Розовощекий павлин

Презентум неба – тонкий переплет,

Где сумма знаков кратко излагает,

Что есть, по сути дела, перелет,

И он бессмыслен или помогает.

Что́ есть крыло из кружева костей

И что́ есть взмах, а что́ – недвижны крылья?

(Сравнение ладоней и горстей

И воздуха – пустот и изобилья.)

Что́ даст крылу горячая струя?

Не лучше ль антиподка ледяная?

Что́ есть в миру беспомощность ружья?

И что́ оно, – когда судьба иная?

Соотношенье выбора с судьбой,

Стремления души – с предначертаньем.

Что лучше – воздух строго голубой

Или с иным словесным сочетаньем?

Как сладостен прочтения полет,

Разгадывание небесных знаков,

И как душа под перьями поет,

Всё выплакав и всё же вновь заплакав.

Вертит зеро, вся выгнувшись, Земля,

Всё удаляясь и всё умаляясь.

Небесные потоки шевеля,

Лежит крыло, другому умиляясь.

Как жаль бросать этажную нору,

Сердечко закудахтало от боли,

Но в поднебесьи – не в замшелом поле –

Благие слезы гаснут на ветру.

Бог, пролетая надо мной,

Был с толку сбит моим занятьем,

А именно: я с женским платьем

Обнявшись, плакал под луной.

Произносил ему слова,

Напоминающие вздохи,

Осколки блюзовой эпохи,

Спиричуэлс «Всё трын-трава»,

И платье отвечало мне

Покачиванием и смехом,

И я, пришпоренный успехом,

Секунду побыл на коне.

Ах, как же исхудала ты,

Как кисть моя легко сжимает

То, что рука не обнимает

Две сотни лет за полверсты.

Шепчу в лесу и за столом,

В воде меж бревен и в болоте

И все не нахожу в полете

Тебя – с ободранным крылом.

…Но вдруг пишу не оттого,

Что не выдерживаю боли.

Но навожу...

Не станет боле

Тебя и дома твоего.

Иногда закрывала ты дверь с ужасающим скрипом,

Оставляя меня то с одной, то с другой стороны,

И любая из них моим наполнялася всхлипом

Еле слышимым, или смешком тишины.

И в любой из сторон я ютился, едва замечаем,

Был мельканием глазу или мельканьем душе,

Я сгорал как ворсинка, но твой угол был неосвещаем,

Я как мышь обмирал на двухсотом чужом этаже.

Тень бродила прихожей, я видел ее через доски,

Или рядом стоял, – тень бродила, вздыхая одна,

Ты одна и была, в той прихожей, в расплавленном воске,

Словно водоросль колыхаема ветром со дна.

Плыло облако с Мойки, ломилось в протертые двери,

Уминалось, сползало, плесневело, текло по стене,

И катился комочек слезы отраженьем потери,

Не даримой вчера, но внезапно подаренной мне.

Улетел мой журавль. Твоего никогда я не видел.

Опадал лепесток сквозь листок и сквозь снег во дворе,

И зеркальный обман был и в луже, и в воздухе светел,

Относя меня вдаль, за незнанье тебя в сентябре.

Почти неотделим от ели,

Стою в ночи.

Две птицы, резко крикнув, сели,

А ты – молчи.

О господи! Огонь крадется.

Ан нет – погас.

А вдруг вновь вспыхнет и сойдется

У самых глаз?

Начнет куражиться, метаться

Как заводной,

Чем ни забредишь… – может статься

С ним и со мной.

Вдруг полоснет, зрачки спаляя,

Наотмашь, враз,

И змейка, хвостиком виляя,

Прожмется в глаз,

Она ли, червячок невзрачный

Заныл в груди, –

Наряд, воистину не брачный,

Ждет впереди,

И лишь твой голос воскрешенный

Шепнет во сне:

"Нет-нет, ты не умалишенный –

Прижмись ко мне».

Луна, однако, вовсе не кругла,

А Месяц вовсе никакой не месяц,

Была Луна красна, желта, бела

И уходила в день при счете «десять».

А Месяц исчезал при счете «пять»,

Так как Луны был тоньше он в обхвате,

Но оба освещали мне кровать,

Да и меня, лежащего в кровати.

Я их сиянью открывал стекло,

И на мгновенье вздрагивали птицы…

Но прятались скукоженные лица…

Считал я до десьти

И до пяти,

И над равниной делалось светло,

И в вербу

Превращалось помело.

И в этом маленьком лесу,

И в этом вот саду,

В пустом полуночном часу

Я смерть твою найду.

Я разрублю наискосок

Ее лохматый лик,

Ее протяжный голосок

И непротяжный крик.

