Роза на алтаре

ГЛАВА I

Незаметно минуло десятилетие, наступил 1812 год, а с ним пришла пора заката «империи славы», но заката столь яркого, что его багровый свет можно было легко перепутать с золотым сиянием полуденного светила.

Предчувствие конца зачастую бывает страшнее, чем сам конец; это как нельзя лучше понимали люди, посвятившие жизнь, отдавшие всю свою душу делу создания новой великой Франции, чьи ослепленные безумной верою взоры по-прежнему обращались в сторону того, кто еще при жизни был признан величайшим гением человечества.

Но Господом всемогущим может называться лишь тот единственный, что вознесся на Небо, правителю же земному суждено оставаться человеком, и если цель, которую он поставил перед собою, чересчур велика, он способен растерять свои силы и устать прежде, чем ее достигнет.

Стремление Франции к всемирному владычеству сделало войну бесконечной – она длилась уже пятнадцать лет.

Постепенно усиливался ропот народов завоеванной Европы, победные крики «Виват Император!» заглушал плач французских женщин, чьи возлюбленные, мужья, сыновья, братья гибли на чужой земле, и легендарная наполеоновская армия, утомленная бесчисленными сражениями, перестала быть непобедимой.

В один из первых дней апреля 1812 года Элиана Флери сидела в гостиной своего дома в Маре и беседовала со старшим сыном.

По-весеннему припекало солнце, и легкий ветер шевелил первые листочки на ветках растущих в палисаднике деревьев, похожие на лоскутки светло-зеленого шелка.

Обстановка оклеенной кремовыми обоями комнаты была изящной и простой: мебель желтоватого гваделупского лавра, несколько севрских ваз, алебастровые светильники на медных ножках и два прекрасных гобелена с изображением пасторальных сцен.

Ролану Флери исполнилось восемнадцать лет, он превратился в высокого, стройного молодого человека с чудесными карими глазами, взгляд которых то горел пламенем по-юношески возвышенных стремлений, то становился притягательно меланхоличным.

Глядя на него, Элиана испытывала не только гордость, но и болезненную тревогу: женщине казалось, что ее мальчик гораздо более беззащитен перед жизнью, чем думают окружающие и он сам, ибо Ролан унаследовал благородство отца и мягкость натуры матери.

Элиана напрасно боялась: годы, проведенные в казенном заведении, нисколько не испортили юношу. Он сохранил и чистоту помыслов, и трогательную привязанность к близким.

– Понимаешь, мама, – говорил Ролан, беря ее за руки почтительным и в то же время полным любви, истинно сыновним жестом, – я не знаю, что со мной происходит, но меня все время куда-то влечет. Я чувствую, что создан для чего-то необыкновенного, и не успокоюсь, пока не найду свой путь. Это не честолюбие, нет, просто волнение души, зов мечты и сердца.

Женщина внимательно слушала сына, не произнося ни слова.

К сорока годам Элиана оставалась еще очень красивой, возможно, благодаря лучезарным глазам и нежной улыбке.

Конечно, что-то в ней изменилось, она утратила многое, чем обладала в пору ранней молодости, но зато в ее облике появилась магия зрелости, особая элегантность женщины среднего возраста, вооруженной духовным и чувственным опытом, способной понимать и видеть то, чего никогда не увидит и не поймет наивная самовлюбленная юность.

Она стала более сдержанной и строгой: ведь на протяжении многих лет ей приходилось вести дом, распоряжаться расходами и фактически в одиночку воспитывать пятерых детей.

Видя сияющий взгляд сына, женщина тайком вздохнула. Сколько их было, юных и пылких, с огнем в глазах и безумной отвагою в сердце! А потом этот огонь угасал на полях сражений.

– Прости за откровенность, сынок, но я за тебя боюсь! К сожалению или к счастью, ты знаешь жизнь лишь по рассказам и книгам. Поверь, война – она не для романтиков и мечтателей. Думаю, ты будешь сильно разочарован и еще…

Она умолкла, не решаясь произнести страшную фразу.

Одни преклонялись перед культом силы, вторых ослеплял блеск золота, третьи грезили о славе, и все гибли, гибли, гибли…

– Но ведь отец воевал столько лет и остался прежним – не сломился, не утратил силы духа и своей веры!

– Да, – медленно произнесла Элиана, – твой отец полжизни провел на войне, а я – в ожидании и тревоге. Но он пошел служить в более зрелом возрасте, уже многое пережив, и потом отец с самого начала представлял, что такое война, и не питал никаких иллюзий. Он поступил на военную службу не ради того, чтобы совершать подвиги, а просто потому, что не видел иного способа обеспечить семью. Революция отняла у нас все, мы были очень бедны. И ты не прав, – добавила она, помолчав, – если думаешь, что твой отец нисколько не изменился за эти годы.

Элиана вспомнила события последнего десятилетия. После Аустерлица Бернара произвели в полковники, затем он был легко ранен в сражении при Фридланде (чему был даже рад, потому что получил внеочередной отпуск), а в 1808 году, находясь в Испании, попал в плен вместе с восемнадцатью тысячами других французов и вернулся только через полгода, измученный и больной.

Ему никогда не было свойственно самодовольство победителя или озлобленность побежденного, но теперь в его манерах начала проскальзывать раздражительность, нервозность.

«Боюсь, это никогда не кончится, – устало говорил он Элиане. – Знаешь, ведь я живу в окружении призраков погибших соратников и друзей. Каждый второй из тех, с кем мне довелось сражаться бок о бок, – уже мертв».

Дома Бернар не пил ничего, кроме традиционного бокала вина перед обедом или ужином, но как-то признался Элиане, что на войне ему случается много пить, – перед сражением, а особенно – после.

«Иначе я все время буду вспоминать лица солдат – крестьянских парней и молодых офицеров – выпускников военных школ. Им бы радоваться жизни, влюбляться, а они падают мертвыми, как трава под орудием косаря», – рассказывал он жене.

Сейчас Бернар не мог уйти в отставку: он был одним из опытнейших офицеров французской армии, ветераном имперских войн, и командование дорожило им. К тому же он, как всякий корсиканец, считал, что судьбу нужно испытывать до конца.

Элиана наклонилась к сыну и поцеловала его в лоб.

– Что поделаешь, сынок! Ваше дело – следовать велению долга, а наше – молиться, чтобы судьба была милостива к вам!

Тревожную атмосферу их беседы нарушило появление Адели; она вошла в комнату и приблизилась к матери и брату, держа в руках какой-то конверт.

Это была хорошенькая девушка с васильковыми глазами и рыжевато-каштановыми волосами. Густые волнистые волосы, обрамлявшие ослепительно белое лицо, украшали ее облик так, как украшает позолота тончайший китайский фарфор.

Уголки ее губ были приподняты, отчего на щеках образовались ямочки, глаза весело блестели. Платье из голубого левантина плавно струилось до самого пола; девически хрупкие плечи оставались открытыми, а ниже, под тонкой тканью угадывались очертания вполне сформировавшейся груди.

С того времени, как Адель из шаловливой девчонки превратилась в исполненную сознания своей прелести юную особу, расходы семейства Флери сильно возросли, поскольку интерес старшей дочери к нарядам казался поистине безграничным. В четырнадцать лет она являлась большой поклонницей сентиментальных любовных романов и грезила о встрече с каким-нибудь блистательным офицером.

– Мама, смотри! – возбужденно заговорила она, показывая матери белый конверт. – Горничная только что передала мне это письмо. Здесь написано «для мадам и мадемуазель Флери». По-моему, это приглашение на бал!

– Пожалуйста, подай мне нож, – сказала Элиана сыну. Ролан протянул ей ножичек для разрезания бумаг, и женщина вскрыла конверт.

Внутри оказался всего один листок. Элиана пробежала его глазами. Адель нетерпеливо заглядывала ей через плечо.

– Что там? – спросил Ролан, заметив, что мать нахмурилась.

– Адель права. Нас просят пожаловать на бал, который устраивает министерство внешних отношений. Здесь пригласительный билет на три персоны. Мне, тебе, – кивнула она дочери, – и еще третьему лицу, чье имя мы должны вписать сами.

Адель взвизгнула от восторга и почти что выхватила листок из рук матери.

Она еще раз прочитала вслух текст и подпись, выполненную затейливой вязью: «Максимилиан Монлозье де Месмей». Девушка собиралась что-то сказать, но в этот момент из детской донесся грохот и оглушительные мальчишеские вопли.

– Пойду выясню, что случилось, – с улыбкой произнес Ролан.

Через минуту он вернулся в сопровождении младших братьев, запыхавшихся и растрепанных.

– Ты бы видела, мама, во что они превратили комнату, – сказал он. – Пожалуйста, познакомьтесь: это генерал Даву, а это – маршал Ней!

– Он первый начал разрушать крепость! – воскликнул двенадцатилетний Андре, указывая на восьмилетнего Мориса, который буквально задыхался от смеха.

– Нет, это ты! – через силу выдавил тот.

– Если думаете, что я стану разбираться, кто виноват, то ошибаетесь, – сказала Элиана. – Наводить порядок будете вместе. А сейчас садитесь и отдохните.

Мальчики уселись на диван, все еще посмеиваясь и тяжело дыша. Старший, Андре, походил на Бернара больше, чем Ролан, унаследовавший и материнские, и отцовские черты. Ролан казался привлекательнее и мягче, Андре же был вылитый отец: те же прямые черные волосы, пронзительный взгляд темных глаз и неутомимая энергия движений.

Отношение Элианы к младшему сыну, русоволосому кареглазому мальчику, оставалось неоднозначным, хотя об этом никто не догадывался. С одной стороны, она болезненно реагировала на его капризы и проявление характера (что, конечно же, случалось и с другими ее детьми), а с другой – часто испытывала к нему особую щемящую жалость. Она не могла окончательно забыть о том, что предшествовало его появлению на свет, как и о том, что в свое время пыталась избавиться от этого ребенка. Пока мальчик был еще совсем мал, женщина прилежно пеленала, купала и кормила его, но делала это машинально, не по зову сердца, а когда Морис подрос, настороженно наблюдала за тем, как с ним общается Бернар, хотя, похоже, она напрасно волновалась: если Ролан продолжал относиться к отцу с огромной почтительностью и безграничным уважением, видя в нем некий идеал, то Андре и Морис беззастенчиво вешались Бернару на шею и буквально не давали ему покоя. И он одинаково шутил и играл с ними обоими.

Пожалуй, лучше других Элиану понимала Дезире. Она называла Мориса своим крестником и именно ему чаще всего приносила подарки. Она баловала мальчика, всегда старалась приласкать, и Элиана была благодарна ей. Женщина была уверена, что до конца жизни не сможет расплатиться с Дезире за ее помощь и доброту.

– Максимилиан де Месмей! – мечтательно произнесла Адель, прижав листок к груди. – Какое красивое имя!

– Да, – шутливо заметил Ролан, – только имей в виду: такие послания не подписывают молодые люди. Вряд ли этот человек годится тебе в кавалеры.

– Скорее в отцы! – воскликнул Андре.

– Или даже в деды! – подхватил Морис и опять согнулся пополам от смеха.

Адель размахнулась, чтобы отвесить кому-нибудь из них подзатыльник, но мальчики ловко увернулись и продолжали хохотать до тех пор, пока мать не отослала их в детскую.

Скрипнуло кресло – Элиана поднялась с места и подошла к окну. Максимилиан де Месмей не просто годился в отцы Адели, он и был ее отцом. Почему он прислал это приглашение? Возможно, знал правду? Элиана не виделась с ним несколько лет и не думала о нем. Но теперь… Неужели пробил тот час, которого она так боялась?

Женщина бросила взгляд на старшего сына. По-видимому, Ролан не помнил Максимилиана, во всяком случае, это имя ничего ему не говорило.

– Папы нет, а мы не можем поехать одни, – сказала она.

– Пусть нас сопровождает Ролан, – нашлась Адель.

– Не знаю, – с сомнением произнес юноша, – вообще-то у меня нет желания разъезжать по балам, но если вы настаиваете…

– Да, настаиваем! – засмеялась девушка, обнимая его за шею.

Адель почти не обращала внимания на младших детей, разве что те начинали ей докучать или без спросу трогали ее вещи, но зато испытывала глубокую привязанность к старшему брату.

– Наверное, это восхитительно – быть первой красавицей света! Да, мама? – спросила девушка.

– Не знаю. Мне не приходилось играть эту роль.

– Но ты же прекраснее всех! – застенчиво проговорил Ролан.

Элиана улыбнулась.

– Мы с отцом не вращаемся в высшем обществе. На смену тем, кого я некогда знала, пришло поколение новых дворян.

– Все эти простолюдины, выходцы из низов – смеют строить из себя аристократов! – с обидой произнесла Адель.

– Если человек получил дворянское звание за заслуги, в этом нет ничего плохого, – возразила Элиана, – это было и раньше. Мой прапрадед стал дворянином именно таким образом. Гораздо хуже, когда титул просто покупается за деньги. А вообще со времен Революции я не придаю никакого значения происхождению человека. Так или иначе, жизнь покажет, чего он стоит на самом деле.

В этот миг на пороге комнаты появилась маленькая голубоглазая, светловолосая девочка, дочка Шарлотты, к которой и Элиана, и Бернар испытывали особую нежность. Звали ее Розали.

– Мама, я не могу разобрать один пассаж, – серьезно произнесла она, протягивая нотную тетрадь.

– Сейчас иду, милая, – ласково промолвила женщина. Иногда Элиана жалела, что у нее нет еще одного ребенка – дочери, приблизительно одного возраста с Розали.

Мальчики привыкли держаться вместе, у них были свои игры, и девочка часто оставалась одна. Впрочем, этому ребенку была свойственна какая-то мечтательная недетская отрешенность. Бывало, Розали часами спокойно листала книжки, смотрела в окно на падающий снег или дождь.

Элиана очень любила ее и оберегала, как могла.

И вот теперь ее посетила мысль: что если следом за Максимилианом явится отец Розали и попытается заявить права на своего ребенка?

Элиана вспомнила о том, как восемь лет назад к ним в дом пришел нотариус и вручил бумаги, согласно которым им должно было выплачиваться десять тысяч франков в год на воспитание младшей дочери, Розали Флери. Женщина посоветовалась с мужем, и они решили откладывать деньги в счет приданого девочки. Элиана получала эту сумму в течение шести лет, а потом неожиданно пришел документ, удостоверяющий, что по завещанию все того же неизвестного лица опекунам Розали будет вручено сто тысяч франков. Эти деньги тоже были положены в банк, и Бернар в шутку называл младшую дочь богатой невестой. Элиана отметила, что именно в это время скоропостижно скончался господин Рюмильи, и не преминула сделать некоторые выводы. Но возможно, она ошибалась? В конце концов, доказательств не было никаких.

Впрочем, главное, что утешало Элиану, – уверенность в том, что в ее жизни и в жизни Мориса никогда не появится Арман Бонклер.

Вечерний Париж утопал в иллюминации; казалось, будто карета мчится по огненной дороге. Столица блистала невиданной пышностью и красотой. Великолепные металлические мосты, названные в честь военных побед, чудесные фонтаны, знаменитая Вандомская колонна, увенчанная статуей императора и украшенная бронзовыми барельефами.

Зрелище причудливого волшебного города, преображенного героическим культом, вызывало мысли об античности, странным образом воплотившейся в современность.

Элиану радовал вид нарядных набережных, ухоженных парков, раззолоченных дворцов, но иногда она думала о том, что элегантная простота прежних дней была милее ее сердцу, чем показная роскошь настоящего.

В самый последний момент женщина все же решила поехать на бал, не столько уступая слезным уговорам дочери, сколько повинуясь желанию взглянуть в лицо неминуемому.

И вот Элиана, Адель и Ролан вступили в высокий зал с украшенными аллегорической живописью стенами, мраморными полами и множеством светильников, сверкающих под потолком, словно созвездия на вечернем небе. Всюду затейливые орнаменты, пурпурные драпировки, имперская символика – орлы и пчелки, кругом расшитые золотом мундиры военных, щегольские наряды высших чиновников, усыпанные драгоценными камнями туалеты дам. От обилия красок и избытка блеска рябило в глазах.

Элиана была в золотисто-коричневом бархатном платье, Адель – в платье из тюля с серебряным шитьем. Разделенные пробором волосы девушки вились мелкими кудряшками над ушами, сзади же тяжелые волны локонов были высоко зачесаны и перевиты жемчужной нитью. Так причесывались все женщины, и молодые, и старые. Вообще-то мода мало изменилась за прошедшие десять лет; покрой платьев остался прежним, хотя теперь дамы отдавали предпочтение более плотным тканям. В женской одежде преобладали светлые тона, в мужской – темные. И еще французские модницы снова стали носить корсеты.

Адель изумленно озиралась вокруг. Дитя нового века, она была в восторге от этого нагромождения роскоши. К тому же здесь находилось множество привлекательных молодых людей; девушке уже удалось поймать на себе несколько заинтересованных взглядов.

Элиана тоже остановилась, чтобы осмотреться, и спустя пару минут заметила Максимилиана. Он направлялся прямо к ней, и у нее против воли сильно забилось сердце.

А он… он снова видел ту, чей образ никогда не покидал его мыслей.

О Элиана! Все та же грациозная поступь, тело нимфы, светлый венец уложенных в высокую прическу волос. И Максимилиан вдруг вспомнил те времена, когда она казалась ему прозрачной, чистой жемчужиной, лежащей на его ладони.

И ему почудилось, что в тот момент, когда женщина встретила его взгляд, ее лицо просветлело, словно озаренное солнечным лучом.

Ну конечно, разве она могла измениться! Под внешней строгостью скрывалась прежняя доверчивость и нежность.

Максимилиан подошел и поклонился. Дамы присели, чуть опустив голову, как требовал нынешний этикет.

– Рад приветствовать вас, мадам Флери. И вас, мадемуазель.

Потом кивнул красивому юноше, которого помнил еще маленьким мальчиком. А ведь и у него мог бы быть такой сын!

– Благодарю за приглашение, господин Монлозье, – сказала Элиана. – Позвольте представить вам своих детей, Ролана и Адель.

Максимилиан смотрел на девушку, на ее блестящие, словно голубой фаянс, глаза, пушистые, густого медового оттенка волосы, на складки ее нарядного платья, обрисовывавшие прелестную фигурку. Взгляд Адели светился трогательной наивностью, а улыбалась она, хотя и обольстительно, но вместе с тем еще по-детски.

И он ощутил горькую печаль, печаль несбывшегося. Теперь он вынужден был признать: нечто яркое и прекрасное, что существует в этой жизни, обошло его стороной.

– Я имею честь быть знакомой с господином Монлозье, – объяснила Элиана детям. – Некогда мы принадлежали к одному и тому же кругу. Давно, еще до Революции. – Потом прибавила: – Скоро, наверное, начнутся танцы. А пока вы можете поесть мороженого и выпить лимонаду.

Ролан кивнул и повел Адель в противоположный конец зала.

Максимилиан и Элиана остались одни. Женщина смотрела на своего бывшего возлюбленного. Все так же подтянут и строен, но волосы утратили блеск и наполовину седые. Морщин мало, но черты лица отяжелели, и взгляд другой – слишком серьезный, усталый. Ему уже пятьдесят – пройдет несколько лет, и он вступит в тот возраст, когда каждый прожитый день стирает с лица очередную частичку того, что хоть немного напоминает о былом, крадет узнаваемое, заменяя его признаками безликой старости. И Элиане вдруг стало невыносимо грустно оттого, что она никогда больше не увидит прежнего Максимилиана с полным огня, задумчиво-мечтательным взором и ослепительной юной улыбкой.

Но, кажется, только сейчас он смотрел не вперед, не вдаль, а на нее и думал лишь о ней.

– Счастлив снова видеть тебя, Элиана, – просто сказал Максимилиан. – Ты все так же хороша.

– Спасибо.

– И у тебя красивые дети. Дочь совсем взрослая. Элиана не удержалась от улыбки.

– Да нет, она еще ребенок.

– Нам нужно поговорить, – серьезно произнес Максимилиан. – Может, выйдем на балкон?

Элиана кивнула. Он пропустил ее вперед, провел по галерее и приоткрыл стеклянную дверь. Воздух был теплый, пахло зеленью. Внизу лежал озаренный огнями Париж.

– Вот мы и пришли, – проговорил Максимилиан, как показалось женщине, нерешительно и тихо. – Ты готова выслушать меня, Элиана?

Она повернулась и посмотрела ему в лицо.

– Да.

– Это касается Адели, – сказал он. – Я долго молчал, но сейчас хочу открыться тебе. Дело в том, что я знаю правду. Шарлотта призналась мне перед смертью. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что она лгала!

Уголки губ Элианы дрогнули в слабой улыбке, но в глазах появилось настороженно-жесткое выражение.

– Ты можешь подумать, будто я желаю вмешаться в вашу жизнь, но поверь, это не так. Я уважаю тебя и преклоняюсь перед благородством твоего супруга. Вы – родители Адели, а у меня нет никаких прав считать ее своей дочерью, ни законных, ни моральных. Единственное, что я могу сделать, – это предложить свою помощь.

Элиана молча слушала, и Максимилиан, не выдержав, взял ее за руки и произнес срывающимся шепотом, с отчаянием во взоре:

– Почему ты не сказала мне тогда, что ждешь ребенка?

– Разве это могло что-либо изменить?

– Не знаю. Наверное, да.

Женщина покачала головой.

– Это говорит нынешний Максимилиан, а тот, прежний, решил бы иначе. Может и к лучшему, что все сложилось так, как сложилось. Господь не был бы милостив, если б позволял нам самим вершить свою судьбу. Но ты, кажется, не очень-то счастлив? Как твоя карьера?

Максимилиан пожал плечами.

– Я нахожусь в том возрасте, когда поздно идти вперед. Сейчас для меня настало время пожинать плоды прожитых лет.

Элиана знала, что после смерти господина Рюмильи Максимилиан занял его пост и с тех пор считался одной из ключевых фигур в министерстве. Он имел роскошное поместье, где жил с Софи и недавно вернувшейся из пансиона падчерицей Маргаритой. Собственных детей у него не было.

Женщина не удивилась тому, что он заговорил об Адели только теперь, по прошествии стольких лет. Ей было легко предугадать, что скажет или сделает Максимилиан. Сплетни о внебрачных связях и побочных детях могут испортить репутацию – об этом не стоило забывать. Но сейчас он, возможно, уже не опасался слухов. Или просто был не в силах преодолеть чувство одиночества?

– Думаю, ты вправе гордиться достигнутым, – сказала она.

Максимилиан невесело улыбнулся.

– То, чего я добился в жизни, вскоре может превратиться в груду ничего не значащих обломков. Если империя рухнет, она погребет под собой все.

– Ты так думаешь? – недоверчиво произнесла Элиана.

– Величайшее достижение последних лет – Тильзитское мирное соглашение – дало трещину.[9] Наш вечный враг Англия – на грани падения, континентальная блокада сделала свое дело.[10] Стоит овладеть Балтикой, и ее кольцо сомкнется. Австрия и Пруссия в наших руках, остается Россия. Война с Александром I – а она неизбежна – способна погубить империю. У сверхчеловеческих судеб есть один недостаток – недолговечность. Император уже не тот, империя – тоже, и, самое главное, стало давать сбой ее основное орудие – армия.

Из средства война превратилась в цель, Европа боится Франции и ненавидит ее. Жажда всемирного владычества иссушила сердце страны, люди готовы вернуться к прежним идеалам – миру, покою, любви. Нас окружают какие-то призрачные тени, воздух наполнен тревогой.

– Как в восемьдесят девятом? – прошептала Элиана. – Неужели такое возможно?!

Максимилиан мотнул головой и не слишком решительно коснулся руки Элианы.

– Вряд ли те страшные времена повторятся и все же… Бурбоны стерегут трон как стервятники; возвращение старого роялистского режима поставит всех нас перед новым выбором, и, думаю, многие из тех, кому дорого понятие чести, предпочтут измене изгнание или смерть. Вот почему я хочу сказать тебе, Элиана: если понадобится помощь, без колебаний обращайся ко мне.

– Спасибо, – ответила она – Но я не принимаю важных решений, не посоветовавшись с Бернаром.

– Разумеется, – согласился Максимилиан и прибавил: – Знаешь, я безмерно удивлен: твой супруг прошел все имперские войны и остался жив! Хотя… ведь его ждала та, что способна сделать счастливым любого мужчину! Ты всегда опиралась на человеческие ценности, Элиана, и была права: это единственное, что неподвластно времени. И теперь тебя окружают близкие люди. Ты прожила счастливую жизнь.

Женщина снова улыбнулась. Комплименты в его устах звучали легко и непринужденно. И ей нравилось, что они разговаривают как добрые друзья.

– Нельзя сказать, что я ее прожила. Мне еще предстоит вырастить детей, а если повезет, то и внуков. Да, я счастлива! – Она вздохнула полной грудью, а потом вдруг замолчала и после прибавила с неожиданной горечью: – Если б только не эти проклятые войны! Ведь глядя на Бернара, я всякий раз должна помнить о том, что, возможно, вижу его в последний раз!

Вскоре они вернулись в зал и разыскали Ролана и Адель. Максимилиан подвел к ним черноволосую девушку с непроницаемо-задумчивым взглядом глубоких темных глаз, облик которой был полон загадочной печали, что не вязалось с юным возрастом. У Элианы создалось впечатление, что она была такой от природы.

– Познакомьтесь: дочь моей супруги Маргарита, – сказал Максимилиан. – А это мадам Флери, Адель и Ролан.

Не успели присутствующие обменяться поклонами, как грянула музыка, и Адель тут же принялась нетерпеливо постукивать по полу атласными башмачками. Девушке не пришлось долго ждать: статный молодой офицер, отвесив церемонный поклон, подал ей руку и увел в центр зала.

Элиана с улыбкой провожала взглядом зардевшееся личико дочери, а Максимилиан обратился с вопросом к стоявшему рядом юноше:

– А вы почему не танцуете, Ролан?

Тот смутился. Теперь ему ничего не оставалось, как пригласить Маргариту. Девушка не произнесла ни слова и не улыбнулась, только слегка кивнула головой в знак согласия.

Когда молодые люди удалились, Элиана заметила:

– Странная девушка!

– Да, – подтвердил Максимилиан – В доме ее не слышно, не видно. Все время молчит и почти не выходит из своей комнаты. Признаться, мне стало немного жаль ее, и я настоял, чтобы она поехала на этот бал. Она нигде не бывает… Софи нашла ей жениха в австрийском посольстве. На мой взгляд, он не слишком хорош, но Маргарите, кажется, все равно.

«А ты не пытался с нею поговорить?» – хотела спросить Элиана, но вместо этого полюбопытствовала:

– Софи в Париже?

– Нет, она уехала в Вену по какому-то делу, – довольно равнодушно ответил Максимилиан, и женщина подумала о том, что, очевидно, супруги мало интересуются жизнью друг друга.

Между тем вечер продолжался. Адель танцевала без отдыха; ее лицо раскраснелось от удовольствия, глаза сияли, как лунные камни, она кокетливо улыбалась молодым людям и хохотала над их шутками.

Ролану, как ни странно, пришлось по душе общество Маргариты; кажется, ему даже удалось ее разговорить.

Элиане не хотелось танцевать. Хотя в моду вновь вошли напудренные парики, шитые золотом бархатные камзолы, шелковые чулки и узкие туфли, это мишурное великолепие мало напоминало женщине дни ее юности.

Возможно, она чувствовала бы себя лучше, если б рядом находился Бернар?

Когда она решила ехать домой, Максимилиан лично проводил ее до кареты. Адель и Ролан уже сели в экипаж, а Элиана немного задержалась возле крыльца.

Стало прохладно. Мимо них, вперед по длинной аллее, прошло несколько дам; они кутали обнаженные плечи в роскошные боа и смеялись. Следом спешило трое мужчин в парадных сюртуках и обтянутых черным шелком высоких шляпах. В глубине парка сияли гроздья таинственных огней, в воздухе плыли звуки доносящейся из дворца чарующе-прекрасной музыки.

Максимилиан поцеловал Элиане руку, и ей вдруг показалось, что она так же молода душой, как и четверть века назад.

– Раньше я грезил о счастье, которое ждет меня в будущем, теперь ищу его в прошлом. Я становлюсь сентиментальным. Возможно, это признак надвигающейся старости.

Элиана подняла глаза и заметила, что он смотрит в пространство так, точно видит не сумерки, вуалью ложившиеся на лица, скрывающие предметы в дымке теней, а яркий дневной свет, и женщина поняла, что он смотрит назад, в былое, где, наверное, что-то оставил, какую-то часть себя.

«А ведь мы, и правда, порой остаемся там, частицы нашей души отмирают не вдруг – постепенно, так, как откалываются куски от покрытых известью стен, и мы живем точно тени, призраки, непохожие на самих себя, прежних, – будто персонажи бредового сна. Но замечаем ли мы подобное сами, и видит ли это кто-нибудь со стороны?» – подумала Элиана.

– Все было замечательно, Максимилиан, – промолвила она. – Но мне пора.

И как всегда она сказала ему взглядом то, чего не вымолвили уста. Элиана окончательно прощала его и прощалась с ним. Она навсегда ускользала в свое будущее, и Максимилиан был уверен, что на ее долю выпадет еще немало счастливых дней. А что осталось ему?

Он молча повернулся, чуть согнув плечи, медленно поднялся на крыльцо и исчез в глубине дворца.

А тем временем Софи Клермон сидела в номере отеля, из окон которого открывался вид на улицы благородно-изящной гордячки Вены, окруженной хороводом ослепительно-ярких огней, утопавшей в архитектурном кружеве и опоясанной сверкающей лентой реки.

Она часто бывала здесь, а между тем этот город так и не стал для нее своим; находясь в нем, она чувствовала себя нежданной гостьей, случайно попавшей на чужой праздник. Впрочем, бывало, весь мир казался ей равнодушным, холодным, – возможно, оттого, что все, чем она жила, имело слишком зыбкое основание?

Софи только что проводила за порог своего любовника, молодого австрийского посланника Мальберга, и еще не успела по-настоящему одеться – лишь накинула на слегка озябшие плечи кашемировый капот. За прошедшие годы Софи пережила немало увлечений. После смерти единственного сына они с Максимилианом постепенно отдалились друг от друга, и к настоящему времени их брак практически полностью себя исчерпал. Но они продолжали жить вместе, стремясь соблюсти приличия, и с этой же целью старались скрыть свои похождения на стороне. У них был негласный договор, и это устраивало обоих.

