Россия и Запад на качелях истории. Том 1

Кровопускание как лучший способ обрусеть

Восхождение Софьи Августы, провинциальной и бедной немецкой принцессы Ангальт-Цербстской, на русский престол описывалось многократно, однако стоит особо обратить внимание на те иностранные силы, что активно содействовали воцарению Екатерины.

Не секрет, например, что Екатерину многие в России поначалу считали креатурой Фридриха, да и сам он признавал, что надеялся с ее помощью усилить прусские позиции в Петербурге. Однако очень быстро выяснилось, что в Берлине крупно ошиблись, недооценив честолюбивого ума Екатерины.

Когда Екатерина взошла на престол, то вместо безоглядной русской поддержки времен Петра III Фридрих столкнулся с подчеркнуто недоброжелательным русским нейтралитетом. Этот леденящий прусскую душу нейтралитет было то единственное, что Екатерина сочла возможным предложить королю, но и этот жест показался ему подарком судьбы.

Сам Фридрих, кажется, ожидал много худшего. Узнав о воцарении Екатерины, король так перепугался, что приказал ночью тайно перевезти государственную казну из Берлина в Магдебург, на случай, если придется бежать.

Екатерина хотела быть не немкой на русском престоле, а истинно российской императрицей. Немецкое происхождение, как считала она сама, ей только мешало. Определенная мнительность — как бы вдруг кому-нибудь не показалось, что она защищает не национальные российские, а чьи-то иностранные, особенно прусские, интересы — была присуща ей довольно долго.

Узнав, что ее родной брат собирается посетить Россию, она с неудовольствием заметила: «Зачем? В России и без него немцев предостаточно». Раздражение вызвал, естественно, не факт приезда в Российскую империю еще одного немца: одним больше, одним меньше, какая разница? А то, что именно этот немец мог лишний раз напомнить окружающим о родословной императрицы или, того хуже, посеять подозрение, что государыня протежирует своей родне.

С иронией Екатерина смогла говорить по поводу своих комплексов лишь много позже, когда уже давно и прочно сидела на русском троне. Однажды, когда ей делали обычное тогда в медицинской практике кровопускание, императрица пошутила: «Ну вот, теперь все дела пойдут намного лучше, последнюю немецкую кровь выпустили!»

Ироничная шутка била дуплетом, поскольку в одинаковой степени относилась и к тем русским, которые полагают, будто все беды на Руси от иностранцев, и к себе самой, к своим настойчивым попыткам обрусеть.

Екатерина хотела нравиться всем, причем особенно старалась завоевать дружбу тех, кто ее не любил. Эту позицию Екатерина занимала не только на пути к трону, но упорно отстаивала ее и позже:

Боже избави... играть печальную роль вождя партии... напротив, следует постоянно стараться приобрести расположение всех подданных...

Хитроумие Ришелье и изобретательность Мольера

Нового сильного игрока на русской политической сцене — жену Петра III — попытались немедленно использовать в своих интересах представители многих европейских держав. Удачливее всех оказался посланник Великобритании Хэнбери-Уильямс, он в отличие от Фридриха сразу же оценил большой потенциал Екатерины.

В одной из своих депеш английский посол отмечает, что с момента своего приезда в Россию немка «всеми возможными для себя способами старалась завоевать любовь народа». В другом послании, описывая беседу с Екатериной, он говорит о том, что ее блестящий ум можно сравнить одновременно с гением кардинала Ришелье и Мольера.

Сочетание столь разнородных фигур в характеристике поначалу смущает, однако если вдуматься, то Екатерина действительно умела в зависимости от обстоятельств проявлять и хитроумие Ришелье, и творческую изобретательность Мольера. До переворота ей больше помогало первое качество, а после переворота она не раз блестяще демонстрировала второе.

Именно из английского источника черпает Екатерина советы и немалые средства, направляемые на установление необходимых связей с всесильными гвардейцами. В апреле 1756 года она пишет своему английскому другу:

Чем я только не обязана провидению, которое послало вас сюда, словно ангела-хранителя, и соединило меня с вами узами дружбы? Вот увидите, если я когда-нибудь и буду носить корону, то этим я частично буду обязана вашим советам.

А летом того же года подробно излагает иностранному дипломату свой план действий на случай внезапной смерти императрицы Елизаветы.

Хотя участие англичан в заговоре факт известный, ни один русский историк не ставит им этого в упрек: настолько очевидно, что в перевороте больше всех была заинтересована не Англия, а сама Россия.

Устранение от власти Петра III объективно отвечало русским национальным интересам.

Уроки французского

Едва ли не главными учителями Екатерины стали французы, в первую очередь Вольтер и Дидро, однако к «урокам французского» императрица подходила достаточно критически, слушала наставников внимательно, а вот воплощать рекомендации в жизнь не спешила.

Хотя Дидро, например, очень подробно, как рецептуру лекарства, прописывал российской государыне, что и как делать, касаясь при этом не только общих вопросов государственного строительства, но и самых мелких деталей. Среди его записок Екатерине можно найти советы о том, как воспитывать подкидышей или, например, как преподавать молодым девицам анатомию.

Граф Сегюр так передает рассказ Екатерины о ее встречах с Дидро:

Я долго с ним беседовала, но более из любопытства, чем с пользою. Если бы я ему поверила, то пришлось бы преобразовать всю мою империю, уничтожить законодательство, правительство, политику, финансы и заменить их несбыточными мечтами.

Екатерина уважала Дидро, но, когда тот с горечью посетовал, что императрица не желает на практике применять его политологические разработки, она резонно заметила, что француз имеет дело с бумагой, а сама государыня с гораздо более тонкой и чувствительной материей — человеком.

...После этого я ему показалась жалка, а ум мой узким и обыкновенным. Он стал говорить со мною только о литературе, и политика была изгнана из наших бесед, —

вспоминает Екатерина.

Поистине забавная история произошла с модным в те времена французским писателем Мерсье де Ла Ривьером, издавшим сочинение «О естественном и существенном порядке политических обществ». Екатерина пригласила писателя в Россию и обещала ему солидное вознаграждение. Рандеву писателю императрица назначила в Москве, куда собиралась прибыть из Петербурга.

Вот что пишет о дальнейшем сама Екатерина:

Господин де Ла Ривиер недолго собирался и по приезде своем немедленно нанял три смежных дома, тотчас же переделал их совершенно и из парадных покоев поделал приемные залы, а из прочих — комнаты для присутствия.

Философ вообразил себе, что я призвала его в помощь мне для управления империею и для того, чтобы он сообщил нам свои познания и извлек нас из тьмы невежества. Он над всеми этими комнатами прибил надписи пребольшими буквами:

Департамент внутренних дел, Департамент торговли, Департамент юстиции, Департамент финансов, Отделение для сбора податей и пр. Вместе с тем он приглашал многих из жителей столицы, русских и иноземцев, которых ему представили как людей сведущих, явиться к нему для занятия различных должностей соответственно их способностям. Все это наделало шуму в Москве...

Между тем я приехала и прекратила эту комедию. Я вывела законодателя из заблуждения. Несколько раз поговорила я с ним о его сочинении, и рассуждения его, признаюсь, мне понравились, потому что он был неглуп, но только честолюбие помутило его разум. Я как следует заплатила за все его издержки, и мы расстались довольные друг другом. Он оставил намерение быть первым министром и уехал довольный как писатель...

О том же случае Екатерина рассказала и Вольтеру:

Г. де Ла Ривиер приехал к нам законодателем. Он полагал, что мы ходим на четвереньках, и был так любезен, что потрудился приехать к нам из Мартиники, чтобы учить нас ходить на двух ногах.

Приходилось Екатерине сталкиваться и с более радикальными предложениями. Известный своею страстью к приключениям французский писатель Бернарден де Сен-Пьер, вдохновленный появлением столь просвещенной императрицы, приехал к ней с предложением провести на российской земле социально-политический эксперимент — основать где-нибудь в степях «Республику свободных общин», нечто вроде фаланстеров Шарля Фурье. Екатерина, однако, не захотела с ним разговаривать, сочтя подобные предложения полным бредом.

Теоретики-мечтатели в роли практиков действительно иногда смешны и наивны, зато нередко подмечают то, что не в состоянии увидеть и проанализировать хлопотливый практик. Тот же Дидро высказал ряд очень точных замечаний и о самой Екатерине, и о тогдашних русских.

Ни одна нация Европы не усваивает так быстро французское, как Россия, и в отношении языка, и в отношении обычаев, —

констатировал он, пообщавшись с русскими в Петербурге. Но тут же не поколебался высказать императрице достаточно нелицеприятное мнение:

Мне кажется вообще, что ваши подданные грешат одной из двух крайностей: одни считают свою нацию слишком передовой, другие - слишком отсталой. Те, которые считают ее слишком передовой, высказывают этим свое крайнее презрение к остальной Европе; те, которые считают ее слишком отсталой, являются фанатическими поклонниками Европы.

Первые никогда не выезжали из своей страны; вторые или не жили в ней достаточно долго, или не дали себе труда изучить ее. Те и другие видят только внешность, одни - издали, другие — вблизи: внешность Парижа и внешность Петербурга. Я очень поразил бы их, если бы показал им, что между обеими нациями существует такая же разница, как между человеком сильным и диким, еще только познавшим зачатки цивилизации, и человеком деликатным и изысканным, но пораженным почти неизлечимой болезнью.

Как видим, философ в те времена чуть с большим оптимизмом смотрел на будущее России, чем Европы.

Вам предстоит заново создать молодую нацию, нам - омолодить старую нацию. Наша задача, быть может, неосуществима. Ваша, конечно, очень трудна, -

пишет он Екатерине. Позже точно так же оценивали перспективы России и Европы многие славянофилы.

И еще одно не менее интересное, но уже настораживающее замечание Дидро, которое, конечно, не могло порадовать ни Екатерину, ни ее подданных:

В характере русских замечается какой-то след панического ужаса, и это, очевидно, результат длинного ряда переворотов и продолжительного деспотизма. Они всегда как-то настороже, как будто ожидают землетрясения, будто в моральном отношении они чувствуют себя так, как в физическом отношении чувствуют себя жители Лиссабона.

(В Лиссабоне незадолго до этого произошло сильное землетрясение, отсюда и образ.)

Частично наставления Дидро императрица постаралась учесть, предоставив своим подданным возможность высказать пожелания и даже возражения в ходе обсуждения проекта нового уложения, в так называемом «Наказе». Самого Дидро «Наказ» тем не менее удовлетворил не вполне. Он прямо заявил, что не нашел в документе главного — «ни одного постановления, которое было бы направлено на освобождение массы народа», то есть крепостных.

Дружба Екатерины с французскими вольнодумцами не раз вызывала в России критику, особенно со стороны православных иерархов, но императрица умела находить аргументы в свою защиту.

Известна ее реакция на критику митрополита Платона, открыто осуждавшего переписку государыни с Вольтером:

Может ли быть что-нибудь невиннее письменных сношений с восьмидесятилетним стариком, который в сочинениях своих, читаемых всей Европой, старался прославить Россию, унизить ее врагов, удержать от враждебного проявления своих соотечественников, всегда готовых изливать всюду свою ядовитую ненависть против России и которых ему удавалось действительно сдерживать? С этой точки зрения, я полагаю, что письма, писанные к атеисту, не нанесли ущерба ни церкви, ни отечеству.

Что касается «ядовитой ненависти», то речь здесь идет о французском правительстве — яром противнике и Вольтера, и Екатерины.

Французский историк Альфред Рамбо по этому поводу пишет:

Все ее неприятности приходили к ней из Версаля и все ее утешения — из Парижа. Существуют две Франции, из которых одна является ее врагом, другая — союзником. Ее переписка с философами часто будет носить следы злопамятства против министерства.

Опыт самолюбия и самокритики

Читать екатерининскую прозу — а императрица была одним из самых плодовитых российских писателей своего времени - не менее поучительно, чем ее письма или законопроекты. Даже в сказках Екатерины II обнаруживаешь философию, тесно связанную с реальной политикой русской государыни.

Одна из таких сказок-притч, озаглавленная «Опыт самолюбия», рассказывает, например, о человеке, слепо влюбленном во все свое. Ему казались великолепными и старый дом, вросший в землю, «с наклонностью к падению», и жена-брюзга, и лошадь с бельмом на глазу.

Одним словом, все, что ему принадлежало: мамы, няни, бани, веники, собаки, огород, пиво, полпиво, повар — все ему казалось отменными качествами снабдено, для того только, что ему принадлежало, и любил он себя и никого иного.

Карикатура на примитивный, доведенный до полного абсурда русский патриотизм, справедливо называемый в народе в насмешку квасным или ура-патриотизмом, столь узнаваема, что следует отдать должное писательнице. При этом фрагмент написан настолько эмоционально, что становится очевидным: в реальной жизни, в политической практике Екатерине пришлось не раз сталкиваться с подобными личностями.

Но тут же рядом, всего страницей ниже, уже новая притча-, о русском купце, который, наглядевшись на голландцев в Архангельске, «вздумал дочь воспитать на иностранный образец, для чего и отдал ее в какой-то пенсион, где обертки с две ума она получила». Мораль и здесь очевидна: живи своим умом, не гонись за модой, если уж берешь что у иностранцев, то бери с толком, а не все подряд.

Собственно говоря, ничего нового, придуманного самой Екатериной, в этой философии нет. Все это петровские заповеди, и именно им она пыталась следовать в своей внутренней политике. К опыту самолюбия императрица предлагала своим подданным присоединить опыт самокритики.

Первый серьезный опыт самокритики русские приобрели в ходе работы над «Наказом» — проектом нового уложения, подготовленным лично Екатериной. Это был своего рода проект-идеал, куда вошли почти все достижения современной тогда западной философии и пра-воведческой мысли, причем даже те из них, что еще не стали нормой и в самой Европе. Правда, в центре всего документа оставалась незыблемой мысль о том, что единственно приемлемой формой правления для России остается самодержавие, но его предлагалось облечь в самые цивилизованные, просвещенные и гуманные одежды.

«Наказ» являлся компиляцией, составленной из ряда западных источников. Прежде всего это книга Монтескье «Дух законов» и сочинение итальянского криминалиста Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Из 655 статей «Наказа» 294, по подсчетам специалистов, заимствованы у Монтескье. Есть там заимствования и из французской Энциклопедии и из сочинений немецких публицистов того времени Бильфельда и Юсти. Сама Екатерина на авторство, впрочем, и не претендовала.

В одном из писем Фридриху II, говоря о «Наказе», она откровенно замечает:

...Я как ворона в басне, нарядилась в павлиньи перья; в этом сочинении мне принадлежит лишь расположение материала да кое-где одна строчка, одно слово.

Откровенное признание в плагиате и в письме к Даламберу:

вы увидите из «Наказа», как я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его: надеюсь, что если б он с того света увидел меня работающею, то простил бы этот плагиат ради блага 20 миллионов людей, которое из того последует. Он слишком любил человечество, чтобы обидеться на это; его книга служит для меня молитвенником.

Для русских читателей Екатерина не сочла нужным указать на источники, использованные ею в работе над документом. Таким образом, для депутатов, собранных Екатериной со всей страны для рассмотрения проекта уложения, «Наказ» являлся отражением воли и разума верховной российской власти и лично императрицы.

Сама комиссия по рассмотрению проекта уложения составлялась из представителей правительственных учреждений и из депутатов от различных разрядов, или слоев, населения. В результате набралось 564 депутата со всей страны. Статус депутата был необычайно, беспримерно для русской истории высок. Депутаты не только получали хорошее жалованье, но и пользовались иммунитетом.

Они находились под личной защитой императрицы, причем на всю жизнь, «в какое бы прегрешение ни впали». Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания, имущество их могло быть конфисковано только за долги. Никто из российских подданных не пользовался тогда такими преимуществами. Иначе говоря, власть создала самые благоприятные условия, чтобы депутаты высказывали свое мнение откровенно, не боясь последствий. Сами выборы депутатов и организация работы комиссии — все это было максимально приближено к парламентскому европейскому опыту.

Созыв депутатов на совещание сопровождался небывалым для России требованием — привезти с собой пожелания народа. Таким образом, опыт самокритики предельно расширялся. Пожеланий оказалось множество, тысячи. Если власть хотела получить объективную информацию к размышлению, то она ее получила в полном объеме. В пожеланиях и жалобах властям нашли отражение все главные российские болячки. Да и сам «Наказ» охватывал, как и положено проекту уложения, огромный массив вопросов, касался всех сторон жизни государства, а потому заставлял депутатов предпринять действительно серьезный анализ ситуации в стране.

Документ, подготовленный Екатериной, предлагал гражданам оглянуться вокруг. Власть им ничего не обещала, но уже готова была выслушать их мнение. Более того, получалось, что власть сама напрашивалась на критику, поскольку в «Наказе» поднимался вопрос об ответственности государства перед гражданами.

Наконец, документ призывал рассматривать все вопросы не вообще, а под вполне определенным западноевропейским углом. «Наказ» убеждал, что в реформировании общества идти необходимо не на Восток, а на Запад. Россия есть европейская держава, констатировал документ. Екатерина в «Наказе» писала:

Доказательство сему следующее. Перемены, которые в России предпринял Петр Великий, тем удобнее успех получили, что нравы, бывшие в то время, совсем не сходствовали с климатом и принесены были к нам смешением разных народов и завоеваниями чуждых областей. Петр Первый, вводя нравы и обычаи европейские в европейском народе, нашел тогда такие удобности, каких он и сам не ожидал.

В ходе преобразований Петр, как известно, столкнулся не столько с «удобностями», сколько с сопротивлением материала, но требовать от «Наказа», ставшего своего рода манифестом или ориентиром, серьезного разбора петровских реформ не стоит. Главное, что «Наказ» подтвердил курс Петра, и именно этим курсом депутатам предлагалось следовать в ходе обсуждения документа.

Если говорить о каких-то конкретных результатах, то можно констатировать, что работа комиссии закончилась провалом. Разнородный состав собрания (где представителям высшей элиты приходилось договариваться с делегатами низов, петербуржцам с сибирскими кочевниками, где рядом сидели европейски образованный вельможа и безграмотный землепашец, где французская речь смешивалась с провинциальным говорком) обрекал работу комиссии на бесконечные споры.

Между тем из разговора была исключена еще огромная масса крепостных — почти половина населения империи. К тому же делегатам было 1 рудно, попросту невозможно в один присест согласовать хаотичный, разнородный, разновременный и противоречивый свод российских законов с пожеланиями передового даже для Запада «Наказа».

Впрочем, императрица всерьез, кажется, на успех и не рассчитывала. В присущей ей манере она просто вбросила в российское общество, как в воду, пробный камень и внимательно всматривалась в круги, которые от него пошли. Как писала сама Екатерина:

Комиссия дала... свет и сведения о том, с кем дело имеем и о ком пещись надлежит.

