Россия и русские. Книга 2

Начало «холодной войны»

После победы в войне СССР оказался в парадоксальной для победителя ситуации, когда многие его планы рушились, а надежды не оправдались. Страна, только что одержавшая победу в величайшей из войн, имела, казалось бы, все основания рассчитывать на мирную и безопасную жизнь. Однако условия, в которых эта победа была одержана, лишили Советский Союз многих связанных с ней надежд. Союзнические отношения с Соединенными Штатами и другими демократическими державами Запада, являясь в лучшем случае временными и оставаясь на всем их протяжении весьма настороженными, ко времени окончания войны значительно ухудшились в обстановке взаимного недоверия и подозрительности. К 1945—1946 гг., когда общий враг был уничтожен, возобновилась начавшаяся еще до войны вражда между коммунистическим лагерем и капиталистическими странами. Более того, в это время атомная бомба — оружие, с помощью которого главный союзник Советского Союза победил в войне, — угрожала опрокинуть все прежние расчеты СССР, основанные на обладании крупными сухопутными армиями. Как докладывал по этому поводу британский посол сэр Арчибальд Кларк Керр: «Равновесие сил, которое установилось к тому времени и выглядело стабильным, было внезапно и резко нарушено. Россия была остановлена Западом именно тогда, когда все, казалось, находилось в ее руках. Триста дивизий были практически лишены своего стратегического значения»^{319}.

Россия всегда стремилась к обеспечению своей территориальной безопасности, либо стараясь укреплять собственные границы, либо отгораживаясь от потенциального противника обширными «буферными зонами». Именно такую стратегию проводил Сталин на заключительном этапе войны, создавая заслон из государств-сателлитов между Россией и армиями бывших союзников. В 1944—1945 гг. Красная Армия захватила у немцев и их союзников Польшу, Восточную и Центральную Германию, Чехословакию, Венгрию, Румынию и Болгарию, а возглавляемые коммунистами партизаны освободили Албанию и Югославию. В Европе Советский Союз к 1945 г. добился своих самых амбициозных имперских целей. За исключением Стамбула (Константинополя) и Греции, он поглотил все территории и народы, на которые в свое время претендовали панслависты. Для себя же Советский Союз создал «санитарный кордон» на случай нападения со стороны любой европейской державы, особенно Германии, которая рано или поздно должна была оправиться от поражения. Увы, именно в это время подобные «санитарные кордоны» стали быстро терять свое стратегическое значение.

На международных конференциях в Ялте и Потсдаме, состоявшихся в 1945 г., союзники СССР признали его приоритетные интересы в этих странах, хотя и пытались обусловить свое согласие тем, что в них должны быть установлены демократические режимы. Но советское толкование этого термина весьма отличалось от того, что имели в виду Трумэн и Черчилль. Различие состояло в том, что в одном случае речь шла о демократии, коренившейся в конституционном порядке, а в другом — о демократии, основанной на так называемой взаимной ответственности в условиях авторитарного режима. В течение некоторого времени это различие затушевывалось тем фактом, что во всем этом регионе, где население горячо приветствовало армии и политические движения, освободившие их от нацистов, широкую поддержку получила идея создания коалиционных социалистических правительств. Но поддержка стала заметно слабеть, по мере того как становилось ясно, что коммунисты желают играть доминирующую роль в таких коалициях и заставить их действовать по советскому образцу. После того, что пришлось испытать стране в период с 1941 по 1945 г., было вполне естественно, что советские лидеры стремились к абсолютной безопасности и были готовы пойти на все ради достижения этой цели, невзирая на то, как их стремление отразится на других народах. По мнению бывшего советского министра иностранных дел Максима Литвинова, это и составляло главную исходную причину начала «холодной войны», в то время как другой ее причиной стала неспособность Запада указать Советскому Союзу пределы, ограничивавшие его стремления^{320}.

Таким образом, в послевоенные годы Советский Союз обеспечил себе контроль над образовавшимися государствами Восточной и Центральной Европы, оказывая поддержку податливым и послушным режимам, пришедшим к власти в этих странах. Красная Армия, тайная полиция и местныеТом-мунисты использовались для срыва митингов, организуемых другими партиями, а социал-демократов принудили объединиться с коммунистами. К 1948 г. во всех странах региона были введены однопартийные режимы. Потом этим странам были навязаны социально-экономические реформы, скопированные с советской модели. Промышленность была национализирована и полностью подчинялась централизованному планированию. Профсоюзы, подчиненные единому центру, подпали под политический контроль, а их роль свелась к выполнению функций социального обеспечения. Земельные реформы лишили права на землю ее прежних владельцев и частных фермеров, сельское хозяйство было коллективизировано. Система образования была поставлена под контроль государства с особым упором на практическую и техническую подготовку и с обязательным изучением марксистско-ленинской теории. Культуру и средства массовой информации коммунистические партии превратили в послушные орудия своей пропаганды.

После 1948 г. имелись все основания рассматривать эти страны как своего рода «внешнюю империю», которая сначала удерживалась усилиями Коминформа (Коммунистического информационного бюро, сменившего после войны Коминтерн), а затем — Советом экономической взаимопомощи (СЭВ), созданным в 1949 г., и подкреплялась Варшавским Договором, заключенным в 1955 г. Однако на территории этой империи далеко не всегда царили мир и спокойствие. Как мы увидим далее, в период с 1953 по 1981 г. здесь имели место довольно частые конфликты, в центре которых стояли серьезные разногласия по поводу путей и моделей демократического развития. Таким способом народы Восточной и Центральной Европы боролись за введение в своих странах основных принципов демократического социализма, таких, как свобода слова и право на создание оппозиционных партий и других независимых объединений.

Единственным восточноевропейским государством, не вошедшим в состав советского блока, являлась Югославия. Так как освобождение страны от нацизма не было напрямую связано с помощью СССР, то ее лидер маршал Тито не считал себя обязанным находиться в абсолютном подчинении у Сталина. На самом деле Тито был даже более радикальным коммунистом, поскольку стремился проводить программы индустриализации и коллективизации быстрее, чем это представлялось целесообразным Сталину. По словам Милована Джиласа, соратника Тито, который сопровождал последнего в ходе некоторых визитов в Москву, всех югославских руководителей отталкивали высокомерие Сталина, его цинизм и двуличие. «Он знал, что был одним из самых жестоких и деспотичных фигур в истории человечества. Но это его ни в малейшей мере не волновало, так как он был убежден, что исполняет предначертания истории»^{321}. Личные отношения между двумя лидерами охладились до крайности. В конце концов в 1948 г. Сталин добился исключения Югославии из Коминформа.

Внезапный разрыв торговых связей с Советским Союзом и отзыв из страны всех русских советников заставили- югославское руководство пересмотреть самые основы социализма в своей стране и вернуться к проводившимся в Советской России в 1917 г. экспериментам, которые впоследствии были либо остановлены, либо преднамеренно отменены властями СССР. Была предоставлена подлинная автономия национальным республикам, входившим в состав Югославии, что наполнило более реальным содержанием ленинский лозунг о самоопределении наций. На производстве был возрожден «рабочий контроль», который позволял Советам, выбранным из числа рабочих, контролировать управление предприятиями в целом. Колхозы были преобразованы в кооперативы, а мелким фермерам возвращены их частные земельные наделы и предоставлены кредиты, торговые площади, организована оптовая закупка их продукции. В 1990-е гг., глядя на судьбу Югославии, мы могли убедиться в том, что такая структура союзного государства создавала питательную среду для разрастания межнациональных конфликтов. Однако в течение определенного времени она демонстрировала Европе альтернативу ленинской модели социализма.

Ядерное оружие и отношения с Западом

После взрывов американских атомных бомб в Хиросиме и Нагасаки буферные государства Центральной Европы и даже гигантская Советская Армия, победившая в войне, во многом утратили свое значение. Дело не в том, что Сталин верил, будто Соединенные Штаты намеревались в ближайшем будущем направить ядерное оружие против СССР. Но он понимал, что президент Трумэн будет отныне считать себя вправе разговаривать с ним с позиции силы, и Сталин был полон решимости лишить его такого преимущества. Он очень рано пришел к выводу, что Организация Объединенных Наций — новая международная организация, пришедшая на смену Лиге Наций, — не в состоянии обеспечить эффективных гарантий международной безопасности, и поэтому, как и раньше, войну можно предотвратить только равновесием сил. Такой взгляд должен был неминуемо повлечь за собой актерскую игру с целью убедить мировое общественное мнение, что советская военная машина гораздо сильнее, чем на самом деле, иными словами, требовался «маскарад» в духе Горчакова. Такая политика предполагала периодические столкновения с Западом, но не риск вступления в серьезную войну. Это также означало, что Советский Союз должен был срочно создать свою атомную бомбу как противовес западному ядерному потенциалу^{322}.

Соединенные Штаты также не рассматривали Организацию Объединенных Наций в качестве серьезного инструмента обеспечения международной безопасности. США выдвинули предложение, получившее название «План Баруха», который предусматривал создание специальной группы при ООН для осуществления контроля над любыми видами использования ядерной энергии. Такая группа имела бы право «контролировать, инспектировать и лицензировать» любую деятельность в области использования ядерной энергии. Соединенные Штаты брали на себя обязательство уничтожить все имеющиеся у них атомные бомбы и не создавать новых после учреждения такой группы и начала ее реальной деятельности. Сталин подозревал, что это предложение было не чем иным, как уловкой, позволявшей США сохранить временную монополию на ядерное оружие. В любом случае Советский Союз не собирался предоставлять кому-либо, даже самому авторитетному международному органу право инспектировать свои военные объекты без заблаговременного уведомления. Поэтому Андрей Громыко, представитель СССР в ООН, в свою очередь, выступил с альтернативным предложением: все существовавшее в то время ядерное оружие должно быть уничтожено, а производство такого оружия полностью запрещено. Компромисс между этими двумя позициями так и не был найден^{323}.

Советский Союз смог найти и оперативно мобилизовать все ресурсы, необходимые для создания собственного ядерного оружия. Это стало возможным только благодаря существовавшему политическому режиму. К проекту были привлечены огромные экономические ресурсы и мощный механизм принуждения, находившиеся в руках НКВД. Люди, работавшие на положении рабов, построили ядерный реактор под Челябинском, а на месте монастыря Святого Серафима Саровского недалеко от Горького был создан завод по производству атомных бомб. Это было примером того, как советский Левиафан, запущенный на полную мощность, способен в рекордно короткие сроки совершить чудо, оборачивающееся колоссальной гуманитарной и экологической катастрофой. Заключенным, добывавшим уран в шахтах Средней Азии или строившим ядер-ные установки, не была обеспечена необходимая защита от радиации, и большинство из них умерли, пусть даже и дожив до окончания срока заключения. Уже в 1949 г. в районе челябинского реактора среди населения стали регистрировать случаи лучевой болезни, а в 1951 г. стало известно (естественно, не из газет) о том, что обширные районы бассейна реки Тобол заражены ядерными отходами. Было эвакуировано десять тысяч человек и построена система дамб, которые отрезали зараженные участки речной системы^{324}.

Однако одного рабского труда было недостаточно. Для успешной реализации проекта советское руководство нуждалось в ученых высочайшей международной квалификации. Хотя Советы и располагали сведениями, переданными разведчиком Клаусом Фуксом, участвовавшим в работе над американским ядерным проектом, любая информация о работе, выполненной кем-либо другим, никогда не исключает необходимости искать и находить свой собственный путь продвижения вперед. К счастью для советских лидеров, их страна имела почти вековую традицию фундаментальных исследований в области физики. Игорь Курчатов, научный руководитель ядерного проекта, являлся продолжателем этой традиции: в двадцатых годах он проходил обучение в Ленинградском физико-техническом институте, который возглавлял Абрам Иоффе. В определенном смысле он был членом международного сообщества физиков-ядерщиков, хотя бы только по переписке, поскольку так никогда и не получил возможности выезжать за рубеж.

Курчатов и его коллеги находились под постоянным давлением. Они понимали, что у них нет иного выбора, кроме сосредоточения всех сил на создании бомбы, которую требовало от них руководство страны. С другой стороны, они работали и по убеждению. Они знали, что союзнические отношения с Западом, существовавшие во время войны, распались, и чувствовали, что если у США имеется атомная бомба, то она должна быть и у СССР, так как «нельзя позволить какой-либо стране, особенно Соединенным Штатам, иметь монополию на это оружие». Курчатов частенько называл себя «солдатом», и, как отмечал Андрей Сахаров, он сам и его коллеги были «одержимы истинно военной психологией». Заманчивое желание достичь «первоклассного научного уровня» в

сочетании с патриотизмом служило хорошей мотивацией, заглушавшей возникавшие у них сомнения^{325}.

Триумф произошел в августе 1949 г., когда Советский Союз провел в степях Казахстана первое успешное испытание атомной бомбы. Сталин не стал трубить об этом успехе. Напротив, в ответ на слухи, опубликованные в зарубежной прессе, было распространено коммюнике, в котором говорилось, что у СССР уже в течение некоторого времени имелась атомная бомба. Главное заключалось в том, чтобы продемонстрировать уверенность и мощь^{326}.

Установление зависимых от Советского Союза режимов в Восточной и Центральной Европе вызвало у Запада реакцию, выразившуюся в «стратегии сдерживания», как ее впервые сформулировал американский дипломат Джордж Кеннан. Но Кеннан рассчитывал, что эта политика будет реализовываться путем, оказания дипломатического, экономического и пропагандистского давления, а не только и не столько военными методами. В действительности же американская политика стала носить преимущественно военный характер. Отчасти это вызвано тем, что такие методы легче всего было представить общественному мнению как объяснение того, почему США отошли от политики изоляционизма. В свою очередь, стратегия сдерживания стала в основном опираться на ядерный потенциал, поскольку ядерное оружие при всех затратах на его создание оказывалось все-таки дешевле, чем содержание огромных армий на европейском континенте. Эта политика подпитывала чувство угрозы безопасности России и дала прекрасный аргумент в руки сторонников массированного вооружения^{327}.

В рамках конфронтации с западными державами СССР располагал огромным преимуществом и не менее важным недостатком. С одной стороны, он мог непосредственно угрожать странам Западной Европы, используя обычные вооружения, в то время как Соединенные Штаты могли бы ответить на такую угрозу только с использованием ядерного оружия, решение о применении которого было намного сложнее и опаснее. С другой стороны, если бы дело дошло до широкомасштабной войны с Соединенными Штатами, то у них начиная с конца 1950-х гг. было гораздо больше средств межконтинентальной доставки ядерного оружия для бомбардировки советских городов. Именно этот стратегический дисбаланс определял многое из того, что происходило в годы «холодной войны».

Отношения с Соединенными Штатами представляли для России такой вид соперничества, с которым она никогда до этого не сталкивалась. У России не было никаких территориальных споров с ее новым противником. Напротив, Россия в какой-то мере походила на США. Обе политические системы выросли из представлений о создании совершенного общества, которые были унаследованы от эпохи Просвещения XVIII в.; обе державы стремились распространить свои идеи по всему миру. Обе были отчасти европейскими и отчасти неевропейскими[2] и поэтому инстинктивно тяготели к культуре друг друга. Большинство русских людей восхищались способностью американцев сочетать высокоразвитые технологии с высоким уровнем общественного развития. Владимир Маяковский, убежденный коммунист и поэт, воспевавший Советское государство в 1920-е гг., написал полное энтузиазма и восхищения стихотворение о Бруклинском мосте. Как бы ни были советские коммунисты настроены против «хищнического» капитализма, который, по их мнению, был характерен для американского общества, они всегда стремились к сближению с США или хотя бы к разрядке напряженности в отношениях с этой страной, рассматривая это как один из способов сокращения своих военных расходов, стабилизации международной обстановки и приобретения западных технологий, которые не могли быть созданы Россией самостоятельно^{328}.

Сущность ядерного оружия подходила для таких отношений. Угроза противнику оружием, применение которого было практически нереальным из-за угрозы взаимного уничтожения, как нельзя лучше соответствовала условиям длительной конфронтации сторон, не имевших непосредственных территориальных споров. СССР и США вряд ли бы вообще начали даже обычную войну между собой: этого не позволило бы взаимное ядерное сдерживание. И все же такая политика была далеюсукё удовлетворительным способом поддержания мира: стратегия, предусматривавшая создание угрозы противнику оружием, которое нельзя применить без того, чтобы не быть уничтоженным самому, всегда содержала в себе элемент нездоровой фантазии.

Каковы бы ни были силы, ограничивавшие взаимную враждебность двух держав, несовместимость их обоюдных претензий на гегемонию именно своей модели развития мира и явившиеся результатом такой политики стратегические союзы и соответствующие обязательства делали очевидным тот факт, что Советский Союз и Соединенные Штаты в определенном отношении останутся смертельными врагами. Если бы одна из этих стран сумела распространить свою доктрину на большую часть планеты, то другая страна тут же утратила бы статус мировой державы; кроме того, это могло бы создать для нее опасные внутренние проблемы.

План Маршалла как раз и был заявкой США стать единственной мировой сверхдержавой. Предложенный госсекретарем США Джорджем Маршаллом в 1947 г., этот план предусматривал долгосрочное финансирование Соединенными Штатами программы экономического развития Европы в целях преодоления послевоенной разрухи, нищеты и безработицы, что стало бы основой восстановления здесь демократических режимов. Такая помощь предлагалась всем европейским государствам при условии принятия ими требования перехода к рыночной экономике. Советский Союз отклонил эти предложения и заставил своих сателлитов сделать то же самое, опасаясь, что принятие помощи потребует демонтажа барьеров, воздвигнутых на пути развития международной торговли, а также предоставления обширной информации о функционировании советской экономики. Советское руководство понимало, что модель экономики, призванная поддерживать советскую империю, несовместима со свободными международными рыночными отношениями. В любом случае большая часть необходимой информации была засекречена либо вообще неизвестна даже самим советским лидерам в силу того, что принятая в СССР система отчетности полностью отличалась от использовавшейся в остальном мире.

Отказ от плана Маршалла содействовал закреплению раздела Европы, способствуя созданию двух несовместимых типов экономики. Этот процесс с наибольшими осложнениями проходил в Германии, где в американской, британской и французской оккупационных зонах развивалась западная модель демократии и экономики, а в советской зоне зарождалась модель плановой экономики и укреплялась коммунистическая монополия на власть. Полярная противоположность этих двух моделей острее всего проявлялась в Берлине, который, находясь в советской зоне, также имел на своей территории три небольшие западные зоны. Когда в 1948 г. не только в Западной Германии, но и в западных зонах Берлина в качестве новой денежной единицы ввели немецкую марку, по приказу Сталина были закрыты все сухопутные пути сообщения между западной и восточной зонами, что спровоцировало серьезный международный кризис. Сталин надеялся предотвратить создание западногерманского государства или по меньшей мере помешать его включению в западный блок.

Он ожидал, что западные державы будут вынуждены пойти на включение всего Берлина в советскую оккупационную зону. Вопреки этому, опираясь на поддержку большинства населения, западные союзники около года осуществляли все необходимые поставки в Западный Берлин по «воздушному мосту». Чтобы прервать эти поставки по воздуху, пришлось бы сбивать самолеты союзников, но Сталин не был готов к прямым военным действиям. Вместо этого он фактически отступил от своей позиции, согласившись на то, чтобы Западный Берлин стал самостоятельным субъектом международного права. Казалось, что «холодная война» готова перерасти в настоящее военное столкновение, но Сталин, памятуя об аме-риканскрм ядерном оружии, оставил за собой путь к отступлению^{329}.

В действительности опасность настоящей войны между СССР и Соединенными Штатами была намного реальнее в 1950—1951 гг. в Корее. Очевидно, Сталин чувствовал, что может позволить себе рисковать в Азии больше, чем в Европе, и понимал, что ему нужно утвердить здесь интересы Советского Союза и противостоять как американцам, доминировавшим в Японии и Южной Корее, так и китайским коммунистам, чья революция, успешно осуществленная в 1949 г., знаменовала собой возрождение Китая как великой державы и представляла угрозу советскому единоличному лидерству в мировом коммунистическом движении. Сталин поддержал северокорейского руководителя Ким Ир Сена в его планах завоевания Южной Кореи, предполагая, что США не решатся на войну ради ее защиты. Когда он понял, что ошибался, то есть когда увидел, что США не только вмешались в конфликт, но и утроили в связи с этим свой военный бюджет, то изменил позицию, позволив Китаю взять на себя основное бремя поддержки Северной Кореи^{330}.

Таким образом, в послевоенные годы Соединенные Штаты и Советский Союз неоднократно подвергали испытанию предельные параметры своих отношений вражды и подозрительности, не доводя дело до фактических боевых действий, последствия которых были непредсказуемы и могли привести к огромным разрушениям. Каждая из двух держав рассматривала другую в качестве приоритетного фактора при определении всей своей международной и военной политики. Советский Союз шел позади США, отягощенный бременем традиционной отсталости и неэффективной экономики, что усугублялось потерями, понесенными в ходе Второй мировой войны. В советских попытках добиться паритета с Соединенными Штатами всегда присутствовали элементы блефа и опасности провала всех расчетов. Сталин начал блокаду Берлина, не имея достаточной решимости и не располагая ресурсами, необходимыми для ее реального доведения до желаемого результата. Аналогичным образом в ходе Берлинского кризиса 1958—1961 гг. Хрущев угрожал блокадой Западного Берлина, если западные державы не оставят город, но, как только Запад проявил твердость, оказалось, что он не располагает необходимыми средствами для осуществления своей угрозы. В следующий раз, разместив летом 1962 г. ракеты среднего радиуса действия на Кубе, Хрущев попытался найти дешевый способ компенсировать отсталость СССР посредством межконтинентальной доставки ядерного оружия, но, когда президент Кеннеди потребовал убрать ракеты с острова, оказалось, что СССР не располагает в этом регионе достаточным количеством военно-морских сил, которые могли бы «прикрывать» эти ракеты. Не готовый пойти на риск развязывания ядерной войны, Хрущев был вынужден выполнить это требование, и ракеты с Кубы вывезли^{331}.

Учитывая все эти унизительные уступки, советские руководители, сменившие своих предшественников, приняли решение расширить производство и развертывание всех типов вооружений, какядерных, так и обычных, сухопутного и морского базирования, чтобы быть готовыми к любой конфронтации с Соединенными Штатами, где бы таковая ни возникла. Несомненно, на это решение существенно повлиял тот факт, что советская экономика была лучше приспособлена для производства вооружения, чем какой-либо другой продукции. Но даже здесь США смогли опередить СССР, особенно в производстве высокотехнологичных компьютеризированных систем оружия.

Вплоть до начала восьмидесятых годов Советский Союз пытался компенсировать свое относительное отставание путем размещения ракет среднего радиуса действия СС-20, нацеленных на территорию Западной Европы, а не на Соединенные Штаты. Смысл этого шага состоял в том, чтобы превратить Западную Европу в заложницу: угроза ракетного удара по Европе не касалась бы напрямую Соединенных Штатов, поэтому советское руководство надеялось, что они не смогут найти эффективный ответ на такую угрозу, что вбило бы клин между США и их европейскими союзниками по НАТО. Размещение ракет сопровождалось массированной пропагандистской кампанией, направленной на оказание поддержки различным европейским движениям в защиту мира в их требованиях сделать Европу безъядерной зоной и вывести из Европы натовские войска. Несмотря на широкую общественную оппозицию, правительства стран — членов НАТО ответили на советские действия размещением на европейской территории своих ракет среднего радиуса. Когда же, помимо всего прочего, во время правления президента Рейгана выяснилось, что США могут развернуть управляемые ракеты-истребители, способные сбивать советские межконтинентальные ракеты, Советский Союз понял, что не сможет разработать соответствующую технологию, обеспечивающую адекватный ответ. Это понимание способствовало появлению «нового мышления» (по выражению Горбачева): если безопасность не может быть обеспечена с помощью превосходящей военной мощи, следует искать другие способы ее достижения^{332}.

Советский Союз был всегда крайне заинтересован в сохранении своих территориальных завоеваний, особенно в разделе Германии, который был официально признан западными державами в окончательном мирном договоре. Шумные угрозы Хрущева в 1958—1961 гг. по поводу статуса Берлина были направлены как раз на достижение этой цели. Однако до конца шестидесятых годов западногерманское правительство не желало ни признавать ГДР (бывшую советскую оккупационную зону), ни мириться с окончательным разделом Германии. Такая позиция получила поддержку западных держав, что было крайне важно для придания международной легитимности западногерманскому государству.

Но избрание в ФРГ в 1969 г. социал-демократического правительства во главе с канцлером Вилли Брандтом указывало на готовность общественного мнения Западной Германии к новому подходу к этим вопросам, иначе говоря, к признанию законности существования ГДР и нового территориального статус-кво в обмен на гарантии специального статуса Западного Берлина и полного его открытия для Запада. В результате такого изменения в позиции ФРГ в 1971 г. был подписан договор, который подготовил почву для более полного территориального урегулирования в Европе и для последовавшего в 1975 г. заключения Хельсинкского соглашения по безопасности и сотрудничеству в Европе. Этим Советский Союз в каком-то смысле добился цели, к которой стремился с 1945 г.: официальное международное признание границ, установленных де-факто после окончания Второй мировой войны, и создание постоянной Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе. Эта Конференция должна была периодически проводить политические консультации по совместному урегулированию кризисных ситуаций и проблемных вопросов. С другой стороны, Запад настоял на том, чтобы частью гарантий, обеспечивающих взаимную безопасность и сотрудничество, стало принятие на себя всеми сторонами обязательств по соблюдению прав человека в соответствии с тем, как это определено в Хартии ООН. Принятие Советским Союзом такого обязательства предоставляло западным идеологам мини-плацдарм внутри страны, и это обстоятельство в течение последующих 15 лет постоянно раздражало советское руководство. С другой стороны, именно это обязательство постепенно учило советских лидеров воспринимать международные дела с точки зрения Запада.

Настоящие трудности возникли в отношениях с Китаем, хотя эти отношения должны были бы быть самыми близкими. Здесь ситуация оказалась прямо противоположной той, которая сложилась в отношениях между СССР и США. Со времени китайской коммунистической революции 1949 г. Россия и Китай были братьями по оружию, но одновременно с этим они являлись двумя главными державами Евразии, соседями, имевшими общие границы протяженностью несколько тысяч километров, между которыми существовали территориальные споры, возникшие из-за того, что Китай называл «неравноправными договорами», заключенными еще в XIX в. Эти споры касались северо-восточных районов Казахстана и морской акватории, расположенной к северу и востоку от рек Амура и Уссури. Кроме того, большинство образованных русских людей привыкли считать «азиатчину» источником тирании и коррупции и смотрели на самую многочисленную и хорошо вооруженную азиатскую нацию со страхом и неприязнью. Китай был единственной соседней страной, по численности населения превосходившей Россию. Кроме того, с 1964 г. у Китая имелось собственное ядерное оружие. Большинство простых людей в России считали именно Китай, а не страны НАТО или США своим самым опасным противником.

Китай являлся и прямым идеологическим противником СССР. В течение нескольких лет после прихода к власти китайские коммунисты соглашались оставаться в роли младшего партнера в международном коммунистическом движении. Но после того как в 1955 г. Хрущев стал искать сближения с Тито и начал пропагандировать принцип мирного сосуществования с Западом, развенчав культ личности Сталина, Мао Цзэдун подверг его резкой критике за «контрреволюционную политику»; Соединенные Штаты лидер Китая с презрением окрестил «бумажным тигром». На это Хрущев остроумно ответил: «Это действительно бумажный тигр, только с ядерны-ми зубами». Начиная с этого времени и в последующие годы Китай постоянно оспаривал у СССР взятую им на себя роль хранителя чистоты марксистско-ленинского учения и лидера международного коммунистического движения. «Большой скачок», предпринятый Китаем в 1958—1959 гг., и «культурная революция» 1966—1969 гг. продемонстрировали отчаянную смелость подхода китайского руководства к проведению социальных преобразований и их решимость любой ценой совершить быстрый прыжок в коммунизм, даже такой огромной, какую советский народ заплатил в тридцатые годы. Китай начал расширять контакты со странами «третьего мира», продавая им вооружение и убеждая их предпочесть китайскую модель социализма советской системе.

Различные международные совещания коммунистических партий так и не смогли устранить углублявшийся раскол, который усугубился в 1959 г., когда Советский Союз прекратил помощь Китаю в разработке ядерного оружия. В следующем году СССР отозвал более двух тысяч своих советников и специалистов, занятых в Китае реализацией различных экономических проектов, а вскоре за этим последовала взаимная высылка студентов, обучавшихся в вузах двух стран. С каждым годом Советская Армия разворачивала все больше дивизий на Дальнем Востоке, и к 1980 г. там оказались дислоцированы около четверти всех советских сухопутных войск^{333}.

Враждебность между СССР и Китаем достигла апогея в марте 1969 г., когда солдаты китайской регулярной армии атаковали советских пограничников на острове Даманский в русле реки Уссури. Китай предъявлял территориальные претензии на этот остров. Советский Союз ответил на нападение два месяца спустя ракетно-артиллерийскими ударами по китайской территории. Вполне вероятно, что в этот момент советское руководство всерьез рассматривало возможность нанесения по Китаю упреждающего ядерного удара, чтобы не позволить ему завершить разработку систем доставки своего ядерного оружия, что сделало бы возможным адекватный ответ^{334}.

После этого инцидента обе стороны отступили со своих позиций, сознавая опасность той огромной разрушительной войны, которую могли повлечь за собой полномасштабные военные действия между ними. В начале семидесятых годов Китай стал допускать те же грехи, за которые он раньше осуждал Советский Союз. В целях обеспечения собственной безопасности Китай начал осуществлять политику сближения с Соединенными'Штатами и отход от «решительных кампаний по строительству социализма» в сторону возрождения рыночной экономики. Учитывая неминуемое ослабление международного социалистического движения, цель возглавить его уже не казалась столь привлекательной.

После Сталина Советский Союз предпринял самую амбициозную в собственной истории попытку распространить свое влияние по всему миру. В работах, написанных в 1914—1918 гг., Ленин призывал к перенесению внутренней классовой борьбы на международную арену, к подъему колоний на борьбу с метрополиями. Это, по его мнению, должно было решительно сместить мировой баланс сил в пользу социализма. Но Советский Союз был слишком слаб, находясь в окружении капиталистических стран Европы, что не позволяло ему перевести эти планы в плоскость практической геополитики. Однако это стало возможным после окончания Второй мировой войны.

С середины 1950-х гг. ситуация изменилась. В условиях «ядерного пата» и растущей стабильности в Европе Советский Союз понял, что нельзя рассчитывать на приобретение каких-либо новых стратегических преимуществ в Европе, не подвергаясь неоправданному риску, тогда как в странах «третьего мира» такая возможность выглядела соблазнительной. Здесь обстановка была гораздо менее стабильной, поэтому политическому влиянию и экономическому доминированию Запада вполне и без особого риска можно было бросить вызов. Неудачи были в принципе приемлемы, так как не затрагивали напрямую интересов безопасности СССР. Хрущев и его последователи всегда рассматривали политику мирного сосуществования с Западом как средство продолжения борьбы против империализма другими методами, исключавшими риск прямого военного столкновения с империалистическими державами. В то же время, наращивая военную мощь, Советский Союз считал полезным иметь военно-морские и военно-воздушные базы в Азии, Африке и Латинской Америке.

Оказание помощи антиимпериалистическому движению в странах «третьего мира» на деле означало поддержку национализма, а не социализма. Была принята стратегия, в соответствии с которой антиколониальные национально-освободительные движения и борьба за образование независимых «национальных демократических государств» рассматривались как «этапы на пути строительства социализма».

В рамках реализации этой стратегии в конце 1950-х гг. Советский Союз оказывал финансовую и техническую помощь в строительстве гигантского металлургического завода в Индии и Асуанской гидроэлектростанции в Египте, продавая при этом обеим странам советское оружие. Когда в 1959 г. власть на Кубе захватил Фидель Кастро, Советский Союз воспользовался этим для создания своего плацдарма в Латинской Америке и взял на себя фактически полное финансирование слабой кубинской экономики, покупая на Кубе сахар и никель по ценам, значительно превышавшим мировые, и дешево продавая ей нефть. Куба стала базой для советских военных кораблей и разведывательных самолетов, которые действовали в непосредственной близости от территории Соединенных Штатов. Куба также поставляла своих агентов для поддержки антиколониальных движений, включая террористические организации во всех регионах мира^{335}.

Когда в 1964 г. США вступили во вьетнамский конфликт, стремясь защитить Южный Вьетнам от коммунистической революции и внешней агрессии, СССР стал поставлять оружие Северному Вьетнаму, способствуя таким образом последующему поражению американцев и пользуясь этой возможностью для дискредитации американской политики в глазах не только «третьего мира», но и общественного мнения во многих странах Запада. Развернув военно-морские и военно-воздушные базы во Вьетнаме, Советский Союз смог гораздо более эффективно распространять свое военно-политическое влияние по всей Юго-Восточной Азии и на западе Тихоокеанского региона.

И тем не менее не все эти огромные затраты пошли на пользу Советскому Союзу. Например, в 1972 г. Египет неожиданно выслал из страны всех советских военных советников и закрыл советские военно-воздушные базы. Таким образом была продемонстрирована неспособность сверхдержавы контролировать подопечные страны, находящиеся вдали от ее границ: большая часть ранее произведенных затрат и вложений в Египет оказалась выброшенной на ветер. Но Москва всегда была готова к списанию таких потерь в интересах противостояния политике западных держав и расширения сфер своего влияния.

Однако там, где потенциальный союзник находился близко к границам СССР, Советский Союз вел себя гораздо более решительно. В 1979 г. в целях предотвращения падения коммунистического режима, за три года до этого пришедшего к власти в стране, в Афганистан был введен контингент советских Вооруженных сил. Вскоре советские войска столкнулись там с теми же трудностями, что и российские на Северном Кавказе 150 лет назад. Население, разбросанное по огромной гористой территории, ненавидело интервентов и все более склонялось к поддержке фундаменталистских исламских движений, которые возглавили сопротивление. В свою очередь, исламистам оказывали помощь Пакистан и Соединенные Штаты. Не решаясь на проведение политики геноцида и не желая допустить слишком больших потерь в своих войсках, советские руководители оказались к середине 1980-х гг. в тупиковой ситуации.

Состояние советского общества после войны

Советский Союз вышел из Второй мировой войны победителем, но с крайне разрушенной экономикой. Примерно четверть всех имевшихся на начало войны материальных ценностей была уничтожена: нужно было восстанавливать или строить заново огромное количество зданий, жилых домов, административных и производственных помещений, автомобильных и железных дорог, поднимать сельское хозяйство. Но для достижения этих целей страна не располагала достаточным количеством трудоспособного здорового населения с соответствующей этим целям возрастной и половой структурой: за годы войны погибло примерно 24—27 млн человек; огромное число людей было перемещено в новые места проживания. В стране наблюдался сильнейший дефицит трудоспособного мужского населения и соответственно насчитывалось огромное количество вдов и молодых женщин, которые так никогда и не смогли стать женами^{336}.

Тем не менее моральный дух народа в то время был необычайно высок, и советские люди как никогда раньше ощущали свое единство. Появилось целое поколение военных командиров и центральных, и местных государственно-партийных кадров, относительно молодых, до 1941 г. еще не испытанных, но впоследствии прошедших страшное боевое крещение и доказавших свою способность осуществлять действенное руководство. Причем это касалось как чисто военных операций, так и решения хозяйственных задач, возникавших в ходе всенародной войны. Рядовые советские граждане, напуганные террором и политической смутой 1930-х гг., подверглись еще одному ужасному испытанию и поняли, что перед лицом смерти они должны полагаться не столько на государство, сколько на своих ближайших товарищей и непосредственных командиров, а также на собственную отвагу и смекалку. Молодые люди всех социальных слоев, принадлежавшие к различным национальностям, оказались собраны в сплоченные, взаимосвязанные соединения, которые вели жесточайшую борьбу, хотя и несли при этом тяжелые потери.

Легитимность Советского государства казалась в то время более убедительной, чем когда-либо ранее. Советский Союз не создал совершенного общества, но он освободил Европу от страшного и разрушительного врага, что имело практически такую же ценность. До золотого века было еще далеко, но апокалипсис был предотвращен.

Таким образом, война породила в СССР уверенный в себе авторитарный правящий класс и довольно массовый, бесклассовый и многонациональный, патриотизм. Прежний, искусственно культивировавшийся и несколько иллюзорный «пролетарский интернационализм» уступил место новому и испытанному советско-русскому патриотизму, особенно среди людей военного поколения. Они воевали не в классовой битве, а в национальной войне русских против немцев. Именно эту мысль настойчиво проводил Илья Эренбург в своих колонках, публиковавшихся в «Правде», и истинность такого отношения подтверждалась ежедневным опытом войны. Тем не менее русский патриотизм не был национализмом в обычном значении этого слова, поскольку, как известно, советские люди не составляют отдельную нацию. Скорее всего это был своего рода многонациональный имперско-социалистический мессианизм, порожденный победой в войне. Создание тяжелой промышленности и «строительство социализма» приобрели совершенно новое и гораздо более ощутил/ое значение благодаря военному опыту. Не случайно символы войны стали доминирующей темой советской пропаганды, затмив даже Октябрьскую революцию, так как эта война вызвала к жизни сплоченное общество, управляемое, что вполне объяснимо, авторитарными методами^{337}.

Не все советские нации приняли этот неороссийский патриотизм. Грубое присоединение Прибалтийских республик, Западной Белоруссии, Западной Украины и Молдавии вызвало у большинства населения этих районов враждебное отношение к русским и к коммунизму. Мусульмане, проживавшие на Кавказе, особенно чеченцы, испытывали такие чувства уже давно, а после депортации 1944—1945 гг. их враждебность к Советскому Союзу и особенно к русским заметно усилилась. В будущем эта исторически сложившаяся межнациональная неприязнь станет серьезным источником слабости Советского Союза.

Но все же, даже вместе взятые, они составляли очень незначительное меньшинство населения. Что касается остального народа, то это был редкий исторический момент, когда русская нация могла трансформироваться в некую неороссий-скую форму общества со сложным национальным составом, подобно британской нации, но только более разнообразную и многокомпонентную, ядром которой оставались бы русский язык, русская культура и российская государственность. Дальше мы увидим, почему этого не произошло.

