Россия на Западе: странные сближения

Эпизод третий. Когда пришел Наполеон

Поэт Державин ловко поиграл с фамилией Петра Ивановича Багратиона, переиначив ее так: Бог-Рати-Он. Острота прижилась, ибо полностью соответствовала положению дел. Угрюмый, резкий, грозный генерал, потомок грузинских царей, любимец самого Суворова, он как никто вызывает ассоциации с богом сражений. Зевс в эполетах, взирающий на нас с портрета мастерской Джорджа Доу, явно создан не для парадов и уж тем более не для паркета аристократических гостиных. Его место в пекле, «у мрачной бездны на краю», где свистят ядра, льется кровь, и смерть собирает обильную жатву. Багратион прошел десятки битв, и место одной из самых жестоких теперь носит его имя. Он единственный полководец наполеоновских войн, в честь которого назван город современной России. Впрочем, название это можно воспринять и как собирательное, в котором, наряду с Петром Ивановичем, ассоциативно присутствуют другие герои славной грозовой эпохи: Денис Давыдов, Сергей Волконский, Алексей Ермолов, Барклай-де-Толли – все они были тут.

Раньше Багратионовск именовался Прейсиш-Эйлау. Возле этого маленького городка, от которого шли две дороги – до Кенигсберга и до Фридланда у русской границы, – император Наполеон впервые получил болезненную пощечину. Здесь в феврале 1807 года его войска бились с русской армией и, выражаясь поэтически, потерпели сокрушительную ничью.

Итак, переносимся в 1807 год. Бонапарт разгромил Австрию, и теперь его войска победоносно идут по Пруссии. Армия короля Фридриха Вильгельма III находится при смерти после страшных ударов при Йене и Ауэрштедте. Единственный шанс прусской короны на спасение – помощь русского царя. Два года назад, еще до Аустерлицкого сражения, Александр I, король Пруссии и его супруга торжественно поклялись у гроба Фридриха Великого хранить друг другу верность в борьбе с Наполеоном. Малодушный Фридрих Вильгельм позднее нарушит эту клятву; накануне войны 1812 года он будет выпрашивать у императора французов остзейские провинции России и даже город Псков – за содействие в разгроме русских. Неудивительно, что Наполеон отреагирует на это фразой: «Какой он все-таки негодяй». Но Александр верен обету – в ноябре 1806-го его войска выдвигаются на помощь истекающим кровью пруссакам.

С 1 января 1807 года во главе русской армии встал персонаж яркий, малоизвестный и неоднозначный – уроженец Ганновера, барон и генерал Леонтий Леонтьевич Беннигсен. Сказать что-то определенное о его военных талантах на тот момент было трудно, и тем не менее Беннигсена хорошо знали в придворных кругах. Он прославился как один из вождей комплота против Павла I, который как один из заговорщиков проник в Михайловский замок ночью с 11 на 12 марта 1801 года. Когда мятежники ворвались в спальню императора и не увидели его в кровати, только Беннигсен сохранил хладнокровие. Он дотронулся до постели и почувствовал, что она теплая. «Если птичка и упорхнула, то куда-то недалеко», – сказал барон соратникам, чем развеял их нервозное замешательство. Те бросились искать Павла и вскоре нашли за занавеской – что и решило судьбу царя. Через несколько минут – после отказа подписать отречение – государь был убит. Правда, сам Беннигсен позже оправдывался тем, что покинул покои монарха до этого и в расправе не участвовал: но вряд ли, уходя, он не понимал, к чему все идет.

Новый хозяин земли Русской, Александр Павлович, не решился судить вершителей кровавого дела, поскольку, хоть и косвенно, был вовлечен в заговор сам. Бунтовщики уверяли наследника, что его взбалмошного, непредсказуемого отца возьмут под стражу и объявят безумным, после чего цесаревич начнет исполнять при нем роль регента. Молодой человек, изведенный болезненно подозрительным императором, дал на это согласие; однако на деле капризного венценосца цинично удушили шарфом, сделав его первенца в некотором смысле соучастником преступления, практически отцеубийцей. Неудивительно, что Александра зримо тяготило любое общение с участниками мартовского переворота.

Беннигсен не являлся исключением, но круг, из которого государь мог выбирать вождя для армии, был, мягко говоря, узок. Багратиона, известного своей горячностью, Александр даже не рассматривал, а Кутузов, недавно разбитый при Аустерлице, на время утратил высочайшее доверие. Первоначально же назначенный командующим русской Заграничной армией шестидесятивосьмилетний фельдмаршал Михаил Федотович Каменский с самого начала похода повел себя как безумец. Этот старик, которого в столице помпезно именовали «последним мечом Екатерины», отдавал взаимоисключающие приказы, жаловался на всевозможные болезни, молил императора об отставке и в конце концов просто бросил войска, предписав им возвращаться к русским границам, при необходимости оставляя неприятелю обозы и артиллерию! Такое «командование» грозило русским небывалой катастрофой, а Наполеону, наоборот, предвещало триумф, по сравнению с которым «Солнце Аустерлица» могло показаться малоразличимой звездочкой в ночном небе.

Но тут шестидесятиоднолетний генерал Беннигсен, состоявший под началом Каменского, своенравно не подчинился ему, справедливо посчитав, что «сей последний сошел с ума». 26 декабря 1806 года он на свой страх и риск вступил в бой при Пултуске с маршалом Ланном.

Ганноверский барон нежданно показал себя крепким орешком, не дав звезде французского маршалитета разгромить русские силы. Более того, русский генерал имел все основания считать, что у него похитили победу, и вовсе не французы: буквально в пятнадцати верстах от Беннигсена находились войска под началом его сослуживца Федора Буксгевдена которому сдал дела бежавший Каменский. Они, слыша грохот канонады, не двинулись на помощь своим, формально исполняя эксцентрический приказ надломленного старца. В чем тут было дело? В беспрекословном подчинении неадекватному командованию? Неверной оценке ситуации? Или, как шептались в армейских кругах, в ревности Буксгевдена, не желавшего лишней славы сопернику, метившему на место заржавевшего «екатерининского меча»?

Если верно последнее, то расчет с треском провалился: Беннигсен хоть и не разбил Ланна, но сражался с честью и войско свое сохранил. Удержав Пултуск 26 декабря, генерал все же отступил на следующий день, разумно опасаясь, что к неприятелю подойдут подкрепления и позиция русских станет уязвимой. Однако в Петербург полетела победная и, как водится, преувеличенная реляция, которая стала бальзамом для измученного сердца императора. В Беннигсене Александр увидел решительность, смелость и в конце концов полководческое дарование, как будто бы способное переломить военную удачу Наполеона. Царь ни на секунду не забывал о том, что автор донесения совершил когда-то в Михайловском замке, но теперь этот соучастник цареубийства подарил Александру надежду в ситуации, которая казалась отчаянно безнадежной. В столице шумно отпраздновали «победу» при Пултуске, Беннигсен получил орден Святого Георгия II степени и был немедленно назначен главнокомандующим, а пассивного Буксгевдена из Пруссии отозвали. Тот пришел в бешенство, но что делать? Фортуна любит дерзких; к тем, кто переминается с ноги на ногу, она равнодушна.

Столь внезапный и блестящий взлет Леонтия Леонтьевича, конечно, был авансом, и генерал понимал это как никто. Он жаждал случая упрочить свою славу. И вскоре возможность такая представилась.

В сражении при Прейсиш-Эйлау в известной степени виноват французский маршал Мишель Ней. Недовольный зимними квартирами, он без ведома Наполеона двинул свои войска восточнее. Беннигсен интерпретировал эти действия как начало масштабного наступления неприятеля на Кенигсберг, который был тылом русских и пруссаков. Помимо чисто военных соображений, диктовавших необходимость активных действий, имелись еще и психологические: после падения Берлина город, где традиционно присягали прусские монархи, оставался символом независимости королевства. В общем, защищать «прусскую Москву» было обязательно. Беннигсен составил амбициозный план отрезать Нея и Бернадота, далеко отстоящих от основной французской армии, и молниеносно покончить с ними. Его хороший замысел, однако, был скверно исполнен: сказалась и нерасторопность исполнителей, и отвратительные погодные условия. Пока русские по-черепашьи пытались что-то сделать с французскими корпусами, в дело вмешался лично Бонапарт.

Наполеон, хотя и недовольный самоволием Нея, решил действовать по своему старому принципу: «Сначала ввяжемся, а потом посмотрим». Видя, что русские пришли в движение, он предписал Бернадоту отступать на запад, заманивая Беннигсена и растягивая коммуникации неприятеля, а сам начал готовить ловкий маневр, намереваясь обойти русскую армию с юга, отрезать ее от путей снабжения из Кенигсберга и в итоге разгромить.

Все зависело от того, удастся ли сохранить приготовления французов в тайне. Но тут Бонапарта постигла неудача: что у русских было налажено образцово, так это слежка за дорогами. Курьер, скакавший от французского начальника штаба Бертье к Бернадоту, попался в ласковые объятия гусарского разъезда из авангарда, в командование которым только что вступил Петр Иванович Багратион. Чуть позже казаки перехватили еще несколько неприятельских депеш, и план Бонапарта предстал перед Богом Рати во всей полноте. Он имитировал дальнейшее наступление на Бернадота и заставил его продолжать движение на запад в то время, как сам начал отступление. Это исключительно успешная военная хитрость привела к тому, что корпус наполеоновского маршала оказался «выключен» из дальнейших событий. Тем временем Беннигсен, получивший донесение Багратиона, организовал перестроение войск, чтобы заслонить Наполеону путь.

Император французов вскоре понял, что его первоначальный план сорван, и погнался за русской армией. Беннигсен, впрочем, не робел перед Наполеоном и находился в поисках выгодной позиции для генеральной битвы, которую он в итоге и найдет возле городка Прейсиш-Эйлау. Саму же возможность такого поиска командующему героически обеспечивал именно Багратион, авангард которого внезапно превратился в арьергард.