Часть из опыта работы комиссии она, проанализировав, использовала в ходе реформ. Другие проблемы предпочла оставить в наследство потомкам.

Протоколы работы комиссии свидетельствуют, что самокритика оказалась едва ли не труднейшей частью ее работы, особенно когда депутаты вышли в своей дискуссии на главную российскую проблему — вопрос о крепостном праве.

Едва заходил разговор о безнравственности и экономической невыгодности крепостничества, как депутаты моментально сбивались на прямо противоположный курс: крепостное право многие предлагали не отменить, а, наоборот, расширить. Право владеть крепостными выпрашивали себе у власти и представители купечества, и казаки, и духовенство.

Правда, в этом главном для России вопросе депутаты ничем не отличались от самой императрицы. Известно, что именно при Екатерине увидели свет многочисленные указы, расширяющие сферу крепостничества.

Не считая возможным демонтировать крепостничество, Екатерина II, как это ей было свойственно, все свое внимание переключила на форму. Ее раздражал рабовладельческий пыл некоторых депутатов, отказывавших крепостным даже в праве числиться в законодательных актах «персоной».

Известна ее язвительная записка по этому поводу:

Если крепостного нельзя персоной признать, следовательно, он не человек; так скотом извольте его признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет.

Не нравилась императрице и распродажа людей с молотка, с публичного торга, что и было в 1771 году отменено. Впрочем, уже в 1792 году все вернулось к прежним порядкам, правда, без столь раздражавшего императрицу «молотка».

Вывод историков однозначен: в эпоху просвещенной Екатерины крепостное право укрепилось и расширилось. То есть самолюбия в России все еще было больше, чем самокритики.

И в диковатой еще провинции, и в европейском дворце императрицы.

«Маркиз Пугачев» и немецкие колонисты

То, что слов и благих пожеланий мало, а необходимы срочные практические дела, доказало кровавое и разрушительное восстание (1773-1775) во главе с казаком Емельяном Пугачевым, объявившим себя законным императором Петром III. Сама Екатерина называла самозванца с очевидной издевкой не иначе как «маркиз Пугачев».

Мятеж, охвативший обширные области в юго-восточной России, показал неустойчивость власти, унес жизни тысяч русских людей, многие сотни дворянских семей были буквально вырезаны восставшими под корень, невзирая на пол и возраст. Азиатская жестокость бунта (причем и со стороны карателей тоже) поставила под большое сомнение официальный тезис о том, что Россия есть европейская держава.

Оказалось, что его можно легко и оспорить: при первом же серьезном ливне весьма деликатная европейская позолота, с такими усилиями наведенная Екатериной, потекла ручьями, перемешиваясь с кровью и обнажая старый, проржавевший каркас государственного российского здания. Реальная Россия, конечно, мало напоминала тот припудренный образ, что Екатерина выставляла обычно на обозрение всей Европе.

Однажды она написала Вольтеру письмо, которое следует по справедливости назвать историко-фантастическим произведением. Императрица писала:

В России подати столь умеренны, что нет у нас ни одного крестьянина, который бы, когда ему ни вздумалось, не ел курицы, а в иных провинциях с некоторого времени стали предпочитать курицам индеек, что вывоз в чужие края хлеба, позволенный с известным ограничением, упреждающим злоупотребления и не делающим притом торговле принуждения, возвысил цену оному. Сие так поощрило земледельцев, что хлебопашество год от года умножается, равномерно и размножение народное в семь лет в некоторых провинциях превзошло десятою долею прежнее число обитателей. Правда, мы имеем теперь войну, но Россия с весьма давних лет упражняется в сем ремесле и после каждой войны приходит в лучшее состояние против того, в каком была до вступления в оную. Наши законы идут своим чередом, над ними трудящиеся не спешат. Правда, что они не главное теперь дело, но они от того ничего не потеряют. Законы сии позволяют каждому свою веру исповедовать, никого не будут гнать, ни убивать, ни сжигать...

И так далее в том же роде.

Реальный пугачевский бунт, причиной которого стали голод, крепостное право со всеми его ужасами и беззаконие, царившее в российской глубинке, с этой екатерининской идиллией не стыкуются. Недаром попытки Петербурга найти здесь следы хоть какой-то иностранной интриги (подозревали французов, турок и поляков) не увенчались успехом.

Горючий материал оказался своим собственным. Степь подожгли беглые крепостные, раскольники, казаки, татары, башкиры, калмыки, киргизы. Кстати, русская история насчитывает около 40 самозванцев, взявших себе имя Петра III. Пугачев лишь наиболее предприимчивый из них и до поры удачливый.

Бунт потряс страну до основания, нанес ей огромный экономический ущерб. Прямо ударил мятеж и по практическим начинаниям, затеянным Екатериной, в частности по немецким колонистам, незадолго до того обосновавшимся в Поволжье по приглашению императрицы.

Ровно за десять лет до бурных событий своими манифестами от 4 декабря 1762 года и 22 июля 1763 года, получившими широкую известность в Европе, Екатерина II пригласила иностранных колонистов в Россию, гарантируя им ряд льгот: самоуправление, свободу вероисповедания, освобождение от воинской повинности и налогов.

Колонистам и их потомкам предоставлялись права российских граждан. Каждому колонисту выделялся большой участок неосвоенной пахотной земли, а самим колониям — прилегающие к ним пастбища и лесные угодья. На призыв Екатерины ответили многие, прежде всего немцы, хотя среди колонистов были также голландцы, французы, швейцарцы, чехи, поляки. Воспользовались этими манифестами и некоторые старообрядческие семьи, сбежавшие в свое время от притеснений в Польшу и Литву.

(В 70-е годы XVIII века в Поволжье поселилось 27 тысяч выходцев из Германии, основавших на необжитых землях первые сто колоний. Спустя век их число перевалило уже за пятьсот.)

вот эти-то молодые колонии и накрыла туча пугачевского бунта. Отношениям Пугачева с иностранными колонистами посвящен ряд исторических работ, но они во многом принципиально противоречат друг другу. По одной версии, Пугачев не причинил колониям большого вреда и заставлял колонистов лишь снабжать его подводами и продовольствием. Авторы подобной версии полагают, что самозванец, просчитывая все варианты развития событий, на всякий случай не хотел портить отношения с Западной Европой.

По данным этих исследователей, в том числе и Александра Пушкина, изучавшего историю пугачевского восстания, колонисты не только не пострадали, но и в значительном количестве примкнули к восставшим. Пушкин писал:

Иностранцы, тут [по течению Волги] поселенные... все к нему присоединились... Пугачев составил из них гусарский полк.

Более поздние исследования пушкинскую версию категорически отвергают и, наоборот, приводят немало фактов грабежей немецких колоний и городков, например Екатериненштадта и Борегарда в Саратовской губернии. Около одной из немецких колоний Пугачев — любитель черного юмора — просто так, ради шутки, повесил астронома Ловица, возглавлявшего тогда, на свою беду, научную экспедицию, работавшую в степи. Как заметил, веселясь, «маркиз» Пугачев: «Теперь ученый ближе к звездам!»

Официальные отчеты того времени свидетельствуют:

В поселениях после нашествия злодея немало колонистов побито, в плен угнано и пограблено.

Согласно следственным документам по делу Пугачева, получается, что из 27 тысяч колонистов к мятежнику примкнуло лишь несколько человек, да и те отнюдь не добровольно, а от страха.

«Заря благоденствия рода человеческого занялась на севере»

Не считая возможным устранить главную причину пугачевского бунта — крепостное право, — Екатерина решительно взялась за укрепление областной власти, не сумевшей адекватно отреагировать на опасную ситуацию. Центр был крайне раздосадован тем, что местная власть не затушила пожар восстания в самом зародыше.

С другой стороны, к этому шагу подталкивали и выводы, сделанные депутатами в ходе обсуждения «Наказа», - если члены комиссии и сходились в чем-то, так это как раз в том, что уже давно назрела реформа областного управления.

Первым шагом реформы 1775 года стало новое областное деление: вместо го обширных губерний возникло 50, но меньших. Каждая губерния получила однообразное и довольно сложное устройство, где легко прослеживается влияние западных политологов, приверженцев строгого разделения различных ветвей власти.

Но самое интересное, что в ходе екатерининской реформы в губерниях появились два учреждения, не только незнакомые ранее русской администрации, но представлявшие новинку и для Запада. Во-первых, это был так называемый Приказ общественного призрения, заведовавший благотворительными учреждениями, а во-вторых, Совестный суд, решавший дела не на основе формального права, а по совести. Об этом немало тогда писали европейские теоретики, но только Екатерина попыталась ввести подобное в практику.

Как показала жизнь, Екатерина несколько поспешила, хотя двигали ею самые благие желания. Приказ общественного призрения возник раньше, чем сформировалось полноценное общественное мнение, а благотворительность приобрела достойный масштаб. В то время губерния не имела даже народных школ, так что новая административная структура повисла в воздухе, ей просто нечем было еще заниматься.

Учреждение Совестного суда европейские прогрессисты приветствовали восторженно, хотя никто из них не имел ни малейшего представления о том, может ли эта затея привиться на русской почве. Французский публицист Мерсье тогда писал:

Заря благоденствия рода человеческого занялась на Севере. Повелители вселенной, законодатели народов, спешите к полуночной Семирамиде и, преклонив колена, поучайтесь: она первая учредила совестный суд!

Сама «Семирамида» подобными комплиментами была польщена, но, в отличие от Мерсье, понимала, что это всего лишь эксперимент и он совсем не обязательно закончится удачей.

Так и произошло. Реальный результат деятельности Совестных судов оказался скромным. Как правило, та сторона, что чувствовала за собой правоту, от Совестного суда не отказывалась, но вот виновная сторона предпочитала обычные судебные инстанции, где было меньше «совести», но больше юридического крючкотворства, а истина далеко не всегда торжествовала.

Граф Никита Панин и его Северная система

Успехи Екатерины II на внешнеполитическом фронте выглядят убедительнее. К моменту ее воцарения положение в Европе было неясным, прежние союзы, обязательства, доктрины оказались разрушены Семилетней войной. Возникла та редкая ситуация, когда можно легко менять внешнеполитические ориентиры, мириться с прежними врагами, завязывать новую политическую интригу.

Правда, неизменными оставались некоторые геополитические факторы, из века в век влиявшие на русскую внешнюю политику. На севере все еще требовала внимания Швеция, на западе — польская проблема, а на юге по-прежнему доминировала тогда еще мощная Османская империя. Здесь России приходилось терпеть крайне неприятное соседство — воинственных крымских кочевников, которым оказывала покровительство Турция.

Как тогда говорили русские, Крымское ханство — это последняя огнедышащая голова трехглавого змея, издавна досаждавшего России. Первую голову змея русские отсекли в 1380 году в ходе Куликовской битвы, разбив татар. Вторую отрубил царь Иван Грозный в 1552 году, покорив Казань. Третью голову, об этом речь пойдет чуть позже, отсек князь Потемкин.

Пока Екатерина вырабатывала свою линию, различные европейские державы внимательно наблюдали за происходящим в Петербурге, определяя собственный курс по отношению к новой российской власти.

Граф Мерси-Аржанто докладывал в это время австрийскому канцлеру графу Кауницу о своей беседе с графом Бестужевым:

Бывший канцлер [Бестужев] сказал между прочим, что он лично всегда был предан... эрцгерцогскому дому и весьма желал бы видеть прежнее тесное согласие между обоими императорскими дворами восстановленным... Но при этом он не хочет скрыть от меня искренность своего убеждения, что наш двор более нуждается в здешнем, чем последний в нашем. Россия сама по себе настолько крепкое государство, что может обойтись без всякой иноземной помощи. Что же касается до прусского могущества, то он, граф Бестужев, признает, что... для России, по-видимому, не могут произойти от сего особенно вредные последствия.

Учитывая, что Бестужев, хотя и находился уже в отставке, был прекрасно осведомлен о реальном ходе дел в стране, приведенное заявление очень напоминает блеф. Либо следует допустить, что бывший канцлер видел в лице новой императрицы необычайно талантливого администратора, способного в кратчайшие сроки исправить положение.

Дело в том, что разговор Бестужева с австрийцем происходил в то самое время, когда Екатерина безуспешно пыталась занять в Голландии денег, чтобы заполнить пустую казну, когда армия, по словам самой императрицы, была расстроена, все крепости развалены, а смотр Балтийского флота выявил множество недочетов. Корабли наезжали друг на друга, пушки палили мимо, снасти на каждом шагу ломались. Как считала сама императрица, ей нужно не менее пяти лет мира, чтобы привести российские дела хотя бы в относительный порядок.

Если австрийцы только зондировали почву, то французы для себя уже все решили, российский беспорядок их вполне устраивал. Более того, они пытались ему еще и поспособствовать. Поручение Людовика XV своему посланнику барону Бретейлю говорит само за себя:

Цель моей политики относительно России состоит в удалении ее, по возможности, от европейских дел... Вы должны поддерживать все партии, которые непременно образуются при этом дворе. Только при господстве внутренних смут Россия будет иметь менее средств вдаваться в виды, которые могут ей внушить другие державы. Наше влияние в настоящую минуту может быть полезно в том отношении, что даст благоприятный оборот всем польским делам и переменит тон, с каким петербургский двор обращается к этой республике. Будущее влияние должно воспрепятствовать России принимать участие в войне против меня, против моих союзников и особенно противиться моим видам в случае королевских выборов в Польше.

В данном фрагменте нет упоминания о делах шведских и турецких, но в принципе точно так же, как и 8 Польше, Париж и здесь делал все возможное, чтобы помешать России.

Забегая вперед, можно легко заметить, что прогноз Бестужева, высказанный им в беседе с австрийцами, столь похожий на блеф, тем не менее полностью оправдался. А вот планы Франции провалились, причем по всем направлениям.

Заслуга Екатерины здесь очевидна. В короткое время она смогла навести в стране относительный порядок, во всяком случае, в казне начала звенеть иногда монета, корабли перестали наезжать друг на друга, а пушки стали попадать в цель. Но, может быть, самое главное — Россия сосредоточилась наконец на своих собственных интересах.

Одним из главных архитекторов российской внешней политики того периода считается президент иностранной коллегии граф Никита Иванович Панин. Именно ему обычно приписывают идею создания так называемой Северной системы, или Северного союза, который бы объединил государства севера Европы в противовес коалиции южных держав — Франции, Австрии и Испании.

в северный блок должны были в качестве активных членов войти Россия, Пруссия и Англия. Задача остальных, второстепенных членов союза (Швеция, Дания, Польша, Саксония и ряд других) выглядела скромнее, в случае обострения ситуации они лишь сохраняли нейтралитет. Правда, авторство Панина в этом вопросе оспаривали, и не без оснований, многие, в том числе и англичане. Приблизительно с теми же идеями в 1764 году выступал и русский посол в Копенгагене Корф. Идея действительно витала в воздухе, Панин лишь одним из первых ее уловил.

Объясняя, в чем заключалась для России выгода подобной системы, историки излагают суть вопроса примерно так. Пруссия, согласно плану Панина, должна была помогать России в польских и турецких делах в обмен на помощь против Австрии. Англия по тому же плану содействовала российским интересам в Швеции и Турции в обмен на русскую помощь в случае столкновения с Францией и Испанией.

При таком раскладе русские интересы явно перевешивали. В то время как для Петербурга вопросы взаимоотношений с Турцией, Польшей и Швецией действительно являлись взрывоопасными, возможность втянуть Россию в какую-то европейскую драку во исполнение ее собственных союзнических обязательств оставалась минимальной. Вооруженный конфликт между Австрией и Пруссией или Францией и Англией был в то время маловероятен.

Неудивительно поэтому, что все эти амбициозные планы реализовать так и не удалось. Замысел графа Панина с большим раздражением встретил, например, Фридрих II: королю вполне хватало двухстороннего союза Пруссии и России. Свои интересы, далеко не во всем совпадающие с интересами русских, имела, естественно, и Англия.

История с Северным союзом важна в другом отношении: впервые после Петра I Россия попыталась взять дипломатическую инициативу, да еще в общеевропейском масштабе, на себя. В период между Петром Великим и Екатериной II Россия с большим или меньшим успехом лишь реагировала на политическую игру, задуманную в других европейских столицах. Теперь же Берлину и Лондону как потенциальным союзникам русских, а также Парижу и Вене как потенциальным противникам России пришлось играть в игру, навязанную им Петербургом.

Екатерина и Панин хотя и не добились реализации своих планов, тем не менее сумели спутать карты другим игрокам. К тому же отвлекли внимание европейской дипломатии от иных важных направлений своей внешнеполитической деятельности.

Горячий кузен и холодная кузина

Северная война, проигранная Швецией, во многом изменила страну, подарив ей среди прочего конституционную монархию. В екатерининскую эпоху в шведской политике доминировали две противоборствующие силы: партия так называемых «шляп», ориентированная на Францию, и партия «колпаков», чьи взгляды были обращены на Лондон и Петербург. Слабость шведской короны в России тогда расценивали как важное условие сохранения мира на русско-шведской границе.

Более или менее спокойное течение событий нарушил переворот, в результате которого к власти в Стокгольме пришел кузен, то есть двоюродный брат Екатерины, король Густав III. Родственники оказались перед выбором: решать все накопившиеся между Россией и Швецией проблемы в узком семейном кругу или, как Петр и Карл, снова с оружием в руках на воде и на суше.

В ход пошли оба метода. В 1777 году король посетил Санкт-Петербург в надежде обаять кузину. Прием шведскому королю был оказан учтивый. Под впечатлением от встреч с Екатериной Густав писал тогда своему брату герцогу Карлу:

Императрица выказывает мне все возможное внимание, она необычайно обходительна и вежлива. Ее просто не знают в Швеции. Все мои предосторожности при отъезде кажутся мне излишними, с тех пор как я узнал ее манеры и склад ума.

Густав уехал из России, оставив на память Екатерине свой портрет, швед искренне поверил в то, что сумел очаровать родственницу. Восторг кузена был, однако, не вполне адекватен ситуации — дипломатическую любезность он принял за сердечность. Екатерина и Густав совершенно по-разному смотрели на внешнюю политику. Король считал, что родственные связи и личные симпатии в этом деле достаточно серьезный аргумент. Екатерина исходила из других критериев, главным из которых была защита национальных интересов.

Визит лишь отложил решение проблемы, стоявшей перед Россией: не дать Швеции ни малейшего шанса снова претендовать на статус великой державы и каким-либо образом поставить под сомнение итоги Северной войны. Слишком дорого досталась тогда победа русским.

