Ровесницы трудного века: Страницы семейной хроники

Отец

Я родилась в 1899 году в городе Можайске, в семье судебного следователя. Папа умер в 1902 году, когда сестра моя Таша была еще грудная. Он простудился, выезжая куда-то в глушь уезда на следствие, и заболел туберкулезом.

Об отце я слышала много хорошего от знавших его людей. С первых же лет работы в Можайске он организовал общество вспомоществования учителям, был его председателем до самой смерти. Вот что написано о нем в печатном отчете общества за 1902 год: «В конце года, 28 декабря, умер председатель правления С.М. Лодыженский. Доводя до сведения общего Собрания об утрате столь полезного, деятельного, много поработавшего на пользу общества члена, горячо любившего школу и народное просвещение, правление выражает уверенность, что общество вполне разделяет вместе с ним чувство глубокого сожаления об этой потере…» Еще он организовал кружок по устройству народных чтений с туманными картинами в Можайском уезде. Об этом мне рассказывал один из его лучших друзей Петр Иванович Корженевский. О Петре Ивановиче речь впереди еще будет, но я скажу только, что он работал в Москве адвокатом, а так как отец его жил в Можайске, то он часто приезжал туда. Много, конечно, о папе я слышала от мамы. Как-то еще в детстве, роясь в нашей небольшой библиотеке, я наткнулась на пять тоненьких брошюрок-отчетов «общества взаимопомощи» за папиной подписью и один рукописный отчет о производстве чтений. <…> Несмотря на то что отчет ведь чисто финансовый и озаглавлен: «Приходно-расходная запись сумм, собранных на устройство народных чтений и т. п.», чуть не на каждой странице проскальзывает горечь о том, как темны и невежественны люди и как несправедливы упреки в пьянстве и суеверии народа – несправедливы, потому что народ не виноват, что он беден и лишен возможности «разумных и нравственных развлечений».

Папу я помню плохо. Он был высокий, худой, носил пенсне, усы и бороду. По портрету, он немного похож на Чехова. Для меня он всегда был символом всего хорошего и доброго. Мама часто говорила об его исключительно мягком характере, за четыре года жизни с ним она не помнит, чтобы он на кого-нибудь повысил голос. Его большой портрет в черной раме, висящий у нас в детской, как бы удерживал меня от злости и капризов, а их было много в моем детстве.

Когда на улицах Можайска мы гуляли с няней и Ташей, часто к нам подходили незнакомые мне люди и говорили: «Старшая – вылитый портрет Сергея Михайловича, хорошо бы и характером на него походила». А я уже тогда понимала, что характером я не в папу.

Из самых ранних воспоминаний сохранилось два.

Помню аллейку в прадедушкином имении Отякове, по аллейке идут папа, мама и я. Папа везет колясочку. Аллейка на возвышении, направо парк, налево деревня Отяково, а прямо, когда кончается аллея, открывается очень красивый вид на поле, лес. На самом горизонте – железнодорожное полотно, пересекающее деревню Рыльково. Когда я рассказывала об этом воспоминании маме, она говорила, что это было самое любимое папино место, и когда они жили в Отякове, часто ходили туда гулять. Только вот не могли установить, кто же лежал в колясочке, Таша или Мишенька. Мама с папой поженились в 1898 году, в 1899-м родилась я, в 1900-м – Миша. Он умер в 1901-м «от зубов», как мама говорила. А Таша родилась в апреле 1902 года. Думаю, что все же в колясочке лежала Таша, а мне тогда было три года.

Второе воспоминание – смерть папы. Мы в Москве, у бабушки Оли, папиной мамы. Очень ясно помню утро, я стою на кровати, и меня одевают, даже помню, что мне надевали красную вязаную нижнюю юбочку, вдруг входят мама и тетя Соня, папина сестра, обе заплаканы. Особенно запомнилось мамино, все распухшее лицо. Мама говорит: «Леля, папа умер», и слезы закапали прямо на меня. И хорошо запомнилось мне странное ощущение. Я чувствую, что должна заплакать, все плачут, но заплакать я не могу, мне не совсем понятно слово «умер».

Мама

Образ нашей мамы очень хорошо передан в стихах сестры:

Мне хочется рассказать о тяжелом детстве, которое выпало на ее долю.

Мама родилась в семье Сергея Николаевича и Марии Михайловны Дурново. Когда произносится эта фамилия, первым делом приходится оговариваться, что к «вешателю» Дурново дедушка Сергей отношения не имел. В то время эта фамилия была распространена. Со мной в институте учились две девочки Дурново, совсем нам не родные, а также не родственники ни между собой, ни министру. Читала я, что была революционерка Лиза Дурново, и видела ее фамилию в «Словаре революционеров».

Братья Сергея Николаевича были скромные интеллигенты. Николай Николаевич – довольно известный профессор-языковед, а Михаил Николаевич – преподаватель гимназии; оба отличные семьянины. А у Сергея Николаевича семьи не получилось. Они развелись, когда мама была еще совсем маленькая. Развод в восьмидесятых годах прошлого века! Это же редкость! И вот эта редкость обрушилась на маленькую Наташу всей своей тяжестью. Отец, блестящий офицер и красавец, не замедлил жениться на богатой купчихе, вдове с тремя детьми, а мать тоже с кем-то сошлась, но прожила недолго, года через два она отравилась.

Сначала Наташа жила с матерью, но, как это ни странно, мать не любила ее. Била, запирала одну в комнате. А после ее смерти Наташа переехала к отцу. С ранних лет ребенок чувствовал, что он никому не нужен, что им тяготятся. Как только появилась возможность, отец отправил ее в институт. Из института ее не брали даже на каникулы. Затем в семействе отца родилось еще двое ребят. «Мои, твои и наши», как говорил Сергей Николаевич. И одно только светлое пятно было в ее детстве – это отец матери, ее дедушка Михаил Павлович Савелов. Он жил один, на покое, в своем небольшом именьице под Можайском, Отякове. Михаил Павлович рано потерял жену, и двое детей умерли тоже молодыми. Сын Павел даже не был женат. Все это ожесточило его, он забросил работу, общественно-выборные должности, охоту (в молодости он был страстный охотник, во время сезона охоты к нему съезжался чуть ли не весь уезд) и поселился со своей экономкой Александрой Егоровной, которая реально стала ему и женой.

В имении был чудный фруктовый сад. Михаил Павлович не нанимал садовника и сам за ним не ухаживал. <…> Был большой старинный двухэтажный дом, который помнил еще нашествие французов в 1812 году. Дом стал приходить в ветхость, требовался ремонт, тогда Михаил Павлович переехал в старенький флигель.

У Михаила Павловича и Александры Егоровны родилась девочка Машенька, она года на два была моложе моей мамы. Она выдавалась за сироту-племянницу Александры Егоровны. Как удивительно любили все скрывать и обманывать в старину! Я узнала, что Мария Михайловна дочь моего прадедушки, уже будучи большой девочкой, и то случайно. Сумели также скрыть и то, что мамина мать покончила жизнь самоубийством, а официальная версия была – отравление, как несчастный случай. Но возможно, что в этом была необходимость, ведь раньше самоубийц не разрешали хоронить на кладбище.

Так вот, как-то еще до института, во время очередных перебросок из дома в дом, моя мама попала в Отяково, к своему дедушке Михаилу Павловичу. Дедушка был строгий, высокий, носил длинные бакенбарды, не любил много говорить и называл маму Наталия Сергеевна. В общем, вид был суровый, а сердце доброе. А Александра Егоровна была намного моложе его, полная, добродушная, отнеслась к маме, как к своей дочке, закармливала ее всякими пышками и лепешками, и почувствовала мама там родное, и привязалась к ним всем своим сердцем. Но недолго ей приходилось там бывать – то отец получал назначение в другой город, то надо было ехать в институт. У мамы сохранились ее письма к дедушке из института. Это целая пачка трогательных детских излияний. Она, очевидно, взяла ее себе на память после смерти дедушки, а мы нашли эти письма после ее смерти – нашли в том же чемоданчике, где были папины отчеты.

«Дорогой мой дедушка, – писала она, – я только и живу мыслью о милом Отякове. Молю Бога о вашем здоровье. Несчетное количество раз целую дорогую Александру Егоровну. Вы пишете: „Тебе будет скучно у нас, может, захочешь поехать к отцу на лето“. Милый дедушка, у вас мне скучно никогда не может быть, а ехать к новой маме мне не хочется».

И вот закончила Наташа институт. Веселая, очень хорошенькая, с золотистой толстой косой и голубыми наивными глазами, она очень доброжелательно относилась к людям, и тем не менее жить в семье отца ей не хотелось. Кроме того что в этой большой семье все были чужие, ее отец обладал довольно трудным характером. Он был очень вспыльчив, взбалмошен и эгоистичен. Стоило кому-нибудь случайно разбить одну тарелку, как он хватал весь сервиз и швырял его на пол, приговаривая: «Бейте, бейте всё». Это из-за одной разбитой тарелки, а на что-нибудь более серьезное он мог и не обратить внимания.

После выпуска решили Наташу направить в Петербург, к ее родной тетке, сестре отца, Анастасии Николаевне Дурново. Тетку эту я никогда в жизни не видела, и представления о ней и об ее образе жизни у меня очень смутные. Слышала только, что она была очень красива, жила почему-то одна в Петербурге и каждое лето выезжала на дачу в Царское Село. Была она очень важная и строгая, но к маме отнеслась хорошо, увидела, что мама неплохо играет на рояле и голосок у нее довольно приятный (она и музыке, и пению училась в институте), и устроила ее тут же на какие-то музыкальные курсы. Мама ходила на них с большим удовольствием.

Жили они очень замкнуто, сразу маму поразило, что все буфеты у тети Насти были на запоре, и, видя такую скупость, бедная девочка стеснялась попросить прибавки к отпущенной ей порции. В смысле одежек тоже было плохо. Как-то вечером, идя домой с курсов, она почувствовала, что у нее отрывается подметка, зашла Наташа за уголок, оторвала эту подметку и пошла шагать на одной стельке. А на другой день долго мучилась перед тем, как сказать тетке о своей неудаче.

Но ни отсутствие туалетов, ни рваная обувь Наташиной жизнерадостности не сбавляли.

Окончив курсы (они были краткосрочные), Наташа поехала в свое любимое Отяково. Там ей было хорошо и просто. Летом – грибы, ягоды, дальние прогулки, и на рояле поиграет, и попоет, развлечет стариков. А зимой – с девушками-подружками из деревни на салазках с горы каталась, а под Новый год и в Крещенский вечер гадать к часовне ходили. <…>

И вот прошло немного времени, и познакомилась Наташа в Можайске с новым судебным следователем Сергеем Михайловичем Лодыженским. И конец зимы, и всю весну заливались под дугой колокольчики. Это можайские ямщики возили на тройке или на паре Сергея Михайловича в Отяково. А в июне сыграли свадьбу. Но только четыре года прожила мама с мужем, трое детей родилось, а с 1902 года, с двумя сиротами, осталась вдовой. Мы продолжали жить в Можайске, мама получала на нас небольшую пенсию. Квартиру сняли поменьше.

Няня

Я помнить себя начала очень поздно, так, подряд, помню лет с семи-восьми, а вот сестренка моя Таша помнит все очень рано. Да и хороша же была моя сестренка! Глазищи громадные, черные, личико нежное, розовое, а волосы густые, золотистые. Лет с пяти, наверно, у нее уже болтались сзади две толстенные косы, спускаясь ниже талии. Мама, Таша, няня – вот самые волшебные, дорогие слова детства.

Няня. Посчастливилось нам с Ташей, что ею оказался особенный человек. Особенный по своей доброте и необычайной одаренности. Ульяна Матвеевна Бычкова родилась незадолго до отмены крепостного права, в глухой деревеньке Тульской губернии, Чернского уезда. Улюська была еще пятилетней девочкой, когда по деревне прошла черная оспа. Вымирали от нее целыми семьями, умерли и родители Ули. Какие-то родственники поселились в их избе и присматривали за двумя младшими братьями, а Улю взяла к себе тетка. Она работала на господской кухне, и вот с тех пор началась нянина жизнь в людях. Оспа оставила ей тяжелый след, все лицо ее было рябое.

Шли годы, отменили крепостное право, девочка росла и, «вольная», так и осталась жить на барской кухне. И вот тут и сказалось ее необычайное трудолюбие и одаренность. Кому нужна была чужая девчонка? О школе даже и думать было нельзя, и все же Уля самоучкой научилась читать и писать. Помню, у няни, в ее сундучке, были свои книжки, и помню, как она нам читала их не хуже других взрослых. Шить, вышивать, вязать – все умела наша няня. Все наши детские платьица, белье – все было сшито ее руками. Шерстяные носки мы носили только нянины. А как она готовила, какое бесконечное количество блюд знала она! Какие кремы и пирожные умела она приготовлять! Она знала кухню и украинскую, и польскую, и еврейскую. Я просто привыкла к тому, что кто бы у нас ни обедал, обязательно восхищался няниной готовкой. Даже нас, маленьких, глупеньких девочек, няня поражала своей универсальностью. У нее был хороший голос, правда, пела она очень редко, но мы так любили, когда она пела. А какие сказки она нам рассказывала! И когда мы ее спрашивали: «Няня, почему ты все умеешь и все делаешь так хорошо? Кто тебя учил?» – она отвечала: «Меня никто не учил, я сама училась. Зимой вечера длинные, время свободное, каждый чем-нибудь занимается: кто вяжет, кто шьет, кто вышивает, а я тут как тут и смотрю во все глаза, а уж когда выпрошу себе иголку с ниткой, тут уж мне полное раздолье. И около поваров любила вертеться: готовили тогда много, господа богатые были, а хоть и подручных много, все же от моей помощи никто не отказывался, а я помогать помогаю, а сама приглядываюсь».

Появилась няня у нас вскоре после смерти папы. Было ей, наверное, лет сорок с небольшим. Была она невысокого роста, некрасивая, но в серых глазах ее светилась такая доброта и ум, что нам с Ташей она казалась красивой. Мама привезла ее из Москвы. До этого она много лет жила в одной семье и вырастила там двоих детей, и, как это ни странно, я даже запомнила фамилию этой семьи – Шенфельд, а дети – Таня и Юра. Запомнила, потому что дети эти долго переписывались с няней. Помню, как она читала длинные письма и вытирала слезинки, помню фотографии гимназистки и гимназиста – оба казались мне очень большими. Мы очень ревновали няню к этим письмам.

В доме Грачевых и в Отякове. Сашенька и Машенька

Первая квартира в Можайске, которую я вспоминаю смутно, – это дом Грачева. Он стоял на одной из главных улиц Можайска, недалеко от церкви Троицы, я помню эту белую, как бы кружевную церковь, от нее не осталось и следа после нашествия фашистов в 1941 году. <…>

На лето, уже в начале весны, мы уезжали в Отяково, к маминому дедушке. Мы поселялись в «большом доме» и, хотя в некоторых комнатах стояли у стен подпорки, ничего, жили, и не один год. А сколько чудес было в этом доме! Первое – это закрытая неотапливаемая комната на втором этаже, рядом с гостиной; она была завалена разными картинами и журналами с иллюстрациями. Как было интересно пробираться туда, вдыхать замечательный запах пыли и сырости и смотреть, смотреть. Второе – винтовая железная лестница из столовой на второй этаж; она была без перил, и человек, поднявшийся по ней, как бы вырастал из-под пола. Ходить нам по ней, конечно, строго запрещалось. Третье – стекла в окнах кабинета, рядом со столовой, были все разноцветные, и так интересно было, забравшись на широкий подоконник, смотреть в старинный парк через самые разнообразные оттенки. Четвертое – окно нашей детской, на втором этаже, выходило прямо на крышу террасы, и тоже интересно и страшно было вылезать туда. А заросший, совершенно запущенный парк вокруг дома! Там были липы, которые трое взрослых не могли обхватить, взявшись за руки. Вообще, обхватывать деревья было одно из наших любимых занятий. А сколько малины, крыжовника и смородины росло в зарослях парка, правда, ягоды были мелкие, их клевали куры, мальчишки из деревни набирали полные картузы. И так смешно нам было, что, увидев нас, мальчишки с испугом убегали.

