Россия в канун войны и революции. Воспоминания иностранного корреспондента газеты «Таймс»

Глава 1. Имперская администрация и чиновничество

Мои административные изыскания начались с Новгорода. Одна из причин, подвигших меня провести зиму в этой губернской столице, заключалась в том, что я мог бы изучить там губернское управление, и как только мне выдалась возможность познакомиться кое с кем из начальствующих чиновников, я тут же поведал им о своих замыслах. С благожелательностью, свойственной русским образованным сословиям, все они вызвались оказать мне всяческую помощь, но некоторые из них, по зрелом размышлении, как видно, нашли причины сдержать свой первый великодушный порыв. Среди них оказался и вице-губернатор, господин немецкого происхождения и в силу этого факта человек более педантичный, нежели истинный русский. Когда я однажды вечером заехал к нему и напомнил о дружеском предложении, к моему удивлению, оказалось, что он уже успел передумать. Вместо того чтобы ответить на мой первый простой запрос, вперил в меня пристальный взгляд, как будто пытаясь обнаружить какую-то тайную злонамеренность, а затем, приняв вид чиновничьего достоинства, сообщил мне, что, поскольку я не уполномочен министром проводить подобные изыскания, он ничем не может мне помочь и, само собой, не допустит меня к архивам.

Это не внушило мне оптимизма, но не помешало обратиться к губернатору, и он оказался человеком совсем иного склада. В восторге от встречи с иностранцем, который, судя по всему, стремился серьезно и беспристрастно изучить институты его оклеветанной родины, он охотно разъяснил мне механизмы возглавляемой и руководимой им администрации и любезно предоставил в мое распоряжение книги и документы, где я мог найти потребные мне исторические и практические сведения. О столь дружелюбном отношении ко мне его превосходительства вскоре стало широко известно в городе, и с этой минуты моим трудностям пришел конец. Мелкие чиновники уже не колеблясь посвящали меня в секреты своих ведомств, и в конце концов даже вице-губернатор отбросил осторожность и последовал примеру коллег. Впоследствии у меня было немало возможностей дополнить полученную там начальную информацию посредством наблюдений и изысканий в других частях империи, и ныне я предлагаю вниманию читателя некоторые обобщенные данные.

Гигантская административная машина, скрепляющая все разнообразные части огромной империи, постепенно создавалась в течение нескольких поколений подряд, но можно, не слишком греша против истины, сказать, что ее спроектировал и построил Петр Великий. До него страной правили грубо и примитивно. Великие князья Москвы, покорив соперников и присоединив окружающие княжества, просто расчистили почву для грандиозного однородного государства. Будучи изворотливыми и прагматичными политиками, а не государственными деятелями доктринерского типа, они даже не мечтали внести единообразие и симметрию в управление всей страной. Древние институты они усовершенствовали настолько, насколько те были полезны и совместимы с осуществлением самодержавной власти, и пошли лишь на те перемены, которых требовала практическая необходимость. И эти необходимые изменения чаще носили локальный, нежели универсальный характер. Решения на особые случаи, указания для определенного круга чиновников и уставы для отдельных общин или помещиков встречались гораздо чаще, чем общие законодательные меры.

Словом, старые московские цари действовали недальновидно, устраняя все, что причиняло временные неудобства, и мало обращая внимания на то, что не бросалось им в глаза само собой. Поэтому при их правлении администрация не просто имела территориальные особенности, но даже в пределах одной административной единицы допускала комбинацию плохо сочетающихся разнородных систем, конгломерацию институтов, относящихся к разным эпохам, как, например, флот, состоявший из гребных судов, трехпалубных кораблей и броненосцев.

Эта беспорядочная система или, скорее, ее отсутствие представлялось крайне неудовлетворительным для логического ума Петра Великого, и он задумал грандиозный проект по уничтожению и замене ее симметричным бюрократическим аппаратом. Вряд ли нужно говорить, что этот великолепный замысел, столь чуждый традиционным идеям и обычаям народа, оказалось нелегко осуществить. Представьте себе человека, который, не имея ни технических знаний, ни квалифицированных мастеров, ни хороших инструментов, ни материала, кроме мягкого, рассыпающегося песчаника, пытается возвести дворец на болоте! Подобное предприятие рациональному человеку могло показаться совершенным абсурдом, однако следует признать, что проект Петра все же был несколько более осуществим. Он не обладал ни технической квалификацией, ни нужными материалами, ни прочным фундаментом, на котором мог бы выстроить свое здание. С обычной для него титанической энергией он разрушил старую постройку, но его попытки строительства обернулись почти исключительно рядом неудач. В многочисленных указах он оставил нам наглядное описание своих усилий, и нам одновременно и поучительно, и умилительно наблюдать за тем, как великий деятель не покладая рук трудится над задачей, которую добровольно взвалил на свои плечи. Орудия постоянно ломаются у него в руках. Фундамент здания то и дело перекашивается, нижние этажи осыпаются под тяжестью верхних. Порой целый участок строительства оказывается непригодным и все безжалостно сносится или рушится само по себе. И все же строитель трудится с упорством и целеустремленностью, достойными восхищения, откровенно признавая свои ошибки и неудачи и терпеливо ища способа их исправления, никогда не позволяя ни единому слову уныния сорваться с губ, никогда не отчаиваясь в конечном успехе. И вот, наконец, приходит смерть и внезапно, прямо посреди незаконченных трудов, похищает могучего созидателя, который завещает преемникам задачу по продолжению его великого дела.

Ни один из этих преемников не обладал ни гением, ни энергией Петра, за исключением, быть может, Екатерины II, но все они под действием обстоятельств были вынуждены принять его планы. Возврат к старому, грубому и бесцеремонному правлению местных воевод был уже невозможен. По мере того как самодержавная власть все больше и больше проникалась западными идеями, она все сильнее ощущала потребность в новых способах их реализации и, соответственно, стремилась систематизировать и централизовать руководящий аппарат.

В этих переменах можно усмотреть некоторую аналогию с историей французской администрации от правления Филиппа Красивого до Людовика XIV. В обеих странах мы видим, что центральная власть все больше берет под свой контроль местные органы власти, пока, наконец, ей не удается создать полностью централизованную бюрократическую организацию. Но за этим внешним сходством скрываются глубокие различия. Французским королям приходилось бороться с суверенитетами и феодальными правами провинций, и, устранив эту оппозицию, они легко нашли основу, на которой смогли выстроить бюрократическую структуру. Русские государи, напротив, не встречали такого сопротивления, но им было очень трудно найти сырье для бюрократического аппарата среди своих необразованных, недисциплинированных подданных, несмотря на многочисленные школы и училища, основанные и финансируемые просто с целью подготовки людей к государственной службе.

Таким образом, администрация была значительно приближена к западноевропейскому идеалу, однако высказываются серьезные сомнения в том, что она стала лучше адаптирована к практическим потребностям народа, для которого создавалась. По этому поводу один известный славянофил однажды поделился со мною некоторыми достойными упоминания мыслями. «Вы заметили, – сказал он, – что до недавнего времени Россия страдала под чудовищным валом чиновничьего казнокрадства, вымогательства и всякого рода властных злоупотреблений, что суды были пристанищем беззакония, что люди часто лгали под присягой, и так далее в том же духе, и надо признать, что все это пока еще не изжито до конца. Но что это доказывает? Что русский народ нравственно стоит ниже немецкого? Вовсе нет. Это доказывает лишь то, что немецкая система администрации, навязанная русским без их согласия, совершенно не соответствовала их природе. Если ребенка, который еще растет, заставить носить очень тесные сапоги, они, пожалуй, на нем лопнут, и безобразные обрывки, конечно, будут неприятно бросаться в глаза прохожим; но, разумеется, уж пусть лучше лопнут сапоги, чем изуродуются ноги. А русский народ принудили натянуть не только тесные сапоги, но и тесный кафтан, а так как он молод и энергичен, все это на нем лопнуло. Узколобые, педантичные немцы не могут ни понять, ни удовлетворить потребностей широкой славянской натуры».

Со времен Петра Великого российская администрация являла собой прекрасный образец патриархального, якобы благотворного деспотизма, действуя через запутанную систему высокоцентрализованной бюрократии. Позвольте мне вкратце описать устройство, запечатленное в Своде законов Российской империи до учреждения Думы.

На вершине пирамиды стоит император, «самовластный монарх», по словам Петра Великого, «который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять». Непосредственно ниже его величества мы видим Государственный совет, Комитет министров и Сенат, которые представляют соответственно законодательную, исполнительную и судебную власть. На первый взгляд англичанину может почудиться, что Государственный совет – это своего рода парламент, а Комитет министров – кабинет в нашем понимании этого слова, но на самом деле оба института – это просто воплощения самодержавной власти. Хотя Совету вверено множество таких важных функций, как обсуждение законопроектов, критика годового бюджета, объявление войны и заключение мира, все его постановления носят лишь консультативный характер, и император ими никак не ограничен. Комитет – это отнюдь не кабинет министров в нашем понимании. Каждый министр напрямую отвечает перед императором, и в силу этого Комитет не сплочен общей ответственностью или какой-либо иной связующей силой. Что касается Сената, то он спустился со своего высокого положения. Изначально на него возлагалась обязанность осуществлять верховную власть в отсутствие монарха или на время его несовершеннолетия, и он создавался для того, чтобы оказывать руководящее влияние на все области администрации, но сейчас его деятельность ограничивается судебными вопросами, и это не более чем высший апелляционный суд.

Сразу же после этих трех учреждений идут министерства, всего их десять. Это центральные пункты, где сходятся различные виды территориальной администрации и откуда императорская воля расходится по всей империи.

В целях территориального управления собственно Россия, то есть европейская ее часть, за исключением Польши, прибалтийских провинций, Финляндии и Кавказа, разделена на сорок девять провинций, или губерний, а каждая губерния подразделяется на районы – уезды. Средняя площадь одной губернии примерно равна площади Португалии, но есть губернии величиной с Бельгию, а одна почти в тридцать раз больше этого маленького королевства. Однако численность населения не соответствует обширности территории. В самой большой губернии – Архангельской – проживает всего около 438 000 жителей, в то время как в дю жине с лишним мелких провинций проживает более трех миллионов человек. Уезды также значительно варьируются по размеру. Одни меньше Оксфордшира или Бакингемшира, а другие больше всего Соединенного Королевства.

