Российская разведка XVIII столетия. Тайны галантного века

ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ

Вторая половина XVIII века — период увеличения пределов России на юге, западе и на юго-востоке. Военно-феодальная, купеческая верхушка России искала новые стратегические пункты, боролась за расширение внешней торговли, за новые сферы влияния в Европе.

Задачи, поставленные Петром I, — овладение морскими коммуникациями на Западе и Юге, — не были полностью разрешены при нем.

Экспансия России столкнулась в Европе с германской экспансией. Пруссия и Священная Римская империя германской нации в своем стремлении на Восток натолкнулись на стратегические интересы России, и вся Центральная Европа стала ареной борьбы между германскими государствами, Оттоманской Портой и Россией.

Франция, которая к 70-м годам XVIII столетия потеряла свое прежнее могущество, тем не менее цеплялась за прошлое, не желая отказываться от ведущей роли в Европе. Вот почему она в 70 — 80-х годах взяла на себя роль лидера антирусской коалиции, поддерживая и организовывая враждебные России элементы в Швеции, Дании, Польше, Турции. Обладая мощной разведкой, опытом и кадрами ловких дипломатов-разведчиков, Франция на всех путях русского проникновения на Западе и Юге противостоит России часто как организатор антирусского фронта.

Англия в борьбе с французским влиянием в это время часто выступает вместе с Россией, но в то же время, сильно обеспокоенная растущей мощью России, все больше склоняется к ограничению русского влияния как в Прибалтике, так и в бассейне Черного моря.

Вот тот фон, на котором формировалась внешняя политика России во второй половине XVIII века. Неудивительно поэтому, если мы видим в этом периоде постоянные перегруппировки сил и встречаем Россию то в лагере австро-французов, то в лагере англо-пруссаков.

Французская революция объединила против себя все реакционные силы Европы в конце XVIII века, и дворянско-феодальная Россия играла немалую роль в деле поддержки контрреволюции во Франции и реакции во всей Европе.

Правившая в России военно-дворянско-феодальная верхушка умело пользовалась в борьбе со своими конкурентами и противниками в Европе всеми дипломатическими приемами, в том числе дипломатической разведкой.

Вторая половина XVIII века проходила, по существу, под знаком царствования Екатерины II. Немка по происхождению, она тем не менее, в отличие от некоторых своих предшественников, опиралась главным образом на русское дворянство и помещиков и боролась за интересы русских помещиков и купцов.

В отличие от недальновидных голштинских и брауншвейгских претендентов на русский престол она сделала ставку на Россию, а не на Пруссию и выиграла.

Екатерина II лично занималась организацией дипломатической деятельности и руководила дипломатической разведкой, выказав при этом большие талант, знания и опытность. Среди ее помощников — крупные дипломаты и организаторы дипломатической разведки, такие как И.И. Панин, Н. Репнин, Стахиев, Булгаков, С.Р. Воронцов, Л.И. Остерман, Н. Симолин, Обресков и другие.

ВСЕ КРУТИТСЯ ВОКРУГ КРУЛЯ

Уже при Петре I Польша, постоянно фрондировавшая против России, была низведена до положения второстепенной державы, существовавшей по милости Петра. Он дал Польше своего короля, ввел туда русские войска, насадил обширную разведывательную и политическую агентуру и тем нейтрализовал очаг постоянных угроз России с Запада. Но не все задачи, поставленные Петром по отношению к Польше, могли быть разрешены им. Из этих задач выделились следующие.

Воссоединение с Россией древних русских земель, населенных русскими, православными славянами-белорусами и украинцами. Эти земли в результате княжеских междоусобиц и смут на Руси были захвачены Польшей, и паны орудовали там огнем и мечом. Вопрос о судьбе единокровных братьев решался тогда не только в этнографическом и историческом плане, но и в религиозном.

Наряду с православными в Польше проживали сотни тысяч протестантов, которые, как и православные, были низведены до положения париев, их не только лишали права молиться Богу, но и всех гражданских прав. Петр I поднял этот вопрос, но не успел решить его радикально. Известно, что он послал в Польшу своего комиссара по делам православных и приказал полякам слушаться его. Но известно, что, по существу, речь шла не о том, как молиться диссидентам, а как вернуть Белоруссию и Украину, населенные белорусами и украинцами, к матери-родине — России.

Вторая задача, не менее важная, заключалась в том, чтобы лишить западных германских соседей возможности использовать Польшу как трамплин для войны против России. Самостоятельной и сколь-нибудь значительной роли Польша сама по себе в XVIII веке уже играть не могла ни по своему военному потенциалу, ни по своей политической структуре. Слабый всегда является не только приманкой и лакомым куском, но и орудием в руках сильного. Польша, окруженная Пруссией, Австрией и Турцией, всегда могла стать плацдармом, откуда эти державы могли направить агрессию против России. Надо было добиться безопасности западных границ.

Третья задача заключалась в том, чтобы не давать усилиться власти короля в самой Польше и сохранить там русское влияние как доминирующее.

В свете этих задач становится понятным, почему русские, с одной стороны, поддерживали свою креатуру — польского короля Станислава Понятовского, а с другой стороны, боролись с ним, когда он проявлял тенденции к усилению королевской власти в Польше и изменению существовавшей конституции — отсталой, архаической, мешавшей превращению Польши в сильное государство.

Дворянское правительство крепостнической России само боялось социальных реформ в Польше, ибо всякая реформа отсталой польской конституции могла усилить влияние передовых, прогрессивных элементов в Польше, чего русские помещики допустить не могли, ибо они боялись подобного влияния на Россию.

Но, с другой стороны, слабая Польша являлась коридором для германских и турецких агрессий против России. В этих противоречиях тогдашнее русское правительство запуталось и в конце концов согласилось на раздел Польши.

Обращаясь к вопросу о том, какими методами решались эти задачи, следует сказать, что в политике нельзя с точностью определить, какая мера в каждом конкретном случае подействовала: агентурно-разведывательная комбинация, дипломатическое представление, военная демонстрация или экономическое мероприятие.

Очень часто (чаще, чем мы думаем) в политике, как и в медицине, необходимо становиться на путь полипрагмазии, пользоваться многими средствами, ибо помогает совокупность мероприятий.

В совокупности политических мероприятий агентурно-разведывательные меры занимают свое место. Екатерина II и русские дипломаты-разведчики той эпохи, как будет видно в дальнейшем, прекрасно ими владели.

Политика Петра III по отношению к Польше была кардинально изменена русским правительством после свержения незадачливого царя. Буквально в первые же дни после переворота 28 июня 1762 года были направлены директивы из Коллегии иностранных дел и лично от Екатерины, резко изменившие внешнюю политику России в отношении Польши.

Впервые это сказалось в курляндском деле. После ссылки Бирона при Елизавете Петровне на престол курляндского герцога был посажен сын польского короля Августа III принц Карл. Екатерина, вступив на престол, приказала русскому послу в Митаве Симолину «фаворизировать под рукой» восстановление Бирона в правах герцога Курляндии. В чем заключалась цель? Ответом на этот вопрос может послужить анализ политики Августа III. Саксонская династия собиралась превратить польский престол в наследственный. Если бы план саксонцев удался, то Польша стала бы сильной державой, неограниченной монархией с немецким королем, которая давила бы на западные границы России. Польша, управляемая немецкими принцами, стала бы орудием германизации.

Интересы России настоятельно требовали, чтобы Польша была независимой от Саксонии или, во всяком случае, чтобы она не превратилась в германскую провинцию.

Уступку Курляндии Августом III принцу Карлу — своему сыну — надо было рассматривать как мероприятие саксонского дома в целях упрочения своего влияния в Польше на вечные времена, как способ к более легкому овладению польским престолом для саксонского курфюрста.

Екатерина с первых же дней своего царствования решила, что вопрос о безопасности русских западных границ связан с вопросом о судьбе Польши. Она рассматривала курляндский вопрос в связи с вопросом о польском наследстве вообще. Так как нельзя было допустить саксонцев в третий раз на польский престол, то нельзя было оставить их и на престоле герцога Курляндского.

С Карлом она разделалась быстро и довольно бесцеремонно. Бирон вернулся в Митаву, предъявил свои права, а русский представитель Симолин организовал партию Бирона, которая при поддержке русских выгнала Карла.

Второй вопрос — о польском престоле — был значительно более трудным. Если проблема Курляндии касалась только России и Польши, то вопрос о Польше был международным. За польский трон боролись французы, австрийцы, пруссаки, турки и русские. Было совершенно очевидно, что эта борьба из дипломатической может стать открыто военной. Россия меньше всех других стран была заинтересована в новой войне. Только что отгремела Семилетняя война. Русские войска еще не успели вернуться из Пруссии. Казна, по признанию Екатерины, была пуста. Поэтому русское правительство с самого начала решило вести борьбу в Польше исключительно дипломатическими и разведывательными методами.

Расстановка борющихся сил была такова: польский король Август III доживал свои дни и выставлял своим преемником своего сына — курфюрста Саксонского. Эту кандидатуру поддерживала в Польше часть чиновников и шляхты.

Из числа крупных феодалов-крепостников, отличавшихся враждебностью к России, этого кандидата поддерживали гетман коронный граф Браницкий, виленский воевода князь Радзивилл, саксонский премьер граф Брюль, воевода киевский граф Потоцкий, министр граф Мнишек и другие. За эту кандидатуру выступала и Франция, где у власти стояло правительство Людовика XV.

Организовав мощный разведывательный аппарат в виде «секретного кабинета», Людовик XV со своим канцлером Шуазелем опутал всю Европу паутиной своих тайных агентов, которые разжигали войну, особенно стараясь ослабить Россию, свести ее на положение второстепенной державы. Людовик XV вышел из Семилетней войны ослабленный, с расстроенными финансами. Виновником такого финала он считал Россию, которая не захотела таскать из огня каштаны для австро-французов. Вот почему Людовик писал своему послу в Петербург Бретейлю:

«…цель моей политики относительно России состоит в удалении ея, по возможности, от европейских дел. Не вмешиваясь лично, чтобы не возбудить против себя жалоб, вы должны поддерживать все партии, которые непременно образуются при этом дворе. Только при господстве внутренних смут Россия будет иметь менее средств вдаваться в виды, которые могут внушить ей другие державы. Наше влияние в настоящую минуту может быть полезно в том отношении, что даст благоприятный оборот всем польским делам и переменит тон, с каким Петербургский двор обращался к этой республике. Будущее влияние должно воспрепятствовать России принимать участие в войне против меня, против моих союзников и особенно противиться моим видам в случае королевских выборов в Польше. Вы знаете, что Польша есть главный предмет моей секретной переписки, и, следовательно, вы должны обращать внимание на все, что касается этой страны».

Следовательно, задача, которую поставил себе Людовик XV по отношению к России, — это ставка на оппозицию внутри страны и подготовка в Польше профранцузской антирусской партии, которой следовало вручить королевскую власть.

Русская дипломатическая разведка в Париже (Голицын) и Варшаве (Кейзерлинг) установила, что французы ведут переговоры с поляками, обещают им всяческую помощь, если только они войдут в фарватер французской политики. Одним из способов укрепления антирусского лагеря в Польше французы считали пропаганду государственных преобразований, то есть изменение польской конституции и уничтожение Liberum Veto. Наивно думать, что Людовик XV — образчик худшего представителя феодальной деспотии и разложения — заботился о судьбах польского народа. Сентиментальность никогда не была свойственна феодальным и буржуазным политикам, а тем более в ту мрачную эпоху во Франции, когда феодализм был накануне своего падения. Вот почему издевательски звучат слова Бретейля, что «необходимо сжалиться над ослеплением поляков и вывести знать из корыстного застоя». По существу, Франция относилась совершенно безразлично к интересам Польши и поляков, и это проявилось особенно ярко в докладе министерства иностранных дел от 8 мая 1763 года. Доклад определил основные линии поведения Франции в польском вопросе. Вот что мы там, в частности, находим:

«Не существует никакого прямого отношения между Францией и Польшей, а если и есть, то такое темное, неверное, зависящее от таких необыкновенных и отдаленных обстоятельств, что неразумно заниматься ими предпочтительно перед другими предметами, заслуживающими все внимание короля и его министерства и требующими издержек, действительно полезных и необходимых для сохранения французской монархии».

Следовательно, вылущив французскую политику из сентиментальных оболочек, можно обнаружить, что Людовик XV, проводивший свою политику, не зависимую от министерства иностранных дел и часто вопреки последнему, старался использовать поляков как орудие борьбы с Россией и русским влиянием в Европе. По вопросу о кандидатуре в короли он готов был поддерживать любого, только чтобы этот король вел антирусскую политику. Предпочтение же он отдавал саксонцу.

Австрийцы не менее французов были заинтересованы в поддержке саксонцев, ибо всякая борьба с Россией возможна была только при условии, если польский плацдарм будет использован против России. Венский двор открыто поддерживал антирусскую политику Августа III.

Турция в польском вопросе занимала неясную позицию. Она то выступала против вмешательства России в польские дела и подпирала католических венценосцев из Вены и Парижа, то под влиянием русских дипломатов отклонялась от этой линии, боясь союза всех католических держав. В конечном счете Россия должна была расценивать Турцию как враждебную державу.

Только Пруссия открыто боролась с австро-французским блоком и поддерживала русские планы относительно Польши. Фридрих II отнюдь не пылал любовью к России. Его позиция объяснялась тем, что он, во-первых, поддерживал в России антагонистов Австрии и Франции, а во-вторых, потому, что рассчитывал получить территориальную компенсацию в виде польских территорий. Позже его волчьи повадки проявились очень ярко (как, впрочем, и аппетиты Венского двора).

В такой обстановке Екатерина решила дать бой всем своим противникам за польское наследство, посадить на польский трон русского кандидата и раз и навсегда выгнать из Польши иностранных претендентов. Лозунгом было: «Король — поляк из древней династии Пястов!» Лозунг оказался весьма популярным раньше всего в самой Польше. На русскую сторону удалось перетянуть крупные дворянские силы из «фамилии» Чарторижских (они же Чарторыйские) и Понятовских.

Воевода русский Август Чарторижский, канцлер литовский Михаил Чарторижский и молодой талантливый граф Адам Чарторижский были большими авторитетами в Польше и новели за собой немало сторонников. В качестве русского кандидата на польский престол Екатерина избрала стольника литовского графа Станислава Понятовского. В самой России эта кандидатура встретила возражения. Бывший русский канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, возвращенный Екатериной из ссылки (куда он был сослан при Елизавете), выступил за то, чтобы избрать на польский трон в третий раз принца саксонской династии, то есть сына Августа III. Новый же екатерининский советник Никита Иванович Панин был за короля из Пястов. Победила вторая точка зрения: выбор русского двора пал на Станислава Понятовского, принадлежавшего к «фамилии» Пястов. Русский кандидат был при Елизавете Петровне дипломатом при русском дворе и в качестве дипломата был весьма близок к Екатерине (тогда только великой княгине, супруге наследника Петра Федоровича). Это обстоятельство дало повод историкам немецкой школы заявить, что Екатерина возвела Понятовского на польский престол как своего фаворита. Справедливость требует, однако, сказать, что кандидатура Станислава Понятовского была указана ей Кейзерлингом.

Первоначальный выбор Екатерины пал на молодого князя Адама Чарторижского. Но Кейзерлинг заявил, что Адам слишком умен и богат и мечтает о спасении Польши путем преобразований, что не входит в интересы России. Россия была заинтересована в том, чтобы король был из «фамилии», но это должен был быть самый ничтожный кандидат — и это был Понятовский. Екатерина подхватила это предложение и сделала его своим.

Из дальнейшего повествования будет видно, что характеристика, данная этому горе-королю, вполне оправдалась. Но тогда спрашивается: как же могла Екатерина выбрать такого ничтожного кандидата в короли? На это она ответила, что избрала его именно потому, что он был наименее достойный…

В последние годы своего царствования Екатерина II читала историю Фридриха II, написанную аббатом Денином, в которой автор упрекал ее в том, что она не сделала Понятовского королем за его ум, красоту и таланты. Она на полях написала:

«Il fut choisi par la Russia, pour candidat à la couronne de Pologne, parce que de tous les pretendans c'etoit celui qui avait le moins de droit à у prétendre er par consequent il en devoit être plus obligé que tout autre à la Russia»[8].

Что эта фраза не является запоздалым оправданием, а вскрывает истинное, принципиальное отношение к будущему польскому королю, видно из письма Екатерины к русскому послу в Варшаве Кейзерлингу от 24 декабря 1763 года, т.е. еще до выборов короля. В реляции № 57 Кейзерлинг писал, что считает нужным иметь еще и запасного кандидата от Сената. Екатерина на это отвечает:

«…если бы это оказалось совершенно неизбежным, мне кажется, что следовало бы избрать самого глупого и по возможности самого ничтожного»^{36}.

Польским кандидатом, кроме того, выступал еще коронный гетман граф Браницкий. По донесению русского агента — литовского писаря Огинского, Браницкий имел секретный договор с курфюрстом Саксонским о взаимной помощи. Сначала Браницкий должен был помогать кандидатуре курфюрста. Если бы этот последний провалился, то он обязан был, в свою очередь, помогать провести Браницкого в короли. Такова была обстановка в 1762 — 1763 годах накануне нового межкоролевья в Польше.

Русским резидентом в Варшаве был Ржичевский, к которому Екатерина относилась весьма настороженно: поляк по происхождению, он подозревался ею в связи с саксонским премьером Брюлем. Он не особенно рьяно отстаивал интересы лиц, рекомендованных ему русским двором. Это послужило основанием для следующей записки Екатерины в адрес Коллегии иностранных дел:

«…тесная голова Ржичевского не могла понять, что если ему приказано было у двора рекомендовать к произвождениям те персоны, о которых Чарторийские просили, он мог их также рекомендовать и у примаса и прочих; лучше всего видится, дабы вперед там не думали, что мы двоякую роль играем, приказать ему поступать по наставлениям Кейзерлинга; я сверх того вижу, что Ржичевский весьма влюблен в графа Брюля, а я желаю, чтобы не по собственным страстям, но по моим приказаниям поступлено было. В силе сего, однакоже без выговора и у меря слова, наставление ему дать надлежит для переду»^{37}.

Позже в марте 1763 года она в переписке с Кейзерлингом вновь возвращается к этому вопросу. На просьбу Кейзерлинга оставить Ржичевского в Варшаве Екатерина пишет ему:

«…так как вы желаете сохранить Ржичевского, то я вам его оставлю, но берегитесь, чтобы он не оказался в руках графа Брюля»^{38}.

Тут уже явно высказывается недоверие к нему. Вот почему еще в ноябре 1762 года направляется в Варшаву чрезвычайным послом граф Карл Герман Кейзерлинг, лично известный императрице, а через год в помощь ему отправляют князя Николая Васильевича Репнина. Наибольшим доверием у Екатерины пользовался Кейзерлинг, и до вступления в должность первоприсутствующего в Коллегии иностранных дел Н.И. Панина она сама вела все секретные дела Польши. Другими словами, лично руководила разведкой в Польше. В письме к Кейзерлингу от 1 апреля 1763 года она пишет:

«…граф Кейзерлинг, ваши № 26,27,28 и 29 с их приложениями были переданы мне Тиром; я читала с большим удовольствием секретные депеши; я очень рада, что вы вполне разделяете мое мнение относительно Польши. Я приказала запечатать эти депеши и запретила их давать кому бы то ни было, чтобы лучше сохранить секрет, и не держала совета и не буду его держать»^{39}.

Волю Екатерины исполняли как русские дипломаты-разведчики в Варшаве, так и специально посылаемые из Петербурга разведчики.

Агентурно-оперативную подготовку к проведению выборов русская дипломатическая разведка начала еще при жизни старого короля Августа III, когда Кейзерлинг прибыл в Варшаву.

В рескрипте № 14 от 29 января 1763 года Кейзерлингу сообщают, что его просьба о предоставлении ему значительной суммы наличных денег на восстановление агентурной сети удовлетворена и ему послано 50 000 рублей.

Примерно через месяц состоялась конференция по польским делам в Коллегии иностранных дел. В повестке дня этого совещания под пунктом 12 значилось:

«Надобно иметь в наличности довольные суммы денег и па первый случай, например, до одного миллиона рублей для раздачи в Польше к преклонению тамошних дворян и магнатов в подкрепление здешнего кандидата».

По-видимому, такое решение было принято. Ибо в протоколе совещания в пункте 3 сказано всего лишь: «Указ в Сенат о деньгах». А в переписке Екатерины за январь 1764 года мы находим нижеследующий «указ секретнейший нашему Сенату»:

«…старость и болезненное состояние нынешнего короля польского заставляют нас помышлять, чтоб по кончине его избрана была королем польским доброжелательная к империи пашей персона, чего существительные и непременные государственные наши интересы необходимо требуют. Для достижения сего надобно всемерно в готовности иметь знатную сумму денег, чего ради повелеваем Сенату заблаговременно и без малейшего разглашения собрать сумму до пятисот тысяч рублев и оную содержать всегда в готовности до дальнейшего нашего определения, и нашему Сенату учинить по сему нашему указу, а какой дан указ же нашей военной коллегии о содержании в готовности корпуса войск наших, с онаго прилагается при сем копия для надлежащего иногда к тому исполнения»^{40}.

Ошибочно было бы полагать, что этот указ относится к исполнению решения коллегии от февраля 1763 года. По-видимому, это разные фонды, разные статьи расходов казны.

Можно считать, что за один год было израсходовано на агентурную работу по Польше больше 1 млн. рублей.

Деньги высылались в Варшаву партиями в сумме от 20 000 до 100 000 червонных рублей, которые курьеры доставляли или деньгами, или векселями. Хотя в общем финансирование оперативной работы было обеспечено, тем не менее русская разведка иногда испытывала трудности: перебои в доставке денег возникали нередко вследствие финансовых затруднений. В письме к Кейзерлингу от 14 июля 1763 года Екатерина с горечью пишет следующие строки:

«…Я говорю только сущую правду, когда я говорю вам, что моя казна пуста и что она будет оставаться такою же, пока я не приведу мои финансы в порядок, что не есть дело минуты»^{41}.

Иногда же разведка страдала от неповоротливости государственного аппарата. Кейзерлинг часто жаловался на неаккуратность, и Екатерина живо реагировала на его жалобы. Так, мы находим такую резолюцию на реляцию Кейзерлинга от 16 июля того же 1763 года:

«…надлежит в Сенат осведомиться, кому отданы 150 000, которые я приказала гр. Кейзерлингу чрез иностранную коллегию переслать и о которых уже Кейзерлинг писал, что их еще в получении нет»^{42}.

А чтобы не заставить ждать периферию, пока повернется бюрократическая машина, она разрешила Кейзерлингу занять в Варшаве или Данциге сумму, потребную для работы, выдав векселя на имя Н.И. Панина и генерал-квартирмейстера князя Вяземского, и заверила его, что векселя будут оплачены в Петербурге в течение шести дней.

Не всегда был виноват аппарат в медлительности. Нам, современникам табуляторов, счетных машин, может показаться странным, как можно, например, задерживать выдачу оперативных сумм из-за того, что не успели сосчитать деньги, а в ту эпоху сосчитать деньги было сложным делом. Екатерина однажды потребовала от Коллегии иностранных дел объяснения, почему они не получают деньги из Сената для оперативных нужд. На это вице-канцлер ответил, что имеющиеся в коллегии счетчики в количестве 50 человек заняты подсчетом 100 000 рублей, ассигнованных на жалованье министрам, а медлительность в приеме объясняется тем, что деньги медные и в одной тысяче рублей «медною монетою 50 мешков перечесть должно».

Однако в общем финансирование разведывательных мероприятий в Польше было вполне удовлетворительным. Поставив себе задачу ликвидировать влияние немцев в Польше, Екатерина со свойственным ей размахом приступила к реализации плана.

Начало активной работы относится к началу 1763 года. В январе приступили к организации разведывательной резидентуры в Вильно. Туда был направлен полковник Степан Пучков. Основным его помощником и агентом являлся литовский подскарбий граф Флемминг, который получил указание помогать Пучкову «действом и советом». Задача состояла в том, чтобы не допустить в Литве организации помощи саксонской партии, в Курляндии. Для работы ему выдали 800 рублей и снабдили специальной инструкцией, в которой его предупредили, что он должен шифром доносить в Петербург о настроениях польской шляхты, стараться, чтобы в Виленский трибунал были выбраны только агенты и сторонники русских. Кроме того, коллегия поручила Пучкову вести активную работу по подготовке русской партии на случай смерти короля.