Когда в 1783 году Густаву показалось, что Россия крепко увязла в турецких делах, он снова добился встречи с Екатериной. На этот раз кузен представил на ее рассмотрение подробнейший план своего рода семейного соглашения. Документ сопровождало сентиментальное вступление, где проникновенно говорилось о родственных связях и нежной дружбе между монархами. Густав предложил императрице прочный и постоянный мир, причем обязательства распространялись и на их потомков. Соглашение предусматривало также взаимную военную помощь в случае агрессии против России или Швеции. Единственное, на чем настаивал Густав, это на секретном характере подобного договора.

Кузина встретила инициативу родственника более чем прохладно. В короткой записке король извещался о том, что российская императрица никогда не ведет частных переговоров с иностранной державой, а потому все его предложения переданы на рассмотрение Кабинета министров.

В своей же приватной переписке Екатерина расценила предложение Густава как абсурдное и бессмысленное, а самого кузена высмеяла за чрезмерное, по мнению императрицы, тщеславие. Лучшим «переговорщиком» для короля, заметила императрица, стало бы зеркало, настолько он влюблен в самого себя.

В1788 году, разочарованный русской неуступчивостью, кузен неожиданно напал на несговорчивую кузину. Несмотря на протесты своих генералов и адмиралов, король решил провести весьма рискованную операцию — высадить десант недалеко от Петербурга и закончить войну одним молниеносным ударом. Затея провалилась.

В морском сражении 6 (17) июля 1788 года близ острова Гогланд, где шведов уже ждал русский флот, они понесли серьезные потери.

Русские историки традиционно утверждают, что в Гогландском сражении российский флот одержал победу. Шведские историки скромнее в оценках и считают, что бой закончился вничью. Потери в сражении действительно приблизительно равны, так что в военном плане можно говорить и о ничьей (шведы здесь гораздо ближе к истине, чем русские), но вот политическое поражение Густава очевидно. Неудача серьезно дестабилизировала обстановку в Швеции: группа офицеров, посчитавших нападение на Россию антиконституционным актом, даже подняла против короля мятеж.

В конце концов после ряда столкновений в 1790 году Швеция и Россия подписали мир. Русские добились своего: договор сохранил довоенные границы. Очередная шведская попытка ревизии итогов Северной войны закончилась безрезультатно.

На следующий день после подписания мира Густав отправил Екатерине самое любезное и теплое письмо, где вновь называл ее «мадам, сестра и кузина».

Российская императрица вновь ответила вежливо и сухо.

«Потемкинские деревни». Как светлейшего князя замарал грязный политтехнолог

Две войны русских с Османской империей времен Екатерины принесли ее армии и флоту заслуженную славу, а самой России новые территории. Крым, откуда в течение многих веков совершались набеги на русскую землю и куда угоняли в рабство тысячи людей, стал сначала независимым от Турции, а затем просто вошел в состав Российской империи. Таким образом, и третью голову «змея» удалось наконец отсечь.

Любопытно, однако, что завоеватель Крыма светлейший князь Григорий Потемкин-Таврический — фаворит, а по некоторым свидетельствам, и морганатический супруг Екатерины II - получил всемирную известность отнюдь не как герой. Первое, что приходит на ум человеку, услышавшему имя Потемкина, это вовсе не триумфальная арка, а известное выражение «потемкинские деревни» — символ показухи, холопского раболепства и мошенничества.

Бесславная и, сразу же замечу, несправедливая эпитафия на могиле князя. Потемкин, крупнейший государственный деятель России, в течение 17 лет, с 1774 по 1791 год, бывший вторым лицом Российской империи, заслуживает иной памяти.

Оставляя в стороне колоритную личность князя, где изрядно перемешано всякое, и таланты, и человеческие пороки, а также характер взаимоотношений Григория Потемкина и Екатерины, гораздо важнее проанализировать главное дело его жизни — завоевание и колонизацию Крыма.

Известная записка Потемкина Екатерине, получившая название Крымского проекта, датируется 1782 годом и является частью более широкого Греческого проекта — то есть вопроса о будущем Османской империи.

Греческий проект в те времена подробно обсуждался российской императрицей и австрийским императором Иосифом II. Вместе с тем Крымские дела хотя и рассматривались самими русскими в более широком контексте Греческого проекта, на переговоры с Веной даже не выносились, поскольку вопрос о Крыме в Петербурге считали внутренним делом России.

Константинополь являлся для Екатерины мечтой, грезы могли осуществиться или нет в зависимости от обстоятельств, поход же на Крым был продиктован жизненными интересами России, а потому предрешен.

Принципиальную необходимость завоевания Крыма Потемкин обосновывал подробно. Во-первых, он указывал на то, что Крым уже давно стал для России источником всевозможных бед:

Татарское гнездо в сем полуострове от давних времен есть причиною войны, беспокойств, разорения границ наших, издержек несносных, которых уже в царствование Вашего величества перешло только для сего места более двенадцати миллионов...

Во-вторых, Потемкин приводил подробное описание тех геополитических выгод, что сулило России присоединение к ней полуострова:

Крым положением своим разрывает наши границы... Положите ж теперь, что Крым Ваш и что нету уже сей бородавки на носу — вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами непосредственно, поэтому и дело должны иметь с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг тут виден. Со стороны кубанской сверх частых крепостей, снабженных войском, многочисленное войско Донское всегда тут готово. ...Мореплавание по Черному морю свободное, а то извольте рассудить, что кораблям Вашим и выходить трудно, а входить еще труднее.

В-третьих, Потемкин обещал от занятия Крыма немалые экономические ВЫГОДЫ:

Доходы сего полуострова в руках Ваших возвысятся — одна соль уже важный артикул, а что хлеб и вино!

Наконец, в-четвертых, князь напоминал, что точно так же действуют и все остальные европейские державы, когда речь идет об их интересах:

Вы обязаны возвышать славу России. Посмотрите, кому оспорили, кто что приобрел. Франция взяла Корсику. Цесарцы (австрийцы) без войны у турков взяли больше, нежели мы. Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки.

Свою записку Потемкин резюмировал:

Границы России есть Черное море.

Аргументы Потемкина Екатерина одобрила, и императорское благословение на завоевание Крыма князь получил. Что же касается возможных протестов со стороны других европейских держав, то к ним Екатерина всегда относилась хладнокровно. Вот и по этому поводу она заметила, что, когда дело дойдет до дележа турецких земель, и другие европейские страны не останутся в стороне: «Когда пирог испечен, у каждого явится аппетит».

(Екатерина словно предвидела будущую Берлинскую конференцию 1878 года, когда один большой друг Османской империи, Великобритания, присоединила к себе Кипр, а другой большой друг турок, Австрия, забрала Боснию и Герцеговину.)

Относительно возможных протестов главного на тот момент политического противника России — Франции, императрица не без иронии заявила: «Как мало я считаю [т. е. рассчитываю] на союзника, так мало я уважаю французский гром, или, лучше сказать, зарницы».

Завоевав Крым, сам же Потемкин занялся и его освоением, строительством новых городов, крепостей, гаваней, переселением сюда колонистов, налаживанием контактов с местным населением и так далее. К1787 году, когда в Крым прибыла императрица, Потемкин успел сделать уже немало, чем по праву мог гордиться. Тем более что Екатерина II не была похожа на прежних русских императриц: толково устроенная гавань и верфь для нее, как и для Петра Великого, представляли куда большую ценность, нежели декоративный ледяной дом и красочные фейерверки.

Хотя и здесь Потемкин постарался перед государыней отличиться: пышных праздников по ходу путешествия Екатерины в Крым князь устроил предостаточно, что отчасти и послужило поводом для легенды о «потемкинских деревнях».

Миф гласит, что вместо подлинных поселений предприимчивый князь показывал наивной государыне умело раскрашенные декорации и ряженых людей, изображавших довольных граждан. Утверждалось, что, украв деньги, выделенные на строительство военного флота, Потемкин продемонстрировал Екатерине вместо боевых кораблей старые торговые суда. Даже стада, если верить легенде, постоянно перегонялись с места на место, чтобы удостоверить богатство края.

Мысль о том, что умная Екатерина могла принимать всю эту бутафорию за подлинник, оскорбляет императрицу, пожалуй, не меньше, чем самого князя.

Миф опровергается множеством авторитетных как русских, так и иностранных свидетелей. Английский дипломат Алан Фиц-

Герберт, сопровождавший Екатерину в ходе ее поездки в Крым, доносил в Лондон:

Императрица чрезвычайно довольна положением этих губерний, благосостояние которых действительно удивительно, ибо несколько лет назад здесь была совершенная пустыня.

В 1782 году, то есть за пять лет до приезда Екатерины, Крым посетил последний гетман Украины граф Разумовский, не обнаруживший там ничего мало-мальски напоминающего бутафорию. В одном из своих писем другу он делится следующими впечатлениями:

На ужасной своей пустынностью степи, где в недавнем времени едва рассеянные обретаемы были избушки, по Херсонскому пути, начиная от самого Кременчуга, нашел я довольные селения верстах в 20, в 25 и далее, большею частью при обильных водах. Что принадлежит до самого Херсона, то представьте себе множество всякий час умножающихся каменных зданий, крепость, замыкающую в себе цитадель и лучшие строения, адмиралтейство со строящимися и построенными уже кораблями, обширное предместье, обитаемое купечеством и мещанами. С одной стороны казармы, ю тысяч военнослужащих в себя вмещающие, с другой перед самым предместьем видоприятный остров с карантинными строениями, с греческими купеческими кораблями и с проводимыми для выгод сих судов каналами. Я и доныне не могу выйти из недоумения о том скором возращении на месте, где так недавно один только обретался зимовник...

Не один сей город занимал мое удивление. Новые и весьма недавно также основанные города Никополь, Новый Кай-дак, лепоустроенный Екатеринослав, расчищенные и к судоходству удобными сделанные Ненасытские пороги с проведенным при них каналом.

Очевидно, что Потемкину было что показать Екатерине и без бутафорских хижин.

Миф о «потемкинских деревнях» как редкое исключение имеет конкретного автора. Им является саксонский дипломат Гельбиг. Сам дипломат, служивший в России уже в конце царствования Екатерины (формально секретарем посольства, а фактически саксонским резидентом), в той знаменитой поездке в Крым участия не принимал. Он лишь тщательно собрал гулявшие по Петербургу слухи, соответственно их препарировал, интерпретировал и опубликовал.

Самая первая, еще анонимная публикация увидела свет в гамбургском журнале «Минерва». Затем появилась и книга-памфлет Гельбига «Потемкин Таврический», многократно переизданная позже в Голландии, Англии и Франции. Этот опус и познакомил Европу с «потемкинскими деревнями».

Потемкин, а заодно с ним и Екатерина пали жертвами грязных политических технологий того времени. Здесь сошлись интересы российских противников князя (именно они были главными поставщиками слухов) и западных противников императрицы, использовавших эти слухи в своих интересах.

Внутренняя оппозиция в основном группировалась вокруг Павла. В его окружении фаворитизм Екатерины вызывал отвращение и страх. Появление в спальне императрицы очередного посетителя всякий раз воспринималось как прямая угроза будущему воцарению Павла. Ненависть к фаворитам и екатерининскому двору ослепляла, не позволяя объективно видеть помимо реально существовавших при дворе пороков и бесспорно сильные стороны «екатерининских орлов». Что бы и как бы ни делал Потемкин, все это оценивалось окружением Павла лишь негативно. Разнообразные слухи здесь зарождались постоянно.

Вторым источником сплетен стали придворные кружки, сформировавшиеся вокруг каждого из многочисленных екатерининских фаворитов. Соперничая между собой, царедворцы не жалели противников и уж тем более Потемкина, сумевшего сохранить свое влияние на Екатерину до конца жизни: перестав быть любовниками, князь и императрица остались друзьями и единомышленниками.

Не жаловали Потемкина и русские масоны. Немало язвительных анекдотов о светлейшем князе вышло из их среды. Так что слухи шли к саксонцу Гельбигу сами, оставалось лишь сортировать их и раскладывать по полочкам.

Что касается Запада, то здесь параллельно с восторженными комплиментами Вольтера и других просветителей в адрес русской императрицы постоянно существовал и негативный фон: каждый новый фаворит лишь увеличивал, с точки зрения некоторых европейцев, и без того длинный список «греховных деяний» Екатерины. Каждая новая сплетня, приходящая из Петербурга, обязательно находила в Европе слушателя, как скептического, так и благодарного.

Памфлет Гельбига оказался востребован Европой и по другим причинам: геополитические успехи России порождали тревогу во многих европейских столицах. Раздражение вызывало и то, как равнодушно реагировала Екатерина на любые попытки Запада протестовать против политики Петербурга. В августе 1783 года в своем письме к Потемкину Екатерина, комментируя реакцию Запада на завоевание Россией Крыма, пишет:

На зависть Европы я весьма спокойно смотрю. Пусть балагурят, а мы дело делаем.

Язвительный опус Гельбига русские исследователи продолжают изучать до сих пор. Современный историк Елена Дружинина замечает:

Гельбиг объявляет несостоятельными все военно-админи-стративные и экономические мероприятия Потемкина в Северном Причерноморье. Саму идею освоения южных степей он пытается представить как нелепую и вредную авантюру... Изображение всего, что было построено на юге страны, в виде бутафории - пресловутых «потемкинских деревень» - преследовало... задачу предотвратить переселение в Россию новых колонистов.

То есть памфлет пытался не только дискредитировать русскую политику в целом, но и решить вполне конкретную задачу: сорвать план колонизации новых русских земель западными колонистами (как это делалось Екатериной на Волге).

Любопытно, что атаки на Екатерину и Потемкина Гельбиг продолжил и после их смерти. Пытаясь объяснить, чем это вызвано, другой историк, Ольга Елисеева, выдвигает следующую версию:

«Русская тема» стала для Гельбига главным источником доходов, в 1808 году он издает... «Биографию Петра III», где виновницей смерти мужа объявляется, конечно, Екатерина II, а в 1809 году - новый памфлет «Русские фавориты»... Уже после смерти своих главных героев... Гельбиг с неослабевающей яростью продолжал сражаться с тенями людей, не сделавших ему лично ничего дурного. По каким-то причинам дипломату необходимо было опорочить фомадное политическое и культурное наследие Екатерины II, и в первую очередь в области внешней политики... Продолжение движения Российской империи по направлениям, намеченным императрицей и светлейшим князем, было слишком опасно для «европейского равновесия» в прусском понимании слова, слишком хорошо ложилось в концепцию «русской угрозы», тщательно развиваемой Францией на протяжении всего XVIII века, чтоб труды Гельбига остались без многочисленных переводов и переизданий.

Версия звучит убедительно. Единственное замечание. Политика Екатерины, конечно же, была опасна для европейского равновесия не только «в прусском понимании слова», а вполне объективно. Греческий проект, будь он реализован, изменил бы лицо Европы полностью. Даже само существование этой идеи в чем-то дестабилизировало европейское равновесие.

Правда заключается в другом: грешила и подрывала европейское равновесие в те времена не только Россия, а буквально все крупные державы. Напомню слова Потемкина из его записки о Крыме, приведенные выше: «Нет державы в Европе, чтобы не поделили между собой Азии, Африки, Америки...» И так далее.

Все были не без греха. Просто саксонский дипломат Гельбиг не чтил библейских заповедей, а потому без малейших колебаний первым взял в руки камень и бросил его в Потемкина.

Греческий проект. Православная Дакия

По инициативе Потемкина на смену Северной системе пришла восточная система, что означало возврат России к дружеским отношениям с Австрией.

Если в центре Крымского проекта стоял рационализм, то Греческий проект покоился на утопии и романтическом желании разом перекроить всю европейскую карту-, изгнать турок из Европы, освободить от мусульманского гнета всех христиан, вернуть Константинополь православию, восстановить Греческую империю, а на ее престол посадить внука Екатерины II Константина. Согласно этому плану, между Россией, Австрией и Турцией на территории нынешней Молдовы и Румынии должно было возникнуть новое независимое государство с древним названием Дакия, причем обязательно под управлением православного государя.

План не предусматривал территориальной экспансии России. Речь шла о расширении русского влияния. Константинополю предстояло стать столицей возрожденной Греческой империи. Внук Екатерины Константин Павлович, предварительно отказавшись от претензий (своих личных и потомства) на русский престол, должен был положить начало новой императорской династии на Востоке. При этом образовывалась своего рода династическая уния — на Востоке и Севере, причем старшинство России здесь подразумевалось.

Помимо всего прочего, идеология плана скрывала в себе следующее немаловажное зерно: русские получали новых авторитетных и блистательных духовных предков - античную Грецию. Логика при этом, естественно, хромала, но не больше, чем родословная любого знатного рода. На гербах аристократов чего только не увидишь.

Цепочка рассуждений выстраивалась примерно так. Константинополь стал преемником Афин и ее культуры. Москва стала преемником Константинополя, а значит, не только его религии, но и унаследованной им культуры эллинов. Византийские и античные мотивы, религиозные и культурные составляющие искусственно смешивались, и в конце концов получался заданный результат: Россия становилась легитимной наследницей древнегреческой цивилизации.

Процесс подмены понятий можно проследить на конкретных примерах. В одном из известных произведений Екатерины, посвященном князю Олегу, есть сцена, где он и его спутники присутствуют в Константинополе на состязаниях атлетов — весьма похожих на Олимпийские игры. В предисловии к вышедшему тогда собранию «Русских народных песен» говорилось, что русский фольклор прямо восходит к греческим источникам.

Прагматизм и здравый рассудок, обычно свойственные Екатерине, в данном случае давали очевидный сбой: все свидетельствует о том, что она искренне верила в успех авантюрного замысла. Известно, что кандидата в императоры возрожденной Греческой империи Константина начали срочно обучать греческому языку и даже нашли ему няню-гречанку. В результате великий князь греческий язык действительно освоил совсем неплохо.

В сентябре 1790 года Екатерина писала по этому поводу барону Гримму:

Он... владеет четырьмя языками, но вместо английского, на котором говорит старший, он изучал все диалекты греческого. Раз он говорит брату: «Что это за дрянные французские переводы вы читаете, братец? Я так читаю все в подлинниках». И, увидев у меня в комнате Плутарха, он сделал замечание: «Вот такое-то и такое-то место очень дурно переведено; я переведу его лучше и принесу вам». И в самом деле, он принес мне несколько отрывков, которые перевел по-своему и подписал внизу: переведено Константином.

Екатерина в роли богини-воительницы, Вольтер в роли Гомера

Одним из генераторов Греческого проекта стал Вольтер. Из далекой Франции он внимательно следил сначала за подготовкой плана, а затем за ходом русско-турецких войн. По его сценарию Екатерине отводилась роль богини-воительницы, а сам он должен был стать новым Гомером. Удивительный энтузиазм, с каким атеист Вольтер приветствовал планы православных ортодоксов, объяснялся тем, что сам он увидел в завоевательных замыслах Екатерины лишь культурную реконкисту, в ходе которой просвещенная Европа потеснит назад варварский Восток, а вовсе не реванш православия над мусульманством.