Я опущу ее под куст

И, тихо хохоча,

Я нечто извлеку из уст

И сплюну сгоряча.

Корявые деревья окружают

То озеро и то его чело,

Которое деревья разрушают

Во зло себе и озеру назло.

Им птицы помогают в этом деле,

Чело круша и озеро круша,

Неся в своем костноязычном теле

Совсем не то, зовется что душа.

И кое-кто из мелких насекомых

Челу и птицам помогает всласть,

Ища наивно посреди искомых

Зерно того, что имя носит власть.

Разбитая бутылка на столе,

Размытое пятно на потолке,

Окончен ужин, спит парад-алле,

Чужая милость дремлет в уголке.

Среди стаканов, студня и цветков

Скольжу как по канату в полутьме,

Закончен бой, блуждает вой рожков,

Сопит божок на шелковой тесьме.

Витки теней, и я среди теней

Как тень иду, как мотобот по льду,

Сбит бой часов, и месяцев, и дней,

Ищу секунду – видно, не найду.

А я ведь Вас любил, – шепчу углу, –

Вы помните, как мальчика трясло?

Вы вспомните: матрасик на полу,

Я помню год, и месяц, и число.

Лебяжий пух катился из дверей,

Ломилось солнце, и густел прибой,

И сумерки – прозрачней и светлей –

Сгущались надо мной и над тобой.

Как это просто – дремлет грудь в руке,

Пустой как берег дом, как камень – стол,

Протяжный выкрик сойки вдалеке,

И некто резко в комнату вошел.

Гляжу на потолок –

Там пятнышко мечты

И кочет поволок

Упавшего в цветы.

На потолке – зима.

Бело, и серый снег,

И лед, и ты сама,

И блеск закрытых век.

Под потолком – кровать,

Сухарик и атлас.

Сухарик мне – жевать,

Или как пулей – в глаз.

Восход не смял закат,

И пауза была

Заметна глазу, внемлема дыханьем,

Серп, тонкий, как ухват,

С ничтожной вспышкой зла

Легко сменился солнца трепыханьем.

Но скудный пласт серпа

Висел еще полдня,

Скупой души меняя освещенье,

Была вода ряба

И гнала из меня

Останки прошлогоднего смущенья.

Что спутал я в тот миг,

Запястье сжав твое,

Так, что мое внезапно посинело?

И всплыл утиный крик,

Переходя в нытье,

И треснувшая ветка поседела.

Мы были под водой,

Касаясь грудью дна,

Ладонь твоя – спины моей касалась,

И угол дна крутой

Был бездною сполна,

И ты мне вдруг уснувшей показалась.

Уснувшей в иле дна,

Без плача и надежд,

Лишь рябь воды и полумесяц зыбкий,

И ты лежишь одна,

Всплывает клок одежд –

Усмешки слабый след или улыбки.

Потом мы шли тропой,

Завинченной в кустах,

Серп силу набирал, несомый мглою,

И вился над тобой

Твой холод и мой страх,

И возвращался плавною иглою.

Магнитными пластами

Сокрыта пыль земли,

Мышиными хвостами

Всю ночь ее мели.

Забавы рисованья

Творцу не по нутру –

Горообразованье

Закончилось к утру.

По матрицам нирваны

Без суетной возни

Возникли океаны,

Проталины и пни,

Образовался иней

И сам образовал

В густой толпе актиний

Яйца большой овал.

Протягивая руку,

Не натруди плечо,

Благослови разлуку –

Еще, еще, еще!

Не вяжется: под сводом

Апраксиных рядов

Двухтыщелетним годом

Отметим меда штоф.

Ледник – не за горами,

Но бродит позади,

Пойдем домой дворами,

Иди, иди, иди…

То ливень, то оползень, смерч,

Напалм аравийской пустыни, –

Спрямляют понятие «смерть»

Во веки веков – и поныне.

Набат переулков прямых

И колокол невского зуда, –

Всяк здешний к ним напрочь привык

Как к суетам пришлого люда.

Дворец, и трамвай, и бульвар,

И джинсы с резвящейся попкой,

Семян горьковатый отвар,

Рецептность отвара под кнопкой.

С рождения вмиг повелось

Царапкой ли, рваною раной,

Приелось, пришлось, прижилось,

Но не обратилось нирваной.

Здесь ходишь, трендишь в конуре,

Здесь пьешь подслащенное блюдо,

Здесь можешь уснуть в январе

И не возвратиться оттуда.

В кисельных зыбких берегах,

В молочных лужах

Глядел я схватки черепах,

Бои верблюжьи,

Как крался саблезубый кот

За цаплей пегой,

А солнце плыло полный год

И ныло негой,

И над смещением песка

Дрожала пленка,

Как будто ластилось слегка

Крыло цыпленка…

И шел за сгибом караван,

И барсы крались,

А я лежал – лицом в диван,

А вы смеялись.