Основной же резидентурой по Польше являлась варшавская под руководством Кейзерлинга и Репнина. В январе же 1763 года Екатерина поставила перед Кейзерлингом задачу организовать сеть из крупной агентуры ввиду возможной смерти короля и необходимости подготовки выборов его преемника. Первую кандидатуру для вербовки Екатерина наметила сама. Это был примас князь Любенский. С точки зрения современной разведки документ, предлагающий эту вербовку, является образцом. По ясности и четкости задания, широте проблемы и разведывательной тонкости он не оставляет желать ничего лучшего. В нем есть все: и установочное задание, и ориентировка, и цель вербовки. Вот фрагмент этого документа:

«…по происходящим ныне в Польше нашим многим делам, усматриваем мы, что весьма лучший в оных успех мог бы быть, если бы примас князь Любенский, как имеющий особливую знатность и силу в республике, находился к нам во всегдашнем доброжелательстве и преданности, почему мы чрез сие прилежно рекомендуем вам всякими пристойными способами его, примаса, к тому преклонить, обнадеживая его при том непременным нашим благоволением и что в воздаяние показуемых нам от него услуг, мы охотно по примеру его предместников будем его награждать ежегодно денежною пенсиею. Но прежде имеете вы нам донесть, можно ли об нем, примасе, в том полагать совершенную надежду? И не находится ли он уже преданным иногда другой какой державе? Да и в коликой бы сумме даваемая ему от нас nericun состоять имела?»^{43}

Идея вербовки примаса, как первого после короля лица в республике, была выражением чрезвычайной активности русской дипломатической разведки. Ее руководители знали, что это нелегкая задача, но это их не останавливало. Кейзерлингу систематически напоминают о необходимости завершения вербовки.

Он же, изучив обстановку, установил, что ему удастся выполнить задание, но это потребует солидной суммы.

В реляции от 4 февраля 1763 года он предлагает дать примасу 8000 рублей в год пенсии. Канцлер Михаила Воронцов пробует торговаться и советует Екатерине санкционировать выдачу только 3000 рублей. Но царица верила Кейзерлингу больше, чем Воронцову, знала, что он опытный дипломат, и поэтому пишет резолюцию о том, чтобы вопрос об оплате «отдать на рассмотрение гр. Кейзерлинга. Известно, что он по-пустому не раздает».

Екатерина в нем не ошиблась. Он деньгами не бросался, но вместе с тем понимал, что разведчик не торговец, а игрок. Риск для разведчика необходим, «ибо при подкупах невозможно наверняка рассчитывать на достижение предположенной цели».

Вербовка затянулась. Примас брал деньги от русских, но продолжал саботировать сотрудничество. Когда король умер и роль Любенского возросла, Екатерина потребовала, чтобы граф во что бы то ни стало «примаса к нам сделал преданным. Есть ли менее не можно, хотя до ста тысяч рублей дать можно».

Наконец пан Любенский, польский князь и вице-король, был завербован и получил от российской разведки подарок в виде двух мехов: черной лисицы в 2500 рублей и соболя в 2000 рублей. Однако корыстолюбие его беспокоило Екатерину. Она хотя и пользовалась широко вербовками на материальной основе и не гнушалась подкупать людей, но справедливо искала возможность перевоспитать агентов, сделав и их преданными себе слугами. «Примас, подающий столь дурные примеры, будет плохим вице-королем в течение времени, пока престол будет вакантным», — писала она Кейзерлингу.

Следующая крупная вербовка, осуществленная Кейзерлингом, — это князья Масальские, отец и сын. Отец Михаил Иосиф был гетманом Литовским, а сын Игнатий — виленским епископом. Они происходили из древнего рода русских князей и считались крупнейшими после примаса вельможами.

Екатерина указала на них Кейзерлингу, поручив ему привлечь их к сотрудничеству. Последний, изучив ситуацию в Польше, предложил отца-гетмана подкупить, назначив ему пенсию в 8000 рублей в год. Петербург санкционировал вербовку. Но Кейзерлинг, столкнувшись лично с объектами вербовки, обнаружил, что не так просто будет добиться их согласия на секретное сотрудничество. Деньгами соблазнить их было нельзя. Они просто отказывались от денег. И Кейзерлинг вынужден был прибегнуть к более мощным средствам: для облегчения вербовки он попросил у Екатерины II личные письма к ним, а в качестве компенсации за услуги они запросили «уступить» им за сходную цену имение, принадлежавшее Меншикову. Нужно было добиться от Меншиковых уступки их прав Масальским. Екатерина, которая обычно шла навстречу разведывательным комбинациям Кейзерлинга, на сей раз отнеслась осторожно к ним и ответила, что хотя письма к Масальским уже написаны, но она воздержалась от отсылки их, ибо располагала вещественными доказательствами (речь шла о перлюстрированных письмах) неискренности Масальских в деле Бирона. Что касается имения Меншикова, то она отказалась от давления на него по следующим мотивам:

«…о сем господа канцлеры могут говорить с князем Меншиковым. Однако я никак его к тому принудить или приневолить не желаю, но кажется, сумма денег лучше, нежели пустые претензии»^{44}.

Такое заявление характерно для зрелой разведки, которой несвойственно превращать вербовку в цыганский торг. Разведка не может заниматься приискиванием каких-то особых «валют», услуг и исполнять любой каприз агента. Вот почему Екатерина правильно разрешила вопрос, заявив, что лучше всего заплатить «сумму денег». Масальские впоследствии согласились работать за деньги и на известном этапе оказали России значительные услуги.

В Литве, где они были крупными землевладельцами, орудовал враждебный России виленский воевода Карл Радзивилл. Он разъезжал по округе со своим отрядом и грабил имения лояльных поляков, сторонников русской ориентации. Одними из первых пострадали от этих налетов Масальские.

Игнатий, епископ Виленский, вследствие всего был вынужден обратиться к русским с предложением организовать в Литве конфедерацию против саксонской партии, и в частности против Радзивилла. Масальский потребовал от России 60 000 червонных и 4000 солдат. Это предложение встретило живейший отклик со стороны русского правительства, которое поспешило удовлетворить просьбу, поставив им только единственное условие, чтобы «сохранить гармонию» с руководителями русской партии — Чарторижскими. Руководство всем движением против короля Августа оставалось в руках Кейзерлинга и Репнина. Почему же Петербургу понравилось предложение Масальского?

Оно явилось демонстрацией чувств части польского общества, недвусмысленно высказывавшейся за ввод русских войск в Польшу.

Авторитет епископа сразу возрос. И русское правительство решило направить к нему специального комиссара майора А. Бандре с заданием организовать военную помощь Масальским, коль скоро конфедерация этого потребует, и обеспечить Петербург подробной и достоверной информацией о течении дел. А. Бандре получил для этого специальный шифр. Игнатия Масальского предупредили, что Бандре едет к нему с секретной миссией, и попросили его помочь майору. Позже, в апреле 1764 года, в порядке выполнения обещания императрицы Масальскому был введен в Литву корпус Ренненкампфа, к которому примкнули войска Масальского-отца — гетмана Литовского. Заслуги Масальских заставили Екатерину изменить свое мнение о них, и она была готова согласиться уступить гетману Масальскому Виленское воеводство, если бы оно до того не было обещано другому русскому агенту — графу Огинскому.

Этот последний, занимавший высокий пост писаря литовского, был рекомендован князем Чарторижским. Огинский был послан «фамилией» в Петербург с поручением добиваться конкретной помощи в деле борьбы с саксонцами. Он произвел в Петербурге хорошее впечатление и был привлечен к сотрудничеству. В рескрипте № 4 от 24 декабря 1763 года сообщается Кейзерлингу и Репнину:

«…прибывший ко двору нашему вольный писарь литовский граф Огинский оказывает себя крайне благонамеренным к нашей стороне и весьма единодушным со всеми своими сродниками в персоне избранного нами в корне кандидата, по сей причине и по общему нашему правилу подкреплять всячески друзей наших, охотно снизошли мы на представление его учиненное нам чрез нашего действительного тайного советника Панина о заготовлении в Риге некоторого числа ружей и военных припасов для перепущения им в случае нужды под предлогом продажи или другим каким по пристойности. Теперь упраздняется он в сочинении тачной ведомости, сколько чего именно потребно, дабы мы потому надлежащий меры благовременно принять успели. Вы можете о сем обстоятельстве знать дать тем, кому о том ведать нужно и кто в таком нашем снисхождении найдет для себя новое от нас одолжение»^{45}.

В Петербурге Огинский осведомил русскую разведку о деятельности враждебной партии. Он оказался прекрасным сотрудником, и русская разведка решила сохранить его для работы в Петербурге. Поэтому Екатерина настаивала пред «фамилией» об аккредитовании его при русском дворе.

Наиболее крупными организаторами прорусской партии были князья Чарторижские. Сотрудничество их с Россией объяснялось тем, что они были во вражде и оппозиции к Августу III. Саксонцы не считались с ними, не давали им должностей, не допускали к власти. Естественно, что они в борьбе с германским влиянием в Польше обратились за помощью к России. Михаил Чарторижский, канцлер литовский, с самого начала царствования Екатерины занял прорусскую позицию. В споре между Россией и польским королем Августом за курляндский престол Чарторижский стал на сторону России, за что король хотел предать его суду.

Адам Чарторижский, сын русского воеводы, был наиболее близок к прорусской партии. Русское правительство видело в нем второго кандидата на место польского короля.

В секретнейшем рескрипте № 19 от 8 февраля 1763 года рукой императрицы были вписаны русские кандидаты на польский престол: стольник литовский граф Понятовский или князь Адам Чарторижский.

Примас Любенский, троица Чарторижских, Огинский, Понятовские, Масальские — это основные агентурные силы русской дипломатической разведки.

Надо отметить еще и тот небезынтересный факт, что в Петербурге считались с необходимостью перевербовки руководителей французско-саксонской партии.

В цитированном выше рескрипте № 25 от 21 февраля 1763 года можно найти по этому поводу следующие строки:

«…между тем, как известное дело есть, что гетман Браницкой по своему в Польше великому кредиту и власти много бы способствовать мог в достижении намерений наших, если бы он преклонен был к интересам нашим, то поручаем вам старание приложить удобными способами преклонить его к стороне нашей. Мы довольно причину имеем думать, что он от французского двора действительно получает знатную пенсию; чего ради можете и вы в случае его склонности обещать ему знатную же сумму денег, обнадеживая его, что она по сказуемому им доброжелательству к интересам нашим, конечно, ему не токмо выдана будет, но и впредь может он уверен быть о императорской нашей щедроте и покровительстве. Все сие предаем мы неутомленному вашему попечению, всевысочайше надеясь, что вы не пожалеете трудов ваших к преклонению сего знатного польского вельможи к интересам нашим»^{46}.

Эта вербовка не удалась. Но зато к тайному сотрудничеству после смерти короля были привлечены такие фигуры, как министр граф Мнишек, министр граф Вессель, Воджицкий, епископ Перемышльский и другие.

Так сложилась агентурная обстановка в Польше и вокруг нее к концу 1763 года. Надо было решать, каким образом вести в дальнейшем дело подготовки победы прорусской партии. Агентура и руководители этой партии были склонны все партийные споры по чисто внутренним польским вопросам решать при помощи русского вмешательства и притом военной силой. Екатерина II, испробовав этот путь в случае с виленскими делами (борьба с Карлом Радзивиллом), убедилась в том, что простое военное вмешательство не даст нужных результатов. Оно только озлобляло польскую шляхту. Поэтому в августе 1763 года Кейзерлингу направляется подробнейшая инструкция, в которой обрисованы основные взгляды русского двора на методы разрешения польского вопроса. Кейзерлингу указывается на то, что интересы Российской империи должны быть на первом месте и поэтому нельзя втягиваться в междоусобную войну и военными демонстрациями усугублять ее. С другой стороны, нельзя оставлять безнаказанным и наглые поступки франко-саксонской партии, ибо если не обратить на это внимания, то «кредит и знатность» сторонников русской партии пострадают. Из совокупности этих соображений российский двор пришел к выводу, что все дальнейшие акции влияния должны носить дипломатический и разведывательный характер, и поэтому Кейзерлингу было приказано:

1. Заверить благонамеренных магнатов о покровительстве и твердом намерении помогать им в выборе короля, но что эта помощь будет выражаться в рассудительных, пристойных русскому интересу способах для утверждения и расширения влияния прорусской партии, равно как и в дипломатических актах (имелись в виду переговоры с Фридрихом II).

2. Добиваться максимального успокоения в Польше, для чего искать возможность нейтрализации противной партии («приготовлять духи и в противной стороне»), и добиться такого положения, при котором русский посол стал бы медиатором во фракционной борьбе польской шляхты.

В этих указаниях четко просматривается гибкая, осторожная политика русской дипломатии, которая не считала правильным ограничиваться только поддержкой одной фракции польской шляхетской верхушки. Руководители России понимали, что групповые интересы шляхтичей могут разойтись с интересами русской империи. Во всяком случае, выявилась тенденция решать задачу главным образом агентурными и разведывательно-дипломатическими методами, а не военными. Это очень важно для оценки последующих событий.

Некоторые историки пытаются сводить всю польскую политику России того периода к простой агрессии, военному вмешательству, аннексии Польши. Это неверно. Русское правительство в тот период не стремилось к завоеванию Польши. Корпус Хомутова состоял из одних инвалидов и был не способен к военным действиям. Корпус Салтыкова, возвращавшийся из Пруссии через Польшу домой и долженствовавший оказать моральное давление на франко-саксонскую партию, получил в августе приказание двинуться кратчайшим путем к русским границам. Речь шла не о завоевании Польши, а о нейтрализации иностранного влияния, об освобождении Польши от постоянной угрозы со стороны германско-католического блока (Саксония, Австрия, Франция). И эта задача решалась русскими преимущественно дипломатическими и разведывательными средствами.

5 октября 1763 года Август III скончался. С этого момента начался решающий период борьбы за польское наследство. Как тут быть? Как закончить эту борьбу без всеобщего вооруженного конфликта? Можно ли одними агентурно-дипломатическими комбинациями выиграть сражение? Все эти вопросы встали перед русским правительством уже на следующий день после смерти последнего короля саксонской династии. По велению Екатерины 6 октября на совещание собрались во внутренних покоях ее дворца все руководители важнейших государственных ведомств и департаментов. Граф А.П. Бестужев-Рюмин, бывший канцлер Елизаветы Петровны, умнейший дипломат и непримиримый враг Пруссии, новый руководитель дипломатической службы талантливый Никита Иванович Панин, пожалуй, лучший специалист по разведке во второй половине XVIII века в России, вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, действительный статский советник, сенатор и конференцминистр Иван Иванович Неплюев, тайный советник, статс-секретарь императрицы, один из образованнейших людей в Европе Адам Васильевич Олсуфьев и, наконец, вице-президент Военной коллегии граф Захар Григорьевич Чернышев — таков состав этого интереснейшего собрания.

Бестужев-Рюмин, ненавидевший все прусское, готов был в третий раз пустить саксонцев на польский престол, лишь бы насолить Фридриху II и не разорвать отношений с австрийским двором. Его соперник Никита Иванович Панин поддерживал планы императрицы и являлся сторонником такого решения польской проблемы, при котором все русские требования были бы достигнуты путем ловких комбинаций и маневров. Если при этом потребуется на время объединить свои действия с Пруссией, то и это не страшно, учитывая, что Пруссия теперь «ходит на задних лапках» перед Россией.

Захар Чернышев имел свой план. То был реалистичный милитарист, военный дипломат. Ему казалось, что смерть короля должна раньше всего привести к изменению территориального статус-кво в Восточной Европе. Политика — это прежде всего безопасность границ и экономические выгоды_; рассуждал он. Эти два условия требовали исправления русско-польской границы.

Захар Чернышев потребовал округления русских границ так, чтобы все земли, лежащие севернее Двины и восточнее линии Полоцк — Орша — Могилев — Рогачев и дальше по Днепру, перешли бы к России, чтобы безопасность русских границ базировалась на естественных рубежах: Двина — Днепр.

Интересным могло бы стать это совещание. Но ничего принципиально нового оно и не обещало. Позиции и линия поведения каждого его участника были предопределены: план Бестужева был отброшен; он не отвечал на данном этапе интересам России; план Чернышева был принят к сведению и отложен «до поры до времени». Его запечатали в конверт. Екатерина собственноручно написала на нем:

«…секретной план поднесенной от графа Чернышева С.(лучай) К.(ончины) К.(ороля) П.(ольскаго). Окроме меня никому не распечатоватъ»^{47}.

А в § 9 протокола совещания записали:

«…читан поднесенный имп. величеству пред нескольким временем от него, графа Чернышева секретный проект о присвоении к здешней стороне для лучшей окружности и безопасности здешних границ реками Днепром и Двиною некоторых польского владения земель. И хотя великую сего проекта для здешняго государства пользу по многим обстоятельствам и уважениям более желать, нежели действительного опой исполнения легко чаять можно, однакоже положено, чтобы не выпуская оный проект из виду, первым здешних войск движениям быть со стороны тех мест, о которых в оном показано»^{48}.

Принят же был план Екатерины — Панина, план возведения на польский престол одного из Пястов, и притом оговаривалось, что: «…сделать высочайшим ея императорского величества именем министрам и магнатам тамошним благопристойную и дружескую декларацию, что как ея величество по примеру предков своих, а наипаче и по собственной к республике искренней дружбе и доброму соседству, усердно желает, чтобы вольность ея и права, как всегда, так и в нынешнем случае избрание нового короля были сохранены ненарушимо…».

Это было важнейшим местом всего решения. Этим было сказано, что Пяст на польском престоле обеспечивает интересы России только в том случае, если он не пожелает стать самодержцем, если он будет сдержан и скован польской конституцией, если будут сохранены сейм с Liberum Veto, выборность короля, провинциальные сеймики, право конфедераций и т.д. В противном случае протокол предполагал необходимость военного вмешательства.

Из практических мер, предусмотренных на совещании, надо указать на решение отправить в Варшаву в помощь Кейзерлингу (он был уже стариком) князя Репнина. В предвидении затруднений со стороны Турции резиденту в этой стране Обрескову было предложено успокоить Порту в отношении русской политики в Польше.

Самыми действенными средствами претворения этого плана в жизнь посчитали дипломатические в сочетании с разведывательными. А посему последовало указание Кейзерлингу на необходимость усилить работу по созданию и укреплению прорусской партии. На всякий случай были приготовлены войска на границах с Польшей. Какие надежды Екатерина возлагала на разведывательные и дипломатические комбинации Кейзерлинга, видно из ее личного письма к нему от 20 октября 1763 года. Она пишет: «…имейте в виду, что то мнение, которое составится о моем царствовании в настоящее время, находится в ваших руках»^{49}.

Собственно, это вопль души, мольба поддержать ее и — в то же время — строжайшее указание. Пожалуй, не найти подобного в переписке Екатерины ни с одним из ее политических соратников. И хотя это относится к первому году ее царствования, важно подчеркнуть, что ни Екатерина, ни Коллегия иностранных дел не собирались в этот период действовать в Польше иначе, как методами мирными. 6 ноября в Варшаву направляется наставление Кейзерлингу и Репнину, в котором официально русским кандидатом назван Станислав Понятовский. Тем самым было вновь подчеркнуто желание провести этот план без применения вооруженной силы. Кроме того, Кейзерлингу предлагалось организовать среди сторонников русской ориентации подачу петиции от польских магнатов и сейма русскому двору о взятии на себя торжественной гарантии конституции и свободных выборов, что требовалось Петербургу на случай, если нужно будет прибегнуть к введению войск в Польшу.

Подходил к концу период перед выборами короля, продолжавшийся около года. Это время ушло на то, чтобы проводить выборы в провинциальных сеймиках, укреплять влияние прорусской партии и разлагать противный лагерь. В провинциальных сеймиках русские разведчики непосредственно не могли действовать. Вербовка мелких шляхтичей, покупка голосов осуществлялись представителями «фамилии» и русской агентурой. В декабре 1763 года Екатерина сообщает в Варшаву, что она перевела на эти цели 260 000 червонных.

Наряду с этим, так как противная партия вела избирательную кампанию по свойственному шляхте методу — не агитацией и пропагандой, а саблей и кулаком, — с самого начала обнаружилась необходимость вооружения сторонников прорусской партии. С этой целью по предложению Панина в Риге было заготовлено оружие и боеприпасы, которые нелегально «под предлогом продажи» переправлялись в Польшу. Операциями руководил агент граф Огинский, командированный Чарторижским в Петербург.

В декабре 1763 года случился казус, облегчивший работу русским разведчикам: умер основной конкурент России курфюрст Саксонский. Второй претендент — гетман Браницкий, получивший под свое командование саксонские войска, использовал их для «избирательной» кампании. Чарторижские начали требовать, в свою очередь, военной помощи. В декабре последовало распоряжение ввести в Польшу 700 чугуевских казаков и 300 гусар. Однако руководство в Петербурге не хотело еще вмешиваться в избирательную кампанию штыками. Напротив, в январе 1764 года последовало указание Кейзерлингу на его предложение приступить к агентурной работе среди войск Браницкого. Оно гласило: «Конечно, вы не можете сделать ничего лучшаго, как развратить, если для вас это возможно, армию великаго генерала. Я не только одобряю это намерение, но даже уполномачиваю вас употребить на это всевозможные средства»^{50}. Так писала Екатерина.

Наряду с этим были приняты меры с целью вербовки Браницкого, Потоцкого и виленского воеводы «зубра» Радзивилла. К последнему отправился в феврале 1764 года майор Бандре. Инструкция, данная ему, содержит подробные наставления: как он должен явиться к Радзивиллу, как его обрабатывать, запугивать репрессиями, если он откажется, и обнадежить большими благодарностями, если он согласится. Бандре поручается также завербовать попутно кого-нибудь из окружения Радзивилла, его фаворитов, которые смогут повлиять на самого князя. Екатерина написала личное письмо Радзивиллу. Одновременно его «обрабатывал» и князь Масальский — гетман Литовский. Но эта работа результата не дала.

Борьба все больше обострялась. На сеймике в Грауденце Браницкий и Потоцкий устроили кровавые беспорядки, сорвали прусский сеймик и чуть ли не спровоцировали военное столкновение с корпусом Хомутова. В результате в апреле в Литву был двинут корпус Ренненкампфа численностью 6000 человек, а в Варшаву корпус Волконского.

Сейм был созван и благополучно закончился. Он поблагодарил русский двор за помощь и направил в Петербург посланником коронного писаря графа Ржевуского. А 26 августа 1764 года сейм избрал королем графа Станислава Понятовского. При этом никаких военных операций, достойных внимания, русские не предприняли.

Ожесточенная борьба велась главным образом дипломатическими и разведывательными средствами и приемами. И в этой борьбе победила русская дипломатия и русская дипломатическая разведка. Это позволило нейтрализовать Турцию, ослабить Австрию, привлечь на свою сторону — хотя бы временно — Пруссию и дало возможность русскому правительству решить судьбу польского престола.

ДИССИДЕНТСКИЙ ВОПРОС, ИЛИ МАССОВЫЙ ПСИХОЗ НА РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЧВЕ

Выборы Станислава Понятовского, разгром саксонской партии, приход к власти «фамилии» Чарторижских с исторической точки зрения были значительной победой России над франко-австрийским блоком. Угроза наследственной монархии в Польше отпала.

Эта победа явилась не в последнюю очередь результатом гибкой дипломатической разведки, пользовавшейся в Польше поддержкой части шляхты. Но тот успех был только прелюдией к дальнейшей борьбе России за влияние в Восточной и Центральной Европе.

Никита Иванович Панин считал, что безопасность России должна базироваться на широких международных связях. Он видел одну возможность обеспечения длительного мира — создание Северной системы. Под этим он подразумевал блок России с Пруссией, Англией, Данией, Швецией и Польшей. В таком окружении Россия могла бы не бояться франко-австрийских интриг и турецкой опасности.

В свете этой идеи следует рассматривать и политику России в Польше в первый период деятельности Н.И. Панина на посту руководителя дипломатического ведомства. Что могла представлять собой Польша в «концерте» европейских держав? Какую роль она могла сыграть для России и в делах России?

Сильная Польша с неограниченной монархией, где все архаизмы в виде Liberum Veto и Liberum Rumpo были бы отменены, где король мог бы стать военным вождем нации, — такая Польша была бы опорой России на юго-западных ее границах против Порты и соответственно ее крымского сателлита.

Но такая Польша не была по нутру не только Турции, но и Пруссии — главному партнеру России по Северной системе. Фридрих II давно выжидал удобный момент для вмешательства в польские дела, чтобы спровоцировать конфликт и «прирезать» польскую Пруссию к своим владениям. Он ни под каким предлогом не согласился бы усилить Польшу, сделать ее способной к самостоятельной борьбе. Пруссия была самым ярым сторонником сохранения польских «свобод» как средства для политических интриг.