Незадолго до начала русско-турецкой войны Вольтер пишет Екатерине.

Если они начнут с Вами войну, государыня, их постигнет участь, которую предначертал им Петр Великий, имевший в виду сделать Константинополь столицей русской империи. Эти варвары заслуживают быть наказанными героиней за тот недостаток почтения, который они до сих пор проявляли по отношению к дамам. Ясно, что люди, которые презирают изящные искусства и запирают женщин, заслуживают того, чтобы их уничтожали. Говорят, Мустафа лишен рассудка, не любит стихов, никогда не был в театре и не говорит по-французски. Клянусь Вам, он будет разбит.

Я прошу у Вашего императорского величества дозволения приехать, чтобы припасть к Вашим стопам и провести несколько дней при Вашем дворе, когда он будет находиться в Константинополе, поскольку я глубоко убежден, что именно русским суждено изгнать турок из Европы.

Это довольно характерный фрагмент переписки Вольтера и Екатерины, где о самых серьезных проблемах говорилось в ироничной и шутливой манере. Трудно заподозрить философа в том, что он всерьез считал достаточным предлогом для начала военных действий нежелание султана говорить по-французски или посещать театр.

Впрочем, только форма переписки была шуточной, к самой культурной реконкисте Вольтер относился очень серьезно. Он буквально бомбардирует Екатерину письмами, где вдохновляет свою «героиню» и «богиню» на подвиги, как из рога изобилия сыплет комплименты русскому оружию, уговаривает не идти ни на какие компромиссы и воевать до полной победы, то есть до окончательного уничтожения Османской империи.

В письмах Вольтера русско-турецкие войны приравниваются к греко-персидским, в каждом послании подчеркивается, что речь идет о борьбе между варварством и культурой. Он пишет:

Если Вы все же дадите мир Мустафе, что станет с моей бедной Грецией, что станет со страной Демосфена и Софокла? Я бы охотно отдал Иерусалим мусульманам, эти варвары созданы для страны Иезекииля, Илии и Кайяфы. Но я всегда буду горько уязвлен, видя, что афинский театр превращен в кухню, а лицей - в конюшню.

Иногда из вольтеровского штаба поступали и военные рекомендации. Однажды, например, он, как эксперт, посоветовал русской армии взять на вооружение колесницы, которые, с его точки зрения, могут быть эффективны в степях Причерноморья.

Эту идею Вольтера русские воплотили в жизнь значительно позже, в начале XX века, уже в годы Гражданской войны, поставив пулемет «Максим» на телегу или тарантас, запряженные тройкой лихих скакунов. Такая мобильная огневая точка, получившая название тачанки, и вправду оказалась на редкость удачным боевым средством в степной местности.

Надеждам Вольтера и Екатерины по многим причинам сбыться не удалось. Перекраивая карту мира, Россия и Австрия не смогли договориться о судьбе венецианских земель. Австрийцы, желая вытеснить венецианцев с берегов Адриатики, считали, что им следует отдать Пелопоннес с прилегающими островами, но это абсолютно не устраивало Екатерину: подобный вариант фактически торпедировал ее идею воссоздания Греческой империи.

Греческий проект умер, но его идейное влияние можно легко обнаружить во многих работах радикальных славянофилов. Например, в книге «Россия и Европа» (1871) известного публициста Николая Данилевского. Этот труд многие современники называли «катехизисом славянофильства».

Указав на военно-стратегические выгоды для России завоевания Константинополя, но отвергнув при этом прежнюю идею о целесообразности создания Греческой империи, автор пишет:

...Освобожденный Константинополь, преображенный в настоящий Царьград, должен быть сам по себе чем-то больше, нежели столицею Русского царства... Царьград должен быть столицею не России, а всего Всеславянского союза.

Когда в начале XX века, в разгар Первой мировой войны, на революционных митингах ораторы требовали «Долой войну! Зачем нам Дарданеллы?», мало кто вспоминал о том, насколько стара эта проблема. И что вопрос «о Дарданеллах» на самом деле обращен не только к настоящему, но и к прошлому.

В том числе к Екатерине и Вольтеру.

Польский пирог. Трудное искусство делить и не обделить

В польских делах Екатерине досталось, пожалуй, самое трудное наследство, если говорить о внешней политике. С одной стороны, как и любой из русских монархов, Екатерина должна была определиться в отношении той исторической задачи, что традиционно ставила перед собой Россия, — добиться воссоединения с Западной Русью. Либо, по крайней мере, обеспечить в Польше защиту интересов православных.

С другой стороны, Польша издавна играла в Европе роль некой буферной зоны, где постоянно сталкивались интересы различных европейских держав. Потеря контроля над событиями в этой зоне грозила уже не региональными, а значительно более масштабными проблемами.

Между тем претензий к полякам накопилось в Петербурге много. Варшава упорно не желала, например, признавать за русскими царями императорский титул, из-за чего официальных дипломатических отношений между двумя государствами не было. Россия поддерживала отношения с польским королем лишь как с саксонским курфюрстом. Православие в Польше постоянно притеснялось, верующих силой загоняли в католичество, что противоречило, в частности, условиям «Вечного мира», заключенного сторонами еще в 1686 году. К этому добавлялась пограничная проблема, владения не были должным образом разграничены, что давало немало поводов для взаимных претензий.

Первой попыткой решить в выгодном для России плане польские дела стала борьба за возведение на варшавский престол «своего человека». В жестком противостоянии с Францией это удалось сделать — на трон сел один из фаворитов Екатерины, граф Станислав Понятовский.

В своем тогдашнем письме к Панину Екатерина предельно откровенна: «Поздравляю Вас с королем, которого мы делали». Успех, однако, оказался относительным. И при карманном короле в Польше, с точки зрения России, не было необходимого порядка, способного надежно оградить интересы православия. Не решала коронация Понятовского и главной исторической задачи — воссоединения исконно русских земель.

Так что неудивительно, почему в Петербурге с интересом восприняли предложение Фридриха II принципиально иначе взглянуть на польскую проблему. Хватит рассуждать о Польше как о буферной зоне, заявил король, польские земли это пирог, который можно легко поделить между Австрией, Пруссией и Россией. Идея на самом деле была не новой: поделить польские земли пруссаки предлагали еще Петру I, но тот на сговор не пошел. Екатерина согласилась.

Польский пирог партнеры делили трижды, словно на рынке торгуясь между собой, тасуя, как карты, города и поселки. Себя не обделили, обделили поляков. Русские спустя века возвратили себе почти все, что когда-то им принадлежало, но, как верно отмечают историки, при этом Екатерина открыла ящик Пандоры: раздел Польши укрепил Пруссию.

Не обошлось и без моральных издержек. Воссоединение с Западной Русью являлось (в понимании русских) делом нужным и справедливым. А вот способ достижения этой цели — циничный раздел Польши — даже русские в своем большинстве признавали нечистоплотным. К тому же в ходе торга Екатерине пришлось многим поступиться. Часть Западной Руси (Галиция) отошла к немцам.

Говорят, что после первого раздела Екатерина по этому поводу очень сокрушалась и даже плакала, но затем успокоилась и не очень настаивала на возвращении России этих территорий ни при втором, ни при третьем разделе.

Раздел «польского пирога» следует по справедливости считать внешнеполитическим успехом Фридриха II. Он воплотил в жизнь идею своих предков, добившись превращения разрозненных немецких земель в великую державу, раскинувшуюся от Эльбы до Немана. Франция, не участвовавшая в разделе, предостерегала русских дипломатов, что Россия еще пожалеет об усилении пруссаков. Не без тревоги думали об этом и в Петербурге, но желание самым простым, как казалось тогда, способом решить старую польскую проблему возобладало.

Доля России при дележе оказалась не самой крупной: по населению она занимала среднее место, а по доходности - последнее.

К тому же доставшийся русским кусок пирога оказался крепко переперченным. В течение 70 лет, прошедших после третьего раздела, России пришлось трижды (1812,1830-1831 и 1863) подавлять восстания своих новых подданных.

Гордые поляки никак не хотели смириться с распространенным тогда в Европе мнением, что их государство нежизнеспособно.

Единственным европейским политиком, проявившим полное равнодушие к разделу Польши, оказался ее король — Станислав Понятовский.

Иезуиты в России. Неудачное сватовство: много расчета, мало любви

В результате раздела Польши Россия получила немалое число подданных католиков. Среди действовавших на территории Белоруссии монашеских орденов находились и иезуиты. Власть, как светская, так и церковная, должна была срочно определить свое отношение к самому известному католическому ордену.

Иезуитов в России не жаловали издавна, а само слово «иезуит» в русском языке имеет ярко выраженный негативный оттенок: так обычно называют человека не просто хитроумного, но коварного и циничного. Обстоятельно объяснить, с чем это связано, современный русский обыватель, пожалуй, не сможет. Как правило, он не слышал об испанце Игнатии Лойоле, о борьбе иезуитов с реформацией, о стремительном взлете, падении и новом возвышении ордена.

Современный российский энциклопедический словарь любознательному человеку поможет немного. Он лишь предельно сухо информирует, что орден иезуитов основан в 1534 году, а в 1719 году по указу Петра I из России изгнан. Затем словарь, благополучно перепрыгнув через столетие, сразу же сообщает, что в 1801 году «официально признано их [иезуитов] существование, однако в 1820 Александр I запретил их деятельность».

Понять из этой информации, почему Петр иезуитов «изгнал», кто их позже в России «признал», а затем отчего Александр I снова «запретил» орден, совершенно невозможно.

Впрочем, о том, чем руководствовался в своем решении Петр, речь в книге уже шла. Ему не понравилась дружба иезуитов с Василием Голицыным, фаворитом Софьи. Логика царя в данном случае была предельно простой: друг моего врага — мой враг. Поэтому он и пошел навстречу просьбе патриарха Иоакима «избавить русскую землю от иезуитов».

Решение государя не имело ничего общего с религией, если не считать того, что иезуиты показались реформатору столь же бесполезными, как и любые другие монахи. Если бы орден иезуитов на тот момент обладал эксклюзивным правом на производство, скажем, двигателя внутреннего сгорания, то можно не сомневаться, что сметливый Петр занял бы совершенно иную позицию.

Дореволюционный российский словарь в отличие от современного, наоборот, многоречив и эмоционален. Он буквально кипит нескрываемым и ничем не сдерживаемым гневом:

Признавая власть папы непосредственным установлением Бога, а власть государей — проистекающею из воли народа и потому подлежащею контролю народа, а в последней инстанции - контролю папы, иезуиты развили целую теорию революций, неповиновения законам, сопротивления государям и даже «тираноубийства»... Теорию эту они не только проповедовали, но и применяли на практике. Нравственные теории иезуитов оправдывают обман, ложь, клятвопреступление, уничтожают всякое благородное побуждение к нравственному возрождению и усовершенствованию, разнуздывают самые грубые инстинкты, установляют компромисс между Божьей правдой и человеческой неправдой.

Приведенный выше текст — довольно типичный для того времени образчик монархического консервативно-православного менталитета — поясняет, почему слово «иезуит» получило в русском языке столь негативный оттенок.

Замечу, что сами иезуиты «революционерами» себя никогда не ощущали. Жозеф де Местр, посланник Сардинского королевства в Санкт-Петербурге, не без обиды сетуя Александру I на то, что власть начала притеснять орден, в 1815 году писал:

Иезуиты - это сторожевые псы верховной власти. Вы не хотите дать им воли грызть воров, тем хуже для Вас; по крайней мере, не мешайте им лаять на них и будить Вас. Мы поставлены, как громадные альпийские сосны, сдерживающие снежные лавины; если вздумают нас вырвать с корнем, в одно мгновенье все мелколесье будет снесено.

Екатерина, почему-то не упомянутая нынешним российским энциклопедическим словарем, приняла решение «признать существование иезуитов» в самый тяжелый для них момент, когда они стали изгоями во всем мире. Официально об уничтожении ордена было объявлено папой Климентом XIV в его булле «Dominus ас Redemptor noster» е 1773 году.

Причин для гонений против иезуитов тогда называлось множество, чуть ли не каждый европейский монарх имел свой собственный счет к ордену. В Португалии орден обвинили даже в покушении на короля, хотя на самом деле речь шла о борьбе за власть в далеком Парагвае, где иезуиты на протяжении многих десятилетий были полными хозяевами.

Иногда обвинения звучали просто парадоксально. Испанский король Карл III поставил иезуитам в вину то, что они благодаря своему влиянию сумели остановить уличные беспорядки в Мадриде. Логика была примерно такой — раз легко остановили, значит, сами и организовали. На самом деле главной причиной королевского гнева стала резкая критика со стороны ордена ряда шагов монарха и появление антиправительственных памфлетов, вышедших, как полагали при испанском дворе, из-под пера иезуитов.

Почти все европейские короли, французский в особенности, считали, что иезуиты настраивают Ватикан против них. В дело оказалась замешанной даже фаворитка Людовика XV, знаменитая мадам Помпадур, ей не пришелся по вкусу духовник короля — иезуит. И так далее в том же роде.

Принимать все эти разнообразные претензии монархов к иезуитам за чистую монету не стоит. На самом деле правильнее будет говорить, наверное, о конфликте королевской Европы (прежде всего Бурбонов) не с иезуитами, а с самим Ватиканом. Пришло время, и окрепший европейский абсолютизм решил указать католической церкви на ту нишу, где она должна, с его точки зрения, находиться.

Иезуитский орден, как передовой отряд Ватикана, накопивший к моменту конфликта огромные богатства и добившийся путем кропотливой и изворотливой работы мощного политического влияния, естественно, стал главной мишенью. Присвоить материальные ценности ордена и лишить его влияния — вот за что боролась королевская Европа. Делить власть с Ватиканом в своих собственных владениях монархам надоело. И уж тем более надоели им вездесущие иезуиты.

Давление на Ватикан нарастало. Папа Климент XIII сопротивлялся до самой смерти. Его преемнику, представителю другого католического ордена — францисканцев, Клименту XIV пришлось уступить кесарям кесарево: политический инструмент влияния, каким стал к тому времени орден иезуитов, Ватикан демонтировал. Восстановлен орден был лишь в 1814 году папой Пием VII. Формально в прежнем виде, однако это был, конечно, уже другой орден, а главное, в другой, изменившейся Европе.

На вопрос, почему Екатерина решила дать прибежище гонимым иезуитам, ответить не так просто. Ни прошлые отношения с католическими миссионерами, всегда вызывавшие только раздражение и подозрение у православных иерархов, ни сомнительная репутация самих иезуитов, ни обида за оскорбления, нанесенные униатами православию в Литве, ни, наконец, очевидный риск вызвать неудовольствие ряда европейских монархов — ничто не говорило в пользу подобного шага. Мало согласуется это решение и с либеральными взглядами европейских кумиров Екатерины, многие из которых пострадали от козней ордена.

Правда, в трактате от 18 сентября 1773 года о первом разделе Польши Россия и Пруссия обязались сохранить статус-кво латинской церкви в присоединенных к их владениям областях. Но, во-первых, Екатерина просто игнорировала папскую буллу о ликвидации иезуитов, хотя, если бы захотела, легко могла бы ей воспользоваться, а во-вторых, императрица распространила свое покровительство и на тех иезуитов, что бежали из Европы в Россию.

Таким образом, Екатерина не только сохранила статус-кво, выполняя условия трактата, но и «перевыполнила» их, предоставив ордену убежище. Более того, российская власть дала иезуитам столь многочисленные и существенные льготы, что в совокупности все это можно назвать режимом наибольшего благоприятствования. Немало сделала Екатерина и для защиты иезуитов от какой-либо критики в русской печати. Узнав о том, что в «Московских ведомостях» собираются напечатать «ругательную историю ордена иезуитского», императрица немедленно повелела «таковые напечатания» запретить, сославшись на свое покровительство ордену.

Наиболее полно свою точку зрения на дело иезуитов императрица выразила в письме к графу Штакельбергу 18 февраля 1780 года:

Свободное исповедание римского закона во всей империи Нашей, и в том числе в белорусских губерниях, мы позволили не инако, как чтоб совершенное повиновение самодержавной власти Нашей пребывало без малейшего ущерба, почему и все со стороны церковного в Риме начальства, новые установления и введения не прежде приемлются для подданных Наших римского исповедания, как когда по совершенном удостоверении, что они воли Нашей не противны, последует Наше позволение их обнародовать. Таким образом, как всем известно, и булла Папы Климента XIV о иезуитах не была опубликована в империи Нашей и общество того времени сохранено в неприкосновенной целости, яко полезное и удобнейшее для воспитания тамошнего юношества, в чем никто еще заменить их не мог.

Не настоял и вопрос об уничтожении или реформе сего ордена в государстве Нашем; коль всегда посредством ордена иезуитского преподавалося лучшее просвещение, то самые сии уважения заставляют Нас покровительствовать общество оное, толико выгодное для того края и, конечно, полезнейшее других институтов монашеских римских, кроме праздности и отлучению себя от всякого гражданского взаимного пособия ничего иного не заключающих.

Эта длинная цитата приведена с одной целью — продемонстрировать, что никаких других причин своего покровительства иезуитам, кроме желания использовать их богатый педагогический опыт, Екатерина, во всяком случае официально, не приводит.

Присутствовал ли здесь какой-то скрытый элемент политической игры или интриги, направленной против Ватикана или, наоборот, против Бурбонов, сказать сложно. Никакой объективной информации по этому поводу нет.

В принципе, учитывая менталитет Екатерины и ее просветительские наклонности, указанные причины действительно могли быть для императрицы достаточно весомыми, чтобы принять решение в пользу ордена. Екатерина II ценила иезуитское образование. Императрица не смотрела на католического воспитателя так мрачно, как руководство православной церкви, она видела, что педагоги-иезуиты не помешали Вольтеру стать безбожником, а Мольеру комедиографом.

К тому же другой крупный для Екатерины авторитет - Монтескье - писал об иезуитах более чем благосклонно:

В Парагвае мы видим пример тех редких учреждений, которые созданы для воспитания народов в духе добродетели и благочестия. Иезуитам ставили в вину их систему управления, но они прославились тем, что первые внушили жителям отдаленных стран религиозные и гуманные понятия. Они задались целью исправить зло, сделанное испанцами, и принялись залечивать одну из кровавых ран человечества.

Можно предположить, что подобные высказывания и подвигли Екатерину на решение дать ордену прибежище в России. Наконец, если у власти и имелись какие-то опасения относительно иезуитов, то они на тот момент потеряли свою остроту: орден представлялся уже не могучей и влиятельной силой, а лишь терпящим бедствие утлым суденышком.

Между тем на самом деле тонула лишь видимая всем организационная структура ордена, а не его идеология. У идеологии, как показало время, был свой ресурс непотопляемости.