Так протекал который день,

Все было пусто,

И только тающая тень

Легла без хруста.

Я бы встать не смог, если б ты приехала вдруг и подошла,

Ну, а если б смог встретить, то, стоя, упал на колени,

Я кричу в мой свисток двадцать девятого – в шторм и в тумане – числа,

А тридцатого, в июле, – трали-вали! – завтра у Вас день рожденья.

На Койоне потоп, а в палаточке цельной – все, падла, в воде,

Дали б штопор, я оставил на завтра плюгавый стаканчик,

А пока – тыры-пыры! – в проведенной по травам черте

Стонет муха, и Вам хоры поет барабанщик.

И трендит гитарист,

Он же лихо взывает на дудке…

Твои волосы медные,

Твои глазки косые,

Как сказал бы сэр Спинакер, сэр Бенджамен Абрахамс Лайонел Ду,

твои попки и грудки –

не шутки.

Вечерело вчера. Вечереет

Мятой складкой тугой и сегодня – полой черноты,

И барашек надсадно, к колодцу прикованный, блеет,

Хоть и нету волков в этой спайке травы и воды.

Ни мышей, ни волков, ни курносеньких уточек серых,

Лишь трава и вода и воды отраженье в воде,

Только кто-то пищит и пищит в отдаленных карьерах,

Иногда приближаясь к проведенной по травам черте.

Друг мой робкий! Неужели все стержни посохли?

Нет и нету письма, ни строки, ни кусочка строки,

Или спят по карьерам почтари, самогонные рохли,

Или путь их теперь ограничен тем скатом реки.

Здесь совсем не уныло, нет-нет-нет, я клянусь, не уныло,

Лишь все дальше и больше траву заливает вода,

Ты бы мне написала, два-три слова, корючку без пыла,

А что как кура лапой – совершенно, совсем не беда.

Я б поплыл на бревне, подгребая ладошкой, за травы,

Я б искал и нашел на обугленной ветке твой знак,

Я б согрелся у кучки золы остывающей лавы

И поплыл бы обратно с конвертом в счастливых зубах.

Бреду по пуп в снегу,

Как будто – не бреду, –

Вот сочетанье, мерзкое по сути, –

Бреду, но не бегу,

Спит парус налету,

К посудине – не льнет, прилип к посуде.

Я крив, как мажордом,

Сблевнувший на ковер,

В смущении свой харч накрывший блюдом.

Найти бы мне свой дом,

Дыру в него, и двор,

И дверцу, сохранившуюся чудом.

"Позвольте, что за бред?» –

"Это моя кровать». –

"Вам следует подвинуться немного». –

"Нет, это не запрет». –

"Да, вы должны здесь спать». –

"Но я тут не при чем, побойтесь бога».

Как узко на краю,

Как высока луна.

Куда девалась тряпочка от взоров?

Заметят тень мою

Сквозь окуляр окна,

А там – не оберешься разговоров,

Очнутся через час…

Сквозь снег начнут шептать,

Похрустывая пальцами с усмешкой,

Затеют перепляс

(А утра – не видать),

Зачнут в глаза кидать орлом и решкой.

А угол – вдруг не мой,

И это существо,

Занявшее три четверти постели,

Нашло его зимой

И выскребло его,

А мы сюда случайно залетели.

Возможно, он сказал:

"Позвольте, что за бред?»,

Он произнес, а я кивал уныло.

Не угол был, но зал –

И в этом весь секрет,

И потому все тело тяжко ныло.

Иль все наоборот?

Вон – ста́туйка моя,

А мне твердить: я дома, дома, дома,

Мой дом и поворот,

И ласточек семья,

И к телу вдруг прилипшая истома.

Вплываем в чуткий сон,

А вон – вторая дверь,

Еще лишь шаг – и я вздохну довольно,

Но есть ли в том резон?

Я сплю, я сплю… Теперь

Нам не печально и совсем не больно.

Шершавый бес в болотных рукавичках

Глядит на лес сквозь перышки на птичках,

Сквозь гнезда и сквозь птенчиков тела,

Сквозь гарь и блеск оконного стекла

На дряблый пень, где молодость прошла

За занавеску, –

Сжалась и исчезла,

Как утомленный раб – по мановенью жезла.

Глядит, как зверь вращая головой,

Как стонет лес, чернея, строевой,

Как съежилась улитка под листвой

И красный дым скользит из дыр болотных,

Сжигая птиц и бабочек голодных,

И как дрожит душа

От солнечного блика,

Как лезвие ножа – по наущенью крика.