К тому времени Петр Иванович уже имел репутацию короля арьергардных боев – пожарной команды или кареты скорой помощи, надежно прикрывающей отступление. Встав стеной и отбивая французские атаки, ветеран суворовских походов не дал Бонапарту добраться до армии Беннигсена. 26 января она организованно прошла через Прейсиш-Эйлау и расположилась за городом, готовясь к будущей битве. «В этой защите арьергардной более всех участвовал и заслужил всеобщую похвалу командующий… 3-м егерским полком генерал-майор Барклай-де-Толли, который в этом сражении и был ранен», – вспоминал Сергей Волконский, в ту пору – адъютант Беннигсена. Так на авансцене русской истории появился еще один будущий герой Отечественной войны 1812 года.

Вечером под натиском неприятеля войска Багратиона отошли и присоединились к основной армии, однако Беннигсен внезапно отдал приказ выбить французов из Эйлау. Солдаты были измучены и нуждались в отдыхе, однако тут Петр Иванович буквально выдал мастер-класс по мотивации.

«Багратион безмолвно слез с лошади, стал впереди передовой колонны и повел ее обратно, – вспоминал Денис Давыдов. – Все другие колонны пошли за ним спокойно и без шума. Но при вступлении в улицы все заревело “ура!”, ударило в штыки, и мы снова овладели Эйлау. Ночь прекратила битву. Город остался за нами».

Увы, чуть позже Эйлау все же перешел в руки французов. Почему так случилось, сказать однозначно нельзя. Беннигсен приписывал внезапный отход своему хитрому плану – заставить Наполеона атаковать из города и бить по хорошо укрепленному центру его позиции, что действительно привело к тяжелым последствиям для французской армии на следующий день. Однако остается вопрос, зачем в таком случае он ранее отдавал приказ возвратить Эйлау. В мемуарах Леонтий Леонтьевич ответил так:

Другие участники событий – например, тот же Денис Давыдов – приписывали потерю города ошибкам оставшегося там после отъезда Багратиона генерала Сомова и внезапной контратаке французов. По словам известного гусара и поэта, благодаря этому несчастному происшествию французы, точнее, их часть, разместились на теплых квартирах, в то время как русские были вынуждены ночевать под открытым небом при минусовой температуре. Однако последующие события продемонстрировали, что неудобства не сказались фатальным образом на боевом духе русской армии.

Основная фаза сражения при Прейсиш-Эйлау разыгралась 27 января 1807 года. Как соотносились армии противников?

Современные историки установили, что они были примерно равны: по семьдесят тысяч человек с той и с другой стороны при двукратном преимуществе русских в артиллерийских орудиях. Однако все могло измениться. Бонапарт ждал подхода корпусов Даву и Нея; Беннигсен же уповал на прибытие прусского корпуса Антона Вильгельма фон Лестока, частично укомплектованного русскими полками.

Битва началась около восьми утра с ожесточенной артиллерийской дуэли. Русские готовились к обороне, французы медлили, ожидая подхода корпуса Даву. Лишь к десяти часам Бонапарт получил ободряющие новости о том, что подкрепление приближается. Передовая дивизия Даву вместе с дивизией из корпуса маршала Сульта энергично атаковала левый фланг русских, которым командовал генерал Остерман. Чтобы сдержать нарастающий натиск неприятеля Беннигсен вынужден был перебросить туда силы, ослабив свой центр. В этот-то момент на русские позиции двинулся корпус маршала Ожеро – тринадцать тысяч французских пехотинцев.

Относительно задачи, поставленной перед ними, идут споры. Одни полагают, что корпус должен был усилить натиск на фланг Остермана перед подходом Даву; другие думают, что цель пехоты состояла, наоборот, в прорыве ослабленного русского центра, где французы не демаскировали артиллерийскую батарею. Так или иначе, в дело вмешался фатум: разыгралась небывалая снежная буря; неприятель не видел в точности, куда он идет, и вскоре оказался перед русской центральной позицией. Но и наши солдаты не ведали, что противник уже вблизи. Как позже выразился участник битвы Александр Бенкендорф:

Когда метель стихла, вражеские колонны оказались прямо перед пушками:

Это суровое, но поэтическое описание от Дениса Давыдова.

Бенкедорф высказался более приземленно:

Впрочем, отступили не сразу. Да, картечь молниеносно выбила более пяти тысяч французов. Оказался тяжело ранен и спустя три дня скончался герой революционных войн, знаменитый дивизионный генерал Жак Дежарден. Это были страшные, жестокие потери. Но остальные воины, которым оставалось каких-то ничтожных сто шагов до русских позиций, бросились к ним в отчаянной атаке. И навстречу им, с тем же бесстрашием и решимостью, ринулись русские, желая в беспощадном штыковом бою решить исход великого противостояния.

Денис Давыдов с жаром, не охлажденным прошедшими годами, вспоминал:

Французы дрогнули и побежали. Они стремились к Эйлау и кладбищенскому холму, на котором располагалась ставка императора. Беглецов преследовала русская пехота и кавалерия князя Голицына. Центр наполеоновской армии рушился на глазах у непобедимого прежде гения войны. Артиллерия Бонапарта открыла огонь по наступающим русским, попадая и по своим: в этот момент картечью был ранен сам маршал Ожеро. Четырнадцатый линейный полк его корпуса единственный сумел сохранить порядок и построил каре на небольшом холме. Император, пытаясь спасти этих солдат, отправлял к ним гонцов с приказом прорываться к французскому левому флангу, где на помощь им придет легкая кавалерия. Первые два посланца Бонапарта были убиты казаками, и только третий, Марселлен Марбо, добрался до своих соотечественников. Но помочь им было уже невозможно; как раз в этот момент в атаку на холм пошли русские гренадеры, прорвавшие каре. Один из офицеров полка упрашивал Марбо спасти хотя бы полковое знамя, легендарного «орла», но, едва Марселлен протянул руку к древку, его контузило. Из пекла боя бесчувственного императорского гонца вынесла лошадь Лизетта, которая получила случайный штыковой удар в бок и, обезумев, помчалась прочь. Родившийся в рубашке офицер остался жив и после написал интереснейшие мемуары.

Между тем безудержно преследуя бегущих французов из корпуса Ожеро солдаты Московского полка приблизились к ставке Наполеона на городском кладбище Эйлау. Бой закипел в каких-то десятках шагов от места, где находился император. Сам Бонапарт был в восторге от действий русских. «Какая отвага!» – публично восклицал он, наблюдая за атаками войск Беннигсена. Потом Наполеон скажет своему визави: «Вы были злы при Эйлау». Из его уст – это весьма высокая оценка.

Бой на кладбище – один из критических моментов битвы. Видя, насколько угрожающим стало положение, Бонапарт бросил вперед кавалерию. «Надеюсь, ты не отдашь меня им на съедение?» – иронично спросил император ее командующего маршала Мюрата.

Внезапный бросок двенадцати тысяч французских кирасиров и драгун отбил атаку противника, более того почти что прорвал русский центр, едва не переломив ход событий. Безудержная атака смяла три линии русской пехоты, но последняя выстояла; артиллерия открыла по французам убийственный огонь. Полковник Луи Лепик кричал своим солдатам: «Не пригибаться. Это не дерьмо, это всего лишь картечь». Сказано красиво, но от смерти не спасает.

Потери атакующих оказались огромны. Русским ядром был смертельно ранен легендарный наполеоновский генерал, вождь кирасиров Жан Жозеф д'Анж Опуль, знаменитый на всю армию феноменальной физической силой и храбростью. Между тем прорыв за спинами неприятельских кавалеристов затянулся. Окруженные конники оказались в западне; они вынуждены были прорываться уже назад, погибая под градом пуль и осколков.

Не случайно Оноре де Бальзак сделал своего героя, полковника Шабера, участником этой знаменитой атаки. Бальзаковский персонаж был тяжело ранен, сочтен погибшим и возвратился во Францию через много лет, когда его жена уже вторично вышла замуж за состоятельного человека и отказалась признавать в больном искалеченном старике того самого Шабера. Вот как несчастный ветеран Эйлау рассказал о своих злоключениях поверенному Дервилю:

Кому удалось выбраться из пекла, так это отчаянному Лепику. Бонапарт сказал ему по возвращении: «Я знал, что у меня лучшая в мире пехота, но теперь я вижу, что у меня и лучшая в мире кавалерия». Однако итог кавалерийского смерча не давал Наполеону особенных поводов для радости. Как точно заметил Сергей Волконский:

Отсутствие «последствий» прекрасного поступка воодушевило уже русские войска. Глядя на потрепанную отступающую кавалерию, и Денис Давыдов, и Александр Бенкендорф были уверены: контратака в этот момент принесла бы русским безоговорочную победу. Ждали приказа главнокомандующего. Но неожиданно выяснилось, что Беннигсен куда-то подевался! Его загадочное исчезновение позднее вызвало много слухов и пересудов, вплоть до обвинений в дезертирстве. Сам Леонтий Леонтьевич уверял, что он отправился навстречу к подходящему корпусу Лестока и… заблудился. Не верить генералу причин нет, он неоднократно демонстрировал свою храбрость в бою, но следует признать: эта заминка, а Беннигсена не было на поле боя несколько часов, дорого обошлась русской армии, возможность решить все в свою пользу была упущена.

Между тем к месту сражения наконец-то в полном составе подошел корпус Даву. Он нанес мощный удар по русскому левому флангу, буквально сминая его. Казалось, чаша весов вновь клонится на сторону французов. В этот роковой момент был тяжело ранен командующий русскими резервами генерал Дохтуров, и его вынужденно заменил несгибаемый Багратион. В рядах царской армии чувствовалось замешательство; одно верное решение или одна ошибка могли изменить все. К счастью, произошло первое: дежурный генерал-лейтенант Петр Александрович Толстой несколько робко, но все же перебросил с правого фланга на левый две роты конной артиллерии под командованием будущего покорителя Кавказа, а тогда еще малоизвестного полковника Ермолова.

«Граф Толстой махнул рукою влево, и я должен был принять сие за направление, – вспоминал Алексей Петрович. – Я не знал, с каким намерением туда я отправляюсь, кого там найду, к кому поступаю под начальство… Прибыл я на обширное поле на конечности левого фланга, где слабые остатки войск едва держались против превосходного неприятеля, который подвинулся вправо, занял высоты батареями и одну мызу, почти уже в тылу войск наших».

Ермолов организовал оборону и завязал с французами жаркую артиллерийскую дуэль. Чуть позже к нему подошла еще одна артиллерийская рота под командованием графа Кутайсова. Они поломали план Даву расчленить русскую армию, задержали французов на два часа и буквально дотерпели до того момента, когда на левом фланге появился долгожданный прусский корпус.

