Россия–Грузия после империи (сборник)

Центр и периферия

Советский Союз был наследником многонациональной царской империи и имел типично имперскую структуру (ср., напр.: Martin, 2001), в которой центр противопоставлен периферии, при этом центр являлся местом производства норм, положения которых распространялись на периферию. К этой теме обратилась социолог и историк науки Елена Гапова. Она описывает Москву как неоспоримый центр знания Советского государства. В столице проверенные и лояльные компартии кадры имели доступ к релевантному знанию, спрятанному от общества в спецхранах (Гапова, 2011, 301). Москвой задавался вектор развития: именно оттуда шли ресурсы на поддержание всесоюзной литературной жизни, именно там устанавливались правила производства советской литературы и знания о ней. Основой такого распределения являлась национальная политика. Она в большой мере влияла на систему знаний о культурах Советского Союза, а понятие «дружба народов», как известно, было связующим для многонационального государства (Martin, 2001, 432–461), которое исследователи сравнивали с коммунальной квартирой (в каждой из ее комнат питалась и развивалась своя национальная культура, ср.: Slezkine, 1994)[8]. Хотя автономия национальных культур в СССР была весьма ограниченна. Роль соотношения центра – сначала Петрограда, а затем Москвы – с периферией в институциональном литературно-исследовательском процессе очевидна.

Блестящим свидетельством тому является история кавказоведения, включавшая в себя и картвелологию[9]. Еще на заре XIX в. в России зародился интерес к исследованию Кавказа. Толчком к его началу стала практическая необходимость, обусловленная российской экспансией на Кавказ; кроме того, свою роль сыграл романтизм (см.: Страницы 1992). «Успешному развитию кавказоведения в этот период способствовали и следующие обстоятельства: контакты живших в Грузии русских с местными учеными и появление в русской чиновничьей среде дилетантов – собирателей древностей. Важнейшую роль в развитии изучения Кавказа сыграли увеличение в Тифлисе количества изданий на русском, грузинском и армянском языках и появление периодической печати» (Орбели, 1972, 469). Напрашивается вывод, что русское кавказоведение можно назвать научным присвоением на фоне имперской экспансии. В советский период кавказоведение строилось на этом наследии. В начале XX в. главные центры кавказоведения находились в Петрограде (Ленинграде) и Москве. При том что старые, еще имперские, научные центры продолжали свою работу, в изменившихся исторических условиях стали появляться и новые, которые тоже находились исключительно в «столицах» (см.: Страницы 1992).

К старым центрам кавказоведения, являвшимся одними из важнейших, принадлежал Азиатский музей в Петрограде, при котором в 1921 г. был основан новый: Коллегия востоковедов. Возглавил ее востоковед и кавказовед, родившийся в Кутаиси, Н. Я. Марр, ведущий теоретик раннесоветского языковедения (см. о нем: Кларк, Тиханов, 2011, 312–317)[10]. Как кавказовед он был учеником французского востоковеда и картвелолога М.-Ф. Броссе (Marie-Félicité Brosset), переехавшего из Парижа в Петербург для продолжения своих исследований и путешествовавшего по Грузии и Армении. В числе работ обоих ученых есть и труды о русской литературе в контексте кавказской темы (Чхаидзе, 2015, 94).

М. Броссе и Н. Марр являлись учителями основателя Тбилисского университета Иванэ Джавахишвили, который также получил образование на факультете восточных языков Петербургского университета и таким образом перенес знание центра на периферию. К новым центрам принадлежал и Институт востоковедения АН СССР, основанный в 1930 г. на базе Азиатского музея. В его структуре был создан Кавказский кабинет, сотрудниками которого были известные историки, фольклористы, лингвисты, специалисты по Грузии, Армении и северокавказским народам[11].

Также значительные кавказоведческие исследования проводились Комиссией по изучению племенного состава населения России и сопредельных стран, созданной в апреле 1917 г. при Академии наук (КИПС). Ее кавказским отделом руководил опять-таки Н. Я. Марр. Позже, в 1930 г., КИПС была преобразована в Институт по изучению народов СССР (ИПИН), возглавляемый все тем же Н. Я. Марром (Страницы)[12].