Управлять провинциями назначены губернаторы, которым в выполнении соответствующих обязанностей помогают вице-губернатор и небольшой совет. Согласно законодательству Екатерины II, которое до сих пор присутствует в Своде законов и отменено лишь частично, губернатор именуется «блюстителем власти» и на него возлагается столько обязанностей, причем столь щекотливого рода, что для подбора кандидатов с достаточной квалификацией для этого поста следовало бы осуществить замысел великой императрицы – о том, чтобы при помощи образования создать в стране «новую породу людей». Вплоть до Крымской войны губернаторы понимали термин «блюстители» в весьма буквальном смысле и в управлении проявляли крайнее самовластье и своеволие, зачастую держа в своих руках гражданские и уголовные суды. Эти широкие и нечетко определенные полномочия в наше время сильно урезаны, отчасти по причине позитивного законодательства, а отчасти из-за возросшей гласности и развития средств сообщения. Все судебные дела в теории выведены из сферы компетенции губернатора, и многие из его прежних функций теперь взяло на себя земство – орган местного самоуправления, созданный Александром II в 1864 году. Кроме того, все повседневные текущие дела регулируются уже обширным, но постоянно растущим сводом инструкций в виде императорских приказов и министерских циркуляров, и как только происходит нечто не предусмотренное инструкциями, с министром тут же связываются по почте или по телеграфу.

Сегодня даже в пределах своих законных полномочий губернаторы испытывают некоторый трепет перед общественным мнением, а иногда и весьма искренний страх перед обычными газетными корреспондентами. Таким образом, люди, которых раньше сатирики называли «мелкими сатрапами», спустились на уровень второстепенных чиновников. Я могу с уверенностью сказать, что многие (на мой взгляд, подавляющее большинство) из них – это честные, порядочные люди, возможно, не одаренные какими-то особыми административными талантами, но честно выполняющие свои обязанности по своему разумению. И если где-то еще сохранились образчики былых «сатрапов», то искать их следует в далеких азиатских губерниях.

От губернатора, который является местным представителем Министерства внутренних дел, не зависит ряд местных чиновников, представляющих другие министерства, и каждый из них располагает собственной канцелярией с необходимым числом помощников, секретарей и писарей.

Чтобы поддерживать в движении эту огромную и сложную бюрократическую машину, требуется немалая армия превосходно вымуштрованных служащих. Их набирают в основном из числа дворян и духовенства, и они образуют особый общественный класс – чиновников, то есть «людей с чинами».

Поскольку чин в России играет важную роль не только в официальном мире, но до некоторой степени и в общественной жизни, пожалуй, следует объяснить, что это такое.

Все должности, гражданские и военные, по разработанному Петром Великим плану, распределены по четырнадцати классам, то есть чинам, и каждому классу, или чину, присваивается определенное название. Поскольку предполагается, что человек должен продвигаться по службе в соответствии с личными заслугами, то впервые поступающий на государственную службу должен, независимо от своего общественного положения, начинать с низших чинов и двигаться вверх по служебной лестнице. Свидетельство об образовании может освободить его от необходимости проходить через низшие чины, а император своей волей может пренебречь рамками, установленными законом, но, как правило, чиновнику приходится начинать с одной из низших ступеней служебной лестницы и проводить некоторое установленное время на каждой ее последующей ступени. Ступень, на которой он стоит в данный момент, или, иными словами, его официальное звание, то есть чин, которым он обладает, определяет, какие должности он может занимать. Таким образом, чин является необходимым условием для назначения на ту или иную должность, однако он не означает фактического занятия какого-либо поста, и названия чинов разных рангов нередко вводят иностранца в заблуждение.

Нужно всегда помнить об этом, читая внушительные титулы, которые порой значатся на визитных карточках у приезжих из России, например Conseiller de Cour (надворный советник), Conseiller d’État (статский советник), Conseiller privé de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (тайный советник Его Величества Императора всея Руси). Было бы некрасиво предполагать, что эти громкие звания выбраны специально с намерением ввести вас в заблуждение, однако нет ни малейших сомнений в том, что иногда заблуждение действительно имеет место. Я сам никогда не забуду выражения сильнейшей брезгливости на лице одного американца, который пригласил на обед такого «тайного советника», думая, что его гость – высокопоставленный вельможа, но случайно узнал, что этот субъект – всего лишь мелкий чиновник в одной из государственных контор. Разумеется, подобное случалось и с другими. Незадачливый иностранец, услышав, что в России существует весьма важное учреждение под названием Conseil d’État (Государственный совет), естественно, предполагает, что Conseiller d’État (государственный или статский советник) является членом этого достопочтенного органа; а если он встретит Son Excellence le Conseiller privé (его превосходительство тайного советника), то почти наверняка предположит, особенно если к титулу прилагается слово actuel (действительный), что перед ним стоит настоящий член русского Тайного совета собственной персоной. Если же к титулу прибавлено de S. M. l’Empéreur de toutes les Russies (Его Величества Императора всея Руси), тут уж перед иностранцем открывается безграничный простор для фантазий. На самом же деле эти титулы вовсе не так значительны, как кажется на первый взгляд. Так называемый «надворный советник», вероятно, не имеет никакого отношения к двору. Статский советник настолько далек от членства в Государственном совете, что даже не может стать его членом, пока не получит более высокий чин. Что же касается тайного советника, то достаточно сказать, что Тайный совет, который имел крайне одиозную репутацию в свое время, почил более века тому назад и с тех пор не воскрешался. Объяснение этих аномалий следует искать в том, что русские чины, как и немецкие почетные титулы Hofrath (надворный советник), Staatsrath (статский советник), Geheimrath (тайный советник), буквальным переводом коих они и являются, указывают не на фактически занимаемый пост, а всего лишь на почетный официальный ранг. Раньше назначение в должность обычно зависело от чина; ныне же старый порядок все чаще ставится с ног на голову и чин начинает зависеть от фактически занимаемой должности.

Читатель с практическим складом ума, имеющий обыкновение обращать внимание на результат, а не на форму и частности, скорее всего, не желает еще глубже вникать в тонкости российской бюрократии, а просто хочет знать, как она работает на практике, что она сделала для России в прошлом и что делает в настоящем.

В наши дни, когда вера в цивилизующих деспотов и патерналистскую власть грубо поколеблена, а преимущества свободного, стихийного национального развития общепризнаны, централизованная бюрократия повсюду впала в немилость. В России неприязнь к ней особенно сильна, поскольку здесь под этой неприязнью есть не просто теоретические основания, а нечто большее. Память о правлении Николая I с его суровым военным режимом и мелким педантичным формализмом заставляет многих россиян глубоко осуждать правление, при котором они живут, и большинство англичан склонны поддержать это отрицательное мнение. Однако прежде, чем выносить приговор, следует понять, что эта система имеет, по крайней мере, историческое оправдание, и мы не должны по причине своей любви к конституционным свободам и местному самоуправлению закрывать глаза на различия между теоретическими и историческими возможностями. То, что политическим философам абстрактно представляется наилучшим вариантом из возможных, в каких-то конкретных случаях может оказаться совершенно неприемлемым. Нам не следует пытаться ответить на вопрос, является ли благом для человечества существование России как нации, однако мы можем смело утверждать, что без централизованной администрации Россия никогда бы не стала одной из великих европейских держав. До сравнительно недавнего времени часть мира, называемая Российской империей, являла собой конгломерат независимых или полунезависимых политических единиц, где действовали как центробежные, так и центростремительные силы; и даже сегодня это далеко не компактное и однородное государство. Именно самодержавная власть с централизованной администрацией в качестве необходимого дополнения сначала создала Россию, затем спасла ее от расчленения и политической гибели и в конечном счете обеспечила ей место среди европейских наций, введя в ней западную цивилизацию.

Со всей определенностью признавая, таким образом, что самодержавие и высокоцентрализованное управление были необходимы в первую очередь для создания, а затем и для сохранения национальной независимости, мы не должны закрывать глаза на пагубные последствия этой печальной необходимости. Такова природа вещей, что правительство, стремясь осуществить свои замыслы, которых его подданные не разделяли и не понимали, неизбежно отдалилось от народа; безрассудная поспешность и жесткость, с которыми оно пыталось осуществить свои планы, вызвали в массах дух решительного сопротивления. Значительная часть народа долгое время видела в царях-реформаторах воплощение зла, а цари, в свою очередь, видели в народе сырье для осуществления политических проектов. Эти своеобразные отношения между народом и правительством легли в основу всей системы управления. Власть искони воспринимала людей как малолетних детей, неспособных осознать ее политические цели и даже не вполне годных к тому, чтобы позаботиться о собственных же местных делах. Чиновники, разумеется, действовали в том же духе. Ища руководства и одобрения только со стороны начальства, они систематически третировали тех, над кем были поставлены, словно побежденного противника или людей второго сорта. Таким образом, государство стало рассматриваться как абстрактное образование, интересы которого всецело отличны от интересов составляющих его людей; и во всех делах с участием государственных интересов права людей безжалостно приносятся в жертву.

Если мы вспомним, что трудности централизованного управления прямо пропорциональны масштабам и территориальному разнообразию управляемой страны, то нам будет легко понять, насколько медленно и несовершенно административный аппарат работает в России, и это неизбежно. Весь обширный регион, простирающийся от Северного Ледовитого океана до Каспийского моря и от берегов Балтики до границ Поднебесной, управляется из Санкт-Петербурга. Истинный бюрократ испытывает неподдельный ужас перед формальной ответственностью и, как правило, старается ее избежать, забирая все дела из рук подчиненных и передавая их на усмотрение вышестоящих властей. Поэтому, как только дела попадают в административную машину, они начинают подниматься вверх и, вероятно, когда-нибудь дойдут до кабинета министра. Из-за этого министерства наводнены бумагами со всех уголков империи, зачастую самыми банальными; и высшие должностные лица, имей они даже глаза многоокого Аргуса и руки сторукого Бриарея, просто не в состоянии добросовестно выполнять возложенные на них обязанности. На самом же деле российское высшее начальство не похоже ни на Аргуса, ни на Бриарея. В большинстве своем оно не демонстрирует ни широких, ни глубоких познаний о стране, которой ему положено управлять, и, как видно, никогда не страдает нехваткой свободного времени.

Помимо неизбежных зол чрезмерной централизации, России пришлось немало пострадать от взяточничества, продажности и вымогательства со стороны чиновников. Когда Петр Великий однажды предложил повесить каждого, кто наворует на сумму, достаточную для покупки веревки, его генерал-прокурор откровенно ответил, что, если его величество воплотит свой замысел, в стране не останется чиновников. «Все мы воруем, – добавил сей достойный муж, – с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой». С тех пор, как были сказаны эти слова, прошло почти два столетия, и все это время Россия неуклонно развивалась, но вплоть до восшествия на престол Александра II в 1855 году в моральном облике администрации мало что изменилось. Кое-кто из старожилов еще помнит время, когда они без особого преувеличения могли бы повторить слова петровского генерал-прокурора.

