег. Теперь это стало единственным разрешенным властью языком общения внутри партии.

Этот «новояз» точно выражал убеждения Сталина в том, что и во время его наивысшего триумфа, и во время глубочайшего кризиса многие из товарищей по партии оставили его и тем самым «объективно» сыграли на руку контрреволюционерам и империалистам. Иногда это означало не более чем защиту интересов огромных и постоянно растущих ведомств против соперничающих структур, а также против возможных арестов персонала и расследований его деятельности. Орджоникидзе, к примеру, в качестве народного комиссара тяжелой промышленности отчаянно боролся за своих многочисленных сотрудников, не исключая даже старых специалистов и управляющих, когда они попадали в поле зрения органов прокуратуры или тайных спецслужб. Он скоропостижно скончался в феврале 1937 г. и, по мнению многих его соратников, просто покончил с собой после очередной бурной ссоры со Сталиным, может быть, предвидя все последствия надвигающейся волны террора^{230}.

Для самого же Сталина такие товарищи, занятые строительством своего собственного феодального владения в рамках государства, по существу, становились врагами. В борьбе с ними он решился на ожесточенную войну против оппонентов, искореняя всяческое своеволие внутри партии. В апреле 1933 г. новой партийной комиссии во главе с Яном Рудзута-ком было дано задание организовать вместе с органами ГПУ «обмен партийных билетов», то есть фактически начать тщательно продуманный процесс чистки партийных рядов. В соответствии с этим указанием каждый член партии должен сначала сдать свой партийный билет, потом отчитаться о своей работе перед партийными органами и доказать свою преданность делу партии. Только при таких условиях он мог рассчитывать на получение нового билета^{231}.

Однако именно здесь внутреннее стремление к единодушию вступило в противоречие с самой природой правящего класса, созданного партией. Местные партийные руководители были меньше всего заинтересованы в тонкостях идеологии и, что вполне естественно, стали использовать «чистки» в целях усиления своего патронажа, проталкивая наверх собственных протеже и избавляясь от оппонентов. В результате Сталин постепенно стал подозревать, что многие бывшие «уклонисты» все еще оставались в своих гнездах. Поэтому он решил продолжить процесс чистки партийных рядов, но на сей раз минуя партийные каналы и привлекая к этому делу службу безопасности. В 1933—1934 гг. он объединил ГПУ с НКВД и возложил на новое ведомство ответственность за трудовые лагеря, охрану границ, внутреннюю безопасность и регулярные части милиции. Таким образом, все силы внутреннего порядка сосредоточились в одних руках и могли быть использованы в интересах укрепления режима. Тогда же было создано Особое совещание, обладавшее правом внесудебного преследования и вынесения приговоров до пяти лет заключения. Одновременно была образована Специальная военная коллегия Верховного суда, которая должна была рассматривать дела о шпионаже, контрреволюционной деятельности и других особо тяжких преступлениях^{232}.

Вскоре после этого, 1 декабря 1934 г., произошло весьма драматическое событие, потрясшее всю страну. В Ленинграде молодым членом партии Леонидом Николаевым был убит Сергей Киров. Николаев имел личные основания ненавидеть Кирова, но вскоре прошел слух, что это убийство организовано самим Сталиным. Никто и никогда не доказал, что он имел какое-либо отношение к этому делу, однако косвенные улики не могут не наводить на мысль, что Николаев, который хотя и не был связан с органами НКВД, имел свободный доступ к Кирову и рассматривался ими как потенциальный убийца Кирова^{233}.

У Сталина были более чем серьезные мотивы для устранения Кирова. Его убийство ликвидировало главного и самого опасного соперника, по крайней мере в институциональном смысле. Киров пользовался в Ленинграде огромным авторитетом и имел там большое количество сторонников, а Ленинград уже раньше оказался оплотом оппозиции. Кроме того, это убийство могло стать благовидным предлогом для принятия чрезвычайных мер к усилению внутренней безопасности страны. Теперь в унифицированной риторике обвинение в «уклонизме» стало почти что синонимом «терроризма». Сталин немедленно издал директиву, что во всех случаях, когда речь идет о подозрении в «терроризме», расследование и осуждение должны проводиться с предельной быстротой, причем дело может быть заслушано в отсутствие обвиняемого, и при этом не допускалось никаких апелляций со стороны осужденного, даже если речь шла о смертном приговоре.

В течение 1935 г. органы НКВД арестовали всех, кто когда-нибудь был причастен к так называемой левой оппозиции, и вынудили их к признанию вины перед партией и участия в широком заговоре, организованном и направляемом из-за рубежа Троцким. Именно Троцкий, по официальной версии, организовал и осуществил убийство Кирова, а также замышлял то же самое в отношении Сталина и других руководителей Коммунистической партии. Конечной целью «заговорщиков» было свержение советского строя и восстановление капитализма. В ходе расследования все обвиняемые должны были не только признать свою вину, но и разоблачить других участников заговора.

Результатом этого разоблачительного безумия стали три грандиозных показательных процесса, проведенных в Москве в течение 1936—1938 гг. На первом из них в августе 1936 г. Зиновьев, Каменев и другие признались в том, что были членами «троцкистско-зиновьевского центра», который организовал убийство Кирова в качестве первого шага на пути к ликвидации всего партийного руководства. Все они были приговорены к высшей мере наказания и казнены, вероятно, безо всяких проволочек. Их признание бросило тень на Томского, который вскоре покончил с собой, а также на Рыкова и Бухарина. Государственный обвинитель Андрей Вышинский объявил на первом процессе, что по поводу всех подозреваемых будут проведены соответствующие расследования.

На втором процессе, который проходил в феврале 1937 г., Карл Радек и Григорий Пятаков, два ближайших ленинских соратника, признали себя виновными в организации террористических групп и подрывных акций против Советской власти, а также в том, что они организовали акции саботажа на советских промышленных объектах. Пятаков был приговорен к смертной казни, а Радек к десяти годам тюремного заключения; несколько лет спустя он умер в трудовом лагере.

И наконец, в марте 1938 г. Бухарин, Рыков, Николай Крестинский и Генрих Ягода (который сам раньше возглавлял органы НКВД) признались в том, что состояли в «правотроцкистском блоке», который всячески подрывал боеспособность советских Вооруженных сил и вместе с иностранными разведслужбами готовил нападение на СССР с целью его расчленения. Все обвиняемые по этому делу были приговорены к смертной казни, а Вышинский закончил свое обвинительное заключение следующими словами: «Мы, наш народ будем по-прежнему шагать по очищенной от последней нечисти и мерзости прошлого дороге, во главе с нашим любимым вождем и учителем — великим Сталиным — вперед и вперед, к коммунизму» (Судебный отчет по делу антисоветского правотроцкистского блока, 2—13 марта 1938 г. — М., 1938. — С. 346).

Это было примитивное и во многом манихейское[1] повествование о революции и советской эре, превращенное в театрализованное судебное зрелище, где все спектакли проходили по одному и тому же драматическому сценарию, написанному для полуграмотных представителей новой политической элиты и их последователей. Все судебные речи и признания обвиняемых воспроизводились в центральной и местной печати, а на заводах и фабриках проводились многочисленные митинги, на которых простые рабочие единодушно требовали смертной казни для всех обвиняемых. Иностранные наблюдатели никак не могли понять, что происходит и как ко всему этому следует относиться. Все обвинения звучали абсурдно и немыслимо, однако трудно было поверить, что за ними ровным счетом ничего не стоит. Почему же тогда все делают такие страшные признания и почему НКВД принуждает их к этому? В конце концов правящий советский режим всегда мог без особого труда просто убить всех своих противников.

Для Сталина же этого было мало. Он хотел избавиться от оппонентов и уничтожить их не только физически, но и морально. Он не хотел, чтобы, например, Зиновьев или Бухарин остались в памяти народа в качестве борцов за идеалы социализма, святых мучеников за идеи добра и справедливости, чье дело могут продолжить будущие поколения оппозиционеров. Он также хотел придать этим процессам характер законности, что, по его мнению, должно было способствовать созданию нового стабильного и цивилизованного общества, а не какого-то террористического режима. К тому же все признания обвиняемых должны были служить материалом для прокурора, поскольку никаких других более или менее серьезных доказательств вины обвиняемых не было.

То же самое повторялось тысячи раз во всех регионах страны и на всех уровнях. Обвинения приводили к арестам и к дальнейшим обвинениям до тех пор, пока большая часть населения не была поражена страхом. Многие готовили сумки с вещами на тот случай, если ночью к ним постучат, разлучат с семьей и уведут навсегда в обитель бессмысленного страдания и горя. Большая часть арестов не сопровождалась открытыми процессами, так как управлять ими было сложно и отнимало слишком много времени. Сообщения о массовых арестах не появлялись даже в местных газетах, однако все процессы проходили по строго определенной процедуре, тщательно фиксировались в протоколах и в большинстве случаев были основаны на признательных показаниях обвиняемых.

Почему же люди, которые верой и правдой служили партии в течение многих лет, так неожиданно признавались в ужасных и невероятных преступлениях? Для жертв из высших эшелонов власти это был финальный этап на том сложном пути, который проложил еще Каменев, когда отказался создать оппозицию властям. Партия навсегда отреклась от компромиссов с оппонентами и перешла к тактике поголовного уничтожения всех врагов, к которым она причисляла инакомыслящих, несогласных, сомневающихся, а в конце концов даже тех, кто не заявлял громогласно о своей лояльности режиму. Обвиняемые сами когда-то вели себя точно так же и теперь не могли рассчитывать на другое к себе отношение. Они посвятили партии свою жизнь и, вероятно, даже на суде все еще верили в окончательную победу того строя, которому отдали все силы. В любом случае у таких людей не было альтернативных моральных или религиозных убеждений, которые они могли бы противопоставить давлению следователей и судей. Как сказал Бухарин во время суда: «...когда спрашиваешь себя: во имя чего ты умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной ясностью абсолютно черная пустота». Впрочем, и смысла жить тоже никакого не было, если человек оказывался «изолирован от всех остальных в качестве врага народа»^{234}.

Те же, кто принадлежал к низшим слоям и никогда публично не признавался в своих преступлениях, были сломлены «конвейерной» машиной НКВД, когда допросы продолжались днем и ночью при непременной смене следователей. Холод, голод, физическое и моральное истощение, а порой и жестокие пытки ломали даже самых сильных людей. Тем более что они прекрасно знали: конца их страданиям не будет. Именно поэтому они в конце концов подписывали все, что от них требовалось.

На первых стадиях террор 1937 г. был направлен прежде всего против бывших членов партии, исключенных из нее по каким-либо причинам. А таких было немало — в некоторых регионах даже больше, чем оставшихся членов партии. Однако эта операция обрела собственную силу инерции, особенно после того, как стал практиковаться метод добровольного признания обвиняемых и осуждения совершенно невинных людей. Тем более что нацистская угроза неизбежно создавала атмосферу страха перед возможными провокациями и диверсиями, а также перед опасностью формирования в стране «пятой колонны». Как вспоминал позже Молотов: «Если учесть, что после революции рубили направо, налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться. Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны»^{235}. (Последняя фраза, конечно же, неправда. Как мы увидим позже, немало советских людей сражались в годы Второй мировой войны на стороне Германии. И тем не менее умонастроения Молотова в то время можно понять.)

Выработанная еще в годы Гражданской войны практика навешивать ярлык «враг» на всех противников, чтобы их потом уничтожать, обрела теперь собственную трагическую динамику. Решение Политбюро от 28 июня 1937 г. «О раскрытии в Западной Сибири контрреволюционной организации заговорщиков среди ссыльных кулаков» положило начало новому этапу террора. По всей стране были расставлены сети, в которые должны были попасть все бывшие кулаки или белогвардейцы, все принадлежавшие к «подозрительным» национальностям (таким, например, как немцы, поляки, корейцы) и все, которые когда-то были членами некоммунистических политических партий и организаций, а также все выходцы из «бывших» социальных классов. Причем их число резко увеличивалось за счет членов семей и родственников. Короче говоря, к числу подозрительных элементов относились все, кого можно было подозревать в том, что он вынашивает злые намерения против правящей в стране партии.

Все дела рассматривались в срочном порядке, по сокращенной процедуре, так называемой «тройкой», в которую входили по одному представителю от партии, НКВД и прокуратуры. Органам НКВД в каждой области вменялось в обязанность выполнять определенную квоту на аресты и осуждение подозреваемых. Некоторые органы НКВД ухитрялись даже «перевыполнять» их. Обращение с высокопоставленными заключенными контролировалось лично Сталиным или специальной комиссией Политбюро, куда в разное время входили Молотов, Каганович, Ворошилов, Ежов и Микоян. Однако совершенно очевидно, что они не могли детально контролировать все процессы, происходившие на отдаленных окраинах страны. На местах все эти дела решались по-своему, в соответствии с личными обидами, амбициями, интригами, персональными склоками. Именно эти обстоятельства и определяли судьбу арестованных людей: жить им или умереть. Шла ожесточенная борьба между патронно-клиентными ячейками, и в этой борьбе главным оружием становились органы безопасности^{236}.

Среди историков давно уже ведутся споры относительно общего числа жертв сталинского террора. Недавно открытые для исследователей архивные материалы позволили значительно сузить рамки допущенных ошибок, но от этого споры стали еще более горячими.

Теперь уже, кажется, ясно, что номенклатурная элита пострадала в этот период гораздо сильнее, чем простые рабочие и крестьяне. Из 139 членов Центрального Комитета партии, избранных на «съезде победителей» в 1934 г., 110 были арестованы до начала Восемнадцатого съезда в 1939 г., а из 1966 делегатов этого съезда 1108 просто-напросто бесследно исчезли. Это означало, помимо всего прочего, что власти пытались физически уничтожить всех коммунистов, которые были соратниками Ленина еще в 1917 г., хорошо знали Сталина в самом начале его политической карьеры и которые все еще могли поднять вопрос о ленинском завещании.

Некоторые регионы и республики пострадали в эти годы особенно сильно. Одной из главных целей Сталина в тот период было разрушить патронажную систему на национальных окраинах и тем самым подавить сопротивление местных вождей приказам из Москвы. Файзулла Ходжаев, председатель узбекского Совета народных комиссаров, прослыл упорным противником хлопковой монокультуры, не без оснований опасаясь, что подобная практика превратит его феодальное владение в своеобразную «банановую республику» внутри СССР. «Мы не можем есть хлопок», — заявлял он, по словам свидетелей. В 1937 г. он был арестован, обвинен в «буржуазном национализме» и расстрелян. Подобная судьба ожидала многих других республиканских вождей. Центральные комитеты компартий Армении, Казахстана, Туркмении и Татарской АССР были почти полностью уничтожены, а вместо выбывших туда посылались русские или обученные в Москве представители коренных народов, которые должны были установить на местах более лояльные к центральной власти режимы. На Украине такие чистки производились дважды: сначала в 1933, а потом в 1937 г. После второй чистки в Киев был командирован из Москвы Никита Хрущев, который навел там надлежащий порядок. Таким образом, контроль России над Всесоюзной Коммунистической партией был значительно усилен. В 1939 г. 66 процентов членов Центрального Комитета партии составляли русские, а к 1952 г. их доля увеличилась до 72 процентов^{237}.

Поскольку власти очень часто ссылались на угрозу нацистского вторжения, то чистки руководства Вооруженных сил кажутся особенно странными и уродливыми. Среди арестованных оказались заместитель наркома обороны и крупнейший военный теоретик маршал Тухачевский, начальник Генерального штаба маршал Егоров, командующий Дальневосточной особой армией маршал Блюхер, который незадолго до этого нанес сокрушительное поражение знаменитой Маньчжурской армии Японии на озере Хасан, командующие Киевским и Белорусским военными округами, командующие Черноморским и Тихоокеанским военными флотами, а также более половины командиров армий, корпусов и дивизий. Если это было подготовкой к войне против нацистской Германии, то можно с уверенностью сказать: такая подготовка выглядит очень странно. Во всяком случае, и в Германии, и во всем мировом общественном мнении сложилось впечатление, что в результате этих репрессий Советский Союз стал намного слабее в военном отношении. Однако для Сталина более важным было считать, что единственная сила, способная оказать массированное сопротивление, отныне всецело находится под контролем людей, бесконечно преданных лично ему, на которых можно положиться.

А ураган, пронесшийся над другими представителями политической и номенклатурной элиты — дипломатической, научной, промышленной, преподавательской, художественной, культурной, медицинской, юридической, коминтерновской и даже среди самих органов безопасности, — едва ли был менее разрушительным.