Сначала женщина изменяла мужу из чувства мести за его душевную холодность и явное отсутствие влечения к ней, а потом, когда ее любовь к Максимилиану угасла, это превратилось просто в привычку. Он ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Софи предполагала, что Максимилиан в свою очередь имел связи с другими женщинами, и это так же мало волновало ее. Она знала, чего стоят подобные интрижки, – малозначащие, пустые. Вероятно, он тоже мучился от неутоленных желаний и несбывшихся надежд и не мог найти утешения ни в чем.

Сейчас Софи неожиданно вспомнила Шарлотту де Ла Реньер. Фактически она добилась всего, чего не сумела добиться эта женщина. Шарлотта мечтала стать красивой – Софи из невзрачной девочки превратилась в одну из самых очаровательных дам нынешнего парижского света; Шарлотта желала, чтобы окружающие признали ее ум, – Софи слыла искуснейшей интриганкой, ее уважали и ценили в дипломатических кругах и Парижа, и Вены. И, наконец, она получила Максимилиана. И все же она не была счастлива.

Перестав ощущать себя жертвой, Софи некоторое время упивалась ролью покорительницы сердец, но потом ей это наскучило. Она всю жизнь мечтала о взаимном горячем чувстве, но долгая неустанная борьба с неуловимым врагом – навязчивыми мыслями и страхами – изнурила ее, опустошила душу. Она стала слишком расчетливой, осмотрительной, разумной и растеряла свой пыл. Постепенно Софи привыкла воспринимать мужчин не иначе как партнеров в дипломатической игре, снисходительно принимать их ухаживания и хладнокровно выслушивать комплименты. Их слова больше не проникали ей в сердце.

Женщина хотела чувствовать себя непринужденно и в то же время боялась раскрыться, желала властвовать и одновременно ей нравилось казаться слабой. Она подозревала, что многие мужчины знакомились с нею с целью получить какую-нибудь выгоду, а другие, напротив, видели в ней лишь инструмент для получения удовольствия. Однако несколько месяцев назад ей, кажется, удалось встретить того, кто восхищался ее умом и вместе с тем испытывал к ней восторженную страсть.

И тем чаще в ее сердце начинала закрадываться печаль. Софи думала о недолговечности своего последнего, закатного романа. Ведь Мальберг был намного моложе ее! Да и сама она уже не находила прежней услады в любви.

Женщина подошла к окну и посмотрела на сонные дали, где притаился призрак позднего одиночества. И она, и Максимилиан стояли на его пороге. Год за годом они восходили на ледяную вершину мира, не замечая, что позади остается тепло человеческих чувств. Софи снова вспомнила о Шарлотте де Ла Реньер и ее коротком странном романе с господином Рюмильи, закончившемся столь трагически. На первый взгляд, эти двое прекрасно подходили друг другу и в то же время казались такими разными! Ее дядя, трезвомыслящий политик, бесстрастный и твердый человек, и эта ироничная, высокомерно-холодная женщина! Неужели и они стали жертвами одиночества? Софи усмехнулась. Господин Рюмильи, столь беспощадный к чужим слабостям и недостаткам, не прощавший другим ни малейшей ошибки, – и вдруг сумел понять эту отчаявшуюся душу? Теперь Софи иначе относилась к Шарлотте – с оттенком снисхождения и жалости. Та, конечно, была умна, но в плане любовных ухищрений, наверное, оставалась наивной, как девушка. Да, одно дело человеческая мудрость и совсем другое – проницательность и хитрость женского ума.

Софи повернулась к зеркалу. Она была еще очень хороша: матовая бледность гладкой кожи, густые черные волосы, сверкающие серо-голубые глаза. Софи подумала о своей прежней сопернице Элиане де Мельян. Вот уже несколько лет она не встречала ее в свете. Очевидно, с этой женщиной покончено навсегда. Софи слышала, что Элиана целиком поглощена заботами о семье и детях. Неудивительно, если она преждевременно увяла, стала похожей на множество других измученных проблемами женщин с потухшим взглядом и омраченным тяжкими думами челом. Софи надеялась, что это так.

«Я выиграла!» – говорила она себе. Но сердце подсказывало другое.

ГЛАВА II

Утопающий в легкой дымке зелени город выглядел приветливым и светлым. В голубом небе стояли громады похожих на снежные башни кучевых облаков, в садах расцветали каштаны и сирень, а стволы залитых потоками солнца исполинских платанов сияли ослепительным медным блеском. В этот ранний час в облике столицы было что-то простодушное и наивно-прекрасное, заслоняющее столь навязчиво бросавшийся в глаза ореол имперской пышности.

Да, Париж есть Париж – в какие бы одежды ни оделся, его душа остается прежней, поэтичной, очарованной мечтою, юной, словно весеннее утро.

Постояв на балконе, Элиана вернулась в гостиную и взяла в руки письмо Бернара. События последнего месяца прибавили ей душевных волнений. На прогулке Адель познакомилась с молодым офицером, и между ними завязалась оживленная любовная переписка. Адель пребывала в полном восторге, ежедневно получая и отправляя голубые и розовые листочки. Для девочки, стремящейся поскорее повзрослеть, это стало чем-то вроде увлекательной игры в приключения и романтическую любовь. Отныне ее день проходил в томных вздохах, слезах ожидания и радости, любовании собою в зеркале и бесконечной примерке нарядов. Хотя Элиана вовсе не думала, что столь ранняя влюбленность может иметь серьезные последствия, вся эта суета пробуждала в ней некоторые опасения. Неглубокий ум в сочетании с незрелой душой – в плену поверхностных эмоций и полудетских грез: к чему это может привести?

А Ролану, судя по всему, приглянулась Маргарита Клермон. Она была задумчива, но не мрачна, хотя и невинна, но не наивна, спокойна, но не надменна. Причиной ее замкнутости служила не угрюмость характера, а вынужденное одиночество, в каком она пребывала с детства. Маргарита провела в монастыре десять лет и получила довольно строгое воспитание. Ежедневно внушаемые мысли о скромности, смирении и послушании подавили в ней волю, сделали девушку нерешительной и пассивной, поэтому она ничего не возразила, когда Софи сообщила о том, что подыскала ей подходящего жениха. Жизнь в монастыре не приучила Маргариту заглядывать в будущее, как не способствовала возникновению любовных стремлений. Мать держалась с ней натянуто и сухо, и в ее присутствии девушка больше отмалчивалась. Что касается Максимилиана, он не принимал в судьбе падчерицы никакого участия.

Когда Ролан заговорил о Маргарите, Элиана осторожно намекнула на то, что девушка уже с кем-то помолвлена, и юноша спокойно отвечал, что Маргарита совершенно не знает своего жениха, за нее все решала мать, и еще неизвестно, закончится ли дело свадьбой, если сама девушка ответит отказом.

Адель, которой не понравилась Маргарита, заявила с чувством сестринской ревности: «Да она с тобой и двух слов не сказала!» На что Ролан с улыбкой промолвил: «Не все же станут трещать без умолку о всяких пустяках, как ты».

Но его мечты о встрече с Маргаритой, так и остались мечтами: вскоре он отбыл в полк, а через пару месяцев должен был отправиться на свою первую войну – одну из тяжелейших войн в истории Франции и всего мира. Элиана снабдила сына напутствиями и советами, молилась за него каждый день, и ее сердце ни на секунду не покидала боль.

Между тем Адель окончательно осмелела и пригласила своего кавалера, поручика Даниеля Бассиньи, домой – знакомить с матерью. Элиана приняла его вежливо, но со скрытой настороженностью. Она не доверяла человеку, который решился морочить голову такой молоденькой девушке, в сущности, еще ребенку. Бассиньи выглядел щеголем и производил впечатление позера. Хотя он явно был не слишком умен, отнюдь не казался наивным. Он мило болтал с Аделью, подстраиваясь под ее восторженную неискушенность, и всеми силами старался очаровать Элиану.

За первым визитом последовал второй, потом третий, и в конце концов Даниель Бассиньи попросил руки девушки. Элиана пришла в растерянность, все это казалось ей несерьезным, даже нелепым. Впрочем, в ту пору многое делалось наспех и сгоряча, страна жила в лихорадочном ритме, и плавная неторопливость былых дней напоминала давно прошедший сон.

То, что Элиане удалось выяснить о Бассиньи, можно было изложить в нескольких словах: его родители давно умерли, он воспитывался в военной школе за государственный счет. Впрочем, женщину прежде всего интересовало не происхождение или материальное положение молодого человека, а его порядочность.

Она много раз говорила с Аделью, и мягко, и строго, но все ее доводы разбивались о стену непонимания и обиды. Дочь стала капризной и упрямой, она то плакала, то пробовала дерзить; они как-то сразу отдались друг от друга, и Элиана не знала, что делать. Женщина попыталась побеседовать с молодым человеком, и тот держался на удивление уверенно, даже нагловато. Какая разница, когда жениться, сейчас или позже? Многие ровесницы Адели выходят замуж, чем она хуже? Таким был его ответ, и мать начала догадываться, что дочерью руководит то самое стремление быть не хуже других. В первую очередь Адель интересовала атрибутика, мишура.

Элиана старалась вспомнить, была ли она в возрасте своей дочери столь незрела умом и слепа в чувствах? Возможно…

Они обе написали Бернару и получили два ответа. Прочитав письмо, адресованное Адели, женщина поняла, что Бернар не воспринял увлечение дочери всерьез, но, стремясь ей подыграть, разговаривал с нею, как со взрослой. Делая ссылки на ее молодость и советуя «прислушаться к словам мамы», он тем не менее замечал, что «решение должно оставаться за нею» и «никто не вправе запретить ей влюбляться».

Элиана считала, что с его стороны было очень опрометчиво писать нечто подобное, и сделала вывод, что, скорее всего, Бернар не сумел проникнуться серьезностью ситуации. Наверное, мысль о том, что этот юношеский роман может привести к дурным последствиям, не укладывалась у него в голове.

«Не переживай, дорогая, – успокаивал он Элиану, – просто сейчас у Адели такой трудный возраст. Со временем все встанет на свои места, и она будет вспоминать подобные огорчения с веселой улыбкой. Поговори с нею еще раз. Адель хорошая девочка. Я уверен, ты способна убедить ее не переживать по пустякам и не делать глупости».

И еще он сообщал, что вероятнее всего не сможет попасть домой перед началом войны.

«Меня не покидает предчувствие, что это будет последний поход», – писал Бернар, и Элиана задавала себе вопрос: какой смысл он вкладывает в свои слова?

«В жизни каждого человека бывает последний поход», – сказал он когда-то.

И еще признался: «Я так отдалился от мирной жизни!»

Женщина вздохнула. Ее жизнью тоже овладел призрак войны, он стоял за ее спиною, и она была не в силах отогнать эту мрачную тень.

Затем взгляд Элианы выхватил из письма другой абзац: «Меня изумляет верность простого народа тому, кто околдовал его душу. И эта очарованная душа побеждает разум, принуждает двигаться вперед и вперед – к великому, вслед за великим, ибо жажда божественного в человеке неистребима. Далеко не все любят императора, многие боятся, но все равно это какой-то возвышенный страх. Иные ненавидят его, но так, как можно ненавидеть извержение вулкана или тайфун: с тайным чувством покорности неизбежному. Он один из немногих, кому выпало царствовать не по праву рождения, а по праву своей гениальности. Думаю, мы должны быть счастливы хотя бы потому, что стали свидетелями и участниками чего-то подобного, что приходит в мир всего лишь раз в тысячелетие».

Дочитав письмо, Элиана сложила его в конверт и прошла в столовую, где был накрыт стол.

Заглянувшее в комнату солнце озаряло ее стены розоватым сиянием, сверкало в медных ручках буфета, переливалось мягким жемчужным светом на поверхности фарфора.

Трое младших детей уже расселись на обитых конским волосом стульях. Мальчики с утра чего-то не поделили и сидели надутые, не глядя друг на друга. Бледное личико Розали в утреннем шафранном свете выглядело хорошеньким и свежим. При появлении матери дети встали и произнесли слова приветствия. После молитвы Элиана разрешила им сесть, и сама заняла место во главе стола.

Стул Адели оставался пустым; наверное, упрямая девчонка решила не выходить к завтраку. Иногда женщина начинала чувствовать, как возмущение начинает заглушать желание понять дочь. В самом деле, порою противостоять более сильному бывает проще, чем смириться с непокорностью того, чей долг подчиняться тебе.

Элиана позвонила в колокольчик. Вошла молоденькая служанка.

– Пожалуйста, зайди к мадемуазель и скажи, что мы не намерены ждать ее все утро.

Не прошло и минуты, как горничная вернулась. В ее глазах было любопытство и испуг.

– Мадемуазель нет. Постель несмята. И, кажется, исчезли какие-то вещи.

В этот краткий, словно падение звезды миг Элиана почувствовала, как все внутри опустилось. Краем глаза она поймала выражение лица мальчиков, которые, немедленно забыв свои обиды, принялись возбужденно переглядываться.

– Куда она уехала, мамочка? – раздался тоненький голосок Розали.

Элиана с трудом сообразила, что надо взять себя в руки. Она пристально смотрела на служанку.

– Я… я совсем забыла, что отпустила Адель погостить к подруге. Пожалуйста, приступайте к завтраку. Ничего не случилось.

Дети взяли в руки ложки, и мать, чтобы не вызвать лишних подозрений, последовала их примеру.

Она машинально глотала что-то, не чувствуя вкуса еды. Уехала… Вот именно, куда? С кем, это понятно.

Женщина едва не задохнулась от охвативших ее эмоций. Ее девочка! Она ощутила озноб, словно выйдя из теплого дома, внезапно попала под холодный ветер.

Что же делать? Нужно немедленно написать Бернару! Да, но письмо может затеряться в пути! Элиана почувствовала, что не выдержит ожидания. Она должна ехать сама… к Бернару, а потом они вместе отыщут Адель.

Адель! Придется подготовить себя к тому, что дочь может вернуться… другой. О, только б она вернулась!

Элиане было трудно разобраться в своих чувствах. Смесь страха и тревоги, гнева и нежности!

Женщина расспросила прислугу. Никто ничего не видел, не знал. Под угрозой увольнения Элиана запретила им болтать об этом, в тот же день побежала к Дезире – просить ее присмотреть за детьми – и на следующее утро покинула Париж.

Она ехала в дилижансе, обозревая горизонт, душистые луга и серебристо-зеленый, словно бы звенящий от ветра лес, и нервно сжимая чуть влажные от волнения руки в длинных шелковых перчатках. Она вспоминала глаза Адели, глубокие и чистые, глаза, в которых отражался окружающий мир. Эта девочка жила тем, что видела, ее мысли не уносились дальше сверкающего яркими красками настоящего, но в том и заключалась ее особая прелесть, прелесть существа, несущего в себе свет искренней, взволнованной радости, еще не научившегося страдать. Она была счастлива, как ребенок, который не ведает ни временных, ни пространственных границ, не думает о том, что, покинув стены родного дома, раздвинет рамки привычной жизни и увидит много такого, что пошатнет его детские представления о добре и зле.

Элиана вспомнила, как сама повзрослела в один миг, в тот вечер, когда они с матерью и Дезире пытались бежать из мятежного Парижа! Тогда она не просто осознала, а ощутила всей душой, что в мире, помимо маленьких огорчений, существует некая зловещая непоправимость, поняла, что всю жизнь человек идет не по широкому цветущему саду, а по узкой, как лезвие бритвы, дороге своей судьбы.

Боже мой! Почему она не сумела защитить более неопытного и слабого! И еще… Если б Бернар жил дома, одного спокойного отцовского запрета оказалось бы достаточно для того, чтобы предотвратить беду.

Элиана нетерпеливо взглянула на небо, по которому плыли рваные облака. Похоже, она доберется до места только к вечеру. Полк, в котором служил Бернар, размещался в небольшом городке, поблизости от германской границы, куда с 1811 года непрерывно стягивались войска.

Женщина думала о муже. Конечно, прошедшие годы изменили его, и все же в чем-то он, без сомнения, остался прежним. Элиана знала, что Бернар требователен к людям, но он никогда не стал бы добиваться от них того, чего не смог бы сделать сам, и не снимал с себя ни капли ответственности за любое принятое решение. Он казался сильным духом, уверенным в себе и трезвомыслящим человеком, и в то же время (хотя, возможно, это понимала лишь Элиана) был очень раним и обладал жалостливым сердцем.

О, как ей не хватало его! Не хватало всегда.

Как и предполагала женщина, она прибыла к месту назначения поздно вечером. Это был типичный провинциальный городок, безмятежный и мирный, с извилистыми немощеными переулками, узкими, как колодцы, двориками, небольшими садиками и живыми изгородями, окружавшими одно – и двухэтажные с черепичными кровлями дома.

Элиана вышла в центре города. Небо блестело от звезд, с предгорий дул холодный ветер, а воздух был чист, как после грозы. Женщина довольно быстро отыскала штаб и спросила, где можно найти полковника Флери.

– Кажется, он живет в доме напротив, – ответил молодой адъютант. – Я прикажу солдатам проводить вас, мадам.

– О нет, не беспокойтесь, я дойду одна! – сказала Элиана и, спустившись с крыльца, побежала прямо через грязную улицу туда, где сквозь ветки деревьев желтел свет окон небольшого двухэтажного особняка.

Внутри было шумно. Из комнат нижнего этажа доносился звон посуды, стук чего-то тяжелого, скрип стульев и половиц, гудение мужских голосов и женский смех.

Элиана хотела войти в дверь, но в последнюю секунду отчего-то замешкалась и, привстав на цыпочки, заглянула в окно, в щель между двумя занавесками. Судя по всему, здесь была офицерская вечеринка; возможно, Бернар и не присутствовал на ней?

Перед взором женщины предстало большое помещение. Свет был довольно ярким, но под потолком плыла сизая пелена табачного дыма. На столе громоздились бутылки и блюда с закусками. Человек десять офицеров в расстегнутых мундирах, а некоторые – в одних сорочках сидели на стульях и обитом синей нанкой диване. Элиане сразу стало ясно, какая здесь царит атмосфера. Бездумное, бездушное веселье, удовольствие не ради удовольствия, а ради того, чтобы заполнить гнетущую пустоту. Собственно, женщина не осуждала этих людей. Офицеры годами не бывали дома, не видели своих семей. Они не могли наслаждаться ни любовью, ни славой, ни деньгами. Вот почему первыми начали роптать именно высшие армейские чины – им хотелось наконец-то пожить в свое удовольствие, воспользоваться плодами побед. А вместо этого – бесконечные походы. Война, всегда война.

Элиана почти сразу заметила Бернара – он сидел напротив окна. Она обрадовалась, увидев его так близко, но одновременно ей показалось, что сейчас их разделяет нечто большее, чем расстояние в несколько шагов.

Его черные глаза жестковато поблескивали, на смуглом лице блуждала странная улыбка. Он казался расслабленным, и в то же время в глубине его существа словно спряталось что-то темное, тугое, не дающее ему покоя.

В комнате находилось несколько женщин, ярко накрашенных особ без шейных косынок, с наполовину расшнурованными корсажами. Одна из них, хорошенькая блондинка лет двадцати пяти, подошла к Бернару и села ему на колени. Он обнял улыбающуюся девушку за талию, потом прижал к себе и поцеловал долгим поцелуем, а после, грубовато оттолкнув, потянулся к кружке с вином.

Элиана отшатнулась. Затем прислонилась к стене. В ее душу вторгался хаос, и она изо всех сил старалась не дать гневу и страху связать себя по рукам и ногам. Женщине показалось, что она теряет ориентацию в пространстве и времени, – у нее создалось ощущение, словно посреди белого дня на землю внезапно опустилась ночь. Границы мира раздвинулись, и на первый план выступило нечто необъяснимое, зловещее и всесильное.

Сначала Элиана хотела бежать, бежать прочь, но потом остановилась и провела рукой по влажному лбу. Ведь приехала-то она из-за дочери, а значит, все же должна поговорить с Бернаром.

Она постаралась отбросить все мысли, кроме одной – об Адели – и поднялась на крыльцо. Неожиданно для самой себя она расправила согнувшиеся плечи и гордо несла высоко поднятую голову.

Занесла руку и решительно постучала в дверь.

Она довольно долго ждала; потом в проеме показалось лицо незнакомого офицера.

– Мне нужен полковник Флери, – спокойно произнесла женщина и прибавила: – Я его жена.

Глаза офицера удивленно округлились.

– Сейчас я ему скажу. Входите, мадам.

Элиана прошла в небольшой полутемный коридор и встала у стены. Через мгновение блеснул свет, и она увидела высокую фигуру Бернара, вынырнувшую из соседней комнаты. Он бросился к ней и сразу же обнял.

– Элиана!

Ее тело дрогнуло в безотчетном стремлении освободиться из его рук, но она сдержала себя. А Бернар, приподняв голову женщины за подбородок, заглянул в ее лицо, встретился с ее взглядом, в котором явственно просвечивала боль.

– Дорогая моя, мне просто не верится! Как же я соскучился по тебе!

Элиана слегка пошатнулась в его объятиях, словно деревце, которому внезапно подрубили корни. Ее волосы и лоб скрывал капюшон накидки, но Бернар видел тонко очерченные темные брови, чуть впалые щеки и янтарно-чистые, лихорадочно горящие глаза.

– Оставь меня! – прошептала она. – Позволь мне сказать!

Тон ее голоса был сдавленным, напряженным, и во взгляде сквозило что-то странное; казалось, она охвачена нелегкой внутренней борьбой.

Бернар отпустил женщину, но в следующую секунду вновь бережно прикоснулся к ней.

– Почему ты приехала? Что-то случилось дома? С детьми? Элиана перевела дух. Ее плечи были как каменные, и в этот момент он ощутил в ней скрытое сопротивление и какую-то враждебную силу.

– Младшие дети здоровы. Неприятность произошла с Аделью. Она сбежала с тем офицером…

Бернар разом помрачнел и отстранился от жены.

– Когда и как это произошло? – отрывисто произнес он.

Элиана ответила.

– Я явилась, чтобы сообщить тебе об этом, – добавила она, – и… увидеть тебя.

– Спасибо, дорогая. Я сам хотел просить тебя приехать, но побоялся утомлять дорогой. И потом, – он сделал паузу, – признаться, я не был уверен в том, что свидание перед столь долгой и опасной разлукой пойдет нам на пользу. Но теперь я очень рад. Ты поступила правильно. Что касается Адели, – он в сердцах разрубил рукою воздух, – я найду этого проходимца, который посмел играть с честью моей дочери, и вытрясу из него душу! Вряд ли я смогу начать действовать раньше, чем наступит утро, но все же схожу в штаб. А ты поднимайся наверх, в мою комнату.

Тут Бернар внезапно пошатнулся и промолвил: – Голова закружилась. Наверное, выпил лишнего. Прости, у нас тут небольшая пирушка…

Элиане хотелось знать, испытывает ли он смущение или неловкость, но темнота мешала ей разглядеть выражение его лица.

Она не произнесла вертевшиеся на языке слова, а ограничилась тем, что улыбнулась насмешливо и жестко.

Поглощенный мыслями об Адели, Бернар, похоже, ничего не заметил. Он показал Элиане ведущую наверх лестницу, и сам поспешил в штаб.

Женщина не стала задерживаться и направилась в комнату мужа.

Сразу видно, что это жилище Бернара, – почти аскетическая строгость, только самые необходимые вещи, все лежит на своих местах. Элиана бросила взгляд на аккуратно заправленную кровать. Почему все эти годы она была так уверена в том, что он верен ей – и сердцем, и телом, хотя мысли об обстоятельствах, в которых он жил, – бесконечные военные походы и вечера в мужском кругу, где, конечно, находилось место всем этим развлечениям с вином и женщинами, должны были подсказывать ей другое? Элиане не доводилось встречать человека более цельного, чем Бернар; и если сердце его по-прежнему принадлежало ей, но при этом он опустился до измены, значит, что-то в нем раздвоилось.

Женщина сняла накидку и присела на стул, сложив руки на коленях. Она много раз слышала расхожее мнение о том, что «мужчине трудно жить одному» и «природа требует своего». Так рассуждало большинство знакомых ей дам, и все они довольно спокойно относились к изменам своих супругов.

Да, но ведь существуют на свете мужчины – священники, монахи, – отказавшиеся от плотских утех во имя служения другой цели! Разумеется, это удел избранных, но почему в таком случае не могут найтись те, кто способен хранить верность ради того, чтобы не оскорбить чувства – свои и другого человека, чтобы не предать любовь!

Элиана представила, как стали бы смеяться над ее мыслями сослуживцы Бернара, да и знакомые женщины тоже. «Ты похожа на наивную девочку», – сказали бы они.

Элиана никогда не говорила на эту тему с Бернаром, но ей казалось, что он разделяет ее мнение, он – единственный из всех.

Что ж, значит, она ошибалась!

Вскоре Бернар вернулся. Он выглядел удрученным, но более спокойным, чем несколько минут назад.

– Даст Бог, все обойдется. Я займусь поисками с самого утра. Уверен, очень скоро Адель будет с нами. Чем он увлек ее, этот подлец?

– Не знаю. Я только молю, чтобы он пощадил ее невинность.

Бернар наклонился и погладил ее по волосам.

– Не нужно переживать раньше времени, дорогая. Ты, должно быть, устала и проголодалась? Принести тебе поесть?

– Нет, ничего не надо. А разве ты не спустишься вниз, к своим сослуживцам?

Он удивленно улыбнулся.

– Конечно, нет. Что за вопрос? Я хочу побыть с тобой. Расскажи мне о малышах и о Ролане. Очень жаль, что я не смог его проводить.

– Мне тяжело говорить о Ролане, – сказала женщина, и Бернару почудилось, что в ее голосе звучит упрек. – Я не могу представить своего сына на войне. Такой милый, хороший мальчик! Добрый, честный, открытый! Мне кажется, его способно спасти только чудо.

В самом деле, она без ложной скромности могла сказать, что Ролан унаследовал от них обоих все самое лучшее.

– Ты считаешь, в этом есть моя вина? – тихо спросил Бернар. – Я же помню: ты не хотела отдавать его в военную школу.

И Элиана резковато отвечала:

– Нам незачем винить друг друга в том, что случилось или, не дай Бог, случится с нашими детьми. Ты с таким же успехом мог бы упрекнуть меня за поступок Адели – ведь это я воспитывала дочь!

– Ни за что на свете! – промолвил Бернар и взял женщину за руку.

От его прикосновения исходило особое сочувственное тепло, но Элиана вырвала пальцы.

– Что-то не так? – спросил он.

На секунду женщина опустила глаза, а затем посмотрела на мужа в упор, и ее взгляд обжег его горьким непониманием.

– Прежде чем постучать в дверь, я заглянула в окно. Я все видела.

Наступила пауза. Лицо Бернара вспыхнуло, глаза загорелись как угли, а губы дернулись в презрительно-жалкой усмешке. Он отвернулся, отошел в тень, потом вновь приблизился.

– Отпираться было бы глупо. Да, это правда. И… я понимаю, что ты чувствуешь, – выдавил он.

– Не уверена.

Обида ушла глубоко внутрь и жгла ей душу, внешне же Элиана казалась совершенно спокойной. Бернар мотнул головой.

– Я могу представить, что происходит с человеком, когда рушатся его идеалы.

– Идеалы! – повторила Элиана, скрывая слезы усмешкой. – О каких идеалах ты говоришь! Я давным-давно не юная девушка и живу реальностью, а не мечтами.

– Думаю, то единственное сердце, что дается каждому из нас от рождения, не меняется, сколько б ни минуло лет.

– Видимо, не всегда.

Бернар опустился на стул. Его голос показался женщине чужим; он звучал надломлено и глухо:

– Видит Бог, как долго я держался! Надо мной смеялись, мне завидовали, меня не понимали, но я стоял на своем. Наверное, со мной, в самом деле, что-то произошло, раз я унизился до такого – до простой животной страсти, до обладания только телом. Я не люблю рассказывать о себе и не нахожу большого смысла в исповеди, но если ты меня выслушаешь…

– Я слушаю, – сказала Элиана, – говори. Бернар сделал паузу.

– Это не попытка оправдаться и даже не объяснение. Я просто расскажу, что чувствовал и чувствую до сих пор.

– Именно об этом мне и хотелось бы знать, – промолвила женщина.

Бернар поднял на нее глаза.

– Что ж, тем лучше для меня. Надеюсь, тебе известно, где получают свой первый любовный опыт мальчики из дворянских семей? Со мной это случилось в восемнадцать лет – позднее, чем с другими. Я был несколько замкнут и нелюдим и развлечениям в обществе сверстников предпочитал чтение книг. Но, конечно, разговоры в военной школе не обошли меня стороной – постепенно я заинтересовался тем, что так увлеченно обсуждали мои товарищи. Да и мужская суть начала проявляться. И вот однажды, получив увольнение и имея при себе немного денег, я отправился на поиски женщины. Я нашел ее – дешевую уличную проститутку. Не могу сказать, будто то, что произошло между нами, показалось мне мерзким и грязным, нет, и все же я сразу почувствовал: на свете существует нечто гораздо лучшее, чего мне пока не дано было испытать. И вот через несколько лет я встретил тебя – удивительное создание со взором ангела и телом земной женщины – и влюбился с первого взгляда.

Я боялся, что ты обидишься, неправильно меня поймешь, и потому заговорил о венчании. Знаю, тебя ошеломило мое предложение провести вместе ночь, и все-таки ты согласилась! Потом я был не в силах забыть эти потрясающе-прекрасные часы нашей близости; в моей душе словно бы расцвел какой-то дивный цветок, образовалось нечто такое, через что я не мог переступить. И я хранил тебе верность, даже когда мы расстались, когда я не верил в то, что со временем ты снова станешь моей. Это правда, Элиана! Тогда во мне жил затаенный восторг перед всем, что происходит в мире, в моем сердце пылал яркий и чистый огонь, а потом… Наверное, после сорока многие испытывают нечто подобное: разочарование, смутную тревогу. Не думай, моя любовь к тебе – все та же; она – единственное, перед чем бессильно время; и дело не в физических тяготах – к ним я давно привык, а в той пустоте, какую я ощущаю в душе. Ты остаешься там, в далекой мирной жизни, похожей на сказочный сон, а я пребываю здесь, в реальности, где чувствую лишь усталость и вижу только смерть!