Историк А. Попов, публикуя в 1870 году процитированное выше письмо Екатерины, счел необходимым его прокомментировать:

С первых своих отношений к папскому престолу Екатерина II ясно выразила основные начала политики, которыми постоянно руководствовалась в отношении к латинской церкви. Не препятствуя своим подданным латинского исповедания признавать папу главою их церкви, она немедленно устранила всякое с его стороны вмешательство в качестве светского властителя в дела, не имеющие прямого отношения к духовной его власти. Своею государственной территорией она не позволяла ему распоряжаться и потому сама определяла пространства и границы епархий и приходов.

Все это верно, Екатерина соблюла все необходимые предосторожности, чтобы оградить суверенитет России от посягательств Ватикана как государства. Однако, как уже сказано, имелась еще сфера духовная и интеллектуальная. А тут всегда были свои особые «державы».

Михаил Погодин, известный русский историк, в своих «Афоризмах» очень точно подметил:

Государства состоят из земли и людей... но есть еще государства такой-то мысли, такого-то верования - богословского, философского, политического, и их границы, их бестелесные связи распространяются... переносятся... например, иезуитский орден, философия XVIII века, школа Аристотеля.

Любопытно, что из трех примеров, приведенных Погодиным, два имеют прямое отношение к екатерининскому периоду. Получается, что Екатерина добровольно открыла русские границы сразу для двух мощных «государств мысли» (французской философии и иезуитского ордена).

Причем речь шла о двух государствах-антиподах: во главе первого стоял безбожник Вольтер, а во главе второго религиозный боец Лойола.

Противодействие со стороны православной церкви, а также психологические и бюрократические барьеры на пути проникновения и той, и другой идеологии в Россию были примерно одинаковыми. А вот результат духовной интервенции оказался разным. Экспансия французской философии увенчалась несомненным успехом. Влияние ордена иезуитов оказалось скромнее. В заочном споре между Игнатием Лойолой и Вольтером победил француз: атеистов в России к середине XIX века появилось значительно больше, чем иезуитов.

Иезуитам покровительствовала сама Екатерина, а посредником между императрицей и орденом стал граф Чернышев, генерал-губернатор бывших польских областей. Попытки Ватикана повлиять на Екатерину и прекратить деятельность иезуитов в России ни к чему не привели.

Их права и привилегии только расширялись. Указом от 18 октября 1800 года иезуитам передали католическую церковь Святой Екатерины в Петербурге, а находившееся при ней училище преобразовали в иезуитскую коллегию. Регламент 1798 года был заменен другим, обеспечивавшим иезуитскому ордену фактически полную независимость. Ордену разрешалось умножать богоугодные заведения, причем Сенат по мере открытия таких учреждений должен был возвращать ордену принадлежавшие ему ранее имения.

Особую заботу об ордене проявил сын Екатерины император Павел I, он добился от папы римского издания в 1801 году буллы, официально восстановившей организацию в России.

Когда этот документ дошел до Петербурга, он попал в руки уже следующего российского императора, Александра I. Новый государь, поколебавшись, буллу все-таки обнародовал. Более десяти лет влияние ордена и при Александре шло вверх. Иезуитские миссии появились не только в Москве, но и в Саратовской губернии, Астрахани, Одессе, Риге и даже в Сибири. Указ от 12 января 1812 года возвел Полоцкую иезуитскую коллегию в степень академии и дал ей все преимущества, дарованные университетам. Академия имела три факультета: языков, богословия и художеств (философия, естественные и гражданские науки).

Первый пункт государевой грамоты гласил:

Полоцкая иезуитская коллегия, восприяв отныне наименование академии, пребудет под непосредственным Нашим покровительством и, состоя по учебной части в совершенной зависимости от Министерства народного просвещения, управляема будет генералом иезуитского ордена.

То, что российские власти всего через несколько лет (после того как орден был официально восстановлен Ватиканом) приняли решение выслать всех иезуитов из страны, конечно, трудно считать совпадением. Логика властей понятна: разгромленному и потерявшему свое влияние католическому ордену можно предоставить убежище, и наоборот, католический орден, вновь набирающий силу, опасен.

Это совершенно очевидно, если внимательно прочесть официальные документы о высылке иезуитов. Указ провозглашал:

...Ныне открылось несомненно, что они [иезуиты], не сохраняя долга благодарности и не оставаясь смиренными духом, как христианский закон повелевает, и кроткими в чужой стране жителями, возомнили потрясать господствующую издревле в царстве Нашем православную греческую веру... Они начали сделанную им доверенность употреблять во зло: стали порученных им юношей и некоторые лица из слабейшего женского пола отвлекать от Нашего и прельщать в свое вероисповедание... По сих деяниях не удивляемся мы более, что сообщество сих монахов от всех держав изгнано и нетерпимо было. Кто в недрах своих потерпит сеятелей вражды и несогласия?

С 1812 по 1815 год иезуиты не сделали ничего принципиально нового по сравнению с тем, чем они занимались в России прежде. Именной указ Сенату от 20 декабря 1815 года без иронии читать сложно. Властям в Петербурге «вдруг открылось» то, о чем громогласно вещал каждый православный поп в любом самом захолустном русском приходе из века в век. Ни одного нового тезиса в документе нет.

В последних строках указ Александра I повелевает:

Католическую церковь, здесь находящуюся, поставить в то устройство, в коем она пребывала в царствование в Бозе опочивающей бабки Нашей императрицы Екатерины II и до 1800 года, выслав немедленно всех иезуитского ордена монахов из Санкт-Петербурга и воспретя им въезд в обе столицы Наши.

Конечно, орден пытался сопротивляться, приводя свои аргументы. Тот же Жозеф де Местр, чье письмо императору уже цитировалось, жаловался монарху:

Большое число особ из высшего сословия обратилось в католическую веру (так, по крайней мере, говорят), и сие возбудило на другой стороне яростное неудовольствие. Министр вероисповеданий Александр Голицын следит за иезуитами с холерической и даже занятной жестокостью.

Жалоба не помогла.

Разбирая материальное наследство, оставшееся от ордена, контролеры обнаружили в деятельности иезуитов немало финансовых нарушений, о чем и информировали императора. Министр князь Александр Голицын в своем докладе подчеркивает, что орден не только получил в Белоруссии богатые имения, но и не пл&тил все это время казенных податей с принадлежавших ему крестьян. В другом месте Голицын отмечает:

Сверх того, пользуясь от исправления треб и от найма обширных домов церковными доходами, в коих не отдавали никому отчета, предписанного регламентом, и получая значительную плату за содержание пансионеров, не только не освободили церкви от прежних долгов ее, но еще обременили ее новыми.

Впрочем, все это уже не имело отношения ни к духовным делам, ни к политике, а лишь к финансовым преступлениям, достаточно характерным для того времени, невзирая на вероисповедание.

Доклад Голицына завершается конкретными предложениями «кто именно, когда и чрез какие места будут отправлены и выедут за границу». Императорская резолюция на документе гласит: «Быть по сему».

Решение Екатерины II не только сыграло спасительную роль в судьбе самого ордена, но и наложило некий отпечаток, хотя и неприметный с первого взгляда, на духовную и интеллектуальную российскую элиту. Иначе и быть не могло. Среди русских фамилий, обучавшихся в иезуитском пансионе, можно встретить немало знаменитых: Голицыны, Толстые, Пушкины, Кутузовы, Одоевские, Глинки и так далее.

Влияние, к тому же часто опосредованное, а не прямое, не взвесишь на весах и не пощупаешь руками, иногда о нем можно лишь догадываться. Отголоски столь необычного для России образования и образа мыслей, если внимательно присмотреться, можно обнаружить то тут, то там в произведениях и письмах российских интеллектуалов-западников конца XVIII - начала XIX века или в поступках некоторых русских революционеров-декабристов.

Подобный результат, безусловно, не устроил бы основателя ордена иезуитов Игнатия Лойолу, одним из главных девизов которого было: «Стать всем для всех, чтобы приобрести всех!» В России эту задачу реализовать не удалось. Иезуиты стали всего лишь «кое-чем для кое-кого» и приобрели немногих.

В отношениях между иезуитским орденом и Россией с обеих сторон расчет явно преобладал над чувствами, поэтому закономерно, что прочного брака не получилось. Скорее все это можно назвать неудачным сватовством.

Русские масоны. Еще одно семя, занесенное с Запада

Только в последние десятилетия в России стали появляться серьезные исторические труды, рассказывающие о деятельности русских масонов.

При этом, как обычно случается, не отредактированная цензором история поставила многих в неловкое положение. Политики, сделавшие из патриотизма своего рода профессию и объяснявшие все российские проблемы неким перманентным «масонским заговором», с лупой искавшие страшные масонские знаки в газетах времен горбачевской перестройки, вдруг обнаружили, что ходят по улицам, построенным по проекту масона Баженова, учат детей по книгам масона Грибоедова, восхищаются победами масона Кутузова и так далее. Даже сам символ русского патриотизма - памятник Минину и Пожарскому на Красной площади - и тот оказался работой вольного каменщика Мартоса. Получилось, что под микроскопом искали то, на что нужно смотреть задрав голову.

Определенное неудобство испытали также многие российские историки и искусствоведы. Не по своей вине, а в силу известных обстоятельств они многие годы тщательно вымарывали из своих трудов любые масонские мотивы. Теперь в этих работах обнаружились очевидные и серьезные пробелы.

Запрет на правду о масонах был в России традиционным и возник отнюдь не в советские времена, как часто полагают, а гораздо раньше, во времена Екатерины II. Один из основоположников славянофильства философ Иван Киреевский в статье 1829 года сетовал, говоря об одном из крупнейших русских масонов Николае Ивановиче Новикове, что многие из читателей, наверное, ничего и не слышали о нем, хотя тот по своим масштабам сопоставим с американским масоном Франклином. Киреевский пишет, что он

...действовал таким же образом на противоположном конце земного шара; но последствия их деятельности были столь же различны, сколько Россия отличается от Соединенных Штатов.

Позже справедливость частично восторжествовала, о Новикове и его типографии в Московском университете заговорили. Писали, однако, обо всем, кроме того, что для самого Николая Новикова являлось смыслом жизни — о его масонстве. Между тем рассказывать о России XVIII века и не говорить о русском масонстве — это все равно что преподавать астрономию, вычеркнув из нее космологию Коперника или концепцию о бесконечности Вселенной Джордано Бруно.

Великий русский философ Николай Бердяев утверждал:

Масонство было у нас в XVIII веке единственным духовно-общественным движением, значение его было огромно... Лучшие русские люди были масонами... Масонство было первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью.

Получается, что не говорить о масонах означает на самом деле не говорить «о лучших русских людях» эпохи Екатерины.

Русские вольные каменщики ведут свою родословную от Петра Великого, которого, согласно преданию, ввел в масонство Кристофер Рен, магистр Великой английской ложи. Случилось это якобы во время знаменитого Великого посольства царя в Европу.

Ни подтвердить, ни опровергнуть все эти легенды нельзя, однако хорошо известно и документально подтверждено, что реформатор пользовался у русских вольных каменщиков огромным уважением и ему посвящено немало масонских гимнов. Таким образом, идеологическая и духовная связь русских масонов с петровскими реформами очевидна.

Знаменательно, что свою родословную русские масоны предпочли вести от Петра Великого, а не от кого-либо другого.

Между тем выбор был. Мировая масонская мифология богата экзотикой, так что при желании русские масоны так же, как и их заграничные братья, могли бы удлинить свою родословную и вести ее хоть от Вещего Олега. Русские масоны предпочли царя-мастерового, что вполне отвечало их идеологии. Видимо, недаром вольные каменщики в России так любили цитировать изречение Сенеки: «Уставленные древними портретами передние комнаты не делают никого благородным».

Корни русского масонства следует искать, естественно, в Европе. Если масонство не было привезено самим Петром, следовательно, оно проникло в страну с иностранными специалистами. Или, что также вероятно, масонство было завезено на родину русскими, обучавшимися по повелению царя за границей. Так или иначе все крутится вокруг петровских реформ и связей с Западом. С помощью или без помощи Петра, но масоны влезли в то самое окно, что прорубил в Европу реформатор.

С самого начала в составе лож мелькают имена самых видных русских вельмож, представителей старых дворянских и даже княжеских родов. В1747 году на допросе граф Головин на вопрос о своих связях с масонами чистосердечно заявил: «...Я, признаюсь, жил в этом ордене и знаю, что графы Захар да Иван Чернышевы в оном же ордене находятся...»

Следователей эта информация, думается, не очень удивила. К этому моменту масонство уже широко распространилось как за рубежом, так и в самой России. Многие из упомянутых уже в книге исторических персонажей были масонами. Прусский король Фридрих Великий, Петр III — муж Екатерины, Григорий Орлов — ее фаворит.

В 1787 году немецкая пресса насчитывала в России 145 масонских лож. Учитывая тесную связь русских масонов с заграничными братьями, этой информации можно доверять. Российские ученые документально могут подтвердить существование в этот период чуть более 30 лож, однако следует учесть, что масоны себя не афишировали и документы об их существовании не раз и не два в связи с гонениями уничтожались. Главными центрами масонства являлись, естественно, Москва и Петербург, но в екатерининское время ложи встречались и во многих провинциальных городах, в армии и на флоте.

Георгий Вернадский, один из наиболее серьезных дореволюционных исследователей истории русского масонства, приводит интересные статистические данные о числе масонов в государственном аппарате. В1777 году из 11 членов Императорского совета четверо являлись масонами. В придворном штате Екатерины из 31 камергера —11 масоны, причем во главе их стоял гофмейстер Иван Елагин — известный вольный каменщик.

Примерно такая же картина в Сенате. Масоны есть и в Коллегии иностранных дел, и в Адмиралтейской коллегии, и в Камер-коллегии, и в Ревизион-коллегии, и в Коммерц-коллегии, и в Медицинской коллегии, и в Берг-коллегии. Причем везде речь идет не о рядовых чиновниках, а о бюрократической российской элите, как минимум о начальниках департаментов. Нет масонов только в Военной коллегии, хотя имена двух крупных чиновников, по мнению Вернадского, под вопросом.

В Российской академии в 1787 году из 6о членов — 13 масонов. Масонов легко найти и среди профессоров Московского университета. Вольный каменщик возглавляет Академию художеств. Даже во главе полиции в 1777 году стоит масон Д. Волков. Среди российских губернаторов и наместников, то есть региональной элиты, также множество вольных каменщиков. Общий вывод Вернадского таков:

...В конце 1770-х годов... в ложах участвовало от трети до одной шестой части чиновничества... Кроме того, за прямыми участниками лож стояли, конечно, их знакомые и близкие им лица.

Масонство приходило из разных источников, чаще всего из Англии, Франции и Пруссии, поэтому в России существовали различные по составу ложи (чисто иностранные, смешанные или исключительно русские). Они работали на основе разных систем (английская, шотландская, шведская и всевозможные смешанные варианты), на разных языках, нередко существенно отличаясь (по своим правилам и ритуалам) друг от друга.

Далеко не одинаковыми были и философские воззрения различных масонских кружков. Кто-то стремился постичь «законы разума» и на основании именно этих законов строить свою духовную жизнь. Здесь доминировал рационализм. Таково новоанглийское масонство 1770-х годов, лидером которого был Иван Елагин. Антиподом этого рационализма стал глубокий мистицизм розенкрейцеров 1780-х годов.

Таким образом, говорить о единстве русских масонов можно лишь с большими оговорками. Иногда отношения между представителями различных лож заметно обострялись и даже становились неприязненными. Иван Елагин, критикуя русских розенкрейцеров за их чрезмерную замкнутость, даже сравнивал их с иезуитами:

Не сущее ли сие учение истребленного ордена? В нем сказу-ется беспредельная, но скрытая от знания братиев власть, подобно иезуитскому генералу, в Риме седалище имевшему, но во всех концах земли орденом управлявшему и фанатизмою, ко вреду рода человеческого, повсюду действовавшему.

Судя по всему, Елагина в тот момент что-то уж очень сильно рассердило, потому что сравнить масона с иезуитом было немалым оскорблением.

Обыватель екатерининской эпохи, ничего не знающий о масонстве, как правило, не замечал всех этих оттенков. Мало того что все масоны казались ему одинаково подозрительными, так он еще и ставил знак равенства между масонами и «безбожниками-вольте-рианцами».

Между тем отношение масонов к Вольтеру очень точно выразил в одной из своих лекций московский профессор (масон) Шварц:

Вольтер во всех своих сочинениях учит добродетели: но, имевши несчастье быть воспитан в таком круге, где те, кои должны были защищать свою религию, ее посрамляли и опорочивали, вздумал он, что все такие священнослужители обманщики и плуты, и, вступив в ученый свет еще в малолетстве, заблудился своею остротою и, так сказать, побежав, прошагался.

Таким образом, ясно, что для масонов Вольтер в своем воинственном безбожии «проскочил мимо цели», а потому следовать за ним не имело никакого смысла.

Русский масон екатерининской эпохи был религиозен, но на свой манер. Его не устраивал ни атеизм Вольтера, ни институт православной церкви — ее масоны жестко критиковали, обвиняя церковных иерархов в бюрократизме, меркантилизме и прочих грехах.

Главная задача каменщика заключалась в самосовершенствовании. От вступавшего в братство требовалось добродетельное и твердое поведение. Первые слова присяги ученика в ложе Ивана Елагина гласили:

Клянусь честью моей перед всевышним Создателем света, что, вступив я по искреннему моему желанию в добродетельное общество масонов, пребуду навсегда честным и скромным человеком, добрым, послушливым и миролюбивым оного членом, непоколебимым исповедателем величества и премудрости всевышнего Творца, верным Государю своему подданным, прямым и достойным сыном любезного Отечества моего, мирным и добрым гражданином.

Идеализировать масонство, конечно, не стоит, каждая ложа состояла из конкретных живых людей, а потому там можно было найти все человеческие слабости, как и везде. На тернистом пути самосовершенствования успех ждал далеко не каждого. К тому же в масоны шли не только ради этого. Кто-то шел, потому что надеялся постичь в масонском ордене тайные премудрости древних египтян, иудеев и друидов. Для таких людей моральные вопросы отступали на второй план. Кто-то, прослышав о братской солидарности масонов, рассчитывал таким образом сделать карьеру. Кто-то шел в ложу просто так, от скуки, только потому что еще не изобрели телевизор. Петр III, например, вступил в масоны только потому, что во всем подражал Фридриху Великому.

Строгий отбор учеников позволял масонам большинство таких претендентов отсечь, но и этот фильтр давал сбои. Так что пародии на масонов-алхимиков или масонов — веселых гуляк, а они нередко появлялись в тогдашней российской прессе (некоторые из пародий принадлежали перу самой императрицы), отчасти справедливы.