Трудовые лагеря, куда отправляли большинство арестованных, не были «лагерями смерти» в нацистском понимании этого слова. В стране официально не существовало таких категорий населения, которые бы однозначно подлежали уничтожению. Но условия жизни в лагерях и невыносимые условия труда неизбежно приводили к массовому вымиранию или долгосрочной инвалидности заключенных от болезней и голода. В 1929 г. концентрационные лагеря, действовавшие со времен Гражданской войны, были превращены в неотъемлемую часть плановой экономики страны. От заключенных требовали выполнения плановых заданий, а сами лагеря находились в самых отдаленных и неблагоприятных регионах России, где нужно было рубить лес, добывать руду, строить шоссейные и железные дороги, заводы и фабрики, открывать новые месторождения полезных ископаемых, короче говоря, делать все то, что не хотели делать свободные люди за обычную заработную плату. Первый такой лагерный комплекс был создан в Карелии и на побережье Белого моря, где находились главные предприятия лесной промышленности. Вслед за ним появились лагеря по добыче угля в Воркуте и Печорском угольном бассейне, затем — промышленное строительство в Западной Сибири, на Урале и в Казахстане, где заключенные непосильным трудом создавали основу инфраструктуры. Самый большой лагерный комплекс был создан на Дальнем Востоке в окрестностях Магадана и в бассейне реки Колымы, где, помимо леса, заключенные добывали золото, платину и другие ценные металлы. Это был огромный замерзший континент, практически полностью отрезанный от остальной части страны сотнями километров непроходимой тайги. Заключенных доставляли туда на специальных судах, а сам путь вскоре стал напоминать атлантическую работорговлю^{238}.

То, что происходило в этих лагерях, действительно можно назвать рабским трудом. Обычно экономисты отстаивают точку зрения, что рабский труд является малопродуктивным, поскольку рабы не заинтересованы в результатах своего труда. Работники НКВД не могли принять эту теорию, так как их лагеря являлись промышленными предприятиями, которые должны были выполнять все производственные задания. Там «материальная заинтересованность» состояла в стремлении не умереть от голода. Зеки (заключенные) получали полный дневной паек только в том случае, если выполняли дневную норму. А сама норма определялась количеством произведенной всей бригадой продукции, поэтому каждый член бригады был кровно заинтересован в том, чтобы хорошо работали все остальные в его бригаде. Таким образом, все заключенные были связаны «круговой порукой» в новой и отвратительной форме.

Если же зеки не выполняли дневную норму, то и питание они получали в урезанном виде, что неизбежно приводило к их физическому истощению и дальнейшему невыполнению производственных заданий. Как заметил в свое время Юрий Марголин, бывший лагерный зек: «Чем больше мы голодали, тем хуже мы работали. Чем хуже мы работали, тем больше мы голодали. Из этого порочного круга не было выхода». Только этим можно объяснить, почему так много узников погибло в сталинских лагерях. Причем погибали прежде всего «политические» заключенные, так как они были совершенно не приспособлены к тяжелому физическому труду. В отличие от жестоких рабовладельцев прошлого НКВД не имел никаких особых причин дорожить жизнью своих рабов, так как таких же рабов всегда можно было арестовать. И даже если в системе НКВД не было официально признанных «лагерей смерти», то у Александра Солженицына имелись все основания назвать их «истребительно-трудовыми лагерями»^{239}.

Согласно архивам НКВД, за период самых жестоких репрессий 1937—1938 гг. было арестовано 1,6 миллиона человек, из них 87 процентов по политическим мотивам, а общее население тюрем, трудовых лагерей и трудовых колоний (где содержались заключенные на относительно непродолжительные сроки) выросло с одного миллиона в начале 1937 г. почти до двух миллионов в начале 1939 г. А если к ним добавить людей, отправленных в ссылку и проживавших в специальных поселениях, то общее количество репрессированных приблизится к 3,5 миллиона человек, но, вероятно, не более того. За этот же период времени более 680 тысяч человек были приговорены к смертной казни за так называемую «контрреволюционную и антигосударственную деятельность». А за весь период 1930—1952 гг. число казненных составило 786 тысяч человек^{240}.

Органы НКВД вели свою документацию самым тщательным образом, и поэтому все данные можно считать вполне достоверными. Во всяком случае, дальнейшие исследования в этой области вряд ли смогут существенно повлиять на эти цифры. С другой стороны, в архивах нет никаких данных о количестве умерших не по приговору судов. Открытые в конце прошлого века массовые захоронения в Куропатах, что неподалеку от Минска, а также аналогичные захоронения в других местах свидетельствуют о том, что неизвестное нам количество людей было убито помимо отработанной ГУЛАГом процедуры. Поэтому вся находящаяся в нашем распоряжении статистика должна быть сопоставлена с уровнем общей преждевременной смертности, вызванной государственными репрессивными мерами в целом, включая ужасные условия в трудовых лагерях и тюрьмах, депортацией населения, коллективизацией сельского хозяйства, индустриализацией и сопутствующим ей голодом миллионов людей. Если учесть общее количество населения, приведенное в засекреченных в свое время данных переписи 1937 г., то кажется вполне вероятным, что только за период самого острого голода 1932—1933 гг. погибло около 5—6 миллионов человек, в основном крестьян. А вместе с жертвами репрессий 1930-х гг. общее количество жертв приближается к 10—11 миллионам человек^{241}. Что же касается более позднего периода, то после 1940 г. практически невозможно отделить жертв репрессий от жертв войны.

После 1939 г. количество репрессированных стало увеличиваться с пугающей быстротой. К ним добавились депортированные поляки, украинцы, белорусы и жители Прибалтики, которых сгоняли с насиженных мест, оккупированных Советским Союзом в 1939—1940 гг. А в годы войны и вскоре после нее за ними последовали немцы, крымские татары и северокавказские мусульмане. Еще нужно добавить заключенных, захваченных на территории государств гитлеровского блока, а также тех советских солдат, которые вернулись на родину из фашистского плена. Таким образом, общее количество заключенных в советских лагерях и тюрьмах на январь 1941 г. составляло приблизительно 3,3 миллиона человек, а к январю 1953 г. оно увеличилось до 5,5 миллиона^{242}.

Эти цифры меньше оценок, сделанных западными историками во времена, когда архивные материалы были недоступны. Но они не становятся от этого менее ужасными. Трудно сказать, сколько осталось в стране семей, особенно среди крестьян и интеллигенции, у которых не было хотя бы одного родственника за колючей проволокой трудовых лагерей, или высланного в отдаленные и совершенно пустынные, непригодные для жизни районы страны, или просто сгинувшего в суматохе тех лет. А если представить себе все горе, все те беды и физические страдания, выпавшие на долю этих несчастных и скрытые за указанными цифрами, то можно без труда увидеть, что эти два с половиной десятилетия были для советских народов периодом невиданных мучений.

Большевики пришли к власти, дав клятвенное обещание построить всемирное социалистическое общество, основанное на принципах равенства и справедливости, в котором все люди и народы навсегда избавятся от лишений и будут сполна наслаждаться счастливой и беззаботной жизнью. Однако из самого характера захвата большевиками власти и последовавшей вскоре вслед за этим Гражданской войны неизбежно вытекало, что новая государственная структура власти будет авторитарной и иерархической. Социальная революция проходила в таких условиях, что в конечном итоге привела не к всеобщему изобилию, а к хроническим дефицитам. Эти постоянные дефициты стали самой существенной чертой нового общества, сформировавшегося как раз вокруг тех самых институтов, с помощью которых можно было от этих дефицитов избавиться. В то же время, несмотря на многочисленные трудности и лишения, общество выработало свой собственный тип внутренней лояльности, который был значительно дополнен и укреплен войной 1941-1945 гг.

Сельское хозяйство и колхозы

Нелегкий компромисс, достигнутый между правящим режимом и крестьянством после всех потрясений коллективизации, в конце концов дал возможность колхозам производить достаточное количество продуктов, чтобы накормить города и армию. Уровень продовольственного потребления стал постепенно повышаться, хотя в целом ситуация в этой области все еще оставалась неудовлетворительной. Крестьяне пребывали в твердом убеждении, что их самым жестоким образом ввергли во «второе крепостничество». Они даже столь привычную аббревиатуру ВКП(б) — Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков) переиначили во «Второе крепостное право (большевистское)»^{243}. И для такой точки зрения у них было немало оснований, поскольку многие из них были лишены возможности получить паспорт и, значит, оказались полностью прикреплены к земле. Кроме того, они были обязаны поставлять государству определенное количество продукции, причем не только с колхозных полей, но и со своего собственного приусадебного хозяйства. Помимо всего прочего, на них возлагались обязательные трудовые и транспортные повинности. А их новым «барином» стал председатель колхоза, реальный повелитель всего огромного хозяйства. Фактически это было возрождение давно забытой системы «собирания дани» и в известном смысле системы «кормления». И все же одна существенная черта старого режима не дожила до той поры. Несмотря на массированную пропаганду, большинство людей однозначно возлагали вину за все ужасы коллективизации, голодомора и «второго крепостничества» именно на Сталина и других коммунистических вождей. Никакого синдрома «царя-батюшки» в советской коллективизированной деревне не было и в помине^{244}.

Но несмотря на все эти недостатки, советское общество было более мобильным и предоставляло людям большие возможности для выхода из той тупиковой ситуации, в которой находились дореволюционные крепостные России. Так, например, молодые люди могли получить паспорт, если уезжали в города для получения высшего или среднего специального образования или для прохождения армейской службы. Поскольку сельские начальные школы находились в ужасном состоянии, то мало кто из их выпускников мог рассчитывать на первую возможность. С другой стороны, если кому-то удалось тем не менее вырваться и получить специальное или высшее образование, то это был такой успех, который повышал весь статус сельской школы. Почти все годные к воинской службе молодые мужчины призывались в армию, а отслужив положенный срок, мало кто из них возвращался на прежнее место жительства. Получив на руки гражданский паспорт, они с его помощью получали городскую прописку и превращались в городских жителей. Таким образом, число сельских жителей постоянно уменьшалось. Через некоторое время в сельской местности остались только дети, старики и женщины разных возрастных категорий, которые уже не имели никакой возможности выйти замуж и обзавестись семьей.

Этот демографический дисбаланс значительно усиливался за счет государственной инвестиционной политики, которая отдавала предпочтение отраслям тяжелой промышленности и оставляла коллективные хозяйства в состоянии хронического дефицита финансовых ресурсов. Одним из главных мотивов коллективизации было создание наиболее благоприятных условий для механизации сельского хозяйства. На практике же только немногие колхозы получили возможность обзавестись комбайнами, тракторами или какой-либо другой техникой. Вместо этого каждый колхоз был прикреплен к определенной машинно-тракторной станции (МТС), которая и обеспечивала его необходимыми машинами и специалистами. МТС также служили в качестве оплота партийного руководства и органов безопасности. Через эти организации они могли не только контролировать, но и определенным образом влиять на развитие сельского хозяйства, где они по-прежнему были представлены очень слабо.

Поскольку «трудовые дни» колхозникам оплачивали только после того, как колхоз рассчитывался по всем другим финансовым обязательствам, включая, например, долги перед МТС, колхозникам была гарантирована только скромная оплата, если они ее вообще получали. Таким образом, в стране снова возродилось нечто вроде давно забытой «барщины». На деле же это неизбежно приводило к тому, что колхозные крестьяне больше заботились о своем приусадебном хозяйстве, снабжавшем, несмотря на свои небольшие размеры, страну значительной долей тех яиц, мяса, фруктов, овощей, молочной и другой продукции, которая продавалась на рынках.

Кроме того, «трудодни» оплачивали по так называемой скользящей шкале, в соответствии с которой более квалифицированные и умелые работники получали больше, чем все остальные колхозники. Такая система оплаты быстро стала основой формирования своей собственной деревенской иерархии, во главе которой находился председатель колхоза, после которого следовали остальные представители колхозной элиты — бухгалтер, агроном, зоотехник, трактористы и шоферы, члены колхозной администрации, бригадиры и т.д. Все вышестоящие руководители колхозов все чаще и чаще брали на себя роль фактических владельцев колхозных ресурсов и хозяев самих крестьян. С одной стороны, они несли ответственность за благополучие колхозников, а с другой — могли беззастенчиво пользоваться дешевой рабочей силой.

Испытывая постоянную нехватку средств по причине низкой оплаты труда, колхозники, естественно, возмущались подобными привилегиями, особенно когда подвергались откровенным оскорблениям, но у них не было практически никакой возможности добиться защиты от государственных органов. Они, конечно, писали письма в местные газеты, а иногда адресовали их даже Сталину или Молотову, но это редко приводило к серьезным улучшениям. Правда, на такие письма власти иногда реагировали, особенно во время массовых «чисток» 1936—1938 гг.: так же, как в городах, в сельской местности власти использовали доносы для устранения неугодных чиновников, а на реальной жизни крестьян это практически не сказывалось. Судебные процессы в деревнях превращались под умелым руководством организаторов в своего рода карнавал, во время которого крестьяне получали редкую возможность поиздеваться над злыми начальниками^{245}.

По большому счету все эти судебные процессы ничего не меняли в жизни колхозного крестьянства. Как и всякий другой карнавал, они были нацелены не на коренное улучшение условий жизни, а на снятие опасной для власти социальной напряженности в сельской местности. Установление колхозного строя помогло решить проблемы обеспечения страны зерном и продовольственного снабжения городов и армии. Однако такой выход из положения оставил после себя постоянно тлеющие очаги деморализации крестьянства и хронической отсталости всего сельского хозяйства, что в конце концов послужило главной причиной крушения коммунизма и до сих пор представляет собой реальную угрозу его наследникам.

Руководители и рабочие промышленности

Современные российские историки называют промышленную структуру, созданную в годы первого пятилетнего плана, «командно-административной системой». При этом имеется в виду, что руководители предприятий издавали приказы, подготовленные в Госплане, а рабочие их беспрекословно выполняли. Но на самом деле все не так просто. Модель советской индустриализации, сформировавшаяся в 1930-е гг., скрывала в себе огромной силы противоречия между «большевистской силой воли», технической целесообразностью и интересами самих рабочих. Советская промышленная политика металась из стороны в сторону между этими тремя императивами, каждый из которых был враждебен традициям трудовой гордости, в которой воспитывалось старшее поколение российских рабочих.

Тейлоризм, то есть система научной организации промышленности, которой так поклонялся Ленин, означал тщательное и весьма детальное изучение всех индустриальных процессов, разбитых на минимальные единицы и операции, выполнение которых позволило бы рабочим использовать свое рабочее время с максимальной эффективностью. Подобный интерес к деталям и мелким операциям предполагает стабильную обстановку на производстве и хорошо организованный труд рабочих. Но в условиях России очень трудно было приспособить такой подход к текучке рабочей силы и вековым привычкам бывших крестьян, которые никак не могли адаптироваться к жесткому ритму индустриального мира. Они привыкли выполнять всю работу или какое-либо особое задание от начала до конца и при этом готовы были работать сколько потребуется. А на промышленном предприятии от них требовали определенной дисциплины труда, при которой они должны были приходить на работу в определенное время и заканчивать ее по гудку. Кроме того, им приходилось выполнять рутинные мелкие задания, представлявшие собой лишь частичку огромного целого. Зачастую им просто-напросто не хватало нужной квалификации, а более опытные рабочие неохотно помогали им, опасаясь превратить их в своих соперников. В результате новички на промышленном предприятии часто допускали досадные просчеты, способные затормозить весь производственный процесс, а это, в свою очередь, часто приводило к срыву производственных заданий, заметному уменьшению зарплаты всех и провоцировало всеобщий ропот недовольства^{246}.

Так же трудно было приспособить принципы тейлоризма к утопическому планированию. В течение 1928—1931 гг. Советское государство все еще надеялось заменить деньги и рыночные отношения причудливой комбинацией директивных указаний и неуклонно растущего энтузиазма населения. Оно всячески внедряло образ героического революционного подвижничества и закладывало в свои планы совершенно фантастические цифры, не имевшие под собой реальных оснований. Именно поэтому в стране возник и официально поддерживался лозунг о том, что «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики». А когда реальные дела не подтверждали ожиданий, всегда находились какие-нибудь драматические обстоятельства, которыми власти объясняли свои неудачи. Так, например, во всех смертных грехах обвинили «буржуазных специалистов», а после знаменитого «шахтинского дела» в Донбассе в 1928 г. начались массовые аресты и показательные судебные процессы, которые советская пресса изображала в те годы как части вселенской борьбы между добром и злом.

Вскоре в стране развернулось так называемое социалистическое соревнование; в него включились прежде всего молодые, полные энтузиазма рабочие и ударники труда, которые брали на себя повышенные обязательства, делили поровну зарплату и всячески демонстрировали, что все предостережения «специалистов» не стоят и ломаного гроша. Это движение дало поначалу ошеломляющие результаты, но вместе с тем породило постоянно угрожавший производству хаос, особенно в тех случаях, когда плохо подготовленные рабочие брали на себя обязательства, превышавшие их реальные силы и профессиональные возможности; квалифицированные рабочие возмущенно покидали предприятие и искали новую работу с более высокой зарплатой или по крайней мере с возможностью полностью проявить свое мастерство.