Элиана опустила голову и разгладила складки на платье.

– Возможно, я изменилась и уже не так привлекательна, как прежде.

– О нет! – с жаром возразил он. – Я никогда не встречал женщины, ни юной, ни молодой, ни зрелой, которая была бы хотя бы вполовину так же прекрасна, как ты. Дело не в тебе, а во мне самом… – Он тяжело вздохнул. – Поверь. Все это нисколько не утешало меня, разве что давало выход каким-то темным силам моей души.

И замолчал, уставившись в пустоту ничего не выражающим взглядом.

– Наверное, я не имею права тебя судить, – промолвила Элиана, чувствуя, как сердце смятенно бьется в груди. – Ведь что бы ни случалось, ты всегда меня прощал.

– Ты не совершала бесчестных поступков! – резко проговорил Бернар. – Не обманывала меня, не предавала. И мне меньше всего хотелось бы поставить тебя в зависимость от своего поведения. Ты должна поступать так, как тебе подсказывает совесть.

– Совесть велит мне понять тебя и простить, но ей возражает гордость.

– А… любовь?

Женщина вскинула взор, и ее глаза, в глубине которых некогда таилось столько безмятежности и покоя, засияли, как латунь.

– Только не надо трогать любовь!

Услышав это, Бернар поднялся с места, а в следующий миг опустился на колени и припал губами к ее руке. Элиану поразило, что его жест вовсе не выглядел картинным, напротив – казался очень искренним. А ведь Бернар был уже далеко не юноша.

– Это все, что я могу сделать, – произнес он, вставая. – Поверь, я очень сожалею. Я люблю тебя! Пожалуйста, прости! Оставлю тебя здесь. Приду утром. Постарайся отдохнуть.

Элиана ничего не ответила, и когда Бернар ушел, ей показалось, что самого главного он все-таки ей не сказал.

На следующее утро Бернар отправился на поиски Адели, а Элиана осталась его ждать в этом краю тишины и покоя, окруженном сонным лесом и необъятными синими далями, уходящими за горизонт. У нее было время подумать обо всем, что произошло с Бернаром и с нею самой. Она понимала, что он считает случившееся позором, и теперь, так же, как и она, вынужден сдерживать натиск душевных мук.

Прежде он никогда не поддавался отчаянию, но сейчас… Что его так угнетало? О чем он молчал? Она должна была это знать.

И вот через два дня, стоя утром у раскрытого окна, она увидела, как из подъехавшего дилижанса вышли двое – девушка и мужчина. Сердце Элианы было готово выпрыгнуть из груди. От волнения она вцепилась пальцами в подоконник. Адель вернулась! Женщина хотела немедленно спуститься вниз, но потом остановилась. Как ни странно, она не была уверена в том, что готова к разговору с дочерью.

На лестнице послышались шаги, вошел Бернар. Он выглядел усталым, но довольным.

– Где она? – вымолвила Элиана.

– В соседней комнате. Не волнуйся, кажется, все обошлось. Я нашел ее по ту сторону границы, в небольшом городке, где квартирует полк, в котором служил Бассиньи. К счастью, он был арестован сразу же, как прибыл на место. Оказывается, этот проходимец еще месяц назад предъявил к оплате в своем полку подложный вексель. У него репутация заправского мошенника. Его немедленно отправили в тюрьму, а Адель приютила семья генерала. Бедняжка до смерти перепугалась! Она чувствовала себя храброй, пока дело ограничивалось невинной игрой. Насколько я могу судить, ничего страшного не произошло. Ее влюбленность растаяла как дым, и единственное, чего она желает, – поскорее вернуться домой. Разумеется, нужно постараться избежать огласки. Адель, кажется, еще не поняла, что чуть не навлекла позор на семью, но ты пока ей об этом не говори. Иди, успокой ее, она плачет в три ручья, потому что я задал ей хорошую взбучку.

Элиана устремилась в смежное помещение.

Адель сидела в уголке. Ее ясные, как весеннее небо, глаза были полны слез, от недавней веселости и задора не осталось и следа. Она выглядела растерянной и поникшей и напомнила Элиане хрупкий, бледно-золотистый цветок.

При виде матери губы девушки по-детски оттопырились и задрожали и во взгляде появилась мольба. Она громко всхлипнула, и мать быстрым движением привлекла ее к себе.

– Адель, дорогая! Успокойся, моя девочка! Я здесь, все хорошо!

Дочь обвила ее шею руками.

– Мама, прости! Я не хотела! Папа так рассердился! Клянусь, со мной не случилось ничего дурного!

Элиана долго утешала ее, а потом в комнату вошел Бернар и, обняв Адель, поцеловал ее в макушку.

– Ладно, не плачь!

– Ты не сердишься, папа? – пролепетала девушка.

– У меня не хватает терпения долго сердиться на глупых девчонок! – в сердцах заявил Бернар. – Но если еще раз заставишь мать так волноваться, пеняй на себя!

Они провели день втроем; прогулялись, осмотрели конюшни, потом пообедали вместе, и Элиана казалась вполне счастливой.

Вечером она сидела у постели дочери и говорила, ласково гладя ее руки:

– Ты же у меня красавица, дорогая! Твои глаза – как первые звезды, кожа – словно лепестки магнолий, волосы – точно струи золотого дождя. Все в твоей жизни еще будет – и счастье, и настоящая любовь.

Потом она вернулась в комнату Бернара.

Он сидел на стуле, и в его лице была какая-то мрачная невозмутимость; он производил впечатление человека, подавленного роком. Каменная твердость черт, приземленность мыслей, сквозившая во взоре…

Элиана знала, что должна с ним поговорить, прежде чем уедет завтра утром, и потому решительно опустилась на кровать.

– Надеюсь, ты понимаешь: я старалась выглядеть веселой из-за Адели. Девочке незачем знать о нашей размолвке.

– Конечно, – тяжело вымолвил он. – Ты поступила правильно.

Сделав паузу, Элиана спросила:

– Я хотела бы знать, что ты имел в виду, когда писал о последнем походе?

Бернар посмотрел на нее. Как ни странно, время не так уж сильно изменило его: волосы все еще жгуче-черные, тело по-прежнему гибкое и стройное, кожа отливает тем же теплым оливковым оттенком, но… Что-то погасло в глазах, внутренние силы истощились, на смену надежде пришла тоска.

– Я говорил о себе. О своем последнем походе, – ответил он и тут же добавил: – Но сейчас не стоит об этом.

– Почему? – прошептала Элиана, на мгновение забыв о своей обиде. – Отчего ты не хочешь довериться мне? Ведь я всегда делилась с тобой сокровенным!

– Ты женщина. А я мужчина. Мне не дано права быть слабым.

– Ты никогда и не был таким. Ты всегда оставался сильным. Ты защищал и оберегал меня, как мог, – она говорила тихо, проникновенно, глядя ему в глаза. – Позволь мне узнать, что у тебя на душе!

– Хорошо, – медленно произнес Бернар. – Быть может, и стоит… один-единственный раз. Помнишь наш предыдущий разговор о том, что я был верен тебе так долго, а потом… Так вот, потом настал миг, когда я подумал: что толку в монашеской святости, в целомудрии, когда вокруг бушует кровавое море! Мне ли притворяться праведником, мне, человеку, который сотни раз вел людей на смерть и убивал сам! Да, случалось, я испытывал жалость, но при этом не мучился совестью, потому что выполнял чей-то приказ, подчинял сомнения чувству долга. Солдат кивает на полковника, полковник – на генерала, но на самом деле каждый отвечает за себя и за все земные деяния платит свою собственную цену. С годами мы начинаем понимать, какими надо быть, и тем не менее зачастую остаемся прежними…

Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!

Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.

– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!

Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.

– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.

– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…

Бернар не сводил с нее глаз.

– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.

– Да.

– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.

Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.

– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.

Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.

– Ты… ты меня простила?

– Мы, как всегда, не можем позволить себе слишком долго размышлять о чем-либо, Бернар. – Он заметил на губах Элианы усмешку, но в ее глазах было что-то совсем другое. – А потому приходится подчиняться чувствам.

– Ты хочешь сказать, что твоя любовь ко мне сильнее обиды?

– Наверное, так. Эмоции – нечто преходящее, а чувства, они неизменны. В другой ситуации я бы вряд ли сумела простить, но сейчас думаю: когда мы еще увидимся? Может, после я буду жалеть о том, что не осталась с тобой?

Бернар с молчаливой благодарностью склонился перед Элианой и принялся снимать с ее ног шелковые чулки – медленно, осторожно, целуя узкое колено, проводя кончиками пальцев по молочно-белой коже на стройных лодыжках, гладя изящные ступни.

Нежная ямка у основания шеи, гибкая талия, округлая грудь – все ждало его прикосновений; тело Элианы изнывало в страстном, сладостном нетерпении.

И вот они сплели свои объятия, прильнули друг к другу в неудержимом, искреннем, всесильном любовном порыве. Они не ведали ни запретов, ни стыда, и все, что происходило между ними, казалось таким же естественным, как акт рождения или смерти, неотделимым от представления об истинно человеческом. Элиана знала: далеко не каждый мужчина способен подарить женщине столько телесных удовольствий и в то же время дать почувствовать себя богиней, позволить ей сполна насладиться земным и вместе с тем ощутить в себе то, что в силах внушить лишь небесам.

…Ранним утром Бернар Флери стоял возле окна затененной комнаты и смотрел на залитый солнцем двор, ожидая, когда те, кого он провожал, сядут в дилижанс. Он не вышел на улицу, ему хотелось посмотреть на них издалека. Сам он никогда не оглядывался, но они оглянулись и дружно помахали ему, две тонкие фигурки на фоне яркого летнего утра.

Он поднял руку и улыбнулся, радуясь, что с такого расстояния они не смогут разглядеть его слез. Он прощался с ними. Может быть, навсегда.

ГЛАВА III

Зима 1812 года почему-то напомнила Элиане времена Революции: то же мрачное ожидание – хотя и с надеждой, но без веры.

Старший сын Дезире, Себастьян, также участвовал в русском походе, и обе женщины всякий раз с трепетом прочитывали очередной военный бюллетень.

Они уже знали, что французская армия покинула опустошенную Москву и отступала, преследуемая русскими, с каждой новой битвой теряя остатки сил, превращаясь в толпу, беспорядочно бегущую по холодной пустыне навстречу неминуемой смерти.

«Триста тысяч убитых», – гласило последнее сообщение.

Прочитав его, Дезире принялась ломать руки, в слезах повторяя:

– Господи! Неужели мы потеряли их? Неужели мы их потеряли!

В те времена, когда совершенно открыто признавалась власть денег, а чувство всеобщего патриотизма начало иссякать, некоторые молодые люди получали отсрочку, нанимая вместо себя рекрута из какой-нибудь бедной крестьянской семьи, но Себастьян и Эмиль считали это позором.

– Боже, как глупы эти мужчины! – сокрушалась Дезире. – Что же теперь будет с нашими сыновьями!

А Элиана спокойно сказала:

– Я отправляюсь на поиски. Я не оставлю их умирать на чужбине.

И принялась собираться в путь, невзирая на испуганные просьбы дочери, резкие возражения Эмиля и отчаянные уговоры Дезире, заклинавшей ее подумать о младших детях. Что-то в ней словно окаменело, и она повторяла с непоколебимой уверенностью:

– Я вернусь. И привезу их, живых или мертвых. Возможно, она была единственной женщиной во Франции, решившейся на такой шаг.

«Претерпевший до конца спасется», – повторяла она и, как видно, целиком уверовала в это.

В ноябре Элиана оставила Париж, город-призрак, стоявший посреди хаоса, и проследовала по тому же пути, по которому император Наполеон вел свою армию на Москву: через Пруссию, Польшу, Литву. Большую часть дороги женщина проехала в почтовых каретах, а затем пересела на лошадь и двинулась верхом – по бескрайней равнине, укрытой зловещей мглою, огромному пространству, наполненному непонятным звоном, а временами – замершему в глубокой могильной тишине.

Она застыла – тонкая женская фигурка в подбитой мехом коричневой накидке и шерстяной шали, верхом на рыжей лошади – на границе бесконечного, таинственного края, называемого Россией, и обозревала горизонт.

Все здесь казалось налитым тяжестью, придавленным к земле, и в то же время ощущалась до боли странная близость небес.

Кругом не было ни души. Элиана спустилась к реке.

В светлом зеркале льда отражался холодный блеск звезд и тихий свет занимавшейся зари. За рекою начинался лес – темные чащи гнущихся книзу высоких сосен. Откуда-то доносился слабый запах дыма; очевидно, поблизости находилась покинутая людьми деревня. Элиане и прежде встречалось заброшенное жилье – мрачные обугленные избы, испепеленная земля опустошенных дворов, чуть припорошенная снегом, сломанные изгороди, обледеневшие колодцы. Ветер там выл, словно раненый зверь, и все кругом, даже небо и воздух, было полно немого укора.

Вскоре женщина выехала на широкое снежное пространство, открытое леденящим тело ветрам. Над головой высились пасмурные, неприветливые, бескрайние небеса, местами заслоненные такими громадными тучами, что казалось, будто они касаются верхушек деревьев. Вдали, за горизонтом, то и дело вспыхивали странные зарницы; вскоре взошло кровавое солнце и почти тут же померкло, утонув в белесоватом тумане.

Элиана остановилась. Лесные прогалины, овраги, холмы и бесконечная белая равнина – под пологом мутновато-серого утреннего света. Здесь не витал дух проигранных сражений, здесь царила непонятная пустота. Этот край не казался враждебным, просто – до жути чужим. Женщина оглянулась по сторонам. Она ощущала присутствие чего-то незримого, повсюду, во всем; кто-то словно бы наблюдал за нею, кто-то загадочный и великий. И вместе с тем кругом было пусто, как на краю Вселенной.

Вдруг Элиана увидела впереди небольшой холмик – что-то черное, занесенное белым снегом. Подъехав поближе, женщина поняла, что это труп лошади. Несколько ворон с громким карканьем слетело с него, хлопая крыльями, и опустилось немного дальше. Поблизости чернело еще что-то – вмерзшее в снег человеческое тело, потом – снова лошадь…

Оцепеневшая от ужаса Элиана ехала от трупа к трупу по дороге, помеченной смертью, боясь даже подумать о том, что под любым из этих белых холмиков может покоиться тело ее мужа или сына.

Через некоторое время холод пробрал ее до костей; во Франции никогда не бывало таких морозов, разве что в далеком восемьдесят девятом, когда старый мир корчился в агонии, а она видела свои последние девические сны.

Женщина прислушалась к своему сердцу. Нет, она не слышала отклика, не ощущала притяжения другой любящей души, способного преодолеть любые расстояния. Прежде внутреннее чутье подсказывало ей, что Бернар жив, но сейчас все предчувствия исчезли, осталась только надежда.

Элиана не предполагала, что попадет в такие места, где нет ни жилья, ни людей, где невозможно найти ночлег и достать провиант. Стремясь поскорее покинуть ледяное кладбище, она послала лошадь рысью, и ледяной ветер обжег ей лицо, а вьюга ослепила глаза.

Вскоре женщина заметила впереди цепочку людей, человек тридцать: они медленно брели навстречу, увязая в снегу. Издалека она не могла разглядеть, кто это, но не было похоже, что люди настроены враждебно.

Элиана остановила лошадь и стала ждать. Она отпустила повод, сняла перчатки и принялась дышать на озябшие пальцы.

Когда колонна приблизилась, женщина с радостью поняла, что это французы. Мундиры были далеко не на всех, кое-кто кутался в странные жалкие отрепья, иные натянули на себя полушубки и сюртуки, явно снятые с чужого плеча, один даже повязал себе голову женской шалью. И почти ни у кого не было ружей.

Элиана с содроганием смотрела на почерневшие от страдания лица, на обмотанные грязными тряпками отмороженные руки, на рваную обувь своих соотечественников.

Когда-то Бернар сказал: «Наше будущее подобно нашему отражению. Каковы мы, таково и оно».

И она подумала: «Неужели французы столь много грешили против истины, что им выпала такая горькая доля?»

И в это время два передних человека неожиданно подскочили к ней и схватили лошадь под уздцы.

– Слезай! – хрипло закричал один из них.

В ответ Элиана быстро вытащила спрятанный под накидкой пистолет и навела на незнакомцев.

– Отпусти лошадь! Иначе я выстрелю! – Она старалась, чтобы голос звучал решительно.

Мужчина оторопел, от удивления открыв рот, но тем не менее продолжал держать повод. Конь всхрапнул и взвился на дыбы. Элиана едва удержалась в седле.

Но тут вперед вырвался еще один человек и оттолкнул солдата. Элиана облегченно перевела дыхание. Она знала, что ни за что на свете не смогла бы заставить себя спустить курок.

Выручивший ее мужчина, судя по всему, офицер, подошел ближе и поднял голову. В чертах его лица было благородство и какая-то странная скорбь.

– Неужели вы француженка, мадам?

– Да.

– Откуда же вы едете?

– Из Парижа.

– Из самого Парижа?!

И тут же из колонны послышались крики: «Париж! Париж!»

Элиана увидела, как просветлели изнуренные лица людей, а глаза ожили и засияли, словно звезды в ночи, – глаза адских мучеников, сожалеющих о потерянном рае. Появление прекрасной незнакомки было для них сродни знамению Божьему.

– Я ищу мужа и сына, – сказала женщина. – Бернара и Ролана Флери. И еще сына моей подруги, Себастьяна Патена.

Офицер покачал головой.

– Нет, не слыхал.

– Откуда здесь столько трупов? – тихо спросила Элиана, оглядываясь на снежную равнину.

Офицер вздохнул.

– Их убили не люди, а холод и голод. Зима овладела землей, и она принесла им смерть.

– Неужели они останутся тут?!

– Боюсь, что так, мадам.

Потом бросил взгляд на ее ноги, обутые в легкие замшевые сапожки.

– Как бы вам не замерзнуть! Лошадь у вас в конце концов кто-нибудь отберет, или же она падет – корма-то нет! Вам повезет, если сумеете добраться до переправы к вечеру. Поспешите, путь неблизкий! А по ночам здесь полно волков. И от крестьян и казаков тоже не ждите пощады. Засекают нашего брата насмерть или же раздевают и бросают голыми на снег. А иных угоняют на север, на вечное поселение. Да и к французам лучше не приближаться. Дизентерия и вши еще ничего, куда страшнее тиф! – И посмотрев на нее долгим измученным взглядом, предложил: – Возвращайтесь назад.

– Я не могу, – прошептала Элиана. Потом промолвила: – Они так жестоки, эти русские?

Офицер усмехнулся.

– Мы пришли к ним с войной, заставили бросить свои дома, спалить Москву – нам ли взывать к милосердию! Впрочем, они тоже христиане… Ну, мне пора догонять своих. – Он поднял руку. – В добрый путь! Да хранит вас Господь, мадам!

И побрел вслед удалявшейся колонне.

Днем погода несколько прояснилась; лес стоял весь белый от мохнатого инея, и сверкающий под ногами снег казался таким чистым, что на нем отражались тени огромных, напоминающих клубы белого дыма, висящих почти над самым горизонтом облаков. А спокойное величавое небо походило на опрокинутую серебряную чашу.

Внезапно Элиана заметила одинокую человеческую фигуру. Какой-то бедняга, очевидно, отбившийся от основной группы, плелся по снегу, едва передвигая ноги, то и дело издавая сдавленные стоны. Он шел медленнее других, постепенно отстал, и товарищи не стали его ждать. Элиана понимала: причина не в черствости и равнодушии, просто люди были настолько измучены, что не имели ни малейших сил тащить на себе раненых и ослабших.

Женщина спрыгнула с коня и подошла к человеку, черпая сапогами глубокий снег. Это был совсем молодой солдат, неимоверно тощий, с бледным, как у покойника, лицом и ввалившимися глазами. Повязка на его согнутой и прижатой к груди руке насквозь пропиталась кровью. Элиана быстро вернулась назад и отстегнула от седла сумку, в которой хранился неприкосновенный запас еды, фляга с водкой и чистые бинты. Она налила бедняге выпить, дала ему хлеба и кусок ветчины, а потом предложила сменить повязку. Она говорила коротко, и он принимал ее помощь без слов. Под конец Элиана указала молодому человеку путь, по которому прошли те, кого она встретила несколько часов назад, и пожелала ему удачи. Он посмотрел на нее так, как, наверное, смотрят нищие на сильных мира сего, после чего вымолвил одну-единственную фразу: – Спасибо, сестра!

И Элиана невольно вздрогнула от того, каким задушевным и кротким тоном он произнес последнее слово.

Стремясь поскорее добраться до переправы, женщина спешила, как могла. Круп лошади покрылся инеем, ресницы и брови Элианы выбелил мороз, а выбившиеся из-под шали пряди белокурых волос казались седыми. Она устала и замерзла, но не теряла надежды на удачу.

Ближе к реке начали попадаться небольшие группы людей, изредка – повозки, запряженные жалкими полумертвыми клячами, и – трупы, трупы, трупы. Снег превратился в грязно-бурое месиво, кое-где валялось брошенное оружие, зарядные ящики, обломки какой-то утвари. В небе непрерывно кружили черные птицы – армия сделалась добычей ворон.

Стоя на крутом берегу, Элиана смотрела на переправу: огромный темный людской поток устремлялся со снежной равнины на мост. Все смешалось – конница, пехота, артиллерия, обозы. Зимний сон земли нарушался несмолкающим гулом криков, воплей, стонов, плача, ржания лошадей, грохота тяжелых пушек, скрипа колес. Хотя движение и казалось лихорадочным и торопливым, до паники дело еще не дошло.

Течение реки под мостом было сильным, лед треснул, и люди видели вспучившуюся воду, с ревом мчавшуюся во тьму, слышали сухой хруст ломавшихся льдин и в страхе замирали, отчаянно цепляясь друг за друга. На мосту было тесно; время от времени какой-нибудь несчастный срывался вниз, и его тело почти мгновенно исчезало подо льдом.

Элиану поразило, что мужчины продолжали волочить тяжеленные артиллерийские орудия, тащить пушки и ящики со снарядами, словно дети, которые никак не могут расстаться с любимыми игрушками.

Почти совсем стемнело; женщина видела туманный свет восходящей луны и искрящееся звездами небо. Ветер усилился и резал глаза.

Элиана принялась осторожно спускаться, скользя по крутому откосу.

– Бернар! Ролан! Себастьян! – позвала она, но порыв ветра отнес ее крик далеко в сторону.

В это время к женщине подскочил высокий офицер.

– Это ваш конь, мадам? – произнес он, тяжело дыша. – Там у нас раненые…

Элиана без лишних слов отстегнула от седла сумку, после чего отдала офицеру повод.

Вскоре она спустилась вниз и, неведомо как, очутилась в гуще толпы. Ее окружили посиневшие лица – сосредоточенные, усталые или озлобленные. Многие люди были в мокрой одежде и продрогли насквозь. Элиану толкали, и она подалась в сторону. Женщина заметила, что пушки катились прямо по телам погибших. Те, кто падал, как правило, уже не вставали; некоторые еще тянули руки, умоляя о помощи, но вскоре замирали, втоптанные в бурый снег. Трещали человеческие кости, текла кровь…

Элиана остановилась в стороне от моста, у самой кромки льда. Ее сердце сковал ужас, но разум молчал, придавленный ощущением горькой непоправимости. Как и в девяносто третьем, она не сразу почувствовала себя не просто свидетельницей, а реальной участницей происходящего. Картина, которую она поневоле созерцала сейчас, казалась составленной из обломков хаоса, из осколков кошмарных снов. Женщина не могла представить, что где-то здесь могут находиться ее муж и сын. Скопление такой массы людей рождало мысли о приближении чего-то мрачного и великого, о ничтожности простых человеческих чувств. Она поняла, что ее стремления отыскать здесь близких людей равны попытке выудить песчинку из недр океана.

К своему изумлению, Элиана заметила в толпе женщин и даже детей. Она не знала, кто они; может быть, пленники, угнанные из Москвы? Внезапно она увидела, как несколько человек, не удержавшись на скользких бревнах, упало с моста и среди них – женщина с маленьким ребенком на руках. Элиана с содроганием отвела глаза, но успела заметить, как следом прыгнуло двое военных, – видимо, они надеялись спасти несчастных.

Люди, один за другим, исчезали подо льдом: течение уносило их так легко, словно это были не человеческие тела, а сухие осенние листья. Однако женщину с ребенком прибило к свае; она каким-то чудом уцепилась за нее и замерла в объятиях ледяных струй бурлящей реки. Элиана, не отрываясь, смотрела на нее, и этот взгляд был похож на взгляд человека, которому позволили заглянуть в царство ада. Удары ее сердца отсчитывали секунды последних минут жизни несчастной; она так живо представляла себе, что должна испытывать незнакомка, что от ужаса, пронзившего сознание и душу, почти лишилась чувств.

В это время один из бросившихся в воду мужчин – Элиана видела только его голову – подплыл к женщине, схватил ее сзади и попытался приподнять, а она в свою очередь старалась дотянуться до деревянной перекладины в нескольких футах от воды. Наконец ей это удалось; с помощью своего спасителя она подтянулась вверх и через пару минут оказалась среди тех, кто, сжалившись над ее нечеловеческой участью, протягивал ей руки с моста. И женщина, и ребенок, которого она все это время не выпускала из своих объятий, были спасены.

Напряжение разом отпустило Элиану, и она зарыдала от чувства щемящей радости и странного страдальческого восторга. Но потом ее взор обратился к мужчине. Очевидно, он понял, что не сумеет вскарабкаться по свае, и потому, оттолкнувшись от нее руками, поплыл наперерез течению к ближайшей льдине. Ему удалось приблизиться к ее краю, но лед был скользкий, и незнакомцу не хватало сил взобраться на него, одновременно продолжая борьбу с рекой.

И все же он не отступал. Это была поистине звериная схватка с собственной смертью, агонистический поединок человека со свирепствующей стихией. Что владело этим мужчиной? Страх небытия или злое, непобедимое, отчаянное желание жить? Думал ли он о чем-нибудь в эти ужасные секунды или им руководил только инстинкт?

Какими же ничтожными шансами на спасение обладали Бернар и Ролан! Ведь и тот и другой без колебания решились бы на подобный поступок. Подумав об этом, женщина почувствовала странный толчок. Какой слабой и малодушной показалась она самой себе! Она не была уверена в том, что сумеет заставить себя сойти с твердой земли и попытаться помочь незнакомцу, и все же…

Возможно, кого-то толкает на подвиг слепой бездумный порыв, кого-то – совесть, и, вероятно, многие в такие минуты забывают о страхе смерти. Но Элиана не забыла. Просто где-то глубоко в подсознании засела мысль о том, что воспоминания о гибели этого неизвестного ей человека станут преследовать ее до конца жизни.

Женщина ступила на льдину и осторожно приблизилась к темной воде. На нее повеяло сырым холодом, и она тут же вспомнила это чувство оцепенения, всепоглощающий ужас, навеваемый дыханием могилы. Элиана стиснула зубы. Нет, только не сейчас, не сейчас!

К счастью, она заметила поблизости вмерзшую в лед корягу и ухватилась за нее, а другую, дрожащую от волнения руку протянула незнакомцу, голова которого все еще маячила в воде. Он принял помощь: сделал рывок и крепко сжал пальцы Элианы. Женщина почувствовала, что он удвоил и без того нечеловеческие усилия, и поняла, почему: он боялся затянуть под лед и ее.

Элиана напряглась так, как не напрягалась, наверное, ни разу в жизни. Ей казалось, что ее рука сейчас оторвется, все кости рассыплются, что-то лопнет в груди, и ее тело унесет вихрем прочь, как травинку. Подошвы сапог скользили по льду, шаль сбилась на плечи, колени покрылись ссадинами, в ушах стоял оглушительный шум реки и дикий рев ветра.

И вот незнакомец вполз на лед и упал ничком. Элиана села рядом. Сердце билось так часто, что ей никак не удавалось поймать ртом воздух. Голова раскалывалась на части, а руки и ноги были как деревянные. Наконец ей немного полегчало, и мало-помалу она начала кое-что соображать.

Ее сознание вернулось в реальный мир. По-прежнему грохотали повозки, почти над самой головой Элианы проносились толпы людей, а совсем рядом бурлила сверкающая, как черное стекло, река.

Мужчина не двигался. Он никак не мог отдышаться. Едва перестав быть пленником реки, он сделался пленником усталости. Элиана решила отдать ему хранившуюся в сумке сухую одежду; она знала, что если он не переоденется, то не менее чем через полчаса окоченеет на ледяном ветру.

Женщина повернулась к незнакомцу и внезапно заметила, что у него черные волосы, очень черные, как у Бернара.

По всему телу Элианы пробежала судорожная дрожь. Уж не оборотень ли это?

Человек с трудом поднял голову и сделал попытку оторвать тело от земли. Еще не веря своей безумной догадке, Элиана осторожно заглянула ему в лицо и неожиданно дико вскрикнула, а потом из его горла вырвался ответный вопль. Прошел чудовищный, головокружительный, оглушающий миг, и они вцепились друг в друга как безумные, чувствуя, что на них обрушивается нечто невероятное. Оба были близки к тому, чтобы испустить дух от разрыва сердца, ибо то, что произошло и происходило с ними, выходило за рамки реальности, разрушало их представления о случайностях; им казалось, что в эти краткие, очищающие душу и затмевающие разум мгновения они испытали нечто нечеловеческое.

Прошло немного времени, и Элиана стягивала с плеч Бернара стоявшую колом одежду, совала в его одеревеневшие от холода, израненные льдом руки флягу с водкой и все еще не верила, не верила в случившееся.

А потом они стояли, прижавшись друг к другу, обессиленные пережитым, и беззвучно рыдали, будучи не в состоянии вымолвить хотя бы слово.

Прежде, когда Бернар возвращался с войны, они с Элианой не могли наговориться часами, но сейчас молчали. Нервное потрясение и усталость лишили их последних сил. Единственный вопрос, который они задали друг другу – о Ролане.