Но больше всего я любила ходить во флигель к дедушке. Собственно к дедушке меня редко допускали, да я и сама побаивалась его, а вот попасть на половину к Александре Егоровне было блаженство. Там была какая-то особая обстановка, не похожая на нашу домашнюю. Высокие кровати с перинами, с бесконечными разных размеров подушками, прикрытыми кружевными накидками. Всегда Сашенька угощала меня очень вкусными пирогами и пряниками своего печения. Она меня баловала, и, когда я высказывала желание покувыркаться на подушках, помню, под воркотню Машеньки снимались кружева, я разувалась, и начиналось веселье. <…>

Я так любила бывать во флигеле, что ночь мне казалась слишком длинной разлукой с любимым флигелем. Правда, ночь у меня действительно была длинная, я любила заваливаться спать очень рано, часов с семи, еще не дождавшись ужина. Заберусь куда-нибудь в уголок и сплю. Помню, как Таша обязательно найдет меня в моем укромном месте, тормошит и приговаривает:

– Леля, Леля, спать рано, поиграй со мной, ведь ты только пришла.

Но я нема и глуха. Зато и просыпалась перед рассветом.

Хорошо у меня осталась в памяти одна такая ночь. В то лето мы уже не жили в своей детской на втором этаже, а жили в кабинете с разноцветными стеклами. Очевидно, решили, что на втором этаже опасно, потому что и мама спала в большой зале, на первом этаже. Зала эта была страшноватая, и я поражалась маминой храбрости. Потолок в зале был очень высокий, выше, чем в других комнатах. Окна выходили в самую заросль парка. Деревья и кусты подступали вплотную, поэтому в зале было всегда полутемно. Мрачно поблескивал паркет. Портьеры были тоже какие-то темные и длинные, а сама зала была довольно пустынна, мебели в ней было мало. В одном из темных углов стояла мамина кровать с тумбочкой, а неподалеку розовая кушетка. Я почему-то очень любила ее и называла «акушеркой». В ту ночь я проснулась, когда было еще совсем темно.

Почему-то в детстве мы с Ташей часто видели страшные сны. Проснешься, бывало, с бьющимся сердцем. В детской тихо, мирно поблескивает огонек лампадки, на видном месте стоит синий эмалированный чайник с кипяченой водой.

– Няня, пить!

Няня моментально вскакивает со своего дивана и уже стоит около тебя, протягивая чайник. Сделаешь два глотка и, набрав полный рот воды, делаешь вид, что хочешь спать дальше, а сама, как только услышишь нянино посапывание, начинаешь промывать водой глаза, чтобы больше не спать и не видеть этих противных снов. Но большей частью эта процедура не помогала, пригреешься и заснешь опять. Но в ту ночь я не заснула, да и бедной няне не дала спать. Проснувшись, взволнованная полетом ведьм, я, попив воды и промыв глаза, почувствовала бодрость и приятную пустоту в желудке и закидала няню вопросами об ужине. Бедная моя, терпеливая няня! Воображаю, как она уставала за день, и тем не менее отвечала на каждый мой дурацкий вопрос. Пыталась утихомирить меня:

– Ташу разбудишь, мама услышит – придет.

Но я разошлась:

– А что Настя ела? А что Яков ел? А что он пил, чай или молоко?

И вдруг шаги, открывается дверь, и входит рассерженная мама. Я не успела опомниться, как оказалась у нее на одной руке, в другой – мои простыни, одеяло, подушка, и мама несет меня в залу. Она деловито отшлепала меня, быстро постелила мне на кушетке и, прикрывая одеялом, сказала:

– Шевельнешься, еще получишь! Стыдно, большая девка, а не понимаешь: няня целый день работала, а ты ей спать не даешь!

Не успела мама произнести эти слова, как я услышала ее ровное дыхание. Боже мой, как мне было жутко и страшно, отовсюду наступали черные тени, вспомнились летающие ведьмы. А тьма кругом, солнце, наверно, никогда не встанет! И как я, прославленная трусиха, решилась бежать к няне на диван, не знаю. А путь ведь был дальний, нужно было пробежать всю залу и всю длинную столовую. Дверь в кабинет в самом конце столовой. До сих пор я помню ужас в своем сердце, сначала нужно было красться потихоньку, чтобы не наткнуться на что-нибудь, а уж в столовой я припустилась во весь дух и прямо к няне под одеяло.

– Вот она, явилась не запылилась, – шепчет няня, укутывая меня. – Ноги-то – ледышки.

Что подействовало на меня, наказание или пережитый страх, не знаю, но ночные разговоры я прекратила. Хотя просыпаться спозаранку продолжала. Однажды, проснувшись при слабом рассвете, я залезла к няне под одеяло и стала шептать ей на ухо:

– Няня, отведи меня к Сашеньке.

Как ни убеждала она меня, что рано, что Сашенька крепко спит, ничего не помогало. И вместо того чтобы заставить меня замолчать, няня встала, оделась, одела меня и повела к флигелю. Когда мы сошли с крыльца, на траве лежала крупная роса. Няня взяла меня на закорки и понесла к самому Сашенькину окну. Спущенные занавески, тишина, особый запах трав и цветов, который бывает только ранним утром в деревне. Вернулась няня вся мокрая от росы, и ни упреков, ни воркотни, а только сказала:

– Ну, теперь поверила мне, Фома неверный?

Помню, мне было как-то неловко и стыдно, но я, конечно, подавила в себе это чувство.

Лодыженские

Зимой из Можайска мы уезжали иногда погостить в Москву «к бабушке и тете Соне». Это папина мама и папина сестра, «Лодыженские», как их называла мама.

Я немного говорила о семейной обстановке Дурново (маминого отца), об обстановке Савеловых (маминого дедушки). Но здесь было нечто совсем другое. Лодыженские, богатые пензенские помещики, на зиму приезжали в Москву и снимали особняк. Один, который мне запомнился, находился у зоопарка, около него был большой сад. Теперь там новая территория зоопарка. Семья была большая и очень дружная. Глава семьи – Ольга Владимировна Лодыженская, вдова. Три ее сына (в том числе и мой отец) умерли от туберкулеза молодыми. Она жила с дочерью Софьей Михайловной и младшим сыном Ильей Михайловичем, который заканчивал лицей. Еще у них воспитывались два мальчика – сироты, дети ее родной сестры Анастасии Владимировны Сухотиной: Миша и Володя. <…>

Постоянно также у них находился Григорий Сергеевич Лодыженский и его жена Анна Алексеевна. Точно не знаю, каким родственником приходился дядя Гриша, но он был член их семьи. Прибавить к этому еще и товарищей дяди Илюши, так получалось, что за стол меньше пятнадцати человек не садилось.

Какой-то особый дух был у Лодыженских, все были очень дружелюбны, заботились друг о друге, но без сентиментальности. Сантименты вообще не поощрялись. Царили шутка и легкая ирония. Ужасно любили всякие розыгрыши и мистификации. Особенно дядя Гриша. Он очень любил всех дразнить. Мальчики, видно, привыкли к этому, закалились и не реагировали, да и старше они меня лет на семь-восемь были, а я дразнилась очень легко. Помню, как-то вечером мы все сидели за столом, а в соседней комнате, гостиной, света не было. Дядя Гриша стал пугать нас:

– Вот того, кто плохо будет есть, запру в темной гостиной и дверь на засов закрою.

Как это ни смешно теперь, тогда у дверей стояли засовы. Я так напугалась, что уже готова была дать ревака, как вдруг в этой самой гостиной зазвенел телефон. Дядя Гриша бросился к нему и стал разговаривать, не зажигая света, а за ним тут же бросилась моя сестренка Таша, закрыла две створки двери и, придерживая их своей трехлетней фигуркой, закричала на всю столовую:

– Леля, Леля, тасси сколей засов! – И мы заперли «страшного дядю Гришу» на засов в темной комнате. Хохоту было много. Дядю Гришу заставили признать, что Таша самый храбрый человек, и только тогда выпустили из плена, и даже бабушка Оля не сделала нам замечание, что мы вышли из-за стола без спроса.

Обед у Лодыженских, как мне тогда казалось, был очень длинной и скучной процедурой. Помню бесконечный стол, накрытый белоснежной скатертью, с крахмальными салфетками у каждого прибора. Детям эти салфетки повязывались вокруг шеи, мужчины как-то прицепляли их за уголок у ворота, а женщины клали на колени. Около большого стола стоял так называемый закусочный столик. Он был весь уставлен разнообразными нарезанными закусками, рюмками и графинами с вином. Перед тем как сесть за большой стол, мужчины подходили к этому столику, закусывали и выпивали стоя. Причем они обращались к бабушке, которая сидела во главе стола, пили за ее здоровье и спрашивали ее разрешения по «первой и по второй».

– Можно, мама?

– Можно, тетя? – слышалось кругом.

– Можно, можно, – величественно морщилась бабушка. Но я заметила, что все обманывают бабушку и убавляют количество рюмок.

Как я, при всей своей прыткости, не заявила об этом во всеуслышание, не знаю, но однажды все-таки поставила маму в очень неловкое положение во время такого обеда. Все шло, как всегда, чинно. Лакей, в белых перчатках, обносил всех котлетами. Я отодвинула свою тарелку и не дала на нее ничего положить.

– Что ты, Леля, – ласково обратилась ко мне тетя Соня, – ты обязательно должна съесть коклетку. – Она выговаривала это слово по-французски.

– Ваши коклетки, – громко заявила я, – только об стену швырять, вот наша няня делает котлеты – это да!

Мама вся побелела:

– Выйди сейчас же из-за стола.

Я встала с победоносным видом, но, взглянув на маму, поняла, что расплата неизбежна, и заревела. Тут же встала и пошла за мной тетя Соня, предварительно спросив разрешения у бабушки. Она привела меня в какую-то небольшую комнату, заставила что-то съесть и тихо и спокойно объяснила неправильность и грубость моего поступка.

Я очень любила тетю Соню. Мне она казалась необыкновенно доброй, да она такой и была на самом деле. В молодости она отличалась красотой, от женихов отбою не было, но тетя Соня всем отказывала. Говорят, что она любила кого-то, кто не мог быть ее мужем. Но главная причина, по-моему, была другая: она обожала свою мать, бабушку Олю, очень жалела ее, ведь сколько горя выпало на ее долю, и Соня решила себя посвятить ей. Позже, когда я читала «Дворянское гнездо» Тургенева, образ Лизы, который в то время был моим идеалом, отождествлялся у меня с тетей Соней.

Мама долго не могла забыть того стыда, что пережила за меня.

– Надо быть Лодыженскими, – говорила она, – чтобы глазом не моргнуть на твою выходку, как будто ничего не случилось.

Такт и воспитанность были основной чертой этой семьи. У них никто не повышал голоса, никто не позволял себе тыкать прислуге. А прислуга жила у них по двадцать-тридцать лет. Помню горничную, которая жила у них десять лет, и все считали ее новенькой. Жена дяди Гриши, тетя Анюта, была цыганкой из хора. В то время это было модно, аристократы и дворяне женились на простых цыганках. Но что терпела бедная женщина от своей новой родни! Или полный бойкот, или насмешки и упреки. Здесь тетя Анюта была принята в семью на равных правах с мамой и тетей Натулей, женой дяди Володи. Да и она сама умела держать себя так, что ничем не отличалась от них, ни в одежде, ни в разговоре.

Когда мой папа окончил университет, ему предложили место прокурора в Москве, наверно, тут сыграла роль протекция и обширное знакомство Лодыженских. Но папа отказался, он не захотел быть прокурором и взял место судебного следователя в маленьком, заштатном городке Можайске. Позже я спрашивала маму, как реагировала его семья на этот отказ, ведь матери приятнее было бы иметь сына около себя. Мама ответила мне, что главным правилом семьи было никого не принуждать, взрослые люди сами должны знать, как им поступить, это правило основывалось на большом уважении и доверии друг к другу.

Бабушка и тетя Соня очень любили нас, других внуков у бабушки не было. Помню, когда мы приезжали к ним, тетя Соня первым делом шла с нами в игрушечный магазин. Помню большой сад около дома. Мы там катались на салазках, а рядом жил граф Татищев, у него тоже был сад, там тоже были дети, и я запомнила задиристого мальчишку Костю: он ненавидел девочек и всячески дразнил их. Однажды он пришел к тете Соне с каким-то поручением. А тетя Соня, как всегда во время наших приездов, не отходила от нас. Помню, мы перед сном пили молоко. Костя бросил на меня презрительный взгляд, потом мельком взглянул на Ташу и вдруг остановился. Несколько минут он стоял, раскрыв рот и не спуская с Таши глаз, а та невозмутимо цедила свое молоко. Тетя Соня нарушила молчание:

– Что, Костя, тебе понравилась моя племянница?

– Я никогда такой не видал, откуда она взялась?

Все засмеялись, а Костя продолжал стоять и смотреть, нисколько не смущаясь. И только когда няня унесла Ташу спать, пошел домой.

Крым

В раннем детстве мама перенесла несколько воспалений легких, врачи посоветовали ей провести два-три месяца зимы на юге. В Севастополе жила мамина институтская подруга Маруся Федулаева… Она присмотрела маленькую квартирку, и мама решила поехать туда с нами и с няней. Средства наши были весьма ограниченны, очевидно, мамин дедушка Михаил Павлович дал денег на эту поездку. Возможно, и Лодыженские помогли.

Крымская природа даже в зимнее время произвела на меня сказочное впечатление. Помню Мичманский сад на горке, бульвар на набережной, с какими-то необыкновенно красивыми деревьями. И конечно, необъятное море. Квартирка наша была очень маленькая, вход через кухню, затем из кухни шла дверь в комнату побольше, а из нее в маленькую. До обеда с нами гуляла мама, а няня готовила обед, а после обеда мама отдыхала, а няня шла с нами гулять. <…>

Почему-то еще ярко остался в памяти розовый эмалированный тазик, наполненный грецкими орехами, в этом тазике обычно мыли посуду. Наверно, это запомнилось потому, что в Можайске такого обилия любимых грецких орехов мы не видели. <…>

Решилась мама оплатить туда и обратно дорогу «няне-старушке», так я звала свою первую няню, которая жила у нас до няни Ульяны Матвеевны. Она принуждена была уйти от нас, так как у нее родилась своя внучка Варя. Жили они в пригородной слободе Можайска, Чертанове, и часто приходили к нам в гости с Варей. Так вот, мама выписала «няню-старушку» к нам, так как в Севастополе или не было, или была очень дорогая картошка, и привезла она нам, кроме картошки, еще елочку. «Няня-старушка» погостила у нас немножко, помню, как она приговаривала:

– Это что ж такое, крошечная елочка, на стол поставить, и – рупь, а рупь – большие деньги.

И действительно, «рупь» тогда были большие деньги…

Дальше помню, как мы ехали домой. Нам с Ташей очень нравилось бегать по узкому и длинному коридору купейного вагона, в наших играх принимал участие офицер из соседнего купе. Мы с Ташей были уверены, что он такой веселый и ему интересно бегать с нами. Потом он подарил нам по нитке кораллов и по японскому вееру. Он ехал, оказывается, из Японии. Долго эти кораллы и веера жили у нас. Вообще, к игрушкам было совсем другое отношение и взрослых, и детей, чем в настоящее время, и, по-моему, более правильное. Игрушки дарились только на большие праздники, на рождение, именины и на елку. Дети более ценили их и берегли. А сейчас игрушки дарятся просто так, и праздничность и радость подарка блекнет. Помню, мама заставила нас тут же отнести обратно эти веера и бусы, мы понесли, но, отдавая, так горько заплакали, что мамино сердце смягчилось и она разрешила нам оставить их себе.

Новые друзья

1906–1907 годы мы жили вторую зиму в доме Тютина. Это был голубенький домик, стоявший на окраине Можайска. <…>

Когда в сентябре мы уезжали из Отякова в Можайск, прадедушка, Михаил Павлович, стал часто прихварывать, и мама уговорила его и Александру Егоровну переехать на зиму в Можайск – к врачам поближе, ей спокойнее. Они сняли квартиру в двухэтажном доме, а над ними жила семья Булановых: Борис Николаевич, акцизный чиновник, его жена, Софья Брониславовна, и четверо детей – Витя, Маня, Нина и Женя. Женя была совсем крошка. Мама часто ходила к дедушке и познакомилась с Софьей Брониславовной. Они были почти одного возраста и очень быстро подружились.

Помню, как мама привела нас знакомиться с ребятами. Сначала знакомство получилось неудачное. Мы жались к маме, а Булановы все трое побежали в свою детскую и стали там греметь игрушками. Так как любопытство было во мне развито несоразмерно с другими качествами, я тихонько подошла к двери и увидела, что они прячут игрушки куда попало, под кровать, под матрасы.

– Маня, Нина, – позвала Софья Брониславовна, – куда же вы ушли? Ведите гостей в свою комнату, поиграйте с ними.

Маня вышла, индифферентно пожимая плечами:

– Пожалуйста, идите.

Когда мы вошли в детскую, она плотно прикрыла дверь и сказала:

– Игрушек у нас нет, если не верите, ищите сами.

Я взяла Ташу за руку и побежала с ней к маме.

– Мама, пусть они придут к нам. Мы не будем прятать от них своих игрушек.