После 1931 г. власти стали все чаще и чаще признавать, что с помощью голого энтузиазма и силы воли далеко не всегда можно добиться желаемого результата. Уравнительные тенденции и презрение к квалифицированной экспертизе постепенно перестали быть модными. Сталин вынужден был реабилитировать высокое значение мастерства, опыта и профессионального обучения для дальнейшего технического прогресса страны. Более того, было признано, что материальная заинтересованность в результатах труда играет положительную роль, а неравенство в оплате способствует позитивным сдвигам в промышленном производстве. «Нельзя терпеть, — провозгласил Сталин, — чтобы машинист на железнодорожном транспорте получал столько же, сколько переписчик... Нам нужны теперь сотни тысяч и миллионы квалифицированных рабочих. Но чтобы создать кадры квалифицированных рабочих, надо дать стимул и перспективу необученным рабочим к движению вперед и движению вверх»^{247}. Именно с этого времени государство стало уделять гораздо больше внимания назначению отдельных рабочих на более подходящие места и более разумному использованию их мастерства и опыта.

В 1935 г. политика государства снова изменилась, однако полного возврата к уравнительным принципам уже не было. Напротив, советская печать дружно подхватила опыт Алексея Стаханова, донбасского шахтера, который, как сообщалось, добыл за одну смену 102 тонны угля вместо 7 тонн по официальной норме выработки. Отныне все технические нововведения и разработки сочетались с принципами трудового героизма. Стахановцы были призваны резко увеличивать выпуск продукции не только благодаря упорному и напряженному труду, но прежде всего благодаря техническим изобретениям и новым технологиям. Именно таким образом государство надеялось повысить производительность труда и внедрить новую мотивацию для рабочих, не прибегая к рыночным стимулам и не предоставляя руководителям производства большей власти при принятии важных производственных решений. Подчеркивались поразительные индивидуальные достижения отдельных простых рабочих. Они стали получать намного больше денег, чем все остальные, не говоря уже о возможности приобретать лучшую одежду, получать квартиры, проводить отпуск на море и пользоваться всем набором медицинского обслуживания. Некоторые стахановцы стали получать так много, что могли позволить себе даже покупку автомобиля^{248}. Таким образом, в промышленности постепенно складывалась новая иерархическая система, многих представителей которой позже стали посылать на учебу в высшие партийные школы, после чего они становились полноправными членами партийно-государственной элиты страны.

И все же этот метод шел вразрез с преобладающей в обществе традицией уравнительности и «круговой поруки». Успешная и эффективная работа стахановцев зависела от помощи других рабочих, которую те не всегда готовы были предлагать, поскольку испытывали зависть к льготам и привилегиям передовиков производства. Почему одному рабочему должны доставаться все блага, создающиеся общими усилиями? Возникало также немало возмущенных вопросов относительно справедливости оплаты труда. Если на предприятие своевременно не поставлены материалы, если нет запчастей или они некачественные, если производственная линия все время простаивает, то как же можно вообще выполнить производственную норму? Кроме того, рабочие места часто были грязными, а помещения плохо проветривались. Подсобные рабочие могли задержаться с выгрузкой продукции, с ремонтом или техническим осмотром.

Помешать выполнению нормы могли длинные очереди в заводской столовой или необходимость пораньше уйти с работы, чтобы купить дефицитные товары в магазине^{249}.

Короче говоря, добиться высоких результатов в работе по указке свыше оказалось невозможно. В результате советский завод, как и старая сельская община, стал социальной единицей, устремленной прежде всего на выживание своих членов. В такой производственной общине руководители, инженеры, техники, представители профсоюзов, передовики производства и простые рабочие — все имели свое место и, в свою очередь, частично зависели от чиновников Госплана и промышленных министерств. Поскольку давление рынка полностью отсутствовало, то именно эти люди в совокупности определяли, какую промышленную продукцию им выпускать, сколько должна стоить готовая продукция, сколько нужно платить каждому рабочему за его личный вклад в производство и, наконец, в каких условиях они должны работать. При этом рабочий зависел от своего начальства, которое должно было заботиться об условиях труда и отдыха и сносной зарплате. А начальство зависело от выполнения рабочими производственных заданий и норм, чтобы избежать крайне нежелательных для себя проверок, расследований, наказаний, смещений с руководящих постов или даже ареста и суда. Таким образом, советское промышленное предприятие превратилось в новую форму патриархальной общинной структуры, в которой начальство и рабочие часто имели между собой больше общего, чем с вышестоящим начальством в Москве. Их принципиальные интересы заключались в том, чтобы максимально снизить производственный план и всячески уклоняться от любых перемен.

Время от времени Москва пыталась разорвать эти отношения взаимозависимости, но особого успеха так и не добилась. В течение 1937—1938 гг. правящий режим отчаянно возрождал атмосферу 1928—1929 гг. с ее системой преследования специалистов и проведения показательных судебных процессов. Только на сей раз жертвами стали управленцы и технические работники, которые невольно заняли место «буржуазных специалистов». Любые несчастные случаи и невыполнение планов теперь приписывались недостаткам управляющего персонала, коррупции или даже тщательно подготовленному саботажу. С этой целью проводились многолюдные митинги, на которых обвиняемые практиковали «самокритику» и признавали свои ошибки перед лицом всего трудового коллектива. Некоторые управленцы подвергались арестам, а отчеты о судебных процессах аккуратно публиковались в местной печати^{250}.

Общественная система, созданная советским режимом, в конечном итоге оказалась вовсе не такой уж безденежной и нерыночной, как того хотелось. Это была система, в которой отдельные элементы рынка причудливым образом сочетались с директивной экономикой и своеобразной мотивацией к труду. А в самом центре этой системы стоял патронаж директора предприятия, который нанимал рабочих и увольнял их, поддерживал отношения с партией, Госпланом, промышленными министерствами и, по мере необходимости, с органами безопасности. Кроме того, он прилагал немало усилий, чтобы добыть горючее, топливо, запчасти, сырье и материалы и в целом обеспечивал бесперебойную работу своего предприятия, преодолевая на этом пути многочисленные трудности и опасности.

Что же до рабочих, то материальные интересы заставляли их смириться с существующей иерархией на производстве и всеми силами защищать свое место в этой системе. Однако здесь присутствовали и нематериальные интересы, которые долго и напористо пропагандировала партийная идеология. Обещание коммунистов построить общество социальной справедливости, равенства и благополучия для всех было выполнено лишь частично, но партия немало сделала для создания широкой системы народного образования и медицинского обслуживания. Многие рабочие все еще помнили старую систему эксплуатации при царском режиме, хотя для многих новая система оказалась не лучше. Тем не менее они ценили обещание дать социальные гарантии. Кроме того, режим всячески афишировал ужасы последнего этапа капитализма, которые проявлялись тогда в нацистской Германии. Партийная пропаганда усиленно эксплуатировала это сочетание антикапитализма с патриотизмом, тем более в условиях действительно реальной угрозы со стороны германского нацизма. Это еще больше способствовало укреплению в народе образа Сталина как простого, скромного Друга и Учителя всех трудящихся, Мудрого Вождя угнетенных народов и всего прогрессивного человечества. Другими словами, такой патриотизм был по своему характеру скорее советским, чем исконно русским. Впрочем, различия между этими видами патриотизма не были абсолютными. Мы уже видели, что русские люди всегда были склонны отстаивать систему общечеловеческих, наднациональных ценностей, включая в нее все другие народы^{251}.

Успешное выполнение первого пяти летнего плана привело к значительному росту промышленной продукции, но произошло это прежде всего из-за широкого использования новых ресурсов, главным образом людских. В промышленное производство было вовлечено большое количество крестьян, а государственная власть сделала все возможное, чтобы сосредоточить новые ресурсы на немногих избранных направлениях промышленного производства. Все другие сферы экономики отходили на второй план или были вообще запущенны. К застойным отраслям можно отнести сельское хозяйство, жилищное строительство, розничную торговлю, сферу обслуживания и производство товаров широкого потребления. И это не могло не сказаться на всей экономике в целом. Даже рабочие приоритетных сфер нуждались во вспомогательных отраслях. Без их успешного развития люди были вынуждены тратить свободное время и силы на обеспечение своих семей необходимыми потребительскими товарами. А недостатки в сфере медицинского обслуживания, например, самым непосредственным образом сказывались на развитии приоритетных отраслей промышленности. Мало внимания уделялось даже таким важным сферам производства, как химическая промышленность и электроника, что приводило к весьма разрушительному кумулятивному эффекту.

Однако неравномерное развитие советской экономики было отнюдь не самым главным недостатком, таившим серьезные опасности для будущего развития страны. Все дело в том, что так называемая плановая советская экономика не являлась таковой в строгом смысле слова. Это была патерналистская экономика, в которой рабочие и служащие зависели от администрации предприятия, а та, в свою очередь, зависела от министерского начальства; в целом же все зависели друг от друга и делали все возможное, чтобы обеспечить себе более благоприятные условия и гарантированное благополучие за счет слоев населения, оставшихся за бортом тяжелой индустрии. А просуществовала эта система так долго прежде всего потому, что Россия располагала огромными ресурсами, как человеческими, так и природными. Как отмечал в свое время Моше Левин, «все было построено на затратных принципах, без которых не могло работать ни одно предприятие, и на этой основе возникла огромная паразитическая надстройка». Промышленные министерства выбивали у Госплана дополнительные ресурсы для вверенных им предприятий, а промышленные предприятия выбивали у министерств ресурсы для своих подразделений. При полном отсутствии рыночных сил и каких бы то ни было механизмов финансовой дисциплины получение максимальных дополнительных ресурсов было главным показателем эффективности производства. Именно поэтому довольно часто к реализации строительных проектов приступали, не зная толком, когда и каким образом будет завершено это строительство и будет ли оно вообще завершено когда-нибудь. По этой же причине в страну часто завозили дорогостоящее импортное оборудование, не зная, как его использовать с максимальной выгодой. А потом эти машины ржавели под дождем и снегом на открытом воздухе, так как не было готовых помещений для их бережного хранения. И так далее и тому подобное. В стране с богатейшими природными и людскими ресурсами такая экономическая система могла существовать очень долго, но не до бесконечности. В конечном итоге стали истощаться ресурсы, а всевозрастающее давление международной конкуренции в конце концов обнажило все недостатки и пороки такой системы^{252}.

Архитектура и городское планирование

Нигде больше стремление разрушить старый мир и построить на его месте новый не оказывает такого громадного влияния на повседневную жизнь, как среди архитекторов. В то время как одни архитекторы считали, что будущее социалистическое общество в России должно быть негородским, то есть рассеянным на небольшие коммуны вдоль скоростных и надежных шоссейных дорог, большинство все-таки придерживалось мнения, что создание нового общества следует начинать с коренного преобразования крупных городов. Тем не менее единодушия по поводу того, как именно это нужно делать, не было. Наиболее радикальные члены ОСА (Общество современных архитекторов) мечтали о создании своеобразных домов-коммун, в которых все коммунальные услуги: приготовление пищи, стирка белья, ремонтные мастерские и т.д. — будут предоставляться жильцам централизованно, чтобы максимально освободить людей, и в первую очередь женщин, от рутинных и не всегда приятных обязанностей. Каждый человек, проживающий в таком доме, должен был иметь собственную комнату, спальню-гостиную, близкую к другим членам семьи, но все же отделенную от них. Детей предполагалось селить отдельно от семьи и под неусыпным контролем специалистов-воспитателей, но недалеко от родителей, чтобы те могли регулярно навещать их. Все семьи имели бы возможность обедать или ужинать вместе, но не дома, а в близлежащих кафе или общественных столовых^{253}.

На практике же жилищный кризис, вызванный первым пятилетним планом,' оказался настолько острым, что не дал никакой возможности для осуществления столь амбициозных и широкомасштабных планов. Миллионы сельских жителей ринулись в города, и их пришлось втиснуть в реально существующие жилища. Многие семьи ютились в тесных коммунальных квартирах, занимая в лучшем случае отдельную комнату, пользовались общей кухней, туалетом, ванной, коридором и при этом все вместе, без каких-либо разграничений по признакам пола или возраста. Зажиточные и культурные люди были вынуждены ежедневно сталкиваться с доселе незнакомыми проявлениями семейного насилия, грязной руганью и полным отсутствием элементарных гигиенических норм. Кроме того, они то и дело подвергались различного рода унижениям и даже опасностям, так как каждый сосед по коммуналке мог без особого труда следить за домашней жизнью и бытом остальных жильцов и докладывать об этом представителям власти. И в этом смысле коммунальная городская квартира быстро превратилась в некое подобие сельской общины с ее слухами, сплетнями, доносами и так далее. Правда, в то же время такое сожительство принуждало их улаживать конфликты и обходить опасности посредством определенного согласия.

Такова была реальность советского общества, и она оказалась очень далека от утопических мечтаний первых лет Советской власти. По словам одного из жильцов такой коммунальной квартиры, это был «убогий роман с идеей коллектива, противоречащий как широко распространенной общинной мифологии, так и традиционным семейным ценностям... Каждый жилец коммунальной квартиры, вероятно, всю жизнь носит на себе шрамы символической «круговой поруки» — двойственной связи любви и ненависти, зависти и преданности, интимности и открытости, возмущения и уступок»^{254}.

Погружение в эту неприглядную реальность невольно принуждало к переоценке того грубого пролетарского образа жизни, который был воспринят многими членами партии. В коридорах и подъездах появились таблички с призывами соблюдать взаимную вежливость и правила личной гигиены, а жильцов коммунальных квартир заставляли регулярно подметать и мыть полы, ежедневно выбрасывать мусор и воздерживаться от стирки грязной одежды в кухонных раковинах. Между тем высшие слои партийно-государственной номенклатуры уже начали готовиться к отходу от некогда священных принципов коммунального сожительства. Они все чаще и чаще стали получать отдельные квартиры, где можно было жить без соглядатаев и обустраивать свое жилье более или менее сносной мебелью, шкафами и буфетами. Причем в 1930-е гг. подобные привилегии стали весомее и значительнее, чем денежные доходы, так как на них в условиях плановой экономики и всеобщего дефицита трудно было что-либо приобрести. Вместо этого градации номенклатурной иерархии стали давать доступ к более существенным привилегиям: отдельным квартирам, дачам, домам отдыха, специальному медицинскому обслуживанию, автомобилям (с шофером для вышестоящих), чтобы освободить руководящих работников от необходимости толкаться в переполненных автобусах или вагонах метро. В то время как остальные граждане страны испытывали острую нехватку самых необходимых товаров и толпились в очередях в государственных магазинах или платили за них грабительские цены на рынках, высокопоставленное начальство могло без особого труда отовариться доброкачественными и при этом дешевыми товарами в специальных магазинах, доступ в которые был открыт только для избранных^{255}.

Грандиозные архитектурные проекты разрабатывались вне жилищной сферы и касались преимущественно общественных зданий и таких проектов, как Московский метрополитен, первая в стране линия подземного общественного транспорта. Здесь вместо чистых и прямых архитектурных линий и простых, почти стерильных форм, столь излюбленных в международном авангарде, структурные формы постепенно стали обрастать причудливыми деталями неоклассицизма с его арками, колоннами, резными плинтусами и капителями. На Первом съезде советских архитекторов в 1934 г. его председатель Алексей Щусев воздал хвалу публичным зданиям императора Августа в Древнем Риме и добавил: «В этой области непосредственными преемниками Рима являемся только мы, только в социалистическом обществе, при социалистической технике возможно строительство в еще больших масштабах и еще большего художественного совершенства»^{256}.

Однако со временем пропорции неоклассицизма постепенно становились все более размытыми, более искаженными, с удлиненными формами и аляповатыми декоративными мотивами в стиле необарокко, где непременным атрибутом стали молот и серп, красные знамена, застывшие статуи солдат или рабочих. Примерами такой архитектуры являются здания Госплана и гостиницы «Москва» в самом центре Москвы, на очищенном от торговых лавок Охотном ряду. Теперь этот район напоминал библейский храм, откуда изгнали торгашей и ростовщиков. Такими же примерно архитектурными особенностями отличались и первые здания на улице Горького (1936—1940), а также на Московском проспекте в Ленинграде. Подобным образом были оформлены шлюзы на каналах Волга — Дон и Москва — Волга, построенных с помощью рабского труда заключенных. В павильонах Выставки достижений народного хозяйства (ВДНХ) в Москве национальные мотивы были вплетены в монументальный стиль сталинского барокко и тем самым задали тон градостроительному оформлению столиц всех союзных республик.