Екатерина II и Панин во имя сохранения Северной системы и союза с Пруссией, в свою очередь, не хотели соглашаться на реформы в Польше, которые усиливали бы власть короля. Кроме всего прочего, правительство России было заинтересовано в том, чтобы иметь в Польше политическую опору в виде партии, зависящей не от короля. И императрица и Панин прекрасно отдавали себе отчет в том, что a la longue нельзя опираться на властолюбивых Чарторижских и истерика Понятовского. Нужно было использовать их приход к власти для дальнейшего решения задачи создания в Польше солидной идейно-политической опоры. Такую опору русское правительство видело в национальных меньшинствах, проживавших в Польше, — православных и протестантах, которые назывались тогда в Польше диссидентами. Хотя по основным законам Речи Посиолитой (акт Варшавской генеральной конфедерации 1573 г.) все ее граждане пользовались одинаковыми правами, независимо от конфессиональной принадлежности, практическая политика и действия польских королей и крупных землевладельцев в течение нескольких столетий привели к возникновению атмосферы религиозной нетерпимости и исключительных правил по отношению к лицам некатолической веры.

Поддержанные на этом поприще папой римским и иезуитами, они насильно забирали у диссидентов их церкви, изгоняли священников, заставляли прихожан переходить в католичество, а непокорных просто убивали. Все шляхтичи-некатолики были лишены гражданских прав, не допускались к государственной службе.

Борьба диссидентов с польскими противниками встречала сочувствие у широких кругов в Пруссии, Дании, Швеции и России. Но пока они не имели реальной государственной помощи, борьба их с Польшей шла явно «не на равных».

На этих польских граждан и была сделана ставка русского двора. Перед широкими кругами общественности Екатерина мотивировала свой интерес к диссидентам человеколюбием, веротерпимостью и другими гуманными побуждениями. Польскому королю и Чарторижским доказывалась необходимость усилить Польшу, прекратив междоусобную борьбу католиков с диссидентами.

Нельзя отрицать гуманизма в требовании равноправия для всех граждан Польской республики. Но для русского двора это был не поход за гуманность, а широко задуманная дипломатическая комбинация. В депеше Панина князю Николаю Репнину, послу России в Польше, от 14 августа 1767 года эта политическая программа изложена так:

«…в ответ же на разныя его польского в-ства требования во взаимство полному восстановлению диссидентов положу я наперед следующее в том главное правило, которое как сначала было, так теперь есть, да и впредь должно быть непременным руководством всех наших намерений и подвигов, а именно: чтоб совершить диссидентское дело не для распространения в Польше наших и протестантских вер, но для приобретения себе оным через посредство наших единоверных и протестантов единожды навсегда твердой и надежной партии с законным правом участвовать во всех польских делах не по одному ныне от республики испрашиваемому ручательству ея имп. в-ства на целость ея конституции и форму вольного ея правления, но и по присвояемому еще нами себе в вечныя времена покровительству сих законников, яко слабейшей части в будущем правительстве польском, которая потому сохранение свое в оном должна всегда взаимствовать от того нашего покровительства»^{51}.

Так для России стоял вопрос о диссидентах в Польше.

При этом не следует забывать, что если бы политика польских «зубров» не была такой тупой и ограниченной и если бы диссиденты получили равноправие из рук Польши, а не России, то Польская республика от этого только выиграла бы: единство польского народа, ликвидация экономического и политического неравенства значительной части польского населения привели бы к экономическому и политическому усилению Польши. Со всей очевидностью этого не понимали заносчивые шляхтичи, но прекрасно понял Н.И. Папин, который в цитированном выше документе высказывает опасение:

«..протестантские религии, обуздывая суеверие и сокращая власть духовенства, могут излишним своим в Польше распространением легко вывесть поляков из невежества, в котором они теперь от большей части погружены, а освобождением от онаго довести их еще по ступеням и до учреждения новых порядков, кои, концентрируя в одно место всю внутреннюю польскую силу и приводя ее тем в большую пред нынешним действительность, могли бы скоро обратиться в предсуждение России, покровительницы их в настоящее время и соперницы первой и главной в будущее; ибо между политическими обществами ни злоба за претерпенное, ни благодарность за прежния одолжения известным образом места иметь не могут».

Даже в отношении православного меньшинства требование русского двора об уравнении в правах было для Панина чревато опасностями. В самом деле, если бы условия жизни православных в Польше оказались хорошими, то каково должно было бы быть настроение русских крестьян в России, где они находились в условиях рабства?

Крепостные крестьяне западных районов России непрерывно убегали в Польшу, где их потом вылавливали русские отряды. Папин поэтому предупреждает Репнина о тех неудобствах, которые могут возникнуть от улучшения положения единоверцев в Польше, иначе… И далее читаем самого Панина:

«…привода их до излишняго распространения, так чтоб они сами собою независимо от нас могли в республике опираться и разделять правление ея, подвергнем мы себя хоть разного рода, но по меньшему однако ж неудобству в рассуждении и без того видя в Польше, при безопасности, большее в вере распространение с выгодами свободного во всем народа, долженствовали бы натурально усугубиться к несказанному вреду всего государства, из чего Россия могла бы еще иметь некоторыя для переду и будущих неизвестных случаев па несправедливый опасения и о самых своих пограничных провинциях, правами и обычаями с Польшею несогласующихся».

С такими мыслями приступил русский двор к реализации своей политики в Польше после выборов короля.

Панину казалось, что Станислав Понятовский, его дяди Чарторижские и все те шляхтичи, которые получили щедрые «дачи» от русских, должны немедленно приступить к проведению закона об уравнении в правах диссидентов. Но эти взгляды были ошибочными. Чарторижские приняли русскую помощь, вовсе не намереваясь выполнять все планы русского двора и вовсе не желая таких либеральных реформ, как отмена исключительных законов против диссидентов.

Станислав Понятовский, князья Чарторижские, Масальские и другие прорусские вельможи ничем не отличались от Радзивиллов, Браницких и Потоцких в их социальной программе. Если Панин боялся реформ в Польше как источника заразы, откуда могли просочиться идеи свободы в Россию, то польские правители боялись этих реформ не меньше. Причина? Они вовсе не хотели поступиться своими привилегиями; им виделись совсем другие реформы. Им грезилась идея великой Польши — неограниченной монархии с королем-марионеткой, ими же управляемым.

Поэтому когда Н.В. Репнин заговорил с Чарторижскими и королем о диссидентах, то обнаружилось, что они говорят на разных языках.

Панин вынужден был признать, что он ошибся: он не понял позицию Чарторижских, они его обманули. И в письме к ним от 4 июля 1766 года мы находим такие горькие слова:

«…я откровенно признаюсь, что при таких обстоятельствах мы не могли ожидать, как то оказалось впоследствии, что наши предложения были приняты, как предложения, которыя рассматривались не скажу, чтобы входящими лишь в наши интересы, но по крайней мере могущими интересовать нас в большей степени, чем касаться существенно и укрепления королевского трона и средств, которые желали употребить для большого усиления и энергии правительства республики»^{52}.

«Мы не могли ожидать…» Эта ошибка очень дорого обошлась России. А случилось это потому, что, формируя прорусскую партию в 1762 и 1763 годах, русская дипломатическая разведка пользовалась в основном попутчиками-полуагентами, а не настоящей, преданной агентурой. Чарторижские и Масальские сотрудничали с Кейзерлингом и Репниным не как агенты с разведкой, а как политические партнеры. Они были против саксонской династии, выступали за кандидата из Пястов, но были за националистическую, католическую Польшу.

Когда это обнаружилось, русское правительство схватилось за голову и заговорило об измене короля и Чарторижских. Король действительно поверил в то, что он призван Богом спасать Польшу, что он-де полный суверен, и первым его шагом на пути к этой самостоятельности была попытка установить дипломатические отношения с Францией. Он отправил туда посла, не посоветовавшись ни с Репниным, ни с Коллегией иностранных дел в Петербурге.

Когда Репнину стало ясно, что с наличной агентурой и политическими «друзьями» не удастся «провернуть» дело с диссидентами, он предложил порвать с Чарторижскими. Петербург согласился с ним. Но одни репрессивные меры против бывших «друзей» не могли обеспечить достижение российских целей. Нужна была другая агентура.

К этому сводится теперь вся работа Репнина в Польше.

Между Чарторижскими и Репниным пробежала черная кошка — это стало известно в Польше. Тотчас же нашлись польские «патриоты», пожелавшие использовать эту размолвку в своих личных интересах. Одними из первых подали голос Потоцкие. Панин ухватился за этот графский род и предложил Репнину: «Изыскав пристойные способы, заготовляться к тому, чтобы фамилию Потоцких по их собственно оказанному желанию привязать к нашим интересам»^{53}.

Были и другие добровольцы — охотники за «инфлюэнцией», «поверхностью», да и просто за деньгами. Но до 1766 года дипломатическое ведомство России колебалось еще — стоит ли окончательно рвать с Чарторижскими? Дело в том, что ни у Панина, ни у Репнина не было твердого убеждения в том, что Чарторижских окончательно надо списать со счетов. Поэтому из Петербурга идут подчас совершенно противоречивые указания. То предлагается рвать с ними, то предупредить короля, чтобы он их не слушал и не верил им. То вдруг появляется директива строить новую русскую партию при помощи Чарторижских.

Только в октябре 1766 года Петербург убедился окончательно, что хрен редьки не слаще, и предложил Репнину:

а) не жалея ни денег, ни трудов, разорвать сейм и генеральную конфедерацию;

б) обратиться к противникам Чарторижских и предложить им свою помощь в борьбе с правительством;

в) создать новую партию.

«…как при открывающейся ныне перемене в поведении нашем с князьями Чарторижскими, уповательно многие из их соперников и других по сию пору многих без действия оставшихся, магнатов к вам адресоваться будут, чтоб заступить место сих князей, то и рекомендуем мы вам, разбирая свойство и качество людей, поколику который к чему способен, употреблять их по пристойности, стараясь наипаче составлять новую для интересов наших независимую партию, к чему вы и деньгами, когда нужда востребует, вновь немедленно снабдены будете»^{54}.

Так гласит инструкция, данная Н.В. Репнину в именном рескрипте от 6 октября 1766 года.

Репнин развивает необычайную активность по организации новой партии. Основными деятелями новой агентурно-политической комбинации являются враги «фамилии», бывшие сторонники саксонцев, хотя сохраняются до времени некоторые старые «друзья».

Первым представителем нового движения является примас — князь Подоский. Он готов лезть в огонь и воду за Репнина и русских, ибо только благодаря Репнину он получил этот наивысший после короля пост — примаса. Король долго боролся с Репниным, но вынужден был уступить и назначить креатуру русского двора — агента Репнина первым чиновником Речи Посполитой. (Подоский всегда был почитателем саксонской партии, т.е. врагом короля Понятовского.) Вторым по важности новым деятелем русской партии оказался не кто иной, как князь Карл Радзивилл — тот самый, который так рьяно боролся с русским влиянием, Чарторижскими и королем Понятовским. Под угрозой репрессии он убежал в Саксонию. Решив создать новую партию, Панин вспомнил раньше всего про Радзивилла и написал Репнину:

«Переменившееся положение дел, отменяя в рассуждении нас резоны изгнания его из отечества, может ныне сделать его иногда полезным для новых наших видов орудием, а по крайней мере пугалищем для стариков Чарторижских; и для того отдаю я на волю вашего с-ва, при усмотрении в том какой пользы, вступить с ним чрез приятелей его в сношение и, есть ли вы согласитесь о нужном, постановить в таком случае, яко посол ея имп. в-ва, письменный договор, а потом и способствовать возвращению его в отечество, дабы его тут тем или другим образом употреблять»^{55}.

«Непримиримый» Радзивилл немедленно по получении предложения Репнина смирился, вступил с ним в переговоры, согласился помогать России. Он вернулся в Польшу и был поставлен Репниным во главе коронной конфедерации (маршалом).

Дабы быть уверенным в прочности связи, Панин прикомандировал к польскому маршалу князю Радзивиллу русского полковника Кара в качестве политического комиссара, или, как он сам его назвал, «пестуна». Радзивилл сработался с «пестуном», как и с Репниным, и на посту маршала коронной конфедерации выполнял русские указания.

Затем следует назвать графа Мнишека, который был завербован Репниным и взял на себя руководство конфедерацией в двух воеводствах. Мнишек тоже усердно работал под руководством Репнина и удостоился милостивого отзыва о своей работе со стороны И.И. Панина, который хлопотал за него, чтобы ему разрешили продать некоторые его староства, а в 1767 году представил его к награждению должностью краковского каштеляна.

Большую роль в качестве русского агента сыграл коронный гетман граф Браницкий. Привлеченный к сотрудничеству в 1766 году, он честно выполнил свои обязательства, выставив на сейме пункты в защиту диссидентов. И его намеревались поставить во главе русской партии. Продолжал работать также подскарбий коронный Вессель, бывший министр при Августе III, завербованный значительно раньше. Таков далеко не полный список ведущей агентуры русских в Польше. Формой борьбы с королевской партией была избрана конфедерация. Началось с формирования диссидентской конфедерации. Подготовка к ней относится к декабрю 1766 года, а в марте следующего года она уже была создана. Ее возглавил барон Август Гольц, староста Грауденцкий. На организацию всей работы ему передали 20 000 червонных.

Диссиденты опирались на протестантские элементы польской Пруссии. Им было приказано вести себя весьма корректно в отношении короля Понятовского, дабы не прослыть революционерами. Особой поддержкой они пользовались со стороны Пруссии. По приказанию Панина Репнин добился солидарного выступления в пользу диссидентов и со стороны английского посла в Варшаве.

Конфедерация оказалась весьма действенным инструментом. Король и Чарторижские заметались. Они поняли, что диссидентская конфедерация — это только «цветочки», Впереди уже видны были «ягодки» общей конфедерации и угроза детронизации короля: начались поиски внешних союзников для борьбы с Россией.

В марте 1767 года перлюстрацией почтовой корреспонденции было установлено, что король секретно отправил курьеров в Вену и Константинополь. Панин в связи с этим предложил Репнину срочно проверить агентурным путем эти данные и усилить наблюдение за королевским двором, «стремясь для того изыскать себе надежные в кабинете его каналы, хотя употреблением на то нарочитой суммы».

Затем поступили донесения от Обрескова из Константинополя: поляки ведут большую антирусскую работу в Крыму, склоняя хана крымского к тому, чтобы подтолкнуть султана к вмешательству в польские дела. Панин почувствовал, что с этой стороны нависает серьезная угроза, и вновь повторяет Репнину указание:

«…усугубить ваше рачение иметь беспосредственные верные каналы, дабы благовременно открывать новые подвиги и намерения того двора; а чтоб надежнее на стезю оных нападать, надо с прилежанием собирать все разные во всяких обществах производимые разговоры и рассуждения, кои при их соображениях открывают тщательному министру те предметы, по которым он свои каналы для ближайшего разведания может употреблять с большею действительностью, когда, таким образом, в состоянии будет им сам точно индиковать то или другое, что они для его известия достать или разведать должны»^{56}.

Зашевелился и Венский двор. Этот оплот католицизма начал подвигать войска к польским границам, что крайне насторожило русское правительство, которое в свою очередь ввело войска в Польшу и начало расширять конфедерацию.

Наряду с диссидентской (протестантской) были организованы и конфедерация православных и, наконец, конфедерации католические в Литве и коронной Польше. В июле 1767 года во главе коронной конфедерации уже действовал князь Радзивилл. Основным инструментом дипломатической разведки стали католические конфедерации, объединившиеся потом в генеральную конфедерацию. Работа в этих кругах была неимоверно трудной. Репнину приходилось все время лавировать между различными группками ясновельможной шляхты, действовать то лестью, то хитростью, то мздою, то грубым нажимом. Русские разведчики и дипломаты того периода пользовались замечательным выражением, определяя эту тактику: надо показывать врагам, говорили они, то волчью пасть, то лисий хвост.

Если это верно было по отношению ко всем странам, то в отношении польской шляхты это было во сто крат вернее. Коварство панов было притчей во языцех, Репнин постоянно жаловался на тяжелейшие условия работы и писал Панину:

«Извольте видеть со сколь честными людьми я дело имею, и сколь приятны должны быть мои обороты и поведение, истинно боюсь, чтобы самому, в сем ремесле с ними обращаясь, мошенником, наконец, не сделаться…»

А Петербург непрестанно напоминал Репнину, что если он добьется разрешения диссидентского вопроса, то имя его никогда не забудут, что он достигнет вершины своей славы.

Не веря полякам, Панин писал Репнину в августе 1767 года:

«…смотри, чтоб новые друзья поляки нас не провели и наконец не обманули так, как прежние. Для предостережения чего не можно ли вам еще до сейма шефов партии обязать каждого особо письменно к исполнению наших видов с обещанием с вашей стороны таким же образом каждому того, что они для своего собственного авантажа в рассуждении себе чинов, старосте или же какого установления в правительстве ценою нашим делам поставляют».

Да, в ход были пущены все средства разведки. Сторонников и союзников России привлекали материальными благами, соблазняли теплыми местечками, обещаниями политических выгод и высоких постов. Наряду с этим применялись и репрессивные меры ко всем противникам предначертаний русского двора. Не щадили особо никого.

Прежде всего эти репрессии направлялись против короля. В сентябре 1766 года польский посол в Петербурге Ржевусский пожаловался на бедность короля, который, мол, все свои средства истратил на организацию выборов в сеймиках.

Екатерина приказала выдать ему 50 000 рублей. Но Репнин не спешил исполнять это указание и оказался прав: через месяц, в октябре того же года, из столицы поступил приказ не только не давать королю денег, но и сообщить ему, что он не заслуживает доверия русского двора, что он ведет антирусскую политику и в таких условиях грешно было бы давать ему деньги, которые будут обращены против России.

Подверглись репрессиям и Масальские за то, что переметнулись в лагерь врагов. Было приказано разместить в их деревнях для постоя русские части. Такие меры били по карману помещиков, ибо лишали их доходов с имений. В августе 1766 года сформировали своеобразную оперативную группу в составе полковников барона Игельстрома и Василия Кара. Поручение группе в своей общей формулировке выглядело донельзя просто: объехать всех магнатов Польши и выяснить, кто из них намерен поддерживать планы России и кто против них. Инструкция же, подготовленная Н.И. Паниным и К. А. Голицыным в адрес полковников, гласит:

«А напротив того, тем, кои всему делу противны быть могут по корыстолюбным, или другим каким светским видам, что когда они в сем законном и как на самой конституции отечества их, так и на торжественных с соседями обязательствах основанном деле, успеху желаний наших препятствовать будут, то не возможет ея имп. в-ство обойтись почитать их не только явными отечеству злодеями, но и прямыми нарушителями священных союзов дружбы нашей к республике, а почитая их такими, пускай сами определяют они образ наших с ними поступков, о которых после, хотя и поздно уже, раскаиваться причину иметь будут, напротив чего можете вы им на случай, когда они, по представлениям нашим мысли свои переменяя, возьмутся чистосердечно способствовать возстановлению диссидентов, подать им сильнейший уверения о высочайшем ея имп. в-ства благоволения и покровительстве, в коих, конечно, никогда не ошибутся, испытав уже самым делом, сколь они сильны, надежны и достаточны к благополучию тех, кои онаго в них ищут»^{57}.

Перед самым открытием сейма поступило указание самых отъявленных врагов России арестовать. Это и было сделано Репниным. Заседание сейма было назначено на 23 сентября 1767 года. Но не дремали и разведки французского короля и австрийского императора. Они тоже готовились к сейму и решили сорвать его, играя на национальном фанатизме поляков. Своим орудием они избрали Ватикан: пана назначил в Польшу интернунциуса Дурини и выступил с посланием против уравнивания в правах диссидентов с остальным польским населением. Таким образом, в Польше орудовала объединенная католическая клика в лице Ватикана, Австрии, Франции и фанатичной шляхты. Они представили дело так, будто русский двор выступает против католической религии. По всей стране распространялись листовки, сфабрикованные Дурини, выступали епископы и крупные землевладельцы.

23 сентября, в день открытия сейма, в доме князя Радзивилла в Варшаве собрались все послы (депутаты сейма). Внезапно туда прибыл Дурини и произнес зажигательную речь против диссидентов, призывая католиков драться до последней капли крови, запрещая послам вести переговоры с русскими и обещая им благословение папы и самого Христа.

Все здание, построенное Репниным, грозило рухнуть и похоронить под собою не только диссидентское дело, но и всю политику России в Польше.

Извещенный об этой трагикомедии, разыгранной разведкой противного лагеря, русский посол немедленно отправился в дом Радзивилла. Этот отчаянный шаг грозил Репнину смертью. Наэлектризованные до предела защитники Иисуса Христа готовы были убить его, справедливо усматривая в лице этого человека непосредственного организатора диссидентского дела. Репнина предупредили, что ему грозит смертельная опасность; но он пренебрег этим и, явившись к взбудораженным послам, сумел укротить их силой своей воли, убежденностью, своим спокойным видом и выдержанностью. Он заявил им, что приехал не к ним и не для переговоров, а в гости к Радзивиллу, что он с ними ни о чем трактовать не будет, ибо они никем не уполномочены, что он им рекомендует не входить в раж, ибо это никого не напугает, что не следует вставать в позу защитников религии, ибо никто на католицизм не покушается, а диссидентский вопрос — суть вопрос правовой, гражданский.

Заявление Репнина, его поведение стали ушатом холодной воды на разгоряченные головы польских шляхтичей. Они моментально успокоились, перешли от угроз к мольбам, и вся комбинация иезуитов лопнула, как мыльный пузырь. Панин в письме от 15 октября 1767 года одобрил действия российского посла и поблагодарил его за умное и мужественное поведение.

1 октября открылся сейм. В первый же день с заявлениями выступили епископы Киевский и Краковский, указав, что акт конфедерации о диссидентах — это дьявольское наваждение, а епископ Краковский Солтык крикнул знаменитое «Не позволям!», подхваченное большинством сейма.

Тогда Репнин решил покончить с вожаками католической оппозиции: ночью были арестованы и отправлены в Россию епископ Краковский Солтык, Киевский Залуский, гетман коронный Ржевуский и его сын староста Долинский.

Надо сказать, что обращение с арестованными панами было весьма мягким, вежливым и в ссылке им были обеспечены хорошие условия. По повелению Екатерины их доставили в Смоленск, где они жили в частных домах, специально снятых за счет Коллегии иностранных дел. Дома были специально меблированы. Для прислуживания арестантам велено было нанять на месте прислугу. Продукты, по инструкции, закупались для них на рынке, и на их содержание на первых порах было ассигновано 10 000 рублей, что по тем временам составляло огромную сумму. После арестов работа сейма протекала спокойно. Сейм избрал комиссию для выработки закона о диссидентах, а Репнин и Панин готовили новый договор с Польшей, где ясно была изложена позиция относительно диссидентов и польской конституции.

Сейм начал свою работу 1 октября 1767 года, а в августе 1768 года Репнин смог рапортовать, что диссидентский вопрос решен, что сейм принял закон о диссидентах и признал Россию гарантом диссидентских прав и основных законов республики. Несомненно, была проделана огромная работа, и Репнин заслужил награду. Он получил орден Александра Невского и 50 000 рублей деньгами. В какой обстановке ему приходилось работать и с какими кадрами, видно хотя бы из краткой характеристики основного его агента, если его можно так назвать, коронного маршала конфедерации князя Радзивилла. В письме от 11 декабря 1767 года Репнин пишет о нем:

«…он нам как теперь, так и впредь не инако может служить, как пугалищем против Чарторижских, а притом по имени и богатству своему представлять его можем как чучелу для подлости и самого мелкого дворянства, а дел делать он своей персоной нимало не в состоянии, и надежды в оном на него ни малой полагать не можно. Почтения он от резонабельных и знатных людей нималого иметь не может по образу подлаго его обхождения, которому и точное теперешнее его состояние явным доказательством, ибо он уже две недели так пьян, что с постели все то время не в состоянии встать, и лежучи всякой день сие безобразие продолжает. Какую же надежду на такого человека положить можно…»^{58}

Таков был знаменитый князь Радзивилл — опора Речи Посполитой, вершитель судеб Польши, беспробудный пьяница, грубиян, бездельник, громила и продажная тварь, торговавшая собой поочередно то при саксонском доме, то русской разведке, при любом, кто давал больше, кто мог ему гарантировать нещадную эксплуатацию холопа, крепостного раба. Не многим лучше были и другие. Примас Подоский был плутом из плутов, продажнейшим из продажных иезуитов. Он торговал своей честью и родиной бесстыдно. Подскарбий коронный граф Вессель, подвизавшийся в русской партии, как было установлено перлюстрацией его корреспонденции, вел двойную игру.