Софья Брониславовна пришла в ужас, но все выяснилось. Оказывается, до нас у них была какая-то девочка, которая утащила любимую куклу Нины, и из опасности и солидарности с Ниной «консилиум» решил от всех прятать игрушки. Софья Брониславовна сначала сердилась, а потом начала хохотать вместе с мамой. Но дружба у нас с Булановыми получилась, и можно сказать, что эта дружба прошла почти через всю нашу жизнь.

С осени 1906 года мама наняла мне учительницу. В Можайске жила семья исправника Перфильева. Жена у него умерла, а детей было много. В теперешнем представлении слова «исправник» и «бедность» несовместимы, и тем не менее все знали в Можайске, что Перфильевы бедствуют. Может, оттого, что хозяйки дома не было, а старшие дочери были довольно легкомысленны, но ходил слух, что они сами стирают по ночам и ночью же ходят полоскать на реку. По ночам, чтобы люди не видели, ведь бедность считалась позором для этих людей. Так вот, мама пригласила со мной заниматься одну из дочерей исправника, Любовь Аполлосовну Перфильеву. Статная, красивая и очень занятая своей внешностью, моя учительница мне сразу не понравилась. Она взяла с самого начала со мной какой-то очень строгий тон, как будто я в чем-то провинилась перед ней.

– Она тебя зовет не Леля, а Лола, – сказала Таша, поднимаясь на носки и стараясь придать себе важный вид, чтобы быть похожей на Любовь Аполлосовну. Я расхохоталась, и с тех пор мы стали звать ее за глаза Лола.

Моя нелюбовь к учительнице сказалась на результатах – они были плачевные: училась я из-под палки и только и думала, как бы увильнуть от занятий. Чтение я освоила быстро, тут же сообразив, что самой читать книжки очень приятно, по крайней мере, не надо клянчить маму и няню. Но письмо и арифметика – это было что-то ужасное. Меня долго заставляли писать палочки, и все равно писала я отвратительно, и на всю жизнь остался плохой почерк. И мама, и Лола часто ругали и наказывали меня.

– Ты же не дурочка, – говорила мне няня, – смотри, как хорошо читать научилась, а писать надо стараться аккуратно, а то, я гляжу, ты, когда пишешь, только и делаешь, что ручку в чернильницу макаешь, и вся выгваздаешься, вот и сейчас пальцы в чернилах. Мама говорит, что с тобой ей не справиться. Чтобы эту вашу Лолу нанять, она взялась с мальчишками казначея Тихонова по-французски заниматься, а от Лолы этой толку мало, да и ты уж больно упряма.

Но и нянины увещевания плохо помогали.

Мамина болезнь

<…>

Зимой опять заболела мама, на этот раз воспаление оказалось крупозное. Ненадолго помог Крым! Положение было угрожающее. Температура все время прыгала, то подскакивала до 40°, то опускалась до 36°. Помню, Ташенька не отходила от двери маминой спальни. Однажды она подошла ко мне и, смотря мне прямо в глаза своими большими грустными глазами, сказала:

– Леля, а если мамочка умлет, то мы совсем селетки будем! – Она не выговаривала букву «р».

И хотя «холодный страх костлявой лапой» тоже сжал мне сердце, помню, как я фыркнула и грубо прикрикнула на нее:

– Дура, «селетки», не смей так говорить! – Таша тихо, не по-детски заплакала.

Вообще, вела я себя отвратительно: шумела, шалила, как будто ничего не случилось. А тут новое несчастье. От Сашеньки сообщили, что умер мамин дедушка. Доктор Сазыкин сказал, что мама ни в коем случае не должна знать об этой смерти, он считал, что на днях у нее должен быть кризис и это известие может убить ее. Няня объяснила нам, чтобы мы не проговорились маме, если она будет спрашивать нас о дедушке, причем объясняла главным образом мне.

– Таша-то все понимает, – сказала она. Еще она просила нас не проговориться, что Сашенька уехала в Москву за гробом.

Я всю жизнь не могла вспомнить без отвращения к себе, как я бегала по столовой и кричала:

– А Сашенька в Москву уехала, в Москву уехала!

Помню, как из маминой спальни выскочила Софья Брониславовна и сказала:

– Не кричи, мама только что заснула, – и добавила: – Ну и противная девчонка! – И, несмотря на эти слова, я помню признательное чувство к Софье Брониславовне за то, что она ходила к маме во время ее болезни, а она ходила часто, несмотря на то что дома у нее было четверо ребят.

Дедушку хоронили в день маминого кризиса, причем пронести должны были на кладбище как раз мимо нашего дома. Хоронили, конечно, со священниками и с хором. Но мама крепко спала. Когда маме стало лучше и мы с няней пришли к ней, помню, она рассказывала няне, что она во сне слышала ангельское пение, и от этого пения ей все делалось лучше и лучше, и она проснулась здоровой.

Дедушка, оказывается, заранее приготовил завещание. Все свои деньги и имущество он оставил Сашеньке с Машенькой, а имение Отяково оставил нам с Ташей, причем мы имели право войти во владение, только когда мне исполнится 21 год. Опекуншей над нами он назначил маму, но она не имела права ни продать ни одной десятины, ни заложить имение. Доходами с имения она имела право пользоваться по своему усмотрению. <…>

День рождения

Но вот наступил март, а в марте нас ждало два праздника: 6 марта мое рождение, а 8-го – Нины Булановой… Мы с ней были одногодки, но получилось так, что Нина подружилась с Ташей, а я с Маней. Маня была старше меня на год, а Витя старше Мани тоже на год. С Маней нас объединила любовь к чтению, любили мы также вместе пофантазировать. А Нина с Ташей очень любили животных, обожали лошадей, собирали повсюду щенят и котят. В общем, мы с Маней были типичные девочки, а в Нине с Ташей было мальчишество, недаром старший Буланов Витя, если снисходил играть с нами, явно предпочитал Нину с Ташей… <…>

На мое рождение пришли торжественные Маня с Ниной и принесли подарки. <…> У Таши и у меня были маленькие столики. Мы сели в детской за свои столики. Нина и Таша завели разговор о пожарных лошадях, а я раскрыла коробку, и мы с Маней стали уплетать конфеты. Няня, которая всегда издали следила за нами, встала у лежанки и стала мне делать какие-то знаки. Я поняла их так, что я слишком увлеклась и не угощаю Маню. Стала угощать ее. Маня говорит:

– Я не откажусь.

Но няня продолжает что-то показывать мне. <…>

– Леля, пойди сюда, я тебе воротник у платья поправлю.

Отведя меня в сторону, няня возмущалась:

– Как же тебе не стыдно, Нина подарила тебе конфеты, а ты ее даже не угощаешь.

– Вот еще, мы с ними в ссоре, значит, и Ташку угощать!

Но няня как-то незаметно навела порядок «ради дня рождения».

Весна, все теплее, теплее, кончены ненавистные занятия. Мы едем в Отяково. И еще радость: с нами едут Булановы. Правда, ненадолго. Софье Брониславовне нужно съездить в Москву. Но что значит ненадолго? Ведь в детстве счет времени ведется особым способом, живешь сегодняшним днем. Уже перевезли все вещи, мама и няня уже в Отякове, а с нами нянина помощница Настя. Мы ее любим, она веселая, хохотунья и певунья. Она повезет нас всех в коляске, а сама поедет за кучера.

– Мы едем с Настей, мы едем с Настей, – поет, припрыгивая, Таша, – она нам будет давать править Шведкой.

– Чур, я первый, – весело кричит Витя.

– Вторая, – поднимает руку Нина.

– А я третья, – опять запрыгала Таша и смотрит на нас с Маней. Мы молчим.

– А они поедут как барыни, наденут шляпы с перьями, – хохочет Нина.

– Не дури, Нинища, – обижается Маня, – просто мы не любим править. Вам же лучше, в конце концов.

Из нашего переулочка мы выезжаем на базарную площадь, пересекаем ее и по Большой Афанасьевской, мимо церкви Троицы, мимо почты, прямо к железнодорожному мосту. Около моста Настя берет вожжи у Вити и останавливает лошадь. Идет поезд. Шум, грохот, быстро мелькают разноцветные вагончики.

– А что, если бы ты прямо поехала под мост, не останавливаясь? – спрашиваю я Настю. – Шведка бы взбесилась?

Настя качает головой:

– Взбеситься бы не взбесилась, а испужалась бы сильно, вишь, как гремит!

Вот и станция. От станции мы едем уже по проселочной дороге. А вот Шишкинский лес. Он тянется на несколько верст, но мы объезжаем его краем опушки. Здесь всегда глубокие колдобины и лужи. А вот и отяковское поле, а за ним деревня Отяково. Деревня большая, но главное, она очень широкая, от одной слободы до другой большое расстояние, посередине деревни два пруда, а третий в конце, перед самой усадьбой. По деревне девочки стараются проехать с шиком. Нина так лихо крутит кнутом, но ударить она, конечно, не ударит, вот целовать в морду – это другое дело. Промелькнули красные столбы, ветхая часовенка, и мы уже в усадьбе.

Это лето мы будем жить во флигеле. Интересно посмотреть, что там делается, во флигеле! Но нас дальше порога не пускают. Кругом беспорядок, раскрытые корзины, ящики. Мама просит нас погулять немножко, обед еще не готов.

Пожалуйста, погуляем с удовольствием. Выбегаем на дорогу. Навстречу нам нищий, высокий, лысый старик, с ним маленькая, беленькая девочка.

– Подайте, Христа ради, – говорит нищий.

Я хочу бежать к маме, но Маня останавливает меня.

– Леля, мама так занята, она рассердится на тебя, у нее там столько дел. Вы понимаете, – обращается она к нищему, – мы только-только приехали, еще не успели разобраться.

И вдруг нищий неожиданно улыбается и говорит:

– Ничего, не беспокойтесь, барышни, я приду когда-нибудь еще. Ничего, ничего.

Он взял за руку девочку и пошел по дороге. Мы стоим с Маней озадаченные. Витя, Нина и Таша куда-то убежали.

– Но хлеба-то неужели нам не дали бы! – говорю я.

– Хлеба-то, конечно, дали бы, – нерешительно говорит Маня. И мы вдруг одновременно рванулись к дому.

Запаренная няня, не дослушав нас, сунула нам кусок хлеба, и мы опрометью помчались догонять нищего. Мы видели, что они пошли по направлению к Косьмову. Дорога идет под горку и просматривается далеко. Но, странное дело, ни старика, ни девочки на дороге не видно.

– Куда же они делись? – недоумеваем мы. – Ведь прошло всего несколько минут, далеко уйти они не могли.

И тут же наша фантазия начинает лихорадочно работать. Перебивая друг друга и придумывая самые невероятные детали, мы решаем, что это святые, и они вознеслись на небо, пока мы бегали к няне, мы видели у них даже сияние над головами. Таким исключительным событием надо скорее поделиться с Ташей и Ниной. Находим всех троих. Витя пожимает плечами, но не спорит, молчит. А Нина и Таша горячо поддерживают наши предположения. Так интересно вечером ложиться спать на новом месте, нам стелют всем четверым в большой комнате, в бывшей дедушкиной гостиной, стены ее увешаны рогами оленей, есть картины с охотничьим сюжетом. Помню, при дедушке здесь висели даже ружья, но сейчас их нет. Таша с Ниной что-то все шепчутся, и, когда няня, заправив лампадку и погасив лампу, ушла, Нина торжественно объявляет:

– А мы с Ташей тоже видели чудо. Мы хотели встретить стадо и пошли к Бугайлову. Но стадо еще не было видно, и вдруг из кустиков выскочило какое-то страшное животное, оно было все черное, лохматое…

– И на голове у него был рог, – таинственно добавляет Таша.

– Оно перебежало нам дорогу, и вдруг поднялась пыль, и оно скрылось в этой пыли.

– Что же это за животное, на кого оно хоть похоже? – раздумчиво спрашивает Маня.

– Ни на кого, это чудо.

Мне тоже хочется что-то сказать по поводу «этого чуда», но я незаметно засыпаю.

Новое хозяйство

Много забот и хлопот свалилось на маму в связи с приобретением Отякова. Правда, разрешалась проблема жилья. Снимать квартиру в Можайске было довольно дорого, но до постройки нового дома придется еще пожить в городе, так как провести зиму во флигеле опасно, из всех щелей и из-под пола дует. Скотину, бывшую при дедушке, Александра Егоровна распродала. У нас была лошадь Змейка и корова Лысенка, подаренные папе с мамой на свадьбу Лодыженскими. У Змейки была дочка Шведка, ее теперь не продадут. А то мама все говорила: «Вот продадим Шведку».

Ее в прошлом году объездил подрядчик Гудков, но, несмотря на то что она еще молодая, она очень смирная, не в мамашу. Змейка с норовом, зато очень красивая, породистая, вся белая. А Шведка получилась серенькая. Теперь не продадут и телочку, которую принесла этой зимой Лысенка. До сих пор всех телят продавали в мясную лавку Власовых, где мы брали мясо «на книжку». Теперь у нас будет жить кучер Яков, мама говорит, что без мужчины в усадьбе нельзя. Я слышала, как мама говорила няне, что многие ее знакомые советуют ей завести какое-нибудь дело, чтобы имение давало доход. Кто рекомендует настроить дач и сдавать их, а кто завести небольшую молочную ферму. Станция в двух верстах, лошади есть. Помню, няня, помолчав немного, сказала:

– Все это хорошо, но ведь без денег ничего не заведешь.

– Вот именно, – весело сказала мама и перевела разговор на другую тему.

Помню, вскоре после нашего приезда к нам пришла целая делегация бородатых, солидных отяковских крестьян. Это все дедушкины арендаторы. Я уже говорила, что Михаил Павлович никакого хозяйства не вел, а всю землю сдавал по десятинам крестьянам.

– Уж ты, Наталья Сергеевна, нас не обижай! Михаил Павлович, царство ему небесное, сколько лет нам землю сдавал. Ты с нами будешь по-Божески, и мы по-хорошему с тобой, – говорили отяковские, и мама стала жить «дедовским» методом.

В старом доме

У нас был небольшой шарабан, наверное, тоже подарок Лодыженских, это был довольно изящный экипаж, обитый черной блестящей клеенкой, он производил впечатление лакированного, козел в нем не было, а на сиденье больше трех человек уместиться не могли. Мы очень любили, когда мама брала нас с собой в этот шарабан. А ездила она в нем довольно часто: то нужно в город на почту, то в лавки. На этот раз ей нужно было на станцию. Не помню, что я натворила, но в виде наказания мама меня с собой не взяла. Поехала только с Ташей. Я, как водится, немножко поревела, потом сообразила, что няня занята на кухне и надо использовать возможность пробраться в старый дом, в комнату с картинками.

Мы так любили с Ташей эту комнату, и Булановы, когда приезжали, тоже стремились туда попасть. Но вкусы наши разделились. Витя, Нина и Таша первым делом принимались за изображения лошадей, а их было очень много, пожалуй, больше половины всех картин, были фотографии и гравюры, а больше всего было небольших квадратных окантованных картинок, видно, они когда-то висели на стенах. Друзья наши, вместе с Ташей, их разглядывали, находили сходство, спорили, а я даже и не прикасалась к лошадям. Что в них хорошего? Гораздо интереснее «Сватовство майора» Федотова, перовский «Рыбак», репинские «Охотники на привале», иллюстрации к «Князю Серебряному». А больше всего мне нравились «Русалки» Крамского. Эта картина висела раньше у нас в детской, в большом доме, и всегда производила на меня какое-то чарующее впечатление. Что же касается Мани, то она интересовалась и тем и другим.

Наглядевшись вдоволь, я решила пойти встречать маму и Ташу. Дойдя до столбов, я влезла на забор и стала смотреть на дорогу. Жарко. Тихо. Никого не видно и не слышно. Вдруг далеко на дороге показалась какая-то точка, она движется, теперь видно, что это едет лошадь. Вот она пропала, ее скрыли ветлы над прудом. А когда она выехала из-за деревьев, ясно видно Змейку, шарабан, а что это катится сзади? А, это кто-то едет на велосипеде. Проезжая мимо меня, Таша помахала мне какой-то коробочкой. Я бросилась за ними. Вот они остановились недалеко от каретного сарая, мама соскочила на землю, но Ташу еще не успела снять, но вдруг… Все произошло в одно мгновение. Велосипедист проехал мимо лошади. Змейка увидела его, испугалась и понесла. Таша одной рукой ухватилась за спинку шарабана, а в другой сжимала коробочку. Помню, как я закричала и замахала руками. Мама бросилась за Змейкой. Но, на счастье, на пути бешено летящей лошади оказался сарай, и она, ударившись о стену оглоблей, остановилась. Подбежавшая мама успела подхватить Ташу. Когда я с криком примчалась к ним, Таша совершенно спокойно протянула мне коробочку и сказала:

– Это тебе Мария Михайловна прислала.