Высшим достижением сталинского необарокко стали несколько амбициозных зданий вокруг центра Москвы, частично скопированных с манхэттенских небоскребов Америки, которые были своеобразным «свадебным пирогом» архитектурного облика столицы после Второй мировой войны. Правда, нижние части этих зданий были более широкими, чем у небоскребов и к тому же обильно декорированными неомос-ковскими мотивами. Здания должны были наподобие кремлевских башен венчаться шпилем с огромной красной звездой. Самым ярким примером такой архитектуры является массивное здание Московского университета на Ленинских горах, оконченное в 1953 г. Это здание стало своеобразной данью государственной политике, отдающей приоритет науке и образованию в коммунистическом обществе. На самом же деле это был публичный стиль экспансивной и самоуверенной империи, русской по духу и интернациональной по своим формальным признакам^{257}.

Литература и искусство

Сталин стал делать то, к чему так долго призывал авангард, то есть пытался разрушить границы между жизнью и искусством. Он отвергал также раннее постреволюционное иконоборчество, воспринимая империю как воплощение тысячелетних чаяний русского народа и используя утопическую риторику как главное средство государственной пропаганды. В литературе пышные эксперименты писателей раннего Пролеткульта и футуристические опыты Маяковского постепенно уступили место традиционному реализму, а затем культу героического подвига, преподнесенного в весьма доступной для понимания манере. В 1932 г. все соперничавшие друг с другом литературные группы и кружки были закрыты, а вместо них появилась новая и единая для всех ассоциация — Союз советских писателей. На своем Первом съезде в 1934 г. эта новая организация провозгласила, что единственным творческим методом, которым должны пользоваться все советские писатели, является «социалистический реализм»; его основные черты — народность, партийность и идейность. Содержание этих терминов было крайне размыто и туманно, и тем не менее все понимали, что отныне писать надо о простых людях труда простым и понятным для них языком и в том непременном духе, который был идеологически выдержан и одобрен партией. Тех писателей, кто придерживался этого метода, постоянно публиковали и предоставляли им многочисленные привилегии, доступные членам Союза писателей, — лучшие квартиры, специальные клиники, дома отдыха и т.д.^{258}. Те же писатели, которые обходились без подобного метода, вели жизнь обычных советских граждан, а порой их судьба менялась далеко не в лучшую сторону.

Ключевыми персонами в Союзе писателей были его секретари и главные редакторы журналов и издательств. Эти люди держали под своим контролем доступ на страницы популярных изданий, и именно они решали, что соответствует строгим критериям Союза писателей в каждом конкретном тексте. На самом деле главным критерием для публикации того или иного произведения служил их собственный вкус, а не партийная идеология. А поскольку на этих высоких постах часто оказывались второстепенные писатели, то они всячески культивировали осторожность, консерватизм и легко понятный писательский стиль. Их пугали любой эксперимент, любая неясность и самая безобидная критика советского общества. Со временем желание приспособиться к их вкусу стало второй натурой большинства советских писателей и весьма эффективно закреплялось на так называемых творческих семинарах, общественных чтениях и дискуссиях о текущей литературе. Кроме того, для писателей далеко не последнее значение имело мнение Главлита, официального цензора, который зорко присматривал за литературным процессом и играл существенную, хотя и вспомогательную роль, обеспечивая сохранность всех государственных секретов. Главлит следил также за тем, чтобы в литературных произведениях не появлялись точки зрения на отечественную историю, проти-воречившие официальным постановлениям правительства и указаниям партии.

Структура Союза писателей СССР стала моделью для всех других творческих союзов и профессиональных объединений, таких, например, как союзы инженеров, адвокатов, врачей и Т.Д. Их руководители назначались через номенклатурную систему; они, с одной стороны, должны были быть признанными авторитетами в своей области, а с другой — безукоризненно проводить в своих коллективах генеральную линию партии. А взамен на свою лояльность эти творческие объединения могли порадовать своих членов некоторыми льготами и привилегиями, которые защищали их от необходимости вести постоянную борьбу за существование. То есть творческие союзы организовывали своим членам такой образ жизни, который причудливо сочетал профессиональную компетенцию и беззаветную службу во благо партии и народа.

А для писателей, обладавших настоящим или в какой-то степени оригинальным талантом, подобная институционализация литературы создавала неразрешимые проблемы, которые зачастую принимали формы агонии творческого процесса. И дело тут не только в том, что их произведения оценивали выдающиеся посредственности, хотя и это само по себе доставляло им массу неприятных ощущений. У них как бы украли собственное призвание. Большинство таких писателей свято верили в то, что литература играет особую, даже в некоторой степени священную роль в российском обществе. А теперь коммунисты откровенно заявляли, что готовы окончательно завершить этот процесс сакрализации русской литературы, но не с помощью художественных методов, а посредством грубого политического давления.

Большинство известных писателей так или иначе пытались на каком-то этапе приспособиться к советской действительности и переориентировать свою работу в том направлении, на которое им указывала партия. Выдающийся поэт Борис Пастернак, например, сделал все возможное, чтобы стать частью коммунистического литературного мира. Он иногда ездил в «творческие командировки», занимал официальные должности в Союзе писателей, ему была выделена великолепная дача в подмосковном писательском поселке Переделкино. «Я стал частицей своего времени и своего государства, — писал он, — и его интересы стали моими собственными». Он даже написал хвалебную оду Сталину, но она была такой своеобразной, что ее невозможно было использовать в пропагандистских целях^{259}.

И все-таки он не смог сыграть ту роль, которую сам себе навязывал. Во время поездки на Урал вместе с другими членами Союза писателей в годы первой пятилетки он был настолько потрясен увиденными в Свердловске сценами ужасающей нищеты и моральной деградации населения, что вернулся домой в совершенно подавленном состоянии и не смог написать отчет о поездке, который от него требовали. С тех пор его произведения все чаще стали отвергать в журналах Союза писателей, упрекая автора в «неясности своих социальных идей». В конце концов он перестал сочинять стихи и полностью переключился на переводы, что, естественно, не создавало ему таких творческих дилемм и к тому же способствовало более глубокому знакомству с иностранной литературой. Переводя Шекспира, Гете и грузинских поэтов, он чувствовал, что по крайней мере может избежать мучительного состояния клаустрофобии, характерного для советской литературы, и может постоянно находиться в общении «с Западом, с исторической почвой и открытым лицом всего мира»^{260}.

Судьба Пастернака оказалась относительно удачной. А Владимир Маяковский и Сергей Есенин покончили с собой, когда почувствовали, что границы их творческой свободы сужаются до неприемлемых размеров. Исаак Бабель, еврейский писатель из Одессы, практиковал «жанр молчания», как он называл свою реакцию на давление, в течение семи лет. Но и это его не спасло. Он был арестован, обвинен в шпионаже и терроризме и отправлен в лагерь, где и умер через некоторое время^{261}.

Осип Мандельштам тоже долго не мог публиковаться и даже попытался написать оду Сталину, но вместе с тем и пасквиль на него, который зачитывал только самым близким друзьям. Он тоже был арестован, обвинен в «контрреволюционной деятельности» и умер в декабре 1938 г. в одном из пересыльных лагерей Владивостока^{262}.

Анна Ахматова провела бесчисленное количество часов в очереди у ленинградской тюрьмы, пытаясь получить весточку о судьбе мужа и сына, а заодно передать им продукты. Этот печальный опыт она впоследствии описала в своем знаменитом произведении «Реквием», посвященном памяти женщины, с которой она стояла в очереди перед тюрьмой.

Писатель и драматург Михаил Булгаков избежал ареста и тюрьмы, но все 1930-е гг. провел в постоянной и зачастую тщетной борьбе за право публиковать свои произведения. Несмотря на личное обращение к Сталину, ему запретили эмигрировать из страны и продолжали отказывать в постановке его пьес. В конце концов, не выдержав этой неравной борьбы, он слег и умер после тяжелой и продолжительной болезни, вызванной нескончаемым психологическим напряжением и состоянием крайней подавленности.

Во всех видах художественного творчества требовался не столько идеологический конформизм, сколько профессиональная компетенция по критериям искусства девятнадцатого века с его романтизмом или реализмом, в зависимости от обстоятельств. В изобразительном искусстве предпочтение однозначно отдавалось монументальным формам и праздничной манере исполнения, изображению исторических лиц России, героических революционеров, героев труда или колхозников на фоне плодов их труда. В то же время художникам разрешался менее героический стиль при условии, что их произведения были бы доступны простым людям. Так, они часто изображали на своих полотнах портреты или сцены из повседневной жизни.

Музыка всегда была более отвлеченной формой художественного творчества, но и она претерпела существенные изменения. Например, композитор Дмитрий Шостакович, вдохновленный джазом, танцевальной музыкой и индустриальными ритмами 1920-х гг., создавал произведения, вызывавшие растущее недоумение его коллег. А в 1936 г. на его экспериментальную оперу «Леди Макбет Мценского уезда» обрушилась разгромная критика официальной печати. Газета «Правда» писала по этому поводу, что опера представляет собой не музыку, а «сумбур вместо музыки». Это заставило его отозвать свою Четвертую симфонию непосредственно перед первым исполнением и значительно уп-ростить ее музыкальный стиль. В результате в 1937 г. появилась Пятая симфония — чрезвычайно удачная и успешная работа, выполненная в относительно традиционной форме сонаты. Он назвал ее «Ответ советского художника на справедливую критику», полагая, что дипломатия стала важнейшим инструментом советского музыкального искусства. И тем не менее в течение довольно долгого времени Шостакович пребывал в состоянии панического страха, что его могут в любой момент арестовать^{263}.

Таким образом, на протяжении 1930-х гг. все художественные течения в СССР постепенно трансформировались в сторону высокого технического совершенства под непосредственным влиянием системы обучения, организованной и налаженной творческими союзами в сочетании с серым и консервативным стилем, поддерживаемым второразрядными художниками из числа руководящей элиты.

Образование и новая элита

Образовательная политика советских властей продвигалась в том же иерархическом, имперском и консервативном направлении. В течение 1920-х гт. от школьников требовали проходить профессиональный и политехнический курс обучения, который непременно включал в себя уроки труда. При этом большая часть такого обучения проводилась «на рабочих местах», то есть на фабриках, заводах или в колхозах, а так называемая учебная часть протекала не за письменным столом, а на общественных работах. Обучение истории носило социально-экономический характер и критически относилось к дореволюционному прошлому. Деятельность царей, генералов и помещиков преподносилась не как вклад в строительство и укрепление государства, а как нескончаемая эксплуатация трудового народа.

Вскоре работодатели и родители учащихся стали все чаще жаловаться на то, что выпускники школ приходят на производство без соответствующей общеобразовательной подготовки. В августе 1931 г. Центральный Комитет партии издал декрет, в соответствии с которым учебные планы средней школы должны предусматривать больше времени на обучение детей правописанию, чтению и математике наряду с историей, географией, точными науками, русским языком (и национальными языками, где они широко используются), а также основами марксизма-ленинизма. Труд и профессиональное обучение практически полностью исчезли. Преподавание снова стало вестись в школьных зданиях, и обучение постепенно формировалось на основе стандартных школьных учебников и систематической проверки знаний с помощью контрольных работ и экзаменов. А учителям истории рекомендовали избегать «абстрактных социологических схем» и больше внимания уделять хронологии событий. В моду снова вошли исторические даты, короли, цари и военные сражения, в первую очередь — победоносные для России. Школьники снова стали заучивать деяния Ивана Грозного, Петра Великого и Екатерины II, которые преподносились теперь как национальные герои, а все их завоевания стали вдруг «прогрессивными», поскольку способствовали укреплению империи во главе с великим русским народом. Ведь вокруг этого великого народа со временем сформируется великий Советский Союз. Все антирусские восстания, такие, например, как восстание Шамиля, перестали относить к народным и национально-освободительным и осудили как антипатриотические^{264}.

К концу 1930-х гг. в школах восстановили единую форму с обязательной косичкой для девочек. А для трех старших классов средней школы была введена плата за обучение, что положило начало процессу сознательной и целенаправленной классовой стратификации, так как, не окончив старших классов, невозможно было получить высшее образование.

Все эти перемены отражали тот факт, что новая социальная элита теперь начинала занимать самые высокие посты, — элита, сформированная по образцу дореволюционного воспитания и обучения, но всецело под контролем советской системы. Страстно желая сменить «буржуазных специалистов», партия еще в конце 1920-х гг. разработала программу переобучения, в соответствии с которой самые перспективные молодые люди направлялись на учебу в высшие и средние специальные учебные заведения, чтобы потом стать основой нового класса «красных специалистов». Направленные с заводов или из колхозов партийными организациями, комсомолом или профсоюзами, эти люди обеспечивались скромными стипендиями и должны были учиться от трех до пяти лет преимущественно в технических институтах, где они набирались опыта и знаний для будущей руководящей работы. В течение 1928—1932 гг. около ПО тысяч молодых членов партии и 40 тысяч беспартийных получили таким образом высшее образование, что составило примерно одну треть всех студентов высших учебных заведений^{265}.

Первые выпускники начала 1930-х гг. сразу же стали идеальными кандидатами на занятие самых престижных должностей в стремительно развивающейся промышленности первых пятилеток. Они превосходно вписались в созданную Сталиным систему номенклатуры и быстро стали ядром этой системы в области промышленности, сельского хозяйства и Вооруженных сил.

К концу 1930-х гг. образ жизни «красных» и «буржуазных» специалистов стал практически неразличим. Новая техническая элита перенимала манеры традиционного буржуазного общества и быстро стала тянуться к соответственным материальным благам. Кожаные куртки и рабочие спецовки постепенно уступали место двубортным пиджакам и галстукам. Бороды и длинные волосы были сострижены, в моду вошли свежевыбритые лица. Женщины стали свободно пользоваться косметикой и духами. В городских квартирах вновь появились занавески, ограждавшие частную жизнь граждан от любопытных взоров посторонних, а над столами вешались абажуры, уютно рассеивающие свет по всей комнате. Еду все чаще стали подавать на обеденные столы, покрытые белоснежными скатертями.

Многие газеты и журналы той поры настойчиво убеждали читателей, что такой стиль жизни подходит не только для директоров заводов или государственных чиновников, но и для ударников и стахановцев. И все это сопровождалось внедрением таких «профессиональных» достоинств, как стремление к чистоте, аккуратности, пунктуальности, вежливости, то есть всего того, что вскоре стало называться одним словом «культурность». Любое же другое поведение, которое не вписывалось в эти рамки, публично осуждалось как «некультурное»^{266}.

Слово «культура» в русском языке имеет более широкое значение, чем в английском, и сочетает в себе традиционное для англичан понятие «культуры» с вежливостью, навыками хорошей работы и преданностью общественному служению. Широкое распространение именно такого понимания культуры отражает тот факт, что советское общество неуклонно становилось на путь цивилизованного развития, подробно описанный Норбертом Элиасом, — своего рода возобновление кампании Петра I по европеизации своей элиты в XVIII в. Вместе с понятием «культура» в русское сознание вернулось понятие «общественность», но уже в качестве положительного термина, пригодного для описания образованных людей (вполне возможно, рабочих по происхождению, но обладавших высокой квалификацией), политически сознательных и социально активных. Это был тот самый образ, которому хотела подражать новая красно-буржуазная элита. И именно для нее создавалась однообразная, самодовольная, склонная к идеализации всего героического культура так называемого социалистического реализма.

Разумеется, этот образ был очень далек от той реальной жизни, которую вели простые советские люди. Идеалы «культурности» совершенно не соответствовали образу жизни в коммунальных квартирах, где люди были не в состоянии защитить свою частную жизнь или соблюдать все правила личной гигиены. А потребительские товары, которые так красочно изображали многие журналы и газеты, были недоступны для простых людей в обыкновенных государственных магазинах. Чтобы удовлетворить все запросы, которые даже сама власть считала вполне законными, человеку необходимо было протиснуться в верхние слои привилегированной элиты, получить протекцию какого-нибудь важного начальника или обзавестись широким кругом полезных знакомств с теми людьми, которые имели доступ к дефицитным товарам преимущественно зарубежного производства^{267}.

Таким образом, пропаганда определенных социальных идеалов в конечном счете лишь обострила социальное расслоение общества, обнаружила полную неспособность советской промышленности удовлетворить возрастающие потребности людей и заметно ускорила процесс формирования особого типа отношений, связанных с патронажем, кумовством, покровительством, протекционизмом и фаворитизмом. Несколько десятилетий спустя именно такие отношения станут основной и повсеместно преобладающей чертой советского образа жизни.

Семейная политика

Марксистское учение о семье исходило из предположения, что в будущем социалистическом обществе женщина может быть полностью освобождена от лицемерного брачного союза, навязанного ей отношениями собственности и разделением труда. Приготовление пищи, стирка и воспитание детей будут возложены на общественные организации, а женщина получит полную свободу для творческого развития и равную с мужчинами оплату своего труда. Таким образом, брак и традиционная семья станут излишними, а мужчины и женщины будут вступать в союзы и расторгать их, исходя из отношений равенства и собственных чувств.