270

Люди, отношение которых к Сталину и коммунистическим методам управления было неоднозначным, находили источник энтузиазма в воспоминаниях о минувшей войне, что помогало им и в жизни, и в работе. Андрей Сахаров, который в то время работал над секретным ядерным проектом, позже вспоминал: «Именно потому, что я уже много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно, человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание... Очень скоро я изгнал из этого мира Сталина... Но оставались государство, страна, коммунистические идеалы. Мне потребовались годы, чтобы понять и почувствовать, как много в этих понятиях подмены, спекуляции, обмана, несоответствия реальности»^{338}.

Подобное разочарование постепенно охватывало большинство молодых людей, демобилизованных в 1945“ 1946 гг. Дома их встретили страшная экономическая разруха, разбитые семьи, перенаселенные коммуналки, длинные очереди за самыми необходимыми продуктами и вещами. Демобилизованные солдаты и офицеры были вынуждены носить потертые военные гимнастерки и шинели, а они-то ожидали, «что имеют право на жизнь, достойную героев»^{339}. Но хуже всего было то, что качества, столь необходимые на фронте, — смелость, способность принимать самостоятельные решения и рисковать — оказались абсолютно не востребованы в условиях советской мирной жизни. Вот как об этом позже написал один такой бывший солдат: «Мы не ждали молочных рек и кисельных берегов. Своими глазами видели спаленные села, руины городов. Но у нас все же появились свои, пусть и расплывчатые, представления о справедливости, о собственном назначении, о человеческом достоинстве. Они удручающе не совпадали с тем, что нас ждало едва не на каждом шагу»^{340}.

Дело в том, что Сталин и партийно-государственный аппарат, на время войны ослабившие вожжи, особенно в отношении военных, стремились вновь приобрести неоспоримый контроль над всем советским обществом. Более того, они верили, что доказали свое право на это. Открыто выступать против авторитета военных было практически невозможно, однако уже в 1946 г. право избирать (читай «назначать») секретарей парторганизаций в воинских частях было у Вооруженных сил отобрано и

вновь передано под контроль партийной иерархии. Хотя институт военных комиссаров и не был восстановлен, офицеров заставляли посещать специально созданные школы политучебы, с тем чтобы они сами стали политкомиссарами^{341}. Маршал Жуков, герой войны, пользовавшийся огромной популярностью в армейских кругах и имевший основания претендовать на лавры победителя в войне и соперничать с самим Сталиным, был назначен на скромную для него должность начальника Одесского военного округа. Беспрецедентно высокий общественный авторитет офицеров-партийцев был подкреплен созданием сети суворовских училищ, воспитанники которых получали не только военное образование, но и обучались социальному «политесу» (например, бальным танцам). Таким образом, партийно-военная иерархия становилась новой общественной элитой^{342}.

Партия, в свою очередь, ужесточала требования к приему в свои ряды. Во время войны для приема в члены ВКП(б) солдату требовалась только рекомендация его непосредственных командиров без какой-либо дальнейшей проверки его благонадежности. Высшие эшелоны партийной иерархии в целях повышения своего профессионального партийного уровня создали специальную сеть высших партийных школ, в которых все партийные руководители, начиная со звена секретарей райкомов, должны были систематически проходить курсы переподготовки. Совещания партийных органов — от Политбюро и ниже — стали вновь проводиться на регулярной основе, хотя первый после 1939 г. съезд партии был созван только в 1952 г.

Имея за плечами опыт солидарности, полученный во время войны, партийная номенклатура стала чувствовать себя намного увереннее в своих креслах. Сталин создал ее, но теперь она начала осознавать собственную силу. Партийные руководители научились работать без подсказки сверху, зачастую даже без разрешения самого Иосифа Виссарионовича, и этим представляли угрозу его доселе безграничной власти. Хотя они являлись сталинскими креатурами, на деле им уже было легче обходиться без него. Чтобы удержать их в узде, Сталин возобновил террор, хотя и не такой массовый, как в тридцатые годы. Теперь он был выборочным, в соответствии с международной обстановкой 1947—1948 гг., которая характеризова- , лась атмосферой «холодной войны», где главную роль играли два противоборствовавших военных блока.

Солидарность и независимость партийной номенклатуры особенно явно проявлялась в Ленинграде, городе, который во время войны был практически на два года отрезан блокадой от остальной страны. Сталин стал с нервной подозрительностью относиться ко всем ленинградцам и именно в Ленинграде провел одну из самых кровавых послевоенных «чисток». Андрей Жданов, бывший во время войны первым секретарем Ленинградского обкома партии, был назначен секретарем Ком-информа, отвечавшим за отношения с зарубежными социалистическими партиями. После разрыва в 1949 г. с маршалом Йосипом Броз Тито и коммунистами Югославии Жданов неожиданно умер, возможно, от сердечного приступа, вызванного злоупотреблением спиртным. Ряд других высших партийных руководителей Ленинграда были арестованы и приговорены к расстрелу закрытыми судебными заседаниями без публичной огласки предъявленных им обвинений. Вероятно, эта «чистка» была связана с обострением «холодной войны» и потенциальной самостоятельностью ленинградской партийной номенклатуры^{343}.

Другой группой, которая могла пользоваться поддержкой Запада после создания в 1948 г. государства Израиль, были евреи. Еврейский антифашистский комитет, созданный во время войны в целях мобилизации помощи со стороны евреев в войне против Германии, был распущен, а его председатель Соломон Михоэлс убит. Был закрыт Московский еврейский театр, арестованы многие деятели культуры еврейской национальности. Некоторых из них судили и приговорили к расстрелу по смехотворному обвинению в том, что они якобы участвовали в заговоре по передаче Соединенным Штатам территории Крыма. В январе 1953 г. было объявлено об аресте группы врачей, которые «планировали уничтожение высших партийных кадров СССР», а органы безопасности подверглись критике за «потерю бдительности», поскольку не смогли разоблачить эту группу раньше. Все указывает на то, что Сталин планировал провести еще целый ряд «чисток», которые, возможно, уже не уступали бы по масштабам «чисткам» тридцатых годов и сопровождались бы массовой депортацией евреев в Сибирь. Но 5 марта 1953 г. Сталин умер, не успев осуществить свои планы.

Восстановление экономики

Послевоенное восстановление экономики шло удивительно быстрыми темпами, и уже к 1947—1948 гг. многие показатели тяжелой промышленности вышли на уровень 1940 г. Этот успех можно отчасти объяснить тем, что одновременно с восстановлением фабрик и заводов в западных, бывших оккупированных районах страны продолжали действовать предприятия, эвакуированные на восток СССР во время войны. Но в большей мере высокие темпы восстановления экономики отражают тот факт, что произошел возврат к испытанным принципам, методам и приоритетам хозяйствования, применявшимся в тридцатые годы и практически не претерпевшим изменения в первый послевоенный период. В послевоенной экономике сохранились все перекосы и ошибки первых пятилеток: крайний авторитаризм в управлении и чрезмерная секретность, недостаток оборотных средств и низкое качество оборудования, штурмовщина в конце каждого месяца. После периода военного напряжения, характеризовавшегося жесткой дисциплиной, советские предприятия вновь стали «ассоциациями взаимной зашиты» хозяйственных руководителей и рабочих.

В демографической структуре рабочей силы теперь все большая доля приходилась на женщин и рабочих-мужчин, не получивших достаточной профессиональной подготовки, в то время как опытных и квалифицированных рабочих явно не хватало. Это в значительной мере усугубляло трудности. Хотя рабочие, занятые в различных отраслях промышленности, трудились в условиях военной дисциплины, их рабочий режим был организован далеко не лучшим образом, и они фактически сами контролировали весь трудовой процесс. Руководители предприятий, озабоченные поиском необходимых для производства рабочих рук, смотрели сквозь пальцы на небрежно выполненную работу и, естественно, не применяли к рабочим суровых мер военной дисциплины. Тем не менее жизнь рабочих была далеко не легкой: многие жили в антисанитарных условиях, в неотапливаемых бараках, где отсутствовали даже самые элементарные приспособления для приготовления пищи. Условия, в которых они работали, были не менее суровыми: в цехах либо царил пронизывающий холод, либо стояла невыносимая жара. Производственные помещения имели плохую систему вентиляции, а рабочие места представляли опасность для здоровья и жизни рабочих, так как не были оснащены защитными ограждениями. Нередко ответом рабочих на такое положение были попытки подыскать работу с более подходящими условиями труда. Текучесть кадров оставалась весьма высокой, несмотря ни на какие драконовские меры, направленные против «летунов»^{344}.

Неспособность Советской власти справиться с этими проблемами предопределила то, что, хотя объемы промышленного производства уже в начале 1950-х гг. превысили довоенный уровень, дальнейший рост промышленности приобрел характер стагнационного развития, когда расширение производства достигалось за счет привлечения новых рабочих рук, в основном из сельской местности, а не за счет совершенствования технологии. Неспособность внедрять инновационные технологии, отсутствие эффективных методов стимулирования рабочих и неудачные попытки упорядочить производственный процесс на предприятиях — все это обусловило отставание СССР от стран Западной Европы, Северной Америки и Восточной Азии на целое поколение. К середине 1970-х гг. рост промышленного производства, видимо, практически прекратился, и началось его падение; экономика становилась все менее жизнеспособной, за исключением, пожалуй, военно-промышленного комплекса. Промышленные предприятия постепенно превращались в оплоты социального обеспечения, которые предоставляли сотням, а иногда и тысячам рабочих и их семьям жилье, детские сады, спортивные сооружения, дома отдыха и специальные ведомственные поликлиники. Подобные функции приобрели к этому времени не менее важное значение, чем непосредственное производство.

Огромные ресурсы и авторитарные методы руководства пока еще позволяли сосредоточивать усилия на развитии отдельных особо важньїх отраслей, где производилась продукция необходимого высокого качества. Это касалось военных и космических технологий, которые являлись весьма престижными и привлекали лучших специалистов и хозяйственников. Но все остальные отрасли промышленности, не входившие в категорию приоритетных, управлялись менее способными и менее амбициозными руководителями и приходили в упадок.

Крестьяне надеялись, что после войны колхозы будут навсегда распущены, но по указу, изданному в сентябре 1946 г., все земли, приобретенные частными лицами во время войны, должны были быть незамедлительно возвращены колхозам; наказания за «хищения социалистической собственности» ужесточались, а задания по сдаче продукции государству увеличивались. Цены, которые государство платило за эти поставки, были настолько низкими, что в ряде случаев даже не покрывали транспортных издержек по доставке сельхозпродукции в город. В результате стоимость трудодня в 50 процентах колхозов в 1946 г. составляла где-то порядка рубля, а то и меньше, что равнялось стоимости примерно трети килограммовой буханки черного хлеба^{345}. Многие крестьяне отказались от содержания в своих индивидуальных хозяйствах коров и начали разводить коз — «сталинских коз», как их тут же окрестило сельское население, — так как их молоко не подлежало сдаче государству. Проведенная в 1947 г/денежная реформа резко понизила стоимость сбережений населения, которые не хранились в сберкассах. Крестьяне, хранившие заработанные во время войны деньги «под матрасом», сразу же потеряли большую часть своих накоплений^{346}.

После этого обнищание колхозов усугубилось, а колхозное крестьянство оказалось деморализовано еще более, чем до войны. Вероятно, самый значительный ущерб был нанесен сокращением трудоспособного мужского населения. Сельские парни, прошедшие войну, редко возвращались в родные деревни, не желая обрекать себя и свои семьи на нищенское существование. Поскольку фронтовикам выдавались паспорта, они искали и находили работу на транспорте, в строительстве или на промышленных предприятиях. Сельский труд становился фактически женской монополией, а так как тяглового скота не хватало, женщины нередко впрягались в конскую упряжь и тянули по полю плуг^{347}.

В 1946 г. тяжелейшая засуха поразила Молдавию и Украину, приведя к страшному голоду и массовым эпидемиям. Завышенные планы госпоставок не позволяли крестьянам оставлять достаточное количество зерна даже для собственных нужд. От голодной смерти они спасались, сажая картофель. Около пяти миллионов крестьян покинули свои деревни, и, вероятно, около одного миллиона человек умерли от недоедания и связанных с ним болезней^{348}.

Продолжающийся жесткий контроль со стороны государства и отсутствие необходимых капиталовложений в деревню привели к тому, что рост объемов сельскохозяйственного производства оказался ниже, чем после 1921 г. К 1952 г. все еще не был достигнут довоенный уровень. Хотя карточная система была отменена в 1947 г., мясные и молочные продукты в государственной торговле имелись только в крупных городах с хорошим снабжением, да и то с частыми перебоями. В основном люди приобретали эти продукты на рынках, где продавалась продукция индивидуальных хозяйств. Эти хозяйства, занимавшие всего от 1 до 2 процентов всех сельскохозяйственных угодий, давали в 1950-х гг. более половины общего производства овощей, мяса и молока, более 60 процентов всего выращиваемого в стране картофеля и свыше 80 процентов яиц^{349}.

Культура, наука и образование

Во время войны наблюдалось ослабление государственного давления в области культуры. Нарком культуры Жданов старался поднять патриотический дух, а для этого снова понадобились хорошие писатели и музыканты, несмотря на то что не все они разделяли партийное мировоззрение. Давно молчавшие литераторы, такие как Анна Ахматова, Борис Пастернак и Михаил Зощенко, вновь смогли публиковать свои произведения. Шостаковичу снова «разрешалось» сочинять музыку — его «Ленинградская симфония» с ее повторяющимися «жестоко-безумными» пассажами стала символом сопротивления фашизму (хотя в частных беседах Шостакович утверждал, что она была направлена против тоталитаризма любого рода, включая его сталинский вариант)^{350}.

После войны потребность партии в писателях и музыкантах значительно уменьшилась. Центральный Комитет в своем постановлении от 14 августа 1946 г. осудил литературные журналы «Звезда» и «Ленинград» за публикацию произведений, «проникнутых духом низкопоклонства по отношению ко всему иностранному», а также за то, что литературная политика этих изданий имела в своей основе не «интересы правильного воспитания советских людей», а «интересы личные, приятельские», то есть, выражаясь советским языком того времени, основывалась на «блатных связях». Двух ленинградских авторов исключили из Союза писателей СССР: Михаила Зощенко, обвиненного в «гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности», и Анну Ахматову, чьи произведения, как говорилось в постановлении, были пропитаны «духом пессимизма и упадничества...» и застыли «на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства»^{351}. Даже секретарь Союза писателей Александр Фадеев подвергся критике за роман «Молодая гвардия», который, описывая движение сопротивления немецким захватчикам на оккупированной территории Донбасса, недостаточно четко показал ведущую роль Коммунистической партии в этой борьбе. В том же постановлении нападкам подвергся Сергей Эйзенштейн за «недостаточно героический» образ Ивана Грозного в одноименном фильме.

Постановление от 10 февраля 1948 г. осудило «формализм» в музыкальных произведениях. Это постановление было непосредственно направлено против грузинского композитора Вано Мурадели, который «ошибочно» показал враждебное отношение грузинского и северокавказских народов к России во время Гражданской войны. Этот взгляд был абсолютно недопустим для неороссийских патриотов. Активисты Союза композиторов воспользовались постановлением для запрещения публикации и исполнения сочинений Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна и других композиторов. Восьмая симфония Шостаковича, написанная им вслед за «Ленинградской симфонией», дошла до слушателей только спустя несколько лет^{352}.

В научно-исследовательских институтах усердно занимались выкорчевыванием «космополитизма». В Институте языкознания профессор Н.Я. Марр был снят с должности за то, что в своих работах писал о том, что все языки имеют общее происхождение и в будущем пролетарском интернациональном сообществе сольются в единый язык. Сталин же решил, что единственным языком, достойным будущего человеческого общества, является русский: он учил, что язык, будучи постоянным элементом, свойственным любой национальной культуре, менее всего подвержен социальным изменениям^{353}. Одним словом, для Сталина понятия пролетарского интернационализма и русского империализма окончательно отождествились.

В генетике «босоногий ученый» Трофим Лысенко при поддержке партии одержал верх над гораздо более авторитетными и известными исследователями. Вопреки принятой в биологии теории он учил, что признаки, приобретенные живыми организмами под влиянием окружающей среды, могут передаваться по наследству. Из своего учения он сделал вывод о том, как можно усовершенствовать процесс селекции растений. В академических кругах его теория расценивалась как плохо подтвержденная фактами гипотеза, но Лысенко удалось захватить власть во Всесоюзном НИИ растениеводства, откуда он более десяти лет руководил генетической и большей частью биологической науки страны.

Во всех подобных случаях партийные ставленники в научных учреждениях и творческих союзах, используя руководящее положение в проведении кадровой политики, назначали на ключевые должности кандидатов из своих номенклатурных списков, удаляя неугодных им людей. Это была целая система назначений «по блату», жаловаться на которую было просто некуда. Наказанием за попытки борьбы с этой системой были теперь не тюрьма и расстрел, как в тридцатые годы, а, как правило, увольнение с последующим понижением в должности и переводом в рядовые сотрудники, что означало лишение привилегий, переезд в коммуналку и отоваривание в обычных государственных магазинах с пустыми прилавками и длинными очередями. Такую дорогую цену готовы были заплатить далеко не все. Большинство исследователей и ученых либо переориентировали свои работы в соответствии с линией начальства и идеологов, либо уходили в области, свободные от какой-либо идеологической подоплеки. Шостакович, например, серьезно думал о том, чтобы покончить жизнь самоубийством, но затем ушел в идеологически нейтральную область, сочинив целую серию прелюдий и фуг в стиле Баха^{354}.

Хрущев и реформы послесталинского периода

После смерти Сталина в марте 1953 г. советские лидеры оказались перед серьезной дилеммой. Они добились больших успехов в восстановлении разрушенной войной промышленности, хотя и сохранили в ней все губительные структурные недостатки, присущие экономике 1930-х гг. Во всех других отраслях хозяйства ситуация складывалась критическая. Производительность труда в сельском хозяйстве была лишь ненамного выше уровня 1913 г., хотя доля городского населения, которому требовались продукты питания, по сравнению с тем временем значительно увеличилась. Жилья не хватало, а условия быта были зачастую вопиюще антисанитарными. Это положение касалось всех слоев населения, за исключением немногих привилегированных групп. Также не хватало потребительских товаров и услуг, а многих из них просто не существовало. Транспорт работал с перебоями, был перегружен. В целом весь этот дефицит сказывался на работе даже самых приоритетных секторов экономики: рабочие, которым было негде отремонтировать обувь, которым не удавалось вовремя приходить на работу из-за опозданий транспорта и приходилось часами выстаивать в очередях за продуктами и страдать бронхитом из-за сырости в квартирах, не могли без сбоев выпускать высококачественную продукцию.

Для страны, которая хотела видеть себя сверхдержавой, демографическая ситуация складывалась неблагоприятно и даже угрожающе. Война унесла жизни огромного числа молодых мужчин, а многие выжившие в войне находились теперь в исправительных лагерях или на специальных поселениях (читай — в ссылке), где их опыт и здоровье растрачивались впустую.

Такое положение дел настоятельно требовало радикальных и давно назревших перемен. Однако осуществить их было совсем не просто. За несколько лет после войны сложилась удивительно стабильная, даже жесткая социальная структура населения. К началу 1950-х гг. послевоенная номенклатурная элита упрочила свое руководящее положение и привилегии. Кроме того, хозяйственные руководители обладали всеобъемлющей властью над рабочими, находившимися в их подчинении. Они вовсе не собирались легко со всем этим расставаться.

У тех, кто пришел к власти после Сталина, имелся один крайне важный приоритет. Он состоял в том, чтобы никто из них не смог сосредоточить в своих руках такую власть, какой обладал Сталин. На время они забыли про свои противоречия и объединились против Лаврентия Берии, который, являясь руководителем сил безопасности, был самой подходящей кандидатурой на роль нового тирана. Он был арестован и казнен по обвинению в «шпионаже в пользу Великобритании». Его бывшие коллеги сразу же после этого значительно сократили аппарат секретных агентов, уволив большое число оперативников и информаторов. Вся система госбезопасности была поставлена под строгий партийно-государственный контроль и стала называться КГБ (Комитет государственной безопасности).

Сообщение о том, что Берия оказался предателем, заставило многих людей, осужденных при нем специальными судебными заседаниями, писать апелляции о пересмотре их дел и об освобождении из мест заключения. Какое-то число заключенных было действительно выпушено на свободу с последующей реабилитацией. Сам факт реабилитации имел большое значение, так как эти люди могли по возвращении из заключения претендовать на получение жилплощади, работы и привилегий, утерянных много лет назад. Таким образом, это был своего рода страховой полис для элиты. Это также свидетельствовало о том, что судебная система и органы прокуратуры освобождаются от неусыпного контроля тайной полиции и могут настаивать на минимальном соблюдении «социалистической законности». Соответственно поднимался вопрос, что делать с ГУЛАГом. Даже те, кто придерживался жестких взглядов по данному вопросу, признавали экономическую неэффективность лагерей и социальную угрозу, которую они могут представлять для стабильности общества. Во многих лагерях происходили забастовки и восстания заключенных, и всегда существовала угроза, что заключенные, многие из которых имели опыт участия в войне в составе регулярной армии или в партизанских отрядах, разоружат охрану и захватят весь лагерный комплекс.

Было решено создать правительственную комиссию по расследованию и пересмотру вынесенных ранее приговоров, в первую очередь в отношении высоких партийных и государственных чиновников. Эта комиссия должна была дать рекомендации о возможности их освобождения. Когда к концу 1955 г. доклад комиссии был представлен, он приоткрыл страшную картину полного судебного беззакония и произвола, которые существовали в СССР с начала тридцатых годов^{355}.

Эти разоблачения поставили руководителей страны перед ужасной дилеммой прямо накануне XX съезда партии, который был намечен на февраль 1956 г.: если доклад будет скрыт, то это облегчит приход к власти нового диктатора, который сможет снести им головы. С другой стороны, опубликование доклада делало их хотя бы частично ответственными за массовые проявления беззакония. Решение о частичном опубликовании доклада было принято Хрущевым лично. На самом деле это был достаточно смелый шаг, против которого возражали некоторые из его коллег. Хрущев аргументировал свое решение так: «Такой доклад можно сделать только сейчас, на XX съезде. На XXI уже будет поздно, если мы вообще сумеем дожить до того времени и с нас не потребуют ответа раньше»^{356}.

И все же, принимая во внимание мнения оппонентов, доклад, представленный на официальном заседании съезда, не упоминал о сталинских репрессиях. Вместо этого по окончании съезда состоялось специальное заседание, на котором Хрущев зачитал ленинское завещание, осуждавшее Сталина, а затем уже подробно доложил о «целом ряде чрезвычайно серьезных нарушений партийных принципов, партийной демократии и революционной законности», которые были допущены Сталиным. Делегаты прослушали доклад, затаив дыхание в трепетном страхе, и после его окончания молча разошлись: прения по докладу были запрещены. Доклад Хрущева не был опубликован в советской прессе, а членам партии по всей стране он зачитывался на специальных закрытых собраниях. Представители зарубежных компартий, которым разрешили присутствовать на этом совещании, вскоре предали текст доклада огласке за рубежом. Таким образом, за пределами Советского Союза он стал широко известен^{357}.

Сама процедура представления доклада и его содержание являли собой компромисс. Хрущев сделал основной акцент на репрессиях против видных партийно-государственных руководителей и широко известных общественных деятелей. Кроме упоминания о депортациях различных народов, он очень мало . сказал о страданиях рядовых граждан, а представленный им список преступлений начинался 1934 годом. Таким образом давалось понять, что все происходившее до этого — подавление Сталиным различных «оппозиций», первые показательные процессы над «врагами народа» и массовые выселения «кулаков» — было вполне допустимым. Более того, Хрущев, обвиняя в преступлениях только Сталина и некоторых бывших руководителей спецслужб, ушел от вопроса о своей личной ответственности и ответственности своих коллег по партийному руководству за все происшедшее. В целом это был доклад номенклатурной элиты, защищавшей себя от «призрака» Сталина.

Тем не менее доклад произвел эффект разорвавшейся бомбы, поскольку поднимал ряд фундаментальных вопросов, затрагивавших самую основу советской системы, не предлагая в то же время никаких решений. В общем, он, вероятно, был именно таким, каким хотели его услышать делегаты съезда. В нем утверждалось, что террор и «культ личности» навсегда ушли в прошлое, что отныне будут восстановлены «коллективное руководство» и «социалистическая законность», при которой партийная номенклатура рассчитывала сохранить свои посты и привилегии. В ближайшие годы именно эта крепкая поддержка аппаратчиков нижнего и среднего партийного звена весьма пригодилась Хрущеву.

Однако у массы образованных, думающих людей в Советском Союзе, а также у народов Восточной и Центральной Европы разоблачения, содержавшиеся в докладе, вызвали глубокое потрясение. Смешанные чувства страха, фанатизма, наивности и раздвоенного мышления, с которыми интеллигенция относилась к коммунистическому правлению, были подрезаны под корень. Даже внутри Советского Союза на собраниях студенческих, творческих и профессиональных союзов поднимались очень неудобные вопросы: если такое было возможно при Сталине, где гарантия того, что теперь, когда у власти остались его ближайшие сподвижники, этому будет положен конец? Разве все эти разоблачения не означали, что необходимо принять срочные и серьезные меры по демократизации общества^{358}? Популярным в те годы был следующий анекдот: на одной из встреч с народом Хрущев получает от аудитории записку, в которой спрашивается, что он делал в то время, как Сталин убивал людей. Прочитав ее, Хрущев спрашивает: «Кто прислал записку?» Аудитория молчит. Подождав минуту, Хрущев говорит: «Вот вам и ответ на ваш вопрос». У него была манера прямо и без обиняков говорить на темы, которых избегали его коллеги. (Тем не менее рассказанная история довольно сомнительна.)

Реакция в Центральной и Восточной Европе была мощнее. В Польше интеллигенция требовала изменений в существующем строе, а рабочие устраивали забастовки до тех пор, пока просталинское руководство не приняло жестких мер и к власти в октябре 1956 г. не пришел Владислав Гомулка (который в 1951 г. был арестован как «сторонник Тито») со своей программой «национального коммунизма». Советские лидеры смирились с этими изменениями в руководстве во избежание дальнейших беспорядков, хотя новая польская программа отрицала некоторые элементы советской модели: крестьянам, например, разрешалось выходить из колхозов и вести небольшое частное хозяйство, а Католическая церковь получила право преподавать в школах религиозные предметы.

Гораздо более серьезными последствия «секретного доклада» оказались в Венгрии. Здесь оппозиция, включавшая как интеллигенцию, так и рабочих, занимала более смелые позиции. Она требовала свободы слова, открытых и справедливых многопартийных выборов, а также вывода советских оккупационных войск. Новый премьер-министр Имре Надь, хотя и называл себя коммунистом, решил, что у него нет другого выбора, кроме поддержки этих требований. Он осудил создание Варшавского Договора и объявил Венгрию нейтральным государством. Вначале советские войска были готовы покинуть территорию Венгрии, но позднее советское руководство изменило свое решение, поняв, что выход из Варшавского Договора — слишком далеко идущий шаг. Советские войска вернулись для подавления того, что теперь именовалось «контрреволюционным переворотом». В Венгрии было создано более покладистое правительство во главе с Яношем Кадаром.

Волнения в странах Варшавского Договора делали более уязвимой позицию самого Хрущева. В июне 1957 г. Молотов, Маленков, Булганин и Каганович смогли убедить большинство Президиума ЦК (как тогда называлось Политбюро) потребовать отставки Хрущева. Хрущев отказался, сославшись на то, что он избран на свой пост всем составом Центрального Комитета, и заявил, что не уйдет без его согласия. Это был очень ловкий шаг, так как секретари компартий республик и секретари обкомов, составлявшие ядро Центрального Комитета, а также военные и КГБ предпочитали Хрущева возрождению сталинских методов. Они отвергли предложение Президиума и подтвердили полномочия Хрущева на посту Первого секретаря.

Он, в свою очередь, сумел использовать эту конфликтную ситуацию для обвинения оппозиции в соучастии в сталинских преступлениях, назвав их «антипартийной группой» и добившись их вывода из состава ЦК. В каком-то смысле это было довольно рискованным шагом. Каганович, например, прямо спросил его: «А разве не вы подписывали бумаги о расстреле по Украине?»^{359} Однако Хрущев теперь уже держал средства массовой информации под своим контролем и мог не допустить освещения в них таких вопросов. Он занял пост премьер-министра, совмещая его с постом Первого секретаря ЦК КПСС. В доказательство того, что он больше не является сталинистом, он воздержался от ареста своих противников. Молотов был направлен послом в Монголию, а Маленков сослан руководить одной из сибирских электростанций. Это был ключевой момент в переходе партийно-государственной элиты от состояния постоянной опасности и нестабильности к устойчивому положению правящего класса: с этого времени члены партии могли с достаточным основанием надеяться, что даже в случае каких-либо серьезных перемен они сохранят свой высокий уровень жизни, а их родственники не пострадают.

Стабильность правящей элиты ставила в то же время вопрос: как можно управлять страной, не прибегая к массовому террору? Для решения этого фундаментального вопроса Хрущев должен был найти и определить новые обоснования законности однопартийной системы. Он проконсультировался с аппаратчиками соответствующих отделов ЦК и со специалистами Института марксизма-ленинизма — оплота идеологического ленинского наследия. Эти институты, потрясенные сталинскими преступлениями, начали постепенно открывать для себя европейские «буржуазные» корни марксизма и осознавать некоторую ценность таких понятий, как «законность», «гражданское общество» и «рыночная экономика», которые многие европейские марксисты принимали как нечто само собой разумеющееся, только требующее некоторого совершенствования, а не уничтожения посредством установления гегемонии рабочего класса. Ведущие ученые различных общественно-политических институтов сопровождали советских дипломатов в их зарубежных поездках, чтобы ознакомиться с жизнью других народов и обсудить проблемы социального развития со своими коллегами в других странах^{360}.

В то же время Хрущев был весьма далек от взглядов европеизированного марксиста. Напротив, его можно считать «последним из могикан» среди других коммунистических лидеров. Он видел мир в черно-белых красках, хотя и не отличался такой параноидальной озлобленностью, как Сталин. Он с огромным уважением относился к Ленину и считал его эталоном истинности, источником единственно правильного учения, от которого отошел Сталин. Хрущевская риторика сводилась к тому, что, если свернуть со сталинской сомнительной проселочной дороги и вернуться к «торной дороге ленинизма», то можно будет возобновить «Победный марш к совершенному обществу».

Поэтому хрущевские реформы содержали в своей основе некую двойственность. С одной стороны, они восстанавливали отдельные элементы «буржуазной» законности. Но в то же время они вновь возвращали утопическую идею о коммунистической демократии как о форме всенародного управления, которая установится после отмирания государства.

Взгляды Хрущева получили наиболее полное отражение в новой программе КПСС, представленной XXII съезду партии в 1961 г. В ней утверждалось, что в советском обществе.больше не существует антагонистических противоречий, а государство представляет не какой-либо отдельный класс, а уже является «всенародным». Материальная база, необходимая для строительства коммунизма — высшей стадии социализма, — также была уже создана. Отсюда делался вывод о возможности построения коммунизма в СССР к 1980 г. Это должно было означать, что «органы государственной власти постепенно трансформируются в органы общественного самоуправления». Таким образом, различие между государством и обществом исчезнет^{361}.

Подобно Ленину Хрущев использовал партию для разрешения противоречий, содержавшихся в программе. Он заявил, что партия станет «ведущей и направляющей силой советского общества». Иными словами, партия подменяла собой государство в качестве руководящего центра органов общественного самоуправления. Но в таком случае Хрущев вряд ли мог сохранить партию в ее тогдашнем виде, приниженном и искаженном сталинскими методами партийного руководства, которые и подвергались критике в докладе. Он восстановил практику регулярных собраний в парторганизациях всех уровней, что укрепило положение партийных чиновников и вселило в них уверенность, но в то же время он настаивал на ротации партийных кадров, что весьма тревожило и беспокоило их, поскольку, по мнению партаппаратчиков, цель прекращения террора заключалась именно в том, чтобы сохранить за ними их должности.

В целях привлечения партии к более активному управлению экономикой, что должно было стать одной из ее задач в будущих органах самоуправления, Хрущев упразднил отраслевые министерства, заменив всю систему управления экономикой примерно сотней региональных совнархозов (Советов народного хозяйства), руководимых партийными комитетами. Чтобы партийные кадры могли совершенствовать свою хозяйственную специализацию, он на местном уровне разделил партийные комитеты на «промышленные» и «сельскохозяйственные» отделы, имевшие каждый свою отдельную иерархию снизу доверху вплоть до ЦК. Это разделение рассматривалось секретарями сельхозотделов партийных комитетов как определенная обида, так как сельское хозяйство имело более низкий статус в общей политической иерархии по сравнению с промышленностью. Кроме того, поскольку границы некоторых совнархозов совпадали с границами союзных республик, такая система усиливала тенденцию к формированию этнических кланов, управлявших экономикой^{362}.

Чтобы подготовить почву для более активного участия народа в политической жизни общества, была реформирована судебная система. Упразднялись или серьезно ограничивались полномочия военных и чрезвычайных судов, являвшихся при Сталине инструментами политического террора. Из уголовного кодекса были изъяты такие неопределенные и зловещие статьи, как, например, «контрреволюционная деятельность», «террористические намерения» и т.п., которые часто использовались как основание для повальных арестов и показательных судов. Сроки заключения резко сокращались, и обвиняемого уже нельзя было осудить только на основании личного признания им своей вины. Возрождались товарищеские суды, введенные в качестве эксперимента еще в двадцатых годах. Они занимались рассмотрением незначительных правонарушений, а судьи таких судов избирались из числа жильцов дома или членов рабочего коллектива^{363}.

Взгляды Хрущева были по своей сути популистскими (скорее в западном, нежели русском понимании этого слова). При проведении судебной реформы проявилось недоверие Хрущева к «специалистам», которое, впрочем, была присуще ему и при решении других вопросов. Так, он попытался сделать систему образования более равноправной, отменив плату за обучение в институтах и старших классах средней школы. Кроме того, он настаивал на том, чтобы все дети оканчивали школу в пятнадцать лет и проводили два года на производстве, получая практический опыт работы на заводах, фабриках или в колхозах. Он хотел пробудить у молодежи желание заниматься квалифицированным ручным трудом, в котором так нуждалась советская экономика. Что еще более важно, он стремился разрушить окостеневшую систему существовавшей в то время социальной иерархии, в которой социальный статус родителей как бы завещался их детям по наследству, но не посредством собственности, а через систему образования. Знаменательно, что именно эту реформу он не смог осуществить из-за несогласия с ней его коллег, так как укрепление социального статуса и возможность передавать свое с трудом завоеванное положение детям представляли для номенклатуры первостепенное значение. Образование и соответствующие дипломы и квалификация являлись эквивалентом денежного капитала в буржуазном обществе. Это было одним из условий, позволивших создать социалистическую элиту, скрепленную родственными связями^{364}.

В качестве первого шага к удовлетворению первоочередных материальных запросов населения партийное руководство развернуло широкую программу жилищного строительства, в котором использовался панельный метод (бетонные блоки), позволявший возводить многоэтажные жилые здания. К середине 1950-х гг. большинство советских городов представляли собой сплошные леса башенных кранов и грязные болота строительных площадок. Реализация этой программы давала людям надежду вырваться наконец из «нежеланного интима» совместного проживания в коммуналках. Между 1955 и 1964 гг. жилищный фонд увеличился почти в два раза, и широкомасштабное строительство продолжалось еще долгие годы после этого. Долгожданное удовлетворение потребности в жилье, которое игнорировалось при Сталине, сделало условия жизни людей более комфортными, но, с другой стороны, способствовало закреплению сложившейся социальной иерархии, так как давало начальству возможность непосредственно влиять на все стороны жизни народа. Служащие или рабочие, трудившиеся на одном предприятии или входившие в один профсоюз, имели возможность создавать жилищные кооперативы и покупать жилье в кредит, уплатив первоначальный взнос в размере 15—30 процентов общей стоимости квартиры, а затем постепенно выплачивая оставшуюся сумму под очень умеренные проценты. Профессиональные кадры (специалисты с высшим или средним специальным образованием) имели больше возможностей для накопления средств, чем рабочие, поэтому жилищные кооперативы стали отличительным знаком среднего класса, находившегося между руководящей элитой, не имевшей необходимости в таком жилье, и рабочими, проживавшими в дешевых муниципальных квартирах.

Возобновление гонений на религию

После войны в Советском Союзе наблюдался мощный религиозный подъем. Частично это было результатом договоренности Сталина с духовными руководителями основных христианских конфессий, а частично — присоединением новых территорий на западе страны. Но главным образом этот подъем был вызван величайшим эмоциональным напряжением и мощным всплеском патриотизма, который пробудился у народа в годы войны. До войны в стране насчитывалось, вероятно, не более сотни действующих православных храмов, но уже к 1949 г. их число составило 14 500. Большинство храмов находилось на присоединенных западных территориях, которые не испытали преследований довоенных лет, но и на исконно русской земле стали вновь открываться многочисленные храмы^{365}.

«Полуконкордат» с государством был небезопасен, но в то же время представлял для Церкви определенные возможности, поскольку означал, что отныне священнослужители не должны постоянно бороться за свободу своих действий, а подпадают под прямое покровительство и контроль государства и партии. Назначения в церковной иерархии проводились через государственную номенклатурную систему и подчинялись политическим критериям, подобным тем, которыми руководствовались при назначениях на светские должности. Епископы входили в состав номенклатурной элиты и должны были активно участвовать в движении за мир, не проявляя особого рвения в проповедовании веры^{366}.