До сих пор не знаю, что это было – храбрость или непонимание той катастрофы, которая могла произойти, вернее последнее, так как Таше было пять лет. Виновником оказался Павлик Блодзевич, сын еще папиного знакомого инженера, жившего на станции. Мама очень уважала эту пожилую чету.

Когда на этот раз она уезжала, Павлик вызвался проводить ее на велосипеде. Мама, зная нашу Змейку, просила его ехать сзади и не показываться на глаза лошади. И уже у самого дома он не выполнил маминой просьбы.

Дуня

Таша в своей поэме о детстве писала:

Крестьянская девчонка Дуня стала приходить к нам каждое воскресенье. В будни ее заставляли сидеть с ребятами брата. Как мы ждали ее, как считали дни до ее прихода! Несмотря на разницу возраста (она была старше меня на три года), несмотря на разницу бытовых условий, мы удивительно подошли друг другу. У нас были игры, в которые мы могли играть без отрыва целый день и продолжать их при следующем свидании.

Первая – довольно распространенная игра в «свой дом», по-моему, даже современные дети в нее играют. Сначала мы собирали в кучу все игрушки, потом делили на три части и разыгрывали, кому какая достанется. Каждый обладатель своего хозяйства должен был построить себе дом. Когда строительство заканчивалось, мы должны были ходить друг к другу в гости, праздновать праздники, косить сено, колоть дрова – словом, жить обычной жизнью. Но самое интересное в этой игре было, что период постройки дома очень долго не кончался, а мне лично даже казалось, что, когда уже все устроено, играть дальше неинтересно, и я во всеуслышание заявляла об этом. Но Дуня и Таша очень обижались на меня, они считали, что тут-то только игра и начинается. Но я все же выходила из игры, пошатавшись без цели, возвращалась к ним и начинала приглядываться, что они делают. И очень часто, увлеченная их фантазией, я опять включалась в игру. А фантазировали они очень здорово, вплоть до пожара и «распределения по квартирам погорельцев».

Вторая игра была придумана Дуней. Мы брали в руки палки, обматывали головы тряпками и изображали богомольцев, идущих «по святым местам». Было очень интересно идти по парку или по саду и воображать, что кругом необыкновенные предметы. Одна бросит какую-нибудь фразу, а другая продолжает ее. Дуня и Таша могли ходить бесконечно, а я и тут оказывалась нетерпеливой. Остановится Дуня перед каким-нибудь лопухом и говорит:

– Какой красивый цветок, он прямо огнем горит! – Ая сорву этот лопух, возьму его как зонтик и начну петь:

– Гори, гори ясно, чтобы не погасло!

Реакция бывала разная, иногда рассмеются, иногда рассердятся.

Третью игру придумали мы с Ташей по Дуниным рассказам. Мы любили слушать, когда Дуня говорила нам, как она проводит свои будни. Она рассказывала также, что делали взрослые, и нас поражало, как наполнен крестьянский день работой, особенно в летнее время. И мы решили играть в «мужика и бабу». Причем мужиком всегда была Таша. Мы вскакивали, как будто до рассвета, мужик шел ухаживать за скотиной, баба полола огород, готовила обед. В этой игре было интересно, что одно дело находило на другое.

– Батюшки, а кур-то я еще не кормила! – вскрикивала я. Но Дуне эта игра не понравилась. Понятно, она каждый день взаправду участвовала в этой игре.

Последняя зима в Можайске

Лето проходило, приближался день отъезда в Можайск. Эту зиму мы уже не поедем в дом Тютина. Там увеличилась семья, и дом понадобился самим хозяевам. Мама сняла дом Голубева, он стоит на Большой Афанасьевской – не то что дом Тютина, в переулочке, по которому никто и не ездит. В общем, я довольна, а Таша говорит:

– А какой был сад у Тютиных, а здесь маленький огородик и ни одного деревца.

– Зато наш новый дом голубее старого. – Последнее слово всегда должно быть за мной. <…>

И еще у нас новость. Настя выходит замуж за стражника Стулова. Я уже давно видала на кухне усатого дядьку. Нам с Ташей очень жаль Настю, тем более что появившаяся Ариша нам не нравится, хотя мама ее нахваливает. Она все-все передает маме и часто жалуется на нас. Настя была красивая, а эта шлюпоносая и говорит о себе:

– Я не красивая, но симпатичная.

А главное, мне не нравится, что она нашу няню зовет «нянька», а маму «барыня», причем она не выговаривает букву «р», и у нее получается «бауня». Однажды у Лодыженских кто-то назвал бабушку «барыня». Она же строго ответила:

– У меня есть имя, меня зовут Ольга Владимировна.

У мамы тоже есть имя. Вот с этим вопросом я и решила обратиться к маме. Но мама отнеслась к этому равнодушно:

– Не все ли равно, кто как называет.

– Ну а зачем она нашу няню «нянькой» зовет? Она ей не «нянька».

Мама засмеялась, а няня, которая была тут же, улыбаясь, сказала:

– Хоть горшком называй, только в печку не сажай.

В отместку нашему недругу мы решили звать ее Аришка. Мама попросила Лолу поучить нас с Ташей танцевать. Это уже было гораздо интереснее. Мама садилась за рояль, а Лола преображалась: она становилась веселой и танцевала с нами.

Приближалось Рождество, оно обещало много радостей: елка в клубе, елка у Булановых, елка в Маниной прогимназии, наконец, елка у нас. От елки в клубе у меня осталось очень веселое впечатление. Играл оркестр, я танцевала в первый раз в жизни, да еще под оркестр. Мы носились непрерывно, то друг с другом, то с Лолой. И Ташенька, несмотря на свои пять лет, не отставала от нас, в своем розовом платьице, с розовыми лентами в косах. Ее приглашали нарасхват, и даже меня пригласила какая-то незнакомая большая девочка. На другой день Лола, придя к нам, сказала маме:

– Девочки были очаровательны.

– Любочка! – сказала мама, делая большие глаза.

– А что, Любовь Аполлосовна верно говорит, – не утерпела вмешаться я. – У нас платья просто прелесть: сколько на них буфочек и какие золотые полосочки!

– Вот видите, – сказала мама Лоле.

У Булановых елка всегда бывала в сочельник, день именин младшей Жени. Там мы не танцевали, но зато искренне веселились. Если наши мамы были строгими к нам в будни, то в наши праздники нам давалась полная свобода. А душой общества была Нина. Эта аккуратненькая, пропорционально сложенная девочка, с плутовскими, лукавыми глазами и густой шапкой темных волос на голове, несмотря на неправильные черты лица, излучала какое-то обаяние. Недаром, став взрослой, Нина пользовалась успехом больше любой красавицы.

– Моя Нина лучше Мани, – говорила Таша, – она веселая.

А я, вспоминая скромную поэтическую фигурку голубоглазой блондинки Мани, отвечала:

– Нет, Маня лучше, она умнее.

– У каждого свой вкус, – примиряла нас няня.

Но, конечно, самые красивые в семье Булановых были младшая Женя и старший Витя. Жене тогда исполнилось три года, но красота в ней уже чувствовалась. Серые глаза, оттененные длинными ресницами, тонкие бровки, волнистые пепельные волосы гармонировали с правильными чертами лица. А Витя напоминал модные в то время открытки английских мальчиков. Гордый, немного надменный профиль, синие глаза, светлые волосы. Оба походили на мать, Софью Брониславовну. Вообще, две подруги, наши мамы, дополняли друг друга. В маме была какая-то яркость и необычайная жизнерадостность, а Софья Брониславовна мягче и лиричнее. «Нежнее, чем польская панна, и, значит, нежнее всего». Слова Бальмонта очень применимы здесь, так как Софья Брониславовна была наполовину полька.

Как прошла наша елка, я не помню, зато елку в Маниной прогимназии помню хорошо. Большой зал, вокруг елки чинно танцуют девочки в форменных платьях. Нина взяла Ташу за руку и вышла с ней тоже танцевать, но в общий круг они войти не решились и стали забавно кружиться перед стульями, на которых сидели мамы. Все смеялись и любовались ими.

– Леля, – сказала Маня, – хочешь, пойдем в мой класс и я покажу тебе свою парту?

– Хочу, хочу! – И мы весело побежали по коридору.

Я с интересом осмотрела Манину парту, посидела на ней, а рядом на соседней парте лежала какая-то книга, я взяла ее и только раскрыла, как слышу:

– Девочка, разве можно брать чужие книги, как тебе не стыдно! – Ко мне подошла ученица с очень сердитым лицом. Я растерянно положила книгу на место, и… весь вечер был испорчен.

После этого случая я стала чаще и чаще задумываться над тем, что скоро мне ехать в институт. Сначала я успокаивала себя мыслью, что год – это целая вечность, потом, чувствуя, что год очень быстро уменьшается, стала утешать себя тем, что в институте мне будет весело, там так много девочек, и вдруг подумала: а ведь девочки-то бывают разные. Хорошо Мане: кончились уроки, и идет себе домой к маме, к своим близким. А ведь меня отвезут к 1 сентября, и до Рождества, три с половиной месяца, буду среди чужих.

Кража

Зимой дома у нас появилась новая личность: часто стал приходить подрядчик Сергей Иванович Гудков. Когда он появлялся, в наших комнатах делалось очень тесно и всюду раздавался его громкий голос. Весной должны были начать строить новый дом в Отякове, и Гудков всегда приносил с собой какие-то планы и бумаги.

– Фу ты, какая теснотища у вас, – раздался его голос в гостиной. – Да вот, кажется, эта комната немного больше. – Он появился в столовой со своими бумагами, сдвинул мои тетрадки и расположился на столе. Я вскочила довольная, и мама почему-то на этот раз не послала меня учить уроки в гостиную.

Когда мама с Гудковым кончали свои разговоры и споры, на столе появлялась закуска и графинчик с водкой. Закусывая, Гудков рассказывал об охоте, как он однажды ходил на медведя. <…>

– А у Гудкова какая хорошая лошадь, серая в яблоках, – послышался Ташин голосок из уголка.

– У него и дочка-красавица есть, – сказала Аришка. А мама добавила:

– Богатая невеста.

– Как, разве Гудков богатый? – удивилась я, представляя себе его полушубок и высокие сапоги. – Разве богатые так одеваются?

Мама засмеялась:

– А хочешь, я тебе миллионершу покажу, вот увидишь, как она одета.

Мне только что объяснили большие числа, и мне казалось, что сосчитать миллион невозможно.

– Мамочка, покажи, – затянула я.

– Ну, только не приставать! Сегодня мне нужно к Соне, и я возьму вас с собой, но в дом не входить: вы поиграете с ребятами на улице, а я там буду недолго.

Когда уже начало смеркаться, мы вышли от Булановых и пошли по направлению к городскому саду.

– Что ж я не в ту сторону иду, – сказала мама. – Пойдем по базарной площади мимо рядов, я ведь тебе обещала миллионершу показать.

В торговых рядах было много мелких лавочек, у входа горели керосиновые лампы. Мама остановилась.

– Слушай меня внимательно: вот видишь, у крайней лавки, около бочки с селедками, стоит женщина – это и есть миллионерша.

– Ой-ой-ой! – закричала я.

– Тихо, – рассердилась мама, – когда мы будем проходить мимо, нам нужно вон по той дорожке выйти на нашу Афанасьевскую, никаких вопросов не задавать и не останавливаться. Ведь ты же большая, должна понимать, что это невежливо. Девять лет девке!

Мне было еще восемь. Мама почему-то мне всегда прибавляла год. Мы прошли мимо пожилой женщины, одетой в какую-то грязную, облезлую шубенку, она была подпоясана тоже грязным черным фартуком. Нет, останавливаться и смотреть на нее мне не хотелось. Когда мы проходили мимо, она кричала на здоровенного парня и показывала рукой на бочку с селедками. По дороге домой я засыпала маму вопросами. Сначала она отвечала мне, а потом ей это надоело. Дома я стала говорить на эту тему с няней. Но няня не разделяла моих ахов и охов.

– Кто там ее миллионы считал, – сказала она. – Каждый живет по своему усмотрению. А осудить легко. Нет, ты сначала влезь в его шкуру, а потом говори.

– Не хочу я в такую грязную шкуру влезать, – заявила я.

Но кто принял горячее участие в этом разговоре, так это Аришка.

– Ишь ты, не верит нянька, что у Стеклянниковой миллион. Да еще жалеть ее нужно: бедная, у нее миллион. А я ненавижу этих сквалыг и скупердяев. Каждую копеечку в кубышечку. Мне не миллион, мне хотя бы тысчонку дали, я бы показала, как надо жить: сейчас бы шляпу себе, манто отхватила. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты!

– Счастье в шляпе, – усмехнулась няня.

– Не в шляпе, а в деньгах счастье. Без денег человек – бездельник, запомни это.

– Ну ладно, идем, бездельница, ужинать, – добродушно увела няня разошедшуюся Аришку. У меня уже начали привычно слипаться глаза, а ответов на свои вопросы я так и не получила.

Последнее время дома часто поднимался разговор о том, что долго не едет наш сторож. Раньше, бывало, он часто заходил, а сейчас его давно что-то нет. Мама решила поехать в Отяково. Запрягли Шведку в санки. И почему-то с мамой поехала няня. Нам с Ташей было дико глядеть, как она усаживается в санки. Мы так привыкли, что наша няня домоседка, она никуда никогда не отлучалась. Мама уезжает в Москву, Аришка уходит к себе в Косьмово, Настя, когда жила у нас, уезжала к матери в какую-то далекую деревню. А няня всегда дома. И вот, когда мы остались одни с Аришкой, мы почувствовали себя очень непривычно.

– Ну, теперь я над вами хозяйка, – заявила она, – чтоб меня слушаться!

Но власти своей над нами она показывать не стала, просто ушла на кухню, и мы ее почти весь день не видели. Сначала мы поскучали, нехотя пообедали, а потом разыгрались и не заметили, как прошло время.

– Ну, съели волки вашу маму и няньку, – сказала Аришка, входя к нам в комнату, но, увидев, что Таша очень расстроилась, добавила: – Да я шучу, дурочка, приедут.

Мы заняли свою позицию у окна, стало темнеть.

– Вот они приехали! – радостно закричала Таша. Аришка побежала взять лошадь. Господи, как они долго не идут. Наконец вот идет мама.

– Нас обокрали, – были первые ее слова. Но на меня и на Ташу эти слова не произвели никакого впечатления. Мы так обрадовались, что мама и няня приехали, и весело прыгали вокруг них. Только через некоторое время до нас дошел смысл происшедшего. Было обнаружено, что в Отякове большой дом оказался пуст в буквальном смысле слова. Ни людей, ни вещей. Флигель цел, как был, так и остался заколоченным. Сараи с дровами и сеном тронуты, но по-Божески, кое-что оставлено и нам. Зато большой дом совершенно очищен.

– Если палец порежешь, то не найдешь тряпочки перевязать, – говорила няня.

Из разговоров с отяковскими мама выяснила, что «сторож» вывозил часто возы, куда – неизвестно, большей частью «по-темному», – им это было «ни к чему», может, так и надо.

Пропажа барахла нас с Ташей, конечно, не взволновала, но кого нам было очень жалко, так это Змейку. Мама оставила ее для пользования «сторожу», да и Аришке без нее легче. На другой день мама пошла заявлять в полицию о нашей пропаже. Но так ничего и не нашли, хотя мы надеялись, что по Змейке могут найти концы. Уж очень она заметная была и по масти, и по породистости. Сторожить теперь взялся бывший дедушкин, а теперь и наш лесник Алексей Крайний.

Интересно, как в старину среди крестьянства были развиты прозвища. Фамилия Крайнего была Шишкин, но скажи «Шишкин», никто и не догадается, кто это такой. А прозвище к нему прилепилось из-за того, что много лет назад его изба была крайняя в Отякове. Уж давно она стоит посередке деревни, а Крайним он так и остался. Наша Аришка известна как Глазова, а настоящая фамилия ее Брунова. И живет ее семья в Косьмове, а по-настоящему, в документах, эта деревня называется Михайловское. <…>

Семья Глазовых была в дружбе с Александрой Егоровной и Михаилом Павловичем. Глава семьи – отчаянный пьяница, но безотказный помощник во всех делах Савеловых. Старшая дочь его Маша жила у дедушки с ранних лет. Маша совсем не похожа на нашу толстую Аришку: она с большими черными глазами, худенькая, прозвали ее «букашка», но, по-моему, она более походила на стрекозу – такая же красивенькая, и говорила быстро, точно жужжала; младшую дочь звали Таня, она была в возрасте нашей Дуни, и мама хотела, чтобы мы подружились с ней, но нам она не понравилась: какая-то ленивая, сонная, и ее тоже большие голубые глаза смотрели на все очень равнодушно…

С осени у нас появилась с Ташей новая игра в Лолу. Мне нравилось изображать ее. Вообще, дети очень любят подражать и представлять то, что они видят. <…>

В новой игре мне хотелось изображать Лолу чересчур строгой и все время кричать на свою ученицу. А кричать-то было не за что, Таша с таким интересом взялась учить буквы, что очень быстро выучила все. И вдруг она сама пришла мне на помощь:

– Ну ее, твою Лолу, неужели она тебе не надоела? Давай играть просто в училку и девочку. Ты будешь мне задавать уроки, а когда я хорошо выучу, почитаешь мне.