Вообще, все магнаты, в том числе и диссидентские вожди, поглядывали одним оком на Петербург, а другим косили в сторону Пруссии, Саксонии и дальше — на Вену и Париж. Когда начались аресты оппозиционеров в сентябре 1767 года, все «сторонники» России бросились толпой к Репнину и Панину хлопотать об амнистии.

Большую игру пришлось вести Репнину со своим «коллегой^{59}, прусским послом в Варшаве Бенуа. Фридрих II не был в восторге от того, что России удается проводить свою линию в Варшаве. Он был готов «поделить все тяготы» по диссидентскому вопросу, лишь бы стать вместе с Екатериной II коллективным гарантом решений сейма 1767 года. Но русское правительство, прекрасно понимая прусские маневры, очень ловко отвело притязания его прусского величества, не пожелав принимать его «жертвы».

О поведении польского короля нечего и говорить. Оценка, данная ему Екатериной II, а именно что он был наименее достойным кандидатом в короли, оказалась вполне справедливой. Это был тип истеричного фантазера, который, как самовлюбленный нарцисс, считал, что все может и что ему все простят. Не успел он надеть корону, как вступил в конфликт с Пруссией из-за таможен, и первые годы его царствования сразу омрачились таможенной войной с Пруссией. Затем он возомнил, что может вести собственную внешнюю политику, и обратил свои взоры на Францию — главного врага России, из рук которой он получил польскую корону. Когда возникла проблема с диссидентами, он вдруг воспылал любовью к своему католическому народу и заявил, что готов умереть, но не допустить диссидентов в сейм. Есть любопытный документ — его письмо к польскому послу в Петербурге графу Ржевускому от 26 сентября 1766 года:

«Пользуюсь свободою от занятий, которыя обстоятельствами все более осложняются для меня, чтобы излить вам мою душу. Последния данныя Репнину повеления возстановить диссидентов даже в законодательстве являются истинным громовым ударом для страны и лично для меня. Если только возможно, то поставьте императрице на вид, что корона, которую она мне доставила, станет для меня одеждою Несса: я буду сожжен ею и мой конец будет ужасен. Я не могу скрыть от вас, что я очень ясно предвижу ужасный выбор, на который я вскоре буду вынужден, если императрица будет настаивать на своих повелениях, ибо мне придется или отказаться от столь дорогой для моего сердца и столь необходимой для моего царствования и моего королевства дружбы императрицы, или пришлось бы мне оказаться изменником моему отечеству.

Невозможно живее чувствовать все потери, которыя я предвижу в случае утраты дружбы и поддержки российской императрицы. Но что делать, когда строжайший долг говорит во мне? Я знаю, что это может стоить мне короны и жизни. Я знаю это, но еще раз я не могу изменить моему отечеству, если у императрицы остается хотя малейшее чувство благоволения ко мне.

Я знаю, что сила все может, но разве ее употребляют против тех, кого любят, чтобы принудить их к вещам, которыя они считают величайшим злом? Я не мог решиться написать все это императрице. Я боялся, чтобы мое сокрушенное сердце и крайнее возмущение моего духа не внесли в мое письмо какого-либо выражения, которое вместо того, чтобы умилостивить ее, могло бы ее разсердить, но вы сделайте что можете. Дело идет обо всем для вашей страны и для вашего друга, который никогда не чувствовал сильнее всю горечь своего скорбнаго королевствования, как в этих ужасных обстоятельствах. Погибнуть ничего не значит, но погибнуть от руки, которою любишь ужасно»^{60}.

Это «творение» типично скорее для истеричного любовника, героя провинциального романа, нежели для главы государства. На что может рассчитывать государственный деятель, посылая это слезливое, романтическое послание?

Екатерина, прочитав сие «произведение», продиктовала Панину ответ:

«Что она искренне скорбит о том положении, в какое ставит короля дух партий; что она не узнает более просвещенного мужа и искусного политика; что не во власти императрицы изменить, если король желает настаивать на своем мнении между двумя альтернативами — дружбой императрицы к нему и к республике и актом справедливости, собственной славы и прочного блага государства, который он решился в настоящее время рассматривать как измену своему отечеству, что после такого решения со стороны короля императрице останется лишь постоянное и весьма чувствительное сожаление, что она могла ошибиться относительно дружбы короля, его образа мыслей и его чувств»^{61}.

Женщина-императрица и маршал коронный, король Польши… Сопоставьте эти два письма, и обнаружатся два уровня интеллекта, два уровня личных и государственных устремлений, пристрастий, ради которых они вершили свои дела, ради какого и чьего блага старались!

Нужно отметить, что по польским делам она лично руководила разведкой. Денежную отчетность по расходам на «довольствие» агентуры Репнин, как, впрочем, впоследствии и князь Волконский, направлял лично ей. Основные указания Репнину исходили от нее непосредственно или же через Панина. В особо важных случаях она вступала в личную переписку с теми поляками, для вербовки которых требовалось ее личное вмешательство. Сохранились ее письма к Радзивиллу, примасу и к Браницкому, многим другим. Переписка преследовала одну цель — привлечь польских магнатов к сотрудничеству. Значительный интерес представляют ее письма к Станиславу Понятовскому. Часто она в этих письмах поучает его государственной мудрости, указывает ему на взаимосвязь между внутренним состоянием государства и внешней политикой его. Так, например, узнав, что польский король вступил в конфликт с Пруссией, она пишет ему по этому поводу следующее:

«Для всех государств есть лишь две альтернативы для оценки и проявления их внутренняго веса относительно соседей — сила и с оружием в руках или посредством разумных и необходимых взаимных переговоров, которые установили бы доброе согласие и взаимную дружбу на взаимной пользе, которая определяет интерес каждого. Всякое среднее положение может и даже должно считаться ошибочным, и эта ошибка не может быть восполнена более или менее тесными связями с державами, внутреннее положение которых или другия соображения более важных интересов одинаково лишают их возможности повредить или оказать значительную помощь, и влияние коих в сущности служит лишь к поддержанию розни в умах и ко вреду интересов частных лиц.

Я весьма удалена приписывать в. в-ву и республике первое решение, но я считаю это изложение моих мнений нужным ввиду моих чувств столь же неизменной, сколь и искренней дружбы. Ввиду этого же соображения, а также и желания видеть вас мирно пользующимся удовольствиями короны, не подвергая себя огорчениям, которые она приносит с собою, я не могут скрыть от в. в-ва, что я как будто заметила в письме, которое вы мне написали, нечто вроде личных чувств, которыя определяют политическую систему более по склонности, чем по государственным соображениям. Полагаю, что это тоже движение душевное, под влиянием которого было написано вами и письмо к королю прусскому, и при нынешних обстоятельствах я бы предпочла, чтобы его не было. Да, государь, наше государство должно определять наши действия и наши поступки в делах, и всякая личность ему вредна»^{62}.

Собственно, эта государственная деятельница прямо говорит незадачливому поляку, что его «лирическая» политика, основанная на чувствах, а не на интересах государства, суть не государственная политика. Так же она высказывалась и в 1766 году, а накануне созыва сейма в августе 1767 года, когда необходимо было, чтобы король явно или тайно, но помог Репнину, она пишет вновь Понятовскому личное письмо, в котором требует от него помощи. При этом объясняет, почему она лично так настойчиво проводит линию и дело диссидентов, и, ничуть не смущаясь, сочиняет такую легенду:

«Я не скрою от вашего величества, что на это возстановление я смотрю, как на дело, долженствующее решить вопрос о моей политической способности содействовать и общему благу республики, и вашему личному благосостоянию, что момент достижения этого требования обозначит собою и определит степень влияния, какое я могу оказать в пользу того или другого.

Слава моей короны, равно как и мое личное удовлетворение, ставят мне в этом отношении закон, от которого отступиться я не могу».

При ближайшем рассмотрении оказывается, что диссидентское дело было для русской императрицы только вопросом престижа. К чему понадобилась ей такая явная ложь? Да только для того, чтобы добиться своей цели у Понятовского. Она знала, что для него государственные соображения менее понятны и близки, чем чувства, честолюбие, престиж, ибо он не был политическим деятелем в собственном смысле этого слова. Для Екатерины же главным было не то, что написать, а то, чтобы это дошло до его понимания. Она с ним говорит «во имя дружбы» и просит его негласного «содействия внутренняго и искренняго» путем предоставления должностей, наград и чинов для лиц, которых будет ему рекомендовать Репнин.

Ближайший помощник Екатерины II, один из организаторов российской дипломатической разведки во второй половине XVIII века, Никита Иванович Панин тоже немало потрудился над решением польской проблемы.

Интересна манера поведения Н.И. Панина. Он артистически маскировал свои чувства. Реалист и циник, сторонник применения любых разведывательных методов, мастер политической интриги, специалист по всяким комбинациям, этот представитель крепостнической России менял свой тон в общении, как хамелеон меняет цвет. Образцом гибкости может служить его письмо о диссидентах к польскому королю:

«При просвещенном короле фанатизм и своекорыстие осмеливаются поднять голову и злоупотреблять легковерием народов, которые они наполняют тщетным страхом. Они одни насладятся злом, которое они приготовили; их торжество среди беспорядков и тревог войны. Что им до разорения граждан, лишь бы их мнения и их частный интерес торжествовали. Но первый подвиг монарха, наиболее служащий к его славе и наиболее полезный для его пародов, — это поразить эти гидры и заковать их в те же цепи, которые они держат всегда наготове против свободы и равенства»^{63}.

…Невероятно! «Свобода и равенство»… И это из-под пера канцлера мощнейшей феодально-крепостнической империи?! Что, перевернулся мир?! В роли чуть ли не предвестника социальной революции под знаменами социальной справедливости выступает Никита Иванович Панин.

Все проще и сложнее: просто мастер политической игры и интриги, большой актер на дипломатической сцене тех времен, блестящий дипломат, большой радетель за благо России и русских людей, в какой бы земле они ни жили, и блестящий мастер разведывательного дела — таков Н.И. Панин. Можно упомянуть, что он состоял в личной переписке с Радзивиллом, Мнишеком, примасом Подоским. Иногда сам шел на вербовку польских агентов.

Со времени восшествия Екатерины II на престол поляки — довольно частые гости в Петербурге. Приезжали с поклоном послы всех партий и направлений. С послом республики король иногда направлял и отдельного посла. Конфедерации местные и генеральные, отдельные партии и даже отдельные вельможи также снаряжали послов: всем хотелось получить должности, звания, чины, повышения, награды, привилегии. Панин ловко использовал их пребывание в Петербурге для вербовки, а затем передавал их для связи и разведывательной работы Репнину.

С принятием диссидентского закона казалось, что наконец в Польше наступит успокоение, согласие, но… французская разведка уже готовила антирусский фронт, опираясь, с одной стороны, на Турцию, а с другой — на национально-реакционные, фанатичные шляхетские круги в самой Польше.

Французские разведывательные резидентуры в Крыму, Стамбуле, Вене и самой Польше не скупились на деньги, налево и направо вербовали агентуру и готовили вооруженное выступление против России и ее влияния в Польше.

Конечно, в результате деятельности русских в Польше были недовольства, повстанческие тенденции, использованные французской разведкой для организации движения против русских. Играли и на факте пребывания оккупационных войск, католическом фанатизме.

Русское правительство, зная об этом, указывало своим представителям, что смута в Польше происходит не от одного фанатизма, но действует еще тут и тот самый «нам и империи нашей всегда враждебный дух, который возбудил против нас и беззаконную войну от Порты Оттоманской. Франция не жалеет денег, ни трудов для размножения в Польше огня, дабы только наводить нам хлопоты и заботу. Главный ее инструмент епископ Камецкий Красинский сыплет везде деньгами и раздувает огонь где только может. Он имеет под собою множество эмиссаров, кои по земле шатаются и развозят его пастырская наставления».

В результате работы этих «пастырей»-разведчиков тотчас же после заключения Репниным трактатов с сеймом была организована конфедерация в местечке Бар на Подолии против этих решений. Началось вооруженное восстание, которое скоро распространилось на Литву, Краков и остальные воеводства.

Русские войска, которым приказали после окончания дела диссидентов вернуться в Россию, вынуждены были перейти к вооруженной борьбе с польскими мятежниками.

«Войска наши бегают по земле и, где только мятежников находят, везде их бьют, но во все концы не могут они по времени поспевать, следовательно же, и должны поневоле оставлять разные места без прикрытия и защиты»^{64}.

Французская разведка развила бешеную деятельность и в Турции (на этом мы остановимся подробнее ниже).

С одной стороны, французы подготавливали общественное мнение в самой Турции, сея провокационные слухи о том, что Россия готовится к захвату всей Польши, с другой стороны, уверяли турецкое правительство в возможности легкой победы над русскими, ибо Вена-де обеспечивает Турции нейтралитет, фактически предоставляя Турции возможность разделаться с русской опасностью. В такой международной обстановке Барская конфедерация явилась ударом в спину России. Вместо желанного успокоения после принятия сеймом закона о диссидентах и гарантии России наступила полоса восстаний. Ни о каком выводе войск не могло быть и речи. Войска, как уже говорилось, должны были гоняться из конца в конец страны за неуловимыми конфедератами, снабженными деньгами и оружием французской, отчасти австрийской и турецкой разведок. Турки начали требовать от русского посла Обрескова обещания вывести войска из Польши. Обресков отказался выполнить это требование, и в сентябре 1768 года Турция объявила России войну.

Так случилось, что польская проблема оказалась не только не разрешенной, но еще и запутанной настолько, что привела к войне. В декабре 1768 года Репнин был освобожден от должности посла в Варшаве и направился в действующую армию. На его место прибыл князь Волконский, хорошо знакомый с польскими делами.

Русское правительство, опираясь на силу, на мощь русской армии и героизм русского народа, приняло вызов франко-австро-турецкого лагеря. Центр тяжести был перенесен на турецкий театр военных действия. Но вот в отношении Польши программа российских действий осталась прежней.

«Было бы неслыханным делом, если бы я добровольно согласилась покинуть то, что можно у меня отнять только силою оружия. Чем более сознаю я обязанности моего положения, чем более я старалась выполнить их в диссидентском деле, тем более я буду виновата, если я покину его».

Так писала Екатерина. Из этого совершенно ясно следовало, что борьба в Польше будет продолжаться. И действительно, Волконскому было предложено, сохраняя внешние приличия по отношению к польскому правительству, продолжать вести диссидентское дело в прежнем направлении и не допустить поляков к соединению с турками.

Волконский взял такую линию: короля он рассматривал как пешку, которой надо уметь пользоваться, но без которой можно и обойтись. Активной же силой он считал «зубров» — польских вельмож, поэтому предложил создать новую шляхетскую партию, назвав ее «патриотическою». Это были люди, настроенные враждебно по отношению к Чарторижским; такая конфедерация без короля и против короля должна была, по мнению Волконского, объединить элементы, хотя и не особенно преданные, но зато, будучи прельщенные большими деньгами, долженствующие из благодарности к России защищать решения сейма и трактат, которые повисли в воздухе вследствие вооруженного выступления конфедераций. Однако Екатерина воспротивилась детронизации короля, считая, что враги России расценят этот акт как признак ее слабости. Панин в свою очередь решил, что не стоит форсировать события в Польше.

Осторожность и скромность Панина в польском вопросе в тот период объясняется тем, что он еще в то время твердо держался за свою идею Северной системы, а в этой системе Польша играла роль буфера против католическо-мусульманского блока. Польша, неустроенная, политически слабая, опиралась бы на своего гаранта — Россию. Вот что нужно было Панину. Поэтому в письмах Волконскому он часто советовал ему не предвосхищать события, не форсировать их, а допустить процесс естественного политического разложения, не останавливая его. Основную борьбу предлагалось направить против Чарторижских.

Наиболее ценная и влиятельная агентура Волконского (он получил ее за связь от Репнина и Панина) была весьма впечатляющей: примас Подоский, коронный кухмистр Понинский, минский воевода Гюльзен, граф Флемминг, граф Туровский, Браницкий, Мнишек и другие.

Характерно и совсем необычно для работы разведки, что русское правительство сочло необходимым главным агентам написать личные письма с предложением связаться с Волконским и оказывать ему услуги и доверие. Так, Екатерина писала Флеммингу, а Панин — Понинскому, Браницкому, Гюльзену и другим. Все они получали деньги, подарки, должности. Даже женам их Екатерина присылала ценные подарки (табакерки, портреты с бриллиантами). Но вместе с тем никогда не упускала случая указать своим подчиненным и резидентам на все недостатки и упущения в работе с агентурой. Так, Панин предлагал держать примаса в ежовых рукавицах и следить за ним, ибо он связан был не только с русской разведкой, но и с саксонским курфюршеством. Поэтому, в частности, Панин советовал давать ему умеренные «дачи».

С королем у Волконского отношения не налаживались, точнее сказать, были исключительно плохими.

Международная обстановка, несмотря на успешный ход турецкой кампании, складывалась неблагоприятно для России. Этому в немалой степени способствовала катехизисная война в Польше. В связи с этим менялась и политическая тактика русского двора в этой стране.

Если в начале 1769 года Волконскому было приказано вести непримиримую политику в вопросе о диссидентах, то в сентябре 1770 года ему предписали воздействовать на агентуру как среди диссидентов, так и в новой «патриотической» партии, чтобы они пришли к полюбовному соглашению об ограничении прав диссидентов, как то: об отказе от допуска их в сейм; об ограничении допуска в сейм, трибуналы и т.д.

Панин стремился к сохранению рамок приличия и скрытости (секретности) того влияния, которое оказывалось на различные политические группировки в Польше через русскую агентуру в стране:

«Нам для сохранения пред публикой лица нужно то одно, чтобы соглашение в сем случае происходило и совершилось без видимого в оном соучастия нашего и чтоб еще диссиденты не всего и навсегда уже лишены были, ибо инако, совершенным их исключением от законодательства и судебной власти состояние их сделалось бы хуже прежнего… Ваше сиятельство можете из сего сами легко натуральное сделать заключение, что как с одной стороны вам не подобно будет в качестве посла ея имп. в-ва явно мешаться в то любовное соглашение диссидентов с католиками, но оставлять оное наружно собственному своему течению, так с другой тем не меньше способствовать оному для пользы дел искренними и приложенными к месту и к стате тем и другим внушениями, а особливо удержанием под рукою посредства и справедливой меры в требуемых и дозволяемых от диссидентов уступках.

Проницание и прозорливость вашего сиятельства откроют лучше на место ту дорогу, которую вам для сближения сил двух крайностей пестовать надобно будет без компрометирования ни качества вашего в публике, ни главного нашего дела пред легкомысленными польскими головами в скорейшем и совершенном успокоении польских замешательств, которые само по себе из дня в день нужнее становятся»^{65}.

По существу, эта директива предлагает Волконскому разведывательными методами провести отступление от первоначально намеченного плана, уступить полякам по вопросу о диссидентах, лишь бы добиться успокоения в Польше.

Вопрос этот становится самым актуальным для русской политики в Европе. В ноябре Екатерина пишет Панину записку, в которой излагает свои соображения по проблеме. Она согласна истратить много денег, если бы только знала, что затеваемая Волконским реконфедерация принесет замирение. Она даже готова объявить амнистию всем участникам враждебных конфедераций и намекает, что если поляки согласятся на переговоры, то и она на это будет согласна.

Эта примирительная позиция русского правительства не встретила, однако, отклика у поляков. Все, что произошло позже, надо трактовать в значительной степени не только как результат злой воли или ошибочности политики русского двора, но и непонимания поляками (или их нежелания понять?) международной обстановки на тот момент, а может быть, и как итог совершенно нереалистичного увлечения великодержавными амбициями, планами, связанными с надеждами на поддержку австрийского двора и, не исключено, Франции. Все эти расчеты оказались пагубными для Польши.

Успокоения в стране не наступило. В январе 1771 года вынужден был отбыть из Варшавы русский посол Волконский. Но главное не в этом. Состояние Польши с начала XVIII века стало таковым, что все соседние с нею державы считали своим долгом вмешиваться в ее внутренние дела; Польша перестала быть упорядоченным самостоятельным государством.

Неудивительно поэтому, что немецкоязычные страны из окружения Польши вознамерились воспользоваться ее слабостью для территориальных приобретений за ее счет.

Фридрих II еще в начале 1769 года, видя, что Россия вовлечена из-за Польши в войну, результаты которой трудно было предвидеть, предложил России проект раздела Польши. Он боялся, что в России этот проект встретят возражениями, и поэтому переслал его графу Линару и велел своему послу в Петербурге осторожно преподнести его русским. При этом он предложил не просто разделить Польшу, а «вознаградить» Пруссию и Австрию за помощь, которую эти страны окажут России… в войне с Турцией. Другими словами, Фридрих II закамуфлировал свой проект раздела Польши планом союза трех держав — России, Пруссии и Австрии.

Панин ответил, что не возражает против союза трех держав, но считает, что целью такого союза должно быть изгнание турок из Европы и тогда Австрия получит компенсацию за счет Турции, а России не нужны польские земли. «У России и без того уже столько земли, что трудно с ней справиться; ей нужно только несколько пограничных областей».

Но Фридрих не успокоился. Он одновременно продолжал обрабатывать и Россию и Австрию, пугая одну другой. Осенью того же 1769 года он встретился в городе Нейсе с императором австрийским Иосифом II. Напугав его ростом могущества России, он подготовил его к мысли о необходимости разделить Польшу. Это план стал «альфой и омегой» политики Фридриха.

«Война между Россией и Турцией переменила всю политическую систему Европы: открылось новое поле для деятельности; надобно было не иметь вовсе никакой ловкости или находиться в бессмысленном оцепенении, чтоб не воспользоваться таким выгодным случаем, Я читал прекрасную аллегорию Боярдо: я схватил за волосы представившийся случай и, с помощью переговоров, достиг того, что вознаградил свою монархию за прошлые потери, включивши польскую Пруссию в число моих старинных областей».

Так впоследствии признавался Фридрих, раскрывая свои планы.

Австрию и ее императрицу Марию-Терезию с сыновьями долго упрашивать было не надо. Она сама стремилась разделить Польшу, а еще до раздела захватила в 1770 году 13 районов из комитета Ципса в Польше.

В таких интригах созревал план раздела Польши. Россия находилась между двух огней: с одной стороны, война с Турцией и угроза выступления Австрии вместе с Турцией, а с другой — непрекращающаяся вооруженная борьба в Польше.

Раздел Польши в таких условиях был одним из вариантов разрешения кризиса. России пришлось принять как факт раздел Польши после всех безуспешных попыток разрешить этот кризис другими путями.

Когда Волконскому не удалось потушить пламя восстания, действительный тайный советник Каспар Сальдерн выступил с предложением изменить всю политику по отношению к польскому королю, попробовать вновь опереться на Чарторижских, приласкав всех бывших сторонников этой партии. Екатерина ухватилась за это предложение и, решив еще раз поставить на этого коня, назначила Сальдерна послом в Варшаве, поручив ему приступить к реализации своего плана: борьбу с конфедератами, считал Сальдерн, нужно вести силами самих поляков, и добиваться успеха здесь необходимо разведывательными и агентурными мероприятиями и средствами, но не военными. Он намеревался создать руками агентуры из сторонников Чарторижских армию, которая выступила бы на борьбу с конфедератами, т.е. превратила бы войну против России в чисто междоусобную польскую войну. Ему отпустили на это 100 000 рублей, и Сальдерн приступил к работе.

План и образ действий Сальдерна вызвали разочарование среди кадров русской разведки, завербованных в прежние времена. Так, примас Подоский даже собрался бежать из Варшавы, и Панин был вынужден обратиться к нему с требованием подчиниться Сальдерну. В отношении Радзивилла, бежавшего за границу, были даны указания ни в коем случае не допустить его в Польшу и арестовать в случае появления на границе. Панин даже предложил не допускать никогда восстановления богатства Радзивилла. И — типичный представитель тогдашней дворянско-крепостнической России — канцлер царской короны мотивирует это ни мало ни много… социальными соображениями. Читаем:

«Частное лицо с такими значительными имуществами не годится для республиканского государства, вследствие опасного влияния своего кредита и своих богатств, которое даст ему возможность возбуждать или поддерживать там смуты и раздоры. Таким образом, унижемте и расстройство этого дома в интересах самой Польши и должны входить в состав наших мер касательно ея»^{66}.

Такие повороты совершают с людьми — а политические деятели тоже люди — история и политика. Безнравственно? Не нам судить, если мы сами…

Результаты деятельности Сальдерна оказались плачевными: он быстро изучил короля и вскорости увидел, что имеет дело с истериком, опереточным героем, который умеет рыдать, кричать с пеной у рта, грозить и унижаться.