Отдавая дань русским героям, нужно вспомнить и про малоизвестного у нас Лестока. Учитывая, что прусская армия была почти рассеяна, фактически он один, во главе корпуса, лишь наполовину состоявшего из его соотечественников, сохранял честь своего королевства. Генералу было уже семьдесят лет, он начал службу еще во времена Фридриха Великого и возмужал в сражениях Семилетней войны, но до сих пор сохранял ясность рассудка и крепко сидел в седле. Его правой рукой был генерал-майор Кристоф Фридрих Отто фон Дирик.

Поразительно, что союзников отыскал вовсе не Беннигсен, который бессмысленно блуждал по окрестностям и вернулся на поле битвы, когда кризис уже миновал. Лестока нашел один из русских курьеров, от которого пруссак узнал про тяжелое положение левого фланга. И хотя первоначально военачальнику предписывалось действовать на правом, он двинулся на шум баталии и с ходу атаковал французов. «Прибыв на наше левое крыло, Лесток немедленно атаковал деревню Кушиттен, которая была занята французами под начальством Даву. Они были выбиты из деревни, отброшены в березовую рощу и затем в Клейн-Саусгартен, при чем потеряли четыре орудия. Затем они были также вытеснены из занятой ими возвышенности около деревни Кушиттен», – рассказывал Беннигсен.

Лихая атака Лестока превратила героизм Ермолова в успех. К сожалению, отважного полковника, сыгравшего столь важную роль в битве, обошли при награждении. Возможно, всему виной скверный характер Алексея Петровича, который принес ему немало невзгод. Так или иначе, основную заслугу в том, что конная артиллерия удержала левый флаг до подхода пруссаков, приписали графу Кутайсову, за что Александр Иванович получил орден Святого Георгия III степени. Ермолову же последовал более скромный Владимир III степени. Никто не оспаривал замечательной храбрости и сметки Кутайсова (он героически погибнет спустя пять лет в Бородинской битве), но несправедливость по отношению к Ермолову покоробила многих боевых офицеров. Князь Багратион, на глазах которого разворачивалась отчаянная борьба артиллеристов с Даву, даже счел это личным оскорблением и позже высказал жалобу великому князю Константину Павловичу.

Вскоре сражение стихло – земли возле Эйлау были усеяны трупами. Вечером к городу подошел маршал Ней, не оправдавший надежд своего императора и успевший только к шапочному разбору. По легенде, глядя на кровавую картину, открывшуюся его глазам, опоздавший маршал промолвил: «Что за бойня, и без всякой пользы». Действительно, хотя французы и русские потеряли от пятнадцати до двадцати тысяч убитыми и ранеными, а может быть, даже больше, исход сражения нельзя было считать чьей-либо победой. Обе стороны, шокированные понесенными потерями, собирались отойти.

Среди русского командования единственным сторонником отступления был сам Беннигсен. Он указывал на подход к противнику Нея и близость Бернадота, который задерживался из-за хитростей Багратиона, но которого ожидали вот-вот. Практически весь штаб армии настаивал на продолжении битвы; генерал Кнорринг в сердцах даже обнажил шпагу, и его пришлось разнимать с Беннигсеном. Но, несмотря на кипевшие страсти, командующий остался непреклонен. Он не знал в то время, что Бернадот оказался бы возле Эйлау только через два дня, а Бонапарт, не будучи уверенным в завтрашнем триумфе, тоже размышлял о ретираде. Уход русской армии со своей позиции дал Наполеону возможность объявить о своей победе. Впрочем, позже Бонапарт скажет русскому ротмистру Чернышеву: «Если я объявил себя победителем при Эйлау, то только потому, что вам угодно было отступить».

Леонтий Леонтьевич, несмотря на тактический отход, между тем провозгласил победителем себя. И, положа руку на сердце, к тому были основания: ибо никто и никогда прежде не наносил Наполеону такого чудовищного урона. Русские отходили совершенно беспрепятственно, без малейшего намека на преследование со стороны противника. По словам Дениса Давыдова, «французская армия, как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но не способная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования».

По всей Европе заговорили о том, что Бонапарт уже не тот. Император впервые не смог одержать однозначную победу. В кровопролитной битве погибло восемь французских генералов (при Аустерлице только один), в том числе прославленные Дежарден и Опуль. Корпус Ожеро оказался полностью разгромлен. В Петербург привезли шесть захваченных наполеоновских «орлов», пять из которых были взяты 8 февраля, а один в предшествующих боях (французы между тем не захватили при Эйлау ни одного русского знамени). Александр I был весьма доволен этими несомненными свидетельствами успеха: трофеи торжественно провезли перед войсками и доставили в Петропавловский собор. После Прейсиш-Эйлаусского сражения и отчасти под впечатлением от него был учрежден знак отличия военного ордена, впоследствии известный как Георгиевский крест – высшая русская награда для нижних чинов.

Психологический эффект от самого факта, что Бонапарт не сумел добиться желаемого и вынужден зализывать раны, отодвинул ошибки Беннигсена на второй план. Леонтий Леонтьевич получил от царя ласковое письмо, орден Андрея Первозванного и пожизненную пенсию в двенадцать тысяч рублей. В течение нескольких месяцев в Пруссии русского командующего будут льстиво называть не иначе как Invicti Victor – Победитель Непобедимого.

А что же Непобедимый Побежденный? Видя, что его воинство обескровлено, а могущество поколеблено, Наполеон отправил генерала Анри Гасьена Бертрана к Беннигсену и прусскому королю с предложением мира. Это была хитрость корсиканца с целью выиграть время, а может быть, и разбить коалицию своих противников. Но она не удалась. Леонтий Леонтьевич ответил Бертрану, что государь отправил его воевать, а не вести переговоры. Воспрявший духом Фридрих Вильгельм III уверился в скором падении своего врага и тоже отказал французскому посланцу. В результате Бонапарт увел свои войска на Вислу ни с чем.

Фаддей Булгарин довольно точно подвел итог сражения:

В современном Багратионовске есть только один памятник битве при Прейсиш-Эйлау, и памятник это прусский. Обелиск, созданный скульптором Фридрихом Августом Штюллером по воле короля Фридриха Вильгельма IV, был открыт в 1850-х годах. Надпись на нем гласит: «Достославной памяти Лестока, Дирика и их братьев по оружию». Каких братьев – не сказано. Правда, на монументе, помимо изображений двух прусских генералов, есть и профиль Беннигсена, но без пояснений, кто это такой. Вообще Леонтию Леонтьевичу крайне повезло: его посмертная репутация, связанная в основном с последующим поражением и желчными наветами на Кутузова, кажется исключала возможность установки ему памятника в России. Однако судьба распорядилась иначе, и Беннигсен почтен в месте своего звездного часа. Чего, увы, не скажешь о Ермолове, Кутайсове, Толстом, Волконском, Денисе Давыдове, Барклае…

А между тем для русской истории сражение при Прейсиш-Эйлау ничуть не менее важно, чем для прусской, и гораздо более славно. К нему, пожалуй, лучше всего подходит определение «близнец Бородина». Две битвы и правда очень похожи: отмеченные страшным кровопролитием, они не выявили явного победителя и закончились организованным отступлением русских. Но Бонапарт ни там ни там не защитил своей славы непобедимого военного гения. А для таких, как Наполеон, победа по очкам – это практически поражение: она подтачивает уверенность в себе и воодушевляет мужественного противника.

Сергей Волконский, возвратившийся в 1850-х из сибирской ссылки, писал на склоне лет в своих записках:

Соседство Прейсиш-Эйлау и 1812 года кажется тут неслучайным. В забытой битве на территории Пруссии впервые, еще очень неясно, проступили контуры будущей русской победы в Отечественной войне. Но современники пока не поняли значения тех событий – вскоре их ошеломило побоище при Фридланде, в котором Наполеон все-таки добился своего.

Магистр Тевтонского ордена Карл фон Трир основал Фридланд, нынешний Правдинск, в 1313 году. Год не сулил везения этому месту, но кто же знал, когда и кому не повезет? Не повезло здесь Беннигсену, которому наконец изменила удача, и русской армии, вновь сошедшейся с войсками Наполеона в начале июня 1807-го.

Три месяца понадобилось обоим противникам, чтобы привести себя в относительный порядок после прейсиш-эйлаусских потрясений. Бонапарт искал случая для нового решающего сражения, чтобы восстановить репутацию и наконец положить Россию на лопатки. Между тем Беннигсен, не проиграв Наполеону, в конце концов испытал некоторое головокружение от успехов и публично обещал расправиться с грозным противником в ближайшее время. Собственно, от него этого и ждали, и требовали.

Визави попробовали друг друга на зубок в сражении при Гейльсберге, где французские атаки на укрепленные позиции русских оказались уверенно отбиты. После этого император французов решил ударить по тылам противника и двинулся к Кенигсбергу. Прикрывать свой фланг он отрядил корпус маршала Ланна, который был отделен от основных сил и выглядел легкой добычей.

У Беннигсена было несколько вариантов: к примеру, он мог уйти, не ввязываясь в сражение, но Леонтий Леонтьевич вознамерился атаковать Ланна, над которым имел подавляющее численное преимущество. Он приказал войскам перебираться на левый берег реки Алле, где находилась его цель.

Место для переправы было крайне неудачным. Река там делает поворот на девяносто градусов, и, таким образом, войска оказались перед водной преградой не с одной, а с двух сторон. Кроме того, хотя численно русских было сорок пять тысяч, а французов всего семнадцать, но позиция оказалась с изъяном: левый фланг царской армии отделялся от центра ручьем и оврагом, что сильно затрудняло переброску сил в случае необходимости.

Все это было бы, конечно, поправимо, если бы не главное: переживая острый приступ мочекаменной болезни, Беннигсен фатально промедлил с атакой, и, пока он готовился нанести смертельный удар Ланну, донесение отнюдь не глупого французского военачальника достигло Наполеона. Тот гениальным полководческим чутьем увидел долгожданную возможность для разгрома русских и отдал приказ стягивать силы к Фридланду. Беннигсен беспечно болел, полагая, что слабый Ланн никуда от него не денется, а тем временем на помощь маршалу шли главные силы французской армии.