К концу 1930-х гг. «сила тяжести» исследовательского процесса переносится на периферию. Там организуются национальные центры исследований. В Грузию возвращаются ученые, получившие образование в России (в Петербургском и Московском университетах), и становятся ведущими специалистами республики. Эти ученые создают вокруг себя научные группы, перераставшие в исследовательские школы (И. Джавахишвили, С. Данелия, В. Шадури и др.) (Чхаидзе, 2015, 98–100).

Начиная с 1950-х гг. для чтения лекций по истории Грузии и истории грузинской литературы и языка в России уже приглашались специалисты из Грузии. Так, в частности, проводилось обучение специалистов в Литературном институте им. М. Горького. Особенно ярким примером, подтверждающим важность Москвы в многонациональной литературной жизни эпохи, стало создание в 1932 г. ИМЛИ – Института мировой литературы им. Максима Горького (это название он получил в 1938 г.), в котором был отдел («сектор») литератур народов СССР. Здесь, как и в других вузах Москвы и Ленинграда, работали отдельные специалисты по грузинской литературе. Среди целей и задач ИМЛИ значилась поддержка и пропаганда дружеских связей в литературе. Институт, несомненно, был самым важным местом для сбора и распространения знаний о литературах советских республик. В его публикациях часто встречаются признания о том, что советская литература – феномен братски соотнесенных разноязычных литератур народов СССР. Однако во главе их стояла русская литература, с которой проводились параллели и к которой обращались как к образцу. Тбилисец Георгий Ломидзе, получивший высшее образование в Москве и в течение многих лет возглавлявший ИМЛИ, пишет: «Русская литература служит своего рода учебником, образцом высокоидейного художественного творчества» (Ломидзе, 1960, 491).

Параллельно вышеописанному протекал и другой процесс. Со времен оттепели Грузия, как и в XIX – начале XX в., снова становится творческим центром для разных языковых групп целого государства. Это произошло, хотя бы отчасти, благодаря ее периферийности. Из-за того, что релевантность высказываний оценивалась ниже, цензура здесь была слабее, чем в центре[13]. В журнале «Литературная Грузия» и в издательстве «Мерани» выходили произведения и материалы, у которых не было шанса на публикацию в столице. В 1958 г. появились переводы Бориса Пастернака, против которого в это время в столице развернулась жесткая травля (Беставашвили, 2008, 386). Современники говорили, что в Грузии власть могла выпустить пар из котла.

Кроме роли периферийности, хотелось бы обратить внимание на еще одну важную характеристику – «литературоцентричность» СССР, «упорное тяготение культуры в целом к литературно-словесным формам саморепрезентации» (Кондаков, 2008, 5). Эта черта восходит к русской культуре XIX в., когда литература для интеллигенции считалась единственным средством правдивого отражения действительности, и впоследствии литература занимала исключительно важную роль – не только эстетическую, но идеологически-политическую[14].

Из России литературоцентричность влияла и на Грузию. Вне Российской империи ее роль в общественных процессах вряд ли достигла бы такого уровня. Насколько глубоко и как переняла ее грузинская культура – это уже другой вопрос.

Литературоцентричность стояла во главе угла распределения знаний в СССР. Она имела глубокое влияние и далекоидущие последствия. В Советском Союзе особенно ценилась малоизвестная или запрещенная литература. Она считалась привилегированным способом дойти до релевантного знания. И потому доступ к ней представлялся значительным культурным капиталом (Гапова, 2011, 300).

Литература ценилась не только как средство познания общественной реальности. Она была весьма значима для функционирования многонационального государства. Максим Горький был убежден, что народы только через литературу могут познавать друг друга (Муратова, 1958, 51). И вообще, язык и литература были особыми, чуть ли не единственными областями, в которых грузины и другие национальные группы легитимно могли выразить свои национальные чувства (Maisuradze, Thun-Hohenstein, 2015, 76).

Итак, литературное поле в Советском Союзе было полностью идеологизировано. В характерной для литературы многозначности художественного произведения виделась угроза идеологической силе. А потому число толкований смыслов текстов старались сократить. И одним из орудий сдерживания был культ классиков.

Культ классиков

Как пишут Гудков и Дубин, советская литература и наука о ней были чрезвычайно каноничны и ориентированы на классиков (Гудков, Дубин, 2009, 185). Для литературных отношений между Россией и Грузией классики, конечно, особенно важны, так как карьера и творчество многих из них (Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Толстой) непосредственно связаны с Кавказом, управлявшимся в царское время из Тбилиси.