Чтобы составить верную картину этого некрасивого явления, надо провести различие между двумя видами коррупции. С одной стороны, существовала привычка вымогать за оказанные услуги, как говорится в народе, «чаевые», а с другой стороны – разные виды откровенного казнокрадства. Хотя между этими двумя категориями не всегда можно провести четкую границу, в нравственных представлениях того времени это различие признавалось в полной мере, и многие чиновники, регулярно получавшие «безгрешные доходы», как порой называли эти «чаевые», были бы крайне возмущены, если бы их заклеймили как нечестных людей. Фактически этот обычай был распространен повсеместно и в какой-то степени мог быть оправдан малым размером официального жалованья. В некоторых ведомствах существовал общепринятый тариф. Например, «винные откупщики», которые возделывали государственную монополию на производство и продажу спиртных напитков, регулярно платили фиксированную сумму каждому чиновнику от губернатора до полицеймейстера в соответствии с его положением. Мне рассказывали об одном случае, когда чиновник получил денег больше обычного и добросовестно отдал сдачу! Другие, более безобразные проступки происходили отнюдь не так же часто, но все же слишком часто. Известно, что многие высокопоставленные чиновники и важные сановники получали большие доходы, к которым никак нельзя было применить эпитет «безгрешный», и тем не менее сохраняли свое положение и в обществе их принимали со всевозможным почтением.

Правители были хорошо осведомлены о злоупотреблениях и в какой-то степени стремились их искоренить, но одержанные ими успехи на этом поприще рисуют перед нами не слишком лестную картину фактического всемогущества самодержавия. В централизованной бюрократической администрации, где каждый чиновник в той или иной мере отвечает за грехи своих подчиненных, всегда необычайно трудно привлечь официального виновника к ответственности, поскольку его обязательно будет защищать его же собственное начальство; а когда само начальство виновно в систематических злоупотреблениях служебным положением, виновник вполне застрахован от разоблачения и кары. Энергичный царь мог бы значительно способствовать разоблачению и наказанию преступников, если бы осмелился обратиться за помощью к общественности, но в действительности глава государства весьма нередко сам является участником системы замалчивания чиновных преступлений. Он сам – первый чиновник в государстве и знает, что злоупотребление властью со стороны подчиненных порождает враждебность по отношению к источнику всей официальной власти. Считается, что частое наказание должностных лиц может ослабить уважение общества к правительству и подорвать социальную дисциплину, необходимую для общественного спокойствия. Поэтому считается целесообразным как можно меньше предавать огласке злоупотребления чиновников.

Помимо того, как ни странно, правительство, опирающееся на своеволие отдельного лица, несмотря на случающиеся время от времени всплески жестокости, гораздо менее склонно к систематическим проявлениям суровости, нежели власть, основанная на свободном общественном мнении. Когда нарушения допускаются на очень высоком уровне, царь почти наверняка проявит к виновному снисходительность, граничащую с мягкостью. Если нужно принести жертву правосудию, то она приносится по возможности безболезненно, и высокопоставленных «козлов отпущения» не обрекают на голодную смерть в пустыне – нет, обычно эта пустыня находится где-нибудь в Париже или на Ривьере. Этот факт может показаться странным тем, у кого самодержавие по привычке ассоциируется с неаполитанскими казематами и сибирскими рудниками, но объяснить его нетрудно. Никто, даже самодержец всея Руси, не может настолько облачиться в броню государственного достоинства, чтобы полностью защититься от личных влияний. Монархи приберегают свою суровость для политических преступников, к которым они, совершенно естественно, питают чувство личной неприязни. Нам куда легче проявить снисходительность и милосердие к человеку, который согрешил против общественной морали, чем к тому, кто согрешил против нас самих!

Что же касается реформаторов бюрократии в России, ради справедливости следует отметить, что они предпочли профилактику лечению. Воздерживаясь от драконовских законов, они доверились системе хитроумных проверок и сложных формальных процедур. При взгляде на запутанные формальности и головоломный порядок контроля за администрацией складывается первое впечатление, будто злоупотребления со стороны чиновников категорически исключены. Кажется, что предугаданы любые поступки лю бого официального лица и все лазейки, по которым можно сойти с узкого, но честного пути, наглухо замурованы. Для иллюстрации формальных порядков в условиях высокоцентрализованной бюрократии, позвольте привести один пример, о котором мне случайно стало известно.

В резиденции генерал-губернатора одной из печей требуется ремонт. Простой смертный может подумать, что человеку на генерал-губернаторском посту можно доверить честно потратить несколько монет и что вследствие этого его превосходительство немедленно прикажет произвести ремонт и записать оплату в мелкие расходы. Однако перед бюрократом это дело предстает в совершенно ином свете.

Следует досконально учесть все возможные непредвиденные обстоятельства. Поскольку генерал-губернатор может быть одержим манией бесполезных улучшений, надо проверить необходимость ремонта; а поскольку несколько человек разумнее и честнее одного, то хорошо бы доверить эту проверку комиссии. Вследствие этого комиссия из трех или четырех человек удостоверяет, что ремонт необходим. Ее слово весьма авторитетно, но его недостаточно. Комиссии состоят из обычных людей, которым свойственно ошибаться, да и генерал-губернатор может их запугать. Поэтому целесообразно потребовать, чтобы решение комиссии подтвердил прокурор, который подчиняется непосредственно министру юстиции. Когда необходимость ремонта таким образом дважды подтверждена, архитектор осматривает печь и составляет смету. Но давать карт-бланш архитектору было бы небезопасно, и поэтому смету должны утвердить сначала вышеупомянутая комиссия, а затем и прокурор.

После должного соблюдения всех вышеперечисленных формальностей, на которые уйдет шестнадцать дней и десять листов бумаги, его превосходительству сообщают, что предполагаемый ремонт печи будет стоить два рубля сорок копеек. Но формальности не прекращаются и здесь, поскольку правительство должно иметь гарантии, что архитектор, составивший смету и руководящий ремонтом, не проявил преступной халатности. Поэтому для изучения работ отряжают второго архитектора, и его отчет, как и дотоле и смета, должен быть утвержден комиссией и прокурором. Вся переписка длится тридцать дней и требует как минимум тридцати листов бумаги! Если бы ремонт печи потребовался не генерал-губернатору, а простому смертному, то вообще невозможно сказать, сколько продлилась бы эта волокита.

Естественно было бы предположить, что этот окольный и заковыристый метод с его реестрами, бухгалтерскими книгами и протоколами заседаний должен хотя бы предотвращать растраты; но этот априорный вывод категорически опровергается опытом. На каждую новую хитроумную преграду просто находится еще более хитроумный способ ее обхода. Система не останавливала тех, кто хотел воровать, и пагубно действовала на честных чиновников, внушая им чувство, что власти им не доверяют. Кроме того, она приучила всех чиновников, и честных, и нечестных, к систематическим подлогам. Поскольку даже самый педантичный человек, а педантичность – редкое среди русских качество, не в состоянии досконально выполнить все предписанные формальности, сложилась обычная практика соблюдать их только на бумаге. Чиновники удостоверяли факты, которые и не собирались проверять, и секретари всерьез составляли протоколы заседаний, которые никогда не проводились! Таким образом, в вышеупомянутом случае печку на самом деле починили задолго до того, как архитектор получил официальное разрешение приступить к работам. Тем не менее комедию усердно разыграли от начала до конца, так что всякий, кто впоследствии проверил бы документы, обнаружил бы, что все сделано по всем правилам.

Возможно, самый изощренный способ предотвращения чиновных злоупотреблений изобрел император Николай I. Прекрасно осознавая, что его регулярно и систематически обманывают рядовые чиновники, он создал хорошо оплачиваемую службу, называемую жандармерией, и разослал жандармов по всем городам и весям, приказав им сообщать непосредственно его величеству все, что покажется им достойным упоминания. Эта придумка вызвала восхищение в бюрократических умах; и царь не сомневался, что с помощью этих официальных наблюдателей, не заинтересованных в сокрытии истинного положения дел, он будет все узнавать и исправлять все нарушения чиновников. В действительности же этот замысел имел весьма пагубные последствия. Хотя все это были отборные служаки на хорошем жалованье, все они в той или иной степени поддались господствующим настроениям. Они не могли не чувствовать, что в них видят шпионов и наушников – унизительное ощущение, никак не способное развить в них то чувство самоуважения, которое лежит в основе честности, – и что все их усилия пойдут прахом. По сути, они находились примерно в том же положении, что и генерал-прокурор Петра Великого, и с истинно русским добродушием не любили разорять людей, которые были не большими преступниками, чем большинство их соотечественников. Кроме того, согласно принятому кодексу чиновной морали, неповиновение считалось куда более страшным грехом, чем продажность, а наигнуснейшим злодеянием считались политические преступления. Поэтому жандармы закрывали глаза на распространенные злоупотребления, считая их неисправимыми, и занимались реальными или мнимыми политическими провинностями. Притеснения и вымогательства оставались незамеченными, а вот неосторожное слово или глупая шутка в адрес властей слишком часто раздувались до размера государственной измены.

В конце правления Александра II (1880 г.), когда граф Лорис-Меликов с санкции и одобрения своего августейшего владыки готовился провести либеральные политические реформы, предполагалось упразднить жандармерию как орган политического шпионажа, и в соответствии с этим руководство им было передано из так называемого Третьего отделения Канцелярии его императорского величества Министерству внутренних дел; но когда через несколько месяцев доброжелательный монарх погиб от рук революционеров, проект, естественно, был заброшен, и жандармский корпус, оставшись в ведении министра внутренних дел, вернул себе значительную часть прежней власти. Ныне он служит своего рода дополнением к обычной полиции и, как правило, используется для таких дел, где требуется соблюдение секретности. К сожалению, он не связан теми законными ограничениями, которые защищают общественность от своеволия обычных властей. Вдобавок к обычным обязанностям он выполняет некую ясно не сформулированную разъездную работу, ведя наблюдение и арестовывая всех лиц, которые кажутся ему в каком-либо роде опасными или подозрительными, и этих лиц могут содержать под стражей неопределенный срок или сослать в какие-нибудь отдаленные и негостеприимные части империи без обычного суда и следствия. В двух словах, это типичный инструмент для наказания политических мечтателей, подавления тайных обществ, противодействия политическим волнениям и в целом выполнения не предусмотренных законами распоряжений правительства.