Но если из-под пера Екатерины вышло немало опусов, направленных против масонов, то и в ее сторону из масонской траншеи летели пропагандистские ядра. Часто из осторожности русские каменщики метили не прямо в Екатерину, а в кого-нибудь из ее фаворитов, однако и осколки представляли для императрицы серьезную угрозу. В1794 году в Пруссии, например, вышел нашумевший в те времена памфлет «Pansalvin», направленный против Потемкина. Князь, как громоотвод, притягивал к себе многие молнии, предназначенные для Екатерины. Памфлет был с удовольствием переведен русскими масонами, а позже даже напечатан под названием «Пансалвин, князь тьмы».

Но главным все же была не эта публичная пикировка между властью и масонами. Происходило нечто, о чем не писали газеты, но что с нарастающей тревогой отмечала сама императрица, читая доносы своих осведомителей.

Мода на Калиостро в масонской среде прошла, а вот на серьезные книги появилась. Безобидные для власти споры вокруг вопросов самосовершенствования постепенно начали перерастать в дискуссию

о том, как «устроить счастье соотечественников», как «созидать благо общественное». Пока мысли масонов были замкнуты «малым миром» — внутренним состоянием человека, — это не очень беспокоило императрицу, но когда в центре внимания каменщиков оказался «большой мир», она почувствовала для себя угрозу и насторожилась. В этом суть конфликта Екатерины II и главного просветителя той эпохи Николая Новикова, журналиста и издателя.

Как точно подметил один из историков, Новиков «начал с отрицательного метода (сатирические журналы), а затем перешел к положительному (моральные журналы)». Его издательская деятельность на базе типографии Московского университета, по мнению очень многих, создала в России читателя благодаря удивительно широкому по тем временам размаху дела.

Круг изданий огромен и вмещает в себя произведения подчас полярные и несопоставимые друг с другом: от работ знаменитых «отцов церкви» вроде Августина Блаженного и Фомы Кемпийского до комедий Мольера и популярных тогда романов Ричардсона, от Эразма Роттердамского до «Робинзона Крузо» Дефо. Выпустил Новиков даже не очень любимых им Вольтера, Монтескье и Руссо, правда, у Вольтера выбрал только те произведения, где тот воюет против иезуитов.

Отдавая дань европейской мысли, Новиков одновременно очень много сделал, чтобы читатель мог познакомиться и с классикой древнерусской литературы. В предисловии к «Древней российской вифлиофике» Новиков писал:

Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужезем-ских народов; но гораздо полезнее иметь сведения о своих прародителях; похвально любить и отдавать справедливость достоинствам иностранных; но стыдно презирать своих соотечественников, а еще паче и гнушаться оными.

Отдавая дань «первому русскому масону», Новиков выпустил в свет известные «Деяния Петра Великого» историка Голикова.

Книга стала главным орудием просвещения для русских каменщиков, с книгой в руках они учились сами, ее же предлагали в помощь другим. Нередко масонов того времени называли мартинистами, то есть последователями Сен-Мартена, чей труд «О заблуждениях и истине», где критикуется система естественного права, действительно оказал на многих русских каменщиков огромное влияние.

Причем если сначала масоны увлеклись теософской составляющей этой книги, то затем стали внимательно изучать как раз тот раздел, где речь шла о природе государства и общества. Вывод, который в результате сделали русские масоны, заключался в том, что их главной задачей должно стать исправление нравов российского общества. При этом логика подсказывала, что на этом пути лучшим помощником либо, наоборот, основным тормозом будет государство.

Известная работа масона князя Щербатова «О повреждении нравов в России» без обиняков говорит об ответственности власти за те негативные нравственные перекосы, что возникли в русском обществе.

Масоны и крепостное право. Вместе с государством и сами по себе

Не могли масоны в ходе своих рассуждений обойти и самую больную тогда для русских тему крепостного права.

То, что это зло, признавали все каменщики, но вот как с этим злом бороться, оставалось не вполне ясным. Популярными были разговоры о необходимости смягчения крепостнических порядков.

Семен Гамалея, прославившийся тем, что однажды отказался принять в награду триста душ крепостных (заявив, что, не разобравшись с собственной душой, не может взять на себя ответственность за сотни других), рассуждал, например, так:

Может быть, кто скажет: они родились, чтоб служить. Так, любимые братья, они родились, чтобы тебе служить; а ты для того родился, чтобы им служить.

Прегрешения крепостных, продолжал Гамалея, есть следствие прегрешений их хозяев, и только.

Вместе с тем большинство масонов еще не могло принять идею освобождения крестьян. Причиной этого стало опасение, что общество (как верхи, так и низы) к этому историческому шагу еще не готово. Современники восстания Пугачева находились под впечатлением той неимоверной жестокости, что продемонстрировали и мятежники, и сама власть.

Мы сами виноваты в дурном характере и воспитании крестьян, признавал масон Степанов. Он настаивал:

Замаранными руками едва ли можно кого очистить, но должно прежде свои руки вымыть. Едва [крепостной] выходит на свободу, как встречают его или корыстолюбие, или зависть.

Схожие взгляды отстаивал масон Федор Глинка, писавший:

Наши крепостные дворовые люди похожи на канареек; в клетках они зародились; в клетках воспитались; выпустите их на волю (разумеется, без предварительного приуготовле-ния), они не найдут, где и как добыть себе хлеба, и многие пропадут с голоду и холоду.

Получалось, что, прежде чем отпустить на свободу крепостных, предстоит еще немало потрудиться: отмыть «замаранные руки» хозяина и перевоспитать раба — будущего свободного гражданина.

Для этого одной традиционной уже для масонов работы по самосовершенствованию было явно недостаточно. Именно поэтому при Екатерине масоны начинают сначала осторожно, а затем все более смело выходить из подполья. Прежде всего решаются задачи просветительские и благотворительные. Русские вольные каменщики, например, первыми, опережая государство, пытаются создать сеть народного просвещения и медицинских учреждений, главным образом аптек. В1777 году под покровительством масонов в Петербурге открываются два училища: Святой Екатерины и Святого Александра. Открытие училищ прошло с особой торжественностью и стало важным для России событием, вызвав множество откликов. Таким образом, филантропическая работа начинает постепенно перерастать в общественную деятельность.

В ответ на решение императрицы создать Комиссию о народных училищах Новиков немедленно создает свою собственную во главе с профессором Шварцем. В 1779 году усилиями Шварца при Московском университете основана сначала Педагогическая семинария, затем, в 1782 году, Переводческая семинария, а еще позже Филологическая семинария. Общественная инициатива стремительно обгоняет неповоротливое государство.

Яркой демонстрацией общественного мнения и его влияния стала организованная масонами (снова Новиков) помощь голодающим, когда в 1787 году в зону бедствия попали подмосковные области. На фоне постыдного бездействия властей эта акция стала своего рода пощечиной ее императорскому величеству. Раздражение Екатерины стремительно нарастает: в России может быть только одна известная всему миру просветительница и лишь одна «заботливая матушка-императрица».

Параллельно с активизацией общественной работы вольными каменщиками предпринимается попытка радикально решить все российские проблемы сверху - воспитать в масонском духе и нравственных идеалах будущего императора (этим занимался наставник Павла граф Никита Иванович Панин).

Попытка засунуть императорское дитя в «масонский инкубатор» полностью вписывалась в идейную программу русских каменщиков. Если главная задача — исправление нравов общества, то неизбежен разговор о личности самого государя. Как говорилось в одном издании Новикова, государь обязан быть для подданных образцом поведения — «примером более, нежели словом дблжно правительствовать».

И далее:

Правительствующая особа если будет сама справедлива и расположена ко всякой добродетели, то тем самым подданных своих без всяких увещаний, добровольно ко всякой добродетели и похвале примером своим привлечет. Напротив того, самой той особе, если будет она несправедлива, не будут подражать подданные, хотя бы она и беспрестанные к тому увещания и поощрения употребила; привлекать, правда, их к тому станут слова, но дела сильнее от того отвлекать будут.

Екатерина, с точки зрения русских каменщиков, никак не могла стать примером для своих подданных. Ей припоминали и многочисленных фаворитов, стоивших немалых денег государственной казне, и ужесточение режима крепостного права, и покровительство иезуитам - старым врагам масонов. Эту точку зрения разделяли и их заграничные братья. Когда русские масоны пригласили приехать в Россию своего кумира Сен-Мартена, тот ответил, что не может этого сделать, пока жива императрица, «известная своею безнравственностью».

Упреки к Екатерине возросли с началом Французской революции. Масоны припомнили ей дружбу с Вольтером и другими вольнодумцами. Характерна переписка по этому поводу известных русских масонов. Один из них пишет:

Я думаю, что сочинения вольтеров, дидеротов, гельвециев и всех антихристианских вольнодумцев много способствовали нынешнему юродствованию Франции. Зови меня кто хочет фанатиком, мартинистом, распромасоном, как угодно, я уверен, что то государство счастливее, в котором больше прямых христиан.

Другой вольный каменщик почти в унисон повторяет:

Монархи веселились сочинениями Вольтера, Гельвеция и им подобных; ласками награждали их, не ведая, что, по русской пословице, согревали змею в своей пазухе; теперь видят следствие блистательных слов, но не имеют уже почти средств к истреблению попущенного ими!

Вольные каменщики и утопический социализм

Упреки в исторической недальновидности можно, правда, с равным успехом адресовать и некоторым из русских масонов. Пытаясь представить себе, каким могло бы быть общество, если бы вольные каменщики получили возможность строить справедливое государство, они в своих утопиях удивительно легко переходили от филантропии к социализму. Утопии эти, правда, не получили в масонской среде широкого распространения, но и не обратить внимание на них нельзя, учитывая весь дальнейший исторический анамнез России.

Одна из таких утопий, «Путешествие в землю Офирскую», принадлежит перу того же князя Щербатова, что сурово критиковал власть за упадок нравственности в стране.

Идеальное государство, с точки зрения автора утопии, обязано бдительно следить за жизнью граждан, всячески оберегая их нравственность. В Офирской земле этим занимаются некие санкреи — особо подготовленные и абсолютно безгрешные полицейские офицеры. В жизни граждан земли Офирской, то есть офирян,

...все так рассчитано, что каждому положены правила, как ему жить, какое носить платье, сколько иметь пространный дом, сколько иметь служителей, по скольку блюд на столе, какие напитки, даже содержание скота, дров и освещения положено в цену; дается посуда из казны по чинам; единым жестяная, другим глиняная, а первоклассным серебряная, и определенное число денег на поправку, и посему каждый должен жить, как ему предписано.

У «офирян», пишет князь Щербатов, нет «ни богатства, ни убожества», а «живут каждый на определенное от казны жалованье».

Законом нормировано все потребление, хотя частная собственность уничтожена все-таки не полностью. Государство вмешивается буквально во все малейшие детали экономической жизни страны, создает запасы хлеба, определяет каждый год твердые цены на продукты, продает отборные семена.

У каждого гражданина этой страны свое твердо обозначенное место в обществе и своя четко определенная и нормированная работа. Хозяин дома даже не имеет права самостоятельно починить печь, для этого есть особый специалист — печник. Зато с него и спрос, если что, «он наказуется определением в вечную тягостную работу».

Ответственность за брак в работе несут все, от простого печника до монарха, чья деятельность в земле Офирской также строго регламентируется. Более того, суда монарху не избежать: через тридцать лет после его смерти, когда польза или вред от его деяний станут очевидными, в ходе всенародного обсуждения решается вопрос об отношении к его памяти: ставить ему памятник или, наоборот, заклеймить позором.

Можно было бы счесть этот проект некоей аномалией, результатом фантазии князя Щербатова, и только, поскольку изложенные им идеи не очень согласуются с усилиями Новикова и других масонов создать в стране общественный противовес жесткой государственной власти. Однако, открывая другую книгу, весьма популярную в масонских кругах «Истину религии», понимаешь, что не все так просто.

Приведем лишь один отрывок, где речь идет о том, как обуздать излишнюю роскошь в одежде:

Дблжно... сделать таким образом, чтоб каждое обоего пола состояние имело особенный свой пристойный мундир, как буд-нешний, так и праздничный, по примеру военных людей... Какою выгодой пользуются офицеры в мундирах своих! Небогатый равно с богатым может являться как при дворе, так и во всяких обществах. Ежели 6 правило сие было всеобщее, коли-ких бы избавилось тогда человечество забот, зависти и презрения! Достоинство и добродетель были бы виднее, и личность имела бы более уважения. В сем христианский патриот не угодит только одному прекрасному полу... Государи и вельможи должны бы были подавать собою высокий пример и подражать монарху китайскому, который не иначе видим бывает, как в императорской униформе своей, и в которой он почти обожаем.

Эти утопии вызывают в памяти современного человека уже не «монарха китайского», а скорее «великого кормчего» и поражают не столько своей наивностью, сколько, наоборот, своей близостью к социалистическим реалиям XX века.

Тем не менее даже подобные штрихи в портрете вольного каменщика времен Екатерины ничуть не противоречат утверждению Бердяева о том, что масонами были тогда лучшие русские люди. Именно потому, что лучшие и совестливые, их мысль настойчиво работала в поисках выхода из российского загона, где редкий правитель отличал крепостного человека от скота. Другое дело, что в своих поисках масоны то выходили на верную дорогу, ведущую к созданию полноценного гражданского общества, то забредали в тупики соблазнительно простых и, как уже доказала сама жизнь, опасных решений.

Масон как предтеча русского интеллигента

Репрессии, обрушившиеся на масонов в эпоху Екатерины, по-своему закономерны. Государыня, объявившая в либеральном «Наказе» краеугольным камнем российской политической системы самодержавие, не могла, естественно, ужиться с масонами, пожелавшими оппонировать власти, выдвигать альтернативные проекты развития общества, влиять на российского гражданина, постепенно создавая общественное мнение.

Ложи были закрыты, типография при Московском университете разгромлена, Новиков заключен в Шлиссельбург. Граф Никита Панин попал в политическую изоляцию, причем настолько глухую, что даже будущий император Павел со своей женой решились навестить любимого наставника только перед самой его смертью.

Огромный резонанс среди думающих русских людей имела расправа над Александром Радищевым, автором книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Ряд современных исследователей утверждает, что Радищев был посвящен в ложе «Урания» в 1773 году. Другие полагают, что он, будучи очень близок к масонам, в ложу все-таки не вступил.

Принципиального значения, на мой взгляд, это не имеет. Радищев печатался в новиковских журналах, дружил с масонами, книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» посвятил своему ближайшему товарищу — масону Алексею Кутузову. Взгляды, которые он исповедовал, полностью совпадают с теми, что бытовали в масонских кругах. Наконец, сама Екатерина II определила Радищева в масоны, заявив, что автор книги — «мартинист».

Радищев высказал мысли, ставшие духовным наставлением для всей русской интеллигенции:

Я взглянул окрест меня - душа моя страданиями человеческими уязвленна стала. Обратил взоры во внутренность мою - и узрел, что бедствия человека происходят от человека, и часто от того только, что он взирает непрямо на окружающие его предметы.

Историк Натан Эйдельман, определяя главное в книге Радищева, справедливо называет стыд:

Радищевский стыд унаследовала великая русская литература, прежде всего писатели из дворян, которые «не умели» принадлежать своему классу. Это - стыд и совесть Пушкина, Лермонтова, невольников чести. Это стыд Льва Толстого — за жизнь, по его мнению, слишком сытую и благополучную, за счет других.

Между тем, если разобраться, книга Радищева не была радикальнее или опаснее многих тех, что вышли из типографии Новикова ранее. Критика крепостничества также не являлась в России чем-то новым.

Просто книга появилась уже в тот период, когда активизировалась правительственная цензура, а просвещенная императрица начала под впечатлением Французской революции поход на своих российских вольнодумцев. Отсюда и столь суровое наказание — ссылка в Сибирь, в Илимский острог, «на десятилетнее безысходное пребывание», — возмутившее своей необоснованной жестокостью многих.

Если говорить о родословной русского интеллигента, то одним из его предков, конечно же, был беспокойный масон времен Екатерины II. Еще не раз и не два в истории России интеллигент повторит извилистый путь своих духовных предшественников, в поисках справедливости и правды часто попадая чуть ли не след в след туда, где уже проходили масоны.

Историк русской философии Василий Зеньковский точно подметил:

В русском масонстве формировались все основные черты будущей «передовой» интеллигенции — и на первом месте здесь стоял примат морали и сознание долга служить обществу, вообще практический идеализм.

Как и в прочих случаях, где западноевропейское вступало во взаимодействие с великорусским, и здесь заграничные семена дали неожиданные всходы. Во-первых, при всем космополитизме, заложенном в классическом масонстве, русские каменщики ни на шаг не уступили в своем патриотизме.

Сенатор Иван Лопухин, один из крупнейших масонских деятелей эпохи Екатерины, в своих записках отмечал, что истинный патриотизм заключается не в том, чтобы «на французов или англичан походили русские», а в том, чтобы «были столько счастливы, как только могут».

Во-вторых, при самых тесных во времена Екатерины связях с властью масоны тем не менее смогли сохранить свою полную интеллектуальную и духовную независимость от нее. Для Европы это, пожалуй, нехарактерно. В ту же самую эпоху в Пруссии, например, масоны, также приближенные к власти, в ней фактически и растворились, вполне удовлетворившись министерскими портфелями.

Свободный муж есть человек, признающий Бога, законы и самого себя за единственных обладателей своей воли... —

убежденно говорили русские масоны той эпохи.

Они были с государством, с обществом и сами по себе. Может быть, поэтому нигде, кроме России, и не появилось ничего подобного тому, что называют «русской интеллигенцией».

Россия между Америкой и Англией. Вооруженный нейтралитет

Россия открывала для себя Америку поэтапно. Сначала, как обычно, это были географические открытия. Название Берингова пролива в честь русского мореплавателя Витуса Беринга говорит само за себя.

Затем пришли контакты научные; группа русских ученых во главе с Ломоносовым, например, внимательно следила за опытами Франклина в области электричества, а тот, в свою очередь, с интересом изучал все, что публиковали его русские коллеги. В1763 году Франклин писал:

Член Петербургской академии наук Эпинус опубликовал недавно работу на латинском языке... под названием «Tentamen Theoriae Electricitatis et Magnetismi», где он применил мои положения об электричестве для объяснения различных явлений магнетизма и, я думаю, сделал это со значительным успехом.

Начиная с 1775 года, после известных сражений при Лексингтоне и Конкорде, которые стали прологом вооруженной борьбы североамериканских колоний Англии за независимость, Россия стала открывать Америку и политически. Входить в курс дела приходилось срочно, поскольку речь шла о взаимоотношениях со старым российским торговым и политическим партнером и соперником — Англией.