При взгляде на русскоязычные литературоведческие исследования советского периода в глаза бросается то, что представление о грузинской литературе и ее осмысление зачастую происходят посредством обращения к образованию русско-грузинских пар, не только Александра Грибоедова и Нины Чавчавадзе, но и пар произведений, писателей и поэтов. При этом такие пары – совершенно разного плана.

Например, в истории литературы соотносятся эпические, но абсолютно несхожие между собой шедевры, каждый из которых имеет символическое значение для своей литературы, – «Слово о полку Игореве» и «Витязь в тигровой шкуре». Или же соотносится историческая значимость писателей – Александр Сергеевич Пушкин и Шота Руставели как народные гении. Другое известное противопоставление, Михаил Лермонтов – Николоз Бараташвили, было скомбинировано исходя из принадлежности эпохе и по типологическим признакам биографий и произведений.

В сопоставления преобразовывались и случаи личной дружбы/знакомства/идейной близости между грузинскими и русскими литераторами. Этим связям придавалась особо важная роль для осмысления литературных контактов конца XIX – начала XX в. В этом ключе можно назвать отношения Николая Чернышевского и Ильи Чавчавадзе, дружбу Паоло Яшвили и братьев Табидзе – Галактиона и Тициана – с Борисом Пастернаком. На основе переводческой деятельности сопоставлялись Николай Заболоцкий и Симон Чиковани, на основе дружбы и литературной деятельности – Николай Тихонов и Георгий Леонидзе, братья Чиладзе – Отар и Тамаз – и Белла Ахмадулина.

Принцип парного сопоставления не является случайностью. Он отражает специфически имперскую природу советского литературного дискурса: культура периферии осмысляется только через призму центра. К такому выводу приходит и Заза Абзианидзе – он говорит о подобных парах как о списке, который «можно продолжать до бесконечности» (Абзианидзе, 2008, 490).

Парная структура была мной замечена и в изобразительном искусстве. В качестве примера можно привести одну почтовую марку советского времени, на которой изображен памятник грузинскому романтику Николозу Бараташвили. Его силуэт, одежда, кудрявые волосы наталкивают на ассоциацию с памятником А. С. Пушкину в Санкт-Петербурге на площади Искусств.

Можно добавить, что риторика слова и риторика образа русско-грузинских литературных «пар» обретает мифологическую глубину и делает очевидной (обнаруживает) эмоциональную гармонию двух наций: с одной стороны, конкретизируя дружбу народов на примере индивидов, с другой – подчеркивая тем самым аффективную связь между русскими и грузинскими культурами по принципу представления поэта как метонимии своего народа.

Переводы

Обширный советский переводческий проект был инициирован убежденным в «единстве общечеловеческих чувств» (Муратова, 1958, 51), т. е. в универсализме человеческого опыта, Максимом Горьким. Он считал, что литература как выражение этого опыта принципиально переводима. Более того, как уже отмечалось, по убеждению Горького, переводы литературных произведений нужны были для сближения народов, не только внутри СССР, но и в мировом масштабе, для формирования «мировой литературы», которая в конечном счете должна была предшествовать образованию «интернационала духа» (ср.: Khotimsky, 2013, 138).

Убеждение Горького подтолкнуло к процессу подготовки широкого круга переводчиков. В первые годы после революции их профессиональная подготовка была поставлена на поток (Муратова, 1958, 52; Khotimsky, 2013, 130, 144–150) и обеспечена относительно солидными финансовыми ресурсами. В течение всего советского периода профессия оставалась престижной (Gould, 2012, 405) и нередко предоставляла писателям разных поколений, произведения которых не могли быть напечатаны, возможность заработать средства к существованию (Заболоцкий, Пастернак, Цветаева, Тарковский и др., ср.: Khotimsky, 2013, 130, 132). Усилия культурной политики в области переводов вели к тому, что советская индустрия переводов являлась крупнейшей в мире (Гудков, Дубин, 2009, 189), чем нередко славились деятели литературного интернационализма (Khotimsky, 2013, 139, 151). Важно обратить внимание на то, что в первую очередь переводились книги с русского языка на языки народов СССР и социалистических стран и наоборот. Грузинская же литература занимала не последнее место (Модебадзе, 2014, 262), а считалась особенно важной составляющей литературного пространства.