Раннее советское законодательство, окончательно сложившееся в Семейном кодексе 1926 г., во многом претворило в жизнь эти принципы. В стране был введен институт гражданского брака и легализованы аборты, которые стали вполне доступны для большинства женщин. Имущественные права женщин были полностью уравнены с мужскими, а семьи, живущие в гражданском браке, получили такой же статус, что и зарегистрированные. Внебрачные дети получили те же права, что и рожденные в браке. Любой из супругов мог без труда получить развод, для чего требовалось лишь проинформировать партнера, даже не спрашивая его согласия. При этом алименты выплачивались только для поддержания детей и инвалидов^{268}.

В результате всех этих реформ в стране резко подскочил уровень разводов. К середине 20-х гг. разводы в Советском Союзе достигли самой высокой в Европе отметки. В Москве к 1926 г. на два брачных союза приходился один развод^{269}. Еще более широкое распространение получили аборты, особенно в больших городах, где молодые женщины стремились к получению образования и хорошей работы и где жилищные условия были совершенно непригодны для существования больших семей. В Москве, например, количество абортов поднялось с 19 на одну тысячу новорожденных в 1921 г. до 271 в 1934 г. В других городах их количество было несколько меньшим, но тенденция примерно такой же. А резко возросшее количество абортов неизбежно приводило к столь же резкому снижению рождаемости. В 1927 г. на одну тысячу жителей приходилось 45 новорожденных, а к 1935 г. их количество снизилось до 30,1, хотя общий уровень заключения браков за это же время заметно возрос^{270}.

Разумеется, успех такого семейного законодательства самым серьезным образом зависел от стремления государства освободить расторгнутые семьи от обязайностей материально поддерживать детей, стариков, больных и инвалидов. А сделать это было чрезвычайно трудно. В 1920-е и в начале 1930-х гг. на улицах крупных городов появились сотни тысяч сирот и беспризорных детей. Обычно они бродили вокруг рынков и железнодорожных станций, выпрашивали еду у прохожих, обворовывали людей, а иногда собирались в крупные банды и грабили мелких торговцев. Главной причиной такого большого количества беспризорных детей стали ужасы и разорения времен Гражданской войны, а потом к ним добавились пострадавшие в ходе сплошной коллективизации и урбанизации. Однако не стоит недооценивать и роль советского законодательства, в корне подорвавшего традиционные семейные узы.

Некоторых беспризорников доставляли в специальные детские приюты, но они были плохо обеспечены и пользовались дурной славой государственных заведений, где нет ни нормального питания, ни сколько-нибудь удовлетворительного ухода за детьми, особенно медицинского. Многие приюты стали рассадниками преступности и заразных болезней. Других беспризорников направляли в сельскую местность, где в крестьянских хозяйствах требовались дешевые рабочие руки. Но там они подвергались нещадной эксплуатации и были лишены всякой возможности получить хоть какое-то образование^{271}.

К началу 1930-х гг. советское руководство получило вполне очевидные доказательства того, что проводимая им семейная политика имеет крайне разрушительные последствия. Она создает нестабильные и неполные семьи, приводит к резкому падению рождаемости и способствует увеличению количества сирот и беспризорных детей. Подобные тенденции были крайне опасны для общества, которое переживало нелегкие времена социальных преобразований и роста преступности, а также для правительства, которое крайне нуждалось в пополнении Вооруженных сил и выполнении своих крупномасштабных экономических планов.

В итоге официальная пропаганда снова стала превозносить достоинства и ценности стабильной и прочной семейной жизни. «Брак является положительной ценностью для Советского социалистического государства только тогда, когда супруги готовы к продолжительному семейному союзу. Так называемая свободная любовь является буржуазным изобретением»^{272}. В связи с этим в июне 1936 г. были запрещены аборты, правда, за исключением тех случаев, когда роды могли нанести серьезный вред здоровью женщины, а по всей стране стали в ускоренном порядке строиться детские сады и другие дошкольные учреждения. Государственным учреждениям регистрации актов гражданского состояния вменялось в обязанность проводить торжественные регистрации браков и свадебные церемонии, чтобы тем самым подчеркнуть особое значение, которое государство придает институту семьи. А с 1944 г. добиться развода можно было только по решению суда.

Еще более важное значение уделялось укреплению семьи как важнейшей экономической ячейки общества, в связи с чем были восстановлены права наследования семейного имущества. И хотя в целом в советском обществе количество собственности было гораздо более скромным, чем в любом буржуазном, это тем не менее привело к тому, что ребенок мог унаследовать квартиру родителей, дачу с небольшим участком земли или любую другую собственность, нажитую родителями. А это было немало е условиях полного дефицита и отсутствия надежного источника доходов. Дети же из незарегистрированных семей автоматически лишались таких наследственных прав, что так же автоматически восстанавливало в своих правах концепцию законности брака.

Таким образом, восстановление основных принципов буржуазной семьи было косвенным признанием того прискорбного для советских реформаторов факта, что марксистский идеал семейной жизни на практике оказался совершенно нежизнеспособен. Попытка эмансипации женщин приводила к нарастанию социальных проблем и к падению рождаемости. Наиболее губительными эти последствия оказались для женщин, которые, по мысли советских руководителей, должны были получить максимальные выгоды от таких реформ. Взамен Советское государство предложило женщинам то, что американская ученая Уэнди Голдмен назвала «молчаливым договором»: «государство всемерно увеличивает свою поддержку семьям и закрепляет ответственность мужчин за состояние семьи, но взамен должно получить молчаливое согласие женщин на двойное бремя работы и материнства». В результате, хотя женщины получали все больше работы на промышленных предприятиях, это не привело к их полной эмансипации, так как оплата женского труда значительно снизилась в течение первого пятилетнего плана. Иными словами, теперь для нормального поддержания семьи и воспитания детей требовались доходы обоих родителей, и поэтому женщины волей-неволей вынуждены были согласиться на так называемое двойное бремя, с которым они могли бороться только методом ограничения рождаемости. И в этом смысле плоды женской эмансипации незаметно стали столпами сталинской нео-патриархальной социальной системы^{273}.

Внешняя политика

Новое Советское государство выступило со своим дипломатическим дебютом, призвав одновременно ко всеобщему миру и всемирной пролетарской революции. И оно проводило эту противоречивую политику с совершенно несовместимыми целями в течение почти семидесяти лет. Причем поначалу советские вожди не видели в этом никакого проти-воречия, поскольку искренне верили в то, что именно пролетарская революция может привести к всеобщему миру, а этот всеобщий мир практически невозможен без пролетарской революции. Для них революция в России была лишь начальным этапом обоих процессов. Оставалось только опубликовать все секретные договоры, которые царское правительство заключило со своими союзниками в 1915 г., и все возмущенные народы Европы немедленно свергнут прогнившие режимы в собственных странах. Троцкий, самый верный апостол мировой революции, получив должность первого народного комиссара иностранных дел, тут же заявил: «Все, что нужно сейчас сделать, так это обнародовать все секретные договоры, а после этого я прикрою всю эту лавочку»^{274}.

Как нам уже известно, все оказалось намного сложнее, чем представлял себе Троцкий. Ввергнутая в горнило Гражданской войны, Россия стала не субъектом важнейших международных и дипломатических отношений, а их непосредственным объектом. В то же время Советское государство приступило к реализации давнего плана по разжиганию мировой революции, создав в марте 1919 г. Коммунистический Интернационал, или просто Коминтерн. Первая мировая война только что закончилась, и многие европейские страны переживали очень сложный период социальных и этнических конфликтов. В таких условиях идея мировой революции не казалась тогда слишком шокирующей. Члены Коминтерна обрушились с критикой деятельности «реформистских» и «оппортунистических» лидеров европейской социал-демократии, которые, по их мнению, позволили своим партиям стать «вспомогательными органами буржуазного государства», и призвали заменить прогнившие парламентские режимы «новой и более высокоорганизованной демократией рабочих» в форме Советов»^{275}.

Второй конгресс Коминтерна разработал проект двадцати одного «условия», при соблюдении которых в эту международную организацию могут быть приняты другие социалистические партии мира. Они должны были порвать все отношения с социал-демократами и другими партиями, серьезно относившимися к профсоюзам или парламентаризму. Кроме того, члены Коминтерна обязаны были «разоблачать социал-патриотизм», а вместе с ним отвергать и «фальшивый социал-пацифизм», мешавший революционному воспитанию масс. Они должны были готовиться к насильственному захвату власти, например, путем создания тайных революционных ячеек в вооруженных силах и всемерного использования их в целях революционной пропаганды^{276}.

Эти «условия» наглядно демонстрируют полное несоответствие российского мессианского социализма европейской социал-демократии, даже в ее марксистской интерпретации. Они надолго исключили возможность сотрудничества между коммунистами и другими рабочими партиями по всей Европе, что само по себе нанесло большой вред как тем, так и другим. Запретив разрабатывать альтернативные «особые пути к социализму», Коминтерн тем самым воздвиг серьезные препятствия на пути создания широких народных объединений, получивших впоследствии название стратегии Народного фронта. В конце концов Коминтерн расколол все европейское социалистическое движение на две враждебные группировки, в которых коммунисты занимали далеко не лучшие позиции. Именно поэтому революционное движение во всем мире стало не международным, как это предполагалось ранее, а управляемым из Москвы. Как выразился один из немецких коммунистов, не без иронии вспоминая лорда Нельсона в битве при Трафальгаре: «Россия ожидает, что все станут выполнять свой долг»^{277}.

Новое Советское государство навязало европейской дипломатии чрезвычайно сложную проблему: как справиться с державой, которая откровенно нацелена на подрыв своих дипломатических партнеров и свержение их социально-политических систем и которая к тому же поддерживает организации, стремящиеся к реализации этой цели даже насильственным путем. Даже Ватикан, использовавший иезуитов в своих отношениях с протестантскими государствами в XVII в., не создавал подобной дилеммы.

Но для России эта ситуация была не совсем нова. Подобные отношения она культивировала с Казанским, а чуть позже и с Крымским ханством, поддерживая недовольных племенных вождей, действовавших внутри этих обществ. Но структура и принципы дипломатических отношений в то время были настолько иными, что проводить такие параллели было практически невозможно.

В любом случае Народный комиссариат иностранных дел вынужден был сосуществовать с Коммунистическим Интернационалом. С одной стороны, СССР хотел подтолкнуть мировую революцию, а с другой — отчаянно нуждался в стабилизации международной обстановки, чтобы поскорее восстановить разрушенное войной и революцией народное хозяйство и защитить свои границы. Поскольку первый в истории социалистический режим сформировался только в России и не имел поддержки в других странах, ему волей-неволей приходилось соблюдать традиционные российские дипломатические приоритеты. А среди них на первом месте находились проблемы безопасности империи, вне зависимости от того, какую форму она обрела после революции. Однако эта безопасность могла быть подорвана страстным желанием коммунистов разжечь мировую революцию и дестабилизировать международную обстановку; ведь только так можно было создать условия, при которых победа социализма в других странах становилась реальной. Но такая нестабильность могла привести к победе на Западе не просоветские социалистические силы, а, наоборот, правоэкстремистские антисоветские движения.

Таким образом, советской дипломатии нужно было справиться не только с проблемой институционального дуализма, но и с внутренними противоречиями в своей внешней политике. Другие европейские державы, естественно, столкнулись с большими трудностями, пытаясь понять эти цели и выработать адекватное отношение к Советскому Союзу. Некоторые иностранные государственные деятели видели в Советском государстве источник подрывной политической деятельности и предпочитали минимальный контакт с ним. Другие же считали, что оно продолжает преследовать традиционные цели Российской империи как великой европейской державы и что поэтому его можно с некоторым основанием рассматривать как стабильную силу и важный элемент системы коллективной безопасности в Европе.

Эту упрямую противоречивость внешней политики, преследовавшую Советский Союз в течение всего межвоенного периода, можно считать главной причиной неудачи СССР в формировании антифашистского альянса и предотвращении Второй мировой войны.

Как только Советский Союз решил, что настало время искать союзников или по крайней мере дружески настроенные к нему государства, самым естественным партнером в этом деле для него стала Германия, подобно СССР исключенная ведущими державами из процесса послевоенного устройства мира. В апреле 1922 г. обе страны подписали в Рапалло договор, который позволял им полностью восстановить нормальные дипломатические и торговые отношения. Однако военные и промышленные круги приступили к такому сотрудничеству еще до подписания Рапалльского договора и успешно развивали его в течение целого десятилетия. Германская армия, рейхсвер, в полной мере использовала военные базы на территории СССР, которые были запрещены в Германии по условиям Версальского договора. А между тем германские промышленники тайно наращивали военное производство на территории дружеского СССР, что приносило выгоду обеим сторонам. Советский Союз получил широкий доступ к новейшим технологиям Германии, особенно в авиастроении и химической промышленности. Таким образом, как ни странно, две армии, которым через двадцать лет суждено будет сразиться не на жизнь, а на смерть, вместе создавали свою боевую мощь, отрабатывали стратегию и тактику военных действий, создавали новейшие образцы вооружений^{278}.

Правда, в 1923 г., когда в Германии происходили выступления трудящихся, а на горизонте смутно замаячила перспектива насильственного захвата власти, Советский Союз на короткое время изменил политику, отдал приоритет стратегии Коминтерна и официально поддержал идею проведения всеобщей забастовки, вооружения рабочих и захвата ими власти. Но как только появились первые признаки поражения восставших, Советское правительство сразу же восстановило прежние отношения, так как ни одна из сторон не была заинтересована в продолжении взаимной враждебности^{279}.

Что же до других крупных европейских государств, то в течение 1921—1933 гг. Советский Союз постепенно устанавливал с ними дипломатические отношения, всякий раз неискренне заявляя, что ни при каких обстоятельствах не станет заниматься подрывной деятельностью против новых партнеров. Эти заявления подкреплялись тем, что к середине 1920-х гг. стало совершенно ясно: перспектива мировой революции откладывается на неопределенное время. Разумеется, это вовсе не означало, что коммунисты отказались от своей конечной цели. Просто теперь приоритет отдавался проблемам консолидации Советского Союза в качестве великой державы и построения в нем более эффективной и более процветающей национальной экономики. «Построение социализма» теперь означало укрепление и защиту Советского Союза, а не разжигание мировой революции.

Но ситуация сложилась так, что основная угроза безопасности СССР в течение почти всего периода 1930-х гг. исходила с Востока, от Японии. Когда в 1931 г. Япония напала на Маньчжурию, это был первый сигнал о том, что она вновь заявила о своих имперских амбициях на континенте. Многолетнее противостояние на советско-маньчжурской границе в конце концов привело к ожесточенным сражениям на озере Хасан в 1938 г., а в августе следующего года Красная Армия под руководством генерала Георгия Жукова перешла в наступление в районе Хал-хин-Гола, с помощью танков опрокинула оборонительные укрепления противника и изгнала японцев со спорной территории. Без преувеличения можно сказать, что это была решающая победа, вынудившая японских генералов направить свои агрессивные устремления в районы Юго-Восточной Азии и Тихого океана. А Советский Союз получил возможность сконцентрировать внимание на еще более опасной угрозе из Европы^{280}.

Тот раскол, который коммунисты инспирировали в европейском социал-демократическом движении, оказался наиболее разрушительным в Германии, где в 1932—1933 гг. многочисленные идеологические конфликты между коммунистами и социал-демократами расчистили путь нацистской партии Гитлера и тем самым способствовали его приходу к власти. Это событие коренным образом изменило международную ситуацию. Прежние капиталистические режимы на самом деле оказались не столь враждебными Советскому Союзу, как тот новый политический режим, который открыто провозгласил своей целью уничтожение большевизма. Отныне проблемы безопасности страны стали не просто главной задачей, а единственным приоритетным направлением советской внешней политики. В то же время отвратительная природа нацизма означала, что впервые Советский Союз мог надеяться на поддержку широких политических сил других европейских стран, а не только на крайне левые партии и организации. Под руководством Максима Литвинова, космополитически настроенного и ориентированного на Запад народного комиссара иностранных дел предвоенной поры, советская дипломатия сделала всевозможное для развития и расширения всестороннего сотрудничества с демократическими партиями Западной Европы. Она приветствовала приход к власти правительств Народного фронта в Испании и Франции, где коммунисты успешно сотрудничали с социал-демократами, и незамедлительно установила с ними хорошие отношения^{281}.