Интеллект, здравый смысл, элементарное соображение отсутствуют. Сальдерн так прямо и доносит о нем Панину:

«Сердце короля есть сердце хорошего человека, но голова его, к несчастию, испорчена, увижу — могу ли я ее поправить: трудно излечить радикально мозг, поврежденный постоянными иллюзиями».

Он решил воздействовать на короля испытанным приемом — кнутом и пряником. С одной стороны, Сальдерн, выслушав все его жалобы, приласкал его и заставил «со слезами просить милостыни… Я был сильно тронут, но не обещал ничего», — писал Сальдерн.

И только в день именин короля, когда граф Браницкий явился к нему и долго упрашивал, он отпустил 5000 червонных. С другой стороны, он в беседе с королем заявил, что Екатерина намерена лишить его своего покровительства, если он будет вести себя по-прежнему, и припугнул, что имеет указания бросить его на произвол судьбы, выехав вместе со всем войском в Гродно. Король испугался. И тогда Сальдерн заставил его дать подписку о полном послушании. Вот этот документ:

«Вследствие уверения посла ея величества императрицы Всероссийской в том, что августейшая государыня его намерена поддерживать меня на троне Польском и готова употребить все необходимые средства для успокоения моего государства вследствие изъяснения средств, какия, по словам посла, императрица намерена употребить для достижения этой цели, вследствие обещания, что она будет считать моих друзей своими, если только они будут вести себя как искренние мои приверженцы, и что она будет обращать внимание па представления мои относительно средств успокоить Польшу, вследствие всего этого, я обязуюсь совещаться с ея величеством обо всем и действовать согласно с нею, не награждать, без ея согласия, наших общих друзей, не раздавать вакантных должностей и старосте, в полной уверенности, что ея величество будет поступать со мной дружественно, откровенно и с уважением, на что я вправе рассчитывать после всего сказанного ея послом. 16 мая 1771 г. Станислав-Август Король^{67}.

«Станислав-Август Король» потребовал от Сальдерна письменного подтверждения, что эта подписка не будет известна никому, кроме императрицы, Панина и Орлова.

Вскоре русский посол убедился, что и подписка не поможет и что, «король есть и останется всю свою жизнь слабым, пустым и глупым человеком». Сальдерн отказался от своего плана, став сторонником применения силы. «Мягкость портит головы в Польше и несовместима с достоинством и превосходством России».

На этом этапе, по существу, закончилась попытка разрешить польский кризис путем прямых сношений между русским правительством и Польшей.

Работа разведок враждебных России стран усиливалась. В апреле 1771 года поступили агентурные данные в Петербург о том, что Франция решила усилить свое проникновение в среду конфедератов. В месяц на это ассигновалось до 6000 червонных.

Во главе корпуса в 40 000 конфедератов поставили французского советника Дюмурье, которому надлежало продолжить формирование новых отрядов, обучать их и направлять. Штаб-квартирой французской резидентуры Дюмурье было селение Эпернеж в Венгрии. Там же были собраны вожди конфедератов, организованы склады оружия, амуниции; оттуда они должны были вторгнуться в Польшу в районе Ландскрона, укрепиться и приступить к избранию нового польского короля (саксонского принца Карла). Из этого сообщения следовало, что французская разведка действует в контакте с австрийской и что австрийская территория является не только убежищем для конфедератов, но и тылом, питающим их.

Панин сделал представление австрийскому послу в Петербурге князю Лобковичу, но последний, как водится, ответил, что, мол, «я не я и лошадь не моя», что ему кажется невероятным, чтобы в Венгрии вербовали и формировали конфедератов, и что Австрия даже не думает о поддержке Карла.

Панин передал эту информацию Сальдерну для сведения на предмет принятия мер предосторожности.

В августе поступили агентурные сведения из окружения прусского короля: французы собираются прислать в Польшу новый отряд офицеров числом 25 человек во главе с генералом Вноменилем. В переговорах герцога Эгильона с представителем конфедератов он якобы заявил, что Франция готова поддержать конфедератов главным образом присылкой в Польшу военных специалистов.

Когда в 1772 году Суворовым был взят Краков, там действительно попали в плен французские офицеры, которых Екатерина повелела отправить в Сибирь, рассматривая их не как пленных, а как преступников.

Не оставался в стороне от этих событий и кардинал Дурини, которого в какой-то момент под каким-то предлогом русская разведка предлагала арестовать. Но в Петербурге решили не трогать его и просили Ватикан напрямую и через сардинский двор убрать Дурини из Варшавы.

В такой обстановке вызревал план раздела Польши. Было бы ошибочным считать, что Россия явилась инициатором этого проекта, хотя такое впечатление и может возникнуть при ознакомлении с планом тогдашнего военного министра Чернышева, предложившего кандидатуру Станислава Понятовского. Ни один российский план не предусматривал ликвидацию Полыни как государственного образования. Подвижки русского двора в сторону раздела объясняются рядом серьезных причин, можно сказать, державного характера.

Во-первых, несмотря на значительные расходы и даже человеческие жертвы, в Польше не сложилась обстановка, позволявшая Петербургу рассматривать этого соседа в качестве союзника. Во-вторых, нависла угроза союза Австрии с Турцией против России. Отсюда озабоченное послание 5 декабря 1771 года Н.И. Панина русскому послу князю Голицыну в Вену, где он прямо указывает на то, что «здравая политика велит заранее готовиться на все возможные случаи», и прямо говорит о своем полном недоверии князю Кауницу и неверии в искренность его политики в отношении России^{68}. В такой ситуации самым актуальным вопросом стала нейтрализация Австрии даже ценою согласия на предложение Фридриха разделить Польшу.

И наконец, третья — она видится главной в этом ряду — это внутреннее состояние России. Турецкая кампания истощила казну, легла тяжким бременем на крестьянство. Крестьянские восстания, как и движения «заводских крестьян», настоятельно требовали скорейшего прекращения войны. К тому же в 1770 году с театра военных действий занесли чуму, которая понемногу подбиралась к центру России. В декабре 1770 года появились первые чумные больные в Москве. 15 сентября здесь вспыхнуло восстание. Россия была накануне Пугачевского бунта. Н.И. Панин в начале 1772 года подает записку «Секретное мнение» о текущем положении:

«Каково есть настоящее положение дел наших, оное не требует никакого изъяснения, будучи само по себе довольно известно. Война с Портою Оттоманскою свирепствует еще в полном огне. Польша утопает в бедственнейшем междоусобии; дело независимости Крыма и прочих татарских орд не достигло по сю пору совершенства своего; а, напротив того, Венский Двор или, лучше сказать, первенствующий онаго министр князь Кауниц питает в сердце своем величайшую ненависть и явное недоброжелательство к успехам оружия нашего. Искры одной, так сказать, недостает к превращению оных из пассивного умозрения в сущий активитет. Все сии аспекты, сколь они в существе своем ни важны, не могли бы однакож ни частно, один без другого, ни все между собою совокупно столько значить, сколько они ныне начинают значить, по причине внутренняго нашего злоключения, которое распространением своим из Москвы в ближайшие уезды, а оттуда в самые отдаленные, может произвесть совершенную или, по крайней мере, весьма чувствительную остановку в разных государственных оборотах, нуждах и способах. Опасение сие не может быть почтено безвременным, когда уже и теперь многия неудобства ощутительны становятся в самом почти начале зла.

Обращаясь к сей неложной картине, нахожу я, что новыя в ней открывшаяся тени требуют и новых времени и обстоятельствам свойственных средств, а особливо подчинения их всех точным и исправно размеренным правилам, как по состоянию сил и ресурсов наших, так равным образом по количеству и важности опорствующих нам пружин»^{69}.

«Секретное мнение» только подтверждает, насколько Н.И. Панин был обеспокоен внутренней ситуацией в стране. И пожалуй, только состояние дел внутри государства побудило его принять «свойственные средства».

Среди мер, призванных покончить с войной и усмирить восстания, буквально вздыбливался план раздела Польши. Для Панина — это якорь спасения в его дипломатической игре: сменить Северный союз на «новую систему» — русско-прусско-австрийский союз. В письме к Сальдерну от 11 июня 1771 года Панин пишет:

«В моем письме №4 заметил в. пр-ву, что сообщенное мною вам решение ея имп. вел-ва по польским делам является новою системою, согласно которой вам нужно будет вести нынешния ваши операции по замирению этого королевства; настоящим письмом я точнее объясню, в чем и каким образом ваш образ действий может и должен быть приспособлен к этому.

…Польша, как бы плачевно ни было положение ея дел, значительная держава по своему физическому положению. Несколько частей, которыя будут отделены от нея вследствие округления границ ея соседей, все-таки не помешают ей остаться в положении посредствующей державы, достаточно значительной для того, чтобы служить противовесом при соперничестве великих держав, и я соображался с этим, создавая этим округлением границ новое равновесие интересов и новую систему союза между тремя соседними с нею державами.

Поляки не могут ничего возразить против соглашений, к коим они сами подали повод непоследовательностью своего политического поведения относительно всех их соседей и своими бесконечными несогласиями, а Станислав Понятовский, будучи оставлен на своем престоле и на престоле народа, который всегда сохранит видное положение среди второстепенных держав Европы и который после испытанного им урока станет, быть может, благоразумнее и счастливее, не найдет свое будущее положение худшим, чем нынешнее или прошлое»^{70}.

Ну что же, тут и горечь неудачи в Польше, и слабое утешение в том, что Польша-де еще достаточно велика, чтобы остаться «посредствующей державой». Но основная мысль послания заключается в том, чтобы новым тройственным союзом обеспечить себе скорейшее окончание войны.

Через два с половиной месяца — 28 августа 1771 года — Панин в переписке с Сальдерном вновь возвращается к этому вопросу и сообщает ему подробности плана осуществления раздела на основании своих переговоров с Пруссией:

«Мы должны отправляться от одного твердого и неизменного пункта — именно, что удастся ли убедить венский двор приступить к нашему соглашению с королем прусским, или же он останется в стороне, или формально воспротивится ему, во всяком случае, решено, что мы тем не менее будем его приводить в исполнение.

…Но как только дела назреют, вы будете об этом исправно и вовремя уведомлены, дабы ваши поступки были согласованы с ними к их успеху… Но главною вашею задачею будет — завербовать известное число лиц, которых мы могли бы пустить в дело, когда наступит к тому время… Если уж платить, то лучше платить ради наших интересов, чем их. Я полагаю, что весь этот огромный расход на конфедерацию, которая займется лишь замирением Польши, должен быть произведен лишь на такую конфедерацию, которая подчинится всем нашим условиям и наших союзников»^{71}.

Из письма видно, что идея союза с Веной все еще не оставляет Панина.

Одновременно здесь даны ясные указания о том, как должна вести себя дипломатическая разведка. Перед ней поставлены три задачи: во-первых, вербовать новую агентуру. Пользуясь корыстолюбием польских магнатов, их предательскою натурой, Сальдерн должен был набрать новых сторонников расчленения Полыни. Это была главная задача. Во-вторых, надо было направить работу агентуры на «поселение раздоров в умах», т.е. усилить междоусобицу, царившую в Польше. В-третьих, готовиться к тому, чтобы придать разделу «видимость законности»,

Сальдерн строго выполнил предписания Панина, что видно из его благодарственных писем к первому.

В конце 1771 года были дополнительно введены в Польшу русские войска, сотрудничавшие с Сальдерном. Он снабжал их информацией о враждебных России польских помещиках, на имения которых налагалась контрибуция.

В начале 1772 года наконец договорились и с Веной о разделе, а в сентябре 1772 года представители трех держав в Варшаве вручили полякам ноту о разделе.

ИМПЕРАТРИЦА ИЩЕТ ОКНО В «ЧЕРНОМОРСКОЕ ПОДБРЮШЬЕ» РОССИИ

О методах русской дипломатической разведки в Турции при Петре I уже много сказано. Особенность ее деятельности состояла в том, что, пожалуй, нигде, как в этой стране, русские не встречались с такими острыми контрразведывательными мерами противодействия. В рассматриваемую, Екатерининскую, эпоху положение мало в чем изменилось в сравнении с прошлым.

Осложнялось дело и характером, скажем сразу, крайне сложным, политических отношений России с Турцией при Екатерине II.

Развитие торговли и помещичьего землевладения в России требовало выхода на Юг, в Черное море, где до того существовал запрет на плавание русских кораблей. Петровские походы на Азов и последующий Прутский скандал не привели к удовлетворительному решению черноморской проблемы. Татары в Крыму, хотя и прекратили свои набеги на Украину и не получали больше дань с России, продолжали оставаться бастионом Оттоманской Порты на южных подступах к Русскому государству. Оттуда исходила постоянная угроза русским владениям, Украине и Польше.

Порта, впрямую граничившая с Польшей, активно вмешивалась в польские дела. На турецкую политику ощутимо влияли Пруссия, Франция, не в последнюю очередь Австрия, хотя к австрийцам, как к соседям, турки относились подозрительно и с опаской, закономерно не желая усиления влияния Австрии в Польше.

Но надо заметить, что в 1762 — 1768 годах, т.е. до начала первой Русско-турецкой войны, отношения между двумя империями развивались «нормально», без особых всплесков враждебности.

Однако в связи с Турцией императрицу заботили три проблемы. Первая: как быть с треугольником Россия — Турция — Польша. Вторая: обеспечение спокойного развития пограничных с Турцией областей (Киевское генерал-губернаторство, Приазовье, Дон, Задонские степи). Здесь интересы России напрямую сталкивались с турецким сателлитом — Крымом и его ханством.

Третья была, пожалуй, самой главной в расчетах екатерининской политики, дипломатии и в постановке задач российской разведке — обеспечение свободы торгового мореплавания.

Крымская проблема для России проистекала из того, что Крым был фактически подвластен Порте, а династия Гиреев крайне враждебно относилась к Русскому государству. Гирей, как известно, до Петра I даже получали дань от России. Русское правительство добивалось поэтому такого ослабления Крыма, которое лишило бы хана возможности проводить антироссийскую политику. Исходя из этого, Коллегия иностранных дел ставила перед русскими дипломатами в Турции и задачи разведывательного характера. Предпринимались попытки свергнуть неугодного хана, используя средства разведки.

Так, мы видим, что в рескрипте от 2 августа 1762 года русскому резиденту в Константинополе Обрескову предложено тайно стараться низвергнуть хана, пользуясь всеми возможными мерами и средствами, обещая заплатить щедро фаворитам султана или агентуре^{72}.

Вторично предложено Обрескову заняться этим вопросом в октябре 1762 года^{73} в связи с тем, что русская разведка установила, что крымский хан связан тесно с прусскими дипломатами, что при нем имеется прусский разведчик флигель-адъютант Гольц и другие прусские офицеры. Так как Пруссия вела тогда противорусскую политику и натравливала Порту на Россию, то связь прусской разведки с ханом представляла большую опасность. Поэтому канцлер Михаила Воронцов непрестанно предлагал Обрескову пользоваться всеми своими разведывательными возможностями для ликвидации хана.

Но наряду с этим Воронцов не оставлял мысли о возможности вербовать хана. Интересно, что наводчиком в этой операции являлся прусский посол в Петербурге Гольц — родственник разведчика Гольца в Крыму.

Воронцов принял этот совет и предложил киевскому генерал-губернатору командировать в Крым офицера для проведения этой вербовки, пользуясь услугами прусского консула в Крыму Боскампа.

Чего же добивалась русская разведка от хана? Помимо решения некоторых пограничных вопросов (постройка крепостей, организация торговли) основная задача, которую ставила перед Коллегией иностранных дел Екатерина, заключалась в получении санкции на учреждение консульства в Крыму. Киевский генерал-губернатор через влиятельных лиц в Крыму и Обресков путем всяких комбинаций в Константинополе должны были добиться этого. Из Киева в Крым поехал поручик Бастевик, и ему удалось получить от хана согласие на создание консульства. Он обещал ему за это 1000 червонных, карету с лошадьми и меха. Обрескову одновременно удалось повлиять на хана и Порту.

Екатерина, получив об этом его реляцию, написала резолюцию: «Бога ради, не упустите время», и тотчас же премьер-майор Никифоров был назначен первым русским консулом в Крым, с его выездом к месту службы начались задержки. Екатерина 9 мая 1763 году вновь пишет канцлеру записку:

«Михаила Ларионович, пожалуй, поспешите поездку Никифорова и сколько можно снабдите его всеми подарками, что они требуют, дабы для безделицы не испортилось столь великое и важное дело, я не могу довольно Бога благодарить за столь счастливый во всех делах успех. Продолжи Бог милость свою далее».

Это горячее стремление к организации консульства в Крыму находит свое объяснение в инструкции, которую получил консул Никифоров. В § 3 этой инструкции основная задача консула определяется так:

«И понеже главнейшая должность ваша состоять имеет в точных обо всем разведываниях, то и надлежит вам надежных приятелей из ханских фаворитов или служителей тамошней канцелярии пенсиею или временной дачей подарков для сообщения обо всем достоверных известий себе приискать, в сущую в том истину на месте отбирать и различать, по оным доношения и уведомления ваши куда потребно распоряжать с крайним осмотрением об осторожности, дабы по важным каким-либо случаям и, например, в будущих иногда хана Крымского недружеских намерениях к набегам, нашествиям на здешнюю сторону или соседние народы, о чем выше упомянуто, не нанесть здесь излишней тревоги и заботы, и тем не подать повода к мерам и распоряжениям вообще приемлемым, а на границах напрасного движения войск и изнурения их и казенных издержек обыкновенно до ныне бывших; в чем и заключается первый вид консульского в Крыму учреждения»^{74}.

Итак, крымское консульство — это резидентура русской разведки.

Крым в глазах русского правительства — это непосредственный сосед России, откуда могли вторгнуться турецкие агрессоры. Крым — это клин в теле Русского государства, запиравший ему выход в Черное море. Крым — это и окна на Ближний Восток, он же — естественный перевалочный пункт для русской торговли, которая настоятельно требовала прямых связей со средиземноморскими странами.

А потому по замыслам российского правительства Крым должен стать русским. Знанию будущего театра военных действий в этих расчетах отводилось особое место. В § 5 упомянутой инструкции находим такие узловые моменты:

— выяснить точное количество боеспособных воинов, формы содержания армии, структуру военного бюджета;

— как рекрутируется армия;

— состояние крепостей и их вооружения;

— как производятся вооружения и боеприпасы и система снабжения ими, система перевозок и т.д. и т.п.

О крупномасштабности и глубине российского подхода к проблеме Крыма свидетельствуют и содержащиеся в инструкции требования демографического изучения населения полуострова в целях учета его военного потенциала. Задачи здесь сформулированы предельно четко: определить численность населения с разделением по полу; его социальный состав; долю сельского (видимо, оседлого) населения; уровень развития сельского хозяйства; систему сельскохозяйственного налогообложения; качество почв и земель; урожайность основных возделываемых культур; экспортные возможности сельского хозяйства полуострова; потребность ввоза каких именно продуктов.

Что нужно отметить особо — это обозначенные в инструкции виды на промышленное развитие Крыма. Российские правители, видимо, имели какие-то сведения о сырьевых богатствах полуострова. В частности, консулу-резиденту Никифорову предлагается изучить перспективы развития… «рудокопных заводов».

Авторы инструкции не обошли вниманием и чисто военно-топографические вопросы: очертания полуострова, возможные гавани и места сооружения морских портов, укрепленных районов.

Касательно политических настроений инструкция предлагает изучать отношение местного населения к России, Турции, к режиму внутри империи, к религии.

Итак, царское правительство ставит вопрос о полуострове в конкретную плоскость как о потенциальном театре военных действий. Из этого ясно, куда направлялась экспансия Петербурга и почему Крым должен интересовать Россию с позиций стратегической разведки.

Параграф 6 прямо предписывает Никифорову завербовать хана. Но не только для получения, так сказать, повседневной информации. Стремление императрицы выйти на черноморское пространство требовало более активных действий. Цель: внести раскол в стан татарских кочевников и склонить их к переходу в русское подданство. Никифорову пересылается для ориентировки характеристика кочевников, входящих в состав Крымского ханства, их связей с Россией. Документ говорит о том, что правящий хан самыми тесными узами связан с кочевниками, тяготеет по своим воззрениям к России; Порта относится к хану подозрительно, он ей нежелателен. Видя в хане человека умного и дальновидного, Петербург предписывает Никифорову изучить возможность «отпадения» Крыма от Оттоманской Порты и перехода хана в русское подданство.

Инструкция была действительно всеобъемлющей: Петербург в § 7 не забыл указать Никифорову, как вести разведку по линии внешней торговли. Михаила Воронцов не просто ставит перед ним задание, а еще и разъясняет, в чем сущность активного баланса, реимпорта, дает толкование других понятий внешнеторгового обихода.

Параграф 9 трактует, как нужно обслуживать дипкорпус. За консулами других держав «надобно пристойное и ласковое обхождение иметь, но за поступками и делами их прилежно примечать».

Бюджет резидентуры составлял 6000 рублей в год. Из них одна треть составляла жалованье консулу, а остальное шло на оперативные расходы и содержание агентуры.

Екатерина, ознакомившись с инструкцией, добавила еще от себя длиннейший и подробнейший пункт о взаимоотношениях крымских татар с другими мусульманами России и о том, что интересует русское правительство по этому вопросу^{75}.

Инструкция представляет значительный интерес для истории разведки (и читатель может ознакомиться с ней в Приложениях).

Никифоров пробыл в Крыму около двух лет. Дипломат он был неопытный, а о его способностях разведчика пусть судит сам читатель. За время пребывания в Крыму он провел несколько солидных вербовок. Так, привлечение к секретному сотрудничеству ханского переводчика Якуба было не просто вербовкой, так сказать, в чистом виде: Никифоров привел агента к присяге на верное служение России. Якубу назначили 900 рублей в год пенсиона. Не ограничиваясь регулярной передачей информации о хане и его окружении, он обязался вербовать для российской разведки агентуру из числа ханских чиновников и действительно привел к Никифорову писца Ахмета. Тот заявил, что может передавать копии секретных документов, поступающих из Константинополя. Вербовка состоялась, и Никифоров начал выплачивать агенту 700 рублей в год.

С сожалением надо констатировать, что эти вербовки не были прочными, хорошо закрепленными, для разведчика, скажем так, счастливыми. Якуб, например, позже, во время конфликта с Турцией, сыграл довольно гнусную роль. Но нужно отдать должное умениям Никифорова — по всем статьям для того времени это были крупные вербовки.

Пребывание Никифорова в Крыму принесло и еще ту пользу, что из личных бесед с ханом он смог отследить существо разногласий между Портой и Крымским ханством, что послужило основой острой комбинации, в результате которой хан был низвергнут.

Но как ни прискорбно, преданность делу, решительность, изворотливость, напористость сыграли с консулом-резидентом злую шутку: от него сбежал крепостной мальчик Михаила Андреев (татары завербовали его и обратили в магометанство). И вместо того чтобы принять это как Fait accompli или же потребовать его выдачи дипломатическим путем, Никифоров захватил его самовольно. В результате турки потребовали отзыва Никифорова, что и было сделано русским правительством. Это было ударом по всем планам Екатерины. Больше не удалось уже внедрить консула в Крым. Понятно, как пострадала от этого разведка.

Одновременно разведывательную работу по Крыму и другим приграничным турецким областям вел киевский генерал-губернатор. Еще до назначения Никифорова ездил в Крым поручик Бастевик. Это он установил связь с Якубом и лейб-лекарем хана Мустафой.

После отзыва Никифорова Коллегия иностранных дел предложила императрице направить его для работы в Киев с тем, чтобы он оттуда поддерживал связь с Якубом.

Одновременно в Бахчисарай направляется поручик Климовский, который встречался с Якубом и завербовал поверенного в делах молдавского господаря в Крыму Николая. Последний, будучи православным, по существу, сам предложил свои услуги.

Киевский генерал-губернатор Глебов предложил организовать агентурную сеть в Очакове, Бендерах, Могилеве (на Днестре) и в Яссах. В результате агентами русской разведки стали православный священник в Ягорлыке и переводчик с русского языка у очаковского паши Юрий Григоров.

Коллегия иностранных дел одобрила эту инициативу и назначила агентам оклады от 50 до 150 рублей в год с премиями за особо важные сведения.

Это было в феврале 1766 года, а через месяц были получены первые сведения от Григорова. Из них стало ясно, что Якуб не заслуживает доверия. Доносивший об этом Я. Елчанинов, в частности, сообщает:

«Конфидентно Григоров, не зная о Якубовым обязательстве, по одной только преданности и ревности предостерегает вашего имп. величества подданных от его хитрых и пронырливых умыслов».