Впоследствии Леонтий Леонтьевич посыпал голову пеплом:

Ложные сообщения… Сколько же битв проиграно из-за ложных сообщений!

В рядах русской кавалерии при Фридланде в чине корнета отметился Фаддей Булгарин, человек авантюрной судьбы, который после Тильзита окажется на службе у Наполеона и пройдет кампанию 1812 года вместе с Великой армией. Это не помешает ему после войны снова стать русским подданным и снискать славу на литературном поприще: он будет писать верноподданные статьи в журналы и доносы в Третье отделение. Это тот самый Видок Фиглярин, которого как следует прожарит Пушкин в знаменитой эпиграмме. Но надо признать: его воспоминания о Фридландской битве вполне передают нерв событий. Вот как Булгарин описывает утро 2 июня перед сражением, когда русские еще уверены, что противостоять им будет только Ланн.

Казалось бы, все торжественно и предвещает большой успех. Но сюда уже мчался сам Бонапарт: он прибыл к Фридланду около часа дня, сразу оценил слабую позицию противника и приказал маршалу Нею, «прогулявшему» Прейсиш-Эйлау, но ныне пришедшему чуть раньше самого императора, обрушиться на неблагополучный левый фланг. Багратион, находившийся там, быстро понял, к чему все идет. Он сообщил Леонтию Леонтьевичу о том, что французы, вероятно, атакуют, однако… реакции не последовало. Русский главнокомандующий продолжал плодить ошибки; в этот момент состояние его здоровья настолько ухудшилось, что он не мог сидеть в седле и только лежал или сидел на земле. Естественно, в этих условиях Беннигсен был мало способен полноценно руководить боем.

Впрочем, Багратион все же сорвал назревающую катастрофу. Так просто снять опытного полководца не получилось: его солдаты дрались как звери. Бонапарт даже вынужден был отправить Нею подкрепление из корпуса маршала Виктора. Но артиллерия генерала Сенармона в тот день действовала крайне успешно: в конце концов она подавила русскую батарею и обеспечила наступление, потеснившее Петра Ивановича. Слово Булгарину:

Тем не менее для русской армии назревал серьезнейший кризис. На дороге, ведшей к французской позиции, стал отчетливо виден огромный столб пыли, и Беннигсен отправил двух офицеров подняться на башню ратуши, чтобы выяснить причину. Одним из этих офицеров был английский агент Кристофер Хели-Хатчинсон, другим – Сергей Волконский.

Последний оставил красочное описание своей разведки:

Стало ясно: вечером возле города окажется уже вся восьмидесятитысячная армия Наполеона. Было сорок пять тысяч против семнадцати, станет сорок пять тысяч против восьмидесяти плюс один Наполеон. Так себе перспектива, если не сказать откровеннее.

Беннигсен наконец отдал приказ об отступлении во Фридланд. Возникла традиционная для срочной ретирады неразбериха и давка. Наполеоновская артиллерия обрушила огонь на город, и в скором времени три из четырех мостов через Алле оказались уничтожены[11].

Но и в проигранных сражениях есть герои. Память о них иногда не такая звонкая, но подвиг их от этого ничуть не меньше. И пусть портрета Николая Николаевича Мазовского нет в военной галерее Зимнего дворца, имя его навсегда вписано в славную историю русского оружия.

Мазовский был храбрым и честным офицером суворовского склада сорока семи лет от роду. Кавалер ордена Святого Георгия, участник войн Екатерины и Павла, а также недавних сражений при Пултуске и Прейсиш-Эйлау, среди своих бойцов он имел заслуженную репутацию отца-командира, поскольку был толков, корректен и не глядел на солдата как на пушечное мясо. Много о Мазовском говорит то, что он полностью искоренил в полку телесные наказания. «Мои гренадеры настолько отличны, что совершенно не нуждаются в палках» – его фраза.

В аду Фридланда солдаты Мазовского, находившиеся в подчинении Багратиона, до последнего защищали городские ворота, прикрывая отступление русских войск. Отважный Николай Николаевич был ранен в руку и ногу и уже не мог вести солдат в контратаку. Тогда он приказал двум гренадерам взять его на руки и в таком виде повел бойцов в штыки. «Друзья, неприятель усиливается, умрем или победим! – кричал он. – Не робейте!»

В этой отчаянной атаке Мазовский погиб от картечи. Впоследствии рассказывали, что французы надругались над его трупом, стащив с него всю одежду, исколов его штыками и выбросив изуродованное нагое тело в ров. Если так, то это редкое для тех относительно благородных времен свинство. После ухода наполеоновских войск останки генерала были преданы земле жителями Фридланда. Спустя десятилетия надгробие обветшало – его восстановили только в царствование Александра II и, к сожалению, с ошибкой. В надписи на могильном камне генерал назван Маковским. Но это ничего не меняет в его посмертной славе: он достойно жил и храбро погиб, как и подобает честному офицеру. Будете у его могилы – поклонитесь. Пусть Николай Николаевич знает, что о нем помнят и сейчас.

Итак, войска левого фланга и центра с потерями отступили за Алле. Но правый фланг под началом князя Горчакова – того самого племянника Суворова, чьи родители познакомились в Кенигсберге, – оказался отрезан, как и планировал Наполеон. О сдаче в плен никто не помышлял. Русские бросились на прорыв, намереваясь штыками проложить себе дорогу. Пробившись в город, практически занятый французами, русские столкнулись с солдатами Нея, Виктора, Ланна и Мортье; завязался ожесточеннейший бой с превосходящими силами врага.

Ермолов рассказывал о воинах Горчакова:

Когда уже стемнело, к берегу Алле с другими уланами пробился корнет Булгарин. Его лошадь прыгнула в реку и тяжело поплыла, перенося на себе всадника. Тут же переправлялись пехотинцы; многие из них не умели толком плавать и держались за хвосты уланских коней. Солдат, пристроившийся к лошади Булгарина, внезапно выпустил ее хвост и в отчаянии схватил за ногу всадника.

Это едва не стоило Фаддею Венедиктовичу жизни.

В другом уланском полку, Конном польском, тут же, рядом с Булгариным, сражалась при Фридланде еще одна знаменитая мемуаристка – кавалерист-девица Надежда Дурова, которая недавно прибыла в войска, выдавая себя за мужчину. Прототип Шурочки Азаровой из «Гусарской баллады», Надежда со своим верным конем Алкидом спасла тяжело раненного однополчанина, который еле держался в седле. Она взяла в руки поводья чужой лошади и, рискуя быть захваченной в плен, медленно вывезла бедолагу в безопасное место.

Итак, русская армия отступила, горящий Фридланд оказался в руках французов. Очевидно, что, кроме как поражением, такой исход назвать было нельзя, но поражения бывают разные.

Катастрофой битва все же не увенчалась. Беспримерная стойкость русских воинов исключила самое страшное.

Так писал Ермолов.

Доблесть полка Мазовского была отмечена Александром I особо. Из двух тысяч гренадеров к заключению Тильзитского мира в живых оставалось чуть более четверти. Признавая их небывалый героизм, царь приказал сохранить головные уборы солдат в том виде, в каком они оказались по окончании битвы, даже если те были повреждены. И с тех пор гвардейцы этого полка носили каски с пулевыми отверстиями, что и отметил Пушкин в знаменитом «Медном всаднике».

Более того, в 1809 году Александр приказал нанести на каски выживших гренадеров их имена. И это была первая коллективная награда в истории русской армии. Представьте, как замирали прохожие, видя, что мимо идет настоящий воин, чье имя, как знак отваги, выгравировано на пробитом пулями и осколками высоком шлеме. Название Фридланд в России начала XIX века было знакомо многим.

Кстати, именно после Фридланда были вручены учрежденные недавно солдатские «Георгии»: считается, что первым этот орден получил герой сражения, унтер-офицер Кавалергардского полка Егор Иванович Митрохин «за умелое и храброе выполнение поручений»[13].

Подобные последствия говорят о том, что в неудачной битве русское командование все же видело немало поводов для гордости.

Одним из второстепенных итогов Фридланда стало падение Беннигсена. Генералу не могло постоянно везти, а собственных его дарований все же не хватало для успешных действий против Наполеона. Поведение Леонтия Леонтьевича во время битвы при Прейсиш-Эйлау создало ему неоднозначную репутацию в армии, отзвуки чего, разумеется, дошли до Петербурга. В этих условиях менялось отношение к нему императора: Александр все чаще вспоминал ночь с 11 на 12 марта 1801 года и раздражение его против Беннигсена нарастало. Еще до Фридланда князь Куракин сообщал вдовстующей императрице Марии Федоровне:

С этим можно было бы мириться при победах, но поражения царь Беннигсену не простил. Тем более что через некоторое время без боя был оставлен Кенигсберг, и русская армия отступала к Неману, за которым уже начиналась русская территория.

Наполеон тем временем праздновал долгожданную решительную победу. Военное счастье вновь улыбнулось ему. И, хотя многие в русской армии жаждали реванша, психологический эффект от успеха на поле брани оглушил его политических соперников: прусского короля и русского императора. Путь Бонапарта лежал в город Тильзит, где он готовился продиктовать побежденным свою волю.

Тильзит нынче называется Советском. Можно сказать, что это единственное место на карте бывшего СССР, где до сих пор сохраняется советская власть (ну а как еще назвать местную администрацию?).

Город является родиной сыра «Тильзитер» (не переименовать ли его в «Советский»?), но во всех учебниках истории он упомянут в связи с заключением 13 июня 1807 года Тильзитского мира.

Наполеон Бонапарт не только полководец, но и политик. Всячески третируя прусского короля, он выказывал уважение к русскому императору и давал понять, что именно с ним готов обсуждать условия мира. Хотя военная сила оказалась на стороне французов, церемониал подчеркивал равноправие государей. Местом встречи двух императоров стал плот, установленный на середине Немана.

Наполеон находился в Тильзите, его противник – на противоположном берегу. Лодки с высочайшими особами отплыли одновременно и синхронно подошли к плоту: правда, император французов ступил на него чуть раньше и успел подойти к барке царя, встречая его. После чего произнес историческую фразу: «Так из-за чего же мы воюем?»