В Грузии была образована ставшая известной в советские времена Главная коллегия по художественному переводу и взаимосвязям между литературами (возглавлял ее Отар Нодия). В Коллегии работали переводчики со всех кавказских языков. В журнале «Кавкасиони», выходившем при Коллегии, публиковалось большое количество переведенных произведений.

Зачастую так складывалось, что в художественной прозе, а более того – в поэзии комбинировался взаимоперевод – также по парному принципу: известный русский писатель переводил известного грузинского писателя. Самый убедительный пример тому: Пастернак и Тициан Табидзе, отношения которых стали символизировать русско-грузинскую литературную дружбу (Абзианидзе, 2008, 488). Теневой стороной переводческого процесса, оставшейся вне поля зрения любителей литературы, являлось то, что русские поэты часто не знали грузинского языка и нуждались в поддержке (в отличие от грузинских коллег, которые, «естественно», все знали русский). Профессиональные переводчики, имена которых, правда, нигде не появлялись, подготавливали русским поэтам подстрочники (Абзианидзе, 2013; Witt, 2011), что являлось особенностью советского переводческого процесса, о неожиданных побочных эффектах которого – появлении «переводов» раньше публикации самих «оригиналов» произведений – пишет Чингиз Гусейнов (2014, 205). Далее подстрочники обсуждались поэтами-переводчиками с экспертами и самими грузинскими литераторами. Таким образом, советская литература казалась диалогом на вершинах Парнаса. Возникало впечатление, что поэты-переводчики занимались герменевтикой национального духа, внедряясь с помощью «чужих» (т. е. грузинских) элит (коллег-поэтов или литературоведов, историков культуры и т. д.) в другую культуру.

Литературоведение: кадры, темы и методы

В производстве и распределении не только литературного знания, но вообще в когнитивном моделировании народов, наряду с переводами, весьма важную роль играло (и продолжает играть) литературоведение, в частности сравнительное[15]. Для советского времени в литературоведческом процессе также сугубо важно отношение центр – периферия. На начальном этапе формирования сравнительного литературоведения в Грузии (имеется в виду сравнение русской и грузинской литератур) ведущими были филологи, получившие хотя бы часть образования в Москве или Ленинграде (Чхаидзе, 2015, 98–100). Там они освоили базовые знания и принципы формирования дисциплины, описанной Александром Михайловым как «пространство, середину которого занимает идеология» (Michailov, 1996, 376). Однако, какими бы парадоксальными ни были последствия традиционного идеологического контроля и литературоцентричности, они отразились на исследовании литературы и привели к тому, что профессиональные читатели-литературоведы, а также интеллигенция, которая привыкла к двойным кодам (Гудков, Дубин, 2009, 201), вопреки правилам научного дискурса, искали в литературоведческих текстах двойное дно и эзопов язык (Komaromi, 2015, 13). В некоторых случаях литературоведы сигнализировали читателю о скрываемой информации красноречивым молчанием, а порой живо играли потенциалом многозначности, тем самым постоянно испытывая границы идеологически допустимого (см. статью Филиной в наст. издании).

В Грузии, как и во всем СССР, исследования, лежавшие в области литературных взаимосвязей (связи русских классиков – Пушкин, Горький, Маяковский – с Грузией), были скрепой, удостоверяющей культурную спаянность. Это послужило причиной того, что исследования такого рода обретали характер центральных гуманитарных дисциплин (см.: Чхаидзе, 2015).

При этом для преобладающего послевоенного советского литературоведческого направления характерно теоретическое обращение к гегельянству Виссариона Белинского, которому в конкретной методологии противостоят позитивистские подходы: сбор фактов и описание произведений, их идеологически «правильное» толкование – чаще литературно-историческое, сопоставительное, типологическое, реже – теоретическое[16]. Такие подходы были социально и институционально легитимированными способами производства знания. Отклонения от них влекли за собой негативные санкции в адрес ученых (Соколов, Титаев, 2013, 253).

Еще одним важным моментом является вопрос устойчивости знаний при циркуляции их между центром и перифериями. Повторяли ли грузинские литературоведы и их труды «московское знание», или же грузинские исследователи переступили в своих трудах рамки, поставленные центром, тем самым предложив параллельный мир знания? Потому что, как было сказано выше, ученые, сформировавшие в Грузии направление исследования русско-грузинских литературных связей, получили свое образование в ведущих вузах центра, т. е. прежде всего в Москве и Ленинграде. По моим предположениям, грузинский язык, являющийся, наряду с русским, языком обучения, мог допустить возможность отклонения от канонического толкования литературы в русском тексте[17].