И автор послания не ошибся: через два года Якуба, будучи дубоссарским воеводой, сыграл провокационную роль, ставшую одной из причин войны с Турцией.

С профессиональной точки зрения стоит заметить, что именно Елчанинов впервые (?) поднимает вопрос о различии между агентами, работающими на идейной основе, и теми, кто работает за деньги. Он пишет:

«Позвольте всемилостивейшая государыня, по сему пункту мое слабейшее представить мнение: я полагаю между обоими сими беспристранное и с рассудком сходное сратшние, по всем справедливым и неоспоримым резонам признаваю Юрия усерднейшим и предпочитаю его Якубу, ибо сей последний, яко природный турок, никогда с той преданностью и усердием вашему императорскому величеству служить не может, с какою единоверный служит, тем паче что он в таком случае поступает против своего закона, следовательно, от него и пользы ожидать не надлежит, а слыть ему конфидентом до времени, пока из следствий верность его не окажется»^{76}.

Наряду с агентурой, завербованной за границей, киевский генерал-губернатор пользовался для добывания информации и «маршрутными» разведчиками, выполнявшими специальные задания Коллегии иностранных дел: офицеров посылали нелегально, под видом купцов. В рескрипте к резиденту в Константинополе от 22 февраля 1766 года можно найти указание киевскому генерал-губернатору командировать секретно в Очаков офицера, крупного специалиста для выяснения на месте характера и предназначения строящейся там крепости^{77}.

Прикордонная разведка вплоть до 1768 года не играла большой роли. Но с началом войны пришлось перестраивать всю работу. Дело в том, что в первые годы царствования Екатерины, наряду с проблемой Крыма, перед российской разведкой стояла задача укрепления границ государства, а посему и контрразведывателыюй активности. Пользуясь тем, что по договорам Турции с Россией стороны не должны были возводить укреплений, турецкие власти вели себя напористо до наглости. Они предпринимали дипломатические демарши и протестовали даже тогда, когда русские строили карантинный блок или госпиталь. Конечно же, Россия остро нуждалась в крепостях, и русское правительство упорно искало лазейки, чтобы обойти запретительные положения договора, и готово было добиваться своего «дубьем и рублем». Русский резидент в Константинополе получил задание склонить турок к тому, чтобы они согласились на строительство крепости Святого Димитрия на Дону. Турки требовали допустить их комиссаров для осмотра предназначенного под строительство участка. Турецкие наблюдатели почти во всех случаях давали заведомо ложные оценки положению дел вокруг будущего строительства.

И в августе 1762 года Коллегия иностранных дел предлагает Обрескову провести ряд вербовок для решения проблемы строительства свято-дмитровской крепости. В указании коллегии речь шла о вербовке комиссара и подкупе визиря и Рейс-эфенди.

Трудная задача стояла перед русским резидентом — умелым, опытным вербовщиком, способным убеждением и личным обаянием склонить на свою сторону нужного человека. Но попробуй завербовать тогдашнего турецкого чиновника, который смотрит на свою государственную должность как на синекуру. Без денег — бакшиша — тут невозможно было ступить и шагу. Чиновники нахально выпрашивали подарки и деньги. И трудность заключалась тут не в том, чтобы суметь дать взятку, а чтобы получить реальный результат. Обрескову это удавалось: в рескрипте от 19 декабря 1762 года ему от высочайшего имени выражается благодарность за то, что он сумел добиться от визиря благосклонного ответа по вопросу о крепости, и предлагается произвести все расчеты со взяточниками, но только… после окончательного «решения дела», т.е. согласия турок на строительство крепости. (Ксгае визиря по этому предписанию была ассигнована тысяча червонных, Рейс-эфенди — пятьсот, а самому визирю — соболий мех «лучшей доброты».) Потому в рескрипте № 34 Обрескову «указуется»:

«Обещанныя вам предыдущим, под № 33 рескриптом для верховного визиря соболи, мех лучшей доброты ценою в 1000 руб. при сем посылая, рекомендуем вам оной мех ему, визирю, подарить не инако, но по совершенном к нашему удовольствию окончании известнаго о крепости святого Димитрия дела. Да при сем же в диспозицию вашу посылаем еще мех бобровый ценою в 800 руб., который можете вы употребить в подарок турецким министрам, кто более нам по тому делу услугу свою сделает, или в добавок помянутого собольего меха оному же верховному визирю или кому другому из них по вашему разсмотрению, престерегая при том, дабы сии и прочие определенные подарки отнюдь втуне употреблены быть не могли»^{78}.

Надо заметить, что экономия средств вообще очень характерна для руководства русской дипломатической разведки той эпохи. Наступило время, когда России больше не нужно было задабривать Турцию. Петербург начинает активную политику, стремясь к тому, чтобы соседи ориентировались на российский курс и следовали планам русской дипломатии. Только в этом случае русские дипломаты-разведчики готовы выплачивать вознаграждения за выполнение заданий и политических услуг. Но именно вознаграждения, а не дань.

Особенно отчетливо это можно увидеть на примере отношений русской дипломатии с крымским ханом. Он нагло, без обиняков требовал от Никифорова подарков. Однажды ему вдруг дозарезу понадобился кречет. Никифоров направил об этом срочное донесение в Петербург, откуда Екатерина отписала хану краткий, но впечатляюще вразумительный ответ: «У нас все птицы померли». В интерпретации Н.И. Панина, содержащейся в указании консулу от 23 октября, эта отповедь крымскому наглецу выглядит уже так:

«…здесь от бывших немалых жаров без остатка почти все птицы померли, а как вам уже напредь сего рекомендовано было, сколько возможно, уклоняться от запросов и прихотей ханских, то и ныне вам еще оное подтверждается»^{79}.

Через несколько дней Панин дает Никифорову дополнительные разъяснения «провинностей» хана:

«Здешний двор ведает, что он, хан, вместо употребления с своей стороны старания о укреплении взаимной между обеими империями дружбы, всячески напротив того проискивает повредить оную, не только сам подавая совершенную веру всем против России скареднейшим клеветам, но и употребляя еще все способы, чтобы оныя и у Порты акредитовать, то в рассуждениях таковых недоброжелательных и недружеских поступков с своей стороны, лишает сам себя многих награждений, кои инако были б следствием здешнего к нему благоволения, если б прямо старался он заслуживать оное и способствовать доброму согласию и что потому не прежде может он полагаться на какие-либо отсюда благодеяния, как по перемене поступков своих…»^{80}

До начала Русско-турецкой войны в 1768 году главное внимание Обрескова было сосредоточено на выполнении трех задач.

Во-первых, сбор информации о политике Турции, ее взаимоотношениях с Пруссией, Австрией и Францией. Во-вторых, освещение деятельности европейских дипломатов в Константинополе. В-третьих, принятие мер, которые способствовали бы разрешению польской проблемы, т.е. мер, которые не позволили бы Турции вмешаться вооруженным путем в польские дела.

По-разному можно смотреть на местопребывание российского резидента: Константинополь представлял собой в те времена важнейший, узловой центр политики. Он был той кухней, на которой орудовали «повара» всех дипломатических школ Европы. В турецкой столице скрещивались политические шпаги Фридриха Великого и Марии-Терезии, Екатерины II и Людовика XV. Вот почему от успеха (или неуспеха) работы Обрескова, его разведывательных и дипломатических умений зависело многое в российской политике. Когда союз Фридриха II с Россией еще не определился, Обресков пытается поспособствовать тому, чтобы склонить Турцию к войне с Австрией. В этом его в свое время поддерживал и Петр III, который прямо приказал Обрескову «толкать Турцию в объятия Пруссии». Обресков, этот вдумчивый политик, опытнейший дипломат с прекрасным чутьем разведчика, интуитивно понял, что это не русская инициатива. И у него хватило мужества всеми правдами и неправдами не выполнять указание императора.

По вступлении на престол Екатерина II немедленно признала действия Обрескова правильными и 24 июля 1763 года в виде благодарности увеличила ему, как тогда говорилось, оклад жалованья.

Только через полтора года, 7 января 1764 года, Н.И. Панин сообщил Обрескову, что в польском вопросе Россия действительно расходится с Венским двором и что прусский монарх разделяет русскую точку зрения на выборы польского короля.

Здесь стоит отметить, что это еще не было переориентацией в российской политике. Совместные выступления России и Пруссии по польскому вопросу были только частным соглашением между двумя государствами и никак не означали, что Россия вошла в фарватер прусской политики. Доказательство тому — рескрипт № 3, подготовленный в тот же день — 7 января 1764 года и касающийся прусско-турецкого оборонительного союза. Фридрих открыто заявил, что намерен заключить с Портой оборонительный пакт против Венского двора.

Российская Коллегия иностранных дел предлагает Обрескову предпринять все возможное для предотвращения этого союза, информировать об этих намерениях австрийского посла и всячески помогать ему разрушить планы Фридриха.

Значительно позже, когда Австрия вкупе с Францией готовила вооруженное выступление Турции против России, Екатерина окончательно перешла на позиции союза с Фридрихом II.

В вопросе о выборе польского короля Турция колебалась между двумя лагерями. Франко-австрийский блок пугал Порту усилением мощи России, если польский трон перейдет к российскому ставленнику. Турция воспринимала это как серьезную угрозу. Русские же доказывали туркам, что «иностранный принц» на польском престоле отдаст Польшу католическому блоку и усилит Венский двор.

К этому нужно присовокупить и интриги самих поляков, боровшихся против России. Так, гетман Браницкий прислал в Константинополь своего посланника Станкевича под предлогом обсуждения татарских дел. Поняв, что «татарские дела» — только ширма, Михаила Воронцов в рескрипте от 17 марта 1763 года предлагает Обрескову следить за каждым шагом его в Турции, и если он начнет вести «предосудительную» для России работу, то принять контрмеры.

Изначально было ясно, что Станкевич приехал, чтобы действовать против России. Обресков решил дискредитировать Станкевича и его миссию и прибегнул к следующей агентурной комбинации.

Узнав о том, что Станкевич добивается аудиенции у визиря и намерен представить в его глазах в худшем свете политику России, Обресков задействовал всю свою агентурную сеть. Среди агентов российского резидента был и Гика, главный переводчик Порты. В свое время он получил титул князя и был назначен турками молдавским господарем. Сделав через своих агентов все, чтобы польский эмиссар не был принят визирем, Обресков направил Гику на переговоры со Станкевичем якобы от турецкой стороны. Поляк изложил ему все претензии Польши к России и заявил, что Екатерина собирается выйти замуж за… Понятовского (?!).

Гика составил доклад визирю и Рейс-эфенди, в котором выставил Станкевича лжецом и интриганом. Турки не замедлили подготовить ответ на претензии и жалобы Станкевича в таких выражениях, что не оставили камня на камне от польских претензий.

Вместо того чтобы проглотить пилюлю, Станкевич пошел, как писал Обресков, на «сродную полякам хитрость отрицанием», что он-де ничего подобного не говорил переводчику.

Рейс-эфенди, который славился своей грубостью, пожаловал Станкевичу «такой крепкий реплемант, что каждый, кроме поляка, через всю жизнь свою стыдился бы»^{81}.

Станкевич не успокоился, прибег к помощи французского посла и добивался, чтобы ему такого ответа не давали, тем более письменно. Но российский резидент тоже не дремал. «Заполучить копии этих документов, чтобы доказать “противную России” работу Станкевича!» — такую задачу поставил перед собой Обресков. Он срочно встретился с агентом, имевшим большой вес в рейс-эфендии, и убедил его повлиять на Рейс-эфенди так, чтобы ответ Станкевичу был вручен непременно в письменном виде. «Сими примечаниями, — сообщал он позже в Петербург, — також и посулою достоинаго вознаграждения онаго конфидента преклонил, принципала его на все мною делаемое склонять»^{82}.

Документ в конце концов вручили Станкевичу, а копию — через агента — получил в свои руки Обресков.

После нейтрализации Станкевича из Варшавы в Константинополь прибыл другой представитель Польши — Александрович, на сей раз кандидат российской Коллегии иностранных дел, получивший в Варшаве указание сотрудничать с Обресковым и подчиняться ему.

Конечно же, Гика сыграл весомую роль в истории со Станкевичем. Но на том его разведывательные заслуги перед Россией не закончились. Однако об этом ниже.

В секретнейшем рескрипте № 35 от 10 октября 1763 года Екатерина сообщает Обрескову, что Россия выдвигает на польский престол Пяста. От Обрескова императрица требует принять все меры, чтобы Порта не помешала возведению этого российского ставленника на престол. Уверенности в податливости турок не было. Поэтому Екатерина пишет:

«Но буде Порта в избрании королевском явною своею помощью или подкреплением той партии, которую она по проискам иностранных держав защищать похоже, большее участие воспримет, в таком случае нужно будет вам подкупить одного или нескольких кредит в султане или министерстве, имеющих персон, чрез которых бы вы надежно и с пользою до вышеобьясненнаго намерения нашего достигнуты могли; ради сего определяем мы кроме нужных товаров, как отчасти уже у вас имеются, а частию и отсюда к вам присланы будут на раздачу и нужные подарки 50 000 рублев, которые к вам отсюда неукоснительно и переведены быть имеют и в число которых можете вы па первый случай, буде вскоре и необходимая нужда востребует, занять некоторую сумму у тамошних греков или на вексель взять от европейских купцов платимой здесь, по в раздаче сих денег поступить с крайним осмотрением и осторожностию, наблюдая в этом экономию»^{83}.

Не следует ли из этого, что практически все надежды Екатерина возлагала на агентуру, на «кредит в султане имеющих персон». И Обресков нашел такую персону — это был Гика, о котором уже шла речь. По заданию российского резидента он блистательно напугал руководителей Порты «перспективой» союза между Францией, Австрией и Польшей: Константинополь поспешил заявить о своем согласии с кандидатурой поляка на польский престол.

Еще когда Обресков докладывал в Петербург об успехе в деле со Станкевичем, он дал блестящую характеристику Гике и сообщил, что за работу дал ему соболий мех ценою в тысячу рублей и обещал Гике впредь годовой пенсион в 300 рублей, получив от него обязательство работать на российскую дипломатическую разведку и будучи на посту молдавского господаря.

Екатерина оценила работу Обрескова и его агентов следующей резолюцией:

«Быть по сему. А ревность искусства и усердия Обрескова довольно похвалить не можно. Да благословит Господь и впредь дела наши тако»^{84}.

Но и после избрания Понятовского обстановку в Польше и вокруг нее нельзя было назвать благоприятной для России.

Не прекращались интриги со стороны Австрии и Франции. Неспокойно было и в самой Польше.

В реляции № 44 Обресков сообщает, что у него опять была конфеденция с Рейс-эфенди и ему пришлось отражать атаки против России в вопросе о Польше. Екатерина тут же направляет записку вице-канцлеру: «Переведите к ним хотя до тридцати тысяч и более, дабы они не с пустыми руками были».

А Обрескову одновременно указывается на необходимость продолжать пророссийскую обработку Рейс-эфенди.

Вербовочная работа в Турции просто не должна была прекращаться, ибо министры там менялись с калейдоскопической быстротой. Забота о бесперебойной работе агентуры и регулярном добывании информации тяжелым бременем лежала на плечах посла Обрескова. Бременем тем более тяжким, что сам он был серьезно болен.

И вот ко всему прочему в 1765 году добавилась еще одна угрожающая забота: резко нарушились отношения между российским резидентом (послом), с одной стороны, и послами Австрии и Франции — с другой. Австрия решительно начала склоняться на сторону Франции, а австрийский посол в Константинополе, по существу, пошел путем предательства своего бывшего «друга» и союзника Обрескова.

Переориентация в выборе союзников и противников — дело почти обычное в политике. Но такого резкого разворота событий ожидать было трудно. Непредсказуемость? Наверняка! Ибо виноват в том был и сам Обресков, хотя и отчасти. Л если рассуждать по большому счету, то вина в том и всей системы, и всей организации тогдашней дипломатической разведки: когда Россия была в союзниках с Австрией, Обресков не скрывал перед австрийским послом свою агентуру. Когда же интересы Австрии разошлись (вдруг?!) с интересами России, австрийский интернунциус (посол) стал расшифровывать (фактически — предавать) перед турками русских агентов.

Екатерина II, отличавшаяся в своей внешней политике не только реализмом, но и подчас цинизмом, была непомерно возмущена поведением посла Священной Римской империи и в рескрипте № 11 от 13 июня 1765 года написала Обрескову полные горечи и злобы следующие строки:

«Вероломное и преданническое поведение того двора министра открытием оной прежних ваших средств и каналов для тогдашних с наиобщих интересов не оставляет нам ничего более как единое, для пользы и успеха паше собственное уважение. И поэтому мы положили через сие вам точно предписать пашу императорскую волю и повеление, по которым вы имеете с дознанным вашим искусством и благоразумием потребить все возможные способы и все ваши силы, чтобы натягуемую австрийским домом тучу обратить на него самого»^{85}.

Тучу так и не удалось обратить на австрийский дом. Но каково же было изумление, да и растерянность Петербурга, когда стало известно о, по существу, предательской деятельности посла дружественной Пруссии Рексина. Агенты донесли Обрескову, что его прусский коллега в Константинополе ведет секретные переговоры с Портой на предмет заключения военного союза против России. Более того, посол Пруссии разжигает вражду между Турцией и Россией описанием насилий, чинимых якобы русскими в Польше; он доносил туркам о военных приготовлениях России к войне против Турции, строительстве русскими крепостей на Днестре и т.д.

В Петербурге эта информация произвела эффект разорвавшейся бомбы. Екатерина указала срочно расследовать это «поносное дело», так как речь шла фактически не более и не менее как об измене Фридриха II Северной системе.

Панин немедленно строго конфиденциально встретился с прусским послом в Петербурге Сольмсом, который не преминул незамедлительно переслать информацию кайзеру. Тот, по-видимому, не ожидал, что разоблачение наступит так скоро, и ответил, что подобное невозможно. Но здесь Обресков переигрывает Фридриха: он присылает Панину копии документов, которые Рексин передавал Порте.

Прусский кайзер заюлил, заявив, что он никогда не давал своему послу таких директив и что Рексин никогда не сообщал ему о подобных своих демаршах в Константинополе, но, мол, может быть, это связано с тем, что он, Фридрих, послал в Турцию своего эмиссара «ревизовать Рексина» (?!).

Такие толкования происшедшего и вовсе вызвали, мягко говоря, скепсис у императрицы и Панина. В письме от 16 августа 1765 года руководитель российской дипломатии полагает «почти совсем невероятным делом, чтобы Рексин столь нагло и отчаянно мог изменить своему государству».

Дело приняло настолько серьезный оборот, что Обрескову по высочайшему повелению было предложено «умерить с сим настоящим нашим сумнением всевысочайшаго ея императорскаго величества именнаго по № 11 от 2 минувшаго июня рескрипта»^{86}.

Тем временем Фридрих II понял, что если не поменяет своей позиции, а по существу, если не капитулирует перед Петербургом в деле с Рексином, то будет иметь в ближайшее время русские полки под Берлином. И он сдался, заявив, что Рексин, видимо, кем-то подкуплен, что он давно подозревал его, что он отзовет его в Берлин, где будет назначено расследование. Рексин, уверял кайзер, будет казнен. Но все это он просил держать в строжайшем секрете, ибо боится, как бы посол не стал невозвращенцем.

Многоопытного Панина трудно было провести на такой мякине: в письме к Обрескову он однозначно говорит, что Рексин, конечно же, переборщил, но действовал явно по директиве Фридриха И. Российский канцлер сообщает своему послу о просьбе прусского кайзера всецело доверять его новому послу в Константинополе, но сопровождает послание Обрескову такой характерной припиской:

«Предварительно прошу будущую вашу с тем новым прусским министром откровенность учреждать и размерять не инако, как по собственному вашему лучшему на месте усмотрению его собственных действий и правил, которым он следовать будет, дабы иногда разновременно или излишнею откровенностью не компрометировать собственные ваши каналы»^{87}.

Что же, прав умудренный опытом Н.И. Папин: агентурой не делятся — дружба дружбой, а агентура врозь!

Кстати, информация и материалы Обрескова о Рексине вскорости подтвердились через другие источники. Английский посол в Турции Гренвил направил письмо своему коллеге в Петербурге лондонскому посланнику Макартнею. Письмо было перехвачено агентами русской дипломатической разведки. В своем послании Гренвил подробно информирует своего петербургского коллегу о деятельности Рексина против России.

Панин не замедлил вызвать на ковер прусского посла Сольмса и изложить ему в самой резкой, на грани дипломатического этикета, форме все то, что «наворотил» его коллега в Константинополе против России, дабы было Фридриху II известно, что русская дипломатия оперировала совершенно достоверными и неопровержимыми свидетельствами.

Конечно же, заключая эту историю, необходимо признать за Обресковым дар умнейшего дипломата, ловкого, изобретательного разведчика, одного из способнейших в Екатерининскую эпоху. Он своими талантами способствовал многим победам русской дипломатии в борьбе с турецкими политиками и германскими «друзьями».

Тем временем политическая напряженность в Юго-Восточной Европе нарастала. Польская проблема все более упиралась в так называемый диссидентский вопрос. Вчерашние друзья Чарторижские стали врагами России. Все антирусские стрелы целили в одну мишень — разжечь русско-турецкий антагонизм и довести дело до войны между двумя державами.

У каждого участника этой сверхкрупной политической игры был свой интерес: поляки надеялись отвлечь внимание России от Полыни; французы видели в предстоящей войне возможность ослабить Россию и вытеснить ее из Европы (они тогда Европу представляли себе по-своему); Австрия и уж вовсе намеревалась на такой волне завладеть Польшей. Все сосредоточилось на подрывной работе против России.

Вот небольшая иллюстрация к сказанному. В Крыму обосновался французский разведчик майор барон Тот, принятый крымским ханом в качестве консула. У Франции в Крыму никаких политических интересов, казалось бы, быть не могло. Не было у «консула» и никаких кредитивных (в нынешней дипломатии — аккредитационных) грамот к хану. Но подкуп, крупные подарки легко разрешили все вопросы. Майор-барон — консул? Да просто французский разведчик! Какие могут быть сомнения?!

Предвидя, насколько опасным будет для русских этот француз, Панин предложил Обрескову принять меры к тому, чтобы добиться от Порты высылки Тота. Сделать это российскому резиденту не удалось.

Международная обстановка все больше накалялась. В декабре 1767 года хан прислал в Константинополь агентурные данные о подготовке России к войне с Турцией. Обосновывал он это тем, что русские, мол, захватывают польские области. На самом же деле речь шла о территориях, на которых давным-давно находились русские войска.

Получив информацию хана, Рейс-эфенди потребовал от Обрескова обещания, что войска будут выведены после окончания сейма. Обресков, по его словам, не усмотрев в том требовании ничего несправедливого, согласился. Панин впоследствии писан Репнину, что считает этот шаг Обрескова ошибочным. Нам, с позиций сегодняшнего дня, трудно судить, прав или не прав был российский представитель в Турции. Но надо думать, что, если бы у талантливейшего Обрескова был другой выход из практически тупикового положения, он бы его нашел! Но дело шло к войне, и вряд ли можно было победить в такой большой игре только дипломатическими средствами.

В наступавшем 1768 году турки ждали вывода войск из Польши, обещанного Россией. Но в Польше в феврале 1768 года, вместо ожидаемого умиротворения в стране, началась Барская конфедерация (по названию местечка Бары на польско-турецкой границе) и вооруженное выступление поляков. Ни Репнин, ни Панин, ни сама Екатерина не могли уже выполнить обещание, которое Обресков дал в Константинополе. Да и сам Обресков понял, что теперь уже это обещание и повторять-то не следует. Что было делать?

Пожалуй, в такой ситуации только человек, подобный Обрескову, мог пойти на почти героический шаг: когда весной 1768 года на него начался новый нажим турок, он принял решение любой ценой завербовать Рейс-эфенди. У нас нет свидетельств, как ему это удалось. Но известно из его донесений, что, узнав о требовании улемов вооруженным путем вмешаться в польско-русские дела, Обресков после длительной конфиденциальной беседы вручил Рейс-эфенди 3000 червонных. От последнего незамедлительно пошла директива крымскому хану не только не помогать полякам, но и запретить французам вмешиваться в российско-польские дела под угрозой высылки французского консула из Крыма. Это была действительно замечательная работа! Она отсрочила начало Русско-турецкой войны на полгода. Истинное служение Отечеству!..