Примерно через час они выбрались на равнину и присоединились к группе людей, собиравшихся расположиться на ночлег. Двигаться дальше было небезопасно: могли напасть волки, да и убийца-холод ночью лютовал сильнее обычного.

То тут, то там среди бескрайних снегов вспыхивали костры; пламя искрилось в пелене сизого дыма, его языки взвивались во тьму, и в этой картине было что-то зловещее. Временами казалось, будто вместе с кострами угаснут последние человеческие надежды.

Люди наломали веток и навалили вокруг огня, а сверху покидали у кого что было – тулупы, попоны – и начали устраиваться спать, замерзшие, голодные. Кое-кто оттаивал снег и варил нечто вроде похлебки из вяленой рыбы и гнилой муки. Находились и такие, кто, за неимением лучшего, жарил на углях дохлую конину.

На какой-то короткий миг Элиану охватило бездумное сонное спокойствие: ей показалось, будто главное, чего она ждала от этого похода, уже сбылось. Бернар был рядом!

Они разделили между собой то, что оставалось во фляге, и женщина почувствовала странную слабость; ее тело казалось таким размякшим и безвольным, словно в нем не было костей, а все мысли словно бы уплыли куда-то во тьму.

Элиана закуталась, как могла, и прижалась к обнявшему ее Бернару, но, несмотря на это, было так холодно, что ей никак не удавалось уснуть.

Видимо, через некоторое время женщине все-таки посчастливилось забыться, потому что когда она открыла глаза, то увидела, что уже рассвело. С неба беззвучно падал густой крупный снег, а тени растущих вдали деревьев в утреннем свете казались нежно-голубыми.

Многие из тех, кто ночевал поблизости, уже встали, но некоторые продолжали лежать неподвижно. Возможно, они еще не проснулись или замерзли во сне. Кто-то стонал, иные кашляли и хрипели.

Все, что произошло вчера, представлялось Элиане совершенно нереальным. Бернар спас незнакомую женщину? А она сама спасла Бернара? Нет, это был сон, просто сон. Но главное, что они встретились, и теперь их сможет разлучить только смерть.

Женщина повернулась к мужу. На мгновение ее обжег испуг, потому что Бернар не шевелился, но через секунду он поднялся с земли и посмотрел на нее. Он так странно выглядел среди этих снегов – настоящий чужеземец! Его лицо казалось потемневшим, глаза покраснели, и во взгляде застыла какая-то безжизненная тяжесть. Но он привлек ее к себе таким бесконечно родным, любящим жестом, что у Элианы сразу потеплело на душе.

Тем не менее с нею что-то произошло: ею овладело навязчивое болезненное состояние, какого не было вчера. Голова гудела, как пустой чугунный котел, по которому стучали чем-то тяжелым, в груди полыхал жар, а руки и ноги, напротив, заледенели. Когда она начала подниматься, из горла вырвался судорожный кашель.

– Ты заболела? – взволнованно произнес Бернар, взяв Элиану за руки и глядя в ее бледное лицо.

– Наверное, – через силу отвечала она. – Но я могу идти. А ты?

– Со мной все в порядке.

– Даже после вчерашнего?

– Ты имеешь в виду ледяное купание? На войне не умирают от столь обычных вещей, дорогая. Я привык выносить все. Меня может убить только пуля.

Элиана молча смотрела на него воспаленными глазами, под которыми залегли синеватые тени.

– Мы выкарабкаемся, – сказал Бернар. – Теперь я в этом уверен.

Он решил развести огонь, чтобы согреть воды, но в это время вдалеке появилась группа людей – они бежали, возбужденно крича и размахивая руками.

– Спасайтесь! Казаки! Казаки! Рубят саблями!

Собравшийся вокруг потухшего костра народ зашевелился и бросился кто куда. Но несколько присыпанных снегом тел осталось неподвижно лежать на снегу. Эти люди были мертвы: минувшая ночь стала для них последней.

Бернар схватил Элиану за руку и устремился в сторону сумрачного леса. Женщина спешила изо всех сил и все-таки едва поспевала за ним. Они добежали до ближайших деревьев и упали на снег.

Подняв голову, Бернар увидел, словно в страшном сне, как всадники с гиканьем врезались в толпу, и толпа вмиг поредела. Люди закрывали лица руками, а через мгновение на них обрушивались сабельные удары, и головы летели с плеч, точно с деревьев – спелые плоды.

Внезапно Бернар услышал позади хруст снега, а затем – свист кнута, а через секунду ощутил режущую боль. Почти инстинктивно он сделал рывок в сторону и прикрыл собою Элиану. Затем, когда град ударов ослабел, поднялся на колени и взглянул на тех, кто стоял перед ним. Очевидно, эти люди вышли из леса; они были в меховых шапках, в тулупах, с заиндевевшими бородами и обветренными, красными от мороза лицами. За пояс одного из них был заткнут топор, другой держал в руке ружье, третий – кнут и огромную палку. Бернар решил, что это крестьяне, из числа тех, что скрывались в лесах, выслеживая французов.

Он встал на ноги, потом приподнял Элиану и прислонил спиною к дереву. Видимо, ей стало совсем плохо, потому что она не двигалась. Ее глаза были закрыты, а лицо – безжизненно бледно.

Пятеро мужчин молча враждебно следили за его действиями. Затем один из них знаком велел Бернару подойти ближе и наотмашь ударил его кулаком по лицу. Бернар пошатнулся, но не упал и, гордо выпрямившись, продолжал стоять перед теми, кто считал его своим смертельным врагом. В его взгляде не было злобы, ненависти или страха, лишь спокойная обреченность, да еще тревога – не за себя, за судьбу Элианы.

Мужчины переглянулись и обменялись несколькими фразами на своем странном языке. Один из них рванул мундир Бернара за пуговицы, и Бернар, чтобы избежать чужих прикосновений, принялся расстегивать его сам. Он уже слышал об их излюбленном способе мучить противника. Обычно русские раздевали французов догола и закапывали в снег или же били до полусмерти плетьми. Он не боялся, нет. Он только не хотел, чтобы это видела Элиана.

Бернар снял мундир, простой солдатский мундир, в который переоделся при отступлении, (тогда ему было немного стыдно, но он знал, что желание выжить порой требует и не таких жертв) расстегнул сорочку, и тут ему сделали знак остановиться. Коренастый плотный мужчина с окладистой бородой вопросительно кивал, показывая на Элиану.

Бернар был уверен, что они не понимают по-французски, так же как он не знает их языка, и все-таки произнес:

– Я француз. Это моя жена. Мы возвращаемся в Париж. Мы хотим умереть на родине.

Он повернулся к Элиане и приложил руку к своему сердцу. Потом показал на себя и провел ребром ладони по горлу. Затем вновь кивнул на Элиану и помотал головой, одновременно сложив ладони, как их обычно складывают в мольбе. И взгляд у него при этом был такой, от которого, как говорят, «могли заплакать даже камни».

Он пытался объяснить, что любит эту женщину, и просил ее пощадить.

Мужчины посмотрели друг на друга, потом принялись спорить. Один что-то с ненавистью выкрикивал, а другой подошел к Элиане и заглянул в ее лицо, потом ткнул в нее пальцем и, посмотрев на Бернара, сделал жест, будто качал на руках ребенка. Бернар показал пять пальцев, и мужчина сокрушенно помотал головой. В следующий момент он вынул из-за пазухи меховые рукавицы и бросил на снег, кивком приказав поднять, а после, подумав, стянул со своей шеи пуховый шарф и тоже протянул Бернару. Мгновение человек смотрел в глаза человека, потом один поклонился с искренней благодарностью и глубоким чувством вины, а второй отвернулся.

Порою великодушие унижает, иногда оно бывает сродни мести, но чаще вызывает преклонение, восхищает и еще – преподносит незабываемый урок. Бернар понимал, насколько смешанны и противоречивы были чувства пощадивших его людей; ему тоже нередко приходилось испытывать нечто подобное, потому что война обладает способностью извлекать из глубин человеческих душ все самое темное и самое светлое.

Они ушли, вверив судьбы Элианы и Бернара природе и небесам, предоставив им право познать, что же все-таки властвует в мире: жестокость стихии, человеческое милосердие, злой рок или же Божья справедливость.

Элиана открыла глаза.

– Где они? – слабым голосом спросила она.

– Они ушли, – с облегчением произнес Бернар. – Ты можешь встать, дорогая?

– Да, – ответила женщина.

Она поднялась, опираясь на его руку, и они медленно побрели по глубокому снегу все дальше и дальше, вперед, к Неману – ледяной границе России с Польшей, через преграду холода и болезни, спасаясь от бегущей по пятам безжалостной убийцы-войны.

ГЛАВА IV

Впоследствии Элиана вспоминала все это как странный бредовый сон. Она шла, из последних сил цепляясь за жизнь, – так велик был страх остаться там, среди неподвижных и безымянных тел. Бернар был рядом, он перенес ее на руках через Неман, а потом они догнали обозы и вместе с ними вошли в Польшу, где удалось найти пристанище и получить кой-какую помощь. И все же ненависть к французам в завоеванных странах была велика, Элиана это поняла, когда они с Бернаром, усталые, голодные, полубольные, ходили из дома в дом и никто не хотел их впускать. По улицам Варшавы метались толпы озлобленных, потерявших человеческий облик солдат – французов и представителей союзных государств. По обочинам дороги валялись трупы, госпитали были забиты умирающими и тяжелобольными; в армии свирепствовали чесотка, дизентерия и тиф.

Бернар приложил все усилия к тому, чтобы отправить Элиану во Францию, и был несказанно рад, когда ему удалось усадить ее в одну из почтовых карет.

Женщина помнила слово в слово их последний разговор, – когда они лежали без сна в чьем-то заброшенном доме с выбитыми стеклами, на сломанной деревянной кровати, на голых досках, без матрасов, одеял и простыней.

Было холодно и жутко. В окно заглядывала обведенная желтоватым сиянием, круглая, как лепешка, луна.

– Поезжай со мной! – умоляла Элиана. – Я всегда соглашалась со всем, что ты делал, пыталась понять тебя и ни о чем не просила, но теперь заклинаю: вернемся во Францию вместе! Сейчас, когда неизвестно, жив ли Ролан и что нас ждет в будущем, мы должны поддержать друг друга! Мне не вынести все это одной, без тебя!

– Я не могу, Элиана, – мрачно возражал Бернар. – Армию нельзя считать погибшей, и я все еще солдат. Потерпи немного, я уверен, скоро всему этому наступит конец.

«Конец! – уныло подумала женщина. – Но ведь концом называют и смерть!»

Она не сумела убедить Бернара уехать. Он остался в Польше, а сейчас находился в Пруссии – продолжал сражаться вместе с остатками прежнего войска, пополненного новыми силами, – безусыми крестьянскими мальчиками из очередного рекрутского набора. И Элиана уже не задавала себе вопрос, что это – безумие, долг, слепое следование принципам или велению судьбы.

Постепенно жизнь вошла в колею; вернувшись в Париж, Элиана приступила к привычным материнским и домашним обязанностям. Она была нужна детям, нужна семье.

Адель, душа которой вновь стала похожей на чистое зеркало, не уставала советоваться с матерью относительно причесок и нарядов, делилась наивными мечтами и выбалтывала немудреные девичьи секреты.

Малышка Розали, так напоминавшая Элиане Шарлотту, требовала особого внимания и заботы. Она казалась не по возрасту серьезной: приходилось прикладывать немало усилий, чтобы услышать ее тихий, как звон маленького серебряного колокольчика, смех.

Мальчики, Андре и Морис, продолжали получать домашнее образование. Они занимались в разных комнатах, с разными учителями, потому что в обществе друг друга не могли сидеть спокойно ни единой минуты.

Старший считал себя уже большим и пытался командовать младшим, а тот в свою очередь не желал уступать. Андре был напористым, вспыльчивым, он вспыхивал мгновенно, как порох, и тут же выкладывал все напрямик, Морис казался сдержаннее, хитрее; случалось, он действовал исподтишка. Он мог с затаенной улыбкой выслушать тираду старшего брата, а потом делал неожиданно ловкий словесный выпад, и Андре растерянно замолкал, после чего в ход уже шли кулаки. Они то ссорились, то мирились, но в общем, были сильно привязаны друг к другу.

Конечно, все это не оставляло Элиану равнодушной, но… Иногда женщине казалось, будто она наблюдает жизнь сквозь какое-то стекло. Случалось, ее мысли были так же далеки от действительности, как луна от земли, и тогда Элиане чудилось, что она начинает стареть. Нет, не телом, душой, душой, в которой всегда горел яркий огонь надежд и мечтаний. И прежде бывало, что он трепетал на холодном ветру отчаяния и горя, слабел, но затем разгорался снова. Первый раз это произошло, когда умерла Амалия де Мельян, но тогда Элиана была еще слишком молода, а теперь… Она чувствовала – пламя неумолимо гаснет; пройдет немного времени, и останутся тлеющие угли, а потом – только пепел и зола.

Товарищ детских игр Ролана, Себастьян Патен, погиб еще на пути к России: Дезире и Эмиль наконец получили страшное сообщение. И Элиана не могла ответить, что хуже: узнать жестокую правду и почернеть от горя или же ходить с призрачно-бледным лицом, на котором застыло выражение трагической отрешенности, и утешаться жалким подобием надежды.

Женщина постоянно напоминала себе, что у нее есть другие дети, в том числе второй сын Бернара, Андре, но слова оставались словами, они не могли спорить с чувствами.

Ее мир опустел, и душа была похожа на орех, из которого вынули сердцевину. Элиана жила в состоянии гнетущей неопределенности, она напоминала человека, дрейфующего на хрупкой льдине в бескрайнем океане мрака.

После гибели старшего сына Дезире сделалась более сдержанной, молчаливой, суровой, но все так же упорно трудилась, вела хозяйство, воспитывала детей. Она не выбилась из привычного жизненного ритма, и знающей об этом Элиане порой становилось стыдно, потому что сама она могла внезапно застыть, словно перед неведомо как возникшей стеной, и глядеть в пустоту, не замечая струящихся по лицу слез.

Она ничего не трогала в комнате Ролана и не позволяла детям брать его вещи. Она ждала, не признаваясь в этом никому, ждала, хотя, по-видимому, напрасно, ведь уже шел июнь 1813 года. Но она не желала верить в то, что он остался там, на чужой земле, даже, возможно, не похороненный, ее мальчик, ее кровинка, ее душа.

Расположившись на балконе дома в Маре, Элиана и Дезире вспоминали прошлое. В это время года балкон был снизу доверху увит плющом, и оттого внутри постоянно сохранялась прохладная изумрудная тень. Полосы зеленого света ложились на лица сидящих на скамье женщин, скользили по замершим в безмолвном рыке мордам львов, чьи изображения украшали мраморные перила балкона.

Элиана держала руки Дезире в своих и думала о той страшной ночи, когда они вдвоем укрылись в спальне от черной бури, сметавшей все вокруг, и сидели, обнявшись, словно сестры. Именно тогда они, две заблудшие в мире души, сами того не ведая, навсегда сплели свои руки и соединили сердца. Те нелегкие годы изменили их, сделали непохожими на тех, кто уехал из Франции. Они лучше других понимали, что есть жизнь, любовь, потеря и смерть, и с тех пор не скупились на искренние слова и не боялись открыто выражать свои чувства. Их пытались заставить ненавидеть, а они научились любить, их унижали, а в их душах просыпалась гордость, их хотели выбросить на обочину жизни, сделать лишними, не нужными никому – ни другим, ни самим себе, принуждали отречься от всего, что было дорого, чем они жили прежде, но они… они сумели выстоять и остались верны собственной правде.

Элиана говорила себе: «Любовь кажется нам чем-то возвышенным, светлым, она окрыляет; дружба – куда более прозаичное чувство, бывает, ее просто не замечаешь. Но любовь подобна вдохновению – сегодня она озаряет твой путь, а завтра ее свет меркнет; дружба же – это как хлеб, который ешь каждый день, она сродни чему-то незыблемому и простому, без чего невозможно жить».

– Как мало на свете людей, способных столь искренне радоваться удачам другого и сопереживать в его невзгодах, – говорила она Дезире. – Я никогда не замечала в тебе ни равнодушия, ни зависти.

– Дело в том, – отвечала женщина, – что мы с вами умели быть счастливы каждая по-своему. Ведь верно сказано: рыба никогда не станет завидовать птице, что та высоко летает, и птица не будет завидовать тому, что рыба плавает так глубоко! Вот ваша сестрица, упокой Господи ее душу, любила заглядывать в чужой огород, а своего возделать не сумела. И вы, и я из тех, кто никому не желает зла, а если и захочет навредить, так не сможет, – Господь отведет. Что нам написано на роду, с тем и живем.

Элиана задумалась. Да, внутренний мир человека и мир внешний одинаково небезграничны. Бывает трудно справиться с жизненными обстоятельствами, но еще сложнее – перебороть свою сущность.

Женщина помнила, что сказал ей однажды отец, Филипп де Мельян: «Всех нас создал Бог, из одного и того же материала, по единой мерке. Разница лишь в наших душах и сердцах, которые диктуют каждому из нас разные помыслы».

Она была уверена, что Ролан не годится для военной службы, она чувствовала это сердцем, как может чувствовать только мать. Вот Андре, когда вырастет, наверное, будет другим. Но Бернар, зная, что ответит ему жена, даже не заговаривал о военной школе.

Элиана посмотрела на Дезире: глухой ворот черного платья заколот эмалевой брошью, в гладко причесанных волосах – ранняя седина.

– Дорогая, мне так жаль!

– Ничего, ничего, – тихо промолвила женщина и погладила пальцы Элианы. Так уж получалось, что именно Дезире всегда утешала ее.

«Почему порою нам так жалко произнести слова одобрения, утешения, похвалы, подарить другому душевную теплоту? – подумала Элиана. – Чего мы боимся, что нам мешает? Мы всегда стремимся занять лучшее место, лелеем свои страдания и не замечаем ничего вокруг».

Но Дезире была иной. Потому Элиану и тянуло к ней, хотя они и казались такими разными.

И Дезире сказала, словно прочитав ее мысли:

– Ведь мы совсем непохожи друг на друга. Вы всегда думали о чем-то возвышенном: о любви, о своих мечтах. А я… я просто жила.

– Но и тебя все это волновало, правда? Ты не привыкла выражать чувства словами, вот и все.

Женщина печально улыбнулась.

– Наверное. Как-то раз я спросила Эмиля: а ты меня любишь? И что он мне ответил! Он сказал: «Откуда я знаю? Я доволен нашей жизнью, тем, как ты ведешь хозяйство, воспитываешь детей, твоим характером. Мне с тобой хорошо, и я не хотел бы видеть рядом другую женщину». Вот так.

– Но ты была довольна? Или предпочла бы, чтобы он произнес одно короткое слово?

Дезире пожала плечами.

– Мне все равно. Я же знаю, он стыдится подобной откровенности. Наверное, считает, что мужчина должен молчать о своих чувствах. А может, не знает, что следует говорить.

Элиана вздохнула.

– Пусть бы Бернар не говорил со мной о любви, но был бы рядом. Ведь Эмиль никогда не оставлял тебя одну!

– Так ведь он занят совсем другим делом, ему не приходилось воевать. И потом мне бывало одиноко даже рядом с Эмилем.

– Да, – промолвила Элиана, – такое случается с каждым.

В это время в ярко освещенном проеме балкона появилась Адель. Солнце играло в ее бирюзовых глазах, но на хорошеньком личике отразился испуг.

– Мама, смотри!

Элиана увидела в руках дочери конверт с печатью военного ведомства.

«Бернар! – подумала она. – Или… Ролан?»

– Открой! – попросила она, ухватившись рукой за перила. Адель помотала головой.

– Я боюсь!

– Давайте я открою! – послышался голос Дезире. Элиана кивнула, и Адель подала женщине письмо.

В этот миг Элиана почувствовала себя как утопающий, который видит приближение очередной гигантской волны, и пока Дезире вынимала из конверта сложенный вдвое лист, стояла ни жива ни мертва.

С улицы доносились летние звуки, в зарослях плюща весело гомонили птицы, но в душах трех находившихся на балконе женщин царила могильная тишина.

На мгновение зеленые глаза Дезире стали яркими, как изумруды.

– Это о Ролане. Твой сын жив, Элиана! – прошептала она, впервые называя бывшую госпожу просто по имени. – Он был ранен и сейчас находится в парижском военном госпитале. Ты можешь забрать его домой.

Элиана закрыла глаза, чувствуя, как ее уносит куда-то теплая, живительная волна облегчения и невероятной радости.

Сколько раз она представляла себе, как Ролан входит в дверь, улыбающийся, с сияющими глазами. Но мечты есть мечты, а явь есть явь – одно никогда не похоже на другое. Теперь она должна ехать к нему сама.

Внезапно на сердце Элианы словно бы легла какая-то тень, а в душу закралось странное сомнение и тревога. Наверное, так бывает, когда предвкушение счастливых минут соседствует с неуверенностью в том, что они все-таки наступят.

Дезире обняла женщину со слезами на глазах.

– Мне жаль, – еле выговорила Элиана, имея в виду гибель Себастьяна, – как мне жаль!

– Я рада, что Ролан жив, – прошептала Дезире – Ведь он для меня почти как сын.

– Ты поедешь со мной?

– Нет, я навещу вас потом.

– А я с тобой, мама! – Адель первая пришла в себя, она прыгала и смеялась, как маленькая. – Мы поедем прямо сейчас?

– Да, конечно.

Девушка побежала переодеваться, и через полчаса они уже сидели в открытой коляске. Адель щебетала без умолку, вертя головой во все стороны. Она надела новую светло-сиреневую шляпку, украшенную желтыми, голубыми и розовыми цветами, и такого же цвета шелковое платье. Несколько непокорных золотисто-каштановых завитков выбивалось на лоб, что придавало девушке озорной и кокетливый вид.

Они ехали по Парижу, по летнему Парижу, казавшемуся воплощением изящества и красоты, полному солнца и света, изысканно-безупречному и в то же время очаровательно-легкомысленному городу сказочных грез.

Элиана хотела заехать в церковь, но потом решила, что еще успеет это сделать. Она улыбалась легкой улыбкой, но ее глаза оставались печальными.

– Что с тобой, мама? – с упреком спросила Адель.

– Я не понимаю, почему Ролан не приехал сам и не прислал записки. Что с ним? И отчего нам так поздно сообщили о том, что он жив? Где он пропадал все это время?

Адель пожала плечами. Она не удивилась и не встревожилась. Ее не пугало будущее. Ей казалось, что наладить жизнь так же просто, как навести порядок в собственной комнате.

– Возможно, он был без сознания. Или болен тифом, и его лечили где-нибудь в Пруссии или Польше. И потом, ты же знаешь, как безобразно работает почта!

– Да, ты права, дочка, – промолвила Элиана, – главное, что он все-таки жив!

Они вышли из экипажа и поднялись на широкое крыльцо госпиталя.

В просторном коридоре их встретил врач. Женщина в волнении протянула ему бумаги.

– Я мать Ролана Флери. Приехала за своим сыном. Почему-то доктор пристально и внимательно смотрел на стоявшую позади Элианы Адель.

– Это моя дочь, – сказала женщина. Ее пронизывало нетерпение. Руки слегка дрожали, а взгляд был прикован к лицу врача.

– Можно мне поговорить с вами с глазу на глаз, мадам? – спросил доктор.

– Да, конечно – Элиана оглянулась на дочь – Адель, пожалуйста, выйди, подожди на крыльце.

– Нет, пусть она останется здесь, а вы идите за мной. Он провел женщину в какую-то комнату и предложил ей присесть.

Элиана заметила, что доктор избегает ее взгляда.

– Что с Роланом? – еле слышно прошептала она.

– Сейчас объясню. Не беспокойтесь, мадам, его жизнь вне опасности, и вы можете забрать его домой. Он пострадал от взрыва снаряда еще при наступлении нашей армии. Его привезли в Париж совсем недавно, и я сразу же вам сообщил. После взрыва ваш сын почти не мог двигаться, ничего не видел и не слышал, но постепенно все восстановилось. – Врач сделал паузу. – Все, кроме одного.

– Чего? – мучительно прошептала женщина.

– Зрения. Он не видит.

Внезапно Элиане стало трудно дышать.

– Но это… не навсегда?

– Не знаю. Ничего не могу сказать. Не уверен. Чудеса происходят нечасто, но этот случай сам по себе достаточно редкий. Ведь глаза целы. Время покажет, что ждет вашего сына. Сейчас самое главное – постараться, чтобы он не ушел в себя. Думаю, если в его жизни появится какая-то радость, если он не утратит надежду, то постепенно зрение вернется к нему, как вернулось все остальное.

Элиана сорвалась с места.

– Я хочу его видеть!

– Конечно. Идите за мной. На глазах вашего сына повязка. Я объяснил, что так нужно… пока.

– Он… не знает?

– Знает. Я уверил его, что со временем зрение восстановится. Просто одно дело не видеть, потому что завязаны глаза, и совсем другое… – Он замолчал, потом закончил: – Знаете, это равносильно тому, чтобы с головой погрузиться в ледяную воду. Я хотел снять бинты именно тогда, когда рядом с ним будут находиться близкие люди. Мальчик еще так молод…

Когда Элиана увидела своего сына, то на мгновение забыла о том, что сказал врач. Главное, что Ролан был здесь, живой, настоящий, из плоти и крови! Она обняла его крепко-крепко и едва не задохнулась от слез. Она любила его как саму жизнь, как все самое прекрасное в этой жизни, и вот он вернулся к ней!

Он был все так же красив, но в чертах лица появилась какая-то странная сосредоточенность и строгость. Он сел в экипаж рядом с растерянной, притихшей Аделью, которая не знала, как вести себя с братом, и сказал Элиане:

– Знаешь, мама, иногда мне кажется, что я чувствую, откуда идет солнечный свет. А вообще у меня такое странное ощущение, будто я еще не проснулся, но вот-вот проснусь. Я как будто постоянно чего-то жду. Порой мне чудится, что весь мир где-то далеко, но в другой раз он пугает меня своей близостью, он словно бы наступает на меня, и я не знаю, куда от него деться.

Элиана сжала его руку в своей.

– Доктор сказал, что ты поправишься, – как можно увереннее отвечала она.

– Да, я знаю, – спокойно промолвил Ролан, слишком спокойно, точно речь шла не о том, что только и может быть важно для него сейчас.

– Все будет хорошо, – прошептала мать, прижимаясь к его плечу, – ведь теперь ты с нами, теперь ты с нами!

Постепенно женщина поняла, что Ролан не успел увидеть настоящей войны. («Увидеть!» – теперь это слово имело для нее совсем иное значение!) Он пострадал буквально в первом же сражении. Поблизости разорвался снаряд, но Ролан почти ничего не помнил и очнулся лишь через несколько часов.

Элиана рассказала ему о своей поездке, о том, как встретилась с Бернаром, и Ролан слушал ее с огромным интересом. Теперь он по-новому восхищался своей матерью, ну а отец оставался его вечным кумиром. Вообще, почти все представления юноши о жизни, о мире и войне сохранились в прежнем виде. Впрочем, тогда большинство молодых людей, если речь шла о политике империи, рассуждало примерно одинаково.

– Я считаю, император Александр напрасно не захотел заключить мир, – говорил Ролан. – Завоевывая страны, Наполеон никогда не стремился поработить их народы. Напротив, он привносил в их жизнь то положительное, что было достигнуто во Франции. Россия в некотором смысле – довольно отсталая страна, там до сих пор существует крепостное право. Если б русские приняли европейский кодекс и освободили своих крестьян, это послужило бы для их же блага. Наш император победил бы, если б поднял русский народ на борьбу.

– Но мне кажется, они отказались бы сражаться за свою свободу под флагом чужеземцев, – возразила Элиана.

– О нет, простые люди тянутся к императору, как и молодежь!

– Я плохо разбираюсь в политике, сынок, – сказала женщина. – Тебе было бы гораздо интереснее беседовать с отцом.

Разумеется, она обо всем сообщила Бернару, но не была уверена, что он получит письмо.

Пожалуй, впервые в жизни Элиана была по-настоящему рассержена на мужа. Как бы сейчас пригодились Ролану помощь и поддержка отца!

Она старалась как-то скрасить жизнь сына, но понимала, что даже в окружении близких он чувствует себя куда более одиноким, чем прежде.

Адель была неосмотрительна и нередко произносила неосторожные фразы. К тому же она много болтала о пустяках; могла развлечь и развеселить Ролана, но в серьезные товарищи пока не годилась. Книги, которыми интересовался юноша, казались ей скучными, и она с трудом заставляла себя прочесть вслух хотя бы пару страниц.

Андре и Морис были очень подвижны, и у них не хватало терпения подолгу сидеть в обществе старшего брата, но зато Розали часто заходила в комнату Ролана. Юношу умиляли ее рассудительность и строгость. Иногда он даже просил ее почитать что-нибудь вслух. Девочка охотно соглашалась и читала не торопливо и сбивчиво, как Адель, а очень старательно, медленно, с выражением.

И все-таки никто не понимал Ролана так, как Элиана. Она пыталась представить, что значит ощущать подобную замкнутость в себе. Однажды Ролан обронил: «Я отгорожен от мира мрачной стеной».

Да, верно, он был лишен многих привычных впечатлений. Звуки? Иногда он говорил, что они мешают ему, вносят смятение в мысли. Элиана боялась, что со временем он начнет сгибаться под бременем собственной сущности. Ведь он был один, совершенно один, жил наедине со своими переживаниями и думами. Мать догадывалась, что напрасно ждет от него прежней откровенности: он щадит и будет щадить ее чувства.

Элиана говорила себе: нужно, чтобы в душе Ролана зажглось что-то яркое, способное хотя бы отчасти рассеять проклятую тьму.

Дружба? Но рядом с ним не осталось сверстников. Товарищи по военной школе или погибли, или же продолжали служить. Любовь? Но у Ролана не было знакомых девушек. И далеко не каждая девушка могла согласиться связать с ним судьбу.

Случайно Элиана вспомнила про Маргариту Клермон и как бы невзначай обмолвилась о ней в разговоре. Она заметила, как на лице Ролана появилось странное выражение потерянности, смятения и какой-то особой мечтательной надежды, и женщина поняла, что сын не забыл эту девушку. Возможно, не случись с ним такого несчастья, он никогда не вспомнил бы о ней, но теперь ему только и оставалось, что жить светлыми минутами прошлого.