В период ослабления цензуры «периферия» в лице Грузии переняла функцию культурного центра – студенты узнавали о творчестве (полу)запрещенных русских писателей. Следует в этом контексте упомянуть еще об одной инициативе – журнале «Литературная Грузия», в котором активно печатали русские переводы украинских, эстонских и других авторов (Абзианидзе, 2008, 5, 24), а также полузапрещенных в СССР авторов. Важная роль «моста» между литературными мирами Грузии и России принадлежала особо почитаемому критику, литературоведу и переводчику Георгию Маргвелашвили, который по окончании Литинститута им. М. Горького вернулся в Грузию. На протяжении долгих лет он являлся членом редколлегии журнала и знакомил с грузинскими поэтами и писателями всесоюзную аудиторию, которая жадно читала «Литературную Грузию», ища в публикуемых там произведениях «спрятанное» политически релевантное знание.

Новые векторы развития в период национальной независимости

С начала перестройки вся система литературы и знания о ней изменились. Еще до реорганизации литератур по линиям национальных государств представления интеллигенции о собственной, якобы важной роли посредника между народом и «правдой» становились все больше анахронизмами (ср.: Яковенко, 2013, 301).

Ученые, которые раньше могли рассчитывать при соблюдении правил советского научного сообщества (Гудков, Дубин, 2009, 191) на скромное, но обеспеченное социальное положение, вдруг столкнулись с угрозой потери статуса (Гапова, 2011, 292) и с новыми требованиями. Польза науки переосмысливалась или же вообще ставилась под сомнение. Резко изменилось распределение интересов и приоритетов в сфере науки: гуманитарные (объясняющие) дисциплины потеряли престиж в пользу экономики, права и других более практически-прикладных наук. Научные темы теперь уже не инициировались административным путем (Яковенко, 2013, 301).

А еще примечательнее стало то, что истинность знаний начала определяться разными конкурирующими мерами (Гапова, 2011, 292). Старая модель ее определения была вынуждена сосуществовать с новой, причем центры-источники получения знаний передвинулись.

В постсоветский период на первый план начало выходить ранее табуированное западное знание, известное сначала весьма узкому кругу исследователей. В 1990-х гг. обладающие упомянутыми знаниями смогли их капитализировать (Там же, 303). Лица, которые до распада СССР имели доступ к международному рынку науки и успели выучить западные языки, теперь сделали карьеру. К ним присоединились новые молодые элиты, получившие образование за рубежом, освоившие западные языковые, культурные и методологические навыки. После возвращения из-за границы – хотя многие вообще остались за рубежом – обе группы ученых (старая и новая) стали существовать в параллельных мирах (Там же, 304), публиковаться в разных журналах, доверять разным типам академического сертифицирования. Обе группы даже стали по-разному отвечать на вопрос о сущности знания и науки (Там же, 305).

На сегодняшний день во многих постсоциалистических странах обозначенная раздвоенность проявляется и в параллельно существующих академических институциях, а именно новооснованных университетах, которые конкурируют со старыми. Новые университеты, как правило, указывают на свою интернациональную/международную (имеется в виду: западную) учебно-исследовательскую программу. К ним относятся: Киево-Могилянская академия, Европейские университеты в Санкт-Петербурге и Минске, ныне в Вильнюсе и, конечно, Университет им. Ильи Чавчавадзе в Тбилиси.

Изучение русской и грузинской литератур в сравнительном ключе, что образовывало ранее скрепу гуманитарных дисциплин в Грузии, подверглось большим изменениям. Из само собой разумеющейся релевантной академической дисциплины, поддерживавшейся государственным порядком, оно превратилось в маргинальную научную область, вынужденную обороняться. При изменившихся обстоятельствах его политическая вовлеченность обрела иную окраску. То, что в советское время было приоритетом, подверглось переоценке. Межнациональные отношения с Россией могли восприниматься как враждебный имперский проект (правда, это ощущение существовало и раньше, но было скрыто или закамуфлировано идеологическим давлением или мифом о дружбе народов).