Ташино предложение мне понравилось, и игра у нас привилась. Таша уже стала читать по слогам в моем старом букваре.

Как хорошо просыпаться утром в воскресенье! Впереди целый день свободы. Сегодня вернется мама из Москвы. Занавеска чуть приоткрыта, и видно, как мороз разрисовал стекла: вот пальма, а вот маленькая елочка, и все посыпано блестками – это солнечные лучи прокрались к нам в гости.

– Няня! – проснулась Таша. – Сегодня мама приедет?

– А она уже приехала, – сообщает няня, – вчера вечером.

Таша вскакивает с постели и хочет бежать босиком, в рубашке к маме в спальню.

– Куда ты, какая быстрая, мама спит, да и холодно, еще печки не топлены. Ну, одевайтесь. Леля, кто быстрее?

А я стою на кровати и роюсь на своей полке. Когда вспоминаю эти полки, висевшие у нас над кроватями, думаю, что в наше время никто не повесил бы таких даже на кухне. Да, в наш век лакированной мебели и пластика эти полки показались бы уродством. Три доски, и у каждой по краям пробито два отверстия, в отверстия продета толстая веревка, затем эта веревка связывается узлом над верхней полкой, и все сооружение вешается на большой крюк, вбитый в стену. А мы очень любили свои полочки, они такие гладенькие, черненькие. Но кто-то опять положил мне коробку спичек. Терпеть не могу, когда мне кладут что-то чужое. Это Аришка, наверно, и я бросаю спички на пол.

– Вот и хорошо – говорит няня, подбирая спички, – я ей их и отдам, только ты пожалеешь. – Няня говорит как-то загадочно.

Я смотрю на полку сестры. Там лежит такая же коробочка. Таша вскакивает и открывает ее. Обыкновенные спички.

– Это мама вам привезла, их можно есть, – наконец объясняет няня.

Спички сделаны очень похоже. Палочки беленькие, мятные, а концы обмазаны шоколадом, так что иллюзия полная. За завтраком няня говорит маме:

– А вам тут сюрприз приготовили. Леля Ташу читать научила.

Мама смотрит недоверчиво.

– Вот, Ташенька, прочти, тут крупные буквы. – Няня подает ей газету.

– «Русское слово», – медленно читает Таша. – «Обозре…»

Но я нетерпеливо вскакиваю.

– Тут слова какие-то дурацкие, – и подаю Таше букварь.

– «Мама, Миша, Маша», – бойко читает моя ученица.

Мама в восторге, целует и хвалит обеих.

– Вот бабушка и тетя Соня обрадуются, а то я все их огорчала тем, что Леля плохо учится. Сегодня же напишу им письмо.

Вдруг звонок. Аришка бежит открывать дверь, возвращается с улыбкой до ушей и подает маме свернутую бумажку:

– Вам телеграмм.

– Телеграмма, – ворчливо поправляю я.

– А так красивше: вам – телеграмм.

Таша бросается к маме.

– Ты опять уедешь?

Лицо мамы становится немного грустным.

– Нет, нет, никуда я не уеду, моя цыпочка. Какая погода чудесная, – быстро переходит она к хорошему настроению, – солнышко светит, идемте гулять.

– Солнце на лето, зима на мороз, – говорит няня, доставая наши одежки.

На Пасху я получила поздравительную открытку от тети Сони. «Какой ты молодец, что выучила Ташу читать, – писала она. – Надеюсь, так же будешь молодцом и на экзаменах».

Боже мой, все только и говорят об этих экзаменах! Но, странное дело, они меня совершенно не волнуют. А тревожит меня мысль о том, что скоро в институт, насовсем. Когда я думаю об отъезде, точно какая-то льдинка проскальзывает мне в сердце и становится так холодно и тоскливо. Но не надо об этом. Ведь впереди три месяца. Лето. Отяково. Булановы приедут погостить недельки на две, Дуня будет приходить каждое воскресенье. Мама сказала, что как мы только вернемся из Москвы, то сразу переедем в Отяково.

Экзамен в институт

14 мая мы выехали с мамой в Москву. Лодыженских в Москве уже года два не было. Дядя Илюша кончил учиться и занял какую-то выборную должность в Пензенской губернии. Кроме того, у него много хлопот по хозяйству. Два имения, в одном конный завод. Дядя Илюша очень увлекается им и устраивает там всякие новшества; Володя Сухотин заканчивает гимназию, живет с дядей Гришей и тетей Анютой. А с Мишей что-то плохо. Из кадетского корпуса выгнали, сейчас устраивают его живущим в гимназию. Остановились мы у дедушки Сергея, маминого папы. Там мужское царство. Сам дедушка, два долговязых гимназиста, Коля и Аля, и два денщика. Мачехи маминой нет. Я спросила маму:

– Почему Коля и Аля такие носатые, ведь дедушка красивый?

– В их мамашу. Ее нос Бог семерым нес, а ей одной достался.

– А почему ее здесь нет?

– Ну, знаешь, – рассердилась мама. – Ты слишком много вопросов задаешь, лучше давай я тебе диктант сделаю.

И вот наконец я, наряженная в белое пикейное платье с голубым шелковым поясом, завязанным сзади бантом, и с голубой лентой в распущенных волосах, отправляюсь с мамой на экзамен. Какое унылое и огромное здание этот институт у Красных ворот! Оно выходит и на Садовую и занимает большую часть Басманной. Нам открывает дверь швейцар в ливрее с галунами и длинными бакенбардами. Мы раздеваемся и поднимаемся по широкой мраморной желтой лестнице на второй этаж. Вот громадная двухэтажная зала, в старину она называлась «двухсветной». Родители остаются в коридоре. Я никогда бы не догадалась, что это коридор, думала, что это большая комната, если бы сухонькая маленькая женщина в темно-синем платье не сказала властным голосом:

– Родители, останьтесь в коридоре, а дети идите за мной в залу.

Нас рассаживают за столы. Рядом со мной оказывается очень милая девочка, у нее большие синие глаза и короткие, распущенные по плечам волосы. Она их все время приглаживает и дружелюбно поглядывает на меня. Мы начинаем знакомиться, ее зовут Тиной Жардецкой, она тоже поступает в седьмой класс. В институте счет наоборот: самый старший – первый класс, а самый младший – седьмой. А приготовительный – до седьмого. Начинаются экзамены. Я еле-еле натягиваю на семерки, только чтение хорошо. Да, отметки в институте 12-балльные, семь – удовлетворительно, а шесть – плохо. Когда я писала диктант, как всегда, испачкала все пальцы чернилами. Ко мне подошла высокая молодая дама, тоже в синем платье: «Ты что же пальцы о чулки вытираешь? Пойдем со мной, вымоешь руки». И она повела меня из залы по широченному коридору. В конце коридора – окно во всю стену, а по бокам – двери в классы. Во всех классах шли занятия. Только в последнем классе направо, видно, учительницы не было и девочки толпились около двери, чуть приоткрывая ее. Они с любопытством разглядывали меня, а я – их, но разглядеть мне их не пришлось. Моя спутница строго прикрикнула на них, и они скрылись за дверью. Одеты они, мне показалось, очень странно: юбки до полу. В конце коридора мы свернули налево, в маленький коридорчик. Там была раковина, и сердитая дама сама принялась отмывать мне руки, что-то приговаривая о моей беспомощности. Когда мы вернулись, девочки выходили из залы к своим родителям.

– Ну, хорошо хоть, без переэкзаменовок, – сказала мама.

Дома няня и Таша с интересом слушали мой рассказ об институте. А когда я начала делиться своими впечатлениями с Дуней, она сделала совершенно неожиданный для меня вывод:

– Счастливая ты, Леля, учиться будешь, как интересно! Мне четвертый класс не хотят дать закончить, а ты в институт поедешь!

– Да провались он, этот институт! – возмутилась я. – Небось не то запела бы, если бы тебя заперли туда на целую зиму, среди этих злючек, классных дам!

– Ничего. Для того чтобы выучиться, можно и потерпеть, – твердо, глядя мне в глаза, сказала Дуня.

Удивительное лицо у нашей Дуни. Оно напоминало мне лики святых на иконах. Сама смуглая, а глаза глядят так прямо и строго, и черты лица правильные и строгие. Можно подумать, что она и веселиться-то не умеет. А на самом деле она так любит и так понимает шутку и с ней всегда очень интересно мне и Таше. Мы сидим на балконе флигеля. Дом будет готов только к осени.

– А ты там, в институте, руками не махала? – вдруг спросила Таша. – Ты знаешь, Дуня, когда Леля чего-нибудь боится, она вот так вот машет руками и кричит: «Ай-ай-ай!»

Дуня смеется, а мне очень обидно, хотя это и верно.

– А ты вот так обедаешь. – Я обнимаю левой рукой невидимую тарелку и с присвистом прихлебываю суп с ложки, которую будто бы держу в правой руке. На этот раз обижается Таша.

– Ташенька, не сердись, – говорит Дуня. – Она очень смешно представляет. Представь меня, Леля.

Я приседаю, чтобы сделать платье подлиннее, хватаюсь за подол и говорю: «Батюшки мои, какую мне юбку мать короткую сшила! Скажут: „Украсть украла, а не сообразила, еле попку прикрыла“. А где же моя покрышка? Что же я простоволосая расхаживаю? Скажут: „Угорелая из бани выскочила“. Ах, вот она. – Я хватаю салфетку со стола и покрываюсь, как Дуня, с козырьком, но козырек прикрывает все лицо. – Ну вот, теперь можно и на люди показаться, ничего не скажут».

Хохочут обе. «Скажут» – любимое Дунино слово.

– Пойдемте на стройку, – предлагает Таша.

– Ну, что там интересного, – говорю я, – гнать нас будут. Лучше пойдемте сирени наломаем.

– Ладно, – говорит Дуня и благоразумно добавляет: – Только маму спроситесь.

Мама разрешила. За старым домом между старой липовой аллеей и молодой елочной – заросли сирени. Издали слышен ее замечательный запах, и издали слышно также, что там уже кто-то есть. Раздается смех и похрустывание веток. Это, конечно, отяковские мальчишки. Завидев нас, они убегают. Но, присмотревшись, что с нами нет взрослых, остаются невдалеке и напевают: «Леля – Таша – щи да каша». <…>

Нас встретила няня.

– А мама разрешила вам разуться, – сказала она. – Сегодня жарко.

– А где мама?

– Она уехала одна в шарабане на почту.

Первый раз в этом году мы пойдем босиком! Почему-то этот день у нас всегда запоминался, и даже иногда счет событий велся от этого дня: это было тогда, когда мы еще не ходили босиком. Я понимаю, что Таша ценила этот день потому, что она так с тех пор и не обувалась до осени, разве только уж очень холодно станет. Ну, в город, конечно, разутой не возьмут. А дома даже приезд гостей не заставит ее надеть на ноги туфли. А ведь мне это очень скоро надоедало: день-два, и я уже обуваюсь. Как особенно легко себя чувствуешь, когда в первый раз выйдешь босиком на траву. Ногам так мягко и хорошо, хотя иногда что-то покалывает ступни. Но я молчу и не показываю вида, ведь моя сестричка так терпелива, что мне стыдно признаться в том, что мне колко. А один случай особенно поразил меня. Это было, еще когда мы жили в большом доме, Таше было не больше трех лет. После дождя няня обула нас, и, хотя опять светило солнце и стало сухо, она больше разуваться не разрешила. Тогда мы решили сделать это самовольно: скрылись с няниных глаз и блаженствовали босиком. А когда няня позвала нас, я быстро помогла Таше надеть и зашнуровать башмачки. Через некоторое время Таша пожаловалась няне, что у нее в правом башмаке сидит лягушка. Няня не поверила, но предложила посмотреть.

– Ну ладно, не надо, – сказала Таша, и мы занялись какой-то игрой. А вечером в ее башмачке действительно оказалась раздавленная лягушка, с которой она проходила полдня.

Мама долго не возвращалась из города, а когда приехала, в руках у нее оказался сверток с розовым ситцем, и они с няней тут же на балконе разложили его на столе. Стали что-то размерять.

– Мне хочется, – сказала мама, – чтобы рукавов совсем не было. Сделайте мне большие крылышки.

– Нам будут шить платья с крылышками, – весело заявила я.

– Какое же это платье без рукавов? – задумчиво сказала Дуня. А Таша, как всегда, терлась около мамы.

– Ну, что вы здесь мешаетесь, – сказала мама, – уж сегодня и Дуня к вам пришла, идите играть. <…>

Розовые платьица у няни получились очень хорошенькие. Мы так их и называли – «с крылышками». В первое же воскресенье няня нам их надела, и я не утерпела похвастаться Дуне:

– Ну как, бывают платья без рукавов?

Дуня посмотрела весьма критически и сказала:

– Вы маленькие, вам можно.

А лето проходило, близился день отъезда, и все чаще появлялась в моем сердце льдинка. Но показывать свои переживания я никому не хотела. И на надоедливые вопросы знакомых: «Не хочется тебе в институт?» – равнодушно пожимала плечами и говорила: «Все равно».

В конце лета у нас случилось приятное событие. Еще весной мама, разбирая старые дедушкины бумаги, которые не взяли с собой Сашенька с Машенькой, нашла акцию. Я плохо разбираюсь в этом деле, но знаю, что по некоторым акциям можно было получить деньги. Мама обратилась к сведущим людям, и ей выдали двести рублей. Тут же было решено купить лошадь. На помощь пришел Гудков, и появилась Красотка – чудесная породистая лошадь коричневой масти. И хотя она, как и Змейка, с норовом, от нее все были в восторге.

Первые дни в институте

30 августа Яков подал впряженную в пару лошадей коляску. Как во сне, я прощалась с Ташей и няней, как во сне, садилась с мамой в коляску. Вообще, с этого момента я почувствовала, что события разворачиваются помимо меня и мое участие в них какое-то отчужденное. Как будто я сплю и вижу все это во сне. Мы остановились опять у дедушки Сергея. <…>

Институт показался мне еще противнее, чем весной. А когда большая дубовая, какая-то особенно тяжелая дверь захлопнулась за мной, я почувствовала себя в тюрьме. Простилась с мамой как-то равнодушно. Нянька повела меня по длинному коридору первого этажа. Мы прошли мимо громадной столовой, миновали лестницу и вошли в небольшую комнату, где на скамейках девочки переодевались в казенную форму. В углу стоял стол, за которым неизменно присутствовала классная дама. Нянька подала мне ворох одежды и сказала:

– Запомните, ваш номер будет 17.

Первое, что меня поразило, – это рубашка. Она была из грубого полотна и очень длинная. Шелкового белья тогда я еще не видела, трикотажа тоже не было еще, во всяком случае, в широкое пользование ни то ни другое еще не вошло. Белье шилось тогда из мадаполама, побогаче – из батиста. Из такого же грубого полотна мне подали и остальные принадлежности. Затем дали белую кофточку, синюю юбку, белый фартук и красный кожаный ремень. Юбка просто изумила меня, она была такая тяжелая, что, мне кажется, больше трех юбок я бы поднять не смогла. Материал этот назывался «камлот», и, кроме института, я нигде и никогда больше такого материала не видела.

– Тут нет чулок, – робко сказала я.

– А вот они.

Таких чулок я тоже никогда не встречала, ни до ни после института. Они были связаны из суровых желтоватых ниток. Ботинки еще ничего, я видела такие у няни, назывались они «полусапожки». Сзади и спереди ушки, за них очень удобно тянуть, когда обуваешься, а по бокам вшита резинка, она тоже помогает, как бы растягивает ботинок. По крайней мере, хорошо, что нет ни пуговиц, ни шнурков.

Я оделась с грехом пополам. На спинке кофточки была пришита пуговица, на нее надо было пристегивать эту тяжеленную страшилище-юбку, и она тянула тебя назад. «Вот они, Манины власяницы», – мелькнуло у меня в голове.