Однако относительная слабость западных демократий, что было весьма полезно для Советского правительства в 1920-е гг., теперь вошла в противоречие с его коренными интересами. Тем более что эта слабость сопровождалась неспособностью западных правительств к объединению и решительным действиям против всевозрастающей угрозы международному миру и безопасности. В 1934 г. СССР громко заявил о себе как о стороннике сохранения статус-кво, вступая в Лигу Наций, но это была Лига Наций, которая уже успела скомпрометировать себя неспособностью противостоять неспровоцированной агрессии.

В то же время Советский Союз подписал соглашение с Францией, благодаря чему в Европе вновь возникла идея баланса сил, призрачное воспоминание о кануне Первой мировой войны. Правда, на этот раз советско-французское соглашение не привело к практике взаимных консультаций генеральных штабов и совместного военного планирования. Это был альянс, рассчитанный скорее не на ведение войны, а на ее предотвращение. Но даже эти возможности не были полностью использованы, так как в 1936 г. германские войска заняли Рейнскую демилитаризованную зону, что повергло в состояние шока не только западные державы, но и Советский Союз. Теперь они стали срочно разрабатывать планы по созданию системы «коллективной безопасности» в Европе, направленной против нацистской Германии.

Когда в июле 1936 г. в Испании произошел военный переворот и нависла угроза над правительством Народного фронта, против которого выступили также вооруженные силы Германии и Италии, Советский Союз воздержался от отправки своих войск в Испанию, чтобы не возбуждать тревогу в правящих кругах Англии и Франции, однако оказал существенную поддержку интернациональным бригадам, в составе которых воевали антифашисты из многих стран, в том чисде и Советского Союза. Готовность СССР оказать всемерную помощь Народному фронту резко контрастировала с бездействием официальных властей Англии и Франции и вызвала нескрываемую симпатию со стороны европейских радикалов и социалистов, причем даже тех, кто никогда не сочувствовал коммунистам. Но советский режим быстро растерял большую часть этой популярности своим решительным противодействием попытке троцкистов и анархистов Каталонии захватить власть в этой провинции. Джордж Оруэлл не без оснований сетовал на то, что «коммунисты больше, чем кто-либо другой, блокировали революцию в Испании»^{282}.

Кроме того, Гражданская война в Испании совпала по времени с террором внутри самого СССР, спектаклем, за которым с удивлением, негодованием и ужасом наблюдали многие интеллектуалы и политические деятели Европы. Они могли воспринимать все это только как знак того, что СССР не может быть ни надежным, ни желательным союзником, тем более что основной удар пришелся по высшим офицерам Вооруженных сил. Сталинское кровопускание поднимало вполне закономерный вопрос: можно ли считать Советскую Россию предпочтительнее в моральном отношении, чем нацистскую Германию?

Все эти проблемы так или иначе определили те колебания и сомнения, с которыми Великобритания и Франция подошли к вопросу о заключении антифашистского союза с СССР, особенно после того как нацисты в сентябре 1938 г. оккупировали Судетскую область Чехословакии, а в марте 1939 г. заняли всю Чехословакию. Мюнхенское соглашение в сентябре 1938 г. было отчаянным и недостойным поступком британского премьер-министра Невилла Чемберлена, вызванным прежде всего его ненавистью к Советскому Союзу. Когда же он оставил свою политику умиротворения и предложил Польше гарантии против германской агрессии, его генштабисты резонно заметили, что такие гарантии являются совершенно бессмысленными без соответствующего союза с СССР. Но Чемберлен продолжал настаивать на своем «глубоком недоверии» к Советскому Союзу, скептически оценив его способности вести эффективную военную кампанию против Германии и вообще с большим недоверием относился к советской трактовке свободы^{283}. Как бы то ни было, он хорошо знал, что любой союз с советским режимом будет непременно означать карт-бланш Красной Армии на проход по территории Румынии, Польши и государств Прибалтики. А это не получит поддержки и одобрения ни в одном из этих государств. В результате всех этих причин переговоры между Советским Союзом, Великобританией и Францией летом 1939 г. не привели к положительному результату, несмотря на объективную потребность этих государств в совместном оборонительном пакте.

В конце концов, заменив Литвинова на более покладистого, сговорчивого и послушного Вячеслава Молотова, Сталин решил получить все возможное от Гитлера. 23 августа 1939 г. Молотов и его партнер по переговорам со стороны Германии Риббентроп подписали советско-германский пакт о ненападении, а также секретный протокол, который предоставлял СССР свободу действий в Финляндии, республиках Прибалтики, Восточной Польше и Бессарабии, то есть в тех районах, где Сталин больше всего хотел закрепить свое стратегическое присутствие^{284}.

Со стороны Сталина этот пакт был отчаянным шагом. Он давал Советскому Союзу лишь непродолжительные преимущества, да еще со стороны человека, который никогда не делал секрета из своих намерений уничтожить коммунизм. Он ликвидировал «буферную зону» в Польше и таким образом, в случае неудачных попыток предотвращения войны с Германией, грозил оставить Советский Союз без второго фронта на Западе, что всегда было для Германии самым жутким стратегическим кошмаром.

Сталин попытался компенсировать недостатки этого договора аннексией в 1940 г. Прибалтийских государств и Бессарабии, что, по его мнению, давало Советскому Союзу значительные преимущества в регионе Балтийского и Черного морей, а также в устье Дуная. Кроме того, он попытался вернуть в состав империи Финляндию, но финны оказали настолько ожесточенное сопротивление, что после короткой и незавершенной «зимней войны» 1939—1940 гг. Советский Союз вынужден был удовлетвориться лишь относительно небольшой территорией в юго-восточной части Финляндии.

Великая Отечественная война

Западном} человеку очень трудно писать о советско-германской войне 1941—1945 гг. Отчасти это объясняется характером источников. С одной стороны, этой войне посвящено больше материалов, чем любому другому периоду советской истории. А с другой — все они либо однообразно патриотичны и преувеличенно героичны, либо отражают преимущественно умонастроения авторов и время публикации. Только в последние годы историки получили возможность более беспристрастно освещать события того времени.

Еще важнее то, что исследование этой войны требует немалого воображения. Это была война, нацеленная на взаимное уничтожение в невиданных ранее масштабах. Советские военные потери почти в сорок раз превышают аналогичные потери Великобритании и в семьдесят — потери Соединенных Штатов Америки (а по последним данным — еще больше). Но даже эта ужасная статистика не отражает того бесспорного факта, что Германия относилась к восточноевропейским народам с гораздо большей жестокостью, чем к западноевропейским, а катастрофическая нехватка продовольствия, жилья и других обыденных вещей делала жизнь советских людей просто невыносимой.

Тем не менее важно попытаться вообразить себе все это, не только из-за масштабов и серьезности предмета исследования, но также и потому, что эта война оказалась важнейшим фактором, формирующим мировосприятие большинства тех людей, которььм пришлось пережить все ее ужасы, особенно для молодого поколения. Более того, она продолжает формировать мировоззрение бывших советских граждан до настоящего времени.

Когда гитлеровская Германия вторглась в СССР на рассвете 22 июня 1941 г., она добилась полной внезапности и сначала пользовалась неоспоримым господством в воздухе. Немцы напали на страну, которая, конечно же, готовилась к войне, но не ожидала, что это произойдет именно в тот момент, и поэтому не успела развернуть на границе свои Вооруженные силы для отражения неожиданного нападения. До сих пор еще встречается немало спекуляций по поводу того, почему Германия застала Сталина врасплох, несмотря на многочисленные предупреждения как советской разведки, так и разведывательных служб других стран. По словам Никиты Хрущева, Сталин был изрядно напуган неудачами в советско-финской кампании и с тех пор делал все возможное, чтобы йе провоцировать Гитлера на войну^{285}.

Разумеется, он прекрасно понимал, что Красная Армия, несмотря на свой почти пятимиллионный состав, в то время была еще не готова к полномасштабной войне с германским вермахтом. Кроме того, его пугало, что Германия может заключить сепаратный договор с Великобританией, чтобы тем самым обеспечить себе безопасный тыл во время нападения на СССР. А без такого договора, как-казалось Сталину, Германия вряд ли посмеет напасть на него из опасений повторить печальный опыт войны «на два фронта», которая и привела ее к поражению в 1918 г. Что же до предупреждений Черчилля о предстоящем нападении, то Сталин расценивал его как хитрую уловку опытного политика, пытавшегося, по его мнению, спровоцировать СССР на войну с Германией в условиях полной изоляции и без надежных союзников. А знаменитый перелет помощника Гитлера Рудольфа Гесса в Англию 12 мая 1941 г. лишь укрепил его в подозрениях, что Германия и Англия могут объединиться в общей борьбе против Советского Союзи^{286}.

В последние годы некоторые историки высказали предположение, что летом 1941 г. Сталин усиленно готовился к нанесению превентивного удара по Германии и именно поэтому оказался неподготовленным к обороне страны в тот самый момент, когда советские войска готовились к нападению^{287}. Надо сказать откровенно, что в многочисленных советских архивах, ставших доступными исследователям в настоящее время, нет никаких сколько-нибудь убедительных доказательств подобных намерений.

Правда, третий пятилетний план (1938—1942) был нацелен прежде всего на увеличение производства военной продукции, и в июне 1940 г. в стране были введены драконовские законы о трудовой дисциплине, которые фактически перевели рабочую силу на заводах и фабриках на военное положение. А весной 1941 г. в армию были призваны резервисты общей численностью почти миллион человек. Нет также никакого секрета в том, что вся военная доктрина Красной Армии была нацелена на проведение наступательных операций, и боевые действия должны были вестись на территории врага при непосредственной поддержке со стороны просоветски настроенных рабочих, готовых поднять восстание против своего правительства. Более того, даже само расположение воинских частей Красной Армии накануне войны доказывало истинность подобных предположений. Они были расположены так, что в случае внезапного нападения боевые действия мгновенно перенеслись бы на вражескую территорию.

Пересмотру этой ошибочной стратегии не помогли даже впечатляющие успехи германской армии во время «молниеносной войны» в Польше и во Франции в 1939—1940 гг., хотя они должны были повлиять на выработку и уточнение военной стратегии в случае войны с Германией. Советским властям следовало подумать о том, что только более глубокая и более эшелонированная оборона может задержать продвижение внезапно напавшего на страну противника. Однако до сих пор не представлено никаких более или менее серьезных документов, свидетельствующих о подготовке Сталина к решительному наступлению на возможного противника именно летом 1941 г.^{288}.

В 1937—1938 гг. Сталин репрессировал практически всех ведущих теоретиков наступательной военной доктрины, но с тех пор они так и не были заменены альтернативными кандидатурами, хотя их главные догмы остались в силе. И сейчас эти догмы стали претворяться в жизнь командирами, которые не имели для этого ни знаний, ни опыта, ни сколько-нибудь продуманной стратегии. Они просто-напросто стали проводить перегруппировку войск после кардинальных изменений контура западной границы в 1939—1940 гг. Несмотря на трагические предчувствия генерала Жукова, начальника Генерального штаба Красной Армии, командование так и не догадалось организовать подготовку стратегического оборонного резерва, а вместо этого приступило к демонтажу старых фортификационных укреплений, не обеспечив сооружение новых. Таким образом, когда началась война, на Западном фронте не было ни одного законченного оборонительного рубежа^{289}.

Единственным утешением для Сталина в самый начальный период войны была готовность Великобритании и Соединенных Штатов оказать военную и материальную помощь СССР. Таким образом, система «коллективной безопасности» вступила в силу, но произошло это, к сожалению, слишком поздно. В итоге она сыграла решающую роль в окончательной победе над фашизмом, но для ее фактической материализации потребовалось очень много времени. В течение почти трех долгих лет Сталин умолял союзников открыть второй фронт и возмущался их нежеланием спешить с этим делом, хотя сам же отверг этот единственно возможный союз, подписав в 1939 г. советско-германский договор о ненападении.

Ошеломленные внезапным нападением, советские войска сопротивлялись, как могли, разрозненно и без какой-либо линии обороны, на которую могли бы отступить. Более того, зачастую они делали это без соответствующего командования и контроля со стороны высшего военного руководства. Советские генералы тоже были сбиты с толку и продолжали отдавать совершенно безумные приказы о переходе в наступление и переносе военных действий на территорию врага. Иногда они оказывались отрезанными от своих воинских частей и не могли управлять войсками, так как средства связи были слишком примитивными и к тому же разрушенными внезапным нападением противника. В довершение всего они не могли рассчитывать на поддержку авиации, так как почти все советские самолеты, которые стояли на аэродромах без надлежащей маскировки и прикрытия, были уничтожены авиацией противника при первых же авианалетах. Не могли советские войска рассчитывать и на дополнительный оборонный резерв, с помощью которого можно было бы залатать бреши на фронте. Конечно, существует немало примеров поистине героического сопротивления советских войск, как, например, среди защитников Брестской крепости, которые продолжали оказывать сопротивление вплоть до 12 июля 1941 г., но это только доказывает, насколько эффективной могла бы быть хорошо подготовленная^ надлежащим образом организованная оборона. Однако большинство советских частей были отрезаны от тыла, окружены или просто-напросто обойдены противником и впоследствии захвачены в плен. Солдаты отчаянно сражались за свою страну, часто переходя в штыковую атаку, когда заканчивались боеприпасы, но изменить ход военных действий уже не могли. «Русские повсюду сражаются до последнего солдата, — докладывал начальник немецкого генерального штаба. — А сдаются в плен только в отдельных случаях»^{290}.

Первые цели плана «Барбаросса» были достигнуты без особого труда. 16 июля пал Смоленск, расположенный на полпути к Москве, а к концу августа германские армии группы «Север» стали угрожать непосредственно Ленинграду. Правда, на юге сопротивление советских войск была намного сильнее, так как там было расположено больше войск, но в конечном итоге это привело лишь к большему количеству окруженных и захваченных в плен солдат. А когда угроза нависла над Киевом, Сталин наотрез отказался сдавать город, как советовал Жуков, чтобы сократить линию обороны, и приказал сражаться до последнего патрона. Киев все-таки был сдан, но ко времени его падения 19 сентября 1941 г. более полумиллиона советских солдат были убиты или взяты в плен.

Концентрация германских войск на северном и южном направлениях несколько оттянула наступление на Москву. А когда это наступление началось в конце сентября, немецким войскам удалось поначалу добиться заметного успеха и окружить еще пять советских армий под Вязьмой. В середине октября Москва пребывала в состоянии паники: в городе спешно сжигали важные документы и эвакуировали в Куйбышев все иностранные представительства, правительственные учреждения и квалифицированных специалистов. А простые москвичи пытались пробиться в железнодорожные вагоны, автобусы и грузовики и всеми силами стремились как можно скорее покинуть осажденный город.

В конце концов Сталин решил остаться в столице и объявил о своем решении, чтобы укрепить моральное состояние москвичей. Его знаменитое обращение к жителям города значительно усилило волю к сопротивлению. 7 ноября 1941 г. на Красной площади был проведен традиционный военный парад, с которого солдаты уходили прямо на фронт, находившийся в 60 километрах от города. К этому времени осенняя распутица превратила дороги в грязное месиво, которое оказалось довольно серьезным препятствием для быстрого продвижения немецких моторизованных частей. В еще более сложном положении немецкие войска оказались месяц спустя, когда начались небывало сильные морозы. Разумеется, это все сыграло на руку советским войскам, но отнюдь не потому, что русские легче переносили морозы, — дело в том, что их коммуникации оказались намного ближе к линии фронта. Немецкая армия была не готова к затяжной зимней кампании и испытывала немало трудностей с доставкой теплого обмундирования, меховых шапок и антифриза для боевой техники. Все это нужно было доставлять на расстояние-в несколько сотен километров по вражеской территории, где к этому времени стали активно действовать многочисленные партизанские отряды.

Ответственным за оборону Москвы был назначен Г. К. Жуков, и с первых дней он столкнулся с проблемой организации остатков разбитых немцами воинских частей и формирования народного ополчения из числа оставшихся в столице местных жителей. В то же время Ставка перебросила в Москву подкрепление с Дальнего Востока, так как Рихард Зорге, один из важнейших источников советской разведки, сообщил из Токио, что японцы пока не планируют нападение на Советский Союз. Многие москвичи вспоминали впоследствии то облегчение, которое они испытали, наблюдая за прибытием свежих воинских формирований, одетых в зимнюю одежду и готовых к решительному сопротивлению.

Они прибыли как раз вовремя. Немецкие войска уже находились практически на окраинах Москвы. Теперь об этом напоминают гигантские противотанковые «ежи», установленные на Ленинградском шоссе. Их можно увидеть на пути из аэропорта Шереметьево: этот памятник обозначает самое дальнее продвижение германских войск. 5 декабря 1941 г. Жуков начал массированное контрнаступление, которое отбросило немецкие войска назад примерно на 120 километров. На этом рубеже он хотел остановиться, чтобы стабилизировать фронт и подготовиться к дальнейшей операции в 1942 г. Но Сталин настоял на том, чтобы наступление продолжалось, в надежде полностью окружить центральную группу немецких армий. Такое наступление в то время было явно выше возможностей Красной Армии, и в результате безуспешных попыток выполнить приказ Главнокомандующего советские войска потеряли еше 400 тысяч человек.