Элиана долго сомневалась, но потом все же решила рискнуть. Может быть, она совершала непоправимую ошибку, но существовала вероятность другого: она могла спасти своего сына, принести в его жизнь свет.

Она впервые видела дом, в котором жил Максимилиан. Это был один из красивейших загородных особняков, стоявший посреди бархатистых лужаек, овеянный легкой, как утренний сон, печалью, окруженный благоуханием цветов, прозрачной россыпью фонтанов и особой поэтической тишиной, нарушаемой только нежной мелодией ветра.

Еще издалека Элиана увидела сверкающий на солнце грандиозный купол крыши, а потом – строгие светло-серые стены и узкие трехстворчатые окна. Вступив в просторный, полный воздуха и света зал, она подумала о том, что Максимилиану, должно быть, нравится здесь жить, – такая обстановка соответствовала его стилю. Да, тут совсем не то, что в ее собственном доме в Маре, где хозяйничает неугомонная детвора, где на коврах валяются игрушки Мориса и Андре, в кресле лежит вязание Адели и рядом – кукла Розали, а на подоконнике громоздятся книги Ролана.

Навстречу Элиане из глубины комнат вышла Софи, и Элиана нашла, что она блестяще выглядит, – настоящая светская дама. Наверное, Софи собиралась ехать на какой-то прием, потому что на ней было черное бархатное платье с отделкой из расшитого золотом тюля, а на шее сверкало бриллиантовое колье. Ее гладкое белое лицо обрамляли полукружья темных волос, светлые глаза мерцали, как осколки горного хрусталя. Она казалась очень гордой и неприступной, совсем не такой, как Элиана, усталая, с печалью во взоре.

С тех пор, как они виделись в последний раз, прошло столько лет!

Софи не предложила гостье присесть, как бы давая понять, что разговор будет коротким.

– Господина Монлозье нет дома, – сказала она.

– Я пришла к вам.

На лице Софи появилось выражение легкого удивления. Она чуть наклонила голову.

– Ко мне?

– Да. Скажите, ваша дочь находится здесь?

– Моя дочь? Зачем она вам?

– Я хочу с нею поговорить.

– О чем, позвольте узнать?

Голос Софи звучал монотонно, и она держалась довольно натянуто. В ее манерах чувствовалась скрытая неприязнь, что удивило Элиану.

Женщина ответила:

– Попытаюсь объяснить. С моим старшим сыном случилось несчастье. Он… он ослеп. Сейчас Ролан очень одинок, и я решила попросить вашу дочь навестить его.

Софи внимательно выслушала, не проявляя при этом никаких чувств. Потом произнесла с сомнением в голосе:

– Разве они знакомы?

– Они виделись всего один раз, на балу. Но Ролан не забыл вашу дочь.

Софи в недоумении пожала плечами.

– Полагаю, это не повод для встречи. К тому же Маргарита помолвлена, и было бы неосмотрительно позволять ей видеться с посторонними молодыми людьми.

– Возможно, она сама мне откажет. Это ее право. В таком случае я не стану настаивать.

– Вы как-то странно себя ведете, – заметила Софи. Она тщательно прощупывала собеседницу взглядом, так, словно хотела раскрыть другой, тайный мотив ее визита.

В глазах Элианы появилось выражение глубокой нескрываемой боли.

– Я веду себя как мать, страдающая за своего ребенка, и взываю к вашим чувствам. Неужели вы не можете меня понять? Если б это случилось с вашим сыном…

– Мой сын умер во младенчестве, – резко перебила женщина.

– Да, я знаю. И поверьте, мне очень жаль!

В воздухе повисло тягостное молчание. Софи, не отрываясь, смотрела на Элиану. Признаться, она надеялась увидеть ее другой: постаревшей, утратившей всякую прелесть. Но нет, эта женщина по-прежнему выглядела привлекательной – даже сейчас, когда ее, по-видимому, меньше всего заботила собственная внешность. Те же печально-прекрасные глаза, та же манящая своей чистотою и искренностью улыбка.

– Извините, – вдруг сказала Софи, – но я не могу позволить вам беседовать с Маргаритой. Это было бы неразумно. И вообще, мне пора ехать.

Она хотела пройти мимо Элианы, но та преградила ей путь.

– Я прошу вас о такой малости, а вы отказываете мне! Я знаю, нехорошо напоминать о подобных вещах, но когда-то я сделала для вас гораздо больше! Возможно, на самом деле это и не было нужно, но я пожертвовала собой. Я отдалась человеку, который был мне неприятен, а в итоге родила ребенка, ребенка, которого тот, кого я люблю и кому обязана очень многим, теперь вынужден воспитывать как собственного сына.

На лице Софи впервые промелькнула усмешка, и тут Элиане показалось, что эта женщина не так уж хорошо уверена в себе. Видимая неприступность Софи защищала, подобно стальному корсету, ее уязвимую слабую душу, в которой находилось место и растерянности, и страху.

– Думаю, вы сделали это ради моего мужа.

– Нет, я пожалела и вас! Вы ждали ребенка, и я помню, какие у вас были глаза! Тогда мне казалось, что в вашей груди бьется настоящее женское сердце.

Софи поморщилась.

– Хорошо, – отчеканила она, – я позову Маргариту. Но вы должны знать: я не поощряю подобных визитов. И потому прошу вас больше сюда не приходить. Никогда!

С этими словами она сухо кивнула и удалилась, вызывающе расправив плечи и громко стуча каблуками.

Элиана еще раз оглядела зал. Какое холодное совершенство! Здесь не чувствовалось пульсации жизни, как в ее родном доме в Маре.

В это время на галерее показалась девушка. Элиана подняла голову и смотрела, как она спускается по лестнице. Лучи солнечного света проникали в высокие узкие окна, пересекали пространство помещения и чертили на полу золотые дорожки. И Маргарита шла, словно бы пронизываемая блестящими стрелами, невозмутимая, загадочная, как лесная фея.

Она была в темном, очень простого покроя платье, чем-то напоминавшем монашеское одеяние. Пожалуй, ее лицу недоставало выразительности, но глаза казались очень задумчивыми и серьезными. Она выглядела совсем взрослой, и Элиана подумала: возможно, ее заставили повзрослеть одиночество и невеселые мысли? Маргариту держали взаперти, прятали от солнца, и, наверное, потому ее облик был полон таинственной темной печали.

Девушка поклонилась гостье.

– Здравствуйте, мадам.

Элиана кивнула.

– Простите, что нарушаю ваш покой, мадемуазель. Я пришла к вам с просьбой. Ваша мать любезно позволила мне побеседовать с вами…

– Да, я слушаю вас, мадам.

Внезапно женщина почувствовала растерянность. В самом деле, как глупо! Эта девушка – совсем чужая для нее и для ее сына, и она уже с кем-то помолвлена. Но отступать было некуда.

– Я мать Ролана Флери. Вы его помните?

Голос Маргариты прозвучал немного тише, чем прежде:

– Да.

Собравшись с духом, Элиана изложила свою просьбу. Хотя Маргарита не выказала никаких признаков удивления, все-таки женщине показалось, будто девушка впервые слышит о том, что где-то идет война.

– Я должна ехать с вами сейчас? – спросила Маргарита, когда женщина закончила говорить.

– Нет. Если сможете, приезжайте в другой день. И, пожалуйста, не говорите Ролану, что я просила вас его навестить. Скажите, что сами вспомнили о нем.

Лицо Маргариты порозовело.

– Я обещаю приехать, – просто отвечала она.

Элиана так и не сумела понять, какие чувства пробуждают в ней воспоминания о Ролане. Маргарита казалась бесхитростной и простой и в то же время не подпускала к себе. Однако женщина была уверена в том, что эта девушка сдержит свое слово.

Прошло чуть больше недели, и вот однажды утром Элиана открыла дверь в комнату сына со словами:

– К тебе пришли, дорогой.

Ролан повернул голову. В тот день он был сильно расстроен – ему наконец сообщили о гибели Себастьяна. Конечно, они давно не виделись, но Ролан хорошо помнил друга детства.

– Кто пришел, мама?

– Девушка. Признаться, я не сразу узнала ее. Ее зовут Маргарита Клермон.

В лице юноши появилось удивление и какая-то особая теплота.

– Она пришла ко мне? – повторил он.

– Да. Пригласить?

– Конечно. Здесь все… в порядке? – Он протянул руку и пошарил вокруг.

– Да, дорогой, – ответила Элиана, и на ее глазах невольно выступили слезы.

Маргарита была все так же скромно одета, но выглядела более оживленной и, к удивлению Элианы, вовсе не казалась застенчивой.

– Здравствуйте, Ролан, – она говорила тихо, но уверенно. – Возможно, вы меня не помните? Я Маргарита Клермон.

– Я… я вас помню, – слегка запинаясь, произнес молодой человек. – Пожалуйста, садитесь.

– Я вас оставлю, – сказала Элиана и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Она слышала, как они о чем-то разговаривают, однажды Ролан даже засмеялся.

Маргарита пробыла в его комнате около часа и собралась уходить. Элиана поблагодарила ее за визит, но не рискнула просить приехать снова.

Женщина вошла в комнату сына и присела на стул. Ролан откинулся на спинку кресла; он не двигался и молчал. Элиана догадалась, что он созерцает какие-то картины, созерцает мысленным взором, который никто не в силах отнять у человека, пока он жив. И охваченной безумной надеждой женщине вдруг почудилось, что она видит в лице сына отражение того самого волшебного внутреннего света.

– Как ты думаешь, мама, какая она? – спросил Ролан. Элиана помедлила, собираясь с мыслями. Ей нравилась Маргарита – ее загадочное спокойствие, мягкая неторопливость движений.

– Она серьезная, искренняя, умная. Эта девушка способна стать хорошим другом.

– Странно, – промолвил Ролан, – откуда она узнала обо мне? Почему пришла? Мне неудобно было спрашивать.

– Вероятно, от своего отчима, – ответила Элиана. – Я рассказывала ему о тебе. Правда, это было давно.

– Ты считаешь, она еще придет?

– Не знаю, дорогой. По-моему, у нее сложные отношения с матерью.

Ролан задумался.

– Интересно, она все еще с кем-то помолвлена?

Элиана затаила дыхание. Одна ложь всегда влечет за собой другую, а потом они начинают толкать человека в пропасть. Но она готова была взять на свою душу хоть сто тысяч смертных грехов, если б это хоть на мгновение облегчило страдания сына.

– Не знаю. Может и нет. В противном случае она бы вряд ли приехала.

Черты лица Ролана неожиданно смягчились, и он произнес со своей прежней, чудесной, милой юношеской улыбкой:

– Да, верно!

И Элиана поняла, что он улыбается своим мыслям.

ГЛАВА V

В 1814 году Франция переживала очередной кризис власти. Война была проиграна, союзные войска во главе с императором Александром I вступили в Париж. Обстоятельства вынудили Наполеона отречься от престола и отбыть на остров Эльба. Главой нового временного правительства антифранцузская коалиция назначила Талейрана, который более чем кто-либо склонялся к необходимости восстановления в стране династии Бурбонов – призрака прошлого, желавшего воскреснуть в настоящем.

В эти дни Париж напоминал огромную нахохлившуюся птицу, замершую в напряженном нерешительном ожидании грядущего: то ли оттепели, то ли лютых холодов.

В былые времена Элиану встревожило бы нашествие иноземных войск и смена правительства, но сейчас она жила другими заботами: о будущем своих детей.

Андре, Морис и Розали были еще малы, мечты Адели о любви и удачном замужестве могли исполниться при любой власти, а судьба Ролана зависела только от того, будет ли он видеть.

Как ни странно, большинство мирных парижан пребывало в таком же состоянии и ограничивалось тем, что с недоумением и опаской взирало на толпы союзников, объединивших все державы победоносной Европы.

Иные настроения царили в армии, где популярность Наполеона все еще была очень велика. Мало кому могло понравиться, что судьбу Франции решал не ее народ, а главы союзных армий.

От Бернара летели тревожные письма. Он никак не мог вырваться домой, был измучен войной и страшно переживал из-за несчастья с Роланом, хотя и пытался ободрить и утешить своих близких. Читая его послания, Элиана уже не верила, что когда-нибудь он будет жить рядом с нею, вернется навсегда, из образа, существующего в рассказах и мыслях, превратится в реального человека. Да, он кормил семью, служил примером и идеалом, но основные тяготы, связанные с воспитанием детей, повседневными проблемами, принятием важных решений, ложились на плечи Элианы.

Женщина была очень признательна Дезире, которая всегда поддерживала ее в трудные минуты, а теперь еще и Маргарите Клермон. Только благодаря этой девушке жизнь Ролана обрела новый смысл. Маргарита приезжала не реже одного раза в неделю, и Ролан жил в ожидании этих свиданий.

Элиана не спрашивала девушку, приезжает ли она с ведома матери или попросту сбегает из дома, она лишь молила Бога о том, чтобы так продолжалось и впредь, чтобы это призрачно-хрупкое равновесие жизни не нарушил какой-нибудь внезапный поворот судьбы, чтобы счастье ее сына не развеялось как дым, не улетело, точно вспугнутая выстрелом птица.

Однажды, когда Элиана вошла утром в комнату сына с завтраком на подносе, юноша вдруг сказал:

– Постой, мама! Ты остановилась рядом с комодом, да? Держишь в руках что-то блестящее? На тебе светлое платье? Вон там стул, тут кресло. На столе ваза с цветами. Я различаю предметы.

Элиана с грохотом уронила поднос и бросилась к Ролану.

– Сынок!

Они радостно обнялись. Теперь его отделял от мира уже не мрак, а только туманная пелена, и они верили: рано или поздно она спадет и он сможет увидеть свет.

Маргарита Клермон никогда не была светской девушкой. До недавнего времени она походила на монахиню, а теперь действовала, как дикарка. Когда она бежала утром по шелковистой, усыпанной росою, точно жемчугом, траве, под деревьями, чьи листья трепетали на ветру, точно крошечные крылья, а ветви переплетались, будто в волшебном танце, бежала через парк, и сад, и лесок на станцию дилижансов, чтобы затем ехать в Париж, то ощущала себя не подвластной Божьему суду преступницей, не узницей, ускользающей из темницы, а неприкаянным безвестным существом, пребывавшим во власти чего-то необъяснимого. Монастырь обратил ее помыслы не к внешнему, а к внутреннему миру, и теперь она познавала окружающую жизнь через свои переживания и зарождавшиеся чувства.

Софи уехала за границу (как полагала Маргарита – устраивать ее судьбу и готовиться к свадьбе), за девушкой присматривала пожилая экономка. Конечно, никто не позволил бы ей выезжать без сопровождения, но комната Маргариты находилась на первом этаже, и девушка приловчилась вылезать в окно, пробираться сквозь заросли кустарника на дорожку парка, а потом проскальзывать через прутья железной ограды. Маргарита много времени проводила в своей спальне, в библиотеке, в розарии, и поскольку имение занимало огромную территорию, заметить ее отсутствие было довольно сложно.

Софи всегда стремилась задвинуть дочь на задворки своей жизни, превратить в подобие вещи, и потому, нарушая волю матери, Маргарита не испытывала угрызений совести, разве что какой-то неосознанный страх, как перед приближением небесной грозы. Впрочем, сейчас девушка мало задумывалась над тем, что будет потом, – ее жизнь, как и жизнь Ролана, состояла из волшебных мгновений настоящего. Они оба существовали вне грядущего и вне прошлого, они словно упали в какую-то райскую бездну, их души парили где-то между явью и сном, весь мир отдалился от них, для них не существовало ничего, они были одинаково ослеплены своею влюбленностью и в то же время обрели новое, особое зрение – им казалось, что они смотрят друг другу прямо в душу.

Вот и сейчас они сидели рядом, наслаждаясь молчанием, как минуту назад наслаждались разговором. На губах Ролана застыла улыбка, выражавшая какое-то странное безнадежное восхищение: с такой улыбкой грезят о том, что столь же прекрасно, сколь и недостижимо. Маргарита любовалась скульптурно вылепленными чертами его лица, кольцами блестящих черных кудрей, падающих на высокий белый лоб.

Что же мог различить он? Волну темных волос, плавно стекающую на плечи девушки, матовую бледность ее лица, черные пятна губ и глаз. Ролан взял Маргариту за руки и ощутил волнующее тепло ее пальцев. Внезапно в нем вспыхнула какая-то искра, и он подался вперед, а она ответила нерешительным, полным целомудренного неведения и в то же время – затаенного желания жестом; их губы встретились, и Ролану показалось, будто он коснулся лепестков цветка. Его руки легли на плечи девушки, осторожно отодвинули косынку из линона, потом скользнули вниз.

И вот Маргарита сидела на коленях юноши, ее корсаж был расшнурован, и нежная округлая оболочка ее сердца трепетала под его поцелуями, горячими и страстными, ибо сейчас он обнимал не бесплотную тень, а прекрасную женщину. Раньше он знал, что чувствует человек, глядя на звезды, что светятся в небе, но теперь понял, что испытывает тот, кто держит в руках свою единственную звезду, более досягаемую, чем те, небесные, но ничуть не менее желанную.

Девушка не сопротивлялась, она впала в какое-то сладостное забвение и не сумела бы отказать ему ни в чем. Их действия были столь же опасны, сколь безгрешны, ибо ими владела безрассудная, слепая любовь.

Но все-таки наступил момент, когда Ролан с усилием отстранился и прошептал:

– Простите! Я забылся, Маргарита! – Его голос срывался от волнения. – Я… я вас люблю. Я мечтаю жениться на вас, я хотел бы подарить вам весь мир, но сейчас…

Она приложила пальцы к губам юноши.

– Не говорите ничего, не надо! Я чувствую то же самое.

И Ролан понял: она боится того же, что и он, – реальности. Пока они оба жили на грани мрака и света, яви и грез и были счастливы. Но что будет потом?

Маргарита ничего не сказала, но она решила – решила пойти на поклон к тому, кто был для нее кем-то вроде каменного идола, к тому, кого вроде бы и не стоило бояться, но кто тем не менее внушал безотчетный страх, словно бы приковывал к себе невидимыми цепями, кого она не смела ослушаться, потому что не знала, какой будет расплата, кто обладал странной властью над ее душой.

Она решила поговорить с Софи.

Маргарита застала мать в тот момент, когда та вешала на стену картину, прикрывавшую небольшую нишу. Такое подобие тайников существовало в каждом богатом доме: в них обычно хранились семейные реликвии, письма и документы.

Софи спрыгнула с пуфика, вытерла руки платком и, обернувшись, подозрительно уставилась на стоявшую у входа дочь.

– Что тебе?

Блеск ее светлых глаз вызывал в памяти сияние бриллиантов, которым простые люди любуются с тем же чувством благоговения и испуга, с каким глядят на громады созвездий, исчезающих в глубине вечности.

Только сейчас Маргарита по-настоящему осознала, насколько сильно боится мать. Каждое слово давалось с трудом, у девушки было ощущение, будто она совершает прыжок в какую-то мрачную бездну.

– Можно мне с вами поговорить?

– Да, только скорее, у меня мало времени.

Софи уже оделась к вечернему приему в платье алого бархата, отделанное золотым шнуром, а теперь подошла к высокому зеркалу и принялась расчесывать свои черные, прямые, потрескивающие под щеткой волосы. Ее тонкие, с узкими запястьями и длинными пальцами руки плавно скользили сверху вниз, и Маргарите показалось, что они тянут блестящие пряди немного сильнее, чем было нужно.

Девушка набрала в легкие побольше воздуха.

– Я хочу сказать, что не выйду замуж за того, с кем помолвлена.

Софи обернулась.

– Что?

Дочь стояла в своем обычном темном платье, неподвижная, прямая. Руки опущены вдоль тела, в глазах – искра страха и… тень упрямства, слепого упрямства отчаявшейся души.

Иногда Маргарите казалось, что мать упивается властью над ней, испытывает болезненное наслаждение, как человек, все глубже вонзающий ногти в обессилевшую плоть своего смертельного врага. Девушка так боялась Софи именно потому, что не могла понять ее чувств.

Маргарита повторила сказанное.

– Я не могу стать женой человека, которого совсем не знаю, которого… не люблю.

– Кого же ты хочешь себе в мужья? – На лице Софи появилась угрожающая усмешка. – Этого слепого юношу?

Девушка молчала.

– Ты вся в отца, – с мрачной задумчивостью произнесла Софи. – Такая же лживая и порочная.

– Я никогда не знала своего отца, – тихо ответила дочь. – И если он был дурным человеком, я бы не хотела на него походить.

– Он был настоящим чудовищем! Я отдала тебя в монастырь, чтобы в тебе не проявились его пороки, но, как видно, природа взяла свое.

Она говорила так, словно пыталась убедить не Маргариту, а саму себя, усыпить в себе какие-то чувства.

Собственно, Маргарита была единственной, над кем женщина имела власть. Софи не сумела восторжествовать над Робером Клермоном, потому что она боялась его, а он ее – нет, и даже после его смерти, когда ее долгое время преследовала зловещая тень покойного. А потом она так и не смогла овладеть душой Максимилиана, потому что любила его, а он никогда ее не любил.

Оставалась лишь дочь, и именно с нею Софи получила возможность хотя бы отчасти удовлетворить свое стремление подавить другого, в чем в результате преуспела, поскольку, как известно, лучший деспот получается из того, кто когда-либо был сильно унижен сам. Но в то же время только Маргарита смогла бы по-настоящему ее полюбить – Софи поняла это слишком поздно, но все-таки поняла и теперь испытывала не только торжество, но и сожаление и досаду, ибо была из тех немногих, кому проще казаться сильной перед другими, чем перед самою собой.

Она подошла к девушке и очень умело, расчетливо ударила ее по лицу.

– Ты подчинишься мне, ясно? Этого разговора не было, поняла? Ты сделаешь все, как я сказала.

Прошло несколько дней. После беседы с матерью Маргарита ощущала что-то странное. Ее душа, только-только начавшая раскрываться, точно цветок навстречу солнцу, теперь содрогнулась, словно от ледяного дождя. Она сломилась бы и отступила, если бы… не Ролан. Маргарита не столько страшилась потерять его, сколько боялась причинить ему боль.

Однажды вечером девушка подошла к дверям спальни, в которой уединились мать и отчим. Они разговаривали – Маргарита слышала их голоса и в приоткрытую створку дверей видела их обоих: Софи сидела на кровати, сложив руки на коленях, а Максимилиан стоял в непринужденной позе, облокотившись на каминную полку.

Его светло-каштановые волосы в свете падающего в окно вечернего солнца отливали старинной бронзой, а черты лица были полны благородства. Он походил на романтического героя старинной пьесы, однажды найденной Маргаритой на чердаке: был прекрасен именно своими воспоминаниями, из которых и состояла его жизнь.

– Вы не считаете возможным служить новому правительству? – говорила Софи. – Вряд ли вас отправят в отставку, вы – одна из самых видных фигур в министерстве, участвовали в осуществлении всех ведущих проектов.

– Не знаю, что и ответить. Если восстановится династия Бурбонов, они начнут замещать всех, кого возвеличило время, своими людьми. Те, кто хотел служить интересам Франции, давно вернулись, несмотря на раны, нанесенные Революцией, но крайние роялисты двадцать лет занимались только тем, что боролись против своей страны. Они немедленно начнут отвоевывать потерянное, и я боюсь, что при этом с плеч слетят многие славные головы. Ведь что ни говорите, – в его голосе звучали нотки искреннего сожаления, – это было великое время великих людей.

– Но лично вам ничего не грозит, – заметила Софи. – Вы потомственный дворянин, принадлежите к одной из известных фамилий старой Франции. Вы служили Людовику XVI, Директории, Консульству, империи Наполеона, вы будете полезны и нынешним Бурбонам. Впрочем, если вы устали… Что ж, вы богаты, вам принадлежит великолепное поместье, которое у вас никто не посмеет отнять. Вы можете с чистой совестью удалиться на покой.

Софи смотрела на Максимилиана изучающе, в ее словах был какой-то подтекст, но Максимилиан ничего не видел и не слышал, он весь ушел в свои думы и сейчас находился далеко отсюда.

– Пока я, конечно же, не уйду, – сказал он. – В данный момент самое важное – спасти Францию от расчленения. А потом… Не знаю, стоит ли оставаться в министерстве, глава которого столько лет предавал и продавал Наполеона, действуя за его спиной! Да, поистине судьба всего светлого – в руках темных сил!

– Вы считаете Талейрана предателем? Не думаю, что вы правы. Просто он видел будущее страны в союзе с Австрией, а Наполеон – в союзе с Россией. А в результате получилось так, что против Франции повернулись все державы. Разве вы не предвидели возможность скорого падения империи? Талейран возвышал Наполеона, пока видел в нем крылатого посланника Небес, и отвернулся от него, когда он начал превращаться в химеру. Мне кажется, вам не о чем сожалеть. Ведь прежде вы без колебания бежали с тонущего корабля и пересаживались на другой, чтобы следовать тем же курсом!

– Легко принимать решения, когда думаешь только о себе. А судьба страны… Многих ли это заботит! Зависть к чужим успехам и страсть к деньгам – вот что чаще всего движет людьми. В каждом из нас в конце концов побеждает человек, только вопрос – какой?

Наступила пауза, и в это время Маргарита постучала в дверь.

– Войдите! – ответил Максимилиан.

Девушка вошла, и они с удивлением смотрели на нее.

– Если вы не изменили своего решения, – произнесла Маргарита, обращаясь к Софи, – то у меня есть вот это!

Максимилиан и Софи уставились на то, что она держала в руках. Это была перевязанная голубой шелковой ленточкой пачка писем. Девушка вытащила ее из потайной ниши два дня назад, когда Софи была внизу с гостями. Несколько раз Маргарита видела и слышала, как в отсутствии Максимилиана мать принимала у себя австрийского посланника Мальберга. До нее долетали обрывки разговоров и смех матери – совсем иной смех, кокетливый, серебристый. Хотя Мальберг был лет на десять моложе Софи, девушка не сомневалась в том, что у них роман. И эта переписка должна была служить доказательством любовной связи ее матери.

Маргарита не задавала себе вопрос о том, хорошо ли поступает, она действовала безоглядно, как человек, совершающий последний рывок в стремлении освободиться из объятий смертельной опасности.

– Может, будет лучше, если мы поговорим об этом после? – гневно проговорила Софи. Она, не отрываясь, смотрела на конверты.

Максимилиан, как всегда, не имел никакого желания вмешиваться в отношения Софи с ее дочерью, и все-таки его тронул испуганно-страдальческий вид девушки.

– А о чем, собственно, речь? – спросил он, видя, что Маргарита не собирается уходить.

– Обо мне. О моем замужестве. О Ролане Флери. Максимилиан перевел взгляд на жену, потом снова на падчерицу. Внезапно в его глазах вспыхнул интерес:

– Говори, Маргарита.

Девушка принялась сбивчиво объяснять. Она была очень взволнована и старалась не смотреть на мать.

Максимилиан внимательно выслушал ее. Софи сидела как каменная.

Сама по себе мысль выдать девушку замуж за австрийского поданного не казалась такой уж плохой. Жених Маргариты был довольно богат, имел доступ ко двору. Достаточно большая разница в возрасте в те времена не могла служить препятствием к браку. И все же, будь Маргарита его дочерью, Максимилиан ни за что на свете не пожелал бы отдать ее замуж за иностранца.

– Я требую, чтобы ты замолчала! – внезапно сорвалась Софи. – И немедленно верни мне бумаги!

Маргарита отступила на шаг. Максимилиан встал между нею и женой.

– Дай мне! – мягко произнес он, устремляя на падчерицу властный и в то же время светящийся грустью взор.

Маргарита замерла. Софи тоже.

– Брось в огонь! – зловеще приказала она.

Девушка метнула на нее острый, как стрела, взгляд и подала письма Максимилиану.

– Мерзавка! – воскликнула Софи, сжимая кулаки. Дочь заметила, что на ее глазах выступили слезы. – Убирайся из комнаты! Вон из моего дома!

– Это мой дом, – спокойно отвечал Максимилиан. Он легким движением положил ладонь на плечо девушки. – Не волнуйся, Маргарита. Ступай к себе. Обещаю во всем разобраться.

Когда девушка ушла, Софи встала и решительно протянула руку.

– Отдайте. Эти бумаги принадлежат мне.

– Позвольте, я все же взгляну. Если это то, что я думаю, я сейчас же верну вам письма. – Он поднял глаза. – Если вы считаете, будто я не знаю о вашей интрижке с Мальбергом, то ошибаетесь. Если вам угодно развлекаться подобным образом, я не стану мешать.

Софи молчала, потрясенная тем, как спокойно он это произнес.

Максимилиан просмотрел одно из писем и нахмурился. Потом приблизился к жене и взял ее за плечи. В его взгляде появилось жесткое выражение.

– Прежде меня не посещали такие мысли… Вы передавали ему секретные сведения, которые получали от меня? К сожалению, я не всегда был осторожен в разговорах с вами…

Софи запрокинула голову и смотрела на него чуть сузившимися глазами, слегка приоткрыв губы.

– Так вы думаете, меня нельзя просто полюбить? Вы считаете меня шпионкой? Какой бред!

Максимилиан отпустил ее и провел рукою по лбу.

– Конечно, у меня нет доказательств. И было бы глупо искать их теперь. – Он небрежным жестом швырнул письма на пол. – Но после того, что рассказала мне Шарлотта де Ла Реньер, я мог бы поверить…

– Что она вам рассказала? – с расстановкой произнесла Софи.

– Она сказала мне перед смертью, что вы отравили своего мужа, подсыпая ему мышьяк. Она призналась, что дала вам книгу, в которой подробно описывается этот способ убийства.

Софи на мгновение замерла, а потом расхохоталась, упав на кровать. Она смеялась громко, даже с какими-то всхлипами.

– О Боже! Вы же взрослый человек! Книгу! О, у меня много книг! Об убийстве Цезаря, о герцоге Борджиа! У вас разыгралась фантазия!

– Да, я тоже так считал – до того времени, пока не скончался господин Рюмильи, – задумчиво промолвил Максимилиан. – Ведь он никогда ничем не болел.

Софи перестала смеяться.

– Мой дядя умер от удара, – отрезвляюще резко произнесла она. – Вы не смеете меня обвинять!