C этой аномальной ветвью власти я сам имел несколько своеобразные отношения. После того случая с новгородским вице-губернатором я решил оградить себя от всяких подозрений и с этой целью обратился к шефу жандармерии с просьбой выдать мне какую-нибудь официальную бумагу, которая доказывала бы всем должностным лицам, с которыми меня могла бы столкнуть жизнь, что я не имею никаких противозаконных замыслов. Мою просьбу удовлетворили, и я получил необходимые бумаги; но вскоре оказалось, что, пытаясь избежать Сциллы, я попал в Харибду. Устранив сомнения со стороны чиновников, я нечаянно навлек на себя подозрения совсем иного рода. Документы, подтверждающие, что я пользуюсь защитой со стороны правительства, внушили многим мысль, что я – жандармский агент, и чрезвычайно осложнили мои попытки получить сведения из частных источников. Поскольку частные источники были для меня важнее официальных, я больше уж не просил покровительства у властей и ездил по стране как обычный путешественник без особой защиты. Какое-то время у меня не было никаких причин жалеть об этом решении. Я знал, что за мной довольно внимательно следят и что мои письма иногда вскрывают на почте, но в остальном препятствий мне не чинили. Наконец, когда я почти что позабыл о Сцилле и Харибде, однажды ночью я неожиданно столкнулся с первой и, к своему изумлению, оказался под арестом! Все это случилось следующим образом.

Я был в поездке по Австрии и Сербии и после короткого отсутствия вернулся в Россию через Молдавию. Прибыв к Пруту, по которому проходила граница, я нашел офицера жандармерии, в обязанности которого входило проверять паспорта всех проезжающих. Хотя мой паспорт был в полном порядке и должным образом подтвержден британскими и русскими консулами в Галаце, этот господин подверг меня тщательной проверке в том, что касалось моей прошлой жизни, нынешнего рода занятий и намерений на будущее. Узнав, что я более двух лет путешествовал по России за свой счет с простой целью сбора разнообразной информации, он поглядел на меня недоверчиво и, казалось, несколько усомнился в том, что я действительно британский подданный; но когда мои слова подтвердил мой спутник – друг из России, который обладал повергающими в трепет полномочиями, он подписал мой паспорт и позволил нам ехать дальше. Таможенники скоро закончили досмотр нашего багажа; и по дороге в близлежащую деревню, где мы собирались переночевать, мы поздравляли себя с тем, что на какое-то время ускользнули от всяких контактов с государственными органами.

Как оказалось, мы кое-чего не предвидели. Когда в ту ночь часы пробили двенадцать, меня разбудил громкий стук в дверь, и после долгих переговоров, во время которых кто-то намеревался силой ворваться внутрь, я открыл засов. Вошел тот самый офицер, который подписал мой паспорт, и сказал суровым официальным тоном:

– Я должен просить вас остаться здесь на сутки.

Немало изумленный его заявлением, я отважился спросить о причине столь неожиданной просьбы.

– Это уж мое дело, – последовал лаконичный ответ.

– Возможно, и так; но все же, по зрелом размышлении, вы должны признать, что дело некоторым образом касается и меня. К моему величайшему сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу и должен уехать на рассвете.

– Вы не уедете. Давайте сюда ваш паспорт.

– Если только меня не задержат силой, я намерен выехать в четыре часа; а поскольку мне хотелось бы немного поспать до этого момента, я вынужден попросить вас немедленно удалиться. Вы имели право остановить меня на границе, но вы не имеете права приходить и беспокоить меня здесь, и я непременно доложу о вас куда следует. А свой паспорт я не отдам никому, кроме законной полиции.

Далее последовали долгие дебаты о правах, привилегиях и вообще о жандармерии, в ходе которых мой оппонент постепенно смягчил свой командный тон и попробовал убедить меня в том, что уважаемый орган власти, к которому он принадлежит, – это всего лишь обычная ветвь администрации. Должен сказать, что, несмотря на его явное раздражение, он ни разу не вышел за рамки вежливости и, казалось, сам был не вполне уверен в том, что имеет право препятствовать моим передвижениям. Когда же он убедился, что не в силах уговорить меня отдать паспорт добровольно, он ушел, и я снова лег отдыхать; но около получаса спустя меня вновь потревожили. На этот раз явился офицер регулярной полиции и потребовал мои «документы». На мои вопросы о причине всей этой суматохи он очень вежливым и извиняющимся тоном ответил, что ничего не знает о причине, но получил приказ арестовать меня и вынужден подчиниться. Я передал ему свой паспорт при условии, что мне выдадут расписку и разрешат телеграфировать британскому послу в Санкт-Петербург.

На следующее утро я телеграфировал послу и весь день с нетерпением ждал ответа. Мне разрешили гулять по деревне и в ее ближайших окрестностях, но я этим разрешением особо не воспользовался. В деревне в основном жили евреи, а они в этой части света обладают поразительной способностью собирать и распространять информацию. Уже к раннему утру там, пожалуй, не осталось ни единого мужчины, женщины или ребенка, которые бы не слышали о моем аресте, и многие из них испытывали вполне естественное любопытство и желание поглазеть на пойманного полицией злоумышленника. Не очень приятно, когда на тебя смотрят как на злоумышленника, поэтому я предпочел сидеть у себя в комнате, где не без удовольствия проводил время в компании моего друга, который любезно оставался со мной и подшучивал над хваленой свободой британских подданных. Самым неприятным во всем этом деле была неизвестность – кто знает, сколько дней, недель или месяцев я мог просидеть под стражей, и насчет этого даже полицейский не решался строить гипотезы.

Арест мой прекратился раньше, чем я ожидал. На следующий же день, то есть примерно через тридцать шесть часов после ночного визита, полицейский принес мне мой паспорт, и в то же время телеграмма из британского посольства сообщила мне, что центральные власти приказали меня освободить. Впоследствии в ответ на мои настойчивые просьбы объяснить причину столь бесцеремонного обращения министр иностранных дел заявил, что власти располагали сведениями о том, что будто бы примерно в то же время границу должен был пересечь человек с таким же именем, как у меня, и большим количеством фальшивых банкнот, и меня задержали по ошибке. Должен признаться, что это объяснение, хотя и данное официальным лицом, показалось мне скорее изобретательным, чем убедительным, но я был вынужден принять его за неимением лучшего. Позже мне опять не посчастливилось привлечь к себе внимание тайной полиции, но об этом случае я пока помолчу до тех пор, пока разговор не пойдет о моих отношениях с революционерами.

Судя по всему, что я видел и слышал о жандармерии, я склонен полагать, что тамошние служащие по большей части вежливые, хорошо образованные люди, которые стараются как можно безболезненнее выполнять свои малоприятные обязанности. Однако надо признать, что обычно к ним относятся с подозрением и неприязнью даже те, кто сам боится революционной пропаганды, обнаруживать и пресекать которую входит в особые обязанности жандармерии. И это не должно нас удивлять. Очень многие убеждены в необходимости смертной казни, но при этом мало кто не испытывает сильной антипатии к палачам.

Единственное эффективное средство против чиновных злоупотреблений – это поставить администрацию под контроль общества. Это многократно доказано в России. На протяжении многих поколений все усилия царей по противодействию злу при помощи хитроумных бюрократических приемов оказались совершенно бесплодны. Даже железной воли и колоссальной энергии Николая I не хватило для достижения этой цели. Но когда после Крымской войны произошло великое нравственное пробуждение и царь призвал на помощь народ, глубоко укоренившееся, упрямо цепляющееся за жизнь зло сразу же сошло на нет. Какое-то время мздоимство и вымогательство практически исчезли, да и с тех пор так и не восстановились в прежней мере.

Нельзя сказать, что сегодня административное управление безупречно, но оно несравненно чистоплотнее, чем в былые времена. Хотя общественное мнение уже не так влиятельно, как в начале шестидесятых, все же оно достаточно сильно, чтобы пресекать множество злоупотреблений, которые во времена Николая I и его предшественников встречались так часто, что уже примелькались. По этому поводу я еще выскажусь ниже.

Если в империи царей процветают административные злоупотребления, то не из-за недостатка продуманных законов. Пожалуй, ни в одной стране мира нет более объемного законодательства, и в теории не только чиновники, но даже и сам царь обязан подчиняться установленным законам, подобно нижайшим из его подданных. Это один из тех нередких в России случаев, когда теория довольно-таки отличается от практики. В реальной жизни император может в любой момент отменить закон так называемым высочайшим повелением, а министр – «толковать» закон в своих циркулярах, как ему заблагорассудится. На это часто сетуют даже сторонники самодержавной власти. По их мнению, законное самодержавие сильного царя – прекрасный институт для России; они возражают только против произвола безответственных министров.

Поскольку англичанину может быть трудно представить себе, как законы могут приниматься без парламента или какого-либо иного законодательного органа, я вкратце объясню, каким образом русская бюрократическая машина издавала их до учреждения Думы в 1906 году.

Если министр полагал, что тому или иному институту из числа находящихся в его ведении требуется реформа, первым делом он представлял императору официальный доклад по этому поводу. Если император соглашался с министром касательно необходимости реформы, он приказывал назначить комиссию для рассмотрения этого вопроса и подготовки подробного законопроекта. Комиссия бралась за работу, на первый взгляд, весьма основательным образом. Для начала она изучала всю историю данного института в России с древнейших времен, а точнее, слушала эссе на эту тему, специально подготовленное по такому случаю каким-нибудь чиновником, который питал вкус к историческим изысканиям и обладал приятным литературным стилем. Следующий шаг, если воспользоваться выражением, часто встречающимся в протоколах подобных комиссий, заключался в том, чтобы «пролить на дело свет науки». Для этой важной задачи подготавливался меморандум об истории подобных институтов в иных странах, в нем также детально излагались многочисленные теории французских и немецких теоретиков-законоведов. Как правило, в эти меморандумы включались все европейские страны, кроме Турции; иногда отдельно рассматривались небольшие германские княжества и главные швейцарские кантоны.

Дабы проиллюстрировать характер этих выдающихся литературных произведений, позвольте мне привести один пример. Из груды подобных бумаг, лежащих передо мной, я беру одну почти наугад. Это меморандум, составленный в связи с предполагаемой реформой благотворительных учреждений. Сначала я вижу в нем философское исследование благотворительности в целом; затем несколько замечаний касательно Талмуда и Корана; затем сведения о том, как поступали с нищими в Афинах после Пелопоннесской войны и в Риме при императорах; далее несколько туманных наблюдений о Средневековье и цитата, вставленная с явным намерением покрасоваться знанием латыни; завершается документ отчетом о современных законах о бедности, где я встречаю «доминирование англосаксов», короля Эгберта, короля Этельреда; «примечательную книгу исландских законов Храгас»; Швецию и Норвегию, Францию, Голландию, Бельгию, Пруссию и почти все мелкие немецкие княжества. Самое поразительное, что вся эта масса исторических сведений от Талмуда до последних законодательных актов Гессен-Дармштадта уместилась на двадцать одной странице в восьмую долю листа! Доктринальная часть меморандума не менее насыщенна. В нее силой втиснуты множество уважаемых имен из литературы Германии, Франции и Англии; и общие выводы из этой груды сырых, непереваренных фактов называются «последним словом науки».