В том же феврале 1768 года в упомянутом местечке Бары, что называется, «взорвалась» конфедерация — практически восстанием. Панин в письме от 26 марта сообщает о происшедшем Обрескову и дает ему указание предупредить Порту о том, что, пока не будет покончено с польскими мятежниками (Панин запретил в переписке называть их конфедератами), русские войска не могут быть выведены из Польши. Панин предостерег Обрескова, что это очень рискованный шаг, так как турки могут посчитать, что это заявление вызвано испугом Петербурга. Поэтому по соображениям престижа русское правительство полагало необходимым выступить с таким заявлением, не уступать туркам и покончить с конфедерацией раз и навсегда. Важно отметить, что Панин раскрывает в письме суть конфедерации, характеризует ее не как простую вспышку патриотизма, а организованную, хорошо спланированную антирусскую акцию, инспирированную из-за рубежа при помощи франко-татарской и франко-турецкой разведок. Во всяком случае, план движения был разработан французской разведкой. Панин пишет:

«По такому французского двора плану, который весьма очевиден, без ошибки почти можно уверяться, что пребывающий в Крыму эмиссар его — Тот все хитрости и способы употребил к обольщению барских мятежников па бунт, маня их турецкою и татарскою помочью, не уважая того, что он сам непозволительными и неправедными предъявлениями компрометировал собственное достоинство Порты и что еще поляков из легкомыслия к видам его приступивших предал совсем в жертву»^{88}.

Вот то-то и важно! Барская конфедерация получила, помимо всего прочего, организационную поддержку французов через их разведку.

Вскоре русские получили подтверждение тому: в апреле в плен к русским попал татарин Ахмед-Муха, показавший, что в местечке Бары сосредоточен татарский отряд численностью 500 человек, присланный ханом специально в помощь полякам.

Затем агентура донесла, что Порта приказала хотинскому паше увеличить гарнизон крепости до 10 000 человек и привести его в полную боеготовность.

Все свидетельствовало о том, что Турция в союзе с французами готовит в Барах крупную провокацию с целью вызвать войну. И вот в такой обстановке произошел Балтский инцидент.

На Правобережной Украине, находившейся под польским суверенитетом, шла борьба между поляками и запорожцами. Будучи спровоцированы на инцидент, запорожцы целым отрядом «перемахнули» через турецкую границу и, преследуя поляков, ворвались в татарское селение Балта, где те скрылись.

Татарским воеводой там был известный нам Якуб, бывший переводчик крымского хана и русский агент. Переговоры с ним о выдаче поляков не дали результата, и тогда запорожцы сожгли Балту и Дубоссары, вырезали поляков и местное население и вернулись в Польшу.

Якуб, который числился русским агентом, уже давно подозревался в двурушничестве. В результате инцидента он окончательно разоблачил себя как двойник, перевербованный французской разведкой. Вместо того чтобы предотвратить инцидент или, по крайней мере, подать все обстоятельства в истинном свете перед Портой, он описал его как нападение русского отряда да еще сильно преувеличил бесчинства запорожцев. Якуб действовал по заданию французского разведчика Тота и использовал этот инцидент для того, чтобы дать Турции повод к войне.

В тревожные предвоенные дни русская разведка работала блестяще: в Петербург регулярно поступала информация, и там знали, что дело идет к военному столкновению, однако всеми средствами старались не дать провокаторам разжечь пламя войны. Перед разведкой встала ответственнейшая задача: доказать всему миру и Порте в первую очередь, что инцидент в Балте — провокация. И разведка в Крыму блестяще справилась с этой задачей, добыв агентурным путем шифры и письма Тота к французскому канцлеру Жуазелю. Переписка неопровержимо свидетельствовала, что Якуб состряпал свое донесение о Балтском инциденте по указанию барона Тота. Панин немедленно направил добытые материалы Обрескову с предложением реализовать их, предъявив Рейс-эфенди. Панин надеялся еще, что сможет уговорить турецких чиновников не верить в причастность русских к Балтской провокации. Он пишет поэтому русскому послу, что нашел способ добыть шифры и теперь имеет возможность читать всю переписку французского министерства с резидентурой в Крыму. Поэтому он решил направить копии добытых материалов в Константинополь для предъявления Рейс-эфенди или другому высокопоставленному чиновнику и доказать тем самым, кто является истинным источником дезинформации о русских в Польше.

Равным образом этими сведениями Петербург разоблачал двурушника Якуб как агента французов. Панин надеялся, что эти документы могут послужить основанием и для изгнания французского разведчика Тота из Крыма, а также наказания двойника-предателя Якуб.

Панин идет так далеко, что предлагает даже план вмешательства во всю эту историю агентурно-оперативными средствами. Так как сотрудничество Тота с крымским ханом может быть без труда вскрыто путем захвата его переписки, он просит Обрескова предложить туркам сделать внезапный обыск у француза и изъять все его документы[9]. Панин надеялся, что турки согласятся на эту комбинацию. Не теряла надежды и Екатерина: по ее указанию Панин в середине августа вновь пишет Обрескову:

«Для придания в нужном случае словам вашим у турецкого министерства большей силы лестным блеском золота, изволила ея императорское величество повелеть отправить к вашему превосходительству семьдесят тысяч рублев, на которые здесь вексели следуют. Употребление сих проповедников поручает вам ея величество с полною достоверностию на вашу верность и усердие».

Россия стремилась предотвратить войну и готова была на уступки. Но войны хотели Турция и стоявшие за ее спиной европейские державы — Франция и Австрия.

25 сентября 1768 года под угрозой физического насилия турки предложили Обрескову подписать ультимативные требования. Больной, измученный работой и интригами, Обресков с достоинством отверг этот варварский способ ведения переговоров и пошел в темницу, еще раз продемонстрировав перед всем миром стойкость и мужество представителя Российского государства. Началась война.

РУССКО-ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА (1768 —1774)

Первая Русско-турецкая война при Екатерине II началась для России как чисто оборонительная. Русское правительство сделало все, чтобы избежать вооруженного конфликта с Турцией, ибо это мешало разрешению основных проблем в Польше и грозило России большими осложнениями в отношениях с ее юго-западным соседом — Австрией. Другими словами, эта война была навязана России против воли ее правителей.

Тем не менее уже с первых дней войны правительство и Екатерина II решили вести ее до победного завершения и использовать ее итоги для обеспечения дальнейших интересов правящих классов России. Эта целеустановка определила и содержание плана войны. Не останавливаясь на военных действиях, ограничимся рассмотрением военно-политической ситуации только для понимания целей и задач, которые ставились правительством России перед разведкой на период войны.

Русское правительство видело, что Турция уже перестала быть той военной силой в Передней Азии, которая могла бы успешно противостоять реформированной молодой русской армии. Помимо того что политическая обстановка внутри самой Турции была нестабильной (коррупция, групповая борьба правящих клик), слабость Турции заключалась еще в том, что в империи начали резко сказываться центробежные силы. В Египте были недовольные лидеры, стремившиеся к отделению; европейские владения Турции, населенные христианами, были очагами непрекращающихся волнений, восстаний, религиозных бунтов. Даже в Крыму имели место династические споры между Гиреями, и среди крымских ханов идея отхода от Турции не была новой.

Ко всему этому надо добавить, что повод, избранный Турцией для войны, — защита интересов польской шляхты, — был совершенно непопулярен. Для фанатичных мусульман поляк и русский были в одинаковой мере «неверными», и меньше всего пристойно было правоверным сынам ислама проливать свою кровь за каких-то христиан. Русское правительство учло все эти обстоятельства и поставило себе целью превратить навязанную России войну в войну наступательную, дабы решить таким путем ряд своих политических проблем.

В совете, состоявшемся 6 ноября 1768 года, были приняты решения, определившие цели войны с российской стороны так:

а) добиться свободного плавания для русского флота по Черному морю;

б) исправить границы со стороны Польши так, чтобы они гарантировали безопасность.

Эта программа представляла собой, собственно, преемственное развитие планов Петра Великого в бассейне Черного моря. Добиться этих целей можно было только путем такого ослабления военно-политической мощи Оттоманской Порты, которое вынудило бы ее принять мир на условиях, продиктованных Россией. Было очевидно, что такого ослабления можно добиться путем не только чисто военного поражения противника, но главным образом путем политического ослабления его как в международном плане, так и расшатыванием внутренних связей империи, т.е. путем се разложения.

Практически это означало, что наряду с организацией победоносной войны встала задача разрушить согласие между Турцией, Австрией и Францией, с одной стороны, и внести элементы внутренних раздоров, борьбы политических сил — с другой, но уже в самой империи. Как решать? Стало очевидным, что только тонкими дипломатическими и разведывательно-дипломатическими мероприятиями и средствами.

Первую задачу — внести разлад в австро-турецкий лагерь — русская дипломатия, не чураясь, естественно, средств разведки, выполнила полностью. Основой для этого стал первый раздел Польши. Сочетание умелой дипломатии и твердой, уверенной политики по отношению к Пруссии и Австрии привело к тому, что Австрия оставила Турцию на произвол судьбы, примкнула к русско-прусскому блоку и, связав себя территориальными приобретениями в Польше, устремила свои хищнические взоры на своего бывшего друга и соседа — турецкого султана. «Под общий политический шумок» Австрия отхватила солидный кусок турецкой территории в Молдавии и Валахии.

Вторая часть задачи — работа но разложению — будоражению настроений в самой Оттоманской империи — была возложена на русскую разведку. Наряду с обеспечением информацией правительства и главнокомандующих разведке вменялось в обязанность организовать активную работу путем создания агентурной сети, установления связей с идеологически близкими России кругами и активного ведения антитурецкой пропаганды. В соответствии с этими целями была реорганизована и деятельность разведки во время войны. Если представить дело сугубо схематически, то российская разведка была построена как бы концентрическими кругами, охватывающими всю Турцию.

Первый крут — это разведывательные организации в самой Порте, т.е. в Константинополе. Отсюда русская разведка черпала информацию о планах Сераля, о настроениях в руководящей верхушке, населения Константинополя. Надо отметить, что население столицы играло в тогдашней Турции существенную роль. Фанатизм толпы ловко использовался придворными интриганами, духовенством, улемами. Нередко взвинченная константинопольская чернь кровавыми демонстрациями добивалась смены политического режима.

Чтобы обеспечить Петербург информацией о положении и настроениях в Константинополе, но, конечно же, в первую очередь в высших турецких правительственных учреждениях, были созданы несколько параллельно действовавших разведывательных организаций, или линий.

Одна из таких линий шла из Турции через Вену, где послом состоял тогда князь Голицын. Осведомители в Турции направляли свои материалы в Вену, откуда они пересылались в Петербург.

Вторая линия шла через Венецию, где поверенным в делах России был маркиз Павел Маруцци, грек по происхождению, назначенный на этот пост уже во время войны. Вначале задача, поставленная перед ним, ограничилась разведкой в турецких областях, пограничных с Венецианской республикой, вербовкой агентуры из числа христиан — турецких подданных. Позже ему поручили вести разведку во всем бассейне Средиземного моря, в частности на Корсике, в Египте и в другом сопредельном Средиземноморье. Когда в Средиземное море прибыла балтийская эскадра, он обслуживал информацией и главнокомандующего русским флотом в архипелаге графа Алексея Григорьевича Орлова. При этом он пользовался отдельным шифром, присланным ему из Петербурга. Наконец, через Маруцци устанавливалась связь с нелегальными резидентами и агентами, работавшими в Константинополе. 16 января 1770 года Панин направляет Павлу Маруцци указание:

«# должен вас предупредить, что в самом непродолжительном времени к вам должно явиться одно лицо, секретно принятое на службу ея Величества, которое по нашему приказанию пробыло некоторое время в Константинополе и должно сообщить генералу гр. Орлову собранные им сведения о положении дел. Это лицо гр. Лефор, морской офицер, рекомендованный и отправленный бар. Штакельбергом и который будет к вам прислан г. Цегелином, прусским посланником при Порте. Прошу вас, не объявляя в Венеции о том, кто он такой, облегчить ему способы проезда к гр. Орлову. Вы выдадите ему деньги на его путевые издержки»^{89}.

Через это письмо некоторым образом просматривается агентурный аппарат, которым пользовалась русская разведка в Турции. Цегелин — это прусский посланник, сменивший Рексина. Когда Фридрих посылал его в Константинополь, то сообщил русскому канцлеру, что Цегелину даны указания сотрудничать с Обресковым. Сотрудничество его с русской разведкой во время войны оказалось весьма плодотворным и эффективным для России. Он действительно снабжал русскую сторону материалами большой ценности.

Третья линия шла из Турции через Польшу — линия менее интенсивная, ибо турки относились к полякам с недоверием.

Четвертая линия — рсзидентура Моцениго с центром на острове Зант. (О ней подробнее ниже.)

Наконец, началась и прямая агентурно-разведывательная работа с территории, оккупированной армией. Осуществлялась она через засылку ходоков, что в ту пору не представляло особых трудностей.

В рескрипте главнокомандующему генерал-аншефу князю Александру Михайловичу Голицыну от 16 декабря 1768 года Екатерина предлагает ему:

«…посылать в Турецкие границы, а особливо к Хотину, шпионов для разведывания о тамошнем состоянии и движениях неприятеля, к чему вы в Польше уповательно и довольно людей найти можете, употребляя на то по вашему рассмотрению и верности вверяемую вам сумму, хотя без излишества, однакож так, чтоб получаемая из того польза, а не сбережение денег предпочитаема была»^{90}.

Как видим, вопрос о разведке занимал серьезно русскую императрицу, и она, конкретно руководя этой сферой государственного аппарата, разумно инструктирует главнокомандующего о том, как сочетать экономию денежных и других средств с широкой разведывательной активностью.

Второй круг разведывательных организаций русские насадили в вассальных Турции странах, прежде всего в странах, населенных православными христианами, как то: Черногория, Греция, а затем в Крыму, на Кубани, в Кабарде и… Египте.

Созданные организации имели две задачи:

а) информирование о политическом, военном и мораль ном состоянии страны и армии;

б) активная подрывная работа среди населения, политическая диверсия.

Надо сказать, что в несколько меньших масштабах эта работа велась и раньше. Еще при Петре Великом православные народы, населявшие Дунайскую равнину и Балканский полуостров, тянулись к России, искали в российской империи помощи и защиты в своей борьбе с турецким игом. Екатерина только продолжала политическую линию Петра, когда опиралась в борьбе с Турцией на эти народы.

Новое, что внесла Екатерина в области активной разведки, — это работа по разложению самого мусульманского лагеря, разжигание борьбы между турками и татарами. Это были ее идеи, ее планы, и, как будет показано ниже, эти планы были проведены в жизнь и оказались весьма благотворными для Российского государства тех времен.

Третий круг разведывательных организаций собственно внешний. Это цепь разведывательных резидентур, которые насадила русская разведка во всех странах, граничивших с Турцией: в Австрии, Грузии, а равно и во всех странах, связанных с Турцией договорами и традиционной дружбой.

Из этих стран дипломатическая разведка передавала русскому правительству все поступавшие из Турции новости, информировала о взаимоотношениях между Турцией и этими странами. Учитывая, что при тогдашних средствах связи излишняя централизация могла бы губительно сказаться на деле, что ценность всякого разведывательного мероприятия и сообщения определяется временем реализации, Екатерина пошла на очень важный организационный шаг государственного формата: она, по существу, разделила свои прерогативы самодержицы в вопросах разведки с главнокомандующим и, впервые в истории российской дипломатии и разведки, дала право главнокомандующему непосредственно сноситься со всеми русскими дипломатическими представителями за границей. 15 декабря 1768 года указом Коллегии иностранных дел определено:

«Служба наша требует, чтобы назначенный от нас к командованию главной нашей армии противу Порты Оттоманской генерал-аншеф князь Голицын беспрепятственную корреспонденцию производил с министрами нашими при других дворах находящимися. Потребное в том наставление дано ему от нас самих, а Коллегии Иностранных Дел через сие повелеваем равномерно предписать и помянутым нашим министрам, дабы они о всем происходящем в их местах достойном и нужном к сведению его, генерала-аншефа, прямо от себя ему сообщили, а в чем нужда настоять будет, по его требованию при тех дворах, где который находится, и пристойныя представления чинили. Коллегия Иностранных Дел, исполняя сие наше повеление, собою при том усмотрит, что для безопасности такой корреспонденции цифирные ключи и потребные к тому канцелярские служители означенному генералу даны быть долженствуют купно с переводчиками польского и турецкого языков, поэтому что ему в них вседневгюя почти нужда предстоять будет.

Екатерина»^{91}.

Беспрецедентно! Самодержица делится правом получать информацию и распоряжаться ею с кем-то на местах! А может быть, в этом глубокая государственная мудрость? Но нет никакого сомнения, что от такого непосредственного контакта главнокомандующего с информирующими органами общее дело только выиграло.

Наряду с этим Петербург в свою очередь направлял главнокомандующему все агентурные материалы о Турции, которые поступали из различных источников. Наибольший интерес из всей работы русской дипломатической разведки того периода представляет работа второго круга, т.е. работа нелегальных резидентур на турецких окраинах. С самого начала войны — 19 января 1769 года — русская императрица обратилась ко всем православным народам

Балканского полуострова с манифестом. (Поскольку этот документ определяет всю политику России того времени по отношению к славянским народам, позволительно привести его полностью в приложениях.)

Из манифеста следует, что русские надеялись на то, что угнетенные славяне поднимут вооруженное восстание против Турции. Эта идея не оставляла Екатерину в течение всего первого этапа войны. Назначая Алексея Орлова главнокомандующим русским флотом в Средиземном море, она в переданной ему инструкции вновь возвращается к вопросу о работе среди балканских христиан и пишет:

«Да будет первым и верховным вашим попечением приводить все тамошние народы или большую часть в тесное между единомыслие и согласие видов.,, распорядить все ваши меры и приготовления в непроницаемой тайне таким образом, чтобы принятие оружия, сколько возможно, везде в одно время или вскоре одного народа за другим, а с оным и па неприятеля с разных сторон — большими соединенными силами, а не малыми и рассыпанными каждого народа кучами, вдруг нечаянное нападение после давать могло»^{92}.

Идея использования военного восстания этих народов в случае войны с Турцией «обкатывалась» в России еще до войны. В 1764 году в Петербург приезжал далматский епископ Симеон Концаревич, подавший в Коллегию иностранных дел прошение от имени славянских православных народов Сербии, Боснии и Герцеговины об оказании им протекции. Коллегия иностранных дел пришла к выводу, что не стоит входить в официальные сношения с ними, дабы не вызвать дипломатических осложнений с Турцией, но следует использовать приезд Концаревича для организации секретной связи с этими народами, ибо «они по единоверию с российским народом в случае будущей иногда войны с турками могут противу их здешней стороне немалую помощь подать и службу свою показать»^{93}.

Симеона Концаревича оставили в Киеве, откуда стала осуществляться связь со славянскими народами на Балканах.

Когда началась война, в Черногорию направили князя Юрия Владимировича Долгорукого с заданием организовать восстание против Турции. Поездка его совершалась нелегально: он скрывался под именем купца Барышникова. Пробравшись в Черногорию, он должен был арестовать орудовавшего там босняка Стефана Малого, который выдавал себя за Петра III, вооружить черногорцев (оружие должен был доставить Маруцци) и выступить против Порты. Но план не удался. Черногорцев невозможно было подвигнуть на войну с Турцией. Подлежавший же аресту Стефан Малый, по заявлению Долгорукого, оказался единственным культурным человеком, понимавшим русского князя, и тот покинул Черногорию, оставив резидентом… бывшего самозванца Стефана Малого.

Не в пример Ю.В. Долгорукому значительных успехов добился в области активной разведки не русский князь, а венецианский гражданин граф Моцениго. Судьба этого разведчика весьма интересна. Он происходил из знатной венецианской фамилии, переселившейся на греческий архипелаг после Крестовых походов. Граф Моцениго пользовался уважением в правящих кругах Венеции, но не мог занять крупного государственного поста: не позволяло православное верование, но он категорически отказывался изменить свою веру, хотя сделать это ему предлагал не кто иной, как венецианский дож, в семье которого он воспитывался.

Ко времени Русско-турецкой войны он находился в своем имении на острове Зант (Закинф) на греческом архипелаге. В один прекрасный день к острову подошел русский фрегат, направлявшийся с боеприпасами к средиземноморской эскадре. Он сбился с курса, сел на мель и лишь благодаря помощи, снаряженной Моцениго, был спасен. Об этом узнал командующий флотом граф Орлов. Учитывая, что Моцениго имел крупные связи в Греции, Албании и Далмации, он предложил ему вступить в русскую службу и организовать разведывательные резидентуры в турецких владениях, обещав ему всякие блага от императрицы и выдав ему патент на звание подполковника.

Моцениго было тогда 43 года; казалось бы, ни по возрасту, ни по положению в обществе он не мог удовлетвориться чином подполковника. Но он принял предложение Орлова, так как был убежденным сторонником России. Он счел своим долгом помочь русскому флоту в борьбе с вековечным врагом православных славян — Турцией.

Моцениго оказался первоклассным разведчиком и крупным организатором. Он создал разветвленную агентурную сеть на территории Албании, Далмации, Греции, Венеции и в самом Константинополе. Граф аккуратно снабжал русский флот информацией о действиях турок, о передвижениях их эскадр. Мало кто знает, что этот никому не известный греческий гражданин спас русскую средиземноморскую эскадру от почти неминуемой гибели.

В 1773 году уже во время перемирия, когда русская эскадра стояла спокойно в одной из гаваней у острова Парос, турки собрали три эскадры в Дульцинье, Тунисе и Кандии. Задача эскадрам формулировалась предельно просто: соединившись, атаковать русскую эскадру в Паросе и сжечь ее. Основная часть турецких сил была в Дульцинье. Моцениго, получив агентурные сведения об этом, незамедлительно известил графа Орлова и посоветовал ему тотчас же вывести свой флот в открытое море, напасть на эскадру в Дульцинье и уничтожить ее. Орлов сначала не поверил этим сведениям, потом побоялся появиться в Адриатическом море, не очень-то разбираясь в положениях и параграфах международного права. Моцениго стоило большого труда убедить Орлова послушаться его совета и спасти русский флот. В конце концов здравый смысл одержал верх.

Русская эскадра подошла к острову Зант — резиденции Моцениго. Там он снабдил ее лоцманами и… последней агентурной информацией: турецкая эскадра из Дульцинье уже вышла в море для соединения с другими эскадрами «в видах предстоящей операции*. Русские выступили и действительно обнаружили и перехватили турецкую эскадру в Адриатическом море, навязали ей сражение и почти полностью уничтожили ее. Семнадцать больших кораблей было сожжено, а остальные одиннадцать, получив тяжелые повреждения, спаслись в порту Парос. До конца войны ни одна из этих турецких эскадр не смела носа высунуть в открытое море.

Помимо этого Моцениго всю войну снабжал российский флот картами, обеспечивал лоцманами и людскими ресурсами. Пополнение личного состава кораблей вдали от России было почти неразрешимой проблемой. Приходилось направлять людей морем из Балтики через Атлантический океан в Средиземное море, на что уходили тогда многие месяцы. Моцениго организовал вербовку христиан в Греции, Албании и Далмации и предоставил нашему флоту более 5000 вооруженных солдат, не потребовав за это ни копейки.

Его информация из Константинополя была первоклассной: он добывал документальные материалы — доклады венецианского баила (посла) в Константинополе. Граф Спиридов — адмирал флота — так оценил работу Моцениго:

«Ты наги спаситель, ты наш верный сторож, мы за твоею прозорливостью пребываем спокойны; не сомневайся о награждениях померных отличности служб твоих».

Моцениго проработал почти до конца войны. Последним его подвигом была организация вывоза в Россию детей греческих патриотов из Морей (южная часть Греции). Паши брали там детей христиан в качестве заложников. Моцениго организовал скрытый вывоз детей на остров Зант, а оттуда — на русские корабли.

Турки были в бешенстве. Они потребовали от венецианских властей ареста Моцениго. Венецианцы, отличавшиеся необычайной трусостью перед турками, поспешили исполнить требование последних, арестовали графа и заточили его в тюрьму на острове Корфу.

Ему грозила верная смерть, скорее всего от яда, ибо католические священники широко пользовались этим средством для устранения неугодных. Адмирал Спиридов донес об аресте графа императрице, а сам принял меры к тому, чтобы захватить заложников из числа венецианских купцов, и объявил, что если Моцениго умрет, то он покончит с заложниками. Венецианский сенат большинством голосов постановил не выдавать Моцениго русским, если последние его не затребуют. Только после официального представления русского правительства 20 февраля 1774 года он был освобожден из тюрьмы. В отместку христианские земляки Моцениго решили лишить его права жительства в венецианских владениях и разграбили все его имущество.

Позже благодаря вмешательству графа Семена Романовича Воронцова, одного из лучших представителей русской дипломатии XVIII века, Моцениго был принял на службу по ведомству иностранных дел в России и назначен поверенным в делах при тосканском дворе.