Отношения между Петербургом и Лондоном были в тот период любезными, но прохладными. В1766 году стороны заключили важный двусторонний торговый договор, но одновременно англичане упорно не соглашались на установление союзнических отношений, чтобы не связывать себе руки помощью России в ее шведских, турецких и польских делах. Возникшее в результате неудачных переговоров похолодание, конечно, повлияло на ту позицию, что заняла Екатерина в отношении событий в Америке.

1 сентября 1775 года английский король Георг III направил личное послание русской императрице, где, взывая к монархической солидарности, просил послать русских солдат для подавления восстания в американских колониях. Британскому посланнику в Петербурге было поручено добиться посылки в Америку 20-тысячного русского корпуса. Пресса, узнавшая об этой новости, скорректировала цифру, доведя ее до 30 тысяч человек, и добавила, что Лондон готов заплатить за эту услугу три миллиона фунтов стерлингов.

Сенсационное сообщение вызвало тревогу и в Америке, и во Франции. Французский МИД приказал своему послу немедленно проверить достоверность информации и узнать о реакции русских на просьбу Лондона.

Рекогносцировка, проведенная французскими дипломатами, Париж успокоила. Россия не горела желанием вмешиваться в конфликт, не суливший ей никаких лавров. О том, что восстание приобретает серьезный оборот и что в сущности требования восставших вполне справедливы, в Петербург шла подробная информация из самых разных источников, причем, что любопытно, авторы депеш даже не пытались скрыть своих симпатий к колонистам. Российский посланник в Лондоне Алексей Мусин-Пушкин писал:

Народ тамошний, оставляя обыкновенные свои промыслы, добровольно упражняется в военных эксерсициях. Антузи-астский дух сей заражает равномерно все чины и звания.

Вежливый отказ, направленный Екатериной королю Георгу, базировался на весомых аргументах как военного, так и политического характера: трудно оказывать необходимую поддержку экспедиционному корпусу в другом полушарии, Россия устала от войны, да и как объяснить общественному мнению, почему русские влезли в драку против колонистов? Дело это внутреннее, и никто из иностранных держав в конфликт не замешан, в результате, не получив поддержки в Петербурге, Англия занялась вербовкой немецких наемников

В России продолжали между тем внимательно анализировать ситуацию. Получив сообщение о принятии американским конгрессом Декларации независимости, советник русского посольства докладывал из Лондона:

Издание пиесы сей, да и обнародование формальной декларацией войны против Великобритании доказывает отвагу тамошних начальников.

А граф Панин в секретном докладе императрице прогнозировал:

Происшедшие между Англией и американскими ее селениями распри, а из оных и самая война предвозвещают знатные и скорые, по-видимому, перемены в настоящем положении европейских держав, следовательно же, и во всеобщей системе. Удастся ли селениям устоять в присвоенной ими ныне независимости или же предуспеет напоследок Англия... в обоих сих случаях, наверное, считать надлежит, что лондонский двор потеряет весьма много из своей настоящей знатности...

Выводы последовали незамедлительно. Сначала неофициально, через частных лиц, а затем и напрямую, через русского посланника в Париже, Россия устанавливает контакты с Бенджамином Франклином, который обосновался тогда во Франции и всячески способствовал там защите американских интересов. Авторитет ученого и литератора позволял ему вести неофициальные беседы с очень широким кругом лиц.

Проигрывая войну в Америке, Лондон вновь обратился за помощью к России, предлагая ей заключить оборонительный союз, о чем когда-то безуспешно просила Британию Екатерина, причем, как подчеркивали англичане, теперь уже «без каких бы то ни было оговорок». Это был жест отчаяния, поскольку Лондон в принципе уже знал о негативной позиции Петербурга. Незадолго до этого, в июле 1779 года, русскому посланнику в Англии по поводу переговоров о союзном договоре строго указывалось, что в нынешнем «критическом и нежном положении» лондонского двора даже «самый вопрос существовать не может».

В своем ответе на отчаянную просьбу Лондона Панин объяснял:

Заключение оборонительного союза по самой природе своей не может по времени совпадать с войной фактической, особенно такой, как данная война, причиной возникновения которой послужили обстоятельства, всегда исключавшиеся из союзных договоров между Россией и Англией как не имеющие отношения к владениям этих стран в Европе.

Позицию нейтралитета, твердо занятую Россией, в Америке оценили по достоинству. Весной 1779 года Вашингтон писал:

Мы немало обрадованы узнать из достоверного источника, что просьбы и предложения Великобритании русской императрице отвергнуты с презрением.

И позже, комментируя этот важный эпизод политического сражения вокруг судьбы американских колоний, Вашингтон подчеркивал, что русское правительство мотивировало свою позицию в выражениях, носящих отпечаток «уважения к правам человечества».

Справедливости ради следует признать, что в российской позиции было тогда, конечно, больше здравого расчета, чем «уважения к правам человечества», хотя и этот элемент в принятии решения так же присутствовал. В секретном докладе Иностранной коллегии прямо указывалось, что все события в Америке спровоцированы Лондоном и произошли по его вине.

В отличие от англичан русские считали отделение колоний уже свершившимся фактом и в своей политике исходили из этого.

Потеря Англией колоний не только не вредна, но паче и полезна быть может для России в части торговых ее интересов, поскольку со временем из Америки новая... отрасль коммерции с Россией открыться и завестись может для получения из первых рук взаимных нужд, —

говорилось в докладе.

Существовала, правда, и иная точка зрения. Русские купцы полагали, что англичане, помирившись в конце концов с американцами, начнут с ними торговать больше, чем с Россией. На американском континенте, с тревогой констатировали русские дельцы, есть все, что традиционно покупают иностранцы у русских.

Особое негодование докладчиков вызывали действия Англии на море.

Будучи окружена множеством сильнейших неприятелей, не перестает она [Англия], однако же, захватом нейтральных судов и с самыми невинными грузами вяще и вяще озлоблять и раздражать прочие народы, -

писали авторы доклада.

Грешили каперством, конечно, не только англичане. В мае 1778 года американский капер «Дженерал Миффлин» захватил несколько судов в Ла-Манше, чем поставил под угрозу торговлю России и Англии через Архангельск, а в начале 1780 года испанский капер захватил русское купеческое судно «Святой Николай» и голландское с русскими товарами. Предлогом послужило то, что товары предназначались для Гибралтара.

Последний случай вынудил Россию принять ответные меры: правительство признало необходимым, «прежде чем оскорбления российского торгового флота преобразятся во вредную привычку», сообщить в Лондон, Мадрид и Париж об объявлении вооруженного нейтралитета. Российские корабли стали выходить в море для ограждения торговых путей от любых каперов, независимо от их государственной принадлежности.

Декларация о вооруженном нейтралитете основывалась, как указывали ее российские составители, на «простых, чистых и неоспоримых понятиях естественного права», а также на коммерческих соглашениях России с Великобританией:

...Море есть вольное и... всякая нация свободна производить плавание свое по открытым водам.

В декларации указывалось, что нейтральные суда могут свободно посещать порты воюющих стран и что собственность воюющих стран на нейтральных судах, за исключением военной контрабанды, пропускается неукоснительно. При этом четко определялось, что является военной контрабандой — военные снаряды и оружие. Товары воюющих стран, находящиеся на нейтральных кораблях, утверждала декларация, неприкосновенны, то есть флаг прикрывает груз.

Провозглашение вооруженного нейтралитета можно с полным правом назвать крупнейшим дипломатическим успехом России за все царствование Екатерины II. Хотя в первую очередь документ адресовался воюющим странам — Англии, Франции и Испании, — на самом деле он имел общемировое значение. Этот шаг поднял авторитет страны, вписал новое слово в историю дипломатии, поскольку отныне устанавливались твердые международные правила, обеспечивающие безопасность морской торговли нейтральных стран во время войны. В период с 1780 по 1783 год к декларации присоединились все нейтральные государства Европы, а затем Франция и Испания.

Поскольку русская декларация по своей сути совпадала с предложениями американского конгресса («свободные корабли, свободные товары»), ее с одобрением приняли и американцы. Много позже президент США Джеймс Мэдисон писал о декларации, что она составила «эпоху в истории морского права». Высокую оценку декларации давали многие ведущие американские политики: Вашингтон, Франклин, Джон Адамс.

Кажется, единственным пострадавшим в результате этого дипломатического демарша России оказался Лондон. Вооруженный нейтралитет серьезно поколебал неоспоримое господство англичан на морях. Джордж Вашингтон не без удовольствия констатировал, что объявленный Россией вооруженный нейтралитет, к которому присоединились все другие государства Европы, унижает «гордость и силу Великобритании на море».

Декларация стала предметом специального рассмотрения Континентального конгресса США. На заседании 26 сентября 1780 года было признано, что содержащиеся в русской декларации правила «полезны, разумны и справедливы».

Вооруженный нейтралитет действовал до момента признания Лондоном независимости США, то есть до 1783 года, и обеспечивался русским военным флотом, к которому периодически присоединялись корабли других нейтральных государств. Кажется, это были первые интернациональные миротворческие силы в истории Русские суда охраняли мирную торговлю на огромном пространстве: от Белого до Средиземного моря, что могла себе позволить только крупная морская держава.

Первый камень, положенный в основу русско-американских политических отношений, был, как видим, вполне качественным.

Приключения янки на флоте и при дворе императрицы Екатерины

Мало кто помнит, что впервые русский и американец вместе дрались против общего противника (турок) в 1788 году при штурме Очакова. Сухопутными войсками командовал Александр Суворов, а морскими силами — российский контр-адмирал и американский командор Пол Джонс, чья слава вполне сопоставима с суворовской.

В годы войны за независимость Джонс, командуя небольшим 12-пушечным бригом «Провидение», сумел нанести англичанам ущерб в миллион долларов — сумма колоссальная по тем временам. Сам себя Джонс называл близнецом американского флага, поскольку 14 июля 1777 года конгресс принял две резолюции — о новом звездно-полосатом флаге США и о назначении Джонса командиром корабля «Рейнджер». Именно на этом корабле и был впервые поднят новый американский флаг. В морскую историю Джонс вошел благодаря словам, сказанным им после очередной победы над превосходящими силами англичан: «А я еще и не начинал драться!»

Американская энциклопедия считает Джонса «первым и одним из самых выдающихся героев американского флота за всю историю его существования». Оксфордский словарь, честно признавая многочисленные победы Джонса над англичанами, в то же время не без некоторой язвительности напоминает о том, что герой-янки родом из Шотландии, в США бежал не из патриотических соображений, а из-за убийства мятежного матроса и вообще не гнушался пиратством и работорговлей. Русский энциклопедический словарь 1893 года, наоборот, с восхищением рассказывая о моряке, напоминает, что его удивительная жизнь описана такими классиками приключенческой литературы, как Фенимор Купер и Александр Дюма-отец. О Джонсе писал и Киплинг.

Советский энциклопедический словарь по идейным соображениям упоминает Джонса-драматурга (за «критику ханжеской морали и религии»), Джонса-писателя (за «антимилитаристские романы»), Джонса-актера (за то, что он «актер негритянского происхождения»), Джонса-политика (за то, что он «член Союза коммунистов»), но уже ничего не пишет о Джонсе - друге Суворова.

Приглашение Екатерины послужить России Пол Джонс принял сразу же. Думается, по трем причинам: во-первых, янки любил повоевать, а в этот момент находился в простое, во-вторых, Екатерина платила щедро, а в-третьих, Россия воспринималась Джонсом как очевидный партнер США. Об этом свидетельствуют воспоминания Джонса о его беседах с императрицей. В одном из своих писем адмирал пишет:

Ее величество часто разговаривала со мной о Соединенных Штатах, она убеждена, что американская революция не может не породить другие и не оказать влияние на каждое правительство... Я имел честь предоставить ее императорскому величеству экземпляр новейшей федеральной конституции Соединенных Штатов, подписанный секретарем конгресса.

Если верить Джонсу, то он обсуждал с Екатериной широчайший круг политических вопросов и проектов:

Я упомянул о вооруженном нейтралитете, которому так достойно покровительствовала ее величество, и, я уверен, как только Америка построит несколько военных кораблей, для вступления Соединенных Штатов в это прославленное сообщество не будет никаких препятствий.

У России и США, втолковывал русской императрице американский моряк, есть вполне конкретные совместные интересы, например обеспечение свободного мореплавания на Средиземном море, где алжирские пираты постоянно грабят американские торговые суда.

Если бы Средиземное море не было закрыто для американского флага, можно было бы поставлять многие виды товаров для русского флота... —

объяснял Джонс. Он даже предлагал Екатерине официально обратиться к США за помощью в войне с Турцией, учитывая, что ненавистные американцам алжирцы находятся под властью турок.

Предлагал Джонс и проект освоения Крыма с помощью американцев:

Американцы отличные земледельцы, торговцы и воины... Я убежден, что можно было бы побудить многие их семьи переселиться в Крым; если им там будет хорошо, то они вскоре заселят весь полуостров и сделают его процветающим краем...

Появление на русской службе американца вызвало яростные протесты у морских офицеров-англичан, уже служивших Екатерине. Подчиняться Джонсу, заклятому врагу Англии, по понятным причинам было для многих из них невыносимо. Протест английских моряков поддержали и английские купцы в Петербурге, демонстративно закрывшие на время свои лавки. Холодную голову сохранил лишь командующий Балтийским флотом англичанин Самуил Грейг; он резонно заметил недовольным, что офицерам митинговать негоже: «Либо честно служите, либо подавайте в отставку».

Точно такую же позицию, узнав о «бунте», заняла и Екатерина. Результатом скандала стал скоропалительный отъезд многих английских моряков на родину. Сам Джонс к протестам англичан отнесся хладнокровно, а поддержку Грейга оценил по достоинству, крепко с ним подружившись.

Легко нашел общий язык Джонс и с Суворовым. Переписка сохранила самые лестные отзывы двух великих воинов друг о друге. «Здесь вчера с Паулем Джонсом увиделись мы как столетние знакомцы», — писал Суворов. Он высоко ценил мастерство Джонса, проявленное им при осаде Очакова.

Турецкий флот, значительно превосходивший русские силы, поначалу ставил перед собой задачу полностью разгромить русских на море, но в результате нескольких сражений турки понесли большой урон, а затем и вовсе бежали. В то время как их потери составили 1800 человек, русские потеряли 85. За блестящие действия под Очаковом контр-адмирал Пол Джонс получил от императрицы в награду орден Святой Анны.

Искренне восхищался Суворовым и американец:

Это был один из немногих людей, встреченных мною, который всегда казался мне интереснее, чем вчера, и в котором завтра я рассчитывал — и не напрасно — открыть для себя новые, еще более восхитительные качества. Он неописуемо храбр, безгранично великодушен, обладает сверхчеловеческой способностью проникать в суть вещей под маской грубоватости и чудачества. Я полагаю, что в его лице Россия имеет величайшего воина, какого ей когда-либо дано иметь... Он не только первый генерал России, но и наделен всем, чтобы считаться первым и в Европе.

Предсказание Джонса сбылось. Генерал Александр Суворов действительно стал генералиссимусом, величайшим русским военачальником, не проигравшим в жизни ни одного боя, полководцем, повторившим исторический переход Ганнибала через Альпы.

К сожалению, долго сражаться вместе Джонсу и Суворову не пришлось, в Петербурге неожиданно скончался Грейг, и Екатерина вызвала американца в столицу. Предполагалось, что именно Джонс встанет во главе русского флота на Балтике. Джонс писал:

Неожиданное известие о смерти Грейга меня очень огорчило. С сэром Самуилом мы не только прекрасно понимали друг друга, но и были абсолютно убеждены в необходимости нашей службы императрице... Я мог только мечтать, чтобы мои отношения с коллегами в России были такие, как с Грей-гом на флоте и с Суворовым в армии.

Не получилось. Сильное английское лобби в Петербурге, с трудом терпевшее Джонса на далеком Черном море, не могло вынести его присутствия на Балтике, в непосредственной близости от Британии. Почетного назначения командующего Балтийским флотом американец так и не получил. Вместо этого в одной из петербургских гостиниц его ждала грубая провокация: ворвавшаяся к адмиралу в номер девица легкого поведения устроила крик, обвиняя Джонса в попытке изнасилования. Скандал получился грандиозным, и, хотя адмирал сумел убедить Екатерину в своей невиновности, репутации моряка был нанесен, естественно, немалый урон.

Версий происшедшего в исторической литературе есть немало. Некоторые ссылаются на нерасположение к нему Потемкина. Независимый американец действительно мог раздражать при русском дворе многих, но очевиден здесь иной след: слишком страстно желали избавиться от ненавистного им «пирата» англичане. Лондону, как правило, и приписывают авторство провокации.

Умер Пол Джонс в Париже в 1792 году, через три года после отъезда из России. Говорят, что, когда знаменитого моряка нашли мертвым в гостиничном номере, на нем был мундир контр-адмирала русского флота.

Екатерина и французская революция. В лабиринте просвещенного абсолютизма

Тема «Екатерина II и французская революция 1789 года» столь часто анализировалась и в России, и за рубежом, что говорить об этом было бы излишне, если бы в результате кропотливого труда появился приемлемый ответ на самый простой и естественный вопрос: «Чего же русская государыня хотела?»

Между тем версий столько, что для их подробного описания нужна отдельная книга. По мнению большинства советских историков, Екатерина стала лидером европейской контрреволюции и сделала все от нее зависящее, чтобы восстановить во Франции власть Бурбонов.

По мнению ряда западных ученых, главным мотивом, двигавшим Екатериной, был расчетливый политический эгоизм. Согласно этой версии, императрица мечтала втянуть в активные действия против революционной Франции крупнейшие европейские державы, а самой России освободить руки для решения польских, турецких и прочих дел.

То есть Екатерина, торжественно провозгласив, что «дело французского короля есть дело всех государей», затем фактически манкировала своими обязательствами в отношении «королевского интернационала», дала роялистам лишь деньги, но не послала на помощь французской монархии ни одного русского солдата.

Есть версия и о том, что Екатерина, будучи монархом просвещенным, пыталась все время (и в предреволюционный период, и во время революции, и уже предвидя возврат монархических порядков во Франции) призвать всех основных участников событий к умеренности, ратуя за конституционную монархию, за компромиссный путь выхода из кризиса.

Интересно, что все эти, казалось бы, взаимоисключающие версии опираются на подлинные документы, высказывания и обещания Екатерины. Один историк приводит екатерининскую записку о необходимости немедленной интервенции, чтобы подавить во Франции революцию. Другой в противовес рассказывает о том, как та же Екатерина раздраженно накричала на сына, когда Павел, размышляя над газетой о событиях в Париже, заявил: «Я тотчас бы все прекратил пушками». — «Vous etes ипе bite fёгoce (Ты жестокая тварь), — заявила императрица сыну по-французски. И добавила: — Или ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? Если ты так будешь царствовать, то недолго продлится твое царствование».

Подобных противоречий множество, и если попытаться вычертить на бумаге вектор движения политических шагов и заявлений Екатерины по поводу французских дел, то получится странный рисунок, чем-то напоминающий следы, оставленные на снегу не очень трезвым человеком.

Впечатление, однако, обманчивое: так бывает, если не видеть того лабиринта, в котором на самом деле движется человек. Если представить лабиринт, то окажется, что все эти странные зигзаги вполне естественны. Логику поступков (шагов) навязывает человеку непреодолимая и извилистая стена.

Екатерининский лабиринт был выстроен, конечно, не из камня, речь шла о политике, философии, психологии и морали, но и этот материал свободное движение человека ограничивает иногда до чрезвычайности. Более того, французская революция это лишь заключительный фрагмент того длинного лабиринта, по которому Екатерина шла с момента своего прихода к власти. Основные параметры этого лабиринта очень точно указал императрице еще Дидро: справа — самодержавие, слева — народовластие, а посередине со свечой просвещенного абсолютизма в руках сама Екатерина.

Что-либо делать в таком положении сложно. Свобода маневра предельно ограничена как реальными политическими рамками, так и внутренним цензором. В этом, наверное, вся суть екатерининской эпохи. При любом порыве ветра пламя свечи — просвещенного абсолютизма — начинает колебаться то в ту, то в иную сторону, отбрасывая на стены лабиринта причудливые тени.

Именно эти тени и пытаются подчас анализировать: тени-слова и тени-поступки, ускользающие, непоследовательные, необязательные. Жизнь и царствование Екатерины полны такими неопределенными тенями. Колеблющуюся на стене картину легко толковать, но трудно разгадать. Она и умерла, начав, но не завершив шага: собрала бо-тысячный корпус под командованием Александра Суворова, но так и не решилась отправить его во Францию.

Как самодержица, она делала то, что считала возможным для спасения монархии во Франции, то есть давала деньги на контрреволюцию, пыталась организовать побег королевской семьи с русскими паспортами, вдохновляла своими письмами французское дворянство на решительные действия.

Как человек сугубо прагматичный и как руководитель самостоятельной державы, обремененной множеством внешнеполитических и внутриполитических проблем, Екатерина старалась решить французскую проблему с наименьшими хлопотами и наибольшей выгодой для России. Она много раз колебалась, посылать или не посылать русских солдат. «Мало пошлешь, — рассуждала она, — разобьют, а много нельзя - турки опять беспокоят».

Революция революцией, но есть еще свое «маленькое хозяйство», как любила выражаться Екатерина.

Эта забота о «маленьком хозяйстве» посреди вселенского скандала, вызванного французской революцией, выглядела иногда даже забавной. Такова, например, история с армией принца Конде, которая после провала военной интервенции во Франции осталась не у дел. Эмигрантский корпус, растратив огромные деньги, оказался без средств к существованию и без определенных перспектив на будущее. Луи Жозеф де Бурбон принц де Конде обратился за помощью к Екатерине.

Каково же было возмущение аристократа и его дворянского корпуса, когда к ним прибыл посланник от Екатерины с двумя бочками золота и предложением в обмен на эту субсидию всей армии Конде перебраться в Россию, на восточное побережье Азовского моря, чтобы основать там земледельческую колонию. В своих хозяйственных хлопотах авторы этого удивительного проекта — сама Екатерина и герцог Арман де Ришелье, в то время губернатор города Одессы и Новороссийского края, — забыли о болезненной гордости французского дворянства. Не говоря уже о том, насколько трудно представить принца Конде в роли завхоза, а его офицеров в роли животноводов и пахарей.

Наконец, как монарх просвещенный, Екатерина II убеждала Бурбонов, причем еще задолго до революции, умерить свои аппетиты и в чем-то поделиться властью, начав, пока не поздно, реформы сверху. Свой собственный «Наказ» она считала достойным примером для подражания.

Заметим, кстати, что этой точки зрения придерживались во Франции и некоторые революционеры. Будущий лидер жирондистов Жан Пьер Бриссо даже опубликовал полный текст «Наказа» во Франции и активно использовал документ в своей пропагандистской работе против Людовика XV. Бриссо писал:

Государь, желающий добра своим подданным, последует примеру российской императрицы, соберет комиссию из представителей всех сословий и провинций... для работы по созданию нового свода законов.

Примечательно, что «Наказ» был издан в одном томе с конституцией Пенсильвании и рядом публицистических произведений об американской революции. Для Бриссо все эти материалы представляли равную ценность как своего рода пропагандистское оружие, отстаивающее идеи Просвещения.

Факт публикации «Наказа» во Франции показывает, каким извилистым путем идет подчас мысль: идеи Монтескье уже в русской интерпретации, подкрепленные авторитетом императрицы-просветительницы, вернулись на родину. Таким образом, Екатерина, ничуть не желая того, вложила свой вклад в подготовку французской революции.

Те же мысли о необходимости компромисса присутствуют в записке императрицы «О мерах к восстановлению во Франции королевского правительства» в 1792 году:

Что касается до восстановления королевской власти, то мне кажется, что всего лучше было бы... не подымать ее больше, чем сколько потребуется благоразумием, отнюдь не слабостью. Следуя по пути среднему и умеренностью сопровождая меры сильные, может статься, и удалось бы удовлетворить и подчинить все партии, тем более что они утомлены и расстроены трехлетними раздорами и бедствиями.

Здесь же примечательное рассуждение о пользе парламента:

...Невозможно отрицать, что установление парламентов одновременно с монархиею и составляет как бы ее существенную часть. Парламенты — это великий рычаг, могущий принести огромную пользу, когда умеют направлять его и мудро распорядиться его действиями.

В документах Екатерины немало рекомендаций и в отношении того, что после восстановления монархии французскому дворянству не следует поддаваться чувству мести, а стоит и здесь проявить умеренность.

Как точно подметил историк Владлен Сироткин, писавший на эту тему, сходную позицию занимал позже и внук Екатерины император Александр I. В своих письмах французским эмигрантам он рекомендует «полное забвение прошлого и всеобщую амнистию для всех, кто был замешан в ужасах революции, подтверждение прав за лицами, приобретшими национальные имущества».

Екатерина не была ни оплотом контрреволюции, ни последовательным реформатором. Она действовала в рамках собственного представления о просвещенном абсолютизме. И только.

Другое дело, что для одних уже тогда абсолютизм не мог быть в полной мере «просвещенным». Так считал Дидро, так считали и некоторые русские масоны. Для других же просвещенный абсолютизм не был абсолютизмом. С их точки зрения, умеренная монархия являлась ущербной, а потому неприемлемой: так считали французские роялисты.

«Завещание» Екатерины. Французский социализм как союзник русского консерватизма

Смерть Екатерины II (она скончалась 6 ноября 1796 года), как это часто случается с политиками, пришла неожиданно для самой императрицы, когда она все еще строила далеко идущие планы. Так что никакого завещания Екатерина, как и ранее Петр Великий, составить не успела. В этих случаях за подлинных персонажей нередко начинают говорить другие. Когда речь идет о простых смертных, поддельные завещания преследуют, как правило, цели материальные, то есть денежные и имущественные, а когда речь идет о крупных государственных деятелях, — цели идеологические и политические.

Так случилось с Петром I (об этом завещании речь пойдет в следующей главе, поскольку хронологически оно появилось позже) и с Екатериной. Фальшивки ставили перед собой разные задачи, объединяет их лишь то, что родились они не в России, а на Западе.

«Завещание» Екатерины направлено против идеи просвещенного абсолютизма, символом которого в Европе являлась российская императрица. Документ впервые был напечатан в 1802 году в ано-ниллной книге «История России, сокращенная до изложения только важных фактов». Как утверждал издатель,

...один русский литератор, находящийся на службе при дворе петербургском, доставил нам копию императорского манускрипта , добытого им с великим трудом.

Анонимной книга оставалась недолго: уже в новом издании 1807 года содержалось признание, что «Историю России» написал Сильвен Марешаль, фигура в те времена достаточно известная. Маре-шаль - писатель, драматург и публицист — слыл убежденным сторонником утопического социализма, а одно из его произведений, «Путешествие Пифагора», хотя и не полностью, публиковалось даже в России.

Кстати, для Марешаля это был уже не первый опыт мистификации: в 1784 году он издал «Книгу, спасшуюся от потопа, или Вновь открытые псалмы», где, имитируя религиозный текст, излагал свои взгляды на частную собственность, разоблачал клерикализм и критиковал монархию.

Для человека радикальных революционных взглядов, каким являлся Марешаль, просвещенный абсолютизм представлялся немалым злом, поскольку порождал иллюзию того, что позитивные реформы возможны и при сохранении монархического строя. Так что идея разоблачить Екатерину не имела никаких русофобских мотивов, все упиралось в общеевропейскую политику и идеологию.

Главной своей мишенью Марешаль выбрал переписку Екатерины и Вольтера, которая, будучи приватной по форме, на самом деле предназначалась для европейского общественного мнения. Текст «Завещания» — точно такая же имитация интимного послания, якобы адресованного лишь одному читателю, наследнику престола, сыну Екатерины Павлу. На самом же деле и здесь главной целью было привлечь на свою сторону общественное мнение. Марешаль лишь остроумно поменял плюс на минус.

Искусно созданная мистификатором «политическая кукла» Екатерины зажила своей собственной жизнью, начав высказывать мысли, прямо противоположные тем, что содержатся в реальной переписке императрицы с Вольтером. Если в подлиннике немало рас-суждений Екатерины о важности образования народа, то здесь чуть ли не главный завет сыну заключается в введении жесточайшей цензуры: «блюдите, чтобы ни единая книга, ни единая газета, даже карикатура не входили в Россию без вашего позволения», мысль русского обывателя необходимо держать «между цензорами и попами», «не надобно, чтобы народ думал: ничто не может быть труднее в управлении, когда он требует отчета в делах. Пусть он работает и молчит».

Если в беседах с Вольтером Екатерина подлинная старательно демонстрирует Европе свои либеральные убеждения, то Екатерина поддельная однозначно настроена против каких-либо реформаторских, а уж тем более революционных преобразований. Павлу рекомендовано при удобном случае напасть на Францию, когда она окончательно погрязнет в республиканском хаосе и анархии.

С точки зрения Екатерины, созданной Марешалем, нужно, например, как огня остерегаться конфедераций, доведших до развала Польшу, а особенно «политических клубов или собраний» вроде тех, что существуют в Англии, ибо именно они и породили тяжелейшие бедствия в ряде стран. Народом еще долго придется управлять «с железным прутом в руках», резюмирует поддельное «Завещание».

Думается, что реальная Екатерина, столь оберегавшая свой имидж, пришла бы в ужас, если бы узнала, что ей приписывают подобные слова, достойные вульгарного лавочника, но никак не просвещенной государыни.

Конечно, «Завещание» — очевидная фальшивка. Хотя бы уже потому, что Екатерина не жаловала Павла, считая его своим антиподом, и на самом деле собиралась оставить престол не сыну, а внуку Александру.

Тем не менее нужно отдать должное Марешалю. Создавая свою мистификацию, он продемонстрировал прекрасное знание реальной ситуации в России. Екатерина (или, точнее, ее карикатурный двойник), например, рекомендует сыну:

Отдалите в Сибирь первого писателя, захотевшего высказать себя государственным человеком. Покровительствуйте поэтам, трагикам, романистам, даже историкам времен прошедших. Уважайте геометров, натуралистов, но сошлите всех мечтателей, всех производителей платонических республик.

Нетрудно догадаться, что этот фрагмент навеян историей с Радищевым.

Впечатляет и другое. Например, как точно социалист Марешаль предугадал тональность высказываний о екатерининской эпохе многих влиятельных русских интеллигентов уже первой половины

XIX века. Французская революция, как уже отмечалось, серьезно поколебала существовавшую дотоле иллюзию о реформаторском потенциале просвещенного абсолютизма.

Один из крупнейших для России авторитетов Александр Пушкин писал об императрице-просветительнице следующее:

Со временем история оценит влияние ее царствования на нравы, откроет жестокую деятельность ее деспотизма под личиной кротости и терпимости, народ, угнетенный наместниками, казну, расхищенную любовниками, покажет важные ошибки ее в политической экономии, ничтожность в законодательстве, отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия - и тогда голос обольщенного Вольтера не избавит ее славной памяти от проклятия России.

Как известно, Россия Екатерину не прокляла, сочтя оценку Пушкина чрезмерно суровой, но и в святые императрица также справедливо не попала. Хотя Марешаль не был русским поэтом, а Пушкин не был французским социалистом, их жесткие позиции по отношению к Екатерине оказались схожими.

Одним из объяснений этого парадокса может быть удивительная многоликость государыни. Несмотря на то что переписка с Вольтером - подлинник, а «Завещание» — фальшивка, вовсе не факт, что первый документ точнее отражает истинные мысли российской императрицы, чем второй, поскольку в обоих случаях читатель имеет дело с политическими технологиями, решавшими вполне определенные пропагандистские задачи.

Уместно напомнить и о том, что мистификация появилась значительно позже переписки императрицы с Вольтером. Следовательно, мистификатор, используя простые приемы политического и психологического анализа, мог с достаточной степенью достоверности представить, насколько Екатерина времен заката своего царствования отличалась от «ранней», либеральной Екатерины.

Возраст, усталость, политические и личные разочарования, трагический опыт французской революции, оппозиционные настроения в самой России (в той же масонской среде) не могли не отразиться на позиции российской императрицы. Трансформация взглядов Екатерины действительно имела место, что хорошо видно из подлинных документов. Марешаль в своей мистификации лишь дорисовал картину, преднамеренно огрубив ее и превратив в карикатуру.

Эта широкая нейтральная полоса, объективно возникающая между «воздушным замком», выстроенным Екатериной и Вольтером (где правят благородство, разум и милосердие), и «замком ужасов», нарисованным мистификатором (где правят цинизм, самодержавие и деспотизм), давала аналитикам немалую свободу маневра для самых разных толкований. Именно поэтому книга Ма-решаля, в общем-то и не претендовавшая всерьез на подлинность цитируемого документа, тем не менее получила известность не только во Франции, но и в России. Причем, что уже не удивляет, по диаметрально противоположным причинам.

Для французских радикалов книга, где поддельная Екатерина рассуждает о необходимости жесточайшей борьбы с инакомыслием, стала удачной находкой, разоблачавшей миф о просвещенном абсолютизме. Вместе с тем подделка социалиста Марешаля послужила и его политическим оппонентам — русским консерваторам.

Долгое время книга француза не могла пробиться к русскому читателю через цензурные барьеры, хотя и была известна некоторым в рукописном варианте. Царскую цензуру смущали циничные откровения лже-Екатерины в той же степени, в какой французских радикалов они радовали. Однако чем сложнее становилась политическая ситуация в России, чем чаще взрывались здесь бомбы революционеров, тем больше импонировали местным консерваторам мысли, высказанные французским социалистом за саму Екатерину. Все больше у консерваторов возникал соблазн в назидание «заблудшим» показать, как преодолевала грехи своей либеральной молодости «поумневшая с годами» российская императрица.

Картина монархизма в его экстремальной и гротескной форме, нарисованная в 1802 году мистификатором, полвека спустя стала казаться русским консерваторам уже не карикатурой на самодержавие, а спасительным идеалом царизма, к которому нужно стремиться.

В 1868 году метаморфоза наконец завершила свой цикл — отрывки из «Завещания», преодолев цензуру, были использованы в статье профессора Киевской духовной академии Филиппа Тер-новского в качестве назидания тогдашним русским оппозиционерам. Терновский писал:

Не так давно в русской литературе и русском обществе господствовали занесенные с Запада социалистические и материалистические идеи, по отношению к существующему порядку вещей враждебные и отрицательные. 4 апреля 1866 года [в этот день террорист Дмитрий Каракозов стрелял в Александра II, за что был повешен] ясно показало всему русском миру разрушительность модных идей и обозначило собою поворот в мнении русского правительства и общества и вполне законную реакцию против нигилизма. Как ни молодо русское общество, но не в первый раз оно переживает подобный кризис. Во второй половине прошлого столетия, в царствование Екатерины II, также господствовала на Руси модная отрицательная философия и также господство ее кончилось, когда ход событий доказал ее разрушительность. Небезынтересно будет в настоящее время припомнить эту эпоху из недавнего минувшего, имеющую такое сходство с настоящим.

Далее для доказательства высказанных мыслей и следовали отрывки из «Завещания» Екатерины. Мистификацией, в отличие от

Марешаля, профессор Терновский заниматься не захотел, а потому честно признал, что в подлинность документа не верит. А чтобы оправдать сам факт использования фальшивки в качестве серьезного аналитического материала, Терновский пояснил, что «если оно [«Завещание»] не подлинно, то по крайней мере хорошо выдумано».

Это был тот редкий и курьезный исторический случай, когда фальшивка понравилась больше подлинника. Так и случилось, что французский социалист стал любимым автором русских консерваторов.

Ударная волна французской революции

К моменту смерти Екатерины II «ударная волна» от революционного взрыва во Франции в полной мере до России еще не докатилась. Но чуть позже она пришла. И идейное влияние французской революции на жизнь каждого русского оказалось мощным и пролонгированным.

Русскими политиками был проанализирован чуть ли не каждый эпизод, каждый документ революции. На французской революции отрабатывали свои идейные воззрения теоретик анархизма Кропоткин и создатель большевизма Ленин.

Французская революция разбила на русской политической кухне немало посуды. Чуть ли не первой доктриной, что дала глубокую трещину, оказалась столь близкая Екатерине II идея просвещенного абсолютизма.

Идею отвергли как русские консерваторы, что хорошо демонстрирует история с «Завещанием», так и русские либералы, люди с реформаторскими взглядами.

Свидетельством этого служит едкая и крамольная запись в дневнике (естественно, не для печати) Василия Ключевского. Можно считать эту цитату своеобразным эпилогом к уже рассказанной истории и одновременно прологом к будущей.

Наши цари были полезны как грозные боги, небесполезны и как огородные чучела. Вырождение авторитета с сыновей Павла. Прежние цари и царицы - дрянь, но скрывались во дворце, предоставляя эпически-набожной фантазии творить из них кумиров. Павловичи стали популярничать. Но это безопасно только для людей вроде Петра I или Екатерины II. Увидев Павловичей вблизи, народ перестал их считать богами, но не перестал бояться их жандармов. Образы, пугавшие воображение, стали теперь пугать нервы.

Русские монархи, добавлю, «пугали нервы» не только в России, но и в Европе, поэтому дальнейший рассказ — об истоках и причинах общеевропейского стресса. О том, как русские пугали Запад, а Запад пугал русских.