– Ну, готовы? – торопила нянька.

Я заметила, что девочки называют ее «нянечка». А в дверь вошла другая нянечка, собрала мое белье и платье и унесла. «Наверно, к маме», – с грустью подумала я. И нас повели в баню. Еще немного по коридору и вниз в подвал. По дороге нянечка обратилась ко мне:

– Чтой-то вы чулки-то не пристегнули, они вон на ботинки спустились. У нас резинки полагаются свои.

– А я не знала, – растерялась я и невольно рванулась назад, туда, где еще должна была находиться мама.

– Куда вы, туда нельзя, идите в баню, а пока вы моетесь, я схожу за вашими резинками.

В бане стоял пар. Ко мне подошла еще третья нянечка и, погладив меня по стриженой голове, сказала:

– Давайте я вас вымою, вас легко мыть.

Я забыла сказать, что мама накануне сходила со мной в парикмахерскую и решила остричь меня наголо. «Тебе легче будет без волос, ведь в институте надо самой причесываться, а ты не умеешь». И на это я никак не реагировала. Процедура мытья кончилась быстро, зато в предбаннике я долго бегала в накинутой на плечи простыне и не могла найти свое белье. Все кучки были совершенно одинаковые.

– Вот оно, твое белье, все развалено, не потрудилась сложить. Седьмой класс, 17-й номер – твое? – Это говорила пожилая женщина в синем платье.

– Мое, мое, – обрадовалась я.

Она подошла и стала тереть мне спину, приговаривая:

– И откуда их только, таких слюнтяек занянченных, набирают? Хорошо еще мать догадалась постричь, а то ходила бы Степкой-растрепкой.

Впоследствии я узнала, что это была так называемая «пыльная дама», она была начальницей над всеми няньками и ведала баней и душем воспитанниц. Звали ее Анна Алексеевна. Когда мы оделись, она выдала нам темно-синие суконные жакеты и белые косынки на голову. Причем велела обязательно подвязать косынки под подбородок. Вдруг открылась дверь в предбанник, и кто-то громко сказал:

– Лодыженскую вызывают в залу на прием.

Меня в первый раз назвали по фамилии. Девочки взялись проводить меня. Мама стояла в дверях зала. Когда я подошла, на ее лице была грусть и жалость, но она ободряюще мне улыбнулась и сказала: «Тебе бы только грабли в руки». Воображаю, как смешна была моя маленькая фигура в длинном платье со спущенными чулками… Мама отвела меня в уголок, встала на колени и пристегнула резинки к лифчику. Она перекрестила меня и сказала:

– Ну, иди с Богом, я еле выпросила, чтобы тебе разрешили ко мне прийти. Твой класс вот он, рядом с залой. Иди и не шали, – добавила она. Я вздохнула и подумала: «Какое уж тут шалить! Как бы только все это осилить».

Когда я открыла дверь в класс, меня оглушил шум. Как много народу! Классной дамы не было. По партам прыгала черноглазая девочка в очках, я слышала, ее называли Тамара Кичеева. Я подошла к ней поближе.

– Вы тоже новенькая? – спросила я.

– Во-первых, говори мне «ты», у нас весь институт на «ты», даже самым старшим мы говорим «ты», а во-вторых, я не новенькая, а старенькая, я в прошлом году училась в приготовительном, – и запрыгала дальше.

Мне хотелось поговорить с ней еще, и я спросила:

– А как здесь кормят?

– По-разному, – уж издали донесся ответ, – иногда хорошо, а иногда и гречневую кашу дают.

В этот момент ко мне подбежала та девочка, которая экзаменовалась со мной вместе.

– Леля, здравствуй, а я все тебя искала.

Я очень обрадовалась ей, но, к стыду моему, совершенно забыла ее имя и фамилию. Она не обиделась и назвалась еще раз Тиной Жардецкой.

Всем разрешили выйти погулять по коридору. Мы с Тиной расхаживали под ручку. Я почувствовала, что льдинка в моем сердце начинает понемногу таять.

– Ты подумай, Тина, мы уже институтки, – гордо говорю я.

Зазвенел звонок. Мы вернулись в класс, и классная дама стала строить нас в пары, чтобы вести в столовую. Я оказалась меньше почти всех ростом, и меня поставили во второй паре. Маленькие шли впереди. Со мной рядом оказалась черненькая девочка с капризным лицом.

– Я хочу с Томой Бугайской, – сказала она классной даме.

– Слово «хочу» забудь, будешь ходить, с кем тебя поставили.

Пока мы спускались по лестнице, я почувствовала, что у меня немного кружится голова. Мы вошли в общую столовую, уставленную длинными столами. Каждый класс имел свой стол. Рассаживали тоже по росту. Но я не успела сесть на свое место, мне вдруг сделалось совсем нехорошо.

Не помню, как меня доставили в лазарет, очнулась раздетая, в кровати. Около меня суетилась востроносенькая дама в белом халате. Звали ее Евгения Петровна. Она мне дала какое-то лекарство и велела спать, чтобы завтра проснуться здоровой. Пробуждение в институте, на другой день приезда, всегда бывало очень грустным. Но этот, самый первый, раз я вообще ничего не помнила. Проснулась в большой, очень белой и высокой комнате. В ней стояло пять кроватей, кроме моей, все белые. Очень большое окно и дверь, тоже белая, плотно закрытая. Вспомнила вчерашний день и поняла, что я в лазарете, стало очень тоскливо и одиноко.

Часов в 10 пришел врач, молодой и довольно приветливый, Владимир Григорьевич Покровский, он не нашел у меня ничего, но, для профилактики, решил подержать дня три в лазарете. Когда назначенный им срок прошел и он последний раз осматривал и прослушивал меня, Евгения Петровна (надзирательница) спросила его:

– Так что же это все-таки с ней было?

Доктор пожал плечами и ответил:

– От избытка впечатлений организм переутомился.

– Что же ее под стеклянным колпаком, что ли, держать?

На четвертый день, после обеда, я пришла в класс. Был урок немецкого языка.

Немецкий начинали учить с седьмого класса. Причем это был уже третий урок. Я французский-то плохо знала, а тут совсем почувствовала себя пешкой. Я заметила, что девочки уже пообвыкли, научились откидывать парту, быстро вставать и громко и непринужденно отвечать на вопросы. Учительница немецкого языка меня не вызывала, только сказала мне, что надо догнать пропущенное. Следующий урок был русский. Вошла пожилая дама, она посмотрела в журнал и сказала:

– Девочка Лодыженская, пройдите к доске.

Я не сразу вылезла из-за парты и как-то боком вышла на середину класса. Отвечала плохо, и, когда она заставила меня писать на доске, строчки неуклонно ползли вниз. В переменку я заметила, что Тина сдружилась с компанией девочек, с ней была моя пара с капризным лицом и ее подруга Тома Бугайская. Я чувствовала себя как-то на отшибе. Когда вечером все сели за приготовление уроков, стеснялась спрашивать: мне казалось, что показывают мне нехотя, каждый хочет отвязаться от меня, а обратиться к классной даме мне не пришло в голову.

Вообще, роль классной дамы в институте – это далеко не то, что современный классный руководитель. Классухи, как их прозвали девочки, абсолютно не интересовались ни психологией, ни переживаниями своих воспитанниц, их, по-моему, даже не интересовала успеваемость: хотя они и ругали нас за плохие отметки, но это было чисто формально, потому что отстающим они никогда не помогали, а может быть, и не умели помочь. В поле их зрения были: языки, манеры, порядок и послушание.

Каждую субботу выводились индивидуальные отметки: за поведение, за порядок, за французский и немецкий разговор. В классе могли происходить разные события, организовались две партии, враждовавшие между собой, весь класс мог дразнить и изводить какую-нибудь одну несчастную за проступок или просто так, без причины, – классухи делали вид, что они ничего не замечают, хотя не заметить это было невозможно. В общем, это был не руководитель и не воспитатель, а надсмотрщик, который обязательно читал твою переписку с родителями и следил, чтобы ты не вышла лишний раз в коридор. Тогда, запуганная и удрученная, я, конечно, этого ничего не понимала, но чувствовала, что классная дама ко мне так же безразлична, как и начавшие меня презирать девочки. От этих мыслей я все больше и больше мрачнела и тупела.

Следующий день была суббота. До всенощной нам разрешили немного отдохнуть и поиграть. Девочки пошли к своим корзинкам и шкатулкам. В конце класса, у стен, стояли большие шкафы. Один был с книгами, в нем находилась классная библиотека, весьма скудная (цензура была жестокая), а в двух других помещалось наше скромное имущество – можно было иметь при себе: почтовые принадлежности, фотокарточки и, в младших классах, любимые игрушки. Все это складывалось в небольшую корзинку или шкатулку. Когда я достала свою куклу Наташу, мне показалось, что запахло домом, так живо вспомнились мама, Таша, няня, захотелось заплакать, но я сдержалась. Должна сказать, что за весь длинный период моих первых в жизни грустных переживаний я ни разу не плакала. Может, оттого мне так и тяжело было.

– Какая у тебя красивая кукла, – сказала Тома Бугайская, – иди играть с нами в институт.

Я согласилась. Сдвинули парты, положили книги, как будто столы, и стали рассаживать кукол.

– Моя будет княжной Джавахой, – заявила моя пара, ее звали Катя.

– Моя Людой Власовской, – поспешила Тома, – а твоя, хочешь, будет Бельской, – обратилась она ко мне.

Я согласилась.

– Ну, что ж ты, Бельская, не шалишь? – спросила Катя.

– А почему должна шалить Бельская?

– Так мы же играем в Чарскую, ты что, не читала «Записки институтки»?

– Нет, – растерялась я.

– Ну, с ней неинтересно играть, я не хочу, – сказала Катя. И я, забрав свою Наташу, уныло поплелась на свою парту.

На другой день неприятности меня ждали уже с утра. Когда наша классная дама Нина Константиновна Гаусман строила нас в дортуаре в пары (дортуаром назывались спальни, помещавшиеся на третьем этаже), моя пара Катя заявила, что она со мной ходить не будет.

– У нее уши грязные.

– Пойди и быстро вымой уши, пока я проверю у всех ногти, – сказала мне Нина Константиновна.

Я выполнила приказание.

– Все равно они у нее грязные, – капризно протянула Катя, когда я встала опять с ней рядом.

Нина Константиновна молча взяла меня за руку и поставила в первую пару. Не отпуская моей руки, она стала спускаться по лестнице в столовую, а за нами потянулся весь класс.

– Будешь ходить в первой паре, стрижок, – вдруг ласково сказала она.

Я стала молча разглядывать ее. Форменное платье на ней было наряднее других. Оно все отделано мелкими складками, из воротника и рукавов выглядывают кружевные белые рюшки. Причесана она тоже затейливо, на лбу и шее много кудряшек. Позднее я узнала, что классухи делились на вредных и безвредных. Нину Константиновну относили к самым безвредным. Она была некрасива, но в глазах ее было что-то доброе. Я разглядела также свою новую пару. Звали ее Оля Менде, она перешла в седьмой из приготовительного, но держалась как новенькая – робко и обособленно. Лицо у нее было старообразное, какое-то птичье. Вот кого она мне напоминала – сову! Глаза такие же мрачные и посажены близко к носу. Завтрак, как и полагалось, прошел в молчании. Когда мы пришли в класс, Оля обратилась ко мне:

– Хочешь дружить со мной?

– Ладно, – равнодушно сказала я.

Было воскресенье, нам разрешили до обедни заняться игрой или чтением. Оля пришла и села ко мне на парту. Но разговор не вязался.

– Давай письма домой писать, – предложила я. – Я еще маме не написала ни разу.

– Давай, – согласилась она.

Я пошла достать почтовые принадлежности. Когда проходила мимо последней парты, меня окликнула очень толстая девочка, Нина Полякова, тоже из породы тихонь.

– Я тебе секрет скажу, – и зашептала мне на ухо: – Не дружи с Менде, ее дразнят и тебя будут дразнить. Лучше ни с кем не дружи, как я.

Мне было все равно. Потянулись длинные, унылые дни.

Мама часто писала мне. Дом уже готов, они переехали в него: «Думаю, что он тебе понравится». Еще бы не понравиться. Но все это далеко и кажется нереальным. Я отвечала ей официальными, вымученными письмами. Классухи требовали, чтобы мы обязательно сообщали родителям свои отметки, а порадовать маму мне было нечем.

Режим дня мне казался очень трудным. В 7 часов утра оглушительный звонок, зажигается электричество, и мы должны тут же вскакивать. Каждая минутка рассчитана: нужно постелить постель без единой складочки, вымыться до пояса, еще мне не надо причесываться. Одеться. В 20 минут восьмого приходит дежурная классная дама. Она просматривает тумбочки, постель и спускается с нами в столовую. Там мы минут 15 слушаем молитвы, читают по очереди воспитанницы третьего класса. Пьем чай и опять же парами поднимаемся в класс. Мы приходим в 8 часов, а уроки начинаются в 8 часов 30 минут. Так вот, вместо того чтобы дать девочкам свободно повторить уроки, за эти полчаса нас заставляют заниматься с дежурной классухой по ее языку. С полдевятого до полпервого четыре урока с десятиминутными переменами. В полпервого мы направляемся, конечно парами, на третий этаж мыть руки и потом спускаемся в столовую обедать. В час обед кончается, и мы до двух часов гуляем. С двух до четырех еще два урока. С четырех до пяти у малышей опять прогулка, у старших спевки и уроки музыки. В пять ужин. С полшестого до полвосьмого приготовление уроков. Из класса выйти нельзя, обстановка почти как на уроке. Я делала все как автомат.

Самый трудный момент была для меня прогулка. Мы ходили взад-вперед по саду под бдительным присмотром классух. В саду было две площадки, одна для старших, там играли в теннис, а зимой катались на коньках. Вторая для младших, на ней играли в «знамя» и в «казаки и разбойники». Оттуда доносились веселые крики. Но ни меня, ни Менде, ни Полякову в игры не принимали. Да я, по правде сказать, и не пошла бы, если позвали, боясь сделать очередную оплошность. Я иногда задавала себе вопрос: «Что же со мной случилось?» Я всегда была такая неугомонная, «егоза» – звала меня няня. Но ответа найти не могла. Становилось холодно. Мы старались ходить ближе к входной двери, из которой появлялся долгожданный швейцар Иван с колокольчиком, извещающий о конце прогулки. Тот самый швейцар в ливрее и с бакенбардами. <…>

А в смысле цветов преобладал белый – стены, потолки, двери и окна. Да и одежда воспитанниц имела преимущественно белый цвет. Белые кофточки, правда юбки синие, но они больше чем наполовину закрыты белыми передниками, а красные кожаные пояса вообще малозаметны. Наша форма была задумана в виде национального царского флага. Белый, синий и красный. <…>

– Барышню Лодыженскую на прием, – сказала, открывая дверь, старшая нянечка Варя.

«Кто бы это? – думала я по дороге. – Мама в Отякове».

В дверях залы стояли две дамы в шляпках. Сашенька и Машенька! Я не сразу узнала их, потому что никогда не видела Сашеньку в шляпке, обычно она носила на голове какие-то черные кружевные косынки. Я бросилась к ней на шею.

– Боже мой, Лелечка, да какая же ты худая и бледная, а где же твои косы? – приговаривала Сашенька, целуя меня… У Машеньки в руках был громадный торт.

– Вот, мы тебе привезли, – протянула она мне коробку.

Я пришла в ужас.

– Что вы, нам не разрешают здесь торты, – соврала я, представив себе, как я потащу его в класс и как будут надо мной смеяться.

Но Сашенька протестовала:

– Не может быть, возьми, Леля, там твои любимые безе и крем.

Я упрямо мотала головой. И у меня даже не появилась мысль о том, что девчонки, наверное, с удовольствием съели бы со мной этот торт.

– Ну что ж делать, мамаша, – сказала Машенька, – если не разрешают. У нас в пансионе разрешали.

– Ну, Бог с ним, расскажи, как ты живешь, как учишься? – говорила Сашенька, усаживаясь на стул.

– Ничего, – ответила я, чинно садясь рядом, хотя раньше бы обязательно села к ней на колени.

Я опять впала в свою апатию и очень вяло отвечала на их вопросы. Затем взглянула на большие часы, висевшие на стене, и сказала:

– Вы знаете, ведь сегодня приема нет и меня отпустили ненадолго.

– Что приема нет, я знаю, еле допросилась тебя вызвать. Ну и строго у вас, настоящая казарма. – И, вздохнув, Сашенька добавила: – Вон как ты переменилась, прямо на себя не похожа!