Выше мы уже заметили, что главным врагом Наполеона была Англия. Россию он видел младшим, покорным, полностью подчиненным его воле, но все-таки союзником. Его цель заключалась в том, чтобы Петербург примкнул к континентальной блокаде Альбиона, то есть перестал с ним торговать и помог задушить экономически.

Александр оказался весьма любезен с собеседником, но его учтивость маскировала неприязнь. Потом Бонапарт скажет про русского царя: «Это настоящий византиец», имея в виду его лицемерие. Но внука Екатерины Великой нужно понять: дело-то ведь было не только и не столько в его самолюбии. Англия на тот момент – главный торговый партнер России, мы с большой прибылью продавали туда пеньку, незаменимую при создании корабельных снастей. Тильзит, наложивший на это запрет, пробил огромных размеров дыру в русском бюджете. Представьте, что современная Россия теряет право продавать нефть и газ.

Страшновато? Неудивительно, что, подписывая мир, Александр уже думал, как бы его порвать.

Кстати, благодаря Тильзиту была решена судьба Швеции – нашего северного соседа, который со времен Петра Великого изрядно потерял в надменности (помните пушкинское «назло надменному соседу»), но все же тщился играть заметную роль в европейской политике. Стокгольм продолжал торговать с англичанами, и его следовало поставить на место. Наполеон попросил Александра выполнить эту черную работу, намекнув, что не возражает, если Россия в награду за труды заберет себе Финляндию. Так оно и случилось.

Однако ни эта, ни другие мелкие уступки Наполеона не могли решить экономических проблем России, возникших из-за прекращения торговли с Англией. Русское общество воспринимало Тильзитский мир так же, как потом Ленин охарактеризует мир в Бресте, – как похабный. Как унизительный и навязанный силой. Пушкин напишет: «Тильзит! (при звуке сем постыдном // Теперь не побледнеет росс)». «Теперь» – это после победы над Бонапартом и взятия Парижа. А тогда бледнел, и еще как.

Французы между тем ликовали. Несмотря на дипломатические условности, которые подслащивали пилюлю для Александра, всем было ясно, кто победитель в этой игре. В те дни наполеоновские солдаты сложили песню со строчками, которые в духе Самуила Маршака можно было бы перевести так:

Оказавшись в Тильзите-Советске, мы пришли к знаменитому мосту Королевы Луизы, который ныне соединяет Россию с Литвой. Его открыли в уже считай предвоенном 1907 году к столетию Тильзитского мира, когда в Европе вроде бы царило спокойствие, но многие видели, что бойня неизбежна и близка. И будет эта бойня настолько кровавой, что Наполеоновские войны по сравнению с ней покажутся просто учениями.

У вас может возникнуть законный вопрос: какая связь между Тильзитским миром – для Пруссии в высшей степени позорным – и королевой Луизой? Чем эта хрупкая смешливая красавица заслужила, чтобы мост назвали в ее честь? Решительностью! В этом смысле она значительно превосходила своего вялого супруга Фридриха Вильгельма. Когда Наполеон практически уничтожил прусские войска и шаг за шагом занимал провинции ее королевства, она, несмотря на тиф, вместе с детьми и прислугой бежала из Кенигсберга. По Куршской косе в полуобморочном состоянии королева добралась до мужа, который пребывал в Мемеле. Там чета узнала о поражении русских войск при Фридланде и поняла, что все кончено. Пруссаки не могли разбить Наполеона, но верили, что это получится у русских. Не получилось.

На мужа Луизы Наполеон смотрел как на пустое место: большего унижения король в своей жизни просто не испытывал. Спасти всех и вся взялась женщина: она сама отправилась на встречу с Бонапартом, который остановился в доме тильзитского юриста Эрнста Людвига Зира (это здание, увы, погибло во время Второй мировой). Наполеон настолько чувствовал себя там хозяином, что подарил роскошную, отделанную золотом кровать Зира императору Александру. Эта бесцеремонность неудивительна: для Бонапарта вся Пруссия тогда была одной большой кроватью Зира, находившейся в его безраздельной власти. Ее он тоже мог кому-то подарить, полностью или по частям.

Император французов принял Луизу 6 июля 1807 года. Она прибыла на свидание с узурпатором в роскошном туалете, в то время как Наполеон, только что вернувшийся с верховой прогулки, был облачен в простой егерский мундир и дал ей аудиенцию как бы между делом. Королева пустила в ход все свое очарование, и позже Бонапарт признался Жозефине, что «собеседница была полна кокетства».

Пока жена пыталась добиться хоть каких-то политических уступок, Фридрих Вильгельм угрюмо сидел в приемной. Страшно даже представить, какие картины рисовало его воображение относительно происходящего за закрытыми дверями. Приближенные посматривали на Фридриха не то с сочувствием, не то с насмешкой. В конце концов монарх не выдержал и нервно ввалился в комнату. Но это лишь послужило поводом для очередного унижения. Бонапарт при появлении «пустого места» просто прервал переговоры, а вечером публично сострил: «Если бы король вошел позже, я, пожалуй, вынужден был бы уступить Магдебург!» Конечно, император издевался: не для того он побеждал прусские и русские войска, чтобы купиться на нежную улыбку венценосной прусской красавицы. На острове Святой Елены Бонапарт напишет: «Говорили, будто я оскорбил Королеву Пруссии, вовсе нет. Я только сказал ей: “Женщина, возвращайся к своей прялке и хозяйству”».

Итак, в Тильзите Пруссия испила горечь позора. Она осталась на карте Европы только благодаря заступничеству Александра I. Царю требовался буфер между Россией и Францией, а Наполеон хотел союза с Александром против Англии и пошел на незначительную уступку, забрав, впрочем, у Пруссии огромные территории и больше половины населения. Произошедшее повергло королевскую чету в глубокую депрессию. Фридрих Вильгельм без конца твердил об отречении. Нежная жена поддерживала его как могла, но переживания подкосили ее здоровье. 19 июля 1810 года она умерла от воспаления легких.

В 1813 году под воздействием победы России в Отечественной войне Пруссия восстала против Наполеона. И вот тут-то красивая, женственная королева, умершая во цвете лет, превратилась в символ борьбы за независимость. Именно поэтому в ее честь впоследствии был назван мост, а также кирха и театр в Тильзите. Солдаты шли умирать с ее именем на устах. Как гласит апокриф, прусский герой борьбы с Бонапартом фельдмаршал Блюхер после Ватерлоо воскликнул: «Теперь Луиза отмщена».

Кстати, прекрасная королева не чужая и для России. Ее дочь Шарлотта вышла замуж за великого князя Николая Павловича – будущего Николая I – и в итоге стала русской императрицей Александрой Федоровной. Соответственно Луиза – бабушка Александра II, царя-освободителя.

В конце 1812 года и начале 1813-го земли нынешней Калининградской области вновь стали ареной Наполеоновских войн.

Со времен Тильзитского мира прошло всего пять лет, а как изменился политический ландшафт Европы. Бонапарт вторгся в Россию, пытаясь заставить хитрого Александра исполнять условия мирного договора (ведь русский царь, латая пробоину в казне, начал принимать английские корабли под американским флагом!). Бывшие союзники стали врагами. Зато, как помнит читатель, прусский король Фридрих Вильгельм, покоряясь Бонапарту, предоставил в его распоряжение свои войска: около двадцати тысяч человек, которые влились в 10-й корпус императорской армии.

Однако Великая армия потерпела поражение и бежала. На исходе 1812 года авангарды отдельного корпуса генерала Петра Витгенштейна перешли прусскую границу, отрезая неприятелю пути отступления. 24 декабря Тильзит занял шеститысячный отряд Павла Васильевича Голенищева-Кутузова. А между тем к городу спешил тот самый 10-й корпус под командованием французского маршала Жака Макдональда, который ранее осаждал, но не смог взять Ригу.

В войне 1812 года в обеих армиях-противницах воевало по яркому полководцу с шотландскими корнями: у нас это был Барклай, а у французов – Макдональд, о чем несложно догадаться по его фамилии. Командующий 10-м корпусом прославился еще в эпоху революционных войн, но при Наполеоне долгое время находился не у дел – из-за симпатии к опальному генералу Моро, объявившему корсиканца узурпатором и врагом революции. Только в 1809 году, с видимой и даже демонстративной неохотой, Бонапарт вернул ветерана в обойму. Но Макдональд, изнывавший от бездействия, не упустил шанс. Во время сражения при Ваграме он так ловко и талантливо атаковал австрийцев, несмотря на шквальный огонь противника, что Бонапарт переменил к нему отношение. Перед битвой император даже не поздоровался с Макдональдом, едва кивнув генералу, но в ходе боя, наблюдая за его действиями, не мог сдержать восторга. «Какой храбрец!» – кричал он. После победы впечатленный государь прямо на поле битвы произвел Макдональда в маршалы, обнял и предложил ему дружбу. Чуть позже полководец получил еще и титул герцога Тарентского.

И вот теперь этот личный друг Бонапарта, маршал и герцог, отступал в Восточную Пруссию. Его корпус ретировался двумя колоннами. Первая, под началом самого командующего, достигла Тильзита и, потеснив Голенищева-Кутузова превосходящими силами, вынудила его отступить. В месте, где Наполеон достиг зенита славы, Макдональд стал ожидать подхода второй, более многочисленной колонны во главе с прусским генералом Людвигом Йорком. Однако ее он так и не дождался. Между Йорком и Макдональдом успел вклиниться отряд Ивана Ивановича Дибича.

В нашей истории есть только четыре полководца, получивших ордена Святого Георгия – главной военной награды империи – всех четырех степеней. Это Кутузов, Барклай, Паскевич и… Дибич. Последний известен скромно, и этому есть целый ряд причин. В 1825 году именно он, будучи начальником Главного штаба, предупредил Николая I о подготовке восстания декабристов; во второй армии прошли аресты заговорщиков, включая одного из главных революционных вождей – Павла Пестеля. Верноподданность Дибича сделала его персоной нон-грата в советском пантеоне героев 1812 года, но и во времена империи память о нем оказалась скомпрометирована. Виной всему неудачи полководца при подавлении польского мятежа 1830–1831 годов. Исправить их Иван Иванович возможности не получил: в разгар кампании он заболел холерой и скоропостижно скончался в момент, когда общество единодушно роптало против него.