Может быть, читатель подозревает, что я специально выбрал какой-то совершенно исключительный пример? Если так, то давайте достанем из папки следующий документ. Он относится к проекту закона о тюремном заключении за долги. На первой странице я нахожу ссылки на «салические законы V века» и «иерусалимские ассизы 1099 года от Р. Х.». Этого, я думаю, будет достаточно. Перейдем к следующему этапу.

Постигнув таким образом квинтэссенцию человеческой мудрости и опыта, комиссия далее рассматривала вопрос о том, как эти ценные результаты можно применить в России, дабы они соответствовали имеющимся условиям и местному своеобразию. Для человека практического склада это, конечно, самая интересная и самая важная часть работы, но российские законодатели уделяли ей сравнительно мало внимания. Я очень часто обращался к этому разделу официальных бумаг, чтобы составить мнение о реальном положении дел в стране, и каждый раз меня ждало глубокое разочарование. Расплывчатые общие формулировки, основанные на априорных рассуждениях, а не наблюдениях, да несколько статистических таблиц, которых осторожный исследователь должен избегать, словно засады, – этим набором слишком часто и ограничивалось дело. За тонкой пеленой псевдоэрудиции достаточно ясно проступали реальные факты. Эти философы-законодатели, проводившие жизнь в чиновной атмосфере Санкт-Петербурга, знали о России столько же, сколько настоящий кокни знает о Великобритании, и в этой части их труда им никак не помогали ученые немецкие трактаты с бездонными кладезями исторических фактов и бесконечными философскими спекуляциями.

Из комиссии проект передавался в Государственный совет, где его, конечно же, рассматривали и подвергали критике и даже, возможно, в чем-то меняли, но едва ли улучшали в практическом плане, поскольку члены совета раньше сами заседали в подобных же комиссиях, а теперь лишь еще больше окостенели за годы бюрократической рутины. Фактически совет представлял собой собрание чиновников, мало разбиравшихся в практических, повседневных потребностях простых сословий. Ни единый купец, ни единый фабрикант, ни единый крестьянин никогда не входил под его священную сень, и практические возражения редко нарушали его бюрократическую безмятежность. Поэтому неудивительно, что порой он принимал законы, которые сразу же оказывались абсолютно неработоспособными.

Из Государственного совета законопроект передавался императору, и тот обычно начинал с изучения подписей. Согласные ставили подписи в одной колонке, а несогласные – в другой. Если его величество не был специально ознакомлен с данным вопросом, а он, разумеется, не мог быть ознакомлен со всеми представленными ему делами, он обычно ставил свою подпись вместе с большинством или с той стороны, где видел имена сановников, мнению которых он особенно доверял; если же у него были собственные твердые взгляды, он ставил подпись там, где считал нужным, и она перевешивала подписи любого количества советников. Таким образом, небольшое меньшинство могло превратиться в большинство. Когда совет рассматривал важный вопрос, например о том, как долго следует преподавать латынь и греческий язык в старших классах, лишь два члена высказались в пользу классического образования, которое на тот момент было чрезвычайно непопулярным; но император Александр III, пренебрегши общественным мнением и рекомендациями советников, своей подписью склонил более легкую чашу весов на сторону любителей классики, и они восторжествовали.

Глава 2. Земство и местное самоуправление

После освобождения крепостных крестьян настоятельно требовалась реформа для повышения эффективности губернского управления. Во времена крепостничества император Николай, имея в виду помещиков, в шутку говорил, что у него в империи пятьдесят тысяч самых рьяных и опытных потомственных полицмейстеров. Закон об освобождении крестьян навсегда упразднил власть этих потомственных полицмейстеров, и ее срочно нужно было заменить чем-то другим. Вследствие этого было организовано крестьянское самоуправление на основе деревенской общины; однако оно далеко не отвечало требованиям ситуации. Самой крупной ее единицей была волость, в состав которой входило лишь несколько соседних общин, а ее действия ограничивались исключительно крестьянством. Сложилась очевидная необходимость ввести более крупную административную единицу, где могли бы учитываться интересы всех слоев населения, и в ноябре 1859 года, более чем за год до указа об освобождении, Александр II распорядился рассмотреть этот вопрос. Комиссия подготовила проект с целью придать неэффективной, дезорганизованной администрации губерний большее единство и самостоятельность. Проект был подготовлен в должный срок и после обсуждения в Государственном совете получил одобрение императора в январе 1864 года. Говоря словами пояснительной записки, он должен был дать насколько возможно полное и логическое развитие принципу местного самоуправления. Так было создано земство, что привлекло большое внимание в Западной Европе.

Мое личное знакомство с этим любопытным институтом относится к 1870 году. Вскоре после прибытия в Новгород в том же году я познакомился с одним господином, которого мне описали как «председателя губернской земской управы», и, найдя его любезным и общительным человеком, попросил его рассказать кое-что об учреждении, коего он был главным представителем. С максимальной готовностью он предложил стать моим наставником, познакомил меня с коллегами и пригласил заходить к нему в канцелярию так часто, как я того пожелаю. И я не раз пользовался его приглашением. Сначала мои визиты были из осторожности редкими и краткими, но когда я осознал, что мой новый друг и его коллеги в самом деле хотят познакомить меня со всеми тонкостями земского управления и даже отвели особый стол в председательском кабинете для моего удобства, я стал их постоянным гостем и ежедневно проводил несколько часов в управе, изучая текущие дела и записывая интересные статистические и другие сведения, поступавшие в управу, как если бы я был одним из ее служащих. Когда чиновники управы ездили инспектировать больницу, психиатрическую лечебницу, учебное заведение по подготовке сельских учителей или любое другое земское учреждение, они всякий раз звали меня с собой и не пытались скрыть от меня какие-либо недостатки, которые им доводилось обнаружить.

Все это я упоминаю затем, чтобы показать готовность большинства россиян оказать всяческое содействие иностранцу, желающему всерьез изучить их страну. Они считают, что за границей издавна их не понимают и систематически на них клевещут, и всеми силами желают устранить распространенные заблуждения касательно их родины. К их чести надо сказать, что у них очень мало или вовсе нет того ложного патриотизма, который стремится скрыть национальные недостатки; и в критике самих себя и своих учреждений они скорее проявляют чрезмерную суровость, нежели излишнюю снисходительность. Во времена Николая I сторонники правительства громко заявляли, что живут в самой счастливой и хорошо управляемой стране мира, но этот поверхностный официальный оптимизм давно уже вышел из моды. За все те годы, что я провел в России, я везде находил предельную готовность помочь мне в моих изысканиях и очень редко замечал обычай «пускать пыль в глаза иностранцам», о котором так много говорили некоторые авторы.

Земство – это своего рода местная администрация, дополняющая деятельность сельских общин и отвечающая на те более высокие потребности общества, которых отдельные общины не могут удовлетворить. Его основные обязанности – содержать дороги и мосты в исправном состоянии, обеспечивать транспортом сельскую полицию и других должностных лиц, надзирать за начальным образованием и санитарными нормами, следить за состоянием посевов и принимать меры против возможного голода, словом, в четко определенных пределах делать все, что в его силах, для повышения материального и морального благосостояния народа. По форме данный институт является парламентским, то есть представляет собой собрание депутатов, которые съезжаются регулярно раз в год, и постоянный исполнительный орган, избираемый собранием из числа своих членов. Если собрание считать местным парламентом, то управа соответствует кабинету министров. В силу этой аналогии моего друга председателя иногда в шутку величали премьер-министром. Раз в три года помещики, сельские общины и муниципальные объединения в определенной установленной пропорции избирают земских депутатов. Такое собрание и такая управа есть в каждой провинции (губернии) и каждом районе (уезде), на которые подразделяются губернии.

Вскоре после приезда в Новгород мне представилась возможность поприсутствовать на уездном собрании. В бальном зале дворянского клуба я обнаружил три-четыре десятка человек, сидевших вокруг длинного, покрытого зеленой тканью стола. Перед каждым лежали листы бумаги для записей, а перед председателем – уездным предводителем дворянства – стоял небольшой колокольчик, в который он энергично звонил в начале заседания и во всех случаях, когда хотел добиться тишины. Справа и слева от председателя сидели представители исполнительной власти (управы), вооруженные кипами писаных и печатных документов, откуда они зачитывали длинные и утомительные отрывки, пока большинство слушателей не начинали зевать, а некоторые так и вообще засыпали. В конце каждого доклада президент звонил в колокольчик – можно предположить, что с целью разбудить спящих, – и спрашивал, есть ли у кого-нибудь замечания по поводу только что прочитанного. Обычно у кого-то находились замечания, и нередко начиналось обсуждение. Когда возникали какие-то явные разногласия, проводилось голосование – по кругу пускали листок бумаги или еще более простым методом: тех, кто за, просили встать, а тех, кто против, сидеть на месте.

Что больше всего удивило меня в этом собрании, так это то, что оно состояло частично из дворян, а частично из крестьян, причем последние явно составляли большинство, и что не проявлялось никаких признаков вражды между двумя классами. Помещики и их бывшие крепостные, освобожденные всего десять лет назад, очевидно, теперь встречались на равноправной основе. Обсуждение вели в основном дворяне, но неоднократно выступали и представители крестьян, и их замечания, всегда четкие, практические и по существу, выслушивались с неизменным уважением. Вместо яростного соперничества, которого можно было ожидать, учитывая состав собрания, наблюдалось чрезмерное единодушие – и этот факт прямо указывает на то, что большинство депутатов не были особо заинтересованы в рассматриваемых вопросах.

Этот уездный съезд состоялся в сентябре. В начале декабря состоялся губернский съезд, и в течение почти трех недель я ежедневно присутствовал на его заседаниях. По своему характеру и порядку действий это собрание очень напоминало уездное. Его главные особенности заключались в том, что его члены избирались не отдельными выборщиками, а собраниями десяти составляющих губернию уездов, и что оно рассматривало только те вопросы, которые касались более чем одного уезда. Кроме того, крестьянских депутатов было очень мало, что меня несколько удивило, ведь я знал, что по закону крестьяне – депутаты уездных собраний имели право избираться в губернское, как и представители других классов. Объясняется это тем, что уездные собрания выбирают своих наиболее активных членов для представления их в губернских собраниях, и, следовательно, выбор обычно падает на землевладельцев. Крестьяне не возражают против этого, так как участие в губернских собраниях требует значительных денежных затрат, а платить депутатам прямо запрещено законом.