Видение Хрущевым самоуправляющегося социалистического общества делало для него религию более опасной, чем для Сталина в поздний период его правления. Хотя антирелигиозная политика Хрущева проводилась без особого освещения в средствах массовой информации, из публикаций конца 1950-х гг. видно, что советское руководство опасалось возрождения паломничества к святым местам, преподавания религиозных предметов детям и связи между религией и национализмом (особенно на Украине и в Литве). В противовес этому коммунистические и комсомольские организации были призваны развивать новую «социалистическую» светскую обрядность, чтобы заменить ею церковные обряды крещения, венчания и отпевания умерших. В 1959 г. в Ленинграде был открыт первый Дворец бракосочетаний^{367}.

В июле 1961 г. в Загорске был спешно созван совет епископов Православной церкви. На нем были внесены изменения в положение священнослужителей, которые отныне не имели права решать какие-либо административные или финансовые вопросы на уровне своих приходов. Теперь они становились просто «служителями культа», нанятыми религиозными общинами для совершения церковной службы один раз в неделю. Эти изменения подрывали единство религиозных общин, что облегчало проникновение в них партийных активистов, которые агитировали народ за закрытие храмов и роспуск приходов^{368}. Принятие такого самоуничижительного решения можно объяснить только сговорчивостью епископов, входивших в номенклатурную систему.

Результатом этого стало массовое закрытие храмов. С 1948 по 1964 г. Русская православная церковь потеряла более 40 процентов своих приходов и более 75 процентов монастырей. Закрытие храмов с особым размахом велось на западных территориях и в районах, попавших во время войны под немецкую оккупацию. Другими конфессиями, которые также подверглись гонениям, были Армянская апостольская церковь, баптисты и адвентисты; у евреев было закрыто около трети синагог, у мусульман — более 20 процентов мечетей. Деятельность религиозных сект, не зарегистрированных государством (пятидесятники, свидетели Иеговы и различные «истинно православные» общины), была категорически запрещена^{369}.

Рабочие и крестьяне

В отношении рабочих и крестьян Хрущев попытался перейти от методов принуждения к методам материального поощрения. В 1956 г. были отменены драконовские законы, принятые при Сталине, и вместо них введена система оплаты •Труда, хотя и сохранявшая низкий уровень зарплаты, но предполагавшая выплату премий, причем скорее за выполнение плана, а не за его перевыполнение. Таким образом поощрялась организация стабильного планового производства, где не было места различным перекосам и аномалиям, порождаемым конвульсивными периодами резкого перепроизводства продукции в результате штурмовщины. Однако новые меры не принесли заметного успеха, так как они не затрагивали коренных недостатков системы производства. На производительности труда продолжали сказываться недопоставка сырья и комплектующих деталей, низкое качество ремонта и технического обслуживания оборудования, а также плохие условия на рабочих местах. Поэтому в том, что план не выполнялся, зачастую бывали виноваты не работники предприятий. Тем не менее директора предприятий нуждались в содержании избыточной рабочей силы на случай возникновения непредвиденного спроса на их продукцию и завышали процент выполнения плана, где это только было возможно, прикрывая своих рабочих. Сталинская военизированная система управления и контроля на производстве была упразднена, хотя это и не повысило материальную заинтересованность трудящихся^{370}.

Результатом этой тупиковой ситуации стал своего рода «социальный контракт», по которому рабочие, соглашались на относительно низкую зарплату и отсутствие у них права на забастовку в обмен на дешевые продукты питания, транспорт, жилье, социальные блага, гарантированную работу, ненапряженный график и контроль над большей частью производственного процесса. Стало общепринятой практикой, когда рабочие приходили на завод с опозданием (иногда и с похмелья), подолгу общались с коллегами и уходили, не дожидаясь конца рабочего дня, чтобы успеть по дороге домой занять в магазине очередь за дефицитным товаром. За выпуск низкокачественной нестандартной продукции никаких санкций, как правило, не применялось. Все эти уступки позволяли рабочим вести более или менее нормальную жизнь в условиях экономики хронического дефицита. В то же время, конечно, рабочие своим отношением к труду^ сами закрепляли такое положение и делали его неотъемлемой частью жизни общества.

Этот «социальный контракт» также укреплял всесилие руководства предприятий, от решения которого зависели выделение жилья и мест в детском саду, график отпусков, прописка и многие другие жизненно важные вопросы. Чтобы как-то обратить на пользу производства эти удобные взаимоотношения, многие директора предприятий предпочитали нанимать женщин, которые выполняли самую низкооплачиваемую и наименее привлекательную работу. Некоторые руководители привлекали «лимитчиков» с периферии, получавших временную прописку в желанном городе в обмен на выполнение краткосрочных либо неприятных работ, которых старались избегать постоянные работники^{371}.

В общем-то бедная, но достаточно беззаботная жизнь советских рабочих была для них в целом вполне приемлема, особенно учитывая гарантированное медицинское обслуживание, образование и элементарное жилье. Кроме того, оставалось время для «левого» приработка, когда люди находили дополнительную и гораздо'болёс высокооплачиваемую работу «на стороне». Математик-диссидент Александр Зиновьев дал следующее Определение работе в советских условиях: «Это место, где люди йе только работают, но й общаются, как в компании хороших знакомых. Они обмениваются новостями, развлекаются, делают все, что необходимо для сохранения и улучшения своего положения, встречаются с людьми, от которых зависйт их благосостой-ниё, посещают бесчисленные собрания, получают путевки в дома отдыха, жильё и — часто — дополнительные продукты питания»^{372}. Единственная беда состояла в том, что экономический и военный потенциал сверхдержавы не мог поддерживаться системой, в которой производительности труда придавалось такое низкое значение.

Хрущев взял под личный контроль руководство сельским хозяйством, и именно состояние сельского хозяйства стало критерием, по которому его оценивали коллеги по партии. Ко времени кончины Сталина эта отрасль страдала от хронической нехватки капиталовложений. Население сельских районов было деморализовано. Хотя голод и ушел в прошлое, но поставки продовольствия в города продолжали осуществляться по низким расценкам за счет снижения уровня жизни колхозников и рабочих совхозов, которые жили в жалкой нищете.

От прошлого были унаследованы две фундаментальные проблемы. Первая состояла в недостаточном внимании к сельскому хозяйству со стороны руководства страны по сравнению с другими отраслями экономики. Второй проблемой являлась авторитарная и бюрократическая структура управления сельским хозяйством, которая никоим образом не заинтересовывала крестьян в увеличении объемов производства и повышении производительности труда.

Хрущев справился с первой проблемой, но так никогда и не занялся вплотную решением второй. С первых дней пребывания у власти он сделал сельское хозяйство своим знаменем, развернув в 1954 г. программу освоения целинных земель. Этот проект можно назвать последним крупным примером массовой мобилизации народа под коммунистическими лозунгами. Возможно, это было и последней волной в многовековом процессе колонизации Азии европейцами. Целинные земли представляли собой степи Западной Сибири и Северного Казахстана, где еще в тридцатые годы кочевники пасли свой скот. Эта земля никогда не знала плуга или почти никогда. Правда, до большевиков некоторые районы были заселены «столыпинскими» крестьянами, обрабатывавшими там землю, но после начала кампании по раскулачиванию их хозяйства были заброшены. Идея Хрущева состояла в том, чтобы превратить целину в главный зернопроизводящий район будущего, в действительно процветающий сельскохозяйственный регион, который смог бы поставлять продукцию в города не за счет обнищания его обитателей.

Сначала кампания по освоению целины принесла невиданные успехи. К 1956 г. объем производства зерна здесь утроился по сравнению с 1953 г. Комсомол мобилизовал десятки тысяч молодых людей, которые отправились на целину и работали там на тысячах новых тракторов и комбайнов. Кадры кинохроники с плывущими по волнующемуся морю пшеницы комбайнами оставались в течение многих лет основным стереотипом советской пропаганды.

Однако после первых успехов прогресс стал наблюдаться только в отдельных районах, утратив повсеместный характер. Несмотря на высокое плодородие почв, регион всегда испытывал недостаток влаги, что нередко приводило к засухам. И это неудивительно, поскольку большая часть целинных земель граничит с пустынями Средней Азии. Чтобы успешно эксплуатировать целинные и залежные земли в течение длительного времени, необходимо было осуществлять научно обоснованную программу улучшения плодородия почв, требовалось посадить тысячи километров лесозащитных полос и построить ветрозащитные сооружения для минимизации почвенной эрозии. Такой тщательный подход не соответствовал характеру Хрущева. Подобно Сталину он стремился к прорывам и скорым результатам. Первоначальные высокие цифры производства зерна сменились более низкими, а затем, после 1960 г., наступила экологическая катастрофа. В течение примерно пяти лет непрестанные пылевые бури унесли практически весь незащищенный поверхностный слой, и почти половина территории бывшей целины превратилась в огромную пыльную пустошь^{373}.

Возникли проблемы и с людьми. Хотя кочевой образ жизни был к тому времени ликвидирован, но территории целинных земель все еще продолжали широко использоваться под традиционное для этих мест скотоводство. Многим казахам не нравился огромный наплыв инородцев, которые выращивали здесь зерно и внедряли в скотоводство механизацию. Даже некоторые секретари из местных парторганизаций с недоверием относились к этому эксперименту. Для их «умиротворения» сюда в 1954 г. был направлен Леонид Брежнев. Кампания по освоению целины обернулась разочарованием и для многих комсомольцев: они испытывали острую нехватку жилья, продовольствия, машин и оборудования и, кроме того, столкнулись с мрачной подозрительностью местного населения. Поэтому в большинстве своем они не захотели дожидаться, чем закончится этот эксперимент, и вернулись в европейскую часть России^{374}.

Хотя в целом целинная эпопея и не оправдала тех непомерных надежд, которые возлагал на нее Хрущев, в ходе ее проведения наблюдались и некоторые достижения: с ее помощью удалось залатать дыры в обеспечении городского населения продовольствием. Без этого дальнейшее развитие городов в пятидесятые и начале шестидесятых годов было бы поставлено под угрозу. Но когда кампания начала давать сбои, у Хрущева не нашлось других путей для исправления ситуации, так как и остальные его проекты в области сельского хозяйства провалились. Особенно безуспешной оказалась попытка резко расширить производство кукурузы на корм скоту в целях увеличения производства мяса и молока. Во время визита в Америку в 1959 г. на Хрущева произвели огромное впечатление бескрайние прерии Айовы, занятые под посевы кукурузы, и он надеялся, что, если удастся превратить целину во всесоюзную житницу, то на европейской территории России можно будет выращивать кукурузу для решения кормовой проблемы. Забыв, видимо, о том, что основная часть европейской территории России расположена гораздо севернее Айовы, Хрущев приказал сократить посевные площади под другие зерновые культуры и выращивать в основном кукурузу. Там, где она не вызревала на зерно, было приказано использовать ее на силос.

Горе тому председателю колхоза, который попытался бы уклониться от выполнения этих указаний! Его не арестовали бы за саботаж, как при Сталине, но он наверняка был бы снят с должности и впал в немилость у своего руководства. В 1962 г., когда кукурузная кампания достигла апогея, под «царицу полей» было занято по меньшей мере 37 млн га, из которых только на 7 млн га она достигала стадии полной зрелости ко времени уборки, а во многих местах посевы погибали, и убирать там было просто нечего. В то же время культуры, которые могли бы давать хорошие урожаи в условиях прохладного и влажного лета, оказались в загоне. Пастбища были заброшены. Рекомендации специалистов-агрономов полностью игнорировались. Хрущев еще более усугубил ситуацию тем, что приказал урезать права колхозников на возделывание индивидуальных подсобных хозяйств и практически запретил содержание в них крупного рогатого скота^{375}.

В результате два года — 1962 и 1963 — оказались неурожайными, что поставило под угрозу всю политику Хрущева, особенно «социальный контракт» с рабочими, в основе которого лежали прежде всего низкие цены на продукты питания. Летом 1962 г. Хрущев предпринял попытку помочь крестьянам, подняв почти на треть цены на мясо и молоко. Это был первый серьезный подъем цен после войны, что вызвало недовольство населения. На Новочеркасском локомотивном заводе им. Буденного руководство предприятия безрассудно одновременно с этим повысило нормы выработки, уменьшив тем самым реальные заработки. В результате произошел социальный взрыв. Рабочие побросали инструменты, вывесили на заводе плакаты: «Требуем мяса, молока и повышения зарплаты!» и перекрыли проходящую рядом железнодорожную магистраль Москва — Ростов-на-Дону. Участники этой акции были арестованы, и тогда все предприятия Новочеркасска прекратили работу и объявили забастовку, а рабочие вышли на улицы и направились к зданиям местного управления внутренних дел и обкома партии с требованием отпустить арестованных. В ходе последовавших за этим волнений спецподразделения КГБ открыли огонь и убили 23 человека, прежде чем порядок в городе был восстановлен^{376}.

В других городах страны также происходили выступления трудящихся, но Новочеркасск оказался наиболее горячей точкой. Самым главным здесь было то, что против режима выступил рабочий класс, от лица которого этот режим якобы и осуществлял руководство страной. Без поддержки рабочих режим мог выжить, только прибегнув к террору. Опять появились очереди за хлебом, а спекулянты скупали подчистую продукты на рынках крупных городов, чтобы перепродавать за высокую цену в других местах, где снабжение было хуже. "Хрущев принял решение о выделении из государственной казны драгоценной валюты для закупки пшеницы за рубежом. Это было страшным унижением для страны, которая до большевистской революции сама являлась экспортером зерна. Это было унижением и для существующего режима, который так гордился своими достижениями в области экономики.

События внутри страны, усугубленные кубинским кризисом и разрывом с Китаем, вероятно, и решили судьбу Хрущева. Партийные секретари, оказавшие ему поддержку в 1957 г., теперь отвернулись от него. На их позицию повлиял и ряд реформ в партийной жизни, угрожавших положению и привилегиям партаппаратчиков. В конечном счете они поддерживали его ради укрепления собственной стабильности и благополучия. Теперь он уже не отвечал этим задачам.

В конце концов потерявшие терпение коллеги Хрущева по партии выступили против него. В октябре 1964 г., когда Хрущев находился на отдыхе в Крыму, они организовали пленум ЦК по вопросу о дальнейшем проведении запланированных им реформ в области сельского хозяйства и обратились к нему с просьбой вернуться из отпуска для участия в пленуме. В действительности же основной темой пленума было обсуждение самого Хрущева. Обвинение в адрес Никиты Сергеевича было зачитано Михаилом Сусловым, который, подвергнув резкой критике стиль руководства Первого секретаря, потребовал его отставки. Главными пунктами обвинения стали ошибки, допущенные Хрущевым в области сельского хозяйства, непредсказуемость в проведении внешней политики, грубость и заносчивость в обращении со своими коллегами, семейственность (особое недовольство вызывал его зять Алексей Аджубей, выполнявший неофициально функции посла по особым поручениям), его «реорганизационный и перестроечный зуд», а также «грубые нарушения ленинских норм партийного руководства». В этих обстоятельствах Хрущев, учитывая свой возраст и, возможно, сам осознавая допущенные ошибки, принял решение не сопротивляться и заявил о своей отставке^{377}.

То, как он ушел в отставку, показало, насколько более цивилизованной стала политика в Советском Союзе спустя всего одиннадцать лет после ареста Берии. Не было больше арестов, абсурдных обвинений, не было, естественно, казней, а только передовицы в газетах, в которых некие руководители обвинялись в «прожектерстве» и «неспособности использовать достижения научной мысли». Позднее сам Хрущев с гордостью говорил об этом следующее: «Возможно, это — самое главное из того, что я сделал. Они смогли избавиться от меня простым голосованием. При Сталине их бы всех арестовали»^{378}.

В 1957 г. номенклатурные деятели помогли Хрущеву победить его противников. Им хотелось, чтобы он укрепил их власть и привилегии, освободил страну от террора и упрочил статус СССР на мировой арене в качестве сверхдержавы, равной США. Они продолжали оказывать ему поддержку до тех пор, пока он, как им казалось, успешно продвигался в направлении этих целей. Когда номенклатуре стало ясно, что прогресс в этих двух областях замедлился, она убрала его.

Хрущев был политической фигурой, характерной для своего времени. Являясь проводником сталинского террора и пользуясь его плодами, Хрущев пришел к власти, разочаровавшись в Сталине, и, как и большинство сограждан, жаждал более стабильной и безопасной жизни. Что же касается мышления и методов работы, то он был пленником породившей его системы. Его видение мира не допускало многозначности; в любой ситуации он видел одно-единственное «правильное» решение, которое представлялось ему решением всех остальных проблем при условии проявления вождем необходимой политической воли. Умея налаживать отношения с простыми людьми, он был уверен в их поддержке и убедил себя в том, что его противники — отдельные нечестные личности из числа элиты, поэтому оппозиция казалась ему нелегитимной. Он считал, что от научных возражений всегда можно просто отмахнуться, а политическое сопротивление преодолеть. Партия, которую он возглавлял, была всегда и во всем права. Являясь, по сути, умеренным политическим деятелем, он при решении вопросов проявлял явный экстремизм, и это мешало его собственным достижениям.

Брежнев как лидер

Руководители, отстранившие Хрущева от власти, не были едины в своих взглядах. В их число входили и Алексей Косыгин, сторонник постепенных экономических реформ, и Александр Шелепин, стремившийся к восстановлению жесткой дисциплины и авторитарных методов руководства. Но в одном они были едины: изменения должны осуществляться испытанными и проверенными кадрами под их руководством. Их лозунгами стали «коллективное руководство» и «стабильность кадров». На деле это означало следующее: партийно-государственный аппарат и номенклатурная верхушка, которые больше не подвергались сталинскому террору и были избавлены от беспокойств, доставляемых Хрущевым, получали отныне широкую самостоятельность решать вопросы в соответствии со своими интересами.

Леонид Брежнев, ставший Первым (впоследствии Генеральным) секретарем ЦК КПСС, идеально подходил для руководства такой командой. В определенном смысле он был бесцветной личностью и, конечно же, не блистал ни ораторскими способностями, ни познаниями в области теории. Вероятно, его избрали в качестве временного, своего рода «переходного» лидера. Поступая таким образом, его товарищи по партии совершили ту же ошибку, что и их предшественники в отношении Сталина, хотя уже бед катастрофических для себя последствий. Будучи инстинктивным сторонником консенсуса в руководстве партии, Брежнев избегал принятия политических решений, которые бы могли настроить против него кого-либо из коллег. .

Зато он был силен в.незаметной на первый взгляд, рутинной работе, которая так необходима при управлении кадрами., Отличаясь в начале своего правления скромностью, он массу времени уделял телефонным разговорам, беседуя с секретарями обкомов и начальниками отделов ЦК, чтобы выяснить их взгляды и настроения и завязать с ними личные отношения. В решении вопросов по принципу личного знакомства Брежнев был настоящим мастером своего дела. С огромным терпением он постепенно освобождал Политбюро от коллег, с которыми чувствовал себя не особенно уютно или которые были ему менее обязаны, чем другие, и заменял их на тех, с кем работал в свою бытность секретарем Днепропетровского обкома партии, Первым секретарем ЦК партии Молдавии и Казахстана. Это были такие люди, как Константин Черненко, ставший его правой рукой в Секретариате, и Николай Тихонов, который в 1980 г. сменил Косыгина на посту премьер-министра. Члены партийного руководства, не входившие в ближайшее окружение, с издевкой называли эту группу «днепропетровской мафией»^{379}.

Брежнев перестроил Центральный Комитет по своему образцу. Хотя, пожалуй, правильнее было бы сказать, что его долголетие на посту первого лица в государстве объясняется тем, что он сам как нельзя лучше соответствовал тому образцу, по которому был создан ЦК. Три четверти его членов состава 1981 г. вступили в партию до 1950 г. и получили первый опыт политической деятельности во время войны и при Сталине. 82 процента из них были выходцами из рабочих и крестьян, хотя 78 процентов из этого числа имели высшее образование. Таким образом, все они прошли достаточно долгий дуть к своему нынешнему высокому положению в общественной иерархии. 55 процентов были военными или имели опыт работы в оборонных отраслях промышленности. 86 — относились к славянской национальности (67 процентов были этническими русскими).

Женщин в ЦК было ничтожно мало (всего 3 процента). ЦК составлял ядро правящего класса, и мировоззрение его членов, по сути своей неороссийское, имперское и милитаристское, определяло взгляды, доминировавшие в партии и в обществе в целом на протяжении более двадцати лет^{380}.

Согласие между членами ЦК по этим вопросам не исключало их разделения на кланы, каждый из которых имел своего хозяина и «клиентов». Даже состарившись и серьезно заболев, Брежнев продолжал играть роль посредника во взаимодействии между этими кланами. Когда в 1978 г. в состав Политбюро был введен Михаил Горбачев, он с ужасом обнаружил, что Брежнев, председательствуя на заседаниях, часто теряет нить обсуждения и даже может забыть, о чем идет речь. В своих личных беседах с Андроповым Горбачев говорил об этом, на что тот ответил: «...надо делать все, чтобы и в этом положении поддержать Леонида Ильича. Это вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной стабильности». Другими словами, пребывание на посту Генсека дряхлеющего Брежнева удерживало различные фракции в руководстве партии от открытой и жестокой борьбы. Это также отвечало интересам местных партийных руководителей, которые не хотели иметь слишком энергичного и любопытного лидера, способного вмешаться в дела в их вотчинах. Короче говоря, они заключили с Брежневым «джентльменское соглашение», которое давало первым партийным секретарям регионов практически неограниченную власть в их уделах, а они, в свою очередь, оказывали поддержку своему Генеральному секретарю, превознося его как выдающегося руководителя и вождя^{381}. Возможно, таким же было молчаливое соглашение, которое давало русским царям абсолютную власть в XVI в.

Новые руководители, пришедшие к власти, столкнулись с теми же проблемами, что и Хрущев. Как и он, они пытались повысить жизненный уровень народа, сделать Советский Союз образцовым социалистическим обществом и поднять на мировой арене военный и дипломатический статус СССР как сверхдержавы, по мощи равной США. Они направляли свои усилия на развитие всех родов и видов Вооруженных сил — армии, Военно-морского флота (как надводного, так и подводного), Военно-воздушных сил и Ракетных войск, чтобы при возникновении кризиса СССР был в состоянии продемонстрировать свою мощь в любом регионе мира. Это был настолько колоссальный проект для страны, значительно уступавшей США по уровню экономического развития, что связанное с его реализацией перенапряжение имеющихся ресурсов отрицательно сказалось на всех остальных планах по улучшению жизни народа.

Без особых трудностей было принято согласованное решение о прекращении хрущевских реформ из-за того, что они, с одной стороны, причиняли беспокойство партийному аппарату, а с другой — грозили созданием ситуации, когда управление экономикой будет передано дилетантам. Были упразднены совнархозы и восстановлены отраслевые министерства. «Раздвоение» (на сельские и промышленные отделы) партийного аппарата было также отменено, и, что еще более важно, — было отменено решение об обязательной ротации партийных кадров. Партийные секретари могли вновь считать свои места отданными им в пожизненное пользование. В 1965 г. Косыгин предпринял робкую реформу управления промышленностью, которая давала руководителям предприятий большую свободу в принятии решений относительно использования своей прибыли, направлении ее на выплату премий рабочим, на капиталовложения в новое, более совершенное оборудование. Эта реформа вводила также небольшие налоги на основные фонды в целях борьбы с «гигантоманией» и «утаиванием сверхбалансового сырья и материалов». Согласно реформе выполнение плана засчитывалось не по валовой продукции, а по объемам реализации, что повышало значение качества товаров.

Но реформа не затрагивала основ существующей экономической системы. Чтобы в полной мере воспользоваться предоставленными правами, предприятия должны были иметь возможность самостоятельно устанавливать цены на свою продукцию, а этого им никто никогда бы не разрешил. Предприятия также не были вольны принимать решения о количестве необходимых им рабочих и конкретных условиях найма. Таким образом, они не имели права увольнять нерадивых либо просто лишних рабочих, так как это нарушало бы негласный «социальный контракт» между рабочим классом и партией^{382}.

В результате темпы технического прогресса оставались медленными. Внедрение нового оборудования означало остановку производственного процесса на старых технологических линиях, а в условиях жесткой плановой экономики это было трудно осуществимо, поскольку влекло за собой временное снижение плановых показателей и — как следствие — уменьшение зарплаты рабочих. Только ВПК и космическая промышленность в целом удерживали стандарты качества на уровне международных, так как от этого зависел престиж страны. Чтобы поддержать эти стандарты на высоком уровне, власти были готовы к нарушению условий пресловутого «социального контракта» и могли даже пренебречь «его величеством планом».

В большинстве областей промышленное производство в Советском Союзе базировалось на материалах и технологиях, оказавшихся успешными во время «великого подъема» конца 1940 — начала 1950-х гг. Планы по освоению новых технологий связывались в основном с импортом из стран Западной Европы и Северной Америки. В таких отраслях, как автомобилестроение, судостроение, синтетическая химия полимеров, пищевая промышленность и добыча нефти и газа, советская индустрия все больше и больше зависела от партнерства с западными фирмами. Последние с радостью шли на сотрудничество, рассматривая Советский Союз как страну с послушной, дешевой и довольно квалифицированной рабочей силой, обладавшей к тому же огромным потенциалом для дальнейшего развития. Крупнейшим проектом такого рода был подписанный в 1966 г. контракт с итальянской автомобилестроительной фирмой «Фиат», в результате которого был построен крупный автомобильный завод на Волге, в городе, переименованном в Тольятти в честь недавно умершего лидера итальянских коммунистов. Производившиеся этим заводом небольшие «семейные» автомобили имели цену в пределах финансовых возможностей советских граждан, и в течение ближайших двух десятилетий несколько миллионов людей стали их счастливыми обладателями.

Подобные контракты оказывали непосредственное влияние на внешнюю политику страны. Чем больше становилась зависимость Советского Союза от Запада во всем, что касалось новейших технологий, тем меньше он мог позволить себе идти на обострение политических отношений. Поэтому, несмотря на наращивание военной мощи, всегда существовал внешнеполитический императив: поддерживать стабильные и мирные отношения со странами — членами НАТО.

Развитие более тесных экономических связей с Западом влияло и на отношение простых советских людей к внешнему миру. Когда рядовые работники стали регулярно общаться с иностранцами и получили возможность выезжать за рубеж, вера в миф о том, что СССР является экономически процветающим государством и страной социального равенства, серьезно пошатнулась. Советские граждане теперь сами смогли убедиться в том, что их страна и в том и в другом случае отстает от Запада.

Для решения извечной проблемы сельскохозяйственного производства новое партийное руководство существенно увеличило капиталовложения в мелиорацию почв, включая гидромелиорацию и повышение плодородия за счет внесения удобрений, в производство сельскохозяйственных машин и оборудования. Рост был настолько бурным, что к началу 1970-х гг. инвестиции в сельское хозяйство составили четверть всех капиталовложений в экономику. Были также введены долгосрочные задания по сдаче сельхозпродукции и увеличены закупочные цены на нее. Это позволило колхозам и совхозам эффективнее планировать свою деятельность и повысить зарплату работникам. Крестьянам было возвращено право продавать на рынках продукцию, произведенную в подсобных хозяйствах: значительная доля продуктов, потребляемых в городах, поступала на стол горожан именно с рынка. Но такие продукты были дороги, и рядовые граждане не могли позволить себе вводить их в свой ежедневный рацион. Колхозное производство имело жизненно важное значение для страны, но из-за его низкой эффективности при продаже колхозной продукции по реальным рыночным ценам она также оказалась бы недоступна большинству людей. Основные продукты питания продавались в обычных городских магазинах по низким ценам, а государство в целях компенсации продолжало увеличивать дотации сельскому хозяйству, которые к 1977 г. достигли 19 млрд рублей в год. Один экономист назвал это «самой гигантской цифрой сельскохозяйственных субсидий в истории человечества»^{383}. Такова была цена, которую режим готов был платить за сохранение пресловутого «социального контракта» с городским рабочим классом.

Такая политика, однако, не привела в итоге к процветанию и повышению благосостояния городского населения. Хотя голод ушел в прошлое, а колхозники могли получать значительные деньги от своих подсобных хозяйств (и имели с 1964 г. гарантированные пенсий), деревня оставалась в удручающем состоянии. Прежде всего там не было условий для воспитания детей, так как получить хорошее образование было просто невозможно. Поэтому молодые люди продолжали покидать деревни, когда призывались в армию или направлялись в города для получения специальной технической подготовки, а девушки при первой же возможности следовали за ними. В некоторых деревнях остались одни женщины и старики. К началу семидесятых годов многие деревни оказались полностью вымершими, и только заколоченные и медленно гниющие избы свидетельствовали о том, что некогда здесь обитали люди.

К концу 1960 — началу 1970-х гг. общество, «выплавленное» при Сталине в огне восстаний и революций, пришло во вполне устойчивое состояние, стало консервативным, превратилось в иерархическое сплетение множества звеньев, основанных на принципе «покровитель — клиент», которое управлялось и контролировалось номенклатурной элитой. Жизненный успех человека в этом обществе зависел от его положения в социальной иерархии и от возможностей его покровителя манипулировать существующей системой ради получения максимальных материальных и других выгод. В обычных магазинах цены на товары были низкими, но доступность товаров была относительной из-за больших очередей, выстраивавшихся за ними, а так как продолжительное стояние в очередях было несовместимо с нормальной работой, многие предприятия занимались «добычей» продуктов питания и товаров ширпотреба для реализации их своим работникам прямо на рабочих местах. Я вспоминаю, как, будучи аспирантом одного из московских вузов, был очень поражен и раздражен длинными очередями, выстраивавшимися в обеденное время в Библиотеке им. В.И. Ленина. Их продвижение замедлялось людьми, набивавшими доверху свои авоськи различными продуктами — молоком, сосисками, конфетами и т.п. Только потом я понял, что это были сотрудники библиотеки, отоваривавшиеся прямо на работе. Это было гораздо удобнее, чем рыскать по магазинам по дороге домой, тем более что к вечеру прилавки уже пустели.

Каждый завод, контора, колхоз, учебное заведение, транспортное предприятие, короче говоря, все существовавшие в то время предприятия и учреждения занимали строго определенное место в социальной иерархии, хотя и неофициальной, но всеохватывающей системе, созданной в 1930-е и продолжавшей укрепляться в 1950-е и последующие годы. От места, занимаемого конкретным предприятием или учреждением в этой социальной иерархии, зависели заработок его сотрудников, «кормушки» и другие привилегии его руководителей, а также степень оперативности, с какой удовлетворялись их нужды и запросы. Поднаторевший в этих вопросах директор, имея хорошие связи, мог серьезно облегчить жизнь своих работников, доставая высококачественные материалы, запчасти, топливо, продукты и имея доступ к другим дефицитным услугам, делая это быстрее и дешевле, чем его менее опытные конкуренты. Большинство директоров имели в своем штате специальных людей, прозванных «толкачами», чья основная задача как раз и состояла в завязывании полезных знакомств и максимальном использовании полученных с их помощью преимуществ^{384}.

Поскольку официальная (или «белая») экономика не справлялась с выпуском всех необходимых товаров, она зависела от другой, теневой, экономики в выполнении Госплана. Наряду и параллельно с работой на государственных предприятиях трудящиеся старались дополнить свои мизерные доходы путем «левой» работы «на стороне» или, как это тогда называлось, «халтуры», используя для этого заводские станки, инструменты и материалы: занимались, например, ремонтом личных автомобилей граждан или починкой водопровода и канализации в квартирах, индивидуальным пошивом одежды, производством различных товаров ширпотреба и страшно дефицитных запчастей — всего того, что недодавали государственные предприятия. Со своих дополнительных доходов от «халтуры» рабочие плати-\ли «магарыч» начальству за его молчаливое согласие. Все относились к государственной экономике как к общему котлу, из которого можно черпать все необходимое для собственных нужд. В последующие десятилетия советская экономика трансформировалась посредством такого неформального, но повсеместно распространенного способа в полуприватизированную. Теневая экономика усилила систему личных связей и покровительства (известную как «блат»), которая и так была характерна для советского режима^{385}.

Национальность человека, указывавшаяся в пресловутой «пятой графе» паспорта, все больше влияла на возможность получения им образования, жилья и прописки. Быть евреем означало быть лишенным равных возможностей с представителями других национальностей. Русские, как правило, имели преимущество перед всеми другими, однако эти преимущества уже размывались: в действительности к началу 1970-х гг. во многих национальных республиках, особенно в Средней Азии, практиковалась система скрытой дискриминации инородцев, большинство которых составляли русские, в пользу местных национальностей. Руководители республик понимали, что, . если не будет допущено каких-либо вопиющих злоупотреблений в этой области, Москва не захочет вмешиваться. «Стабильность кадрового состава» и существование теневой экономики способствовали развитию чувства национальной исключительности и внесли свой вклад в распад так называемого «многонационального советского народа»^{386}.

Кризисы в Чехословакии и Польше

Брежневский «консенсус» был внезапно нарушен вызовом, брошенным идеей «другого пути к социализму», совершенно отличного от югославского, но не менее обескураживающего, так как этот путь предполагал не что иное, как движение в направлении к европеизированному и «буржуазному» марксизму, причем такому же, который стал распространяться в академических кругах самого Советского Союза.

В 1956 г. Чехословакия оставалась спокойной, но «хрущевская оттепель» сказалась на местном партийном руководстве гораздо глубже, чем в Польше или Венгрии. В январе 1968 г. был избран новый Первый секретарь ЦК КПЧ Александр Дубчек, который возглавил интеллектуалов реформистского толка, входивших в состав партийного аппарата. В результате в апреле того же года была опубликована Программа действий, в которой указывалось, что в развитом социалистическом обществе, где основные классовые битвы уже выиграны, существование различных, иногда конфликтующих, интересов не представляет никакой угрозы и что люди, отстаивающие такие интересы, имеют право на создание своих объединений, обнародование и отстаивание своих политических программ в условиях открытого и всеобщего политического форума. Программа также рекомендовала децентрализовать принятие решений в управлении экономикой и ввести некоторые элементы рыночной экономики в целях повышения ее эффективности.

К лету казалось, что первыми результатами принятия Программы станут отмена цензуры и образование некоммунистических политических партий и движений. Коммунистическая партия Чехословакии планировала созвать в сентябре 1968 г. свой съезд, на которого предполагалось отменить запрет на создание фракций и платформ внутри компартии, принятый еще в 1921 г. на X съезде РКП(б). Ожидалось также, что съезд введет тайное голосование при выборах высших партийных руководителей и принцип их обязательной ротации. Некоторые предложения вызывали в памяти хрущевские реформы, но уже совсем в другом контексте — в условиях плюралистической демократии, а не популистского социализма.

Советское руководство решило, что это выходит за грань дозволенного, и 21 августа 1968 г. ввело на территорию Чехословакии войска Варшавского Договора, чтобы помешать созыву съезда. Политическая сторона интервенции не была подготовлена — второго Кадара не нашлось. Поэтому пришлось терпеть Дубчека еще целый год, прежде чем он был смещен; Программа действий была свернута, а те, кто ее поддерживал, были исключены из партии. После вторжения войск в Чехословакию в «Правде» появилось заявление, которое, подтверждая правомерность «альтернативных путей к социализму», одновременно предупреждало партии, выбирающие такие пути, что они .не должнькделать этого «в ущерб интересам социализма в их собственных странах или в ущерб основополагающим интересам других соцстран и международного коммунистического движения в целом». Это заявление стали именовать «доктриной.Брежнева». Подразумевалось, что всякая реформа в любой стране социалистического лагеря может проводиться лишь с согласия Компартии Советского Союза.

Подавление реформ в Чехословакии оказало глубокое воздействие на внутреннее положение в КПСС. Было остановлено и повернуто вспять движение в сторону сближения с европейскими марксистскими традициями, известными как «еврокоммунизм». Экономические реформы, даже самые осторожные, — типа косыгинской — стали запретной темой. КПСС оказалась в положении застоя в прямом смысле этого слова. Она была не в состоянии реформировать себя ни для того, чтобы соответствовать развивающейся интеллектуальной и культурной жизни общества, ни для того, чтобы сделать экономику страны более эффективной.

Если в Чехословакии вызов режиму был брошен партийными интеллектуалами, подвергшими пересмотру марксистское наследие, то 12 лет спустя после этих событий, на сей раз в Польше, против существующей системы выступили рабочие, разъяренные тем, что «молчаливый социальный контракт», который, как и в СССР, определял их жизнь, не выполнялся властями. Польское сельское хозяйство по ряду причин было ненамного эффективнее, чем в Советском Союзе, и повышение цен на продукты питания, предпринятое в стране несколько раз в течение 1970-х гг., привело к рабочим протестам. Эти выступления достигли апогея летом 1980 г., когда рабочие Гданьской судоверфи им. В.И. Ленина объявили забастовку, требуя снижения цен и протестуя против увольнения популярного рабочего лидера. Вскоре они оказались в центре национальной волны протестов, получивших поддержку ведущих интеллектуалов страны.

В'результате этого протеста возникло рабочее движение «Солидарность», которое, формально являясь профсоюзом, стало, по определению одного из западных наблюдателей, «гражданским крестовым походом за национальное возрождение»^{387}. Простой электрик гданьской судоверфи Лех Валенса, возглавлявший это движение, сумел достичь соглашения с властями, в соответствии с которым признавалась руководящая роль партии, но в то же время разрешалось создание независимых движений и предоставлялось право на свободу слова. Результатом был тупик. Партия и «Солидарность» настороженно наблюдали друг за другом, причем ни одна из сторон не могла взять на себя решение назревших проблем экономической реформы. В то же время между ними не существовало достаточного доверия для полномасштабного и открытого сотрудничества. Католическая церковь предприняла попытку объединить их в рамках Комитета национального спасения, однако взаимное недоверие оставалось. В конце концов, опасаясь советского военного вторжения, генерал Войцех Ярузельский приказал польской армии вмешаться в спорную ситуацию, объявив в декабре 1981 г. о введении в стране чрезвычайного положения. Но эти действия никак не способствовали решению основополагающих проблем и только еще сильнее обозначили глубину кризиса, в пучину которого погружались социалистические страны в 1980-е гг.^{388}.