– Я и не делаю этого. Я лишь высказываю предположения.

Софи встала. Сейчас ее лицо, лишенное пудры и румян, выглядело усталым и постаревшим.

– Интересно, из какой корысти я решилась бы на подобное преступление? Большая часть наследства досталась его детям. Даже моя маленькая кузина умудрилась откусить кусок от дядиного пирога.

– Кузина?

Она презрительно усмехнулась.

– Розали Флери или как там ее зовут! Разве вы не знаете? Дочь женщины, которая пыталась учить других, как следует жить. Ну, да это неважно. Возможно, вы думаете, что я сделала это ради вас? Ведь именно вы заняли место моего дяди! Что ж вы раньше молчали?! Хотя как же: у Максимилиана де Месмея жена – отравительница!

Он тяжело вздохнул.

– Ладно, оставим это. Что теперь говорить… Но я хочу понять, почему вы пытаетесь испортить жизнь невинной девушке? За что вы ей мстите? Мне кажется, она больше похожа на вас, чем на вашего покойного мужа. Знаете что, пожалуй, я сам займусь устройством ее судьбы!

Женщина села.

– Да волновали ли вас когда-нибудь чужие судьбы! Вам легко смеяться над моим романом с Мальбергом, ведь вы никогда не принимали любовь как плату, не выпрашивали ее как милостыню! И еще – вы всегда лгали. Вы и сейчас лжете. Вас не интересуют чувства Маргариты, вы хотите помочь Элиане Флери. Может быть, искупить свою вину! Элиана! – она усмехнулась, с горечью, но без злобы. – Единственная из нас, кто никогда не носил маску! Я бы тоже хотела быть такой! Но мне выпала иная судьба. Знали бы вы, что мне пришлось вынести! Об унижениях, какие я испытала в первом браке, мне не хочется вспоминать. Лучше скажу о вас. Вы привлекли меня, как привлекает нищего блеск бриллиантов, но этот блеск оказался таким холодным! А вы? Вы тоже ошиблись, Максимилиан. Побежали вслед за сиянием звезд, а потом поняли, что это всего лишь обманчивые болотные огни.

Максимилиан неслышно опустился рядом.

– Почему мы не могли поговорить так прежде, Софи?

– Почему? Это было равносильно тому, что читать молитвы глухому. Что толку ломиться в дверь комнаты, в которой так же пусто, как и в твоей? Ваш мир – это вовсе не храм, в котором слышишь глас Божий и голос собственной души, а музыкальная шкатулка, которая наигрывает свою собственную назойливую мелодию.

Наступила долгая пауза. Потом он взял ее за руку.

– И мы говорим об этом только теперь, тогда, когда ничего нельзя сделать, остается лишь сожалеть?

Максимилиан заметил, что прежде неподвижные плечи женщины дрожат, и осторожно привлек ее к себе.

– И все-таки было что-то, принадлежавшее только нам с вами. И вы еще многое способны вернуть. Я – скорее всего, уже нет, но вы можете. И я постараюсь вам помочь.

Софи закрыла лицо руками и прошептала:

– Позовите сюда Маргариту.

ГЛАВА VI

Свадьба Ролана Флери и Маргариты Клермон состоялась зимой 1815 года. Это был чудесный праздник: Маргарита, окруженная белым сиянием свадебных одежд, с венком из померанцевых цветов на темноволосой головке походила на прекрасную неземную деву, на сказочное видение, рожденное в сумрачных чащах лесов; она вся так и светилась тихой радостью, ступая рядом с Роланом, облаченным в великолепный черный фрак.

Они остановились перед алтарем и одинаково не сводили со священника неотступного взгляда широко раскрытых глаз, оба охваченные странным, трогательно-изумленным неверием в происходящее и одновременно – захватывающим чувством близости к заветной цели.

Проходящий сквозь церковные витражи солнечный свет окрашивал пол, стены, потолок здания, одежду и лица людей в пурпурно-золотистые тона, а протяжно-певучие звуки органа замирали в вышине, под сводами храма.

Элиана повернулась к Адели, волосы которой в свете сотен плавящихся свечей казались сделанными из тончайших парчовых нитей, а кожа – из золотисто-белого шелка, и шепнула ей несколько слов. Девушка долго сердилась на Маргариту, которая «украла» у нее старшего брата, но сегодня несколько утешилась в роли подружки невесты.

Потом женщина снова взяла под руку мужа. Бернар приехал на свадьбу сына в самый последний момент, и Элиана даже не успела с ним поговорить. В письме Бернар сразу же дал согласие на брак, более того – советовал не откладывать венчание. После торжества молодые отбывали в свадебное путешествие в Италию.

Ролан видел все лучше и лучше, он уже довольно легко ориентировался в любой местности и не терял уверенности в том, что вскоре сумеет вернуться к прежней жизни.

Элиана смотрела на мужа, на Адель, на жениха и невесту, на торжественно-спокойное лицо Поля де Ла Реньера, державшего за руку утопавшую в пене розовых кружев малышку Розали, на улыбающегося Эмиля, на Дезире, мягкая зелень глаз которой сейчас казалась пронзительной, как сияние изумрудов, на ее младших сыновей, Жоржа и Рене, и на своего среднего сынишку Андре, непривычно притихших и выглядевших такими забавно-серьезными в строгих темных костюмчиках, на взволнованного, полного важности Мориса, подносившего новобрачным кольца, и женщине казалось, будто перед нею не реальность, а лишь ее отражение в чудесном зеркале времени.

Как дороги ей были эти недолговечные, изумительно-прекрасные минуты мира и счастья!

Максимилиан и Софи присутствовали на церемонии венчания в церкви и на регистрации в муниципалитете, но на свадебный ужин в Маре не поехали.

При выходе из храма Элиана подошла к Софи.

– Я хочу поблагодарить вас за то, что вы для нас сделали. У вас замечательная дочь!

Софи улыбнулась.

– Боюсь, в этом нет моей заслуги. Просто иногда случается, что посреди сорной травы вдруг вырастает цветок.

Затем они с Максимилианом откланялись и, извинившись, покинули собравшихся, которые направились в родовой особняк де Мельянов, где уже были накрыты столы.

Хотя стояла зима, в дом нанесли цветов, и всех буквально околдовала эта чудесная атмосфера, полная тонкого очарования мечты и сладкой легкости волшебного полусна.

Ближе к концу торжества, когда гости разбрелись по комнатам, тихо беседуя, потягивая напитки и наслаждаясь дремотным покоем позднего вечера, отец и сын Флери вышли на балкон. Они давно не виделись, и им хотелось поговорить.

Бернар облокотился на перила и смотрел вдаль. Алый туман над крышами зданий, пылающее небо, немые тени стройных башен, потоки багрового света, струящиеся сквозь сетку густо переплетенных ветвей обнаженных деревьев, пурпурные отблески на камнях мостовой – то ли закат мира, то ли сияние радужных надежд, знак, поданный неведомым будущим.

Бернар повернулся к сыну. Он знал, что испытывает юноша, – глубокую, торжественную радость, сознание сбывшихся грез. В этот миг Ролан, наверное, считал, что у него уже есть все, и в то же время ему казалось, будто он способен добиться еще очень многого, – стоит только пожелать.

– Я рад за тебя, Ролан. По-моему, Маргарита хорошая девушка!

– Я думаю, что буду счастлив с нею, как вы были счастливы с мамой, – просто ответил молодой человек.

– Да, – медленно произнес Бернар, – твоя мать – необыкновенная женщина, на свете мало таких. Жаль только, что по вине нас, мужчин, наши подруги должны страдать от одиночества и тревоги!

Они помолчали, потом Ролан промолвил:

– Я хотел сказать вам, отец… Право, не знаю, как вы к этому отнесетесь… Вряд ли я вернусь на военную службу, даже если смогу видеть так же хорошо, как и прежде. Одно дело служить императору Наполеону и совсем другое – Людовику XVIII. У меня появилась мысль уехать на год или два куда-нибудь подальше, к примеру, в Америку. Я учился в закрытом заведении и мало что видел. Возможно, там, вдалеке, среди новых людей, мне будет проще понять, для чего я создан и чему хочу посвятить свою жизнь. Маме я еще не говорил – знаю, она огорчится. Но Маргарита согласна со мной.

Юноша взволнованно ждал, что скажет отец. Бернар положил руку на плечо Ролана. И тот заметил, что в глазах отца блеснула искра облегчения.

– Это разумное решение, сынок. А маму мы сумеем убедить. В конце концов речь идет о твоем будущем. А с нею останутся мальчики, Розали и Адель.

Больше всего на свете Бернар боялся того, что сын почувствует себя лишним, выброшенным из жизни.

«Хотя, – с грустной усмешкой подумал он, – в двадцать лет не так уж сложно выбрать новый путь!»

Когда-то он сам оказался лишенным всего, что имел, но тогда он был еще очень молод и потому не сломился, но теперь…

– Скажите, отец, все еще может вернуться? – в голосе Ролана звучала надежда. – Я слышал, союзники грызутся между собой, как свора голодных псов. Народ и армия недовольны Бурбонами. Я уверен, ненависть к императору, которую пытаются внушить людям, схлынет, как мутная волна, и все вновь увидят истину. Ведь не кто иной, как Наполеон, возвеличил нацию.

– И научил Европу ненавидеть французов, заставил ее трепетать в бессильном гневе, – сказал Поль де Ла Реньер, входя на балкон с бокалом в руках. – Простите, что вмешиваюсь. Позвольте присоединиться к вам.

– Конечно, Поль. Но мне кажется, сейчас этот гнев больше похож на злорадство. А такое чувство – удел слабых и недостойных. Те, кто обливает императора грязью, напоминают мне визжащих обезьян, бросающих камни в раненого льва. Попробовали бы они приблизиться к нему, когда он был здоров и силен! Они не признают его права на ошибки, а сами не сумели бы совершить и тысячной доли того, что сделал он, – не для себя, для блага Франции!

– Наверняка он еще способен взять реванш, – сказал Ролан.

– Возможно. Человек, достигший таких высот, никогда добровольно не спустится вниз. Он будет грезить о вершинах во сне и наяву и успокоится только в объятиях смерти. Но борьба за возвращение может стать очень опасной. Того, кто привык к великим победам, может убить секунда неудачи. Придется собрать все силы…

– А вы бы перешли на сторону Наполеона, Бернар? – поинтересовался Поль.

– Да, без колебаний.

– Но мне кажется, судьба империи предрешена. В этом смысле история не знает исключений. Вспомните Александра Македонского, Карла Великого…

Бернар слегка прищурил темные глаза. Его обветренное лицо рядом с бледным лицом Поля казалось отлитым из светлой бронзы.

– Мне, как и императору, уже за сорок. В таком возрасте человек, разочаровавшийся в том, чему он посвятил всю свою жизнь, подобен камню, летящему в бездну. В этом случае он готов ухватиться за любую иллюзию.

– Я слышал, вас представили к генеральскому званию, Бернар?

– Да, кажется, так.

– Я восхищаюсь тем, чего вы добились в жизни, отец! – пылко произнес Ролан.

Бернар усмехнулся.

– Поверь, сынок, все эти внешние достижения немногого стоят. Гораздо важнее, что у человека внутри. Взять хотя бы твою мать. Сколько ей пришлось пережить, а она сберегла свет души, не утратила способности сопереживать и любить.

В это время на балкон заглянула Розали.

– Дядя Поль, вы обещали посмотреть мою комнату! – застенчиво промолвила она.

– Иду, дорогая, иду! Простите, я покину вас, – сказал Поль и взял девочку за руку.

Бернар с улыбкой проводил их взглядом, а потом обратился к Ролану:

– Ступай к Маргарите, сынок. И вообще, позволь дать совет, – в его глазах промелькнула грусть, – поменьше оставляй ее одну!

А в соседней комнате Элиана обнимала смущенно улыбавшуюся невестку.

– Спасибо тебе, милая! Я давно не чувствовала себя такой счастливой, как в этот день!

Подошла Дезире. Впервые за много времени она выглядела радостной и оживленной. Эмилю удалось устроить среднего сына, Жоржа, на работу в свою мастерскую, и таким образом юноша получил шанс избежать военной службы.

Усталость людей от войны, гнев жен и матерей – вот что помогло ускорить гибель империи. Франция жаждала мира, но это не значило, что ей не нужен был император, открывший стране врата новой жизни. Он провел народ через войны, он же приведет его к миру, к славному миру, не к миру побежденных, – на это надеялись многие из тех, кто принадлежал к наделенной легендарной гордостью, непобедимой нации французов.

Это произошло по прошествии двух месяцев с момента отъезда Ролана и Маргариты в Италию.

Как-то раз днем, когда Элиана занималась с Розали музыкой, в комнату вбежала взволнованная Адель, а за нею – Андре и Морис.

– Ты слышала, мама! Говорят, император Наполеон покинул Эльбу и идет к Парижу! – сообщила девушка. – Часть армии уже перешла на его сторону!

– А Людовик XVIII удрал, сверкая пятками! – воскликнул Андре.

Элиана опустила крышку рояля и встала, оправляя платье. В первую очередь она подумала о Бернаре. Теперь женщина поняла, почему муж приветствовал желание Ролана уехать из страны. Он предвидел возможность последней, решающей схватки двух режимов и боялся, что пылкий юноша, к которому чудом возвращалось потерянное зрение, снова ринется в бой.

– Давайте посмотрим, что там происходит! – вскричал Морис, и мальчики принялись хором уговаривать мать выйти в город.

Уступая их просьбам, Элиана наспех оделась, вместе с дочерью и сыновьями спустилась на улицу и пошла в сторону Вандомской площади, наслаждаясь неповторимым весенним воздухом Парижа – запахом цветов и веянием сырости, ароматом пробуждавшейся жизни.

Людская масса устремлялась в центр города непрерывным бурным потоком. Никто ничего толком не знал; парижане спрашивали друг у друга, правда ли то, о чем говорят. Все были подвержены какому-то магическому ослеплению, судорожному ликованию, точно бежали из темницы навстречу солнцу.

Год назад люди с недоумением созерцали картину вступления в столицу союзных войск, устало и равнодушно пожимая плечами, но постепенно волна недовольства стала нарастать. Допустить, чтобы иноземцы хозяйничали в Париже, – для большинства это было равносильно тому, чтобы позволить постороннему забраться в их собственную душу!

Французам надоели бесконечные войны, единственным виновником развязывания которых многие считали Наполеона, но еще большее возмущение в народе вызвала попытка королевской семьи воцариться на троне и начать восстанавливать прежние порядки. За двадцать лет пребывания в эмиграции, фактически ставшие чужаками, а теперь позорно въехавшие в Париж в обозе иностранных интервентов, Бурбоны немедленно принялись смещать с ведущих государственных постов людей, всенародно прославившихся своими деяниями. Вновь на первом плане оказалась не личная доблесть человека, а его происхождение и связи.

И вот свершилось удивительное: опальный император вернулся в Париж, пройдя через всю Францию без единого выстрела, увлекая за собой армию и народ – даже тех, кого послали его уничтожить.

Иногда человек бывает подобен птице – он предпочтет один раз взлететь к сверкающему солнцу и сгореть в его лучах, чем десятилетиями жалко влачиться по грязной земле.

Но именно теперь, когда Франция желала одного – мира, когда она была готова отказаться от всех претензий на европейское господство, Европа беспощадно навязывала ей войну. Огромная армия союзников двинулась к границам страны, и в июне 1815 года Наполеон, объявленный «врагом человечества», принял решение выступить навстречу противнику.

Предстояло сражение при Ватерлоо – битва не на жизнь, а насмерть, всем вместе – за судьбу Франции и каждому – за свою собственную звезду.

ГЛАВА VII

Элиана с трудом пыталась заснуть. Было уже два часа ночи, взошел месяц, и на улице немного посветлело, хотя это был мертвенный свет, тусклый, как свет лампы в гробнице. И тишина казалась тревожной, внушала страх.

Последние вести с поля боя были неутешительны, и сейчас будущее представлялось ей подобным неподвижной громаде, утонувшей в туманном облаке неизвестности. Возможно, скоро туман исчезнет, и она увидит что-то большое и светлое, или же эта мрачная глыба рухнет, распадется на куски, превратится в пыль, и впереди окажется пустота.

Женщина беспокойно ворочалась в постели. Если ожидание затягивается, в конце концов у человека создается ощущение, будто он ждет свидания с призраком.

Внезапно Элиана услышала шорох колес подъехавшего одинокого экипажа. Она встала с постели, накинула пеньюар, перебросила на грудь заплетенную на ночь толстую и длинную косу, взяла свечу и подошла к дверям.

На лестнице послышались тяжелые спотыкающиеся шаги. Женщина распахнула дверь. Она была уверена в том, что не увидит за нею ничего, в лучшем случае – только тень.

Звук шагов приближался, и вот на пороге возникло что-то черное – человек, с головы до ног закутанный в темную накидку.

Элиана отступила назад. Свеча дрожала в ее руке. В следующую минуту она увидела блеснувшие во мраке глаза незнакомца, потом накидка упала, и женщина тихо вскрикнула, не веря своим глазам: перед нею стоял Бернар.

Он переступил порог, пошатываясь и тяжело дыша, и тут Элиана заметила, что его мундир испачкан в грязи и залит кровью.

– Ты ранен! – воскликнула женщина, увидев, что муж держится рукою за плечо.

– Да, – выдавил Бернар, – но это… это неопасно.

Он сделал несколько шагов по комнате и рухнул в стоявшее поблизости кресло. Элиана смотрела на него, не смея обнять, все еще до конца не поверив в это чудо, но ее душа уже взлетала к небесам в светлой, полной благодарности молитве. Он жив!

Бернар заговорил сбивчиво и торопливо:

– Сражение проиграно. Армия разбита. Это был не бой, а резня. Всеобщее бегство. Это конец.

И замолчал, стараясь отдышаться.

– Я сейчас же пошлю за врачом, – сказала Элиана.

– Не нужно. Перевяжи сама. Поставь воду на огонь.

В это время дверь гостиной приоткрылась, и в комнату заглянула привлеченная шумом заспанная Адель.

– Папа! – радостно воскликнула она, но Элиана вытолкала ее назад, не дав приблизиться к отцу.

– Ему сейчас не до тебя. Ступай к себе. Утром поговорим.

Потом побежала вниз, не зажигая света, чтобы не разбудить остальных домочадцев. Элиана была безумно рада возвращению мужа, и вместе с тем ее не покидала тревога. Женщине показалось, что этот бой отнял у Бернара остатки душевных сил. Что-то окончательно сломалось в нем, его покинуло то самое удивительное мужество, что помогало ему держаться все эти годы, непобедимая жажда жизни иссякла.

Когда она вернулась, Бернар уже расстегнул мундир и наполовину стянул его с плеч. Элиана принялась помогать, стараясь не причинить боли.

– Я сразу поехал домой. Добрался на почтовых. Для меня все войны закончены, больше я уже не смогу посылать мальчишек на смерть. Это конец империи, но ведь конец одного всегда означает начало чего-то другого, правда? Я вернулся навсегда. Теперь я останусь с тобой.

– Все будет хорошо, я уверена в этом, любимый! А сейчас, пожалуйста, не разговаривай, – попросила Элиана, чувствуя, что он совсем обессилел.

Она разорвала на нем сорочку и осторожно обработала рану. Бернар прислонился к спинке кресла и закрыл глаза. Временами он чуть морщился от боли, но не издал ни звука.

Элиана сделала перевязку и наклонилась, чтобы снять с его ног сапоги.

– Не надо, я сам.

Он попытался нагнуться.

– Нет-нет, не двигайся.

– Пожалуйста, принеси рюмку вина и свари кофе покрепче, – попросил Бернар.

Элиана поднялась.

– Сейчас, милый.

– Нет, подожди. – Он взглянул на нее. – Все, что я сказал, правда. Война закончилась. Жаль только Францию и… тех, кто погиб.

– Почему французы не смогли победить? – шепотом спросила Элиана.

Бернар покачал головой.

– Не знаю. «Так было суждено» – ничего другого не приходит мне на ум.

Элиана налила вина и приготовила кофе, но когда вернулась, увидела, что Бернар спит, уронив голову на здоровое плечо. Она неслышно поставила поднос на столик и села рядом. Потом встала и подошла к окну.

Темная масса сомкнувших ветви деревьев, освещенные тусклым светом газоны и клумбы. Уснувший мир – каким он проснется завтра? И все же в этот момент ее душой овладел покой. Казалось, все бури пронеслись, стоны затихли, слезы иссякли. Она уже не верила, что когда-нибудь наступит такое время. Она привыкла смотреть вдаль, туда, где был дым сражений, и ощущать тревогу, и утешаться только надеждой. Война так и не стала для нее частью чего-то обычного. Но теперь, впервые за много лет, впереди ее ждало неведомое спокойствие мирной жизни. Теперь она могла не бояться внезапных потерь, любить без оглядки, строить любые планы! Элиана представляла, как они с Бернаром станут рука об руку бродить по Парижу, осматривать картины в залах Лувра, обедать в маленьких уютных кафе на набережной Сены, ездить на прогулки в Булонский лес. И каждую ночь засыпать, а утром – просыпаться в объятиях друг друга.

«Войнам пришел конец», – так сказал Бернар. И Элиана подумала: как это неестественно для человека – жить в ожидании, когда что-то закончится!

Утром, когда Бернар проснулся, его обступили дети: Элиана не сумела удержать их никакими запретами. Но он так устал и ослаб, что с трудом мог заставить себя улыбаться им и отвечать на вопросы. И еще – женщина это поняла – не желал ни о чем рассказывать. Ему необходимо было прийти в себя.

Элиана знала – превыше всего Бернар желал обрести покой, и в то же время ему предстояло изменить образ жизни, заново научиться чему-то. Она понимала: нелегко расставаться с прошлым, каким бы тяжким оно ни было, навеки проститься с тем, на что ушла половина жизни, ее лучшие годы. Что его ждало – трагическое забвение или новое счастье? Наверное, многое зависело от него самого.

В последующие дни у Бернара поднялась температура, и он был вынужден оставаться в постели. Все члены семьи старательно докучали ему своим вниманием, и он принимал их заботы с какой-то усталой благодарностью. Мальчишки одолевали Бернара расспросами, Адель напекла сливочных пирожных и потчевала отца, а малышка Розали не отходила от него – молча ловила каждое произнесенное им слово и не сводила с его лица задумчивых светлых глаз.

Чуть позже, из разговоров людей на улицах и из газет, Элиана узнала, чем завершилась драма, начавшаяся при Ватерлоо. Не думая о судьбе Франции, а заботясь о собственном спасении, парламент испуганно потребовал повторного отречения императора, и Наполеон дал согласие. Армия и народ все еще были на его стороне, и перед ним стоял выбор: сдать Париж или залить его кровью. И он, всю жизнь признававший только победу, на сей раз выбрал первое. Элиана слышала (хотя, возможно, это были только слухи), что Наполеон просил позволения остаться на службе в армии в качестве генерала, – ему отказали и в этом. С женой и сыном он был разлучен навсегда. Его ждала пожизненная ссылка на остров Святой Елены.

Король Людовик XVIII, взбешенный своим вторичным изгнанием, немедленно вернулся в Париж.

Элиана ни о чем не рассказывала Бернару, да он и не спрашивал. Она чувствовала: сейчас он не в состоянии строить планы на будущее, прошлое все еще цепко держало его в своих руках. Но и о прошлом ему тоже не хотелось думать.

Женщина сидела возле постели мужа и невольно радовалась тому, что видела вокруг. Мягкий чистый воздух лета, облако зелени, пронизанной солнечным светом, синева небес… Адель что-то шила в дальней комнате, весело напевая вполголоса, Розали сидела с книжкой на балконе, мальчики спустились во двор.

Элиана гладила волосы Бернара и слушала его рассказ. Под конец он сказал:

– Уверен, что командование удовлетворит мое прошение об отставке. Знаешь, это так необычно – чувствовать себя свободным! Точно скинут огромный груз и можно куда-то лететь!

И Элиана понимала, что он ощущает себя не окрыленным, а опустошенным, И говорит так, желая ее успокоить.

– Я всегда знал, что величайшее, равно как и единственное счастье для меня – жить с тобою и с детьми! Но получилось так, что я его упустил.

Элиана наклонилась и поцеловала его.

– Но теперь ты с нами. И мы еще можем любить друг друга так долго!

Бернар не успел ответить – внизу раздался необычный, повелительно-требовательный стук в дверь. Женщина встала.

– Я открою.

Она вышла из комнаты, и Бернар проводил взглядом ее фигуру, до сих пор пленявшую взор гибкой грацией движений. Элиана выглядела такой прекрасной и молодой, полной затаенной радости и глубокой любви.

Женщина спустилась вниз и открыла дверь. Перед нею стоял офицер полиции в сопровождении двух солдат. Сначала она не заподозрила ничего плохого.

– Здравствуйте, мадам. Полковник Бернар Флери живет здесь?

– Да. Входите, – растерянно промолвила женщина и сделала шаг назад.

Они без колебаний прошли в гостиную, а затем и в спальню. Элиана поспешила следом.

Когда они вошли в комнату, Бернар уже одевался.

– Помоги мне надеть мундир, – сказал он жене.

Элиана заметила, что его лицо обрело прежнее, решительно-жесткое выражение, а в манерах появились собранность и резкость.

– Зачем ты встал? Ты же болен! – воскликнула она.

– Полковник Флери? – спросил офицер.

– Да, – отвечал Бернар, – он перед вами.

– Вы арестованы по обвинению в нарушении присяги и государственной измене.

Бернар спокойно кивнул.

Элиана изумленно смотрела на них. Происходящее казалось ей нелепым.

– В измене? – повторила она, переводя взгляд с мужа на полицейских. – В какой измене? Этого человека можно по праву считать героем!

Бернар усмехнулся.

– История с легкостью превращает героев в изменников, дорогая.

У Элианы опустились руки.

– Я ничего не понимаю. Это какое-то недоразумение.

– У нас есть документы, мадам, – сказал офицер, – могу показать. Полковник Флери обвиняется в том, что отдал приказ своему полку перейти на сторону врага нации.

– Когда я отдавал этот приказ, то, кажется, был генералом, – заметил Бернар.

– Простите, полковник, командование не признает званий, присвоенных изменником народа.

– Что ж, я не настаиваю, – сказал Бернар и, повернувшись к жене, пояснил: – Власть сменилась, вот в чем дело, милая. Так бывает: сегодня – император, завтра – изгнанник, сегодня – офицер великой армии, завтра – предатель родины. А на вопрос, кто есть кто на самом деле, способно ответить лишь время.

– Но это же нелепо! – снова воскликнула Элиана. – Неужели никто этого не понимает!

Офицер отвел взгляд.

– Мы выполняем приказ, мадам.

Бернар приблизился к Элиане, и она сразу вспомнила сцену своего прощания с отцом.

– Думаю, мы скоро увидимся, дорогая. Тебе наверняка позволят навестить меня до суда или… после. – Он помедлил, потом негромко произнес: – Я не стану прощаться с детьми. Не говори им ничего… пока. Хорошо?

Элиана кивнула.

Бернар не обнял ее, не поцеловал. Выражение его лица было очень мрачным, но во взгляде пылал какой-то странный огонь.

Не удержавшись, Элиана обратилась к офицеру:

– Совершая такое, нынешняя власть покрывает себя позором. Люди ей этого не простят. Они верят императору и ценят подвиги его армии.

– Люди? Вы говорите о народе? Что ж, везде и во все времена народ любил и будет любить своих палачей. А вы, значит, бонапартистка, мадам?

– Нет, я не бонапартистка и не роялистка, я просто человек. И я умею отличать праведные деяния от неправедных.

Офицер остановился на пороге.

– А это не ваши мальчики там внизу, мадам? На вашем месте, имея таких сыновей, я бы радовался, что все закончилось!

Возразить было нечего. И все-таки она сказала:

– Да, но мой муж! В чем он виноват? В том, что двадцать лет подряд защищал и прославлял Францию? В том, что не предал того, под чьим командованием служил все эти годы? И вы смеете называть его изменником родины?!

Когда офицеры ушли, стуча сапогами, Элиана вернулась в гостиную. Она ничего не понимала. В девяносто третьем году вся жизнь казалась изменившейся, вывернутой наизнанку, но сейчас было иначе. Внешне все осталось прежним. Так же светило солнце, щебетали птицы, по улицам спешили мирные парижане, слышались разговоры и смех. Ни крови, ни криков, ни стрельбы. Наверное, многие люди даже не знали, что император свергнут и империя пала. По крайней мере, так казалось Элиане.

В комнату быстрым шагом вошла Адель.

– Что случилось, мама? Я выглянула в окно и увидела папу. Куда он пошел?

– Он не пошел, его повели.

И тут же снизу прибежали мальчики.

– Мама… – взволнованно начал Андре, но Адель остановила его:

– Подожди! Куда повели? В чем дело?

– Это вас не касается, – только и сумела сказать Элиана.

– Как это не касается?! Хватит считать нас детьми! Рассказывай! – потребовала дочь.

Женщина обвела взглядом всех троих. Она вдруг заметила, что лицо Адели утратило детскую пухлость и взгляд ее изменился. Прозрачные глаза дочери под тонкими вразлет бровями светились пониманием, и женщина осознала, что легкомысленная, чуть взбалмошная и в то же время наивно-простодушная девочка повзрослела. Ну да, ведь Адели уже семнадцать; чуть больше было ей, Элиане де Мельян, когда ее близкие один за другим сгорели в пламени Революции.

А пятнадцатилетний Андре, порывистый, гордый, так пронзительно смотрит на нее своими непроницаемо-черными глазами! Вылитый Бернар!

– Если отца арестовали, то мы должны его освободить! – воскликнул Морис. Все это еще казалось ему игрой, опасной, но все-таки игрой. Длинноногий, тоненький, с широко распахнутыми карими глазами он напоминал Элиане испуганного олененка.

Женщина не знала, как лучше объяснить детям, что произошло. Опять она испытывала этот непередаваемо тяжкий гнет, гнет жестокой несправедливости!

– Отца отпустят, – убежденно произнесла она, – я в это верю. Иначе просто невозможно.

Элиана опустила голову, изо всех сил стараясь не заплакать.

– Мы можем что-нибудь сделать, мама? – спросила Адель, беря ее ледяные руки в свои, теплые и нежные.