Чтобы дать читателю представление о составляющих это собрание элементах, позвольте мне познакомить вас с некоторыми его членами. Значительную их часть можно описать одной фразой. Это обычные люди, которые провели несколько лет своей молодости на государственной службе – в качестве армейских офицеров или чиновников гражданской администрации, а затем ушли в отставку и поселились в поместьях, где приобрели скромный опыт ведения сельского хозяйства. Некоторые из них получали прибавку к своим хозяйственным доходам за счет того, что выполняли обязанности мировых судей[1]. А вот некоторых депутатов можно описать и подробнее.

Поглядите, например, на благообразного старого генерала в мундире с Георгиевским крестом на петлице – этот орден дают только за храбрость, проявленную на поле боя. Это князь Суворов, внук знаменитого фельдмаршала, который одерживал победы для императрицы Екатерины. Он занимал высокие посты во власти, ни разу не запятнав своего имени сомнительными или бесчестными поступками, и большую часть жизни провел при дворе, где неизменно был прямолинеен, щедр и правдив. Хотя он не очень разбирается в текущих делах и порой его смаривает дремота, в спорных вопросах он всегда стоит на правильной стороне и, беря слово, всегда говорит по-солдатски четко.

Чуть левее сидит высокий, сухопарый мужчина немного старше средних лет – князь Васильчиков. Его фамилия тоже прославилась в истории, но превыше всего он ценит личную независимость и в силу этого всегда держался в стороне от императорской администрации и двора. Сбереженное таким образом время он посвятил образованию и написал несколько ценных трудов по политическим и общественным наукам. Энергичный, но при этом хладнокровный аболиционист времен отмены крепостного права, с тех пор он непрерывно стремился улучшить положение крестьян, выступая за широкое начальное образование, создание сельских кредитных союзов в деревнях, сохранение общинных учреждений и многочисленные важные реформы в финансовой системе. Говорят, что оба этих господина великодушно раздали крестьянам больше земли, чем были обязаны по закону об освобождении. На собраниях князь Васильчиков выступает часто и всегда привлекает внимание; он – ведущий член всех важных комитетов. Будучи горячим защитником земских учреждений, он считает, что их деятельность должна ограничиваться сравнительно узкой областью, и этим отличается от некоторых своих коллег, готовых пускаться в рискованные, если не сказать фантастические, проекты развития природных ресурсов губернии. Его сосед господин П. – один из способнейших и энергичнейших членов собрания. Он председательствует в исполнительной управе в одном из уездов, где основал множество начальных школ и несколько сельских кредитных ассоциаций по образцу тех, что носят имя Шульце-Делича в Германии. Господин С., сидящий рядом с ним, несколько лет служил арбитром между помещиками и освобожденными крепостными, затем – в губернской управе, а теперь служит директором банка в Санкт-Петербурге.

Справа и слева от председателя, который также является губернским предводителем дворянства, сидят представители управы. Господин, который читает долгие доклады, – это мой друг «премьер-министр», который начал карьеру кавалерийским офицером и через несколько лет военной службы ушел в отставку и уехал к себе в поместье; он умный, способный администратор и весьма начитанный человек. Его коллега, который помогает ему читать доклады, – купец и директор муниципального банка. Следующий член – тоже купец и в некоторых отношениях самый примечательный человек в зале. Он родился крепостным, но, несмотря на это, уже в зрелом возрасте стал важной фигурой в мире российской коммерции. Ходят слухи, что основу своего состояния он заложил тем, что однажды купил медный котел в деревне, через которую проезжал по пути в Санкт-Петербург, где надеялся немного заработать на продаже телят. За несколько лет он накопил огромное состояние; но осторожные люди считают, что он слишком любит опасные спекуляции, и пророчат, что он кончит жизнь таким же бедняком, как и начинал.

Все эти люди принадлежат к тому, что можно назвать партией прогресса, которая горячо поддерживает все предложения, признаваемые «либеральными», и в особенности все меры, которые могут улучшить положение крестьянства. Их главный противник – вон тот человечек с коротко остриженной, яйцеобразной головой и мелкими пронизывающими глазками, которого можно назвать лидером оппозиции. Он осуждает многие из предложенных проектов на том основании, что губерния и так уже стонет под бременем налогов и что расходы следует сократить до минимально возможной суммы. В уездном собрании он с большим успехом проповедует эту доктрину, поскольку там крестьяне составляют большинство, и он умеет пользоваться тем лаконичным народным языком с вкраплениями пословиц, который гораздо сильнее влияет на деревенское сознание, чем научные принципы и логические рассуждения; но здесь, в губернском собрании, его сторонники составляют лишь уважаемое меньшинство, и он ограничивается тактикой обструкции.

Новгородское земство имело тогда репутацию одного из самых просвещенных и энергичных, и надо сказать, что заседания там проводились деловито и эффективно. Подробно рассматривались отчеты, все статьи годового бюджета подвергались тщательной проверке и критике. В нескольких губерниях, где я впоследствии побывал, дела, как оказалось, велись совсем по-другому: кворум составлялся с огромным трудом, а рассмотрение вопросов, когда оно наконец начиналось, считали простой формальностью и старались разделаться с ним как можно быстрее. Характер собрания, конечно, зависит от степени заинтересованности участников в местных общественных делах. В одних уездах этот интерес велик; в других близок к нулю.

Рождение этого нового института в 1864 году было встречено с энтузиазмом и вызвало большие надежды. В то время большая часть образованных русских классов имела простой и удобный критерий для всех видов государственных органов. Они исходили из той самоочевидной аксиомы, что эффективность института всегда пропорциональна его «либеральному» и демократическому характеру. Мало кто задумывался о том, насколько это соответствует имеющимся условиям и характеру народа и не окажется ли, что этот принцип, хотя и достойный сам по себе, обойдется слишком дорого для той работы, которую необходимо выполнить. Любую организацию, основанную на «избирательном принципе» и предоставляющую арену для свободной публичной дискуссии, обязательно должен был ждать хороший прием, и земство как раз и укладывалось в эти условия.

Общество обуревали самые разные ожидания. Те, кого больше волновал политический, а не экономический прогресс, видели в земстве основу безграничной народной свободы. Князь Васильчиков, например, хотя от природы отличается флегматичным характером, на какое-то время проникся энтузиазмом и написал следующие слова: «Мы со смелостью, беспримерной в летописях мира, выступили на поприще общественной жизни». Если местное самоуправление в Англии, несмотря на его аристократический характер, создало и сохранило политическую свободу, как это доказали несколько ученых немцев, чего же можно ожидать от институтов гораздо более либеральных и демократических? В Англии никогда не было парламентов графств, а местными делами всегда управляли крупные землевладельцы; тогда как в России у каждого уезда будет свое выборное собрание, где крестьянин будет стоять наравне с богатейшими помещиками. Те, кому привычнее было думать об общественном, а не политическом прогрессе, ждали, что вскоре они увидят страну с хорошими дорогами, прочными мостами, многочисленными деревенскими школами, хорошо оснащенными больницами и всеми остальными необходимыми условиями цивилизации. Сельское хозяйство станет более научным, торговля и промышленность будут быстро развиваться, и материальное, интеллектуальное и нравственное состояние крестьянства значительно улучшится. Осоловелая апатия провинциальной жизни и врожденное безразличие к местным общественным делам вот-вот развеется, думали они; в ожидании этих перемен матери-патриотки брали детей на ежегодные собрания, чтобы с ранних лет приучать их интересоваться общественным благосостоянием.

Понятно, что эти завышенные ожидания не оправдались. С самого начала существовало недопонимание относительно характера и функций новых институтов. В короткий период всеобщего энтузиазма по поводу реформ высокие сановники неосмотрительно употребили несколько расплывчатых либеральных фраз, которые тогда были в моде, однако они никогда всерьез не собирались давать младенцу, коего приносили в мир, долю в управлении страной; и как только они приступили к практическим реформам, их сентиментальный либерализм сразу же испарился, а примиренческий дух быстро пошел на убыль. Поэтому, когда это бойкое дитя проявило естественное желание выйти за рамки возложенных на него скромных функций, суровые родители одернули его и поставили на место. Первый публичный выговор прозвучал в столице. Губернское собрание Санкт-Петербурга, выказавшее желание играть роль в политике, было незамедлительно закрыто министром внутренних дел, а некоторых из его депутатов временно сослали в деревенские поместья.

Это предостережение произвело лишь кратковременный эффект. Поскольку функции и имперской администрации, и земства так и не были четко определены и оба они стремились расширить сферу своей деятельности, участились взаимные трения. Земство, к примеру, имело право содействовать развитию просвещения, но как только оно стало организовывать начальные школы и училища, оно столкнулось с Министерством народного просвещения. В других ведомствах происходили схожие конфликты, и чиновники заподозрили, что земства задумали взять на себя роль парламентской оппозиции. Это подозрение официально выразилось по крайней мере в одном секретном документе, где его автор заявляет, что «оппозиция обустроила себе надежное гнездо в земстве». Итак, если мы хотим быть справедливыми к обеим сторонам этой маленькой семейной ссоры, мы должны признать, что земство, как я покажу в одной из следующих глав, действительно имело подобные амбиции, и, может быть, для страны в настоящее время было лучше, если бы оно смогло их осуществить. Однако это все западноевропейские идеи. В России нет и не может быть такого явления, как «оппозиция его величества». По мнению российского чиновника, эти три слова содержат в себе логическое противоречие. Оппозиция чиновникам, даже в рамках закона, равносильна оппозиции самодержавной власти, воплощением которой они являются; а от оппозиции тому, что они полагают интересами самодержавия, рукой подать до государственной измены. Поэтому начальство сочло необходимым обуздать и подавить честолюбивые наклонности своенравного ребенка, и поэтому он все больше и больше оказывался под опекой губернаторов.

Дабы показать, как происходили эти перемены, позвольте мне привести такую иллюстрацию. При прежних порядках губернатор мог приостановить деятельность земства только в том случае, если она незаконна или ultra vires[2], а если между двумя сторонами возникали непримиримые разногласия, вопрос решался в юридическом порядке Сенатом; теперь же, при новых порядках, его превосходительство может наложить вето на любое решение земства, если сочтет, что оно, пусть даже полностью находясь в рамках закона, не способствует общественному благу, и спор рассматривается уже не Сенатом, а министром внутренних дел, который, естественно, склонен поддерживать мнение своего подчиненного.