Нерешительность Дибича вызвала резкие, почти убийственные отзывы современников. Денис Давыдов писал, что «клеймо проклятия горит на его памяти в душе каждого россиянина, кто бы он ни был…». Пушкин в письме Вяземскому язвил, что потеря Дибича будет весьма чувствительна… для поляков, то есть скорбеть о нем будет Варшава. Сдержанней и справедливей поэтов оказался Бенкендорф, отметивший: «Он умер в цвете лет, после блестящего поприща, омраченного единственно этой кампанией. Армия и Россия почти обрадовались его смерти, приписывая ему одному срам столь продолжительной борьбы против польской революции». Эта судьба ярко показывает, как молниеносно испаряется мирская слава. Череда побед ничего не значит, если ее итогом становится поражение. Что значила бы для нас Полтава, погибни Петр Великий в 1711 году, прорываясь из Прутского окружения? Каким бы мы помнили Суворова, сгинь он на перевале Сен-Готард? Что писали бы в учебниках истории о Кутузове, умри он не в апреле 1813 года, а в начале сентября 1812-го, сразу после оставления Москвы? Посмертная биография Ивана Ивановича предлагает печальные ответы на эти вопросы.

Но вспомним Бенкендорфа, сказавшего, вопреки общему хору, о «блестящем поприще» Дибича. Каким оно было? Всего за два года до кончины Иван Иванович, командуя Дунайской армией, нанес несколько уверенных поражений туркам, осуществил сенсационный переход через Балканы, считавшийся невероятным, и овладел Адрианополем – второй столицей Османской империи.

Этот успех произвел настолько удручающее впечатление на противника, что он запросил мирные переговоры. По Адрианопольскому трактату Россия получила все черноморское побережье современного Краснодарского края – землю, на которой уже стояли Анапа и Геленджик и где позже возведут Новороссийск и Сочи! Довольный Николай I даровал Дибичу «победный титул» графа Забалканского, поставив его в один ряд с Потемкиным-Таврическим, Суворовым-Рымникским, Кутузовым-Смоленским…

А что до этого? До этого были Наполеоновские войны, в которых Дибич сражался при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Фридланде, Полоцке, Дрездене, Кульме, Лейпциге, Ла-Ротьере, Арси-сюр-Об. Бился он и в Восточной Пруссии.

Вернемся же в декабрь 1812 года, когда в российских Колтынянах, на территории нынешней Литвы, авангард Йорка внезапно наткнулся на солдат генерал-майора Дибича.

Поначалу у Ивана Ивановича было всего тысяча четыреста человек против почти четырнадцати тысяч у противника. Но положение второй колонны 10-го корпуса к тому моменту выглядело весьма расстроенным. На дворе уже стояли крепкие морозы, к которым пруссаки оказались не готовы, в обозе скопилось много раненых и больных, маршевая убыль росла с каждым днем, а снарядов для артиллерии не хватало. И хотя формально неприятель превосходил русских по численности, но уже почти уступал в боеспособности. Между тем Йорку в тыл заходил семитысячный русский отряд, а к Дибичу шло подкрепление.

Прусский генерал не был предан Наполеону. Как и большинство его сослуживцев, он сражался против Бонапарта в кампании 1806–1807 годов и раненый попал в плен при Любеке. С каждым днем идея воевать против русских за интересы Франции нравилась ему все меньше. Похоже, что от перехода на сторону России Йорка удерживало только предсказуемое недовольство Фридриха Вильгельма, которого Наполеон морально подавил, изрядно запугал и сделал трусливо-покорным. Внутренне генерал склонялся к соглашению с Дибичем, но в этом случае успешный прорыв со стороны Тильзита мог поставить его в положение предателя и нарушителя присяги. Кстати, герцог Тарентский действительно пытался пробить коридор для второй колонны, но его вылазка закончилась ничем.

Итак, первоначально Йорк занял выжидательную позицию. Стороны договорились, что Дибич двинется к Пруссии, Йорк пойдет за ним, но в боевые действия вступать они не будут. Если по достижении прусской границы связь с Макдональдом не восстановится (читай, если маршал не прорежет пруссакам путь), Йорк сложит оружие и объявит нейтралитет. Очевидно, никакой непреклонности в словах генерала не звучало; скорее, в них был намек на то, что русские должны помочь ему сохранить лицо.

В невнятных маневрах прошло три дня. За это время настроение прусской армии уверенно склонялось в сторону братания с бывшим неприятелем. 17 декабря Дибич, приукрасив действительность, сообщил Йорку, что в Восточную Пруссию заходят основные силы Витгенштейна. Кроме того, прусскому генералу представили перехваченное письмо Макдональда с нелицеприятными выражениями по адресу пруссаков и их командующего лично. Эта психологическая обработка достигла цели, и 18 декабря в городе Таурогген (ныне Таураге в Литве) состоялось подписание знаменитой Тауроггенской конвенции, знаменовавшей выдающийся военно-дипломатический успех России. Йорк объявил нейтралитет для всех пруссаков в составе Великой армии. Это был тот случай, когда чернила нанесли противнику более сильный урон, чем пушки: корпус Макдональда фактически перестал существовать.

Новость о подписании Тауроггенской конвенции оказалась для герцога Тарентского ударом под дых. Маршал терял не только вторую колонну, в мановение ока от него откололись и те пруссаки, что находились непосредственно под его началом. Кавалерия подполковника Трескова, стоявшая рядом с Тильзитом, в соседнем Рагните, тут же побраталась с казаками князя Репнина. Генерал Массенбах со своим отрядом заявил о том, что уходит к Йорку. В распоряжении французского полководца осталась лишь одна дивизия Шарля Гранжана.

Понеся столь внезапные дипломатические потери, Макдональд дал притворное согласие на переговоры с русскими, а сам начал спешный отвод войск к Кенигсбергу. Отчаянный Дибич тут же занял Тильзит и организовал преследование остатков 10-го корпуса.

Фридрих Вильгельм, опасаясь французских оккупационных войск в Берлине, денонсировал Тауроггенскую конвенцию и заверил Наполеона в неизменной дружбе. Йорка он объявил изменником и повелел предать военному суду. В армию поскакали эмиссары короля, но, едва они достигли русских позиций, Дибич с порога отправил их назад. Повернуть историю вспять было уже нельзя, начинался «пожар в степи». В пруссаках просыпался патриотический дух, все больше офицеров и солдат, чиновников и представителей интеллигенции выражало готовность сбросить французское ярмо, отомстить за унижение Йены и Ауэрштедта. Король не мог не замечать этих настроений, и страх перед Наполеоном вскоре сменился страхом перед собственным окружением. Фридрих Вильгельм затеял тайные переговоры с Россией и Австрией, и в конце концов Пруссия открыто восстала. Йорк, решение которого разожгло огонь освободительной войны и который отлично показал себя в дальнейшей борьбе с французами, стал национальным героем. О Дибиче этого не скажешь. Его имя известно сегодня разве что профессионалам, единственная в России статуя полководца находится среди прочих на памятнике Тысячелетие России в Новгороде. Сольного монумента Иван Иванович до сих пор не удостоился, хотя, на наш взгляд, и заслужил его. Где увековечить его память? Конечно, учитывая последующие заслуги полководца, подойдет любой город Краснодарского края на Черном море. Но и в Советске, и в Калининграде было бы неплохо вспомнить о генерале Дибиче, сделавшем Тильзитское ожидание герцога Тарентского совершенно напрасным.

Впрочем, победа Ивана Ивановича выходила далеко за рамки обессиливания 10-го корпуса: это был удар по всей Великой армии, точнее, по тому, что от нее оставалось. Наполеон уже умчался во Францию, оставив во главе войск маршала Иоахима Мюрата, короля Неаполитанского, который рассчитывал удержать оборону по линии Немана. Однако без прусского вспомогательного корпуса остановить продвижение русских было малореально.

Надо сказать, что настроение французского маршалитета вообще оставляло желать лучшего. Самые прославленные сподвижники Бонапарта натурально переживали моральный надлом. Неудивительно, учитывая в каком состоянии некоторые из них добрались до Восточной Пруссии. 15 декабря в трактир Гумбиннена, ныне Гусева, зашел грязный, оборванный француз и нетвердой походкой подошел к столу, где обедали наполеоновские офицеры. Подумав, что опустившийся бродяга будет клянчить еду, они хотели вышвырнуть его вон, но тут человек закричал: «Генерал Дюма, вы меня не узнаете?.. Я арьергард Великой армии, маршал Ней».

Луи Даву не пришлось бродить по зимним лесам, прорываясь к своим, но он тоже был глубоко удручен ужасным для французов итогом кампании. В горячке бегства из России он бросил даже свой маршальский жезл, позже попавший в экспозицию Государственного исторического музея в Москве. Даву раздражало командование нелюбимого им Мюрата, который действительно чувствовал себя крайне неуверенно в роли военного вождя. На всю эту напряженность и наложилось шокирующее известие о Тауроггенской конвенции. На военном совете в Гумбиннене произошел эмоциональный взрыв: Даву обозвал Мюрата клоуном от кавалерии, тот тоже не остался в долгу. Все закончилось тем, что король Неаполитанский отдал приказ уходить на Вислу, передал командование Евгению Богарне и, покинув Кенигсберг, двинулся в Италию, давая таким образом понять, что дальнейшие боевые действия его совершенно не касаются. Могущество французов зримо таяло.

На фоне склок командования поредевшие силы Макдональда отступали к Кенигсбергу. В Лабиау, нынешнем Полесске, маршал оставил бригаду генерала Жильбера Башелю, которой была поставлена задача прикрывать отход французов. 3 января сюда же подошел отряд под командованием генерал-майора Дмитрия Дмитриевича Шепелева, в который влились и войска Дибича. Развернулось жаркое девятичасовое сражение. В конце концов противника удалось обойти с флангов, и французы, а точнее, вестфальцы и поляки, составлявшие костяк бригады, спешно бежали, потеряв пятьсот человек пленными и триста убитыми. Передовые отряды Шепелева гнали их до Кенигсберга и вечером 4 января вступили в бой уже под стенами города. Они опрокинули неприятельские форпосты и ворвались в столицу Восточной Пруссии. Внезапная атака шепелевцев вызвала сущий переполох в рядах французов и сорвала спокойную эвакуацию: неприятели покинули город в состоянии, близком к панике, побросав орудия, обозы и раненых. Шепелев докладывал Витгенштейну:

Местные жители встречали русские войска с криками «ура» и «виват». Наполеоновская армия всецело способствовала такому настроению обитателей Кенигсберга. Про ее поведение в 1812 году историк Гаузе писал:

Надо отдать должное политической мудрости русского командования. Кенигсбергу сразу дали понять, что он не оккупирован, а, наоборот, освобожден. 8 января в город прибыл Йорк, принявший пост генерал-губернатора провинции Восточная Пруссия. Русские вели себя как союзники, но в то же время демонстрировали силу и могущество, оказывая моральное давление на Берлин. Теперь и Фридриху Вильгельму предстояло определиться, что же произошло с его исторической столицей: она избавлена от ига узурпатора Наполеона или, наоборот, захвачена русскими варварами?