«Застой» и социальные изменения

В течение длительного времени, прошедшего после окончания Второй мировой войны, советское общество находилось в состоянии «выздоровления». Только в середине 1950-х гг. был достигнут довоенный жизненный уровень населения, но и тогда страна продолжала испытывать острую нехватку мужского населения, особенно поколений, рожденных в 1910—1920-х гг. В 1959 г. женщины все еще составляли 55 процентов всего населения, и только к концу эры Советского Союза в стране были восстановлены нормальные демографические пропорции, при которых на долю женщин приходится 52 процента населения. В одном из советских романов, написанном в 1965 г. и рассказывавшем о жизни рабочих в Ростове-на-Дону, молодой человек спрашивает своих товарищей, у кого из них есть отцы. Из шести человек только один поднимает руку, и все соглашаются, что это обычная ситуация^{389}.

Целое поколение детей росло без. отцов. Можно понять, что это значило для их восприятия семейной жизни. Но надо также учитывать, что бремя жизненных забот лежало на женских плечах. В двадцатые и тридцатые годы советские женщины стали эмансипированными в том смысле, что добились равенства в возможностях получения образования и могли получать те же профессии, что и мужчины. К 1960 г. СССР имел самую высокую долю работающих женщин. По образовательному уровню советские женщины также не уступали мужчинам^{390}.

И тем не менее унаследованные от прежних лет предрассудки, демографическое давление и нехватка финансовых средств не позволяли женщинам в полной мере воспользоваться своими возможностями. В основном они занимали нижние профессиональные и должностные ниши, реже участвовали в управленческих структурах и имели меньший заработок, чем мужчины. Они также взяли на себя тяжелый ручной труд, который раньше выполнялся исключительно мужчинами. Обыденным явлением стали женщины в рабочих комбинезонах и брюках с киркой или лопатой в руках, работавшие на автомобильных и железных дорогах. Больше того, на них оставались все домашние дела, которые раньше выполнялись неработающими женщинами. Это происходило либо потому, что у них не было мужей, либо потому, что мужья просто не привыкли к домашней работе. Хотя сеть детских садов была развита шире, чем на Западе, она все-таки не могла в полной мере компенсировать двойное бремя, выпавшее на долю женщин, которые сломя голову неслись утром на автобусную остановку, чтобы успеть на работу, потом рыскали по магазинам, а оттуда бежали в детский сад забирать детей домой, где нужно было быстро приготовить ужин на всю семью и еще успеть постирать в маленьком тазике одежду и белье. Это делалось для того, чтобы сохранить и семью, и работу. В семьях, которым повезло больше, дефицит сил и времени восполнялся бабушками, и те вольно или невольно второй раз

•и Хоскинг. Россия и русские переживали счастье материнства, невзирая на возраст и состояние здоровья. Но на кого бы ни ложилась забота о домашних делах, заниматься ими часто приходилось в соседстве с другими на коммунальных кухнях^{391}.

Женщины желали работать по ряду причин: для самоутверждения, для того, чтобы не пропадало зря полученное образование, чтобы иметь круг общения^ для сознания своей общественной значимости. Но в большинстве случаев они делали выбор в пользу работы, вынуждаемые к этому экономической необходимостью. Так как зарплаты мужа было недостаточно, второй заработок в семье имел обычно существенное значение. Робкое феминистское движение, возникшее на позднейшем этапе существования Советского Союза, высказывалось не только за право женщин получать равную с мркчинами зарплату, но и выступало за право женщин не работать. Женщины жаловались на нехватку мест в детских садах и на ^опасные условия в родильных домах^{392}.

Эти проблемы приводили к развалу семей и к сокращению рождаемости. Если в 1940 г. рождаемость составляла 31,2 ребенка на 1000 человек, то затем она устойчиво снижалась до 26,7 в 1950; 24,9 в 1960; 17,4, в 1970; 18,3 в 1980 и 16,8 в 1990 г. Самое резкое сокращение рождаемости пришлось на военные сороковые и на шестидесятые годы, что, вероятно, было связано с кумулятивным эффектом урбанизации, которая привела к снижению рождаемости во многих европейских странах. Однако тяжелейшее бремя, которое вынуждены были нести на своих плечах советские женщины, сделало падение рождаемости наиболее значительным в Советском Союзе, особенно в тех регионах (Россия, Украина, Прибалтика), где доля работающих женщин была самой высокой. Здесь нормой было иметь одного ребенка в семье. На Кавказе и в Средней Азии, где число работающих женщин было меньше, показатели рождаемости оставались высокими^{393}. К началу 1970-х гг. рождаемость в России, на Украине, в Белоруссии и Прибалтике снизилась настолько, что это привело к реальному снижению численности населения. В долгосрочном плане доминирующая роль русской нации оказалась под угрозой.

Возможно также, что сокращению рождаемости способствовал возврат к упрощенным формальностям при получении на-

правления на аборт (1955) и совершении бракоразводных процессов (1965). Если в 1965 г. индекс разводов на 1000 человек составил 1,6, то к 1979 г. он утроился и достиг 3,5. Здесь Советский Союз вышел на один уровень с США, страной с исключительно высоким числом разводов^{394}. Трудно сказать, что было главной причиной этих изменений. Нехватка жилья могла быть одной из них. Хотя по сравнению с шестидесятыми и семидесятыми годами положение в этой области улучшилось, но одновременно возрастали личные запросы и потребности людей. Поэтому проживание в тесных квартирах с многочисленными родственниками уже казалось менее терпимым. Пьянство и насилие в семьях также фигурируют среди основных причин участившихся разводов.

С другой стороны, по мере увеличения числа отдельных квартир возросло значение семейной и личной жизни граждан. Люди больше времени проводили у себя дома, читали, смотрели телевизор, встречались с друзьями и родственниками и все реже ходили на различные митинги и вообще меньше участвовали в общественной жизни. Но одновременно с тем как семья приобретала большую значимость, она становилась менее крепкой. Это было парадоксом, который тревожил власти, желавшие видеть прочные семьи как гарантию роста населения и социальной стабильности.

Советский Союз становился урбанизированным обществом: с середины 1950-х гг. городское население по численности превысило население, проживавшее в сельской местности. Однако процесс урбанизации шел весьма своеобразным путем. Немногочисленные гражданские институты из числа характерных для западного урбанистического общества находились под жестким партийным контролем. Люди вступали в профсоюзы, молодежные движения, женские ассоциации и другие подобные объединения, чтобы получить какие-то социальные льготы и внедриться во всеобщую систему государственного покровительства. Значительное число горожан все еще проживали в коммунальных квартирах. Это приводило к тому, что стесненная жизнь в коммуналках воспроизводила в городах все «прелести» деревенского быта с его склоками и дрязгами. Постоянные очереди за товарами и продуктами играли ту же роль: стоя в очередях, люди обменивались информацией, мнениями и слухами, которые не очень-то освещались средствами массовой информации, а многие были нелестными для советских руководителей.

Наука и образование

К началу 1970-х гг. советское общество стало не только урбанистическим, но и высокообразованным. В определенном смысле подъем образовательного уровня народа был важнейшим достижением советского режима. В 1939 г. всего 1,3 процента населения имели высшее, а 11 процентов — среднее образование. К 1959 г. эти цифры составили 3,3 и 40 процентов, а к 1979 г. — 10 и 70,5 процента соответственно. В 1940—1941 гг. в высших учебных заведениях страны обучалось 800 тыс. студентов; в 1950—1951 гг. — 1,25 млн; в 1960—1961 гг. — 2,4 млн; в 1970—1971 гг. — 4,6 млн, а в 1980—1981 гг. число студентов достигло 5,2 млн^{395}.

Конечно, образование образованию рознь. Некоторые институты давали своим выпускникам подготовку, которая на Западе расценивалась бы на уровне профессионально-технического училища. Во всех высших учебных заведениях студенты проходили многочасовые курсы идеологических дисциплин, таких как марксистско-ленинская философия, диалектический материализм, научный коммунизм и история КПСС. Совсем немногие полностью принимали официальную идеологию, но все находились, по словам Александра Зиновьева, под всепроникающим воздействием «мощного магнитного поля идеологического влияния»'*. Тем не менее число интеллектуалов, способных к самостоятельному критическому мышлению, было достаточно велико и продолжало расти. К 1988 г. в стране насчитывалось 1,52 млн ученых и исследователей, работавших в области науки и высшего образования. Среди них было 493 тыс. кандидатов и 49 700 докторов наук^{396}.

Результаты этого сказывались на достижениях советской науки и техники. Разработка ядерного оружия и систем его доставки, а также успешное осуществление программы космических исследований в 1950-х гг. показали, что Советский Союз мог стать мировым лидером в тех областях, куда обдуманно вкладывались средства и ресурсы и направлялись самые квалифицированные кадры. Когда было создано ядерное оружие, возникла необходимость срочно разработать средства доставки, и все исследования сосредоточились на ракетных технологиях. В этой области Советский Союз достиг такого уровня, что к 1970 г. мог уже на равных противостоять Соединенным Штатам, несмотря на их огромное опережение, существовавшее в этой сфере раньше. Самым сенсационным результатом этого проекта явилась советская программа космических исследований. В октябре 1957 г. на орбиту был запущен первый искусственный спутник Земли. А в апреле 1961 г. последовал запуск первого пилотируемого космического корабля с Юрием Гагариным на борту. Эти достижения, действительно впечатляющие, создали на Западе иллюзию, которая сохранялась еще не менее десятка лет, о том, что Советский Союз находится на соизмеримом с Западом уровне технологического развития.

В области математики, астрономии и теоретической физики советские ученые задавали тон примерно до конца шестидесятых годов. Но затем здесь наметился едва заметный спад. Среди советских ученых слышались жалобы на твердолобость и ограниченность руководства, на обстановку всеобщей секретности, скудное финансирование работ, вынужденную изоляцию от западных коллег. Часто не хватало компьютеров, современного оборудования и приборов, а подписку на зарубежные журналы отменили. Ученых, приглашенных участвовать в международных конференциях за рубежом, подвергали долгой и унизительной проверке на благонадежность. Часто в результате таких проверок настоящие ученые не выпускались за рубеж, а вместо них посылались разные бездари^{397}.

Идеологическая монополия партии не ослабевала. Для общественно-гуманитарных областей науки это было гораздо более губительным, чем для естественных и прикладных дисциплин, но история с Лысенко показала, какой ущерб эта монополия может нанести даже в таких относительно «нейтральных» областях. В 1955 г. известный физик Петр Капица написал Хрущеву: «Научная идея должна родиться и окрепнуть в борьбе с другими идеями, и только таким путем она может стать истиной. Когда прекращают эту борьбу, достижения науки превращаются в догмы... Наиболее разительно это произошло у нас с развитием материалистической философии... Сейчас собрание' академиков- — это не ведущее научное общество, занятое решением передовых вопросов науки, тесно связанное с -запросами и ро-- стом^{398} нашей культуры, но скорее напоминает церковные богослужения, которые ведутся по заранее начертанному ритуалу»^{399}.

В таком же духе Андреем Сахаровым и его двумя коллегами в марте 1970 г. было составлено обращение, адресованное советскому руководству. В нем они подвергли критике «антидемократические традиции и нормы общественной жизни, сложившиеся в эпоху Сталина и окончательно не изжитые до сих пор». В обращении также отмечалось, что «свобода информации и творческой деятельности необходима для интеллигенции в силу специфики ее работы и роли в обществе. Попытки интеллигенции добиться большей свободы в этой связи являются естественными и вполне законными. Однако государство подавляет эти попытки посредством всяческих ограничений — административного воздействия, увольнений с работы и даже в некоторых случаях привлечения к суду»^{400}.

Это обращение высветило сложнейшую дилемму, стоявшую перед Советским государством. Оно нуждалось в высокообразованных мыслящих людях во всех областях науки и техники, но при этом способствование развитию качеств, характерных для таких интеллектуалов, представляло угрозу идеологической монополии Коммунистической партии. Если бы рекомендации Сахарова в отношении запрета цензуры и свободы передвижения (особенно поездок за рубеж), восстановления независимости правосудия, широкого освещения в прессе происходящих в обществе процессов и перехода к действительно свободным выборам в Советы народных депутатов были приняты, это означало бы для власти опасность подрыва всей существующей системы. Когда Горбачев двадцать лет спустя попытался осуществить эти рекомендации, оказалось, что опасения были вполне обоснованными.

Между тем ученые, недовольные официальными рамками, ограничивавшими их работу, предпринимали спонтанные контрмеры, чтобы как-то противостоять им. Во многих научно-исследовательских институтах, особенно в Москве, Ленинграде, Тбилиси, Ереване и в Прибалтике, стали проводиться неформальные семинары по изучению идей, не предусмотренных ни официальной идеологией, ни утвержденной программой исследований. Это были не оппозиционные митинги, а просто собрания заинтересованных людей, стремившихся к большему интеллектуальному разнообразию, чем было официально разрешено^{401}. В экономических институтах ученые обсуждали теории Кейнса, Хайека и вопросы теории и практики свободных рыночных отношений не для того, чтобы «знать оружие врага», а просто исходя из непредвзятого научного интереса^{402}. Иногда они даже выходили за рамки своих исследований: помню, как я сам в 1973 г. передавал материалы по столыпинской реформе в один из ленинградских математических НИИ. Это было время, когда попытки экономических реформ, предпринимавшиеся еще при русских царях, стали вызывать интерес у российской интеллигенции.

В области семиотики и языкознания советские ученые к началу семидесятых годов находились на передовых рубежах мировой науки. Жизненный опыт делал их особенно чувствительными к способам официального контроля над словом и ограничениям сверху. Родоначальник этой науки Михаил Бахтин (1895—1975) был арестован и много лет провел в ссылке в Мордовии, получив возможность вернуться в Москву только к концу жизни. В противовес официальной догматике его труды, хотя и с запозданием появлявшиеся в свет, давали основательную теоретическую аргументацию того, что любые положения и теории, как бы хорошо они ни зарекомендовали себя в определенный момент, никогда не являются незыблемыми и исчерпывающими, но всегда должны быть открыты новому взгляду и переосмыслению. Он «реабилитировал» диалог как фундаментальную основу всякого общения, включая и претендующего на научность. В своей работе, посвященной творчеству Рабле, он давал высокую оценку простонародности, гротеску и элементам, опровергавшим общепринятые представления,-то есть тем аспектам культуры, которые не подчиняются ни требованиям эстетики, ни методам политического регулирования. Его рабо-ты находили живой отклик в умах ученых, живших в условиях культуры, построенной на принципах жесткой иерархии, цензуры и контроля^{403}.

В центре обсуждения семинаров по семиотике и лингвистике, проводившихся в 1960—1970-х гг. в Москве и Тарту, находились работы Юрия Лотмана, основанные на взглядах Бахтина и трудах французских и чешских теоретиков, пытавшихся разработать теорию средств и методов, посредством которых культура, религия и другие системы символов действуют внутри общества. Эти семинары также внесли огромный вклад в развитие гуманитарных и общественных наук в СССР и далеко за его пределами^{404}.

Культурная жизнь

Помимо науки, существовала и другая область общественной жизни, которая порождала нонконформистские взгляды. Эта была культура — и прежде всего литература. Наряду с существовавшим в СССР культом науки такой же культ существовал здесь и в отношении литературы. Произведения великих дореволюционных писателей — Пушкина, Тургенева, Толстого, Чехова — имели широчайшую читательскую аудиторию и входили в обязательную программу по литературе, изучавшуюся во всех средних школах. (Менее соответствующий идеологии партии Достоевский был доступен только самым упорным читателям и только в хороших библиотеках.) Они воздействовали на умы советской молодежи так же, как труды древних греков влияли на наиболее интеллектуальных школьников викторианской эпохи, и являлись источником идей, не нашедших отражения в официальной идеологии.

Как и в России XIX в., центр литературной жизни был сосредоточен в «толстых журналах» и в издательствах. С тех пор журналы мало изменились: помимо публикации романов, поэтических произведений и пьес, они продолжали оставаться отдушиной для комментариев на темы жизни общества, а также давали возможность ученым пропаганди-ровать свои идеи, часто предоставляя для этого довольно много страниц. Между редакционным коллективом и подписчиками возникала и бережно сохранялась своеобразная общность взглядов, мнений и идей, для которой было характерно умеренное отклонение от «линии партии».

Самым ярким примером таких изданий служит журнал «Новый мир», где с 1958 по 1970 г. главным редактором был Александр Твардовский. Член партии, одно время даже входивший в состав ее ЦК, Твардовский не был диссидентом в обычном смысле этого слова. Он принимал принцип «соцреализма», но истолковывал его по-своему. Для него «реализм» означал правдивое описание жизни советского общества, а «народность» подразумевала сосредоточение внимания писателя на жизни обычных людей, солдат и крестьян. Он объединил вокруг себя группу единомышленников из числа редакторов и писателей, которые были готовы напряженно работать и рисковать своим положением ради цели, в которую все они верили: способствовать появлению и развитию действительно хорошей литературы, отвечающей интересам истины. С одной стороны, редакционный коллектив Твардовского был обычным звеном во всеобъемлющей системе взаимного «покровительства», но с другой — объективно подрывал ее существование. В отсутствие массового террора советская система стала вырабатывать антитела к себе самой^{405}.

Наиболее значительным вкладом Твардовского в историю советской литературы стала публикация в его журнале в 1962 г. повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Автор восемь лет провел в заключении в сталинских лагерях и был освобожден уже после смерти вождя. Повесть нарушала целый ряд принятых в то время литературных норм. Это повествование о жизни в ГУЛАГе, неприкрыто показывавшее всю ее грязь, жестокость и бесчеловечность, было написано не официальным высокопарным стилем, а обычным разговорным языком, не исключавшим и различные жаргонные словечки, которые постоянно звучали на стройплощадках, в бараках и коммунальных квартирах. Точка зрения автора была сугубо субъективной; он не претендовал на создание цельной, картины всего происходившего в ту пору в стране и тем

более не пытался высказать какие-либо «высшие» соображения, оправдывавшие этот ужас. Повесть Солженицына задала тон развитию всей советской прозы на последующие тридцать лет^{406}.

Она также разбудила воспоминания и чувства самого разнообразного толка. Журнал получил большое число откликов от простых советских граждан: одни-приветствовали повесть, а другие осуждали журнал за ее публикацию. «Теперь, когда я читаю повесть, я плачу, но во время отбывания срока в Ухте я не проронил ни слезинки...» «После прочтения повести остается только одно: вбить в стенку гвоздь, завязать петлю и повеситься...» «Хотя я и плакал, когда читал повесть, но я чувствовал себя гражданином, обладающим теми же правами, что и остальные люди» — вот лишь некоторые примеры таких отзывов^{407}. Это было «возвращение репрессированных чувств», которые до этого были запрещены цензурой либо лежали под спудом общественного давления, взорвавшегося с огромной силой.

В последующие восемь лет «Новый мир» продолжал в такой же или, быть может, более умеренной манере свою редакционную политику, публикуя откровенные и вместе с тем объективные, реалистические произведения, что вызывало ожесточенные споры в Союзе писателей. Это продолжалось до 1970 г., когда Твардовский был уволен с поста главного редактора журнала. Среди писателей, которым он оказывал в это время покровительство, были и те, кто честно, с симпатией и настолько откровенно, насколько это дозволялось цензурой, описывал другой «репрессированный» аспект советской действительности — жизнь на селе. Деревня страдала на всех без исключения этапах так называемого процесса модернизации общества. На всех стадиях модернизации политики деревня страдала более всего: высылка в места «не столь отдаленные» наиболее рачительных хозяев, дававших большую часть сельхозпродукции, обобществление земли и почти всей собственности, голод, вымирание сельского населения, нищета и полная деморализация — все это испытала русская деревня. Советское общество относилось к деревне с презрением, считая ее очагом отсталости, который нужно, просто отбросить с пути в «светлое будущее». Твардовский происходил из деревни, да еще из семьи раскулаченных. Поэтому он поддерживал молодых писателей, которые стремились честно описывать сельскую жизнь. Реакция со стороны литературной критики — как положительная, так и отрицательная — была весьма оживленной. В процессе «великой урбанизации» в предыдущие десятилетия очень много людей переселились из деревень в города. Так называемая деревенская проза пыталась напомнить им о том, что они потеряли. Это был первый четко сформулированный стиль, отражавший русское национальное чувство независимо от политики Советского государства и даже в определенном смысле вопреки ему^{408}.

Еще одной ареной, на которой можно было проявить свои нонконформистские чувства, был театр. Здесь актеры и зрители находились рядом, в одном зале, и их взаимодействие было, естественно, более тесным, чем между писателями и читателями журналов. Кроме того, театральное действо гораздо менее предсказуемо: даже прошедший цензуру и худсовет спектакль мог меняться от представления к представлению, а интонации и жесты актеров, несущие смысловой подтекст, могли оказаться совсем другими, чем на генеральной репетиции. В театре «Современник», основанном в 1956 г. Олегом Ефремовым, возрождались сценические приемы и дух дореволюционного МХАТа. Режиссура и игра актеров были сугубо реалистичными, искренне передавали человеческие чувства и переживания. Театр отличали дух коллективизма, чувство взаимной ответственности режиссера и актеров за каждый спектакль, здесь не было «звездной болезни». Театр на Таганке, основанный в 1964 г. Юрием Любимовым, обратился к мейерхольдовским традициям «тотального театра», которые предусматривали «встраивание» в спектакль всех элементов, способствующих достижению наибольшего драматического эффекта. Это включало такие приемы, как пение в фойе, разбрасывание листовок в зрительном зале и т.п. «Таганка» впервые познакомила советского зрителя со многими пьесами зарубежных авторов, таких как неортодоксальный коммунист Бертольт Брехт. Театр также ставил на своей сцене произведения, балансировавшие на грани дозволенного тогдашней

]] Россия и русские. Кн. 2 цензурой. Так появились спектакли «Преступление и наказание» по роману Ф. Достоевского и «Мастер и Маргарита» по роману М. Булгакова^{409}.

В середине 1950-х гг. Борис Пастернак завершил роман «Доктор Живаго», который подвергал серьезной критике не только коммунистические власти, но и любое давление, оказываемое на культурную и интеллектуальную жизнь. Получив отказ от советских журналов напечатать роман, он переправил свое произведение итальянскому издателю Фельтринел-ли, который опубликовал его в Милане в 1957 г. Само по себе это еще не являлось серьезным вызовом властям, но когда в следующем году Пастернак был удостоен за этот роман Нобелевской премии в области литературы, в СССР началась официальная кампания злобных нападок на него, в результате которой он был исключен из Союза писателей.

Следуя его примеру, многие писатели начала шестидесятых годов, недовольные официальными ограничениями на свободу творчества, продолжали создавать произведения не для издательств, а для своих друзей, среди которых эти произведения распространялись в виде машинописных копий. Это был так называемый «самиздат». Первыми работами такого рода стали стихи и поэмы, небольшой формат которых облегчал перепечатку под копирку и дальнейшее распространение. Затем пришла очередь работ, ранее запрещенных в СССР. В «самиздате» вышли «Доктор Живаго» и произведения зарубежных авторов — «1984» Дж. Оруэлла, «Слепящая тьма» Артура Кест-лера и «Новый класс» Милована Джиласа. Солженицына постепенно вытеснили из советских журналов, но его работы стали распространяться «подпольным» образом. Я помню, как читал в 1964 г. в Московском университете его короткие стихотворения в прозе, а в 1967 г. вышли (или, скорее, не вышли) его романы «Раковый корпус» и «В круге первом». Советские интеллигенты читали их в своих кабинетах, пряча в самых дальних ящиках стола или маскируя под обложками полного собрания сочинений Ленина.

Затем «самиздат» был, что называется, поставлен на конвейер. Размножались и распространялись бледные, с расплывшимися от многократных перепечаток под копирку буквами самые разные «самиздатовские» работы — поэмы, романы, письма, петиции, заявления протеста и меморандумы. Практически в «самиздате» издавалось все то, что уже было запрещено или могло быть запрещено цензурой. «Самиздат» представлял собой молчаливый бунт против официальных правил, регулирующих творческую жизнь. Вот что сказал об этом известный правозащитник и автор «Гимна пишущей машинке» Владимир Буковский: «Я сам пишу, сам редактирую, сам подвергаю свои работы цензуре, сам издаю их, сам распространяю и сам сяду за них в тюрьму»^{410}. В репрессивном обществе, для которого характерен конформизм, такое спонтанное самоутверждение было одновременно и самоосвобождением.

Это было также утверждением новой формы коллективизма. Многие произведения пользовались таким большим спросом, что блеклые, с плохо различимыми буквами страницы передавались из рук в руки и прочитывались за один-два дня. Друзья и коллеги по работе собирались вместе на несколько часов, может быть, на всю ночь, чтобы, поглощая огромное количество кофе, читать друг другу вслух запрещенные тексты. Освобожденные из плена мертвящего официального контекста, слова оживали и приобретали совершенно новое значение. Такие собрания были проявлением коллективизма и взаимной ответственности в абсолютно новом смысле. Участие в размножении, распространении и чтении «самиздатовской» литературы означало также и участие в новой, возвышенной общественной и духовной жизни^{411}.

Откровенно политический характер «самиздат» приобрел тогда, когда за распространение своих неопубликованных сатирических рассказов были арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. На суде, состоявшемся в феврале 1966 г., их обвинили в «антисоветской пропаганде», а их рассказы были истолкованы судом буквально и расценены как политические заявления. Взгляды литературных героев отождествлялись с мировоззрением авторов. Обвинение ударило писателей по самому больному месту: если любая критика или сатира, содержащаяся в литературном произведении, могла трактоваться как политическая пропаганда, то становилось вообще невозможным употребление слов в фигуральном смысле. 63 члена Московского отделения Союза писателей направили письмо в адрес предстоящего партийного съезда, в котором предупреждали власти о том, что «осуждение писателей за сатирические произведения создает чрезвычайно опасный прецедент и может препятствовать развитию советской литературы»^{412}.

За этим последовало нечто, напоминавшее цепную реакцию. Издатель одного из «самиздатовских» журналов Александр Гинзбург составил отчет о судебном процессе и о реакции, которую он вызвал внутри страны и за рубежом. Эта работа ходила по рукам в СССР, а также была переправлена за границу. За эти действия Гинзбург также был арестован. Его арест, в свою очередь, вызвал дальнейший всплеск «самиздатовских» публикаций протеста с призывами к обнародованию всех фактов и требованием к властям соблюдать ими же установленные законы.

Последнее было особенно неприятно для властей, которые желали сохранить репрессивный режим, одновременно создавая видимость соблюдения законности. Сталин показал, какую опасность представляет беззаконие для высокопоставленных руководителей. Поэтому они пытались подавить волну протестов, не прибегая к арестам. Участников движения протеста — писателей, ученых, исследователей — предупреждали, что их диссертации не будут утверждены, произведения не будут публиковаться, а служебные карьеры сильно пострадают. В подтверждение этих угроз некоторые из них были действительно уволены и вынуждены были перебиваться случайными заработками, работая вахтерами, гардеробщиками или кочегарами. Их начальников и коллег предупреждали о необходимости создания «здоровых коллективов» и оказания «плодотворного влияния» на непокорных товарищей. Взаимная слежка стала обычным делом: целый институт мог пострадать в случае, если кто-то из его сотрудников подписывал письмо протеста. Это была «совместная ответственность» в новой форме, близкая по своим корням «киевской криминальной круговой поруке»^{413}.

В результате этих мер число людей, готовых поставить свою подпись под письмом протеста, после 1968 г. стало постепенно уменьшаться. Но тут возник новый неожиданный феномен: «самиздатовский» журнал, посвященный описанию случаев нарушения властями своих же собственных законов. На обложке журнала с довольно скучным названием «Хроника текущих событий» размещалась известная статья 19 из Всеобщей декларации прав человека, принятой Генеральной Ассамблеей ООН (и подписанной Советским Союзом), которая гарантировала всем людям «право на свободу мнений и их выражения». Подача материалов была также крайне сдержанной. Не было обычных редакционных статей, а просто приводился перечень дисциплинарных действий властей, обысков, допросов, предупреждений, арестов, судов и других официальных санкций. Один экземпляр журнала всегда переправлялся за границу, и его содержание передавали зарубежные радиостанции, вещавшие на русском языке. Остальные экземпляры издания тиражировались путем многократных перепечаток под копирку на пишущих машинках. Таким образом, сложилась целая сеть распространения журнала, ставшая, в свою очередь, каналом получения информации. Пусть и не с поразительной пунктуальностью, но и с не менее удивительной регулярностью журнал выходил один раз в два или три месяца вплоть до 1982 г.^{414}.

По соответствующим поводам «Хроника» выпускала сокращенным тиражом специализированные номера, посвященные проблемам меньшинств, — национальных (евреи, грузины, эстонцы), религиозных (баптисты, свидетели Иеговы, преследуемые православные христиане), социальных (простые рабочие, инвалиды). Журнал выступал и в поддержку одного социального большинства — женщин. Здесь находился целый пласт, содержавший ростки зарождавшегося гражданского общества, у которых не хватало сил даже пробиться на поверхность.

Стали появляться и другие неформальные группы и объединения, которые не были санкционированы властями, но допускались, хотя бы временно. Рок-группы давали концерты в плохо освещенных подвальных помещениях. В таких же условиях проводили свои физические и духовные занятия любители йоги. Вокруг популярных певцов и спортивных «звезд» начали стихийно создаваться фан-клубы. Некоторые инициативные комсомольские организации пытались сотрудничать с ними, предлагая, в частности, помещения или свои консультации, но в большинстве случаев такие группы действовали в полном вакууме, не имея какой-либо социальной поддержки^{415}.

Таким неконтролируемым образом советское общество порождало новые структуры, которые могли находиться как наполовину внутри официальных структур, так и полностью вне их. Но ни одна из новых структур не была полностью интегрирована в существующую советскую систему. Этот социальный процесс нигде не имел таких роковых последствий, как в национальной — за исключением русской — среде.

Национальное пробуждение

«Стабильность кадров» обернулась в действительности гарантией этнической исключительности. Национальная политика, проводившаяся Советской Россией с самого начала, намеренно поощряла рост и укрепление национального самосознания и продвижение национальных кадров. Такая стратегия исходила из того, что это был необходимый, но временный шаг на пути к «пролетарскому интернационализму». Когда развитие самостоятельности наций грозило выйти из-под контроля и превратиться в «буржуазный национализм», Сталин применял к приверженцам такого национализма методы жесточайшего террора. Теперь, в отсутствие массового террора, политика «развития национальных окраин» расцвела пышным цветом, и местные кадры могли спокойно укреплять свою власть. К 1985 г., например, пять первых секретарей республиканских компартий в Средней Азии находились у власти более 12 лет, из них четверо — более 20 лет. Результатом этого явилось не образование наций в том смысле, как мы это понимаем, а скорее приспособление архаичных социальных структур — патриархальных семей, кланов, племен — к советской номенклатурной системе. Поскольку номенклатура была основана на принципах личной зависимости и лояльности, такой переход дался без особого труда.

В России и на большей части европейской территории Советского Союза дореволюционная элита была либо уничтожена, либо рассеяна революционной бурей. Поэтому советская иерархия создавалась, что называется, «с нуля». Прежние национальные элиты на Кавказе и в Средней Азии не подверглись полному уничтожению. Это относилось по крайней мере к тем национальностям, которые не были депортированы Сталиным. В этих регионах местная элита и советский правящий класс слились воедино: номенклатурная система была удобным средством для удержания власти в руках старой элиты и допускала при этом умеренную модернизацию традиционной иерархии, так как гарантировала этой элите власть и поддержку со стороны всей государственной машины, включая партию, армию и КГБ, при условии сохранения лояльности Советскому государству. Колхозы очень часто просто закрепляли вековые традиции общинного землевладения и совместной обработки земли, подчиняясь управляющим из семей местной аристократии. Низкий социальный статус сельского труда и довольно пренебрежительное отношение к сельскому хозяйству в Советском Союзе заставляли крестьян полагаться на свои силы для того, чтобы выжить и получить хотя бы какую-то прибыль. Иногда они все-таки обращались к местным влиятельным людям, ища у них защиты и помощи в трудные годы. Даже в городах отношения на заводах, в учебных заведениях и других учреждениях строились, хотя и в скрытом виде, на принципах главенства все тех же семейственных и клановых традиций^{416}.

Ислам как религия поощрял такой консерватизм социальных структур, поскольку он в меньшей степени, чем христианство, зависит от наличия молитвенных помещений или отдельного класса священнослужителей для отправления культовых обрядов. Поэтому он оказался в состоянии сращиваться с местными культами, которые совсем не обязательно были мусульманскими. Даже без мечетей относительно полная религиозная жизнь мусульман была все-таки возможна, если только начальство не запрещало им совершать намаз прямо на рабочем месте, обратившись лицом к Мекке. (Хотя запрет на паломничество в Мекку продолжал вызывать сильную обиду у советских мусульман.) Кроме того, иногда в качестве мече-ти использовали конференц-зал в каком-нибудь учреждении, клуб или даже чайхану. В общем, на поверхности были заметны только интеграционные возможности и обрядовые аспекты ислама, в то время как теологическая сторона этой религии и ее толкование не принимались во внимание. Наивысший подъем религиозных чувств вызывали свадьбы и особенно похороны, на которых обязаны были присутствовать даже члены партии^{417}.

Активное преследование ислама закончилось к середине шестидесятых годов, и с тех пор муллы выполняли роль посредника между мусульманами и государством. Они пользовались доверием властей, так как являлись столпом общественного порядка, восстанавливая в то же время незаметно и постепенно институты своей религии и связывая таким образом настоящее с прошлым. Многого они, правда, сделать не могли: например, ознакомление молодежи со священными писаниями ислама было невозможным из-за продолжавших действовать антирелигиозных законов и обязательного изучения и использования кириллицы^{418}.

Племенные отношения не только восстанавливались, но даже в определенном отношении укреплялись, хотя и в новой форме, продиктованной номенклатурной системой, в рамках которой они существовали. Казахстан являет собой поразительный пример этого. Хотя кочевой образ жизни здесь был уничтожен еще в тридцатые годы и в республику с тех пор нахлынуло огромное число русских переселенцев, элементы прежнего сельского образа жизни сохранялись: большинство колхозов летом держали скот на пастбищах, куда колхозники перебирались со своими кибитками в начале каждой весны и пригоняли стада обратно только осенью, возвращаясь, таким образом, снова на путь своих предков-кочевников. Председатели колхозов заняли место прежних аксакалов (сельских старейшин), а секретари обкомов партии стали новыми беями, тем более что они очень часто происходили из семей, принадлежавших старой элите.

Рождаемость у казахов была намного выше, чем у этнических русских, и к началу 1960-х гг. образовательный уровень казахского населения значительно повысился. Оба эти фактора сводили на нет преимущества русских поселенцев при получении выгодных должностей, которыми они широко пользовались раньше. Динмухамед Кунаев, находившийся на посту Первого секретаря ЦК Компартии Казахстана с 1964 по 1986 г., сумел укрепить контроль казахов над кадровой политикой в республике. На высшие номенклатурные посты он назначал членов своей «великой орды» (одного из трех мощнейших кланов Казахстана), а Брежнева ублажал частыми приглашениями на утиную охоту под Алма-Атой, которая устраивалась специально для лидера СССР. Являясь членом Политбюро ЦК КПСС, Кунаев имел прекрасные возможности привлекать в Казахстан крупные бюджетные капиталовложения. Больше всего он преуспел в области добычи топлива, космических исследований и сельского хозяйства. Аналогично этому и в Киргизии вопросы назначения на важные политические посты решались путем согласования между тремя основными региональными группировками, каждая из которых контролировала свой участок территории республики: на востоке властвовал блок Нарын, западная часть контролировалась блоком Талас, а юг подчинялся блоку Ош^{419}.

Часто такие племенные и территориальные группировки были связаны с теневой экономикой. Первый секретарь ЦК Компартии Узбекистана с 1959 по 1983 г. Шараф Рашидов обогащался сам и помогал обогащаться своим соратникам, используя готовность чиновников Госплана верить представляемым им завышенным показателям выполнения плана. В течение более чем двадцати лет объемы производства хлопка в Узбекистане систематически завышались, и к началу 1980-х гг. Москва платила республике ежегодно более одного миллиарда рублей за несуществующий хлопок. Чиновники Госплана, не знавшие узбекского языка и не понимавшие местных обычаев, не могли разобраться в этом вопиющем очковтирательстве. В то же время огромные объемы воды из местных рек и водоемов уходили на выращивание реального хлопка, и на хлопковые поля вносилось убийственное количество гербицидов и дефолиантов. Результатом этого стали постепенное высыхание Аральского моря, катастрофическая нехватка питьевой воды и непрекращающие-ся эпидемии дизентерии среди местного населения^{420}.

Рашидов и подобные ему дельцы использовали полученные от этих махинаций деньги не только для личного обогащения. Первый секретарь ЦК лично оказывал поддержку ученым, занимавшимся исследованиями в области узбекской истории и культуры. Он заботился о том, чтобы соратники и сородичи из его клана не имели проблем. В отрасли, которые могли компенсировать невыполнение плана в других секторах экономики, направлялись дополнительные средства, в том числе для создания теплых местечек своим протеже и их знакомым. Один из них, директор совхоза Адылов, как выяснилось позднее, владел пятью шикарными виллами со скаковыми лошадьми в конюшнях и наложницами в гаремах. Рассказывали, что Адылов любил проводить время на одной из своих вилл, сидя около фонтана и смакуя коньяк «Наполеон». При этом он отдавал распоряжения, объявлял наказания провинившимся и, если был не в духе, приказывал выпороть у него на глазах кого-нибудь из упрямцев^{421}. Все комиссии, приезжавшие в Узбекистан из Москвы для расследования злоупотреблений, либо оказывались сбитыми с толку местным языком и традициями, либо попадали под очарование узбекского гостеприимства. Кроме того, Рашидов находился под особым покровительством Галины Брежневой, дочери Генсека, и министра внутренних дел Н.А. Щелокова, который был Начальником ее мужа Юрия Чурбанова, и оба пользовались гостеприимством Рашидова, чтобы покупать драгоценности, иномарки и произведения искусства^{422}. Все преимущества и выгоды, которые давали эти махинации, ничего не приносили узбекскому народу и тем более русскоязычному населению республики, которое все более ощущало себя лишенным доступа к власти и достойной жизни.