Дабы положить конец этому непокорству, граф Толстой, реакционер и министр внутренних дел при Александре III, подготовил план реорганизации в соответствии со своими антилиберальными взглядами, однако умер, не успев его осуществить, и закон от 24 июня 1890 года объявил гораздо более мягкую реорганизацию. Основные изменения, внесенные этим законом, заключались в том, что количество депутатов в собраниях сократилось примерно на четверть, а также изменилась относительная численность представителей разных классов. По старому закону дворянству отводилось около 42 процентов, а крестьянству – около 38 процентов мест; согласно новому избирательному порядку, первые получили 57 процентов, а вторые – около 30. Однако из этого не обязательно следует, что собрания по этой причине стали более консервативными или подобострастными. Либерализм и непокорность гораздо чаще встречаются среди дворян, чем среди крестьян.

Вдобавок ко всему этому, поскольку в высших официальных кругах Санкт-Петербурга опасались, что оппозиционный дух земства может найти публичное выражение в печатной форме, губернаторы получили широкие права предварительной цензуры предлагающихся к публикации протоколов земских собраний и тому подобных документов.

Чего бюрократия в своем рвении защитить нерушимость самодержавной власти боялась больше всего, так это объединения ради общей цели земств разных губерний. Поэтому она наложила вето на все такие объединения, хотя бы даже в статистических целях; и когда однажды обнаружилось, что ведущие представители земств со всех концов страны проводят частные собрания в Москве якобы для обсуждения экономических вопросов, им приказали вернуться по своим домам.

Даже в пределах своих определенных законом полномочий земство не совершило того, чего от него ожидали. Страна не покрылась сетью шоссированных дорог, да и мосты отнюдь не так прочны, как того хотелось бы. Сельские школы и лазареты по-прежнему далеки от того, чтобы удовлетворить потребности жителей. Для развития торговли и производства сделано мало или совсем ничего; а деревни и села во многом остались такими же, какими были при старой администрации. Между тем местные налоги и сборы росли с угрожающей быстротой; и на основании всего этого многие делают вывод, что земство – никчемное учреждение, которое только увеличило поборы, но не принесло стране соизмеримой пользы.

Если принять за критерий оценки учреждения те завышенные ожидания, которые поначалу питало общество, нам будет легче согласиться с такими выводами, но это все равно что утверждать, что земство не сотворило чуда. Россия намного беднее и менее густо населена, чем более развитые страны, которые она берет себе за образец. Думать, что она может сразу же посредством административной реформы создать для себя все блага, которыми пользуются более развитые государства, столь же абсурдно, как и полагать, что бедняк может вмиг построить великолепный дворец, потому что получил от богатого соседа необходимые архитектурные чертежи. Должны пройти не просто годы, а поколения, прежде чем Россия будет выглядеть так же, как Германия, Франция или Англия. Хорошее правительство может ускорить или замедлить это преображение, но его невозможно добиться незамедлительно, даже если в изданных с этой целью законах учесть всю совокупную мудрость философов и государственных деятелей Европы.

Однако земство сделало гораздо больше, чем готово признать большинство его критиков. Оно довольно сносно выполняет свои повседневные обязанности без коррупционных скандалов и создало новую, более справедливую систему тарифов, которая заставила земле- и домовладельцев нести свою долю общественных затрат. Земство очень много сделало для предоставления медицинской помощи и начального образования простому народу и замечательным образом улучшило состояние больниц, лечебниц для душевнобольных и других благотворительных учреждений, находящихся на его попечении. В своих стараниях облегчить положение крестьянства оно содействовало улучшению местных пород лошадей и крупного рогатого скота и создало в деревнях систему обязательного страхования от пожаров вместе со средствами их предотвращения и тушения, что чрезвычайно важно в стране, где крестьяне живут в деревянных домах и пожары – отнюдь не редкость. Вопрос увеличения доходов крестьян долго игнорировался, но в последнее время земство… помогло им получить в свое распоряжение более качественные сельскохозяйственные орудия и семена, способствовало созданию небольших кредитных союзов и сберегательных касс, а также назначило сельскохозяйственных инспекторов, дабы научить земледельцев тому, какие улучшения они могут внести сами в пределах своих ограниченных средств[3]. В то же время во многих уездах оно старалось содействовать местным ремеслам, которым угрожает гибель из-за крупных фабрик, и всякий раз, когда предлагались меры в интересах сельских жителей, как, например, снижение выкупных платежей за землю и создание Крестьянского поземельного банка, земство неизменно поддерживало их от всего сердца.

Если вы спросите ревностного земского депутата, почему земство не сделало большего, он, вероятно, ответит вам, что причиной является правительство, которое постоянно вставляло ему палки в колеса. Собрания вынуждены были согласиться на то, что их возглавили предводители дворянства, многие из которых были людьми устаревших взглядов и ретроградных идей. На каждом шагу более просвещенные, более активные члены сталкивались с тем, что государственные чиновники противодействуют и мешают им и в конце концов окончательно срывают их планы. Когда была предпринята похвальная попытка ввести более справедливое налогообложение в торговле и промышленности, на этот план наложили вето, и вследствие этого класс коммерсантов, уверенный в том, что всегда будет платить смехотворно низкие налоги, потерял всякий интерес к земским делам. Даже в отношении налогов на земельную и жилую собственность правительство устанавливает низкий предел, ибо опасается, что, если ставки значительно повысятся, оно не сможет собирать высокие налоги. Неограниченная гласность, в условиях которой поначалу работали собрания, впоследствии была урезана бюрократией. Утверждалось, что при таких ограничениях всякое свободное и энергичное действие становится невозможным, а земские органы не могут осуществить того, чего от них обоснованно ожидали. Все это в известной мере правда, но это не вся правда. Если мы рассмотрим некоторые конкретные обвинения, выдвинутые против этого учреждения, нам будет легче понять его истинный характер.

Чаще всего на него жалуются за то, что оно сильно раздуло ставки. С этим невозможно спорить. Сначала расходы земств в 34 губерниях, где оно существовало, составляли менее 6 миллионов рублей; за два года (1868 г.) они подскочили до 15 миллионов; в 1875 году расходы составили уже почти 28 миллионов; в 1885 году – более 43 миллионов, а к концу века достигли весьма почтенной суммы в 95 800 000 рублей. Поскольку каждая губерния имела право устанавливать собственные налоги, размеры повышения в разных губерниях значительно варьировались. В Смоленске, например, они составили всего около 30 процентов, в Самаре – 436 процентов, а в Вятке, где преобладает крестьянский элемент, – не менее 1262 процентов! Чтобы справиться с этим повышением, налоги на землю выросли с менее чем 10 миллионов в 1868 году до более чем 47 миллионов в 1900 году. Удивительно ли в таком случае слышать жалобы владельцев земли, которым стоит большого труда сделать ее обработку прибыльной!

Хотя этот рост неприятен для налогоплательщиков, из этого не следует, что он чрезмерен. Во всех странах повышаются центральные и местные налоги, и именно в отсталых странах они растут быстрее всего. Например, во Франции средний ежегодный рост составлял 2,7 процента, а в Австрии – 5,59 процента. В России же он должен был быть выше, чем в Австрии, притом что в губерниях с земскими учреждениями он составил всего около четырех процентов. По сравнению с государственным налогообложением местное не кажется чрезмерным, если его сопоставить с другими странами. В Англии и Пруссии, например, государственные налоги относятся к местным как сто к пятидесяти четырем и к пятидесяти одному, а в России – как сто к шестнадцати[4]. Снижение налогов в целом, безусловно, способствовало бы материальному благополучию сельских жителей, но желательно, чтобы оно касалось государственных налогов, а не местных, поскольку последние можно рассматривать как нечто сродни вложениям в производство, тогда как доходы от первых идут в основном на цели, которые мало или вообще никак не связаны с потребностями простых людей. В этих рассуждениях я исхожу из того, что местные расходы разумно обоснованны, но и я вынужден признать, что по этому пункту нет единого мнения.

Враждебно настроенные критики могут указать на, мягко говоря, странные и аномальные факты. Земство тратит около 28 процентов своих доходов на здравоохранение и благотворительные учреждения и около 15 процентов на народное образование, при этом на дороги и мосты выделяется лишь около 6 процентов, а до недавнего времени, как я уже говорил выше, вопросы усовершенствования сельского хозяйства и прямого увеличения доходов крестьянства оставались без внимания.

Прежде чем вынести приговор по этим обвинениям, надо вспомнить, в каких обстоятельствах было основано и выросло земство. В прежние времена в него входили люди с наилучшими побуждениями, но имевшие очень мало опыта в управлении или какой-либо практической деятельности, кроме как при старых порядках, в которых они прозябали раньше. Большинство достаточно долго прожило в деревне, чтобы знать, насколько крестьяне нуждаются в самой элементарной медицинской помощи, и поэтому сразу же взялись именно за этот вопрос. Они попытались организовать систему с врачами, фельдшерами и диспансерами, при которой крестьянину не приходилось бы преодолевать по 15–20 миль, чтобы перевязать рану и получить совет или простое лекарство от обычного недуга. Они также осознавали необходимость в коренной реорганизации больниц и психиатрических лечебниц, находившихся в весьма плачевном состоянии. Совершенно очевидно, что здесь им предстояла немалая работа. Кроме того, были и более высокие цели. В отсутствие практического опыта они чрезмерно увлеклись теориями. В частности, с энтузиазмом была воспринята теория о том, что в недостатке образования и заключается главная причина того, почему Россия так отстает от стран Западной Европы. «Дайте нам образование, – говорили они, – а уж к этому приложатся и все прочие блага. Освободите русский народ от уз невежества, как освободили его от оков крепостничества, и тогда со своими невероятными природными талантами он создаст все необходимое для своего материального, интеллектуального и нравственного благополучия».

Если среди ведущих деятелей земства кто-то придерживался более трезвого и прозаического взгляда на вещи, его называли невеждой и реакционером. Вольно или невольно всем приходилось плыть по течению. Про дороги и мосты не то чтобы совсем позабыли, но усилия в этой области ограничивались абсолютной необходимостью. Подобные прозаические дела не вызывали энтузиазма, и бытовало мнение, что в России строительство хороших дорог, как это понимают в Западной Европе, выходит далеко за пределы возможностей любой администрации. Мало кто осознавал потребность в таких дорогах. Требовалось только обеспечить возможность попасть из одного места в другое при обычной погоде в обычных условиях. Если река слишком глубока, чтобы перейти ее вброд, нужно построить мост или наладить паромную переправу; а если добираться до моста приходится по болоту или глубокой грязи, так что телеги и кареты вязнут в ней по самые оси и нужно звать подмогу из соседней деревни, чтобы вытаскивать их на веревках, то требуется принять соответствующие меры. А дальше этого старания земства шли редко. В вопросе дорог оно не строило далеко идущих планов.