И тем не менее угроза полного разгрома советских войск была ликвидирована, что можно с полным основанием считать выдающимся достижением. Битва под Москвой стала первым серьезным сражением, в котором германская стратегия блицкрига потерпела полный провал. Но это был лишь временный успех, и сталинская попытка несмотря ни на что добиться дальнейшего продвижения войск чуть было не привела к катастрофе. В течение поздней весны и всего лета 1942 г. германские войска снова продвинулись далеко вперед, на этот раз по территории Украины и донских степей, где погода и почва были более благоприятными для бронетанковых войск. Вскоре немцы захватили полуостров Крым и Ростов-на-Дону, а затем продвинулись далеко на Кавказ и водрузили знамя со свастикой на вершине Эльбруса. Советские граждане все чаще задавались вопросом: «Куда еще отступать?» 28 июля 1942 г. во всех воинских частях был распространен приказ № 227 с директивой «Ни шагу назад!», в соответствии с которым все «паникеры» и «трусы» подлежали немедленному уничтожению или по крайней мере переводу в так называемые штрафные батальоны, которым всегда поручали самые опасные и самые неприятные задания^{291}.

Коренной перелом в войне наступил под Сталинградом. В этом крупном промышленном центре, названном именем вождя, германские моторизованные группы войск встретили наиболее ожесточенное сопротивление, которого никогда не видели прежде, даже в этой жестокой войне «на тотальное уничтожение». Если бы город не выдержал натиска и пал, то немецкие войска могли бы пересечь Волгу, а это, в свою очередь, позволило бы им полностью окружить Москву и Ленинград, после чего Советский Союз неизбежно превратился бы в усеченное северное азиатское государство, отодвинутое за пределы Уральских гор.

Но Сталинград не пал. Советские войска отстояли свои позиции, доказывая свою способность вести бой небольшими частями. Город был полностью разрушен, но отдельные советские части стояли до последнего, защищая каждый дом и каждую улицу. Порой контролируемая ими территория была настолько мала, что немецкая авиация и артиллерия боялась обстреливать город, опасаясь нанести ущерб собственным войскам. Уличные бои не давали вермахту использовать свои обычные преимущества. Танки и другая техника на узких улочках застревали и превращались в хорошую мишень для советских бойцов. Кроме того, германские войска сражались теперь в условиях крайней перенапряженности ресурсов, которые поставлялись к ним только по одной железнодорожной ветке и по воздуху.

В этот ответственный момент войны в советском военном руководстве произошли серьезные изменения. В отличие от Гитлера Сталин оказался способен извлекать уроки из прошлых ошибок. Он стал больше прислушиваться к своим генералам и в конце концов пришел к выводу, что не подготовленное надлежащим образом наступление равносильно самоубийству, особенно в таких сложных и непредсказуемых условиях. В сентябре того же года Жуков посоветовал ему начать контрнаступление на южном направлении от реки Дон до Ростова-на-Дону, что позволило бы советским войскам отрезать германскую группировку войск на Кавказе и под Сталинградом. Но для этого потребуется почти два месяца интенсивной подготовки, во время которой и без того измотанные войска генералов Чуйкова и Еременко должны будут держать оборону без какого бы то ни было подкрепления. Сталин согласился и позволил Жукову приступить к реализации этого плана.

Во время Сталинградской битвы произошло и весьма символичное изменение в государственной иерархии. Еще в 1940 г. были восстановлены дореволюционные военные ранги. Теперь на военных мундирах появились золотые галуны, петлицы и погоны, а на офицерских мундирах стали появляться новые боевые награды: ордена Михаила Кутузова и Александра Невского. Политические комиссары были понижены до статуса «заместителей по политической части» (замполитов) и лишены права вмешиваться в планирование военных операций. Такие перемены были не только символичными, но и постоянными. Отныне офицеры советских Вооруженных сил пользовались гораздо большей самостоятельностью, чем представители любой другой профессиональной или социальной группы^{292}.

К тому времени Красная Армия научилась размещать свои вооруженные силы примерно так же, как и германская, сосредоточивая танки в крупные, быстро перемещающиеся формирования, вместе со знаменитыми минометами «катюша» и зенитными орудиями. Кроме того, советское командование стало усиленно формировать моторизованные части пехотных дивизий, способные быстро передвигаться на местности и захватывать территорию, освобожденную массированной танковой атакой. Военно-воздушные силы также стали действовать более крупными эскадрильями, связанными с наземными войсками улучшенной системой радиосвязи. Советская промышленность к этому времени наладила выпуск достаточного числа танков и других вооружений самого различного типа, причем делала это с небывалым успехом и в огромных количествах. Словом, командование и контроль над войсками всех уровней стали намного эффективнее по мере наработки советскими офицерами необходимого опыта. Конечно, такой опыт доставался им нелегкой ценой, но они оказались способными учениками и быстро усваивали новейшие достижения военной промышленности^{293}.

Нет никаких сомнений, что именно в таком духе было подготовлено проведение операции «Уран», начатой 19 ноября 1942 г. Во всяком случае, стратегические вопросы и проблемы материального обеспечения были решены намного лучше, чем во всех предыдущих военных операциях. И она полностью выполнила поставленные перед ней цели. К концу января 1943 г. германская Шестая армия была окружена в Сталинграде и уничтожена, тогда как германские войска на Кавказе стали в спешном порядке покидать захваченные ранее территории.

Восстановление советской военной моши было подтверждено в июле 1943 г., когда войска вермахта развернули грандиозное по своим масштабам и хорошо подготовленное танковое наступление под Курском. Здесь германские войска уже действовали в таких погодных условиях и на такой почве, которые для них можно было считать идеальными. Однако Красная Армия уже успела оправиться от поражений и успешно отразила наступление. Таким образом, немцам пришлось навсегда забыть о молниеносной войне. Разумеется, вермахт все еще оставался грозной военной силой, но он уже не мог опрокинуть советские войска и перехватить инициативу.

К этому времени все ресурсы Советского государства были мобилизованы так полно, как это только можно было сделать в условиях войны. В течение второй половины 1941 и начала 1942 г. огромное количество промышленных предприятий было эвакуировано в восточную часть страны, подальше от тех районов, которые могли быть захвачены и оккупированы врагом. Сотни тысяч рабочих и служащих отправились следом в Поволжье, на Урал, в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Правительственным декретом от февраля 1942 г. все трудоспособное население страны было мобилизовано для военных целей. Люди работали по пятьдесят пять часов в неделю, имея в своем распоряжении только один выходной день в месяц. Причем многие работали еще больше, выполняя сверхурочные задания и ночуя на полу в цеху. Во многих отраслях, таких, например, как производство боеприпасов и железнодорожный транспорт, рабочие находились на военном положении, и поэтому даже минутное отсутствие на рабочем месте могло означать немедленное осуждение и отправку в ГУЛАГ. Впрочем, такие строгости были излишними: большинство рабочих было настроено патриотически. Кроме того, они как никогда зависели от начальства, чтобы получать необходимый прожиточный минимум^{294}.

В результате успешной мобилизации всех ресурсов к середине 1943 г. советская промышленность уже намного превосходила германскую, которая к тому же была отчасти разрушена авиационными бомбардировками. В тех областях, где промышленность была все еще слаба, нехватки восполнялись постоянными поставками из Великобритании и Соединенных Штатов по соглашению о ленд-лизе. Советский Союз получил значительное количество тракторов, грузовых автомобилей, автомобильных шин, взрывчатых материалов, полевых телефонов, телефонных проводов и консервированного мяса. Все эти поставки не без иронии называли «вторым фронтом». По словам Н. Хрущева, Сталин несколько раз признавался в кругу своих ближайших помощников, что поставки по ленд-лизу сыграли большую роль в мобилизации ресурсов для окончательной победы. «Если бы нам пришлось иметь дело с Германией в одиночку, — говорил он, — мы бы с ней не справились, так как потеряли значительную часть наших промышленных предприятий»^{295}.

Это превосходство позволило Красной Армии уверенно проводить комбинированные военные операции в таком же духе, как это удавалось германским войскам на начальном этапе войны. Серия успешных массированных наступлений летом 1944 г. в Белоруссии и на Украине отбросила немецкие войска за пределы Советского Союза, включая даже те территории, которые были аннексированы в 1939—1940 гг. После этого советские солдаты вступили на территорию Польши, Словакии, Венгрии и Румынии.

Однако в течение кампании 1944 г. советские войска были предельно истощены, и поэтому последний этап войны оказался более продолжительным, -тем можно было ожидать. Особенно в условиях, когда с Запада начали наступать войска союзников. Эти трудности помогают объяснить, почему Красная Армия ожидала почти пять месяцев (с августа 1944 по январь 1945 г.), пока не приступила к окончательной операции против захваченной гитлеровцами Варшавы. Но в этом, несомненно, были и свои политические мотивы. В августе 1944 г. польская Армия Крайова, руководство которой находилось в руках людей, не испытывавших симпатий к коммунистам, подняла восстание, пытаясь самостоятельно освободить польскую столицу от гитлеровской оккупации. Красная Армия подождала, пока немцы не разгромили восстание, и только после этого предприняла наступление на Варшаву.

Советские потери на завершающем этапе войны были чрезвычайно велики. Из-за ожесточенного сопротивления германских войск на своей территории Советская Армия потеряла более 300 тысяч убитыми и 1,1 миллиона ранеными^{296}. Даже те немцы, которые не знали, какие жестокости творила их армия на оккупированной советской территории, прекрасно понимали, что от русских теперь можно ожидать жестокого реванша. Советские командиры, со своей стороны, всячески пытались не допустить массового насилия и убийств мирных жителей на немецкой территории, но делали это только для того, чтобы поддержать дисциплину. На самом же деле они считали, что немцы вполне заслужили такое обращение и что страдания людей их по большому счету не касаются. Для них эта война все еще оставалась войной на истребление между двумя нациями — Россией и Германией. Многие помнили напечатанные в газете слова военного журналиста Ильи Эренбурга: «...немцы — нелюди... Если вы убили одного немца, то убейте и другого. Нет ничего более приятного, чем трупы немцев»^{297}.

По этой причине Висло-Одерская операция, начавшаяся в январе 1945 г., заняла почти четыре месяца, в течение которых советские войска продвинулись лишь на четыреста километров по направлению к Берлину и при этом понесли огромные потери. Лрманская армия уступала по численности советской в пропорции один к трем, а в конце операции превосходство СССР было даже большим. И все же немцы продолжали оказывать упорное сопротивление и сражались с отчаянием обреченных. К тому же они были неплохо вооружены и находились под умелым командованием, по крайней мере до последних дней. 30 апреля Гитлер покончил с собой, а на Рейхстаге появилось красное знамя с серпом и молотом. 9 мая 1945 г. германское командование подписало Акт о безоговорочной капитуляции.

Советский Союз торжествовал победу, но страна находилась в состоянии крайней разрухи и истощения. Особенно впечатляющими были человеческие жертвы. На полях сражений погибло, вероятно, в общей сложности 8,5—8,7 миллиона человек; к ним нужно добавить неизвестное количество гражданских лиц, которые эмигрировали, были депортированы или просто умерли в результате голода, болезней, репрессий германского оккупационного режима и многих других невыносимых страданий и лишений. Недавние публикации переписи населения в 1939 г. дают возможность предположить, что общее количество населения Советского Союза непосредственно перед началом войны составляло 197 миллионов человек. Если учесть при этом существовавший тогда уровень прироста населения, то в 1946 г. их должно было быть 212,5 миллиона. На самом же деле в стране насчитывалось 168,5 миллиона человек. Таким образом, общие потери СССР в годы войны составили почти 44 миллиона человек, хотя эта цифра включает в себя нерожденных в результате войны детей, численность которых, вероятно, приближается к 10 миллионам, а также тех, кто умер в результате репрессий, но не с германской, а с советской стороны. К последним следует причислить прежде всего погибших в трудовых лагерях и специальных поселениях. Разумеется, точные данные военных потерь сейчас определить практически невозможно, однако цифра в 25— 27 миллионов человек отнюдь не кажется нам невероятной, особенно в свете последних опубликованных материалов^{298}.

Как же советскому руководству удалось мобилизовать не только Вооруженные силы и военную индустрию, но и гражданское население, которое совсем недавно вынесло на своих плечах все ужасы и страдания коллективизации, индустриализации и массовых репрессий? Ответ здесь может быть только один: это была война против жестокого и беспощадного врага, который вознамерился уничтожить их Родину, это была война на выживание, война против рабства и полного уничтожения. Как заявил британскому журналисту один советский полковник: «Об этом ужасно говорить, но своим жестоким обращением с нашими пленными немцы только помогают нам»^{299}.

В государствах Прибалтики и на Западной Украине местное население поначалу приветствовало появление немцев и относилось к ним как к освободителям от коммунистического рабства. Однако эти настроения очень быстро улетучились, и все увидели, что немецкие оккупационные власти вовсе не собираются восстанавливать национальные государства или даже вводить на оккупированных территориях нормальную жизнь. Прибалтийский регион был преобразован в рейхскомиссариат Остланд, а на Украине вся власть оказалась в руках рейхскомиссара Эриха Коха, который с самого начала недвусмысленно заявил: «Здесь нет никакой свободной Украины. Наша задача заключается в том, чтобы заставить украинцев работать на Германию»^{300}.

Закрытые большевиками церкви вскоре были открыты, однако германское командование не восстановило частное землевладение. Оказалось, что колхозы были пригодны для нацистской эксплуатации местного населения в такой же степени, как и для коммунистов. Здоровых молодых мужчин и женщин, не исключая даже подростков, сгоняли в специально отведенные места, а потом грузили в железнодорожные вагоны и отправляли в качестве рабов в Германию, где их ждал изнурительный труд на промышленных предприятиях и шахтах. Тех же, кто сопротивлялся, публично вешали на площадях в назидание другим. Несколько миллионов человек работали на немцев на оккупированных территориях или служили в их армии и на гражданских постах, но делали они это из безысходности, так как единственной альтернативой была обычно насильственная смерть.

Правда, не всегда. Некоторые люди становились коллаборационистами, надеясь на то, что германские власти будут поддерживать российское антикоммунистическое движение. Самым ярким примером стал генерал Андрей Власов, один из героических защитников Москвы в декабре 1941 г. Захваченный в плен на Северном фронте летом 1942 г., когда советские войска отступали по всем направлениям, он согласился сотрудничать с немцами и собрать вокруг себя группу советских военнопленных, которых можно было бы интегрировать в вермахт. В своем обращении к военнопленным, которое генерал Власов написал в 1943 г., он следующим образом объяснил причины своего разрыва с коммунизмом: раскулачивание (от которого пострадал и его отец), массовый террор, унижение армейских офицеров присутствием политических комиссаров и, наконец, «растаптывание всего русского»^{301}.

Власов составил политическую программу, которая в целом признавала Октябрьскую революцию и многие черты Советского государства: национализацию предприятий, бесплатное образование и медицинское обслуживание, пенсионную систему и социальное страхование. Однако в отличие от коммунистов Власов предлагал ввести рыночную систему для сельского хозяйства, частной розничной торговли и сферы обслуживания, а также большинства промышленных предприятий. Кроме того, в его программе содержалось требование истинного самоопределения народов страны. Весьма поразительным для программы, составленной под неусыпным контролем нацистского режима, является полное отсутствие в ней каких-либо антисемитских признаков^{302}. В целом его программа, вероятно, отражала общие настроения советских граждан той поры, по крайней мере насколько можно судить по беседам послевоенных гарвардских исследователей с перемещенными лицами из СССР^{303}.

Трагическая слабость генерала Власова заключалась в том, что Гитлер вовсе не собирался поддерживать русский национализм и вплоть до осени 1944 г. не позволял ему создать собственную армию или какое-либо политическое движение. А после 1944 г. было уже слишком поздно менять естественный ход вещей. Многие советские солдаты и офицеры, попавшие в немецкий плен, именно по этой причине отказались присоединиться к нему. Таким образом, планы образования российского национально-освободительного движения, независимого как от Сталина, так и от Гитлера, оказались практически неосуществимыми. В конце концов получилось так, что по иронии судьбы единственным крупным сражением, предпринятым освободительной армией Власова, было сражение против немцев. В мае 1945 г. власовцы вели ожесточенные бои с войсками СС в Праге, помогая чехам освободить от оккупации свою столицу^{304}.