– Нет. Сейчас – нет. Пока остается только ждать.

Со временем Элиана поняла: положение Бернара намного серьезнее, чем она думала. Префектура полиции составила списки тех, кто каким-либо образом содействовал вторичному воцарению Наполеона, – в них вошли имена высших офицеров, министров и частных лиц.

Некоторых из них, например, маршала Нея, легендарную личность, любимца всей армии, официально приговорили к расстрелу, других убили без суда, третьи успели бежать за границу.

Элиане долго не удавалось добиться свидания с мужем, но наконец ей позволили увидеться с ним, в тот день, когда состоялся суд.

Она спустилась вниз по крутым скользким ступеням вслед за охранником и очутилась в маленькой комнате с земляным полом и забранным решеткой окном.

Женщина огляделась. Слишком холодно, слишком много камня! Эти стены задерживают тепло, эти окна не пропускают свет. В таких случаях внутреннее пространство словно бы начинает поглощать человека, вытягивает из него силы, охлаждает жар его крови, вселяет в сердце страх.

Когда привели Бернара, Элиана бросилась к нему, обхватила ладонями его лицо и жадно, неудержимо смотрела на мужа сквозь пелену слез.

– Бернар!

– Элиана!

Несколько мгновений они стояли, не двигаясь, прижавшись друг к другу всем телом. Потом женщина, с трудом отстранившись, произнесла:

– Как ты себя чувствуешь? Плечо болит? Она боялась спросить о главном.

– Не особенно. Пустяки. Дорогая! – Бернар смотрел ей в глаза. – У нас не так уж много времени… Постарайся спокойно выслушать то, что я скажу.

Элиана кивнула, облизнув сухие губы.

– Да, конечно. Говори.

– Меня приговорили к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение через неделю. Помилование исключено.

Женщина почувствовала боль в висках и легкое головокружение. Она прислонилась к стене.

– Но почему?! Неужели такое возможно! Бернар, как всегда, старался держаться спокойно.

– К сожалению, да. Признаться, я это предвидел.

– Зачем же ты вернулся?! Надо было бежать!

Его губы искривила усмешка.

– Спасаться бегством? Как настоящий изменник или предатель? Такое было возможно в девяносто третьем, но не сейчас. Только вот дети… – Тут голос Бернара дрогнул, а суровые черты его лица исказила боль. – Для них было бы лучше, если б я погиб при Ватерлоо.

Элиана произнесла, пытаясь преодолеть душевный гнет и леденящее чувство страха:

– Дети прекрасно знают, какой у них отец. Бернар покачал головой.

– Не в этом дело. Просто теперь на них будут смотреть как на детей преступника.

– Неправда. Все более или менее здравомыслящие люди понимают, что такие доблестные офицеры, как ты, стали безвинными жертвами государственного переворота.

– И все-таки я виноват, Элиана! Виноват перед тобой. Не знаю, как получилось, что я не подумал о тебе. Бог с ним с императором, с Францией, с честью и долгом! Но вот ты…

– Пожалуйста, не надо так говорить! Если б ты поступил по-другому, то терзался бы не меньше, чем сейчас.

Бернар помолчал. Потом промолвил:

– Не уверен, назначат ли тебе пенсию. Если придется туго, воспользуйся процентами с той суммы, что положена на имя Розали. Мальчики должны получить хорошее образование. И, пожалуйста, не сообщай ничего Ролану. Напишешь позже. Скажи, я так просил. Кстати, от него есть известия?

– Да. Пока за него пишет Маргарита. Они очень довольны путешествием. И, конечно, счастливы вместе. – И внезапно не выдержала: – Ради Бога, Бернар, не говори со мной так, будто все кончено! Вспомни Люксембургскую тюрьму! Ты же сумел спастись!

Он улыбнулся.

– Тогда, двадцать лет назад, я был так молод! Ведь чудеса случаются, когда в них веришь! Все изменилось, Элиана. Я уже не тот, давно не тот. И бежать отсюда нельзя: всюду охранники и решетки. И меня никуда не поведут, расстреляют прямо на тюремном дворе. Элиана! – Он порывисто прижал ее к себе. – Ты подарила мне столько счастья! Воспитала наших детей! Мне жаль оставлять тебя одну! Я думал, хотя бы теперь, после стольких лет коротких встреч и долгих разлук, мы наконец будем вместе, но получилось иначе. Знаю, тебе было нелегко со мной. Случалось, я причинял тебе боль… Прости, если можешь, любимая!

Внезапно Элиана почувствовала: что-то в ее душе затвердело. Женщина знала, что не заплачет, – ни сейчас, ни в последующие дни. Настало время думать, а не плакать, действовать, а не скорбеть. Уверенность и сила – вот что ей понадобится теперь.

– Я еще приду к тебе, дорогой.

– Если разрешат.

– Я добьюсь свидания.

Вскоре пришел охранник, и супруги простились. Элиану не удивило это, казалось бы, несвойственное Бернару смирение перед своей участью и готовность покориться судьбе. Слишком много видел он смерти! Ведь тогда, в девяносто третьем, она тоже ни во что не верила.

Женщина вышла на улицу. Адель поджидала ее на противоположной стороне. Она нетерпеливо ходила взад-вперед, и ветер раздувал подол ее скромного мериносового платья. Было пасмурно, над Парижем клубились густые темные облака, а по пока еще сухой земле мчались подхваченные вихрем листья и пыль.

Элиана быстро перебежала через дорогу и тут же встретила вопросительно-тревожный взгляд дочери. Младших детей удалось уговорить остаться дома, но Адель не желала ничего слушать и поехала с матерью.

Женщина смотрела на свою дочь, на ее нежное лицо, обрамленное серой бархатной шляпкой с завязанными под подбородком голубыми лентами. В семье считалось, что девушка похожа на мать; отчасти так оно и было, но… Эти светло-каштановые волосы, бирюзовые глаза, классически правильные черты лица…

Максимилиан! Максимилиан со своими связями, могущественный, всесильный, вот кто наверняка сумеет ей помочь!

Элиана сжала руку Адели.

– Скорее! Мы едем на улицу Гренель!

– Но зачем?

– К моему… к моему знакомому. Идем, дорогая, я все расскажу по дороге.

Элиане далеко не сразу удалось попасть в здание министерства, а затем они с Аделью более получаса ожидали в эффектно обставленной приемной.

Наконец женщине позволили войти в огромный кабинет со светлым паркетом, темно-красным ковром и такого же цвета бархатными портьерами. Она огляделась. Всюду полированное дерево, позолота, неяркие тона – благородство и изысканная строгость. Элиана заметила, что золотых пчел империи сменили геральдические лилии: другое правительство – другая символика.

Максимилиан поднялся ей навстречу из-за тяжелого стола с массивной чернильницей и кипой бумаг.

– Элиана! Не верю своим глазам! Счастлив видеть тебя снова! Входи же!

Несколько ошеломленная его многословностью, она сделала шаг вперед.

Максимилиан улыбался: ставшая привычной сдержанность дипломата растаяла, как лед в пламени костра, стоило ему взглянуть на Элиану.

Он, как всегда, был элегантно одет – в черный английского покроя сюртук с бархатным воротником, обшитый шелковым кантом, и белый галстук.

Пока он усаживал Элиану в мягкое кресло, чуть высокомерная отрешенность в его похожих на светлые зеркала глазах сменилась выражением удивления и искренней радости.

– Признаться, не надеялась застать тебя здесь, – сказала женщина.

– Я еще не подал в отставку: остались кое-какие дела. Хотя, думаю, мое время прошло. Наверняка вскоре назначат новое министерство.

– Но ты, возможно, сумеешь удержаться на своем посту?

– Вряд ли я стану стремиться к этому. Лучше отправлюсь в качестве посланника в одну из европейских стран, отстаивать интересы Франции, а если не получится, уединюсь в своем поместье и начну писать мемуары. – Он улыбнулся. – Не такая уж плохая мысль, верно?

– Да, – промолвила Элиана, понимая, что на самом деле ему вовсе не весело. – А как дела у Софи?

– Софи уехала в Австрию. Она нашла себя на дипломатическом поприще. Впрочем, надеюсь, в личной жизни ей тоже в конце концов повезет, ведь она еще совсем не старая, привлекательная женщина. Я ее не осуждаю. К сожалению, мне не удалось дать ей то, к чему она стремилась. А как твой сын и Маргарита? Они еще не вернулись?

– Нет, они решили попытать счастья в чужих краях. Наверное, поедут в Америку.

Глаза Максимилиана внезапно сверкнули живым огнем.

– Как мы с тобою, помнишь? Давно это было…

Когда он увидел выражение лица Элианы, улыбка сбежала с его лица.

– Что случилось? Я что-то не так сказал? Возможно, я не имел права напоминать…

– Нет-нет, не в этом дело. Прости, я должна объяснить, зачем пришла.

– Да, конечно, я слушаю, – немного растерянно отвечал Максимилиан.

– Я хочу попросить у тебя помощи. Бернар осужден за измену – он отдал приказ своему полку перейти на сторону императора. Его приговорили к расстрелу. Это должно случиться через неделю. Пожалуйста, помоги!

– Боже мой! Как ужасно, Элиана! Не ожидал, что это коснется твоей семьи! – Он встал, подошел к ней, положил руки на ее плечи. Потом отстранился и снова сел за стол. Женщина заметила, как помрачнело его лицо. – Не знаю, как тебе и сказать… Я сделал бы все, что в моих силах, но… Постой, что ты имеешь в виду? Помилование? Отсрочку казни?

– Что угодно. Ты занимаешь высокий пост, у тебя множество связей в самых различных кругах!

Она смотрела на него своими прекрасными золотисто-карими, такими беспомощными глазами, смотрела, как тогда, в восемьдесят девятом, когда была уверена в том, что он может все.

Максимилиан покачал головой.

– Не знаю, поверишь ли ты мне. Дело в том, что подобными вещами занимается совсем другое ведомство, к которому я не имею никакого отношения. Если б я узнал обо всем раньше, то, возможно, сумел бы сделать так, чтобы имя твоего супруга не попало в эти проклятые списки, или помог бы ему своевременно уехать из страны. О помиловании хлопотать уже поздно, да и вряд ли от этого была бы какая-то польза. Если расстреляли даже Нея, убили маршала Брюна, генерала Рамеля! А за них вступались куда более влиятельные лица! Меня же никто и слушать не станет! Побег? Как устроить побег? Кто согласится рисковать своей жизнью даже за очень большие деньги? Я не представляю, к кому можно было бы обратиться…

Элиана молчала. Она чувствовала, что проваливается в бездонную пропасть. Сейчас у нее из рук выскальзывала последняя соломинка.

– Ты полагаешь, я боюсь за себя? – тихо спросил Максимилиан.

Элиана с трудом собралась с силами.

– Нет. Я тебе верю. Если сможешь, сделай нам документы – пропуск, паспорта. Об остальном я позабочусь сама.

Максимилиан внимательно смотрел на нее.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – с надрывом произнесла Элиана. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ее пальцы вцепились в резные подлокотники. – Пожалуйста, не говори ничего, иначе я… Да, я безумна! Какой родилась, такой и умру.

– Ну что ты, Элиана! Куда ты… то есть вы собираетесь поехать?

Она ответила самым обычным, разве что слишком ровным голосом:

– На Корсику. Только там мы и можем спастись.

– На Корсику? Не сказал бы, что это такое уж безопасное место. Лучше отправиться куда-нибудь за границу.

– Я говорю о душевном спасении. Максимилиан сделал паузу, потом промолвил:

– Прости, Элиана. Я давно хотел спросить: Бернар в самом деле отец Ролана? Он – тот человек, что спас тебя в девяносто третьем?

– Да, это так. Тогда он чудом остался жив. А потом мы снова встретились.

– Невероятно! – задумчиво произнес Максимилиан. – Какая удивительная судьба! А почему именно Корсика?

– Предки Бернара по материнской линии – корсиканцы.

– Вот оно что! Соотечественники императора… К какому сроку приготовить документы?

– Через неделю. Детям не нужно, только мне, Бернару и Адели. Ведь она уже взрослая.

– Расскажи мне о ней, – попросил Максимилиан.

– Боюсь, сейчас не самый подходящий момент, Макс.

– Да, наверное. – Его взгляд потух, и, заметив это, Элиана подумала: возможно, она слишком сурова с ним?

– Адель здесь. Она ждет меня в приемной, – сказала женщина.

Максимилиан изменился в лице.

– Вот как? Может быть, вы согласитесь выпить со мной кофе? – Он улыбнулся своей прежней очаровательной и в то же время – куда более грустной улыбкой. – Я буду благодарен тебе за это до конца жизни.

– Хорошо. Я ее позову. Правда, она сильно расстроена из-за отца.

– Понимаю.

Женщина поднялась и пошла к дверям. Максимилиан проводил ее взглядом. Все та же чуткая, гордая Элиана! Несмотря на груз прожитых лет и все невзгоды, что выпали на ее долю, ее глаза до сих пор сияют приглушенным, завораживающим душу светом, напоминающим свет луны в ночи, маяка в тумане, свечи в хижине усталого бедняка.

«Это случилось в нашей жизни – часто говорим мы себе, – подумал он – Но беда не в том, что что-то случается, а в том, что все происходит или слишком рано, или слишком поздно. Совпадение желаемого и действительного – вот то редкое счастье, что выпадает лишь на долю избранных, а остальные… Они бессильно глядят на небо, точно пытаясь притянуть будущее, соединить его со своими мечтами и обратить в явь, или окунаются в прошлое, оживить которое не проще, чем картинку на глянцевой открытке. Да, но зато оно живо в дорогих душе и ранящих сердце воспоминаниях!»

Вошла девушка. Максимилиану почудилось, что она изменилась с тех пор, как он видел ее в последний раз. Стала стройнее и выше и как-то утонченнее. А какого чудесного голубовато-серого оттенка у нее глаза! И еще – удивительное лицо, на котором отражается все, что она чувствует и переживает.

Максимилиан предложил Адели сесть. Элиана заняла прежнее место, и вскоре молчаливый лакей бесшумно внес серебряный кофейник, фарфоровые чашки, блюдце с облитыми шоколадной глазурью пирожными, расставил все это на столике с мраморной крышкой и так же неслышно удалился.

– Ты помнишь господина Монлозье, дорогая? – спросила Элиана.

– Да, конечно, – отвечала девушка, поворачиваясь к нему, и Максимилиан завороженно ловил ослепительный свет ее взгляда.

Разговаривая с Аделью, он, казалось, ожил – Элиана это заметила. В глазах Максимилиана появились выразительность, блеск и особая трогательно-мечтательная печаль. Таким она его и любила когда-то.

Женщина не могла долго задерживаться и вскоре стала прощаться. Адель вышла первой, а Элиана остановилась на пороге.

– Куда прислать документы? – спросил Максимилиан. – К тебе домой?

– Нет. Наверное, это опасно? Лучше к какому-нибудь верному человеку, которого мы оба знаем. К Полю де Ла Реньеру. Он согласится помочь.

– Хорошо. Удачи тебе, Элиана!

– Спасибо. – Женщина крепко пожала его руку. – Она мне понадобится. Прощай.

– Неужели мы больше не увидимся?

– Кто знает!

И он прошептал, не выпуская ее пальцев:

– Я всегда буду ждать тебя, Элиана. Пожалуйста, помни: ты и… твоя дочь для меня – самые дорогие гости.

ГЛАВА VIII

Элиана шла по улице Монпасье, мимо светящихся яркими огнями кофеен в сторону Пале-Рояля. На ней была длинная, почти до пят черная накидка с капюшоном, наполовину скрывавшим лицо. Ей вдруг захотелось немного побродить, собраться с мыслями и заодно – попрощаться с Парижем. Потом на это, возможно, уже не хватит времени.

Париж, ее Париж, он был с нею все эти годы, и она была с ним!

Пантеон – усыпальница великих людей Франции, расположенный на высоком берегу красавицы Сены, Дом Инвалидов со сверкающим, как солнце, позолоченным куполом, чудесные готические церкви, ряды великолепных классических особняков, сады и парки, прохладные, тенистые, густые, напоминающие прибежище сказочных нимф, Булонский лес с широкими аллеями и искусственными озерами – всего и не перечислишь!

О Париж! Для нее он был и навсегда останется центром Вселенной, столицей царствия земного, приютом спасения.

Элиана думала о том, что самые страшные времена для Франции, должно быть, все-таки миновали. Сейчас нет ни гильотин на площадях, ни озверелых толп борцов за новую жизнь, ни чувства безысходности в душе, ни отчаяния в сердце.

Она видела мелькание офицерских мундиров, блеск нарядов знатных дам, слышала смех оживленно беседующих студентов и призывные выкрики девиц легкого поведения, чьи плечи и груди были едва прикрыты полупрозрачными шарфами, ощущала запах духов и аромат цветов, и ей казалось, что история слишком быстро перевернула одну из своих страниц. Однако женщина была уверена в том, что эти удивительные события найдут отклик в сердцах множества последующих поколений.

Что ж, главное, чтобы нигде и никогда не повторился девяносто третий год; ведь эта жестокость человеческих сердец, глухое равнодушие к чужой боли, стремление жертвовать малым – самым прекрасным и дорогим, во имя большого – призрачного и бездушного, да и все последующие войны – наследие проклятой Революции.

Все эти дни она почти не ела и не спала, пытаясь отыскать какой-нибудь выход. Да, наверное, Бернар был прав: пора чудес прошла. Сейчас она уже не могла мыслить так, как в молодости, придумать что-нибудь дерзкое, оригинальное, необыкновенное, что в то же время удалось бы воплотить в реальность. Ни Дезире, ни Эмиль, ни их сыновья, ни Поль, ни Адель не сумели ей помочь. Морис и Андре фантазировали вовсю, но это были только фантазии.

Но под конец, когда уже почти не осталось времени для размышлений, Андре вдруг сказал:

– Если б кто-то из нас переоделся охранником и вывел отца из тюрьмы!

Услышав эту фразу, Элиана задумалась. Когда через несколько минут она изложила собравшимся свой план, все сошлись во мнении, что он напоминает детскую выдумку. Однако женщина настаивала: в конце концов иного выхода никто так и не сумел найти! Пусть неправдоподобно, нелепо, но все-таки это шанс!

Элиана передала Дезире письмо, которое та должна была отвезти Максимилиану де Месмею, и отправила к ней мальчиков. Поль попросил разрешения взять к себе Розали.

– Ты же знаешь, Элиана, – сказал он, – мы с Розали большие друзья. Пусть девочка поживет у меня. Я обещаю хорошо заботиться о ней.

Женщина согласилась. Глядя на Поля, она почему-то сразу вспомнила глаза Максимилиана, когда он смотрел на Адель.

…Элиана быстро шла по улице, мысленно посылая городу, который помог ей выстоять в трудные времена, был утешителем ее сердца и оплотом души, последний привет. Она сравнивала эти минуты с моментом, когда человек любуется бабочкой, усевшейся на цветок, – чем-то удивительным, легким, неповторимым, на секунду ворвавшимся в жизнь, чтобы затем вновь исчезнуть. Ведь если ей не удастся освободить Бернара, она никогда уже не сможет смотреть на мир тем взглядом, каким еще способна смотреть сейчас.

И вот она очутилась в мрачном каменном коридоре, ведущем к камере, где содержался Бернар. Ее сопровождал молчаливый охранник.

Элиана обратила внимание, что в проходе было довольно темно. Сколько времени понадобится, чтобы покрыть расстояние от одного конца коридора до другого? Не более трех минут. Только бы надзирателю не пришло в голову заговорить на обратном пути!

Охранник подвел женщину к решетке.

– Вы можете поговорить с осужденным, мадам.

– Мне нельзя войти внутрь? – спросила Элиана, поворачиваясь к нему и устремляя на него полный изумления, упрека и скорби взгляд своих больших карих глаз. Неужели вы мне в этом откажете? Мне и человеку, отдавшему полжизни делу служения Франции!

Женщина постаралась произнести последние слова как можно тверже. Она ощущала невероятное напряжение.

Казалось, все ее существо состояло из одних только голых нервов.

– Если вы боитесь, что я принесла что-то острое, можете меня обыскать.

– В любом случае отсюда нельзя бежать, мадам. Хорошо, пройдите внутрь. В вашем распоряжении четверть часа.

Пока он запирал дверь, Элиана сказала:

– Не могли бы вы оставить нас одних?

Охранник что-то буркнул в ответ, но когда женщина вошла в камеру, удалился за поворот.

Бернар молча ждал по ту сторону решетки. Взглянув на него, Элиана поняла: он многое передумал за эти дни и внутренне подготовился к тому, что его ждет.

Он спокойно приблизился к ней и положил руки на ее плечи.

– Элиана!

И… вдруг ему показалось, что он видит ее прежней. Затаенная страсть в соединении с искрой романтической мечтательности во взгляде, грациозная порывистость движений… Да, верно, в ее глазах не слезы, там… словно пляшут отблески пламени факела, освещавшего каменный коридор. Что это с ней?!

– Подожди. У нас еще будет время поговорить. А сейчас раздевайся!

Она рванула его за одежду.

Бернар изумленно смотрел на нее. Его губы тронула неуверенная улыбка.

– Что ты задумала?

Он увидел очень близко ее глаза, коралловые губы… Элиана молча откинула капюшон – ее белокурые волосы были повязаны черным платком; потом расстегнула накидку, сбросила с плеч и, быстро оглянувшись, рывком сняла с себя платье. Взор Бернара обжег перламутровый блеск ее тела – как непривычно было видеть его здесь, среди холодных решеток и мрачных каменных стен!

Но, к своему великому сожалению и испугу, Элиана не заметила во взгляде мужа ответного огня. Он не проникся ее чувствами, не разделял ее надежд. Перед нею стоял не отважный порывистый юноша, а человек, придавленный реальностью, потерявший способность сражаться с судьбой.

– Ну же! – умоляюще прошептала она.

Бернар отступил, качая головой. Его взор был полон настороженности и печали, и Элиане почудилось, будто муж смотрит на нее откуда-то издалека. Он улыбнулся какой-то странной бессильной улыбкой.

– Я не сделаю этого, любовь моя!

– Почему?

– Потому что это безумство, и потом… если мне даже удастся выйти отсюда, ты-то останешься здесь!

– Я не государственный преступник, а всего лишь слабая женщина. Рано или поздно меня отпустят на свободу.

– Нет, я не могу.

Элиана застыла, прижав платье к груди. Внутри нее находилось что-то похожее не готовую лопнуть, замершую в последнем стоне струну, и женщине показалось: в следующий момент это что-то, натянутое до предела, порвется, и тогда она упадет замертво, сраженная отчаянием, сознанием наступившего конца, конца всех надежд.

– Да очнись же, Бернар! Ты хочешь уничтожить все, чем я живу! Знай, если ты откажешься сделать то, о чем я прошу, и… и умрешь, я никогда тебе этого не прощу! Я еще молода, я желаю радоваться жизни, любить, я не заслужила того, чтобы коротать оставшиеся годы в одиночестве и душевной пустоте!

Она говорила гневно и страстно, так, словно он только что оскорбил ее веру во что-то чистое и святое.

Она не давала ему медлить, подгоняла его, дрожа от нетерпения, пока он облачался в ее одежду. И вот наконец он был готов.

– Неважная из меня получилась дама!

Услышав это, Элиана облегченно перевела дыхание. Слава Богу – перед нею был прежний Бернар!

– Молчи! Закрой лицо руками, будто плачешь, согни плечи! Вот так. Послушай! Поезжай к Полю, Адель ждет тебя там. У нее документы для вас двоих, и она объяснит, что делать. Отправляйтесь в путь. А я с мальчиками и Розали приеду позднее.

Она хотела еще что-то сказать, но послышались шаги охранника.

Элиана метнулась к стоявшей в темном углу кровати и села на нее, повернувшись так, чтобы не было видно лица.

– Ваше время истекло, мадам, – мрачно произнес охранник и, не глядя на Бернара, принялся открывать дверь.

Ожидая, пока пройдет эта бесконечно долгая, томительная минута, женщина думала о том, что ничего у них не получится. Когда охранник поведет Бернара по коридору, то неминуемо заподозрит неладное. Пусть фигура скрыта широкой и длинной накидкой, но походка, рост…

Внезапно вдалеке раздались какие-то звуки, стук чего-то тяжелого, грохот решеток.

Выпуская Бернара из камеры, охранник крикнул кому-то в конце коридора:

– Эй, сержант! Откройте дверь этой даме! Я пойду посмотрю, что там стряслось. Да, и велите солдатам проводить ее за ворота.

У Элианы радостно подпрыгнуло сердце.

Бернар пошел по коридору – к счастью, не слишком медленно и не слишком быстро. У Элианы мелькнула мысль о том, что, возможно, когда-нибудь они здорово посмеются над тем, что происходит сегодня, но она тут же испуганно запретила себе радоваться раньше времени.

Женщина замерла, считая минуты. Никто не возвращался, кругом стояла мертвая тишина.

Элиана легла на кровать и закрыла глаза. Ее вдруг охватило непостижимое, беспредельное спокойствие. И вместе с тем она явственно ощущала, как в ее груди трепещет что-то горячее и живое.

Часа через два послышался лязг отодвигаемого засова.

Элиана повернулась к решетке, потом села. Увидев женское лицо, охранник оторопел.

– А что вы здесь делаете, мадам? – изумленно произнес он первое, что пришло на ум.

Вместо ответа Элиана широко улыбнулась ему и тут же почувствовала, что вот-вот заплачет.

В этот момент дверь в будущее приоткрылась, и она снова увидела свет.

Бернар и Адель ехали в дилижансе мимо мрачных лесистых склонов холмов в навевающем дремоту безмолвии ночи, под небом, огни звезд которого казались живыми, и временами им обоим чудилось, будто они покинули не только Париж, но и всю грешную землю, и мчатся вслед гуляющим в вечности призракам неутоленных желаний, неизведанного счастья и обманчивых снов.

Бернар не двигался и молча, не отрываясь, смотрел и смотрел в темноту. Адель слегка поежилась – ей было немного грустно и страшновато, потом нерешительно дотронулась до его руки.

– Вы думаете о маме, отец?

Бернар обернулся со слегка виноватым видом, и девушка заметила, что его взгляд потеплел.

– Прости меня, дочка. Я и правда немного задумался. Давай о чем-нибудь поговорим – так дорога пройдет быстрее.

– Я уверена, все кончится хорошо, – сказала Адель. – Мама очень сильная, я знаю. Она способна выдержать любые испытания.

– Нет, – возразил Бернар, – это не так. Просто жизнь вынуждала ее казаться стойкой, вечно существовать на пределе сил. Вот это меня и гнетет. К сожалению, она слишком долго прожила в ожидании счастья. Ведь твоя мать – одна из красивейших женщин Парижа! Она не заслужила того, что ей пришлось вынести. Она должна была жить во дворце, ездить на балы, покупать себе наряды, развлекаться, принимать поклонение мужчин. А вместо этого – бесконечные потери, нужда, разочарования, борьба, а потом – постоянные заботы и тревоги. Ты же знаешь, я почти не жил дома, и она вынуждена была со всем справляться сама. Мало что видела, не выезжала в свет.

– Но мне кажется, мама никогда не имела желания завоевать место в нынешнем обществе.

– Отчасти ты права, Адель. Когда я возвращался из очередного похода, мы старались как можно больше времени провести наедине друг с другом. Жизнь лишила нас честолюбия, мы слишком рано поняли, что есть главное в человеческой судьбе. Мы никогда не стремились возвыситься, добиться превосходства над другими людьми. Мне пришлось много воевать, но я ни минуты не был счастлив на войне. Чувство внутренней свободы, просветления, блаженства я испытывал лишь в короткие периоды мирной жизни.

– Значит, вы все-таки были счастливы?

Бернар улыбнулся.

– Да, был и… надеюсь, еще буду.

– Мне тоже хочется полюбить! – прошептала Адель со страстной тоскою во взоре. – Иногда это желание затмевает мне разум, внушает печаль, такую сильную, что я теряю способность радоваться жизни. Но я не знаю, что такое любовь!

– Когда она придет, ты поймешь, – ответил Бернар. – Хотя, наверное, каждый переживает это по-разному. Для меня настоящая любовь та, что рождается с первого взгляда, который красноречивее всяких слов, когда люди сразу же узнают друг друга, когда сердца наполняются странным теплом, когда облик людей незаметно меняется, становится все более совершенным, словно бы озаряется изнутри удивительным ярким огнем, который влюбленные отныне носят в себе и который гаснет лишь со смертью их чувства, а иногда, если дарует Бог, только тогда, когда навеки закроются глаза каждого из двоих. Именно такое чувство я всегда испытывал к твоей маме, Адель. Иногда мне кажется, что в моей жизни реально существовали лишь те минуты, когда она находилась рядом со мной. Тогда время как будто останавливалось, и я жил этими мгновениями…

– Я уверена, мама чувствовала то же самое! Она часто говорила о вас, отец, и всегда только хорошее.

– Знаю, дочка. Даже тем, что меня так любят мои дети, я обязан Элиане, – сказал Бернар, а потом прибавил: – Оставь свои переживания, ты еще очень молода! Я надеюсь, ты будешь счастлива!

Девушка засмеялась.

– Если б я знала, что нужно для того, чтобы стать счастливой!

И Бернар серьезно отвечал:

– Светлую душу. Веру в свои силы. Право выбора. И еще необходимо, чтобы рядом с тобою был кто-то, способный помочь, просто так, без малейшей корысти, по зову своего сердца.

Когда они остановились на заставе и вышли, чтобы предъявить пропуск и паспорта, Адель, видя, что отец заметно нервничает, принялась мило болтать и кокетничать с молодыми офицерами. А Бернар молча смотрел вдаль – туда, где осталась та, в которую он так верил, которую так любил.

Приблизительно через месяц после случившегося двое мужчин вели разговор в одном из кабинетов префектуры Парижа.

Оба были люди не маленькие: заместитель префекта и высокопоставленный чиновник министерства внешних сношений Франции.