Что касается обнищания крестьянства и необходимости улучшения системы земледелия, то этот вопрос едва поднимался над горизонтом. Возможно, когда-нибудь потом мы разберемся с этим, но никакой спешки нет. Как только деревенские жители получат образование, вопрос решится сам собой. Лишь в 1885 году проблема была признана более насущной, чем считалось раньше, и в некоторых земствах поняли, что народ может оголодать еще до того, как завершится его предварительное просвещение. Нередкие случаи массового голода заставили усвоить этот урок, а землевладельцы обнаружили снижение своих доходов из-за падения цен на зерно на европейских рынках. И тогда зазвучали громкие крики: «Сельское хозяйство в России в упадке! Страна вступила в острый экономический кризис! Если немедленно не принять энергичные меры, народ вскоре окажется перед лицом голода!»

К этим тревожным голосам земство не осталось ни глухим, ни равнодушным. Понимая, что опасность можно предотвратить, только если побудить крестьян перейти к более интенсивной системе земледелия, оно все больше внимания уделяло усовершенствованиям в сельском хозяйстве и старалось их внедрить. Иными словами, земство делало все, что могло, в пределах своих возможностей и скромных ресурсов. К сожалению, доступные ему ресурсы были невелики, поскольку правительство запретило ему повышать налоги, и оно не могло увольнять врачей и закрывать диспансеры и школы, когда народ требовал большего. Так, по крайней мере, утверждают защитники земства, и даже больше того: что земство правильно поступило, не боровшись с обнищанием крестьянства раньше, когда реальные условия проблемы и способы ее решения осознавались очень плохо – если бы оно начало действовать уже тогда, то неизбежно совершило бы много ошибок и зря потратило бы уйму денег.

Так или иначе, было бы несправедливо осуждать земских деятелей за то, что они не слишком опередили общественное мнение. Если они всеми силами стараются ответить на все ясно осознаваемые потребности, то большего от них и не следует ожидать. Более справедливым, на мой взгляд, был бы упрек в том, что они в известной степени проникнуты тем непрактичным духом педантизма, который, по распространенному мнению, свойственен исключительно государственным органам, но в земстве он всего лишь отражает общественное мнение и некоторые интеллектуальные особенности образованных сословий. Когда русский пишет на какую-то простую, повседневную тему, он любит связать ее с общими принципами, философией, историей и начинает, к примеру, с изложения своего взгляда на интеллектуальное и социальное развитие человечества вообще и России в частности. Если у него достаточно места, он может даже рассказать вам кое-что о раннем периоде русской истории до монгольского нашествия, прежде чем дойдет до простого вопроса, о котором и должна идти речь. В предыдущей главе я описал процесс «пролития на дело света науки» в государственных законопроектах. Но и в деятельности земства мы нередко встречаемся с подобной схоластикой.

Если бы эта схоластика ограничивалась составлением докладов, возможно, от нее не было бы большого вреда. К сожалению, она часто проявляется и в сфере действий. Чтобы проиллюстрировать свою мысль, я приведу пример из Нижегородской губернии. Земство этой провинции в 1895 году получило от центрального правительства некоторые финансовые средства на улучшение дорог с указанием из Министерства внутренних дел, что дороги следует разбить на категории в соответствии с их относительной важностью и вести работы согласно классификации. Любой разумный человек, хорошо знакомый с данным регионом, за неделю или за две составил бы такую классификацию с точностью, достаточной для любых практических целей. Вместо того чтобы действовать таким простым порядком, что же делает земство? Оно выбирает один из одиннадцати уездов, входящих в состав губернии, и поручает своему отделению статистики описать все деревни ввиду определения той доли дорожного движения, которая приходится на каждый населенный пункт в общем дорожном движении, а затем подкрепляет свои априорные данные тем, что выделяет отряд особых «регистраторов» и ставит их на всех перекрестках, где они стоят в течение шести дней каждого месяца. Эти регистраторы записывали каждую проезжавшую мимо крестьянскую телегу и прикидывали на глаз вес ее груза. По завершении этой сложной и затратной процедуры в одном уезде она проводилась в следующем; но по истечении трех лет, не успев даже описать все деревни второго уезда и оценить местное движение, отделение статистики совсем обессилело и, подобно молодому автору, которому не терпится увидеть свои строки в печати, опубликовало за государственный счет свой фолиант, который никто никогда не прочитает.

Неизвестно, сколько на все это потрачено денег, однако мы можем составить себе некоторое представление о том, сколько на всю эту операцию требуется времени. Простая задачка на пропорцию. Если на предварительное обследование полутора уездов ушло три года, сколько лет потребуется на одиннадцать уездов? Более двадцати лет! Видимо, в течение всего этого срока дороги должны оставаться в их теперешнем состоянии, и когда все-таки придет время их улучшить, окажется, что, если только губерния не пребывала в полном экономическом застое, столь «ценный статистический материал», собранный с такими временными и финансовыми затратами, почти весь устарел и никуда не годится. Следовательно, департамент статистики будет вынужден, подобно другому несчастному Сизифу, начать всю работу заново, и трудно представить себе, каким образом земство, если только оно не вернется на землю с небес, сможет когда-либо выйти из этого порочного круга.

В данном случае увлечение схоластикой привело к ненужному промедлению, пока тем временем накапливался капитал, если, конечно, проценты целиком не ушли на статистические изыскания; но бывают и куда более серьезные последствия. Приведу пример из просвещенной Московской губернии. Было замечено, что в некоторых деревнях особенно много больных, и местный врач указал, что тамошние жители обыкновенно используют для хозяйственных нужд воду из грязных прудов. Очевидно, жителям требовались хорошие колодцы, и практичный человек немедленно принял бы меры, чтобы их вырыли. Но не уездное земство. Оно сразу же превратило простое дело в «вопрос», требующий научного исследования. Была назначена комиссия для изучения проблемы, и после долгих размышлений было решено провести геологическое исследование, дабы определить глубину залегания хорошей воды во всем уезде – в качестве подготовки к составлению проекта, который когда-нибудь потом будет обсуждаться в уездном собрании, а может быть, и в губернском. Пока все это делалось в соответствии со строгими принципами бюрократической волокиты, несчастные крестьяне, в интересах которых проводились изыскания, продолжали пить мутную воду из грязных прудов.

Подобного рода случаи, которые я мог бы приводить до бесконечности, напоминают пресловутый китайский формализм; но между китайским и русским бюрократизмом есть существенная разница. В Среднем царстве практические соображения приносятся в жертву из преувеличенного почитания мудрости предков; в царской империи это происходит из-за преувеличенного поклонения перед богиней Наукой и привычки апеллировать к абстрактным принципам и научным методам, когда требуется лишь немного элементарного здравого смысла.

Отсутствие этого самого здравого смысла иногда проявляется с мучительной очевидностью во время дебатов в собраниях и придает оттенок нереальности всему происходящему. Помню, как-то раз на одном из уездных собраний в Рязанской губернии, когда обсуждался вопрос о начальных школах, встал один влиятельный депутат и предложил сразу ввести систему обязательного образования во всем уезде. Как ни странно, его предложение почти что приняли, хотя все присутствующие прекрасно знали или, по крайней мере, должны были знать, если бы поинтересовались, что имеющееся число школ нужно увеличить в двадцать раз, но при этом все были единодушны в том, что местные налоги нельзя увеличивать. Чтобы сохранить свою репутацию либерала, сей почтенный господин далее предложил не вводить, несмотря на обязательность этой системы, никаких штрафов, наказаний или иных средств принуждения. Он не снизошел до объяснения, каким образом можно сделать ее обязательной, не используя никаких средств принуждения. Один из поддержавших его предложил в качестве решения этой проблемы снимать крестьян, которые не будут отправлять своих детей в школу, с занимаемых ими постов в общинах; но это предложение вызвало только смех, так как многие депутаты знали, что для большинства крестьян это якобы наказание будет даром с небес. И пока шла дискуссия о необходимости введения идеальной системы обязательного образования, улицу под самыми окнами зала покрывал слой грязи чуть ли не в два фута глубиной! Остальные улицы находились в таком же состоянии; и множество депутатов постоянно опаздывало на заседания, потому что дойти пешком было положительно невозможно, а общественных средств передвижения в городе насчитывалось ровно одно. К счастью, у многих были свои личные экипажи, но даже на них ездить было отнюдь не легким делом. Как-то раз на главной улице у одного из депутатов перевернулся тарантас, а самого его выбросило прямо в грязь!

Едва ли справедливо сравнивать земство с более старыми аналогичными учреждениями Западной Европы и особенно с нашим местным самоуправлением. Все наши учреждения выросли из реальных, практических потребностей, остро ощущаемых значительной частью населения. Осторожные и консервативные во всем, что касается общественного благополучия, мы смотрим на перемены как на необходимое зло и оттягиваем этот черный день как можно дольше, даже если убеждены, что он неизбежен. Таким образом, наши административные потребности всегда опережают у нас средства их удовлетворения, и мы энергично применяем средства, как только получаем их в руки. Своеобразен и наш способ получения этих средств. Вместо того чтобы начинать с чистого листа, мы максимально используем то, что имеем в распоряжении, и добавляем лишь самое необходимое. Образно говоря, мы перестраиваем и расширяем наше политическое здание в соответствии с меняющимися потребностями нашего образа жизни, не обращая особого внимания на абстрактные принципы или непредсказуемые условия далекого будущего. Это здание может быть эстетически уродливым, не относящимся ни к одному из признанных стилей архитектуры и возведенным вопреки всем принципам теоретиков искусства, но оно хорошо приспособлено к нашим нуждам, и каждый уголок в нем обязательно найдет свое применение.

Совершенно иначе складывалась политическая история России в последние два столетия. Кратко ее можно охарактеризовать как серию переворотов, мирно осуществленных самодержавной властью. Каждый молодой и энергичный государь пытался открыть новую эпоху, полностью перекроив администрацию в соответствии с наивернейшей иностранной политфилософией того времени. Государственным органам не давали спонтанно вырастать из потребностей народа, их изобретали теоретики-бюрократы для удовлетворения потребностей, которых народ зачастую еще не осознавал. Таким образом, административная машина практически не получала импульса от народа и всегда приводилась в движение исключительно энергией центрального правительства. Учитывая все это, неудивительно, что неоднократные попытки правительства облегчить бремя централизованного управления путем создания органов местного самоуправления не увенчивались особыми успехами.