КРЫМ — КАМЕНЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ ИЛИ РАЗМЕННАЯ ФИГУРА В БОЛЬШОЙ ИГРЕ

Совершенно особой главой в деятельности русской дипломатической разведки во время Русско-турецкой войны стала работа среди высшего слоя татар Крыма.

Как и раньше, русское правительство настойчиво добивалось учреждения консульства в Крыму еще до войны.

С уверенностью можно сказать, что Екатерина II с самого начала войны имела в виду вытеснение турок из Крыма. В официальных выступлениях нигде нельзя найти документа, свидетельствующего о том, что русское правительство преследовало цель аннексировать Крым. Однако можно предположить, что присоединение Крыма в 1783 году было реализацией плана, который возник значительно раньше, а именно во время Русско-турецкой войны. Об этом свидетельствует вся политика русского правительства во время войны. Основная цель войны — свобода русского мореплавания на Черном море — не могла быть достигнута без вытеснения турок из Крыма и овладения этим полуостровом. По существу, эта идея изложена Екатериной в рескрипте к командующему 2-й армией князю Долгорукому 18 декабря 1770 года:

«Стараться надобно будет, чтоб отобрать у турков занятые их гарнизонами крепости и получить оныя в свои руки, а через них и твердую ногу в Крымском полуострове, ибо всем небезизвестно, что в самом от нас на море постановленном плане освобождения его и прочих татар от турецкого властительства полагается за основание, чтоб достать себе и гавань на Черном море и укреплений в земле город для всегдашней с Крымом коммуникации и для охранения оного тем средством от нашествия впредь турков, кои бы инако сим полуостровом опять очень скоро и легко завладеть в состоянии были»^{94}.

«Твердая нога» на Крымском полуострове — это план овладения Крымом. Но Екатерина предполагала осуществить эту акцию не насильственными средствами, просто захватом, а ловким маневром, основанном на дипломатическом разведывательном искусстве. Мыслилось не просто «ступить ногой» в Крым, а изгнать турецких властителей силами крымских татар, заставить их отделиться от Оттоманской Порты и создать самостоятельное татарское государство, которое будет искать опору в главном протагонисте этой комбинации — России. Проще говоря, русские решили бить турецкую карту козырем татарской самостоятельности. Если бы это удалось, то, конечно, турецкому владычеству в Европе был бы нанесен смертельный удар. Это был первый шаг к изгнанию Турции из Европы, ибо засим, как известно, последовало изгнание их из Дунайских княжеств, затем с Балканского полуострова и т.д. Но первый шаг был самый трудный не только потому, что он был первый. Речь шла об отложении от Порты области, населенной исключительно единоверцами турок — мусульманами. Религиозные связи в мусульманском мире, особенно тогда, были необычайно сильны. Преодолеть этот фанатизм надо было особыми мерами — в этом была трудность задачи, с которой, однако, справилась русская дипломатическая разведка.

План изгнания из Крыма предусматривал несколько этапов. Первым этапом являлось отделение от крымского хана кочующих орд, вышедших из ногайских степей кочевников, составляющих основные силы хана.

Второй этап — отпадение Крыма от Порты и объявление его самостоятельности.

Третий этап — ликвидация татарского государства. Самым трудным был первый этап. Руководитель русской дипломатии и дипломатической разведки Н.И. Панин вначале избрал для этой цели запорожцев. Они напрямую сталкиваются с татарами. В истории запорожцев были такие периоды, когда они вместе с татарами били ляхов. Вот почему 19 декабря 1768 года императрица шлет грамоту войску запорожскому, призывая его к совместной борьбе против Турции, а Никита Иванович Панин сопровождает эту грамоту своим письмом к кошевому атаману Кальнишевскому, в котором излагает подробно свой план раскола татарско-турецкого лагеря. В этом письме он предлагает, какими аргументами надо оперировать перед татарами. Он говорит о том, что турки пользуются татарами, как пушечным мясом, что турки их презирают, эксплуатируют и пр. Он обещает татарам свободу религиозных отправлений в России, уравнение их во всех правах с русскими, ссылается на то, что в русской армии имеются генералы-мусульмане и т.д.

А киевскому генерал-губернатору Никита Иванович так объясняет свое письмо к Кальнишевскому:

«Из приложенной при сем копии с письма моего к кошевому атаману Кальнишевскому ваше превосходительство усмотреть изволите, что ему препоручается татарское покушение к преклонению запорожцев на их сторону обратить в нашу пользу. Сие, мне кажется, столь наилучшее ему поручить можно, потому что он, получая прямо к себе таковые лестные татарские отзывы, может быть, скорее изыщет случай их в наши сети уловить».^{95}

Вот вся программа — уловить татар в наши сети. Киевский же генерал-губернатор должен был выделить для этих целей асессора Чугуевца для руководства и нужную сумму денег, ибо доказано, что у таких скитающихся народов, как татары, «блеск злата гораздо большую силу имеет, нежели все доказательнейшие о их будущем благополучении резоны».

В какой-то мере «злато» повлияло на кочевников. После успешной кампании графа Румянцева в 1770 году четыре кочующих орды — Эдиссанская, Буджацкая, Эдичкульская и Джамбулицкая — отложились от Крыма и Порты, сложили оружие, заявили, что переходят в русское подданство, и покинули ряды турецкой армии. Русские разрешили им перейти через Днестр и кочевать в южнорусских степях. Этим была выполнена первая часть плана: удар был нанесен в самое сердце Сераля; русская нога приблизилась теперь к Крыму.

Кто же все-таки сумел так подействовать на татар? Это сделала русская разведка и, в частности, губернатор Слободской губернии генерал-майор Щербинин, а одним из агентов был наш знакомый — Якуб, дубоссарский воевода, вновь переметнувшийся на сторону русских, когда началась война.

Генерал-майор Щербинин, который непосредственно занимался татарскими делами, предложил использовать Якуба как человека весьма авторитетного среди татар для обработки татарских вожаков. Руководство дипломатического ведомства одобрило выбор Щербинина, но сообщило ему одновременно о том, что Якуб, по существу, изменник и что за ним необходимо наблюдать. Интересны мотивы русской разведки — почему она решила использовать заведомого провокатора. Вот как мотивируется это решение: Якуб «естественным образом чувствует внутреннее беспокойство, что о проступке его известно, чаятельно к свойственному подобнаго состояния людей средству, чтоб причиненное неудовольствие привесть в забвение и на том свое счастие основать и возымеет прибежище, то есть при приставившемся ему ныне случае поступать будет с рачением и верностию, искушению уже больше не поддержанною, когда получит одобрение и увидит себя навсегда здесь оставляемым. Таким образом, чтоб его и действительно как нужного человека для переду упрочить, а между тем и без нужды содержать себя он мог бы, дозволяется вам по желанию его не только привесть в присяге на вечное подданство, но и недоданную ему за два года пенсию по девяти сот Рублев за каждый произвесть и впредь, пока он при вашей комиссии находиться будет, потому ж производить, дав ему знать, что по окончании оной и точный для него этаблисимент сделан будет»^{96}.

Русская дипломатическая разведка, как мы видим из этого, была не бюрократическим аппаратом, а гибким инструментом. Она оценивала агента не с точки зрения формальных его деяний, а конкретной пользы, которую он мог принести. Якуб перед войной предал и был достоин казни. Но в новой обстановке он оказался полезным, и руководители разведки, входя в психологический анализ настроения Якуба, понимают, что, будучи помилован, он будет работать с необыкновенным рвением, тем более что обстановка кардинально изменилась, ибо Россия теперь победительница и искушениям он уже более не подвержен. Такое отношение к агентуре со стороны высшего руководства (рескрипт подписан Екатериной) свидетельствует о больших разведывательных талантах.

Вторым агентом был руководитель Эдиссанской орды Джан-Мамбет-бей, который не только перетянул всю орду на сторону России, но и сам предложил свои услуги по работе с другими ордами, а позднее, в конце 1771 года, стал на защиту русских границ между Волгой и Доном, помогая русским постам отбивать набеги кубанских татар.

Солидная агентура была завербована и среди духовных руководителей и мурз. Для организации работы среди татар отпущено было Щербинину сразу 20 000 рублей, а сверх того было поручено тайному советнику Собакину закупить в Москве золотых, серебряных вещей, шелковой и суконной материи, мехов, всего на 10 000 рублей, и отправить Щербинину для поощрения татарской агентуры.

Перед агентурой была поставлена одна задача: проникать в Крым и там вести антитурецкую пропаганду, склонять целые татарские орды к переходу в русское подданство. Генерал-аншефу Долгорукову было предложено «рассевать» возможно больше манифестов к татарам, призывающих их к переходу на сторону России.

Агентура шла, так сказать, впереди русских войск, психологически готовя татар к необходимости помириться с русскими. Под давлением русских войск хан Селим-Гирей капитулировал и заявил, что готов отложиться от Порты. Однако оказалось, что это всего лишь маневр. Усыпив бдительность русских, он сбежал в Турцию. Вместо него был избран ханом Сагиб-Гирей, а брат его — Шагинь-Гирей — Калгою (наследником).

Обстановка созрела для реализации второй части программы отторжения полуострова от Порты. Эту операцию поручили провести Щербинину. По высочайшему повелению он отправился туда со штатом специалистов-разведчиков, будучи снабжен деньгами в сумме 20 000 рублей и подарками на 30 000 рублей. В инструкции Щербинину указывалось, что его задача — добиться от хана и крымских вождей формальной декларации о независимости Крымского ханства, чтобы показать всей Европе, что эта независимость вовсе не навязана Россией хану, а является естественным стремлением крымских татар. Наряду с этим Щербинин должен был добиться от татар заключения ими договора с Россией, по которому к ней переходила бы Керчь и Еникале и обеспечивалась бы свобода плавания на Черном море.

Эта инструкция с точки зрения разведки примечательна тем, что она подробно излагает процедуру поэтапной вербовки агентуры, вовлечения в агентурную деятельность. Вряд ли какая-либо другая дипломатическая служба так последовательно излагала когда-нибудь этот метод воздействия на партнера по дипломатической пертрактации — дипломатическим документом.

В самом деле, надо было уговорить мусульман, воспитанных в слепом повиновении султану, чтобы они изменили своим привычкам, обычаям, законам и помогли бы «неверным христианам» воевать против своего духовного вождя и начальника. Надо было заставить их добровольно уступить врагу своему — России — крепости и порты. Как добиться этого? Был пример, когда один из русских разведчиков, статский советник Веселицкий, без агентурной подготовки пошел на татар, что называется, «в лоб». Он не только не добился успеха, но и испортил отношения с татарскими вождями, и его пришлось дезавуировать. Как же рассеять страх и опасения крымцев, как побороть их естественную вражду к православно-христианской России?

Инструкция Щербинину отвечает на эти вопросы так:

«Приличныя внушения, изъяснения, настоятельства, соединенные с терпеливостью, с наружным уважением их взаимных вопросов и ответов, и с возбуждением собственного их рассудка и внимания суть те орудия, которыя в сих окрестностях полезны и удачны быть имеют»^{97}.

Только путем приведения хана и крымских начальников в такое состояние, чтобы они поняли их интерес в необходимости сотрудничества с Россией, можно будет смягчить их, привести к желанию вести переговоры, разговаривать.

«Коль скоро вы приметите, что оныя в них действовать начинают, вступите в действительную негоциацию».

И не просто идти напролом, а подготовив почву агентурными средствами, через специально изученных лиц, после подкупа деньгами и подарками. Авторы вновь возвращаются к этому вопросу в § 13, чтобы подчеркнуть главное в задании:

«Сии суть средства, коих искусным употреблением стараться вы имеете преодолеть татар неподатность и как бы собственных мыслей их и рассмотрения следствием, по степеням происходящим подвигнуть хана Крымского с правительством не только на соглашение, но и на самое действительное и заботливое прошение, чтобы вышеозначенные два места, с окрестного землею, нашими людьми заняты были, внушая им, по пристойности времени и случаев для уничтожения затруднительств и от суеверства их, что и разность законов взаимной дружбе препятствовать не может и не долженствует; ибо никаким законом не запрещается искать своего благополучия, но паче каждому человеку такое побуждение врожденное есть. А между тем примечается вам здесь же, что преклонение на вашу сторону некоторых знатнейших и в обществе почтение имеющих из их духовнаго чина, также немалый дать может перевес в пользу ваших подвигов, будучи как известно, у всех магометан поповския изречения священны и почти одного с законом их достоинства, каковых людей весьма надлежало бы и ст. сов. Веселицкому, вступая в негоциацию с ханом, уловить предварительно; но он вопреки того, увидя от них затруднительства, попустился их поносить, что и не могло быть как весьма странно для слуха магометанского, а духовных их тем больше ожесточенными сделать, чтоб наши требования отвергать противностью в том их закона»^{98}.

Щербинин вполне справился со своей задачей. Хан Сагиб-Гирей декларировал независимость Крыма и послал в Петербург своего брата султана Шагинь-Гирея.

Вторая часть плана таким образом была вчерне реализована. Турки из Крыма были изгнаны. Теперь перед разведкой стояла новая задача — удержать Крым в состоянии независимости, отбить все атаки турецкой разведки на крымскую самостоятельность.

Эта задача представляла ряд трудностей, заключающихся в том, что у Турции была прекрасная «идеологическая» агентура в Крыму, на Кубани и всем Кавказе. Надо было поставить турецкой агентуре не только контрразведывательный барьер, но самим организовать вербовку такой агентуры среди правящих кругов Крыма. Цель — не допустить турецкую агентуру к власти. Надо было также готовить агентурные силы для реализации третьей части плана — ликвидации крымской самостоятельности и окончательного присоединения Крыма к России.

Этим занялся Щербинин еще будучи в Крыму. Он завербовал ханского секретаря и ряд других крупных чиновников. Затем этой работой занялся статский советник Веселицкий, оставленный в Крыму поверенным в делах. Но самая крупная вербовка по татарскому делу была проведена в Петербурге самим Н.И. Паниным: вербовка султана Шагинь-Гирея. Он позже сыграл огромную роль в деле присоединения Крыма к России.

Будучи послан из Крыма послом в Петербург, этот вельможа вначале повел себя весьма неучтиво по отношению к двору императрицы. Дело чуть не дошло до конфликта из-за вопросов протокола. Но Н.И. Панин сумел разглядеть в нем недюжинную личность, крупного организатора и решил пойти на вербовку султана. Его начали обхаживать, давая деньги, сколько он требовал. Помимо 100 рублей в день на содержание, он получил наличными 27 000 рублей. Кроме того, ему дали дорогую шубу, шапку, саблю с золотом и бриллиантами ценою в 20 000 рублей, табакерку, дорогостоящий перстень и бриллиантовое кольцо лично от Панина. Все эти расходы Панина не смущали, и в письме к Щербинину он пишет:

«А он к восприятию всяких понятий не неспособным видится, и буде устоит в своих обещаниях, кои он сделал, и разставаясь со мной, то кажется с пользою и содействовать нам будет, чтоб грубых татар вразумить о прочности нашего с ними союза»^{99}.

Вначале Шагинь-Гирею не удалось убедить татар, и он, отверженный ими, остался в России на содержании русского правительства. Потом переехал на Таманский полуостров, куда перекочевали ногайские орды, и по приказу русского двора занимался там разведывательной деятельностью и борьбой с турецким влиянием. В 1773 году туркам удалось поднять бунт кубанских татар, который грозил распространиться на Кабарду и ногайские орды. В рескрипте на имя Щербинина Петербург предложил усилить агентурную работу, активизировать работу Джан-Мамбет-бея, вербовать среди духовенства и начальствующих лиц, чтобы действовать против Порты ее же методами, т.е. методами разведки. Рескрипт Щербинину гласит так: Шока однакоже помянутые татарские народы с сообщниками своими кабардинцами и другими горскими жителями представляются только еще сумнительными и колеблющимися, то приняться за их алчность и корыстолюбие для уничтожения всех их противных замыслов, т.е. те же самые сильно действуемые способы употребить к удержанию их в спокойном состоянии, какие Порта Оттоманская ко всем известиям не оставляет употреблять по их соблазну. По сим основаниям всемилостивейше апробуя мы сделанный вами весьма кстати поступок, в обещании Эдиссанскому главному начальнику Джан-Мамбет-бею умножить производимое ему жалование, препоручаем вам равным образом, сколько допустит пристойность и удобность, и другое легко-мысленными татарами и всеми кубанскими и горскими народами весьма уважаемое лицо, а именно Казьь-Тирей-Султаиа, которого и по содержанию предыдущего нашего рескрипта от 4 ноября минувшего года предписано вам было стараться приобресть в нашу сторону, и действительно, как наискорее, подобными и Джан-Мамбету поощрениями и дачами обратить на склонныя мысли, а наконец и всех татарских начальников и чиновных людей, кои в ордах имеют силу и доверенность и в состоянии находятся по своему произволу руководствовать оными, приласкать подарками же…»^{100}

Попутно же в Петербурге решаются на весьма важный шаг — назначают Шагинь-Гирея главой над всеми ногайскими ордами.

Так как управляющий Крымом брат Шагиня Сагиб-Гирей не пользовался доверием русских и не было надежд повлиять на него, было решено готовить ему преемника, посадить со временем на ханский престол русского кандидата, повторить польский опыт; другими словами, приступить к подготовке татарского варианта «Понятовского» в лице Шагинь-Гирея.

На первых порах он стал главой ногайцев, чтобы затем, по обстоятельствам, или отделить ногайцев полностью от крымцев, или, представив их основной силой крымского государства, навязать Крыму их кандидата — Шагинь-Гирея.

Назначение его состоялось в феврале 1774 года. Ему от императрицы было положено 1000 рублей в месяц содержания, и 30 000 рублей было отпущено Щербинину на разведывательные расходы. В качестве же непосредственного руководителя работой Шагинь-Гирея назначен был «приставом» бригадир Бринкин.

Реализация плана внедрения Шагинь-Гирея в качестве вождя ногайцев требовала большого такта как по отношению к ногайцам, так и по отношению к Шагинь-Гирею. Ведь надо помнить, что русская разведка проводила эту операцию во время войны, что ногайцы только что были оторваны от Порты, что среди них была сильная протурецкая прослойка. Шагинь-Гирей был весьма активный человек, волевой, энергичный, храбрый. С ним нельзя было обращаться как с вульгарным агентом, работающим за мзду.

Русская разведка все это учла, и в рескрипте В.М. Долгорукову от 26 февраля 1774 года указывалось:

«…и как из сего видно, что мы при всем Калге-Султану пособии деньгами и войсками, желаем однакоже по самому существу сего дела и предприятия, чтобы искательство им власти над ордами Ногайскими не малейшаго вида принуждения не имело, но приведено было к совершению с соблюдением всей наружной свободности»^{101}.

Большой интерес представляет письмо Н.И. Панина к Шагинь-Гирею, в котором он дает ему советы и рекомендации. Это образец вежливости, такта, уважения, тонкого внушения человеку, который, будучи, по существу, на жалованье у разведки, не должен, однако, быть оскорбляем даже намеком.

Н.И. Панин добивался в работе с агентурой прекрасных результатов и при этом всегда умел щадить человека в агенте.

Письмо Панина к Шагинь-Гирею мы позволяем себе привести здесь полностью не только как образец прошлого искусства, но и как поучительный материал для нашего времени. Вот оно:

«Сиятельный Калга-Султан, мой почтенный приятель! Полученное известие при высочайшем дворе Ея Императорского Величества, моей всемилостивейшей Государыни, о восприятом вашем сиятельством намерении переехать в Ногайские народы для начальствования над оными, произвело великое удовольствие.

Вы, мой почтенный приятель, сами предовольно ведаете, по бывшим поныне и многократным опытам и доказательствам и можете наилучше удостоверены быть к истинному вашему утешению, коликая здесь отдается справедливость вашему благоразумию и прочим достохвальным вашим качествам.

В состоянии быв. Ваше с-во при первом уже случае вообразить и представить себе всю пользу для татарских народов из тех распоряжений и мер, кои в разсуждении их по случаю войны настоящей употреблены с высочайшей Ея Императорского Величества стороны и вы же продолжая оным поныне при всяких обстоятельствах с должною благодарностию и сообразоваться без сумнепия потщитесь вы, знаменитый и просвященный султан, при бытности вашей в ордах Ногайских и толь вяще, по подающимся лучшим там для вас способам, отечеству вашему и всем народам татарским учиниться благодетелем и наставником.

Природа ваша и добродетели отличныя достойны того, чтобы пароды татарские, избавленные великодушным Ея Императорского Величества подвигом по единому человеколюбию из поносного рабства и неволи и в независимом состоянии здешними попечениями и стражею сохраняемые, но к удивлению и крайнему сожалению, по малой своей разборчивости почти не чувствующие выгодности и превосходства настоящаго своего жребия пред прежним, презрительным, тяжким и бедственным во всем том были вразумлены и приведены в прочный для них порядок через Ваше с-во и что таким образом слава вашего имени и в будущее их потомство распространилась для примера и подражания.

Ея Императорское Величество, моя всемилостивейшая Государыня в совершенном надеянии находиться изволит, что вы, почтенный султан, где когда ваше пребывание ни будет, всегда однакож поведение ваше быть имеет истинную к стране здешней доверенность вашу доказывающее, т.е. самое тож, которое приобрело уже вам столько монарших Ея Величества милостей, по вашим превосходным заслугам к отечеству вашему и ко всем татарским народам для руководствования коих к прямому благоденствию все поныне ваши старания и труды направлены и устремлены были.

Непостижимый Всевышнего промысл, возбудивший Монархиню воззреть милосердия оком на татар в такое время, когда они наименьше ожидать могли принятия их в союз со Всероссийскою Империею, но вопреки того поражения и конечного истребления от меча вознесяннаго и внушивший великодушному Ея Величеству сердиту стать содетельницею настоящей их участи, свойственной их происхождению и образу жизни, колико ощутителен вам мой истинный приятель, толико и поощрением служить вам долженствует к продолжению подвигов, на то употребляемых, чтоб преодолеть татарские мечты и предубеждения, привычки, препятствующие им вникнуть в существо оказанного им в свете почти безпримернаго благодеяния, и к чему, по-видимому, действующей деснице того ж всеблагого и милосердного Бога наилучшая и откроется уже удобность, по установлении вашего пребывании по средине Ногайских орд и перенятия на себя главного над ними начальства.

Я по точному Ея Императорского Величества повелению сообщаю вам чрез сие, мой почтенный и искренний приятель, что для достижения всего вашего намерения, в следствиях своих весьма полезным быть могущаго, и по здешнему разсуждению, как для вас самих, так еще паче для оных народов, вы не только деньгами, но и войсками воспособствованы будете, а сверх того, и те 12 тысяч рублев, кои вам назначены ежегодно для вашего в здешних границах пребывания, такожде производимы вам будут, пока благонамеренным останетесь, и в чем, конечно, нет никакого сомнения, и что если б и по случаю какой-либо для вас опасности вы долее между ногайцами быть не могли, тогда можете по-прежнему восприять прибежище в здешнюю Империю и ожидать всякого пристойного уважения.

Итак, усердно желаю Вашему с-ву наилучших успехов, при вступлении вашем в новый подвиг, и чтобы дарования ваши и достоинства восприяты были в настояшей их цене от пародов Ногайских, и тем совершилось ожидание увидеть их, наконец, вообще всех таковыми, каковыми быть они должны для собственной пользы и славы и в благодарность дозволенного им от Ея Императорского Величества покровительства, я с моей стороны и впредь всегда к Вашему сиятельству прибуду и доброжелательным и во всех ваших обстоятельствах истинное участие приемлющим.

Ея Императорского Величества

первенствующий министр

гр. Н.И. Панин.

В С.-Петербурге, 26 февраля 1774 г.»..^{102}.

Впоследствии история полностью оправдала ставку России на Шагинь-Гирея. После долгих перипетий он все-таки стал ханом Крымского государства, вел борьбу с Турцией. При нем в 1783 году была выполнена третья часть Крымского плана — татарское государство было ликвидировано, а полуостров перешел в русское владение. Шагинь-Гирей же был убит в Турции при невыясненных обстоятельствах.

Такова вкратце история деятельности русской дипломатической разведки в Турции во время первой Русско-турецкой войны, которая закончилась миром в Кучук-Кайнарджи 10 июля 1774 года. Основные цели войны были достигнуты. Крым и все татарские племена на Кубани получили полную самостоятельность. Кроме того, Россия получила крепости на Черном и Азовском морях: Керчь, Еникале, Азов и Кинсбург, а также свободу торгового мореплавания на Черном море.

Этим победам способствовала и русская дипломатическая разведка, и ее руководитель Н.И. Панин.