А многие советские граждане как раз оказывали отчаянное сопротивление немецкой оккупации. В Белоруссии и на Украине, как и во многих российских областях, таких, например, как Ленинградская, Калининская (Тверская), Смоленская и Брянская, вышедшие из окружения советские солдаты объединялись с беглыми военнопленными и гражданским населением и создавали вооруженные партизанские отряды, которые скрывались в лесах и наносили немецким оккупантам довольно ощутимый урон. Они взрывали шоссейные и железные дороги и мосты, нападали на небольшие немецкие подразделения, захватывали у немцев продовольствие и боеприпасы и снова укрывались в лесах. Ставка пыталась поддерживать с ними контакт и даже руководить военными операциями. Она могла это делать нечасто, но с постоянно возраставшей эффективностью. Самый большой вклад партизан в окончательную победу над Германи-ей заключался в том, что они нарушали и без того сложный механизм тылового обеспечения германских войск. Практически все коммуникации тыловых служб с фронтом находились под ударом партизан, что не могло не подрывать обеспечение войск самыми необходимыми вещами.

С другой стороны, мощное партизанское движение способствовало заметному росту сепаратистских настроений в Белоруссии и особенно на Украине, где антифашистское движение незаметно переросло в антисоветское и продолжало существовать в первые послевоенные годы, пока его окончательно не подавили^{305}.

В годы войны Коммунистическая партия создала более эффективный механизм управления страной, чем в мирное время. И в этом нет ничего удивительного. Как мы уже видели, партия испытала огромное влияние Гражданской войны и даже в мирное время продолжала вести свою пропаганду с использованием военной терминологии. Кроме того, она была идеально приспособлена к эффективной и быстрой мобилизации гражданского населения в чрезвычайных обстоятельствах. Как только германские войска приближались к тому или иному городу, партийные власти тут же создавали местные комитеты обороны, собирали ополчение из женщин, подростков и более или менее здоровых стариков, часто формировали импровизированные оборонительные рубежи и возводили фортификационные сооружения, а из числа промышленных рабочих создавали рабочие отряды городской милиции, которым вменялось в обязанность защищать город до подхода регулярной армии. Именно таким образом был, например, предотвращен захват в октябре — ноябре 1941 г. города Тулы с ее крупнейшими военными предприятиями.

Еще более красноречивым примером подобного рода стал Ленинград, в котором Совет обороны возглавил партийный секретарь города Жданов. В этот орган вошли представители партийного руководства, городского Совета, органов НКВД, а главной его задачей стала координация усилий военных и гражданских подразделений по защите города. Однако Сталин с большим подозрением относился к независимой деятельности этой организации и приказал распустить ее сразу же после снятия блокады^{306}.

С августа 1941 и по январь 1944 г. Ленинград был полностью отрезан от остальной части СССР, а его население боролось за выживание в невероятно трудных условиях, особенно в течение первой зимы. Сделать точный подсчет нереально, но можно с определенной долей вероятности предположить, что во время блокады погибло более одного миллиона человек^{307}.

Местное партийное руководство всегда держало под строгим контролем деятельность всех промышленных предприятий в подопечном регионе. В военное время такой контроль стал практически тотальным. Николай Патоличев, первый секретарь Челябинской партийной организации, вспоминал впоследствии, что кто-то из членов Государственного комитета обороны чуть ли не каждый день названивал директорам Магнитогорского металлургического комбината и Челябинского тракторного завода, чтобы выяснить, все ли там в порядке. Местный партийный руководитель должен был своевременно предупреждать появление слабых мест в своем хозяйстве и следить за тем, чтобы промышленные предприятия вовремя получали рабочую силу, продовольствие, горючее, запасные части и т.д. По словам Па-толичева: «Рабочий день секретаря обкома партии начинался с "Правды” и "поездного положения”»^{308}.

Партийные секретари знали, что им нечего бояться арестов, если они справлялись со своей работой. Более того, личная дружба, окрепшая во время войны на партийной и государственной работе и в процессе преодоления общих трудностей, оказалась чрезвычайно прочной и служила костяком партийной сети вплоть до 1970-х годов. Иерархия номенклатурных и партийных работников зависела от прочности, стабильности и личных связей этого проверенного в войне товарищества.

Одной из самых сложных проблем для партийно-государственной элиты являлись продовольственные поставки. Во-первых, потому, что и в довоенное время партийный подход оказался малоэффективным в сельском хозяйстве. А во-вторых, в годы войны появились дополнительные трудности с продовольствием, так как германская оккупация лишила страну наиболее развитых сельскохозяйственных районов, которые давали более трети зерна, половину промышленных культур и почти весь объем сахарной свеклы. Кроме того, из колхозов в армию было мобилизовано большинство трудоспособных мужчин, и их пришлось заменять женщинами, стариками, подростками и даже инвалидами. Известный писатель Федор Абрамов, выходец из Архангельской области, где сельское хозяйство традиционно дополнялось заготовкой леса, так описывает сложившуюся ситуацию:

«Лес всем мукам мука. Гнали стариков, рваных-псрерваных работой, подростков снимали с ученья, девчушек сопленосых к ели ставили. А бабы, детные бабы, — что они вынесли за эти годы! Вот уж им-то скидки не было никакой — ни по годам, ни по чему другому. Хоть околей, хоть издохни в лесу, а в барак без нормы не возвращайся! Не смей, такая-разэдакая! Дай кубики! Фронт требует! И добро бы хоть они, бедные, пайку свою съедали, а то ведь нет. Детям сперва надо голодный рот заткнуть»^{309}.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что производство продовольствия катастрофически упало на начальном этапе войны. Если в 1940 г. в стране производилось 95,5 миллиона тонн зерна, то в 1942 г. оно снизилось до 30 миллионов тонн. А число свиней за этот же период упало с 22,5 миллиона до 6,1 миллиона^{310}.

И все же советские власти не повторили ошибок времен Гражданской войны. Они решали проблемы нехватки продовольствия посредством смешанных методов принуждения, и определенной гибкости. С одной стороны, они увеличили производственные нормы для колхозников, о чем можно догадаться из слов Абрамова, а с другой — отменили все ограничения на частные приусадебные участки и допустили свободную торговлю на городских рынках. Более того, они стали поощрять мелкое сельскохозяйственное производство среди заводских рабочих, что позволило тем обеспечить свои семьи дополнительными продуктами питания и немного заработать на стороне. Таким образом, любой колхозник или заводской рабочий мог заработать неограниченное количество денег на производстве и продаже овощей, фруктов, яиц и молока, если, конечно, у него хватало сил заниматься всем этим после выполнения обязательной производственной нормы в колхозе или на предприятии. В результате во многих регионах стала быстро развиваться частная торговля, хотя цены оставались слишком высокими для массового потребителя. Путешествуя на поезде из Мурманска в Москву летом 1942 г., британский журналист Александр Верт видел на железнодорожных станциях многочисленных колхозниц, которые бойко торговали продуктами питания, но только по очень высоким ценам или за бартер^{311}.

Понятно, что, имея такой побочный заработок, многие колхозники стали пренебрегать работой в колхозах. Чтобы хоть как-то заинтересовать их в результатах труда, председатели колхозов вынуждены были перейти на «звеньевую» систему отработок. Звено представляло собой небольшую группу колхозников численностью около десятка, основой которой, как правило, была крупная семья. Это звено брало на себя ответственность за определенный участок земли и работало на нем в течение года. Если такая бригада работала эффективно, то без особого труда сдавала государству обязательную норму, а остальное могла свободно продавать на колхозных или городских рынках по любой приемлемой для членов бригады цене. Некоторые колхозы вскоре фактически распались на небольшие семейные фермы, которые при этом пользовались колхозным скотом, орудиями труда и удобрениями. И до тех пор, пока колхоз выполнял план и сдавал государству требуемое количество продовольствия, никто не задавал этим людям никаких лишних вопросов^{312}.

Правящий режим также пытался заручиться поддержкой населения, идя на определенные уступки в области религиозной веры. Еще в 1939 г. стали постепенно затихать массовые преследования священнослужителей Православной церкви. Не исключено, что это произошло прежде всего потому, что партийное руководство надеялось с помощью более гибкой политики привлечь на свою сторону православных верующих в западных районах Украины и Белоруссии. А во время войны Сталин предпринял более решительные шаги навстречу Православной церкви. Священнослужители стали пропагандировать в церквах идеи патриотизма и внушать верующим уверенность в окончательной победе над врагом. Кроме того, Церковь стала восхвалять силу советского оружия и даже собирала деньги на создание танкового подразделения. Во время церковной службы, на которой вручали эти деньги, митрополит Московский Николай обратился к Сталину со словами: «наш общий отец»^{313}.

В 1943 г. Сталин встретился с местоблюстителем патриарха митрополитом Сергием и дал свое согласие на восстановление патриархата и на возобновление деятельности центральной церковной администрации, богословской академии и трех православных семинарий. Кроме того, он позволил издавать периодический богословский журнал и возобновить регулярную церковную службу в нескольких православных приходах^{314}.

Однако было бы неправильно интерпретировать все эти уступки как достижение полного согласия между Церковью и государством. Вся религиозная деятельность по-прежнему находилась под полным контролем Совета по делам церквей, председателя которого Г.Г. Карпова шутливо называли «народным комиссаром Бога». А все священники, и особенно епископы, могли занять свое место в церковной иерархии только после тщательного изучения соответствующими государственными органами и доскональной проверки на лояльность Советской власти. В этом смысле можно с полным основанием считать их членами номенклатурной системы. Как и прежде, государство не разрешало никакой религиозной деятельности, кроме еженедельной церковной службы, что само по себе оставляло мало возможностей для поднятия общинного духа среди верующих.

Депортация народов

В течение 1920-х гг. советские вожди всеми силами пытались создать зоны компактного расселения отдельных народов России. С этой целью они, например, насильно выселили казаков из районов их традиционного проживания у реки Терек, чтобы освободить место для заселения на их землях чеченцев. Кроме того, они очень надеялись, что образ жизни советских народов станет привлекательным для проживавших за пределами страны соотечественников — например, украинцев из Польши. Предполагалось, что эти соотечественники станут в массовом порядке переезжать на территорию Советской Украины. Но после неурядиц ранних 1930-х гг., а также в результате обострения международных отношений в Европе в этот период оптимизм коммунистов заметно угас. Они испугались, что так называемый пьемонтский принцип может принести Советскому Союзу больше вреда, чем пользы. К иммигрантам стали относиться настороженно, с подозрением как к реальным или потенциальным вражеским агентам. Именно поэтому те советские граждане, которые проживали на границе с другими государствами, стали подвергаться специальному государственному контролю с точки зрения их лояльности. А некоторые вообще были выселены из приграничных районов, как, например, корейцы во время войны с Японией в конце 1930-х гг.^{315}.

По этой же причине Советский Союз в течение 1940— 1941 гг. включил в свой состав Эстонию, Латвию, Литву и Бессарабию. При этом элита указанных стран — учителя, вра-чи, ученые, политические деятели (в общей сложности около 5— 10 процентов населения) были депортированы на постоянное место жительства в Сибирь. А в освободившиеся дома и квартиры тут же вселились выходцы из России и Украины. Это была прежняя «этническая инженерия», но только проводимая сейчас в интересах не социальной революции, как прежде, а территориальной безопасности.

Наиболее драматичными операциями этой «этнической инженерии» были депортации целых народов во время и вскоре после Второй мировой войны. В 1941 г., например, в Среднюю Азию и Сибирь были высланы все немцы, проживавшие в Поволжье и других крупных городах России, а Немецкая Автономная Республика Поволжья была полностью ликвидирована. Вслед за этим в 1944—1945 гг. были депортированы крымские татары и проживавшие в Крыму греки. За ними последовали калмыки, балкарцы, карачаевцы, чеченцы и ингуши. Им дали несколько часов, чтобы погрузиться в вагоны для скота с примитивными санитарными условиями и без медицинского обслуживания, и в течение месяца везли на Восток. Они погибали от брюшного тифа, и, как позже вспоминал один из депортированных: «Во время коротких стоянок, на глухих безлюдных разъездах, возле поезда в черном от паровозной копоти снегу хоронили умерших (уход от вагона дальше чем на.пять метров грозил смертью на месте)».

Большинство депортированных были расселены в районах Казахстана или Сибири на землях, мало пригодных к их привычному укладу жизни, и в совершенно чужом для них климате. Им было запрещено выпускать газеты или обучать детей в школах на родных языках. А в это время русские и украинцы, главным образом военнослужащие Красной Армии и их семьи, спешно заселяли освободившиеся сельские дома и городские квартиры.

Нет никаких сомнений, что главная цель всех этих депортаций носила неприкрытый империалистический характер. Властям нужно было примерно наказать, а в конечном итоге и полностью уничтожить те народы, которые оказались неспособны быстро ассимилироваться с Российской или, точнее сказать, Советской империей и представляли определенную опасность в самых чувствительных и стратегически важных районах страны. Позже настроения обиды и возмущения несправедливостью, выражаемые депортированными народами, стали одной из причин усиления межнациональных конфликтов и деградации межнациональных отношений в СССР^{316}.

Патриотизм и гражданственность

Эмигрантские историки Михаил Геллер и Александр Не-крич доказывали, что победу в войне обеспечили не коммунистические убеждения народа, а его русский патриотизм, как будто это были совершенно разные понятия^{317}. Все оказалось не так просто. Нет никакого сомнения в том, что главной причиной победы в Великой Отечественной войне стал русский патриотизм, что вызвало удивление у многих современников. Довоенные марксистские теоретики неоднократно повторяли, что будущая война будет классовой по своему характеру, на чужой территории и к тому же «малой кровью». Однако случилось непредвиденное. Война стал народной, необыкновенно жестокой, кровопролитной и к тому же на своей территории. И это коренным образом изменило поведение русского народа. Советскому государству и Коммунистической партии удалось сплотить все слои населения в единый народ, объединить гражданских лиц и военное сословие, империю и местные общины, причем сделали они это гораздо лучше, чем царский режим за последние пятьдесят лет своего существования. Местное население откликнулось на мобилизацию и само защищало свои дома. Наиболее выдающимся примером подобного рода защиты является Ленинград — что было возможно только в рамках общего контроля государства. Традиционные качества русских солдат: выносливость, неприхотливость, стойкость духа, способность к самостоятельным решениям и самопожертвование ради боевых товарищей — возродились с небывалой силой внутри новой политической системы, которая использовала их со всевозрастающей эффективностью. В годы войны правящий режим наконец-то обрел свою истинную сущность: он осознал свою конечную цель и действовал в полном соответствии с преобладающими настроениями народа. Его воинственная риторика впервые обрела по-настоящему реальное значение, и он всемерно поддержал и подтвердил жертвенный патриотизм русского народа, а не подорвал его, как бывало прежде.

Вторая мировая война больше, чем что бы то ни было в предыдущие годы, способствовала кристаллизации русского национального самосознания. Разумеется, большую роль при этом сыграл тот факт, что отчаянно сражавшиеся с врагом молодые люди прошли советскую школу и были вполне грамотными людьми. Но решающим фактором была война, опыт защиты своей Родины, боевое сотрудничество с товарищами и самое главное — способность принимать самостоятельные решения и воевать на свой страх и риск, не имея подчас никаких указаний партийного или государственного руководства. Как вспоминал впоследствии Вячеслав Кондратьев, ветеран войны и писатель: «Было такое чувство, словно ты один в своих руках судьбу России держишь, — это есть не что иное, как истинное и подлинное чувство гражданина, ответственного за свое Отечество. Эта война стала для нашего поколения самым важным делом жизни... Это был настоящий взрыв любви к своей Родине. Это священное чувство готовности пожертвовать своей жизнью ради родной земли просто незабываемо». Кондратьев, как и многие другие его современники, почувствовал с горечью после войны, что этот свежий и истинный гражданский патриотизм был растоптан Сталиным и Коммунистической партией^{318}.

В 1945 г. наступил очень короткий период времени, когда пропаганда и реальность почти полностью совпали по своему содержанию. Многонациональный Советский Союз одержал победу в трудной войне во многом благодаря взрыву русско-советского патриотизма, которому охотно подчинились многие другие народы — украинцы, татары, армяне, евреи, казахи и другие. И не только подчинились, но и признали его лидерство. Это было время наивысшего достижения многонационального единства, которого ни одному русскому лидеру не удавалось достичь ни раньше, ни позже.

И все же даже в этот период наивысшего триумфа были допущены очень серьезные ошибки. Депортация крымских татар и других мусульманских народов обнажила порочное наследие ненависти и нетерпимости, которое постоянно ослабляло южные рубежи Советского Союза. А грубая аннексия Прибалтийских государств, Западной Украины и Молдавии имела аналогичные негативные последствия на западной границе. В непримиримой враждебности этих народов к России и Советскому Союзу можно без особого труда увидеть семена раскола и окончательного крушения Советского Союза.