– Давайте посмотрим на происходящее с чисто человеческой точки зрения, – говорил посетитель, чья внушительная осанка и полные холодного достоинства манеры неизменно производили на собеседников неотразимое впечатление. – С кем мы имеем дело. С закоренелыми преступниками? Нет. С человеком благородного происхождения, потомственным дворянином, который не сумел в одночасье отказаться от того, во что так долго верил. Для него это было бы равносильно предательству. Он более пятнадцати лет воевал под флагом империи и, ведомый долгом, прошел полмира, а в награду ему выпала участь погибнуть от руки соотечественников. И с женщиной, которая поступила согласно законам, продиктованным ей любящим сердцем. Если подобной казнью вы хотели кого-либо запугать, то в сложившихся обстоятельствах в ваших же интересах поскорее замять это дело.

– Вы слишком хорошо осведомлены о подробностях данной истории, господин Монлозье! – с явным неудовольствием произнес заместитель префекта. – Вы случайно не оказывали какого-либо содействия в этом деле?

Ледяная улыбка посетителя вмиг отрезвила его.

– Полагаю, такие вещи не приличествуют моему рангу. Однако могу признаться: я состою в отдаленном родстве с этой дамой. Моя падчерица замужем за ее сыном.

– Простите, господин Монлозье. Я не хотел вас оскорбить. Обещаю сделать все, что в моих силах.

Тот важно кивнул и в следующую минуту положил на стол длинный узкий конверт.

– Прошу вас. По-моему, такая форма благодарности в наше время является общепринятой в кругу воспитанных людей.

Хозяин кабинета не заметил или сделал вид, что не заметил иронии, прозвучавшей в словах посетителя. В конце концов, как он считал, подобная услуга и в самом деле недешево стоит.

Они пожали друг другу руки.

– Случалось, интересы наших ведомств пересекались, но мы никогда не мешали друг другу.

Заместитель префекта ответил почтительным поклоном.

– Совершенно верно. Продолжим сотрудничать в том же духе!

– Что ж, прощайте!

– Всего вам хорошего, господин Монлозье.

После двух месяцев заключения Элиана наконец вышла из тюрьмы на свободу.

Она была слишком бледна и имела утомленный вид: все эти испытания дались ей нелегко.

В Париже стояла пасмурная погода: затянутое печальными тучами небо, холодный дождь. И женщина почему-то представила, что сейчас происходит на берегу океана: вздыбленный прибой, шумные волны которого поливают гранит огромных серых глыб, угрожающе накатывает на изрядно подмытый берег, вдали торчат обглоданные волнами утесы, и все вокруг, даже сам воздух, имеет цвет дождя или белесого тумана и источает тяжелый запах сырости. Дальше, вглубь берега, идут заросли терновника, а за ними начинается лес, бесстрастный приют уединения таинственных сил дикой природы.

Все это время ее сердце неукротимо стремилось туда!

Целых два месяца ее пытались сломить, добивались каких-то признаний, угрожали, запугивали, лгали. Говорили, что Бернар уже схвачен, – она отказывалась верить. И молчала.

Элиане хотелось отдохнуть, но сейчас отдыхать было некогда. Еще одно усилие, последний рывок и… Впрочем, живущий на этой земле вряд ли когда-либо обретет настоящий покой.

Она шла по улице, пьянея от свежего воздуха и головокружительного чувства свободы.

В одном из соседних переулков ее поджидала простая черная, без каких-либо опознавательных знаков карета.

Элиана услышала, как ее окликают, и остановилась. Потом подошла к экипажу и проскользнула в приоткрывшуюся дверцу.

Сидящий внутри человек поспешно задернул шелковые занавески.

– Элиана! Наконец-то! Даже не верится.

Она устало откинулась на спинку сиденья.

– Мне тоже, Максимилиан. Спасибо тебе.

– Не стоит благодарить. Как ты все это вынесла? – участливо поинтересовался он.

Ее осунувшееся лицо озарилось внутренним светом.

– У меня была цель.

– Понимаю. Они помолчали.

– Наверное, пришлось кому-нибудь заплатить? Сколько я тебе должна? – серьезно спросила женщина.

Максимилиан тихо рассмеялся и покачал головой.

– Если б ты знала, как я богат! Но я отдал бы все свои деньги за возможность увидеть улыбку Адели или… за твой поцелуй.

Элиана улыбнулась.

– Последнего не обещаю. – Потом сказала: – Что ж, мне пора. Дети ждут.

– Конечно. Я тебя отвезу. Куда ехать? В Маре?

– Сначала к Полю.

Максимилиан приказал кучеру трогать, а когда карета почти подъехала к дому Поля, промолвил, выжидающе глядя на Элиану:

– Прости, возможно, я кажусь тебе навязчивым, но мне хочется знать, какие у тебя планы относительно Адели?

Женщина пожала плечами.

– Планы? Не знаю. Адель уже взрослая. Вот влюбится, выйдет замуж и упорхнет от меня.

– Я могу помочь ей войти в общество, – сказал Максимилиан, – у меня есть связи в высших кругах.

Элиана молчала, и тогда он прибавил:

– Отцом твоей дочери навсегда останется Бернар, а я… буду счастлив стать хотя бы ее другом.

Увидев его улыбку, женщина вновь подумала о воистину поразительном даре Максимилиана нравиться всем и каждому. При этом он всегда держался очень непринужденно, со спокойным достоинством, никогда никому не льстил. Но… Элиане вдруг показалось, что только с нею он и становится самим собой, только ей и удается проникнуть за этот совершенный фасад, понять чувства этого человека и помочь ему справиться с бедами, главные из которых – одиночество и сознание несбывшихся надежд. На первый взгляд Максимилиан казался далеким от человеческих слабостей и переживаний, но это было не так.

– Хорошо, – как можно мягче произнесла она, – я подумаю. И, пожалуйста, Макс, не забывай: что бы ни случилось, жизнь продолжается. Нам нельзя унывать. Когда-то ты обещал остаться моим другом на все времена. Так и случилось. Спасибо тебе. И… до свидания!

И он тихо прошептал:

– До свидания!

…Едва женщина переступила порог дома Поля де Ла Реньер, как тут же услышала легкий стук башмачков Розали и ее радостный крик:

– Мамочка!

Девочка бежала по лестнице навстречу объятиям Элианы, а сзади шел грустно улыбающийся Поль.

– Может, останешься здесь и немного передохнешь? – спросил он женщину после первых приветствий и расспросов.

– Нет, спасибо, – отвечала она, – надо ехать. Сначала – за мальчиками, к Дезире, а потом, – она улыбнулась легко и счастливо, – к Бернару и Адели.

И Поль невольно поразился тому, как улыбка разом изменила ее усталое, похудевшее лицо.

– Хорошо, когда тебя кто-то любит и ждет, правда?

– Конечно, – ответила Элиана.

Она завязала ленты на шляпке девочки и выпрямилась, глядя на Поля.

– Я обязательно привезу Розали к тебе погостить, – сказала она, догадываясь, о чем он думает.

– Я и в самом деле люблю этого ребенка, – признался Поль. – Странно, правда? Ты, должно быть, считаешь меня глупцом?

– Вовсе нет. Я знаю, что девочка напоминает тебе Шарлотту, которой ты так дорожил. И я очень рада, что кто-то помнит мою сестру.

Элиана решила, что попросит Дезире ухаживать за могилой Шарлотты. Сама она, невзирая на все заботы, ходила туда каждую неделю. К сожалению, та часть кладбища, где были похоронены Амалия де Мельян и Этьен, была разграблена во время Революции, и могильные холмики сровнялись с землей. Но, бывая в церкви, Элиана не забывала ставить свечи за упокой их душ и произносить слова молитвы. И еще – за своего отца, мать Бернара и троих его сестер.

Женщина тяжко вздохнула, вспомнив Этьена де Талуэ. Как бы сложилась ее жизнь, останься он жив? А теперь ее старшему сыну было столько же лет, сколько первому мужу, когда он погиб от бездушной пули, выпущенной из гвардейского ружья.

– Да, этот так, я ее помню, – немного помолчав, промолвил Поль. – Когда-нибудь ты расскажешь Розали о своей сестре?

– Обязательно, Поль. Можешь не сомневаться.

– Передай привет Бернару и детям. И счастливого тебе пути!

– Спасибо!

ГЛАВА IX

Море простиралось до самого горизонта, влево и вправо, куда хватало глаз, и было синим-синим, синее, чем огромное безоблачное небо. На поверхности воды плясали зеркальные блики – они казались звездами, упавшими с небес и качающимися на гребнях высоких волн.

Элиана, Андре, Морис и Розали спешили по улицам Марселя в сторону порта.

Женщине не верилось, что она снова видит эти покрытые густой белой пылью мостовые, домики под красной черепицей, четкие очертания горных массивов, тонкие мачты кораблей; чувствует запах соленой воды, свежего ветра, аромат дикого можжевельника, душистых смол многочисленных вечнозеленых деревьев, спаленных солнцем трав, благоухание цветов; слышит шум гавани и шорох листьев, сливающийся с шепотом волн, – волшебную музыку земного рая.

Дети, никогда не покидавшие Парижа, с изумлением созерцали невиданные картины жизни южного города. Дышащие жаром каменные плиты площадей и тут же – узкие тенистые улочки; слегка дрожащий от зноя воздух, обжигающее солнце, а рядом – прохлада великолепного водного пространства; ряды лавок, навесов, толпы людей на рынках, шум и теснота в порту и в то же время – ощущение небывалой свободы.

Розали молча озиралась вокруг, так, словно попала в какое-то сказочное царство. Она ни на секунду не выпускала руки Элианы, и женщина старалась идти, примеряясь к ее шагу. Зато Андре неутомимо стремился вперед. Он первым скинул куртку и башмаки и закатал рукава рубашки, обнажив по-мальчишески тонкие смуглые руки. Он настороженно и в то же время пытливо всматривался в незнакомый мир – здания, лица людей, природу, – охваченный жаждой новизны, желанием познать жизнь. Андре не походил на Ролана, чья душа казалась распахнутой миру, светлой, как солнечный день, он был более замкнутым, сдержанным, скрытным, и в то же время в его сердце жил, готовый разгореться в любую минуту, пронзительно-жаркий огонь безрассудства. И, зная об этом, Элиана молила Бога о том, чтобы на жизненном пути ее среднего сына не случилось никаких революций и войн.

И только Морис оставался равнодушным к тому, что видел. Ему не нравились шум, жара, пыль, он устал и успел проголодаться. Утром дети дружно отказались от завтрака, и Элиана не настаивала. Они лишь попили воды у колодца, а потом еще раз – из фонтанчика на площади.

Конечно, путешествие в дилижансе от самого Парижа было весьма утомительным, но женщина понимала, что причина недовольства Мориса кроется в другом. До недавнего времени мальчики постоянно держались вместе, их объединяли общие интересы, игры – тогда они оба были детьми. Но потом Андре внезапно сильно вытянулся, окреп и из ребенка превратился в подростка. Ранее не слишком заметная разница в четыре года теперь начала сказываться на их взаимоотношениях. Одиннадцать и семь – совсем не то, что одиннадцать и пятнадцать. В то же время Элиана поневоле стала уделять младшему сыну гораздо меньше внимания, чем прежде, – в основном из-за болезни Ролана. А потом – эта история с Бернаром, тревоги о будущем семьи…

Вот и сейчас мальчик шел один, раздраженно отбрасывая ногой попадавшиеся на пути камешки. Элиана вела за руку Розали, а в другой несла саквояж, Андре же двигался быстрее Мориса, к тому же он был так увлечен путешествием, что не имел никакого желания болтать с младшим братишкой. И вообще, теперь он охотнее разговаривал с матерью или Аделью, которая была старше его всего на два года. Внезапно Розали замедлила шаг и сказала:

– Мама, мне в туфли набился песок.

Элиана поставила саквояж на землю и принялась помогать девочке. Морис долго поджидал их, а потом обиженно выкрикнул:

– Скоро вы там?! Мне уже надоело стоять на месте! Я устал и хочу есть.

Розали бросила на него взгляд из-под полей соломенной шляпы, скрывавшей от солнца ее нежное белое личико, и ничего не сказала, а женщина ответила:

– Потерпи. Не жалуйся. Мы тоже устали.

Наконец они выбрались из лабиринта белых стен, исчерченных светом солнечных лучей и тенью деревьев, образующих над головой похожий на толстую сетку зеленый навес, и остановились на площади.

Удивительный летний день утопал в объятиях сказочно-чистой синевы моря и небес, на которых застыли легкие, серебристые, будто нарисованные облачка. Отсюда были хорошо видны прибрежные скалы, столь ярко озаренные ослепительным светом, что казалось, будто они покрыты снегом, а на их склонах – маленькие домики, похожие на ракушки, прилепившиеся к поверхности подводных камней.

На самом берегу, на мокром шелковистом песке, дремали рыбацкие лодки, а воды залива рассекало множество кораблей, поражавших взор рядами взмывавших ввысь гордых мачт и белоснежных парусов.

Элиана усадила Розали и Мориса на позеленевшую каменную скамью, стоявшую в тени огромного платана, и велела немного подождать.

– А мы с Андре пока разузнаем, где можно перекусить.

– Я тоже пойду, – упрямо ответил Морис.

– Но Розали устала, а я не могу оставить ее одну. Мальчик нахмурился и демонстративно отвернулся от сестры.

– Ты плохо себя ведешь! – строго заметила Элиана.

– Сиди здесь! – решительно приказал брату Андре.

– А ты помолчи! – сердито огрызнулся тот.

Лицо Элианы помрачнело. Она сдвинула брови, но ничего не сказала. Потом ласково заговорила с Розали.

– Не беспокойся, дорогая, мы скоро приедем. А ты тем временем немного отдохнешь.

Они с Андре довольно быстро отыскали уютное и чистое кафе и повернули обратно, но тут Элиана, не удержавшись, решила на минутку заглянуть в чудесную, пленительно-изящную итальянскую церковь, украшенную легкими стройными колоннами, тончайшей работы капителями, скульптурами и мозаикой. В отличие от навевающих печаль, тянущихся ввысь строгих готических соборов Парижа, прохладный полумрак этого храма действовал успокаивающе, пробуждал особые глубокие размышления, усыплял тревогу. Таинственная игра красок, совершенство пропорций, удивительная гармоничность линий…

Женщина заметила, что и Андре стоит как зачарованный, разглядывая изображения святых. Ну да, конечно, ведь даже Бернар, вдоволь хлебнувший правды жизни, никогда не переставал верить во что-то чудесное, преклоняться перед мистическим, любоваться прекрасным.

Сами того не желая, они задержались в церкви дольше, чем предполагали, и когда Элиана вернулась на площадь, то увидела, что Розали спокойно сидит на прежнем месте, но Мориса нигде нет.

Женщина испуганно оглянулась. Кругом дома, зелень, люди, тележки с фруктами и овощами, привязанные к деревьям лошади и… никого.

Она подбежала к Розали.

– А где Морис? Куда он ушел?

– Не знаю, – сказала девочка. – Я и не заметила, как он исчез. Элиана метнулась туда-сюда. Напрасно!

– Давай я поищу его, мама! – предложил Андре.

– Нет-нет! Ты останешься здесь, с Розали, – решительно произнесла женщина. – Я найду его сама. Не хватало, чтобы еще кто-нибудь потерялся.

Она уже забыла, что чувствуешь, когда внезапно кого-нибудь теряешь, когда вдруг происходит то, чего никак не должно было произойти: все внутри опускается, придавленное свинцовым, сковывающим мысли страхом. Человек словно ничего не слышит и не видит, только чувствует частое и неровное биение сердца в груди.

Элиана пошла сначала в одну сторону, потом – в другую, поминутно расспрашивая прохожих и убеждая себя в том, что с мальчиком не могло случиться ничего плохого.

Наконец, приблизительно через полчаса после начала поисков, она обнаружила его в одном из окружавших площадь, тихих, тенистых, зеленых двориков – он мирно сидел на скамье с таким видом, будто только и ждал, что его вот-вот найдут.

Элиана испытала столь сильное облегчение, что вместо упреков была готова осыпать Мориса поцелуями, но, поразмыслив мгновение, заглушила в себе вспышку невольной радости и, подойдя к мальчику, спокойно и сурово произнесла:

– Что ты себе позволяешь! Почему ты здесь? Как ты мог оставить Розали! Посмотри на меня!

Морис взглянул на мать, и Элиана вздрогнула, увидев, что он смотрит на нее ее же глазами.

– Почему ты молчишь? – сказала она. – Я же с тобой разговариваю!

Но мальчик надулся и не отвечал. Когда женщина протянула руку, желая коснуться его плеча, он отодвинулся в сторону.

– Не надо, я уже не маленький! Тем более ты все равно меня не любишь, да никогда и не любила!

Элиана почувствовала внезапную тяжесть в ногах, а в висках – странный холод. Она присела на скамью рядом с сыном и тихо спросила:

– Почему ты так говоришь, сынок?

Он пожал плечами.

– Ты любишь других, а обо мне и думать забыла. – И, помолчав, прибавил: – Вот папа – тот всегда помнит обо мне. И тетя Дезире, и дядя Эмиль!

Это прозвучало совсем по-детски, и Элиане пришла в голову спасительная мысль: Морис говорит то, что в минуты обиды хотя бы раз в жизни произносит любой ребенок. Она оглянулась вокруг и вдруг поняла, что этот солнечный день, играющее красками жизни настоящее и сидящий рядом мальчик, ее сын, не имеют никакого отношения к прошлому, к тому, что случилось много лет назад. Те страшные, неприятные воспоминания давно уже умерли в ней, осталась лишь любовь, любовь к своему ребенку – непреодолимое прекрасное чувство.

Элиана пригляделась к Морису. Мальчик был очень красив: темно-русые волосы лежали блестящими кольцами, на щеках пылал нежный румянец, светло-карие, обрамленные черными ресницами глаза ярко блестели. И ей со стыдом подумалось, что одиннадцать лет назад она чуть было не оставила это сокровище у монахинь, едва не вручила его судьбу неизвестным людям, каким-то чудом не потеряла его навсегда. В эти минуты женщина чувствовала то, что обычно чувствует человек, пробуждаясь после кошмара: остатки страха и в то же время радость – оттого, что все это случилось во сне.

– Я знаю, что ты уже вырос, но ведь нас же никто не видит! – звенящим голосом произнесла Элиана и крепко обняла сына. – Прости меня, мой мальчик, если я чем-то тебя обидела! И, пожалуйста, больше не пугай меня так! И не говори, что мама тебя не любит! Конечно, ты устал, но нужно сделать над собой последнее усилие, милый, а потом, когда мы прибудем на Корсику, ты сможешь отдыхать сколько пожелаешь!

Когда они, держась за руки, вернулись на площадь, все было улажено. Элиана никогда не предполагала, что ей придется заново открывать дверь своим чувствам, еще раз себя проверять.

Она, Бернар, дети… Ей не верилось, что они соберутся вместе, наконец-то станут настоящей семьей!

Элиана думала об этом и поздним вечером, когда стояла на палубе корабля, корабля, который шел вперед, прямо в распахнутые ворота ошеломляющей южной ночи, мирно покачиваясь, словно на огромных пружинах. Какое-то время еще были видны вереницы береговых огней, а потом и они пропали вдали. Последний проблеск света на западе погас, осталась лишь алмазная россыпь звезд на темно-синем бархате неба, мутноватое, заколдованно неподвижное сияние луны и серебристые блики на черном зеркале воды.

Волны перекатывались с тяжелым шумом – словно там, во тьме, билось чье-то могучее сердце. Влажный ветер несся навстречу судну, и женщине казалось, что это дыхание желанной свободы.

А утром Элиана неожиданно увидела Корсику совсем другой, не такой, как в прошлый раз, когда взор ослепляли льющиеся с небес потоки густой тропической синевы. Сейчас вода имела жемчужный цвет, а прибрежные мысы скрывала голубовато-серая пелена постепенно тающего тумана. Плотный слой затянувших небеса утренних облаков мало-помалу редел, косые лучи пробуждающегося солнца пронзали воздух, а белесый небосклон на горизонте наливался лазурью.

Теплый, ласковый ветер развевал флаги на мачтах медленно входящего в гавань судна, береговые звуки становились все ближе и резче, и казалось, будто огромный благоухающий остров сам плывет навстречу кораблю.

Элиане почудилось, что она видит на пристани высокую фигуру Бернара и стоявшую рядом с ним Адель, и усомнилась: ведь они не знали, когда она приедет. Хотя, возможно, муж и дочь ходили встречать каждое судно.

Она помахала наугад, и мужчина на берегу тотчас откликнулся. Конечно же, это был Бернар – его глаза до сей поры оставались зоркими, как у юноши.

И опьяненной радостью Элиане уже не верилось, что еще вчера она была счастлива тем, что судьба обещает ей завтрашний день.

ГЛАВА X

Ранним утром, в первые минуты рассвета, на море стояло безветрие. Вода у берега казалась серебристой, а дальше – белой, как молоко, и горизонт скрывался в похожем на падающий снег утреннем тумане. Когда Элиана вступила в воду, берег нарушил свое молчание: с тревожными криками взмыли в воздух дремавшие на песке чайки, послышались неровные всплески волн, неожиданно налетевший ветер тревожно зашумел в густых зарослях выжженных полуденным солнцем трав, растущих на склонах гор. На поверхности моря заиграли блики; казалось, за ночь на гладь воды лег толстый слой золотой пыли, и теперь она заискрилась, засияла в солнечных лучах.

Золотое свечение обернуло бедра Элианы, похожей на чешую, сверкающей пеленой, длинные, распущенные по спине волосы женщины серебрились, и издалека ее можно было принять за русалку.

Повернувшись к берегу, Элиана вздрогнула от неожиданности: на песке, у самой кромки воды стоял мужчина и смотрел на нее. Это был Бернар – он проснулся чуть позже и пошел следом за нею. Обычно они совершали утренние купания вместе, но сегодня Элиана не стала его будить.

Женщина поплыла назад (в прошлое путешествие на Корсику муж научил ее плавать) и вышла из моря. Несколько секунд Бернар любовался ею, а потом закутал в принесенное с собой покрывало и прижал к себе, целуя в мокрое, прохладное плечо.

– Не хочу, чтобы ты простудилась! – сказал он, а после прибавил так, словно не верил в собственное счастье: – Как ты прекрасна, любимая!

Женщина беспечно усмехнулась, тряхнув волосами, усыпанными, словно мелким жемчугом, прозрачными капельками влаги.

– Но мне уже сорок три!

Бернар покачал головой.

– Разве это возраст? Тем более – для моей Элианы! Она не стала возражать: ведь он на самом деле был прав.

Если б прежде, много лет назад, кто-нибудь сказал ей, что в сорок три года она еще сможет наслаждаться жизнью, радоваться и любить, она бы не стала и слушать.

А между тем она все та же – мечты и разочарования, мгновения счастья и порывы грусти. И жаркие ночи с Бернаром под покровом непроницаемой тьмы южного острова, и счастливые пробуждения в тревожной и чуткой утренней тишине.

Они жили здесь уже несколько месяцев – в небольшом каменном домике, окруженном садом, близ рощи черно-ствольных, с гладкой серебристой листвою олив.

С виду Бернар был спокоен и весел, и Элиана не раз задавала себе вопрос: как часто он вспоминает грохот и дым сражений и тех своих товарищей, которые никогда не вернутся назад? Здесь, на Корсике, казалось, будто на земле не существует войн.

Но, конечно, он вспоминал. Случалось, его взгляд становился неподвижным, и на лицо набегали мрачные тени. Думал он и об императоре, который томился на острове Святой Елены, об императоре, чье теперешнее существование было всего лишь тенью прежней жизни.

Однажды Бернар промолвил: «Его колыбелью была земля, а жизненной стихией – Вселенная, и все-таки он оставался человеком, одиноким в своем величии, непонятым никем. Он стал покорителем вечности и жертвой собственной судьбы».

Что-то в Бернаре изменилось, его интерес к жизни ослабел, но Элиана верила, что со временем он воспрянет духом. Недаром она выбрала местом убежища Корсику – уединенный прекрасный остров свободы.

И, конечно, многое значило то, что рядом были дети. Бернар старался уделять им как можно больше внимания: бродил с ними по острову, беседовал, шутил.

Андре мгновенно приспособился к новой жизни, всей душой полюбил родину своих предков и охотно остался бы здесь навсегда.

А вот Морис – Элиана уже видела это – вырастет другим. Мать представляла его таким, каким он станет через несколько лет: приятного молодого человека, привыкшего держаться с элегантной небрежностью и легкой иронией, – студента Коллеж де Франс или другого престижного учебного заведения.

Про Розали сейчас трудно было сказать что-то определенное: где бы ни находилась эта девочка, она все равно большую часть времени пребывала в своем собственном мире. Она призналась, что хотела бы продолжить заниматься музыкой, и Элиана договорилась с супругой одного из офицеров местного гарнизона о том, что Розали будет приходить к ней в дом на час-другой поиграть на рояле. А впоследствии женщина надеялась приобрести собственный инструмент.

Элиана с нетерпением ждала вестей из Парижа. О столичных новостях ей сообщали Дезире и Поль; приходили письма и из Америки, от Ролана. К великой радости матери, он уже мог писать сам. Они с Маргаритой неплохо устроились в Филадельфии на деньги, выделенные Бернаром сыну в счет наследства, и приданое девушки (дар Максимилиана, как догадывалась Элиана). Но Ролан мечтал вернуться во Францию и заняться изучением адвокатского дела.

Элиана его понимала. Она любила окруженную блеском яркого солнца, одетую зеленью Корсику с ее чудесными бухтами и каменными хребтами, сияющую красотой, которую не в силах выразить слово, и в то же время часто вспоминала свой родной город, его улицы, площади, особняк в Маре.

Далеко не каждому хотя бы раз в жизни удается увидеть Париж своими глазами, но при одном упоминании о великом городе грез взгляд любого человека светлеет, устремляется в неведомую даль, а душа наполняется особым поэтическим чувством – смесью мечтательности, сожаления и возвышенной печали.

Вот и Адель скучала по Парижу…

– О чем задумалась? – спросил Бернар.

– О наших детях. О том, что их ждет впереди. Бернар слегка нахмурился.

– Пока они будут учиться в местной школе, а после… Андре может поехать в Италию, в Милан, а к тому времени, как подрастет Морис, мы, должно быть, вернемся в Париж, если… если захотим.

– Адель тоскует по Парижу, – сказала Элиана. – Здесь она чувствует себя одинокой. Она не говорит, но я вижу.

Бернар улыбнулся.

– Тут есть молодые офицеры. Пусть с кем-нибудь познакомится.

– Нет, – серьезно возразила женщина, – ей нужно другое общество. Ее влечет блеск столичных огней, она не рождена для жизни на острове.

– И что ты предлагаешь? Отпустить ее в Париж? Но Адель еще слишком молода для того, чтобы жить одной. Конечно, она может остановиться у Дезире, но ведь кто-то должен представить ее в обществе. – Тут его лицо помрачнело. – Признаться, я все чаще думаю: наверное, совершив этот роковой поступок, я погубил будущее своих детей!

Элиана взяла мужа за руку.

– Пожалуйста, милый, не нужно так говорить! Главное, ты не предал самого себя и то, во что верил.

Бернар усмехнулся.

– Кто знает, осталась ли во мне после всех этих лет вообще какая-то вера! – И тихо прибавил: – Разве что вера в нашу с тобою любовь.

В самом деле, иногда ему казалось, что его влечение к Элиане – нечто большее, чем просто чувство мужчины к женщине; оно походило на неосознанную первозданную тягу одного безымянного вселенского существа к другому, случайно найденному в фантастическом сплетении созвездий, во тьме тысячелетий, во множестве прошлых и будущих жизней, – совпадение, казавшееся воистину невероятным.

Он был уверен, что и ее любовь к нему столь же сильна, что она имеет такие же глубокие корни.

– Я кое-что придумала, – промолвила Элиана, – но не решалась сказать. Не знаю, как ты к этому отнесешься… И все же, наверное, не стоит молчать!

– Что ж, говори.

Выслушав ее, Бернар спокойно произнес:

– Возможно, ты права, дорогая. И, пожалуйста, не думай ничего такого – в данном случае я далек от ревности. Главное, чтобы это было хорошо для Адели. Знаешь, – он мечтательно улыбнулся, – когда мы ехали вдвоем на Корсику, я вдруг почувствовал себя ужасно гордым оттого, что у меня уже такая взрослая и к тому же невероятно красивая дочь!

А потом замолчал, внезапно вспомнив о своих сестрах, ни одна из которых не успела познать великого счастья любви.

Между тем у Элианы отлегло от сердца. Дело в том, что не далее как вчера она словно невзначай спросила девушку:

– Скажи, тебе понравился господин Монлозье?

– Да, – откликнулась дочь, – по-моему, он неплохой человек. Сразу видно – настоящий дворянин! – И, лукаво улыбнувшись, добавила: – Наверное, он был влюблен в тебя, мама? Он так на тебя смотрел! Ты была дамой его сердца, да?

– Что-то вроде этого, – спокойно отвечала Элиана. – Он мой давний друг и желает тебе помочь. В силу обстоятельств мы с отцом пока не можем вернуться в Париж, но меня волнует твоя судьба. Времена изменились, и все же многое в жизни осталось прежним. Господин Монлозье предложил мне представить тебя в высшем обществе. У него хорошие связи, и он согласен тебя опекать. Что ты на это скажешь?

Адель мгновенно расцвела улыбкой.

– О, мама! Мне очень нравится здесь, но там… Я смогла бы посещать приемы, театры, балы! Париж есть Париж – я скучаю без него! Но мне будет плохо и без вас с папой.

Женщина улыбнулась.

– Ты привыкнешь. И я стану приезжать к тебе так часто, как только смогу. А потом наверняка наступит такое время, когда все мы вернемся обратно.

– А папа не станет возражать против моего отъезда?

– Я с ним поговорю. И помни, – сказала Элиана, – как бы далеко мы ни были, в душе – я всегда рядом с тобой!

Она увидела, что Бернар улыбается ей.

– Идем домой, любимая! Впереди у нас целый день!

– И едва ли не целая жизнь! – смеясь, подхватила женщина.

Они пошли наверх по тропинке, и Элиана продолжала думать о муже, о детях, о тех, кто был рядом с нею, и вспоминать других – кто ушел навсегда.

И она говорила себе: «Мы далеко не всегда подвластны только судьбе. Порою любовь меняет курс корабля, на котором мы плывем по жизни, и мы возвращаемся к вечному, к началу и сути мира, и к тем, без кого не можем жить и кто не в силах жить без нас. Это вечный закон и великая правда».