Подобным образом и в Азербайджане Первый секретарь ЦК местной компартии В.У. Ахундов фактически руководил процветающей теневой экономикой республики, которая делала для обладателей толстых кошельков возможным приобретение современных автомобилей, платного секса, получение престижного высшего образования и даже, как говорили, назначение на важные посты. (Из других регионов СССР не получено сведений о примерах покупки должностей, поэтому к таким слухам следует относиться с известной долей осторожности.) Стремясь обезопасить свое положение, Ахундов «подмазывал» московское начальство, преподнося дорогие подарки и организуя роскошный отдых в своей республике.

В конце концов такая шикарная жизнь на широкую ногу стала привлекать к себе внимание, более того, на ее фоне заметнее стал тот факт, что официальная экономика Азербайджана была одной из самых неэффективных в стране. В июле 1969 г. под председательством Ивана Капитонова, отвечавшего за кадровую политику в Секретариате ЦК КПСС, состоялось совещание республиканской компартии, по решению которого Ахундов был снят со своей должности, и на пост Первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана был назначен Гейдар Алиев. Алиев подверг резкой критике «интриги, клевету, злословие и взяточничество», а также практику назначений на должности по принципам «личной привязанности, дружеских отношений, семейных или соседских связей». Однако такая позиция не помешала ему содействовать продвижению на ключевые посты своих коллег и подчиненных, работавших с ним ранее, в его бытность председателем КГБ республики, или знакомых по прежней работе в Нахичеванской автономной области^{423}.

В большинстве национальных республик сосредоточение власти и всех ресурсов в руках титулованной национальной элиты, сформировавшейся в прочную систему взаимосвязей, ущемляло права иммигрантов, включая и русских. Русские, приехавшие туда в первые послевоенные десятилетия и работавшие в различных областях науки, промышленности или в управленческих структурах, стали замечать, что они и их дети становятся жертвами национальной дискриминации, а лучшие рабочие места, жилье и возможности получения хорошего образования переходят к местному населению. Как показала перепись населения, к 1979 г. процессы межнациональной интеграции, выражавшиеся в объемах миграционных потоков и количестве смешанных браков, начали ослабевать. Наметилась даже обратная тенденция. Русские стали уезжать из национальных республик, особенно из Средней Азии, и возвращаться в РСФСР.

На европейской территории Советского Союза перетряска традиционных социальных структур в XX в. была гораздо основательнее. Здесь сложилось новое, более широкое и в полном смысле национальное самосознание. Это было особенно свойственно послевоенному периоду. Такая национальная общность была вызвана к жизни отчасти политическими провалами и репрессивным характером режима, но также и демографическими изменениями, которые происходили на протяжении жизни предыдущего поколения. Массовая урбанизация общества, охватывающая период с 1930 по 1960 г., последовала за ликвидацией неграмотности, особенно среди молодежи. Сельское население, прибывавшее в города, стало грамотным и хотя и продолжало говорить на своем родном диалекте, было уже знакомо со своей письменностью.

Последствия этого процесса заметнее всего проявились на Украине, где до 1930 г. основную часть городского населения составляли русские, евреи и поляки. Теперь города были в значительной мере украинизированы. К началу 1950-х гг. довольно много украинской молодежи, особенно проживавшей в западных районах Украины, умело говорить и писать на своем родном языке. Кроме того, начала создаваться и развиваться современная украинская литература, основанная на традициях, заложенных еще Тарасом Шевченко. Обыкновенно это происходило в трудных условиях, когда всячески поддерживалась и поощрялась великорусская культура, в которую обычно интегрировались все новые переселенцы. Это относилось в основном к восточным и южным областям. Многие украинцы, жившие на востоке и юге республики, считали свою национальную государственность частью многонационального советского народа. В западных же областях, сохранивших польские и габсбургские традиции и опиравшихся на все еще сильную, хотя официально и непризнанную униатскую церковь, принадлежность к украинской нации заведомо предполагала отрицательное отношение к русским. Таким образом, урбанизация способствовала усилению национального чувства украинцев, но в то же время разделила их на два потенциально противоборствующих лагеря^{424}.

Петро Шелест, находившийся на посту Первого секретаря ЦК Компартии Украины с 1963 по 1972 г., предпринимал попытки повысить статус Украины среди других советских республик и одновременно с этим обеспечить внутреннюю сплоченность. В этих же целях он боролся за увеличение объемов капиталовложений, направляемых из союзного бюджета в промышленность республики, и предоставление украинцам более высокой квоты в рядах КПСС. Ради этого он поддерживал политику. направленную на более широкое использование украинского языка в средних школах и вузах республики. Однако, как и в дореволюционные времена, советское руководство весьма болезненно реагировало на любое проявление украинского сепаратизма. Шелест лишился поста, так и не успев достигнуть ощутимых результатов своей политики. За его увольнением последовала целая волна арестов среди молодых поэтов, которые много сделали для повышения значения современного украинского языка, придав ему статус литературного. Среди арестованных был литературный критик Иван Дзюба, который в «самиздатовских» изданиях пропагандировал украинский национализм, имевший выраженную антирусскую направленность. Его главный аргумент состоял в том, что советский «интернационализм» на деле означает не что иное, как принудительную русификацию. Он утверждал, что Украина эксплуатируется экономически, а ее культурные, языковые традиции и исторические корни специально предаются забвению в интересах Советского Союза, где господствующую роль играет Россия^{425}.

Последствия урбанизации в Белоруссии оказались менее впечатляющими, хотя и вполне ощутимыми. Культурные и лингвистические отличия Белоруссии были не такими выраженными, как в случае с Украиной. В истории республики отсутствовало такое свободолюбивое движение, как запорожские казаки, которые на Украине являлись объектом мифотворчества. Основной гордостью белорусов являлось широчайшее партизанское движение, развернувшееся на территории республики против фашистских оккупантов во время Второй мировой войны. Тем не менее в то время, когда у власти в республике находилась группа бывших партизан во главе с К.Т. Мазуровым, Белоруссия добилась некоторых успехов в достижении определенной самостоятельности при решении внутренних вопросов^{426}.

Процесс урбанизации имел сходные национальные последствия в Грузии и Армении, где сельские жители, мигрировавшие в города, независимо от своего происхождения охотно ассимилировали традиции грузинской и армянской культуры. В 1965 г. в Ереване состоялась демонстрация в память пятидесятилетней годовщины резни армян, устроенной турками. Демонстранты также требовали возврата Армении территорий, ранее уступленных Турции. В 1978 г. в Тбилиси прошли протесты против планируемого властями решения о придании русскому языку статуса государственного наравне с грузинским. В это время грузинский ученый Звиад Гамсахурдиа издавал два «самизда-товских» журнала, в которых описывались ставшие известными правозащитникам случаи нарушения прав человека, а также публиковались запрещенные цензурой произведения, написанные на грузинском языке^{427}.

В Прибалтийских республиках урбанизация имела совершенно противоположные последствия по сравнению с другими регионами. Это объяснялось тем фактом, что она привлекла сюда, особенно в Эстонию и Латвию, большое количество русскоязычного населения (в том числе белорусов и украинцев) — от чернорабочих до управленческого персонала. В северо-восточных городах Эстонии и в латвийской столице Риге значительное большинство населения составляли русские. Местное население видело, что развитие национальной культуры контролируется сверху. Кроме того, под влиянием большого числа переселенцев мог начаться процесс разрушения национальной культуры снизу. Руководители республиканских компартий должны были обладать большой сноровкой, чтобы умело маневрировать между политикой Москвы, с одной стороны, и недовольством местного населения этой политикой — с другой. В Эстонии, языка которой в Москве не понимал практически никто, осторожно сформировалась нонконформистская культура, существовавшая в получастных салонах и концертных залах.

Воздействие урбанизации в Литве было слабее. Литовцы выработали у себя своеобразную романтическую национальную традицию, унаследованную от многовековых «отношений любви и ненависти» с поляками. Она проявлялась главным образом через Католическую церковь, издававшую свою подпольную газету «Хроника», к которой церковная иерархия относилась с терпением, хотя и не оказывала ей никакой поддержки. Газета стала хорошим источником информации о нарушениях прав человека в республике. В 1972 г. студент Роман Каланта совершил на площади в городе Каунасе акт самосожжения, стоя под плакатом с надписью «Свободу Литве!». Его гибель вызвала беспорядки в городе. Толпы людей вышли на улицы, срывая со стен домов таблички с русскими названиями улиц и площадей и поджигая здания, где располагались партийная администрация и органы внутренних дел.

В Молдавию русские своим приходом принесли промышленность, которой здесь раньше почти не существовало. Она была в основном сосредоточена в городских поселениях, расположенных в Приднестровье. К 1970 г. доля молдаван среди горожан составляла 35 процентов, хотя в общем населении республики они представляли абсолютное большинство. В то же время русские и украинцы составляли 47 процентов городского населения и, кроме того, занимали ведущее положение в партийных и государственных органах республики, где их представительство было непропорционально высоким по сравнению с их долей в общем демографическом составе населения Молдавии. Молдаван постепенно оттесняли на нижние административные ступеньки, в основном в сельском хозяйстве. Они начинали понимать, что теряют контроль над своей национальной жизнью. Это особенно ярко проявлялось в условиях, когда государство постоянно подчеркивало их отличие от румын^{428}.

Живущие по берегам Волги татары были обижены еще больше. Хотя их число превышало 6 млн человек, у них не было статуса союзной республики, они пользовались лишь правами автономии внутри РСФСР. Бурное развитие промышленности в бассейне Волги и Камы привлекло сюда огромное количество русских переселенцев, которые смогли занять главенствующие позиции в системе образования. В результате к 1970 г. число русских, обучавшихся в институтах и университетах Татарстана, вдвое превышало число студентов татарского происхождения. В этих обстоятельствах, достаточно знакомых по примеру прошлых лет, татары стали направлять своих детей на учебу и работу в другие регионы Советского Союза, а у себя в республике спокойно занимались изучением своей национальной культуры, религии, истории и фольклора начиная со времен булгарского ханства. Без излишних эмоций, но в то же время неуклонно они исповедовали ислам, как это делали их собратья по вере в Средней Азии, с той лишь разницей, что в Поволжье более широкое распространение получил суфизм. В повседневной советской жизни татары сумели найти место своим «мусульманским братствам» и кружкам по изучению ислама. Вместе с тем идеи пантюркизма пребывали под жесточайшим запретом и находили отражение только в изредка появлявшихся здесь «самиздатов-ских» работах^{429}.

Евреи находились в особом положении. После смерти Сталина открытые преследования евреев прекратились, но отношение к ним было исключительно отрицательным, что сказывалось на их социальном статусе. Продолжалась их полуофициальная дискриминация. Хотя многие проживающие в городах евреи полностью ассимилировали русскую культуру и язык, пресловутая «пятая графа» в паспортах часто не давала им возможности получить хорошую работу, жилье или достойное высшее образование. Все это не могло не пробудить в них национальное чувство. От советской общественности скрывалась правда о масштабах Холокоста. Когда два самых известных журналиста времен войны Илья Эренбург и Василий Гроссман написали совместную работу «Черная книга», в которой перечислялись преступления нацистов против евреев на советской территории, ее публикация была запрещена^{430}. Иврит был запрещен, преподавание идиша в школах не практиковалось.

Зато в отличие от других национальностей, населявших Советский Союз, у евреев была «потенциальная» родина — Государство Израиль. Некоторые из них, решив, что не могут вести нормальную национальную жизнь в условиях Советского Союза, начали кампанию за предоставление им права выезда из страны. Еврейский «самиздатовский» журнал носил многозначительное название «Исход». В феврале 1971 г. евреи устроили сидячую демонстрацию протеста в здании Верховного Совета в Москве. Она была разогнана силами милиции. Но, несмотря на это, результат ее был удивителен: некоторые участники акции получили выездные визы. Это решение было принято на самом верху и было призвано показать, какое большое значение там придавалось отношениям с США. Предоставление виз части заявителей и отказ в выдаче виз другим, по мнению властей, должны были внести раскол и противоречия в еврейское движение, так как таким образом многие еврейские семьи и объединения оказались разобщены. Именно тогда в лексикон международного правозащитного движения вошло новое слово «отказник» — так называли тех, кому было отказано в праве на выезд.

Пожалуй, самая странная ситуация сложилась именно вокруг русских. Они занимали ведущее положение в ЦК КПСС, в Вооруженных силах и структурах госбезопасности. Их язык всегда принимался и иногда преобладал во всех союзных республиках. Российская история и русская культура изучались во всех средних и высших учебных заведениях. В то же время многие русские чувствовали, что власти намеренно заглушают их национальное самосознание. Лидером национального русского движения был Александр Солженицын. В «Письме к советскому руководству», написанном в 1974 г. (оно было опубликовано на Западе и, естественно, запрещено в СССР), он досконально перечислял все людские потери, понесенные русским народом в результате террора, бездумно проводившейся урбанизации, индустриализации, коллективизации, участия в международном терроризме и «мировом революционном процессе». Он приводил также огромные цифры потерь человеческих жизней от такого порока, как пьянство. Он выдвигал обвинение в том, что русская культура и православная религия уничтожались цензурой и подвергались гонениям во имя безликой интернациональной идеологии. Он предлагал отказаться от международных обязательств России (по отношению к мировому революционному движению) и от внутренней политики, связанной с перенапряжением всех сил и средств ради развития тяжелой промышленности, и углубиться в себя, используя возможности для усиления развития сельского хозяйства, ремесел, мелкомасштабного производства, а также для более серьезной разработки природных богатств Сибири.

Хотя к началу 1970-х гг. работы Солженицына уже давно были запрещены, а сам он в 1974 г. выслан на Запад, в России значительная часть интеллигенции и людей с высшим образованием разделяли его взгляды. Они прекрасно понимали, что имперские интересы России преобладают над этническими и гражданскими интересами русского народа. Как мы уже видели, один или два литературных журнала стали носителями русской национальной идеи, которая воплощалась в «деревенской прозе», то есть произведениях, рассказывавших о деревенской жизни и напоминавших о солидарности крестьянских общин в эпоху до урбанизации. К этим произведениям относились терпимо, возможно, они даже приветствовались идеологическим руководством. Их авторы были первыми, кто рассказал правду о царившей в деревне нищете и даже часть правды о том, что там происходило во время коллективизации. Ранее эти факты всегда были скрыты за завесой официальной риторики^{431}. У них было много читателей, и это служило показателем того, что многие хотят знать, как стать русским, не зависимым от империи.

Во времена Брежнева в официальной политике государства по отношению к религии не произошло каких-либо фундаментальных изменений. Скорее, ее методы стали применяться не так рьяно, как раньше. Отчасти это было связано с появлением полустихийного религиозного диссидентского движения, которое через сеть своих активистов наладило связи с зарубежными средствами массовой информации. Активнее всех были баптисты, отколовшиеся от своей официальной церкви и отказывавшиеся соблюдать ограничения, налагавшиеся на вербовку новообращенных. Они основывали свои воскресные школы, летние лагеря. У них имелись даже свои печатные издания и группы для оказания помощи преследуемым или находившимся в заключении собратьям. Многие молодые люди не скрывая носили нательные крестики или коллекционировали иконы, что представляло собой один из методов самоутверждения, шедших вразрез с общепринятыми нормами. Но это также могло быть и выражением поиска молодежью духовных ценностей, которых они не видели вокруг себя в повседневной жизни.

Самым важным, однако, было то, что религия стала проявлением возрождающегося русского патриотизма, который в других областях пользовался осторожной поддержкой Брежнева. Писателям, особенно принадлежавшим к школе «деревенской прозы», разрешалось писать о церквах и иконах как символах преемственности русской национальной традиции; им даже позволялось в сдержанной манере положительно отзываться о православных верующих, которые могли считаться «столпами» устойчивости общественной морали^{432}.

К началу 1970-х гг. этнические конфликты стали затрагивать сферу, которая до этого казалась олицетворением многонациональной солидарности советского общества. Этой сферой являлась армия. В ней процветала так называемая дедовщина, когда новобранцы, особенно из Прибалтийских республик, с Кавказа или из Средней Азии, подвергались преднамеренной травле старшими по сроку службы солдатами. Эти злоупотребления часто приводили к серьезным увечьям или даже гибели молодых солдат, что, в свою очередь, порождало месть и межнациональные столкновения. Вооруженные силы переставали быть «школой интернационализма», как их называл Брежнев^{433}.

В национальном вопросе трудно выявить какую-либо общую для всех схему развития. Каждый регион Советского Союза имел свои особенности. Но целенаправленная политика «национального строительства», которую начали проводить еще в двадцатые годы и от которой никогда полностью не отказывались, дала свои долгосрочные результаты. Этому способствовала и принудительная урбанизация. В той или иной форме в разных регионах страны происходил рост национального самосознания, который был особенно заметен в Прибалтике и меньше всего отмечался в республиках Средней Азии. Причем этот процесс шел сильнее именно там, где власти применяли более жесткие меры по его подавлению. Традиционная национальная культура выходила за пределы местных элит и становилась теперь достоянием широких масс. Несмотря на огромное давление, в стране происходил процесс формирования наций. В результате, когда кризис потряс Советский Союз, то последний нашел выражение прежде всего в межнациональных конфликтах.

Наиболее важными регионами были Украина и Прибалтика. Украина — потому, что она была и оставалась опорой для главенствующего положения России внутри Союза, а Прибалтика — в силу того, что только там люди еще помнили сами или знали от своих родственников или друзей, как жилось в. гражданском обществе, существовавшем в условиях независимого государства.

Приход Горбачева к власти

К началу 1980-х гг. давно назревавший внутри советского общества кризис стал подрывать экономику страны, отношение к ней в мире и ее статус мировой сверхдержавы. Путь, ведущий к стране Утопии, был давно утерян, а претензии на паритет с Соединенными Штатами начинали выглядеть, мягко говоря, необоснованными. Затянувшееся решение польского кризиса и афганской проблемы вызывало деморализацию и замешательство в обществе. Советская модель социализма навсегда потеряла привлекательность для большинства стран «третьего мира». Это становилось ясно советским лидерам в ходе их зарубежных турне. Влияние Советского Союза в мире полностью зависело от его военной мощи, но и она стала ослабевать в условиях экономического застоя.

После смерти в ноябре 1982 г. Леонида Брежнева на пост Генсека был избран его преемник Юрий Андропов, который с 1967 г. вплоть до своего перехода в секретариат ЦК в мае 1982 г. возглавлял КГБ. Эту политическую фигуру отличали интеллигентность, строгость и неподкупность. Придя к власти, он развернул кампанию по борьбе с коррупцией и укреплению трудовой дисциплины. Но, смертельно заболев, он не смог оказать сколько-нибудь большого влияния на обе эти проблемы.

Его приверженец и предполагаемый преемник Михаил Горбачев, бывший Первый секретарь Ставропольского крайкома партии, был включен в состав Политбюро на пост секретаря по сельскому хозяйству в 1978 г. Это был относительно молодой и энергичный человек, и его приход в большую политику предвещал серьезные и долговременные перемены. После смерти Андропова в феврале 1984 г. Политбюро вначале избрало на пост Генерального секретаря престарелого закадычного друга Брежнева Константина Черненко. Будучи тяжело больным человеком, тот продержался у власти в течение тринадцати месяцев. И наконец в марте 1985 г. Политбюро сделало решительный шаг: Генеральным секретарем ЦК партии был избран Михаил Горбачев.

Такое решение свидетельствовало о том, что к этому времени большинство членов Политбюро понимали: страна находится на пороге серьезного кризиса, и для его преодоления требуется молодой, решительный и смелый политик. Горбачев выделялся среди остальных членов Политбюро и Секретариата ЦК не только сравнительно молодым возрастом, но и университетским образованием: он имел диплом юридического факультета МГУ (большинство остальных высших партийных руководителей имели либо техническое образование, либо дипломы об окончании Высшей партийной школы). В университете он изучал различные гуманитарные дисциплины, включая историю политической мысли, дипломатию, международное право и, следовательно, был знаком с традициями «буржуазной демократии» Запада, которые воспринимались первыми европейскими марксистами как нечто само собой разумеющееся^{434}. В бытность свою Первым секретарем крайкома партии на Ставрополье он продемонстрировал особый подход к путям и формам развития сельскохозяйственного производства. Так, например, он возродил «звеньевую» систему, применявшуюся во время войны. Это предполагало создание небольших бригад из 15—30 человек, за которыми закреплялись определенные поля и которым выдавали необходимое оборудование и семенной материал. Оплата таких бригад производилась по аккордному методу, то есть по результатам труда.

«Новое мышление» во внешней политике

С самого начала пребывания в Политбюро Горбачев актив-но использовал свое высокое положение в партийной иерархии для получения достоверной информации о проблемах, с которыми сталкивалась страна, и для обсуждения путей их преодоления. Он получил возможность консультироваться с экспертами из различных отделов ЦК и учеными из академических институтов, в задачи которых входило изучение международной политики, а также социальных, политических и экономических систем других стран, стремясь выработать основы для более эффективной дипломатии. По натуре Горбачев был отзывчивым, общительным человеком с открытым характером. Он пока еще не приобрел политического опыта и с увлечением вступал в серьезные политические дискуссии, при этом, правда, иногда забывая о своих собеседниках и любуясь звучанием собственного голоса. Общение с учеными из научно-исследовательских и академических институтов, хорошо информированными интеллигентными людьми со светскими манерами и космополитичными взглядами, было ему интереснее, чем дебаты со своими коллегами на заседаниях Политбюро. Ему нравились ученые, которые в своих работах «докопались» до западных корней марксизма и пошли в рассуждениях еще дальше — к буржуазному либерализму и социальной демократии. Порой его советники жаловались на интеллектуальную убогость и склеротическое самодовольство официальной советской догматики. Как сказал один из советников: «...при Сталине марксизм был сначала обращен в догму, а затем в религию. У верующих поспешили изъять сначала Ветхий, а затем и Новый завет... оставили им один лишь ’’псалтырь” в виде "Краткого курса истории ВКП(б)”»^{435}.

Первый институт по изучению политических проблем был основан еще в 1957 г., в самом начале эпохи мирного сосуществования. Наиболее влиятельными из них были Институт США и Канады, возглавлявшийся Георгием Арбатовым, и Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО), который в 1983 г. перешел под руководство Александра Яковлева. До 1972 г. Яковлев занимал должность начальника Отдела пропаганды ЦК, с которой был уволен за критику проявлений русского национализма.

Сотрудники этих институтов публиковали статьи в прессе и в научных изданиях, а также занимались подготовкой специальных меморандумов, предназначенных для высшего руководства и содержавших гораздо более откровенную информацию. Иногда они составляли рекомендации по проведению реформ на основе зарубежного опыта. В 1960—1970-х гг. в их работах выражалось положительное отношение к кейнсианской экономической модели, к идее создания государства «всеобщего благоденствия» и к Европейскому экономическому сообществу. Они приводили аргументы в пользу того, что капитализм оказался способен адаптироваться к условиям постоянно изменяющегося мира. По их мнению, правительства капиталистических стран совсем не обязательно были просто орудиями в руках жадных хозяев-капиталистов и сами видели преимущества сотрудничества с социалистическими странами в вопросах разоружения, торговли и охраны окружающей среды. Главный идеолог партии Михаил Суслов был обеспокоен таким подходом и ворчал по поводу «оппозиционных платформ». В 1981 г. он даже предложил закрыть ИМЭМО. Однако к этому времени институт уже пользовался достаточной поддержкой среди членов Политбюро, и это предложение было отвергнуто^{436}.

Главный фактор, который сдерживал желание многих партийных лидеров положить конец практике раздражающих посланий и рекомендаций, состоял в необходимости иметь долгосрочное теоретическое оружие в идеологическом конфликте с Китаем. Это делало перспективы «западничества» более приемлемыми для руководства. Кроме того, это было необходимо для поддержания хороших отношений с европейскими компартиями, особенно стран Варшавского Договора. Вдобавок к этому по ряду практических соображений Советский Союз в течение длительного времени поддерживал различные движения в защиту мира, существовавшие в странах Запада. Но некоторые руководители внешнеполитических ведомств делали это искренне, а не из стремления манипулировать этими движениями. Поэтому они выступали за то, чтобы советское руководство само выполняло те требования, которые антивоенные организации на Западе предъявляли своим правительствам^{437}. Журнал «Проблемы мира и социализма», издававшийся в Праге под редакцией А.М. Румянцева, находился под сильным влиянием событий «пражской весны 1968 года» и занимал позицию, близкую к позициям западных социал-демократов. Впоследствии из этого журнала к Горбачеву в качестве советников пришли Анатолий Черняев, Георгий Шахназаров и Вадим Загладин. С другой стороны, Отдел сотрудничества с зарубежными социалистическими партиями ЦК, который в шестидесятые годы возглавлял Андропов, был прекрасно осведомлен о практическом опыте, наработанном в странах с альтернативными моделями социализма. Горбачев пользовался рекомендациями и консультациями таких сотрудников этого отдела, как Федор Бурлацкий, Александр Бовин и Олег Богомолов^{438}.

К середине 1980-х гг., еще до прихода к власти Горбачева, советское руководство пришло к выводу, что поддержка революционных движений в странах «третьего мира» для СССР — слишком дорогое удовольствие и на деле не способствует укреплению безопасности страны. Советский Союз уже в течение нескольких десятилетий проводил своего рода альтернативную политику, поскольку наряду с попытками спровоцировать и поддержать революционные перевороты в развивающихся странах никогда не отказывался от политики мирного сосуществования с Западом. Действительно, в течение 1970—1980-х гг. параллельно с практически неограниченным наращиванием своего военного арсенала Советский Союз участвовал в переговорах и заключал с основными западными державами соглашения «по безопасности и сотрудничеству» подобно Хельсинкскому соглашению в 1975 г. Потребности дряхлеющей экономической системы увеличивали ее зависимость от импорта западного оборудования, чтобы удержать на современном технологическом уровне хотя бы ключевые отрасли. Больше того, к концу 1970-х гг.. до 40 процентов валютных средств расходовалось на закупку за рубежом сельскохозяйственной продукции ради сохранения пресловутого «социального контракта» с городским населением (дешевые продукты питания в обмен на низкую зарплату)^{439}.

Советский Союз в то время уже во многом зависел от налаживания дружественных отношений с Западом или по крайней мере от сотрудничества с ним, пусть даже это и происходило на фоне конфронтационной политической риторики. Успехи, достигнутые США в развитии компьютерных и ракетных технологий, вынудили советское руководство в середине 1980-х гг. попытаться устранить это отставание за счет выработки соответствующей стратегии. Эта стратегия была в основном сформулирована уже к осени 1984 г. и стала известна как «новое мышление». Советский Союз достиг состояния, которое Пол Кеннеди окрестил «имперским перенапряжением». По его мнению, государство оказывается в таком положении тогда, когда направляет так много сил и средств на военные цели, что это происходит за счет других отраслей экономики, снижения общей экономической эффективности, что, в свою очередь, отрицательно сказывается и на самом военно-промышленном комплексе. Возникает замкнутый круг, выход из которого возможен только через отказ от несоразмерных реальным возможностям амбиций^{440}.

Горбачев и его министр иностранных дел Эдуард Шеварднадзе пришли к выводу, что СССР достиг как раз такого «перенапряжения сил». Кроме того, они поняли, что постоянное наращивание вооружений неэффективно, так как порождает и поддерживает «образ врага», который существовал в отношении Советского Союза во многих странах, заставляя их в ответ увеличивать свои вооружения, что в конечном итоге ослабляло взаимную безопасность.

Они также понимали, что нельзя будет ограничиться одним лишь разоружением. У Горбачева и Шеварднадзе имелось широкое политическое и геополитическое вйдение современного мира, «единого европейского дома», который, по их замыслу, представлял бы собой объединенную Европу, включающую страны с различными моделями социалистических и демократических режимов. Это чем-то напоминало идеализированный вариант 1944—1947 гг., когда Советский Союз находился на вершине своей военной, дипломатической и моральной мощи, когда народы многих европейских стран приветствовали коммунистов как своих освободителей от фашистского ига. Именно в то время в ряде восточноевропейских стран к власти пришли коалиционные партии, созданные по типу Народного фронта. Идеи Горбачева получили поддержку компартий нескольких западноевропейских стран, особенно Компартии Италии, и он был готов к серьезным уступкам ради реализации своих планов. «Пришло время признать, что, даже следуя логике «холодной войны», преимущество в обычных вооружениях, которое Советский Союз имеет в Европе, потеряло после достижения ядерного паритета с США какой бы то ни было политический смысл. Напротив, такое положение способствует поддержанию «образа врага» по отношению к СССР и создает все новые угрозы для нашей собственной безопасности»^{441}.

Увлеченность и даже иногда некоторая безрассудность Горбачева в реализации своей идеи полностью соответствовала традиции русских царей-миротворцев и министров иностранных дел, сознававших нищету своей страны и, следовательно, ее незащищенность, которые стремились к созданию неких общеевропейских структур безопасности. В некотором смысле он напоминает русского императора Александра I, проповедовавшего «вселенское евангелие мира и братской любви», которое он пытался реализовать в Священном союзе. Разница состояла лишь в том, что Горбачев действовал, исходя из ощущения близкого поражения, а не победы.

Первый его шаг состоял в том, чтобы увлечь Рейгана идеей всеобщего ядерного разоружения, которую он изложил в Рейкьявике в 1986 г. Не достигнув там желаемого результата, он пошел по другому пути: в 1987 г. на вашингтонском саммите было подписано советско-американское соглашение о постепенном сокращении ракет среднего радиуса действия. Затем в своей речи на Генеральной Ассамблее ООН в декабре 1988 г. Горбачев публично и безоговорочно отрекся от принципа «классовой борьбы» и от понятия преимущества социализма над капитализмом, то есть от основополагающих принципов советской внешнеполитической доктрины. «Жизненно важным сейчас является соблюдение безусловного приоритета общечеловеческих ценностей, создание мира без войн и насилия, признание права на существование разнообразных форм общественного развития, открытый диалог и сотрудничество во имя развития и сохранения цивилизации и продвижение в направлении создания нового мирового порядка»^{442}.

К этому времени в Западной Европе и даже в США сложился настоящий «культ личности» Горбачева. Какие бы страны и города он ни посещал, будь то Милан, Лондон, Бонн или Нью-Йорк, колонне автомашин, в которой следовал Горбачев, приходилось буквально протискиваться сквозь ликующие толпы народа, приветствовавшие его, а он, глубоко тронутый, выходил из своего лимузина, чтобы пожать руки радостно встречавшим его людям. Его заявления не были пустыми словами. В них отражались реальные политические шаги: вывод советских войск в 1988—1989 гг. из Афганистана, решение об уничтожении ракет средней дальности и о сокращении обычных вооружений, прекращение поддержки террористических и коммунистических движений во всем мире, уменьшение численности советских войск на советско-китайской границе и, наконец, согласие на роспуск СЭВ и организации Варшавского Договора, что положило конец советскому господству в Центральной и Восточной Европе.

Падение коммунизма в странах Центральной Европы

Отказ от господства в странах Центральной Европы был, вероятно, самым болезненным шагом новой политики: он означал потерю Советским Союзом доминионов, которые были им завоеваны в ходе самой разрушительной в истории человечества войны. Горбачев и его советники пришли к заключению, что принуждение народов из стран Центральной и Восточной Европы жить в условиях политических режимов, которые они ненавидели, или, выражаясь словами одной из присказок Сталина, «заставлять корову ходить под седлом», не только не укрепляло безопасность Советского Союза, но, наоборот, наносило ей ущерб.

Со своей стороны, многие лидеры компартий стран — членов Варшавского Договора с недоверием относились к Горбачеву и к его планам «перестройки», опасаясь, что любое ослабление однопартийной системы повлечет за собой отстранение их от власти. Когда Горбачев находился с визитом в Берлине, принимавший его восточногерманский лидер Эрих Хонеккер с ужасом наблюдал за тем, как его гостя встречали толпы молодежи, держа в руках плакаты с надписями «Перестройка! Горбачев! Помогите нам!»^{443}.

Исключение из общего правила представляла позиция руководства Венгрии. Угроза румынского лидера Николае Чаушеску стереть с лица земли несколько тысяч венгерских поселений в Трансильвании заставила венгерское руководство взять еще более решительный — по сравнению даже с горбачевским — курс на проведение реформ в стране. В январе 1989 г. они отменили однопартийную систему, а в мае того же года было совершено торжественное перезахоронение останков Имре Надя уже как национального героя. Коммунисты стремились возродить союз с социал-демократами, который существовал в 1944—1947 гг., что, собственно, и предлагал Надь в 1956 г. Советские дипломаты, хотя и без особого энтузиазма, заявили, что Советский Союз не пойдет на практическое применение известной «брежневской доктрины». Пресс-секретарь Министерства иностранных дел СССР Геннадий Герасимов пошутил по этому поводу, сказав, что ей на смену пришла «доктрина из песни Фрэнка Синатры»: «Делай по-своему!» В Польше была вновь легализована «Солидарность», которая легко победила на свободных выборах, в результате чего впервые за последние сорок лет в Центральной Европе к власти пришел премьер-министр, Тадеуш Мазовецкий, который не был коммунистом.

Примерно в это же время Венгрия открыла свои границы с Австрией. Этот шаг имел решающее значение не только для Венгрии, но и для ГДР: к октябрю того же года более 30 тысяч восточных немцев воспользовались этим «окном», чтобы эмигрировать в Западную Германию. В ходе горячих дебатов относительно того, как остановить этот процесс, Хонеккер был свергнут, и пришедшие к власти коммунисты — сторонники реформ заговорили о возможности ограниченного перехода через Берлинскую стену. Сама постановка этого вопроса полностью преобразила ситуацию в стране. 9 ноября в Берлине собрались огромные толпы и устроили грандиозную демонстрацию вдоль восточной стороны Берлинской стены. Некоторые из демонстрантов пытались перелезть через нее, и никто из пограничников не стал применять оружие, чтобы помешать им сделать это.

К этому времени руководство ГДР уже знало, что Советский Союз не поддержит насильственных методов подавления народных выступлений. Принятое тогда решение воздержаться от применения силы означало конец восточногерманского государства, Варшавского Договора и вообще существования коммунизма в Центральной и Восточной Европе. Кроме того, это ставило под вопрос и существование самого Советского Союза. Эти страны уже никогда не смогли бы вернуться к прежнему состоянию после того, как было продемонстрировано, что безоружные мирные люди способны прорвать передовую линию мировой коммунистической системы.

Однако в начале процесса все его далеко идущие последствия еще не были очевидными. Горбачев, несомненно, полагал, что крушение Берлинской стены приведет к серьезным реформам в ГДР и сближению двух Германий, что, в свою очередь, вызовет улучшение отношений между НАТО и Варшавским Договором. Результатом этого должно было быть формирование стабильных и мирных международных отношений на всей территории Европы^{444}.

Это было мнение дипломата, искреннее и по-человечески понятное. Горбачев не учел только того, какую роль простые люди играют в условиях истинной демократии. (Это был такой же частичный просчет Горбачева, как и организация всенародных выборов Президента СССР — козырь, который в борьбе с ним использовал Ельцин.) В основном его смущали настроения немецкого народа, которые доходили до него в отфильтрованном виде через энергичную дипломатию канцлера ФРГ Гельмута Коля. Приверженность последнего идее воссоединения Германии на условиях, выдвигавшихся Западом, вначале расстроила и встревожила Горбачева^{445}. Но он был вынужден уступить, видя, что подавляющее большинство немецкого народа безоговорочно поддерживает позицию Коля: люди толпами покидали ГДР, и ее экономика разваливалась на глазах. В марте 1990 г. Христианско-демократический союз. возглавлявшийся Колем, получил 40 процентов голосов на выборах в ГДР и смог сформировать там правительство. После этого присоединение Восточной Германии к ФРГ стало только вопросом времени.

Горбачев попытался отыграть хоть что-то из понесенных в результате такого развития событий потерь. В обмен на согласие СССР на вхождение объединенной Германии в состав НАТО он настоял на подписании с ней пакта о взаимном ненападении, а также соглашения о сокращении германских вооружений; добился финансирования Федеральной Республикой вывода войск Варшавского Договора с территории бывшей ГДР и отказа Германии от разработки и обладания химическим и ядерным оружием. Он также поставил условием укрепление роли Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (являвшейся гарантом выполнения Хельсинкского соглашения) и предоставление ему необходимых полномочий, сил и средств для предупреждения и прекращения конфликтов на территории Европы. Результатом стало подписание в ноябре 1990 г. Парижской хартии о Новой Европе, в которой было записано, что отныне два военных европейских блока становятся партнерами. Кроме того, Хартия предусматривала создание Совета по безопасности и сотрудничеству в Европе, постоянного секретариата, консультативного комитета и центра по предотвращению военных конфликтов^{446}.

Экономическая и политическая реформы

Во внутренней политике у советников Горбачева не было какой-либо последовательной и готовой к осуществлению программы. Его ранние идеи были унаследованы от КГБ и лично от Андропова. Он знал, что хозяйство страны и ее государственный аппарат разъедены коррупцией и переплетены с теневой криминальной экономикой. Он также понимал, что пришло вре мя положить этому конец. Именно такую политику пытался проводить Андропов во время своего недолгого пребывания у власти с 1982 по 1984 г.

Такую же политику проводил и Горбачев в первые два года своего правления. Он начал с увольнений, а в некоторых случаях — с уголовных расследований махинаций ряда государственных чиновников, злоупотреблявших служебным положением для собственного обогащения. Он создал государственный инспекционный орган (Госприемку), который занимался контролем качества продукции, выпускаемой госпредприятиями, имел право отбраковывать продукцию, не отвечавшую государственным стандартам, и штрафовать рабочих и директоров заводов, ответственных за брак. Он призывал к ускорению всего производственного процесса, укреплению трудовой дисциплины и приводил в пример подвиги легендарного донбасского шахтера Алексея Стаханова. При Горбачеве были резко сокращены производство и продажа алкогольных напитков. Существовала даже инструкция, запрещавшая подачу алкогольных напитков на официальных приемах, что бросало вызов русскому пониманию гостеприимства и празднования торжественных событий. Два политика, которым Горбачев помог занять высшие посты в партийном аппарате, Егор Лигачев и Борис Ельцин, являли собой образы этаких «авторитарных пуритан». Они поддерживали меры по ограничению привилегий, искоренению коррупции и халатности. Впоследствии они стали злейшими врагами в силу того, что предлагаемые каждым из них методы достижения этих целей были прямо противоположными.