Вечером меня обрадовала Нина Константиновна:

– Стрижок, тебе письмо, – и подала нераспечатанный конверт. Письмо было от мамы. Она писала, что в конце октября два дня праздника и что она обязательно приедет на эти дни в Москву, а я, со своей стороны, должна постараться, чтобы меня отпустили домой. На воскресенье и праздники воспитанниц, имеющих хорошие отметки за поведение и по предметам, отпускали домой. Я обрадовалась: хоть ненадолго выйду из этой тюрьмы. Теперь буду считать дни до 21 октября, их не так уж много, даже можно до 1920-го, ведь мама приедет в Москву 1920-го и, наверно, придет ко мне в прием.

И вот долгожданный день наступил. Меня отпустили. За поведение у меня меньше 12 ни разу не было. А это самое главное. Когда я сняла с себя институтские вериги и надела все домашнее, которое так замечательно пахло домом, мне показалось, что я не одета, – такое все легонькое. Мы едем с мамой на Петровку к дедушке. Извозчик уже на санках.

Дедушка встречает меня ласково и, показывая мне зелененькую бумажку, говорит:

– А это знаешь что такое? – Я не знаю. – Это ложа в Большой театр, на оперу «Руслан и Людмила».

– Как ложа? – не понимаю я.

– Ну, билет на ложу, бестолковенькая, – и, обращаясь к маме: – Ты знаешь, не так просто было достать, поет Нежданова.

– Спасибо, папа. – Мама поцеловала дедушку Сергея в щеку.

Первый раз я была в Большом театре! Сам театр поразил меня. Этот красный бархат с бахромой и кистями, повсюду золото. Необыкновенные люстры с блестящими подвесками. Раньше я не знала, что такое ложа. В маленьком отделении нас оказалось трое: дедушка, мама и я. Заиграла музыка.

– Это увертюра, – сказала мама, – слушай и сиди тихо.

Мне не надо было говорить, я и так вся внимание. Красивые декорации, музыка, но больше всего мне понравилась Людмила. Мужские голоса и хор как-то на меня не производили впечатления, а голосом Людмилы – Неждановой я была очарована, точно какие-то колокольчики звенели, особенно в сцене в саду. Мама и дедушка почему-то решили, что мне больше всех должен понравиться Черномор.

– Смотри, смотри, сейчас его бороду понесут, – говорили они.

Но я это место не запомнила.

И вот опять я в институте. Уже в швейцарской вспомнила, что у меня нет кружки для чистки зубов. Туалетные принадлежности полагалось иметь свои. Мама обещала завтра прийти ко мне в прием и принести кружку. Ну, слава Богу, еще завтра увижу маму.

В классе мне очень хотелось поговорить с Олей Менде о театре. Но только я начала ей расписывать свои впечатления, как она прервала меня:

– Я видела несколько раз, ведь мы в Москве живем. По-моему, «Лебединое озеро» лучше.

И я замолчала, ведь я не знала, что такое «Лебединое озеро». На другой день мама принесла мне очень хорошенькую стеклянную зеленую кружечку, если смотреть через нее на лампу, получалось очень красиво и напоминало разноцветные стекла окон кабинета большого дома. Я простилась с мамой надолго, больше чем на полтора месяца, до Рождества. <…>

…Прошло дня два <…> и я заболела ветрянкой. <…> Меня тут же отправили в заразный лазарет. <…> А на четвертый день туда пришли еще двое, Тамара Кичеева и Муся Янковская. Муся была дочка институтского зубного врача. На третий день привели девочку из нашего класса, Олю Зограф. Тихонькая, как мышонок, с черными глазками и с желтой нечистой кожей лица, живая и хорошенькая, она своим задорным личиком и подвижной фигуркой напоминала французского гамена с картины Марии Башкирцевой. <…>

Домой в новый дом в Отякове

В начале декабря приехала мама.

– Ты знаешь, завтра я приеду за тобой и возьму тебя на все Рождество, до 7 января. Месяц ты будешь дома. Ольга Анатольевна (начальница) тебя отпустила.

Трудно даже выразить, как я обрадовалась. За последнее время, в почти домашней обстановке заразного лазарета, я понемногу стала отходить. Но приступы тоски иногда все-таки были. А сейчас, мне казалось, счастливее меня, наверно, нет человека на земле! Внизу швейцар Иван с всегдашними поклонами подал маме чемодан.

– Ведь мы сейчас прямо на вокзал – я велела Якову выезжать к трехчасовому поезду на станцию.

Мамины слова звучат волшебной музыкой. В вагоне я все приставала к ней:

– Смотри не пропусти и скажи мне, когда наши ели будет видно.

– Чудачка, сейчас будет только Кубинка, а усадьбу нашу будет видно после Шелковки. Да надо скорей одеться, в Кубинке я горячих пирожков в буфете куплю. Ты ведь голодная.

– Лучше не надо, мамочка, а вдруг ты опоздаешь на поезд.

У мамы есть эта привычка: она любит выходить на станциях и любит садиться в поезд с последним звонком. Так и на этот раз, я уж начала волноваться, и вдруг она появилась:

– Кушай скорее!

Я уплетала пирожки с большим удовольствием, и мне вспомнилось, как в институте все это время ела насильно. Сидя рядом с классной дамой, принуждена была нехотя запихивать в себя пищу. И, точно чувствуя мои мысли, мама сказала:

– В институте ты, наверно, плохо ела, иначе не была бы такая худая.

– Заставляли, – ответила я с набитым ртом.

Вот они, наши елочки. Усадьба на горке, а ели такие высокие, что их видно издалека, когда проезжаешь мимо Рылькова. Милые елочки! Поезд промчался быстро. Наконец станция Можайск. За белым двухэтажным зданием небольшая площадь. Там извозчики, розвальни крестьян. Яков, увидя нас, подает санки, запряженные Красоткой. Какие хорошенькие саночки, с полостью, отделанной мехом. Это я или не я сажусь рядом с мамой?! Яков в тулупе приветливо улыбается. Может, и не было никогда этого института? Красотка прямо с хода пошла рысью. А как все бело кругом, из-под копыт вырываются комья снега. Вдали чернеет Шишкинский лес.

– Интересно, – говорит мама, – как понравится тебе наш новый дом.

Мы едем быстро-быстро. Красотке, видно, тоже хочется домой. Здравствуйте, столбы и часовенка! А почему Яков не сворачивает на мостик? Наша усадьба окружена рвом, и сделано два мостика для въезда: один около большого дома, второй у флигеля. Яков его пропустил. А, вот что, сделан третий мостик! В спустившихся сумерках вдруг сразу виден ярко освещенный наш новый дом. Какой он маленький и какой милый! По каждому фасаду три окна. Прямо крыльцо, направо большой балкон с лестницей, налево кухонное крыльцо и только сзади одни окна. Мы подъезжаем к крыльцу, оно все резное, такие красивые узоры, а крыльцо большое, на нем вполне можно пить чай. Дом бревенчатый, не обшитый.

Не успели мы выйти из санок, как дверь открывается, появляется няня, и слышно, как она отгоняет от двери Ташу. Я целую няню, и тут же прыгает Таша. Маме не терпится, чтобы я посмотрела дом.

– Правда, хорошая передняя, большая?

Я осматриваюсь. По бокам входной двери два длинных, узких окна. Направо дверь в мамину спальню. В ней три окна. Два на восток и одно на юг. Налево дверь в детскую, в ней одно окно на юг и два на запад, а прямо дверь в столовую. Столовая намного больше двух первых комнат. В ней направо большая, наполовину застекленная дверь на балкон, выходящий на восток, а прямо два окна на север, по этой же стене в углу дверь в сени, а из них в кухню.

– Нравится? – спрашивает мама.

– Очень, очень, а как пахнет смолой!

– А ее у нас много, – показывает Таша на стены, и я смотрю на янтарные капли. – А у нас Аришки нету, – весело сообщает Таша, – она в Москву уехала покупать манто и шляпу.

Мама смеется:

– Она давно хотела в Москву, ее сестра Маша устроила на место.

– Идите кушать, – говорит няня.

В столовой я вижу высокую голубоглазую девушку. У нее светлые волосы и румяное лицо. Она кажется очень добродушной и спокойной.

– Это наша Параня, – говорит Таша. – Она дочка Крайнего. Да, Леля, ты знаешь, какие лыжи сделал нам Крайний! Мы с Дуней уже катались на них, теперь с тобой поедем.

Какое счастье просыпаться утром дома. Первой мне бросилась в глаза лежанка. Она была белая, кафельная и украшена сводными картинками. А вот знакомые зеленые занавески с белыми лилиями. А вот тоже знакомое зеленое кресло. И здесь оно стоит у окна. Ташин стол весь заставлен разными зверушками. Нянин диван… Она уже, конечно, давно встала.

А мой столик пуст. Я вчера еще разбиралась в своем хозяйстве. Посредине стоит большой пузатый комод. На нем зеркало. Около лежанки умывальник. Над кроватями висят наши полочки.

Господи, как хорошо! С утра мы пошли с Ташей кататься на лыжах. Я таких лыж никогда не видела. Они короткие и не загнутые.

– Это – охотничьи, – поясняет Таша. – Крайний всегда на таких на охоту ходит.

Сначала я проваливалась, а потом приспособилась, но Ташу, конечно, догнать не могла.

Потекли счастливые дни. Как-то, незадолго до Рождества, мама позвала меня к себе в комнату.

– Прислали твои отметки за первое полугодие. Очень плохие. Я ведь не говорила тебе, Леля, что после Рождества ты пойдешь в приготовительный класс. Причин к этому много. У тебя пропущенных дней оказалось больше, чем учебных. Плохие отметки. В этом частично и моя вина: ты была очень плохо подготовлена. И, наконец, ты моложе всех в классе. В седьмом полагается быть десяти-одиннадцати лет, а тебе девять. Одна только Муся Янковская тебе ровесница. Но с Мусей, конечно, тебя сравнивать нельзя. Ты сама знаешь, как она учится. Хорошо говорит по-французски.

Мама говорила долго, она старалась успокоить и убедить меня. Но я приняла эту новость равнодушно. Прежде всего, не хотела отравлять себе пребывание дома и решила об институте не думать совсем. «А может быть, в приготовительном мне будет лучше», – иногда мелькала ободряющая мысль.

В сочельник Крайний привез елку. Она была такая кудрявая и вышиной до самого потолка. А потолки у нас были не то что в можайских квартирах – высокие. Ее поставили пока в сенях. Тут же Крайний начал мастерить крест, то есть подставку под елку. Интересная личность – Алексей Крайний. Высокий, очень красивый, с черными, полуседыми кудрями. Глаза у него большие и синие, и что-то в них детское – может, от длинных ресниц, а может, от его доброты. Для нас с Ташей Крайний был кем-то вроде Деда Мороза. Всегда мы получали от него что-нибудь приятное: то салазки, то лыжи, то горку зальет в саду для катания. Крайний очень любил говорить про политику и здорово разбирался, так и сыпал разными фамилиями. Мама всегда оставляла ему газеты. Причем он использовал их вовсю. Сначала прочтет от начала до конца, а потом крутит из них цигарки. Курил он очень много, и самосад его был довольно ядовит.

Елку делали, как обычно, на третий день праздника. У нас была традиция: елку всегда наряжали мама с няней, а мы с Дуней сидели в детской и обвязывали пастилу, яблоки, орехи. На нас надели наши парадные, красные в клетку, шерстяные платья. Дуня тоже принарядилась, она пришла в розовой кофточке и белом платочке. Как ни уговаривала ее мама не носить платок в комнате, а также летом, в жару, Дуня не соглашалась.

– Я раскрымши ходить не буду, – твердо заявила она.

Когда елка была готова, нас позвали в столовую, и мама заиграла на рояле веселый марш. Очень интересно было находить на зеленых ветках знакомые, но за год забытые игрушки, а игрушек у нас этих было много, причем сохранились еще купленные папой, и каждый год прибавлялись новые. Потом мы садились за стол, на подносах стояли пастила, орехи, пряники, яблоки, всего этого можно было есть сколько хочешь. А сладостями, вообще, нас ограничивали: в старину считали, что от сладкого бывает золотуха (наверное, по-современному – диатез) и портятся зубы. Пока мы насыщались, мама с няней делали какие-то манипуляции около елки. И наконец мама сказала:

– Пусть каждый найдет себе сверток с записочкой под елкой.

Дуня нашла белый шерстяной платок полушалок с яркими цветами. Таша – очередную лошадь, но на этот раз она превзошла всех предыдущих: шерсть у нее была как настоящая, коричневая, и даже похожа немного на Красотку. А я – книгу в красивом переплете, с золотым обрезом: Чарская, «Записки институтки». Я была в восторге:

– Мамочка, можно я возьму эту книгу в институт?

– Что ты, Чарскую читать там не разрешают. Прочти ее дома.

– Интересно, а почему не разрешают?

– Прочтешь, тогда увидишь, – уклончиво ответила мама.

Книжка мне очень понравилась. Многое похоже на наш институт, но многое у нас лучше. Там девочки зовут начальницу «мадам», а друг друга называют «медамочки». А мы зовем начальницу Ольга Анатольевна, она нас называет «дети», «enfants», а друг друга мы называем «господа», как взрослые. Правда, ее героиня княжна Джаваха какая-то особенная, таких в жизни, по-моему, не бывает, но зато очень интересно. И классухи, которых они называют синявками, выведены правильно – или смешные, или злые. Вот почему, наверное, не разрешают Чарскую в институте, догадалась я. Потом, там не отпускали на праздники и воскресенья домой, даже на Масленицу не отпускали. Мама говорит, что их институт был больше похож на институт Чарской, чем на наш.

После елки и Нового года остались считаные дни до отъезда. При мысли об институте мне становилось очень тоскливо, но я старалась себя утешить тем, что недалеко до Масленицы: нас отпускали на целых четыре дня, и мама обещала привезти с собой в Москву Ташу. А потом, может, и правда в приготовительном мне будет не так плохо, как в седьмом.

В приготовительном классе

И вот я опять в институте. Мама ласково прощается со мной.

– Ну, не тоскуй, все будет хорошо.

Я неуверенно открываю дверь класса. Какой маленький класс, как мало девочек! Они сидят на составленных стульях и играют в мяч. Я знаю эту игру: бросая мяч, нужно сказать начало слова, а тот, кому ты его бросаешь, должен закончить это слово. Классной дамы нет. Я нерешительно останавливаюсь в начале класса. Ко мне подходит высокая девочка с двумя косичками, торчащими пистолетиком.

– Ты будешь в нашем классе? Как тебя зовут?

Я отвечаю.

– Иди играть с нами, пока классуха не пришла.

Девочки смотрят так приветливо, я быстро включаюсь в игру, и вот мы уже вместе смеемся и шутим. Особенно мне понравилась очень хорошенькая девочка с двумя темными косами до пояса. У нее такое тонкое личико, а глаза какие-то удлиненные и очень красиво оттенены черными ресницами, ее зовут Таня Шатохина. Еще мне понравилась та, с косами-пистолетиками, – Вера Мартынова. У нее вздернутый нос и большие веселые глаза. Она все время делает уморительные гримаски, и особенно смешно получается, когда она вертит головой и ее косички разлетаются в стороны.

Мяч случайно вырвался у кого-то из рук. Я вскакиваю поднять и ловлю его около парты сидящей в отдалении девочки. Когда я приближаюсь к ней, она поднимает голову от книги и, насмешливо глядя на меня, говорит:

– Девочку перевели из седьмого в приготовительный класс, такой позор, а она вместо того, чтобы плакать, хохочет и играет в мяч.

Я сначала растерялась, одно мгновение, но потом как-то сразу почувствовала, что если смолчу, то будет плохо. Быстро поднимаю мяч и, глядя прямо на нее, спрашиваю:

– Тебе сколько лет?

– Ну, девять, – озадаченно отвечает она, – при чем это?

– А при том, что мне тоже девять.

– Так зачем же тебя отдали туда?

– Вот отдали, – неопределенно отвечаю я и как ни в чем не бывало продолжаю игру.

Таня смотрит на меня еще более дружелюбно и тихонько шепчет на ухо:

– Правильно с ней разговариваешь, задавака, корчит из себя что-то, княжна Ширинская-Шихметова.

«Чуть что не княжна Джаваха», – думаю я и разглядываю сердитую девочку. Нет, она не красавица, бледная и веснушек много, две каштановые косы толстые.

В класс вошла классная дама Ступина Екатерина Иосифовна, злючка и крикунья ужасная. <…> Она показала мне парту рядом с Верой Мартыновой, в последнем ряду.

– В пару я поставлю тебя с Еремеевой, только смотри, не наберись от нее упрямства и дурости.