Дмитрий Дмитриевич Шепелев, овладевший Кенигсбергом в 1813 году, – еще один малоизвестный герой Отечественный войны. Его военная биография героически типична для той эпохи: начинал службу при Суворове, участвовал в подавлении восстания Костюшко и в легендарном Швейцарском походе. Потом были Аустерлиц, Гейльсберг, Фридланд, сражения русско-шведской войны. В родном гусарском гродненском полку Шепелева обожали. Это был типичный гусар: храбрый до безрассудства, душа компании, весельчак, чудак и мот, герой многочисленных анекдотов. Один из них связан с его крайне удачной женитьбой: избранницей отважного (но бедного) генерала стала Дарья Ивановна Баташева, любимая внучка владельца железоделательных заводов, купца-миллионщика Ивана Родионовича Баташева (именно его богатейший дом в занятой французами Москве выбрал для себя маршал Мюрат). Злые языки утверждали, что Дмитрий Дмитриевич специально вел охоту за богатой невестой.

Сплетня – она и есть сплетня. Факты говорят, что брак оказался крайне счастливым, в нем родилось четверо детей. Шепелев, казалось, остепенился, можно сказать, одомашнился и вышел в отставку, стремясь все время проводить с семьей. Ревнивый и строгий дед Иван Родионович, который души не чаял во внучке, принял и полюбил Шепелева как родного сына. Но грянула гроза 1812 года, и Дмитрий Дмитриевич немедленно написал прошение о повторном зачислении в армию, которое, разумеется, вскоре было удовлетворено.

С приездом Шепелева в войска связан еще один гусарский анекдот. Якобы Дмитрий Дмитриевич взял с собой огромный обоз с всяческими яствами, винами и предметами роскоши. В дороге ему будто бы повстречался… Александр I, ехавший значительно скромнее. При виде раблезианской процессии император разгневался и приказал Шепелеву возвращаться домой: «Этот генерал едет пировать, а не воевать». Имеет ли эта история под собой реальную основу, сказать сложно. На самом деле Шепелев благополучно прибыл к армии, но там действительно проявил по отношению к сослуживцам невиданное хлебосольство и радушие.

Об этом в своих воспоминаниях рассказал адъютант прославленного Милорадовича Федор Глинка:

Но искусство воевать Шепелев тоже не утратил. Он отличился в сражениях при Малоярославце и Красном, а после был назначен командующим 2-го авангарда в армию Витгенштейна. За овладение Кенигсбергом, взятие богатых трофеев и почти восьми тысяч пленных, включая двух наполеоновских генералов, Дмитрий Дмитриевич получил чин генерал-лейтенанта. Удивительно, но ни памятника, ни бюста, ни улицы Шепелева в современном Калининграде нет.

В Кенигсберге был освобожден единственный русский генерал, попавший в плен во время Бородинского сражения, – Петр Гаврилович Лихачев. В отличие от многих своих сотоварищей он не принимал участия в первом этапе борьбы с Наполеоном. Мало кто сегодня помнит, что параллельно Российская империя вела на юге тяжелую войну с Персией. Небогатый псковский дворянин более десяти лет служил и воевал на Кавказе, сыграв значительную роль в покорении Дербентского и Кубинского ханств. Неоднократно раненный, Лихачев к тому же страдал от ревматизма ног и к пятидесяти годам уже испытывал трудности с ходьбой. Однако в 1812 году заслуженный генерал по-прежнему был в строю: теперь он командовал 24-й пехотной дивизией из корпуса Дохтурова. Во время Бородинской битвы бойцы Лихачева заняли оборону легендарной батареи Раевского после того, как корпус самого Раевского был полностью обессилен и обескровлен. Новая отчаянная атака Наполеона ударила по русской позиции; ценой огромных потерь, включая убитого кавалерийского генерала Огюста де Коленкура, французам удалось ворваться на батарею и завязать там рукопашную мясорубку. Лихачев, несмотря на недуг, бросился на врага. Его поведение мы можем увидеть глазами противника благодаря Чезаре Ложье, графу де Беллекуру, офицеру из корпуса пасынка Наполеона Евгения Богарне:

Немного иначе описывал эти события Федор Глинка:

Лихачева привели к Наполеону, который выказал героическому пленнику уважение и приказал возвратить ему шпагу. Петр Гаврилович ее, однако, не принял. Французские источники говорят, что причина его отказа тривиальна: шпага оказалась чужой. В России бытовала монархическая легенда, будто Лихачев ответил Бонапарту, что может принять оружие только от своего государя. Так или иначе, но упрекнуть генерала было не в чем. Успехи русских войск под Кенигсбергом подарили ему свободу, но, увы, ненадолго: через несколько месяцев Петр Гаврилович скончался от ран и болезни. К счастью, о герое не забыли. Когда в 1820-х годах Александр I задумал Военную галерею 1812 года, возник вопрос, а как писать изображение почившего воина? Обратились к вдове Лихачева, и она передала в мастерскую Джорджа Доу портрет мужа, вероятно, выполненный каким-то провинциальным художником. По мотивам того портрета и была написана картина для галереи Зимнего дворца. Это на данный момент единственное произведение искусства, увековечившее память генерала. И тут вновь можно высказать замечание, что памятник Петру Гавриловичу Лихачеву был бы весьма уместен в Калининграде.

Рассказывая о героях войны против Наполеона, чьи биографии связаны с Восточной Пруссией, невозможно не упомянуть про одного из военных вождей русской армии Михаила Богдановича Барклая-де-Толли. Через шесть лет после Отечественной войны он умер по стечению обстоятельств на территории нынешней Калининградской области.

Нам уже приходилось упоминать, что и начало его военной славы тоже связано с этими местами. Барклай, к тому моменту малоизвестный еще генерал, отличился в битве при Прейсиш-Эйлау, сражаясь в арьергарде Багратиона. 7 февраля 1807 года он был тяжело ранен и эвакуирован на излечение в Мемель, нынешнюю литовскую Клайпеду. Повреждение руки его было столь тяжким, что встал вопрос об ампутации. Услышав о несчастье командира, проявившего невиданную храбрость в бою, Александр I послал к нему своего лейб-медика Джеймса Виллие. Царский врач, осмотрев рану, немедленно провел операцию по удалению осколков, причем ассистировать ему пришлось тринадцатилетней падчерице пациента Каролине, ведь никого другого рядом просто не оказалось. Руку удалось спасти…

В исторической литературе часто пишут, что уже в те дни Барклай, размышляя о будущей борьбе с Наполеоном, задумал хитрый «скифский план», которым поделился с навестившим его прусским чиновником, будущим известным историком античности Бартольдом Георгом Нибуром. «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, – якобы рассуждал тогда Барклай, – я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и расстроил ее и, наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву».

Насколько это сообщение достоверно? На наш взгляд, не очень. Во-первых, известно оно не от Нибура лично, а от третьих лиц, которые якобы слышали от него эту историю, например от французского генерала Матье Дюма. Во-вторых, сообщения эти появились спустя годы по окончании Отечественной войны 1812 года; вполне возможно, они просто подстраивались под реально произошедшие события. Весной 1807-го было трудно представить нашествие Наполеона на Россию; это было еще до Фридландского сражения, тогда, когда Бонапарт ушел на Вислу, потрепанный при Эйлау, и военное счастье, казалось, клонится на сторону его противников. Тогда все ожидали решительной победы над врагом на полях Пруссии.

Для истории гораздо важнее другой разговор Барклая, состоявшийся в Мемеле несомненно. Раненого героя Эйлау навестил император, там произошло их личное знакомство и возникло взаимное доверие, постепенно переросшее в союз. Михаил Богданович быстро выдвинулся на первый план в военной элите империи. После заключения Тильзитского мира он превосходно показал себя в войне против Швеции и на ее завершающем этапе стал главнокомандующим русских войск в Финляндии, обеспечив оглушительную победу над противником. В начале 1810 года царь назначил его военным министром. И вот тут Барклай действительно выдвинул «скифский план», описанный им в документе под названием «О защите западных пределов России». Император высказал ему устное одобрение. Когда в 1812 году нападение Наполеона состоялось, Михаил Богданович, командуя 1-й русской армией, начал воплощать его в жизнь.

Стремительное возвышение Барклая принесло ему много завистников и недоброжелателей. Они зорко следили за любой неудачей и даже любой двусмысленностью в поведении полководца. Его план отступления с самого начала вызвал всеобщее осуждение. Особенно отличился в этом вспыльчивый, резкий Багратион, который командовал 2-й армией и который видел или, правильнее сказать, хотел видеть в Барклае выскочку, карьериста, холодного иностранца, которому Россия безразлична и чужда. Это было несправедливо: хотя Барклай имел шотландские корни, он был российским подданным в четвертом поколении, хорошо писал по-русски и был всецело предан Родине. Но после оставления Смоленска без генерального сражения ропот пошел уже по всей армии. Нижние чины недовольно переиначили фамилию генерала в «болтай-да-и-только».

Хитрый и осторожный Александр, видя всеобщее недовольство, ни словом не обмолвился о поддержке плана Барклая. Он назначил военный совет, на котором его приближенные сановники должны были избрать главнокомандующего армией, то есть человека, в подчинении которого поступят и Барклай, и Багратион. Им стал Кутузов.

Барклай не без оснований воспринял это как оскорбление, ведь Михаил Илларионович, по сути, продолжил выполнять его замысел. Но надо признать, что главнокомандующему в войсках доверяли гораздо больше. И в его пользу говорила не только русская фамилия. Кутузов, в отличие от Барклая, умел, когда это нужно, резко сузить дистанцию между собой и простым рядовым: его легко представить сидящим на биваке в окружении нижних чинов и хлебающим с ними кашу из одного котла. Он запросто мог травить военные байки о Суворове и войнах Екатерины на языке, понятном каждому служивому. Его солдаты воспринимали как своего. Не зря тут же по его приезде родилась народная поговорка: «Приехал Кутузов бить французов».

Что касается офицерского корпуса, то здесь и у Кутузова было много конкурентов-ненавистников. Но для борьбы с ними Михаил Илларионович обладал навыками, которых не имел прямодушный Барклай: Кутузова можно смело назвать гроссмейстером аппаратных игр, ловким политиком, царедворцем и даже интриганом. Благодаря исключительной хитрости и лукавству главнокомандующий установил в армии единоначалие, кого-то попросту из нее удалив, как желчного Беннигсена, а кого-то отрешив от реального управления войсками. В число последних попал и Барклай, для которого подобное положение было попросту унизительным и нетерпимым. В Бородинском сражении приниженный генерал устремлялся в самые опасные места, ища смерти, но она миновала его. После оставления Москвы, попросив увольнения под предлогом поправки здоровья, Михаил Богданович покинул войска. Кутузов ответственность за потерю древней русской столицы возложил на неудачное управление войсками на первом этапе войны. То есть на Барклая. Пока удрученный полководец ехал в свое лифляндское имение, толпы народа выкрикивали проклятия ему вслед и называли изменником. От будущего Михаил Богданович не ожидал ничего хорошего. Жене он написал: «Готовься к уединенному и скудному образу жизни, продай все, что ты сочтешь излишним, но сохрани только мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моем бюро».

Желая все же оправдать себя в глазах царя, Барклай направил ему несколько посланий и внезапно получил довольно любезный и ободряющий ответ. С одной стороны, царь указывал на ошибки генерала, ключевой из которых в глазах Александра было оставление Смоленска. По версии царя, именно этот первый на пути врага «истинно русский город» должен был стать пределом отступления. С другой стороны, император ясно давал понять Барклаю, что высочайшее доверие им не утрачено, и осуждал его отъезд из войска.

Поддержанный императором, Барклай возвратился на поле брани и в Заграничных походах возглавил объединенную русско-прусскую армию. В 1814 году он командовал войсками империи в битве у стен Парижа и за взятие французской столицы получил чин генерал-фельдмаршала. Казалось бы, его репутация полностью очищена перед современниками и потомством. И все же это не совсем так. Его роль в победе 1812 года замалчивалась, о ней попросту не вспоминали. Позже было решено поставить перед Казанским собором в Петербурге памятники Кутузову и Барклаю. Пушкин прочитает это символическое действие так: «Здесь зачинатель Барклай, а здесь совершитель Кутузов». Но Николай I ставил скульптору Борису Орловскому задачу прямо противоположным образом: отразить, что победой 1812 года Россия была обязана Кутузову, а окончательным разгромом Наполеона – Барклаю. На тот же замысел, по наблюдению прекрасного ученого Андрея Тартаковского, намекают изображения полководцев в Военной галерее Зимнего дворца. Кутузов там предстает на фоне заснеженных полей Родины, а за спиной Барклая ясно различим Париж.

Только много позже публицистика, мемуаристика и литература XIX века очертили реальную роль Барклая в Отечественной войне. Наиболее громкой его апологией стало стихотворение Пушкина «Полководец».

Пушкин знал, о чем говорил, ведь он и сам пережил нечто подобное.

Новый всплеск неприличного, уже посмертного поношения Барклая начался в СССР после 1947 года, когда Иосиф Виссарионович Сталин опубликовал в журнале «Большевик» ответ на письмо преподавателя военной истории полковника Разина. Вождь разбирал тезисы, изложенные в послании советского офицера, про то, насколько «ленинским» является учение Карла Клаузевица о войне и военном искусстве. Там совершенно мимоходом Сталин дал оценку и Барклаю-де-Толли. Во всем советском и постсоветском барклаеведении это замечание вырывается из контекста, но мы воспользуемся случаем и дадим его полностью, чтобы пояснить, по какому поводу Сталин обратился к фигуре полководца.

Итак, Барклай у Сталина появился походя, в заочном споре с Энгельсом, который (уточним: совместно с Марксом) вознес Барклая надо всем русским генералитетом. Можно упрекнуть главу Советского государства в полемическом преувеличении, но, собственно, из его слов отнюдь не следует, что Барклай был ничтожеством, бездарностью или придворным лизоблюдом, то есть обладал всеми теми негативными качествами, которыми позже наделяла его угодливая историография, пытаясь быть святее папы римского. Строго говоря, Сталин скорее возвышал Кутузова, чем принижал Барклая.

Главным довоенным консультантом вождя по вопросам Наполеоновских войн был академик Евгений Викторович Тарле, опубликовавший накануне и во время Великой Отечественной войны несколько работ, посвященных 1812 году. Основным героем этих текстов, безусловно, является Кутузов, но и Барклай выглядит в них вполне достойно. Так, в брошюре 1938 года «Освобождение России от нашествия Наполеона» говорится:

В монографии «Нашествие Наполеона на Россию» Тарле рассуждал более развернуто:

В 1943 году на экраны Советского Союза вышел художественный фильм «Кутузов», консультантом которого был Тарле и где образ Барклая выписан вполне сочувственно. В картине показано несправедливое отношение к генералу со стороны других офицеров и солдат во время отступления. Так, рядовой в исполнении чудесного Михаила Пуговкина, не понимая, что перед ним находится сам командующий, простодушно признается ему, как он рад удалению из армии ненавистного «немца». В ответ Михаил Богданович горько произносит: «Он не немец, он шотландец». Демонстрируется в фильме и храбрость Барклая, проявленная в Бородинском сражении. Однако экранный Кутузов превосходит его пониманием, что идет не обычная, а народная, отечественная война.

Картину Сталин не просто смотрел – он подарил пленку с ней Уинстону Черчиллю: английский премьер позже написал советскому лидеру, что это один из лучших фильмов, которые он когда-либо видел. Очевидно, Иосиф Виссарионович не имел ничего против трактовки образа Барклая в этом кинопроизведении. Его лояльность к военачальнику доказывается также и тем, что 8 сентября 1945 года по инициативе наркомата обороны, который возглавлял сам вождь, было принято постановление Совнаркома о двухсотлетии со дня рождения Кутузова: в рамках празднования даты правительство решило установить на Бородинском поле памятники «соратникам» юбиляра: Багратиону и Барклаю-де-Толли. Бюсты двух генералов отлили в 1949 году.

Стало быть, нет никаких оснований полагать, будто сталинское мимолетное замечание в «Ответе товарищу Разину» намекает на подлость, глупость, бездарность военачальника. Однако именно так оно было воспринято некоторыми конъюнктурщиками от истории, и в целом ряде послевоенных сочинений на несчастного Барклая повторно возводили немыслимые поклепы. Особенно в этом отношении преуспел популяризатор военной истории Николай Гарнич, под пером которого Михаил Богданович предстал «клеветником», «посредственным полководцем», «сварливым и ограниченным лицемером». Впрочем, было бы ошибкой считать поливание Барклая помоями каноном историографии конца 1940-х – начала 1950-х. За полководца, хотя и с оговорками, заступались даже столпы официальной науки. Так, профессор Военной академии имени Фрунзе Любомир Бескровный в рецензии на книгу Гарнича писал:

Кроме того, не стоит забывать: Барклаю отдавала должное классическая русская литература. В 1949 году в СССР широко отмечалось двухсотпятидесятилетие со дня рождения Пушкина. В новом собрании сочинений гения по-прежнему можно было прочитать не только стихотворение «Полководец», но и прозаическое «Объяснение», написанное в ответ на критику со стороны племянника Кутузова, которому помни́лось, будто Пушкин хотел унизить «священную славу» его дяди. Поэт отвечал разумным и ясным вопросом:

Этих прекрасных строк никто не вымарывал из его текста.

Сдержанно, но без уничижения показан Михаил Богданович и у Льва Толстого в «Войне и мире», романе, который переживал огромный всплеск популярности во время и сразу после Великой Отечественной войны. Князь Андрей там эмоционально говорит, что Барклай честный и основательный человек, который не мог понять, что в Смоленске «мы в первый раз дрались… за Русскую землю, что в войсках был такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери пропали даром». Позже поручик Берг рассказывает о Бородинской битве: «Генерал Барклай-де-Толли жертвовал жизнью своею везде впереди войска, я вам скажу».

Тем не менее «линия Гарнича» имела своих сторонников. В 1952 году директор музея на Бородинском поле Сергей Кожухов воспротивился установке памятника Барклаю на Бородинском поле. Хотя бюст был уже давно готов и лежал в музейном дворе, однако постамент для него еще не сделали. По словам директора, это было и не нужно, так как «сейчас началась отрицательная оценка роли Барклая-де-Толли». Впрочем, Кожухов провалил своевременную установку даже памятника Кутузову и в том же году был снят с работы. Мнение его в расчет не приняли: Барклай вместе с Багратионом занял свое место перед музеем, где обоих можно видеть по сей день.

Вокруг бюста полководца в Москве шли закулисные интриги, а в другом регионе СССР практически незаметно появился иной памятник Михаилу Богдановичу. Все дело в том, что в состав СССР вошла северная часть Восточной Пруссии. Там, неподалеку от Черняховска, бывшего Инстербурга, стоял и, к счастью, стоит по сей день старый прусский обелиск в честь нашего знаменитого героя. В 1818 году заслуженный полководец отправился в Европу лечиться на воды и в дороге плохо себя почувствовал возле мызы Штилицен, ныне известной как поселок Нагорное. 26 мая военачальника не стало. Тело Барклая доставили в прибалтийское имение Бекгоф, но сердце, согласно легенде, похоронили неподалеку от места смерти в памятнике, воздвигнутом по приказу Фридриха Вильгельма III. Тогда тело героя оказалось в России, а сердце – за границей. Сегодня же все наоборот: тело его за рубежом, но сердце – в пределах державы, которой он всю жизнь служил верой и правдой.