Возможно, будет правильно интерпретировать в таком же духе и провозглашенную Горбачевым политику гласности, или открытости, которая уже фигурировала в самых ранних его выступлениях. Вначале она предполагала вскрытие и обнародование фактов коррупции и некомпетентности руководителей, что, по его замыслу, должно было способствовать эффективному функционированию социалистической экономики. Сталин, кстати, проводил подобную политику в рамках своих «чисток», когда рядовых рабочих призывали критиковать начальство, с тем чтобы уничтожить «засевших на заводах вредителей», которые препятствовали выполнению подаваемых сверху команд.

Размах злоупотреблений и различных нарушений, вскрытых в ходе проведения политики гласности, удивил и даже напугал Горбачева. Партийные лидеры зачастую просто не

знали о них, поскольку были защищены от тех трудностей, с которыми рядовые советские граждане были вынуждены сталкиваться ежедневно. Эти руководители разбирались лишь в вопросах, относящихся к сфере их непосредственной компетенции. На встречах с трудовыми коллективами в Куйбышеве (Самаре) и Тольятти — двух типичных промышленных городах — Горбачев обнаружил, что рабочие с энтузиазмом приветствуют предлагаемые им реформы, в то время как отношение к ним партийно-хозяйственного актива было сдержанным и прохладным. Позднее он говорил об этом так: «Мое желание выяснить истинное положение дел явно не устраивало местных начальников. Беседы напрямую с людьми настолько выводили некоторых из равновесия, что они пытались бестактно вмешиваться». Даже в своем родном Ставропольском крае, которым он руководил в течение многих лет, он видел, что «вроде бы никто не против перестройки, все за, но... ничего не меняется»^{447}. В 1986 г. на встрече с писателями он говорил о том, что борется «против хозяйственников, против министерских и партийных чиновников... которые не желают расставаться... со своими привилегиями». Он даже говорил о некоторых преимуществах, которые дало бы существование в стране политической оппозиции^{448}. Когда он начал привлекать к поддержке своей борьбы писателей и интеллигенцию, гласность настолько расширила границы, что в конечном итоге вышла из-под контроля, поскольку теперь ее защитники имели огромный источник, где они могли практически без ограничений черпать идеи и «информацию к размышлению».

Взрыв на Чернобыльской АЭС, произошедший в апреле 1986 г., возможно, более, чем какое-либо другое событие, взволновал общественное мнение, показав людям, какую угрозу для страны и ее населения могут представлять безответственность и некомпетентность руководителей. По словам Горбачева: «Чернобыль высветил многие болезни нашей системы в целом. В этой драме сошлось все, что накапливалось годами: сокрытие (замалчивание) чрезвычайных происшествий и негативных процессов, безответственность и беспечность, работа спустя рукава, повальное пьянство»^{449}.

В первые дни после катастрофы реакция властей была традиционной — отрицание и сокрытие фактов. Это происходило потому, что Горбачев, возможно, еще сам не осознавал всю серьезность произошедшего. Через две недели все изменилось, и после этого процесс перестройки пошел по новому и совершенно неожиданному пути^{450}. Горбачев провел кадровые перестановки, обеспечившие более широкие возможности для свободы слова и идей. Среди важнейших из них были: назначение Виталия Коротича главным редактором популярного журнала «Огонек», Егора Яковлева — главным редактором не менее популярной газеты «Московские новости», а Сергея Залыгина и Григория Бакланова соответственно главными редакторами журналов «Новый мир» и «Знамя». Своего пика политика «персонифицированной гласности» достигла в декабре 1986 г., когда из ссылки в Горьком был возвращен Андрей Сахаров и ему было предоставлено полное право на выражение всех его идей и взглядов. Горбачев приветствовал поддержку Сахаровым «нового мышления» во внешней политике и, в свою очередь, был готов принять некоторую долю критики в свой адрес. После этого многие «узники совести», осужденные за поддержку прав человека, были выпущены из тюрем и лагерей на свободу.

В последующие год-два вышеупомянутые периодические издания, а затем и все остальные стали, сначала осторожно, а потом все более уверенно публиковать литературные произведения, запрещенные при Советской власти, начиная от «Доктора Живаго» Бориса Пастернака до солженицынского «Архипелага ГУЛАГ» и «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Это были произведения, в которых прародителем всего ужаса коммунистического правления назывался Ленин^{451}.

Гласность была первым и в определенном смысле самым легким этапом. Начиная экономическую и политическую реформы, Горбачев стоял перед фундаментальной дилеммой. Основной целью его реформ было уничтожение густо переплетенной сети отношений взаимозависимости, знакомств и протекционизма, от которой он хотел избавить существовавшие экономическую и политическую системы. Парадоксальным было то, что его власть зависела от тех же самых отношений, в соответствии

12 Россия и русские. Кн. 2 с которыми действовал возглавляемый им Секретариат ЦК КПСС. Процесс реформирования, таким образом, вынуждал Горбачева пилить сук, на котором он сам сидел. Поэтому вряд ли удивительно, что иногда он выступал с не вполне достойных позиций.

Помимо гласности, главным его приоритетом являлось проведение экономической реформы, поскольку разваливавшаяся экономика представляла основную угрозу как делу «строительства социализма», так и поддержанию Советским Союзом статуса сверхдержавы. Экономическая реформа 1986— 1988 гг. проводилась потрем главным направлениям. Закон об индивидуальной трудовой деятельности легализовал индивидуальные и семейные предприятия, которые уже давно существовали в рамках теневой экономики и удовлетворяли спрос населения на такие товары, которые из-за своей негибкости не могли вовремя и в необходимом объеме производить госпредприятия. Закон о государственных предприятиях освобождал их от всесильных министерских директив, делал более демократичными управленческие структуры внутри предприятий, давал им большие права распоряжаться своими средствами, включая право назначать цены на производимую продукцию. Главным в законе было то, что предприятиям предстояло перейти на режим «самофинансирования», или, иными словами, стать прибыльными. Закон о кооперативах разрешал создание акционерных обществ при том, однако, условии, что все акционеры должны были быть работниками такого акционированного предприятия.

Трудность в проведении этих реформ состояла в том, что они должны были осуществляться в довольно жестких рамках экономической системы, которой все еще продолжало управлять государство и которая была замучена постоянным дефицитом. Новые частные фирмы могли и действительно использовали ситуацию постоянного превышения спроса над предложением для увеличения цен на свои товары. Государственные компании настойчиво требовали такие же права, что давало бы им возможность воспользоваться своим господствующим положением на рынке, характеризовавшемся хронической нехваткой товаров. Больше того, все фирмы — и частные, и государственные — зависели от государственной системы снабжения оборудованием, сырьем и материалами, необходимыми для ведения бизнеса. Очень часто они прибегали к услугам все тех же «толкачей» и неофициальных «доставал», что связывало эти предприятия с прежней неформальной экономикой с ее сомнительными с точки зрения закона, грубыми, но эффективными методами. Большая самостоятельность, предоставленная новым фирмам, делала эти методы еще более энергичными, если не сказать — жестокими.

В результате из государственного сектора в частный было перекачено огромное количество товаров, что еще более усугубило всеобщий товарный дефицит. В жалобе одного из читателей из Саратова, опубликованной в «Правде», говорилось: «...в магазинах все исчезает, зато на базарах товаров больше и больше. Откуда они берутся? Чтобы купить женские сапоги, нужно 250—300 рублей. А дочь моя, которой нужна эта вещь, зараба-. тывает 115 рублей в месяц»^{452}. В 1989 г. стали проявляться признаки инфляции — зла, доселе незнакомого советским людям. В то же время некоторые виды товаров стали настолько дефицитными, что продавались крайне ограниченно и только при предъявлении паспорта с пропиской в качестве доказательства проживания покупателей в том же городе или области, где был расположен данный магазин. Рядовые советские граждане вначале с энтузиазмом приветствовали появление новых кооперативных ресторанов, магазинчиков, автосервисов, где они могли открыто получить товары или услуги, которые раньше можно было найти только на «черном рынке». Но вскоре они стали проявлять недовольство высокими ценами, подозревая эти заведения в спекуляции. Среди населения появились тревожные настроения по поводу того, что дальнейшие рыночные реформы могут лишить их многих социальных услуг,'таких как жилье, транспорт, образование, медицинское обслуживание, которыми они раньше пользовались либо бесплатно, либо за символическую плату^{453}.

Рабочие, которые должны были бы выигрывать от модернизации экономики и от усиления самостоятельности предприятий, в действительности страдали от реформ. Горбачев возродил «рабочий контроль» образца 1917 г., создав Совет

12* рабочих коллективов, который избирался рабочими для принятия ключевых решений в отношении производственных планов, использования прибыли и социальных фондов. На практике в таких советах главную роль играло руководство предприятия, поскольку у рабочих не было опыта по целенаправленной организации выборов. Вскоре они оказались в еще худших обстоятельствах, ограничивавших свободу их действий на предприятии. По мере того как перестройка входила в новую фазу своего развития в 1988—1989 гг., эти советы упразднялись^{454}.

К этому времени рабочие и другие рядовые граждане уже несли серьезные потери, так как перестройка разрушила систему, основанную на принципах покровительства и личного знакомства, которая являлась для них скудным источником минимального набора товаров и услуг. Под давлением экономической реформы рабочие были вынуждены объявлять забастовки — вначале под лозунгами улучшения условий труда и повышения зарплаты, которые им так долго обещали, затем они бастовали уже против постепенного разрушения скромной, но все-таки ощутимой системы социального обеспечения, унаследованной от прежнего режима. Однако поскольку их начальники были поставлены в условия «самофинансирования», то требования рабочих очень скоро были переориентированы на Москву, и забастовки стали носить открыто политический характер. Все это вплеталось в сложную политическую борьбу, которая шла в столицах республик и в самой Москве.

Первая большая забастовка произошла в угледобывающих районах — Донбассе, Кузбассе, Воркуте и Караганде — в июле 1989 г. Ее причинами были давно не удовлетворявшийся спрос на жилье, низкий уровень зарплаты и социального обеспечения, плохие условия труда. Когда требования первых забастовщиков в Междуреченске (Кузбасс) были отвергнуты их местным начальством и профсоюзными боссами, шахтеры провели демонстрацию перед зданием обкома партии. Через два дня после начала забастовки министр угольной промышленности М.И. Щадов прилетел в Кузбасс для переговоров с бастующими шахтерами. Лишившись поддержки профсоюзов, у руководства которых стояли партаппаратчики, шахтеры здесь, так же как и в других городах, создали свои стачечные комитеты, которые наскоро решали вопросы социального обеспечения шахтерских семей во время забастовки. Зажатые со всех сторон бюрократической системой, они стали выдвигать политические требования, включая отказ от «руководящей роли партии» в управлении страной.

Эти, как, впрочем, и последующие забастовки оканчивались ничем. Позиция бастующих была слишком слаба. Но так или иначе, они продемонстрировали желание рабочих вернуться назад, к системе «благосклонного покровительства». По мере того как экономическая обстановка становилась все более напряженной, усиливалась зависимость рабочих от тех социальных благ, которые предоставляли им руководство предприятий и профсоюзы. Большинство рабочих не хотели отказаться от того и другого одновременно. В ряде случаев бастующих удавалось убедить в том, что получение республикой независимости или ее переход к полной рыночной экономике решат все их проблемы. И то и другое было серьезным заблуждением. Поэтому забастовки возникали снова и снова, а их вожди в очередной раз верили обещаниям, которые в существующих условиях просто не могли быть выполнены. Либо их подкупала какая-нибудь из многочисленных партий, борьбой между которыми были ознаменованы последние годы существования Советского Союза^{455}.

Даже первый опыт экономических реформ показал Горбачеву, что главной внутренней проблемой Советского Союза является политическая. Он решил мобилизовать общественное мнение страны против государственно-партийного аппарата, который либо препятствовал проведению реформ, либо извращал их содержание. Летом 1988 г. Горбачев созвал специальную партийную конференцию для обсуждения вопросов реформирования избирательной и законодательной систем. Он сумел убедить участников партконференции признать необходимость движения в сторону истинного парламентаризма. Этого можно было достичь только путем проведения свободных и открытых выборов с альтернативными кандидатами для участия в новом Съезде народных депутатов. Этот съезд, насчитывавший 2250 делегатов, был призван стать высшим законодательным органом страны. Съезд, в свою очередь, должен был делегировать полномочия по решению повседневных вопросов Верховному Совету нового созыва, 450 депутатов которого избирались из состава делегатов съезда. Это еще не была настоящая демократическая система в обычном понимании. Например, 30 процентов депутатов съезда должны были избираться от «общественных организаций», ядром которых являлись местные парткомы. Все кандидатуры должны были утверждаться на собраниях общественности, где, конечно, наиболее сильным влиянием пользовались местные властные структуры. Тем не менее новая избирательная система была огромным шагом вперед по сравнению с лишенными всякого смысла выборами, проходившими в советские времена.

Она впервые позволила неформальным организациям мобилизовать свои силы. До 1986 г. всякие проявления живой неформальной культуры в СМИ и на улицах были запрещены. Но в 1986 г. такие неформальные правозащитные журналы, как «Экспресс-хроника» и «Гласность», стали открыто продаваться в Москве, например, на Гоголевском бульваре. Создавались различные инициативные группы, требовавшие запретить снос исторических зданий (например, здания гостиницы «Англетер» в Ленинграде, где покончил жизнь самоубийством поэт Сергей Есенин) или выступавшие за охрану окружающей среды. В Латвии 30 тысяч человек поставили свои подписи под воззванием о запрете строительства гидроэлектростанции на реке Даугаве. Две тысячи демонстрантов вышли на улицы Еревана, протестуя против сооружения в республике атомной электростанции, а в Уфе столько же людей организовали демонстрацию против планов создания очередного химического предприятия, выступив под лозунгом «Уфе — чистый воздух!». В Парке культуры и отдыха им. Горького в Москве члены неформального объединения под названием «За доверие между СССР и США» раздавали листовки, в которых описывались страшные последствия радиоактивного заражения и давались рекомендации по возможной защите от него^{456}.

Эти первые инициативные группы сосредоточивали свое внимание на вопросах, так сказать, «домашнего обустройства», не носивших политического характера: вполне естественно, что дебаты вокруг сохранения исторических памятников, охраны окружающей среды и ядерной энергетики являются объектами законного интереса общественности. Опыт участия в них объединял людей и заставлял искать решение более серьезных задач, выводя их на арену политической борьбы. В академических институтах проводились семинары для выработки политических рекомендаций. В работе некоторых из них участвовали представители общественности. Постоянный семинар в Центральном экономико-математическом институте в Москве был в 1987 г. преобразован в политологическую организацию «Клуб Перестройка», которая готовила предложения по предстоящему проведению экономической реформы, а затем переключилась на вопросы реформы социальной. Одним из ее филиалов было общество «Мемориал», созданное для привлечения общественного внимания к жертвам сталинского террора и проведения всестороннего расследования беззаконий, совершенных в эпоху коммунистического режима. В течение лета и осени 1988 г. «Мемориал» собирал на улицах городов подписи под своими воззваниями, а в ноябре того же года провел в ряде городов России «неделю совести». В Москве была воздвигнута «стена памяти» с фотографиями репрессированных или пропавших без вести людей. Перед стеной стояла тачка лагерного рабочего, символизировавшая принудительный труд заключенных, в которую прохожие могли класть свои пожертвования^{457}.

К тому времени все эти неформальные объединения уже переходили от политически нейтральных проблем к фундаментальным вопросам, касавшимся прошлого страны, что неминуемо ставило вопрос о законности сохранения монополии Коммунистической партии на руководство страной. Вот что сказал об этом историк Юрий Афанасьев на учредительном съезде общества «Мемориал» в январе 1989 г.: «Важнейшая задача «Мемориала» — вернуть нашей стране прошлое. Однако прошлое живо в настоящем. Поэтому «Мемориал» — политическое движение. В той же степени, в какой сегодняшний день еще не расстался со вчерашним»^{458}. «Мемориал» объединял молодых и неизвестных людей с выдающимися общественно-политическими деятелями: такими как Сахаров и Солженицын, историк и литератор Дмитрий Лихачев, писатели Евгений Евтушенко и Булат Окуджава, журналист Виталий Коротич и другие. Цели, ради которых был создан и работал «Мемориал», были настолько политически актуальными, что буквально за несколько лет до этого он навлек бы на себя политические репрессии. Широкие слои городского населения стали постепенно осознавать, что могут противостоять партийно-государственному аппарату при решении важнейших гражданских проблем, стоявших перед обществом.

Первые выборы на Съезд народных депутатов, проводившиеся в марте 1989 г. уже в соответствии с новой избирательной системой, обеспечили представителям старой номенклатурной гвардии умеренное большинство. Тем не менее было несколько сенсационных по тем временам случаев провала официальных кандидатов, что происходило впервые за последние 70 лет. В ряде больших городов и в тех национальных республиках, которые больше других стремились получить самостоятельный статус, создавались неформальные и независимые общественные объединения, сумевшие добиться выдвижения и утверждения своих кандидатов и провести успешную предвыборную кампанию. Наибольшего успеха они достигли в Москве, где их кандидат Борис Ельцин, получив 90 процентов голосов избирателей, нанес поражение директору Автозавода им. Лихачева (ЗИЛ), который был выдвинут кандидатом от КПСС. Партийные кандидаты потерпели поражение на выборах и в ряде других российских городов. Но самые ощутимые потери партия понесла в Прибалтийских республиках, где большинство мест было отдано кандидатам от партий Народного фронта.

Первые заседания съезда в мае 1989 г. стали ярчайшим проявлением гласности. Телевидение организовало их прямую трансляцию, и многие люди в рабочее время, затаив дыхание, следили за тем, как на трибуну один за другим поднимались выступавшие и клеймили позором партийный аппарат за вопиющие злоупотребления властью. Генералов допрашивали об их методах подавления народных манифестаций, министров — об их неподкупности и компетентности, а правительство в целом — о результатах политики реформ. Это был настоящий праздник открытого общественного обсуждения, последнее и самое грандиозное «возвращение репрессированных», украшенное тихим, но тем не менее заметным присутствием Андрея Сахарова. Съезд проходил под председательством Горбачева, который хотя и допускал иногда резкие замечания, но, в общем, сохранял достаточную выдержку и терпимость к выступавшим.

Национальности

Если общественное мнение обрело голос в России, то в национальных республиках эффект был еще более значительным. Стремительнее всего этот процесс шел в Прибалтийских республиках, сохранивших память о конституционных традициях, существовавших там в период между Первой и Второй мировыми войнами. В Эстонии, Латвии и Литве деятельность общественных активистов началась с требований защиты окружающей среды, обеспечения стабильного статуса национальных языков в литературе и системе образования и свободы вероисповедания. С удивительной скоростью от этих проблем они перешли к фундаментальному вопросу о законности присоединения их республик к Советскому Союзу. По случаю национальных праздников & городах устраивались грандиозные демонстрации. Ораторы, выступавшие на них, требовали обнародования секретных советско-германских протоколов от 1939 г. Поскольку пакт Молотова — Риббентропа был впоследствии аннулирован, то они считали, что с точки зрения международного права включение Прибалтики в состав СССР также незаконно. Аргументы такого рода объединяли бывших диссидентов-националистов с реформаторами из числа местных компартий. Для ведения публичной агитации и организации предвыборной кампании они создали Народные фронты в Прибалтийских республиках и в Молдавии. Эти организации оказались крайне эффективными в объединении разрозненного общественного мнения, которое имело только одну единую основу — неприятие русского господства и политической монополии коммунистов.

На Украине Народный фронт появился гораздо позже. В 1987 г. неформальный Культурологический клуб заявил, что украинский язык постепенно вытесняется из литературы и образовательной системы русским языком. Активисты фронта также требовали обнародования полной и достоверной информации о голоде на Украине в 1932—1934 гг. и восполнения других пробелов украинской истории. В Белоруссии обнаружение массовых захоронений близ столицы республики Минска привело к созданию неформального объединения «Мартиролог», которое выступило с предложением возвести мемориал жертвам сталинских репрессий и провести всеобъемлющее расследование совершенных в те годы преступлений. Как на Украине, так и в Белоруссии оппозиция называла русских и коммунистов главными виновниками страданий своих народов. Это относилось даже к чернобыльской катастрофе, хотя как раз она и не имела никаких этнических корней.

В 1986 г. Горбачев в рамках проводимой им антикоррупционной кампании снял Кунаева с должности Первого секретаря ЦК Компартии Казахстана и поставил на его место русского Геннадия Колбина, доверив ему, по русской пословице, функции «новой метлы, которая по-новому метет». Казахи восприняли это назначение как национальный вызов, и в столице республики Алма-Ате вспыхнули массовые беспорядки. Закрепление принципа «покровитель — протеже» в качестве основы системы политического контроля придало конфликту одновременно личностный и этнический характер сразу после того, как этот контроль был ослаблен. Национальное покровительство, являвшееся в течение долгого времени обычной практикой в СССР, способствовало укреплению мнения, что все беды происходят из-за «злостного поведения» другой нации, и вызвало к жизни тенденцию переводить все проблемы в плоскость межнациональных конфликтов.

Такой же процесс наблюдался и на Кавказе. В Армении ситуация стала буквально взрывоопасной. Вскоре все протесты сфокусировались на проблеме Нагорного Карабаха, горной области на востоке Армянской ССР, которая в 1921 г. была передана Азербайджану. Был создан Карабахский комитет, несколько напоминавший Народный фронт Прибалтийских республик. Разветвленная система покровительства и знакомств, процветавшая в Азербайджане, нарушала равноправие карабахских армян и азербайджанцев в пользу последних, хотя армяне составляли три четверти всего населения Нагорного Карабаха. В январе 1988 г. в Москву было направлено заявление, под которым стояли десятки тысяч подписей, с требованием провести в этой автономной области референдум о будущем статусе Карабаха. За этим последовали массовые манифестации в Ереване и самом Карабахе. Горбачев призвал народ Армении к спокойствию, пока партия примет решение по этому вопросу. Демонстрации прекратились, но спокойствие не наступило. 28 февраля в одном из промышленных городов Азербайджана, Сумгаите, где проживало много армян, разразились массовые беспорядки. В течение двух дней, пока для наведения порядка в Сумгаит не прибыли армейские подразделения, улицы города находились в руках националистов-головорезов. В результате погибло около тридцати человек, по большей части армян.

Азербайджанцы с подозрением относились к армянам не только как к христианам, но и потому, что армяне обладали большим влиянием и производили впечатление близости к центральным властям. Тот беспрецедентный факт, что власти разрешили проведение в Армении демонстраций, выдвигавших претензии на азербайджанскую территорию, укрепило азербайджанцев в мысли, что дело пахнет антиазербайджан-ским заговором, который получал поддержку прямо из Москвы. Это вызвало бурную реакцию в республике^{459}.

В Грузии в 1987—1988 гг. появилось несколько националистических групп, которые хотя и конфликтовали между собой по личным мотивам, но соглашались в том, что необходимо всемерно способствовать развитию грузинской культуры и языка, защите окружающей среды. В политическом плане они стремились не дать Москве использовать конфликты в Абхазии и Осетии в целях раздела Грузии. В апреле 1989 г. в Тбилиси состоялась многотысячная манифестация. Первоначально демонстранты протестовали против планов отделения Абхазии от Грузии, но вскоре перешли к требованиям независимости Грузии от СССР. Руководство Компартии Грузии обратилось за помощью к Москве, и 9 апреля армейские части и подразделения внутренних войск, применив силу, очистили от демонстрантов центральные улицы и площади Тбилиси. В ходе разгона демонстрации от отравляющих газов и под ударами саперных лопаток погибло около 20 человек^{460}.

Это было важным поворотным пунктом в развитии социально-политической ситуации в СССР, поскольку в первый раз против демонстрантов власти применили силу. Кроме того, это событие довело до крайнего напряжения положение в самих Вооруженных силах страны. В этот момент военные поняли, что политики, потеряв контроль над развитием событий, начали втягивать армию в разрешение конфликтных ситуаций. Подобное повторилось в январе 1990 г. в Баку, когда азербайджанский Народный фронт устроил погромные акции по отношению к проживавшим там армянам. Казалось, что националисты уже близки к захвату власти в республике. Сторонники Народного фронта выкапывали пограничные столбы на советско-иранской границе^ стремясь объединиться с азербайджанцами, проживавшими в Иране. Были вызваны войска, но не для подавления погромов, которые уже сделали свое дело, а для восстановления границы, обеспечения безопасности стратегических объектов в городе и для оказания помощи в восстановлении коммунистической власти. В ходе этой операции погибло не менее 130 человек^{461}.

Это был не просто кризис в отношениях между военными и гражданскими структурами. Коммунистическая партия и силовые структуры (включая Вооруженные силы, КГБ и войска МВД) были настолько тесно переплетены между собой, что кризис в одном из этих звеньев автоматически вызывал кризис в соседнем звене. В феврале 1990 г. одна из армейских дивизий, расположенных в Таджикистане, отказалась войти в Душанбе для подавления беспорядков. Офицеры попросту опасались, что впоследствии отдавшие такой приказ от них откажутся и их же обвинят в неизбежном насилии^{462}.

Конец Советского Союза

Начиная с осени 1989 г. люди ежедневно могли наблюдать на экранах телевизоров за тем, что происходит в мире, где коммунистический режим перестал пользоваться силовыми методами для своего поддержания. Они видели, как в результате «бархатной революции» в Чехословакии был снят со своего поста Милош Якеш, а в Румынии после кровавых событий насильственно свергнут "Чаушеску. Одним это нравилось, другим нет. Теперь в числе главных социально-политических факторов оказались различия взглядов самих советских граждан. В прежние времена, будь то при царях или при большевиках, имперские власти всегда, когда считали это целесообразным, могли пойти на уступки «врагам», не опасаясь спровоцировать тем самым внутренний политический протест. А теперь развал империи и снижение статуса СССР на международной арене вызвали открытую отрицательную реакцию внутри страны. В результате произошло слияние двух ранее разнонаправленных политических тенденций: русских националистов (собственно, империалистов) и марксистов-ленинцев с имперскими амбициями. Объединившись, они в один голос стали обвинять Горбачева и Шеварднадзе в предательстве и заявили о своем стремлении спасти русско-советскую империю. Прежде всего они создали «большевистскую платформу» внутри КПСС, а затем в 1990 г. и Российскую коммунистическую партию, которая номинально входила в состав КПСС, но фактически находилась в прямой оппозиции к ней или по крайней мере к Горбачеву как Генеральному секретарю.

В 1990 г. Горбачев сделал еше один шаг к либерализации избирательной системы, пойдя на исключение из Конституции статьи 6, что положило конец руководящей роли КПСС и легализовало создание и деятельность альтернативных политических партий. Правда, это произошло перед самым проведением выборов в Верховные Советы республик, поэтому новым партиям просто не хватило времени, чтобы должным образом подготовиться к успешному участию в борьбе за голоса избирателей. Тем не менее выборы вновь преобразили политическую ситуацию в стране. Прежде всего они окончательно подорвали исполнительную власть коммунистов. После 1917 г. партия обладала в СССР практически всей полнотой власти, координируя и направляя работу властных и хозяйственных структур. Отказ партии от этой функции образовал вакуум в самом центре политической власти. Горбачев попытался заполнить его, учредив пост Президента СССР и соответствующим образом организовав выборы президента на Съезде народных депутатов, в результате чего этот пост достался именно ему. Но у нового президента не было своей четко работающей «вертикали власти». В любом случае, поскольку Горбачев не был избран на пост президента всенародным голосованием, то его легитимность уступала, скажем, президенту США. Стремление обладать реальной или хотя бы символической властью окончательно подорвало позиции Горбачева в последующие полтора года, когда его программу реформ поглотили экономический хаос и межнациональные конфликты.

Более того, новые выборы в стране, проходившие на фоне революционных событий в Центральной Европе, подрывали основы существования самого Советского Союза. В течение 1990 г. руководители нескольких союзных республик, позиции которых теперь подкреплялись результатами выборов, провозгласили свои республики суверенными государствами и заявили о верховенстве местных законов над Конституцией СССР. В марте 1990 г. Литва пошла еще дальше, заявив о своем отделении от Советского Союза. Вскоре ее примеру, хотя и более осторожно, последовали Латвия и Эстония. Они объявили о начале переходного периода к получению полной независимости. Горбачев ввел в отношении Литвы экономическую блокаду', на деле оказавшуюся крайне малоэффективной.

«Точка невозврата», выражаясь языком военных летчиков, была достигнута. Если одна национальная республика могла объявить себя независимой от СССР и это ей удалось, то в таком случае будущее всего Союза оказывалось под вопросом. Прибалтийские республики, еще помнившие о своей независимости, демократии и гражданском обществе, были пионерами в этом вопросе и в 1988—1990 гг. вели свою игру с отчаянной смелостью, добиваясь выхода из Союза, а не каких-либо реформ^{463}.

Но наибольшую угрозу существованию Советского Союза представляла Российская Федерация, самая крупная из союзных республик, которая до того времени оставалась и самой послушной. К весне 1990 г. она обрела собственного мощного лидера в лице Бориса Ельцина, бывшего в ту пору Председателем Верховного Совета РСФСР. В июне 1991 г. в результате всенародного голосования он стал Президентом России. Это был первый случай в российской истории, когда народ напрямую избрал своего высшего руководителя. Теперь он становился не только главой крупнейшей республики, но и обладал полной легитимностью как президент, получивший право на власть в результате победы на всеобщих выборах.

Ельцин имел сильную поддержку в народе как политик, выступавший против системы, которая, по всеобщему мнению, безнадежно погрязла в коррупции, а также потому, что он олицетворял в глазах людей единственную черту коммуниста, которая им импонировала, а именно — стремление к социальной справедливости. Возглавляя в прошлом Свердловский обком партии, а затем Московский горком КПСС, он демонстративно отказался от всех привилегий, которые большинство высших чиновников принимали как нечто само собой разумеющееся. Он стал ездить на общественном транспорте и время от времени появлялся в продуктовых магазинах, где, что называется, запросто разговаривал с покупателями, задавая им вопросы на самые злободневные темы. Довольно часто во время таких посещений он заставлял продавцов выкладывать на полки товары, которые те припрятывали для начальства. В октябре 1987 г. Ельцин был снят с поста Первого секретаря Московского горкома партии за то, что обвинил Горбачева в недостаточной решительности при проведении реформ. В отместку он заявил о своем выходе из состава Политбюро ЦК. Ни один политический деятель, совершив такой шаг, не смог бы вернуться на политическую арену, однако демократизация сделала случай с Ельциным исключением из этого правила. В ходе предвыборной кампании ему удалось убедить избирателей в том, что он проявлял искренний интерес к их повседневным проблемам, связанным с покупками продуктов и товаров в магазинах, к состоянию дел на общественном транспорте, заботился о жилищном вопросе и твердо намеревался бороться с преступностью и коррупцией. Например, в августе 1990 г. на встрече с восторженно принимавшими его шахтерами в Кемерове он заявил, что им приходится жить и работать в таких ужасающих условиях только потому, что их грабит партийно-государственная элита^{464}.

И все-таки Ельцин нуждался в организации, которая смогла бы с максимальной эффективностью проводить его политическую кампанию. Такой организацией стало движение «Демократическая Россия», созданное в январе 1990 г. группой демократически настроенных депутатов-неформалов. Цель, заявленная этим движением, состояла в распространении «идей Андрея Сахарова». Под этим его участники подразумевали свою приверженность идеям «свободы, демократии, прав человека, многопартийной системы, свободных выборов и рыночной ЭКОНОМИКИ»^{465}. Но за месяц до этого Сахаров умер, и новая организация допустила фактическое «размывание» его идей. Само название движения ставило под сомнение воспринятые им идеалы: демократы, включая самого Сахарова, всегда предполагали, что их концепция относится ко всему Советскому Союзу. Два слова — «демократическая» и «Россия» — вряд ли когда-либо раньше употреблялись вместе. Многие люди еще не понимали, что, едва утвердившись, это словосочетание будет означать распад Советского Союза как империи, державшейся на недемократических методах управления.

В результате усилий «Демократической России» демократы добились на выборах, состоявшихся в РСФСР в марте 1990 г., еще более крупного успеха, чем на всесоюзных выборах в предыдущем году. Они получили абсолютное большинство в Советах народных депутатов в Москве и Ленинграде, а также в ряде других промышленных городов. Воспользовавшись своей убедительной победой, демократические силы потребовали, чтобы вся полнота власти в Российской Федерации, включая армию и КГБ, была передана Съезду народных депутатов России^{466}.

Эта платформа давала Ельцину прекрасные возможности обойти Горбачева с фланга и создавала плацдарм для его предвыборной кампании, в результате которой он в 1991 г. стал Президентом России. Формируя свою политическую позицию, Ельцин использовал самую серьезную и давнюю проблему России: ее аномальное положение внутри своей же империи. Этим он бросал вызов Советскому Союзу. Не ясно, видел ли он сам логику своей личной вендетты (направленной против Горбачева), которая толкала его вести очень опасную игру, поскольку своей политикой он вскрывал всю хрупкость и аморфность России как политического субъекта. Он дистанцировался от традиционных русских националистов, ратовавших за господство русских в Советском Союзе, и вместо этого выдвинул концепцию существования России в качестве демократического государства западного типа в составе конфедерации таких же суверенных государств. Поэтому он стал употреблять в обращении к народу слово «россияне», носившее гражданскую окраску, вместо слова «русские», имевшего явно выраженный этнический характер. Но у него не было готового решения проблемы русских, проживавших за пределами России и в автономных национальных областях РСФСР. Последним он предложил залог будущего процветания, пообещав разрешить им взять столько независимости, сколько смогут ОСИЛИТЬ^{467}.

Внешняя политика Горбачева и деятельность Ельцина, направленная на суверенизацию России, подтолкнули вновь образовавшийся союз русских националистов и проимперски настроенных коммунистов к активному противодействию. Первый удар они нанесли в самой критической точке — Прибалтике. В январе 1991 г. анонимные комитеты национального спасения в Латвии и Литве выступили с заявлениями о готовности взять власть в свои руки, чтобы предотвратить дальнейший развал экономики и не допустить установления в республиках «буржуазной диктатуры». Телевизионные центры в Риге и Вильнюсе были захвачены десантниками и специальными подразделениями внутренних войск. Когда они двинулись к зданию Верховного Совета Литвы, огромные толпы людей вышли на улицы и, взявшись за руки, образовали живую цепь, чтобы не пропустить военных. В уличных столкновениях с войсками и ОМОНом в Вильнюсе погибли четырнадцать демонстрантов, в Риге — шесть. Ельцин осудил эти насильственные действия, и «силовики» остановились, не решившись подавить выступление до конца: Горбачев (хотя так и неизвестно, сам ли он санкционировал эти действия) приказал прекратить полицейскую акцию.

Будучи не в состоянии или просто не желая использовать силовые методы для поддержания Союза, Горбачев решил остановить процесс его дезинтеграции, обратившись к опыту 1922 г., когда был принят Договор о создании СССР. Предложенный им для обсуждения проект нового Союзного договора, предварительно согласованный с Ельциным, был призван прекратить «войну суверенитетов», делегируя большую часть властных полномочий союзным республикам и оставляя за союзными органами только вопросы обороны, внешней и финансовой политики. В марте 1991 г. проект Союзного договора был поддержан всенародным референдумом, проведенным на территории всех субъектов, входивших в состав СССР.

Большинство лидеров Прибалтийских республик выразили готовность подписать этот договор. Но 19 августа 1991 г., за день до проведения церемонии подписания Союзного договора, самопровозглашенный Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП) во главе с вице-президентом Геннадием Янаевым выступил с заявлением о невозможности «по состоянию здоровья исполнения Горбачевым Михаилом Сергеевичем обязанностей Президента СССР» и объявил о введении в стране чрезвычайного положения «в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, национальной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза»^{468}. Кроме Янаева, основными членами ГКЧП были министр внутренних дел Борис Пуго, министр обороны Дмитрий Язов и шеф КГБ Владимир Крючков, все назначенные на посты Горбачевым. Они приказали ввести в Москву войска и бронетехнику и готовились к штурму Белого дома — здания, где размещался Верховный Совет России.

Переворот планировался в течение длительного времени, но тем не менее был осуществлен крайне неумело, так как содержал внутреннее противоречие. Бывший в то время заместителем командующего воздушно-десантными войсками генерал Александр Лебедь сказал об этом так: «Какой захват власти могли осуществить эти люди?! Они и так были воплощением власти...»^{469} До сих пор силовые структуры и КПСС оставались едины, но теперь между ними произошел глубокий раскол. ГКЧП пытался восстановить нормы закона и власти, которые к тому моменту были уже полностью дискредитированы. Примечательно, что это было сделано самим партийным руководством. Заговорщики полагались на военную систему жесткого подчинения приказам, но эта система была уже полностью развалена. Они также надеялись на безмолвие народа Но народ, который за два года до этого пробудился к участию в реальной политике, уже стал другим.

Кроме того, номинально федеральная структура СССР (на которой в 1921—1922 гг. настаивал Ленин) давала республиканским руководителям одновременно и право, и мотивацию к укреплению своей суверенной власти в республиках в случае ослабления контроля со стороны центра. Достаточно аморфная структура, в рамках которой многие десятки лет удерживались разные народы, теперь проявила свою слабость. Это в полной мере относилось и к самой России. Когда Белый дом, где располагался российский парламент, окружили танки, Ельцин сумел взобраться на один из них и морально разоружил военных, объявив попытку переворота «государственным преступлением», направленным против «законно избранных властей Российской республики»^{470}. Он заявил, что те, кто подчинится приказам путчистов, понесут наказание, предусмотренное Российским уголовным кодексом. К этому времени к Белому дому уже подошли тысячи людей, и это было символом свободы. Их присутствие здесь означало, что в случае, если начнется штурм здания российского парламента, это будет сопряжено с большим кровопролитием.

Этой мрачной перспективы оказалось достаточно, чтобы поколебать решимость командиров и солдат, посланных подавить сопротивление путчистам. На случай, если им придется стрелять в безоружных людей, они хотели по крайней мере быть уверенными в законности приказа. Но понятие законности теперь разделилось между российскими и советскими властями, поэтому многие офицеры решили подстраховаться в своих действиях. Причины, по которым штурм Белого дома с 19 по 21 августа 1991 г. так и не состоялся, до сих пор остаются до конца не проясненными. По рассказам одних, сотрудники спецподразделения «Альфа» устроили совещание (совершенно в духе 1917 г.) для обсуждения законности приказа и пришли к выводу, что штурм, по всей видимости, не вполне законен. По другим свидетельствам, никакого приказа о начале штурма вообще не было отдано. Причиной этому могли быть просчеты в подготовке переворота и нежелание путчистов брать на себя ответственность за кровопролитие.

Члены ГКЧП повели себя с характерной для всех их действий двойственностью: они полетели в Крым, чтобы попытаться договориться с Горбачевым. Неизвестно, давал ли им Горбачев повод надеяться на какую-либо договоренность, но, когда путчисты прибыли к Горбачеву на дачу, он велел им удалиться. После некоторого колебания он отдал приказ об их аресте. Это говорит об определенной двойственности позиции и самого Горбачева во всех этих событиях^{471}.

То был уже настоящий конец Советского Союза. Политическая сцена, на которую на следующий день вернулся Горбачев, до неузнаваемости преобразилась, хотя сам он не сразу это понял. Через несколько дней Ельцин издал указ о запрещении деятельности КПСС вплоть до окончания расследования ее роли в попытке переворота, а Украина провозгласила себя независимым государством. Вскоре ее примеру последовало и большинство других республик. Одни сделали это более решительно, другие — с некоторым трепетом. Все руководители республиканского уровня поняли, что уже не могут рассчитывать на помощь Москвы, и поэтому решили создать себе социальную опору на местах. Новая социальная база властей в теперь уже бывших союзных республиках формировалась на основе слияния интересов националистически настроенной интеллигенции и самой правящей элиты.

В течение еще нескольких месяцев Горбачев продолжал свои попытки возродить проект Союзного договора, который стал совсем децентрализованным и сохранял за центром лишь некие туманные координирующие функции по выработке совместной оборонной и внешней политики. Однако руководители республик стали явно уклоняться от обсуждения этой темы, и когда 1 декабря 1991 г. в ходе проведенного на Украине референдума народ решительно высказался за независимость, Горбачев оставил все попытки заключить Союзный договор. Еще в марте 1991 г. Горбачев предупреждал: «Без Украины Советский Союз существовать не сможет». В Беловежской Пуще близ столицы Белоруссии Минска состоялась встреча Ельцина с лидерами Украины -и Белоруссии Леонидом Кравчуком и Станиславом Шушкевичем. В совместном заявлении говорилось, что «Союз ССР как субъект международного права и геополитическая реальность прекращает свое существование»^{472}. Вместо Союза три славянские республики учреждали Содружество независимых государств (СНГ), призвав остальные республики присоединиться к ним. Предполагалось, что СНГ будет иметь объединенные Вооруженные силы и единое экономическое пространство, но у него не будет президента, а его центральные органы, которые планировалось разместить в Минске, а не в Москве, будут' выполнять чисто консультативные функции.

Характерно, что Горбачев, вначале выступив против Беловежской декларации как незаконной, затем сделал вполне реалистичное предупреждение, что развал СССР повлечет за собой экономическую разруху и межнациональные конфликты. В конце концов он смирился с неизбежностью произошедшего и 25 декабря 1991 г. в телеобращении к «советскому» народу заявил о своей отставке с поста Президента СССР. Красный флаг с советской символикой — серпом и молотом — был спущен, и над Кремлевским дворцом теперь развевался дореволюционный российский триколор, только без двуглавого орла. Советский Союз и его «душа» — КПСС — стали достоянием истории.

Однако было совершенно неясно, что будет на их месте. Очертания концепции нового Содружества были весьма туманны и неосязаемы. Кроме того, оно было учреждено без согласования с другими республиками. Тем не менее большинство из них, за исключением Эстонии, Латвии, Литвы и Грузии, где антирусские настроения были особенно сильны, приняли приглашение вступить в СНГ.

Президент против законодателей

Даже внутри самой России крушение КПСС привело к образованию политического вакуума в структуре власти. Лишенные координирующей исполнительной власти, государственные учреждения погрузились в междоусобную борьбу за обладание контролем над материальными ресурсами и силовыми органами. Возглавляли эту борьбу президент Ельцин, с одной стороны, и председатель Верховного Совета России Руслан Хасбулатов — с другой. Хасбулатов, уроженец Чечни, был весьма ловким политиком, который вначале поддерживал Ельцина, но затем усмотрел возможность стать самостоятельным лидером с собственной опорой среди государственных чиновников, преданность которых.он приобретал, предоставляя им доступ к парламентской «кормушке». Это давало им возможность получать квартиры в Москве, автомобили и совершать частые зарубежные поездки. Кроме того, у Хасбулатова была и силовая поддержка, предоставленная воинскими частями, охранявшими парламент. В соответствии с Советской Конституцией, которая, за неимением лучшей, все еще продолжала действовать, приоритет теоретически всегда принадлежал Верховному Совету, хотя на практике вся полнота власти находилась в руках КПСС. Теперь же реальная власть оказалась у Верховного Совета, что ослабляло существовавшую прежде стабильность и вело к началу неприкрытой конфронтации между двумя ветвями власти — исполнительной и законодательной. Это в какой-то мере напоминало политическую борьбу, сотрясавшую Англию в середине XVII в.

Единственное средство, которое позволило бы избежать прямого столкновения, состояло в попытке найти какое-то компромиссное решение и как можно скорее подготовить согласованный со всеми сторонами проект новой Конституции. Однако ни одна из сторон не проявляла большого желания к примирению. Хотя в последние годы существования СССР Ельцин играл в политике роль «диссидента», он оставался при этом оцень опытным аппаратчиком, привыкшим к клановому характеру, присущему советской властной структуре. Поэтому он вовсе не считал необходимым смягчать несговорчивых депутатов и договариваться с ними о компромиссах (на что уходит так много времени у американского президента). Хасбулатов, со своей стороны, видимо, понимал, что новая Конституция лишит его епархию ее нынешнего статуса, и сумел привлечь на свою сторону вице-президента Александра Руцкого, недовольного Ельциным, так как тот не предоставил ему функций, соответствующих его высокому положению.

Впоследствии некоторые комментаторы обвиняли Ельцина в том, что он не решился распустить Верховный Совет и не объявил о проведении осенью 1991 г. новых выборов. Это, по их мнению, позволило бы освободиться от пережитков советской системы и заложить прочный фундамент, который соответствовал бы новой политической ситуации. На самом же деле это было практически невозможно себе представить: буквально накануне Ельцин одержал победу в союзе с депутатами, которые в октябре 1991 г. предоставили ему дополнительные полномочия для проведения реформ. Но через год срок этих полномочий истек, и борьба за власть и связанные с ней привилегии стала оказывать разрушительное воздействие на политическую жизнь страны. Многие депутаты начали выступать от лица своих избирателей (что, впрочем, было их прямой обязанностью), большинство из которых только пострадали от экономических реформ и распада Советского Союза. Это были в основном старые и больные люди, лишенные каких бы то ни было льгот, директора и рабочие предприятий тяжелой промышленности, беженцы и этнические русские, проживавшие за пределами Российской Федерации. В отсутствие дисциплинированной партийной верхушки, заранее определявшей свою позицию по всем голосуемым решениям, хаотично сложившаяся группа депутатов могла получить большинство при голосовании какого-либо вопроса и принять совершенно безответственную резолюцию. Они могли, например, объявить Севастополь (базу советского Черноморского флота, находившуюся на территории независимой Украины) российской территорией или утвердить бюджет, дефицит которого составлял 25 процентов ВВП.

В марте 1993 г. Ельцин пришел к выводу, что продолжающееся противостояние и провал всех попыток принять новую Конституцию наносят ущерб политической стабильности России. Он выступил с телевизионным обращением к народу, в котором, как казалось, ставил вопрос о возрождении прямого президентского правления. Однако он был вынужден отступить, когда увидел, что эта идея не получила поддержки даже его сторонников. После этого оппозиция в парламенте поставила вопрос об импичменте президенту и недобрала всего нескольких голосов, необходимых для принятия положительного решения. Тогда Верховный Совет стал настаивать на проведении всенародного референдума по следующим вопросам: доверяют ли избиратели президенту; одобряют ли они проводимые им социально-экономические реформы; хотят ли они досрочных президентских выборов; хотят ли проведения досрочных парламентских выборов.

Результаты референдума, обнародованные 25 апреля, показали неубедительную победу Ельцина. 58 процентов всех проголосовавших выразили доверие президенту; 53 процента участников референдума — ко всеобщему удивлению — заявили о своем одобрении его политики. 50 процентов избирателей проголосовали за проведение досрочных президентских выборов, 67 процентов высказались в пользу досрочных парламентских выборов^{473}.

Это был момент, когда Ельцин мог использовать полученную от народа поддержку и, выйдя за рамки своих полномочий, предоставленных ему устаревшей Советской Конституцией, распустить парламент и объявить новые выборы. Но он предпочел не делать этого и избрал обходной маневр, выступив со своим проектом Конституции. При этом он планировал созвать специальную учредительную конференцию с участием руководителей республик, краев и областей Российской Федерации и убедить их поддержать его проект. Это был гораздо более рискованный путь, так как не все местные руководители поддерживали предложения Ельцина, а некоторые, особенно руководители таких националистически настроенных республик, как Татарстан, Башкортостан и Саха-Якутия (Чечня вообще проигнорировала весь этот процесс), пытались добиться для своих «уделов» особых уступок. Учредительная конференция, прошедшая в июне-июле 1993 г., утвердила проект Конституции, весьма близкий по содержанию к президентскому, но окончила свою работу, так и не решив вопрос о статусе регионов. В конце лета стало ясно, что проект Конституции не наберет достаточной поддержки в «субъектах Федерации» (регионах и республиках) для придания ей законной силы.

Поэтому 21 сентября 1993 г. Ельцин снова выступил с телеобращением, в котором заявил о провале всех попыток достичь компромисса с депутатами. Существующая Конституция не давала возможности выхода из этого тупика, а «безопасность России и ее народа была важнее формального соблюдения противоречивых норм, созданных законодательной властью, крайне дискредитировавшей себя». Далее он сказал, что подписал Указ № 1400 о роспуске Верховного Совета. Новые парламентские выборы назначались на середину декабря 1993 г. Спустя шесть месяцев после этих выборов должны были состояться выборы президента^{474}.

Верховный Совет, предупрежденный о содержании указа, уже проводил в это время чрезвычайное заседание в Белом доме. Законодатели признали указ Ельцина неконституционным, приняли решение о смещении Ельцина с должности и избрали на президентский постА. Руцкого. Тот, в свою очередь, сформировал новое правительство, назначив своих силовых министров (обороны, госбезопасности и внутренних дел), двое из которых незадолго до этого были уволены Ельциным по обвинению в коррупции. Поскольку Верховный Совет располагал собственной военизированной охраной, а также смог вызвать на подмогу отряды боевиков — членов фашистского движения «Русское национальное единство», возглавляемого А. Баркашовым, все с самого начала было готово к вооруженному столкновению. Тем не менее Ельцин все еще медлил с принятием решения о блокаде Белого дома. Поэтому к тому времени, как она была установлена, в Белом доме оказалось много хорошо вооруженных людей, готовых оборонять здание и даже совершать вылазки в город, чтобы попытаться захватить стратегически важные пункты столицы. Многие депутаты, находя эти действия непозволительными, покинули Белый дом, где осталось основное ядро непримиримых парламентариев в количестве около двухсот человек. Они выступили с призывом начать всеобщую забастовку и обратились за поддержкой к Вооруженным силам и к регионам. Но ни рабочие, ни военные не отозвались на этотлризыв. Некоторые региональные лидеры поддержали, хотя и не совсем однозначно, Верховный Совет. Совещание, в котором приняли участие 62 (из 88) руководителя субъектов Федерации, призвало Ельцина отменить Указ № 1400 и вернуться к положению, существовавшему до 21 сентября, а затем уже назначить одновременные парламентские и президентские выборы.

Было предпринято несколько попыток посредничества для примирения двух противоборствующих сторон, в частности патриархом Русской православной церкви Алексием II. Но 3 октября, до того как были достигнуты какие-либо договоренности, на Октябрьской площади в Москве, у памятника Ленину, собрались тысячи манифестантов, выражавших поддержку оппозиции, которые затем направились по Садовому кольцу к Белому дому. Им удалось прорвать оцепление, и вице-президент Руцкой, выйдя на балкон, обратился к собравшимся с речью, в которой призвал их штурмовать здание Московской мэрии и телецентр в Останкине. Вооруженные отряды боевиков покинули Белый дом и отправились выполнять этот приказ. Они сумели захватить здание мэрии на Новом Арбате и часть телевизионного комплекса в Останкине и удерживать их в течение почти шести часов. В это время большинство телевизионных каналов прекратили трансляцию своих передач.

В столице было введено чрезвычайное положение, Ельцин прилетел в Кремль на-вертолете. Почти всю ночь он уговаривал министра обороны Павла Грачева и высший, генералитет отдать войскам приказ о штурме Белого дома. Он видел их крайнее нежелание взять на себя ответственность за участие в политическом конфликте. Может быть, это было результатом опыта, приобретенного военными после 1989 г., или они еще просто не были уверены, кто выйдет победителем из этого противоборства. Впоследствии Ельцин вспоминал: «...вид у генералов был сумрачный, виноватый. И они, видимо, чувствовали несуразность ситуации: законная власть висит на волоске, а армия не может защитить ее — кто на картошке находится, кто воевать не хочет...» В конце концов начальник президентской охраны Александр Коржаков представил план штурма, который, по иронии судьбы, был подготовлен еще в августе 1991 г. путчистами, но так и не был приведен в действие. Генералы с неохотой согласились его исполнить. Но при этом Грачев потребовал от Ельцина письменного приказа, разрешавшего ему применять танки в самом центре Москвы^{475}.

В семь часов утра 4 октября танки с грохотом въехали на Новоарбатский мост, расположенный напротив Белого дома. В течение последующих нескольких часов они обстреливали мощными снарядами стены Белого дома прямо перед камерами американской телекомпании Си-эн-эн, которая передавала это зрелище на весь мир, словно финал очередного Уимблдонского теннисного турнира. Ближе к вечеру в окнах Белого дома показались белые флаги, и из здания парламента вышли сдаваться Хасбулатов, Руцкой и их соратники. У них были бледные лица и совершенно подавленный вид. Их тут же отправили в Лефортовскую тюрьму. По официальным данным, в результате штурма погибли 144 человека, хотя неофициальные источники указывают, что число убитых превышает эту цифру в несколько раз.

Многие российские политологи и некоторые аналитики из стран Запада предполагают, что события 3—4 октября были специально инсценированы Ельциным ради того, чтобы заручиться оправданием примененных им методов подавления оппозиции, сохранив при этом поддержку Запада^{476}. Это выглядит одной из тех параноидальных фантазий, которые подпитываются клановой борьбой. До сих пор не получено каких-либо серьезных свидетельств в пользу этого предположения. Кроме того, несмотря на всю импульсивность ельцинского характера, вряд ли он мог пойти на такой огромный риск, даже не подготовив заранее воинские подразделения, необходимые для реализации плана контратаки. Гораздо более вероятным и полностыд отвечающим его характеру представляется предположение о том, что его планы реагирования на чрезвычайную ситуацию были весьма неопределенными и он просто не позаботился о серьезной подготовке к возможному вооруженному столкновению. Эта неподготовленность могла иметь крайне тяжелые последствия: попытка захвата Останкинского телецентра почти удалась. Если бунтовщикам все-таки удалось бы взять под свой контроль Останкино и лидеры оппозиции начали бы распространять по всей России свою версию происходящих событий, вполне вероятно, что руководители на местах и армейские командиры выступили бы в их поддержку. Короче говоря, в ночь с 3 на 4 октября Россия была на грани гражданской войны между сторонниками исполнительной и законодательной власти.

В определенном смысле поражение защитников Белого дома стало завершающей точкой в летописи советской эпохи. Последние российские политики, избранные в условиях существования — хотя и в значительно урезанном виде — советской системы, были убраны с политической сцены. Дорога для проведения ельцинских реформ была расчищена. С другой стороны, это до сих пор остается и главной неудачей Ельцина. На глазах у всего мира и, естественно, российских граждан Белый дом — оплот первого российского парламентаризма — чуть не превратился под артиллерийскими ударами в дымящиеся обугленные развалины. И все это происходило на фоне ужасающего кровопролития. Сохранявшийся до того времени идеализм сторонников демократии был поколеблен.

Поэтому результаты выборов, состоявшихся в декабре 1993 г., показали, что поддержка Ельцина значительно ослабла. Политики-демократы, собравшиеся в Кремле на транслировавшийся по телевидению банкет, устроенный в честь ожидавшейся ими победы, ошеломленно умолкали, по мере того как с мест стала поступать первая информация о результатах. Настоящими победителями этих выборов оказались так называемые либерал-демократы во главе с Владимиром Жириновским, которые в партийных списках стабильно опережали правительственную партию «Выбор России». Эти итоги были несколько обманчивыми, поскольку после объявления результатов выборов в избирательных округах «Выбор России» оказался немного впереди и получил в парламенте больше мест, чем ЛДПР. Тем не менее, поскольку партия «Выбор России» рассчитывала на более убедительную победу, ее более чем скромные результаты на выборах оказали ошеломляющее воздействие на общественное мнение. Среди общего переполоха никто не заметил, что ельцинский проект Конституции получил 58 процентов голосов, а этого было достаточно, чтобы проект стал реальным законом.

Оглядываясь назад, можно понять причины, позволившие Жириновскому добиться такого успеха. Он провел весьма эффективную, хотя и довольно лживую, телевизионную предвыборную кампанию, в ходе которой предлагал россиянам простые пути решения сложнейших проблем, стоявших перед страной: он обещал дешевую водку, огромные прибыли от роста продаж вооружений, восстановление Советского Союза (даже Российской империи, включая Финляндию и Аляску), господство в районе Персидского залива и в Индии, разрыв отношений с Западом. Стиль его выступлений и сам его образ были практически карикатурой на Ельцина, уходя корнями в реалии российской действительности. Они были близки и понятны рядовым гражданам. Подобно Ельцину Жириновский выступал и в роли жертвы, и в роли человека, обладавшего властью. И действительно, на протяжении многих веков русские выполняли одновременно обе эти роли, особенно в последнее время, которое было еще живо в народной памяти. В своей автобиографии Жириновский писал, что в детстве, которое он провел в Казахстане, он был голодным, плохо одетым мальчиком, жившим в переполненной коммунальной квартире, потому что лучшее жилье выделялось казахам. Мать не могла уделять ему достаточно заботы и внимания из-за того, что была вынуждена до изнеможения работать. Обобщая свой жизненный опыт, он говорил: «Мы разбили Германию, первыми послали человека в космос, но в ходе этого исковеркали наши семьи и наше чувство исторической преемственности... Мы изуродовали нашу страну. Мы превратили ее в отсталый придаток современного мира и заставляем русский народ отступать по всему фронту, а ведь когда-то он занимал ведущие позиции в мире»^{477}. Жириновский был шутом, но шутом опасным, который жонглировал вопросами сохранения нации й возрождения империи и предлагал русским людям соблазнительные перспективы решения этих вопросов.

Жириновский обладал одним важным преимуществом: он не был ни коммунистом, ни демократом, которых большинство избирателей по разным причинам просто ненавидели. Больше того, поскольку новая Конституция наделяла парламент — Государственную думу — довольно скромными полномочиями, избиратели относились к выборам в нее так, как в Великобритании люди относятся к дополнительным выборам, рассматривая их как возможность дать тычок в зубы правительству, при этом не свергая его. Голосование за Жириновского было одновременно и предупреждением для Ельцина, и подсознательным — хотя и косвенным — выражением поддержки ему. (Жириновский был единственным оппозиционным политиком, поддержавшим Ельцина во время кризиса.)

Выборы декабря 1993 г. были также отмечены возвращением в большую политику коммунистов, партия которых вновь обрела законный статус после запрета в августе 1991 г. Однако пребывание не у дел во многом изменило компартию. Она возникла не на базе КПСС, а выросла из Российской коммунистической партии, созданной в противовес Горбачеву в последний год существования Советской власти. Она полностью отказалась от западного «буржуазного» содержания (и по большей части от марксизма вообще), ставшего одним из элементов советской коммунистической системы позднего периода, и сделала стержнем своей пересмотренной идеологии русский имперский национализм. Эти изменения воплощались в личности и взглядах нового лидера компартии Геннадия Зюганова.

Для всех, кто видел ожесточенную борьбу Ленина, Сталина и Хрущева с религией, самым большим сюрпризом в политике новой компартии являлся взятый ею курс на примирение с православным христианством. С распадом империи исчезли последние барьеры, разделявшие эти две системы мировоззрения. Зюганов заявлял, что русские продолжают оставаться людьми, приверженными идеям равноправия и коллективизма, и что социализм уходит корнями как в учение Христа, так и в теорию Карла Маркса. Кроме этого, по его мнению, православие сыграло ведущую роль в создании русской государственности и всегда способствовало ее возрождению в тяжелые моменты российской истории, когда власть государства ослабевала. Православие являлось главным проводником грамотности, просвещения и культуры. Теперь России угрожал импорт низкосортных продуктов западной массовой культуры в виде порнографии и поп-музыки, а великие традиции России в области науки и образования засыхали на корню из-за недостаточной государственной поддержки. Горбачев и Ельцин совместно предали Россию западным державам, которые теперь готовились превратить своего былого соперника в обнищавший сырьевой придаток и хотели ослабить его как военными, так и духовными средствами^{478}. Ко времени выборов в декабре 1995 г. эта концепция получила еще больший отзвук в умах российских избирателей, чему способствовали планы расширения НАТО на восток с целью последующего включения стран, бывших ранее членами Варшавского Договора. По итогам этих выборов коммунисты вернулись в Государственную думу, приобретя там подавляющее бол ьшинство голосов по сравнению с другими партиями.

Экономическая реформа и ее результаты

Горбачеву так и не удалось вывести страну из кризиса, характеризовавшегося всеобщим дефицитом и инфляцией, вызванными проведением его реформ. Некоторые его советники рекомендовали ему решительнее продвигаться по пути создания свободной рыночной экономики, но Горбачев не смог пойти дальше полумер. Когда к власти в стране пришел Ельцин, никаких отклонений в отношении проведения реформ уже не было. Никто больше не говорил о «третьем» пути развития, пролегавшем якобы между социализмом и «разнузданным» капитализмом. Ельцин был полон решимости без всяких колебаний идти к рынку по пути, уже проложенному Польшей, используя методы так называемой шоковой терапии. В речи, произнесенной 28 октября 1991 г., он провозгласил, что процесс приватизации государственной собственности будет ускорен, цены будут выведены из-под контроля государства, курс национальной валюты стабилизируется, государственные субсидии будут значительно урезаны, а бюджет страны станет сбалансированным.

Для реализации этой программы Ельцин сформировал команду из молодых (в основном тридцатилетних), уверенных в

себе экономистов из Центрального экономико-математического института во главе с Егором Гайдаром, который незадолго до этого учредил Институт по изучению вопросов перехода к рыночной экономике, служивший «мозговым центром» экономической реформы. Они были последователями идей Хайека, Фридмана и госпожи Тэтчер и сторонниками польского реформатора Лешека Бальцеровича. Молодые реформаторы утверждали, что Россия — не какая-то особенная страна и подчиняется таким же экономическим законам, что и все остальные государства. Они настаивали на немедленном отказе от губительной практики государственного социализма (и от всякой модели социализма вообще), считая, что любое промедление только продлит агонию переходного периода.

Они полагали, что быстрый переход к рынку позволит не только восстановить эффективность экономики, но и обеспечит политические свободы. Как любил говорить Анатолий Чубайс, цитируя своего «учителя» Хайека: «Рыночная экономика — это не просто самый эффективный способ использования финансовых и природных ресурсов... он предполагает существование свободного общества, состоящего из независимых граждан»^{479}.

Тот факт, что «мальчики в розовых штанишках», как их скоро окрестили оппоненты, заняли стратегические посты в государстве, был сам по себе парадоксальным явлением. До недавнего времени разработанные ими модели представляли лишь академический интерес, они казались такими же далекими от реальности, как какая-нибудь занимательная игра, игнорирующая действительность. Более того, будучи по убеждению демократами, мандат на проведение реформ они получили не от парламента, не от политических партий или каких-либо институтов гражданского общества, а от самого президента, который к тому же фактически ввел прямое президентское правление. Хотя Гайдар и был назначен на должность заместителя премьер-министра, они вряд ли видели себя в качестве политиков — скорее специалистов, нанятых для того, чтобы выполнить работу, которую «завалили» их предшественники. У них не было иллюзий в отношении жесткого противодействия, которое они встретят в своей деятельности.

Гайдар называл свою команду отрядом «камикадзе» и не исключал возможности завершить карьеру в тюрьме. Чего они, вероятно, не могли предвидеть, так это того, что их действия на деле укрепят некоторые из самых «хаосообразующих» и архаичных черт, присущих советской системе. В российской истории повторялась до боли знакомая ситуация: попытки совершить «прыжок из тьмы к свету» только способствовали укреплению того, против чего были направлены реформы.

Реформаторам, конечно, хотелось бы иметь в своем распоряжении побольше времени, чтобы выполнить все задуманные мероприятия в плановом и скоординированном порядке, но кризис старой системы вынуждал их к немедленным действиям. В городах угрожающе росла нехватка продуктов, сокращалась межрегиональная торговля, а размер государственного долга выходил из-под всякого контроля. Было необходимо принять срочные и конкретные меры по восстановлению равновесия уже существовавшей, хотя и в искаженном виде, рыночной экономики.

Первым шагом Гайдара было освобождение цен, которое произошло 2 января 1992 г. В течение первого месяца цены выросли в 400 раз, и впоследствии их рост продолжался. В любой европейской стране такое событие неминуемо вызвало бы массовые демонстрации, возможно, даже уличные бунты и падение правительства.

Россия была другой страной. Прежде всего у многих людей имелись сбережения, накопленные за все те годы, когда деньги практически не на что было тратить. Поэтому сейчас люди спешили покупать все подряд, пока эти деньги что-то значили, чтобы тем самым обеспечить себя продуктами на несколько месяцев вперед. Во-вторых, люди, занятые в производственной сфере экономики, могли теперь продавать свои товары по гораздо более высоким ценам и получать на этом неплохую прибыль. После отмены монополии на внешнюю торговлю российские производители могли экспортировать свои товары за рубеж, получая при этом огромные барыши. В-третьих, не все цены были действительно «отпущены»: цены на газ, электроэнергию, жилье, общественный транспорт и некоторые виды продуктов питания остались под контролем 13 Россия и русские. Кн. 2

государства. Эти уступки позволили выжить простым людям, но создали массу проблем для муниципальных органов, расходы которых возросли, а доходы остались на прежнем низком уровне.

Несомненно, подъем цен означал начало эры нищеты и крайней неопределенности для очень многих российских граждан. Эта ситуация особенно усугубилась после попыток правительства сбалансировать государственный бюджет за счет сокращения расходов на социальное обеспечение. Накопления у людей очень скоро иссякли — быстрее, чем в Германии после окончания Первой мировой войны. Пенсионеры видели, как буквально на глазах тают сбережения, которые они накапливали в течение десятков лет. Люди искали новые способы заработать деньги. Наименее удачливые уже вскоре стояли у входов на городские рынки или у станций метро, продавая жалкие букетики цветов, спички, котят, старую одежду — все, что, по их мнению, могло найти хоть какой-нибудь спрос. Те, кто попроворнее, смогли поставить временные киоски и вели уже более «цивилизованную» торговлю. На улицах появились нищие, в большинстве своем старики или инвалиды. Кто-то просто стал больше работать на своих земельных участках, выращивая овощи и фрукты, которые раньше мог позволить себе покупать в магазинах. Кто-то был вынужден обращаться за помощью к родственникам, друзьям или товарищам по работе, используя эти связи (так называемый блат), чтобы как-то удержаться на плаву.

Здравоохранение, всегда страдавшее от недостаточного финансирования и во многом зависевшее от взяток, теперь стало более или менее платной услугой и сделалось для многих недоступным. Показатели смертности и заболеваемости значительно повысились, особенно среди детей и мужчин среднего возраста. Последнее было отчасти вызвано обострением стрессовых ситуаций в условиях, когда люди метались в поисках средств, необходимых для выживания. Резко возросло число алкоголиков и самоубийц, в первую очередь среди мужчин.

Несмотря на это, иностранцы, регулярно приезжавшие в Россию в эти и последующие годы, не могли не заметить, что определенные слои российских граждан, составлявшие, правда, явное меньшинство, стали жить лучше, чем раньше. По мере наполнения полок магазинов импортными товарами — одеждой, продуктами питания, электроникой и бытовыми приборами — на них находилось все больше покупателей не только в нескольких центральных и дорогих магазинах больших городов, но и в провинциальных городках по всей стране. Было ясно, что где-то порождаются средства, тонкой струйкой поступающие значительной доле российского населения.

Не нужно было долго искать, чтобы увидеть, откуда брались эти деньги. Еще при Горбачеве государственные и партийные чиновники, контролировавшие средства производства, начали переоформлять свои фактические права распорядителя в юридические права собственника. Они использовали средства и собственность, которые находились в распоряжении партии и министерств, для создания совместных предприятий с иностранными фирмами, для приобретения высокорентабельных экспортных производств, сдавали в аренду производственные и офисные помещения, занимались городским развитием, особенно восстановлением и реставрацией старого фонда. Первой из «старорежимных» организаций, сумевших воспользоваться новой ситуацией в экономике, был ленинский комсомол, который в условиях резкого падения членства в своей организации начал в середине 1980-х гг. процесс децентрализации и диверсификации, привлекая молодежь к неполитической деятельности, представлявшей интерес для молодых людей. Комсомол стал создавать «центры научно-технического творчества молодежи», где удачные идеи превращались в коммерческие проекты, финансировавшиеся Молодежным коммерческим банком. Вскоре в этот процесс была вовлечена и вся номенклатурная элита, располагавшая несравненно более мощными ресурсами. Она обращала находившуюся в ее распоряжении собственность в наличность, использовала свое положение для получения льготных кредитов и вела торговлю с зарубежными странами, делая прибыль на курсовой разнице валют. В своей деятельности внутри России чиновники получали прибыль, играя на различиях между государственным сектором, имевшим доступ к бюджетным средствам, и частным, лишенным этого доступа. Так за очень короткий срок сколачивались огромные капиталы^{480}.

в*

Постсоветская программа приватизации дала новый импульс этому процессу. Законом, принятым в июне 1992 г., директорам заводов и рабочим коллективам разрешалось приобретать 51 процент акций приватизируемых предприятий по очень заниженным ценам. Это стало обычным способом приватизации, и поскольку директора почти всегда могли впоследствии выкупить у рабочих их долю акций, старая номенклатура снова оказалась на ключевых постах, теперь уже сидя в креслах председателей или членов совета директоров бывших госпредприятий. К 1994 г. половина всех предприятий России была приватизирована, но руководили ими (и уже владели) все те же знакомые лица^{481}.

Изображать их совершенными циниками было бы не совсем справедливо. Конечно, они хотели в первую очередь набить собственные карманы, но многие чувствовали ответственность за своих подчиненных, которые зависели от них не только в плане зарплаты, но и имели через них доступ к целому раду социальных льгот. Некоторые директора руководили такими огромными предприятиями, что от них зависела жизнь во всем городе. Подобно феодалам «новые старые» предприниматели наслаждались своей властью и богатством, но хотели также, чтобы хорошо жилось и их подданным.

Борьба за достижение этих целей составляла сущность одной из главных политических и экономических битв, разыгравшихся в постсоветскую эпоху. В новом мире смелой открытой торговли их фирмы оказывались крайне уязвимыми. Некоторые предприятия, особенно входившие в ВПК, производили высококачественную продукцию, которая больше не закупалась государством. Остальные же, в течение десятилетий находившиеся под опекой государства и тем не менее постоянно испытывавшие хронический недостаток капиталовложений, остались с устаревшим технологическим оборудованием и не могли производить сколько-нибудь качественные товары, которые бы пожелал приобрести покупатель, живущий в условиях свободного рынка. В любом случае производители не привыкли обращать внимание на запросы потребителей: ведь раньше у их клиентов не было выбора, поэтому практически никаких маркетинговых усилий со стороны производителей не требовалось. Теперь же ситуация резко изменилась. Слово «маркетинг», перестав быть просто неблагозвучным неологизмом, прочно вошло в русский язык. Во многих городах стали возникать консультационные фирмы, специализирующиеся на рекламе и маркетинге.

У большинства же промышленных «динозавров» не оставалось другого выбора, как припасть к хорошо известному им источнику всех благ — государству, которое выступало либо в качестве клиента, либо как поставщик субсидий и дешевых кредитов. В прежние времена денежные дотации подчинялись плану, они были необходимы для его выполнения и служили средством бухгалтерской отчетности. При этом сами по себе они ничего не стоили. Немногие смогли быстро привыкнуть к мысли о том, что ситуация в корне изменилась и что деньги обладают реальной стоимостью, что выпуск денег в неоправданно большом объеме приводит к инфляции, а та, в свою очередь, является не чем иным, как крайне несправедливым дополнительным налогом, который делает богатых богаче, а бедных — еще беднее.

Но что можно было предложить взамен? Допустить, чтобы целые города стали банкротами в условиях, когда еще не существовало закона о банкротстве, который позволял бы в какой-то мере облегчать последствия такого банкротства? Именно такой аргумент выдвигал председатель Центрального банка России Виктор Геращенко, с которым соглашались многие депутаты Верховного Совета, переименованного после событий 1993 г. в Государственную думу. С молчаливого согласия Егора Гайдара и назначенного после него премьер-министра Виктора Черномырдина глава Центробанка дал указание запустить печатный станок и существенно увеличить выпуск денег, чтобы обеспечить оборотным капиталом предприятия и помочь им преодолеть трудности, которым, казалось, не видно было конца. В определенном смысле многим из этих предприятий удалось выжить в течение последующих лет. Отчасти это произошло благодаря полученным субсидиям, отчасти 'за счет неуплаты имеющихся долгов, отчасти за счет задержки выплаты рабочим зарплаты дешевевшими из-за инфляции деньгами или за счет временного сокращения персонала. Со своей стороны, рабочие стремились любой ценой закрепиться на своем предприятии, так как это означало, что они будут иметь жилье и социальные льготы. Если им не платили зарплату, то они просто больше работали на своих приусадебных (или дачных) участках, либо занимались «халтурой» на стороне. В конце концов, это была просто более откровенная форма советского «социального контракта», в соответствии с которым «хозяева притворяются, что платят рабочим, а рабочие притворяются, что работают». Поэтому число безработных было относительно небольшим. Но спираль инфляции продолжала раскручиваться: в 1992 г. она составила 2323 процента, а в 1993 г. все еще продолжала находиться на уровне 844 процентов в год^{482}.

Одной из компаний, которой удавалось успешно действовать в этих условиях, был Газпром, созданный в 1989 г. на базе предприятий системы Министерства газодобывающей промышленности СССР, возглавлявшегося Виктором Черномырдиным. Преобразованный в 1992 г. в акционерное общество и приватизированный в 1994 г., Газпром сумел «выторговать» для себя целый ряд налоговых льгот и скупил много находившихся на грани банкротства и потому дешевых предприятий — морских транспортных компаний, авиакомпаний, гостиниц, колхозов и предприятий пищевой промышленности. Таким образом, он превратился в гигантский конгломерат с общей численностью работающих более 360 тыс. человек. К этому числу следует добавить еще около пяти миллионов человек, которые в той или иной степени были связаны с деятельностью Газпрома и зависели от него. Огромные размеры и протекция Виктора Черномырдина, который занимал пост премьера с 1992 по 1998 г., давали Газпрому прекрасные возможности торговаться с государством. Какое же правительство захочет, чтобы пять миллионов человек сразу потеряли работу и стали нищими? Газпром продолжал не платить налоги, ссылаясь на то, что предприятия и городские власти не оплачивают счетов за полученный газ. Газпром скрывал от налоговых органов свою систему отчетности и отказывался от проведения серьезной реорганизации своей структуры^{483}.

Никакая другая компания не могла сравниться с Газпромом по мощи и агрессивности. При этом поведение Газпрома было вполне типичным для многих российских предприятий, и это послужило причиной того, почему России не удавалось получить самое необходимое ей в то время — иностранные инвестиции, которые позволили бы провести структурную реформу промышленности и переоснастить ее современными западными технологиями, отвечающими международным стандартам дизайна, маркетинга и услуг. Зарубежные бизнесмены, посещавшие в те годы Россию, часто сталкивались с тем, что их местные партнеры по бизнесу рассматривали инвестиции не в качестве капиталовложений, необходимых для переоборудования предприятий, а как новую форму социальных субсидий, которая позволила бы им и дальше нести бремя социальной защиты трудящихся. Едва ли стоит говорить о том, что местные предприниматели избегали инвестиций в российскую промышленность, предпочитая экспортировать свой капитал за рубеж, покупая акции иностранных компаний или открывая счета в зарубежных банках. Часто они просто швырялись деньгами, приобретая дорогие катера, спортивные автомобили, строя роскошные виллы и тратя их на другие предметы нарочитой роскоши.

Между тем государство, продав большую часть предприятий производственного сектора экономики возродившейся номенклатуре и «новым русским» по бросовым ценам, само обанкротилось. Оно попыталось поправить свои дела за счет очень высокой ставки налогообложения, которая была помехой на пути и новых инвестиций, и честных бизнесменов. С тех фирм, а их было очень много, которые строили свой бизнес на основе бартера или работали с нарастающей задолженностью, собрать нормальные налоги было просто невозможно. Деловая жизнь превратилась в постоянный поиск способов уклонения от уплаты налогов и перемежалась внезапными визитами налоговых инспекторов для проверки счетов и активов фирм. К 1996 г. государственная казна оказалась в таком плачевном состоянии, что правительство создало специальную Временную чрезвычайную комиссию, получившую полномочия совершать неожиданные «наезды» на офисы компаний, подозреваемых в уклонении от налогов. Название ВЧК было, видимо, дано ей неспроста, а чтобы напомнить о грозной тайной полиции времен Гражданской войны^{484}.

В ходе второй стадии приватизации в 1995—1996 гг. произошло слияние наиболее прибыльных предприятий в крупные объединения. Правительство шло на такие приватизационные соглашения, по которым частные фирмы для покрытия растущего дефицита государства предлагали займы в обмен на получение акций предприятий по крайне низким ценам. На этом этапе собственность новых капиталистов была существенно пополнена, и ее передел завершен. Например, Владимир Гусинский, начавший зарабатывать деньги во времена перестройки продажей компьютеров, возглавил финансовую группу «Мост», созданную на базе треста «Мосстрой-1», бывшего в советское время крупнейшей московской строительной организацией. К 1995 г. группа «Мост» при поддержке мэра Москвы Юрия Лужкова уже владела крупным банком, газетой «Сегодня» и телевизионным каналом НТВ. В ее распоряжении находилось более двух с половиной тысяч вооруженных охранников. Борис Березовский, возглавлявший компанию «Логоваз», которая была дистрибьютером по продаже автомобилей, приобрел «Независимую газету» и купил крупный пакет акций телеканала, известного сейчас как Первый канал, которые он использовал вместе с другими акционерами, в том числе банками «Национальный кредит» и «Столичный», Газпромом и информационным агентством ИТАР-ТАСС для поддержки президента и так называемой партии власти. Гусинский, Березовский и другие олигархи, объединив усилия, обеспечили победу Ельцина на выборах 1996 г. В знак благодарности Березовский был назначен на один из ключевых государственных постов^{485}.

К 1996 г. возникла полномасштабная корпоративная экономика, когда несколько гигантских конгломератов, поддерживавших тесные контакты с правительственными чиновниками, контролировали большую часть рынка. По иронии судьбы международные финансовые организации способствовали укреплению кланового характера российской экономики, направляя свои займы через узкий круг предпринимателей и консультантов, группировавшихся вокруг «шефа приватизации» Анатолия Чубайса^{486}. Для ведения конкурентной борьбы и для того, чтобы держать излишне любопытных подальше от своих секретов, эти конгломераты содержали целые армии вооруженных охранников. Средние и мелкие фирмы, не имеющие возможности позволить себе такую роскошь, часто были вынуждены платить мзду бандитам, которые предоставляли им «крышу», если фирмы им платили, либо громили их помещения и убивали руководителей, если те оказывались несговорчивыми. Это было время, когда подозрительные дельцы и подпольные предприниматели «черного рынка» советской эпохи чувствовали себя как рыба в воде. Газеты часто публиковали сообщения о заказных убийствах, совершенных мафией; страх оказаться жертвой преступников стал повседневной реальностью для жителей российских городов^{487}.

Стремясь покрыть хронический бюджетный дефицит, Центробанк России выпустил на фондовый рынок под весьма высокий процент государственные краткосрочные облигации (ГКО), которые нашли спрос как в России, так и за ее пределами. Они позволили правительству удержаться на плаву, а кроме того, помогли убедить Международный валютный фонд в платежеспособности России, которая теперь-то уж заслуживала получение крупных займов на реализацию программы экономических реформ. Однако в августе 1998 г. тщательно разработанную и сбалансированную программу действий ожидал бесславный конец. Оказавшись не в состоянии финансировать выкуп ГКО у их владельцев, несмотря на крупный заем МВФ, правительство России заявило о своей неспособности платить по государственным долгам или, проще говоря, объявило дефолт. Буквально за один день крупные московские банки стали неплатежеспособными, а счета олигархов заметно «похудели». Народившийся в последние годы средний класс потерял большую часть своих накоплений. В последующие полгода реальные доходы населения уменьшились на 40 процентов, а курс рубля сократился втрое. Доля населения, живущего за чертой бедности, выросла за это время с 20 до 35 процентов^{488}.

Девальвация рубля дала российским производителям шанс приступить к активным действиям по замещению импортного продовольствия и потребительских товаров, которые в предыдущие годы буквально наводнили страну и продавались по искусственно заниженным ценам. Через несколько месяцев на банках и пакетах, стоявших на полках магазинов, вместо иностранных марок стали появляться русские названия. Будущее может подтвердить, что существовавшая до августа 1998 г. экономика была всего-навсего «мыльным пузырем» и держалась исключительно за счет краткосрочных иностранных займов. Сможет ли занять ее место более здоровая экономика, остается пока серьезным вопросом. В стране продолжают существовать сотни заводов с насквозь проржавевшим оборудованием, которые вместо производства занимаются сдачей своих помещений в аренду, во многих регионах сложилась угрожающая экологическая обстановка, а у людей нет достаточной профессиональной подготовки. Все это не дает оснований для большого оптимизма.

Чеченская проблема

Слабость государства дала субъектам Федерации возможность оговаривать для себя особые условия, от величины ставок налогообложения до размеров государственных субсидий, которые они хотели бы получать из центрального бюджета. Но в Чечне проблема была совсем другого рода. Почти двухсотлетняя вражда с Россией усугубилась экономическим упадком в стране и в республике. Чувства неприязни и даже ненависти к русским подогревались и теми чеченцами, которые начиная с пятидесятых годов смогли возвратиться домой после депортации во время войны. Их возвращение совпало с объединением Чечни с Ингушетией.

В 1990 г. Общенациональный конгресс чеченского народа объявил о выходе Чечни из состава Чечено-Ингушетии, предъявив чеченские претензии на 13 из 15 районов, входивших в бывшую объединенную автономную республику. В ноябре того же года конгресс избрал генерала советской авиации Джохара Дудаева своим председателем, который объявил Верховный Совет республики вне закона и в сентябре 1991 г. издал приказ о его роспуске. Затем он объявил о проведении в Чечне выборов президента в рамках независимого государства, отдельно от Ингушетии, и победил на них, набрав 85 процентов голосов избирателей.

Ельцин, ранее поддерживавший Дудаева постольку, поскольку его политика серьезно досаждала Горбачеву, был полон решимости не допустить развала России вслед за Советским Союзом. Он объявил действия Дудаева неконституционными и ввел в республике чрезвычайное положение, направив туда внутренние войска для восстановления конституционного порядка. Вскоре после прибытия в республику они были окружены чеченскими повстанцами и вынуждены с позором покинуть ее территорию после того, как российский Верховный Совет наложил вето на решение президента и отменил там чрезвычайное положение. После этого Дудаев распорядился о выводе из Чечни всех находившихся там подразделений Российской армии. При этом его боевики либо захватывали силой, либо выкупали оружие у выводимых российских частей, включая самолеты, танки и артиллерийские системы.

Эти события продемонстрировали жалкое состояние, в котором находились силовые структуры страны еще до распада СССР. Они положили начало конфликту, который вскоре был осложнен другими факторами, не связанными с Чечней. Это были проблемы, общие для всех регионов. Термин «клан» (или «род»), который в других местах применялся в фигуральном значении, в Чечне имел прямой смысл, являясь исторически сложившейся базовой социальной структурой, которая хотя и коренилась в сельской местности, но пронизывала всю общественную жизнь республики, включая города. Клан (по-чеченски «тэйп») представлял собой структуру (ядро), в котором экономическая деятельность могла вестись независимо от государства, даже чеченского, не говоря уже о Советском Союзе или Российской Федерации. Он предоставлял каналы торговли оружием и наркотиками, а также располагал техническими и политическими средствами, которые позволяли использовать нефть, перекачиваемую по нефтепроводам, проложенным по чеченской территории, для финансирования любой, в том числе преступной, деятельности. Хотя ходившие по Москве слухи несколько преувеличивали мощь и значение чеченской мафии, она, несомненно, контролировала существенный сегмент организованной преступности не только на территории бьївшего Советского Союза, но также в Европе и США. В феврале 1993 г. в Великобритании были убиты два чеченца, прибывшие туда с дипломатическими паспортами. Убийцами оказались армяне, которые стремились не допустить продажи Азербайджану ракет из Чечни^{489}.

Тэйп (клан) являлся также удобной организационной структурой для формирования народной армии. Разрыв с Россией подорвал или криминализировал большую часть нефтяной и газовой промышленности в республике, поэтому тысячи бывших рабочих стали в ряды регулярной чеченской армии или превратились в бойцов-резервистов. В их распоряжении находилось бывшее российское оружие, которым они всегда могли воспользоваться.

В это время Чечня, несомненно, уже превратилась в крайне серьезную проблему. В течение двух лет Ельцин время от времени вел переговоры с Дудаевым, при этом отказываясь от личной встречи с ним, но так и не смог добиться какой-либо договоренности, которая бы предусматривала отказ непокорной республики от своих претензий на полную независимость. К такой серьезной уступке Ельцин готов не был. В конце концов он решил прибегнуть к другим мерам по устранению Дудаева, используя для этого межродовое соперничество и оказывая поддержку противникам генерала в Чечне. Это был пример классической российской дипломатии, которую Россия часто использовала на своих окраинных территориях. К осени 1994 г. (то есть к моменту, когда перспектива заключения международного соглашения о разработке и транспортировке каспийской нефти делала безотлагательным решение чеченской проблемы) Федеральная служба контрразведки (ФСК) поставляла противникам Дудаева танки, вертолеты и «добровольцев» из Кантемировской гвардейской дивизии (без ведома ее командира). В ноябре они предприняли штурм Грозного. Штурм не удался, много русских военных было захвачено в плен. Таким образом, секретная операция была с позором разоблачена в глазах общественного мнения.

После этого Ельцин уже не мог терпеть дальнейших унижений со стороны Дудаева и отдал приказ о широкомасштабном вводе российских войск на территорию Чечни. Решение было принято в узком кругу политиков и армейских командиров, каждый из которых отстаивал в этом вопросе свои корпоративные интересы. По словам некоторых свидетелей, министр обороны Павел Грачев не хотел военного вмешательства, но не мог позволить, чтобы его опередили соперники из МВД и ФСК. Армия в целом встретила приказ о вторжении с большой настороженностью. Борис Громов, генерал, последним выводивший советские войска из Афганистана, и Александр Лебедь, который тогда командовал 14-й армией в Молдавии, осудили это решение. Некоторые другие высшие командиры отреагировали на него более осторожно, при этом, однако, отказавшись предоставить свои соединения и части для участия во вторжении. Павел Грачев, Сергей Степашин (тогда еще глава контрразведки) и Виктор Ерин (министр внутренних дел) были вынуждены в таких условиях сколотить довольно «разношерстную» группировку, состоявшую из казаков, пограничников, внутренних войск, воинских частей из региональных и центральных военных округов. Одним словом, туда входили все части, командиры которых пожелали принять участие в кампании. При этом многие солдаты были молодыми, плохо подготовленными призывниками.

Результатом стало новое унижение России. Сорок тысяч российских солдат, сражаясь с уступавшим им по числу «штыков» противником, отряды которого состояли в основном из резервистов, с огромным трудом и ценой больших потерь захватили Грозный. После этого они, не понимавшие целей войны и плохо вооруженные, так и не смогли взять под свой контроль ситуацию в сельских районах, особенно в гористой местности на юге, которая идеально подходит для ведения партизанской войны. Чеченцы же, обладающие российским оружием, проявили себя прекрасными бойцами. Они действовали в знакомой обстановке, пользовались поддержкой населения. Кроме того, их воодушевляли родовое чувство чести и достоинства и желание победить ненавистного врага своей нации. В ходе войны внутренняя оппозиция Дудаеву исчезла, и почти все чеченцы объединились в борьбе против российских захватчиков^{490}.

В конечном итоге Ельцин был вынужден признать: его Вооруженные силы не могли победить чеченцев. Он дал указание Александру Лебедю, который к тому времени уже стал секретарем национального Совета безопасности, провести переговоры с начальником штаба вооруженных формирований Чечни Асланом Масхадовым. Результатом переговоров стала договоренность, достигнутая в августе 1996 г., по которой Россия выводила свои войска из Чечни в обмен на согласие ее руководства не поднимать в течение ближайших пяти лет вопрос о статусе своей республики. На практике Чечня уже стала независимым государством во всем, кроме названия. Сразу же после заключения соглашения чеченские лидеры взяли курс на создание исламской республики. Россия показала, что спустя всего несколько лет после утраты статуса сверхдержавы, претендовавшей на паритет с Соединенными Штатами, она оказалась не в состоянии противостоять крохотному субъекту Федерации в его борьбе за отделение.

Чеченский конфликт продемонстрировал, что даже один-единственный достаточно амбициозный политик способен воспользоваться противоречивой логикой национально-административного деления, существовавшего в бывшем СССР, чтобы создать свой полукриминальный режим и, объявив себя законным вождем своего народа, бросить успешный вызов могуществу России. Фиаско, которое Россия потерпела в Чечне, со всей остротой поставило перед ней вопрос о том, как после распада СССР следует строить свои отношения с входящими в ее состав национальными республиками.

Россия и «ближнее зарубежье»

Вскоре после провала в августе 1991 г. попытки государ-, ственного переворота Ельцин объявил, что «Россия выбрала путь свободы и демократии и никогда снова не станет ни империей, ни «старшим» или «младшим» братом кого бы то ни было. Она будет равной среди равных»^{491}. В действительности же она так и не смогла последовательно исполнять эту новую для себя роль и, вероятно, просто не может этого делать в силу ряда объективных причин. Не являясь более мировой сверхдержавой и центром могущественной империи, Россия продолжает оставаться мощной региональной державой. Соседние с ней государства дестабилизированы распадом Советского Союза. Даже самая мягкая политическая концепция национальных интересов России и ее политической стабильности предполагала бы распространение ее влияния на соседние государства. Поскольку Россия до сих пор так и не смогла выработать цельную стратегию своих национальных интересов, а также потому, что правительство недостаточно жестко контролирует ситуацию в стране, факты, когда некоторые российские органы иногда позволяют себе в своих действиях выходить далеко за рамки концепции «обычного влияния» на дела своих соседей, представляются просто неизбежными. Многие русские не могут примириться с мыслью о том, что Минск, Донецк, Павлодар и др. находятся теперь уже на территории других государств. В политический лексикон вошел двусмысленный термин «ближнее зарубежье». У России до сих пор нет ясного представления о различиях между внутренней и внешней политикой.

Предложение о создании Содружества Независимых Государств, выдвинутое на встрече в Минске в декабре 1991 г., вначале предполагало участие в нем только России, Белоруссии и Украины, отражая тем самым концепцию «восточнославянского союза». Руководители среднеазиатских республик быстро и энергично отреагировали на это предложение. Особенно резкой была реакция президента Казахстана Назарбаева, который понимал, что реализация этого предложения означала бы потерю половины всех северных территорий Казахстана, где компактно проживало русское население. Поэтому они потребовали включения в состав СНГ Казахстана и других среднеазиатских республик. Это лишало СНГ какого-либо логического политического смысла. Некоторые лидеры рассматривали СНГ как способ воссоздания Советского Союза, только без Прибалтийских республик. Другие же, наоборот, считали СНГ механизмом, который позволит бывшим республикам навсегда покончить со своим «союзным» прошлым. Но структурная аморфность и организационная расплывчатость Содружества делали его неспособным полностью оправдать хотя бы одну из этих возлагавшихся на него надежд.

Во всяком случае, очень скоро страны — члены СНГ поняли, что центростремительные интересы внутри Содружества уступают мощным центробежным силам. Эти силы были наиболее заметными внутри самой России, которая не желала по-прежнему снабжать своих соседей топливом и сырьевыми материалами по ценам гораздо ниже общемировых. Кроме того, она не хотела, чтобы российская валюта подрывалась беспорядочной эмиссией рублей центральными банками стран Содружества без соблюдения жестких требований монетарной политики. К 1993 г. рублевая зона, распространявшаяся ранее на все СНГ, была отменена, что вызвало резкое сокращение межреспубликанской торговли по советскому образцу. В ответ на это и даже предвидя это, независимые республики стали искать себе торговых партнеров среди других стран. Причем каждая делала это с учетом своих экономических возможностей и географического положения.

В некоторых республиках фактором, способствовавшим ослаблению связей с Россией, явились националистические настроения, направленные против русских. Это было особенно характерно для Прибалтийских республик (которые в результате воздержались от вступления в СНГ), для Западной Украины, Молдавии, Грузии и в некоторой степени Азербайджана. В Эстонии и Латвии (но не в Литве) были приняты законы, по которым гражданином их стран считались любой человек, проживавший там до 1940 г., а также его прямые наследники. Такое положение автоматически лишало гражданства многих русских, основная часть которых прибыла в Прибалтику после 1945 г. Это, в свою очередь, отнимало у них право голосовать и избираться на государственные посты, затрудняло их участие в процессе приватизации. Этнические русские не смогли организоваться для того, чтобы добиться принятия более выгодного для них закона, а Российская Федерация не оказала им реальной помощи в этом вопросе, несмотря на свои громогласные обвинения Эстонии и Латвии в проведении дискриминационной политики. Тем не менее некоторые русские, проживавшие там, были, несомненно, удовлетворены своей скромной долей в растущем благосостоянии Прибалтики.

В Молдавии, напротив, русскоговорящее население заняло активную оборонительную позицию. После объявления независимости от Советского Союза руководство Молдавии стало проводить политику, явно тяготевшую к Румынии. Это заставило местных русских и украинцев создать на левом берегу Днестра свое «мини-государство» — так называемую Приднестровскую республику. В 1992 г. она подверглась нападению со стороны вооруженных отрядов молдавских добровольцев, но на ее защиту выдвинулись части российской 14-й армии, которая все еще дислоцировалась в Молдавии. В июне 1992 г. ее командиром стал Александр Лебедь, оказавшийся мудрее своего предшественника. Он провел переговоры между противоборствующими сторонами, в результате чего за Приднестровьем временно закреплялся статус независимого государственного образования. В соответствии с достигнутой договоренностью за положением дел в республике должна была наблюдать специально созданная с этой целью трехсторонняя миротворческая комиссия из представителей России, Молдавии и Приднестровья^{492}.

Однако в большинстве случаев националистические чувства, возникавшие в той или иной республике, были направлены не против русских, а против соседних этносов.

К концу 1991 г. конфликт в Нагорном Карабахе, несмотря на попытки мирного посредничества со стороны сначала СССР, а затем ОБСЕ, перерос в полномасштабную войну. Карабах все-. гда являлся центральным объектом деятельности армянского демократического движения. Отряды армянской самообороны постепенно вливались в регулярные вооруженные силы Армении и видели свою главную задачу в том, чтобы отвоевать Карабах у Азербайджана. К 1993 г. они достигли этой цели, более того, им удалось захватить коридор, связывавший Армению с Карабахом, и выйти на границу с Азербайджаном. Поддерживала ли их Россия в этой военной операции, о чем тогда ходило немало слухов, до сих пор остается неизвестным, но Армения вскоре согласилась разместить на своей территории российские военные базы.

В 1990 г. Абхазия заявила о своем отделении от Грузии, а уже в 1992—1993 гг. большинство проживавших в Абхазской Автономной Республике грузин бежали оттуда. Между Грузией и Абхазией начались боевые действия. В связи с этим проявился глубокий раскол в российском руководстве: Министерство обороны направляло в Абхазию вооружение и военные самолеты, а Министерство иностранных дел во главе с Андреем Козыревым пыталось найти решение этого конфликта через посредничество ООН. Организация Объединенных Наций настолько затянула с выработкой своей позиции по этому вопросу, что к моменту прибытия в зону грузино-абхазского конфликта первых наблюдателей ООН война уже закончилась. Это стало ярчайшим примером полной неспособности уважаемой международной организации удовлетворить просьбу хотя бы ряда представителей правительства России перевести некоторые вопросы своей национальной безопасности в плоскость международного права. Чтобы вернуть себе расположение России, Грузия дала согласие на присоединение к СНГ и разрешила России держать свои войска на грузинской территории.

В Таджикистане разразился вооруженный конфликт между региональными политическими кланами. Прежнее коммунистическое руководство пользовалось поддержкой населения в Ходжентской и Кулябской областях, а довольно разрозненные группы оппозиции обосновались в районе города Курган-Тюбе. Среди них была Партия исламского возрождения, которая получала оружие и бойцов из-за границы, точнее, из Афганистана. Под предлогом борьбы с угрозой распространения мусульманского фундаментализма и расширения контрабанды наркотиков Россия направила в Таджикистан Вооруженные силы СНГ, чтобы перекрыть таджикско-афганскую границу. Эти силы пытались соблюдать нейтралитет в то время, пока стороны договаривались о восстановлении мира в республике^{493}.

Во всех трех перечисленных случаях Россия имела вполне законные интересы по обеспечению стабильности вблизи своих границ и в стратегически важных районах, примыкающих к ним. После Абхазии она уже могла с определенным основанием говорить о недостаточной эффективности выполнения этих функций международными организациями. С другой стороны, было ясно и то, что Россия использовала приграничные конфликты для проявления на деле своего политического и военного влияния на территории бывшей советской империи. Это непосредственно относилось к Кавказу, где Россия преследовала жизненно важные — с точки зрения обеспечения своей безопасности — интересы, особенно в свете начавшейся международной конкуренции за влияние в этом богатом нефтью регионе. Тем не менее многовековое стремление России к постоянному территориальному расширению явно ослабло. Президент Белоруссии Александр Лукашенко совершенно неприкрыто выражал желание воссоединиться с Россией, и подписанное в апреле 1997 г. соглашение было почти полноценным договором о союзе между Россией и Белоруссией. Но Россия не проявила заинтересованности идти в этом" вопросе до конца, не желая принимать на себя тяготы по восстановлению белорусской экономики, переживавшей тяжелейший кризис. Настало наконец время, когда имперские интересы утратили безусловный приоритет в российской политике.

Таким же был подход России и к отношениям с Украиной. В мае 1997 г. две страны подписали Договор о дружбе и сотрудничестве, в котором признавалась неприкосновенность украинских границ. Согласно договору бывший советский Черноморский флот со всеми его военно-морскими базами был поделен между двумя государствами. Россия воздерживалась от того, чтобы сыграть на интернациональных чувствах многих украинцев, выступавших за воссоединение с Россией. Она также не оказала поддержки сепаратистскому движению в Крыму, которое стремилось к созданию там российского доминиона.

Внешняя политика

Распад Советского Союза поставил Россию в парадоксальную ситуацию. «Холодная война» закончилась, а вместе с ней исчезла и главная для страны стратегическая угроза. Но многие видели, что эта «война» завершилась поражением России. Население страны по сравнению с Советским Союзом сократилось почти вдвое, территория значительно уменьшилась, и теперь Россия не имела общей границы ни с одним центральноевропейским государством (исключение составил только Калининград, расположенный на побережье Балтийского моря). Россия потеряла прямое сообщение с некоторыми принадлежавшими ей районами, например, на Кавказе и в Прибалтике, где она веками вела борьбу за свое господство. Занимавшая когда-то главное место в составе мировой сверхдержавы, претендовавшей на паритет с Соединенными Штатами, Россия скатилась на положение всего лишь северной евроазиатской региональной державы, сравнимой по влиянию, скажем, с Бразилией или Индонезией. Различие между ними состояло только в том сомнительном наследии, которое Россия получила от Советского Союза-, — обладании ядерным оружием.

Подходы разных политических групп к внешней политике были диаметрально противоположными. Сторонники «атлантической» стратегии, последователи политики Горбачева — Шеварднадзе, надеялись обеспечить безопасность России, продолжая процесс разоружения и сотрудничества с Западом и с международными организациями в решении конфликтов, что открывало бы дорогу западным инвестициям, столь необходимым для развития российской экономики. «Евразийцы», напротив, считали, что Запад хочет просто использовать Россию в качестве новой колонии и поставщика дешевого сырья и стремится распространить свое господство на территорию стран, входивших ранее в состав Варшавского Договора, и даже на бывшие республики Советского Союза. Они рекомендовали развивать отношения с азиатскими государствами, включая те, к которым Соединенные Штаты относились с подозрением, такими, например, как Иран и Ирак. Они также ратовали за использование всех имевшихся в распоряжении России сил и средств, включая военные, чтобы укрепить свое влияние в «ближнем зарубежье».

Поначалу внешнеполитический истеблишмент склонялся к «евроазиатской» концепции. Правда, Андрей Козырев, занимавший пост министра иностранных дел России с 1991 по 1996 г., все это время оставался страстным сторонником прозападной стратегии, и Ельцин еще в конце лета 1992 г. говорил о «демократической зоне взаимного доверия, сотрудничества и безопасности... простирающейся через все северное полушарие»^{494}. Соглашения о выводе российских войск из Центральной Европы и Прибалтики были полностью выполнены.

Но само признание наличия у России национальных интересов — понятие, которого советские политики старались избегать как устаревшего и «буржуазного», — заставляло их российских наследников придерживаться позиции «здорового эгоизма». Такая позиция подкреплялась и тем, что объемы помощи России со стороны государств Запада и международных финансовых организаций оказались меньше ожидавшихся. Западные державы пригласили Россию участвовать в политических консультациях клуба «большой семерки», назвав новую консультативную организацию «большой восьмеркой», а в 1992 г. эти страны сумели подготовить для России пакет финансово-экономической помощи общей стоимостью около 24 млрд долларов. Но полномочия по распределению этих средств они передали под контроль Международного валютного фонда, проводившего строгую кредитную политику и не желавшего, чтобы выделяемые фондом средства попадали в руки мафиозных структур и нечестных бизнесменов. Поэтому фактически выделенная помощь оказалась намного меньше той, которую ожидала Россия. Это позволило оппозиции обвинить демократов в том, что в обмен на пустые обещания Запада они продали самое ценное, что Россия унаследовала от СССР, — право иметь ракеты среднего радиуса действия и держать свои войска в Центральной Европе. В октябре 1992 г. Ельцин грозно заявил, что «Россия — это не та страна, которую можно долго держать в прихожей»^{495}. Столь резкий спад в российско-западных отношениях продемонстрировал, насколько трудно будет интегрировать Россию в систему коммерческих и финансовых организаций Запада и в мировую экономику в условиях ускоряющегося процесса глобализации и усиления всеобщей взаимозависимости.

Политика западных держав, предусматривавшая продвижение НАТО на восток за счет включения в Североатлантический блок Польши, Чехии и Венгрии, еще более усилила чувство разочарования в Западе даже среди демократически настроенных политиков, особенно в среде национал-комму-нистической оппозиции. Тем не менее реакция России на такую позицию Запада никогда не была слишком резкой или недостаточно взвешенной. В 1994 г. Россия присоединилась к организации под названием «Партнерство ради мира», являвшейся своего рода «комнатой бессрочного ожидания» для желающих вступить в НАТО. Цели, провозглашенные новой организацией, предусматривали проведение консультаций по всем вопросам, представлявшим угрозу миру и безопасности, и активизацию сотрудничества в военной области, включая проведение совместных войсковых учений. В мае 1997 г. Ельцин подписал Хартию между Россией и НАТО, в соответствии с которой Россия давала согласие на расширение НАТО в обмен на свое постоянное присутствие в штаб-квартире Североатлантического блока в Брюсселе. Она также получала право на участки в консультациях по всем ключевым вопросам и заверение НАТО в том, что она не будет размещать свои войска и вооружения на территории новых стран-участниц. Однако уже весной 1999 г. страны НАТО осуществили военное вмешательство в Югославии, не получив прямой санкции от ООН и не обращая внимания на возражения России. Целью вмешательства была защита проживавших в Косове албанцев от «этнических чисток». Бомбардировки Сербии возродили и усилили российские опасения в отношении расширения НАТО. Возможно, именно тогда большинство россиян впервые стали искренне воспринимать НАТО в качестве своего главного врага и увидели в бомбардировках Косова генеральную репетицию того, что НАТО планирует осуществить впоследствии на территории России.

Осенью 1999 г. бывший тогда премьер-министром России Владимир Путин смог воспользоваться этим чувством незащищенности, которое испытывали многие российские граждане. В ответ на захват чеченскими боевиками нескольких селений в соседнем с Чечней Дагестане и взрывы (до сих пор так и не получившие полного объяснения) двух многоквартирных домов в Москве он дал военным «добро» на начало новой военной операции против Чечни, надеясь раз и навсегда покончить со взбунтовавшейся республикой. Таким образом он хотел вернуть России статус великой державы и продемонстрировать ее решимость контролировать ситуацию на всей своей территории. Данная позиция вызвала широкую поддержку среди российского населения и обеспечила уверенную победу избирательному блоку «Единство», поддержанному Путиным на выборах в Государственную думу в декабре 1999 г. За шесть месяцев до истечения срока своих полномочий Ельцин заявил об отставке, что позволило Путину занять место в его кресле и победить на президентских выборах в марте 2000 г., выступая на них уже в должности исполняющего обязанности президента.

Россия на пороге нового века

Россия вступила в новое тысячелетие, обремененная грузом нерешенных проблем в отношении своего места в современном мире. В то же время за ней тянется шлейф идей и понятий из прошлого, мешая адаптироваться к условиям нового, XXI века. Ей необходимо определить наконец свои национальные интересы в новых условиях, так как имперский статус, которым она обладала на протяжении нескольких веков, сдерживал ее развитие и завел страну в тупик (о чем говорилось в предыдущих главах настоящей книги). Из этого следует, что строительство нового российского государства на развалинах Советского Союза отнюдь не является автоматическим процессом. Кто такие россияне? Г де должны проходить государственные границы новой России? Какой тип государственности более всего ей подходит? В широком смысле на сегодняшний день существуют пять возможных сценариев развития российской нации.

1. Россия создает и удерживает огромную многонациональную империю в северной Евразии. Этот путь имеет самые глубокие корни в российской истории. При таком сценарии государственные границы России будут близки к тем, которые существовали во времена Советского Союза.

2. Россия становится государством восточных славян, что предполагает наличие какого-либо официального союза между Россией, Украиной и Белоруссией.

3. Россия становится государством русскоязычного населения независимо от его национального состава и гражданского статуса. Поскольку русскоязычное население оказалось сильно рассеянным по территории бывшего СССР, этот сценарий предполагал бы наличие некоторой концепции гражданского статуса, не зависящего от государственных границ.

4. Россия существует как Российская Федерация, гражданство в которой не зависит от национальной принадлежности.

5. Россия существует как Российская Федерация с преференциальным статусом у этнических русских^{496}.

Четвертый сценарий ближе всего к современной реальности, но на практике немногие русские готовы допустить, что существующая сегодня страна и есть та самая Россия, какой они ее себе представляют. Пятый сценарий для русских явно привлекательнее, и они могут прибегнуть к нему, если окажутся не в состоянии решить свои геополитические проблемы другим способом.

После падения Советского Союза в выгодном положении оказалась Православная церковь, которой на руку новый расцвет патриотизма и предоставление рядовым россиянам духовной свободы и которая могла бы служить центром нарождающейся российской государственности. Однако тесные связи с государством на протяжении всех прошлых лет и пассивность приходской жизни, которую Русская православная церковь унаследовала от советских времен, мешают ее развитию. Опасаясь других конфессий, особенно пришедших из-за границы и получающих оттуда финансовую поддержку и новейшие информационные технологии, Православная церковь обратилась к Госдуме с просьбой ввести определенные ограничения на их деятельность. Эта просьба нашла положительный отклик в Думе, вынесшей по этому вопросу соответствующее решение. Появилась опасность, что вместо того, чтобы служить сплочению россиян, Церковь может поспособствовать еще большему их разъединению.

На протяжении многих веков, противостоя опасностям и испытаниям, подстерегавшим русских в северной Евразии, Россия была вынуждена находить нестандартные решения по мобилизации своих ресурсов, используя для этого любые имеющиеся в ее распоряжении средства. В основном это были местные властные структуры, основанные на личном знакомстве, что давало возможность обходиться без основополагающих законов и соответствующих институтов гражданского общества. На сегодняшний день эта практика полностью себя изжила, но оставила злостное наследие в виде ослабленного государства и хронически неэффективной экономики. Среди всех других стран Россия, видимо, будет наиболее трудным объектом для включения в глобальную систему мирового хозяйства, поскольку, имея многие черты и характеристики, присущие развивающимся странам, российская экономика одновременно с этим деформирована не соответствующими ее общему уровню развития огромными капиталовложениями в тяжелую и оборонную промышленность, которые делались ради поддержания статуса великой державы.

Тем не менее десять лет спустя после развала Советского Союза российское общество, кажется, обрело черты некоторой стабильности. То, как страна выстояла после дефолта, случившегося в августе 1998 г., и тот факт, что она смогла добиться даже лучших, по некоторым спорным данным, экономических показателей по сравнению с периодом до 1998 г., свидетельствуют, что начали действовать жесткие и активные социально-экономические механизмы. Коммунистическая партия Советского Союза ушла с политической сцены, но номенклатурная элита выжила и приспособилась к новым общественным условиям, пополняя свои ряды молодежью и дельцами из бывшей теневой экономики. Действительно, она во второй раз за свою историю сумела освободиться: первый раз это произошло в 1950-х гг., когда номенклатура освободилась из-под ига сталинского террора, а в 1990-х гг. она сбросила со своей шеи ярмо КПСС, Госплана и КГБ. Прямо или косвенно номенклатура контролирует львиную долю всей экономики страны, приобретя ее в частную собственность у государства по бросовым ценам.

Результатом стало общество, держащееся главным образом на личных связях и на огромных полномочиях президента, которому Конституция предоставляет почти неограниченную власть. Существуют и различные политические партии, и независимые общественные институты, но, как правило, они не имеют прочных позиций, и само их существование часто зависит от поддержки президента. Переход власти от Ельцина к Путину был осуществлен в откровенно патриархальном ключе, а вторая чеченская война была начата как будто для того, чтобы новый вождь смог продемонстрировать свою силу. Следует подождать, чтобы увидеть, сможет ли Путин применить свою власть для обуздания олигархов, которые контролируют новые финансово-промышленно-информационные конгломераты. Другим объектом его борьбы должны стать губернаторы областей и краев, руководящие своими территориями крайне авторитарными методами.

А между тем уровень доверия россиян к властям страны весьма низок. Тот, кто имеет возможность, обращается за поддержкой и помощью к отдельным авторитетным и богатым личностям, остальные зарабатывают на жизнь, занимаясь обменом товаров и услуг, что они делали еще при Советской власти. Но сегодня эти способы уже не всегда срабатывают: все большее значение приобретают деньги, так как медицинское обслуживание и образование уже не являются безусловно бесплатными услугами. Результатом этого стало резкое ухудшение здоровья большинства населения и снижение продолжительности жизни в России.

Тем не менее демократические институты сумели пережить все перипетии постсоветского лихолетья. Газеты, радио и телевидение испытывают сильное давление со стороны своих хозяев-олигархов, но продолжают оставаться вполне привлекательными, а их разнообразие свидетельствует о том, что практически любой человек, желающий быть в курсе событий, может найти любую интересующую его информацию. Парламентские выборы и выборы в местные органы власти стали неотъемлемой частью общественной жизни, хотя готовность правительства к мирной передаче власти в руки оппозиции в случае победы последней пока находится под вопросом. Обе законодательные палаты продолжают сохранять серьезные полномочия. Далеко не всегда способные добиваться своих целей, они имеют право критиковать и отслеживать деятельность исполнительной власти, отвергая или внося поправки в предлагаемые правительством законопроекты и обсуждая вопросы, волнующие российскую общественность.

Пока трудно сказать, станет ли сильная президентская власть, поддерживаемая снизу извечной системой взаимного покровительства, постоянной чертой российской политической жизни, или она представляет собой лишь «временные строительные леса», под прикрытием которых формируются долговременные демократические институты.

Перед Россией стоят крайне сложные проблемы, но будущее далеко не безнадежно. Парадоксальное геополитическое положение страны, которое всегда порождало для нее так много трудностей, в настоящее время превратилось в почти неоспоримое преимущество. Впервые за всю ее многовековую историю России не грозит сколько-нибудь серьезная внешняя опасность, и страна не должна более перенапрягать свою экономику, выделяя огромные ресурсы на поддержание обороноспособности. В то же время новейшие технологии XXI в. намного облегчают добычу щедро разбросанных по ее огромной территории природных богатств. В последнее десятилетие XX в. неумелое руководство страной и доставшиеся в наследство от советских времен теория и практика управления экономикой делали невозможной реализацию этих преимуществ. Более того, их даже не замечали. Последующие поколения смогут, видимо, обратить их себе на пользу.

Этому будет способствовать и то, что культурная и интеллектуальная жизнь в России продолжает активно развиваться, несмотря на крайне недостаточное государственное финансирование этой сферы. Наука и техника, хотя и понесшие серьезные потери за последние десятилетия, все еще остаются на довольно высоком международном уровне. Вероятно, для большинства россиян наиболее привлекателен образ России как нации, сплоченной лингвистическими и культурными традициями; нации, которая говорит на русском языке и воспитана на культуре Пушкина и Толстого, Мусоргского и Шостаковича, Репина и Шагала. Главное достижение советской системы образования состоит в том, что это культурное наследие перестало быть достоянием лишь элитных слоев общества. Русская культура отличается какой-то особенно ярко выраженной жизненностью и человечностью, она привлекает к себе не только россиян, но широко распространена и за пределами России. Кроме того, она, вне всякого сомнения, европейская культура и некоторым образом компенсирует политическое и экономическое своеобразие России, которое всегда делало эту страну непонятной для Запада.

Россия, пройдя различные этапы развития, является великой страной, сумевшей выжить на протяжении многовековой истории своих народов. Как показано в настоящей работе, она не раз переживала трудные, даже отчаянные исторические периоды, некоторые порой оказывались намного серьезнее, чем ее нынешнее положение. Но страна находила в себе силы с честью выходить из этих ситуаций и пережила несколько периодов относительного процветания. Ее общество и культура характеризуются чрезвычайной гибкостью и способностью к адаптации. Тем не менее Россия нуждается в государственных деятелях, обладающих недюжинными дарованиями и политическим видением, способных не только изменить страну, но и сохранить все ценное, что было в ее истории, перестроив ее таким образом, чтобы она соответствовала требованиям и условиям жизни в XXI в.