Я невольно посмотрела на рыженькую, бледную девочку, она стояла с опущенными глазами, а когда подняла их, я заметила, что они зеленые, очень бойкие. <…>

Однажды, после прогулки, звонка еще не было, мы столпились около доски, и я что-то рассказывала. Мартышка обняла меня. Мы были так оживлены, что не заметили, как тихо отворилась дверь и в класс вошла Ступина. Она минутку постояла молча, как бы наблюдая нас, и, когда Шатошка первая, заметив ее, быстро проскользнула на свою парту, она вдруг сказала громко и насмешливо:

– Ну что же, Татьяна Шатохина, царица класса, придется, наверно, скоро уступить свое место другой.

Мы все молча разошлись по партам. Ступина несколько раз взглянула на меня своими злыми глазами. У нее была очень неприятная манера уставиться своими глазищами. Особенно когда она отчитывает кого-нибудь: поругает, а потом вдруг замолчит и молча ест тебя глазами.

– Ну, вылупилась, – говорит Мартышка.

Вечером, во время приготовления уроков, к Ступиной пришла классная дама из старшего класса. Они пошептались, потом Ступина сказала нам:

– Сидите спокойно, я скоро приду, – и они быстро пошли по коридору.

Сначала было тихо, все занимались приготовлением уроков. Одна Еремка бесцельно бродила по классу. Несколько раз она подходила к стоящему на подоконнике графину с кипяченой водой, наливала воду в стакан и пила.

– Ты что это все воду пьешь? – спросила, подбегая, Таня Шатохина. – Дай мне напиться.

– Подождешь, царица класса, напьюсь, тогда и тебе дам, – ответила Еремка, прижимая к себе графин.

Таня стала отнимать.

– Пусти, Шатохина, разобьем.

Еремка выхватила графин и быстро плеснула в стакан, а Шатошка ловко подхватила его и, смеясь, стала пить воду.

Еремка стала отнимать у нее стакан, ей мешался графин, она плюхнула его на каменный подоконник и не рассчитала… Полилась вода, и посыпались осколки. Еремка так спешила, что даже не отскочила, и кофточка, и фартук сразу стали мокрые. Я никогда не видела такого несчастного лица у самоуверенной Еремки.

– Что же теперь будет? – шептала она.

Мы с Мартышкой кинулись подбирать осколки.

– Не бойся, – говорит Вера Еремке, – мы осколки выкинем, а воду вытрем.

Ей, видно, тоже стало ее жалко. Воды так много, чем ее вытирать? И вдруг грозный окрик:

– Что у вас тут происходит? – посреди класса стоит Ступина.

Что делать? И вдруг простая мысль приходит мне в голову. Я распрямляюсь, кладу осколки на подоконник и говорю:

– Это я нечаянно разбила графин.

– А почему Еремеева вся мокрая?

– Она стояло около, и так получилось.

– Ты все врешь, «получилось»! Ты фокусы, наверное, какие-нибудь показывала, любишь кривляться перед классом.

– Она нечаянно, – подтверждает Мартышка.

– Мне адвокатов не нужно, садись на место. – Ступина хватает за руку Еремку. – Идем переодеваться в дортуар. Шатохина, попроси Варю здесь убрать.

После ухода Ступиной и Еремеевой несколько минут в классе молчание. Я стою растерянная.

– А ты молодчина. – И кто-то кладет мне руку на плечо. Это Маруся Ширинская. – Давай с тобой дружить.

– С удовольствием, – отвечаю я, – но я обещала Мартышке.

– Ну что ж, давайте дружить втроем, – говорит Маруся.

– Мартышка, у нас будет триумвират! – восторженно кричу я, забыв о графине.

– Уже начиталась Чарской, – улыбается Ширинская.

Вернувшись, Ступина взялась за меня. Чего она мне только не кричала: и что счет за графин пошлют маме: «Пусть порадуется на дочку» (подумаешь, сколько он там стоит, этот графин!), и что, если Еремеева простудится и заболеет, я буду виновата. А вдруг правда простудится, но в этом-то я ведь не буду виновата – фу-ты, от ее крика мне уже стало казаться, что я действительно разбила графин.

В общем, скандала хватило до звонка на чай, последнего звонка в этот день. Приготовишки пьют чай в полвосьмого и сразу идут спать. А весь институт пьет чай в восемь часов, и спать после чая идут только младшие, а старшие еще ненадолго приходят в класс, но в десять часов свет во всех дортуарах должен быть погашен.

– Лодыженская! Будешь ходить на 10 шагов впереди класса, – прокричала Ступина, едва прозвенел звонок.

Я пошла впереди класса. Когда мы проходили мимо седьмушек, Нина Константиновна стояла в коридоре около своей двери и что-то внушала Тамаре Кичеевой. Ступина нас остановила.

– Вот, Нина Константиновна, полюбуйтесь на своего хваленого стрижка! Ведет себя безобразно, да и врунья к тому же.

– Ай-ай-ай, – закачала головой Нина Константиновна, а Тамара весело мне улыбнулась.

Я шла впереди и, странное дело, чувствовала себя очень хорошо, несмотря на то что Ступина все время кричала мне, что я то иду слишком быстро, а то, наоборот, медленно. Я этого не замечала, а чувствовала, что сзади меня девочки, которые все до одной ко мне относятся хорошо, а Вера и Маруся – мои друзья.

На другой день в первую же переменку ко мне подошли несколько человек седьмушек.

– Мы к тебе в гости, – сказали они, – погуляй с нами по коридору.

Я не очень обрадовалась этому явлению, тем более что там были девочки, дразнившие меня. Например, Бугайская. Но была там и Тамара Кичеева, а она мне очень нравилась. Я говорила с ними приветливо, но невольно вспомнилось прошлое, и от этих воспоминаний становилось грустно.

Наша дружба с Ширинской имела очень много положительного. Мы как-то остепенились. Маруся научила нас брать книги из классной библиотеки. Мы о ней и не знали. Некоторые книги читали вместе. А мы с Верой вовлекли Марусю в игру в «знамя». Она оказалась лихим игроком, была очень довольна и призналась нам, что до сих пор скучала на прогулках. Ее очень заботили плохие отметки Мартышки.

– Смотри, ты останешься в классе и много потеряешь, – говорила она. – Класс у нас хороший, девочки не злые, не забияки. А ведь разные бывают!

– Да, – сказала я, – разные, – и рассказала все, что со мной было в седьмом классе. Не знаю, как это случилось, ведь я никогда никому об этом не говорила, потом я спохватилась и стала брать с них разные клятвы о молчании.

Реагировали они по-разному. Мартышка вся кипела:

– У, гадюки, как они смели, ведь ты же им ничего плохого не делала.

А Маруся задумалась:

– Скажи, а среди тех, которые приходили к тебе тогда на переменке, были дразнившие тебя?

– Были.

– Вот видишь, Леля, – горячо заговорила она, – в каждом человеке должно быть благородство и гордость. Благородство в тебе есть, ты хорошая, а вот гордости – нет. Как могла ты разговаривать с ними после всего случившегося? Ругаться и упрекать их я бы не стала, но и по коридору с ними гулять не пошла бы.

Вера не согласилась:

– Значит, Леля добрее тебя, она простила им. – Мы замолчали, но я не соглашалась ни с той, ни с другой. Мне не очень нравилась Марусина «гордость», но и моя «доброта» мне казалась слабодушием.

Мы решили делать уроки вместе. У Мартышки был очень красивый почерк. Она каллиграфически выводила буквы, хотя и не училась чистописанию, но ошибки она сажала в каждом слове. А когда нужно было самой составить предложение, у нее получалось как-то не по-русски. Я сказала ей об этом.

– Да, до пяти лет я совсем не говорила по-русски, – сказала Мартышка и вдруг заявила торжественно: – Леля рассказала нам свою тайну, и я расскажу вам свою.

И началось требование клятв. Затем Мартышка стала рассказывать:

– Когда мне было два года, папа и мама уехали за границу. Мы жили тогда в Риге, а все остальные остались дома. Гувернантка, экономка, старшие сестры, брат и я. Со мной оставалась няня – латышка, она раньше была моей кормилицей. Она очень любила меня, а я любила ее больше папы с мамой. И вот мы жили с ней в детской вдвоем, остальные не интересовались нами и не приставали к нам. Мне нравилось очень говорить по-латышски, а когда мы с няней ездили в деревню к ее родным, рассказывала всем, что я латышка. Это было самое лучшее время. Папа с мамой приехали, когда мне было пять лет и я почти не говорила по-русски. Они прогнали мою няню, взяли мне гувернантку и стали учить меня по-русски. Я плакала так, что заболела, а маму долго не могла привыкнуть называть мамой. Гувернантка была такая дрянь. Как я ее изводила.

Я была потрясена, как же можно было прогнать няню? Мама, Таша и няня – мои самые близкие.

– Ну, теперь, Маруся, расскажи ты свою тайну, – сказала Вера.

– А у меня нет никакой тайны. Маму почти не помню, она умерла давно. Мы живем с папой. У меня два брата. У меня с ранних лет гувернантки, но я к ним равнодушна: таких как Ступина, у меня никогда не было, да папа и не стал бы такую держать, она очень грубая, но и таких, которых бы я любила, тоже не было. Люблю очень папу, но мне кажется, что он больше любит братьев. Дело в том, что папа обожает музыку, у меня же абсолютно нет слуха, а братья музыкальны – так папа говорит. А дома у нас всегда все ровно и спокойно и как-то строго. От слуг мы очень далеки, но я понимаю вас обеих, няню можно любить как маму. У Пушкина была няня, которую он любил больше всех.

После этого разговора мне стало жалко и Веру, и Марусю, и мне показалось, что я счастливей их. Дни шли, приближалась Масленица. Мы втроем были неразлучны. Мне нравилось в нашей дружбе то, что мы все были равны, никто не пытался взять верх. И хотя Маруся была явно развитее меня и Веры, она очень деликатно относилась к нам и всегда считалась с нашими желаниями. <…>

В четверг на Масленой неделе утром, сразу после чая, нас отпускали домой. Я уже с вечера, в среду, начала волноваться. Мама на прием не пришла, вдруг не приехала?

Утром почти никто не прикоснулся к чаю. Не успели мы прийти в класс, как вошла Варя с целым списком и стала называть фамилии тех, за кем приехали, почти весь класс перечислила, и меня! И меня! Мы бежим как сумасшедшие. В дверях швейцарской меня встречают мама и Таша.

– Сегодня у нас блины, – говорит мама, – а завтра билеты в цирк, а в субботу пойдем на блины к Ане Шевченко.

Вот мы опять у дедушки. Он почему-то сразу начинает вспоминать елку в институте.

– Сейчас я вам покажу интересную картину. – Он рассаживает нас в кресла в гостиной, сам становится посредине. – Представляете себе громадный зал, замечательная елка со всеми онерами, в крайнюю дверь, в уголочек впускают родителей, к самой стенке, а чтобы они не бросались к елке, заставляют их стульями; они стоят, как сельди в бочке, выйти покурить нельзя, да и курить даже в коридоре не разрешается. И вот наконец духовой оркестр играет полонез из «Жизни за царя». Там, далеко, в другом конце зала, появляются крохотные фигурки, лиц не видно, видно только болтающиеся руки. Когда они приближаются к нашему партеру, мы со своей галерки начинаем искать Лелю и наконец видим знакомые вихры. Вот она, с рыжей девочкой, в третьей паре. Лица у обеих злые-презлые, а когда приближаются к самим креслам, Леля исподлобья сердито смотрит на нас. Вот как они танцуют. – Дедушка выпячивает вперед кулак и, балансируя им, начинает комично приседать, делая очень злое лицо. Мы все хохочем. – Подождите, это еще не все. Дальше кончается полонез и начинается бал, и вдруг появляется царица бала в паре с дирижером танцев.

Сначала дедушка изображает лицеиста: он становится на цыпочки, поднимает плечи и, размахивая руками, выкрикивает французские команды, при этом делает презрительную физиономию, затем сгибается в три погибели, как бы ко мне. Меня он представляет еще комичнее. Он приседает на пол, а руки тянутся вверх к лицеисту, притом он танцует венгерку, а голосом изображает оркестр. Мы прямо валимся от смеха, но мне немножко обидно.

– Дедушка, я на цыпочки становилась не из-за лицеиста, а чтобы мне вас с мамой увидеть.

– Ой, я давно так не смеялась! – говорит мама. – У вас прямо талант подражания.

– Посмеяться перед блинами полезно, я заказал блины к часу, ведь вы и в институте, и дома по-деревенски привыкли рано обедать. Ну, идемте в столовую.

В столовой уже стол накрыт, на тарелках икра, семга, в судочках сметана. Приносят горячие блины, мы все трое едим с удовольствием, Коля и Аля тоже, а дедушка все чем-то недоволен, то блины остыли, то масло плохо растоплено, и наконец говорит:

– Не люблю я блины в семейной обстановке, то ли дело в ресторане.

– Вот тебе на! Спасибо, – смеется мама.

– Нет, правда, Наташа, сейчас у Тестова тарелки горячие подадут, музыка играет, метрдотель крутится, разные деликатесы предлагает, а тут все не то. Пойдем завтра к Тестову?

– Нет, папа, завтра я с детьми иду в цирк.

В цирке я бывала не раз и всегда очень любила эти посещения. Там своя, какая-то особая атмосфера.

– Как хорошо пахнет конюшней, – говорит Таша, усаживаясь в кресло.

Таша больше всего любит выступления лошадей: джигитовку, лошадиные танцы, наездниц. А мне больше всего нравятся акробаты и танцы. Люблю клоунов, только не таких, которые бьют друг друга по щекам, а вот Бим и Бом – замечательные клоуны. Во-первых, они никогда не выходят в пестрых балахонах и обсыпанные мукой. Они одеты в вечерние костюмы, и в петлицах хризантемы. Остроты их очень тонки и всегда на современную тему, правда, не весь смысл доходит до меня, но кое-что и я понимаю. Еще мне очень понравились икарийские игры. Выходит целая группа людей в римских одеяниях, они делают всевозможные акробатические упражнения, среди них два мальчика. Мне кажется, что один моложе меня, но в движениях они не отстают от взрослых. Группа имеет большой успех, особенно мальчики, им бросают на арену апельсины, яблоки, большие кисти винограда. Мальчики ловко подхватывают их и подбирают все. Уже человек в униформе начал скатывать ковер, а один из мальчиков заметил под ковром яблоко; несмотря на то что у него полные руки фруктов, он кинулся и за этим яблоком.

– А они жадные, – говорю я.

– Не говори, о чем не знаешь, – возражает мама. – Это несчастные дети, у них наверняка все отнимут взрослые, может, вот это единственное яблоко, которое он достал из-под ковра, ему и достанется. Обязательно дам вам прочесть рассказ Григоровича «Гуттаперчевый мальчик».

А мне-то как раз казалось, что у этих мальчиков счастливая жизнь: успех, фрукты, конфеты. <…>

А в субботу мы идем к Ане Шевченко – мы привыкли так называть мамину институтскую подругу. Ее муж, Андрей Ефремович, занимает большую должность. Они богаты, квартира – это целая анфилада комнат, красиво обставленных. У них два мальчика нашего с Ташей возраста, Коля и Юра, при них англичанка. После блинов мы играем в разные настольные игры, а рядом стоят раскрытые коробки шоколадных конфет, но мальчики к ним совершенно равнодушны. А я, несмотря на послеблинную сытость, с вожделением на них поглядываю.

Ну конечно, три дня проскакивают незаметно. Я хватаю каждую минутку, проведенную вне института, и предвкушаю удовольствия, которые мне предстоят, но уже вся программа исчерпана. Остался только торт, который дедушка принес сегодня. Мы его будем есть после обеда, а там институт. <…>

Женихи

Однажды вечером мы сидели с Таней на моей парте и вели свой обычный дневник. Она вдруг спросила меня:

– Леля, у тебя есть жених?

Я опешила.

– Какой жених, что ты?

– Ты не понимаешь меня, – стала объяснять мне Таня. – Конечно, я знаю, что мы еще не взрослые и сначала должны кончить институт, но жених уже у каждой должен быть. Я спрашивала у многих девочек, и у всех есть, даже у Шурочки Челюскиной, и у Оли Гиппиус, и, конечно, у меня. Почему же у тебя нет? Ты такая умная и смелая.

Последние слова произвели на меня впечатление, и я сказала:

– Может, и есть, надо вспомнить.

Пока мы пили вечерний чай и укладывались спать, я настойчиво думала. У Шурочки Челюскиной, у этого младенца, есть жених, а у меня нет? Как же так? А у Оли Гиппиус! Была в нашем классе такая толстенькая, маленькая девочка, с длинным птичьим носиком и со склоненной набок головкой. Еремеева прозвала ее Соня. Я первое время думала, что ее так и зовут, и однажды даже назвала ее Соня, а она вдруг заплакала и сказала: