II. Триумвиры
Глава первая
I
Труп властителя Рима, небрежно прикрытый, лежал при входе в Сенат у подножия статуи Помпея. Антоний с помощью нескольких сенаторов–галлов обмыл истерзанное тело и положил на носилки.
Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.
— Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!
Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.
В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.
У погребального костра Марцелл принял носилки. Октавия бросилась на кучу хвороста. В безумном отчаянии она обнимала сучья:
— Сожгите и меня! Что теперь будет со мной и моим маленьким братом?
Полный сострадания, Антоний поднял молодую женщину. Марцелл кинул пылающий факел, и пламя запело погребальный пеан. Резким взмахом ножа Октавия отсекла тяжелые каштановые косы и бросила их в костер. Принося в дар ушедшему свою лучшую красу, она заклинала мужа, брата и их друзей — отомстить.
Вопль народный покрыл ее рыдания. Близстоящие зажигали от погребального пламени факелы и передавали в глубь толпы. Размахивая горящими светочами, народный поток двинулся к центру города, где заседал Сенат.
Сенат вынес благодарность убийцам тирана и повелел их имена высечь на пьедестале богини Рима. Однако с исполнением этой затеи решили повременить. Марку Антонию пригрозили: хочет жить — должен чтить республиканские свободы!
Захлебываясь от собственного красноречия, Цицерон восхвалял палачей Цезаря и поносил их врагов. Вождями народа римского, консулами Великой Республики квиритов он предложил избрать Марка Брута и Лонгина Кассия. Гром рукоплесканий встретил его слова. Недоставало лишь воли народной, чтобы утвердить их избрание, и консулом пока оставался Марк Антоний.
В Сенате огласили завещание убитого. Все свое личное имущество Цезарь разделил поровну между племянником и сыном своей преступной любви Марком Юнием Брутом. Он просил свое дитя простить, что не мог при жизни признать его. Сервилия связала его клятвой, но смерть разрешает все узы. Пусть его любовь к чужой супруге оскорбительна для чести дома Брутов, но он любил искренно, горячо ее одну всю жизнь и пожертвовал своей великой любовью ради любви величайшей... Соперницей Сервилии была Италия. Любовь к Италии и все свои замыслы он завещает Октавиану – последнему мужу в роду Юлиев. Свой сад, пышный дворец диктатора Цезарь получил от народа и после смерти возвращает их народу. Кроме того, по воле покойного каждый житель столицы получал на руки две пригоршни серебра.
II
В иды марта заседание Сената затянулось до глубоких сумерек. Окруженные ликторами, закутанные в плащи с низко опущенными капюшонами, пробирались убийцы к своим жилищам.
Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.
В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.
В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.
— Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.
— Оставь меня, злодей, — простонал Марк Юний. — Не мучь! Вы добились своего. А меня, его сына, вы сделали орудием...
— Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
— Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. — Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
— Будь мужчиной, ты прав.
— Фурия! — закричал Брут.
— Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
Вбежал торжествующий Кассий:
— Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
— Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
— Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
— Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!
III
Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.
Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...
Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...
— Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!
— Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...
Среди невольников было немало уроженцев Востока. Иные из них, получив свободу, осели в Риме, занимаясь ремеслами, и стали клиентами видных патрициев. Но ни десятилетия, проведенные на чужбине, ни новые боги не вытеснили из их сердец смутные поверья далекой родины. Уже много поколений ждала Азия святого царя–освободителя всех обремененных... слагались легенды... В каждом смелом бунтаре видели долгожданного спасителя. "Не он ли?" — рождался все один и тот же вопрос в тайниках затравленных рабьих душ.
Цезарь облегчил провинциям бремя налогов, укротил самоволие наместников, кинул крохи человеческой жалости несчастным, и темные, приниженные веками рабства сердца узрели в вожде римских плебеев свое исконное, завещанное дедами и прадедами божество.
Весенняя ночь, теплая и густая, льнула к самой воде. Сливаясь с плеском Тибра, струилось тихое пение рабов и нищих...
А над мраком, окутавшим землю, высоко в небе загоралась необыкновенно яркая хвостатая звезда. Новый бог вспыхнул на черном небе италийской ночи.
IV
Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.
В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...
Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!
Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:
— Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!
Тиберий Нерон поднял руку. Он просит голосовать за предложение предыдущего оратора.
— Я согласен, — неожиданно произнес Антоний.
Друг покойного, небритый в знак печали, до сих пор держался в тени. Но как бы то ни было, Марк Антоний был консулом. Устранить его могла лишь воля народа римского, то есть собрание всех граждан. Обратиться же к объятому гневом плебсу с обвинением против соратника Цезаря отцы отечества не решались.
— Я согласен, — повторил Антоний. — Допустим, что Цезарь, увлеченный честолюбием, вступил на путь тирании. Предположим, что он действительно был тираном. Тогда все его распоряжения необходимо отменить.
По курии пронесся ропот.
— Завещание аннулируем, — спокойно продолжал консул, как бы не слыша поднявшегося шума. — Провинции, обещанные Дециму Бруту, Каске, Гаю Лигарию, не могут быть закреплены за ними.
— То есть как это не могут быть закреплены? — Децим поднялся. — Покойник мне обещал!
— В самом деле, — протянул Каска недовольно и растерянно, — зачем обязательно тиран, безумец? Цезарь распоряжался в здравом уме и твердой памяти. К чему изменять волю покойного?
Другие заговорщики тоже не выразили ни малейшего желания отвергнуть позорные подачки узурпатора. Сенат так и не решил — был ли Гай Юлий Цезарь тираном или нет? Единственно, чего добились патриции, — это амнистии убийцам диктатора.
Тогда Кассий потребовал заложника. Иначе ни он, ни Брут не будут чувствовать себя в безопасности. Антоний под нажимом Сената послал к амнистированным убийцам своего брата.
Консулом на место убитого был избран Долабелла, зять Цицерона, человек распущенный и алчный. Едва успев облечься в консульскую тогу, Долабелла с места в карьер спросил своего коллегу, понимает ли Антоний, как опасно брожение умов в Риме?
Антоний уклончиво ответил, что скорбь народа о зверски убиенном вожде достойна всяческого сочувствия.
V
Третий день народ римский штурмовал дома заговорщиков. Особняки Кассия и Лентуция, виллу Децима Брута взяли приступом и разнесли в прах. Рабов народ освободил. Вооружившись палками и камнями, они сражались рядом со своими избавителями.
За Тибром объявился внук Мария, и молва утверждала, что потомок героя долго скрывался от преследований патрициев и богачей. Жил под личиной грека Герофила. Но настал час открыть божественную тайну славного имени. Внук Мария спешил к Дивному Юлию, чтоб предупредить о грозящей беде, однако злодеи опередили.
Новоявленный вождь призывал всех обездоленных, согнанных с земли арендаторов, неимущих горожан, рабов отомстить за их заступника. В народе утверждали, что завещание Цезаря подменено сенаторами, Дивный Юлий любил и жалел бедных и сирых. Он завещал рабам свободу, крестьянам землю и каждому бедняку столько золота, сколько тот сможет унести.
На улицах Рима воздвигались баррикады. Вечно недовольный, вечно полуголодный городской плебс дрался за право сладкого безделья, рабы — за освобождение, случайно попавшие в общую сумятицу крестьяне — за кусок земли.
Лепид отвел своих ветеранов. Он не желал озлоблять массы. Знал, Сенат и без него подавит бунт черни и вся ненависть плебса обратится против издыхающей республики аристократов, а имя Цезаря воссияет еще ярче в сердцах италийской и провинциальной бедноты. И тот, на кого упадет отблеск магического имени, легко станет властителем Рима и Мира. Лепид мог бездействовать.
Но Антоний был консулом патрицианской Республики и обязан был защищать тех, кто избрал его. Городские когорты легко уничтожили плохо вооруженные отряды Мариева внука и взяли в плен их вождя. Он оказался даже не римлянином, а жалким греком—коновалом. Самозванца казнили.
Долабелла стал в курии героем дня. Антония же только терпели. Предав возможных союзников, он навсегда лишился любви плебса и не сделался желанным для отцов отечества.
Цицерон, благоразумно заболев, отбыл в Путеолы. В Риме настало безвластие, хотя и Марк Антоний, и Долабелла усиленно делали вид, что правят.
Армия не вмешивалась, ждала вождя. На Марсовом поле жарились туши жертвенных быков, лилось поминальное вино. Костры зловещим заревом освещали суровые лица и блеск доспехов.
Агриппа задумчиво смотрел в огонь.
Что ждет Октавиана? У него два пути: стать игрушкой в руках какой–нибудь клики, все равно — республиканцев или Антониев, или бороться за Италию, пронести великие замыслы Цезаря в века и не дать искателям наживы растерзать Родину.
Вокруг костров шевелились темные тени. Эти бедные люди столетиями безропотно отдавали жизнь во славу ненужного им величия патрицианского Рима. Они должны наконец получить землю, законы, охраняющие их семьи от ига ростовщиков. Агриппа вспомнил, как его отца чуть не прогнали с родного надела только потому, что он защищал родину не под знаменами Цезаря, а в легионах Помпея. "Земли, земли!" — вот вековой вопль, знакомый с детства.
— Земли, земли! — кричала ночная темь. — Земли пиценам, самнитам, вольскам, умбрам, всем детям Италии, обездоленным Римом!
Агриппа встал. Он шатался от страшного нервного напряжения. Сын бедняка—центуриона, италик, презираемый квиритами, он даст обездоленным эту землю, право жить и дышать под родным небом!
Юноша подошел к лошадям. Никто не видит. Командиру не до него... Агриппа быстро вскочил в седло.
Рим исчез. С Востока навстречу поднимался день. Безошибочным чутьем дикаря Агриппа выбирал кратчайшие тропы, гнал, не щадя ни себя, ни коня. Наконец Брундизий мелькнул в приморской пади.
На заре рыбачье суденышко отплыло к Эпиру. Стоя у мачты, Агриппа напряженно вглядывался вдаль.
В Коркире был к вечеру. В прибрежной остерии Агриппа велел оседлать двух иноходцев, выпил для храбрости неразбавленного вина. Он, никому не ведомый центурион, чумазый пицен, даст Риму властелина!
— Посмотрим, посмотрим, благородные Валерии—Корнелии, кто будет править миром!
Воздух был свеж. С моря дул крепкий бриз. В саду военной школы слышался смех и голоса мальчиков. Здесь еще не знали о буре, потрясшей всю Италию. Около бассейна подростки шумели и плескались, умываясь на ночь.
Но скоро сад затих, в окнах погасили огни...
Агриппа перескочил через стену, скользнул между кустами и, беззвучно ступая разутыми ногами, вошел в спальню воспитанников.
Набегавшись за день, Октавиан сладко спал. Пицен осторожно и быстро поднял мальчика на руки и побежал к выходу. Октавиан, еще сонный, не открывая глаз, обвил руками его шею.
— Ты?
— Спи, спи, Кукла!
И, точно боясь проснуться, Октавиан уронил голову, но ночная свежесть разбудила его.
— Я думал, мне снится. — Он радостно засмеялся.
— Тише, Цезарь тайно послал за тобой!
— Что случилось?
— Беда!
— Что случилось? — Октавиан закричал.
— Ради всех богов молчи! — Агриппа закрыл ему рот ладонью. — Криком погубишь и себя и меня. Цезарь болен и хочет сам поставить тебя во главе армии. Действовать надо тайно.
В остерии Агриппа напоил друга горячим вином и, закутав в длинный теплый плащ, усадил в седло.
Уже в горах, когда последние огни человеческих жилищ исчезли, он взял лошадь Октавиана под уздцы.
— Цезаря больше нет.
Мальчик пошатнулся в седле и судорожно уцепился за гриву лошади.
— Скончался? — шепнул он, с трудом разжимая губы. Агриппа обнял друга и, крепко держа, отчетливо выговорил:
— Убит.
Он ждал, что мальчик начнет кричать, биться, но Октавиан застыл. С каменным лицом выслушал все ужасные подробности. Бледный, с сжатыми губами и безумными, широко открытыми глазами, долго ехал в молчании. Потом уронил:
— Куда же ты меня везешь?
— К его легионам.
VI
Антоний предстал перед легионами Дивного Юлия. Говорил о мести, звал на Рим. Никто не шелохнулся. Ни один меч не блеснул, ни одно копье не сверкнуло. Армия не хотела второго консула.
— Где Октавиан Цезарь? — крикнул молодой солдат.
— Мы присягали ему, а не тебе!
— Куда ты дел сына вождя?
— Где наш малютка? — Марий Цетег, растолкав стоявших впереди, вырос перед фронтом. — Мы нянчили его несмышленым младенцем, пронесли ребенком, как знамя, через всю Аквитанию, Пиренеи, Иберию. Он наш! Давай нам наше дитя!
Гул возмущения нарастал.
— Ты сговорился с патрициями изничтожить род Цезаря!
— Хочешь, чтоб мы поверили, — покажи Октавиана!
Антоний пробовал говорить, его не слушали, но внезапно все стихло. Легионеры, как по команде, повернули головы к дороге, ведущей в горы. Взяв в барьер лагерный вал, Агриппа скакал с ношей поперек седла к штандарту.
У общеармейского знамени — золотого орла на древке италийского копья — он резко осадил коня, опустил юношу наземь и сдернул плащ с маленькой фигурки.
Перед легионами Рима стоял наследник Дивного Юлия в голубом платьице, босой, с непокрытой головой. Ветер развевал его рыжеватую челку. Агриппа быстро исчез в толпе.
Легионеры бросились к сыну Цезаря, целовали ладони, ловили края одежды и прижимали к губам. Марий Цетег обул его в тяжелые солдатские сапоги.
— Бамбино! — выкрикивали ветераны. — Не бойся с нами, не выдадим! За тобой на край света! На Брута, на Сенат! Повелевай!
Октавиана усадили на щит и под приветственные клики трижды высоко подняли в воздух. Армия провозгласила сына Цезаря императором.
Антоний снял его со щита и встал рядом.
— Молодому императору нужен опекун. Нам необходимо объединить все вооруженные силы в одних руках, избрать единого вождя над государством и армией и продиктовать свою волю Вечному Городу, Сенату и народу.
Марк Антоний закончил речь уверениями, что он согласен положить все свои силы, защищая дело Цезаря от врагов.
Давно знакомым солдатам жестом Дивного Юлия Октавиан провел рукой по глазам. Он потрясен горем и молит верных воинов дать ему сутки на размышления. Завтра он объявит свою волю. А сейчас повелевает держать оружие наготове, не верить мятежникам и смутьянам и ждать приказаний императора. Он сам, его душа, его воля принадлежат лишь его легионам.
Октавиан говорил негромко, очень задушевно, подражая простоте Цезаря, бессознательно копируя его жесты, но в передаче юноши эта простота окрашивалась в чуть манерную сентиментальность. Дивный Юлий каждого поднимал до себя, божественный Октавиан снисходил до каждого. Но легионеры дарили своему любимцу право быть надменным, а Марк Антоний должен помнить, что он всего лишь один из слуг Цезаря. Армия провозгласила посмертно Дивного Юлия Божеством.
VII
Агриппа поздно вернулся домой. В темноте стойкий и нежный запах пахнул в лицо. Юноша высек огонь. На столике в глиняной суповой мисочке среди влажных глянцевитых листьев белели грациозные колокольчики. Центурион растерянно огляделся: до сих пор ему еще никто не подносил букетов. Закрыв глаза, он опустил обветренное лицо в душистую нежность цветов и глубоко вздохнул. Ландыши пахли Октавианом.
Остаток дня он не видел друга. Шатался по Марсову полю, подговаривал легионеров не повиноваться Антонию, разъяснял, что сын Цезаря даст италикам права квиритов, бедноте — землю, взятым за долги в рабство — свободу. Октавиан — надежда всей страны.
Подойдя к постели, Агриппа чуть не выронил светильник. На его подушках спал император. Он выглядел очень утомленным и заснул прямо в одежде — алой императорской тунике, расшитой золотом. Рядом валялся серый рабский плащ с капюшоном.
Агриппа опустился на колени и, стараясь не разбудить спящего, прижался щекой к пушистой мягкой челке. Октавиан открыл глаза и с обожанием посмотрел ему в лицо. Они долго молчали. Наконец Агриппа очнулся:
— Ты голоден, я принесу что–нибудь.
— Не надо. Я нашел какую–то ужасную лепешку. — Октавиан тихонько засмеялся. — Ну как так можно жить? Постель спартанская, в доме ни вина, ни хлеба...
— Я задолжал...
— И не писал мне? — Октавиан уткнулся лицом в ладони друга. — Я верю тебе, больше никому не верю. Не уберегли Цезаря. Антоний в глубине души рад. Он готов бы уничтожить и меня, но боится моих легионов. Какое злодеяние! — Он сел на постель и заломил руки. — Не варвары, не враги, — нет, эти люди бывали в доме, ели с ним, делили его беседы, пользовались его милостями... Но я отомщу, я отомщу! Как я их ненавижу!
— Чтоб отомстить, надо быть сильным, очень сильным...
— Чтоб отомстить, надо уметь ненавидеть, — возразил Октавиан, — а я умею, я задыхаюсь от ненависти!
Он весь дрожал. Агриппа обнял товарища:
— Тише, карино!
— Слушай, — неожиданно перебил Октавиан свои сетования. — Сумел бы ты руководить армией в походе и в бою?
— Не знаю, не приходилось. Ведь я очень молод.
— Македонец в шестнадцать лет выиграл битву, а тебе восемнадцать.
Агриппа с удивлением взглянул на него. Октавиан сразу вырос. Лицо стало жестким, в голосе зазвенели непривычные властные нотки.
— Мне нужен верный полководец. Чем ты хуже Македонца?
— У Александра были опытные советники, стратеги его отца, а у нас? Антоний отпадает.
— Ненавижу. Ты знаешь, по прикосновению я сразу чувствую, кто друг мне, а кто враг. Антоний мне был всегда противен. Бросил друга! Он был в Сенате и не кинулся к Цезарю! Не поспешил на помощь. Нет, он сорвал консульскую тогу и бежал...
— Ладно! Оставь его в покое. А Гирсий, Марцелл? Почему не доверишь армию твоему зятю Марцеллу?
Октавиан подскочил:
— Ты соображаешь, что говоришь? Я сын Цезаря, он зять Цезаря. У нас почти одинаковые права. Приберет он к рукам армию — не посчитается со мной. Сам станет императором, а меня отравят! Нет, мне нужен верный человек. Я не могу сам стать во главе армии. Я же ничего не понимаю! Ты будешь верховным вождем моих легионов!
Агриппа покачал головой:
— Верховным вождем останешься ты. Солдатам нужно имя. Не трусь, как–нибудь справимся. Со мной ничего не бойся.
— Я верю, верю...
Светильник погас. Они сидели в темноте, и Агриппа почувствовал на своей щеке горячую мокрую щеку. Октавиан плакал, не всхлипывая, не вздрагивая. Крупные частые слезы катились по его лицу. Он не вытирал их, не двигался.
— Не плачь.
— Я впервые плачу после его смерти. Это мои последние детские слезы... может быть, мои последние человеческие слезы. Мне выжгли душу! Сострадание, гуманность, жалость к безвинным — все, все во мне уничтожили! Я непрестанно чувствую на своем теле эти двадцать ножевых ран. Двадцать ран! Вооруженные, молодые, сильные — на одного безоружного старого человека! "И ты, Брут..." Цезарь любил его почти наравне со мной! — Октавиан помолчал. — Как Цезарь любил меня, и как я был несправедлив к нему! Думал, я для него забава, сирота, заменяющий игрушку в бездетном доме, а отец любил меня, как только его великая добрая душа могла любить! Теперь я знаю, как я одинок. Никого, кроме тебя. Мать, сестра, зять... Им я нужен при удаче.
— Я тебя не брошу.
— Да?
— Знаешь что, Кукла, будь ты счастлив и богат, я б еще подумал. А сейчас другое дело. Я тебе нужен. Мы будем крепко дружить. Ты поплачь, но не убивайся так. Жизни отцу не вернешь. А надо добиться, чтобы его замыслы не погибли. Он был велик, я понимаю, но не успел свершить всего. Если ты сделаешь для Италии все то, что он задумал, не я один — весь народ пойдет за тобой. Мы отобьемся и от Антониев, и от Брутов!
— Нужно перессорить республиканцев, — как бы следуя своим мыслям, проговорил Октавиан. — Цицерон трус и хочет жить. Я его подманю.
В окне светало. Ландыши за ночь подняли головки. Их запах был по–прежнему свеж и нежен. Октавиан подошел к столу.
— Ты видел мои цветы?
— Они похожи на тебя, — ласково ответил Агриппа.
Октавиан выдернул стебелек и, разглядывая, повертел.
— Тебе нельзя жить в такой трущобе. Погостишь у моей сестры, пока я съезжу в Путеолы.
— Вместе поедем.
— Нет, Рим нельзя оставлять. Примешь власть над легионами и стереги Антония.
— Сожму город кольцом. Император наклонил голову.
VIII
Марцелл и сестра осыпали молодого императора упреками.
— Где ты ночевал? У тебя нет дома, что ли? Или ты считаешь, раз ты для своих легионеров император, можно не слушаться старших и ложиться спать, когда вздумается? Сразу же после второй стражи должен быть в постели и не ходить никуда без Марцелла. Тебя убьют, — всхлипывала Октавия. — Кто теперь, как не мы, беречь тебя станет?
Неодобрительно косясь на Агриппу, Марцелл пригласил юношей к столу. За завтраком заговорил о том, что необходимо навестить Антония.
— Я советовал бы не ссориться со старинным другом Цезаря. Лучше всего согласиться на опеку и немедля просватать Клодию.
Октавиан промолчал.
— Ты еще ребенок. Неужели ты всерьез считаешь себя властелином Рима? Ты должен быть благодарен, что друзья твоего приемного отца хотят отомстить за него. Самое благоразумное для тебя — вовсе отказаться от опасного наследства и... — Марцелл замялся и решительно закончил: — Я сам пойду с тобой в Сенат и к Антонию.
— Но я не иду к Антонию. — Октавиан поднял голову и, поймав одобрительный взгляд своего друга, продолжал с пафосом: — Прошу, брат мой Марцелл, ничего не обещай от моего имени. Слово императора закон, а закон устанавливает сам император.
Брови Марцелла изумленно поднялись. Октавия всплеснула руками:
— Маленький, что ты говоришь? Я всегда настаивала: дети должны вовремя ложиться спать!
Император улыбнулся снисходительно и печально. Сколько уже лет он слышит о том, что нужно вовремя ложиться спать, в постели не читать, на ночь мыть уши, за едой не разговаривать, ногами под столом не болтать! Но больше этих глупых поучений терпеть нельзя. Он вызывающе положил на стол оба локтя.
— Сядь как следует, — заметил Марцелл, — и не гримасничай. У тебя глупый вид. О чем ты замечтался?
— О моей империи, — величественно уронил Октавиан и быстро покосился на друга. Агриппа наклонил голову. Империя, по мнению молодого пицена, стоила, чтоб о ней думали. Другие же заботы могли бы только унизить императора.
Империя сына Цезаря лежала за городом на Марсовом поле. В центре столицы заседала республика с зятем Цицерона во главе, а на окраинах, вечно требующих хлеба и зрелищ, жаждали царя и готовы были короновать любого, кто даст покой и хлеб. Зрелищ стало в избытке, но хлеба не хватало. Царство Антония, империя Октавиана и республика Цицерона враждовали.
В пику отцам отечества второй консул воздвиг на перекрестке одного из самых людных кварталов статую Цезаря и высек на пьедестале: "Доброму отцу". И каждое утро свежие полевые цветы благоухали у ног нового божества римских плебеев.
IX
Легионеры пронесли наследника Цезаря, как божество, на скрещенных копьях по всем улицам Рима. Октавиан, проплывая над головами квиритов, задумчиво смотрел в небо и по–детски болтал ногами. Под восторженные крики шествие свернуло к дому Антония.
Вскинув руку, император на пороге отдал второму консулу военный салют. Антоний сухо ответил. Он знал нелюбовь своей жены к юноше и боялся дома выказывать расположение. Разговор не вязался.
Клодия некстати спросила, как гостю понравилось в Риме. Октавиан с осуждающим изумлением взглянул на нее.
— Я надеюсь, ты доверишься мне, — вкрадчиво начал Антоний. — Я рад видеть в тебе сына...
Поймав колючий взгляд Фульвии, второй консул кашлянул:
— Я не вижу причин откладывать заветное желание покойного. Мы с женой готовы благословить твой брак с Клодией.
Октавиан невозмутимо вскинул ресницы. Вся разрумянившись, Клодия с жадным нетерпением ждала.
— Перед свадьбой скрепим договор об опеке, — не выдержала Фульвия. — Марк Антоний возложит на свои плечи все тяготы императорской власти, а ты сможешь безмятежно наслаждаться медовым месяцем и продолжать образование.
— Ты думаешь, опека — лучший выход из положения? — покорно спросил юноша. — Но если я слишком молод, чтобы быть императором, то и жениться мне рановато.
Под вечер семью второго консула навестил брат Марка Антония — Люций Антоний, увенчанный лаврами победитель Катилины. Он привел в Рим из глубины Италии два легиона.
— Представь себе, — с возмущением начал он вместо приветствия. — Какой–то Марк Випсаний Агриппа от имени императора отрезал все подступы к Вечному Городу. Мои легионы расположились за линией его лагерей. А я вынужден был испрашивать у чумазого сопляка разрешения на въезд в Рим. — Люций Антоний насмешливо и негодующе фыркнул. — Видел бы ты этого юного Марса! Обветренный, загорелый, как бродяга. Вихры черные, жесткие, торчат во все стороны, глаза горят, как у волка, а важности... Его император повелел ему... священная воля его императора... Я еле удержался, чтобы не вспылить.
Фульвия растерянно нюхала флакончик с туалетной солью. Она измучена. Марк Антоний — мешок, всюду опаздывает и никогда, нигде не может стать первым и единственным!
— Ты не слишком решителен, — поддержал невестку Люций Антоний, — форсируй удар. Мои два легиона, твои ветераны... За деньги можно нанять достаточно разбойников, чтобы стать силой. Справишься с мальчишкой — очистишь потом страну от заговорщиков. Они притихли и сейчас не опасны.
— Недоброе советуешь ты мне, брат. Не обнажу меч против сына моего покойного друга и благодетеля!
— Не на сына Цезаря, а за сына Цезаря зову тебя обнажить меч, — величественно возразил Люций Антоний. — Его мать, царица обоих Египтов, пишет тебе.
Он протянул письмо. Фульвия живо схватила. Она боялась, чтобы под видом деловой переписки ее сластолюбивый супруг не завел бы любовной интриги. Но письмо Клеопатры дышало пристойностью. Успокоившись, матрона передала его мужу.
Царица обоих Египтов выражала главе Римской Республики великое соболезнование и свою скорбь по поводу трагической кончины Дивного Юлия, отца ее первенца, и заклинала Марка Антония, как друга покойного, встать на защиту его сына. Второй консул сам желал увенчать чело Цезаря короной Рима, а то, что коронации не было, не умаляет державных прав покойного. Ни один царь не властен ломать традиции престолонаследия, одинаковые для всех времен и народов. Сын — наследник отца. Для этого не нужно какое—либо особое завещание.
— Если у нас монархия, — веско произнес Люций Антоний, — она совершенно права. Если у нас республика, то после смерти одного консула всю полноту власти до всенародной кооптации нового соправителя приемлет консул, оставшийся в живых. И в том, и в другом случае Гаю Октавию нечего делать в Риме.
Марк Антоний, погруженный в глубокую задумчивость, вздрогнул.
— Цезарь любил мальчика...
— Я не говорю казнить, замучить, изгнать, — ответил Люций. — Пусть живет и учится. Он, кажется, любит литературу, будет писать стихи своему Агриппе. Цезарь оставил денег довольно, Гай Октавий может уехать в Элладу, в родные Велитры, наконец, и сидеть тихо.
— Что предлагает Клеопатра? — Марк Антоний поднял голову.
— Она хочет дать тебе средства для ведения войны в Италии против узурпаторов, как республиканцев, так и Гая Октавия, именующего себя Октавианом Цезарем.
— Наглая тварь! — завопила Фульвия. — Он не имеет права на это имя!
— Цезарион имеет, конечно, больше прав на престол, — как бы взвешивая, произнес Марк Антоний. — Но престола еще нет.
— Клеопатра доверяет тебе во всем. Ты будешь править от имени юного царя, — сказал Люций, глядя в упор на брата.
Марк Антоний медленно обвел взглядом своих домочадцев. Он предпочел бы лучше опекать Октавиана, чем Цезариона, но раз маленький шакал кусает руку, протянутую для ласки, пора подумать о себе.
— Во всяком случае, договор с Египтом будет храниться в тайне, иначе я навсегда потеряю любовь квиритов. О, великие боги! Я должен начать борьбу за дело Цезаря с тем, кого Цезарь любил сильней всех на этой земле! И я беру с вас клятву — и ты, брат мой Люций, и ты, супруга моя Фульвия, клянитесь Гекатой, трижды священной богиней смерти, любви и рождения: кровь этого ребенка не будет пролита! Я возьму его в плен, заставлю отречься от честолюбивых надежд, но жизнь сохраню!
X
Октавиан, стоя на лесенке, перебирал рукописи. У Марцелла небогатая библиотека, но кое–что есть. В Путеолы надо взять самое любимое. Как же он там будет одинок!
Для всех его поездка на юг — визит любящего и почтительного сына к матери: Марцелл и сестра рады избавиться от него.
Слишком уж великую ответственность История возложила на плечи этих добрых, но чересчур ограниченных существ...
Внезапно почувствовав, что он не один, Октавиан оглянулся. В дверях, весь в пыли, вертя в руках хлыст, стоял Агриппа.
— Привез новости!
— Хорошие или плохие?
— Очень хорошо, что мы знаем эту новость, но сама новость плохая.
Агриппа сжато доложил о тайном совещании в доме Антониев. Ему известно все от декуриона Сильвия. У Сильвия родственник жены, пленный галл, работает на кухне Антония. Декурион часто ходит туда подкормиться.
— Я представил его к награде и отчислил из войска.
— Зачем?
— Второй консул будет вербовать солдат. Сильвий запишется в его легионы. На помощь Сильвию я повелел еще некоторым ветеранам проникнуть в когорты Антония.
Октавиан грустно покачал головой.
— Я всегда боялся Египта. У них деньги, пшеница, ключи от моря. Отрезанная Италия не прокормит себя.
— Не робей, друг. Они погубят себя жестокостью!
Агриппа рассказал, что в Брундизий прибыли из Македонии четыре легиона, галльская и фракийская конница. Антоний выступил перед солдатами. Обещал им деньги, если они изменят сыну Цезаря и перейдут к нему. Однако ветераны хранили молчание. Многие центурионы встретили второго консула насмешками. Тогда Фульвия приказала схватить наиболее преданных Октавиану. Триста центурионов и несколько сотен легионеров были казнены по воле злой, порочной женщины. Народ римский и его армия не забудут невинно пролитую кровь.
В кварталах, населенных беднотой, Марий Цетег, Сильвий да и сам Агриппа на всех перекрестках, у водопроводов, в банях и кабачках терпеливо разъясняли: на Антония надеяться нечего! Он продал дело Цезаря и хлопочет о короне. Одна опора у бедного люда — божественное Дитя. Оно невинно и не обрызгано кровью народа, как консул, проливший кровь бедняков в угоду ростовщикам и патрициям.
— Недаром сказано, — значительно прибавлял Сильвий, — родится царь–избавитель в нищете и унижениях, но возвеличится волей народной. Бамбино родился в доме плебея, и этим корят его надменные враги. Патриции убили Цезаря и погубят его дитя, если вы не заступитесь...
Популярность Октавиана росла.
— Вот видишь, — закончил Агриппа, — за Антония чужой Египет, а за нас родная Италия! Мы обязательно победим! Ты понимаешь, какая сила народ? Простой, бесхитростный, он храбр, верен и мудр!
— Как ты, — улыбнулся Октавиан, — поэтому тебя нельзя не любить!
— Любишь ластиться. — Агриппа вздохнул и польщено хмыкнул. — Эх ты, кошка!
I
Труп властителя Рима, небрежно прикрытый, лежал при входе в Сенат у подножия статуи Помпея. Антоний с помощью нескольких сенаторов–галлов обмыл истерзанное тело и положил на носилки.
Держа в руках окровавленную тогу Цезаря, консул вышел на сенатский парапет. Внизу, сдерживаемая цепью ликторов, бушевала толпа. В появившегося на ступеньках человека полетели камни.
— Это не Брут! — крикнул кто–то. — Это же Антоний – друг нашего Юлия!
Друг Цезаря поднял руку, и народное море притихло. Антоний начал говорить, перечисляя заслуги убиенного. Сенаторы–галлы с головами, покрытыми тогами, и в разодранных в знак скорби одеждах вынесли носилки. Толпа расступилась.
В молитвенном безмолвии плыли останки Дивного Юлия над головами. В огромной напряженной тишине слышались тяжелые мужские рыдания. Не стыдясь слез, плакали ветераны Цезаря.
У погребального костра Марцелл принял носилки. Октавия бросилась на кучу хвороста. В безумном отчаянии она обнимала сучья:
— Сожгите и меня! Что теперь будет со мной и моим маленьким братом?
Полный сострадания, Антоний поднял молодую женщину. Марцелл кинул пылающий факел, и пламя запело погребальный пеан. Резким взмахом ножа Октавия отсекла тяжелые каштановые косы и бросила их в костер. Принося в дар ушедшему свою лучшую красу, она заклинала мужа, брата и их друзей — отомстить.
Вопль народный покрыл ее рыдания. Близстоящие зажигали от погребального пламени факелы и передавали в глубь толпы. Размахивая горящими светочами, народный поток двинулся к центру города, где заседал Сенат.
Сенат вынес благодарность убийцам тирана и повелел их имена высечь на пьедестале богини Рима. Однако с исполнением этой затеи решили повременить. Марку Антонию пригрозили: хочет жить — должен чтить республиканские свободы!
Захлебываясь от собственного красноречия, Цицерон восхвалял палачей Цезаря и поносил их врагов. Вождями народа римского, консулами Великой Республики квиритов он предложил избрать Марка Брута и Лонгина Кассия. Гром рукоплесканий встретил его слова. Недоставало лишь воли народной, чтобы утвердить их избрание, и консулом пока оставался Марк Антоний.
В Сенате огласили завещание убитого. Все свое личное имущество Цезарь разделил поровну между племянником и сыном своей преступной любви Марком Юнием Брутом. Он просил свое дитя простить, что не мог при жизни признать его. Сервилия связала его клятвой, но смерть разрешает все узы. Пусть его любовь к чужой супруге оскорбительна для чести дома Брутов, но он любил искренно, горячо ее одну всю жизнь и пожертвовал своей великой любовью ради любви величайшей... Соперницей Сервилии была Италия. Любовь к Италии и все свои замыслы он завещает Октавиану – последнему мужу в роду Юлиев. Свой сад, пышный дворец диктатора Цезарь получил от народа и после смерти возвращает их народу. Кроме того, по воле покойного каждый житель столицы получал на руки две пригоршни серебра.
II
В иды марта заседание Сената затянулось до глубоких сумерек. Окруженные ликторами, закутанные в плащи с низко опущенными капюшонами, пробирались убийцы к своим жилищам.
Беднота штурмовала дом Марка Юния, старинное, укрепленное, как цитадель, гнездовье Брутов. За бойницами пятнадцать заговорщиков, их рабы и клиенты отражали приступ. С крыши рабыни под покровительством Порции лили на осаждающих кипяток.
В ответ летели камни и проклятия. Старика Полидевка — наставника Марка Брута, свалившегося с балюстрады, народ растерзал. Гул народного гнева глухо доносился сквозь плотно прикрытые ставни. Брут лежал без чувств. По дороге из Сената его подшибли камнем. Кто–то из толпы уже схватил доблестного тираноубийцу за тунику, и ликторы с трудом вырвали "освободителя Рима" из рук разъяренного народа.
В ставни барабанил град ударов, и при каждом Марк Юний, не открывая глаз, слабо стонал.
— Кончай комедию! — Децим дернул брата за руку. — Кассий с клиентами прорвался к нам, он едва спасся.
— Оставь меня, злодей, — простонал Марк Юний. — Не мучь! Вы добились своего. А меня, его сына, вы сделали орудием...
— Ребенок! Его заставили! Сорокалетнего сенатора я принудил...
— Уйди! — Брут приподнялся. Его страдальческое лицо с ввалившимися глазами и запекшимся ртом было так жалко и страшно, точно уже при жизни он вступил в адский круг. — Что я наделал! Что я наделал!.. Я убил душу моего Рима! Отцеубийцам нет прощения... Мать... Мать... прости... Убил отца! Убил человека! Децим прав, Кассий прав, с них не спросится... Но я...
Он рванулся к жене, желая спрятать лицо на ее груди. Сестра Катона резко отстранилась:
— Будь мужчиной, ты прав.
— Фурия! — закричал Брут.
— Да. Я не боюсь совести. Я мстила за брата, за Рим, за наши попранные права. Я патрицианка, а не ублюдок!
Вбежал торжествующий Кассий:
— Чернь дрогнула! Если армия не вмешается, мы спасены!
— Не радуйся, — криво усмехнулся Децим. — Эмилий Лепид с отрядом ветеранов уже занял форум.
— Кто? — Порция подбежала к деверю. — Кто посмел ввести войска в город?
— Ты оглохла? Ясно говорю: Эмилий Лепид, начальник конницы тирана, занял форум и призывает легионы и народ римский отомстить за Цезаря!
III
Над пепелищем погребального костра собирались тощие, изможденные тени – беглые рабы, не вынесшие жестокостей господ, разоренные крестьяне, бездомные городские бродяги. Старый самнит, взятый в плен еще во время италийских походов Суллы, молочно–седой, с выцветшими бледно–голубыми глазами, разбитым голосом повествовал о добром Царе Зернышке.
Царь Зернышко был милостив и щедр. Он правил Италией, когда люди еще не знали чужих богов, а чтили родного Сатурна–кормильца. Земля питала тогда тех, кто возделывал ее, и ни одна межа, знак алчности и злобы людской, не позорила италийские пашни. Добр, мудр и могуч был Царь Зернышко, но господам, что жили далеко за морем в больших и шумных городах, стало завидно, что есть где–то счастливая страна и там все сыты и веселы...
Убили господа Царя Зернышко и глубоко закопали в землю, а все царство его исполосовали межами. Но недолго лежал в могиле добрый царь. Наливным, прекрасным колосом воскрес он из мертвых, зашумел на ветру, стал грозить алчным патрициям. И снова господа подрезали силу доброго царя. Повезли его связанным на ток, били цепами, топтали волами и, одолев, снова бросили в землю. Но снова ожил Зернышко...
— Но господа и на этот раз убили его! — перебил сказителя садовник Брута. Боясь мести Децима, старик бежал и скрывался среди бездомных и безымянных нищих. — Своими ушами я слышал их угрозы, своими глазами я видел их злодеяния, а помешать не смог... Горе мне, слабому!
— Горе нам, слабым, — вторили ему нараспев, мерно раскачиваясь, участники тайной тризны. — Горе нам, потеряли мы свет очей наших, силу нашу, правду нашу...
Среди невольников было немало уроженцев Востока. Иные из них, получив свободу, осели в Риме, занимаясь ремеслами, и стали клиентами видных патрициев. Но ни десятилетия, проведенные на чужбине, ни новые боги не вытеснили из их сердец смутные поверья далекой родины. Уже много поколений ждала Азия святого царя–освободителя всех обремененных... слагались легенды... В каждом смелом бунтаре видели долгожданного спасителя. "Не он ли?" — рождался все один и тот же вопрос в тайниках затравленных рабьих душ.
Цезарь облегчил провинциям бремя налогов, укротил самоволие наместников, кинул крохи человеческой жалости несчастным, и темные, приниженные веками рабства сердца узрели в вожде римских плебеев свое исконное, завещанное дедами и прадедами божество.
Весенняя ночь, теплая и густая, льнула к самой воде. Сливаясь с плеском Тибра, струилось тихое пение рабов и нищих...
А над мраком, окутавшим землю, высоко в небе загоралась необыкновенно яркая хвостатая звезда. Новый бог вспыхнул на черном небе италийской ночи.
IV
Третьи сутки заседал Сенат, верша судьбы Рима. Цицерон, останавливаясь лишь для того, чтобы отхлебнуть воды, истекал риторическими красотами. Демосфен Италии клеймил Антония. В устах его благодушный гуляка превращался в чудовище разврата, жестокости и властолюбия. Досталось и Фульвии. Оказывается, эта мегера, эта свирепая блудница толкала будущего узурпатора на все мыслимые и немыслимые злодеяния.
В заключение Марк Туллий призывал претерпеть все беды, но не пасть ниц перед новым тираном, ибо нет хуже зла, чем тирания...
Вняв его речам, претор Цинна перед лицом всего Рима сложил с себя знаки преторского достоинства. Он получил их из рук тирана и ныне попирает благодеяния узурпатора!
Домиций Агенобарб, огромный, рыжебородый и кудлатый, вскочил с ногами на скамью и, потрясая в воздухе увесистыми веснушчатыми кулаками, громогласно требовал:
— Память тирана — заклеймить! Свободу воскресить! Никто не смеет становиться между кредитором и должником и ограничивать проценты! Никто не смеет отбирать наши родовые земли и, растерзав на жалкие клочки поместья, завоеванные мечами наших предков, дарить эти клочки безродной падали! Никто не смеет уравнивать перед лицом закона прирожденного римлянина—квирита с жалким италиком и презренным варваром! Гражданство Рима — не награда наемникам тирана, а священный сан мужей благороднорожденных!
Тиберий Нерон поднял руку. Он просит голосовать за предложение предыдущего оратора.
— Я согласен, — неожиданно произнес Антоний.
Друг покойного, небритый в знак печали, до сих пор держался в тени. Но как бы то ни было, Марк Антоний был консулом. Устранить его могла лишь воля народа римского, то есть собрание всех граждан. Обратиться же к объятому гневом плебсу с обвинением против соратника Цезаря отцы отечества не решались.
— Я согласен, — повторил Антоний. — Допустим, что Цезарь, увлеченный честолюбием, вступил на путь тирании. Предположим, что он действительно был тираном. Тогда все его распоряжения необходимо отменить.
По курии пронесся ропот.
— Завещание аннулируем, — спокойно продолжал консул, как бы не слыша поднявшегося шума. — Провинции, обещанные Дециму Бруту, Каске, Гаю Лигарию, не могут быть закреплены за ними.
— То есть как это не могут быть закреплены? — Децим поднялся. — Покойник мне обещал!
— В самом деле, — протянул Каска недовольно и растерянно, — зачем обязательно тиран, безумец? Цезарь распоряжался в здравом уме и твердой памяти. К чему изменять волю покойного?
Другие заговорщики тоже не выразили ни малейшего желания отвергнуть позорные подачки узурпатора. Сенат так и не решил — был ли Гай Юлий Цезарь тираном или нет? Единственно, чего добились патриции, — это амнистии убийцам диктатора.
Тогда Кассий потребовал заложника. Иначе ни он, ни Брут не будут чувствовать себя в безопасности. Антоний под нажимом Сената послал к амнистированным убийцам своего брата.
Консулом на место убитого был избран Долабелла, зять Цицерона, человек распущенный и алчный. Едва успев облечься в консульскую тогу, Долабелла с места в карьер спросил своего коллегу, понимает ли Антоний, как опасно брожение умов в Риме?
Антоний уклончиво ответил, что скорбь народа о зверски убиенном вожде достойна всяческого сочувствия.
V
Третий день народ римский штурмовал дома заговорщиков. Особняки Кассия и Лентуция, виллу Децима Брута взяли приступом и разнесли в прах. Рабов народ освободил. Вооружившись палками и камнями, они сражались рядом со своими избавителями.
За Тибром объявился внук Мария, и молва утверждала, что потомок героя долго скрывался от преследований патрициев и богачей. Жил под личиной грека Герофила. Но настал час открыть божественную тайну славного имени. Внук Мария спешил к Дивному Юлию, чтоб предупредить о грозящей беде, однако злодеи опередили.
Новоявленный вождь призывал всех обездоленных, согнанных с земли арендаторов, неимущих горожан, рабов отомстить за их заступника. В народе утверждали, что завещание Цезаря подменено сенаторами, Дивный Юлий любил и жалел бедных и сирых. Он завещал рабам свободу, крестьянам землю и каждому бедняку столько золота, сколько тот сможет унести.
На улицах Рима воздвигались баррикады. Вечно недовольный, вечно полуголодный городской плебс дрался за право сладкого безделья, рабы — за освобождение, случайно попавшие в общую сумятицу крестьяне — за кусок земли.
Лепид отвел своих ветеранов. Он не желал озлоблять массы. Знал, Сенат и без него подавит бунт черни и вся ненависть плебса обратится против издыхающей республики аристократов, а имя Цезаря воссияет еще ярче в сердцах италийской и провинциальной бедноты. И тот, на кого упадет отблеск магического имени, легко станет властителем Рима и Мира. Лепид мог бездействовать.
Но Антоний был консулом патрицианской Республики и обязан был защищать тех, кто избрал его. Городские когорты легко уничтожили плохо вооруженные отряды Мариева внука и взяли в плен их вождя. Он оказался даже не римлянином, а жалким греком—коновалом. Самозванца казнили.
Долабелла стал в курии героем дня. Антония же только терпели. Предав возможных союзников, он навсегда лишился любви плебса и не сделался желанным для отцов отечества.
Цицерон, благоразумно заболев, отбыл в Путеолы. В Риме настало безвластие, хотя и Марк Антоний, и Долабелла усиленно делали вид, что правят.
Армия не вмешивалась, ждала вождя. На Марсовом поле жарились туши жертвенных быков, лилось поминальное вино. Костры зловещим заревом освещали суровые лица и блеск доспехов.
Агриппа задумчиво смотрел в огонь.
Что ждет Октавиана? У него два пути: стать игрушкой в руках какой–нибудь клики, все равно — республиканцев или Антониев, или бороться за Италию, пронести великие замыслы Цезаря в века и не дать искателям наживы растерзать Родину.
Вокруг костров шевелились темные тени. Эти бедные люди столетиями безропотно отдавали жизнь во славу ненужного им величия патрицианского Рима. Они должны наконец получить землю, законы, охраняющие их семьи от ига ростовщиков. Агриппа вспомнил, как его отца чуть не прогнали с родного надела только потому, что он защищал родину не под знаменами Цезаря, а в легионах Помпея. "Земли, земли!" — вот вековой вопль, знакомый с детства.
— Земли, земли! — кричала ночная темь. — Земли пиценам, самнитам, вольскам, умбрам, всем детям Италии, обездоленным Римом!
Агриппа встал. Он шатался от страшного нервного напряжения. Сын бедняка—центуриона, италик, презираемый квиритами, он даст обездоленным эту землю, право жить и дышать под родным небом!
Юноша подошел к лошадям. Никто не видит. Командиру не до него... Агриппа быстро вскочил в седло.
Рим исчез. С Востока навстречу поднимался день. Безошибочным чутьем дикаря Агриппа выбирал кратчайшие тропы, гнал, не щадя ни себя, ни коня. Наконец Брундизий мелькнул в приморской пади.
На заре рыбачье суденышко отплыло к Эпиру. Стоя у мачты, Агриппа напряженно вглядывался вдаль.
В Коркире был к вечеру. В прибрежной остерии Агриппа велел оседлать двух иноходцев, выпил для храбрости неразбавленного вина. Он, никому не ведомый центурион, чумазый пицен, даст Риму властелина!
— Посмотрим, посмотрим, благородные Валерии—Корнелии, кто будет править миром!
Воздух был свеж. С моря дул крепкий бриз. В саду военной школы слышался смех и голоса мальчиков. Здесь еще не знали о буре, потрясшей всю Италию. Около бассейна подростки шумели и плескались, умываясь на ночь.
Но скоро сад затих, в окнах погасили огни...
Агриппа перескочил через стену, скользнул между кустами и, беззвучно ступая разутыми ногами, вошел в спальню воспитанников.
Набегавшись за день, Октавиан сладко спал. Пицен осторожно и быстро поднял мальчика на руки и побежал к выходу. Октавиан, еще сонный, не открывая глаз, обвил руками его шею.
— Ты?
— Спи, спи, Кукла!
И, точно боясь проснуться, Октавиан уронил голову, но ночная свежесть разбудила его.
— Я думал, мне снится. — Он радостно засмеялся.
— Тише, Цезарь тайно послал за тобой!
— Что случилось?
— Беда!
— Что случилось? — Октавиан закричал.
— Ради всех богов молчи! — Агриппа закрыл ему рот ладонью. — Криком погубишь и себя и меня. Цезарь болен и хочет сам поставить тебя во главе армии. Действовать надо тайно.
В остерии Агриппа напоил друга горячим вином и, закутав в длинный теплый плащ, усадил в седло.
Уже в горах, когда последние огни человеческих жилищ исчезли, он взял лошадь Октавиана под уздцы.
— Цезаря больше нет.
Мальчик пошатнулся в седле и судорожно уцепился за гриву лошади.
— Скончался? — шепнул он, с трудом разжимая губы. Агриппа обнял друга и, крепко держа, отчетливо выговорил:
— Убит.
Он ждал, что мальчик начнет кричать, биться, но Октавиан застыл. С каменным лицом выслушал все ужасные подробности. Бледный, с сжатыми губами и безумными, широко открытыми глазами, долго ехал в молчании. Потом уронил:
— Куда же ты меня везешь?
— К его легионам.
VI
Антоний предстал перед легионами Дивного Юлия. Говорил о мести, звал на Рим. Никто не шелохнулся. Ни один меч не блеснул, ни одно копье не сверкнуло. Армия не хотела второго консула.
— Где Октавиан Цезарь? — крикнул молодой солдат.
— Мы присягали ему, а не тебе!
— Куда ты дел сына вождя?
— Где наш малютка? — Марий Цетег, растолкав стоявших впереди, вырос перед фронтом. — Мы нянчили его несмышленым младенцем, пронесли ребенком, как знамя, через всю Аквитанию, Пиренеи, Иберию. Он наш! Давай нам наше дитя!
Гул возмущения нарастал.
— Ты сговорился с патрициями изничтожить род Цезаря!
— Хочешь, чтоб мы поверили, — покажи Октавиана!
Антоний пробовал говорить, его не слушали, но внезапно все стихло. Легионеры, как по команде, повернули головы к дороге, ведущей в горы. Взяв в барьер лагерный вал, Агриппа скакал с ношей поперек седла к штандарту.
У общеармейского знамени — золотого орла на древке италийского копья — он резко осадил коня, опустил юношу наземь и сдернул плащ с маленькой фигурки.
Перед легионами Рима стоял наследник Дивного Юлия в голубом платьице, босой, с непокрытой головой. Ветер развевал его рыжеватую челку. Агриппа быстро исчез в толпе.
Легионеры бросились к сыну Цезаря, целовали ладони, ловили края одежды и прижимали к губам. Марий Цетег обул его в тяжелые солдатские сапоги.
— Бамбино! — выкрикивали ветераны. — Не бойся с нами, не выдадим! За тобой на край света! На Брута, на Сенат! Повелевай!
Октавиана усадили на щит и под приветственные клики трижды высоко подняли в воздух. Армия провозгласила сына Цезаря императором.
Антоний снял его со щита и встал рядом.
— Молодому императору нужен опекун. Нам необходимо объединить все вооруженные силы в одних руках, избрать единого вождя над государством и армией и продиктовать свою волю Вечному Городу, Сенату и народу.
Марк Антоний закончил речь уверениями, что он согласен положить все свои силы, защищая дело Цезаря от врагов.
Давно знакомым солдатам жестом Дивного Юлия Октавиан провел рукой по глазам. Он потрясен горем и молит верных воинов дать ему сутки на размышления. Завтра он объявит свою волю. А сейчас повелевает держать оружие наготове, не верить мятежникам и смутьянам и ждать приказаний императора. Он сам, его душа, его воля принадлежат лишь его легионам.
Октавиан говорил негромко, очень задушевно, подражая простоте Цезаря, бессознательно копируя его жесты, но в передаче юноши эта простота окрашивалась в чуть манерную сентиментальность. Дивный Юлий каждого поднимал до себя, божественный Октавиан снисходил до каждого. Но легионеры дарили своему любимцу право быть надменным, а Марк Антоний должен помнить, что он всего лишь один из слуг Цезаря. Армия провозгласила посмертно Дивного Юлия Божеством.
VII
Агриппа поздно вернулся домой. В темноте стойкий и нежный запах пахнул в лицо. Юноша высек огонь. На столике в глиняной суповой мисочке среди влажных глянцевитых листьев белели грациозные колокольчики. Центурион растерянно огляделся: до сих пор ему еще никто не подносил букетов. Закрыв глаза, он опустил обветренное лицо в душистую нежность цветов и глубоко вздохнул. Ландыши пахли Октавианом.
Остаток дня он не видел друга. Шатался по Марсову полю, подговаривал легионеров не повиноваться Антонию, разъяснял, что сын Цезаря даст италикам права квиритов, бедноте — землю, взятым за долги в рабство — свободу. Октавиан — надежда всей страны.
Подойдя к постели, Агриппа чуть не выронил светильник. На его подушках спал император. Он выглядел очень утомленным и заснул прямо в одежде — алой императорской тунике, расшитой золотом. Рядом валялся серый рабский плащ с капюшоном.
Агриппа опустился на колени и, стараясь не разбудить спящего, прижался щекой к пушистой мягкой челке. Октавиан открыл глаза и с обожанием посмотрел ему в лицо. Они долго молчали. Наконец Агриппа очнулся:
— Ты голоден, я принесу что–нибудь.
— Не надо. Я нашел какую–то ужасную лепешку. — Октавиан тихонько засмеялся. — Ну как так можно жить? Постель спартанская, в доме ни вина, ни хлеба...
— Я задолжал...
— И не писал мне? — Октавиан уткнулся лицом в ладони друга. — Я верю тебе, больше никому не верю. Не уберегли Цезаря. Антоний в глубине души рад. Он готов бы уничтожить и меня, но боится моих легионов. Какое злодеяние! — Он сел на постель и заломил руки. — Не варвары, не враги, — нет, эти люди бывали в доме, ели с ним, делили его беседы, пользовались его милостями... Но я отомщу, я отомщу! Как я их ненавижу!
— Чтоб отомстить, надо быть сильным, очень сильным...
— Чтоб отомстить, надо уметь ненавидеть, — возразил Октавиан, — а я умею, я задыхаюсь от ненависти!
Он весь дрожал. Агриппа обнял товарища:
— Тише, карино!
— Слушай, — неожиданно перебил Октавиан свои сетования. — Сумел бы ты руководить армией в походе и в бою?
— Не знаю, не приходилось. Ведь я очень молод.
— Македонец в шестнадцать лет выиграл битву, а тебе восемнадцать.
Агриппа с удивлением взглянул на него. Октавиан сразу вырос. Лицо стало жестким, в голосе зазвенели непривычные властные нотки.
— Мне нужен верный полководец. Чем ты хуже Македонца?
— У Александра были опытные советники, стратеги его отца, а у нас? Антоний отпадает.
— Ненавижу. Ты знаешь, по прикосновению я сразу чувствую, кто друг мне, а кто враг. Антоний мне был всегда противен. Бросил друга! Он был в Сенате и не кинулся к Цезарю! Не поспешил на помощь. Нет, он сорвал консульскую тогу и бежал...
— Ладно! Оставь его в покое. А Гирсий, Марцелл? Почему не доверишь армию твоему зятю Марцеллу?
Октавиан подскочил:
— Ты соображаешь, что говоришь? Я сын Цезаря, он зять Цезаря. У нас почти одинаковые права. Приберет он к рукам армию — не посчитается со мной. Сам станет императором, а меня отравят! Нет, мне нужен верный человек. Я не могу сам стать во главе армии. Я же ничего не понимаю! Ты будешь верховным вождем моих легионов!
Агриппа покачал головой:
— Верховным вождем останешься ты. Солдатам нужно имя. Не трусь, как–нибудь справимся. Со мной ничего не бойся.
— Я верю, верю...
Светильник погас. Они сидели в темноте, и Агриппа почувствовал на своей щеке горячую мокрую щеку. Октавиан плакал, не всхлипывая, не вздрагивая. Крупные частые слезы катились по его лицу. Он не вытирал их, не двигался.
— Не плачь.
— Я впервые плачу после его смерти. Это мои последние детские слезы... может быть, мои последние человеческие слезы. Мне выжгли душу! Сострадание, гуманность, жалость к безвинным — все, все во мне уничтожили! Я непрестанно чувствую на своем теле эти двадцать ножевых ран. Двадцать ран! Вооруженные, молодые, сильные — на одного безоружного старого человека! "И ты, Брут..." Цезарь любил его почти наравне со мной! — Октавиан помолчал. — Как Цезарь любил меня, и как я был несправедлив к нему! Думал, я для него забава, сирота, заменяющий игрушку в бездетном доме, а отец любил меня, как только его великая добрая душа могла любить! Теперь я знаю, как я одинок. Никого, кроме тебя. Мать, сестра, зять... Им я нужен при удаче.
— Я тебя не брошу.
— Да?
— Знаешь что, Кукла, будь ты счастлив и богат, я б еще подумал. А сейчас другое дело. Я тебе нужен. Мы будем крепко дружить. Ты поплачь, но не убивайся так. Жизни отцу не вернешь. А надо добиться, чтобы его замыслы не погибли. Он был велик, я понимаю, но не успел свершить всего. Если ты сделаешь для Италии все то, что он задумал, не я один — весь народ пойдет за тобой. Мы отобьемся и от Антониев, и от Брутов!
— Нужно перессорить республиканцев, — как бы следуя своим мыслям, проговорил Октавиан. — Цицерон трус и хочет жить. Я его подманю.
В окне светало. Ландыши за ночь подняли головки. Их запах был по–прежнему свеж и нежен. Октавиан подошел к столу.
— Ты видел мои цветы?
— Они похожи на тебя, — ласково ответил Агриппа.
Октавиан выдернул стебелек и, разглядывая, повертел.
— Тебе нельзя жить в такой трущобе. Погостишь у моей сестры, пока я съезжу в Путеолы.
— Вместе поедем.
— Нет, Рим нельзя оставлять. Примешь власть над легионами и стереги Антония.
— Сожму город кольцом. Император наклонил голову.
VIII
Марцелл и сестра осыпали молодого императора упреками.
— Где ты ночевал? У тебя нет дома, что ли? Или ты считаешь, раз ты для своих легионеров император, можно не слушаться старших и ложиться спать, когда вздумается? Сразу же после второй стражи должен быть в постели и не ходить никуда без Марцелла. Тебя убьют, — всхлипывала Октавия. — Кто теперь, как не мы, беречь тебя станет?
Неодобрительно косясь на Агриппу, Марцелл пригласил юношей к столу. За завтраком заговорил о том, что необходимо навестить Антония.
— Я советовал бы не ссориться со старинным другом Цезаря. Лучше всего согласиться на опеку и немедля просватать Клодию.
Октавиан промолчал.
— Ты еще ребенок. Неужели ты всерьез считаешь себя властелином Рима? Ты должен быть благодарен, что друзья твоего приемного отца хотят отомстить за него. Самое благоразумное для тебя — вовсе отказаться от опасного наследства и... — Марцелл замялся и решительно закончил: — Я сам пойду с тобой в Сенат и к Антонию.
— Но я не иду к Антонию. — Октавиан поднял голову и, поймав одобрительный взгляд своего друга, продолжал с пафосом: — Прошу, брат мой Марцелл, ничего не обещай от моего имени. Слово императора закон, а закон устанавливает сам император.
Брови Марцелла изумленно поднялись. Октавия всплеснула руками:
— Маленький, что ты говоришь? Я всегда настаивала: дети должны вовремя ложиться спать!
Император улыбнулся снисходительно и печально. Сколько уже лет он слышит о том, что нужно вовремя ложиться спать, в постели не читать, на ночь мыть уши, за едой не разговаривать, ногами под столом не болтать! Но больше этих глупых поучений терпеть нельзя. Он вызывающе положил на стол оба локтя.
— Сядь как следует, — заметил Марцелл, — и не гримасничай. У тебя глупый вид. О чем ты замечтался?
— О моей империи, — величественно уронил Октавиан и быстро покосился на друга. Агриппа наклонил голову. Империя, по мнению молодого пицена, стоила, чтоб о ней думали. Другие же заботы могли бы только унизить императора.
Империя сына Цезаря лежала за городом на Марсовом поле. В центре столицы заседала республика с зятем Цицерона во главе, а на окраинах, вечно требующих хлеба и зрелищ, жаждали царя и готовы были короновать любого, кто даст покой и хлеб. Зрелищ стало в избытке, но хлеба не хватало. Царство Антония, империя Октавиана и республика Цицерона враждовали.
В пику отцам отечества второй консул воздвиг на перекрестке одного из самых людных кварталов статую Цезаря и высек на пьедестале: "Доброму отцу". И каждое утро свежие полевые цветы благоухали у ног нового божества римских плебеев.
IX
Легионеры пронесли наследника Цезаря, как божество, на скрещенных копьях по всем улицам Рима. Октавиан, проплывая над головами квиритов, задумчиво смотрел в небо и по–детски болтал ногами. Под восторженные крики шествие свернуло к дому Антония.
Вскинув руку, император на пороге отдал второму консулу военный салют. Антоний сухо ответил. Он знал нелюбовь своей жены к юноше и боялся дома выказывать расположение. Разговор не вязался.
Клодия некстати спросила, как гостю понравилось в Риме. Октавиан с осуждающим изумлением взглянул на нее.
— Я надеюсь, ты доверишься мне, — вкрадчиво начал Антоний. — Я рад видеть в тебе сына...
Поймав колючий взгляд Фульвии, второй консул кашлянул:
— Я не вижу причин откладывать заветное желание покойного. Мы с женой готовы благословить твой брак с Клодией.
Октавиан невозмутимо вскинул ресницы. Вся разрумянившись, Клодия с жадным нетерпением ждала.
— Перед свадьбой скрепим договор об опеке, — не выдержала Фульвия. — Марк Антоний возложит на свои плечи все тяготы императорской власти, а ты сможешь безмятежно наслаждаться медовым месяцем и продолжать образование.
— Ты думаешь, опека — лучший выход из положения? — покорно спросил юноша. — Но если я слишком молод, чтобы быть императором, то и жениться мне рановато.
Под вечер семью второго консула навестил брат Марка Антония — Люций Антоний, увенчанный лаврами победитель Катилины. Он привел в Рим из глубины Италии два легиона.
— Представь себе, — с возмущением начал он вместо приветствия. — Какой–то Марк Випсаний Агриппа от имени императора отрезал все подступы к Вечному Городу. Мои легионы расположились за линией его лагерей. А я вынужден был испрашивать у чумазого сопляка разрешения на въезд в Рим. — Люций Антоний насмешливо и негодующе фыркнул. — Видел бы ты этого юного Марса! Обветренный, загорелый, как бродяга. Вихры черные, жесткие, торчат во все стороны, глаза горят, как у волка, а важности... Его император повелел ему... священная воля его императора... Я еле удержался, чтобы не вспылить.
Фульвия растерянно нюхала флакончик с туалетной солью. Она измучена. Марк Антоний — мешок, всюду опаздывает и никогда, нигде не может стать первым и единственным!
— Ты не слишком решителен, — поддержал невестку Люций Антоний, — форсируй удар. Мои два легиона, твои ветераны... За деньги можно нанять достаточно разбойников, чтобы стать силой. Справишься с мальчишкой — очистишь потом страну от заговорщиков. Они притихли и сейчас не опасны.
— Недоброе советуешь ты мне, брат. Не обнажу меч против сына моего покойного друга и благодетеля!
— Не на сына Цезаря, а за сына Цезаря зову тебя обнажить меч, — величественно возразил Люций Антоний. — Его мать, царица обоих Египтов, пишет тебе.
Он протянул письмо. Фульвия живо схватила. Она боялась, чтобы под видом деловой переписки ее сластолюбивый супруг не завел бы любовной интриги. Но письмо Клеопатры дышало пристойностью. Успокоившись, матрона передала его мужу.
Царица обоих Египтов выражала главе Римской Республики великое соболезнование и свою скорбь по поводу трагической кончины Дивного Юлия, отца ее первенца, и заклинала Марка Антония, как друга покойного, встать на защиту его сына. Второй консул сам желал увенчать чело Цезаря короной Рима, а то, что коронации не было, не умаляет державных прав покойного. Ни один царь не властен ломать традиции престолонаследия, одинаковые для всех времен и народов. Сын — наследник отца. Для этого не нужно какое—либо особое завещание.
— Если у нас монархия, — веско произнес Люций Антоний, — она совершенно права. Если у нас республика, то после смерти одного консула всю полноту власти до всенародной кооптации нового соправителя приемлет консул, оставшийся в живых. И в том, и в другом случае Гаю Октавию нечего делать в Риме.
Марк Антоний, погруженный в глубокую задумчивость, вздрогнул.
— Цезарь любил мальчика...
— Я не говорю казнить, замучить, изгнать, — ответил Люций. — Пусть живет и учится. Он, кажется, любит литературу, будет писать стихи своему Агриппе. Цезарь оставил денег довольно, Гай Октавий может уехать в Элладу, в родные Велитры, наконец, и сидеть тихо.
— Что предлагает Клеопатра? — Марк Антоний поднял голову.
— Она хочет дать тебе средства для ведения войны в Италии против узурпаторов, как республиканцев, так и Гая Октавия, именующего себя Октавианом Цезарем.
— Наглая тварь! — завопила Фульвия. — Он не имеет права на это имя!
— Цезарион имеет, конечно, больше прав на престол, — как бы взвешивая, произнес Марк Антоний. — Но престола еще нет.
— Клеопатра доверяет тебе во всем. Ты будешь править от имени юного царя, — сказал Люций, глядя в упор на брата.
Марк Антоний медленно обвел взглядом своих домочадцев. Он предпочел бы лучше опекать Октавиана, чем Цезариона, но раз маленький шакал кусает руку, протянутую для ласки, пора подумать о себе.
— Во всяком случае, договор с Египтом будет храниться в тайне, иначе я навсегда потеряю любовь квиритов. О, великие боги! Я должен начать борьбу за дело Цезаря с тем, кого Цезарь любил сильней всех на этой земле! И я беру с вас клятву — и ты, брат мой Люций, и ты, супруга моя Фульвия, клянитесь Гекатой, трижды священной богиней смерти, любви и рождения: кровь этого ребенка не будет пролита! Я возьму его в плен, заставлю отречься от честолюбивых надежд, но жизнь сохраню!
X
Октавиан, стоя на лесенке, перебирал рукописи. У Марцелла небогатая библиотека, но кое–что есть. В Путеолы надо взять самое любимое. Как же он там будет одинок!
Для всех его поездка на юг — визит любящего и почтительного сына к матери: Марцелл и сестра рады избавиться от него.
Слишком уж великую ответственность История возложила на плечи этих добрых, но чересчур ограниченных существ...
Внезапно почувствовав, что он не один, Октавиан оглянулся. В дверях, весь в пыли, вертя в руках хлыст, стоял Агриппа.
— Привез новости!
— Хорошие или плохие?
— Очень хорошо, что мы знаем эту новость, но сама новость плохая.
Агриппа сжато доложил о тайном совещании в доме Антониев. Ему известно все от декуриона Сильвия. У Сильвия родственник жены, пленный галл, работает на кухне Антония. Декурион часто ходит туда подкормиться.
— Я представил его к награде и отчислил из войска.
— Зачем?
— Второй консул будет вербовать солдат. Сильвий запишется в его легионы. На помощь Сильвию я повелел еще некоторым ветеранам проникнуть в когорты Антония.
Октавиан грустно покачал головой.
— Я всегда боялся Египта. У них деньги, пшеница, ключи от моря. Отрезанная Италия не прокормит себя.
— Не робей, друг. Они погубят себя жестокостью!
Агриппа рассказал, что в Брундизий прибыли из Македонии четыре легиона, галльская и фракийская конница. Антоний выступил перед солдатами. Обещал им деньги, если они изменят сыну Цезаря и перейдут к нему. Однако ветераны хранили молчание. Многие центурионы встретили второго консула насмешками. Тогда Фульвия приказала схватить наиболее преданных Октавиану. Триста центурионов и несколько сотен легионеров были казнены по воле злой, порочной женщины. Народ римский и его армия не забудут невинно пролитую кровь.
В кварталах, населенных беднотой, Марий Цетег, Сильвий да и сам Агриппа на всех перекрестках, у водопроводов, в банях и кабачках терпеливо разъясняли: на Антония надеяться нечего! Он продал дело Цезаря и хлопочет о короне. Одна опора у бедного люда — божественное Дитя. Оно невинно и не обрызгано кровью народа, как консул, проливший кровь бедняков в угоду ростовщикам и патрициям.
— Недаром сказано, — значительно прибавлял Сильвий, — родится царь–избавитель в нищете и унижениях, но возвеличится волей народной. Бамбино родился в доме плебея, и этим корят его надменные враги. Патриции убили Цезаря и погубят его дитя, если вы не заступитесь...
Популярность Октавиана росла.
— Вот видишь, — закончил Агриппа, — за Антония чужой Египет, а за нас родная Италия! Мы обязательно победим! Ты понимаешь, какая сила народ? Простой, бесхитростный, он храбр, верен и мудр!
— Как ты, — улыбнулся Октавиан, — поэтому тебя нельзя не любить!
— Любишь ластиться. — Агриппа вздохнул и польщено хмыкнул. — Эх ты, кошка!
Глава вторая
I
Сидя в саду за чарочкой, Октавиан терпеливо выслушивал жалобы отчима. В душе он осуждал мать. Из–за такого глупого чувства, как эта любовь, племянница Цезаря дважды уже запятнала фамильную честь Юлиев. По ее милости он плебей Октавий, а мог бы родиться патрицием и вести свой род от Ромула, носить имя Валерия или даже Фабия. Тогда бы Сенат больше считался с его правами.
В глубине аллеи показалась Атия. Расплывшаяся, с неестественно черными тусклыми волосами, она была малопривлекательна. Почтенная матрона еще издали выразила удивление, что мужчины так рано встали и ее супруг уже за чарочкой.
— Скоро полдень, мама, — ласково возразил Октавиан, целуя ей руки. Что бы он ни думал про себя, он старался держаться как примерный сын. Недоставало еще посвящать чужих в семейные дрязги Юлиев.
Атия опустилась на скамью.
— Подумать только, ты уже вырос... Пора позаботиться о невесте.
— Воспитанница Цицерона очень мила, — небрежно вставил Филипп. — Между прочим, дружить выгодней со слабым. Цицерон сейчас слабей Антония, он с радостью примет дружбу. В этом союзе ты будешь всадником, а он лошадью. Антоний же сделает из тебя свое оружие.
Октавиан с почтительным изумлением взглянул на отчима. "Не такое уж ничтожество этот щеголь, если сумел прочитать тайные мысли императора". С некоторых пор Октавиан думал о себе всегда в третьем лице и с упоением повторял: "Император!"
После обеда пришли Лелия. Она не знала о приезде гостя и с разбегу остановилась у земляничного дерева, покрытого крупными розовыми цветами.
Октавиан качался в гамаке. Откинувшись на подушки, он увидел похорошевшее от радостного волнения лицо девушки.
Лелия только что выкупалась. Черные блестящие пряди свободно падали по плечам. Платье, еще влажное, плотно облегало грудь и стан. Подол был мокр, к нему прилипли какие—то травы. В руках она держала большой лист. На нем алели ягоды.
— Подойди, дриада. — Октавиан улыбнулся. — Не бойся, я не фавн.
Лелия подошла и, сунув ему в руки лист с ягодами, слегка качнула гамак.
— Хорошо, что ты приехал. Я зимой часто навещала твою матушку и мы постоянно говорили о тебе.
Она избегала говорить о его горе, и Октавиан был благодарен. Расспросы чужих людей, их праздное любопытство там, где душа истекает кровью, слишком болезненны. А Лелия держала себя так, точно они вчера расстались и иды марта были лишь пригрезившимся кошмаром.
Девушка качнула гамак сильней. Октавиан засмеялся:
— Я просыплю твои ягоды.
Она высыпала землянику на ладонь и шутя принялась кормить его с руки.
— Ты совсем не вырос.
— На три пальца вырос.
— Неправда. — Лелия с силой раскачала гамак.
Октавиан прикрыл глаза. Гамак взлетал и падал. У юноши начала кружиться голова.
— Хватит. — Он вскочил и, чтобы удержать равновесие, невольно схватил Лелию за руку.
Она не отстранилась и тихонько взяла его за талию:
— Не смотри в небо. Пройдет...
Октавиан опустился наземь и усадил девушку возле.
— А ты очень выросла и похорошела.
— Мне далеко до римских красавиц. — Лелия повернулась к нему. — Я часто ходила в голубую пещеру.
— Что бы сказал твой отец, — Октавиан перебрал ее пальцы, — если бы я просил твоей руки? Мне навязывают Клодию, но...
Лелия быстро встала.
— А ты действительно хочешь нашего брака?
— Из девушек ты лучше всех, кого я знаю. Ты скажешь мне: "Где ты, Кай, там и я, Кая"?
Он тоже встал. Они стояли близко—близко, и розовые лепестки цветущего земляничного дерева осыпали их. Лелия перевела дыхание, но Октавиан не коснулся ее губ.
— Кая клянется Каю у очага, — наконец с трудом выговорила она. — У меня никогда не будет очага. А сердце мое возьми.
— Ты думаешь, твой отец не согласится? — Осторожным движением он погладил плечи девушки.
— Не знаю. Разве Ромул спрашивал у Сабина, отдаст ли он ему дочь? У отца свои замыслы, у меня моя воля. Я плакала по Цезарю. — Она глядела прямо в лицо юноши: Лелия была немного выше его и невольно смотрела сверху вниз.
— Я благодарен тебе, — растроганно проговорил Октавиан. — Сегодня же я буду у вас.
Цицерон любил работать у открытого окна. В узкую амбразуру, как в вырез рамы, виднелся кусок моря. Демосфен Рима диктовал. Лелия быстро писала: "Даже Цинцинат,[37] спасший Рим от варваров, отказался от единовластия..."
Великий ритор остановился:
— Ты его вчера видела?
— Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.
Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.
Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.
— Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.
Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.
Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.
— Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.
— Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.
— Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.
— Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.
Октавиан мягким движением поднялся.
— Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.
— Прощай, Лелия.
Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.
II
Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.
Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.
Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:
— Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!
Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.
По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.
Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:
— Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![38] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!
Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.
Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.
Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".
Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.
— Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.
— Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.
...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.
Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:
— Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...
— Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!
Декламация прекратилась. На корме шушукались, хихикали, наконец разошлись. Марк Юний закрыл глаза. Бесчеловечно со стороны Кассия лишить больного спасительных снадобий. Они губят мозг, отшибают память? Но стать безрассудным, беспамятным животным — высшее благо для Марка Юния Брута. Ему не везло. Все в жизни получалось у него наоборот. Чтил свою мать как образец женственности, а она родила его грязным выродком...
Любовь Цезаря сама по себе не являлась осквернением памяти матери. Но Брут припомнил ряд друзей, вечно толкавшихся в их доме... Даже Децим, эта грубая, распущенная скотина, владел его матерью. А Марк Юний знал и стерпел...
Мнил себя освободителем отчизны, а убегает на вражий Восток изгнанником, проклинаемый родиной. Мечтал войти в века героем, но будет увековечен как Герострат, губитель прекрасного.
III
Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.
Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!
Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.
— Аве, Марк Агриппа!
Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.
— Откуда ты меня знаешь?
— Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?
— Вот уж не думал, что я такая знаменитость! — Он помолчал, разглядывая девушку.
Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.
— Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? — насмешливо спросил молодой пицен.
— Это трактат Платона "О государстве", — серьезно ответила она.
— И тебе интересно? — искренне изумился Агриппа. — А что же там написано о государстве?
Она нараспев процитировала несколько строк.
— Я плохо понимаю по–гречески. Переведи.
— Платон говорит, — она пристально и строго посмотрела на юношу, — государство тогда процветает, когда им управляют мудрецы.
— Да где ж взять в Риме мудрецов? — Агриппа подтянулся на руках и, вскочив на ограду, уселся рядом с ней. — Придется нам, дуракам, самим управляться!
— Ты собираешься править миром? — Девушка по-прежнему строго, без улыбки, глядела на него. — А что ты о нем знаешь?
— Знаю! — Агриппа упрямо тряхнул вихрами. — Знаю, что нужно сеять столько ячменя, чтоб хватило до следующего урожая. Знаю, что нужно столько земли, чтоб было где этот ячмень засеять, и столько волов, чтоб вспахать эту землю.
— И это все? — насмешливо спросила она.
— Нет, не все, еще знаю, сколько легионов нужно, чтобы защитить эту землю от твоих мудрецов.
— Вот как? — Девушка задумалась. — Ты знаешь, что ты хочешь, а это редкость.
Агриппа помолчал и, чувствуя, что молчание затягивается, высыпал из–за пояса на ладонь орешки. Нащелкав, протянул ей:
— Хорошие. Из дому прислали.
Она, улыбнувшись, взяла крепкое, белое ядрышко.
— Благодарю, но я сама могу их щелкать.
— Я привык, у моего дружка плохие зубы, я всегда ему щелкаю. — Агриппа опять помолчал. — Ты вот знаешь, кто я, кто мой друг, зачем я в Риме, а я даже не знаю твоего имени.
— Меня зовут Лелия, дочь Лелия Аттика.
— Лелия! — Агриппа присвистнул от удивления. — Мне мой дружок о тебе целую зиму рассказывал...
— А мне он никогда не говорил о тебе, — грустно проговорила Лелия.
— Он ни с кем не говорит обо мне. Он меня любит.
— А меня, значит, не любит. — Лелия пыталась говорить насмешливо, но Агриппа уловил такую горечь в ее голосе, что ему стало жаль эту некрасивую умную девушку.
— Да нет! Он в тебя был влюблен.
— Какой вздор! Твой дружок фантазер. Он вспоминал то, чего не было. — Лелия склонилась над свитком. — Почитать тебе еще? Вот о дружбе, это тебе должно понравиться.
— Уж у твоего Платона не спрошу, с кем и как мне дружить. — Он спрыгнул на землю. — Прощай, Лелия, ты умная и хорошая девушка, с тобой интересно разговаривать!
Лелия с грустной насмешкой посмотрела ему вслед. Полуграмотному пастуху интересно с ней разговаривать! С ней, любимой ученицей величайшего мудреца Рима!
IV
Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.
Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.
Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.
Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.
Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.
— Я готов себя продать, нашелся бы покупатель!
— Успокойся, золотишко достанем. Разреши сделать налет на храмы в Сицилии под видом пиратов!
— Я не хочу святотатства. Не могу рисковать любовью народной!
Октавиан обхватывал колени руками и, беспомощно уронив голову, плакал. Из–за проклятого золота все может рухнуть. Дорогой Агриппа один знает, над какой бездной стоит его император. Ни с зятем, ни с сестрой, ни тем более с матерью Октавиан не делился своей бедой.
Забравшись в самый дальний угол сада, как зверек, он прятался в высокую траву.
— Нашел, — Агриппа нагнулся над ним, — наконец нашел!
— Меня, что ли, нашел?
— Деньги!!!
Октавиан подскочил:
— Уж не продал ли ты опять свою амуницию?
— Я отыскал человека, он одолжит тебе крупную сумму.
— А расплачиваться моими улыбками станем? Больше ведь нечем...
Агриппа строго взглянул на него:
— Меценат верит в тебя и поможет, потому что он италик и не хочет быть рабом Египта.
V
Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.
Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы. Эта нежность холеного цветка, неуловимое, как легкая мелодия, изящество сквозили во всем, даже в том, с какой деланной небрежностью плохо зачесанная челка оттеняла золотистым сиянием задумчивое точеное личико. Мальчик весь, от темных строгих ресниц до розовых аккуратных пальчиков, видневшихся сквозь переплет сандалий, был творением искусства, утонченного, болезненно—изысканного и уже вырождающегося. Меценат созерцал дивное видение с тем же благоговейным восхищением, как и головку микенской девушки, отлитую из бронзы, или древние геммы из Афин.
— Да будет стократно прославлен тот час,
когда смертный к бессмертию причастен, хотя б на миг.
Из дальней отчизны, из вечной лазури
нисходит на бедную землю весной красота.
И души, погрязшие в жизни докучной,
собою омыв, уносит в беспредельную высь, —
проникновенно продекламировал этруск. — Я готов поклясться, что видел рождение Венеры Урании, и не из зыбкой, бренной пены морской, как родилась гречанка Эндиомена, но от бессмертного солнечного луча, поцеловавшего землю Италии. Войди в мой дом, божественное дитя!
В сумрачной, сводчатой, как архаическая молельня, комнате дремали вазы: переливчатые, прозрачные, как бы впитавшие в себя лунный свет, дети Мурены, изделия Коринфа, с обилием лепных украшений, витиеватые, как самый стиль их родины, краснофигурные амфоры из Афин, где на белом фоне рука художника запечатлела алой глиной комические сценки быта, и дышащие суровым архаизмом чернофигурные вазы древней Эллады.
А среди них милые родные уродцы, этрусские сосуды, приземистые, коренастые, как породившее их племя. Но глянцевитая яркость их была приятнее глазу италика, чем изысканная прелесть заморских гостей. И вино в них слаще, и цветы, опущенные в них, дольше хранят аромат родимых полей.
У Октавиана разбежались глаза. Он брал маленькие вазы, прижимался к ним щекой и, приласкав, со вздохом ставил на место.
— Посвятить жизнь прекрасному! — восторженно повторял юноша.
Они сидели втроем за мозаичным столиком. Подставка представляла изогнутую химеру, а самый столик изображал карту Италии.
— И ты живешь один среди твоих сокровищ, ничего не желая, ни о чем не скорбя? — Октавиан с интересом взглянул в чуть скуластое, большелобое лицо хозяина. — Ты счастлив?
— Я доволен. И я не один. У меня много друзей среди живых и в Аиде.
— Расскажи мне о них.
— Живых ты увидишь, а что касается сошедших в Аид, то они и твои друзья. Софокл, Эсхил, Гомер, Фидий... Все лучшее, что было в них, самые прекрасные дары их дружбы они оставили нам, то есть тем, кто умеет наслаждаться этими дарами.
Октавиан внимательно слушал. В ответ он продекламировал какое–то замысловатое стихотворение о бессмертии искусства. Агриппа поморщился. Разговор принимал не то направление. Он погрузился в рассматривание карты Италии.
Мозаика была составлена с тайным значением. На бледной фисташковой яшме города Этрурии, родины Мецената, отмечались крупными изумрудами, а Рим кроваво–красным полудрагоценным сердоликом на розовом порфире. Сапфиром сиял Неаполь. Большими жемчужинами мерцали Мутина, Падуна, Равенна — торговые центры северной Италии.
— Как жаль, — перебил декламацию Октавиана хозяин дома. — Для самых сокровенных чувств мы должны употреблять греческие слова. Я слышал, ты работаешь над переводом греков на нашу родную латынь?
— В школе пробовал. — Октавиан смутился.
Он не знал, пристойно ли императору заниматься литературными переводами.
— Не кажется ли тебе, что наш язык нуждается в самостоятельных мыслях не менее, чем в самостоятельной терминологии? Не только латинские слова, но и латинскую душу надо вложить в образы, затертые подражанием Элладе. Италия богата, и за семью холмами лежит чудесный мир, полный сил, красоты и благородства. — Меценат склонился над столиком из мозаики.
Агриппа поднял голову:
— Города Этрурии — изумруды, а Рим — только сердолик. На твоем месте я Семь Холмов означил бы золотом. Ковкий металл крепкой лигатурой свяжет самоцветы Италии.
Меценат, не отвечая, поглядел на Октавиана. Император сидел, глубоко откинувшись в кресле. Его стройные ножки не доставали пола, и он по-детски болтал ими. Этруск с неожиданной нежностью улыбнулся:
— Уроки землеописания надоели тебе в школе. Хочешь посмотреть моих золотых рыбок? Их привезли из Вавилона, и они подплывают на зов.
Агриппа уселся поплотней:
— Мне полезней вспомнить землеописание.
Красивая девушка-рабыня в шафрановом пеплуме внесла на подносе корм для рыб.
— Эвлогия, — обратился к ней хозяин, — проводи императора к пруду.
VI
— За здоровье твоего друга. — Меценат поднял прозрачный муренский кубок. — Прелестный ребенок! Сколько же лет великому правителю?
— Семнадцать.
— Хорошие годы. А я думал — ему не больше четырнадцати–пятнадцати. Итак, императору семнадцать, его неустрашимому полководцу — двадцать, возраст, когда пора уже обладать многолетним боевым опытом, а их мудрому советнику — двадцать шесть. И это в Риме! В городе, помешанном на традициях и почтении к сединам! — Он снова подлил вина себе и гостю. — Не знаю сам отчего, но я лучше доверю судьбы моей родины в эти чистые детские руки, чем в ловкие лапы искателей приключений и наживы. Я теперь понимаю, почему простые люди бросаются под копыта его коня, только бы взглянуть поближе на Бамбино Дивино. Ими движет извечная жажда красоты. В примитивных и цельных сердцах восхищение красотой сливается с религией. Ведь то, что мы создаем себе богов, есть не что иное, как жажда Прекрасного. Легионеры Цезаря нашли в этом ребенке свой эстетический, а следовательно, и религиозный идеал. Не читая греческих мудрствований, они чутьем поняли необходимость иметь в жизни прекрасное. И это, мой дорогой Марк Агриппа, еще раз доказывает, что италики всесторонне одаренное племя.
Агриппа сквозь зубы цедил вино.
— Я плохо знаю философию.
— Охотно ознакомлю тебя в часы досуга с различными системами мышления. Но, поклоняясь Платону и Эпикуру, чтящим красоту и наслаждение, я следую Пифагору и превыше всего ставлю число. Число — основа Разума, перводвигатель мира. — Меценат вынул из–за пояса дощечки. — Сколько нужно копий, мечей и конников, чтобы иметь решительный перевес над Антонием и относительный над республиканцами?
Агриппа назвал.
— Сколько стоит в течение трех лет пеший легионер, легко вооруженный лучник, триарий, конник? — Этруск подсчитал. — К этой сумме сорок процентов на подкупы и разведку плюс провиант. Я не могу субсидировать ваше предприятие.
Агриппа сдвинул широкие брови.
— Не могу субсидировать единолично, — выразительно подчеркнул Меценат, — но... — Он быстро взглянул на карту. — В Этрурии мои покупатели звали меня царем. Мое слово, Марк Агриппа, откроет тебе сундуки богачей Мутины, Вероны, Равенны и Падуны. От Фьезоле до Цизальпинских озер легионам Октавиана мои друзья обеспечат бесплатный провиант и кров. После ваших первых побед купцы северной и средней Италии снабдят императора всем необходимым для успешного завершения борьбы.
— Хорошо, если воевать придется в Этрурии и Цизальпинах.
— Это уж твое дело заставить противника дать бой там, где выгодней вам, а не ему.
Агриппа поцарапал ногтем карту:
— Я сумею развернуть фронт, где нам удобней, но без денег, на одних обещаниях...
— Деньги будут сегодня же. Нужны гарантии. Италия хочет жить, дышать, торговать. Семь Холмов — не пуп земли. Ты самнит?
— Пицен.
— Я этруск. Октавиан из Велитр, кажется, цизальпинец. Во всяком случае, италик, а не квирит. Нам, сильным, молодым, жизнеспособным, надоело отдавать первенство дряхлеющему Риму. Рим никогда не производил ничего, но пожирал все. Квириты выродились. Италики растут и хотят расти беспрепятственно. Они поддержат вас, чтобы иметь своего императора. Но пусть он помнит: те, кто вознесет его, в любую минуту могут и низвергнуть. Однако это было бы нерентабельной тратой. Мы хотим вложить деньги в верное дело.
— Дело сына Цезаря законно и справедливо. Он единственный наследник.
— Вопрос, мой друг, законна ли была власть самого Цезаря? Не будем углубляться в юридические формальности. Италик италика всегда поймет.
— Уже закат. — Агриппа посмотрел в сад. — Он замерзнет у пруда в одной легонькой тунике.
— Сходи за твоим другом. — Меценат, склонившись к столу быстро набросал несколько строк. — Вексель готов. Хватит на содержание вашей армии в первый год. Кстати, Гирсий уже в Остии, значит, ключ от моря в ваших руках. Договорись с Гирсием.
— Сегодня же ночью выедем!
VII
Авл Гирсий оцепил порт лагерным валом. У входа в бухту под водой натянули медные цепи, и лигуры Гирсия день и ночь патрулировали залив. В городе было введено осадное положение.
Копья часовых с угрозой остановили всадников. Октавиан откинул капюшон.
— Император! — восторженный клич прокатился в ночи. Ветераны выскакивали из палаток взглянуть на Бамбино Дивино. Легат в полном вооружении, тяжело опираясь на меч, стоял у пылающего жертвенника. Авл Гирсий постарел. В молочной седине появились зеленоватые отливы, признак приближающейся дряхлости.
Горе сломило верного воина. Он готовился приветствовать молодого императора со сдержанной торжественностью, но вместо того, вытирая глаза, отбросил меч и на руках снял Октавиана с седла.
— Сиротка мой! Лучше б в меня вонзились все эти двадцать лезвий. — Плача и целуя, он бережно опустил мальчика на землю.
В глазах Октавиана блеснула влага, но он вскинул голову и, высоко подняв руку, приветствовал легионеров военным салютом. По лицам ветеранов катились редкие тяжелые слезы.
Но как бы ни велико было горе, медлить было нельзя...
В палатке Гирсия Марк Випсаний Агриппа открыл военный совет. Упомянул, что уже точно известно — на будущий год консулами утверждены Авл Гирсий и Вибий Панса.
— Перед новыми правителями нелегкая задача! Италия неизбежно будет ввергнута в пекло гражданских войн. Цицерон всячески поносит Марка Антония, заигрывает с сыном Цезаря и призывает юного императора охранять покой в Республике. Однако покой никому не нужен, ни Сенату, ни цезарианцам. На Востоке укрепились Брут и Кассий. Галлия досталась Дециму Бруту. Антоний возмущен и хочет силой оружия отнять у Децима его провинцию.
— И тысячу раз прав! — Гирсий тяжело ударил рукой по столу. — Бесстыдники! Отдать земли, завоеванные Цезарем, его убийце!
— А я, сын убитого, должен помогать палачу! — Октавиан грустно поник. — Сенат желает, чтобы мы освободили Децима от Антония!
— Не горюй. Приходится и волку лисой быть. — Агриппа нагнулся над картой. — Юг для нас потерян. Там много греков, а наша беднота — или бывшие ветераны Помпея, или клиенты видных патрициев. Южане все или оборванцы, или владельцы необъятных латифундий. Крестьянин, друг императора, живет к северу от Рима. Этрурия и Цизальпины — наш тыл. Если бои разыграются именно там, население будет за нас, а Антоний окажется на вражьей земле. По дороге к Галлии мы верней прикончим его, а с Децимом и потом разделаться не поздно.
— Весьма правильно сказано, — заметил старый Гирсий. — А как же ты, не быв ни разу в деле, заставишь противника развернуть бой там, где тебе, а не ему выгодно?
— На войне мы всегда зависим от фортуны, — глубокомысленно изрек Марцелл. Он любил давно известные истины — они никогда не подводили.
— Или фортуна от нас. — Агриппа вызывающе тряхнул вихрами. — Раз я берусь за дело, можете не беспокоиться.
— Сколько тебе лет? — Гирсий недружелюбно оглядел молодого полководца.
— Неважно. — Агриппа расправил плечи. — Я требую, чтобы в мои распоряжения никто не вмешивался. Или мое слово — закон, или я снимаю с себя верховное руководство!
— Я сказал, — Октавиан сосредоточенно кивнул, — на войне твое слово — закон, даже для меня. Прошу вас, мои друзья, повиноваться Марку Випсанию Агриппе с тем же доверием, как и мне.
Марцелл дипломатично промолчал. Вошедший легионер доложил, что шатер для спутников сына Цезаря разбит. Гирсий положил руку на плечо императора:
— Я хочу с тобой поговорить. Надеюсь, ты отдохнешь в моей палатке.
Проводив гостей, старик вздохнул:
— Вот что, дружочек, наше знакомство с тобой началось шестнадцать лет назад. Цезарь дал мне подержать тебя, а ты испортил мою парадную консульскую тогу. Кажется, это было вчера, но ты уже император, Дивный Юлий в могиле, а его ветеранов поведет в бой какой–то Марк Агриппа. Где ты добыл этого молодца с большой дороги? И что за дружба у тебя с ним? Ты счастлив, если он удостоит тебя взглядом, готов повиноваться любой его прихоти! Плохого покровителя найдешь ты в этом разбойнике! Чумазый пицен без роду, без племени, говорит с акцентом, не может правильно построить ни одной латинской фразы! Одеяние легата сидит на нем как с чужого плеча. Таких ли людей ты видел вокруг себя при жизни Цезаря? Разве мало верных друзей осталось у покойного?
— Назови хоть одного! Антоний? Цицерон? Любимец его Брут? Не перебивай меня. Я слушал, выслушай и ты. У тебя крупное состояние. Я просил денег, как нищий молил. Ты не счел даже нужным ответить толком мне...
— Я привез деньги. Но проклинай меня или не проклинай, Агриппе обола не доверю. Когда понадобится, я сам буду выплачивать твоим легионерам из моего кармана.
Октавиан мягким движением опустил руку на плечи старого легата:
— Я не могу злиться на тебя, мой верный ворчун.
VIII
В незлобной, вечно пьяной душе Марка Антония не было места ни для ненависти к сыну покойного благодетеля, ни для честолюбивых планов. Если б не страх перед разъяренной Фульвией, не оставшаяся с детства привычка на все смотреть глазами брата, Марк Антоний удалился бы на покой и в приятной компании красоток и весельчаков прокучивал бы отнятые у Октавиана ценности. Даже вернул бы эти сокровища их законному владельцу, чтобы ничто не смущало совести. Но игра зашла слишком далеко. Если он не будет защищаться, его уничтожат. Второй консул покорно выслушал все доводы брата, стоически перетерпел поток брани, вылитый женой на его голову.
— Я готов. — Он воинственно оперся на меч. — Я готов...
— К чему готов, Мешок? — оборвала Фульвия. — Сумей сделать, чтоб это наглое создание первое влезло в гражданскую войну!
— Надо обдумать. — Марк Антоний икнул. — Извини, дорогая, у меня... изжога. Эмилий Лепид угостил какой–то ужасной смесью. Кстати, неплохо бы привлечь его на нашу сторону. В его руках конница, проверенная в боях.
— Обойдемся без твоих собутыльников, — отрезал Люций Антоний. — Но, кажется, боги за нас...
Пляшущие отсветы далекого пожара озарили комнату. Горело за Тибром, Где-то у Марсова поля. В открытое окно доносился шум битвы. По улицам скакал отряд. Марк Антоний бросился к окну.
— Нападение! — крикнул, не останавливаясь, центурион. Фульвия оттолкнула мужа и перегнулась через подоконник.
— Они напали врасплох?
— Нет, мы напали. Октавиан был в палатке своего легата. Он послал в Сенат за подмогой. Наших отбросили и теснят.
Оба Антония уже натягивали доспехи.
— Какой болван дернул не вовремя маленького шакала за хвост? — сердито сетовал Марк Антоний.
— Маленький шакал тявкнул на весь Рим. Отцы отечества сплотятся против нас, — обеспокоенно пробормотал Люций.
IX
Легионеры императора оборонялись вяло. Прибывший под предводительством Валерия Мессалы отряд сенатской охраны застал лагерь Октавиана разгромленным. Битва уже кипела вокруг палатки вождя. Агриппа, стоя у входа, отражал натиск. У его ног валялись несколько разрубленных тел.
— Мастерский удар, — похвалил Мессала. — От плеча к бедру. После покойного Лукулла ты первый.
— Нас застали врасплох. — Агриппа отер пот. — Но с твоей помощью, доблестный легат, мы отразили мятежников.
— У стен Рима пролить кровь квиритов! — Из глубины палатки показался полуодетый Октавиан. — Все это произошло мгновенно, я не успел опомниться.
— Не стой босым, — крикнул Агриппа, — будешь потом чихать!
Октавиан юркнул в постель.
— Преследовать противника у меня нет полномочий, — продолжал Агриппа, — император повелел ждать указаний Сената.
Мессала после некоторого раздумья распорядился отогнать мятежников как можно дальше и очистить всю Транстиберию от войск Антония. Октавиан выглянул из–за подушки:
— Без письменного приказа мы не двинемся.
Мессала колебался.
К рассвету в лагерь прибыла делегация отцов отечества. Они возмущались дерзостью Антония, умоляли Октавиана Цезаря обнажить меч в защиту Республики!
Цицерон в присутствии тридцати старейших сенаторов благословил сына Цезаря на борьбу с узурпаторами.
— Помни, мое дитя, рабство не есть покой и мир! Не ты развязал демона междоусобных войн! Не ты подвигнул брата на брата! Ты защищаешь очаги и храмы квиритов против безбожного тирана! Не для того пал Цезарь, чтобы Рим терпел Антония!
Отцы отечества отбыли.
Октавиан, смеясь, схватил друга за руки и закружил по палатке.
— Перехитрили, всех перехитрили! — повторял он в упоении. — Они поверили в мою глупость и слабость моих легионов!
— Скажи спасибо Сильвию, — ухмыльнулся Агриппа, — это он подстроил.
— Что подстроил?
— Да нападение. Я намекнул, смотри, Сильвий, а он все подстроил, чтобы они на нас напали, и теперь Антоний зачинщик. Понял?
Октавиан восторженно кивнул.
I
Сидя в саду за чарочкой, Октавиан терпеливо выслушивал жалобы отчима. В душе он осуждал мать. Из–за такого глупого чувства, как эта любовь, племянница Цезаря дважды уже запятнала фамильную честь Юлиев. По ее милости он плебей Октавий, а мог бы родиться патрицием и вести свой род от Ромула, носить имя Валерия или даже Фабия. Тогда бы Сенат больше считался с его правами.
В глубине аллеи показалась Атия. Расплывшаяся, с неестественно черными тусклыми волосами, она была малопривлекательна. Почтенная матрона еще издали выразила удивление, что мужчины так рано встали и ее супруг уже за чарочкой.
— Скоро полдень, мама, — ласково возразил Октавиан, целуя ей руки. Что бы он ни думал про себя, он старался держаться как примерный сын. Недоставало еще посвящать чужих в семейные дрязги Юлиев.
Атия опустилась на скамью.
— Подумать только, ты уже вырос... Пора позаботиться о невесте.
— Воспитанница Цицерона очень мила, — небрежно вставил Филипп. — Между прочим, дружить выгодней со слабым. Цицерон сейчас слабей Антония, он с радостью примет дружбу. В этом союзе ты будешь всадником, а он лошадью. Антоний же сделает из тебя свое оружие.
Октавиан с почтительным изумлением взглянул на отчима. "Не такое уж ничтожество этот щеголь, если сумел прочитать тайные мысли императора". С некоторых пор Октавиан думал о себе всегда в третьем лице и с упоением повторял: "Император!"
После обеда пришли Лелия. Она не знала о приезде гостя и с разбегу остановилась у земляничного дерева, покрытого крупными розовыми цветами.
Октавиан качался в гамаке. Откинувшись на подушки, он увидел похорошевшее от радостного волнения лицо девушки.
Лелия только что выкупалась. Черные блестящие пряди свободно падали по плечам. Платье, еще влажное, плотно облегало грудь и стан. Подол был мокр, к нему прилипли какие—то травы. В руках она держала большой лист. На нем алели ягоды.
— Подойди, дриада. — Октавиан улыбнулся. — Не бойся, я не фавн.
Лелия подошла и, сунув ему в руки лист с ягодами, слегка качнула гамак.
— Хорошо, что ты приехал. Я зимой часто навещала твою матушку и мы постоянно говорили о тебе.
Она избегала говорить о его горе, и Октавиан был благодарен. Расспросы чужих людей, их праздное любопытство там, где душа истекает кровью, слишком болезненны. А Лелия держала себя так, точно они вчера расстались и иды марта были лишь пригрезившимся кошмаром.
Девушка качнула гамак сильней. Октавиан засмеялся:
— Я просыплю твои ягоды.
Она высыпала землянику на ладонь и шутя принялась кормить его с руки.
— Ты совсем не вырос.
— На три пальца вырос.
— Неправда. — Лелия с силой раскачала гамак.
Октавиан прикрыл глаза. Гамак взлетал и падал. У юноши начала кружиться голова.
— Хватит. — Он вскочил и, чтобы удержать равновесие, невольно схватил Лелию за руку.
Она не отстранилась и тихонько взяла его за талию:
— Не смотри в небо. Пройдет...
Октавиан опустился наземь и усадил девушку возле.
— А ты очень выросла и похорошела.
— Мне далеко до римских красавиц. — Лелия повернулась к нему. — Я часто ходила в голубую пещеру.
— Что бы сказал твой отец, — Октавиан перебрал ее пальцы, — если бы я просил твоей руки? Мне навязывают Клодию, но...
Лелия быстро встала.
— А ты действительно хочешь нашего брака?
— Из девушек ты лучше всех, кого я знаю. Ты скажешь мне: "Где ты, Кай, там и я, Кая"?
Он тоже встал. Они стояли близко—близко, и розовые лепестки цветущего земляничного дерева осыпали их. Лелия перевела дыхание, но Октавиан не коснулся ее губ.
— Кая клянется Каю у очага, — наконец с трудом выговорила она. — У меня никогда не будет очага. А сердце мое возьми.
— Ты думаешь, твой отец не согласится? — Осторожным движением он погладил плечи девушки.
— Не знаю. Разве Ромул спрашивал у Сабина, отдаст ли он ему дочь? У отца свои замыслы, у меня моя воля. Я плакала по Цезарю. — Она глядела прямо в лицо юноши: Лелия была немного выше его и невольно смотрела сверху вниз.
— Я благодарен тебе, — растроганно проговорил Октавиан. — Сегодня же я буду у вас.
Цицерон любил работать у открытого окна. В узкую амбразуру, как в вырез рамы, виднелся кусок моря. Демосфен Рима диктовал. Лелия быстро писала: "Даже Цинцинат,[37] спасший Рим от варваров, отказался от единовластия..."
Великий ритор остановился:
— Ты его вчера видела?
— Кого, учитель, Цинцината? — лукаво спросила Лелия.
Цицерон кашлянул. Он хотел заметить, что его вопрос относился отнюдь не к Цинцинату, но под окном раздались шаги.
Несмотря на яркий день, в комнате было сумрачно, и в открывшуюся дверь пролился широкий поток солнечных пылинок. На пороге встал Октавиан.
— Я пришел высказать мой восторг, Марк Туллий, твоим мужеством в дни смятения.
Лелия придвинула резное кресло и обменялась с гостем быстрым взглядом. В ее глазах сквозило изумление. От сына Цезаря она ждала большего достоинства. Ей было жаль Октавиана и досадно за него. Обидно, если он ради нее так заискивает перед ее учителем.
Не давая себя перебить, юноша развивал свои мысли. Он не отказывается от основных замыслов Цезаря, но считает, что все эти мероприятия можно и должно проводить, не ломая государственных традиций Республики.
— Власть, доверенную мне армией, я употреблю на укрепление народоправства, — напыщенно промолвил наследник Дивного Юлия. — Но временно необходима диктатура, возможно, коллегиальная. Вождь, умудренный летами, возглавит Сенат.
— Я удивлен твоей рассудительностью, мой юный друг. — Цицерон неискренне улыбнулся.
— Я рад, что ты считаешь меня другом, и чтобы закрепить нашу дружбу, отдай мне Лелию.
— Вы оба еще слишком молоды, к тому же я не могу решать без ее отца.
Октавиан мягким движением поднялся.
— Я не отвергаю твоего сватовства, — живо прибавил великий ритор. — Мы еще поговорим после признания тебя Сенатом.
— Прощай, Лелия.
Она проводила гостя до калитки и долго с грустью глядела вслед. Девушка поняла: не она нужна была Октавиану.
II
Добравшись до Неаполя, Брут слег. Его внутренности отказывались принимать пищу. Но раздирающая тело боль явилась невольным облегчением душевным мукам. Он в изобилии пил болеутоляющие снадобья и, погруженный в дремоту, забывал все.
Кассий бесился. Вождь заговора покинул столицу, чтобы поднять эллинизированный юг против Рима, а приходится подавать горшки мерзкому поноснику. Покинуть больного не позволило самое примитивное чувство порядочности. Боясь рассердить властного соратника, Брут не стонал. Прикрытый шерстяными покрывалами, обложенный горячими кирпичами, он грустно глядел на стенную роспись.
Даже приезд Цицерона не вывел его из оцепенения. Демосфен Рима расхаживал по комнате и, иллюстрируя свою речь плавными ораторскими жестами, повествовал о визите Октавиана. Он рассыпался в похвалах сыну Цезаря:
— Какой умница! Какая скромность! Какая почтительность к старшим! И мальчик совсем не честолюбив!
Потом Цицерон стал излагать свои последние наблюдения над ходом событий.
По мнению великого ритора, заговорщики перегнули палку. Надо было припугнуть тирана, вырвать его согласие на разумный компромисс, но не лишать жизни. Марк Туллий Цицерон умывает руки. Да падут плоды их злодеяния на них самих! По старой дружбе ритор предупреждал — благую участь изберут убийцы Дивного Юлия, если покинут Италию.
Проводив Демосфена Рима, Кассий подошел к постели больного и с силой тряхнул несчастного за плечи:
— Тут тебе, любезный Брут, не остров Эскулапа![38] Нечего разлеживаться! Этот старый лис трижды прав: в Италии нам делать нечего. Завтра же в Элладу!
Еще по дороге в Брундизий Кассий начал вербовать солдат. Лелий Аттик, друг Цицерона, перед самым их отъездом тайно вручил заговорщикам кругленькую сумму. Денег хватит на снаряжение трех легионов. История показывает, что стоит поднять мятеж — и повстанческая армия начнет расти, как ком снега, катящийся с горных вершин.
Брут рассеянно внимал доводам соратника. Стиснув зубы, небритый, безучастный, он наблюдал погрузку завербованных воинов на лигуры.
Бездомные бродяги, дезертиры, должники, бежавшие от долговой ямы, разноплеменные искатели приключений, дышащие ненавистью к Риму, составляли воинство "освободителей родины от тирании".
Пышущий здоровьем молодой человек с приятным свежим лицом и темными кудрями подошел к Бруту. Он клиент Валерия Флакка, друга Децима, и должен своему патрону, а патрон должен Дециму, пояснил юноша, и просит разрешения взамен оплаты векселя отслужить в войсках доблестного Марка Юния Брута.
— Обратись к Кассию, — безразлично ответил Марк Юний. — Я болен, забыл как тебя зовут.
— Квинт Флакк Гораций. Имя негромкое, не трудись запоминать.
...Волны мерно плескались о борт. Морской воздух и тишина смягчили страдания Марка Юния. В этот день впервые после страшных мартовских ид он смог принять пищу без боли. Может быть, удастся заснуть.
Молодой сочный голос на корме читал стихи о вине и любви. Брут скрипнул зубами:
— Подлецы! Попойки, девушки, а в результате племя римских полукровок по всем портам! Племя, живущее вне традиций, вне чувства долга, вне пристойности! Жрут, пьют, развратничают, и никто не задумывается — зачем? Слагают о своем пакостничании стишки и считают их перлами поэзии...
— Гораций! — раздраженно крикнул Марк Юний. — Замолчи, бездельник!
Декламация прекратилась. На корме шушукались, хихикали, наконец разошлись. Марк Юний закрыл глаза. Бесчеловечно со стороны Кассия лишить больного спасительных снадобий. Они губят мозг, отшибают память? Но стать безрассудным, беспамятным животным — высшее благо для Марка Юния Брута. Ему не везло. Все в жизни получалось у него наоборот. Чтил свою мать как образец женственности, а она родила его грязным выродком...
Любовь Цезаря сама по себе не являлась осквернением памяти матери. Но Брут припомнил ряд друзей, вечно толкавшихся в их доме... Даже Децим, эта грубая, распущенная скотина, владел его матерью. А Марк Юний знал и стерпел...
Мнил себя освободителем отчизны, а убегает на вражий Восток изгнанником, проклинаемый родиной. Мечтал войти в века героем, но будет увековечен как Герострат, губитель прекрасного.
III
Агриппа шел, низко опустив голову. Он недоумевал. Октавиан вернулся из Путеол мрачный. Повторял, что он никому не нужен — ни матери, ни сестре... По ночам часто вскрикивал и плакал во сне. А однажды, проснувшись от едва слышного шороха, Агриппа увидел, как его дружок, широко раскрыв глаза и вытянув вперед руки, точно слепой, шел по узкой полосе лунного света, легко вскочил на окно и, казалось, хотел броситься в серебристую мглу ночи. Агриппа едва успел схватить его и унести в постель. Октавиан даже не проснулся, а утром ничего не помнил.
Долго бесстрашный Марк Агриппа не мог забыть охватившего его в ту ночь ужаса. И этого бедного ребенка он мечтал сделать Властителем Рима и Мира!
Молодой пицен внезапно ощутил невероятную усталость. Он, батрачонок из медвежьего угла Италии, вмешался в игру богов, задумал повелевать Историей! Но жребий брошен!.. Марк Агриппа уже перешел свой, невидимый Рубикон и не отступит... никогда не отступит! Или падет убитый к ногам Октавиана, или увенчает сына Цезаря всей полнотой власти! То есть, конечно, много воли Кукле он никогда не даст... Агриппа усмехнулся от неожиданно нахлынувших приятных мыслей.
— Аве, Марк Агриппа!
Юноша вздрогнул и поднял голову. На ограде, мимо которой он шел, сидела девушка.
— Откуда ты меня знаешь?
— Кто же в Риме не знает Марка Агриппу?
— Вот уж не думал, что я такая знаменитость! — Он помолчал, разглядывая девушку.
Незнакомка была одета в простой греческий пеплум, а тяжелые темные волосы были схвачены низким узлом, как причесывались в Риме знатные дамы. На коленях у нее лежал свиток. Агриппа покосился и разобрал аттические буквы, но девушка была, бесспорно, римлянкой и патрицианкой.
— Что ты читаешь? Про Персея и Андромеду? — насмешливо спросил молодой пицен.
— Это трактат Платона "О государстве", — серьезно ответила она.
— И тебе интересно? — искренне изумился Агриппа. — А что же там написано о государстве?
Она нараспев процитировала несколько строк.
— Я плохо понимаю по–гречески. Переведи.
— Платон говорит, — она пристально и строго посмотрела на юношу, — государство тогда процветает, когда им управляют мудрецы.
— Да где ж взять в Риме мудрецов? — Агриппа подтянулся на руках и, вскочив на ограду, уселся рядом с ней. — Придется нам, дуракам, самим управляться!
— Ты собираешься править миром? — Девушка по-прежнему строго, без улыбки, глядела на него. — А что ты о нем знаешь?
— Знаю! — Агриппа упрямо тряхнул вихрами. — Знаю, что нужно сеять столько ячменя, чтоб хватило до следующего урожая. Знаю, что нужно столько земли, чтоб было где этот ячмень засеять, и столько волов, чтоб вспахать эту землю.
— И это все? — насмешливо спросила она.
— Нет, не все, еще знаю, сколько легионов нужно, чтобы защитить эту землю от твоих мудрецов.
— Вот как? — Девушка задумалась. — Ты знаешь, что ты хочешь, а это редкость.
Агриппа помолчал и, чувствуя, что молчание затягивается, высыпал из–за пояса на ладонь орешки. Нащелкав, протянул ей:
— Хорошие. Из дому прислали.
Она, улыбнувшись, взяла крепкое, белое ядрышко.
— Благодарю, но я сама могу их щелкать.
— Я привык, у моего дружка плохие зубы, я всегда ему щелкаю. — Агриппа опять помолчал. — Ты вот знаешь, кто я, кто мой друг, зачем я в Риме, а я даже не знаю твоего имени.
— Меня зовут Лелия, дочь Лелия Аттика.
— Лелия! — Агриппа присвистнул от удивления. — Мне мой дружок о тебе целую зиму рассказывал...
— А мне он никогда не говорил о тебе, — грустно проговорила Лелия.
— Он ни с кем не говорит обо мне. Он меня любит.
— А меня, значит, не любит. — Лелия пыталась говорить насмешливо, но Агриппа уловил такую горечь в ее голосе, что ему стало жаль эту некрасивую умную девушку.
— Да нет! Он в тебя был влюблен.
— Какой вздор! Твой дружок фантазер. Он вспоминал то, чего не было. — Лелия склонилась над свитком. — Почитать тебе еще? Вот о дружбе, это тебе должно понравиться.
— Уж у твоего Платона не спрошу, с кем и как мне дружить. — Он спрыгнул на землю. — Прощай, Лелия, ты умная и хорошая девушка, с тобой интересно разговаривать!
Лелия с грустной насмешкой посмотрела ему вслед. Полуграмотному пастуху интересно с ней разговаривать! С ней, любимой ученицей величайшего мудреца Рима!
IV
Сенат вынес решение: признать за Гаем Октавием право именоваться Гаем Юлием Цезарем Октавианом и наследовать все личное имущество покойного, включая долю Брута, так как убийца по закону не может быть наследником убитого. Но диктаторская власть, согласно государственным традициям Рима, по наследству переходить не может.
Октавиан кратко ответил, что императором его избрала армия. Воля легионов Рима свята. Он не отречется от сана, но с радостью предоставит себя и свои легионы в распоряжение Сената.
Отцы отечества, как всегда, медлили, а Люций Антоний на всех перекрестках вербовал ветеранов. Из Египта тайно текла золотая река, и число наемников быстро росло. К тому же Марк Антоний наотрез отказался выдать на руки несовершеннолетнему ценности, завещанные диктатором племяннику.
Вскоре легионерам императора оказалось мало созерцания нежного личика их божка. Они потребовали выплаты ежегодной награды. Октавиан роздал на подкупы и подарки все, что имел. За три месяца накопленное поколениями состояние растаяло. Император написал отчаянное письмо Авлу Гирсию. Старик отвечал, что прибудет в Италию и привезет своих солдат, но о деньгах умолчал.
Наследник Цезаря перестал есть и спать. Среди ночи будил Агриппу и умолял придумать, где взять деньги.
— Я готов себя продать, нашелся бы покупатель!
— Успокойся, золотишко достанем. Разреши сделать налет на храмы в Сицилии под видом пиратов!
— Я не хочу святотатства. Не могу рисковать любовью народной!
Октавиан обхватывал колени руками и, беспомощно уронив голову, плакал. Из–за проклятого золота все может рухнуть. Дорогой Агриппа один знает, над какой бездной стоит его император. Ни с зятем, ни с сестрой, ни тем более с матерью Октавиан не делился своей бедой.
Забравшись в самый дальний угол сада, как зверек, он прятался в высокую траву.
— Нашел, — Агриппа нагнулся над ним, — наконец нашел!
— Меня, что ли, нашел?
— Деньги!!!
Октавиан подскочил:
— Уж не продал ли ты опять свою амуницию?
— Я отыскал человека, он одолжит тебе крупную сумму.
— А расплачиваться моими улыбками станем? Больше ведь нечем...
Агриппа строго взглянул на него:
— Меценат верит в тебя и поможет, потому что он италик и не хочет быть рабом Египта.
V
Меценат, в фартуке, вооруженный садовыми ножницами, заботливо подрезал побеги шпалерных роз. Агриппа помогал ему. Занятый работой, он не заметил, как этруск с любопытством взглянул по направлению к калитке. По дорожке в солнечных лучах, с непокрытой головой, в простой светлой тунике, стянутой узким золотым поясом, и в маленьких белых сандалиях шел Октавиан.
Император остановился между купами роз, и Меценат не мог не оценить красивой картинки. Весенняя лазурь, крупные нежно–розовые и кремовые цветы, а на этом декоративном фоне полуребенок–полуюноша, сам похожий на оживший бутон белой розы. Эта нежность холеного цветка, неуловимое, как легкая мелодия, изящество сквозили во всем, даже в том, с какой деланной небрежностью плохо зачесанная челка оттеняла золотистым сиянием задумчивое точеное личико. Мальчик весь, от темных строгих ресниц до розовых аккуратных пальчиков, видневшихся сквозь переплет сандалий, был творением искусства, утонченного, болезненно—изысканного и уже вырождающегося. Меценат созерцал дивное видение с тем же благоговейным восхищением, как и головку микенской девушки, отлитую из бронзы, или древние геммы из Афин.
— Да будет стократно прославлен тот час,
когда смертный к бессмертию причастен, хотя б на миг.
Из дальней отчизны, из вечной лазури
нисходит на бедную землю весной красота.
И души, погрязшие в жизни докучной,
собою омыв, уносит в беспредельную высь, —
проникновенно продекламировал этруск. — Я готов поклясться, что видел рождение Венеры Урании, и не из зыбкой, бренной пены морской, как родилась гречанка Эндиомена, но от бессмертного солнечного луча, поцеловавшего землю Италии. Войди в мой дом, божественное дитя!
В сумрачной, сводчатой, как архаическая молельня, комнате дремали вазы: переливчатые, прозрачные, как бы впитавшие в себя лунный свет, дети Мурены, изделия Коринфа, с обилием лепных украшений, витиеватые, как самый стиль их родины, краснофигурные амфоры из Афин, где на белом фоне рука художника запечатлела алой глиной комические сценки быта, и дышащие суровым архаизмом чернофигурные вазы древней Эллады.
А среди них милые родные уродцы, этрусские сосуды, приземистые, коренастые, как породившее их племя. Но глянцевитая яркость их была приятнее глазу италика, чем изысканная прелесть заморских гостей. И вино в них слаще, и цветы, опущенные в них, дольше хранят аромат родимых полей.
У Октавиана разбежались глаза. Он брал маленькие вазы, прижимался к ним щекой и, приласкав, со вздохом ставил на место.
— Посвятить жизнь прекрасному! — восторженно повторял юноша.
Они сидели втроем за мозаичным столиком. Подставка представляла изогнутую химеру, а самый столик изображал карту Италии.
— И ты живешь один среди твоих сокровищ, ничего не желая, ни о чем не скорбя? — Октавиан с интересом взглянул в чуть скуластое, большелобое лицо хозяина. — Ты счастлив?
— Я доволен. И я не один. У меня много друзей среди живых и в Аиде.
— Расскажи мне о них.
— Живых ты увидишь, а что касается сошедших в Аид, то они и твои друзья. Софокл, Эсхил, Гомер, Фидий... Все лучшее, что было в них, самые прекрасные дары их дружбы они оставили нам, то есть тем, кто умеет наслаждаться этими дарами.
Октавиан внимательно слушал. В ответ он продекламировал какое–то замысловатое стихотворение о бессмертии искусства. Агриппа поморщился. Разговор принимал не то направление. Он погрузился в рассматривание карты Италии.
Мозаика была составлена с тайным значением. На бледной фисташковой яшме города Этрурии, родины Мецената, отмечались крупными изумрудами, а Рим кроваво–красным полудрагоценным сердоликом на розовом порфире. Сапфиром сиял Неаполь. Большими жемчужинами мерцали Мутина, Падуна, Равенна — торговые центры северной Италии.
— Как жаль, — перебил декламацию Октавиана хозяин дома. — Для самых сокровенных чувств мы должны употреблять греческие слова. Я слышал, ты работаешь над переводом греков на нашу родную латынь?
— В школе пробовал. — Октавиан смутился.
Он не знал, пристойно ли императору заниматься литературными переводами.
— Не кажется ли тебе, что наш язык нуждается в самостоятельных мыслях не менее, чем в самостоятельной терминологии? Не только латинские слова, но и латинскую душу надо вложить в образы, затертые подражанием Элладе. Италия богата, и за семью холмами лежит чудесный мир, полный сил, красоты и благородства. — Меценат склонился над столиком из мозаики.
Агриппа поднял голову:
— Города Этрурии — изумруды, а Рим — только сердолик. На твоем месте я Семь Холмов означил бы золотом. Ковкий металл крепкой лигатурой свяжет самоцветы Италии.
Меценат, не отвечая, поглядел на Октавиана. Император сидел, глубоко откинувшись в кресле. Его стройные ножки не доставали пола, и он по-детски болтал ими. Этруск с неожиданной нежностью улыбнулся:
— Уроки землеописания надоели тебе в школе. Хочешь посмотреть моих золотых рыбок? Их привезли из Вавилона, и они подплывают на зов.
Агриппа уселся поплотней:
— Мне полезней вспомнить землеописание.
Красивая девушка-рабыня в шафрановом пеплуме внесла на подносе корм для рыб.
— Эвлогия, — обратился к ней хозяин, — проводи императора к пруду.
VI
— За здоровье твоего друга. — Меценат поднял прозрачный муренский кубок. — Прелестный ребенок! Сколько же лет великому правителю?
— Семнадцать.
— Хорошие годы. А я думал — ему не больше четырнадцати–пятнадцати. Итак, императору семнадцать, его неустрашимому полководцу — двадцать, возраст, когда пора уже обладать многолетним боевым опытом, а их мудрому советнику — двадцать шесть. И это в Риме! В городе, помешанном на традициях и почтении к сединам! — Он снова подлил вина себе и гостю. — Не знаю сам отчего, но я лучше доверю судьбы моей родины в эти чистые детские руки, чем в ловкие лапы искателей приключений и наживы. Я теперь понимаю, почему простые люди бросаются под копыта его коня, только бы взглянуть поближе на Бамбино Дивино. Ими движет извечная жажда красоты. В примитивных и цельных сердцах восхищение красотой сливается с религией. Ведь то, что мы создаем себе богов, есть не что иное, как жажда Прекрасного. Легионеры Цезаря нашли в этом ребенке свой эстетический, а следовательно, и религиозный идеал. Не читая греческих мудрствований, они чутьем поняли необходимость иметь в жизни прекрасное. И это, мой дорогой Марк Агриппа, еще раз доказывает, что италики всесторонне одаренное племя.
Агриппа сквозь зубы цедил вино.
— Я плохо знаю философию.
— Охотно ознакомлю тебя в часы досуга с различными системами мышления. Но, поклоняясь Платону и Эпикуру, чтящим красоту и наслаждение, я следую Пифагору и превыше всего ставлю число. Число — основа Разума, перводвигатель мира. — Меценат вынул из–за пояса дощечки. — Сколько нужно копий, мечей и конников, чтобы иметь решительный перевес над Антонием и относительный над республиканцами?
Агриппа назвал.
— Сколько стоит в течение трех лет пеший легионер, легко вооруженный лучник, триарий, конник? — Этруск подсчитал. — К этой сумме сорок процентов на подкупы и разведку плюс провиант. Я не могу субсидировать ваше предприятие.
Агриппа сдвинул широкие брови.
— Не могу субсидировать единолично, — выразительно подчеркнул Меценат, — но... — Он быстро взглянул на карту. — В Этрурии мои покупатели звали меня царем. Мое слово, Марк Агриппа, откроет тебе сундуки богачей Мутины, Вероны, Равенны и Падуны. От Фьезоле до Цизальпинских озер легионам Октавиана мои друзья обеспечат бесплатный провиант и кров. После ваших первых побед купцы северной и средней Италии снабдят императора всем необходимым для успешного завершения борьбы.
— Хорошо, если воевать придется в Этрурии и Цизальпинах.
— Это уж твое дело заставить противника дать бой там, где выгодней вам, а не ему.
Агриппа поцарапал ногтем карту:
— Я сумею развернуть фронт, где нам удобней, но без денег, на одних обещаниях...
— Деньги будут сегодня же. Нужны гарантии. Италия хочет жить, дышать, торговать. Семь Холмов — не пуп земли. Ты самнит?
— Пицен.
— Я этруск. Октавиан из Велитр, кажется, цизальпинец. Во всяком случае, италик, а не квирит. Нам, сильным, молодым, жизнеспособным, надоело отдавать первенство дряхлеющему Риму. Рим никогда не производил ничего, но пожирал все. Квириты выродились. Италики растут и хотят расти беспрепятственно. Они поддержат вас, чтобы иметь своего императора. Но пусть он помнит: те, кто вознесет его, в любую минуту могут и низвергнуть. Однако это было бы нерентабельной тратой. Мы хотим вложить деньги в верное дело.
— Дело сына Цезаря законно и справедливо. Он единственный наследник.
— Вопрос, мой друг, законна ли была власть самого Цезаря? Не будем углубляться в юридические формальности. Италик италика всегда поймет.
— Уже закат. — Агриппа посмотрел в сад. — Он замерзнет у пруда в одной легонькой тунике.
— Сходи за твоим другом. — Меценат, склонившись к столу быстро набросал несколько строк. — Вексель готов. Хватит на содержание вашей армии в первый год. Кстати, Гирсий уже в Остии, значит, ключ от моря в ваших руках. Договорись с Гирсием.
— Сегодня же ночью выедем!
VII
Авл Гирсий оцепил порт лагерным валом. У входа в бухту под водой натянули медные цепи, и лигуры Гирсия день и ночь патрулировали залив. В городе было введено осадное положение.
Копья часовых с угрозой остановили всадников. Октавиан откинул капюшон.
— Император! — восторженный клич прокатился в ночи. Ветераны выскакивали из палаток взглянуть на Бамбино Дивино. Легат в полном вооружении, тяжело опираясь на меч, стоял у пылающего жертвенника. Авл Гирсий постарел. В молочной седине появились зеленоватые отливы, признак приближающейся дряхлости.
Горе сломило верного воина. Он готовился приветствовать молодого императора со сдержанной торжественностью, но вместо того, вытирая глаза, отбросил меч и на руках снял Октавиана с седла.
— Сиротка мой! Лучше б в меня вонзились все эти двадцать лезвий. — Плача и целуя, он бережно опустил мальчика на землю.
В глазах Октавиана блеснула влага, но он вскинул голову и, высоко подняв руку, приветствовал легионеров военным салютом. По лицам ветеранов катились редкие тяжелые слезы.
Но как бы ни велико было горе, медлить было нельзя...
В палатке Гирсия Марк Випсаний Агриппа открыл военный совет. Упомянул, что уже точно известно — на будущий год консулами утверждены Авл Гирсий и Вибий Панса.
— Перед новыми правителями нелегкая задача! Италия неизбежно будет ввергнута в пекло гражданских войн. Цицерон всячески поносит Марка Антония, заигрывает с сыном Цезаря и призывает юного императора охранять покой в Республике. Однако покой никому не нужен, ни Сенату, ни цезарианцам. На Востоке укрепились Брут и Кассий. Галлия досталась Дециму Бруту. Антоний возмущен и хочет силой оружия отнять у Децима его провинцию.
— И тысячу раз прав! — Гирсий тяжело ударил рукой по столу. — Бесстыдники! Отдать земли, завоеванные Цезарем, его убийце!
— А я, сын убитого, должен помогать палачу! — Октавиан грустно поник. — Сенат желает, чтобы мы освободили Децима от Антония!
— Не горюй. Приходится и волку лисой быть. — Агриппа нагнулся над картой. — Юг для нас потерян. Там много греков, а наша беднота — или бывшие ветераны Помпея, или клиенты видных патрициев. Южане все или оборванцы, или владельцы необъятных латифундий. Крестьянин, друг императора, живет к северу от Рима. Этрурия и Цизальпины — наш тыл. Если бои разыграются именно там, население будет за нас, а Антоний окажется на вражьей земле. По дороге к Галлии мы верней прикончим его, а с Децимом и потом разделаться не поздно.
— Весьма правильно сказано, — заметил старый Гирсий. — А как же ты, не быв ни разу в деле, заставишь противника развернуть бой там, где тебе, а не ему выгодно?
— На войне мы всегда зависим от фортуны, — глубокомысленно изрек Марцелл. Он любил давно известные истины — они никогда не подводили.
— Или фортуна от нас. — Агриппа вызывающе тряхнул вихрами. — Раз я берусь за дело, можете не беспокоиться.
— Сколько тебе лет? — Гирсий недружелюбно оглядел молодого полководца.
— Неважно. — Агриппа расправил плечи. — Я требую, чтобы в мои распоряжения никто не вмешивался. Или мое слово — закон, или я снимаю с себя верховное руководство!
— Я сказал, — Октавиан сосредоточенно кивнул, — на войне твое слово — закон, даже для меня. Прошу вас, мои друзья, повиноваться Марку Випсанию Агриппе с тем же доверием, как и мне.
Марцелл дипломатично промолчал. Вошедший легионер доложил, что шатер для спутников сына Цезаря разбит. Гирсий положил руку на плечо императора:
— Я хочу с тобой поговорить. Надеюсь, ты отдохнешь в моей палатке.
Проводив гостей, старик вздохнул:
— Вот что, дружочек, наше знакомство с тобой началось шестнадцать лет назад. Цезарь дал мне подержать тебя, а ты испортил мою парадную консульскую тогу. Кажется, это было вчера, но ты уже император, Дивный Юлий в могиле, а его ветеранов поведет в бой какой–то Марк Агриппа. Где ты добыл этого молодца с большой дороги? И что за дружба у тебя с ним? Ты счастлив, если он удостоит тебя взглядом, готов повиноваться любой его прихоти! Плохого покровителя найдешь ты в этом разбойнике! Чумазый пицен без роду, без племени, говорит с акцентом, не может правильно построить ни одной латинской фразы! Одеяние легата сидит на нем как с чужого плеча. Таких ли людей ты видел вокруг себя при жизни Цезаря? Разве мало верных друзей осталось у покойного?
— Назови хоть одного! Антоний? Цицерон? Любимец его Брут? Не перебивай меня. Я слушал, выслушай и ты. У тебя крупное состояние. Я просил денег, как нищий молил. Ты не счел даже нужным ответить толком мне...
— Я привез деньги. Но проклинай меня или не проклинай, Агриппе обола не доверю. Когда понадобится, я сам буду выплачивать твоим легионерам из моего кармана.
Октавиан мягким движением опустил руку на плечи старого легата:
— Я не могу злиться на тебя, мой верный ворчун.
VIII
В незлобной, вечно пьяной душе Марка Антония не было места ни для ненависти к сыну покойного благодетеля, ни для честолюбивых планов. Если б не страх перед разъяренной Фульвией, не оставшаяся с детства привычка на все смотреть глазами брата, Марк Антоний удалился бы на покой и в приятной компании красоток и весельчаков прокучивал бы отнятые у Октавиана ценности. Даже вернул бы эти сокровища их законному владельцу, чтобы ничто не смущало совести. Но игра зашла слишком далеко. Если он не будет защищаться, его уничтожат. Второй консул покорно выслушал все доводы брата, стоически перетерпел поток брани, вылитый женой на его голову.
— Я готов. — Он воинственно оперся на меч. — Я готов...
— К чему готов, Мешок? — оборвала Фульвия. — Сумей сделать, чтоб это наглое создание первое влезло в гражданскую войну!
— Надо обдумать. — Марк Антоний икнул. — Извини, дорогая, у меня... изжога. Эмилий Лепид угостил какой–то ужасной смесью. Кстати, неплохо бы привлечь его на нашу сторону. В его руках конница, проверенная в боях.
— Обойдемся без твоих собутыльников, — отрезал Люций Антоний. — Но, кажется, боги за нас...
Пляшущие отсветы далекого пожара озарили комнату. Горело за Тибром, Где-то у Марсова поля. В открытое окно доносился шум битвы. По улицам скакал отряд. Марк Антоний бросился к окну.
— Нападение! — крикнул, не останавливаясь, центурион. Фульвия оттолкнула мужа и перегнулась через подоконник.
— Они напали врасплох?
— Нет, мы напали. Октавиан был в палатке своего легата. Он послал в Сенат за подмогой. Наших отбросили и теснят.
Оба Антония уже натягивали доспехи.
— Какой болван дернул не вовремя маленького шакала за хвост? — сердито сетовал Марк Антоний.
— Маленький шакал тявкнул на весь Рим. Отцы отечества сплотятся против нас, — обеспокоенно пробормотал Люций.
IX
Легионеры императора оборонялись вяло. Прибывший под предводительством Валерия Мессалы отряд сенатской охраны застал лагерь Октавиана разгромленным. Битва уже кипела вокруг палатки вождя. Агриппа, стоя у входа, отражал натиск. У его ног валялись несколько разрубленных тел.
— Мастерский удар, — похвалил Мессала. — От плеча к бедру. После покойного Лукулла ты первый.
— Нас застали врасплох. — Агриппа отер пот. — Но с твоей помощью, доблестный легат, мы отразили мятежников.
— У стен Рима пролить кровь квиритов! — Из глубины палатки показался полуодетый Октавиан. — Все это произошло мгновенно, я не успел опомниться.
— Не стой босым, — крикнул Агриппа, — будешь потом чихать!
Октавиан юркнул в постель.
— Преследовать противника у меня нет полномочий, — продолжал Агриппа, — император повелел ждать указаний Сената.
Мессала после некоторого раздумья распорядился отогнать мятежников как можно дальше и очистить всю Транстиберию от войск Антония. Октавиан выглянул из–за подушки:
— Без письменного приказа мы не двинемся.
Мессала колебался.
К рассвету в лагерь прибыла делегация отцов отечества. Они возмущались дерзостью Антония, умоляли Октавиана Цезаря обнажить меч в защиту Республики!
Цицерон в присутствии тридцати старейших сенаторов благословил сына Цезаря на борьбу с узурпаторами.
— Помни, мое дитя, рабство не есть покой и мир! Не ты развязал демона междоусобных войн! Не ты подвигнул брата на брата! Ты защищаешь очаги и храмы квиритов против безбожного тирана! Не для того пал Цезарь, чтобы Рим терпел Антония!
Отцы отечества отбыли.
Октавиан, смеясь, схватил друга за руки и закружил по палатке.
— Перехитрили, всех перехитрили! — повторял он в упоении. — Они поверили в мою глупость и слабость моих легионов!
— Скажи спасибо Сильвию, — ухмыльнулся Агриппа, — это он подстроил.
— Что подстроил?
— Да нападение. Я намекнул, смотри, Сильвий, а он все подстроил, чтобы они на нас напали, и теперь Антоний зачинщик. Понял?
Октавиан восторженно кивнул.
Глава третья
I
Полог императорской палатки был приподнят. Кусок черного неба в больших лохматых звездах виднелся с постели. Октавиан не мог заснуть. Агриппа с самого привала запропастился куда–то. Уже перевалило за полночь, и император начинал беспокоиться, не случилось ли с его другом беды...
До сих пор боги были на редкость благосклонны к сыну Цезаря. Антоний отступает к Альпам, и войска Октавиана проходят по богатой плодородной Этрурии. Этрурия, житница Италии, изобилует садами, пасеками и пашнями. Древние торговые города являли собой сокровищницы искусства. В редком поселке не попадались гроты, расписанные своеобразными архаическими рисунками. В любом городе можно было найти несколько статуй или искусно расписанных ваз. В виноградниках этрусские крестьяне зачастую откапывали странные изваяния никому не ведомых богов доримской эпохи. Ради этих большеголовых уродцев Октавиан готов был забыть все тяготы похода.
Их творцы жили, созидали, властвовали и, уйдя, завещали ему эту богатую землю, населенную упорными, сметливыми торгашами и художниками, влюбленными в свои творения. А этрусские надгробия с высеченными из камня характерными фигурами? Ваятель—этруск хорошо знал, кого он изображал. Не идеализировал свои модели, не причесывал их на олимпийский лад...
Цепкие, жизнестойкие отцы семейства, некрасивые многодетные матери, коренастые, коротконогие воины, предприимчивые купцы с тяжелыми подбородками — все они приобрели бессмертие такими, какими жили на земле, торговали, воевали, строили.
И все это волновало Октавиана. Новый мир, с необычными канонами красоты, яркий, сильный, своеобразный — неотъемлемая часть его империи. Вот они, древнейшие истоки италийского бытия — в этрусском искусстве!
Если сыну Цезаря суждено стать Периклом Италии, художники Рима будут черпать вдохновение не в александрийской витиеватости, не в греческом трафарете. Император повелит им напоить народы Италии живой водой родимых ключей. Ах, если бы самому постичь эту таинственную власть, которой боги наделяют художников, скульпторов, поэтов... Как же он еще молод и как мало знает! Хотелось остановиться и впитать в себя все познание тысяч жизней, ушедших и все еще живущих... Но не было времени. Закон войны неумолим: кто медлит, тот обречен. Они преследуют Антония, но за спиной враждебный патрицианский Рим. Сенат злорадно ждет первого промаха молодого вождя...
Агриппа все не возвращался. Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, Октавиан стал думать о причудливых лилиях на этрусских вазах. Может быть, то были совсем не лилии, а подводные цветы? Этруски знали много потусторонних тайн, но и жизнь они знали хорошо... Недаром их искусство — странная смесь самой капризной фантастики и реализма, правдивого до жути.
Подводные цветы не фантастика, но не стоит о них помнить. Нельзя помнить. Их нет. Он вычеркнул их из своей жизни раз и навсегда.
II
Октавиан проснулся от свежего влажного прикосновения. На краю постели, весь мокрый, с блестящими, гладкими после купания волосами, сидел Агриппа и разувался. Октавиан взглянул в небо. Ночь бледнела.
— Где ты был?
— Отгадай. — Агриппа самодовольно улыбнулся и тряхнул головой. С волос брызнули крупные капли.
— Купался?
— Выкупался я сейчас, а до этого? — Он загадочно замолчал.
— Нашел какую–нибудь... — Октавиан обиженно повернулся к стене.
— Я был в тылу у противника.
Император быстро сел.
— Тебя без моего ведома пригласили для тайных переговоров?
— Я был без приглашения. — Агриппа бросил шутовской тон. — Установил связь с нашей разведкой, собрал необходимые сведения. Фактически вождь армии противника Люций. Его ближайший советник Фульвия, она умная, решительная. А Марка Антония в грош никто не ставит.
— Мой дорогой, рассказывай все по порядку.
— Сейчас улягусь. — Агриппа с удовольствием растянулся. — Ну, слушай. В сумерках я перелез через наш вал. Заодно проверил бдительность ветеранов Гирсия. Дремлют, хоть слона веди, дремлют. Я поставлю пицен. Они, может, из уважения ко мне, их земляку, не будут спать стоя. Потом я прошел через лес и добрался до лагеря Антониев. Было уже темно. Я по–самнитски спросил часового. Мне повезло. Часовой оказался самнит. В лагере я разыскал земляков. Объяснил им, что я беглый раб с юга. Вербоваться отсоветовали. Кормят плохо, бьют часто. Люций Антоний скуп и строг. На победу и добычу надежда слабая. Народ за Октавиана. В деревнях второму консулу провиант не дают даже за деньги, приходится грабить. Население озлобляется. — Агриппа остановился. — Вино у нас есть?
— Я подам, не вставай. — Октавиан подал чашу. — Мне так приятно услужить тебе.
— Ладно. — Агриппа отхлебнул. — Сегодня за мной не стыдно и поухаживать.
— Расскажи, как там Сильвий?
— Свое дело знает. В солдатской компании охает, что его обманули вербовщики. Расхваливает порядки в наших легионах. Но он в большом почете у Фульвии. Готовит ей снадобья из сливок и морковки против морщин. Сильвий бывает в их шатре и при перемене планов обещал сообщить немедля.
Посидел я у моих земляков, поел наших кушаний и отправился бродить. Вдруг натыкаюсь на самого Марка Антония. Он был, как всегда, пьян и начал ругать меня, что шатаюсь без дела. Я обошел его и шмыгнул в палатку прекрасной Фульвии. Попал прямо на ложе твоей Клодии. Ну и пышная девица, такой упитанный поросенок! К счастью, Клодия спала... Я хотел уже сбежать, как вошли Фульвия и Люций Антоний. Пришлось мне залечь под постелью Клодии. Разговор был довольно пустой, но я понял: у них разногласия. Марк Антоний мечтает уйти в Галлию и там действовать именем Цезаря. Я думаю, из Галлии он рассчитывает связаться с Египтом. А Фульвия боится помощи Египта. Ведь там не только Цезарион, но и Клеопатра. Она и Люций хотят перейти в наступление, сражаться за каждую пядь земли, отбросить нас и, осадив Рим, продиктовать свои условия.
Октавиан сидел, охватив колени руками и застыв как завороженный.
— Какой же ты отчаянный!
— На редкость отчаянный, — насмешливо отозвался Агриппа, — прямо герой! Не испугался пьяного увальня и подержанной красотки!
III
Сенат был встревожен и растерян.
Еще не победив Антония, Гай Октавий требовал — не просил, не ходатайствовал, а требовал избрания в консулы, грозя вести на Рим разгневанную армию.
Делегаты императора, бряцая оружием, вошли в курию. В ответ на возмущенные возгласы седых сенаторов Марий Цетег выхватил меч:
— Если вы, старые кашлюны, не дадите консульства нашему деточке, этот даст!
Он поднес клинок к лицу Цицерона. Великий ритор испуганно отшатнулся.
— Консульская тога — не пеленка для недоноска. — Валерий Мессала встал. — Рим еще не видел консула в восемнадцать лет!
— И пока я жив, не увидит! — выкрикнул, брызжа слюной, Домиций Агенобарб. Его рыжая борода взметнулась, как сигнал к наступлению.
Марий Цетег вложил меч в ножны и усмехнулся. Солдаты зашумели, но центурион скомандовал:
— Левое плечо вперед!
Печатая четкий шаг на плитах курии, легионеры покинули Сенат.
Отцы отечества выразили порицание Цицерону. Демосфен Рима пригрел змееныша. Плебей, приемный сын тирана не может стать оплотом аристократической Республики. Придя к власти, он будет хуже и опаснее покойного Юлия. Цезаря связывали известные традиции его семьи. Гай Октавий — италик из Велитр, уже по самой своей сути враг патрицианскому Риму квиритов. Недаром чернь бредит им. Наиболее благоразумный выход для отцов отечества — это чтобы оба разбойника, Антоний и Октавиан, в затяжной гражданской войне обескровили друг друга.
Сенат направил в императорский лагерь двух магистратов, специально избранных для этой цели. Валерий Мессала по старой дружбе с Цезарем вызвался помочь его приемышу:
— Спартанский обычай сбрасывать недоносков со скалы не привился у нас, значит, приходится нянчиться с ними, пока не представится удобный случай. — Валерий выразительно провел рукой по горлу.
Его спутником был назначен Гай Целий, человек незаметный, но хитрый и пронырливый. Сенат вручил своим посланникам велеречивые грамоты.
Сопровождаемые пышной свитой и небольшим отрядом добровольцев, загнанных угрозами под знамена Великой Республики, магистраты прибыли в лагерь Октавиана.
Наследник Цезаря принял их, восседая на священном треножнике у самого жертвенника. Валерий Мессала обратился к императору с изысканной речью.
— Ты поклонник Спарты, — перебил юноша, — жаль, что, восхваляя их жестокость к слабым, ты не перенял их краткости в речи. Я умею читать и понял из ваших грамот, что вы прибыли руководить армией Республики Рима. Но здесь легионы императора. Вряд ли мои солдаты захотят повиноваться тому, кому они ничем не обязаны.
Мессала смолчал. Глядел в землю, не встречаясь с глазами Октавиана.
Оставшись вдвоем с Агриппой, наследник Цезаря еще раз внимательно прочел сенаторские грамоты.
— Ты понимаешь, Кукла, как эти два гостя опасны? Станут выведывать, вынюхивать и перед решительным боем перешлют все сведения противнику. Антоний одержит в последние минуты над нами победу и обессилеет сам. Этого Сенату и нужно. Начнутся снова годы смут, десятилетия неурядиц. О Цезаре забудут. Народ будет рад отдаться в рабство кому угодно, лишь бы был покой.
Октавиан, не отвечая, задумчиво поглядел на убегающую линию холмов. Голубизна Апеннин к подножиям сгущалась, и кудрявая зелень виноградников темным прибоем окаймляла далекие призрачные хребты.
Пробиваясь сквозь тучи, солнце "ставило паруса", косые снопы света выхватывали из тени целые куски с яркими купами садов и пажитями, уставленными маленькими кругленькими житницами.
— Ты охотился на коз? — вдруг спросил Агриппа.
— Где? В классной комнате или на курортном пляже, что ли?
— Их подстерегают у водопоя. У ручья каждый след виден как отпечатанный. Можно прочесть всю звериную летопись. Но умная коза путает свой след. Она ступает по отпечаткам своих же копытец. Ни один охотник не разберет, куда ведет путь умной козочки: в гору, ввысь или вниз, в лощину. Мы не глупей коз, на военных советах мы будем принимать одни решения, а втайне я стану передавать центурионам иные указания. Пока магистраты сообразят, я вырву победу.
В тот же вечер Агриппа разыскал Статилия и молча сел рядом с ним у костра.
— Ночи уже прохладные, — издали начал разговор Статилий.
— Послушай, друг, — нетерпеливо перебил Агриппа. — Ты, я и Октавиан вместе учились. Он никогда не обижал тебя в школе.
— Он никого не обижал. Его всякий обидел бы, если б не ты.
Тит Статилий никак не мог привыкнуть, что его школьный товарищ, малыш, которому он из симпатии к Агриппе покровительствовал, — император Италии.
Не умея найти правильного тона, юноша или паясничал, или держался с подчеркнутой официальностью.
— Какие штучки мы с тобой выкидывали, — увлекся воспоминаниями Агриппа. — Кто самые отчаянные?
— Марк Агриппа и Тит Статилий Тавр, — расхохотался его собеседник.
— Думаю, ты и сейчас не из робких, а пройдохой ты был, пройдохой и остался, — пошутил пицен.
— И все–таки я простой центурион, а ты... — Статилий взглянул на звезды, показывая, как высоко вознесла судьба его приятеля. Он был польщен товарищеским обращением всесильного фаворита.
— После разгрома Антония ты будешь легатом.
— В двадцать лет?
— Мы ровесники.
Тит молчал.
— Я не шучу. Надо только приложить голову и быть верным. Верным надо быть, Тит Статилий.
— Как же я должен проявить мою особую верность?
— Станешь выражать недовольство императором, хвалить Республику. При случае пожалуешься Валерию Мессале, что тебя обходят, что ты ожидал большего...
— Так, так...
— Войдешь в доверие. Будешь служить в их разведке против нас...
— Нехитро.
— Смотри, чисто веди двойную игру. Переметнешься — уничтожу. Копии всех их сводок должны быть в моих руках.
— И это можем. "Нет такой пакости, — прошамкал Статилий, передразнивая начальника школы, — чтоб они вдвоем не учинили, эти Тит Статилий и Марк Агриппа". Но что мы в наши похождения втянем тихонького Куклу — этого Вителий не предвидел.
— Награда после первого перехваченного документа, — оборвал Агриппа не в меру фамильярного лазутчика.
IV
Гай Целий пробовал заговаривать с легионерами о тяжести их жизни, намекнул, что Октавиан обманет их чаяния. Даже если он захочет, все равно не сможет наградить достойно всех. Прохаживался насчет слишком большого доверия сына Цезаря к своему фавориту. Агриппа пицен. Он натравит своих соплеменников на латинян и остальных италиков. Этого чумазого молодца с большой дороги и Сенату следует опасаться сильней, чем глупенького, тщеславного ребенка. Но солдаты верили молодцу с большой дороги. После жатвы к лагерю Октавиана каждый вечер подходили деревенские парни. Они слышали, что император сражается с мятежниками, грабящими крестьян. А когда победит, по всей Италии будет единый закон для всех племен, отменят долговое рабство и дадут бедноте землю, всем дадут, кто воевал за сына Цезаря.
Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.
Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.
По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.
Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:
— Чего меня спрашивать? Я уже из ума выжил. За пятьдесят лет службы я перестал различать, где право, где лево. На ходу сплю с моими ветеранами. Спроси своего дружка.
— Старик на тебя обижен, — заметил Октавиан товарищу, — ревнует ветеранов.
— Я прав, — пицен закусил губу. — Если он пятьдесят лет служит, это не значит, что дисциплины нельзя спрашивать.
Октавиан промолчал — но был недоволен этим разладом и в душе винил Агриппу.
V
Этрурия осталась позади. Ярко—зеленые луга Цизальпин, ровные и сырые, уходили в туманы. Страды бежали по насыпям. Из низин тянуло нездоровым дыханием болот.
Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:
— Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.
— Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.
Агриппа откусил.
— Ты умеешь в походе жить по–домашнему. Война — твой дом.
— Скоро я покину мой дом. Молю Марса Квирина взять меня с поля битвы. Но хочу еще увидеть победу Маленького Юлия. Смотри. — Гирсий уверенно чертил.
Урок тактики кончился, но юноша не уходил. Он порывисто схватил старческую руку и прижал к губам...
Он торжествовал. К нему пришли за советом! Он еще нужен! Старый вояка вкладывал в импровизированный урок тактики весь жар своей одинокой души, всю долголетнюю привязанность к дому Юлиев. Все, чем он еще владел, он был рад передать чумазому пицену только за то, что тот пришел.
VI
Альпийские снега, лилово–голубые, с розовыми и пунцовыми бликами догорающего дня, сияли над свежей зеленью долины. Внизу стальным клинком, отсекая Цизальпины от остальной Италии, сверкал Падуе. В стане Октавиана разводили костры, сушились, готовили пищу.
Март, солнечный и теплый, принес весну. В долинах зацвели сады. На полянках появились первые цветы, голубые перелески. В Альпах началось таяние снегов. Лавины то и дело скатывались с перевалов. Разрыхленные дороги стали еще опасней, чем в зимние бури.
Антоний, загнанный в Цизальпинский треугольник, между двумя морями и горным хребтом, попал в западню. Он осаждал запершегося в Мутине Децима, а его собственные легионы оказались в кольце когорт Октавиана. Из Рима на помощь императору спешил Вибий Панса с двумя легионами.
Агриппа в палатке чистил меч, пробовал лезвие на волос, хмурился и напевал под нос: "Так уж лучше умирать на глазах у милой..." Расчувствовавшись от собственной песни, он вздохнул:
— Так, что ли, друг?
Нежась у огня, Октавиан лукаво улыбнулся:
— Не знаю.
Агриппа еще раз вздохнул и снова, занялся мечом.
— Если Мешок сам станет руководить боем, не испугаемся. Марк Антоний многое перенять может, даже гениальный маневр повторить сумеет, но ведь надо самому чувствовать, что к чему, а этого он не может. Туп. Я боюсь Люция Антония — умен, зол и смел. Подумать не могу, что с тобой будет, если меня убьют!
— Не говори "убьют"! — Октавиан кинулся к нему. — Скажи "не убьют"!
— Кто знает? Головы, конечно, не подложу. На всякий случай запомни: паду — доверься Гирсию. Больше никому не доверяй. Отступайте за Альпы. В Галлии помнят Цезаря и поддержат его сына. Ветераны спрячут тебя. Не пытайся вернуться в Рим. Антоний долго не продержится. Тогда ты, как избавитель от смут, явишься со свежими легионами.
В очаге догорало пламя, и длинные тени ходили по пологу палатки. Где–то в прохладной сырости по–весеннему звонко квакали лягушки.
— Я верю тебе, — пробормотал Октавиан, засыпая. — Ты победишь?
— Да. Только обещай весь бой, пока опасность не минет, стоять у знамени, вне полета вражьих стрел. Преторианцы Мария Цетега будут охранять тебя.
— Чтобы мои легионеры сказали, что их император трус? — Октавиан от возмущения даже вскочил. — Никогда!
— Ах, вот как! Ты хочешь, чтоб весть о твоей доблести на час пронеслась в веках, а мы были бы разбиты наголову? Я не могу руководить боем, когда ты вертишься под ногами. — Агриппа притянул приятеля к себе. — Пожалей меня, ведь завтра первый мой бой. И с кем? Один, без опыта, без легатов, Гирсий дряхл, Тит Статилий мальчик, сенатские вояки — враги заплечные. Кукла, пожалей меня. Сделай, чтобы я был спокоен! Обещаешь?
— Слово императора. А ты победишь?
— Обязательно, раз душа будет спокойна.
Агриппа погладил вздрагивающие плечики своего повелителя.
— Спи, Кукла, все будет хорошо.
Он не хотел, чтобы Октавиан догадался, как его старший друг боится завтрашнего боя.
Император, уцепившись за руку своего полководца, уснул. Агриппа осторожно разжал его пальцы и, высвободив руку, вышел из палатки.
Звезды гасли. Ночь выцветала, и в небе уже смутно наметились серые громады Альп. Далеко над поймой мерцали желтоватые точки — огни противника. В предрассветных сумерках легат обошел весь лагерь, потолковал с легионерами, проверил слабые центурии, без конца заклинал Мария Цетега хорошенько охранять императора.
— Понимаешь ли, центурион, как драгоценна жизнь сына Цезаря для всех нас? Для всей Италии? Вы пойдете в обход, а мы примем весь удар на себя.
Марий Цетег кивнул. Молодой полководец нервничал, это плохой признак. Дивный Юлий всегда был божественно спокоен.
VII
Рассвет был хмур. Болотные испарения затягивали солнце. Альпы потонули в тумане. На узкой дороге, бегущей меж камышей, темнели лужи от недавнего дождя. Солдаты шли молча. Под ногами хлюпало.
— Хуже не придумаешь! Так и жди засады! — Марий Цетег замедлил шаг. Камыши мешали видеть даль, и клубящийся меж ними туман усиливал жуть. Наконец мелькнула прогалина. Центурион повеселел.
— На открытом месте врасплох не нападут. Отдохнем. Устал, Бамбино?
Октавиан страдальчески вздохнул, взглянул на него, но ничего не ответил.
Внезапно из–под прикрытия камышей отделилась темная зыбящаяся линия. Преторианцы безотчетно сомкнулись плотней. Шаг стал тверже и тяжелей.
Враг приближался. Старые солдаты узнавали многих товарищей. Вместе побеждали в Британии, Иберии и Африке. Но ни одно проклятие не сорвалось. Ждали молча. И враги подходили в молчании. Сойдясь, выхватили ножи. Преторианцы Октавиана мстили за казненных в Брундизии. Воины Антония карали отпавших от друга Цезаря в угоду несмышленому ребенку.
Бились один на один, не сходя с мест, увязая по колено в трясине.
Преторианская когорта таяла, между императором и вражьими воинами осталось всего три ряда. Марий Цетег велел самым испытанным сдерживать линию боя. Остальные встали цепочкой до самых плавней, где вода уже заливала камыши. Цетег схватил мальчика и передал стоявшему в цепи преторианцу. Тот быстро швырнул другому. В начале цепи уже бились, но те, что стояли в глубине, передавали Октавиана с рук на руки все дальше и дальше. Последний в цепи перенес наследника Цезаря через протоку и опустил на твердый песок.
— Прощай, Бамбино. — Солдат поцеловал мальчика и вернулся к товарищам.
Бой продолжался в полном безмолвии и с прежним ожесточением. Изредка вырывался стон тяжелораненого, клокочущее хрипение умирающего, но трупов не было видно. Их засасывала трясина. Лишь острия мечей и копий поблескивали между кочками.
Стоя на песчаной косе, Октавиан глотал слезы. Озябшими пальцами старался расстегнуть ремни на доспехах, но руки плохо слушались. Наконец император избавился от своих регалий. Прополз несколько шагов, вздрагивая, прислушался. Никто не преследовал. Бамбино вскочил и побежал. Натыкался на кустики, падал, поднимался и снова бежал.
Трясина осталась позади. В лунном свете вставала насыпь. Задыхаясь от бега, юноша вскарабкался на дорогу. Размазывая слезы по лицу, побрел. Один, один, вся его гвардия мертва! Знал их с детства, вырос на их руках, а теперь они мертвы. Пали, спасая трусливого мальчишку! Но стыд, жалость, страх — все тонуло в горьком чувстве беспомощного одиночества.
В придорожном озерке крякнула утка, насмерть перепугав беглеца. Октавиан рванулся и снова побежал изо всех сил. Уже предутренняя дымка поднималась над лугами. На повороте показались расплывающиеся силуэты всадников. Впереди мощный, широкий. Наверное, сам Антоний!
Октавиан скатился в ров и в ужасе забился в лопухи.
Всадники подскакали. Их голоса звенели над самой головой. Говорили на южных наречиях. Пиценский акцент, голос Агриппы... Император стремительно выскочил из засады. Скользя по мокрой насыпи, карабкался на четвереньках. Сильвий схватил его за шиворот и вручил Агриппе.
— Где твои преторианцы?
Октавиан робко показал в сторону болота:
— Все до одного. Я не сам... честное слово... Меня отнесли... Они велели...
— Жаль людей, да что с тебя спросишь? Ты не виноват...
Агриппа торопливо рассказал, как Вибий Панса спешил на выручку преторианской когорты. Люций Антоний перехватил его и разбил наголову. Сам Панса смертельно ранен. Победители уже возвращались с песнями, но Гирсий и Агриппа нагнали их и уничтожили. Остатки рассыпались по лугам и болотам. Однако главные силы Антония целы и не потрепаны боем.
— А моя претория... — Октавиан испуганно замолчал. Традиции повелевали, чтобы полководец, потерявший в бою своих воинов, бросился на меч, иначе неудачнику грозил несмываемый позор. Но императора никто не упрекал. Ни одному из ветеранов Цезаря не приходило даже в голову требовать доблести от ребенка, которого добрая половина их помнила в пеленках. Император Октавиан Цезарь был для них не вождем, а живым знаменем. Преторианцы пали, но знамя, а значит, и честь спасены. Радость, что их божок вернулся живым, смягчала скорбь по товарищам. Друзья погибших готовились жестоко отомстить. Этруски и самниты в легионах Октавиана дали клятву: за голову каждого убитого земляка принести подземным богам три вражьих жизни. "Квириты заплатят!"
VIII
Альпы зажглись утренним пожаром. Фиолетовый пурпур горных склонов, золотистость перистых облачков, кричащие ярко-красные тона вершин сливались в торжествующий гимн.
Император объезжал легионы. Весь розовый от утренней свежести и отблесков восхода, он манерно салютовал. Выгоревшая на весеннем солнце челка победоносно развевалась.
— У нашего рыжика хвост кверху, — шепнул молодой легионер соседу. — Уверен!
— Он храбрец! — отозвался другой новобранец. — Я сам видел, при переправе он хотел первый прыгнуть с обрыва, но Агриппа перехватил, а то б кинулся с самой кручи!
Октавиан осадил лошадку и, вскинув руку в воинском привете, напомнил детям Италии, квиритам, латинянам, самнитам, этрускам, вольскам, пиценам, калабрам и цизальпинцам, о великих целях их борьбы. Вставил несколько этрусских слов и самнитских пословиц, выразил уверенность в непобедимости своих легионов и кончил речь славословием в честь их общей матери Италии и их отца Дивного Юлия.
Марк Антоний, увлекаемый злыми советниками, мешает сыну Цезаря исполнить волю покойного и одарить своих боевых друзей наделами земли.
О Вечном Городе и римском плебсе не было сказано ни слова. Квириты разочарованно переглянулись. Зато италики, девять десятых солдат, восторженно грянули:
— Да здравствует!
Октавиан отъехал к холму, спрыгнул с седла и привязал лошадку к древку с золотым орлом.
Маленький, светловолосый, весь в красном, он казался издали вздымающимся язычком пламени. Агриппа обернулся и, забыв все, долго смотрел на холм. Гирсий положил руку на его плечо:
— Они идут!
Зыбящейся темной линией двигались легионы противника. Выхватив меч, молодой полководец ринулся вперед. За ним покатились волной этрусские новобранцы. Гладиаторы, наемники Антония, легко отбросили их.
Перед Агриппой выросла массивная фигура телохранителя Фульвии. Молодой пицен был не из мелких, но перед лавинной мощью белокурого варвара выглядел тощим юнцом. Германец обезоружил его. С разрубленным шлемом, с окровавленным лицом, вооруженный одним дротиком, Агриппа все еще защищался. Вдруг, привстав на цыпочки, метнул в сторону свое единственное оружие и с распростертыми руками кинулся на врага. Германец опешил. Агриппа быстро схватил его в объятия и с силой сжал. Перепачканный, с вздувшимися на лбу венами, он сжимал дородного врага все крепче и крепче. Гладиатор, выронив меч, уперся ногами в землю. Он силился разорвать железное кольцо мускулов. Но Агриппа не размыкал объятий.
Налившиеся кровью, растерянно–гневные голубые глаза варвара выкатились. Сузившиеся, пожелтевшие зрачки Агриппы блеснули. Изнемогая, сжал руки туже. В глазах стало черно, в ушах шумело, и юноша не расслышал резкий мгновенный хруст.
Разом обмякнув, телохранитель Фульвии повис на его руках. На губах выступила красная пена. Германец хрипел, отплевываясь темными сгустками запекшейся крови. Агриппа разжал объятия. У его ног лежал с переломанным хребтом белокурый гигант.
Из горла Агриппы вырвался протяжный торжествующий вой. Два столетия, со дня Кавдинской битвы, где цвет римских легионов пал под мечами горных племен, Италия не слыхала этого жуткого победного клича. Он был запрещен, забыт. Но италийский бык растоптал облезлую волчицу.[39] Заслышав древний Кавдинский клич, италики в легионах Антония ринулись на центурии своих же однополчан–квиритов.
Оставшиеся в живых спешили к реке. Антоний спасался вплавь, но император запретил преследовать разбитых наголову. Он не хочет напрасно лить кровь римских воинов, будь то квириты или италики...
Агриппа очнулся. Он стоял над грудой искрошенных тел и все еще размахивал мечом. Глубоко вздохнув, помчался к своим.
В пыли и крови, в лохмотьях, с всклокоченными вихрами, мокрый от струящегося пота, он перепрыгивал через трупы, с разбега перелетал через остатки укреплений. Примчавшись, схватил Октавиана на руки. Пачкая кровью, осыпал поцелуями, поднимал в воздух, снова прижимал к себе.
— Сильвий, давай щит! — Он бросил Бамбино Дивино на щит и поднял высоко–высоко над головой. — Аве Цезарь император!
Октавиан соскочил со щита и, отбежав, засмеялся:
— Посмотри на себя! Ты же полуголый!
Агриппа махнул рукой и бросился обнимать Сильвия.
— Ты сберег славу Италии! Спасибо, трибун!
— Центурион, — поправил старый служака.
— Император благодарит тебя, легат! — крикнул Агриппа. — Кукла, он стоит этого!
Октавиан покорно и высокомерно наклонил золотую головку.
Пылали жертвенные и погребальные костры. Тит Статилий принял командование над легионом Мессалы. Никто не знал судьбы благородного Валерия. Его не нашли ни среди мертвых, ни среди живых. Труп же его друга Целия лежал в стороне от места боя, пронзенный стрелой в спину. Его погребли вместе с убитыми воинами Антония.
Император послал за Авлом Гирсием, чтобы полководец, старейший летами, принес благодарственную жертву Марсу Мстителю.
Стоявший на часах у палатки своего командира старик Габиний передал, что Гирсий немного нездоров и, не желая рисковать своими старческими силами, просит разрешения отдохнуть.
— Тогда ты, старейший из легионеров, заколи ягненка, — распорядился Октавиан.
Лилось вино победы. Легионеры пировали на грудах добычи. В императорской палатке Агриппа, хохоча, представлял в лицах, как он гнался за Антонием. Октавиан смеялся тихонько и счастливо.
— А он испугался?
— Тунику придется ему застирать.
— Ты скажешь! Нет, правда?
— Антоний – ерунда. — Пицен сдвинул широкие брови. — Врагов мы победили, а как же быть с друзьями? Поблажки Дециму легионеры не простят.
— Да. — Октавиан притих. — Снова бой...
— Врагов наживать нам нельзя, но и мириться с убийцей нельзя.
— Зачем говоришь? — шепнул Октавиан. — Все сам знаю.
— Ладно, — Агриппа хлопнул его по плечу, — отгавкаемся.
— От... как ты сказал? — Император моргнул.
— Отбрешемся, раз ты не понимаешь латинской речи. — Агриппа принялся тормошить приятеля. — Со мной ничего не бойся.
Полог палатки приподнялся. На пороге стоял Габиний с землисто–серым искаженным лицом:
— Мой легат послал.
— Некогда, — крикнул Октавиан, — не дадут после боя вздохнуть!
— Он умирает. — Габиний застыл, вытянувшись в струнку.
— Умирает? — Бамбино спрыгнул с постели. — Мой Гирсий! Он даже не был ранен.
— Смертельно. В грудь. Только не велел никого тревожить. Не хотел омрачать торжества победы. Но он уже не доживет до утра.
Император, полуодетый, выбежал из палатки. Растрепанный, заплаканный, упал на колени перед ложем умирающего.
— Мой Гирсий!
— Маленький Юлий. — Старый воин положил на пушистую челку большую тяжелую руку. — Все оставляю тебе. Моим ветеранам год после моей смерти двойной оклад. Твой Агриппа хороший малый... Где чумазый?
— Я тут, Авл Гирсий.
— Антонию не верьте. — Умирающий хотел сесть, но, не найдя сил, подозвал обоих юношей. — Он начнет сейчас мириться. Не верьте, даже заключив союз с ним. — Гирсий закрыл глаза. — Скажу Цезарю: Маленький Юлий в хороших, надежных руках. — Он нащупал руку Агриппы. — Береги...
IX
Лепид звонко всхрапывал. Он и в походе любил уют. Немолод. Стоя с тремя легионами на границе давно завоеванной Галлии Нарбонской, Эмилий Лепид и не считал себя на войне. Гарнизонная служба... Сладко почмокивая, он повернулся во сне. Сквозь дрему с неудовольствием уловил топот вооруженных людей.
— Не умеют, болваны, сменить караул без этого идиотского топота. — Лепид приоткрыл запухшие веки и... скатился с постели, в страхе упав на колени. Перед ним в броне, с обнаженным мечом стоял Марк Антоний. Тщетно Лепид молил, доказывал. Антоний продолжал, потрясая мечом, сыпать проклятия.
Наконец хозяин сообразил, что гнев гостя направлен не на него. Наоборот, консуляр просит приюта и защиты. Он разбит, но клянется отомстить их общим врагам — убийцам Дивного Юлия.
Антоний привел два легиона, но он одинок.
Жена и брат покинули его и в гневе удалились. Одна милая Клодия, это невинное дитя, последовала за ним.
Лепид рассмотрел пухленького оруженосца Антония.
— Ты не прогонишь нас? — Клодия умоляюще протянула аппетитные ручки.
Антоний, заметив, что гостеприимный хозяин все еще стоит перед ним на коленях, бросился поднимать своего будущего патрона.
Эмилий Лепид радушно предоставил в распоряжение изгнанника свой походный погреб. Гость охотно топил горе в вине.
— Твоя мать была моим злым гением, — твердил он заплаканной Клодии, — моим вампиром. Это она выпила мои мозги, иссушила меня всего, толкнула на преступление! А? Поднять меч на ребенка! На сына покойного благодетеля! Боги вступились за дитя, а мне сохранили жизнь, чтобы я одумался. Что ты скажешь об императоре?
— Он красивенький. — Клодия покраснела.
— О женщины! — Лепид вздохнул. — Ромул сразил Сабина, а дочь поверженного разделила с ним ложе. Ты очень хочешь быть его женой?
Клодия стала багровой.
— Вижу, вижу. — Лепид налил вина и ей. — Мы это устроим. Надо тебе, благородный Антоний, мириться с ним, иначе мы все погибнем и Рим с нами. Жаль, малыш не пьет, а то б я его уговорил.
X
В дрожащих струях Падуса отражались высокие стены Мутины. Октавиан на всем скаку осадил лошадку. Его свита в недоумении остановилась. Все мосты через Падуе были разрушены. Децим Брут опасался своего избавителя больше, чем противника. Октавиан, насмешливо прищурясь, обратился к своим легатам:
— Видно, нам не рады!
— Почему же? — Зоркий глаз Тита Статилия разглядел отчалившую навстречу гостям лодку.
Доплыв до середины реки, лодка остановилась. На носу стоял Децим Брут. Он окликнул императора по имени, просил о свидании и благодарил за избавление от осады. Октавиан отвернулся.
— Скажите ему: непристойно сыну убитого говорить с убийцей своего отца. Я не могу его видеть. — Он резко обернулся и хлыстиком указал на Децима. — Не для его спасения я воевал.
— Нам не нужна твоя благодарность, — крикнул Статилий.
Легионеры одобрительно зашумели, кричали, что не потерпят кощунства над памятью Дивного Юлия.
Не обращая внимания на град ругательств и оскорблений, Децим продолжал стоять на носу. Лодка подплыла ближе. Брут достал из–за пояса свиток и, развернув, громко прочел послание Сената и народа римского. Сенат и народ римский даровали благородному Дециму Бруту право на проконсульство в Галлии и верховную власть над всеми легионами Рима. Далее отцы отечества извещали Гая Октавия, что его полномочия истекли, и предлагали передать легионы новому вождю. Сенаторы выражали недовольство половинчатостью победы... Гай Октавий слишком молод, у него не хватает решимости, когда дело идет о благе Республики.
— Ты не сумел довести дело до конца, — крикнул Децим. — Я завершу поход против мятежников до полного успеха.
Октавиан сердито и растерянно взглянул на Брута. Он не решался объявить себя ослушником воли народной. Державшийся до сих пор в тени Агриппа подъехал к самой воде.
— Император, повинуясь воле народа и Сената, уступает тебе власть над легионами Рима, но ветераны Цезаря растерзают его убийцу.
Агриппа въехал в реку, за ним двинулись солдаты. Лодка быстро повернула к Мутине.
К вечеру Децим прислал письмо. Он униженно молил Бамбино Дивино сохранить ему жизнь. Его легионы уже присягнули на верность сыну Цезаря. Агриппа начертал на письме: "Живи в Мутине, если граждане Мутины потерпят тебя" — и велел свой ответ немедля отослать подлецу.
В ту же ночь Децим Брут бежал за Альпы. Агриппа призвал Сильвия: "Разыщи и уничтожь!"
XI
Прислонясь к дереву, Октавиан обрывал лепестки крупной ромашки. Его друг только что выкупался и, поблескивая влажной кожей, обсыхал. Буковая роща, кудрявая и светлая, казалось, вся пронизана солнечным светом. Пахло тмином. Стрекотали крылышками стрекозы, пролетая над молодой травой. Стучал дятел. Октавиан мечтательно поглядел ввысь.
— Гляди, какой!
Пестрая птица, укрепившись на серебристом стволе, деловито ударяла длинным клювом. Октавиан тихонько засмеялся.
— До чего мне надоели дела! Вот бы каждый день как сегодня.
— Мирись с Антонием. — Агриппа приподнялся на локте. — На два фронта нам воевать рано.
— Не знаю, — нерешительно протянул Октавиан, — я не люблю Антония.
— Мирись, — настойчиво повторил легат. — А камень под плащом держать будем.
Он терпеливо разъяснил, что уничтожить Антония и всех его солдат вместе с ним дело не хитрое. Но к добру это не приведет.
— Во–первых, жаль людей, во–вторых, жестокостью любить не заставишь, а если тебя возненавидят легионеры, заказывай Цицерону надгробную речь. — Агриппа покосился на друга.
Октавиан внимательно слушал, и по его лицу молодой пицен не мог понять, какое впечатление произвели на императора эти доводы.
— А главное, Антоний сейчас у Лепида, — продолжал Агриппа. — Они договорятся. Армия Лепида еще неистрепанная, а наши устали, злы на Сенат, и если ты стерпишь оскорбление...
— Я нестерплю! — Октавиан топнул ножкой. — Я император Рима!
— Ладно, ладно, характер показывай не здесь, — оборвал Агриппа с полным пренебрежением к императорскому гневу. — Тебе ясно? С Сенатом нельзя, с Антонием не хочешь, а на два фронта сам руководи, я отказываюсь.
Октавиан возмущенно хлопнул ресницами:
— Сам! Сам! Я не могу!
— А не можешь – старших слушаться надо еще.
— Уж и старший!
— А то нет? — Агриппа усмехнулся и закусил былинку. — Ты же малыш передо мной... Тебе до моих лет два с половиной года жить.
— А если я малыш, меня жалеть надо.
— Я тебя жалею, — сумрачно шепнул пицен, — ужас как жалею, ты и не знаешь...
Октавиан, видя, что гроза прошла и его друг не сердится, улыбнулся.
— Ладно, ладно. — Агриппа отстранил приятеля. — Не балуйся, а слушай. В Элладе Марк Брут и Кассий. В их руках весь Восток. Пшеница и золото. В Риме Сенат – змеиное гнездо. Юг всегда против нас, там латифундии, гладиаторские школы, много греков и варваров, продажные все души. За Сенат кто? Патриции и ростовщики. За Антония – квириты. В Италии его не любят, а за нас знаешь кто?
— Мои легионеры, — робко подсказал император.
— За нас крестьянин! Он хочет жить, пахать, сеять и хочет мира. Чтоб был у него защитник от патрициев и иноземных царей. Да иноземных царей мы победили давно, а вот своих пиявок... Ненавижу их! — Смуглое широкое лицо пицена передернулось. — Ты не знаешь, а я помню, как мы детьми без хлеба сидели, как меня благородный Кассий в рабство хотел увести, как отца с нашей земли чуть не прогнали. Ничего не забыл! Говоришь, тебя не жалею? Жалею, а изменишь простому люду...
— Убьешь? — Октавиан с любопытством и страхом посмотрел на него.
— Нет, — Агриппа устало покачал головой, — просто уйду от тебя...
XII
Рейн, Чистая река, быстрый и пенистый, низвергался с альпийских круч. Его струи отделяли земли Галлии Трансальпийской от никому не ведомых Германских лесов. Затерявшись в этих чащобах, можно жить, дышать и не бояться...
Децим Брут метался по берегу. Он был покинут всеми, последние рабы бежали от него. Месть Антония и Октавиана делала возвращение в Италию невозможным. Путь на Восток к Марку Юнию и Кассию пересекали многочисленные опасности. Децим никогда не был фанатиком. Цезарь мешал наживаться, он ненавидел Цезаря. Теперь Цезарь устранен, но вместо одного Цезаря вставали цезарианцы, безликие, безымянные, неисчислимые. От них одно спасение — бегство, добровольное изгнание... Но шалаш перевозчика был пуст. Децим звал, кричал, никто не отозвался. Вечерело. Ветер крепчал. Быстрая река покрылась белыми барашками.
Децим уже решил переночевать на галльском берегу, как заметил приближающихся к переправе людей. Это были галлы в меховых штанах и шапках, румяные и длинноусые. Брут обрадовано окликнул будущих попутчиков.
— Вот и хорошо, — приветливо отозвались галлы, — вместе веселей.
Заискивающе улыбаясь, Децим подошел к ним. Он свободно говорил на местном наречии и, рослый, плечистый, легко мог сойти за жителя Трансальпинии.
— Хорошо б переправиться засветло.
— Подождем утра, — старый галл покосился на разбушевавшуюся реку, — может, утихнет.
— А может, хуже разыграется. Я б поблагодарил. — Децим осекся, заметив, как невысокий коренастый человек в плаще разглядывает его в упор. — Правда, я заплатил бы...
— Я и так у тебя в долгу; ростовщик. — Сильвий сбросил плащ и рывком кинулся на бывшего сенатора. — Узнаешь, собака? Ты разорил мой дом, твой вилик погубил мою сестру! Не мог я тогда долг выплатить. Ну, с процентами получишь! — Держа одной рукой поверженного врага за горло, Сильвий быстро наносил удары ножом. — Получай все двадцать! За мой очаг, за сестру, за эргастул! А вот и проценты за Цезаря!
Он отсек голову Децима.
— Братья, в поясе у пса кое–что зашито. Это ваше, вы помогли мне изловить кровопийцу. А мне хватит моего... Расплатился сегодня. — Сильвий плюнул в мертвое лицо. — Получай, ростовщик, получай долг сполна!
ХIII
После долгих и нудных переговоров недавние враги решили встретиться на острове посередине реки. Два легата Октавиана и двое доверенных Антония обшарили весь остров, не спрятаны ли где засады или сосуды с греческим огнем.
В центре острова разбили пурпурный шатер. В середине шатра поставили стол двумя ножками по одну сторону от линии центра, двумя ножками по другую. По краям стола высились два кресла: одно на территории Антония, другое на императорской земле.
Обе высокие договаривающиеся стороны, без оружия, в прозрачных туниках без рукавов, чтобы некуда было спрятать меч или даже кинжал, должны были встретиться в полдень в этом шатре.
Антоний прибыл первым и покорно ждал.
Император вошел легкой торжествующей походкой, вскинув златокудрую головку.
Беседа длилась до полуночи. Расстались довольные друг другом. Войска радостными криками приветствовали мир.
Клодия, стоя в толпе легионеров, толкала соседей в спину:
— Кричите, чтобы император избрал меня своей подругой! Громче, доблестные воины, громче!
Молодой центурион, паясничая, завопил:
— Бамбино! Сделай Клодии удовольствие! Женись на ней!
— Женись, женись! — закричали выстроившиеся по обеим сторонам реки когорты. — Тогда поверим вашему миру!
— Подари Марку Антонию внука!
— Да здравствует внук Цезаря и Антония!
Вожди стояли рядом на плоту. Антоний дружелюбно обнял Октавиана:
— Что ты скажешь, зятек?
— Я покоряюсь воле моих легионов.
Прощаясь, Антоний задержал в руке пальцы Октавиана и как бы вскользь бросил:
— Необходима диктатура, но коллегиальная. Второй триумвират — ты, я...
— И Марк Агриппа, — быстро вставил император.
— И Эмилий Лепид. Марк Випсаний Агриппа не имя для Рима.
— Лепид – пьяница.
— Э, мой друг, люди топят рассудок в вине, а Лепид черпает в нем мудрость. Он, пьяный, прямо гениален.
— Я согласен. — Октавиан посмотрел поверх головы союзника.
— Если ты мне будешь другом, — веско проговорил Антоний, — нам понадобится осел, чтобы везти наши грехи. Вдвоем мы всегда сделаем так, что Лепид останется виноватым, и Рим будет его клясть за все промахи триумвирата.
— Я буду тебе верным другом, как ты был Цезарю.
Антоний обрадовано расплылся в простодушной улыбке.
I
Полог императорской палатки был приподнят. Кусок черного неба в больших лохматых звездах виднелся с постели. Октавиан не мог заснуть. Агриппа с самого привала запропастился куда–то. Уже перевалило за полночь, и император начинал беспокоиться, не случилось ли с его другом беды...
До сих пор боги были на редкость благосклонны к сыну Цезаря. Антоний отступает к Альпам, и войска Октавиана проходят по богатой плодородной Этрурии. Этрурия, житница Италии, изобилует садами, пасеками и пашнями. Древние торговые города являли собой сокровищницы искусства. В редком поселке не попадались гроты, расписанные своеобразными архаическими рисунками. В любом городе можно было найти несколько статуй или искусно расписанных ваз. В виноградниках этрусские крестьяне зачастую откапывали странные изваяния никому не ведомых богов доримской эпохи. Ради этих большеголовых уродцев Октавиан готов был забыть все тяготы похода.
Их творцы жили, созидали, властвовали и, уйдя, завещали ему эту богатую землю, населенную упорными, сметливыми торгашами и художниками, влюбленными в свои творения. А этрусские надгробия с высеченными из камня характерными фигурами? Ваятель—этруск хорошо знал, кого он изображал. Не идеализировал свои модели, не причесывал их на олимпийский лад...
Цепкие, жизнестойкие отцы семейства, некрасивые многодетные матери, коренастые, коротконогие воины, предприимчивые купцы с тяжелыми подбородками — все они приобрели бессмертие такими, какими жили на земле, торговали, воевали, строили.
И все это волновало Октавиана. Новый мир, с необычными канонами красоты, яркий, сильный, своеобразный — неотъемлемая часть его империи. Вот они, древнейшие истоки италийского бытия — в этрусском искусстве!
Если сыну Цезаря суждено стать Периклом Италии, художники Рима будут черпать вдохновение не в александрийской витиеватости, не в греческом трафарете. Император повелит им напоить народы Италии живой водой родимых ключей. Ах, если бы самому постичь эту таинственную власть, которой боги наделяют художников, скульпторов, поэтов... Как же он еще молод и как мало знает! Хотелось остановиться и впитать в себя все познание тысяч жизней, ушедших и все еще живущих... Но не было времени. Закон войны неумолим: кто медлит, тот обречен. Они преследуют Антония, но за спиной враждебный патрицианский Рим. Сенат злорадно ждет первого промаха молодого вождя...
Агриппа все не возвращался. Стараясь отвлечься от тревожных мыслей, Октавиан стал думать о причудливых лилиях на этрусских вазах. Может быть, то были совсем не лилии, а подводные цветы? Этруски знали много потусторонних тайн, но и жизнь они знали хорошо... Недаром их искусство — странная смесь самой капризной фантастики и реализма, правдивого до жути.
Подводные цветы не фантастика, но не стоит о них помнить. Нельзя помнить. Их нет. Он вычеркнул их из своей жизни раз и навсегда.
II
Октавиан проснулся от свежего влажного прикосновения. На краю постели, весь мокрый, с блестящими, гладкими после купания волосами, сидел Агриппа и разувался. Октавиан взглянул в небо. Ночь бледнела.
— Где ты был?
— Отгадай. — Агриппа самодовольно улыбнулся и тряхнул головой. С волос брызнули крупные капли.
— Купался?
— Выкупался я сейчас, а до этого? — Он загадочно замолчал.
— Нашел какую–нибудь... — Октавиан обиженно повернулся к стене.
— Я был в тылу у противника.
Император быстро сел.
— Тебя без моего ведома пригласили для тайных переговоров?
— Я был без приглашения. — Агриппа бросил шутовской тон. — Установил связь с нашей разведкой, собрал необходимые сведения. Фактически вождь армии противника Люций. Его ближайший советник Фульвия, она умная, решительная. А Марка Антония в грош никто не ставит.
— Мой дорогой, рассказывай все по порядку.
— Сейчас улягусь. — Агриппа с удовольствием растянулся. — Ну, слушай. В сумерках я перелез через наш вал. Заодно проверил бдительность ветеранов Гирсия. Дремлют, хоть слона веди, дремлют. Я поставлю пицен. Они, может, из уважения ко мне, их земляку, не будут спать стоя. Потом я прошел через лес и добрался до лагеря Антониев. Было уже темно. Я по–самнитски спросил часового. Мне повезло. Часовой оказался самнит. В лагере я разыскал земляков. Объяснил им, что я беглый раб с юга. Вербоваться отсоветовали. Кормят плохо, бьют часто. Люций Антоний скуп и строг. На победу и добычу надежда слабая. Народ за Октавиана. В деревнях второму консулу провиант не дают даже за деньги, приходится грабить. Население озлобляется. — Агриппа остановился. — Вино у нас есть?
— Я подам, не вставай. — Октавиан подал чашу. — Мне так приятно услужить тебе.
— Ладно. — Агриппа отхлебнул. — Сегодня за мной не стыдно и поухаживать.
— Расскажи, как там Сильвий?
— Свое дело знает. В солдатской компании охает, что его обманули вербовщики. Расхваливает порядки в наших легионах. Но он в большом почете у Фульвии. Готовит ей снадобья из сливок и морковки против морщин. Сильвий бывает в их шатре и при перемене планов обещал сообщить немедля.
Посидел я у моих земляков, поел наших кушаний и отправился бродить. Вдруг натыкаюсь на самого Марка Антония. Он был, как всегда, пьян и начал ругать меня, что шатаюсь без дела. Я обошел его и шмыгнул в палатку прекрасной Фульвии. Попал прямо на ложе твоей Клодии. Ну и пышная девица, такой упитанный поросенок! К счастью, Клодия спала... Я хотел уже сбежать, как вошли Фульвия и Люций Антоний. Пришлось мне залечь под постелью Клодии. Разговор был довольно пустой, но я понял: у них разногласия. Марк Антоний мечтает уйти в Галлию и там действовать именем Цезаря. Я думаю, из Галлии он рассчитывает связаться с Египтом. А Фульвия боится помощи Египта. Ведь там не только Цезарион, но и Клеопатра. Она и Люций хотят перейти в наступление, сражаться за каждую пядь земли, отбросить нас и, осадив Рим, продиктовать свои условия.
Октавиан сидел, охватив колени руками и застыв как завороженный.
— Какой же ты отчаянный!
— На редкость отчаянный, — насмешливо отозвался Агриппа, — прямо герой! Не испугался пьяного увальня и подержанной красотки!
III
Сенат был встревожен и растерян.
Еще не победив Антония, Гай Октавий требовал — не просил, не ходатайствовал, а требовал избрания в консулы, грозя вести на Рим разгневанную армию.
Делегаты императора, бряцая оружием, вошли в курию. В ответ на возмущенные возгласы седых сенаторов Марий Цетег выхватил меч:
— Если вы, старые кашлюны, не дадите консульства нашему деточке, этот даст!
Он поднес клинок к лицу Цицерона. Великий ритор испуганно отшатнулся.
— Консульская тога — не пеленка для недоноска. — Валерий Мессала встал. — Рим еще не видел консула в восемнадцать лет!
— И пока я жив, не увидит! — выкрикнул, брызжа слюной, Домиций Агенобарб. Его рыжая борода взметнулась, как сигнал к наступлению.
Марий Цетег вложил меч в ножны и усмехнулся. Солдаты зашумели, но центурион скомандовал:
— Левое плечо вперед!
Печатая четкий шаг на плитах курии, легионеры покинули Сенат.
Отцы отечества выразили порицание Цицерону. Демосфен Рима пригрел змееныша. Плебей, приемный сын тирана не может стать оплотом аристократической Республики. Придя к власти, он будет хуже и опаснее покойного Юлия. Цезаря связывали известные традиции его семьи. Гай Октавий — италик из Велитр, уже по самой своей сути враг патрицианскому Риму квиритов. Недаром чернь бредит им. Наиболее благоразумный выход для отцов отечества — это чтобы оба разбойника, Антоний и Октавиан, в затяжной гражданской войне обескровили друг друга.
Сенат направил в императорский лагерь двух магистратов, специально избранных для этой цели. Валерий Мессала по старой дружбе с Цезарем вызвался помочь его приемышу:
— Спартанский обычай сбрасывать недоносков со скалы не привился у нас, значит, приходится нянчиться с ними, пока не представится удобный случай. — Валерий выразительно провел рукой по горлу.
Его спутником был назначен Гай Целий, человек незаметный, но хитрый и пронырливый. Сенат вручил своим посланникам велеречивые грамоты.
Сопровождаемые пышной свитой и небольшим отрядом добровольцев, загнанных угрозами под знамена Великой Республики, магистраты прибыли в лагерь Октавиана.
Наследник Цезаря принял их, восседая на священном треножнике у самого жертвенника. Валерий Мессала обратился к императору с изысканной речью.
— Ты поклонник Спарты, — перебил юноша, — жаль, что, восхваляя их жестокость к слабым, ты не перенял их краткости в речи. Я умею читать и понял из ваших грамот, что вы прибыли руководить армией Республики Рима. Но здесь легионы императора. Вряд ли мои солдаты захотят повиноваться тому, кому они ничем не обязаны.
Мессала смолчал. Глядел в землю, не встречаясь с глазами Октавиана.
Оставшись вдвоем с Агриппой, наследник Цезаря еще раз внимательно прочел сенаторские грамоты.
— Ты понимаешь, Кукла, как эти два гостя опасны? Станут выведывать, вынюхивать и перед решительным боем перешлют все сведения противнику. Антоний одержит в последние минуты над нами победу и обессилеет сам. Этого Сенату и нужно. Начнутся снова годы смут, десятилетия неурядиц. О Цезаре забудут. Народ будет рад отдаться в рабство кому угодно, лишь бы был покой.
Октавиан, не отвечая, задумчиво поглядел на убегающую линию холмов. Голубизна Апеннин к подножиям сгущалась, и кудрявая зелень виноградников темным прибоем окаймляла далекие призрачные хребты.
Пробиваясь сквозь тучи, солнце "ставило паруса", косые снопы света выхватывали из тени целые куски с яркими купами садов и пажитями, уставленными маленькими кругленькими житницами.
— Ты охотился на коз? — вдруг спросил Агриппа.
— Где? В классной комнате или на курортном пляже, что ли?
— Их подстерегают у водопоя. У ручья каждый след виден как отпечатанный. Можно прочесть всю звериную летопись. Но умная коза путает свой след. Она ступает по отпечаткам своих же копытец. Ни один охотник не разберет, куда ведет путь умной козочки: в гору, ввысь или вниз, в лощину. Мы не глупей коз, на военных советах мы будем принимать одни решения, а втайне я стану передавать центурионам иные указания. Пока магистраты сообразят, я вырву победу.
В тот же вечер Агриппа разыскал Статилия и молча сел рядом с ним у костра.
— Ночи уже прохладные, — издали начал разговор Статилий.
— Послушай, друг, — нетерпеливо перебил Агриппа. — Ты, я и Октавиан вместе учились. Он никогда не обижал тебя в школе.
— Он никого не обижал. Его всякий обидел бы, если б не ты.
Тит Статилий никак не мог привыкнуть, что его школьный товарищ, малыш, которому он из симпатии к Агриппе покровительствовал, — император Италии.
Не умея найти правильного тона, юноша или паясничал, или держался с подчеркнутой официальностью.
— Какие штучки мы с тобой выкидывали, — увлекся воспоминаниями Агриппа. — Кто самые отчаянные?
— Марк Агриппа и Тит Статилий Тавр, — расхохотался его собеседник.
— Думаю, ты и сейчас не из робких, а пройдохой ты был, пройдохой и остался, — пошутил пицен.
— И все–таки я простой центурион, а ты... — Статилий взглянул на звезды, показывая, как высоко вознесла судьба его приятеля. Он был польщен товарищеским обращением всесильного фаворита.
— После разгрома Антония ты будешь легатом.
— В двадцать лет?
— Мы ровесники.
Тит молчал.
— Я не шучу. Надо только приложить голову и быть верным. Верным надо быть, Тит Статилий.
— Как же я должен проявить мою особую верность?
— Станешь выражать недовольство императором, хвалить Республику. При случае пожалуешься Валерию Мессале, что тебя обходят, что ты ожидал большего...
— Так, так...
— Войдешь в доверие. Будешь служить в их разведке против нас...
— Нехитро.
— Смотри, чисто веди двойную игру. Переметнешься — уничтожу. Копии всех их сводок должны быть в моих руках.
— И это можем. "Нет такой пакости, — прошамкал Статилий, передразнивая начальника школы, — чтоб они вдвоем не учинили, эти Тит Статилий и Марк Агриппа". Но что мы в наши похождения втянем тихонького Куклу — этого Вителий не предвидел.
— Награда после первого перехваченного документа, — оборвал Агриппа не в меру фамильярного лазутчика.
IV
Гай Целий пробовал заговаривать с легионерами о тяжести их жизни, намекнул, что Октавиан обманет их чаяния. Даже если он захочет, все равно не сможет наградить достойно всех. Прохаживался насчет слишком большого доверия сына Цезаря к своему фавориту. Агриппа пицен. Он натравит своих соплеменников на латинян и остальных италиков. Этого чумазого молодца с большой дороги и Сенату следует опасаться сильней, чем глупенького, тщеславного ребенка. Но солдаты верили молодцу с большой дороги. После жатвы к лагерю Октавиана каждый вечер подходили деревенские парни. Они слышали, что император сражается с мятежниками, грабящими крестьян. А когда победит, по всей Италии будет единый закон для всех племен, отменят долговое рабство и дадут бедноте землю, всем дадут, кто воевал за сына Цезаря.
Они просили записать их в императорские легионы. Новобранцы вливались в общий поток и впитывали боевые традиции ветеранов Цезаря — бесстрашие, дисциплину и преданность вождю. Они знали, ради чего оставили свои очаги, и армия Октавиана росла и росла. Отставшие от Антония дезертиры тоже просились в императорские войска. Ведь они помнили Цезаря, и просто злой бог их попутал прельститься посулами второго консула. Из перебежчиков Агриппа формировал отдельные центурии и размещал их по всем легионам вразброс. Он не доверял им.
Молодой полководец сжился со своими воинами, остро чувствовал малейшие движения их умов и сердец. По вечерам у костра рассказывал, какие виды на урожай, с уроженцами юга говорил на их наречиях. Пожилым хозяйственным солдатам мог дать дельный совет, как откармливать кабана, как лучше укутать на зиму корни нежных лоз. Читал легионерам письма из дому: родилась девятая сестренка. С молодежью от души балагурил, был первым во всех состязаниях. Лучше всех рубил мечом, объезжал непокорных лошадок, при переправе первый бросался в воду и в несколько взмахов – в бурю ли, в стужу ли – переплывал любой омут. Всегда находчивый, острый на язык, грубоватый в шутках, он быстро стал кумиром армии.
По утрам, когда Агриппа выходил с сыном Цезаря из палатки, им навстречу неслись приветственные клики и имя любимого полководца звучало раньше, чем титул императора. Октавиан не ревновал друга к славе, только удивлялся равнодушию пицена к почестям.
Зато Гирсий хмурился и вздыхал. Выговор за недостаточную бдительность ветеранов старый легат принял как глубочайшее личное оскорбление. На привалах не выходил из палатки, а когда император спрашивал его, обиженно цедил:
— Чего меня спрашивать? Я уже из ума выжил. За пятьдесят лет службы я перестал различать, где право, где лево. На ходу сплю с моими ветеранами. Спроси своего дружка.
— Старик на тебя обижен, — заметил Октавиан товарищу, — ревнует ветеранов.
— Я прав, — пицен закусил губу. — Если он пятьдесят лет служит, это не значит, что дисциплины нельзя спрашивать.
Октавиан промолчал — но был недоволен этим разладом и в душе винил Агриппу.
V
Этрурия осталась позади. Ярко—зеленые луга Цизальпин, ровные и сырые, уходили в туманы. Страды бежали по насыпям. Из низин тянуло нездоровым дыханием болот.
Антоний отступал. Агриппа несколько раз с удальцами–добровольцами налетал на вражий арьергард, но противник спешил кое–как отбиться и отступал дальше. Гирсий советовал гнать врага до предгорий и на первом же удобном плато дать битву, чтобы не допустить второго консула в Галлию. Агриппа почтительно выслушал слова старого воина. Он проводил легата до его палатки:
— Я очень прошу тебя, поделись опытом, как заставить противника принять бой. Будет очень печально, если из–за моего невежества пострадают наши легионы.
— Садись, садись.— Гирсий налил вина и велел подать горячих лепешек. — Только что с углей, на нутряном сале.
Агриппа откусил.
— Ты умеешь в походе жить по–домашнему. Война — твой дом.
— Скоро я покину мой дом. Молю Марса Квирина взять меня с поля битвы. Но хочу еще увидеть победу Маленького Юлия. Смотри. — Гирсий уверенно чертил.
Урок тактики кончился, но юноша не уходил. Он порывисто схватил старческую руку и прижал к губам...
Он торжествовал. К нему пришли за советом! Он еще нужен! Старый вояка вкладывал в импровизированный урок тактики весь жар своей одинокой души, всю долголетнюю привязанность к дому Юлиев. Все, чем он еще владел, он был рад передать чумазому пицену только за то, что тот пришел.
VI
Альпийские снега, лилово–голубые, с розовыми и пунцовыми бликами догорающего дня, сияли над свежей зеленью долины. Внизу стальным клинком, отсекая Цизальпины от остальной Италии, сверкал Падуе. В стане Октавиана разводили костры, сушились, готовили пищу.
Март, солнечный и теплый, принес весну. В долинах зацвели сады. На полянках появились первые цветы, голубые перелески. В Альпах началось таяние снегов. Лавины то и дело скатывались с перевалов. Разрыхленные дороги стали еще опасней, чем в зимние бури.
Антоний, загнанный в Цизальпинский треугольник, между двумя морями и горным хребтом, попал в западню. Он осаждал запершегося в Мутине Децима, а его собственные легионы оказались в кольце когорт Октавиана. Из Рима на помощь императору спешил Вибий Панса с двумя легионами.
Агриппа в палатке чистил меч, пробовал лезвие на волос, хмурился и напевал под нос: "Так уж лучше умирать на глазах у милой..." Расчувствовавшись от собственной песни, он вздохнул:
— Так, что ли, друг?
Нежась у огня, Октавиан лукаво улыбнулся:
— Не знаю.
Агриппа еще раз вздохнул и снова, занялся мечом.
— Если Мешок сам станет руководить боем, не испугаемся. Марк Антоний многое перенять может, даже гениальный маневр повторить сумеет, но ведь надо самому чувствовать, что к чему, а этого он не может. Туп. Я боюсь Люция Антония — умен, зол и смел. Подумать не могу, что с тобой будет, если меня убьют!
— Не говори "убьют"! — Октавиан кинулся к нему. — Скажи "не убьют"!
— Кто знает? Головы, конечно, не подложу. На всякий случай запомни: паду — доверься Гирсию. Больше никому не доверяй. Отступайте за Альпы. В Галлии помнят Цезаря и поддержат его сына. Ветераны спрячут тебя. Не пытайся вернуться в Рим. Антоний долго не продержится. Тогда ты, как избавитель от смут, явишься со свежими легионами.
В очаге догорало пламя, и длинные тени ходили по пологу палатки. Где–то в прохладной сырости по–весеннему звонко квакали лягушки.
— Я верю тебе, — пробормотал Октавиан, засыпая. — Ты победишь?
— Да. Только обещай весь бой, пока опасность не минет, стоять у знамени, вне полета вражьих стрел. Преторианцы Мария Цетега будут охранять тебя.
— Чтобы мои легионеры сказали, что их император трус? — Октавиан от возмущения даже вскочил. — Никогда!
— Ах, вот как! Ты хочешь, чтоб весть о твоей доблести на час пронеслась в веках, а мы были бы разбиты наголову? Я не могу руководить боем, когда ты вертишься под ногами. — Агриппа притянул приятеля к себе. — Пожалей меня, ведь завтра первый мой бой. И с кем? Один, без опыта, без легатов, Гирсий дряхл, Тит Статилий мальчик, сенатские вояки — враги заплечные. Кукла, пожалей меня. Сделай, чтобы я был спокоен! Обещаешь?
— Слово императора. А ты победишь?
— Обязательно, раз душа будет спокойна.
Агриппа погладил вздрагивающие плечики своего повелителя.
— Спи, Кукла, все будет хорошо.
Он не хотел, чтобы Октавиан догадался, как его старший друг боится завтрашнего боя.
Император, уцепившись за руку своего полководца, уснул. Агриппа осторожно разжал его пальцы и, высвободив руку, вышел из палатки.
Звезды гасли. Ночь выцветала, и в небе уже смутно наметились серые громады Альп. Далеко над поймой мерцали желтоватые точки — огни противника. В предрассветных сумерках легат обошел весь лагерь, потолковал с легионерами, проверил слабые центурии, без конца заклинал Мария Цетега хорошенько охранять императора.
— Понимаешь ли, центурион, как драгоценна жизнь сына Цезаря для всех нас? Для всей Италии? Вы пойдете в обход, а мы примем весь удар на себя.
Марий Цетег кивнул. Молодой полководец нервничал, это плохой признак. Дивный Юлий всегда был божественно спокоен.
VII
Рассвет был хмур. Болотные испарения затягивали солнце. Альпы потонули в тумане. На узкой дороге, бегущей меж камышей, темнели лужи от недавнего дождя. Солдаты шли молча. Под ногами хлюпало.
— Хуже не придумаешь! Так и жди засады! — Марий Цетег замедлил шаг. Камыши мешали видеть даль, и клубящийся меж ними туман усиливал жуть. Наконец мелькнула прогалина. Центурион повеселел.
— На открытом месте врасплох не нападут. Отдохнем. Устал, Бамбино?
Октавиан страдальчески вздохнул, взглянул на него, но ничего не ответил.
Внезапно из–под прикрытия камышей отделилась темная зыбящаяся линия. Преторианцы безотчетно сомкнулись плотней. Шаг стал тверже и тяжелей.
Враг приближался. Старые солдаты узнавали многих товарищей. Вместе побеждали в Британии, Иберии и Африке. Но ни одно проклятие не сорвалось. Ждали молча. И враги подходили в молчании. Сойдясь, выхватили ножи. Преторианцы Октавиана мстили за казненных в Брундизии. Воины Антония карали отпавших от друга Цезаря в угоду несмышленому ребенку.
Бились один на один, не сходя с мест, увязая по колено в трясине.
Преторианская когорта таяла, между императором и вражьими воинами осталось всего три ряда. Марий Цетег велел самым испытанным сдерживать линию боя. Остальные встали цепочкой до самых плавней, где вода уже заливала камыши. Цетег схватил мальчика и передал стоявшему в цепи преторианцу. Тот быстро швырнул другому. В начале цепи уже бились, но те, что стояли в глубине, передавали Октавиана с рук на руки все дальше и дальше. Последний в цепи перенес наследника Цезаря через протоку и опустил на твердый песок.
— Прощай, Бамбино. — Солдат поцеловал мальчика и вернулся к товарищам.
Бой продолжался в полном безмолвии и с прежним ожесточением. Изредка вырывался стон тяжелораненого, клокочущее хрипение умирающего, но трупов не было видно. Их засасывала трясина. Лишь острия мечей и копий поблескивали между кочками.
Стоя на песчаной косе, Октавиан глотал слезы. Озябшими пальцами старался расстегнуть ремни на доспехах, но руки плохо слушались. Наконец император избавился от своих регалий. Прополз несколько шагов, вздрагивая, прислушался. Никто не преследовал. Бамбино вскочил и побежал. Натыкался на кустики, падал, поднимался и снова бежал.
Трясина осталась позади. В лунном свете вставала насыпь. Задыхаясь от бега, юноша вскарабкался на дорогу. Размазывая слезы по лицу, побрел. Один, один, вся его гвардия мертва! Знал их с детства, вырос на их руках, а теперь они мертвы. Пали, спасая трусливого мальчишку! Но стыд, жалость, страх — все тонуло в горьком чувстве беспомощного одиночества.
В придорожном озерке крякнула утка, насмерть перепугав беглеца. Октавиан рванулся и снова побежал изо всех сил. Уже предутренняя дымка поднималась над лугами. На повороте показались расплывающиеся силуэты всадников. Впереди мощный, широкий. Наверное, сам Антоний!
Октавиан скатился в ров и в ужасе забился в лопухи.
Всадники подскакали. Их голоса звенели над самой головой. Говорили на южных наречиях. Пиценский акцент, голос Агриппы... Император стремительно выскочил из засады. Скользя по мокрой насыпи, карабкался на четвереньках. Сильвий схватил его за шиворот и вручил Агриппе.
— Где твои преторианцы?
Октавиан робко показал в сторону болота:
— Все до одного. Я не сам... честное слово... Меня отнесли... Они велели...
— Жаль людей, да что с тебя спросишь? Ты не виноват...
Агриппа торопливо рассказал, как Вибий Панса спешил на выручку преторианской когорты. Люций Антоний перехватил его и разбил наголову. Сам Панса смертельно ранен. Победители уже возвращались с песнями, но Гирсий и Агриппа нагнали их и уничтожили. Остатки рассыпались по лугам и болотам. Однако главные силы Антония целы и не потрепаны боем.
— А моя претория... — Октавиан испуганно замолчал. Традиции повелевали, чтобы полководец, потерявший в бою своих воинов, бросился на меч, иначе неудачнику грозил несмываемый позор. Но императора никто не упрекал. Ни одному из ветеранов Цезаря не приходило даже в голову требовать доблести от ребенка, которого добрая половина их помнила в пеленках. Император Октавиан Цезарь был для них не вождем, а живым знаменем. Преторианцы пали, но знамя, а значит, и честь спасены. Радость, что их божок вернулся живым, смягчала скорбь по товарищам. Друзья погибших готовились жестоко отомстить. Этруски и самниты в легионах Октавиана дали клятву: за голову каждого убитого земляка принести подземным богам три вражьих жизни. "Квириты заплатят!"
VIII
Альпы зажглись утренним пожаром. Фиолетовый пурпур горных склонов, золотистость перистых облачков, кричащие ярко-красные тона вершин сливались в торжествующий гимн.
Император объезжал легионы. Весь розовый от утренней свежести и отблесков восхода, он манерно салютовал. Выгоревшая на весеннем солнце челка победоносно развевалась.
— У нашего рыжика хвост кверху, — шепнул молодой легионер соседу. — Уверен!
— Он храбрец! — отозвался другой новобранец. — Я сам видел, при переправе он хотел первый прыгнуть с обрыва, но Агриппа перехватил, а то б кинулся с самой кручи!
Октавиан осадил лошадку и, вскинув руку в воинском привете, напомнил детям Италии, квиритам, латинянам, самнитам, этрускам, вольскам, пиценам, калабрам и цизальпинцам, о великих целях их борьбы. Вставил несколько этрусских слов и самнитских пословиц, выразил уверенность в непобедимости своих легионов и кончил речь славословием в честь их общей матери Италии и их отца Дивного Юлия.
Марк Антоний, увлекаемый злыми советниками, мешает сыну Цезаря исполнить волю покойного и одарить своих боевых друзей наделами земли.
О Вечном Городе и римском плебсе не было сказано ни слова. Квириты разочарованно переглянулись. Зато италики, девять десятых солдат, восторженно грянули:
— Да здравствует!
Октавиан отъехал к холму, спрыгнул с седла и привязал лошадку к древку с золотым орлом.
Маленький, светловолосый, весь в красном, он казался издали вздымающимся язычком пламени. Агриппа обернулся и, забыв все, долго смотрел на холм. Гирсий положил руку на его плечо:
— Они идут!
Зыбящейся темной линией двигались легионы противника. Выхватив меч, молодой полководец ринулся вперед. За ним покатились волной этрусские новобранцы. Гладиаторы, наемники Антония, легко отбросили их.
Перед Агриппой выросла массивная фигура телохранителя Фульвии. Молодой пицен был не из мелких, но перед лавинной мощью белокурого варвара выглядел тощим юнцом. Германец обезоружил его. С разрубленным шлемом, с окровавленным лицом, вооруженный одним дротиком, Агриппа все еще защищался. Вдруг, привстав на цыпочки, метнул в сторону свое единственное оружие и с распростертыми руками кинулся на врага. Германец опешил. Агриппа быстро схватил его в объятия и с силой сжал. Перепачканный, с вздувшимися на лбу венами, он сжимал дородного врага все крепче и крепче. Гладиатор, выронив меч, уперся ногами в землю. Он силился разорвать железное кольцо мускулов. Но Агриппа не размыкал объятий.
Налившиеся кровью, растерянно–гневные голубые глаза варвара выкатились. Сузившиеся, пожелтевшие зрачки Агриппы блеснули. Изнемогая, сжал руки туже. В глазах стало черно, в ушах шумело, и юноша не расслышал резкий мгновенный хруст.
Разом обмякнув, телохранитель Фульвии повис на его руках. На губах выступила красная пена. Германец хрипел, отплевываясь темными сгустками запекшейся крови. Агриппа разжал объятия. У его ног лежал с переломанным хребтом белокурый гигант.
Из горла Агриппы вырвался протяжный торжествующий вой. Два столетия, со дня Кавдинской битвы, где цвет римских легионов пал под мечами горных племен, Италия не слыхала этого жуткого победного клича. Он был запрещен, забыт. Но италийский бык растоптал облезлую волчицу.[39] Заслышав древний Кавдинский клич, италики в легионах Антония ринулись на центурии своих же однополчан–квиритов.
Оставшиеся в живых спешили к реке. Антоний спасался вплавь, но император запретил преследовать разбитых наголову. Он не хочет напрасно лить кровь римских воинов, будь то квириты или италики...
Агриппа очнулся. Он стоял над грудой искрошенных тел и все еще размахивал мечом. Глубоко вздохнув, помчался к своим.
В пыли и крови, в лохмотьях, с всклокоченными вихрами, мокрый от струящегося пота, он перепрыгивал через трупы, с разбега перелетал через остатки укреплений. Примчавшись, схватил Октавиана на руки. Пачкая кровью, осыпал поцелуями, поднимал в воздух, снова прижимал к себе.
— Сильвий, давай щит! — Он бросил Бамбино Дивино на щит и поднял высоко–высоко над головой. — Аве Цезарь император!
Октавиан соскочил со щита и, отбежав, засмеялся:
— Посмотри на себя! Ты же полуголый!
Агриппа махнул рукой и бросился обнимать Сильвия.
— Ты сберег славу Италии! Спасибо, трибун!
— Центурион, — поправил старый служака.
— Император благодарит тебя, легат! — крикнул Агриппа. — Кукла, он стоит этого!
Октавиан покорно и высокомерно наклонил золотую головку.
Пылали жертвенные и погребальные костры. Тит Статилий принял командование над легионом Мессалы. Никто не знал судьбы благородного Валерия. Его не нашли ни среди мертвых, ни среди живых. Труп же его друга Целия лежал в стороне от места боя, пронзенный стрелой в спину. Его погребли вместе с убитыми воинами Антония.
Император послал за Авлом Гирсием, чтобы полководец, старейший летами, принес благодарственную жертву Марсу Мстителю.
Стоявший на часах у палатки своего командира старик Габиний передал, что Гирсий немного нездоров и, не желая рисковать своими старческими силами, просит разрешения отдохнуть.
— Тогда ты, старейший из легионеров, заколи ягненка, — распорядился Октавиан.
Лилось вино победы. Легионеры пировали на грудах добычи. В императорской палатке Агриппа, хохоча, представлял в лицах, как он гнался за Антонием. Октавиан смеялся тихонько и счастливо.
— А он испугался?
— Тунику придется ему застирать.
— Ты скажешь! Нет, правда?
— Антоний – ерунда. — Пицен сдвинул широкие брови. — Врагов мы победили, а как же быть с друзьями? Поблажки Дециму легионеры не простят.
— Да. — Октавиан притих. — Снова бой...
— Врагов наживать нам нельзя, но и мириться с убийцей нельзя.
— Зачем говоришь? — шепнул Октавиан. — Все сам знаю.
— Ладно, — Агриппа хлопнул его по плечу, — отгавкаемся.
— От... как ты сказал? — Император моргнул.
— Отбрешемся, раз ты не понимаешь латинской речи. — Агриппа принялся тормошить приятеля. — Со мной ничего не бойся.
Полог палатки приподнялся. На пороге стоял Габиний с землисто–серым искаженным лицом:
— Мой легат послал.
— Некогда, — крикнул Октавиан, — не дадут после боя вздохнуть!
— Он умирает. — Габиний застыл, вытянувшись в струнку.
— Умирает? — Бамбино спрыгнул с постели. — Мой Гирсий! Он даже не был ранен.
— Смертельно. В грудь. Только не велел никого тревожить. Не хотел омрачать торжества победы. Но он уже не доживет до утра.
Император, полуодетый, выбежал из палатки. Растрепанный, заплаканный, упал на колени перед ложем умирающего.
— Мой Гирсий!
— Маленький Юлий. — Старый воин положил на пушистую челку большую тяжелую руку. — Все оставляю тебе. Моим ветеранам год после моей смерти двойной оклад. Твой Агриппа хороший малый... Где чумазый?
— Я тут, Авл Гирсий.
— Антонию не верьте. — Умирающий хотел сесть, но, не найдя сил, подозвал обоих юношей. — Он начнет сейчас мириться. Не верьте, даже заключив союз с ним. — Гирсий закрыл глаза. — Скажу Цезарю: Маленький Юлий в хороших, надежных руках. — Он нащупал руку Агриппы. — Береги...
IX
Лепид звонко всхрапывал. Он и в походе любил уют. Немолод. Стоя с тремя легионами на границе давно завоеванной Галлии Нарбонской, Эмилий Лепид и не считал себя на войне. Гарнизонная служба... Сладко почмокивая, он повернулся во сне. Сквозь дрему с неудовольствием уловил топот вооруженных людей.
— Не умеют, болваны, сменить караул без этого идиотского топота. — Лепид приоткрыл запухшие веки и... скатился с постели, в страхе упав на колени. Перед ним в броне, с обнаженным мечом стоял Марк Антоний. Тщетно Лепид молил, доказывал. Антоний продолжал, потрясая мечом, сыпать проклятия.
Наконец хозяин сообразил, что гнев гостя направлен не на него. Наоборот, консуляр просит приюта и защиты. Он разбит, но клянется отомстить их общим врагам — убийцам Дивного Юлия.
Антоний привел два легиона, но он одинок.
Жена и брат покинули его и в гневе удалились. Одна милая Клодия, это невинное дитя, последовала за ним.
Лепид рассмотрел пухленького оруженосца Антония.
— Ты не прогонишь нас? — Клодия умоляюще протянула аппетитные ручки.
Антоний, заметив, что гостеприимный хозяин все еще стоит перед ним на коленях, бросился поднимать своего будущего патрона.
Эмилий Лепид радушно предоставил в распоряжение изгнанника свой походный погреб. Гость охотно топил горе в вине.
— Твоя мать была моим злым гением, — твердил он заплаканной Клодии, — моим вампиром. Это она выпила мои мозги, иссушила меня всего, толкнула на преступление! А? Поднять меч на ребенка! На сына покойного благодетеля! Боги вступились за дитя, а мне сохранили жизнь, чтобы я одумался. Что ты скажешь об императоре?
— Он красивенький. — Клодия покраснела.
— О женщины! — Лепид вздохнул. — Ромул сразил Сабина, а дочь поверженного разделила с ним ложе. Ты очень хочешь быть его женой?
Клодия стала багровой.
— Вижу, вижу. — Лепид налил вина и ей. — Мы это устроим. Надо тебе, благородный Антоний, мириться с ним, иначе мы все погибнем и Рим с нами. Жаль, малыш не пьет, а то б я его уговорил.
X
В дрожащих струях Падуса отражались высокие стены Мутины. Октавиан на всем скаку осадил лошадку. Его свита в недоумении остановилась. Все мосты через Падуе были разрушены. Децим Брут опасался своего избавителя больше, чем противника. Октавиан, насмешливо прищурясь, обратился к своим легатам:
— Видно, нам не рады!
— Почему же? — Зоркий глаз Тита Статилия разглядел отчалившую навстречу гостям лодку.
Доплыв до середины реки, лодка остановилась. На носу стоял Децим Брут. Он окликнул императора по имени, просил о свидании и благодарил за избавление от осады. Октавиан отвернулся.
— Скажите ему: непристойно сыну убитого говорить с убийцей своего отца. Я не могу его видеть. — Он резко обернулся и хлыстиком указал на Децима. — Не для его спасения я воевал.
— Нам не нужна твоя благодарность, — крикнул Статилий.
Легионеры одобрительно зашумели, кричали, что не потерпят кощунства над памятью Дивного Юлия.
Не обращая внимания на град ругательств и оскорблений, Децим продолжал стоять на носу. Лодка подплыла ближе. Брут достал из–за пояса свиток и, развернув, громко прочел послание Сената и народа римского. Сенат и народ римский даровали благородному Дециму Бруту право на проконсульство в Галлии и верховную власть над всеми легионами Рима. Далее отцы отечества извещали Гая Октавия, что его полномочия истекли, и предлагали передать легионы новому вождю. Сенаторы выражали недовольство половинчатостью победы... Гай Октавий слишком молод, у него не хватает решимости, когда дело идет о благе Республики.
— Ты не сумел довести дело до конца, — крикнул Децим. — Я завершу поход против мятежников до полного успеха.
Октавиан сердито и растерянно взглянул на Брута. Он не решался объявить себя ослушником воли народной. Державшийся до сих пор в тени Агриппа подъехал к самой воде.
— Император, повинуясь воле народа и Сената, уступает тебе власть над легионами Рима, но ветераны Цезаря растерзают его убийцу.
Агриппа въехал в реку, за ним двинулись солдаты. Лодка быстро повернула к Мутине.
К вечеру Децим прислал письмо. Он униженно молил Бамбино Дивино сохранить ему жизнь. Его легионы уже присягнули на верность сыну Цезаря. Агриппа начертал на письме: "Живи в Мутине, если граждане Мутины потерпят тебя" — и велел свой ответ немедля отослать подлецу.
В ту же ночь Децим Брут бежал за Альпы. Агриппа призвал Сильвия: "Разыщи и уничтожь!"
XI
Прислонясь к дереву, Октавиан обрывал лепестки крупной ромашки. Его друг только что выкупался и, поблескивая влажной кожей, обсыхал. Буковая роща, кудрявая и светлая, казалось, вся пронизана солнечным светом. Пахло тмином. Стрекотали крылышками стрекозы, пролетая над молодой травой. Стучал дятел. Октавиан мечтательно поглядел ввысь.
— Гляди, какой!
Пестрая птица, укрепившись на серебристом стволе, деловито ударяла длинным клювом. Октавиан тихонько засмеялся.
— До чего мне надоели дела! Вот бы каждый день как сегодня.
— Мирись с Антонием. — Агриппа приподнялся на локте. — На два фронта нам воевать рано.
— Не знаю, — нерешительно протянул Октавиан, — я не люблю Антония.
— Мирись, — настойчиво повторил легат. — А камень под плащом держать будем.
Он терпеливо разъяснил, что уничтожить Антония и всех его солдат вместе с ним дело не хитрое. Но к добру это не приведет.
— Во–первых, жаль людей, во–вторых, жестокостью любить не заставишь, а если тебя возненавидят легионеры, заказывай Цицерону надгробную речь. — Агриппа покосился на друга.
Октавиан внимательно слушал, и по его лицу молодой пицен не мог понять, какое впечатление произвели на императора эти доводы.
— А главное, Антоний сейчас у Лепида, — продолжал Агриппа. — Они договорятся. Армия Лепида еще неистрепанная, а наши устали, злы на Сенат, и если ты стерпишь оскорбление...
— Я нестерплю! — Октавиан топнул ножкой. — Я император Рима!
— Ладно, ладно, характер показывай не здесь, — оборвал Агриппа с полным пренебрежением к императорскому гневу. — Тебе ясно? С Сенатом нельзя, с Антонием не хочешь, а на два фронта сам руководи, я отказываюсь.
Октавиан возмущенно хлопнул ресницами:
— Сам! Сам! Я не могу!
— А не можешь – старших слушаться надо еще.
— Уж и старший!
— А то нет? — Агриппа усмехнулся и закусил былинку. — Ты же малыш передо мной... Тебе до моих лет два с половиной года жить.
— А если я малыш, меня жалеть надо.
— Я тебя жалею, — сумрачно шепнул пицен, — ужас как жалею, ты и не знаешь...
Октавиан, видя, что гроза прошла и его друг не сердится, улыбнулся.
— Ладно, ладно. — Агриппа отстранил приятеля. — Не балуйся, а слушай. В Элладе Марк Брут и Кассий. В их руках весь Восток. Пшеница и золото. В Риме Сенат – змеиное гнездо. Юг всегда против нас, там латифундии, гладиаторские школы, много греков и варваров, продажные все души. За Сенат кто? Патриции и ростовщики. За Антония – квириты. В Италии его не любят, а за нас знаешь кто?
— Мои легионеры, — робко подсказал император.
— За нас крестьянин! Он хочет жить, пахать, сеять и хочет мира. Чтоб был у него защитник от патрициев и иноземных царей. Да иноземных царей мы победили давно, а вот своих пиявок... Ненавижу их! — Смуглое широкое лицо пицена передернулось. — Ты не знаешь, а я помню, как мы детьми без хлеба сидели, как меня благородный Кассий в рабство хотел увести, как отца с нашей земли чуть не прогнали. Ничего не забыл! Говоришь, тебя не жалею? Жалею, а изменишь простому люду...
— Убьешь? — Октавиан с любопытством и страхом посмотрел на него.
— Нет, — Агриппа устало покачал головой, — просто уйду от тебя...
XII
Рейн, Чистая река, быстрый и пенистый, низвергался с альпийских круч. Его струи отделяли земли Галлии Трансальпийской от никому не ведомых Германских лесов. Затерявшись в этих чащобах, можно жить, дышать и не бояться...
Децим Брут метался по берегу. Он был покинут всеми, последние рабы бежали от него. Месть Антония и Октавиана делала возвращение в Италию невозможным. Путь на Восток к Марку Юнию и Кассию пересекали многочисленные опасности. Децим никогда не был фанатиком. Цезарь мешал наживаться, он ненавидел Цезаря. Теперь Цезарь устранен, но вместо одного Цезаря вставали цезарианцы, безликие, безымянные, неисчислимые. От них одно спасение — бегство, добровольное изгнание... Но шалаш перевозчика был пуст. Децим звал, кричал, никто не отозвался. Вечерело. Ветер крепчал. Быстрая река покрылась белыми барашками.
Децим уже решил переночевать на галльском берегу, как заметил приближающихся к переправе людей. Это были галлы в меховых штанах и шапках, румяные и длинноусые. Брут обрадовано окликнул будущих попутчиков.
— Вот и хорошо, — приветливо отозвались галлы, — вместе веселей.
Заискивающе улыбаясь, Децим подошел к ним. Он свободно говорил на местном наречии и, рослый, плечистый, легко мог сойти за жителя Трансальпинии.
— Хорошо б переправиться засветло.
— Подождем утра, — старый галл покосился на разбушевавшуюся реку, — может, утихнет.
— А может, хуже разыграется. Я б поблагодарил. — Децим осекся, заметив, как невысокий коренастый человек в плаще разглядывает его в упор. — Правда, я заплатил бы...
— Я и так у тебя в долгу; ростовщик. — Сильвий сбросил плащ и рывком кинулся на бывшего сенатора. — Узнаешь, собака? Ты разорил мой дом, твой вилик погубил мою сестру! Не мог я тогда долг выплатить. Ну, с процентами получишь! — Держа одной рукой поверженного врага за горло, Сильвий быстро наносил удары ножом. — Получай все двадцать! За мой очаг, за сестру, за эргастул! А вот и проценты за Цезаря!
Он отсек голову Децима.
— Братья, в поясе у пса кое–что зашито. Это ваше, вы помогли мне изловить кровопийцу. А мне хватит моего... Расплатился сегодня. — Сильвий плюнул в мертвое лицо. — Получай, ростовщик, получай долг сполна!
ХIII
После долгих и нудных переговоров недавние враги решили встретиться на острове посередине реки. Два легата Октавиана и двое доверенных Антония обшарили весь остров, не спрятаны ли где засады или сосуды с греческим огнем.
В центре острова разбили пурпурный шатер. В середине шатра поставили стол двумя ножками по одну сторону от линии центра, двумя ножками по другую. По краям стола высились два кресла: одно на территории Антония, другое на императорской земле.
Обе высокие договаривающиеся стороны, без оружия, в прозрачных туниках без рукавов, чтобы некуда было спрятать меч или даже кинжал, должны были встретиться в полдень в этом шатре.
Антоний прибыл первым и покорно ждал.
Император вошел легкой торжествующей походкой, вскинув златокудрую головку.
Беседа длилась до полуночи. Расстались довольные друг другом. Войска радостными криками приветствовали мир.
Клодия, стоя в толпе легионеров, толкала соседей в спину:
— Кричите, чтобы император избрал меня своей подругой! Громче, доблестные воины, громче!
Молодой центурион, паясничая, завопил:
— Бамбино! Сделай Клодии удовольствие! Женись на ней!
— Женись, женись! — закричали выстроившиеся по обеим сторонам реки когорты. — Тогда поверим вашему миру!
— Подари Марку Антонию внука!
— Да здравствует внук Цезаря и Антония!
Вожди стояли рядом на плоту. Антоний дружелюбно обнял Октавиана:
— Что ты скажешь, зятек?
— Я покоряюсь воле моих легионов.
Прощаясь, Антоний задержал в руке пальцы Октавиана и как бы вскользь бросил:
— Необходима диктатура, но коллегиальная. Второй триумвират — ты, я...
— И Марк Агриппа, — быстро вставил император.
— И Эмилий Лепид. Марк Випсаний Агриппа не имя для Рима.
— Лепид – пьяница.
— Э, мой друг, люди топят рассудок в вине, а Лепид черпает в нем мудрость. Он, пьяный, прямо гениален.
— Я согласен. — Октавиан посмотрел поверх головы союзника.
— Если ты мне будешь другом, — веско проговорил Антоний, — нам понадобится осел, чтобы везти наши грехи. Вдвоем мы всегда сделаем так, что Лепид останется виноватым, и Рим будет его клясть за все промахи триумвирата.
— Я буду тебе верным другом, как ты был Цезарю.
Антоний обрадовано расплылся в простодушной улыбке.
Глава четвертая
I
Великолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.
Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.
— Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! — провозгласили триумвиры.
Зеваки плотной стеной оцепили улицы.
На форуме Романум двенадцать триб[40] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.
Львиный облик Антония, опухшее лицо Лепида, умное и злое, со странным противоречивым выражением безразличия и острой наблюдательности, детская миловидность наследника Цезаря привлекали всеобщее внимание.
Антоний и Лепид предстали на трибуне, облаченные в тяжелый пурпур и металл доспехов. Октавиан, тоненький, светлый, как солнечный лучик, стоял между ними в простой белой тунике. Он держался просто и с достоинством.
В народе шепотом из уст в уста передавали: "В древних книгах судеб человеческих начертано: родится Младенец и избавит Рим от смут. С воцарением Дивного Дитяти вечный мир и радость засияют на земле".
Набожный Меценат еще за несколько дней до народного собрания посетил всех гадателей. Этрусское золото открыло римским жрецам истину, скрытую в грядущем. Вещим Девам Сивиллам Марк Агриппа сам отнес половину мутинской добычи.
Однако голосовать он не собирался. Воины не вмешиваются в дела гражданские. Агриппа наблюдал. По его знаку переодетые рабы Мецената бросали под ноги Октавиану розы и вопили славословия.
Растроганный любовью народной, сын Цезаря, отвечая на приветствия, очаровательно улыбался. Какая–то женщина в умилении всхлипнула.
Агриппа невольно подивился актерскому таланту своего друга. Каждый жест, каждая улыбка были точно рассчитаны. Октавиан знал римскую толпу и уже прочно вошел в роль.
Гул приветствий вывел пицена из задумчивости.
Взявшись за руки, триумвиры глубоким поклоном благодарили народ римский за доверие. Целуя священный меч Ромула Квирина,[41] они присягали не обмануть надежды Вечного Города.
— И Италии! — выкрикнул Октавиан. Клиенты Мецената грянули:
— Аве Цезарь!
Толпа восторженно подхватила. Рим уверовал в Божественное Дитя.
II
Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.
За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.
Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.
В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...
— Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.
— Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!
Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:
— Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.
— Без женских рук в доме...
— Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.
Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.
— Плати выкуп!
— Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.
— У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.
— И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим — колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?
— Да!
— Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу — на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!
— Остается прибавить меня, — с горечью вымолвил Агриппа.
— Ты мое сердце. — Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.
Агриппа в изумлении откинулся.
— Что ты?
— Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!
Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:
— О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,
Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.
Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы.
Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.
Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:
Трудно у судеб отнять даже единственный день.
— Он смущенно улыбнулся: — Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!
— А в другое время и не вспомнишь?
Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:
— Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!
Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.
III
После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.
— Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.
Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.
— Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.
Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.
— Не замерзнешь? — Он достал из–за пояса таблички. — Отец пишет... Отец пишет...
Октавиан засмеялся:
— Родилась десятая сестренка?
— Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...
— Это уж ты расхвалил.
— Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, — Агриппа усмехнулся, — "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.
— А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.
Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.
— Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?
— Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.
Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.
— День будет хорошим, — довольно заметил Агриппа.
— Какой вечер, — тихо ответил Октавиан. —
И день был, точно розы лепесток,
упавший на лезвие меча, иль влаги светлой капля,
блеснувшая в миг страсти на ресницах мгновенно, но прекрасно,
и долго память о мгновенном дне живет в измученном
и благодарном сердце, и я сегодня не ревную ни к подвигам,
ни к славе Александра иль Рамзеса.
— Нет, ревную! Безумно ревную, — он топнул ногой. — Мне мало клички триумвира!
Агриппа усмехнулся:
— Тебе нужны лавры? Добудем!
— Мне нужна власть! — жестко отрезал Октавиан. — И без этих...
— И власть добудем. — Усмешка пицена стала грустной. — А добудем ли счастье?
— Какое еще там счастье? — крикнул император. — Избавиться от Антония и Лепида — вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?
— Послушай. — Агриппа положил руку на его плечо. — А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, — ты забыл бы меня?
— Глупый вопрос. — Император недовольно высвободил плечо. — Я никому не верю, кроме тебя.
— Ты забыл бы, — с тихой горечью повторил Агриппа.
— Зачем ты обязательно хочешь сделать мне больно? — также тихо ответил Октавиан. — Мы провели весь день вдвоем, нам было хорошо, а теперь мне опять больно, очень больно.
— И мне, — мрачно шепнул Агриппа, — думаешь, я слепой? Не видел, как ты в цирке с Сальвидиеном Руфом любезничал... Ищешь...
— После смерти Гирсия Руф самый опытный полководец. Он друг Цезаря, проделал с ним не один поход...
— Короче! — перебил Агриппа, покусывая губы. — Сальвидиен Руф — опытный полководец, он полезней меня!
— Может быть. — Октавиан опустил ресницы. — Может быть, как стратег он ценней тебя. Сальвидиену Руфу я дарю милость императора, Марку Агриппе — любовь его верного Куклы. Неужели ты сомневаешься? Я вот до такой капельки твой!
Он показал на самый кончик розового пальца.
— Ты меня колотишь – я не сержусь. Помыкаешь мной, как только можешь... ни люди, ни обстановка не удерживают моего Ромула. Я стараюсь твои бестактности превратить в милую шутку, но мне нелегко. Все радости тебе, все слезы мне. Что же ты хочешь, чтобы я ради тебя сделался посмешищем всего Рима? Ты знаешь, что сказал Лепид, когда я и Антоний не нашли возможным сразу дать ему ответ? Он сказал, — император снова вскинул глаза и отчеканил: — "Я подожду. Пусть за ночь Антоний попросит разрешения у Фульвии, а Октавиан Цезарь у Марка Агриппы".
— Болван! — Агриппа расхохотался.
IV
Поужинав, Октавиан улегся. Пробежал глазами написанные Агриппой тезисы. Подивился умению друга так ясно и сжато излагать самое главное. Мысль не разбегалась, не тонула в недомолвках и витиеватых фразах.
Октавиан был неплохим оратором. Во всяком случае, говорил лучше Агриппы. Умел и растрогать, и, если надо, рассмешить слушателей, но четкая ясность мысли ускользала в его речах. Увлекшись риторическими красотами, мог упустить и смысл, и вообще ему всегда было трудно сообразить, о чем следует говорить в Сенате, а о чем лучше до поры до времени помолчать. А Марк Агриппа и это знал.
Император еще раз, уже внимательно, прочел тезисы. Какое счастье иметь такого друга! И что сын Цезаря делал бы без своего кариссимо Агриппы!
Октавиан вздохнул. Его империя становилась призраком. Он всего–навсего триумвир, один из трех, к тому же младший летами. Правда, Лепид был к нему необычайно благосклонен. Умный пьяница ищет союзника против Антония, считает, что вдвоем они уравновесят партнера–тяжеловеса. Возможно, ловит, чтобы потом предать тому же Антонию. Надо быть начеку. Вечно настороже. Ни одного лишнего слова, ни одного мгновения для себя...
Октавиан устало опустил голову на подушку. Брак с Клодией неизбежен. Нельзя ссориться с Антонием, но Клодия была ему противна. Если б на месте дочери триумвира была Лелия... Подводные цветы... их надо забыть... Он погасил светильник, но заснуть не мог, вертелся. Снова зажег свет. Пробовал читать... Под окном отзвучали шаги третьей стражи. Полночь...
Скрипнула входная дверь. Шаги, легкие, неуверенные, прозвучали в атриуме. В плаще, влажном от ночной сырости, вошла к нему Лелия.
Октавиан от удивления привстал. Неужели явился призрак, вызванный его тоской о ней? Да ведь он и не тосковал... Просто вспомнил...
Медленно, точно каждый шаг стоил ей невероятного труда, девушка подошла к его постели. Осторожно прикоснулась:
— Твоей жизни грозит опасность.
В ужасе, дико вскрикнув, Октавиан вскочил, оглянулся, ища оружие.
— Не бойся... но есть люди... они желают твоей смерти. Мне предложили отравить тебя. Я согласилась, чтобы не поручили другому заговорщику.
Бамбино прижался к стене и не сводил с Лелии испуганных глаз.
— Веришь мне? — Она с нежностью взяла его за руки.
— Кариссима, — Октавиан уронил голову на ее грудь, — защити!
Лелия отстранилась.
— Не унижай меня и себя! Я не хочу покупать нежность!
— Ты любишь меня и не захочешь моей гибели!
— Я предупредила. Защищайся сам. — Она направилась к двери, но вдруг стремительно повернулась к юноше. — Будь осторожен! Все, что я могу...
— Скажи кто?
Лелия молчала.
— Цицерон?
— Не спрашивай!
— Чтоб защищаться, я должен знать, знать все!
— Обещай пощадить безумцев!
Триумвир поклялся. Пусть скажет, пусть скажет кто? Иначе он погиб...
Лелия положила руку на золотистые кудряшки.
— Это выше моих сил.
Октавиан оттолкнул ее.
Через час Агриппа, Антоний и Лепид были в его спальне.
V
Море бушевало. Черные волны осаждали утлое суденышко. Кораблик так и швыряло. Рев моря был страшен, вселял ужас, как вопли разъяренной толпы на форуме. Цицерон закрыл лицо руками. Он страдал от мук, причиняемых морской болезнью, от скорби, горечи и страха...
Рим погибал. На его глазах... Не было больше ни семьи, ни государства! Облагодетельствованный подросток убивал старца, спасшего ему жизнь! Республика квиритов исчезала, поглощенная бурей. А в Вечном Городе раскинулся разбойничий лагерь италиков!
Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.
Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!
— О горе! — Демосфен Рима издал болезненный стон. — Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!
Но вот качка стала слабей, тише. В каюту вошел кормчий:
— Мыс Цирцей! Запасемся водой — и в Фессалоники, к твоим друзьям!
Марк Туллий приподнялся на койке. Нет, он все равно не выдержит морского пути! Пусть рабы отнесут его на берег...
На суше стало легче. Земля уплывала, голова кружилась, но терпкий земной воздух придавал сил... Каждый шаг по каменистой дороге радовал...
Цицерон побрел в Рим. Рабы, в страхе перешептываясь, пошли за ним.
В Рим! Там он прожил жизнь, блестящую и бурную, там ему подобает умереть... Умереть? Нет! О боги, конечно, нет! Умрут другие, недальновидные, а он переживет этот приступ безумия, охвативший всю Италию, и будет жить! Жить!.. Умолит юного Цезаря. Какой он враг? Какой он воин? Больной, дряхлый...
Марк Туллий подыскивал слова, чтобы смягчить мальчика, и вдруг необычайно ясно увидел точеное личико, нежный, женственный ротик и холодные, беспощадные глаза.
Октавиана не разжалобить...
Цицерон свернул в сторону с большой дороги. Рабы последовали за ним. Не отзываясь на оклики и увещания, их старый господин торопливо пробирался сквозь заросли диких азалий. Падая и скользя, спешил к взморью в Астуре. Там, на своей приморской вилле, он успокоится и все продумает.
Не может быть, чтобы маленький, тщедушный ребенок стал убийцей, его убийцей. Малютка играл здесь на песочке с его девочкой! И этот золотушный малыш убьет своего наставника! Немыслимо! Нет! Конечно, нет! Надо только найти слова, слова достаточно веские!
Добравшись до жилища, Цицерон принял ванну, переоделся... Хотел уснуть... Но не смог. В темноте вспыхивали дикие, совсем нелепые мысли... А что, если прийти переодетым в Рим, пробраться в дом триумвира и на глазах палача покончить с собой? Удержала усталость и сознание невыполнимости, больше того — бесполезности этой жертвы. Триумвиры будут рады его добровольной смерти!
На рассвете Цицерон приказал грузиться на небольшую бирему. Они поедут морем до Кайэты.
В Кайэте беглец сойдет на берег. Отдохнет, напишет прощальные письма друзьям, а поутру снова в путь, в Элладу, к Бруту!.. Волей–неволей Марк Туллий, сторонник компромиссов, искатель третьего пути, враг крайностей, вынужден стать союзником неистовых тираноубийц! И не просто их единомышленником, каким он, по сути дела, всегда был, а ярым воином!
Цицерон знал, его голова оценена. Убийцы, посланные Фульвией, разыскивают его. Великий ритор содрогнулся от гадливой жути. Эта некрасивая, властная женщина... Многие считали ее в свое время второй красавицей Рима! Может быть...
Тогда любая площадная плясунья равна пеннорожденной Афродите! Но была или не была Фульвия красивой, она была сильна! Антоний лишь эхо ее желаний! И эту бешеную честолюбицу Марк Туллий имел глупость оскорбить... Оскорбить всенародно, с трибуны, перед лицом Сената и народа римского... О, если б можно было откусить язык, изрыгнувший эти несчастные филиппики![42] О бедный, суетный старец, чем ты увлекся! Призрачной мишурой кажущегося могущества! Разил риторическими громами, а враги твои втихомолку точили меч! Можешь повторить слова убитого твоими друзьями: жребий брошен!
Да, Марк Туллий Цицерон, твой жребий брошен! И сам ты столь неосмотрительно метнул кости. Пригрел змееныша! Вложил меч в руки своего палача! И теперь гибель неизбежна! О, горе! Горе побежденным!
Не прерывая своего скорбного монолога, Цицерон дал рабам себя одеть, подкрепить пищей и вынести в крытых носилках.
Но в тот миг, когда шествие тронулось из ворот, на дороге показались убийцы. Во главе отряда шагали какой–то центурион и трибун Попилий. Некогда Цицерон спас Попилия от обвинения в отцеубийстве.
Старик приказал рабам опустить носилки на землю. Не может быть, чтоб Попилий убил его!
Марк Туллий выглянул из носилок. Взявшись по привычке рукой за подбородок, смотрел в упор на убийц. Обросшее седой щетиной землистое лицо, запущенные, длинные пряди зеленовато–седых волос, безмолвный, запекшийся, как черный шрам, рот и старчески трясущаяся голова взывали о жалости. Попилий отвернулся, но молодой центурион Герений, выхватив меч, сделал шаг вперед.
Домочадцы закрыли лица. Боясь заступиться за своего господина, они были не в силах вынести зрелище его казни. Герений вложил меч в ножны. Жертва, немного успокоенная, вытянув тощую морщинистую шею, безмолвно и умоляюще следила за каждым движением своего палача.
Быстро выхватив нож, Попилий оттолкнул колеблющегося подчиненного и вонзил клинок в горло великого ритора. Захлебываясь красной пеной, Цицерон откинулся на подушки. В остекленевших глазах застыли ужас и изумление.
Центурион, следуя приказу Антония, отсек мертвецу голову и руки, которыми Демосфен Рима написал свои знаменитые филиппики — речи, позорящие Антония и Фульвию.
Эти кровавые трофеи были по воле триумвиров выставлены на Римском форуме, на той самой трибуне, где обычно Марк Туллий Цицерон произносил речи. И посмотреть на это зрелище стекалось еще больше народа, чем прежде приходило послушать знаменитого оратора. В толпе шепотом передавали друг другу, что Фульвия, мстя великому ритору за злословие, исколола язык мертвеца иголками. Распухший, багрово–синий и уже зловонный, высовывался он из судорожно оскаленного рта.
VI
Лелия шла к Югу, утоляла жажду в лесных ручьях, подкрепляла силы дикими орехами. Как смертельно раненное животное, бессознательно шла домой умирать. Шла, не думая, куда идет, не выбирая тропинок.
На седьмой день пути в оправе магнолий и кипарисов блеснули Путеолы. На вилле Цицерона суетились коммерсанты. Имущество покойного продавалось с молотка. Новый привратник не пустил Лелию.
— Идет распродажа. Нищих и бродяг велено гнать!
Вцепившись в узорную решетку, Лелия долго смотрела в сад. Потом безмолвно отошла. Проходила мимо знакомых дач. Стояла осень, и многие виллы были заколочены. У дома Атии она остановилась. В саду между теми же земляничными деревьями висел гамак. Но деревья не цвели. Ярко–красные, лишенные листьев и коры, ветви и ствол казались вымазанными свежей кровью. У ограды Филипп бранился с садовником. Супруг Атии был сердоболен и, придерживаясь древних суеверий, почитал отмеченных безумием. Он не узнал Лелию и протянул ей монетку.
Лелия машинально зажала в руке подаяние. Она отдаст эту монетку Харону, перевозчику усопших душ в царство теней. Даже на том свете, чтобы добраться до блаженного Элизиума или горестного Аида, нужны деньги.
Она спустилась к морю. Был отлив. Обнаженное дно морское дышало недавно ушедшей жизнью. В лужах копошились креветки, бились в агонии не успевшие уплыть рыбки и морские коньки. Быстро пробегали бочком крабы. Лелия шла по дну. Чуждая людям, она была здесь дома.
Девушка в глубокой задумчивости остановилась. Наяды не приплывут к ней. Пещера пуста, и не имеет смысла искать подводные цветы. Лелия опустилась на колени. У ее ног задыхался морской ежик. Она подняла его на ладонь и швырнула далеко в море. Ежик оживет в родной стихии.
Медленное неуловимое содрогание потрясло пучину. Вода сделалась выпуклой. С знакомым шумом прибоя покатились валы.
Синеокие, зеленокудрые наяды пели в волнах. Лазурная стена надвигалась. С высоты, сбивая девушку, ринулись волны. Она поднялась. Умереть пристало стоя, лицом к лицу со смертью, не дрогнув. Лелия, раскрыв объятия, бросилась навстречу приливу.
Волны снова сбили ее с ног, но Лелия поднялась вновь. Умереть... так просто... так безропотно... Нет! Она не смеет умирать... Убили Мудреца, но не его мысль! Мысль бессмертна, но ее, как малое пламя, надо сберечь!
Волны набегали, вновь и вновь опрокидывали девушку, волокли по каменистому ложу моря, но Лелия каждый раз вскакивала. Она хорошо плавала. То ныряя, то оседлывая волну, выплыла.
Всплески прилива выбросили ее на твердую землю. Волны едва касались ног. Какая наивность, какая трусость — искать смерти! А рукописи Мудреца? Его мысли, еще неизвестные людям? Ее долг — сохранить их!
Усталая девушка растянулась на пригретых солнцем камнях. Обдумывала... скорби не место... надо сражаться... сражаться словом, мыслью... бессмертным оружием против тленного...
Лелия поднялась и, стряхнув приставшие к одежде ракушки, медленно пошла к вилле Цицерона.
Уже смеркалось. Она легко нашла знакомую лазейку в ограде и, прячась за цветущим кустарником, пробралась к домику садовника. Осторожно заглянула в окно.
Знакомый с детства раб-садовник ужинал с женой. Его сыновей не было с ними. Наверное, молодых, сильных парней угнали на строительство дорог. Лелия тихонько царапнула косяк окна.
— Кто? Ты, мой мальчик? — с надеждой спросил старик и, взяв фонарь, вышел на порог. — Госпожа?!
Он упал на колени.
— Госпожа! Здесь? Скорей входи! — Садовник почти втащил ее в дом. — Великий Посейдон! Водоросли в волосах! Клеопо, достань сухое...
— Одень меня мальчиком!
— Клеопо! Достань хитон, сандалии, да, да, те, его детские... Лелию переодели, набросили на плечи теплый мягкий плащ. Жалостливо глядя на свою госпожу, старый раб и его жена потчевали Лелию горячими бобами, велели выпить неразбавленного вина.
— Добрые люди, — слезы навернулись на глаза девушки, — я лишена огня и воды!
— Утром, госпожа, расскажешь! — остановил ее старик. — Утром, а сейчас кушай и ложись спать с моей старухой, а я лягу у двери.
VII
Утром садовник отвел Лелию, переодетую юношей, к новому хозяину.
— Это Эптим. — Старый раб низко поклонился. — Он сопровождал покойного хозяина, теперь вернулся.
Бывший центурион Антония, плотный, коренастый, недоуменно оглядел хрупкого мальчика.
— Что умеешь?
Лелия промолчала, боясь, что голос выдаст ее.
— Он переписчик, — пояснил садовник.
— А! — довольно протянул хозяин. — Грамотный? Счета и документы переписывать набело умеешь?
Лелия наклонила голову.
Ее отвели в библиотеку. Дали тушь и пергамент. Бывший центурион показал на груду табличек:
— Напутаешь, выпорю!
С этими словами бравый вояка вышел.
Лелия подошла к столику, заваленному табличками и обрывками пергамента. Быстро разобрала. Быстро работала, переписывая каллиграфическим почерком неуклюжие каракули своего "господина" и его поставщиков.
К вечеру принесла переписанное хозяину. Тот удовлетворенно хмыкнул:
— Не бездельник! Кормят хорошо?
Лелия молча наклонила голову и, осмелев, прибавила:
— Господин, книги покойника большие деньги стоят.
— По мне, ни гроша!
— Я знаю в Риме людей. Они хорошо б заплатили, но много книг попорчено. Я б мог их подправить.
— Валяй! Найдешь покупателя? Ишь какой! Дохлый, а хитрый! Вот уж грек так грек! Наверное, процентики хочешь получить?
— Господин! Кто не любит золота?
Бывший центурион захохотал:
— Хвалю за откровенность! До обеда переписывай нужное, а там хоть всю ночь корпи!
VIII
Триумвиры залили Рим кровью. За три дня на плахе погибло две тысячи всадников и триста сенаторов. Их головы, воздетые на копья, ликторы носили по Вечному Городу, а обнаженные трупы толпа волокла по мостовой, непристойно потешаясь над мертвыми.
Рабам разрешили доносить на господ, и доносы наводнили канцелярию курии. Наряду с истинными виновниками гибли ни в чем не повинные люди.
Достаточно было Фульвии пожелать что–либо из имущества богатого соседа — и несчастный вносился в смертные списки. Алчность и клевета справляли в Риме свой страшный пир. Лишь прихоть триумвиров могла спасти жизни. Антоний щадил мужей и отцов хорошеньких просительниц, Лепид освобождал за крупные взятки. Октавиан был неподкупен и беспощаден. С горящими глазами и плотно сжатым ртом он подписывал смертные приговоры.
— Если эти люди невиновны сейчас, — бросил он в ответ на упреки, — они завтра станут врагами!
И среди этих оргий крови и смерти Антоний с невиданной пышностью отпраздновал свадьбу дочери. Брак Клодии и сына Цезаря был не просто семейным праздником, но союзом государственной важности, скреплением высокой дружбы двух триумвиров. Преисполненная сознанием священного величия, Клодия возлегла на брачное ложе...
И жизнь в доме Юлиев стала адом. Клодия требовала, настаивала, швыряла в Октавиана все, что попадалось под руку. Кричала, что она не Лелия, не позволит пренебрегать собой, доберется и до Марка Агриппы, выцарапает ему бесстыжие глаза.
На четвертые сутки счастливая новобрачная сбежала. Проснувшись среди ночи, Антоний не мог сообразить, кто тарабанит в калитку. Вслушавшись в женские вопли, различил рыдания Клодии и отборную брань Фульвии.
— Наглая тварь не захотела тебя, а ты еще плачешь о нем! Где Мешок? Мешок!
Антоний, полуодетый, выскочил в сад.
— Дорогая, ты звала меня? Где девочка?
Клодия, рыдая, упала в его объятия.
— Убей, но не возвращай на мучения!
Не обращая внимания на поток проклятий, извергаемых Фульвией, Антоний уговорил падчерицу вернуться. Октавиан перестал бывать дома.
IX
Все ночи Лелия проводила в библиотеке. Лихорадочно спеша, разбирала латинские манускрипты, греческие пергаменты, египетские папирусы со странными письменами. Нет, они ей не нужны. И вот, наконец! Рукописи ее учителя, письма Цицерона к ее отцу Лелию Аттику. Каждая — законченная философская миниатюра, изящная по стилю, глубокая по мысли. Их читал и перечитывал весь мыслящий Рим.
Сперва Лелия хотела снять копии и вынести, но поняв, что новый владелец этих сокровищ даже не подозревает о них, каждую ночь похищала несколько свитков. С помощью старого садовника закапывала их в винограднике. Рукописи опускали в обожженные глиняные сосуды, чтобы предохранить от почвенной влаги, и, запечатав воском, погребали.
Пусть Лелия не смогла зажечь погребальный костер своему учителю, она сохранит пламя его мысли! На века!
Безумие, охватившее страну, когда–нибудь кончится. Лучше даже, если бы установилась прочная диктатура, как при Сулле или Марии. Лелия представила Марка Агриппу повелителем Рима и усмехнулась. А чем он хуже Мария или Суллы? Во всяком случае, лучше Антония... Она часто вспоминала вихрастого пицена, всегда щелкающим орешки. Вот и все дела державные он станет так же просто щелкать своими крепкими зубами!
Днем она думала об Агриппе, но по ночам снился Октавиан. Жалкий, измученный, он жался к ее коленям и умолял спасти его. И вместо ненависти Лелию охватывала острая, ни с чем не сравнимая нежность. Просыпаясь, сердито спрашивала себя: неужели она все еще любит этого трусливого мальчишку, жестокого и лживого, убийцу ее учителя?
Но Марк Туллий Цицерон был для Лелии больше чем любимым учителем, ее наставником на всех путях жизни.
В маленьком потайном ящичке из черного дерева она нашла связку табличек, бережно перевязанных выцветшей алой лентой. Поднесла к глазам первую табличку. Это были письма Лелия Аттика Цицерону, нигде, никогда не опубликованные, не подлежащие публикации: "Не избегай меня, Марк Туллий! Виргиния, умирая, рассказала мне все. Я не виню ни тебя, ни ее. Виноват я! Нелепый, толстый, неуклюжий, я женился на такой прелестной девушке. Я любил ее, люблю и сейчас. И ее малютку буду растить, как родную. В ней душа и плоть моей любимой. Мы оба любили Виргинию, и память о ней дорога нам обоим. Приезжай же посмотреть нашу Лелию..."
Дальше Лелия не могла читать, хлынули слезы. Вот почему ее так любил старый ритор! Но как благороден, как чист душой тот, кого она всю жизнь считала отцом, стеснялась его недалекости, его претензий на эллинскую утонченность! А он... Он был добр и великодушен!
Лелия заплакала сильней. Слезы очищали ее душу, успокаивали, смывали всю горечь последних месяцев.
X
В Риме росло недовольство. Патриции, устрашенные казнями, бежали в Элладу к Бруту и в Сицилию к молодому Помпею. Народ, обманутый щедрыми обещаниями, неодобрительно наблюдал ненужные кровопролития.
Имущество казненных конфисковалось в пользу триумвиров. Антоний наполнял свои погреба, Лепид свозил на свою виллу оружие. Октавиан отбирал предметы искусства: вазы, ковры, статуи и золото. Ему нужно было золото, его единственная земная страсть, ведомая людям...
— К чему эти бесчисленные грабежи? — с тревогой спрашивал Меценат Агриппу. — Если он хочет стать вторым Катилиной и натравить чернь на граждан, я умываю руки.
Агриппа грустно молчал. Он редко видел Октавиана. Дни триумвиры проводили в казнях, ночи в оргиях. Антоний окончательно предался разгулу и за вечер менял по нескольку фавориток. По словам Лепида, он решил превзойти тринадцатый подвиг Геркулеса, подарившего за одну ночь царю Крита пятьдесят внуков.
Лепид, равнодушный к женщинам, вливал в себя целые моря фалернского. Бледнея от хмеля, он не спускал глаз с Октавиана, угощал, смеялся над неумением мальчика пить крепкие вина, рассказывал скользкие истории, особенно прохаживался насчет любовных приключений покойного Никомеда Вифинского. Октавиан краснел, но уйти было бы неловко.
— Что ты жмешься, как весталка! — крикнул сердито Антоний. — Ты только с моей дочерью корчишь невинную девушку из себя, а весь Рим о тебе знает!
Лепид налил вина обоим.
— Пей, малыш! У каждого свой вкус и привычки. Не оправдывайся!
Провожая Октавиана, он нагнулся к его уху и шепнул:
— Вдвоем всегда лучше, чем втроем, и безопасней, чем одному. Я верный друг и не имею дочерей, чтобы портить тебе жизнь!
Наследник Цезаря загадочно улыбнулся. Кто знает, может быть, говоря с Антонием, этот же Лепид продает Октавиана.
Эмилий Лепид внушал ему чисто физическое отвращение. Особенно манера хватать собеседника за руки. Насмешливый пьяница постоянно говорил комплименты младшему триумвиру, и каждый раз юноша болезненно передергивался.
Все же сын Цезаря не пропускал ни одной оргии. Не притрагивался к вину, не отвечал на улыбки красавиц, воспаленными глазами следил за собутыльниками, боясь пропустить хоть слово.
Лепид скрывал свои слабости. Антоний, не стесняясь, грешил. Октавиан афишировал несуществующие пороки. Он прилагал все усилия прослыть развратником. На улицах, в цирке в упор разглядывал молодых женщин и каждый вечер приказывал приводить новую избранницу к себе в спальню.
Красавицу ждали: постланное ложе, изысканный ужин, благовония и богатые дары. Наутро ее так же таинственно два вооруженных легионера провожали до форума.
За кубком Октавиан хвалился, что в его объятиях перебывали самые прекрасные и чистые матроны и невинные девы Рима.
— И ни одна добродетельная республиканка не закололась, ни одна! Все эти целомудренные Лукреции жаждали моих подарков, а их оскорбленные отцы и мужья ловили почести!
Однако самое таинственное в любовных похождениях триумвира было то, что он даже не видел близко жертв своей "безудержной страсти". Октавиан не ночевал дома и, забегая днем переодеться, смеясь, расспрашивал своих телохранителей:
— Была? Хорошенькая? Не обидели? Не обижайте этих дурочек, пусть только держат язык за зубами. Проболтаются — голову срублю!
XI
К весне, как всегда, Октавиан начал худеть, кашлять... Лицо стало землистым, черты потеряли детскую мягкость. Он избегал друзей, родных, на заботливые упреки сестры огрызался:
— Не маленький, сам знаю, что делаю. Болен? Тем лучше! Легче умереть, чем жить среди этих скотов!
— Замучили! — жаловался он Агриппе, прыгая на стол и ставя ноги на колени к своему другу. — Согрей...
Агриппа разувал его и растирал ледяные ступни.
— Эмпедокл! Лукреций Кар! — Октавиан рассматривал разбросанные по столу рукописи. — Да ты ударился в философию! Пифагор, "О числе", Евклид, "Выкладки", Птолемей, "Система Солнца"... Да тут и математика, и астрономия... Готовишься стать верховным жрецом?
— Я очень мало знаю, но понял, какие мы самоуверенные невежды. Беремся править миром, а что мы о нем знаем? — невольно повторил он слова Лелии.
— Ты воплощенная добродетель! — уколол Октавиан. — У Лепида не бываешь, бежишь веселья.
— Я часто бываю у Мецената. На днях там читали "О природе вещей". Лукреций Кар утверждает, что мир состоит из невидимых глазу атомов. Их соединяет сила взаимного тяготения. — Агриппа перелистал рукопись.
— Сейчас мне не до мудрости. — Октавиан закашлялся.
— Тебе надо отдохнуть. Брось Рим, твоих собутыльников. Едем в горы. Так дальше нельзя.
Агриппа стал ходить по комнате.
— Два года, как умер Цезарь, а ни одно его обещание народу не выполнено, зато крови пролито немало. На смертных приговорах твоя подпись чаще, чем имя Антония или Лепида. Ты хвалишься бесчеловечностью. Ты утверждаешь, что ты, как божество, выше жалости, а к себе требуешь и жалости, и снисходительности, и нежности. — Агриппа круто остановился. — Я прощал тебе трусость, но жестокость мне отвратительна. Цезарь был милосерд.
— И его убили.
— Ты глуп! Ради чего ты себя, наконец, губишь? Впереди борьба...
— Нужно золото. Проскрипции дают его, — резко ответил триумвир.
— Золото сражаться не пойдет. Карфаген был богаче Рима и все же уничтожен римскими крестьянами. Нужны солдаты, верящие в твою правоту!
— Легионеры любят меня.
— Любили! Любил и я, а сейчас я стыжусь твоей дружбы, триумвир! Мне стыдно за мое обожание, за мою веру...
Октавиан, потупясь, не отвечал. Агриппа сел и притянул его к себе.
— Не отворачивайся, а смотри мне в лицо. Я отдал тебе жизнь и не жалею. Но мне больно за тебя, — Агриппа до крови закусил свою руку, — мне больно.
Октавиан обвил его обеими руками и, припав, разрыдался:
— Меня замучили! Кругом мерзость... Не бросай меня... Никогда не бросай...
XII
Горная дорога шла кверху. Маленькие выносливые лошадки карабкались по камням. На повороте Агриппа спрыгнул с седла и раздвинул кусты. Колючие заросли диких азалий перерезала узкая тропа. Он взял своего спутника на руки:
— Не смотри, голова закружится.
Заросль осталась позади. Серые камни, редкие кусты... Они пробирались по карнизу. За выступом скалы на горной террасе прилепился домик, окруженный садом.
— Моя нора. — Пицен поставил свою ношу наземь.
Октавиан с изумлением оглянулся. Цветы, деревья, проточный водоем над неприступной крутизной среди нагих и диких скал, а под ногами хаос камней. Вдали синела Адриатика. Над побережьем стелился мягкий розовато-серый туман.
Агриппа снова нахлобучил на гостя капюшон и свистнул. Из домика приковылял старый горец. Полководец бросил ему кошелек.
— У перевала кони, отведешь в деревню и отдыхай. Сам приду за лошадьми.
— Зачем ты угнал старика?
— А на что он? Сплетни разносить? Сам буду доить коз и тебя пасти. Отдыхай. Хочешь – читай, хочешь – мечтай, хочешь – говори со мной, хочешь – не замечай. Тебе надо побыть одному.
В домике темнела старинная утварь, у стены стояло широкое деревянное, застланное козьими шкурами, ложе, на полу шуршала сухая душистая трава. В пристройке блеяла коза. Октавиан поймал козленка и погладил. Тишина. Агриппа исчез... В водоеме журчала вода. В очаге трещал огонь.
Все еще держа козленка на руках, Октавиан вышел во двор: вечнозеленые олеандры, медвяно-золотой рододендрон, кустики с красными ягодами, колючие, как елочки, обрамляли садик. Он уселся над обрывом. Туман рассеялся. Между морем, окаймленным серебряной полосой песка, и грядою скал лежала цветущая долина.
— Хорошо? — Агриппа бросил вязанку хвороста и блаженно потянулся. — Никого. Нападут на узкой тропе — я один сотню уложу.
Дни стояли тихие, солнечные. Триумвир прогостил у друга больше декады. Агриппа не докучал своим присутствием. Просыпаясь, Октавиан находил на столе готовый завтрак. Поев, выходил в сад и грелся на солнце. Пил козье молоко. Ел, спал, жил, как молодое деревце, ни о чем не думая, не размышляя, наслаждаясь покоем и тишиной.
У ног его лежала Италия. В сумерках в зелени долины вспыхивали огоньки деревень. Над головой зажигались звезды. Возвращался Агриппа с вязанкой хвороста на плечах и подстреленной дичью за поясом.
Тщательно завесив окно, разводил огонь в очаге и, напевая под нос пиценские песенки, принимался стряпать. В домике становилось тепло, вкусно пахло жареным мясом с приправой. Накормив друга, Агриппа опускался на козью шкурку и сладко зевал:
— Всю жизнь бы так жить. Охотился бы, ловил рыбу, пахал, тебя пас, выбил бы всю дурь из твоей головенки...
Солнце всходило. Сквозь золотые пряди тумана сверкала огненная ширь моря. Собранный в путь Агриппа подошел к императору:
— Мы ударим на Брута раньше, чем он предполагает.
Октавиан с грустью окинул взглядом горы.
— Как жаль мне твоего царства!
— Вернемся еще не раз.
Внезапно на них упала тень. Крупная хищная птица парила в высоком небе. Высматривала добычу.
— На моих козлят метит. — Агриппа взял лук и, запрокинув голову, нацелился. — Не люблю разбойничье племя.
Большой, в блестящем коричневом оперении, орел упал к ногам Октавиана. В груди торчала стрела, но птица еще билась. Быстрым ударом ножа Агриппа прикончил хищника.
I
Великолепие южной осени одело Рим в пурпур. Пунцовые ветровые облака роняли в Тибр пламенеющие отблески, а вдали мягкие контуры лесистого Соракта расцветились темно–красным и золотым. В самом воздухе, чистом и солнечном, дышала крепкая свежесть вина и осени.
Квириты стекались на форум. Впервые за много лет властители Вечного Города вспомнили о воле народной. Триумвиры просили собрание народа римского утвердить их чрезвычайные полномочия для устройства дел державных. Рим стоял на краю пропасти. Однако пока не находилось нового Квинта Курция, чтоб ринуться в бездну и этой искупительной жертвой спасти родной город, зато уже в течение полустолетия каждый доблестный квирит пытался столкнуть в разверзтую бездну соседа.
— Италия, как Кронос, пожирает своих детей. Пора прекратить братоубийственные смуты! — провозгласили триумвиры.
Зеваки плотной стеной оцепили улицы.
На форуме Романум двенадцать триб[40] Рима, разбитых по центуриям, выстроились приветствовать новых властителей мира. Все понимали – голосование не больше чем формальность. Воля народа римского давно предрешалась в палатках полководцев. Но поглазеть хотелось каждому. Крыши близлежащих храмов и домов, перекрытия портиков, окаймляющих форум, кишели любопытными.
Львиный облик Антония, опухшее лицо Лепида, умное и злое, со странным противоречивым выражением безразличия и острой наблюдательности, детская миловидность наследника Цезаря привлекали всеобщее внимание.
Антоний и Лепид предстали на трибуне, облаченные в тяжелый пурпур и металл доспехов. Октавиан, тоненький, светлый, как солнечный лучик, стоял между ними в простой белой тунике. Он держался просто и с достоинством.
В народе шепотом из уст в уста передавали: "В древних книгах судеб человеческих начертано: родится Младенец и избавит Рим от смут. С воцарением Дивного Дитяти вечный мир и радость засияют на земле".
Набожный Меценат еще за несколько дней до народного собрания посетил всех гадателей. Этрусское золото открыло римским жрецам истину, скрытую в грядущем. Вещим Девам Сивиллам Марк Агриппа сам отнес половину мутинской добычи.
Однако голосовать он не собирался. Воины не вмешиваются в дела гражданские. Агриппа наблюдал. По его знаку переодетые рабы Мецената бросали под ноги Октавиану розы и вопили славословия.
Растроганный любовью народной, сын Цезаря, отвечая на приветствия, очаровательно улыбался. Какая–то женщина в умилении всхлипнула.
Агриппа невольно подивился актерскому таланту своего друга. Каждый жест, каждая улыбка были точно рассчитаны. Октавиан знал римскую толпу и уже прочно вошел в роль.
Гул приветствий вывел пицена из задумчивости.
Взявшись за руки, триумвиры глубоким поклоном благодарили народ римский за доверие. Целуя священный меч Ромула Квирина,[41] они присягали не обмануть надежды Вечного Города.
— И Италии! — выкрикнул Октавиан. Клиенты Мецената грянули:
— Аве Цезарь!
Толпа восторженно подхватила. Рим уверовал в Божественное Дитя.
II
Грозди винограда сияли в золотой чаше. Домашний сыр был подан по–деревенски на узорных листьях, но сквозь темную зелень мерцали массивные тарелки кованого золота. Персики благоухали в переливчатых вазах Мурены, а маленькие изящные чашечки прозрачного нефрита хранили засахаренные финики из Африки.
За столом, накрытым на двоих, было больше лакомств, чем сытных блюд. В узкогорлых причудливых кувшинах ждали вина, легкие и приторные; повсюду благоухали живые цветы, щедро разбросанные по тонкой скатерти из шелковистого египетского льна.
Агриппа озабоченно поправил розы в большой этрусской вазе. Они вдвоем справят новоселье. За целый месяц триумвир наконец удосужился вспомнить друга.
В Риме молодой пицен чувствовал себя заброшенным. Бесила неопределенность положения. Победу над Антонием одержал Октавиан. Это знали все от мала до велика. А Марк Агриппа был всего–навсего одним из полководцев императора и ничего больше! Кроме того, он был школьным товарищем Октавиана и еще неизвестно — за доблесть или по особой дружбе в двадцать лет безродный пицен носит звание легата... Вдобавок косые взгляды родни друга...
— Замерз! Отогрей меня. — Октавиан сбросил солдатский плащ и остановился на пороге, обвел изумленным взглядом изысканно сервированный стол, яркие фрески на стенах триклиниума, взглянул на плафон, где резвые маленькие фавны играли гирляндами винограда и роз.
— Совсем не похоже на походную палатку! Ты стал эпикурейцем!
Красивые рабыни в богатых восточных нарядах внесли блюдо с жареными дроздами и чаши с подливкой из барбариса. Октавиан поморщился:
— Ты не женат, и устраивать у себя публичный дом ни к чему.
— Без женских рук в доме...
— Пусть будут, но на задворках. Во всем надо соблюдать приличие. Обижаешься, что я стараюсь не бывать с тобой на людях... Посмотри, как ты лежишь за столом. Навалился всей грудью и грызешь кости, как волк. Надо тебе подумать о своих манерах.
Агриппа вскочил и сжал Октавиана так, что тот не мог пошевелиться.
— Плати выкуп!
— Бешеный пицен! Я не хочу, чтобы люди, недостойные ремешка на твоей сандалии, хихикали над тобой. Безопаснее кинуться в бой обнаженным, чем обнажить в Риме душу. Лги, ни одного слова правды, ни одного искреннего взора, ни одной простосердечной улыбки для них... Малышом я уже знал, что, если меня ласкают, значит, им нужно что–нибудь от Цезаря.
— У тебя есть искренние друзья. Меценат осуждает нас за нерешительность, но относится к нам чистосердечно. Он не понимает, почему мы не прикончили Антония.
— И не двинули Италию на Рим? Ради деревенских толстосумов я не отдам мою столицу на разгромление. Рим — колыбель, мозг и сердце Италии. Меценат этруск и на все смотрит с высоты фьезоланских холмов... Говоришь, он ко мне искренен?
— Да!
— Как хозяин к беговой лошадке. Пока беру призы на бегах, меня холят, угощают медовыми пирожками, а сломает лошадка ногу — на живодерню ее! Кто был со мной искренен и бескорыстен? Даже Цезарь любил во мне наследника, а не ребенка!
— Остается прибавить меня, — с горечью вымолвил Агриппа.
— Ты мое сердце. — Октавиан внезапно нагнулся и поцеловал край его туники.
Агриппа в изумлении откинулся.
— Что ты?
— Храброе, верное, чистое сердце. Если я когда–нибудь лишусь твоей дружбы, я превращусь в живого мертвеца. Налей вина за нашу дружбу!
Октавиан поднял чашу и нараспев прочел стих:
— О сотрапезники! Ныне угрюмые бросьте заботы,
Чтобы сверкание дня сумрачный дух не смутил.
Речи тревоги душевной пусть будут отвергнуты, чтобы.
Ей не поддавшись, душа дружбе предаться могла.
Радость не вечна: часы улетают; так будем смеяться:
Трудно у судеб отнять даже единственный день.
— Он смущенно улыбнулся: — Это тебе! Когда у меня родятся стихи, я всегда думаю о тебе!
— А в другое время и не вспомнишь?
Октавиан отпил вино из чаши, которую все еще держал высоко подняв, и поднес к губам Агриппы:
— Кто допьет вино после друга, тот узнает все его тайные мысли!
Они пили из одного кубка и, забыв о манерах, ели из одной тарелки.
III
После обеда Агриппа показывал свой дом, светлые обширные покои, убранные дорогими коврами и искусной росписью, атриум с мозаичным полом и колоннами, увенчанными пышной капителью.
— Я велю убрать эту греческую ерунду, — смущенно проговорил пицен, заметив, как неодобрительно разглядывает его друг нагих нимф, — изобразим что–нибудь воинственное, из нашей истории. Меценат тоже находит слишком вычурно. Спальню я уже переделал.
Пушистые шкурки иберийских коз, белые и легкие, покрывали пол. Орнамент из переплетенных ландышей и крошечных человечков опоясывал стены. Четыре львицы из литой бронзы, изогнувшись, поддерживали постель.
— Недостает молодой хозяйки. — Октавиан бросился на мягкое белоснежное покрывало.
Агриппа кинул в очаг сухого ароматного хвороста. Вспыхнуло розовое пламя.
— Не замерзнешь? — Он достал из–за пояса таблички. — Отец пишет... Отец пишет...
Октавиан засмеялся:
— Родилась десятая сестренка?
— Я написал: пусть хоть дюжина, приданое на всех добуду. Еще про тебя пишут...
— Это уж ты расхвалил.
— Да нет, пишут... Народ ждет тебя в горах. Очень ждут. Триумвирату не рады. Опасаются новых раздоров и смут. И еще пишет отец, — Агриппа усмехнулся, — "плохо, сынок, что ты научился привирать, как хвастливый вояка в балагане. Что император к тебе милостив, мы все очень довольны и принесли в жертву тени Дивного Юлия черного петуха. А что ты с ним и: одной тарелки ешь и из одного кубка пьешь, ты б, сынок, лучше не писал. Я по старости лет сам не читаю, а люди читали и над тобой смеялись, что ты врешь. Не гордись почестями, а гордись своими делами..." Ну, тут старик нравоучения мне читает.
— А ты напиши еще: "Весь поход мы спали под одним плащом, и хоть он у меня послушный и ласковый, я держу его строго, иногда и поколачиваю". Совсем твой старик решит, что ты сошел с ума.
Рабыня внесла светильник. Октавиан поправил волосы и поддал ногой упавший на пол венок из полевых цветов. Агриппа поднял.
— Ты не хочешь провести ночь под моим кровом?
— Ты ж разговорами не дашь спать, а завтра мне держать речь в Сенате. Ты набросал тезисы? Давай, я подучу.
Они шли по тихим улицам, держась за руки и останавливаясь на каждом углу. Купили жареных каштанов, выпили в дешевой лавочке горячего вина. Октавиан вслушивался, что говорит народ: народ толковал о своих делах. Триумвиров не поминали. Какая–то старуха радовалась, что после победы сына Цезаря мука подешевела. Император подарил ей золотой. Заря гасла, зеленоватая, ясная.
— День будет хорошим, — довольно заметил Агриппа.
— Какой вечер, — тихо ответил Октавиан. —
И день был, точно розы лепесток,
упавший на лезвие меча, иль влаги светлой капля,
блеснувшая в миг страсти на ресницах мгновенно, но прекрасно,
и долго память о мгновенном дне живет в измученном
и благодарном сердце, и я сегодня не ревную ни к подвигам,
ни к славе Александра иль Рамзеса.
— Нет, ревную! Безумно ревную, — он топнул ногой. — Мне мало клички триумвира!
Агриппа усмехнулся:
— Тебе нужны лавры? Добудем!
— Мне нужна власть! — жестко отрезал Октавиан. — И без этих...
— И власть добудем. — Усмешка пицена стала грустной. — А добудем ли счастье?
— Какое еще там счастье? — крикнул император. — Избавиться от Антония и Лепида — вот счастье! С Клодией целоваться, что ли, счастье?
— Послушай. — Агриппа положил руку на его плечо. — А если бы у тебя нашелся полководец лучше меня, смелей, преданнее, избавил бы тебя от соправителей, добыл бы тебе все, что ты желаешь, — ты забыл бы меня?
— Глупый вопрос. — Император недовольно высвободил плечо. — Я никому не верю, кроме тебя.
— Ты забыл бы, — с тихой горечью повторил Агриппа.
— Зачем ты обязательно хочешь сделать мне больно? — также тихо ответил Октавиан. — Мы провели весь день вдвоем, нам было хорошо, а теперь мне опять больно, очень больно.
— И мне, — мрачно шепнул Агриппа, — думаешь, я слепой? Не видел, как ты в цирке с Сальвидиеном Руфом любезничал... Ищешь...
— После смерти Гирсия Руф самый опытный полководец. Он друг Цезаря, проделал с ним не один поход...
— Короче! — перебил Агриппа, покусывая губы. — Сальвидиен Руф — опытный полководец, он полезней меня!
— Может быть. — Октавиан опустил ресницы. — Может быть, как стратег он ценней тебя. Сальвидиену Руфу я дарю милость императора, Марку Агриппе — любовь его верного Куклы. Неужели ты сомневаешься? Я вот до такой капельки твой!
Он показал на самый кончик розового пальца.
— Ты меня колотишь – я не сержусь. Помыкаешь мной, как только можешь... ни люди, ни обстановка не удерживают моего Ромула. Я стараюсь твои бестактности превратить в милую шутку, но мне нелегко. Все радости тебе, все слезы мне. Что же ты хочешь, чтобы я ради тебя сделался посмешищем всего Рима? Ты знаешь, что сказал Лепид, когда я и Антоний не нашли возможным сразу дать ему ответ? Он сказал, — император снова вскинул глаза и отчеканил: — "Я подожду. Пусть за ночь Антоний попросит разрешения у Фульвии, а Октавиан Цезарь у Марка Агриппы".
— Болван! — Агриппа расхохотался.
IV
Поужинав, Октавиан улегся. Пробежал глазами написанные Агриппой тезисы. Подивился умению друга так ясно и сжато излагать самое главное. Мысль не разбегалась, не тонула в недомолвках и витиеватых фразах.
Октавиан был неплохим оратором. Во всяком случае, говорил лучше Агриппы. Умел и растрогать, и, если надо, рассмешить слушателей, но четкая ясность мысли ускользала в его речах. Увлекшись риторическими красотами, мог упустить и смысл, и вообще ему всегда было трудно сообразить, о чем следует говорить в Сенате, а о чем лучше до поры до времени помолчать. А Марк Агриппа и это знал.
Император еще раз, уже внимательно, прочел тезисы. Какое счастье иметь такого друга! И что сын Цезаря делал бы без своего кариссимо Агриппы!
Октавиан вздохнул. Его империя становилась призраком. Он всего–навсего триумвир, один из трех, к тому же младший летами. Правда, Лепид был к нему необычайно благосклонен. Умный пьяница ищет союзника против Антония, считает, что вдвоем они уравновесят партнера–тяжеловеса. Возможно, ловит, чтобы потом предать тому же Антонию. Надо быть начеку. Вечно настороже. Ни одного лишнего слова, ни одного мгновения для себя...
Октавиан устало опустил голову на подушку. Брак с Клодией неизбежен. Нельзя ссориться с Антонием, но Клодия была ему противна. Если б на месте дочери триумвира была Лелия... Подводные цветы... их надо забыть... Он погасил светильник, но заснуть не мог, вертелся. Снова зажег свет. Пробовал читать... Под окном отзвучали шаги третьей стражи. Полночь...
Скрипнула входная дверь. Шаги, легкие, неуверенные, прозвучали в атриуме. В плаще, влажном от ночной сырости, вошла к нему Лелия.
Октавиан от удивления привстал. Неужели явился призрак, вызванный его тоской о ней? Да ведь он и не тосковал... Просто вспомнил...
Медленно, точно каждый шаг стоил ей невероятного труда, девушка подошла к его постели. Осторожно прикоснулась:
— Твоей жизни грозит опасность.
В ужасе, дико вскрикнув, Октавиан вскочил, оглянулся, ища оружие.
— Не бойся... но есть люди... они желают твоей смерти. Мне предложили отравить тебя. Я согласилась, чтобы не поручили другому заговорщику.
Бамбино прижался к стене и не сводил с Лелии испуганных глаз.
— Веришь мне? — Она с нежностью взяла его за руки.
— Кариссима, — Октавиан уронил голову на ее грудь, — защити!
Лелия отстранилась.
— Не унижай меня и себя! Я не хочу покупать нежность!
— Ты любишь меня и не захочешь моей гибели!
— Я предупредила. Защищайся сам. — Она направилась к двери, но вдруг стремительно повернулась к юноше. — Будь осторожен! Все, что я могу...
— Скажи кто?
Лелия молчала.
— Цицерон?
— Не спрашивай!
— Чтоб защищаться, я должен знать, знать все!
— Обещай пощадить безумцев!
Триумвир поклялся. Пусть скажет, пусть скажет кто? Иначе он погиб...
Лелия положила руку на золотистые кудряшки.
— Это выше моих сил.
Октавиан оттолкнул ее.
Через час Агриппа, Антоний и Лепид были в его спальне.
V
Море бушевало. Черные волны осаждали утлое суденышко. Кораблик так и швыряло. Рев моря был страшен, вселял ужас, как вопли разъяренной толпы на форуме. Цицерон закрыл лицо руками. Он страдал от мук, причиняемых морской болезнью, от скорби, горечи и страха...
Рим погибал. На его глазах... Не было больше ни семьи, ни государства! Облагодетельствованный подросток убивал старца, спасшего ему жизнь! Республика квиритов исчезала, поглощенная бурей. А в Вечном Городе раскинулся разбойничий лагерь италиков!
Антоний давно точил нож, но мальчик противился, пока влюбленная змея не надоумила его.
Как прав был Марк Туллий, желая избавиться от божественного дитяти! Мальчишка, живой кумир черни, во сто крат опасней миллионов Антониев и Лепидов, вместе взятых!
— О горе! — Демосфен Рима издал болезненный стон. — Вторые сутки непрерывная качка, адская качка, внутренности так и переворачиваются, а буря и не думает утихать. И боги, и люди, и сами стихии против меня! Лучше смерть в бою, чем эта пытка!
Но вот качка стала слабей, тише. В каюту вошел кормчий:
— Мыс Цирцей! Запасемся водой — и в Фессалоники, к твоим друзьям!
Марк Туллий приподнялся на койке. Нет, он все равно не выдержит морского пути! Пусть рабы отнесут его на берег...
На суше стало легче. Земля уплывала, голова кружилась, но терпкий земной воздух придавал сил... Каждый шаг по каменистой дороге радовал...
Цицерон побрел в Рим. Рабы, в страхе перешептываясь, пошли за ним.
В Рим! Там он прожил жизнь, блестящую и бурную, там ему подобает умереть... Умереть? Нет! О боги, конечно, нет! Умрут другие, недальновидные, а он переживет этот приступ безумия, охвативший всю Италию, и будет жить! Жить!.. Умолит юного Цезаря. Какой он враг? Какой он воин? Больной, дряхлый...
Марк Туллий подыскивал слова, чтобы смягчить мальчика, и вдруг необычайно ясно увидел точеное личико, нежный, женственный ротик и холодные, беспощадные глаза.
Октавиана не разжалобить...
Цицерон свернул в сторону с большой дороги. Рабы последовали за ним. Не отзываясь на оклики и увещания, их старый господин торопливо пробирался сквозь заросли диких азалий. Падая и скользя, спешил к взморью в Астуре. Там, на своей приморской вилле, он успокоится и все продумает.
Не может быть, чтобы маленький, тщедушный ребенок стал убийцей, его убийцей. Малютка играл здесь на песочке с его девочкой! И этот золотушный малыш убьет своего наставника! Немыслимо! Нет! Конечно, нет! Надо только найти слова, слова достаточно веские!
Добравшись до жилища, Цицерон принял ванну, переоделся... Хотел уснуть... Но не смог. В темноте вспыхивали дикие, совсем нелепые мысли... А что, если прийти переодетым в Рим, пробраться в дом триумвира и на глазах палача покончить с собой? Удержала усталость и сознание невыполнимости, больше того — бесполезности этой жертвы. Триумвиры будут рады его добровольной смерти!
На рассвете Цицерон приказал грузиться на небольшую бирему. Они поедут морем до Кайэты.
В Кайэте беглец сойдет на берег. Отдохнет, напишет прощальные письма друзьям, а поутру снова в путь, в Элладу, к Бруту!.. Волей–неволей Марк Туллий, сторонник компромиссов, искатель третьего пути, враг крайностей, вынужден стать союзником неистовых тираноубийц! И не просто их единомышленником, каким он, по сути дела, всегда был, а ярым воином!
Цицерон знал, его голова оценена. Убийцы, посланные Фульвией, разыскивают его. Великий ритор содрогнулся от гадливой жути. Эта некрасивая, властная женщина... Многие считали ее в свое время второй красавицей Рима! Может быть...
Тогда любая площадная плясунья равна пеннорожденной Афродите! Но была или не была Фульвия красивой, она была сильна! Антоний лишь эхо ее желаний! И эту бешеную честолюбицу Марк Туллий имел глупость оскорбить... Оскорбить всенародно, с трибуны, перед лицом Сената и народа римского... О, если б можно было откусить язык, изрыгнувший эти несчастные филиппики![42] О бедный, суетный старец, чем ты увлекся! Призрачной мишурой кажущегося могущества! Разил риторическими громами, а враги твои втихомолку точили меч! Можешь повторить слова убитого твоими друзьями: жребий брошен!
Да, Марк Туллий Цицерон, твой жребий брошен! И сам ты столь неосмотрительно метнул кости. Пригрел змееныша! Вложил меч в руки своего палача! И теперь гибель неизбежна! О, горе! Горе побежденным!
Не прерывая своего скорбного монолога, Цицерон дал рабам себя одеть, подкрепить пищей и вынести в крытых носилках.
Но в тот миг, когда шествие тронулось из ворот, на дороге показались убийцы. Во главе отряда шагали какой–то центурион и трибун Попилий. Некогда Цицерон спас Попилия от обвинения в отцеубийстве.
Старик приказал рабам опустить носилки на землю. Не может быть, чтоб Попилий убил его!
Марк Туллий выглянул из носилок. Взявшись по привычке рукой за подбородок, смотрел в упор на убийц. Обросшее седой щетиной землистое лицо, запущенные, длинные пряди зеленовато–седых волос, безмолвный, запекшийся, как черный шрам, рот и старчески трясущаяся голова взывали о жалости. Попилий отвернулся, но молодой центурион Герений, выхватив меч, сделал шаг вперед.
Домочадцы закрыли лица. Боясь заступиться за своего господина, они были не в силах вынести зрелище его казни. Герений вложил меч в ножны. Жертва, немного успокоенная, вытянув тощую морщинистую шею, безмолвно и умоляюще следила за каждым движением своего палача.
Быстро выхватив нож, Попилий оттолкнул колеблющегося подчиненного и вонзил клинок в горло великого ритора. Захлебываясь красной пеной, Цицерон откинулся на подушки. В остекленевших глазах застыли ужас и изумление.
Центурион, следуя приказу Антония, отсек мертвецу голову и руки, которыми Демосфен Рима написал свои знаменитые филиппики — речи, позорящие Антония и Фульвию.
Эти кровавые трофеи были по воле триумвиров выставлены на Римском форуме, на той самой трибуне, где обычно Марк Туллий Цицерон произносил речи. И посмотреть на это зрелище стекалось еще больше народа, чем прежде приходило послушать знаменитого оратора. В толпе шепотом передавали друг другу, что Фульвия, мстя великому ритору за злословие, исколола язык мертвеца иголками. Распухший, багрово–синий и уже зловонный, высовывался он из судорожно оскаленного рта.
VI
Лелия шла к Югу, утоляла жажду в лесных ручьях, подкрепляла силы дикими орехами. Как смертельно раненное животное, бессознательно шла домой умирать. Шла, не думая, куда идет, не выбирая тропинок.
На седьмой день пути в оправе магнолий и кипарисов блеснули Путеолы. На вилле Цицерона суетились коммерсанты. Имущество покойного продавалось с молотка. Новый привратник не пустил Лелию.
— Идет распродажа. Нищих и бродяг велено гнать!
Вцепившись в узорную решетку, Лелия долго смотрела в сад. Потом безмолвно отошла. Проходила мимо знакомых дач. Стояла осень, и многие виллы были заколочены. У дома Атии она остановилась. В саду между теми же земляничными деревьями висел гамак. Но деревья не цвели. Ярко–красные, лишенные листьев и коры, ветви и ствол казались вымазанными свежей кровью. У ограды Филипп бранился с садовником. Супруг Атии был сердоболен и, придерживаясь древних суеверий, почитал отмеченных безумием. Он не узнал Лелию и протянул ей монетку.
Лелия машинально зажала в руке подаяние. Она отдаст эту монетку Харону, перевозчику усопших душ в царство теней. Даже на том свете, чтобы добраться до блаженного Элизиума или горестного Аида, нужны деньги.
Она спустилась к морю. Был отлив. Обнаженное дно морское дышало недавно ушедшей жизнью. В лужах копошились креветки, бились в агонии не успевшие уплыть рыбки и морские коньки. Быстро пробегали бочком крабы. Лелия шла по дну. Чуждая людям, она была здесь дома.
Девушка в глубокой задумчивости остановилась. Наяды не приплывут к ней. Пещера пуста, и не имеет смысла искать подводные цветы. Лелия опустилась на колени. У ее ног задыхался морской ежик. Она подняла его на ладонь и швырнула далеко в море. Ежик оживет в родной стихии.
Медленное неуловимое содрогание потрясло пучину. Вода сделалась выпуклой. С знакомым шумом прибоя покатились валы.
Синеокие, зеленокудрые наяды пели в волнах. Лазурная стена надвигалась. С высоты, сбивая девушку, ринулись волны. Она поднялась. Умереть пристало стоя, лицом к лицу со смертью, не дрогнув. Лелия, раскрыв объятия, бросилась навстречу приливу.
Волны снова сбили ее с ног, но Лелия поднялась вновь. Умереть... так просто... так безропотно... Нет! Она не смеет умирать... Убили Мудреца, но не его мысль! Мысль бессмертна, но ее, как малое пламя, надо сберечь!
Волны набегали, вновь и вновь опрокидывали девушку, волокли по каменистому ложу моря, но Лелия каждый раз вскакивала. Она хорошо плавала. То ныряя, то оседлывая волну, выплыла.
Всплески прилива выбросили ее на твердую землю. Волны едва касались ног. Какая наивность, какая трусость — искать смерти! А рукописи Мудреца? Его мысли, еще неизвестные людям? Ее долг — сохранить их!
Усталая девушка растянулась на пригретых солнцем камнях. Обдумывала... скорби не место... надо сражаться... сражаться словом, мыслью... бессмертным оружием против тленного...
Лелия поднялась и, стряхнув приставшие к одежде ракушки, медленно пошла к вилле Цицерона.
Уже смеркалось. Она легко нашла знакомую лазейку в ограде и, прячась за цветущим кустарником, пробралась к домику садовника. Осторожно заглянула в окно.
Знакомый с детства раб-садовник ужинал с женой. Его сыновей не было с ними. Наверное, молодых, сильных парней угнали на строительство дорог. Лелия тихонько царапнула косяк окна.
— Кто? Ты, мой мальчик? — с надеждой спросил старик и, взяв фонарь, вышел на порог. — Госпожа?!
Он упал на колени.
— Госпожа! Здесь? Скорей входи! — Садовник почти втащил ее в дом. — Великий Посейдон! Водоросли в волосах! Клеопо, достань сухое...
— Одень меня мальчиком!
— Клеопо! Достань хитон, сандалии, да, да, те, его детские... Лелию переодели, набросили на плечи теплый мягкий плащ. Жалостливо глядя на свою госпожу, старый раб и его жена потчевали Лелию горячими бобами, велели выпить неразбавленного вина.
— Добрые люди, — слезы навернулись на глаза девушки, — я лишена огня и воды!
— Утром, госпожа, расскажешь! — остановил ее старик. — Утром, а сейчас кушай и ложись спать с моей старухой, а я лягу у двери.
VII
Утром садовник отвел Лелию, переодетую юношей, к новому хозяину.
— Это Эптим. — Старый раб низко поклонился. — Он сопровождал покойного хозяина, теперь вернулся.
Бывший центурион Антония, плотный, коренастый, недоуменно оглядел хрупкого мальчика.
— Что умеешь?
Лелия промолчала, боясь, что голос выдаст ее.
— Он переписчик, — пояснил садовник.
— А! — довольно протянул хозяин. — Грамотный? Счета и документы переписывать набело умеешь?
Лелия наклонила голову.
Ее отвели в библиотеку. Дали тушь и пергамент. Бывший центурион показал на груду табличек:
— Напутаешь, выпорю!
С этими словами бравый вояка вышел.
Лелия подошла к столику, заваленному табличками и обрывками пергамента. Быстро разобрала. Быстро работала, переписывая каллиграфическим почерком неуклюжие каракули своего "господина" и его поставщиков.
К вечеру принесла переписанное хозяину. Тот удовлетворенно хмыкнул:
— Не бездельник! Кормят хорошо?
Лелия молча наклонила голову и, осмелев, прибавила:
— Господин, книги покойника большие деньги стоят.
— По мне, ни гроша!
— Я знаю в Риме людей. Они хорошо б заплатили, но много книг попорчено. Я б мог их подправить.
— Валяй! Найдешь покупателя? Ишь какой! Дохлый, а хитрый! Вот уж грек так грек! Наверное, процентики хочешь получить?
— Господин! Кто не любит золота?
Бывший центурион захохотал:
— Хвалю за откровенность! До обеда переписывай нужное, а там хоть всю ночь корпи!
VIII
Триумвиры залили Рим кровью. За три дня на плахе погибло две тысячи всадников и триста сенаторов. Их головы, воздетые на копья, ликторы носили по Вечному Городу, а обнаженные трупы толпа волокла по мостовой, непристойно потешаясь над мертвыми.
Рабам разрешили доносить на господ, и доносы наводнили канцелярию курии. Наряду с истинными виновниками гибли ни в чем не повинные люди.
Достаточно было Фульвии пожелать что–либо из имущества богатого соседа — и несчастный вносился в смертные списки. Алчность и клевета справляли в Риме свой страшный пир. Лишь прихоть триумвиров могла спасти жизни. Антоний щадил мужей и отцов хорошеньких просительниц, Лепид освобождал за крупные взятки. Октавиан был неподкупен и беспощаден. С горящими глазами и плотно сжатым ртом он подписывал смертные приговоры.
— Если эти люди невиновны сейчас, — бросил он в ответ на упреки, — они завтра станут врагами!
И среди этих оргий крови и смерти Антоний с невиданной пышностью отпраздновал свадьбу дочери. Брак Клодии и сына Цезаря был не просто семейным праздником, но союзом государственной важности, скреплением высокой дружбы двух триумвиров. Преисполненная сознанием священного величия, Клодия возлегла на брачное ложе...
И жизнь в доме Юлиев стала адом. Клодия требовала, настаивала, швыряла в Октавиана все, что попадалось под руку. Кричала, что она не Лелия, не позволит пренебрегать собой, доберется и до Марка Агриппы, выцарапает ему бесстыжие глаза.
На четвертые сутки счастливая новобрачная сбежала. Проснувшись среди ночи, Антоний не мог сообразить, кто тарабанит в калитку. Вслушавшись в женские вопли, различил рыдания Клодии и отборную брань Фульвии.
— Наглая тварь не захотела тебя, а ты еще плачешь о нем! Где Мешок? Мешок!
Антоний, полуодетый, выскочил в сад.
— Дорогая, ты звала меня? Где девочка?
Клодия, рыдая, упала в его объятия.
— Убей, но не возвращай на мучения!
Не обращая внимания на поток проклятий, извергаемых Фульвией, Антоний уговорил падчерицу вернуться. Октавиан перестал бывать дома.
IX
Все ночи Лелия проводила в библиотеке. Лихорадочно спеша, разбирала латинские манускрипты, греческие пергаменты, египетские папирусы со странными письменами. Нет, они ей не нужны. И вот, наконец! Рукописи ее учителя, письма Цицерона к ее отцу Лелию Аттику. Каждая — законченная философская миниатюра, изящная по стилю, глубокая по мысли. Их читал и перечитывал весь мыслящий Рим.
Сперва Лелия хотела снять копии и вынести, но поняв, что новый владелец этих сокровищ даже не подозревает о них, каждую ночь похищала несколько свитков. С помощью старого садовника закапывала их в винограднике. Рукописи опускали в обожженные глиняные сосуды, чтобы предохранить от почвенной влаги, и, запечатав воском, погребали.
Пусть Лелия не смогла зажечь погребальный костер своему учителю, она сохранит пламя его мысли! На века!
Безумие, охватившее страну, когда–нибудь кончится. Лучше даже, если бы установилась прочная диктатура, как при Сулле или Марии. Лелия представила Марка Агриппу повелителем Рима и усмехнулась. А чем он хуже Мария или Суллы? Во всяком случае, лучше Антония... Она часто вспоминала вихрастого пицена, всегда щелкающим орешки. Вот и все дела державные он станет так же просто щелкать своими крепкими зубами!
Днем она думала об Агриппе, но по ночам снился Октавиан. Жалкий, измученный, он жался к ее коленям и умолял спасти его. И вместо ненависти Лелию охватывала острая, ни с чем не сравнимая нежность. Просыпаясь, сердито спрашивала себя: неужели она все еще любит этого трусливого мальчишку, жестокого и лживого, убийцу ее учителя?
Но Марк Туллий Цицерон был для Лелии больше чем любимым учителем, ее наставником на всех путях жизни.
В маленьком потайном ящичке из черного дерева она нашла связку табличек, бережно перевязанных выцветшей алой лентой. Поднесла к глазам первую табличку. Это были письма Лелия Аттика Цицерону, нигде, никогда не опубликованные, не подлежащие публикации: "Не избегай меня, Марк Туллий! Виргиния, умирая, рассказала мне все. Я не виню ни тебя, ни ее. Виноват я! Нелепый, толстый, неуклюжий, я женился на такой прелестной девушке. Я любил ее, люблю и сейчас. И ее малютку буду растить, как родную. В ней душа и плоть моей любимой. Мы оба любили Виргинию, и память о ней дорога нам обоим. Приезжай же посмотреть нашу Лелию..."
Дальше Лелия не могла читать, хлынули слезы. Вот почему ее так любил старый ритор! Но как благороден, как чист душой тот, кого она всю жизнь считала отцом, стеснялась его недалекости, его претензий на эллинскую утонченность! А он... Он был добр и великодушен!
Лелия заплакала сильней. Слезы очищали ее душу, успокаивали, смывали всю горечь последних месяцев.
X
В Риме росло недовольство. Патриции, устрашенные казнями, бежали в Элладу к Бруту и в Сицилию к молодому Помпею. Народ, обманутый щедрыми обещаниями, неодобрительно наблюдал ненужные кровопролития.
Имущество казненных конфисковалось в пользу триумвиров. Антоний наполнял свои погреба, Лепид свозил на свою виллу оружие. Октавиан отбирал предметы искусства: вазы, ковры, статуи и золото. Ему нужно было золото, его единственная земная страсть, ведомая людям...
— К чему эти бесчисленные грабежи? — с тревогой спрашивал Меценат Агриппу. — Если он хочет стать вторым Катилиной и натравить чернь на граждан, я умываю руки.
Агриппа грустно молчал. Он редко видел Октавиана. Дни триумвиры проводили в казнях, ночи в оргиях. Антоний окончательно предался разгулу и за вечер менял по нескольку фавориток. По словам Лепида, он решил превзойти тринадцатый подвиг Геркулеса, подарившего за одну ночь царю Крита пятьдесят внуков.
Лепид, равнодушный к женщинам, вливал в себя целые моря фалернского. Бледнея от хмеля, он не спускал глаз с Октавиана, угощал, смеялся над неумением мальчика пить крепкие вина, рассказывал скользкие истории, особенно прохаживался насчет любовных приключений покойного Никомеда Вифинского. Октавиан краснел, но уйти было бы неловко.
— Что ты жмешься, как весталка! — крикнул сердито Антоний. — Ты только с моей дочерью корчишь невинную девушку из себя, а весь Рим о тебе знает!
Лепид налил вина обоим.
— Пей, малыш! У каждого свой вкус и привычки. Не оправдывайся!
Провожая Октавиана, он нагнулся к его уху и шепнул:
— Вдвоем всегда лучше, чем втроем, и безопасней, чем одному. Я верный друг и не имею дочерей, чтобы портить тебе жизнь!
Наследник Цезаря загадочно улыбнулся. Кто знает, может быть, говоря с Антонием, этот же Лепид продает Октавиана.
Эмилий Лепид внушал ему чисто физическое отвращение. Особенно манера хватать собеседника за руки. Насмешливый пьяница постоянно говорил комплименты младшему триумвиру, и каждый раз юноша болезненно передергивался.
Все же сын Цезаря не пропускал ни одной оргии. Не притрагивался к вину, не отвечал на улыбки красавиц, воспаленными глазами следил за собутыльниками, боясь пропустить хоть слово.
Лепид скрывал свои слабости. Антоний, не стесняясь, грешил. Октавиан афишировал несуществующие пороки. Он прилагал все усилия прослыть развратником. На улицах, в цирке в упор разглядывал молодых женщин и каждый вечер приказывал приводить новую избранницу к себе в спальню.
Красавицу ждали: постланное ложе, изысканный ужин, благовония и богатые дары. Наутро ее так же таинственно два вооруженных легионера провожали до форума.
За кубком Октавиан хвалился, что в его объятиях перебывали самые прекрасные и чистые матроны и невинные девы Рима.
— И ни одна добродетельная республиканка не закололась, ни одна! Все эти целомудренные Лукреции жаждали моих подарков, а их оскорбленные отцы и мужья ловили почести!
Однако самое таинственное в любовных похождениях триумвира было то, что он даже не видел близко жертв своей "безудержной страсти". Октавиан не ночевал дома и, забегая днем переодеться, смеясь, расспрашивал своих телохранителей:
— Была? Хорошенькая? Не обидели? Не обижайте этих дурочек, пусть только держат язык за зубами. Проболтаются — голову срублю!
XI
К весне, как всегда, Октавиан начал худеть, кашлять... Лицо стало землистым, черты потеряли детскую мягкость. Он избегал друзей, родных, на заботливые упреки сестры огрызался:
— Не маленький, сам знаю, что делаю. Болен? Тем лучше! Легче умереть, чем жить среди этих скотов!
— Замучили! — жаловался он Агриппе, прыгая на стол и ставя ноги на колени к своему другу. — Согрей...
Агриппа разувал его и растирал ледяные ступни.
— Эмпедокл! Лукреций Кар! — Октавиан рассматривал разбросанные по столу рукописи. — Да ты ударился в философию! Пифагор, "О числе", Евклид, "Выкладки", Птолемей, "Система Солнца"... Да тут и математика, и астрономия... Готовишься стать верховным жрецом?
— Я очень мало знаю, но понял, какие мы самоуверенные невежды. Беремся править миром, а что мы о нем знаем? — невольно повторил он слова Лелии.
— Ты воплощенная добродетель! — уколол Октавиан. — У Лепида не бываешь, бежишь веселья.
— Я часто бываю у Мецената. На днях там читали "О природе вещей". Лукреций Кар утверждает, что мир состоит из невидимых глазу атомов. Их соединяет сила взаимного тяготения. — Агриппа перелистал рукопись.
— Сейчас мне не до мудрости. — Октавиан закашлялся.
— Тебе надо отдохнуть. Брось Рим, твоих собутыльников. Едем в горы. Так дальше нельзя.
Агриппа стал ходить по комнате.
— Два года, как умер Цезарь, а ни одно его обещание народу не выполнено, зато крови пролито немало. На смертных приговорах твоя подпись чаще, чем имя Антония или Лепида. Ты хвалишься бесчеловечностью. Ты утверждаешь, что ты, как божество, выше жалости, а к себе требуешь и жалости, и снисходительности, и нежности. — Агриппа круто остановился. — Я прощал тебе трусость, но жестокость мне отвратительна. Цезарь был милосерд.
— И его убили.
— Ты глуп! Ради чего ты себя, наконец, губишь? Впереди борьба...
— Нужно золото. Проскрипции дают его, — резко ответил триумвир.
— Золото сражаться не пойдет. Карфаген был богаче Рима и все же уничтожен римскими крестьянами. Нужны солдаты, верящие в твою правоту!
— Легионеры любят меня.
— Любили! Любил и я, а сейчас я стыжусь твоей дружбы, триумвир! Мне стыдно за мое обожание, за мою веру...
Октавиан, потупясь, не отвечал. Агриппа сел и притянул его к себе.
— Не отворачивайся, а смотри мне в лицо. Я отдал тебе жизнь и не жалею. Но мне больно за тебя, — Агриппа до крови закусил свою руку, — мне больно.
Октавиан обвил его обеими руками и, припав, разрыдался:
— Меня замучили! Кругом мерзость... Не бросай меня... Никогда не бросай...
XII
Горная дорога шла кверху. Маленькие выносливые лошадки карабкались по камням. На повороте Агриппа спрыгнул с седла и раздвинул кусты. Колючие заросли диких азалий перерезала узкая тропа. Он взял своего спутника на руки:
— Не смотри, голова закружится.
Заросль осталась позади. Серые камни, редкие кусты... Они пробирались по карнизу. За выступом скалы на горной террасе прилепился домик, окруженный садом.
— Моя нора. — Пицен поставил свою ношу наземь.
Октавиан с изумлением оглянулся. Цветы, деревья, проточный водоем над неприступной крутизной среди нагих и диких скал, а под ногами хаос камней. Вдали синела Адриатика. Над побережьем стелился мягкий розовато-серый туман.
Агриппа снова нахлобучил на гостя капюшон и свистнул. Из домика приковылял старый горец. Полководец бросил ему кошелек.
— У перевала кони, отведешь в деревню и отдыхай. Сам приду за лошадьми.
— Зачем ты угнал старика?
— А на что он? Сплетни разносить? Сам буду доить коз и тебя пасти. Отдыхай. Хочешь – читай, хочешь – мечтай, хочешь – говори со мной, хочешь – не замечай. Тебе надо побыть одному.
В домике темнела старинная утварь, у стены стояло широкое деревянное, застланное козьими шкурами, ложе, на полу шуршала сухая душистая трава. В пристройке блеяла коза. Октавиан поймал козленка и погладил. Тишина. Агриппа исчез... В водоеме журчала вода. В очаге трещал огонь.
Все еще держа козленка на руках, Октавиан вышел во двор: вечнозеленые олеандры, медвяно-золотой рододендрон, кустики с красными ягодами, колючие, как елочки, обрамляли садик. Он уселся над обрывом. Туман рассеялся. Между морем, окаймленным серебряной полосой песка, и грядою скал лежала цветущая долина.
— Хорошо? — Агриппа бросил вязанку хвороста и блаженно потянулся. — Никого. Нападут на узкой тропе — я один сотню уложу.
Дни стояли тихие, солнечные. Триумвир прогостил у друга больше декады. Агриппа не докучал своим присутствием. Просыпаясь, Октавиан находил на столе готовый завтрак. Поев, выходил в сад и грелся на солнце. Пил козье молоко. Ел, спал, жил, как молодое деревце, ни о чем не думая, не размышляя, наслаждаясь покоем и тишиной.
У ног его лежала Италия. В сумерках в зелени долины вспыхивали огоньки деревень. Над головой зажигались звезды. Возвращался Агриппа с вязанкой хвороста на плечах и подстреленной дичью за поясом.
Тщательно завесив окно, разводил огонь в очаге и, напевая под нос пиценские песенки, принимался стряпать. В домике становилось тепло, вкусно пахло жареным мясом с приправой. Накормив друга, Агриппа опускался на козью шкурку и сладко зевал:
— Всю жизнь бы так жить. Охотился бы, ловил рыбу, пахал, тебя пас, выбил бы всю дурь из твоей головенки...
Солнце всходило. Сквозь золотые пряди тумана сверкала огненная ширь моря. Собранный в путь Агриппа подошел к императору:
— Мы ударим на Брута раньше, чем он предполагает.
Октавиан с грустью окинул взглядом горы.
— Как жаль мне твоего царства!
— Вернемся еще не раз.
Внезапно на них упала тень. Крупная хищная птица парила в высоком небе. Высматривала добычу.
— На моих козлят метит. — Агриппа взял лук и, запрокинув голову, нацелился. — Не люблю разбойничье племя.
Большой, в блестящем коричневом оперении, орел упал к ногам Октавиана. В груди торчала стрела, но птица еще билась. Быстрым ударом ножа Агриппа прикончил хищника.
Глава пятая
I
Марк Юний Брут сделал своей столицей Афины. Тираноубийца выступал перед эллинами с громовыми речами о зле единовластия и благе республиканского образа правления.
Кассий не ораторствовал. Он действовал. Обложил податью не только вольнолюбивых сторонников свободы, но и их скот. С каждой пары рогов, будь то мощный вол или малый ягненок, взимался одинаковый налог. В Азии освободители народа собрали подати за десять лет вперед.
Вербовщики загоняли местных жителей в вспомогательные отряды. Не желающих умирать за дело свободы и справедливости бросали в темницы и выкалывали глаза. Двух магистратов греческого городка Магнезии по приказанию Брута уморили с голоду в долговой яме — они не смогли вовремя внести проценты благородному Марку Юнию.
Беотийцы, фракийцы, ионийцы, эпириоты, вначале с радостью примкнувшие к мятежным консулам, начали колебаться. Октавиан, казня римскую знать, был снисходителен к провинциалам. А Брут и Кассий в своей надменной жестокости превзошли кровавые дни завоеваний Суллы и Помпея.
Роптали и италики. Из–за моря несся слух: император уже роздал ветеранам земли казненных патрициев и собирается разделить все латифундии между крестьянами. Даже рабам, если они уроженцы Италии, дадут землю и освободят.
Войска триумвиров вторглись в Элладу. Республиканцы отступали в глубь страны. Изнуренные переходами, терзаемые затяжным, вечно напряженным безделием, ополченцы Брута томились. Пьянками, посещением вертепов, безудержной игрой в кости пытались заглушить тревогу. Кассий не преследовал притонодержателей, присосавшихся к армии.
— Людям нужно забываться, — пояснял он Бруту.
Терзаемый желудочными коликами и угрызениями совести, Марк Юний Брут сам был бы рад найти забвение: его преследовали галлюцинации, он видел покойную мать, слышал голоса...
Когда палачи пришли забрать Порцию, сестра Катона, оттолкнув ликтора, подбежала к очагу. На глазах опешившей стражи безумная женщина проглотила горсть раскаленных углей и скончалась в страшных муках.
Марк Юний безучастно подивился мужеству жены и вновь погрузился в свой фантастический мир. Два года уже он жил, черпая силы в болеутоляющих средствах. В промежутках между приемами лекарства метался, казнил всех, кто попадается под руку, велел обезглавить каждого десятого в когортах, где было замечено дезертирство. Кассий отменил приказ.
— В таком случае, любезный Брут, — пытался он растолковать своему другу, — нам придется перебить самим все наше войско.
Квинт Флакк Гораций давно сообразил, что просчитался. Его кредитор пал еще при Мутине, а он все тянет лямку, отслуживая долг мертвецу. Тревоги войны полны поэзии в строфах Гомера, но в жизни отвратительны.
Веселый, добродушный, с лукавой хитрецой, Гораций не выносил постных рож блюстителей республиканских добродетелей. Товарищи списывали его эпиграммы. Начальство за каждое острое словцо мстило нарядами вне очереди. Все ночи Гораций мерз на карауле. С горя он переключился на элегии, и его оставили в покое.
Самнит Рекс, декурион и страстный игрок в кости, приютил поэта у себя в палатке. Рекс не выпускал костей из рук и даже во сне бормотал: "Удар Венеры – две шестерки подряд, рыбка – тройка, собака – четверка, черная кошка – пустышка".
Легионеры утверждали, что кости у самнита наговоренные. Гораций в качестве скептика решил проверить. К утру Рекс обыграл усомнившегося до ниточки. Даже солдатское довольствие Горация за месяц вперед перешло в распоряжение декуриона, но проигравший не пожелал платить, ведь он не может не есть. Пусть кредитор забирает паек через день в рассрочку на два месяца. Рекс выгнал неплательщика из палатки. Поэт подал великому консулу Марку Юнию Бруту петицию в стихах:
Умоляю богами, о Брут благородный!
Ты ведь с царями, что издавна Рексами
звали у нас.
Расправляться привык: для чего же ты медлишь
И этому Рексу шею свернуть? Вот твое
настоящее дело!
Брут, не читая, распорядился дать палок обоим. Бывших друзей вывели перед строем и принялись избивать.
— Лучше б я отдал тебе долг, — стонал Гораций.
— Лучше б я простил тебе проигрыш, — процедил сквозь зубы Рекс. — Нет, я больше не защитник Республики!
Он достал мазь из смальца с целебными травами и обильно смазал спину себе и своему должнику. Дружба была восстановлена. Рекс признался, что ищет лишь случая вернуться в Италию. Гораций боялся мести триумвиров.
— Апеннины велики, а там забудут. Подумаешь, Квинт Флакк Гораций — кто тебя знает?
— Никто, — согласился молодой поэт. — И этому добродетельному палачу я больше не солдат.
II
Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.
Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.
— Сам выпросил. — Агриппа отвернулся. — Всегда доведешь!
— Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... — Октавиан прижался лбом к плечу товарища, — знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.
— Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.
— Заманивают в ловушку. У нас с провиантом хуже, чем у них, и местность они знают лучше, а мы продвигаемся наугад. Долго не выдержим. — Октавиан задумался. — Если бы бога поразили меня безумием! Безумцев не убивают даже самые лютые враги!
— Не дури, давай спать, — зевнул пицен.
Уже лежа в постели, Агриппа тяжело вздохнул:
— Обижаешься, а тебя нельзя не бить. Если не бить, что из тебя будет?
— Что же из меня тогда будет? — насмешливо спросил Октавиан. Он еще не улегся и вертелся, полуодетый, у складного столика.
— Царек, — отрезал его друг, поворачиваясь к стене, — мерзкий царек!
— Царей в Риме не любят. — Октавиан поставил на место коробочку с лечебной мазью. — Мне иногда кажется, что Антоний нарочно затеял всю эту комедию с предложением короны, чтоб погубить Цезаря.
— Да что ты! — Агриппа от удивления даже перевернулся. — Мешок его искренне любил. А потом, что за смысл? Антоний был вторым полководцем...
— А захотел стать первым. — Октавиан сел на постель. — Ты пойми, как тонко рассчитал: убийца Брут, на Брута вся ненависть, а Марк Антоний — мститель, кумир армии, царь Рима. Он только терпит меня и Лепида, боится прослыть тираном.
— Значит, не надо тебе никогда заикаться о царской диадеме. — Агриппа приподнялся на локте. — Пусть Мешок мечтает о короне. Сваливай все на него. Кричи, что мы защищаем околевшую Республику, а он стремится к единовластию. Ты будешь хорош, а он станет ненавистным.
Октавиан внимательно выслушал. Потом юркнул под плащ.
— Триумвират долго не просуществует.
— Обойдемся без партнеров. — Агриппа снова зевнул. — Установим империум, то есть пожизненную диктатуру на манер Суллы. Все, что угодно, но не царство. Царство нельзя, дурачье боится слова.
— Слово, — как эхо повторил Октавиан. — Слово – это очень много. Больше, чем тебе кажется.
— Мне ничего не кажется, а спать надо. Завтра чуть свет вставать. Спи, Кукла, спи. "Один глазок засыпает, другой уже спит..."
— Не спится! Плохо наше дело, друг! Впереди Брут и Кассий, на море — Секст Помпей, в Риме шипят змеи–сенаторы. Я надеялся на Долабеллу, но Кассий разбил его в Сирии. Бедняга от позора покончил с собой. Теперь все силы мятежников против нас.
Агриппа обнял приятеля:
— Не трусь. Знаю, какого слова ты ждешь. Сказать? Давай ухо... — Он ухмыльнулся. — А вслух никогда не скажу, зазнаешься...
Через минуту полководец спал как убитый, а его император долго еще вглядывался в темноту, настороженно ловил каждый шорох. Измученный ночными страхами, он засыпал на заре.
III
Брут и Кассий решили дать генеральное сражение при Филиппах. Городок Филиппы лежал на стыке двух миров — Эллады и Дакии, варварского царства, малоисследованного и зловещего. Отступать дальше стало некуда. По обе стороны Эгнациевой дороги, что соединяла Филиппы с морем, мятежники разбили два хорошо укрепленных лагеря.
Фессалийская луна, пепельно–серебристая, была на ущербе. Ее серп поздно повисал над холмистой равниной. В низинах урчали жабы, с холмов изредка доносились тревожные стоны ночных птиц.
Брут не спал. Кассий только что покинул его шатер. Их беседа ни к чему не привела. Кассий жаловался на отсутствие дисциплины, распри между союзниками, упадок духа у солдат. Тревожился, что нет вестей из дому.
У Марка Юния давно не было дома, и всякое упоминание о чужом очаге раздражало его. Подумаешь, трагедия, если жена и дети Кассия не уцелеют! Гибнут сотни. Мудрые, чистые обречены на гибель. Что значит смерть даже самого Брута рядом с кончиной Дивного Юлия?..
Этот Кассий не поколебался вложить в его руку стилет отцеубийцы, а теперь ноет, что Октавиан свернет голову его деточкам. Мразь, все они – немыслимая погань...
Брут стал думать об Октавиане, мальчике, которого никто не знал и не знает. Марк Юний видел его два или три раза еще ребенком — тихий, хорошенький, не очень умный... Он не был сам по себе соперником Бруту, ни этот птенец, ни Антоний. Да, над Брутом навис Рок! Безумие бороться с Роком! Республика давно мертва. И во имя уже гниющего мертвеца корыстолюбцы заставили его пресечь живую жизнь, вонзить меч в сердце его Родины. Ни на минуту Марку Юнию не приходило в голову в чем–либо обвинить себя. Гораздо удобней перед собственной же совестью быть жертвой, невольно вовлеченной в это неслыханное злодеяние. Но он был Брут, а Брут не может перестать быть квиритом. Вне Рима он не мыслил себя. Искал благо своей несчастной отчизне, а нашел свою гибель, глухую, бесславную, — и все по вине таких честолюбцев, как Кассий и ему подобные!
Если б мать была жива, она не допустила бы... А теперь он один, покинут всеми. Его сотоварищ, еще недавно ближайший друг Кассий ненавидел, презирал его, а Марк Юний ненавидел и боялся Кассия. Но, встречаясь, они улыбались друг другу и говорили о возвышенности своих целей, о величии жертв, приносимых ими на алтарь отечества. А нужны ли Риму эти жертвы? К чему все эти муки, изгнание, позор, зловещая слава отцеубийцы?
Острая волна пробежала по бессильно распростертому телу Брута. Круг смыкается, надо быть круглым идиотом, чтобы на что-то надеяться. Разве можно с этим полугреческим–полуварварским сбродом разбить ветеранов Цезаря? А их патрицианские когорты? Трусы, себялюбцы, давно готовые продаться любому... только никто не покупает эту мразь! И он один, один между ними, отвергнутый даже ими. Ведь они не отцеубийцы!
Проклятая чувствительность Цезаря! Решил посмертно облагодетельствовать своего сыночка! А теперь вся эта шайка — борцы за свободу, а он один — преступник!
Брут приподнялся на локте и тотчас же откинулся со стоном на подушки. Адский пламень жег его внутренности.
Нет! Нет! Нет смысла больше мучиться! Он слышит полет эриний над своей головой. Вздор! Ничего он не слышит, но боль в желудке нарастает. Подлец Кассий не дает больше болеутоляющих порошков. Боится за его рассудок! А сам Кассий разве не безумец? Надеется разбить триумвиров и с триумфом въехать в Рим! Как бы не так! Как бы его самого не поволокли б за триумфальной колесницей победителя!
Брут злорадно хихикнул. Он–то во всей этой подлой комедии участвовать не будет! Уйдет до конца спектакля.
Брут взял меч, проверил, хорошо ли отточено лезвие, и вышел из палатки. Копнул землю, установил рукоять меча в ямку. Плотно притоптал, попробовал, крепко ли. Хотел с разгону кинуться на острие, но, болезненно вскрикнув, опустился на землю. Начался мучительный приступ кровавой рвоты. Его стоны разбудили Кассия. Полусонный, тот выскочил из палатки, заметил воткнутый в землю меч и разразился проклятиями...
Убить себя перед решающей битвой! Большей пакости этот наркоман и истерик не мог причинить своему сотоварищу. Необходимо скрыть такое малодушие от солдат. Но уже со всех сторон сбегались легионеры.
Сквернословя на чем свет стоит, Кассий пнул ногой корчившегося в муках Марка Юния и разгневанно удалился.
— Ну, дружок, — стоя в толпе, Гораций подтолкнул Рекса, — я уже смазал пятки.
— Сейчас не время. — Рекс оглянулся. — Когда ударят в центр, мы подадимся на фланг и в горы! Если разойдемся в пути, встретимся в Коринфе.
— Запиши, мой домик под Римом по Фьезоланской дороге, возле розариума Лукулла, — шепнул Гораций.
Они обнялись и разошлись по своим центуриям.
Кассий, созвав трибунов и центурионов, поручил им разъяснить войскам: легионы республиканцев воюющей стороной не считаются. Взятых в плен триумвиры распнут, как мятежников.
Солдаты недоверчиво выслушали зловещее разъяснение. Какой–то пицен достал из–за пояса дощечку и потихоньку показал товарищу:
— Рука Марка Агриппы. Пишет всем, калабрам, пиценам, самнитам: "Дети Италии! Два века римская волчица терзала тельца Италии, а что вы делаете, когда телец топчет волчицу? Император не знает разницы между своими сыновьями: Рем, праотец италиков, и Ромул, предок квиритов — кровные братья. Мы ждем вас".
Сосед пицена кивнул.
— Мать писала, у нас уже всех, кто при Мутине сражался за сына Цезаря, наградили участками. А тут дождешься...
— Брут и Кассий дадут надел земли в два локтя, а хворосту на последний костер сам припасешь, — насмешливо кинул Гораций.
IV
Ветераны Цезаря узрели своего идольчика на белой лошадке. Златоволосый, в венке из полевых цветов, он был уверен в своей божественной правоте.
Сын Цезаря заговорил, напомнив боевым друзьям своего отца, что долгожданный час мести пробил. Сегодня ветераны Дивного Юлия скрестят мечи с убийцами их вождя. Судьба Италии брошена на весы. Если победят Брут и Кассий, то и те крохи, что Цезарю удалось вырвать для народа у алчного Сената, будут отняты. Но если доблестные воины Октавиана Цезаря и его друга Марка Антония выиграют битву, господству патрициев и ростовщиков навсегда придет конец. Прекратятся братоубийственные смуты, голод, недород, болезни, порождаемые разрухой и ее спутницей нищетой. Вернется век, когда Сатурн, Царь Зернышко, правил Италией и все были сыты и счастливы. По всей земле воссияет мир.
— Ведь когда мы накажем злодеев, воевать больше будет не с кем. Каждый из нас вернется к своему очагу и плугу. — Октавиан снял с головы цветы и бросил солдатам. — Может быть, я не вернусь из боя живым, но выполню мой долг перед моим отцом Дивным Юлием и перед моей матерью Италией... Вот наша судьба, друзья! — Он картинно указал вдаль, где темнели вражьи укрепления.
Перед Антонием расположился лагерем Кассий. Октавиану и его полководцам предстоял бой с Брутом. Агриппа тронул приятеля за локоть:
— Отпусти меня на сегодня к Антонию. Там Кассий!
Октавиан обиженно вскинул глаза:
— А я?..
Темное, широкое лицо пицена дышало такой ненавистью, что император потупился. Поймав огорченный взгляд друга, Агриппа сделал над собой усилие и попытался ухмыльнуться. Но улыбка вышла судорожной. Казалось, вздернувшаяся губа обнажила для боя крепкие желтоватые клыки.
Молодой полководец подъехал к Антонию:
— Разреши мне с когортой моих земляков помочь вам в атаке против Лонгина Кассия.
Антоний кивнул головой. Он знал обычаи гор и понимал, что вендетта, святая месть, горцу дороже любви, присяги и даже жизни.
V
Заняв место на левом фланге, Агриппа спешился. Шел в бой во главе своих пицен, держа копье наперевес, оскалясь и приседая к земле, как зверь, выслеживающий добычу. Глазами, налитыми кровью, искал врага. В центре ветераны Антония бились грудь с грудью с легионерами Кассия. Антоний, тяжелый, широкий, сражался в первых рядах, как простой воин. Ловил щитом вражьи копья, рубил сплеча, выхватив из–за пояса пращу, разил камнями.
На поле сражения вместо боя, предусмотренного римскими военными традициями, кипела беспорядочная свалка. Легионы Кассия, покинув свой лагерь, спешили на помощь Бруту, но триумвиры перехватили их. Обойдя врага с тыла, Агриппа с горсткой удальцов пробился к штандарту Кассия. Золотого орла Республики охранял цвет римской знати, потомки завоевателей Карфагена, Ахейи и Азии.
Услыша гортанные вопли и завидя бронзоволицых горцев, сенаторские дети дрогнули. Молодой Лукулл, схватив штандарт, пробовал спастись бегством, но Агриппа настиг его. Размозжив голову, вырвал из костенеющих рук знамя... и в ужасе отшатнулся. Перед ним встал Кассий.
— Отдай. — Кассий протянул руку.
Агриппа отступил, прижимая к себе орла. Они стояли друг против друга, недвижимые среди мятущегося в панике людского потока. Беглецы инстинктивно стремились обойти холмик, где недавно высилось их знамя. Преследователи мчались за жертвами не оглядываясь.
Кассий не уходил, не разил врага. Он был безоружен, лицо его, смертельно-бледное, с плотно сжатым запекшимся ртом, было скорбно, но безгневно. Агриппа, пятясь, ощутил невольную жуть.
— Отдай, — повторил Кассий почти умоляюще и сделал шаг к молодому пицену.
— Уходи! — крикнул Агриппа. — Не могу я тебя... безоружного...
Подняв над головой отнятое у врагов знамя, Агриппа побежал к своим. Группа закованных в броню триариев Кассия перерезала ему путь. Взмахнув древком вражьего орла, как копьем, Агриппа прыгнул на одного из них. Поединок длился мгновение. Победил юноша. На помощь горстке триариев издали бежал отряд ветеранов Помпея. Молодой полководец понял — еще несколько мгновений и его сомнут. Не отирая струившегося пота, он рубил, рубил с плеча.
В исступлении выкрикивал древние проклятия. И вдруг надвигающийся ряд копьев застыл. Враги замерли в нескольких шагах, не приближаясь к нему, а те, что рубили, отпрянули.
Агриппа, все еще рубя воздух, расслышал далекие возгласы:
— Глядите, глядите! Без шлема, но неуязвим!
— Марс Мститель! Марс Мститель против нас! — Вопли суеверного ужаса заглушили слова команды. Триарии бросали оружие. Их командир вбежал в палатку вождя:
— Триарии бегут! За триумвиров боги! Сам Марс Италийский бьется в их рядах!
— Вы слышите? — с невыразимой горечью спросил Кассий толпящихся вокруг сенаторов и легатов. — За них боги, а за нас? Демоны?
Толстый румяный Скрибоний пожал плечами:
— Мой бывший батрак перепугал этих ослов! Надо убрать с передовой пицен и бросить туда когорту квиритов. Те покажут!
— Квириты уже показали... — Валерий Мессала сделал выразительную паузу. — Свою спину...
— Мы убили Цезаря, но Италии нам не убить, — глухо ответил Кассий. — Цвет римской знати пал в этой битве. Сын моего брата юный Люций, оба молодых Катона, единственное дитя Лукулла, молодой Гортензий — сын знаменитого юриста, молодой Гай Корнелий, внук Суллы, — всех не перечесть! Горе нам! Мертвый ребенок отомстил мне! А я, я узнал его! Кто предпочел смерть рабству, тот непобедим!
— Мы все предпочитаем смерть рабству! — напыщенно возразил Мессала.
— Вы? Вы все давно рабы. — Кассий поднялся. — Убили хозяина и мечетесь в страхе перед новым господином. Мразь! — С его уст слетело привычное солдатское словцо. — Не толпитесь тут, как бараны! В бой!
Понурившись, командиры покинули палатку вождя. Толстяк Скрибоний с шумом перевел дыхание:
— Друг Валерий, пошли умирать за Республику, будь она неладна.
Но благородный Валерий отнюдь не рвался навстречу вражьим копьям. Скрибоний, помявшись, ушел один.
— Любезный Лонгин, я полагаю... — Быстрый взгляд Мессалы скользнул по кованому ларчику с казной.
— Что делается у Брута? — безучастно спросил Кассий.
— Разбит, — поспешно буркнул Валерий, подвигаясь к заветному ларчику. Он хотел еще что–то прибавить, но панические вопли с поля битвы заглушили его слова.
Кассий молча подошел к походному столику. Неизвестно зачем посмотрелся в зеркало.
— Подарок жены, — пояснил недоуменно наблюдавшему Мессале. — Отдашь ей. — Он болезненно содрогнулся. — Я и забыл, ее уже нет...
Кассий достал из–под подушки короткий римский меч.
— Хорош? В парфянском походе со мной был... От деда достался. Дед им пол–Африки завоевал.
Валерий отвел глаза. Он узнал меч Кассия. Два года тому назад пятнадцатого марта этим клинком трибун заколол диктатора.
Кассий потрогал лезвие и, прежде чем Валерий успел сказать хоть слово, вонзил острие под ключицу. Не обращая внимания на еще хрипящего самоубийцу, Мессала в один прыжок очутился у ларчика и нырнул с добычей под боковой полог палатки.
VI
Агриппа пробился к своим. Навстречу скакал Тит Статилий. Отборные войска Брута, когорты патрициев, где даже рядовыми легионерами служили дети и внуки сенаторов, ворвались в лагерь триумвиров и уже громили обозы. Сальвидиен Руф с остатками войск отступил к лесу. Император при смерти, еще в самом начале битвы его сковал странный сон. Тит Статилий вместе с Сильвием перенес бесчувственное тело Дивного Дитяти в надежное место.
Агриппа кинулся разыскивать своего повелителя. В тени старого дуба, бережно укутанный теплыми плащами, Октавиан крепко спал. Вокруг него толпились вооруженные телохранители. Склонясь к мальчику, Антоний тряс его, кричал над самым ухом. Бамбино не просыпался. На миг глаза, затуманенные безумием, приоткрылись и тотчас же снова сомкнулись.
Агриппа оттолкнул старшего триумвира и разорвал одежду на груди спящего. Нащупав рукой сердце, несколько мгновений взволнованно прислушивался, потом усмехнулся.
— Ничего с ним не будет, охраняйте хорошенько. — Агриппа быстро обернулся к Антонию. — Пусть Сальвидиен Руф соберет беглецов и двинется в обход. Известите людей, что Кассий уничтожен, вражий штандарт у нас.
Антоний кивнул. Он был подавлен и растерян. Его собственная победа над лучшим стратегом противников меркла от горестного известия о разгроме лагеря.
Сальвидиен Руф потерял шестнадцать тысяч убитыми, вдвое больше, чем Брут.
— А ты? — нерешительно спросил он Агриппу. — А он? Что, если умрет.
— Нас с тобой переживет, — нетерпеливо крикнул юноша. — Дело надо делать, а не охать...
Он пронзительно свистнул, сзывая соратников. Покрытый кровью и пылью Марсов легион, любимые солдаты Цезаря, пятый раз в день пошел в атаку.
Агриппа, сменив неудачливого Руфа, сам повел их на лагерь Брута.
Цвет республиканской армии пал еще в первой битве. Наемники и союзники Брута, фракийцы, защищались вяло. Обремененные добычей, они больше помышляли о бегстве, чем об обороне.
Покинув своих воинов, Марк Юний под охраной преторианской центурии проник в брошенный лагерь Кассия. Горестно рыдал над трупом своего властного друга.
— Похороните с честью! Он был последний Римлянин!
Из обломков копий спутники Брута, Ливии Друз и Скрибоний, сложили погребальный костер.
— Мы проиграли. — Друз с суровой печалью запечатлел на мертвом лбу вождя прощальный поцелуй. — Не говорю тебе: Кассий, прощай, – до скорого свидания!
— Как, и ты? — Брут страдальчески посмотрел на крепкого синеглазого старика. — Значит, и мне?
Он осекся. Из–под седых лохматых бровей ярко–синие, все еще молодые глаза консуляра смотрели властно и спокойно.
— Тебе не обязательно. — Ливии Друз достал меч. — Может быть, твой двоюродный брат простит. Твой ведь кинжал сделал это отребье императором!
— Убей меня! — Брут в отчаянии рухнул на колени и склонил голову. — У тебя твердая рука!
— Нет, уволь. Ты уж как–нибудь сам. — Ливии Друз укрепил меч в ямке и, широко взмахнув руками, точно собираясь взлететь, бросился на клинок.
Брут вскрикнул и закрыл лицо руками. Когда очнулся, был один. Скрибоний исчез.
Вечерело. Солнце клонилось к небольшому лесочку. Тянуло прохладой... На костре, распространяя зловоние, тлел труп Кассия. Рядом лежал старый Ливии Друз. Он ничком упал на меч, и острие, пронзив тело, вышло между лопатками...
Марк Юний устало уронил голову на руки. Как же он может заставить других верить в свою правоту, когда он сам уже давно ни во что не верит, ни на что не надеется! Нельзя заставить людей верить в то, что им непонятно, и умирать за то, что им не нужно. Его идеальная республика лучших, аристократов крови и духа, никому не нужна... Солдаты – та же чернь, а Брут не может быть демагогом, вожаком этой черни.
Рассудок мутился... казалось, нужно вспомнить что–то необычайно важное и все будет хорошо... вспомнить... вспомнить... но не мог. Голова раскалывалась.
— Ничего, ничего, вспомню, — пробормотал он.
Брут поднялся с земли. На сыром сидеть вредно. Может начаться приступ, а у него еще столько дел...
— Я и так опоздал.
Стилет, которым он два года назад заколол отца, остер. Цезарю было не очень больно.
— Пойми, отец, меня обманули: убедили, что это необходимо. Децим и Кассий так говорили мне, и я им поверил. Тебе я не сделал больно, право, не больно...
Обливаясь кровью, Марк Юний упал к подножию костра.
VII
Заслыша торжествующий зов горниста, Октавиан спокойно встал с земли, аккуратно отряхнулся, поправил волосы и звонко крикнул:
— Коня! Я еду сражаться не на жизнь, а на смерть!
Зажатые в кольцо остатки легионов Брута метались. Легионеры поднимали в знак сдачи копья, патриции бросались на меч. Увлеченные погоней, полудикие горцы крошили сдающихся, но внезапно победители отхлынули.
По полю битвы между расступившимися бойцами, как чудесное видение, ехал молодой златоволосый всадник в алой тунике. Наклонив голову, он с состраданием разглядывал павших. Какой–то раненый застонал. Октавиан соскочил с коня и, подняв голову умирающего легионера, поцеловал его в глаза. Солдаты окружили Бамбино Дивино, касались его рук, одежды... Их божество, он пожалел одного из них.
Мимо гнали пленных. Император быстро подошел к веренице связанных и спросил идущих впереди:
— Откуда родом?
— Из Фурий, возле Велитр.
— Мой земляк. — Октавиан рассек ремни, стягивающие руки пленника. — Твой выкуп плачу я! А ты? — обратился он к соседу фурийца.
— Калабр!
Октавиан развязал и ему руки.
— Дети Италии, вы не должны быть в плену у наших братьев. Храбрецам, пленившим вас, выкуп внесет Сенат. Сегодня Ромул мирится с Ремом. Римская волчица дает свои сосцы италийскому тельцу. Я запрещаю делать италиков рабами...
Освобожденные теснились вокруг императора. Каждый хотел поближе рассмотреть златоволосого мальчика. Мягкость Октавиана, его красота и молодость смягчали сердца недавних врагов. Они были готовы молиться на Дивное Дитя. Ведь сын Цезаря обещал землю всем беднякам!
Крупными шагами подошел Антоний, тучный, запыхавшийся.
— Наши войска наголову разбили...
— Скажи – легионы императора! — закричали солдаты Октавиана. — Ты и твои грабили обозы! Мешок! Мешок!
Антоний круто обернулся: — Сын Цезаря...
— Но ведь они правы, — насмешливо улыбнулся Октавиан. — Марк Агриппа смял лагерь Брута...
Император картинно поставил сапожок на повергнутого орла Республики. Заходящее солнце красиво освещало его боковыми лучами.
— Я рад, что ты настолько очухался от страха, что на ногах уже держишься, хотя еще и не соображаешь, что говоришь! — ответил Антоний.
— Страха? — Октавиан удивленно и грустно взглянул на него. — Это не то слово. Скажи — ужас, трепет, священное смятение. Пока на Филиппийской равнине бились легионы, в моей душе злые демоны Фессалии вели борьбу со светлыми божествами Италии.
Император вдохновенно закинул голову.
— Мое тело сковал сон, душа покинула его. Я был на Олимпе, видел отца моего Дивного Юлия, беседовал с Марсом Квирином, Громовержец Юпитер коснулся меня своим дыханием. И глаза мои, сомкнутые для света земли, видели иное. — Голос Октавиана окреп, приобрел металлически четкий темп. — Боги возвестили мне победу! Я был вознесен на Олимп и вернулся к вам...
Легионеры императора и освобожденные пленники рухнули на колени. Антоний и Агриппа, усмехнувшись, переглянулись...
Однако, милуя рядовых бойцов, триумвиры жестоко мстили убийцам Дивного Юлия. Заговорщики Варрон и Фавоний были обезглавлены по приказу Антония, как отцеубийцы.
На могиле своего юного брата Гая старший триумвир велел заколоть Гортензия, казнившего пленника по воле Брута. Но ленивый и вспыльчивый Марк Антоний не был способен к длительному гневу и затаенной ненависти. Расправившись с теми, кто попал ему под горячую руку, он многих простил. Спас свою жизнь и благородный Валерий Мессала.
Он добрался до Рима и припал к ногам Фульвии, сжимая в объятиях ларчик с казной. Его имя было вычеркнуто из списка обреченных.
Наиболее смелые из оптиматов бежали к Сексту Помпею.
Домиций Агенобарб и Стаций Мурк, организовав целые разбойничьи эскадры, грабили берега Италии. Они знали – пощады им все равно не дождаться.
Октавиан был неумолим. На второй день после битвы на холме, где недавно реяло знамя Кассия, воздвигли помост. Восседая на нем в кругу своих соратников, триумвиры принимали трофеи, а посреди поля вбили ярмо. К двум копьям, воткнутым остриями в землю, прибили поперек третье. В эту лазейку на корточках, согнувшись в три погибели, проползали вражьи командиры. На этом унижение не оканчивалось. Гордых патрициев связанными пригоняли к подножию помоста. Пленники сдержанно приветствовали Антония, как бывшего соратника, и осыпали площадной бранью низкорожденного змееныша. Император, казалось, не слышал оскорблений. Прикрыв густыми ресницами глаза, обведенные нездоровыми тенями, монотонно повторял:
— Казнить! Казнить!
Двое сенаторов, отец и сын, обнявшись, молили его даровать им жизнь. Сын молил за отца, отец умолял пощадить его дитя.
— Одному дарую жизнь, — насмешливо уронил Октавиан, — выбирайте сами, кому жить! Развяжите им руки, пусть тянут жребий...
— Я уже выбрал. — Юноша выхватил у конвоира секиру и перерубил себе горло. Несчастный старик, рыдая в конвульсиях, упал на труп. Когда его подняли, он был мертв.
Октавиан, весь порозовев, на минуту открыл глаза. Он собирался что–то сказать, но Агриппа тяжело опустил руку на его плечо.
— Хватит! — крикнул легат. — Остальные живите!
Император взглянул в лицо друга и боязливо съежился. Они вместе вернулись в палатку. Агриппа бросил наземь свой плащ и стал укладываться на ночь. Октавиан молча наблюдал, потом не выдержал:
— Гневаться изволишь? Жалеешь этих негодяев?
Агриппа спокойно повернул к нему голову:
— Я с радостью ушел бы совсем отсюда, но не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре.
— А разве мы в ссоре? — Октавиан деланно хихикнул и тут же устыдился, отлично понимая, как неуместно это хихиканье.
Агриппа уже улегся и закутался в плащ с головой:
— Не разговаривай и не трогай! Убью!
Октавиан, свернувшись в комочек, промолчал. Он почуял: Агриппа взбешен не на шутку. Знал – в такие минуты дикого пицена трогать нельзя.
Он сполз с постели, взял подушку и молча положил рядом с разгневанным Марком Агриппой. Агриппа отшвырнул подушку.
— Сказал, не подходи. — Он тяжело дышал. — Вчера убит Гай Корнелий. А он мог стать мне другом! Настоящим другом!
— А я тебе не настоящий друг?
— Ты?! Я не люблю сквернословия, а то б сказал, кто ты! И не смей себя с Гаем Корнелием сравнивать! Он был воин! Он мог бы стать мне другом, с которым спина к спине сотню уложить можно! Никогда не предал бы, всегда удержал бы от недостойного. — Агриппа помолчал. — И ради тебя он убит! Может быть, я сам в пылу боя рубанул его. А как я хотел быть его другом, как завидовал паршивому мальчишке, его брату, и Гай Корнелий сам искал моей дружбы, а я все дичился, глуп был еще!
— Со мной ты не очень дичился, — вставил Октавиан. — Сразу власть забрал, уже в школе помыкать мной начал...
— Ну, это дело другое, — устало возразил Агриппа. — И еще раз прошу – не трогай меня, не разговаривай!
Он снова натянул плащ на голову, а рядом, одинокая, никому не нужная, белела подушка. Октавиан, подумав, поднял ее и, положив под голову, задремал. Под утро проснулся от легкого шороха
— Холодно на земле. — Агриппа виновато улыбнулся. — Давай мириться!
— Да мы и не ссорились.
— Нет, Кукла, ссорились, но все–таки давай мириться.
Октавиан тихонько вздохнул.
— Сперва скажи, за что ты так разозлился. Неужели тебе их жаль? Ведь пойми. — Октавиан сел и заговорил уже серьезно. — Недобитый враг опасней всего. Если б хватило сил, надо было и Антония под Мутиной прикончить, но там мы не смогли, а сейчас... Оставить в живых всю эту гниющую падаль? А они со мной лучше поступили бы?
— Давай мириться! Утречком поговорим!
— Нет. — Октавиан резко отстранил его. — Давай договорим все. Я вовсе не злодей, но понимаю некоторые вещи лучше тебя. Цезарь после битвы под Фарсалой простил весь цвет их армии. Даже Кнея Помпея-младшего отпустил с миром! Их благодарность за его милосердие тебе известна!
— Мне отвратительны не сами казни, а то, что ты упивался этой кровью, мог издеваться над безоружными...
— Они не твоего отца растерзали!
— Ну вот, опять спорим! Не надо, давай мириться!
VIII
Разбив мятежников и усмирив Элладу, три властителя мира решили встретиться в Афинах. Столица древней Аттики, светоч разума и солнце красоты, прекрасный город богини мудрости праздновал усмирение Греции римскими легионами.
В амфитеатре, чьи скамьи помнили меж зрителей Перикла, Алкивиада и Сократа, чью сцену, казалось, еще потрясала железная поступь Эсхила, где раздавался голос Софокла, полный глубокого сострадания к человеческому горю и жертвам Рока, где звенели монологи влюбленных цариц, читанные самим Еврипидом, на этой сцене ныне аттические актеры увеселяли победителей Эллады. Бессильные отстоять свободу родины в бою, эллины пытались пленить победителей гирляндами роз.
Триумвиры ждали Эмилия Лепида. Он должен был прибыть со дня на день. Тогда в откровенной беседе они наметят дальнейшие пути.
Октавиан избегал Антония. Целые дни он бродил по городу, восхищался сокровищами искусства и таскал за собой друга. На третий день Агриппа взмолился:
— Хватит с меня разломанных зданий и мертвых безруких, безногих богов!
— Я думал, ты любишь красоту, — огорченно заметил Октавиан. — Это же создания бессмертных скульпторов и живописцев!
— А мне не нравится!
— Но это общепризнанное. Все восхищаются!
— А мне не нравится, — упрямо повторил Агриппа. — Я люблю красивое, но живое. Посмотри на их лица: чурбаны! То ли дело наши уродцы! Каждый живет, смеется, плачет... а потом, ты пристаешь с греческими богами, а у меня римские солдаты в голове! Тебе одному надо иметь армию, равную войскам Антония и Лепида, вместе взятым.
Лепид наконец прибыл и привез сестру императора.
На играх и пирах Октавия, увенчанная розами, возлежала между братом и Антонием. Молчаливая и застенчивая, она смущалась от каждого обращенного к ней слова.
Антоний окружал ее вниманием. Его влекло простодушное очарование здоровья и нравственной чистоты. Октавия напоминала тихую полноводную реку. Бездомному гуляке было бы так сладко навсегда смыть в чистой и мощной глубине всю грязь, весь суетный прах жадной до наслаждений души! Пусть даже не навсегда, но хоть на миг погрузиться в теплые, ласковые струи большой прозрачной реки!
Октавия краснела:
— Я же замужем.
За все тридцать два года ее жизни никто не ухаживал за ней так смело и в то же время так красиво. Октавия на своем веку не знала побед. Вышла замуж потому, что Марцелл, по мнению ее матери и бабушек, был достоин девичьего сердца. Родила трех крепышей, была верной добросовестной супругой. Но даже в объятиях Марцелла ее сердце никогда так не замирало, как слушая сладкие речи Антония.
Октавиан, заметив вспыхнувшую страсть соправителя, посмеивался и уговаривал сестру не быть жестокой. Женские чары сильней всех государственных соображений привяжут триумвира к роду Юлиев. Октавия возмутилась и стала собираться домой. Она обещала Антонию отвечать на письма как другу покойного дяди, но не больше.
Огни празднества погасли. Триумвиры встретились для деловой беседы. Нужны деньги на содержание армии. На море беспокойно. У берегов Африки пошаливают пираты. В самой Италии много недовольных. Ходят слухи о Сексте Помпее. Он стягивает к себе всех ропщущих. Его точное местонахождение установить не удалось. Как дух мятежа, носится он по волнам. Сегодня его видели в Сицилии, завтра его паруса мелькнут на рейде Утики, послезавтра Иберия или Балеары дадут приют воинственному изгнаннику.
— Пока Секст нас не трогает, незачем трогать и его, — вздохнул Антоний. — Лучше будет, если каждый из нас займется вверенными ему провинциями.
I
Марк Юний Брут сделал своей столицей Афины. Тираноубийца выступал перед эллинами с громовыми речами о зле единовластия и благе республиканского образа правления.
Кассий не ораторствовал. Он действовал. Обложил податью не только вольнолюбивых сторонников свободы, но и их скот. С каждой пары рогов, будь то мощный вол или малый ягненок, взимался одинаковый налог. В Азии освободители народа собрали подати за десять лет вперед.
Вербовщики загоняли местных жителей в вспомогательные отряды. Не желающих умирать за дело свободы и справедливости бросали в темницы и выкалывали глаза. Двух магистратов греческого городка Магнезии по приказанию Брута уморили с голоду в долговой яме — они не смогли вовремя внести проценты благородному Марку Юнию.
Беотийцы, фракийцы, ионийцы, эпириоты, вначале с радостью примкнувшие к мятежным консулам, начали колебаться. Октавиан, казня римскую знать, был снисходителен к провинциалам. А Брут и Кассий в своей надменной жестокости превзошли кровавые дни завоеваний Суллы и Помпея.
Роптали и италики. Из–за моря несся слух: император уже роздал ветеранам земли казненных патрициев и собирается разделить все латифундии между крестьянами. Даже рабам, если они уроженцы Италии, дадут землю и освободят.
Войска триумвиров вторглись в Элладу. Республиканцы отступали в глубь страны. Изнуренные переходами, терзаемые затяжным, вечно напряженным безделием, ополченцы Брута томились. Пьянками, посещением вертепов, безудержной игрой в кости пытались заглушить тревогу. Кассий не преследовал притонодержателей, присосавшихся к армии.
— Людям нужно забываться, — пояснял он Бруту.
Терзаемый желудочными коликами и угрызениями совести, Марк Юний Брут сам был бы рад найти забвение: его преследовали галлюцинации, он видел покойную мать, слышал голоса...
Когда палачи пришли забрать Порцию, сестра Катона, оттолкнув ликтора, подбежала к очагу. На глазах опешившей стражи безумная женщина проглотила горсть раскаленных углей и скончалась в страшных муках.
Марк Юний безучастно подивился мужеству жены и вновь погрузился в свой фантастический мир. Два года уже он жил, черпая силы в болеутоляющих средствах. В промежутках между приемами лекарства метался, казнил всех, кто попадается под руку, велел обезглавить каждого десятого в когортах, где было замечено дезертирство. Кассий отменил приказ.
— В таком случае, любезный Брут, — пытался он растолковать своему другу, — нам придется перебить самим все наше войско.
Квинт Флакк Гораций давно сообразил, что просчитался. Его кредитор пал еще при Мутине, а он все тянет лямку, отслуживая долг мертвецу. Тревоги войны полны поэзии в строфах Гомера, но в жизни отвратительны.
Веселый, добродушный, с лукавой хитрецой, Гораций не выносил постных рож блюстителей республиканских добродетелей. Товарищи списывали его эпиграммы. Начальство за каждое острое словцо мстило нарядами вне очереди. Все ночи Гораций мерз на карауле. С горя он переключился на элегии, и его оставили в покое.
Самнит Рекс, декурион и страстный игрок в кости, приютил поэта у себя в палатке. Рекс не выпускал костей из рук и даже во сне бормотал: "Удар Венеры – две шестерки подряд, рыбка – тройка, собака – четверка, черная кошка – пустышка".
Легионеры утверждали, что кости у самнита наговоренные. Гораций в качестве скептика решил проверить. К утру Рекс обыграл усомнившегося до ниточки. Даже солдатское довольствие Горация за месяц вперед перешло в распоряжение декуриона, но проигравший не пожелал платить, ведь он не может не есть. Пусть кредитор забирает паек через день в рассрочку на два месяца. Рекс выгнал неплательщика из палатки. Поэт подал великому консулу Марку Юнию Бруту петицию в стихах:
Умоляю богами, о Брут благородный!
Ты ведь с царями, что издавна Рексами
звали у нас.
Расправляться привык: для чего же ты медлишь
И этому Рексу шею свернуть? Вот твое
настоящее дело!
Брут, не читая, распорядился дать палок обоим. Бывших друзей вывели перед строем и принялись избивать.
— Лучше б я отдал тебе долг, — стонал Гораций.
— Лучше б я простил тебе проигрыш, — процедил сквозь зубы Рекс. — Нет, я больше не защитник Республики!
Он достал мазь из смальца с целебными травами и обильно смазал спину себе и своему должнику. Дружба была восстановлена. Рекс признался, что ищет лишь случая вернуться в Италию. Гораций боялся мести триумвиров.
— Апеннины велики, а там забудут. Подумаешь, Квинт Флакк Гораций — кто тебя знает?
— Никто, — согласился молодой поэт. — И этому добродетельному палачу я больше не солдат.
II
Эллада страшила императора. В Эпире и Беотии он еще крепился, но когда его легионы после упорных боев оттеснили противника и вступили в Фессалию, совсем упал духом. То осыпал друга упреками, то целовал руки и молил не бросать своего императора в опасности, дошел до того, что усомнился в верности Марка Агриппы.
Агриппа ударил его наотмашь по щеке. Отирая разбитое в кровь лицо, Октавиан тихонько засмеялся.
— Сам выпросил. — Агриппа отвернулся. — Всегда доведешь!
— Я на тебя не сержусь. Начал бы ты клясться в верности, перестал бы доверять, а так... — Октавиан прижался лбом к плечу товарища, — знаю, никогда не изменишь, ни в какой опасности.
— Опасности–то нет, мы наступаем, они бегут.
— Заманивают в ловушку. У нас с провиантом хуже, чем у них, и местность они знают лучше, а мы продвигаемся наугад. Долго не выдержим. — Октавиан задумался. — Если бы бога поразили меня безумием! Безумцев не убивают даже самые лютые враги!
— Не дури, давай спать, — зевнул пицен.
Уже лежа в постели, Агриппа тяжело вздохнул:
— Обижаешься, а тебя нельзя не бить. Если не бить, что из тебя будет?
— Что же из меня тогда будет? — насмешливо спросил Октавиан. Он еще не улегся и вертелся, полуодетый, у складного столика.
— Царек, — отрезал его друг, поворачиваясь к стене, — мерзкий царек!
— Царей в Риме не любят. — Октавиан поставил на место коробочку с лечебной мазью. — Мне иногда кажется, что Антоний нарочно затеял всю эту комедию с предложением короны, чтоб погубить Цезаря.
— Да что ты! — Агриппа от удивления даже перевернулся. — Мешок его искренне любил. А потом, что за смысл? Антоний был вторым полководцем...
— А захотел стать первым. — Октавиан сел на постель. — Ты пойми, как тонко рассчитал: убийца Брут, на Брута вся ненависть, а Марк Антоний — мститель, кумир армии, царь Рима. Он только терпит меня и Лепида, боится прослыть тираном.
— Значит, не надо тебе никогда заикаться о царской диадеме. — Агриппа приподнялся на локте. — Пусть Мешок мечтает о короне. Сваливай все на него. Кричи, что мы защищаем околевшую Республику, а он стремится к единовластию. Ты будешь хорош, а он станет ненавистным.
Октавиан внимательно выслушал. Потом юркнул под плащ.
— Триумвират долго не просуществует.
— Обойдемся без партнеров. — Агриппа снова зевнул. — Установим империум, то есть пожизненную диктатуру на манер Суллы. Все, что угодно, но не царство. Царство нельзя, дурачье боится слова.
— Слово, — как эхо повторил Октавиан. — Слово – это очень много. Больше, чем тебе кажется.
— Мне ничего не кажется, а спать надо. Завтра чуть свет вставать. Спи, Кукла, спи. "Один глазок засыпает, другой уже спит..."
— Не спится! Плохо наше дело, друг! Впереди Брут и Кассий, на море — Секст Помпей, в Риме шипят змеи–сенаторы. Я надеялся на Долабеллу, но Кассий разбил его в Сирии. Бедняга от позора покончил с собой. Теперь все силы мятежников против нас.
Агриппа обнял приятеля:
— Не трусь. Знаю, какого слова ты ждешь. Сказать? Давай ухо... — Он ухмыльнулся. — А вслух никогда не скажу, зазнаешься...
Через минуту полководец спал как убитый, а его император долго еще вглядывался в темноту, настороженно ловил каждый шорох. Измученный ночными страхами, он засыпал на заре.
III
Брут и Кассий решили дать генеральное сражение при Филиппах. Городок Филиппы лежал на стыке двух миров — Эллады и Дакии, варварского царства, малоисследованного и зловещего. Отступать дальше стало некуда. По обе стороны Эгнациевой дороги, что соединяла Филиппы с морем, мятежники разбили два хорошо укрепленных лагеря.
Фессалийская луна, пепельно–серебристая, была на ущербе. Ее серп поздно повисал над холмистой равниной. В низинах урчали жабы, с холмов изредка доносились тревожные стоны ночных птиц.
Брут не спал. Кассий только что покинул его шатер. Их беседа ни к чему не привела. Кассий жаловался на отсутствие дисциплины, распри между союзниками, упадок духа у солдат. Тревожился, что нет вестей из дому.
У Марка Юния давно не было дома, и всякое упоминание о чужом очаге раздражало его. Подумаешь, трагедия, если жена и дети Кассия не уцелеют! Гибнут сотни. Мудрые, чистые обречены на гибель. Что значит смерть даже самого Брута рядом с кончиной Дивного Юлия?..
Этот Кассий не поколебался вложить в его руку стилет отцеубийцы, а теперь ноет, что Октавиан свернет голову его деточкам. Мразь, все они – немыслимая погань...
Брут стал думать об Октавиане, мальчике, которого никто не знал и не знает. Марк Юний видел его два или три раза еще ребенком — тихий, хорошенький, не очень умный... Он не был сам по себе соперником Бруту, ни этот птенец, ни Антоний. Да, над Брутом навис Рок! Безумие бороться с Роком! Республика давно мертва. И во имя уже гниющего мертвеца корыстолюбцы заставили его пресечь живую жизнь, вонзить меч в сердце его Родины. Ни на минуту Марку Юнию не приходило в голову в чем–либо обвинить себя. Гораздо удобней перед собственной же совестью быть жертвой, невольно вовлеченной в это неслыханное злодеяние. Но он был Брут, а Брут не может перестать быть квиритом. Вне Рима он не мыслил себя. Искал благо своей несчастной отчизне, а нашел свою гибель, глухую, бесславную, — и все по вине таких честолюбцев, как Кассий и ему подобные!
Если б мать была жива, она не допустила бы... А теперь он один, покинут всеми. Его сотоварищ, еще недавно ближайший друг Кассий ненавидел, презирал его, а Марк Юний ненавидел и боялся Кассия. Но, встречаясь, они улыбались друг другу и говорили о возвышенности своих целей, о величии жертв, приносимых ими на алтарь отечества. А нужны ли Риму эти жертвы? К чему все эти муки, изгнание, позор, зловещая слава отцеубийцы?
Острая волна пробежала по бессильно распростертому телу Брута. Круг смыкается, надо быть круглым идиотом, чтобы на что-то надеяться. Разве можно с этим полугреческим–полуварварским сбродом разбить ветеранов Цезаря? А их патрицианские когорты? Трусы, себялюбцы, давно готовые продаться любому... только никто не покупает эту мразь! И он один, один между ними, отвергнутый даже ими. Ведь они не отцеубийцы!
Проклятая чувствительность Цезаря! Решил посмертно облагодетельствовать своего сыночка! А теперь вся эта шайка — борцы за свободу, а он один — преступник!
Брут приподнялся на локте и тотчас же откинулся со стоном на подушки. Адский пламень жег его внутренности.
Нет! Нет! Нет смысла больше мучиться! Он слышит полет эриний над своей головой. Вздор! Ничего он не слышит, но боль в желудке нарастает. Подлец Кассий не дает больше болеутоляющих порошков. Боится за его рассудок! А сам Кассий разве не безумец? Надеется разбить триумвиров и с триумфом въехать в Рим! Как бы не так! Как бы его самого не поволокли б за триумфальной колесницей победителя!
Брут злорадно хихикнул. Он–то во всей этой подлой комедии участвовать не будет! Уйдет до конца спектакля.
Брут взял меч, проверил, хорошо ли отточено лезвие, и вышел из палатки. Копнул землю, установил рукоять меча в ямку. Плотно притоптал, попробовал, крепко ли. Хотел с разгону кинуться на острие, но, болезненно вскрикнув, опустился на землю. Начался мучительный приступ кровавой рвоты. Его стоны разбудили Кассия. Полусонный, тот выскочил из палатки, заметил воткнутый в землю меч и разразился проклятиями...
Убить себя перед решающей битвой! Большей пакости этот наркоман и истерик не мог причинить своему сотоварищу. Необходимо скрыть такое малодушие от солдат. Но уже со всех сторон сбегались легионеры.
Сквернословя на чем свет стоит, Кассий пнул ногой корчившегося в муках Марка Юния и разгневанно удалился.
— Ну, дружок, — стоя в толпе, Гораций подтолкнул Рекса, — я уже смазал пятки.
— Сейчас не время. — Рекс оглянулся. — Когда ударят в центр, мы подадимся на фланг и в горы! Если разойдемся в пути, встретимся в Коринфе.
— Запиши, мой домик под Римом по Фьезоланской дороге, возле розариума Лукулла, — шепнул Гораций.
Они обнялись и разошлись по своим центуриям.
Кассий, созвав трибунов и центурионов, поручил им разъяснить войскам: легионы республиканцев воюющей стороной не считаются. Взятых в плен триумвиры распнут, как мятежников.
Солдаты недоверчиво выслушали зловещее разъяснение. Какой–то пицен достал из–за пояса дощечку и потихоньку показал товарищу:
— Рука Марка Агриппы. Пишет всем, калабрам, пиценам, самнитам: "Дети Италии! Два века римская волчица терзала тельца Италии, а что вы делаете, когда телец топчет волчицу? Император не знает разницы между своими сыновьями: Рем, праотец италиков, и Ромул, предок квиритов — кровные братья. Мы ждем вас".
Сосед пицена кивнул.
— Мать писала, у нас уже всех, кто при Мутине сражался за сына Цезаря, наградили участками. А тут дождешься...
— Брут и Кассий дадут надел земли в два локтя, а хворосту на последний костер сам припасешь, — насмешливо кинул Гораций.
IV
Ветераны Цезаря узрели своего идольчика на белой лошадке. Златоволосый, в венке из полевых цветов, он был уверен в своей божественной правоте.
Сын Цезаря заговорил, напомнив боевым друзьям своего отца, что долгожданный час мести пробил. Сегодня ветераны Дивного Юлия скрестят мечи с убийцами их вождя. Судьба Италии брошена на весы. Если победят Брут и Кассий, то и те крохи, что Цезарю удалось вырвать для народа у алчного Сената, будут отняты. Но если доблестные воины Октавиана Цезаря и его друга Марка Антония выиграют битву, господству патрициев и ростовщиков навсегда придет конец. Прекратятся братоубийственные смуты, голод, недород, болезни, порождаемые разрухой и ее спутницей нищетой. Вернется век, когда Сатурн, Царь Зернышко, правил Италией и все были сыты и счастливы. По всей земле воссияет мир.
— Ведь когда мы накажем злодеев, воевать больше будет не с кем. Каждый из нас вернется к своему очагу и плугу. — Октавиан снял с головы цветы и бросил солдатам. — Может быть, я не вернусь из боя живым, но выполню мой долг перед моим отцом Дивным Юлием и перед моей матерью Италией... Вот наша судьба, друзья! — Он картинно указал вдаль, где темнели вражьи укрепления.
Перед Антонием расположился лагерем Кассий. Октавиану и его полководцам предстоял бой с Брутом. Агриппа тронул приятеля за локоть:
— Отпусти меня на сегодня к Антонию. Там Кассий!
Октавиан обиженно вскинул глаза:
— А я?..
Темное, широкое лицо пицена дышало такой ненавистью, что император потупился. Поймав огорченный взгляд друга, Агриппа сделал над собой усилие и попытался ухмыльнуться. Но улыбка вышла судорожной. Казалось, вздернувшаяся губа обнажила для боя крепкие желтоватые клыки.
Молодой полководец подъехал к Антонию:
— Разреши мне с когортой моих земляков помочь вам в атаке против Лонгина Кассия.
Антоний кивнул головой. Он знал обычаи гор и понимал, что вендетта, святая месть, горцу дороже любви, присяги и даже жизни.
V
Заняв место на левом фланге, Агриппа спешился. Шел в бой во главе своих пицен, держа копье наперевес, оскалясь и приседая к земле, как зверь, выслеживающий добычу. Глазами, налитыми кровью, искал врага. В центре ветераны Антония бились грудь с грудью с легионерами Кассия. Антоний, тяжелый, широкий, сражался в первых рядах, как простой воин. Ловил щитом вражьи копья, рубил сплеча, выхватив из–за пояса пращу, разил камнями.
На поле сражения вместо боя, предусмотренного римскими военными традициями, кипела беспорядочная свалка. Легионы Кассия, покинув свой лагерь, спешили на помощь Бруту, но триумвиры перехватили их. Обойдя врага с тыла, Агриппа с горсткой удальцов пробился к штандарту Кассия. Золотого орла Республики охранял цвет римской знати, потомки завоевателей Карфагена, Ахейи и Азии.
Услыша гортанные вопли и завидя бронзоволицых горцев, сенаторские дети дрогнули. Молодой Лукулл, схватив штандарт, пробовал спастись бегством, но Агриппа настиг его. Размозжив голову, вырвал из костенеющих рук знамя... и в ужасе отшатнулся. Перед ним встал Кассий.
— Отдай. — Кассий протянул руку.
Агриппа отступил, прижимая к себе орла. Они стояли друг против друга, недвижимые среди мятущегося в панике людского потока. Беглецы инстинктивно стремились обойти холмик, где недавно высилось их знамя. Преследователи мчались за жертвами не оглядываясь.
Кассий не уходил, не разил врага. Он был безоружен, лицо его, смертельно-бледное, с плотно сжатым запекшимся ртом, было скорбно, но безгневно. Агриппа, пятясь, ощутил невольную жуть.
— Отдай, — повторил Кассий почти умоляюще и сделал шаг к молодому пицену.
— Уходи! — крикнул Агриппа. — Не могу я тебя... безоружного...
Подняв над головой отнятое у врагов знамя, Агриппа побежал к своим. Группа закованных в броню триариев Кассия перерезала ему путь. Взмахнув древком вражьего орла, как копьем, Агриппа прыгнул на одного из них. Поединок длился мгновение. Победил юноша. На помощь горстке триариев издали бежал отряд ветеранов Помпея. Молодой полководец понял — еще несколько мгновений и его сомнут. Не отирая струившегося пота, он рубил, рубил с плеча.
В исступлении выкрикивал древние проклятия. И вдруг надвигающийся ряд копьев застыл. Враги замерли в нескольких шагах, не приближаясь к нему, а те, что рубили, отпрянули.
Агриппа, все еще рубя воздух, расслышал далекие возгласы:
— Глядите, глядите! Без шлема, но неуязвим!
— Марс Мститель! Марс Мститель против нас! — Вопли суеверного ужаса заглушили слова команды. Триарии бросали оружие. Их командир вбежал в палатку вождя:
— Триарии бегут! За триумвиров боги! Сам Марс Италийский бьется в их рядах!
— Вы слышите? — с невыразимой горечью спросил Кассий толпящихся вокруг сенаторов и легатов. — За них боги, а за нас? Демоны?
Толстый румяный Скрибоний пожал плечами:
— Мой бывший батрак перепугал этих ослов! Надо убрать с передовой пицен и бросить туда когорту квиритов. Те покажут!
— Квириты уже показали... — Валерий Мессала сделал выразительную паузу. — Свою спину...
— Мы убили Цезаря, но Италии нам не убить, — глухо ответил Кассий. — Цвет римской знати пал в этой битве. Сын моего брата юный Люций, оба молодых Катона, единственное дитя Лукулла, молодой Гортензий — сын знаменитого юриста, молодой Гай Корнелий, внук Суллы, — всех не перечесть! Горе нам! Мертвый ребенок отомстил мне! А я, я узнал его! Кто предпочел смерть рабству, тот непобедим!
— Мы все предпочитаем смерть рабству! — напыщенно возразил Мессала.
— Вы? Вы все давно рабы. — Кассий поднялся. — Убили хозяина и мечетесь в страхе перед новым господином. Мразь! — С его уст слетело привычное солдатское словцо. — Не толпитесь тут, как бараны! В бой!
Понурившись, командиры покинули палатку вождя. Толстяк Скрибоний с шумом перевел дыхание:
— Друг Валерий, пошли умирать за Республику, будь она неладна.
Но благородный Валерий отнюдь не рвался навстречу вражьим копьям. Скрибоний, помявшись, ушел один.
— Любезный Лонгин, я полагаю... — Быстрый взгляд Мессалы скользнул по кованому ларчику с казной.
— Что делается у Брута? — безучастно спросил Кассий.
— Разбит, — поспешно буркнул Валерий, подвигаясь к заветному ларчику. Он хотел еще что–то прибавить, но панические вопли с поля битвы заглушили его слова.
Кассий молча подошел к походному столику. Неизвестно зачем посмотрелся в зеркало.
— Подарок жены, — пояснил недоуменно наблюдавшему Мессале. — Отдашь ей. — Он болезненно содрогнулся. — Я и забыл, ее уже нет...
Кассий достал из–под подушки короткий римский меч.
— Хорош? В парфянском походе со мной был... От деда достался. Дед им пол–Африки завоевал.
Валерий отвел глаза. Он узнал меч Кассия. Два года тому назад пятнадцатого марта этим клинком трибун заколол диктатора.
Кассий потрогал лезвие и, прежде чем Валерий успел сказать хоть слово, вонзил острие под ключицу. Не обращая внимания на еще хрипящего самоубийцу, Мессала в один прыжок очутился у ларчика и нырнул с добычей под боковой полог палатки.
VI
Агриппа пробился к своим. Навстречу скакал Тит Статилий. Отборные войска Брута, когорты патрициев, где даже рядовыми легионерами служили дети и внуки сенаторов, ворвались в лагерь триумвиров и уже громили обозы. Сальвидиен Руф с остатками войск отступил к лесу. Император при смерти, еще в самом начале битвы его сковал странный сон. Тит Статилий вместе с Сильвием перенес бесчувственное тело Дивного Дитяти в надежное место.
Агриппа кинулся разыскивать своего повелителя. В тени старого дуба, бережно укутанный теплыми плащами, Октавиан крепко спал. Вокруг него толпились вооруженные телохранители. Склонясь к мальчику, Антоний тряс его, кричал над самым ухом. Бамбино не просыпался. На миг глаза, затуманенные безумием, приоткрылись и тотчас же снова сомкнулись.
Агриппа оттолкнул старшего триумвира и разорвал одежду на груди спящего. Нащупав рукой сердце, несколько мгновений взволнованно прислушивался, потом усмехнулся.
— Ничего с ним не будет, охраняйте хорошенько. — Агриппа быстро обернулся к Антонию. — Пусть Сальвидиен Руф соберет беглецов и двинется в обход. Известите людей, что Кассий уничтожен, вражий штандарт у нас.
Антоний кивнул. Он был подавлен и растерян. Его собственная победа над лучшим стратегом противников меркла от горестного известия о разгроме лагеря.
Сальвидиен Руф потерял шестнадцать тысяч убитыми, вдвое больше, чем Брут.
— А ты? — нерешительно спросил он Агриппу. — А он? Что, если умрет.
— Нас с тобой переживет, — нетерпеливо крикнул юноша. — Дело надо делать, а не охать...
Он пронзительно свистнул, сзывая соратников. Покрытый кровью и пылью Марсов легион, любимые солдаты Цезаря, пятый раз в день пошел в атаку.
Агриппа, сменив неудачливого Руфа, сам повел их на лагерь Брута.
Цвет республиканской армии пал еще в первой битве. Наемники и союзники Брута, фракийцы, защищались вяло. Обремененные добычей, они больше помышляли о бегстве, чем об обороне.
Покинув своих воинов, Марк Юний под охраной преторианской центурии проник в брошенный лагерь Кассия. Горестно рыдал над трупом своего властного друга.
— Похороните с честью! Он был последний Римлянин!
Из обломков копий спутники Брута, Ливии Друз и Скрибоний, сложили погребальный костер.
— Мы проиграли. — Друз с суровой печалью запечатлел на мертвом лбу вождя прощальный поцелуй. — Не говорю тебе: Кассий, прощай, – до скорого свидания!
— Как, и ты? — Брут страдальчески посмотрел на крепкого синеглазого старика. — Значит, и мне?
Он осекся. Из–под седых лохматых бровей ярко–синие, все еще молодые глаза консуляра смотрели властно и спокойно.
— Тебе не обязательно. — Ливии Друз достал меч. — Может быть, твой двоюродный брат простит. Твой ведь кинжал сделал это отребье императором!
— Убей меня! — Брут в отчаянии рухнул на колени и склонил голову. — У тебя твердая рука!
— Нет, уволь. Ты уж как–нибудь сам. — Ливии Друз укрепил меч в ямке и, широко взмахнув руками, точно собираясь взлететь, бросился на клинок.
Брут вскрикнул и закрыл лицо руками. Когда очнулся, был один. Скрибоний исчез.
Вечерело. Солнце клонилось к небольшому лесочку. Тянуло прохладой... На костре, распространяя зловоние, тлел труп Кассия. Рядом лежал старый Ливии Друз. Он ничком упал на меч, и острие, пронзив тело, вышло между лопатками...
Марк Юний устало уронил голову на руки. Как же он может заставить других верить в свою правоту, когда он сам уже давно ни во что не верит, ни на что не надеется! Нельзя заставить людей верить в то, что им непонятно, и умирать за то, что им не нужно. Его идеальная республика лучших, аристократов крови и духа, никому не нужна... Солдаты – та же чернь, а Брут не может быть демагогом, вожаком этой черни.
Рассудок мутился... казалось, нужно вспомнить что–то необычайно важное и все будет хорошо... вспомнить... вспомнить... но не мог. Голова раскалывалась.
— Ничего, ничего, вспомню, — пробормотал он.
Брут поднялся с земли. На сыром сидеть вредно. Может начаться приступ, а у него еще столько дел...
— Я и так опоздал.
Стилет, которым он два года назад заколол отца, остер. Цезарю было не очень больно.
— Пойми, отец, меня обманули: убедили, что это необходимо. Децим и Кассий так говорили мне, и я им поверил. Тебе я не сделал больно, право, не больно...
Обливаясь кровью, Марк Юний упал к подножию костра.
VII
Заслыша торжествующий зов горниста, Октавиан спокойно встал с земли, аккуратно отряхнулся, поправил волосы и звонко крикнул:
— Коня! Я еду сражаться не на жизнь, а на смерть!
Зажатые в кольцо остатки легионов Брута метались. Легионеры поднимали в знак сдачи копья, патриции бросались на меч. Увлеченные погоней, полудикие горцы крошили сдающихся, но внезапно победители отхлынули.
По полю битвы между расступившимися бойцами, как чудесное видение, ехал молодой златоволосый всадник в алой тунике. Наклонив голову, он с состраданием разглядывал павших. Какой–то раненый застонал. Октавиан соскочил с коня и, подняв голову умирающего легионера, поцеловал его в глаза. Солдаты окружили Бамбино Дивино, касались его рук, одежды... Их божество, он пожалел одного из них.
Мимо гнали пленных. Император быстро подошел к веренице связанных и спросил идущих впереди:
— Откуда родом?
— Из Фурий, возле Велитр.
— Мой земляк. — Октавиан рассек ремни, стягивающие руки пленника. — Твой выкуп плачу я! А ты? — обратился он к соседу фурийца.
— Калабр!
Октавиан развязал и ему руки.
— Дети Италии, вы не должны быть в плену у наших братьев. Храбрецам, пленившим вас, выкуп внесет Сенат. Сегодня Ромул мирится с Ремом. Римская волчица дает свои сосцы италийскому тельцу. Я запрещаю делать италиков рабами...
Освобожденные теснились вокруг императора. Каждый хотел поближе рассмотреть златоволосого мальчика. Мягкость Октавиана, его красота и молодость смягчали сердца недавних врагов. Они были готовы молиться на Дивное Дитя. Ведь сын Цезаря обещал землю всем беднякам!
Крупными шагами подошел Антоний, тучный, запыхавшийся.
— Наши войска наголову разбили...
— Скажи – легионы императора! — закричали солдаты Октавиана. — Ты и твои грабили обозы! Мешок! Мешок!
Антоний круто обернулся: — Сын Цезаря...
— Но ведь они правы, — насмешливо улыбнулся Октавиан. — Марк Агриппа смял лагерь Брута...
Император картинно поставил сапожок на повергнутого орла Республики. Заходящее солнце красиво освещало его боковыми лучами.
— Я рад, что ты настолько очухался от страха, что на ногах уже держишься, хотя еще и не соображаешь, что говоришь! — ответил Антоний.
— Страха? — Октавиан удивленно и грустно взглянул на него. — Это не то слово. Скажи — ужас, трепет, священное смятение. Пока на Филиппийской равнине бились легионы, в моей душе злые демоны Фессалии вели борьбу со светлыми божествами Италии.
Император вдохновенно закинул голову.
— Мое тело сковал сон, душа покинула его. Я был на Олимпе, видел отца моего Дивного Юлия, беседовал с Марсом Квирином, Громовержец Юпитер коснулся меня своим дыханием. И глаза мои, сомкнутые для света земли, видели иное. — Голос Октавиана окреп, приобрел металлически четкий темп. — Боги возвестили мне победу! Я был вознесен на Олимп и вернулся к вам...
Легионеры императора и освобожденные пленники рухнули на колени. Антоний и Агриппа, усмехнувшись, переглянулись...
Однако, милуя рядовых бойцов, триумвиры жестоко мстили убийцам Дивного Юлия. Заговорщики Варрон и Фавоний были обезглавлены по приказу Антония, как отцеубийцы.
На могиле своего юного брата Гая старший триумвир велел заколоть Гортензия, казнившего пленника по воле Брута. Но ленивый и вспыльчивый Марк Антоний не был способен к длительному гневу и затаенной ненависти. Расправившись с теми, кто попал ему под горячую руку, он многих простил. Спас свою жизнь и благородный Валерий Мессала.
Он добрался до Рима и припал к ногам Фульвии, сжимая в объятиях ларчик с казной. Его имя было вычеркнуто из списка обреченных.
Наиболее смелые из оптиматов бежали к Сексту Помпею.
Домиций Агенобарб и Стаций Мурк, организовав целые разбойничьи эскадры, грабили берега Италии. Они знали – пощады им все равно не дождаться.
Октавиан был неумолим. На второй день после битвы на холме, где недавно реяло знамя Кассия, воздвигли помост. Восседая на нем в кругу своих соратников, триумвиры принимали трофеи, а посреди поля вбили ярмо. К двум копьям, воткнутым остриями в землю, прибили поперек третье. В эту лазейку на корточках, согнувшись в три погибели, проползали вражьи командиры. На этом унижение не оканчивалось. Гордых патрициев связанными пригоняли к подножию помоста. Пленники сдержанно приветствовали Антония, как бывшего соратника, и осыпали площадной бранью низкорожденного змееныша. Император, казалось, не слышал оскорблений. Прикрыв густыми ресницами глаза, обведенные нездоровыми тенями, монотонно повторял:
— Казнить! Казнить!
Двое сенаторов, отец и сын, обнявшись, молили его даровать им жизнь. Сын молил за отца, отец умолял пощадить его дитя.
— Одному дарую жизнь, — насмешливо уронил Октавиан, — выбирайте сами, кому жить! Развяжите им руки, пусть тянут жребий...
— Я уже выбрал. — Юноша выхватил у конвоира секиру и перерубил себе горло. Несчастный старик, рыдая в конвульсиях, упал на труп. Когда его подняли, он был мертв.
Октавиан, весь порозовев, на минуту открыл глаза. Он собирался что–то сказать, но Агриппа тяжело опустил руку на его плечо.
— Хватит! — крикнул легат. — Остальные живите!
Император взглянул в лицо друга и боязливо съежился. Они вместе вернулись в палатку. Агриппа бросил наземь свой плащ и стал укладываться на ночь. Октавиан молча наблюдал, потом не выдержал:
— Гневаться изволишь? Жалеешь этих негодяев?
Агриппа спокойно повернул к нему голову:
— Я с радостью ушел бы совсем отсюда, но не хочу, чтобы все знали о нашей ссоре.
— А разве мы в ссоре? — Октавиан деланно хихикнул и тут же устыдился, отлично понимая, как неуместно это хихиканье.
Агриппа уже улегся и закутался в плащ с головой:
— Не разговаривай и не трогай! Убью!
Октавиан, свернувшись в комочек, промолчал. Он почуял: Агриппа взбешен не на шутку. Знал – в такие минуты дикого пицена трогать нельзя.
Он сполз с постели, взял подушку и молча положил рядом с разгневанным Марком Агриппой. Агриппа отшвырнул подушку.
— Сказал, не подходи. — Он тяжело дышал. — Вчера убит Гай Корнелий. А он мог стать мне другом! Настоящим другом!
— А я тебе не настоящий друг?
— Ты?! Я не люблю сквернословия, а то б сказал, кто ты! И не смей себя с Гаем Корнелием сравнивать! Он был воин! Он мог бы стать мне другом, с которым спина к спине сотню уложить можно! Никогда не предал бы, всегда удержал бы от недостойного. — Агриппа помолчал. — И ради тебя он убит! Может быть, я сам в пылу боя рубанул его. А как я хотел быть его другом, как завидовал паршивому мальчишке, его брату, и Гай Корнелий сам искал моей дружбы, а я все дичился, глуп был еще!
— Со мной ты не очень дичился, — вставил Октавиан. — Сразу власть забрал, уже в школе помыкать мной начал...
— Ну, это дело другое, — устало возразил Агриппа. — И еще раз прошу – не трогай меня, не разговаривай!
Он снова натянул плащ на голову, а рядом, одинокая, никому не нужная, белела подушка. Октавиан, подумав, поднял ее и, положив под голову, задремал. Под утро проснулся от легкого шороха
— Холодно на земле. — Агриппа виновато улыбнулся. — Давай мириться!
— Да мы и не ссорились.
— Нет, Кукла, ссорились, но все–таки давай мириться.
Октавиан тихонько вздохнул.
— Сперва скажи, за что ты так разозлился. Неужели тебе их жаль? Ведь пойми. — Октавиан сел и заговорил уже серьезно. — Недобитый враг опасней всего. Если б хватило сил, надо было и Антония под Мутиной прикончить, но там мы не смогли, а сейчас... Оставить в живых всю эту гниющую падаль? А они со мной лучше поступили бы?
— Давай мириться! Утречком поговорим!
— Нет. — Октавиан резко отстранил его. — Давай договорим все. Я вовсе не злодей, но понимаю некоторые вещи лучше тебя. Цезарь после битвы под Фарсалой простил весь цвет их армии. Даже Кнея Помпея-младшего отпустил с миром! Их благодарность за его милосердие тебе известна!
— Мне отвратительны не сами казни, а то, что ты упивался этой кровью, мог издеваться над безоружными...
— Они не твоего отца растерзали!
— Ну вот, опять спорим! Не надо, давай мириться!
VIII
Разбив мятежников и усмирив Элладу, три властителя мира решили встретиться в Афинах. Столица древней Аттики, светоч разума и солнце красоты, прекрасный город богини мудрости праздновал усмирение Греции римскими легионами.
В амфитеатре, чьи скамьи помнили меж зрителей Перикла, Алкивиада и Сократа, чью сцену, казалось, еще потрясала железная поступь Эсхила, где раздавался голос Софокла, полный глубокого сострадания к человеческому горю и жертвам Рока, где звенели монологи влюбленных цариц, читанные самим Еврипидом, на этой сцене ныне аттические актеры увеселяли победителей Эллады. Бессильные отстоять свободу родины в бою, эллины пытались пленить победителей гирляндами роз.
Триумвиры ждали Эмилия Лепида. Он должен был прибыть со дня на день. Тогда в откровенной беседе они наметят дальнейшие пути.
Октавиан избегал Антония. Целые дни он бродил по городу, восхищался сокровищами искусства и таскал за собой друга. На третий день Агриппа взмолился:
— Хватит с меня разломанных зданий и мертвых безруких, безногих богов!
— Я думал, ты любишь красоту, — огорченно заметил Октавиан. — Это же создания бессмертных скульпторов и живописцев!
— А мне не нравится!
— Но это общепризнанное. Все восхищаются!
— А мне не нравится, — упрямо повторил Агриппа. — Я люблю красивое, но живое. Посмотри на их лица: чурбаны! То ли дело наши уродцы! Каждый живет, смеется, плачет... а потом, ты пристаешь с греческими богами, а у меня римские солдаты в голове! Тебе одному надо иметь армию, равную войскам Антония и Лепида, вместе взятым.
Лепид наконец прибыл и привез сестру императора.
На играх и пирах Октавия, увенчанная розами, возлежала между братом и Антонием. Молчаливая и застенчивая, она смущалась от каждого обращенного к ней слова.
Антоний окружал ее вниманием. Его влекло простодушное очарование здоровья и нравственной чистоты. Октавия напоминала тихую полноводную реку. Бездомному гуляке было бы так сладко навсегда смыть в чистой и мощной глубине всю грязь, весь суетный прах жадной до наслаждений души! Пусть даже не навсегда, но хоть на миг погрузиться в теплые, ласковые струи большой прозрачной реки!
Октавия краснела:
— Я же замужем.
За все тридцать два года ее жизни никто не ухаживал за ней так смело и в то же время так красиво. Октавия на своем веку не знала побед. Вышла замуж потому, что Марцелл, по мнению ее матери и бабушек, был достоин девичьего сердца. Родила трех крепышей, была верной добросовестной супругой. Но даже в объятиях Марцелла ее сердце никогда так не замирало, как слушая сладкие речи Антония.
Октавиан, заметив вспыхнувшую страсть соправителя, посмеивался и уговаривал сестру не быть жестокой. Женские чары сильней всех государственных соображений привяжут триумвира к роду Юлиев. Октавия возмутилась и стала собираться домой. Она обещала Антонию отвечать на письма как другу покойного дяди, но не больше.
Огни празднества погасли. Триумвиры встретились для деловой беседы. Нужны деньги на содержание армии. На море беспокойно. У берегов Африки пошаливают пираты. В самой Италии много недовольных. Ходят слухи о Сексте Помпее. Он стягивает к себе всех ропщущих. Его точное местонахождение установить не удалось. Как дух мятежа, носится он по волнам. Сегодня его видели в Сицилии, завтра его паруса мелькнут на рейде Утики, послезавтра Иберия или Балеары дадут приют воинственному изгнаннику.
— Пока Секст нас не трогает, незачем трогать и его, — вздохнул Антоний. — Лучше будет, если каждый из нас займется вверенными ему провинциями.
Глава шестая
I
Октавиан всей грудью вдохнул воздух Италии. Лошадки бодро бежали по кремнистому проселку.
— Уже близко, — проговорил Агриппа, — вот мои-то обрадуются! Три года не видели меня.
— Не проговорись. Мне надоели торжественные встречи. — Одетый в форму центуриона император улыбнулся.
...Позади за морем лежала Аполлония. Триумвир посетил школу, где недавно учился. Там его письменный столик и кроватка, обнесенные низкой золоченой оградой, хранились как реликвия. Высокий гость наградил старика Вителия за то, что тот не донимал муштрой и учением. Сказал несколько прочувствованных слов новым питомцам.
Старшеклассники помнили триумвира еще учеником. Они просили на память таблички с надписью, кисточки от амуниции.
Октавиан щедро раздавал сувениры, даже рукава от туники пришлось изрезать и раздарить на счастье. Вышел из школы весь общипанный, но веселый...
На повороте, розовая в лучах заката, мелькнула горная деревушка. Домик сотника Випсания Агриппы стоял у самой околицы, напротив колодезного журавля. При виде скачущих всадников мальчишки, игравшие у луж, вскочили и помчались по деревне, разнося радостную весть. К старому воину приехал сын! В пурпурном плаще и тунике с алой полоской! А на шлеме боевые награды!
Девять Агриппин, румяные, круглощекие, в домотканых Рубахах, с босыми крепкими ногами, перепачканными влажной землей, выстроились в ряд. Их мать, полная, плотно сбитая женщина, выскочила из мазанки с голенькой толстенькой малюткой на руках. Закричала растерянно и радостно, сунула дочурку одной из старших Агриппин и бросилась в объятия сына.
Старый сотник бегом мчался с тока, где рабы молотили ячмень. Октавиана никто не приметил. Он скучающим взглядом обвел низенький чисто выбеленный домик, красочные гирлянды перца, огромные тыквы, дозревающие на крыше. Подивился сходству тыкв и Агриппин.
— Вот ты и собрался, — торжественно начал сотник, но, махнув рукой, замолчал и крепко обнял своего первенца.
Старик был такой же темнолицый, сухой и мускулистый, как его сын, только немного пониже, пошире в плечах и пожилистей.
— Я вижу, отец, ты даром времени не терял, — пошутил легат, показывая на взвод сестер. — Жаль, что мамаша все ошибалась, а то целая декурия моих братьев охраняла бы императора!
— А ты на мать не обижайся, — отшутился старик, — не успеешь до моих лет дожить — и центурия твоих племянников встанет под знамена Рима! Когда же ты приведешь невестку?
— Некогда, отец. Я товарища привез. — Агриппа подвел друга к матери. — Матушка, он сирота, ты его приласкай, а вы, девочки, любите его, как меня.
Он оглядел сестер и недовольно поморщился:
— Матушка, немало я вам золота и всякой добычи прислал. Неужели на девять пар сандалий не хватило?
— Как это твоих даров не хватило?! — Мать всплеснула руками. — У каждой не одна пара сафьяновых сапожек в сундуках лежит!
— На черный день бережем, — перебил жену сотник. — Военные трофеи что вода, — он растопырил корявые пальцы, показывая, как уходят между ними трофеи. — Мы все твои подарочки припрятали.
Агриппа усмехнулся и еще раз расцеловался с сестрами.
За ужином старик осторожно выспрашивал сына, часто ли он видит императора и удобно ли ему замолвить слово за старого отца. Неподалеку от их деревеньки лежит патрицианская латифундия. Скрибоний, владелец этих необозримых угодий, удрал к Сексту Помпею. Он его тесть. А земля пустует. Рабов и скота хватило бы обработать эти поля, но Випсаний боится.
— Ты уж скажи императору, — десятый раз повторял старый сотник, — чтобы от меня не отобрали назад.
— Запахивай эту несчастную латифундию, — не выдержал Октавиан, — никто не отберет.
— А тебя не спрашивают, — огрызнулся старик, — так не забудь, сынок...
Он снова принялся объяснять, что именно нужно сказать императору и в какую минуту удобнее обратиться с просьбой. Он тоже кое–что в жизни видел:
— И Мария видел, и Суллу, и у Помпея служил. Только не очень мне повезло. Ты в двадцать один год командуешь тысячами, а я четверть века простым легионером лямку тянул.
— Времена другие, отец. — Агриппа разгрыз воловью кость и вытряхнул жирный сахарный мозг. — Ешь, друг, а то совсем приуныл, сидишь, как у патрона в прихожей.
Мать налила Октавиану кислого домашнего вина и с жалостью взглянула на его худенькие руки.
— На, друг. — Агриппина Септимия, седьмая по счету, протянула гостю обкусанный инжир.
Октавиан ласково взял из детских ручек лакомство.
— Ешь, друг, — настойчиво повторила Септимия.
Он нерешительно откусил замусоленный инжир и поцеловал девочку. Она походила на брата.
После ужина мать засуетилась, куда положить гостей.
— В сарайчике, где фрукты сушат, — перебил ее хлопоты Агриппа. — Плащи свои, ты, матушка, не беспокойся, мы по-походному.
В сарайчике было темно. Шуршала мягкая ячменная солома. Агриппа уцепился за балку, подтянулся и сбросил вязку сушки.
— Вяленые дыни, инжир, изюм. Тут всегда запасик. Грызи.
— Гадость твой инжир. — Октавиан сплюнул. — Зубы ломит.
— Бывало, в детстве доберусь до всяких вкусностей, набью пазуху и потом скормлю сестренкам. — Он спрыгнул. — Ты не обижайся. Мы люди простые. Ну, отец прижимистый. Никак не привыкнет к богатству. Нас одиннадцать, всех в люди вывести хочется... А мать ласковая. — Агриппа расчувствовался. — Погостил бы у нас месяц–другой, козье молоко попил бы, смалец топленый с тмином. Ты заметил бычка? Он при мне родился, когда я в последний раз гостил. А теперь какой!
— Как это скучно! — нетерпеливо перебил Октавиан. — Быки, коровы, козы, козлы, свиньи, ячмень, тыквы... Какое счастье, что ты не можешь запереть меня в этом блаженстве!
— Да хоть завтра уедем, — обиженно отозвался Агриппа.
— Не сердись, но уверяю, ты сам через три дня сбежишь от сельской идиллии!
— Может быть, но сейчас мне хорошо, очень хорошо!
Пахло осенней теплотой, лежалыми плодами и молодым вином.
Марк Агриппа до зари побывал на току. Могучие серебристо-серые быки легко волочили тяжелый вал. Рабы оживленно суетились. Легат отстранил погонщиков и сам повел быков по кругу. Помог веять. Зерно ссыпали в большие объемистые сосуды.
Вскинув на плечо насыпанную с верхом амфору, юноша легко отнес ее под навес. Старик любовался сыном. Агриппа работал полуобнаженным, и под смуглой гладкой кожей ходили упругие мускулы.
— Когда же ты приведешь мне невестку? Небось, не одна на тебя заглядывается. Мать уже хотела позаботиться...
— Напрасно, отец, совсем напрасно. Пока не победим, и думать о женитьбе нечего. — Агриппа нахмурился. — А в Риме есть девушка. Есть-то есть, да не про нашу честь. Патрицианка, из вражьей семьи...
II
Ни триста лет ига, ни карательные набеги, ни высокомерные законы квиритов не смогли обескровить энергичного италика. Многоликий, полный жизненных сил, он наводнял столицу. Финансами Рима ведал этруск Меценат, армию держал в руках пицен Агриппа. Тысячи тысяч их соплеменников спешили записаться в легионы Октавиана, тесали камни, строили, проводили каналы, осушали болота. Заработки, честолюбивые надежды, жажда знаний влекли калабров, пицен, вольсков и самнитов в Вечный Город. Долгожданный час их торжества пробил.
В каждом городке, местечке, деревушке писцы императора проверяли списки рабов. Италиков освобождали. Отворялись двери эргастулов, рабьих тюрем, выпускали из ям несостоятельных должников. Цепи спадали. Счастливцев встречала яркая лазурь, снопы солнечных лучей, и в этом ослепительном сиянии юное и кроткое божество в венке из полевых цветов и простой голубенькой тунике протягивало им свободу и богатство. Освобожденных тут же наделяли пахотными участками, отрезанными от латифундий казненных сенаторов.
Бедный люд славил Дивное Дитя. Перед статуями Октавиана приносились жертвы. Молва утверждала, что император вовсе не сын какого-то Гая Октавия, но с умыслом почтил своим чудесным появлением на свет дом плебея.
Двадцать лет тому назад, в осеннюю ночь, Дивный Юлий гостил у своих родственников в городке Велитры. Под утро разразилась гроза. Молния ударила во дворе, и в тот же миг триумвир услыхал детский плач. Он кинулся к колодцу и на том самом месте, где молния ушла в землю, нашел младенца.
Цезарь принес в дом Божественное Дитя, рожденное самой землей Италии от ласк бога грома, усыновил малютку и взрастил.
Ребенок рос, чуждаясь других детей. Еще в младенчестве светлые видения посещали Бамбино Дивино. Отроком он смирил врагов Италии, а возмужав, даст Вселенной единый закон и мир.
Октавиан улыбался. Триумф был полный. В Рим победитель Брута вступил на золотой колеснице, увенчанный лаврами. За ним фламины, жрецы Юпитера Капитолийского, в белоснежных одеяниях несли изображения героев от Ромула до Цезаря: всех семерых царей в золотых диадемах, консулов в дубовых венках, полководцев в шлемах, увитых боевыми наградами. Но бюст Люция Юния Брута, основателя Республики, отсутствовал в этой процессии великих мертвецов.
За мраморными героями выступали луперки, служители сурового бога римских воинов Марса Квирина. Держа в руках сверкающие мечи, они кружились в воинственных волчьих плясках. Их танцы почитались священными и исполнялись лишь в храме перед изображением Марса. Но ныне они свершали волчье богослужение — священнейший ритуал квиритов — перед лицом живого бога.
За пляшущими луперками, распевая гимны и славословия, маршировали когорты императора.
Фривольных песенок, как на прежних триумфах, где легионеры, по обычаю, подтрунивали над своим вождем, не было слышно. Осмеивать можно человеческие слабости, но насмешки над божеством были бы кощунством.
Вдыхая пыль, поднятую шествием, Агриппа шагал сбоку отборной центурии. Зеваки с любопытством заглядывали ему в лицо. Сурово и решительно он глядел прямо перед собой.
На вершине Капитолия триумфатор принес благодарственную жертву родным богам. И боги явили юному герою свою любовь.
Двенадцать коршунов, как некогда над Ромулом, парили над сыном Цезаря. В толпе прокатился восторженный шепот.
— Святые птицы... коршуны — это они указали Ромулу, где строить наш город, наш Рим! Сами боги благословили Дитя!
Засев на чердаке Храма, Агриппа выпускал одну птицу за другой. Хитрый пицен сам изловил этих коршунов и уже несколько дней не кормил. Голод победил страх, и крылатые хищники полетели на запах жертвенного мяса.
Вечером Октавиан с упоением рассказывал приятелю:
— Как же мне не верить в мой высокий жребий? Двенадцать коршунов парили над моей головой, и я верю, это были не просто птицы, но все двенадцать божеств Вечного Рима!
Агриппа тихонько ухмыльнулся.
III
Всю ночь из городских фонтанов било вино, и голытьба, черпая ведрами дорогое угощение, кричала:
— Аве Цезарь император!
Однако Квиринал и Палатин, цитадели римской знати, молчали. Там не было семьи, не потерявшей близких во время проскрипций.
— Наглая тварь. — Фульвия опустила занавес окна. Светильник снизу озарял острый подбородок, властно сжатые губы и низкий лоб. Лицо, суровое и сосредоточенное, казалось отлитым из темного тяжелого металла. — Неужели нельзя помешать?
— Чему? — насмешливо спросил Люций Антоний. Большой и дородный, он сидел, опершись локтями о колени. — Чему бы, дорогая, ты хотела помешать?
Она указала на окно:
— На его месте мог бы быть мой Антоний или даже ты.
— Почему "даже"? Не глупей же я моего брата!
— Мешок добрался до восточных лакомств. — Фульвия поиграла стилетом. — Его теперь бичом не отгонишь. Придется мне стать мужчиной.
— Дорогая, — обратился Люций к невестке, — Маний давно хотел видеть тебя. Все порядочные люди в Италии устрашены грабежами. Достаточно иметь приличную усадебку — и легионеры разорвут ее на части! Агриппа награждает своих бездомных разбойников за счет зажиточных хозяев.
Глаза Фульвии блеснули.
— Где Маний?
Маний почтительно доложил государыне, что в Пренесте и Агреции готовится заговор против Октавиана. Заговорщики — люди благородного происхождения, хотя часть из них италики, но всадники и крупные землевладельцы, а не козьи пастухи. Они хотели призвать Секста Помпея, однако от славного пирата их отпугивает его заигрывание с беглыми рабами и преступниками.
— Если государыня, воодушевленная любовью к Родине...
— Ближе к делу. — Фульвия энергично сжала стилет. — Олухи готовы драться, но у них нет вождя, "Так, что ли?
— И солдат, — вставил Мании.
— Люций! — Фульвия подбросила стилет и поймала его на лету. — Наглая тварь вернула Клодии ее приданое. На эти деньги наймешь гладиаторов... После победы обещай свободу.
— Освободить бандитов?!
— Кто их освободит? — Фульвия зло усмехнулась. — Их перебьют в первых же боях!
— Обиженные со всей Италии примкнут к твоим легионам, государыня, — Маний склонился к ее руке.
IV
Проскрипции продолжались. Конфискованные сокровища рекой текли в казну. Одну десятую Октавиан забирал в личное пользование. Он не транжирил. Ни пышных оргий, ни любовных приключений.
Всегда трезвый, всегда воздержанный в еде и питье, по-девичьи скромный, в белой тунике и лавровом венке, сын Цезаря первоприсутствовал в Сенате, приносил жертвы богам.
По вечерам, закутанный в серый рабий плащ, император бродил по Вечному Городу. Посещал дешевые кабачки, прислушивался, что народ говорит о нем.
Марк Агриппа призвал Сильвия: не знает ли Сильвий сотню-другую верных, неболтливых людей... Они перебрали всех ветеранов и их родичей. Девятьсот молчаливых, неприметных служак друг Октавиана занес в секретные списки. Отныне эти люди будут получать тройное против легионеров довольствие, но в случае нерадивости их уберут их же товарищи. Марк Агриппа умеет жаловать, но сумеет и покарать. Служба его верных клевретов останется сугубой тайной. Даже сам Октавиан не должен подозревать об их существовании. Они обязаны день и ночь следить за императором. Невидимые, сопровождать его каждый шаг. Окружив под видом торговцев, ремесленников, бродяг, оберегать во время одиноких прогулок. На расспросы, о чем думает народ римский, отвечать так, чтобы Бамбино Дивино на ночь не расстраивался.
Сильвий купил дом с двумя выходами. Под вечер он в своем жилище репетировал верных. Марк Агриппа самолично присутствовал при дрессировке.
— Болван, — обрывал легат чересчур усердного. — Ты бы еще салютовал! Говори, как с равным, небрежно, но вольных шуток не вставляй, Бамбино не любит. Посерьезнее, вроде как поучаешь паренька... так, так, пройдись... А ты, малый, изобрази императора... Ничего, сойдет. — Агриппа отирал пот. — Оружие держите под одеждой наготове. Как запищит, сразу кидайтесь на помощь.
Не доверяя агентам, легат, переодетый, сам следил за ними.
А потом, когда Октавиан, оживленный, похорошевший от свежего воздуха, таинственности и ночной прогулки, прибегал к приятелю, легат почтительно выслушивал.
— Народ любит меня! — в упоении повторял император. — Пойдем хоть раз со мной в предместье, послушай, что говорят простые люди. Я — их божество! Ты знаешь, я сам готов поверить в мою божественность! А ты?
— Конечно! Ты ж моя Любовь Небесная, а Меценат говорит, что Любовь Небесная — бог. — Агриппа, озорничая, подул приятелю в лицо, и легкие волосы Октавиана разлетелись золотистым сиянием. — До чего же ты сейчас хорошенький, настоящий божок, а еще сомневаешься. Никогда не сомневайся в себе!
V
Однако не все в Риме и Италии признали новое божество. Зажиточные поселяне проклинали нечестивого императора и его алчных воинов. Сын Цезаря посягнул на их землю!
Обиженные со всех сторон стекались к Люцию Антонию. Брат триумвира должен напомнить нечестивцу: народ римский облек трех полководцев чрезвычайной властью для установления порядка, а не для дальнейших смут!
Все устои рушатся. Проскрипции потрясли то, что некогда казалось незыблемым. Супружеская верность, сыновняя почтительность, преданность слуги господину, арендатора — землевладельцу стали пустым звуком! Все древние добродетели попраны алчностью и наглостью! Да и чего еще ждать, когда консулом был избран погонщик мулов Венидий Басе, а легионами Рима командует батрак и ведет их на своего господина! Да не забудет наглец, что его родитель, его дед, его прадед прожили свой век клиентами великого рода Помпеев, сам Марк Агриппа пас коз у благородного Скрибония, а теперь отобрал землю у своего благодетеля!
Пусть сын Цезаря сто раз на день клянется даровать мир и покой! Ни его мир, ни его покой не нужны порядочным людям, когда у них отбирают "последнее"! какой-то безвестный поэт сложил проклятие "нечестивым пришельцам" и призывал подземное пламя испепелить мерзостную жердочку, сухую, маленькую, но столь зловредную людям. Ведь ею отмеряют от тучных поместий наделы для пришлых оборванцев.
В Риме быстро смекнули, что это за "жердочка, маленькая, сухонькая, но столь зловредная". На стенах рисовали "жердочку" со смазливым личиком и кокетливой челкой. Внизу красовались выведенные четким курсивом стихи обездоленного владельца "дорогого именьица, сердцу родного, что пришлый солдат осквернил".
Сильвий не раз докладывал Марку Агриппе с том, что недовольство растет. Люций Антоний и Фульвия вооружают в горах Италии целые банды. Со дня на день вспыхнет мятеж. Сулла казнил, но не отбирал земель, и память о нем почитается квиритами. Народные трибуны Гракхи, оба брата, и Тиберий, и Гай, никого не казнили, но заикнулись о разделе пашен и пастбищ. Их печальный конец известен благородному Марку Агриппе...
— Гракхи много говорили, — Агриппа усмехнулся, — а я оратор плохой. — Он помолчал. — Автора проклятий... без шума...
Сильвий наклонил голову. Он не посмел доложить, что яростный певец давно уже сменил лиру на меч и сражается среди пиратов под знаменами Секста Помпея. Недаром он в стихах призывал море поглотить Италию.
Напрасно верные пытались выловить недругов. Они росли и множились, как медузы в теплой воде.
Октавиан растерялся. Его страшил совет Агриппы не обращать внимания на козни, идти своим путем, а в случае открытого бунта смирить непокорных оружием и дать наконец солдатам обещанную землю, скот, плуги и рабов.
— Италия не выдержит новых смут. Мы все погибнем, — грустно повторял Октавиан. — Великие боги, что я за несчастный!
Император просил Мецената помочь разумным словом. Но хитрый делец продекламировал нечто невнятное о добром согласии всех детей Италии, а Марку Агриппе дал понять: новую междоусобицу купцы не поддержат.
Тяжелые грозди глициний, раскачиваясь на ветру, переливались то темно-голубыми, то нежно-лиловыми волнами, но на террасе было солнечно и тихо.
— Точно глубь морская, — заметил вполголоса Октавиан. Он чувствовал себя усталым и подавленным. И зачем он не остался обыкновенным мальчиком? В этом году он мог бы закончить военную школу, заняться как следует литературой и историей. Сам Меценат хвалил его переводы с греческого и стихи, хотя Агриппа смеется над ними. Хорошие, изысканные стихи о дружбе, что сильнее любви, о первых цветах — голубых весенних перелесках, о том, как он с другом собирал эти цветики в их первом походе. Тогда и слава, и победа, и дружба, и любовь казались такими близкими! Стоит императору протянуть руку — и все падет к его ногам. Октавиан жалобно вздохнул.
— Я не знаю... Вы тут что-нибудь придумайте. — Он покосился на своего легата. — Отказаться от награждения землей солдат я, конечно...
Сын Цезаря не договорил. Пусть поймут как хотят, а поступать надо, как кариссимо найдет нужным. Агриппа лучше знает!
Пусть весь мир уверяет императора, что он не прав. Раз Агриппа говорит "правильно", значит, правильно.
Октавиан поднялся и начал прощаться.
Сдержанно пожелав императору доброго пути, Меценат углубился в рассматривание причудливо разукрашенного свитка.
— Тебя не интересует? — Он протянул манускрипт Агриппе. — "О магии чисел", труды жрецов храма Ра в Мемфисе.
— Без египтян знаю: много — хорошо, мало — плохо. — Агриппа посмотрел в сад.
Ему показалось, что, уже стоя у калитки, Кукла оглянулся и умоляюще поглядел на друга.
— Вот как? — Перехватив тревожный взгляд гостя, Меценат насмешливо прищурился. — Значит, много врагов и мало друзей тоже хорошо?
— Да! — Агриппа хлопнул широкой смуглой ладонью по свитку. — У кого много врагов, тот прав! А друзья... они будут!
— Друзей и их верность надо беречь, — наставительно произнес этруск, — стране ненужен император, который не может обеспечить спокойствие морей. Кто наживается сейчас? Темные дельцы, спекулянты, а завтра эти проходимцы сами попадут на плаху "за обман и обсчет народа римского", солидные же купеческие дома терпят убыток. Лучше бы мальчик взялся за ум и вместо того, чтобы ублажать голь, смирил бы Помпея. Гибнет торговля, а за ней погибнет и государство.
Агриппа, не перебивая, выслушал разглагольствования Друга Муз, потом вскинул глаза.
— А зачем нам государство, если в нем нельзя жить?
Меценат недоуменно глотнул воздух, повертел в руках маленького крылатого быка, искусно вырезанного из темного полупрозрачного камня.
— Я не понимаю тебя: как так нельзя жить?
— А так! — Агриппа поднялся. — Без земли людям нельзя жить. Если я не добуду пашню тем, у кого ее нет, мне шута из себя в Сенате разыгрывать неинтересно!
— Успокойся. — Меценат брезгливо поморщился. Он понимал: все голодранцы Италии и их яростный вожак не страшны тому, у кого есть деньги.
VI
В Риме начался голод. Не было подвоза ни по морю, где Секст Помпей перерезал все пути, ни из глубины страны, где земля зарастала плевелами. Некому было ни вспахать ее, ни засеять. Все равно посевы вытаптывались тяжелой поступью легионов. А цены на хлеб все поднимались.
Хлеб стал нужней золота. Но без золота хлеб не добыть. Нужны были деньги, и немалые, чтобы снарядить флот, способный пробиться к Тавриде или Египту и привезти зерно.
Агриппа решился. Еще несколько нундин назад Сильвий доложил, что в заколоченном доме Лелия Аттика по ночам мелькает свет. После казни Цицерона его друг исчез из Рима. Поговаривали, что он бежал в Афины к Бруту, но ни в Афинах, ни при Филиппах Аттика не видели.
Тогда Агриппа не обратил внимания на донесения своего верного. Точней, не захотел выслеживать несчастного старика. После разгрома под Филиппами республиканцы уже не были опасны. Сегодняшние друзья становились опасней вчерашних врагов.
Теперь медлить не годилось. Несколько ночей подряд Агриппа сам караулил у городского дома Лелиев.
Наконец однажды около полуночи, когда зашел молодой месяц, калитка скрипнула. Из нее выскользнул мальчик и направился вниз к Тибру. Он шел легко, даже громоздкая ноша не мешала ему беззвучно скользить меж темных стен. Агриппа понял, что выслеживает переодетую девушку. Уж слишком легки и грациозны были движения юного раба, даже в темноте это чувствовалось.
Городские дома кончились. Кладбище лежало за городской стеной. Маленький раб ощупью стал пробираться вдоль ограды. Нашел лазейку и проскользнул в нее. Агриппа с трудом протиснулся в узкую щель. Теперь они шли по дороге, ведущей к Городу Мертвых. Мальчик пошел быстрей, здесь он не опасался преследования. Агриппа, ни на миг не выпуская из виду тоненький силуэт, едва заметный в темноте, крался за ним в густой тени.
Мальчик свернул к семейному склепу Лелиев. Опустился на колени и, с трудом отвалив камень, спрыгнул в склеп. Из гробницы пролилось неясное мерцание.
Агриппа подошел к отверстию и заглянул: на каменном надгробии сидел старый обрюзгший человек. Из его груди вырывалось свистящее, натруженное дыхание.
Молодой раб быстро вынимал из корзины финики, запеченное мясо, хлеб, бережно опустил на пол тыкву с водой. Старик судорожно схватил ее, с жадностью отхлебнул и просипел:
— Не ходи так часто!
— Но я не хочу, чтобы ты страдал от голода и жажды, — тихо ответил раб.
Агриппа вздрогнул. Он узнал голос Лелии. Уже не колеблясь больше, спрыгнул в склеп.
Вскрикнув от испуга, Лелия резко повернулась к нему. Агриппа с жалостью посмотрел на исхудавшую, подурневшую девушку. Она молчала. Аттик, задыхаясь, поднялся с надгробия.
— Ты пришел за моей головой?
— Я пришел безоружный. — Агриппа скинул плащ.
— Ты и безоружный в силах расправиться с нами, — с горечью возразила Лелия, — больной старик и женщина...
— Что же тебе надо? — Сиплый голос Аттика с трудом вырывался из его груди. — Что ты хочешь?
— Я хочу жениться на твоей дочери, — с неожиданной твердостью проговорил Агриппа. — Жениться на Лелии и получить в приданое две трети твоего состояния.
— Ты хочешь, чтобы я продал свое единственное дитя, спасая мою никому не нужную жизнь? — Аттик снова начал задыхаться. И вдруг, хитро прищурившись, добавил: — Ну, если вы любите друг друга, я не помеха.
— Я согласна. — Лелия пристально посмотрела в глаза Агриппе и снова повернулась к старику: — Чтобы править миром, Марку Агриппе нужны твои деньги, отец.
— И сын от тебя! — Агриппа взял ее за руку. — Такой же храбрый и мужественный, как ты!
Лелия смущенно отвернулась.
VII
Сильвий долго охал и удивлялся, когда его принципал разбудил среди ночи весь дом. Рета, супруга благородного Сильвия, белокурая, раздобревшая на римских хлебах, охала еще больше. А из-за ее спины с боязливым любопытством выглядывала целая стайка круглых, белобрысых малышей.
— Займись! — кинул ей Агриппа, указывая на маленького раба. — Моя будущая жена!
Аттика он сам отвел в домашнюю баню, велел Сильвию обмыть старика и накормить обоих пленников по-человечески.
Между тем Рета, все еще охая и ахая, переодевала Лелию, жалостливо дивилась ее худобе, примеряла свои лучшие наряды. А у супруги начальника тайной службы их было немало. Давно прошли те времена, когда пленная галльская девушка куталась в звериные шкуры.
Позволяя себя мыть, умащивать дорогими благовониями, обряжать в роскошные одежды и украшать драгоценностями, Лелия молчала. И только увидев отца, вымытого, переодетого во все чистое, вскрикнула и кинулась ему на шею. Аттик судорожно обнял дочь.
— Жертва убрана, — выдохнул он, — ведите ее к алтарю на заклание.
Агриппа церемонно поклонился своей будущей супруге.
— Удостоишь ли ты меня беседой, Лелия?
Лелия с удивлением посмотрела на него.
— Пленниц не спрашивают, приказывай.
Рета, все еще охая и ахая, проводила их в свою спальню.
Лелия покорно и устало опустилась на пышное ложе. Агриппа, стоя в дверях, молча смотрел на нее. Ему минуло двадцать два года, но он почти не знал женщин. Несколько дешевых менад из затибрских притонов, безропотных рабынь, счастливых мимолетным вниманием господина... Красивых же пленниц — военную добычу — он всегда уступал товарищам. А сам, утомленный битвой, шел в свою палатку и, как убитый, безмятежно засыпал.
Но дочь Аттика не была ни дешевой менадой, ни рабыней, ни военной добычей, и он все еще медлил.
Лелия подняла руку и поправила жемчужную сеть на волосах:
— Я жду, мой господин!
Агриппа шагнул и сел рядом с ней.
— Я был в долгу у тебя, Лелия, но сегодня я вернул этот долг. Ты спасла жизнь моего друга, я дарую тебе жизнь и твоему отцу. Я женюсь на тебе, потому что иначе нельзя спасти тебя...
— Я должна упасть на колени и со слезами целовать твои ноги? Не так ли, мой благодетель? — Голос Лелии был колюч и сух.
— Зачем ты так? — Агриппа взял ее за руку. — Я не стану принуждать тебя. Скажи, ты все еще любишь Октавиана?
— Стоит ли говорить о глупой фантазии двух детей?
— Не лги мне, Лелия. Ради детской фантазии никто не обречет на гибель своих близких. Ты его любила, и я хочу знать, любишь ли еще?
— В век, когда Антерос правит миром, любви нет места на земле. Я удивляюсь твоей наивности, Непобедимый!
— Я не знаю твоего Антероса. — Агриппа нахмурился.
— Но служишь ему. Антерос — бог ненависти. Эмпедокл утверждает, что Эрос-любовь и Антерос-ненависть попеременно правят миром. Когда царит Эрос, создаются величайшие ценности духа, процветают искусства и ремесла и люди благоденствуют среди тучных нив, но бывают целые эпохи, когда Антерос овладевает миром: вспыхивают войны, мятежи, поля зарастают плевелами. Ничто не создается, но гибнет все. Мы живем в такое время, мой бедный благодетель.
— Все это очень интересно. — Агриппа выпустил ее руку и нетерпеливо перебрал пальцами покрывало. — Но ведь не все же мы озверели! Сам знаю, я очень виноват перед тобою. Октавиан хотел просить твоей руки, я запретил ему.
— И он послушался? — с прежней насмешливой горечью уронила Лелия.
— Он всегда меня слушается, потому что я люблю его. Я не хотел, чтобы между ним и замыслами Цезаря, встала ты, дочь нашего врага...
— А как же теперь — не боишься меня?
— Нет! Я ведь не из влюбчивых. Мне просто жаль тебя, и я виноват перед тобою, очень виноват! Когда подписывали смертный приговор Цицерону, Октавиан плакал и умолял Антония сохранить жизнь старику, а я сказал: "Змею, которая жалит, надо раздавить", — он тяжело налег пятой на узорные плиты пола, — и настоял, чтобы тебя тоже лишили огня и воды. Я боялся, что ты умертвишь моего друга — влезешь к нему в сердце и умертвишь.
— Я в восторге от твоей откровенности. — Лелия встала. — Какая странная брачная ночь у нас, мой возлюбленный! Не правда ли?
— Не ехидничай! Ты в моей власти!
— И готова исполнить любое твое желание! Что ж ты медлишь? — Лелия склонила голову с насмешливой покорностью.
Агриппа молча схватил ее за руку и потащил к зеркалу. Огромное, сверкающее отполированной бронзой, оно висело на стене между статуэтками Марса и Киприды.
Лелия вдруг представила себе, с каким самодовольством супруга благородного Сильвия созерцает в нем свои жирные красоты.
— Полюбуйся, — Агриппа сорвал с девушки одежду, — неужели ты думала, что я, как гиена, кинусь на тебя!
Лелия закрыла лицо руками, но не издала ни звука, не плакала, не проклинала. Только по ее обезображенному худобой и нарывами телу пробегала мелкая дрожь, как от озноба.
— Запомни, ты мне не нужна, но дурачить себя философскими сказками я не позволю! Начнете с отцом разводить шашни — его четвертую, тебя брошу легионерам! И еще самую распущенную центурию выберу! — Он зло засмеялся и с отчаянием крикнул: — А я-то еще жалел тебя! Сына от тебя хотел!
VIII
Лелий Аттик, кряхтя и тяжело вздыхая, переписывал вексель за векселем и только осторожно справлялся: "А когда же свадьба?"
Агриппа молчал. Он молча наблюдал, как Сильвий аккуратно заносил в списки города, где проживали должники Лелия, их имена и сколько они были должны. Лелий вел торговлю с Иберией, Массалией, Картагеной, Нумидией, не говоря уж об Александрии, Милете, Антиохии и Афинах. Полмира было должно другу Цицерона. Агриппа на карте отмечал алыми кружочками своих новых клиентов.
Когда был подписан последний вексель и последний обол из тайников Аттика перекочевал в подвалы Марка Агриппы, старик осмелел и даже повысил голос:
— А когда же свадьба? Меня ограбил и над моей дочерью надругаться хочешь?
Агриппа бросил ему брачный контракт:
— Пока этого хватит, а свадьбы не будет. Уедешь с дочерью в мое имение, и сидите там смирно.
I
Октавиан всей грудью вдохнул воздух Италии. Лошадки бодро бежали по кремнистому проселку.
— Уже близко, — проговорил Агриппа, — вот мои-то обрадуются! Три года не видели меня.
— Не проговорись. Мне надоели торжественные встречи. — Одетый в форму центуриона император улыбнулся.
...Позади за морем лежала Аполлония. Триумвир посетил школу, где недавно учился. Там его письменный столик и кроватка, обнесенные низкой золоченой оградой, хранились как реликвия. Высокий гость наградил старика Вителия за то, что тот не донимал муштрой и учением. Сказал несколько прочувствованных слов новым питомцам.
Старшеклассники помнили триумвира еще учеником. Они просили на память таблички с надписью, кисточки от амуниции.
Октавиан щедро раздавал сувениры, даже рукава от туники пришлось изрезать и раздарить на счастье. Вышел из школы весь общипанный, но веселый...
На повороте, розовая в лучах заката, мелькнула горная деревушка. Домик сотника Випсания Агриппы стоял у самой околицы, напротив колодезного журавля. При виде скачущих всадников мальчишки, игравшие у луж, вскочили и помчались по деревне, разнося радостную весть. К старому воину приехал сын! В пурпурном плаще и тунике с алой полоской! А на шлеме боевые награды!
Девять Агриппин, румяные, круглощекие, в домотканых Рубахах, с босыми крепкими ногами, перепачканными влажной землей, выстроились в ряд. Их мать, полная, плотно сбитая женщина, выскочила из мазанки с голенькой толстенькой малюткой на руках. Закричала растерянно и радостно, сунула дочурку одной из старших Агриппин и бросилась в объятия сына.
Старый сотник бегом мчался с тока, где рабы молотили ячмень. Октавиана никто не приметил. Он скучающим взглядом обвел низенький чисто выбеленный домик, красочные гирлянды перца, огромные тыквы, дозревающие на крыше. Подивился сходству тыкв и Агриппин.
— Вот ты и собрался, — торжественно начал сотник, но, махнув рукой, замолчал и крепко обнял своего первенца.
Старик был такой же темнолицый, сухой и мускулистый, как его сын, только немного пониже, пошире в плечах и пожилистей.
— Я вижу, отец, ты даром времени не терял, — пошутил легат, показывая на взвод сестер. — Жаль, что мамаша все ошибалась, а то целая декурия моих братьев охраняла бы императора!
— А ты на мать не обижайся, — отшутился старик, — не успеешь до моих лет дожить — и центурия твоих племянников встанет под знамена Рима! Когда же ты приведешь невестку?
— Некогда, отец. Я товарища привез. — Агриппа подвел друга к матери. — Матушка, он сирота, ты его приласкай, а вы, девочки, любите его, как меня.
Он оглядел сестер и недовольно поморщился:
— Матушка, немало я вам золота и всякой добычи прислал. Неужели на девять пар сандалий не хватило?
— Как это твоих даров не хватило?! — Мать всплеснула руками. — У каждой не одна пара сафьяновых сапожек в сундуках лежит!
— На черный день бережем, — перебил жену сотник. — Военные трофеи что вода, — он растопырил корявые пальцы, показывая, как уходят между ними трофеи. — Мы все твои подарочки припрятали.
Агриппа усмехнулся и еще раз расцеловался с сестрами.
За ужином старик осторожно выспрашивал сына, часто ли он видит императора и удобно ли ему замолвить слово за старого отца. Неподалеку от их деревеньки лежит патрицианская латифундия. Скрибоний, владелец этих необозримых угодий, удрал к Сексту Помпею. Он его тесть. А земля пустует. Рабов и скота хватило бы обработать эти поля, но Випсаний боится.
— Ты уж скажи императору, — десятый раз повторял старый сотник, — чтобы от меня не отобрали назад.
— Запахивай эту несчастную латифундию, — не выдержал Октавиан, — никто не отберет.
— А тебя не спрашивают, — огрызнулся старик, — так не забудь, сынок...
Он снова принялся объяснять, что именно нужно сказать императору и в какую минуту удобнее обратиться с просьбой. Он тоже кое–что в жизни видел:
— И Мария видел, и Суллу, и у Помпея служил. Только не очень мне повезло. Ты в двадцать один год командуешь тысячами, а я четверть века простым легионером лямку тянул.
— Времена другие, отец. — Агриппа разгрыз воловью кость и вытряхнул жирный сахарный мозг. — Ешь, друг, а то совсем приуныл, сидишь, как у патрона в прихожей.
Мать налила Октавиану кислого домашнего вина и с жалостью взглянула на его худенькие руки.
— На, друг. — Агриппина Септимия, седьмая по счету, протянула гостю обкусанный инжир.
Октавиан ласково взял из детских ручек лакомство.
— Ешь, друг, — настойчиво повторила Септимия.
Он нерешительно откусил замусоленный инжир и поцеловал девочку. Она походила на брата.
После ужина мать засуетилась, куда положить гостей.
— В сарайчике, где фрукты сушат, — перебил ее хлопоты Агриппа. — Плащи свои, ты, матушка, не беспокойся, мы по-походному.
В сарайчике было темно. Шуршала мягкая ячменная солома. Агриппа уцепился за балку, подтянулся и сбросил вязку сушки.
— Вяленые дыни, инжир, изюм. Тут всегда запасик. Грызи.
— Гадость твой инжир. — Октавиан сплюнул. — Зубы ломит.
— Бывало, в детстве доберусь до всяких вкусностей, набью пазуху и потом скормлю сестренкам. — Он спрыгнул. — Ты не обижайся. Мы люди простые. Ну, отец прижимистый. Никак не привыкнет к богатству. Нас одиннадцать, всех в люди вывести хочется... А мать ласковая. — Агриппа расчувствовался. — Погостил бы у нас месяц–другой, козье молоко попил бы, смалец топленый с тмином. Ты заметил бычка? Он при мне родился, когда я в последний раз гостил. А теперь какой!
— Как это скучно! — нетерпеливо перебил Октавиан. — Быки, коровы, козы, козлы, свиньи, ячмень, тыквы... Какое счастье, что ты не можешь запереть меня в этом блаженстве!
— Да хоть завтра уедем, — обиженно отозвался Агриппа.
— Не сердись, но уверяю, ты сам через три дня сбежишь от сельской идиллии!
— Может быть, но сейчас мне хорошо, очень хорошо!
Пахло осенней теплотой, лежалыми плодами и молодым вином.
Марк Агриппа до зари побывал на току. Могучие серебристо-серые быки легко волочили тяжелый вал. Рабы оживленно суетились. Легат отстранил погонщиков и сам повел быков по кругу. Помог веять. Зерно ссыпали в большие объемистые сосуды.
Вскинув на плечо насыпанную с верхом амфору, юноша легко отнес ее под навес. Старик любовался сыном. Агриппа работал полуобнаженным, и под смуглой гладкой кожей ходили упругие мускулы.
— Когда же ты приведешь мне невестку? Небось, не одна на тебя заглядывается. Мать уже хотела позаботиться...
— Напрасно, отец, совсем напрасно. Пока не победим, и думать о женитьбе нечего. — Агриппа нахмурился. — А в Риме есть девушка. Есть-то есть, да не про нашу честь. Патрицианка, из вражьей семьи...
II
Ни триста лет ига, ни карательные набеги, ни высокомерные законы квиритов не смогли обескровить энергичного италика. Многоликий, полный жизненных сил, он наводнял столицу. Финансами Рима ведал этруск Меценат, армию держал в руках пицен Агриппа. Тысячи тысяч их соплеменников спешили записаться в легионы Октавиана, тесали камни, строили, проводили каналы, осушали болота. Заработки, честолюбивые надежды, жажда знаний влекли калабров, пицен, вольсков и самнитов в Вечный Город. Долгожданный час их торжества пробил.
В каждом городке, местечке, деревушке писцы императора проверяли списки рабов. Италиков освобождали. Отворялись двери эргастулов, рабьих тюрем, выпускали из ям несостоятельных должников. Цепи спадали. Счастливцев встречала яркая лазурь, снопы солнечных лучей, и в этом ослепительном сиянии юное и кроткое божество в венке из полевых цветов и простой голубенькой тунике протягивало им свободу и богатство. Освобожденных тут же наделяли пахотными участками, отрезанными от латифундий казненных сенаторов.
Бедный люд славил Дивное Дитя. Перед статуями Октавиана приносились жертвы. Молва утверждала, что император вовсе не сын какого-то Гая Октавия, но с умыслом почтил своим чудесным появлением на свет дом плебея.
Двадцать лет тому назад, в осеннюю ночь, Дивный Юлий гостил у своих родственников в городке Велитры. Под утро разразилась гроза. Молния ударила во дворе, и в тот же миг триумвир услыхал детский плач. Он кинулся к колодцу и на том самом месте, где молния ушла в землю, нашел младенца.
Цезарь принес в дом Божественное Дитя, рожденное самой землей Италии от ласк бога грома, усыновил малютку и взрастил.
Ребенок рос, чуждаясь других детей. Еще в младенчестве светлые видения посещали Бамбино Дивино. Отроком он смирил врагов Италии, а возмужав, даст Вселенной единый закон и мир.
Октавиан улыбался. Триумф был полный. В Рим победитель Брута вступил на золотой колеснице, увенчанный лаврами. За ним фламины, жрецы Юпитера Капитолийского, в белоснежных одеяниях несли изображения героев от Ромула до Цезаря: всех семерых царей в золотых диадемах, консулов в дубовых венках, полководцев в шлемах, увитых боевыми наградами. Но бюст Люция Юния Брута, основателя Республики, отсутствовал в этой процессии великих мертвецов.
За мраморными героями выступали луперки, служители сурового бога римских воинов Марса Квирина. Держа в руках сверкающие мечи, они кружились в воинственных волчьих плясках. Их танцы почитались священными и исполнялись лишь в храме перед изображением Марса. Но ныне они свершали волчье богослужение — священнейший ритуал квиритов — перед лицом живого бога.
За пляшущими луперками, распевая гимны и славословия, маршировали когорты императора.
Фривольных песенок, как на прежних триумфах, где легионеры, по обычаю, подтрунивали над своим вождем, не было слышно. Осмеивать можно человеческие слабости, но насмешки над божеством были бы кощунством.
Вдыхая пыль, поднятую шествием, Агриппа шагал сбоку отборной центурии. Зеваки с любопытством заглядывали ему в лицо. Сурово и решительно он глядел прямо перед собой.
На вершине Капитолия триумфатор принес благодарственную жертву родным богам. И боги явили юному герою свою любовь.
Двенадцать коршунов, как некогда над Ромулом, парили над сыном Цезаря. В толпе прокатился восторженный шепот.
— Святые птицы... коршуны — это они указали Ромулу, где строить наш город, наш Рим! Сами боги благословили Дитя!
Засев на чердаке Храма, Агриппа выпускал одну птицу за другой. Хитрый пицен сам изловил этих коршунов и уже несколько дней не кормил. Голод победил страх, и крылатые хищники полетели на запах жертвенного мяса.
Вечером Октавиан с упоением рассказывал приятелю:
— Как же мне не верить в мой высокий жребий? Двенадцать коршунов парили над моей головой, и я верю, это были не просто птицы, но все двенадцать божеств Вечного Рима!
Агриппа тихонько ухмыльнулся.
III
Всю ночь из городских фонтанов било вино, и голытьба, черпая ведрами дорогое угощение, кричала:
— Аве Цезарь император!
Однако Квиринал и Палатин, цитадели римской знати, молчали. Там не было семьи, не потерявшей близких во время проскрипций.
— Наглая тварь. — Фульвия опустила занавес окна. Светильник снизу озарял острый подбородок, властно сжатые губы и низкий лоб. Лицо, суровое и сосредоточенное, казалось отлитым из темного тяжелого металла. — Неужели нельзя помешать?
— Чему? — насмешливо спросил Люций Антоний. Большой и дородный, он сидел, опершись локтями о колени. — Чему бы, дорогая, ты хотела помешать?
Она указала на окно:
— На его месте мог бы быть мой Антоний или даже ты.
— Почему "даже"? Не глупей же я моего брата!
— Мешок добрался до восточных лакомств. — Фульвия поиграла стилетом. — Его теперь бичом не отгонишь. Придется мне стать мужчиной.
— Дорогая, — обратился Люций к невестке, — Маний давно хотел видеть тебя. Все порядочные люди в Италии устрашены грабежами. Достаточно иметь приличную усадебку — и легионеры разорвут ее на части! Агриппа награждает своих бездомных разбойников за счет зажиточных хозяев.
Глаза Фульвии блеснули.
— Где Маний?
Маний почтительно доложил государыне, что в Пренесте и Агреции готовится заговор против Октавиана. Заговорщики — люди благородного происхождения, хотя часть из них италики, но всадники и крупные землевладельцы, а не козьи пастухи. Они хотели призвать Секста Помпея, однако от славного пирата их отпугивает его заигрывание с беглыми рабами и преступниками.
— Если государыня, воодушевленная любовью к Родине...
— Ближе к делу. — Фульвия энергично сжала стилет. — Олухи готовы драться, но у них нет вождя, "Так, что ли?
— И солдат, — вставил Мании.
— Люций! — Фульвия подбросила стилет и поймала его на лету. — Наглая тварь вернула Клодии ее приданое. На эти деньги наймешь гладиаторов... После победы обещай свободу.
— Освободить бандитов?!
— Кто их освободит? — Фульвия зло усмехнулась. — Их перебьют в первых же боях!
— Обиженные со всей Италии примкнут к твоим легионам, государыня, — Маний склонился к ее руке.
IV
Проскрипции продолжались. Конфискованные сокровища рекой текли в казну. Одну десятую Октавиан забирал в личное пользование. Он не транжирил. Ни пышных оргий, ни любовных приключений.
Всегда трезвый, всегда воздержанный в еде и питье, по-девичьи скромный, в белой тунике и лавровом венке, сын Цезаря первоприсутствовал в Сенате, приносил жертвы богам.
По вечерам, закутанный в серый рабий плащ, император бродил по Вечному Городу. Посещал дешевые кабачки, прислушивался, что народ говорит о нем.
Марк Агриппа призвал Сильвия: не знает ли Сильвий сотню-другую верных, неболтливых людей... Они перебрали всех ветеранов и их родичей. Девятьсот молчаливых, неприметных служак друг Октавиана занес в секретные списки. Отныне эти люди будут получать тройное против легионеров довольствие, но в случае нерадивости их уберут их же товарищи. Марк Агриппа умеет жаловать, но сумеет и покарать. Служба его верных клевретов останется сугубой тайной. Даже сам Октавиан не должен подозревать об их существовании. Они обязаны день и ночь следить за императором. Невидимые, сопровождать его каждый шаг. Окружив под видом торговцев, ремесленников, бродяг, оберегать во время одиноких прогулок. На расспросы, о чем думает народ римский, отвечать так, чтобы Бамбино Дивино на ночь не расстраивался.
Сильвий купил дом с двумя выходами. Под вечер он в своем жилище репетировал верных. Марк Агриппа самолично присутствовал при дрессировке.
— Болван, — обрывал легат чересчур усердного. — Ты бы еще салютовал! Говори, как с равным, небрежно, но вольных шуток не вставляй, Бамбино не любит. Посерьезнее, вроде как поучаешь паренька... так, так, пройдись... А ты, малый, изобрази императора... Ничего, сойдет. — Агриппа отирал пот. — Оружие держите под одеждой наготове. Как запищит, сразу кидайтесь на помощь.
Не доверяя агентам, легат, переодетый, сам следил за ними.
А потом, когда Октавиан, оживленный, похорошевший от свежего воздуха, таинственности и ночной прогулки, прибегал к приятелю, легат почтительно выслушивал.
— Народ любит меня! — в упоении повторял император. — Пойдем хоть раз со мной в предместье, послушай, что говорят простые люди. Я — их божество! Ты знаешь, я сам готов поверить в мою божественность! А ты?
— Конечно! Ты ж моя Любовь Небесная, а Меценат говорит, что Любовь Небесная — бог. — Агриппа, озорничая, подул приятелю в лицо, и легкие волосы Октавиана разлетелись золотистым сиянием. — До чего же ты сейчас хорошенький, настоящий божок, а еще сомневаешься. Никогда не сомневайся в себе!
V
Однако не все в Риме и Италии признали новое божество. Зажиточные поселяне проклинали нечестивого императора и его алчных воинов. Сын Цезаря посягнул на их землю!
Обиженные со всех сторон стекались к Люцию Антонию. Брат триумвира должен напомнить нечестивцу: народ римский облек трех полководцев чрезвычайной властью для установления порядка, а не для дальнейших смут!
Все устои рушатся. Проскрипции потрясли то, что некогда казалось незыблемым. Супружеская верность, сыновняя почтительность, преданность слуги господину, арендатора — землевладельцу стали пустым звуком! Все древние добродетели попраны алчностью и наглостью! Да и чего еще ждать, когда консулом был избран погонщик мулов Венидий Басе, а легионами Рима командует батрак и ведет их на своего господина! Да не забудет наглец, что его родитель, его дед, его прадед прожили свой век клиентами великого рода Помпеев, сам Марк Агриппа пас коз у благородного Скрибония, а теперь отобрал землю у своего благодетеля!
Пусть сын Цезаря сто раз на день клянется даровать мир и покой! Ни его мир, ни его покой не нужны порядочным людям, когда у них отбирают "последнее"! какой-то безвестный поэт сложил проклятие "нечестивым пришельцам" и призывал подземное пламя испепелить мерзостную жердочку, сухую, маленькую, но столь зловредную людям. Ведь ею отмеряют от тучных поместий наделы для пришлых оборванцев.
В Риме быстро смекнули, что это за "жердочка, маленькая, сухонькая, но столь зловредная". На стенах рисовали "жердочку" со смазливым личиком и кокетливой челкой. Внизу красовались выведенные четким курсивом стихи обездоленного владельца "дорогого именьица, сердцу родного, что пришлый солдат осквернил".
Сильвий не раз докладывал Марку Агриппе с том, что недовольство растет. Люций Антоний и Фульвия вооружают в горах Италии целые банды. Со дня на день вспыхнет мятеж. Сулла казнил, но не отбирал земель, и память о нем почитается квиритами. Народные трибуны Гракхи, оба брата, и Тиберий, и Гай, никого не казнили, но заикнулись о разделе пашен и пастбищ. Их печальный конец известен благородному Марку Агриппе...
— Гракхи много говорили, — Агриппа усмехнулся, — а я оратор плохой. — Он помолчал. — Автора проклятий... без шума...
Сильвий наклонил голову. Он не посмел доложить, что яростный певец давно уже сменил лиру на меч и сражается среди пиратов под знаменами Секста Помпея. Недаром он в стихах призывал море поглотить Италию.
Напрасно верные пытались выловить недругов. Они росли и множились, как медузы в теплой воде.
Октавиан растерялся. Его страшил совет Агриппы не обращать внимания на козни, идти своим путем, а в случае открытого бунта смирить непокорных оружием и дать наконец солдатам обещанную землю, скот, плуги и рабов.
— Италия не выдержит новых смут. Мы все погибнем, — грустно повторял Октавиан. — Великие боги, что я за несчастный!
Император просил Мецената помочь разумным словом. Но хитрый делец продекламировал нечто невнятное о добром согласии всех детей Италии, а Марку Агриппе дал понять: новую междоусобицу купцы не поддержат.
Тяжелые грозди глициний, раскачиваясь на ветру, переливались то темно-голубыми, то нежно-лиловыми волнами, но на террасе было солнечно и тихо.
— Точно глубь морская, — заметил вполголоса Октавиан. Он чувствовал себя усталым и подавленным. И зачем он не остался обыкновенным мальчиком? В этом году он мог бы закончить военную школу, заняться как следует литературой и историей. Сам Меценат хвалил его переводы с греческого и стихи, хотя Агриппа смеется над ними. Хорошие, изысканные стихи о дружбе, что сильнее любви, о первых цветах — голубых весенних перелесках, о том, как он с другом собирал эти цветики в их первом походе. Тогда и слава, и победа, и дружба, и любовь казались такими близкими! Стоит императору протянуть руку — и все падет к его ногам. Октавиан жалобно вздохнул.
— Я не знаю... Вы тут что-нибудь придумайте. — Он покосился на своего легата. — Отказаться от награждения землей солдат я, конечно...
Сын Цезаря не договорил. Пусть поймут как хотят, а поступать надо, как кариссимо найдет нужным. Агриппа лучше знает!
Пусть весь мир уверяет императора, что он не прав. Раз Агриппа говорит "правильно", значит, правильно.
Октавиан поднялся и начал прощаться.
Сдержанно пожелав императору доброго пути, Меценат углубился в рассматривание причудливо разукрашенного свитка.
— Тебя не интересует? — Он протянул манускрипт Агриппе. — "О магии чисел", труды жрецов храма Ра в Мемфисе.
— Без египтян знаю: много — хорошо, мало — плохо. — Агриппа посмотрел в сад.
Ему показалось, что, уже стоя у калитки, Кукла оглянулся и умоляюще поглядел на друга.
— Вот как? — Перехватив тревожный взгляд гостя, Меценат насмешливо прищурился. — Значит, много врагов и мало друзей тоже хорошо?
— Да! — Агриппа хлопнул широкой смуглой ладонью по свитку. — У кого много врагов, тот прав! А друзья... они будут!
— Друзей и их верность надо беречь, — наставительно произнес этруск, — стране ненужен император, который не может обеспечить спокойствие морей. Кто наживается сейчас? Темные дельцы, спекулянты, а завтра эти проходимцы сами попадут на плаху "за обман и обсчет народа римского", солидные же купеческие дома терпят убыток. Лучше бы мальчик взялся за ум и вместо того, чтобы ублажать голь, смирил бы Помпея. Гибнет торговля, а за ней погибнет и государство.
Агриппа, не перебивая, выслушал разглагольствования Друга Муз, потом вскинул глаза.
— А зачем нам государство, если в нем нельзя жить?
Меценат недоуменно глотнул воздух, повертел в руках маленького крылатого быка, искусно вырезанного из темного полупрозрачного камня.
— Я не понимаю тебя: как так нельзя жить?
— А так! — Агриппа поднялся. — Без земли людям нельзя жить. Если я не добуду пашню тем, у кого ее нет, мне шута из себя в Сенате разыгрывать неинтересно!
— Успокойся. — Меценат брезгливо поморщился. Он понимал: все голодранцы Италии и их яростный вожак не страшны тому, у кого есть деньги.
VI
В Риме начался голод. Не было подвоза ни по морю, где Секст Помпей перерезал все пути, ни из глубины страны, где земля зарастала плевелами. Некому было ни вспахать ее, ни засеять. Все равно посевы вытаптывались тяжелой поступью легионов. А цены на хлеб все поднимались.
Хлеб стал нужней золота. Но без золота хлеб не добыть. Нужны были деньги, и немалые, чтобы снарядить флот, способный пробиться к Тавриде или Египту и привезти зерно.
Агриппа решился. Еще несколько нундин назад Сильвий доложил, что в заколоченном доме Лелия Аттика по ночам мелькает свет. После казни Цицерона его друг исчез из Рима. Поговаривали, что он бежал в Афины к Бруту, но ни в Афинах, ни при Филиппах Аттика не видели.
Тогда Агриппа не обратил внимания на донесения своего верного. Точней, не захотел выслеживать несчастного старика. После разгрома под Филиппами республиканцы уже не были опасны. Сегодняшние друзья становились опасней вчерашних врагов.
Теперь медлить не годилось. Несколько ночей подряд Агриппа сам караулил у городского дома Лелиев.
Наконец однажды около полуночи, когда зашел молодой месяц, калитка скрипнула. Из нее выскользнул мальчик и направился вниз к Тибру. Он шел легко, даже громоздкая ноша не мешала ему беззвучно скользить меж темных стен. Агриппа понял, что выслеживает переодетую девушку. Уж слишком легки и грациозны были движения юного раба, даже в темноте это чувствовалось.
Городские дома кончились. Кладбище лежало за городской стеной. Маленький раб ощупью стал пробираться вдоль ограды. Нашел лазейку и проскользнул в нее. Агриппа с трудом протиснулся в узкую щель. Теперь они шли по дороге, ведущей к Городу Мертвых. Мальчик пошел быстрей, здесь он не опасался преследования. Агриппа, ни на миг не выпуская из виду тоненький силуэт, едва заметный в темноте, крался за ним в густой тени.
Мальчик свернул к семейному склепу Лелиев. Опустился на колени и, с трудом отвалив камень, спрыгнул в склеп. Из гробницы пролилось неясное мерцание.
Агриппа подошел к отверстию и заглянул: на каменном надгробии сидел старый обрюзгший человек. Из его груди вырывалось свистящее, натруженное дыхание.
Молодой раб быстро вынимал из корзины финики, запеченное мясо, хлеб, бережно опустил на пол тыкву с водой. Старик судорожно схватил ее, с жадностью отхлебнул и просипел:
— Не ходи так часто!
— Но я не хочу, чтобы ты страдал от голода и жажды, — тихо ответил раб.
Агриппа вздрогнул. Он узнал голос Лелии. Уже не колеблясь больше, спрыгнул в склеп.
Вскрикнув от испуга, Лелия резко повернулась к нему. Агриппа с жалостью посмотрел на исхудавшую, подурневшую девушку. Она молчала. Аттик, задыхаясь, поднялся с надгробия.
— Ты пришел за моей головой?
— Я пришел безоружный. — Агриппа скинул плащ.
— Ты и безоружный в силах расправиться с нами, — с горечью возразила Лелия, — больной старик и женщина...
— Что же тебе надо? — Сиплый голос Аттика с трудом вырывался из его груди. — Что ты хочешь?
— Я хочу жениться на твоей дочери, — с неожиданной твердостью проговорил Агриппа. — Жениться на Лелии и получить в приданое две трети твоего состояния.
— Ты хочешь, чтобы я продал свое единственное дитя, спасая мою никому не нужную жизнь? — Аттик снова начал задыхаться. И вдруг, хитро прищурившись, добавил: — Ну, если вы любите друг друга, я не помеха.
— Я согласна. — Лелия пристально посмотрела в глаза Агриппе и снова повернулась к старику: — Чтобы править миром, Марку Агриппе нужны твои деньги, отец.
— И сын от тебя! — Агриппа взял ее за руку. — Такой же храбрый и мужественный, как ты!
Лелия смущенно отвернулась.
VII
Сильвий долго охал и удивлялся, когда его принципал разбудил среди ночи весь дом. Рета, супруга благородного Сильвия, белокурая, раздобревшая на римских хлебах, охала еще больше. А из-за ее спины с боязливым любопытством выглядывала целая стайка круглых, белобрысых малышей.
— Займись! — кинул ей Агриппа, указывая на маленького раба. — Моя будущая жена!
Аттика он сам отвел в домашнюю баню, велел Сильвию обмыть старика и накормить обоих пленников по-человечески.
Между тем Рета, все еще охая и ахая, переодевала Лелию, жалостливо дивилась ее худобе, примеряла свои лучшие наряды. А у супруги начальника тайной службы их было немало. Давно прошли те времена, когда пленная галльская девушка куталась в звериные шкуры.
Позволяя себя мыть, умащивать дорогими благовониями, обряжать в роскошные одежды и украшать драгоценностями, Лелия молчала. И только увидев отца, вымытого, переодетого во все чистое, вскрикнула и кинулась ему на шею. Аттик судорожно обнял дочь.
— Жертва убрана, — выдохнул он, — ведите ее к алтарю на заклание.
Агриппа церемонно поклонился своей будущей супруге.
— Удостоишь ли ты меня беседой, Лелия?
Лелия с удивлением посмотрела на него.
— Пленниц не спрашивают, приказывай.
Рета, все еще охая и ахая, проводила их в свою спальню.
Лелия покорно и устало опустилась на пышное ложе. Агриппа, стоя в дверях, молча смотрел на нее. Ему минуло двадцать два года, но он почти не знал женщин. Несколько дешевых менад из затибрских притонов, безропотных рабынь, счастливых мимолетным вниманием господина... Красивых же пленниц — военную добычу — он всегда уступал товарищам. А сам, утомленный битвой, шел в свою палатку и, как убитый, безмятежно засыпал.
Но дочь Аттика не была ни дешевой менадой, ни рабыней, ни военной добычей, и он все еще медлил.
Лелия подняла руку и поправила жемчужную сеть на волосах:
— Я жду, мой господин!
Агриппа шагнул и сел рядом с ней.
— Я был в долгу у тебя, Лелия, но сегодня я вернул этот долг. Ты спасла жизнь моего друга, я дарую тебе жизнь и твоему отцу. Я женюсь на тебе, потому что иначе нельзя спасти тебя...
— Я должна упасть на колени и со слезами целовать твои ноги? Не так ли, мой благодетель? — Голос Лелии был колюч и сух.
— Зачем ты так? — Агриппа взял ее за руку. — Я не стану принуждать тебя. Скажи, ты все еще любишь Октавиана?
— Стоит ли говорить о глупой фантазии двух детей?
— Не лги мне, Лелия. Ради детской фантазии никто не обречет на гибель своих близких. Ты его любила, и я хочу знать, любишь ли еще?
— В век, когда Антерос правит миром, любви нет места на земле. Я удивляюсь твоей наивности, Непобедимый!
— Я не знаю твоего Антероса. — Агриппа нахмурился.
— Но служишь ему. Антерос — бог ненависти. Эмпедокл утверждает, что Эрос-любовь и Антерос-ненависть попеременно правят миром. Когда царит Эрос, создаются величайшие ценности духа, процветают искусства и ремесла и люди благоденствуют среди тучных нив, но бывают целые эпохи, когда Антерос овладевает миром: вспыхивают войны, мятежи, поля зарастают плевелами. Ничто не создается, но гибнет все. Мы живем в такое время, мой бедный благодетель.
— Все это очень интересно. — Агриппа выпустил ее руку и нетерпеливо перебрал пальцами покрывало. — Но ведь не все же мы озверели! Сам знаю, я очень виноват перед тобою. Октавиан хотел просить твоей руки, я запретил ему.
— И он послушался? — с прежней насмешливой горечью уронила Лелия.
— Он всегда меня слушается, потому что я люблю его. Я не хотел, чтобы между ним и замыслами Цезаря, встала ты, дочь нашего врага...
— А как же теперь — не боишься меня?
— Нет! Я ведь не из влюбчивых. Мне просто жаль тебя, и я виноват перед тобою, очень виноват! Когда подписывали смертный приговор Цицерону, Октавиан плакал и умолял Антония сохранить жизнь старику, а я сказал: "Змею, которая жалит, надо раздавить", — он тяжело налег пятой на узорные плиты пола, — и настоял, чтобы тебя тоже лишили огня и воды. Я боялся, что ты умертвишь моего друга — влезешь к нему в сердце и умертвишь.
— Я в восторге от твоей откровенности. — Лелия встала. — Какая странная брачная ночь у нас, мой возлюбленный! Не правда ли?
— Не ехидничай! Ты в моей власти!
— И готова исполнить любое твое желание! Что ж ты медлишь? — Лелия склонила голову с насмешливой покорностью.
Агриппа молча схватил ее за руку и потащил к зеркалу. Огромное, сверкающее отполированной бронзой, оно висело на стене между статуэтками Марса и Киприды.
Лелия вдруг представила себе, с каким самодовольством супруга благородного Сильвия созерцает в нем свои жирные красоты.
— Полюбуйся, — Агриппа сорвал с девушки одежду, — неужели ты думала, что я, как гиена, кинусь на тебя!
Лелия закрыла лицо руками, но не издала ни звука, не плакала, не проклинала. Только по ее обезображенному худобой и нарывами телу пробегала мелкая дрожь, как от озноба.
— Запомни, ты мне не нужна, но дурачить себя философскими сказками я не позволю! Начнете с отцом разводить шашни — его четвертую, тебя брошу легионерам! И еще самую распущенную центурию выберу! — Он зло засмеялся и с отчаянием крикнул: — А я-то еще жалел тебя! Сына от тебя хотел!
VIII
Лелий Аттик, кряхтя и тяжело вздыхая, переписывал вексель за векселем и только осторожно справлялся: "А когда же свадьба?"
Агриппа молчал. Он молча наблюдал, как Сильвий аккуратно заносил в списки города, где проживали должники Лелия, их имена и сколько они были должны. Лелий вел торговлю с Иберией, Массалией, Картагеной, Нумидией, не говоря уж об Александрии, Милете, Антиохии и Афинах. Полмира было должно другу Цицерона. Агриппа на карте отмечал алыми кружочками своих новых клиентов.
Когда был подписан последний вексель и последний обол из тайников Аттика перекочевал в подвалы Марка Агриппы, старик осмелел и даже повысил голос:
— А когда же свадьба? Меня ограбил и над моей дочерью надругаться хочешь?
Агриппа бросил ему брачный контракт:
— Пока этого хватит, а свадьбы не будет. Уедешь с дочерью в мое имение, и сидите там смирно.
Глава седьмая
I
Люций Антоний, избранный консулом, всенародно с трибуны обвинил Гая Октавия в стремлении к тирании.
— Довольно, Рим хочет покоя. Люди хотят жить, как жили их прадеды. Уже третье поколение страждет от гражданских войн!
Консул потребовал, чтобы триумвир сложил свои полномочия. Фульвия появлялась на площадях в мужской тоге, опоясанная мечом, и вербовала солдат. К ней стекались бродяги и беглые преступники. В Риме участились грабежи. Недоброжелатели обвиняли легионеров императора. Ремесленники, напуганные растущими бесчинствами, бросали мастерские и бежали куда глаза глядят. Призрак дальнейших смут страшил все сердца.
Октавиан приуныл. Он не выходил из дому, отказывался от пищи. По ночам дико вскрикивал сквозь сон. Он уже видел, как его труп, обезображенный, оскверненный, толпа, глумясь, волочит по мостовой, а ведь еще совсем недавно он был живым божеством Рима!
Октавия и ее супруг Марцелл советовали отказаться и от империума, и от власти триумвира. Октавиан колебался. Он послал за Агриппой. Посланный легионер, вернувшись, доложил, что Непобедимого нет в Риме.
Марцелл хихикнул:
— Сбежал, чтоб спасти свою голову!..
— Не лги! — Октавиан, дрожа от негодования и смертельно побледнев, прижался к стене. — Никогда мой Агриппа не бросит меня в беде! Никогда! Слышите вы, крысы! Никогда!
К вечеру пришел Агриппа. Да, его не было в Риме. Почему карино удивляется? Его друг был в разведке.
— Будь у Цезаря хорошо налажена разведка, иды марта не омрачились бы злодейством... Пойдем, карино! Оденься теплей и пойдем. На всякий случай возьми кинжал.
Октавиан от волнения никак не мог попасть в рукава. Агриппа помог ему одеться.
— Ты даже не спрашиваешь куда? Ты веришь мне, мой Дорогой?
Октавиан молча кивнул. Слезы душили его.
II
На улице два светлоусых великана в полном вооружении подошли к ним. Агриппа сделал знак, и телохранители молчаливо последовали за ними.
Они долго плутали по узким боковым улочкам. Октавиану показалось, что они бесцельно кружат, точно стараясь замести следы.
— Ты хочешь меня похитить?
Агриппа от изумления даже остановился.
— Ну, знаешь, еще земля не родила человека, чтоб сам у себя овечку украл! Зачем же мне тебя похищать?
Октавиан промолчал. Он отлично понимал: никто, конечно, сам у себя овечку не украдет, но ведь бывает, по сходной цене овечек, даже очень любимых, продают соседям на мясо.
Они свернули на убегающую вверх по холму тропку. Агриппа так же молча знаком отпустил галлов-телохранителей.
Оглядевшись, Октавиан узнал пригородные владения своего полководца.
— Да это ж твоя вилла! К чему такая таинственность? — Он опустился на поваленное прошлогодними бурями дерево. — Я вправду устал. Знаешь, я сейчас почему-то вспомнил Александра. На пиру он получил записку. Царя предупреждали, что Гефестион, его лучший друг, бросит в чашу яд. Когда Гефестион поднес Александру эту чашу, царь, не колеблясь, осушил ее и сказал: "Если б в чаше был яд, я все равно бы выпил. Легче умереть, чем разувериться в друге". — Октавиан помолчал и уже тише спросил: — Ты любишь Македонца?
— Нет, — сухо ответил Агриппа.
— Но он завоевал весь мир!
— Он своими бесконечными походами разорил Македонию. Благодетель всего мира! — Агриппа сплюнул сквозь зубы. — На что мне власть над миром, если пиценские дети станут умирать от голода!
— А сам ты все говоришь: Египет...
— А-а... — протянул Агриппа. — Это дело другое. Нам их пшеница нужна. Вставай, мой император, сейчас ты увидишь своих легионеров, поистине непобедимых!
Подойдя к винному погребку, он долго в темноте возился с замком. Открыв наконец окованную железом дверь, нашел ощупью кресало и огниво и высек огонь. Плотно прикрыв вход и задвинув внутренний засов, засветил факел.
— На, держи! — Он сунул светильник в руки Октавиану, остолбеневшему от страха и таинственности. — Пошли!
Они спустились на несколько ступенек. Своды нависли ниже, шаги зазвучали глуше. Факел, задыхаясь, зачадил, но Октавиан успел разглядеть целые полчища могучих крутобоких бочонков.
— На что тебе столько вина? Ты же почти не пьешь.
— Для гостей, и в подарок нужным людям годится. Не всякого деньгами купишь. — Агриппа подошел к огромной сорокаведерной бочке и, поднатужившись, сдвинул ее. Быстро опустившись на колени, ножом приподнял плиту пола и отбросил. — Наклони факел!
Октавиан вскрикнул от восторга и изумления. У его ног в глубокой яме, переливаясь и искрясь, мерцало золото: груды золота, монеты, слитки, украшения, усыпанные драгоценными самоцветами. Он еще в жизни не видел столько сокровищ, собранных в одном месте! Агриппа стоял в яме по колено в россыпях золота. Зачерпнув горстью тяжеловесные старинные денарии, он высыпал их к ногам Октавиана.
— Аве Цезарь император! Эти малютки — твои легионеры, и они непобедимы!
— Откуда? Это откуда? — растерянно повторял Октавиан. — Теперь ты богаче Мецената!
— Будь оно проклято, это богатство! — Агриппа подтянулся на руках и выпрыгнул из ямы. — из-за него я загубил и совесть и честь. Ограбил старика и надругался над девушкой! Над какой девушкой! На коленях я должен целовать ее язвы, а я надругался над ней!
— Прокаженная, что ли? — Октавиан брезгливо отодвинулся. — Говори толком.
— Нет, она не прокаженная, — медленно проговорил молодой полководец. — От долгого голода у человека открываются язвы и струпья покрывают тело. А она голодала много месяцев, голодала среди изобилия и не нарушила своей чести. Голодала, носила на обезображенном теле одежду раба, работала как раб и кормила старика отца, а их сокровища тлели в тайниках. И я надругался над ней! — Агриппа в отчаянии схватился за голову. — Но да поразит меня Иов Стрела Громовая, да пронзит мою грудь в первом же бою Марс Мститель, Копье Огневое, если я хоть обол из этого проклятого золота истрачу на свои прихоти!
— Не надо так страшно клясться, — Октавиан потянул его за одежду, — уйдем, кариссимо!
III
Пламя в очаге уютно потрескивало. К смолистому запаху горящего можжевельника, побеждая его, примешивалось дыхание весенних цветов.
На столе в маленькой эгейской чаше меж глянцевитых листьев белели ландыши. Октавиан обрадовано подбежал и зарылся лицом в их нежную свежесть.
— А еще говоришь, что не любишь...
— Оханья над цветами не люблю. А цветы? Что же в них плохого? Тебя порадовать хотел. Плохо без меня было? — Агриппа поставил на стол каменную миску с дымящейся похлебкой: — Ешь, друг! Сам готовил. Тут не умеют.
Октавиан с жадностью принялся за еду. Заметив, что Агриппа разглядывает его, смущенно засмеялся:
— Я три дня не ел. Нет, больше — дней пять не мог куска проглотить.
— Думал, что я сбежал? Нет, Кукла, я горец!
— А я это всегда знал. — Октавиан кивнул с набитым ртом и, справившись с увесистой клецкой, спросил: — А Все-таки откуда эти сокровища? Неужели ты обольстил жрицу и ограбил храм?
— Это приданое моей жены, — серьезно ответил Агриппа.
— Наверное, она дочь Креза? — недоверчиво пошутил император.
— Нет, Лелия — дочь Аттика. — Агриппа коротко рассказал печальную историю своей женитьбы.
Октавиан прикрыл глаза рукой.
— Как странно, мы оба полюбили одну и ту же девушку!
— Я ее не люблю.
— Не любишь, а так восхищался! На колени готов был упасть, — уколол Октавиан. — Не хочешь признаться, что влюбился без памяти.
— Восхищаюсь, но, к несчастью для нас обоих, не люблю. А тобой, мой повелитель, я совсем не восхищаюсь, ни столечко, — Агриппа показал кончик мизинца, — но люблю.
— Это уж совсем непонятно. — Октавиан обиженно засмеялся. — Раз я восхищаюсь, значит, мне нравится, значит, я люблю.
— Совсем не значит. — Агриппа вздохнул. — Я уверен, что Ахилл восхищался Гектором куда сильней, чем своим мямлей Патроклом, но любил-то он Патрокла, а Гектора вызвал на поединок и убил твоего прадедушку.
— Почему же ты решил, что Патрокл трус? Гомер не стал бы воспевать труса.
— Не трус, а мямля. Дал убить себя в первом бою. — Агриппа встал и прошелся по комнате. — Убивают тех, кто дает себя убить. В скольких боях мы с тобой были, я не прятался за чужие спины, а на мне ни одной царапины. Я увертливый. Кожей чую, когда надо увернуться. А он не мог. Для победы нужна не только храбрость, но и чутье, что ли. Твой Марцелл думает, что я самоуверенный глупец, считаю себя выше Цезаря и Александра. Но видишь ли, Кукла, — Агриппа опустился на биселлу рядом с другом, — и Цезарь, и Македонец сверху вниз на мир глядели и многого не видели, а я снизу вверх гляжу и все подмечаю, чего сверху не разглядеть. Я очень долго изучал походы и Дивного Юлия, и Великого Александра. Скольких ошибок можно было избежать! Сколько жизней сохранить! Да ты не слушаешь, о чем ты думаешь?
— О твоих словах. Ты сказал, и я согласен с тобой. — Октавиан задумчиво посмотрел на вазочку с ландышами. — Риму нужен другой император.
— С другим бы я не ужился, — резко оборвал Агриппа, — ушел бы к пиратам. А с тобой мне хорошо, — прибавил он мягче. — У нас все пополам, как в сказке: тебе вершки, мне корешки. Тебе лавры, триумфы, алтари, мне — труд и власть. Тут уж никому не уступлю. — Он стукнул ладонью по столу. — Пусть только посмеют объявить нас мятежниками, все равно будем сражаться!
— Если Сенат признает меня тираном, — глухо уронил Октавиан, — это конец!
— А коли так, — Агриппа вскочил, — отступая, разгромлю Рим! Камня на камне не оставлю! Тибр от трупов из берегов выйдет! Сам Бренн[43] с его ордами покажется ягненочком...
— Замолчи! — крикнул император, зажимая уши.
— Не бойся! — Агриппа порывисто обнял его. — Придет беда, я сам заколю тебя, прежде чем броситься на меч!
Уже лежа в постели, Октавиан сквозь ресницы разглядывал колеблющееся пламя светильника. Теплой волной нахлынуло блаженное безразличие. Агриппа у стола что-то чертил, вычислял, собирался сражаться до последнего вздоха... К чему, если поражение неизбежно? Октавиан закрыл глаза. Умирая, он в последний раз увидит небо Италии и глаза Марка Агриппы, может быть затуманенные слезой. А ведь они оба и четверти века не топтали землю.
IV
Узнав о распре между вождями, легионеры направили послов к брату Антония и сыну Цезаря. Просили их помириться, а если они не могут сами разобраться, кто прав, кто виноват, — пусть доверят свою тяжбу суду центурионов.
Для судилища был избран город Габии, на полпути между Римом и Пренесте, куда выехал Люций Антоний.
Октавиан явился. Его сопровождал небольшой отряд и все три полководца — Марк Випсаний Агриппа, Тит Статилий Тавр и Сальвидиен Руф.
Городок, тихий, чистенький, весь в цветущих акациях, наполнился топотом солдатских сапог, звоном мечей и резкими призывами горнистов.
Октавиан спрыгнул с седла и, бросив поводья Статилию, направился к судилищу. Агриппа, отозвав Статилия в сторону шептался с ним. Когда Октавиан оглянулся, желая вслушаться в их беседу, Статилий уже исчез. Недоуменно пожав плечами император остановился перед дремавшим в холодке глашатаем.
— Извести легионеров Рима, что император Гай Юлий Цезарь Октавиан прибыл на их суд.
Сын Цезаря скромно занял место на скамье ответчике Права истца он предоставил консулу.
Трибуну заполняли выборные от солдат. Был тут и Сильвий. Октавиан окинул взглядом своих судей. Многих он знал. Ветераны его отца таяли. Бесконечные битвы выдвигали новых храбрецов.
Ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он то и дело смотрел на дорогу, покусывая стебелек сорванной травы, но Люций Антоний не появлялся. На трибуне переговаривались вполголоса.
Агриппа, стоя в тени, щелкал орешки. Он один ничему удивлялся: ни отсутствию истца, ни нетерпению судей.
Наконец на дороге заклубилась пыль. Конский топот был дробен и тревожен. Впереди скакал Тит Статилий. На его тунике алели пятна крови. Левая рука висела на перевязи.
— Я проверял посты, на меня напал Антоний. — Статилий пошатнулся в седле. — Мы отразили. Антоний бежал к Пренесте. Там Фульвия с гладиаторами
Обессилев от потери крови, он рухнул на шею коня. На трибуне гневно зашумели. Легионеров возмутило вероломств Люция Антония.
— Молодец, — чуть слышно шепнул Агриппа, снимая лошади раненого товарища. — Понимаешь приказ с полуслова...
— Развязана неправедная война брата против брата, — тихо уронил Октавиан.
— Наоборот, самая праведная, — громко ответил пицен. — Война тружеников против тунеядцев!
Император не стал спорить. Бледный, перепуганный, разом осунувшийся, широко открытыми от страха глазами смотрел на судей. Выборные шумно совещались. Слова тонули в выкриках.
Октавиан закрыл лицо руками, но сквозь пальцы жадно следил.
Седой, как лунь, в глубоких морщинах, ветеран Габиний; подошел к краю трибуны.
Октавиан обрадовано вскрикнул. Он доверял Габинию. И чутье не обмануло. Легионеры признали зачинщиком смут Люция Антония.
V
Император посетил своего раненого полководца. Тит Статилий жил с матерью в одной из боковых улочек, на Витумине. Здесь не было ни роскошных вилл недавно разбогатевших дельцов, ни мрачных, укрепленных, как цитадель, гнезд древней знати.
Маленькие розовато-желтые домики из ноздреватого, как деревенский сыр, песчаника доверчиво выглядывали из легкой зелени весенних садов. кое-где уже цвели сливы и начинали расцветать яблони. Пахло влагой и мокрой от недавнего дождя листвой.
Из окна одного из маленьких домиков раздался голос Тита Статилия:
— Заходи, Агриппа, заходи! Да ты не один, и Кукла соизволил! Заходите, друзья, заходите!
Октавиан рассмеялся. Бесцеремонность Статилия живо напомнила школьные деньки. Если Марк Агриппа считался первым по успехам, то Статилий прочно стяжал лавры первого озорника. Когда кресло выскочило из-под благородного Вителия и понеслось вскачь по школе, выпороли Тита Статилия. Когда маленький, робкий Корнелий нашел под подушкой живого ужа, его старший брат избил Тита Статилия. Но веселый и озорной мальчишка никогда не обижался, только строил рожи и подмигивал: не зря влетело!
Агриппа любил иногда поозорничать с ним, но не дружил. Со Статилием никто не дружил в школе. Шустрый и острозубый, как хищная рыба, Статилий и сам не искал ничьей дружбы. Было в нем что-то от канатного плясуна — даже играя со смертью, он паясничал.
И сейчас, увидя входящих гостей, он закрыл глаза и принялся изображать умирающего, потом, внезапно подпрыгнув на постели, закричал на весь дом:
— Мама, скорей на стол самых откормленных пулярок, паштет из соловьиных язычков, самого дорогого фалернского вина, а если нет, давай лепешки с тмином и бобы! Кажется, остались после обеда.
Октавиан снова засмеялся, но вспомнив, что он всемилостивый император, торжественно протянул Статилию руку.
— Кровь, пролитая за меня, алой латиклавой ляжет на твою тогу!
Статилий недоуменно и обрадовано пролепетал:
— Ты... это всерьез... — Он схватил протянутую руку и осыпал поцелуями. Потом покосился на Агриппу.
Агриппа наклонил голову.
— И если заслужишь, весь твой род внесем в сенаторские списки.
Раб внес столик, и матрона Терция сама уставила его таре лочками с бобами поджаренными ломтиками каких-то овощей, и как триумфатор, на середину стола въехал зажаренный петух, ровесник Тита Статилия. Статилий здорювой рукой раз лил вино:
— За вас, мои друзья! Скоро снова в поход!
— Тебе не воевать, а позаботиться о своем здоровье надо, — заметил Агриппа. — Дай карту Востока.
Терция принесла ворох еще школьных чертежей. Агриппа, отодвинув блюдо с петухом, расстелил нужную ему карту.
— Тебе на хорошенько залечить рану. Поезжай на Восток. Новые города, новые люди... Посетишь, — Агриппа нагнулся над картой, — Милет, Афины, Александрию, Массалию...
— Мы с матерью живем скромно, — перебил Статилий, — и потом через два-три дня я буду здоров.
Агриппа кашлянул.
— В горле пересохло.
Статилий хотел подлить вина, но Агриппа остановил его:
— Нет, друг, лучше родниковой водички ничто не утолит жажду. Карино — обратился он к императору, — там у них в саду я приметил родничок. Принес бы мне водички, только в черепушке, терпеть не могу серебряных кубков.
Октавиан, улыбнувшись, отправился за родниковой водой.
Агриппа быстро швырнул на стол узкий клочок папируса:
— Тут имена купцов, кто из них в каком городе живет, цифрами — долги.
Статилий пробежал глазами список и свистнул:
— Много же ты задолжал!
— Это не я должен, мне должны. — Агриппа скупо улыбнулся.
Статилий, совершенно опешив, смотрел на гостя.
— Тебе, а откуда?
— Тебе спокойней этого не знать. Скажешь им, что все их векселя у меня, но я кредитор милостивый, очень милостивый, такой любопытный, что ради любопытства все проценты прощу.
Статилий, по-прежнему недоумевая, смотрел на него.
— Мне нужно знать, — отчеканил Агриппа, — как колеблются цены на пшеницу, шерсть и железо. Кто из полководцев закупает у них эти товары и сколько, какие укрепления вблизи этих городов, чьи отряды там стоят, у кого Секст Помпей закупает все необходимое для своих пиратов. Из каждого города сообщение. Вот криптограмма, — Агриппа обмакнул палец в вино и начертил цифру три, — вместо нужной буквы пишешь третью от нее. Кроме тебя и меня, никто не знает. А узнает кто-нибудь... — Агриппа провел рукой по горлу и повел глазами в сторону двери: — Ему знать не надо. И еще, это уж не приказ, а моя просьба: сделай гадость Меценату. Всем его клиентам внуши: ветеран Цезаря Сильвий Сильван покупает те же товары дороже, а продает дешевле. Статилий кивнул:
— Ты не в ладах с Другом Муз?
— Никто не любит, когда на его овечку зарятся. — Агриппа нахмурился. — Я кровь проливаю, а он только кошельком бренчит, и то жмется.
Тит Статилий дипломатично вздохнул и выдавил из себя улыбку:
— А вот и твой златокудрый Ганимед с нектаром из нашего родника!
В дверях стоял Октавиан в жасминовом венке и бережно держал в руках старинную резную чашу из темного дуба.
— Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!
Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.
— Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.
VI
На улице уже смеркалось, и в воздухе сильней пахло травами и цветом яблонь. Звезды, еще маленькие, по-весеннему смутные, вспыхивали то тут, то там в медленно лиловеющем небе.
— Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.
— А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?
— У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.
— Какими же державными делами?
— Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.
— Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.
— Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.
— Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?
— По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?
— Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.
Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.
— Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... — Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.
— У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.
— У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.
— И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!
— Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!
VII
"Земли! Земли!" Легионы двинулись добывать ее.
Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.
Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.
Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.
— А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!
Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.
Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.
— Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. — Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.
Новобранцы восторженно ахали.
Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.
— Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.
— Я спал.
— Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.
— А ты не злись. — Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?
— Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.
— Таран?
— И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?
— Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?
— Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.
Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.
Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.
VIII
В Перузии начался голод. Воины Фульвии совсем приуныли.
Пока среди осажденных шли совещания, вступать ли в переговоры, ждать ли прибытия Марка Антония с подмогой, саперы императора воздвигли бастионы и сжали Перузию каменным кольцом. За этим прикрытием осаждающие спокойно сторожили добычу. Высота каменного кольца превышала крепостные стены, и, прогуливаясь по своим бастионам, император мог наблюдать жизнь в осажденном городе.
На стенах Перузии, опоясавшись мечом, в пурпурном плаще полководца и сенаторских сапожках, прогуливалась Фульвия. Ее сопровождала подобострастная свита молодых аристократов.
Люций Антоний предложил начать переговоры. Горожане отвергли его совет. Панический страх перед оборванцами, взявшимися за оружие, оказался сильнее голод.
Желая пощадить ни в чем не повинных жителей и сберечь жизни своих легионеров, сын Цезаря сам послал, мятежному консулу парламентария.
Фульвия заколола копьем посланца Октавиана седовласого ветерана Габиния, еще с Цезарем ходившего за Альпы. Она не забыла, что этот дерзкий старик в Габии на суде легионеров первым предложил считать Люция Антония мятежником. Труп несчастного бросили в крепостной ров. Негодование и ненависть охватили войска императора.
Через бреши, проделанные за ночь в каменном кольце бастиона, поползли, тяжело скрипя, деревянные чудища. Каждое напоминало и таран, и катапульту разом, но их фасады были наглухо забиты крепкими досками.
Люций Антоний велел метать греческий огонь. Однако ветер дул с полей в город. Сырые доски не загорелись, а языки пламени, перелетев за крепостную стену, подожгли тростниковые кровли предместья. Пожар перекинулся в самый город. Перузия запылала. А неуязвимые деревянные чудища вплотную подползали к крепостным стенам. Неожиданно их чрева разверзлись, и по переброшенным мосткам легионеры императора скатывались в город. Под прикрытием длинных македонских щитов они были недосягаемы для стрел и копий.
Битва продолжалась недолго. В предместьях солдаты Октавиана уже громили горящие дома, приканчивали спасшихся от огня жителей.
Напрасно Марк Агриппа метался, пытаясь прекратить избиение невинных. Его призывы к чести и милосердию были бессильны.
Из горящего дома раздался пронзительный девичий вопль. В проеме фронтонного окна показалась девушка. Подол ее одежды лизали язычки пламени.
Агриппа на миг остановился, оборвал лоскут от туники и, замотав низ лица, кинулся в объятый огнем атриум. Он подскочил к одной из колонн и, обжигаясь об накалившийся камень, начал карабкаться вверх.
— Сюда! Сюда! — выкрикивал молодой пицен. — Беги сюда, я тебя сниму!
Она подбежала к самому краю и протянула руки к своему спасителю, но вдруг отпрянула:
— Нет, нет! Бросишь легионерам!
Агриппа узнал Клодию.
— Дура, я сниму тебя и все!
Но Клодия, обезумев от ужаса, бросилась в пламя. Рассыпая рой искр, балки, охваченные огнем, начали рушиться...
Агриппа спрыгнул и, туша на себе загоревшуюся одежду, с трудом выбрался на улицу.
И вдруг перед ним вырос Люций Антоний во главе отряда гладиаторов. Огромный, массивный, он черной скалой надвигался на молодого пицена. Юноша застыл на месте.
— Там Клодия! — Он указал на пылающий дом. — Надо спасти ее, Люций!
— И упустить тебя?! — Люций с мечом наголо ринулся на противника.
Агриппа увернулся и, рухнув наземь, дернул Люция за ноги изо всех сил. Великан упал. Агриппа вскочил на него и, выхватив кинжал, пытался найти между шлемом и панцирем незащищенное горло врага. Но Люций сбросил молодого пицена и, подмяв его, начал душить. Отчаянным усилием Агриппа приподнялся под этой тяжелой тушей и впился зубами ему в горло. Они катались по земле, как два зверя, но Агриппа не разжимал зубов.
Легионеры императора и гладиаторы Люция беспомощно наблюдали за поединком вождей. Помочь было невозможно. Переплетенные тела так и мелькали в пыли. Октавиан, забыв все, выскочил из сомкнутого строя и кинулся на выручку друга. Но легионеры вовремя оттащили своего божка под прикрытие.
Вдруг Агриппа отбросил массивное тело Люция и, весь в крови, поднялся. Увидев гибель предводителя, гладиаторы бросились врассыпную. Из прокушенной шеи консула все еще била черная струя.
Октавиан наконец вырвался от державшего его легионера и подбежал к своему полководцу.
— Ты ранен?
— Нет, но уйдем. Меня сейчас стошнит. — Он пнул ногой огромный труп. — Свинья! Хотел меня задушить!
IX
Прикованная к постели, обессиленная ранами, Фульвия боролась недолго. Направила свою свекровь к Сексту Помпею, заклинала престарелую матрону молить отважного пирата вступиться за дело справедливости, не дать восторжествовать его кровному врагу. Сын Помпея обязан сразить сына Цезаря. Тень Великого грозно взывает об отмщении.
От устья Нила на помощь морскому разбойнику спешил сам триумвир. Клеопатра не поскупилась. Объединенный флот Антония, Помпея и яростного Домиция Агенобарба был снаряжен на славу.
К Брундизию причалили черные паруса пиратов. Этот порт, замыкающий Адриатику, являлся в то же время ключом ко всей Италии, кинжалом, направленным в спину Рима. Кто владел Брундизием, тому ничего не стоило завладеть столицей.
Октавиан осунулся и уже не плакал. Испуганными глазами безмолвно следил за Агриппой. Боялся спрашивать, боялся неосторожным движением рассердить. Забившись в угол, наблюдал, как его полководец работал по ночам. Со всех ног бросался подать воды, переменить вощеную табличку для письма.
Агриппа молча принимал услуги. Только изредка привлекал к себе Бамбино и тихонько дул ему в лицо, чтобы кудряшки разлетались, как на ветру. Октавиан улыбался грустно и благодарно.
Молодой полководец скрыл от своего императора, что вновь набранные рекруты отказались идти против Антония. Хватит с бедняги и тех испытаний, что упали на его хорошенькую головку.
Решительные действия должны были произойти около Брундизия. Город стоял за Октавиана и запер перед Антонием ворота. Антоний начал осаду. Агриппа, как некогда под Мутиной, сжал его кольцом. Но тогда врага стерегли Альпы, а теперь за спинами легионеров императора билось беспокойное море. А на море Секст и Домиций со своими пиратами.
Солдаты не хотели сражаться. Ходили из лагеря в лагерь друг к другу в гости, ругали дураков-полководцев. "Мириться надо", — глубокомысленно изрекал Сильвий.
С ним соглашались все, и даже Антоний. Он искренно горевал о мученической гибели Клодии, но смерть Фульвии обрадовала его. Мешок воспрял духом.
Извещая Октавиана о кончине своей супруги, он рассыпался в извинениях. Брат и жена всегда были его злыми демонами. Боги покарали злодеев, и теперь никто и ничто не помешает союзу сына Цезаря со старым другом его отца. А если император смущен дружбой своего соправителя с морскими разбойниками, то ведь это не больше, чем военная хитрость. Цель Антония — удержать пиратов в границах и следить за ними. Конечно, объединившись, триумвиры смогут перейти к открытым действиям против морских хищников.
В доказательство своей искренности Антоний не желает ничего утаивать от юного друга. Не врагов, а друзей должен опасаться император. Если эти слова непонятны, Марк Антоний объяснит их в беседе с глазу на глаз. Он ждет Октавиана Цезаря как самого желанного гостя.
Сальвидиен Руф был казнен за измену. Антоний выдал его. Неосторожное письмо полководца императора, где Сальвидиен, не веря в победу сына Цезаря, предлагал Антонию вместе прикончить мальчишку, послужило достаточно веской уликой.
Агриппа торжествовал. Пусть Кукла учится отличать друзей от врагов!
I
Люций Антоний, избранный консулом, всенародно с трибуны обвинил Гая Октавия в стремлении к тирании.
— Довольно, Рим хочет покоя. Люди хотят жить, как жили их прадеды. Уже третье поколение страждет от гражданских войн!
Консул потребовал, чтобы триумвир сложил свои полномочия. Фульвия появлялась на площадях в мужской тоге, опоясанная мечом, и вербовала солдат. К ней стекались бродяги и беглые преступники. В Риме участились грабежи. Недоброжелатели обвиняли легионеров императора. Ремесленники, напуганные растущими бесчинствами, бросали мастерские и бежали куда глаза глядят. Призрак дальнейших смут страшил все сердца.
Октавиан приуныл. Он не выходил из дому, отказывался от пищи. По ночам дико вскрикивал сквозь сон. Он уже видел, как его труп, обезображенный, оскверненный, толпа, глумясь, волочит по мостовой, а ведь еще совсем недавно он был живым божеством Рима!
Октавия и ее супруг Марцелл советовали отказаться и от империума, и от власти триумвира. Октавиан колебался. Он послал за Агриппой. Посланный легионер, вернувшись, доложил, что Непобедимого нет в Риме.
Марцелл хихикнул:
— Сбежал, чтоб спасти свою голову!..
— Не лги! — Октавиан, дрожа от негодования и смертельно побледнев, прижался к стене. — Никогда мой Агриппа не бросит меня в беде! Никогда! Слышите вы, крысы! Никогда!
К вечеру пришел Агриппа. Да, его не было в Риме. Почему карино удивляется? Его друг был в разведке.
— Будь у Цезаря хорошо налажена разведка, иды марта не омрачились бы злодейством... Пойдем, карино! Оденься теплей и пойдем. На всякий случай возьми кинжал.
Октавиан от волнения никак не мог попасть в рукава. Агриппа помог ему одеться.
— Ты даже не спрашиваешь куда? Ты веришь мне, мой Дорогой?
Октавиан молча кивнул. Слезы душили его.
II
На улице два светлоусых великана в полном вооружении подошли к ним. Агриппа сделал знак, и телохранители молчаливо последовали за ними.
Они долго плутали по узким боковым улочкам. Октавиану показалось, что они бесцельно кружат, точно стараясь замести следы.
— Ты хочешь меня похитить?
Агриппа от изумления даже остановился.
— Ну, знаешь, еще земля не родила человека, чтоб сам у себя овечку украл! Зачем же мне тебя похищать?
Октавиан промолчал. Он отлично понимал: никто, конечно, сам у себя овечку не украдет, но ведь бывает, по сходной цене овечек, даже очень любимых, продают соседям на мясо.
Они свернули на убегающую вверх по холму тропку. Агриппа так же молча знаком отпустил галлов-телохранителей.
Оглядевшись, Октавиан узнал пригородные владения своего полководца.
— Да это ж твоя вилла! К чему такая таинственность? — Он опустился на поваленное прошлогодними бурями дерево. — Я вправду устал. Знаешь, я сейчас почему-то вспомнил Александра. На пиру он получил записку. Царя предупреждали, что Гефестион, его лучший друг, бросит в чашу яд. Когда Гефестион поднес Александру эту чашу, царь, не колеблясь, осушил ее и сказал: "Если б в чаше был яд, я все равно бы выпил. Легче умереть, чем разувериться в друге". — Октавиан помолчал и уже тише спросил: — Ты любишь Македонца?
— Нет, — сухо ответил Агриппа.
— Но он завоевал весь мир!
— Он своими бесконечными походами разорил Македонию. Благодетель всего мира! — Агриппа сплюнул сквозь зубы. — На что мне власть над миром, если пиценские дети станут умирать от голода!
— А сам ты все говоришь: Египет...
— А-а... — протянул Агриппа. — Это дело другое. Нам их пшеница нужна. Вставай, мой император, сейчас ты увидишь своих легионеров, поистине непобедимых!
Подойдя к винному погребку, он долго в темноте возился с замком. Открыв наконец окованную железом дверь, нашел ощупью кресало и огниво и высек огонь. Плотно прикрыв вход и задвинув внутренний засов, засветил факел.
— На, держи! — Он сунул светильник в руки Октавиану, остолбеневшему от страха и таинственности. — Пошли!
Они спустились на несколько ступенек. Своды нависли ниже, шаги зазвучали глуше. Факел, задыхаясь, зачадил, но Октавиан успел разглядеть целые полчища могучих крутобоких бочонков.
— На что тебе столько вина? Ты же почти не пьешь.
— Для гостей, и в подарок нужным людям годится. Не всякого деньгами купишь. — Агриппа подошел к огромной сорокаведерной бочке и, поднатужившись, сдвинул ее. Быстро опустившись на колени, ножом приподнял плиту пола и отбросил. — Наклони факел!
Октавиан вскрикнул от восторга и изумления. У его ног в глубокой яме, переливаясь и искрясь, мерцало золото: груды золота, монеты, слитки, украшения, усыпанные драгоценными самоцветами. Он еще в жизни не видел столько сокровищ, собранных в одном месте! Агриппа стоял в яме по колено в россыпях золота. Зачерпнув горстью тяжеловесные старинные денарии, он высыпал их к ногам Октавиана.
— Аве Цезарь император! Эти малютки — твои легионеры, и они непобедимы!
— Откуда? Это откуда? — растерянно повторял Октавиан. — Теперь ты богаче Мецената!
— Будь оно проклято, это богатство! — Агриппа подтянулся на руках и выпрыгнул из ямы. — из-за него я загубил и совесть и честь. Ограбил старика и надругался над девушкой! Над какой девушкой! На коленях я должен целовать ее язвы, а я надругался над ней!
— Прокаженная, что ли? — Октавиан брезгливо отодвинулся. — Говори толком.
— Нет, она не прокаженная, — медленно проговорил молодой полководец. — От долгого голода у человека открываются язвы и струпья покрывают тело. А она голодала много месяцев, голодала среди изобилия и не нарушила своей чести. Голодала, носила на обезображенном теле одежду раба, работала как раб и кормила старика отца, а их сокровища тлели в тайниках. И я надругался над ней! — Агриппа в отчаянии схватился за голову. — Но да поразит меня Иов Стрела Громовая, да пронзит мою грудь в первом же бою Марс Мститель, Копье Огневое, если я хоть обол из этого проклятого золота истрачу на свои прихоти!
— Не надо так страшно клясться, — Октавиан потянул его за одежду, — уйдем, кариссимо!
III
Пламя в очаге уютно потрескивало. К смолистому запаху горящего можжевельника, побеждая его, примешивалось дыхание весенних цветов.
На столе в маленькой эгейской чаше меж глянцевитых листьев белели ландыши. Октавиан обрадовано подбежал и зарылся лицом в их нежную свежесть.
— А еще говоришь, что не любишь...
— Оханья над цветами не люблю. А цветы? Что же в них плохого? Тебя порадовать хотел. Плохо без меня было? — Агриппа поставил на стол каменную миску с дымящейся похлебкой: — Ешь, друг! Сам готовил. Тут не умеют.
Октавиан с жадностью принялся за еду. Заметив, что Агриппа разглядывает его, смущенно засмеялся:
— Я три дня не ел. Нет, больше — дней пять не мог куска проглотить.
— Думал, что я сбежал? Нет, Кукла, я горец!
— А я это всегда знал. — Октавиан кивнул с набитым ртом и, справившись с увесистой клецкой, спросил: — А Все-таки откуда эти сокровища? Неужели ты обольстил жрицу и ограбил храм?
— Это приданое моей жены, — серьезно ответил Агриппа.
— Наверное, она дочь Креза? — недоверчиво пошутил император.
— Нет, Лелия — дочь Аттика. — Агриппа коротко рассказал печальную историю своей женитьбы.
Октавиан прикрыл глаза рукой.
— Как странно, мы оба полюбили одну и ту же девушку!
— Я ее не люблю.
— Не любишь, а так восхищался! На колени готов был упасть, — уколол Октавиан. — Не хочешь признаться, что влюбился без памяти.
— Восхищаюсь, но, к несчастью для нас обоих, не люблю. А тобой, мой повелитель, я совсем не восхищаюсь, ни столечко, — Агриппа показал кончик мизинца, — но люблю.
— Это уж совсем непонятно. — Октавиан обиженно засмеялся. — Раз я восхищаюсь, значит, мне нравится, значит, я люблю.
— Совсем не значит. — Агриппа вздохнул. — Я уверен, что Ахилл восхищался Гектором куда сильней, чем своим мямлей Патроклом, но любил-то он Патрокла, а Гектора вызвал на поединок и убил твоего прадедушку.
— Почему же ты решил, что Патрокл трус? Гомер не стал бы воспевать труса.
— Не трус, а мямля. Дал убить себя в первом бою. — Агриппа встал и прошелся по комнате. — Убивают тех, кто дает себя убить. В скольких боях мы с тобой были, я не прятался за чужие спины, а на мне ни одной царапины. Я увертливый. Кожей чую, когда надо увернуться. А он не мог. Для победы нужна не только храбрость, но и чутье, что ли. Твой Марцелл думает, что я самоуверенный глупец, считаю себя выше Цезаря и Александра. Но видишь ли, Кукла, — Агриппа опустился на биселлу рядом с другом, — и Цезарь, и Македонец сверху вниз на мир глядели и многого не видели, а я снизу вверх гляжу и все подмечаю, чего сверху не разглядеть. Я очень долго изучал походы и Дивного Юлия, и Великого Александра. Скольких ошибок можно было избежать! Сколько жизней сохранить! Да ты не слушаешь, о чем ты думаешь?
— О твоих словах. Ты сказал, и я согласен с тобой. — Октавиан задумчиво посмотрел на вазочку с ландышами. — Риму нужен другой император.
— С другим бы я не ужился, — резко оборвал Агриппа, — ушел бы к пиратам. А с тобой мне хорошо, — прибавил он мягче. — У нас все пополам, как в сказке: тебе вершки, мне корешки. Тебе лавры, триумфы, алтари, мне — труд и власть. Тут уж никому не уступлю. — Он стукнул ладонью по столу. — Пусть только посмеют объявить нас мятежниками, все равно будем сражаться!
— Если Сенат признает меня тираном, — глухо уронил Октавиан, — это конец!
— А коли так, — Агриппа вскочил, — отступая, разгромлю Рим! Камня на камне не оставлю! Тибр от трупов из берегов выйдет! Сам Бренн[43] с его ордами покажется ягненочком...
— Замолчи! — крикнул император, зажимая уши.
— Не бойся! — Агриппа порывисто обнял его. — Придет беда, я сам заколю тебя, прежде чем броситься на меч!
Уже лежа в постели, Октавиан сквозь ресницы разглядывал колеблющееся пламя светильника. Теплой волной нахлынуло блаженное безразличие. Агриппа у стола что-то чертил, вычислял, собирался сражаться до последнего вздоха... К чему, если поражение неизбежно? Октавиан закрыл глаза. Умирая, он в последний раз увидит небо Италии и глаза Марка Агриппы, может быть затуманенные слезой. А ведь они оба и четверти века не топтали землю.
IV
Узнав о распре между вождями, легионеры направили послов к брату Антония и сыну Цезаря. Просили их помириться, а если они не могут сами разобраться, кто прав, кто виноват, — пусть доверят свою тяжбу суду центурионов.
Для судилища был избран город Габии, на полпути между Римом и Пренесте, куда выехал Люций Антоний.
Октавиан явился. Его сопровождал небольшой отряд и все три полководца — Марк Випсаний Агриппа, Тит Статилий Тавр и Сальвидиен Руф.
Городок, тихий, чистенький, весь в цветущих акациях, наполнился топотом солдатских сапог, звоном мечей и резкими призывами горнистов.
Октавиан спрыгнул с седла и, бросив поводья Статилию, направился к судилищу. Агриппа, отозвав Статилия в сторону шептался с ним. Когда Октавиан оглянулся, желая вслушаться в их беседу, Статилий уже исчез. Недоуменно пожав плечами император остановился перед дремавшим в холодке глашатаем.
— Извести легионеров Рима, что император Гай Юлий Цезарь Октавиан прибыл на их суд.
Сын Цезаря скромно занял место на скамье ответчике Права истца он предоставил консулу.
Трибуну заполняли выборные от солдат. Был тут и Сильвий. Октавиан окинул взглядом своих судей. Многих он знал. Ветераны его отца таяли. Бесконечные битвы выдвигали новых храбрецов.
Ему стало жарко, на лбу выступили капельки пота. Он то и дело смотрел на дорогу, покусывая стебелек сорванной травы, но Люций Антоний не появлялся. На трибуне переговаривались вполголоса.
Агриппа, стоя в тени, щелкал орешки. Он один ничему удивлялся: ни отсутствию истца, ни нетерпению судей.
Наконец на дороге заклубилась пыль. Конский топот был дробен и тревожен. Впереди скакал Тит Статилий. На его тунике алели пятна крови. Левая рука висела на перевязи.
— Я проверял посты, на меня напал Антоний. — Статилий пошатнулся в седле. — Мы отразили. Антоний бежал к Пренесте. Там Фульвия с гладиаторами
Обессилев от потери крови, он рухнул на шею коня. На трибуне гневно зашумели. Легионеров возмутило вероломств Люция Антония.
— Молодец, — чуть слышно шепнул Агриппа, снимая лошади раненого товарища. — Понимаешь приказ с полуслова...
— Развязана неправедная война брата против брата, — тихо уронил Октавиан.
— Наоборот, самая праведная, — громко ответил пицен. — Война тружеников против тунеядцев!
Император не стал спорить. Бледный, перепуганный, разом осунувшийся, широко открытыми от страха глазами смотрел на судей. Выборные шумно совещались. Слова тонули в выкриках.
Октавиан закрыл лицо руками, но сквозь пальцы жадно следил.
Седой, как лунь, в глубоких морщинах, ветеран Габиний; подошел к краю трибуны.
Октавиан обрадовано вскрикнул. Он доверял Габинию. И чутье не обмануло. Легионеры признали зачинщиком смут Люция Антония.
V
Император посетил своего раненого полководца. Тит Статилий жил с матерью в одной из боковых улочек, на Витумине. Здесь не было ни роскошных вилл недавно разбогатевших дельцов, ни мрачных, укрепленных, как цитадель, гнезд древней знати.
Маленькие розовато-желтые домики из ноздреватого, как деревенский сыр, песчаника доверчиво выглядывали из легкой зелени весенних садов. кое-где уже цвели сливы и начинали расцветать яблони. Пахло влагой и мокрой от недавнего дождя листвой.
Из окна одного из маленьких домиков раздался голос Тита Статилия:
— Заходи, Агриппа, заходи! Да ты не один, и Кукла соизволил! Заходите, друзья, заходите!
Октавиан рассмеялся. Бесцеремонность Статилия живо напомнила школьные деньки. Если Марк Агриппа считался первым по успехам, то Статилий прочно стяжал лавры первого озорника. Когда кресло выскочило из-под благородного Вителия и понеслось вскачь по школе, выпороли Тита Статилия. Когда маленький, робкий Корнелий нашел под подушкой живого ужа, его старший брат избил Тита Статилия. Но веселый и озорной мальчишка никогда не обижался, только строил рожи и подмигивал: не зря влетело!
Агриппа любил иногда поозорничать с ним, но не дружил. Со Статилием никто не дружил в школе. Шустрый и острозубый, как хищная рыба, Статилий и сам не искал ничьей дружбы. Было в нем что-то от канатного плясуна — даже играя со смертью, он паясничал.
И сейчас, увидя входящих гостей, он закрыл глаза и принялся изображать умирающего, потом, внезапно подпрыгнув на постели, закричал на весь дом:
— Мама, скорей на стол самых откормленных пулярок, паштет из соловьиных язычков, самого дорогого фалернского вина, а если нет, давай лепешки с тмином и бобы! Кажется, остались после обеда.
Октавиан снова засмеялся, но вспомнив, что он всемилостивый император, торжественно протянул Статилию руку.
— Кровь, пролитая за меня, алой латиклавой ляжет на твою тогу!
Статилий недоуменно и обрадовано пролепетал:
— Ты... это всерьез... — Он схватил протянутую руку и осыпал поцелуями. Потом покосился на Агриппу.
Агриппа наклонил голову.
— И если заслужишь, весь твой род внесем в сенаторские списки.
Раб внес столик, и матрона Терция сама уставила его таре лочками с бобами поджаренными ломтиками каких-то овощей, и как триумфатор, на середину стола въехал зажаренный петух, ровесник Тита Статилия. Статилий здорювой рукой раз лил вино:
— За вас, мои друзья! Скоро снова в поход!
— Тебе не воевать, а позаботиться о своем здоровье надо, — заметил Агриппа. — Дай карту Востока.
Терция принесла ворох еще школьных чертежей. Агриппа, отодвинув блюдо с петухом, расстелил нужную ему карту.
— Тебе на хорошенько залечить рану. Поезжай на Восток. Новые города, новые люди... Посетишь, — Агриппа нагнулся над картой, — Милет, Афины, Александрию, Массалию...
— Мы с матерью живем скромно, — перебил Статилий, — и потом через два-три дня я буду здоров.
Агриппа кашлянул.
— В горле пересохло.
Статилий хотел подлить вина, но Агриппа остановил его:
— Нет, друг, лучше родниковой водички ничто не утолит жажду. Карино — обратился он к императору, — там у них в саду я приметил родничок. Принес бы мне водички, только в черепушке, терпеть не могу серебряных кубков.
Октавиан, улыбнувшись, отправился за родниковой водой.
Агриппа быстро швырнул на стол узкий клочок папируса:
— Тут имена купцов, кто из них в каком городе живет, цифрами — долги.
Статилий пробежал глазами список и свистнул:
— Много же ты задолжал!
— Это не я должен, мне должны. — Агриппа скупо улыбнулся.
Статилий, совершенно опешив, смотрел на гостя.
— Тебе, а откуда?
— Тебе спокойней этого не знать. Скажешь им, что все их векселя у меня, но я кредитор милостивый, очень милостивый, такой любопытный, что ради любопытства все проценты прощу.
Статилий, по-прежнему недоумевая, смотрел на него.
— Мне нужно знать, — отчеканил Агриппа, — как колеблются цены на пшеницу, шерсть и железо. Кто из полководцев закупает у них эти товары и сколько, какие укрепления вблизи этих городов, чьи отряды там стоят, у кого Секст Помпей закупает все необходимое для своих пиратов. Из каждого города сообщение. Вот криптограмма, — Агриппа обмакнул палец в вино и начертил цифру три, — вместо нужной буквы пишешь третью от нее. Кроме тебя и меня, никто не знает. А узнает кто-нибудь... — Агриппа провел рукой по горлу и повел глазами в сторону двери: — Ему знать не надо. И еще, это уж не приказ, а моя просьба: сделай гадость Меценату. Всем его клиентам внуши: ветеран Цезаря Сильвий Сильван покупает те же товары дороже, а продает дешевле. Статилий кивнул:
— Ты не в ладах с Другом Муз?
— Никто не любит, когда на его овечку зарятся. — Агриппа нахмурился. — Я кровь проливаю, а он только кошельком бренчит, и то жмется.
Тит Статилий дипломатично вздохнул и выдавил из себя улыбку:
— А вот и твой златокудрый Ганимед с нектаром из нашего родника!
В дверях стоял Октавиан в жасминовом венке и бережно держал в руках старинную резную чашу из темного дуба.
— Смотри, какая прелесть! Матрона Терция дарит ее нам!
Агриппа жадно отпил и, не разглядывая чаши, опустил ее на стол.
— Пошли, карино! А ты, Статилий, думай, когда говоришь. Октавиан Цезарь — император Рима, а не какой-нибудь гречонок Ганимед.
VI
На улице уже смеркалось, и в воздухе сильней пахло травами и цветом яблонь. Звезды, еще маленькие, по-весеннему смутные, вспыхивали то тут, то там в медленно лиловеющем небе.
— Знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — я хотел бы быть рапсодом. Ходил бы и по большим дорогам, и по малым тропам. Входил бы в любой дом и под звон лютни сказывал бы людям о героях, о древних обычаях. И везде мне были бы рады, и везде был бы мне кров, и везде меня ждали бы чаша теплого молока и свежая лепешка только что из золы. Я не знал бы ни людской зависти, ни ненависти. Я был бы счастлив.
— А сейчас ты несчастлив, что ли? — огрызнулся Агриппа. — Почему ты не был сегодня на Марсовом поле?
— У меня кровь из носу шла, а потом я был занят.
— Какими же державными делами?
— Вечно насмешничаешь! — Октавиан зябко повел плечами. — Да, по твоим понятиям я бездельничал. Я переводил Софокла. Можешь смеяться сколько угодно, но после того, как ты мне рассказал о Лелии и ее отце в склепе, я вижу, понимаешь ты, вижу девушку в лохмотьях и слепого старца.
— Аттик не слепой, — вставил Агриппа, — он только ногами слаб.
— Я вижу девушку и слепого старца, — тихо повторил Октавиан, — днем наяву, ночью во сне... Я перечел "Антигону" и снова видел Лелию. И начал переводить. С каждой строфой мне становилось легче. Какое это счастье находить слова! Точно спелые плоды собираешь, а они сами ложатся в ладони. — Октавиан замолчал, потом печально прибавил: — по-твоему, это, конечно, безделье.
— Нет, Кукла, — мягко возразил молодой полководец. — Я рад, что эта ерунда тебя успокаивает. Хорошо хоть выходит?
— По-моему, да. — Октавиан благодарно посмотрел на него. — Я боялся, что ты рассердишься. Сперва я переводил только "Антигону", а потом так увлекся, что уже всю трилогию заканчиваю. И страшно, и не оторваться. Я весь дрожал, читая о распре двух братьев Полиника и Этеокла. Вдруг и между нами вспыхнет раздор?
— Чего это ради? — удивился Агриппа. — Ну, поколочу когда, иногда прикрикну. Разве это ссора? Ты вот обижаешься, что я с этим Статилием секретничал. Есть вещи, которые лучше тебе и не знать. Я за уши тебя оттащил от грязи, куда чуть не затянули Антоний и Лепид. И хочу, чтоб никогда ничто недостойное не коснулось тебя.
Они шли мимо оливковой рощи, обнесенной низкой оградой. Тоненький серпик молодого месяца уже прорезался в небе. Листва старых олив шелестела и переливалась серебром.
— Отдохнем немножко? — Агриппа бросил на ограду свой плащ. — Это очень трудно объяснить, но... — Он замолчал, подбирая слова. — Правитель большой страны не может оставаться чистым, даже перед своей совестью. Это — если простой меркой мерять, а если подумать — он прав. Ему все можно: слово нарушить, обойтись недостойно с достойным, убить слабого и невинного, но все это можно не для себя, а для людей своей страны. Ведь царство, — Агриппа закинул голову и посмотрел в глубину ночного неба, — царство — это уже не греческий полис, не крохотная республика, и тут уж себя жалеть нельзя.
— У нас, благодарение богам, пока Республика, — насмешливо вставил Октавиан, — а император распоряжается только легионами Рима.
— У нас царство, — упрямо возразил Агриппа, — ты долгожданный Царь Зернышко. Ты отвечаешь за каждого пахаря, за каждого нищего, то есть нищих вообще не должно быть. Каждый должен иметь хоть скромный кусок хлеба и кров. А этого среди наших волков с чистой совестью не достигнешь. Вот и выходит: к себе нужно очень строгим быть, а для страны царю все можно. Только это страшно тяжело. — Он взял руки Октавиана в свои. — Ты этого не выдержишь. Да что с тобой? Дрожишь, как стриженая овечка на ветру. Замерз? Пойдем ко мне, напою горячей мятой.
— И не будем сегодня думать ни о царствах, ни о республиках! Лучше б не было на мне этого проклятого пурпура!
— Еще и не так трудно будет! — Агриппа, схватив своего дружка на руки, высоко подбросил его в воздух. — Да здравствует Царь Зернышко, дарующий землю!
VII
"Земли! Земли!" Легионы двинулись добывать ее.
Ненавистные нобилям и патрициям, шли они по дорогам Италии. Разоренные войнами, закабаленные долгами примыкали к ним. Перебежчики из когорт Антония и войск Помпея вливались в армию императора. Ветераны Цезаря, даже те, что давно получили земельные наделы, брались вновь за оружие. Они желали добыть пашни всем своим однополчанам.
Мятежники отступили к Перузии. Богатый торговый город Этрурии, Перузия дала прибежище войскам Фульвии и ее деверя. Супруга триумвира настаивала бороться до конца, низложить Октавиана и провозгласить диктатуру династии Антониев. Люций отмалчивался. Их силы были ненадежны, хотя и превосходили числом копий армию императора. Основное ядро войска повстанцев составляли наемники-гладиаторы, то есть пленные варвары, враждебные простолюдинам Италии. Италийские пахари еще помнили свирепые набеги галльских орд. В преторианских когортах Фульвии служили местные нобили и бежавшие от проскрипций сенаторы. Но эти отряды в счет не шли. Да к тому же среди местных ополченцев было немало таких, что впервые в жизни взялись за оружие.
Об Агриппе же и его воинах рассказывали сказки. Пицены вечерами у костра утверждали, что их земляк за один глоток выпивает ведро вина. И после любой попойки его глаза ясны, как у горного сокола. Съедает Марк Агриппа в один присест быка, а своего Бамбино ставит на ладонь и поднимает, как пушинку.
— А из глаз у него огонь, а изо рта пламя, а волосы как копья торчат!
Новобранцы ежились. Ветераны Антония презрительно сплевывали, но их неверие тонуло в упорном желании крестьянских парней видеть в человеке, раздающем бедноте землю, чудодея, Марса — Мстителя за их долгие обиды.
Об Октавиане же говорили, что он, наоборот, очень мал, мил, кроток и пуглив, как птичка. А видит даже во тьме.
— Человек еще только подумал, а Бамбино уже видит, — в упоении повторял сказитель. — Носит его Агриппа на плече, а божественный ребенок указывает ему своим золотым пальчиком на злодеев, и не щадит тогда Марк Агриппа наших кровопийц.
Новобранцы восторженно ахали.
Но Агриппа не водил свои когорты на приступ. Он выжидал. Днем, как всегда, проводил учения, а к вечеру возвращался в палатку с целым ворохом прутиков и деревяшек. Сидя на полу, строгал, подгонял дощечки, мастерил замысловатые каркасы. Октавиан, скучая, наблюдал.
— Хоть бы занялся чем-нибудь, — не выдерживал Агриппа, — целые дни бездельничаешь.
— Я спал.
— Днем спал и ночь спишь так, что из палатки выбросить можно, не проснешься.
— А ты не злись. — Октавиан соскочил с постели. — Помочь тебе?
— Не мешай. — Агриппа ласково отстранил его. — Видишь, это вроде чертежа, только объемного. Похоже на катапульту, только это не катапульта.
— Таран?
— И не таран. Придет время — поймешь, что это такое. — Агриппа на миг оторвался от своего сооружения и поднял голову. — Ты умеешь нитки сучить, только чтоб тонкие и крепкие?
— Умею. — Октавиан удивленно посмотрел на него. — А зачем?
— Вот и займись. На самом деле канаты будут, а тут мне крепкие нитки нужны.
Теперь они работали вдвоем. Агриппа строгал, пригонял дощечки, а тонкие и ловкие пальцы его дружка быстро связывали разрозненные части.
Вскоре вдали от крепостных стен легионеры начали воздвигать нигде не виданные до сих пор деревянные чудища. Потом Марк Агриппа повелел собрать всех девушек и молодок из окрестных деревень и обстричь им косы. Сам наблюдал, чтобы непристойностей не случалось. Каждой обстриженной красотке обещал после победы по два югера пашни. Нет в мире лучше и эластичнее канатов, чем сплетенные из женских волос.
VIII
В Перузии начался голод. Воины Фульвии совсем приуныли.
Пока среди осажденных шли совещания, вступать ли в переговоры, ждать ли прибытия Марка Антония с подмогой, саперы императора воздвигли бастионы и сжали Перузию каменным кольцом. За этим прикрытием осаждающие спокойно сторожили добычу. Высота каменного кольца превышала крепостные стены, и, прогуливаясь по своим бастионам, император мог наблюдать жизнь в осажденном городе.
На стенах Перузии, опоясавшись мечом, в пурпурном плаще полководца и сенаторских сапожках, прогуливалась Фульвия. Ее сопровождала подобострастная свита молодых аристократов.
Люций Антоний предложил начать переговоры. Горожане отвергли его совет. Панический страх перед оборванцами, взявшимися за оружие, оказался сильнее голод.
Желая пощадить ни в чем не повинных жителей и сберечь жизни своих легионеров, сын Цезаря сам послал, мятежному консулу парламентария.
Фульвия заколола копьем посланца Октавиана седовласого ветерана Габиния, еще с Цезарем ходившего за Альпы. Она не забыла, что этот дерзкий старик в Габии на суде легионеров первым предложил считать Люция Антония мятежником. Труп несчастного бросили в крепостной ров. Негодование и ненависть охватили войска императора.
Через бреши, проделанные за ночь в каменном кольце бастиона, поползли, тяжело скрипя, деревянные чудища. Каждое напоминало и таран, и катапульту разом, но их фасады были наглухо забиты крепкими досками.
Люций Антоний велел метать греческий огонь. Однако ветер дул с полей в город. Сырые доски не загорелись, а языки пламени, перелетев за крепостную стену, подожгли тростниковые кровли предместья. Пожар перекинулся в самый город. Перузия запылала. А неуязвимые деревянные чудища вплотную подползали к крепостным стенам. Неожиданно их чрева разверзлись, и по переброшенным мосткам легионеры императора скатывались в город. Под прикрытием длинных македонских щитов они были недосягаемы для стрел и копий.
Битва продолжалась недолго. В предместьях солдаты Октавиана уже громили горящие дома, приканчивали спасшихся от огня жителей.
Напрасно Марк Агриппа метался, пытаясь прекратить избиение невинных. Его призывы к чести и милосердию были бессильны.
Из горящего дома раздался пронзительный девичий вопль. В проеме фронтонного окна показалась девушка. Подол ее одежды лизали язычки пламени.
Агриппа на миг остановился, оборвал лоскут от туники и, замотав низ лица, кинулся в объятый огнем атриум. Он подскочил к одной из колонн и, обжигаясь об накалившийся камень, начал карабкаться вверх.
— Сюда! Сюда! — выкрикивал молодой пицен. — Беги сюда, я тебя сниму!
Она подбежала к самому краю и протянула руки к своему спасителю, но вдруг отпрянула:
— Нет, нет! Бросишь легионерам!
Агриппа узнал Клодию.
— Дура, я сниму тебя и все!
Но Клодия, обезумев от ужаса, бросилась в пламя. Рассыпая рой искр, балки, охваченные огнем, начали рушиться...
Агриппа спрыгнул и, туша на себе загоревшуюся одежду, с трудом выбрался на улицу.
И вдруг перед ним вырос Люций Антоний во главе отряда гладиаторов. Огромный, массивный, он черной скалой надвигался на молодого пицена. Юноша застыл на месте.
— Там Клодия! — Он указал на пылающий дом. — Надо спасти ее, Люций!
— И упустить тебя?! — Люций с мечом наголо ринулся на противника.
Агриппа увернулся и, рухнув наземь, дернул Люция за ноги изо всех сил. Великан упал. Агриппа вскочил на него и, выхватив кинжал, пытался найти между шлемом и панцирем незащищенное горло врага. Но Люций сбросил молодого пицена и, подмяв его, начал душить. Отчаянным усилием Агриппа приподнялся под этой тяжелой тушей и впился зубами ему в горло. Они катались по земле, как два зверя, но Агриппа не разжимал зубов.
Легионеры императора и гладиаторы Люция беспомощно наблюдали за поединком вождей. Помочь было невозможно. Переплетенные тела так и мелькали в пыли. Октавиан, забыв все, выскочил из сомкнутого строя и кинулся на выручку друга. Но легионеры вовремя оттащили своего божка под прикрытие.
Вдруг Агриппа отбросил массивное тело Люция и, весь в крови, поднялся. Увидев гибель предводителя, гладиаторы бросились врассыпную. Из прокушенной шеи консула все еще била черная струя.
Октавиан наконец вырвался от державшего его легионера и подбежал к своему полководцу.
— Ты ранен?
— Нет, но уйдем. Меня сейчас стошнит. — Он пнул ногой огромный труп. — Свинья! Хотел меня задушить!
IX
Прикованная к постели, обессиленная ранами, Фульвия боролась недолго. Направила свою свекровь к Сексту Помпею, заклинала престарелую матрону молить отважного пирата вступиться за дело справедливости, не дать восторжествовать его кровному врагу. Сын Помпея обязан сразить сына Цезаря. Тень Великого грозно взывает об отмщении.
От устья Нила на помощь морскому разбойнику спешил сам триумвир. Клеопатра не поскупилась. Объединенный флот Антония, Помпея и яростного Домиция Агенобарба был снаряжен на славу.
К Брундизию причалили черные паруса пиратов. Этот порт, замыкающий Адриатику, являлся в то же время ключом ко всей Италии, кинжалом, направленным в спину Рима. Кто владел Брундизием, тому ничего не стоило завладеть столицей.
Октавиан осунулся и уже не плакал. Испуганными глазами безмолвно следил за Агриппой. Боялся спрашивать, боялся неосторожным движением рассердить. Забившись в угол, наблюдал, как его полководец работал по ночам. Со всех ног бросался подать воды, переменить вощеную табличку для письма.
Агриппа молча принимал услуги. Только изредка привлекал к себе Бамбино и тихонько дул ему в лицо, чтобы кудряшки разлетались, как на ветру. Октавиан улыбался грустно и благодарно.
Молодой полководец скрыл от своего императора, что вновь набранные рекруты отказались идти против Антония. Хватит с бедняги и тех испытаний, что упали на его хорошенькую головку.
Решительные действия должны были произойти около Брундизия. Город стоял за Октавиана и запер перед Антонием ворота. Антоний начал осаду. Агриппа, как некогда под Мутиной, сжал его кольцом. Но тогда врага стерегли Альпы, а теперь за спинами легионеров императора билось беспокойное море. А на море Секст и Домиций со своими пиратами.
Солдаты не хотели сражаться. Ходили из лагеря в лагерь друг к другу в гости, ругали дураков-полководцев. "Мириться надо", — глубокомысленно изрекал Сильвий.
С ним соглашались все, и даже Антоний. Он искренно горевал о мученической гибели Клодии, но смерть Фульвии обрадовала его. Мешок воспрял духом.
Извещая Октавиана о кончине своей супруги, он рассыпался в извинениях. Брат и жена всегда были его злыми демонами. Боги покарали злодеев, и теперь никто и ничто не помешает союзу сына Цезаря со старым другом его отца. А если император смущен дружбой своего соправителя с морскими разбойниками, то ведь это не больше, чем военная хитрость. Цель Антония — удержать пиратов в границах и следить за ними. Конечно, объединившись, триумвиры смогут перейти к открытым действиям против морских хищников.
В доказательство своей искренности Антоний не желает ничего утаивать от юного друга. Не врагов, а друзей должен опасаться император. Если эти слова непонятны, Марк Антоний объяснит их в беседе с глазу на глаз. Он ждет Октавиана Цезаря как самого желанного гостя.
Сальвидиен Руф был казнен за измену. Антоний выдал его. Неосторожное письмо полководца императора, где Сальвидиен, не веря в победу сына Цезаря, предлагал Антонию вместе прикончить мальчишку, послужило достаточно веской уликой.
Агриппа торжествовал. Пусть Кукла учится отличать друзей от врагов!
Глава восьмая
I
Император не знал, какими почестями осыпать своего полководца. Хотел возвести в сенаторские достоинства, но Марк Агриппа наотрез отказался.
— Их у тебя девятьсот, а я хочу быть единственным, — отшутился он.
В храмах, в цирке, на форуме они всюду появлялись вместе, держась за руки, как сказочные близнецы. Если прежде триумвир афишировал несуществующие любовные похождения, то теперь на каждом шагу подчеркивал свое внимание к другу.
Досуг Октавиан посвящал украшению города. Призвав Витрувия, знаменитого зодчего, любимца Цезаря, он поинтересовался, сколько ему понадобится денег, чтобы одеть Рим в мрамор.
— На это нужны десятилетия, — серьезно ответил Витрувий.
— Впереди достаточно времени. Я нашел Рим кирпичный, но поставил целью, умирая, оставить его мраморным. Высечь историю моих побед в каррарском камне! Чтобы краше не было города на земле! Я видел Афины...
— Вечный Город будет иным, — перебил Агриппа. — Рим — это все! Он вмещает в себя весь мир. Ты был легионером Цезаря и должен знать, что нужно народу воинов и пахарей. Прямота, мощь, ясность. — Он согнул руку, и мускулы напряглись. — Разогни.
Витрувий, улыбаясь, отказался.
— Вот таким должен быть Рим, — веско проговорил Агриппа. — Где план? А, вот! Давай сюда! Видишь, в центре Капитолий. Тут менять не будем. А вот рядом Квиринал и Палатин. Эти холмы — патрицианское засилье. Срыть змеиные норы и построить дворцы, музеи и храмы, новые дома, жилища воинов и тружеников. Простые, красивые, удобные...
— Не так круто, — остановил его Октавиан. — Начнем с, окраин, оформим площади. Мрамор, повсюду мрамор... Трущобы уничтожим. Дома на Витумине и Авентине, где живет беднота, сделаем под мрамор. Сенат откажется платить — выжму, но в деньгах недостатка не будет. Облачишь Тибр белоснежной тогой. На набережной построишь мне термы, что-нибудь пооригинальней. Чтобы душа и тело радовались! В центре Палатина воздвигнешь дворец, достойный моей империи, на Капитолии в легком портике мой алтарь из серебра, а потом уже храмы другим богам.
— А при храмах, — сосредоточенно заметил Агриппа, — обширные галереи. Я отберу у патрициев и ростовщиков сокровища искусства и наполню ими преддверия храмов, так, чтобы простые люди могли видеть статуи, геммы, картины... Они нужны всем...
— Кроме тебя, — съязвил Октавиан. — Ты не любишь ни красоты, ни искусства.
— Люблю, только живую красоту, а не мертвую красивость. Стишки и греческих богов не люблю. А песни, картины на стенах...
— Фрески, — поправил Октавиан. — Живопись на стенах называется фресками, потому что пишется по еще непросохшему грунту. От этого и краски так ярки и хороши.
— Ладно, не учи. Я же сказал, все красивое, яркое и живое люблю. А если я чего и не понимаю, другие поймут.
На пустырях закипела жизнь. Везли порфир из Египта, золотистый мрамор из Каррары, розовый из Пароса, нефрит и яшму из Бактрианы. Всех пасечников обложили налогами, и подводы с воском, потребным Витрувию для макетов, потянулись к Вечному Городу.
Термы Октавиана обещали стать чудом: скульптурные плафоны, мозаичные полы, стены, мерцающие тысячами оттенков, и чудо из чудес — купель из прозрачного камня.
Устраивались специальные парильни, где пар целебных настоев будет обволакивать триумвира и его кожа приобретет нежность и эластичность цветка. В прохладных галереях, опоясывающих купальни и водоемы, поместятся библиотеки. Искусные чтецы станут услаждать слух купающихся жемчужинами родной и греческой поэзии.
II
В Сицилии восстали рабы, подстрекаемые Секстом Помпеем. Мятеж перекинулся в Калабрию. Вооруженные шайки бежавших от проскрипций разбойничали по всему югу. Многие крестьяне, в надежде на легкую добычу, примкнули к ним.
Император призвал Марка Агриппу. Положение дел серьезней, чем он предполагал. Обращаться за помощью к Лепиду или Антонию правитель Италии не считал возможным. Внутренние неурядицы его державы следует улаживать своими силами.
— Не могу. — Агриппа отвернулся. — Не могу с карательными отрядами вступить на родную землю. Пошли Марцелла, а я усмирю их на море.
Марцелл уже возвращался с победой, но сицилийская лихорадка сразила его.
Овдовевшую Октавию спешно выдали за Антония. Их свадьбу отпраздновали с царственной торжественностью и в Риме, и в Афинах.
Марк Антоний вел себя на Востоке как самодержец. Поскольку он согласен уступить Италию династии Юлиев, то просил бы не мешать ему создать империю Антониев в восточной части римского мира.
Эллада полюбила Антония. Бесшабашный, добродушный, он жил сам и не мешал жить другим. Триумвир не собирался выжимать из своих подданных налоги в пользу далекого Рима. Недоимки не смущали его. На оргии и подарки женщинам хватало. И само население Востока, эллины и эллинизированные туземцы восточных окраин, разряженные в яркие плащи, экспансивные, чуткие к любому сердечному порыву, пришлись ему больше по вкусу, чем чопорные квириты.
Но Октавия скучала. Она тосковала о детях, оставленных у матери. К тому же, искренне любя Антония, она никак не могла смириться с его бесшабашностью. Через несколько месяцев, нося под сердцем плод новой любви, супруга триумвира вернулась к брату и матери. Октавиан встретил ее радостно. Он истосковался. Его друг все еще сражается у берегов Иберии.
III
Агриппа прибыл неожиданно. Его сопровождал Лепид. Дела триумвиров были не блестящи. Секст Помпей укрепился в Сицилии, прочно овладел Иберией, господствует на море от Понта Эвксинского до Геркулесовых столбов. Лепид предлагал немедленно снестись с Антонием и, заручившись его согласием, вступить в переговоры с Владыкой Морей.
Октавиан взметнул ресницы:
— Императору Рима не пристало договариваться с морскими разбойниками!
— Лепид прав, — сумрачно поддержал Агриппа, — бороться с Секстом мы не можем. Вас трое Владык Вселенной, будет четверо. Придется поделиться с Помпеем.
Сын Цезаря не ответил. Счастье изменяло ему. Больней всего было то, что Иберия, Балеары и Сицилия, то есть те провинции, которые потребует Помпей, входили в удел Октавиана. Антоний и Лепид сговорятся с четвертым партнером за его счет.
Оставшись наедине с побежденным полководцем, император ни в чем не упрекнул друга. Обнял и, быстро перебирая жесткие волосы, поцеловал. Агриппа отвел его руку.
— Мне стыдно перед тобой...
— Не говори так. Раз ты не победил, значит, невозможно!
— Не надо меня винить, — мягко ответил Агриппа. — Сражаясь с Секстом, я еще раз убедился: победа останется за тобой, если у тебя будут солдаты и флот.
— Половина Италии в моих легионах.
— Солдат должен знать, за что умирает, иначе он не стоит и обола. Почему трудно бороться с Секстом? За него иберы, пираты, сицилийские рабы. Иберы защищают независимость своей родины. У пиратов выбора нет — или битва, или галера. Рабы? Раб, которому обещана свобода, — страшен.
— Сицилия никогда не была верна. — Октавиан вздохнул и подложил под локоть приятелю пуховую подушку. — Уютней? Ты же замучился в походах.
— Ладно, — нетерпеливо перебил Агриппа, подминая подушку. — Ты пойми, Сицилия — африканское отродье. Там нас не любят, но все это ерунда, сброд, а за тебя крестьянин. Он хочет жить и пахать, сеять и собирать урожай. Патриции заигрывают с варварами, однако им не по пути. Секст не сдержит обещаний, и тогда Сицилия и Иберия отпадут от него. А пиратов не бойся! Никогда грабитель не сможет победить труженика! Но видишь ли, у нас есть корабли, но нет флота. Вспыхнет ли война с Египтом, придется ли усмирять далекий Понт, столкнемся ли мы с Лепидом или Антонием, — флот необходим, а чтобы был флот, нужны не только корабли, но и мореходы. Пират вырос на море, умеет биться на волнах, а наших легионеров загоняют на лигуры, как баранов... Беднягу укачивает, а от него подвигов требуют! А потом, римские воины привыкли сражаться в строю. На шаткой палубе фронт не развернешь, тут нужны не пехотинцы, а моряки.
— А где взять?
— Найду. Кликну клич рыбакам. Рыбак — тот же крестьянин. Он хочет жить и рыбачить. Из них я сделаю воинов моря. Они не любят пиратов и победят их. Дай мне время, не вмешивайся ни во что, не стесняй деньгами. А пока вступай в переговоры, обещай все. Через год-другой твой флот победит Секста Помпея и его пиратов. Силен был Карфаген — разбойничье гнездо, а пал!
— Сципион...
— Нет, друг. Не Спицион, не Фабий, а италийский пахарь победил африканских купцов-пиратов. Что бы делали прославленные полководцы без легионеров? А легионер пашет, рыбачит, пасет коз, а не заседает в Сенате. Ты запомни, когда станешь владыкой вселенной, — а я этого добьюсь, — ты должен видеть в покоренных народах не пленников, не рабов, а твоих сограждан. Укроти грабежи провинций, не отнимай у бедноты их жалкие клочки пашен — и мир будет твоим. Опять ты не слушаешь! О чем ты думал сейчас?
Агриппа пристально поглядел на императора. Лицо Октавиана, прозрачное в неверном отсвете луны, было необычно печально.
— Пока ты убеждал меня быть примерным правителем, я подумал, каким глупым мальчишкой я был еще два года назад.
Считал, что власть — это счастье. Нет, кариссимо, власть — это огромная, ни с чем не сравнимая скорбь, скорбь обо всем мире!
— Не горюй, Кукла! Наведем порядки, раздадим землю, каждый батрак будет иметь свой клочок...
Октавиан не отвечал. Уткнувшись в плечо друга, он беззвучно плакал.
— Чего ревешь? — удивился Агриппа. — Я же вернулся!
— Я так боялся за тебя... в бурные ночи подходил к окну и босой стоял на холодном полу. Мне все казалось, что если мне будет больно, то тебе там легче...
Агриппа улыбнулся.
— Напрасно смеешься. — Октавиан укоризненно посмотрел на него. — Человеку всегда надо, чтобы его жалели. Даже самому сильному.
— Не знаю. Я не хочу, чтобы меня жалели. Не вынес бы.
— Тебя всю жизнь жалели. Маленьким был — отец с матерью, теперь я. Ты так привык, что уж и не замечаешь.
— Отец меня не жалел, правильно воспитывал. За каждый пустяк так порол, что шкура лопалась!
— Все равно он любил тебя и сейчас любит, хоть и выгнал. — Октавиан сел и обнял колени руками. — А меня никто никогда не жалел и не любил. Дома меня лелеяли, баловали, наряжали, как божка, но любили-то они все не меня, а Маленького Юлия. Что так смотришь? Понимаешь, Цезарь выдумал себе Маленького Юлия и страстно любил этого воображаемого ребенка. И еще любил он по-настоящему Брута, но Брут рос в своей семье, и Цезарю любить его не полагалось. А Цезарион — египтянин, его уж никак под Маленького Юлия не подведешь. Тут я появился на свет. Все-таки хоть на одну четверть, а бесспорно Юлий. Вот Цезарь и уцепился за меня, как утопающий за соломинку. Пока я был малюткой, и бабушки, и Цезарь свито верили, что растят Маленького Юлия. А стал я подрастать, становиться самим собой, то уж никак не укладывался в прокрустово ложе Маленького Юлия. Цезарь полагал, что любое дитя — это чистая скрижаль и что на ней напишут то и запечатлеется навек в душе ребенка. А я недавно говорил с одним скульптором. Он рассказывал мне, что в каждой глыбе мрамора он уже видит свое создание: из одной можно высечь Геракла, а прожилки и изломы другой подсказывают очертания Психеи. А Цезарь не желал этого понять, требовал, чтобы его Маленький Юлий был умен, находчив, отважен, бодр телом и духом. А я? Все хорошее, что во мне жило, ему было совсем не нужно, зато все мои недостатки жирными пятнами выступали на белоснежном одеянии Маленького Юлия. Мне нравилась Лелия, а Маленький Юлий должен был любить Клодию. Во всей школе я дружил только с тобой, а Маленькому Юлию полагалось дружить с Квинтом Фабием или с Фавстом Корнелием! У меня душа обмирала от военной муштры, а наследника Цезаря готовили в великие полководцы! Я если ребенком и не понимал всего этого, то чувствовал и разыгрывал из себя надменного царевича. Только с тобой я был самим собой. Без тебя я не выжил бы в этом зверинце у Вителия. Да и сейчас мне не легче. Народ римский, от души любя меня, постлал мне прокрустово ложе триумвира. И снова, в угоду им всем, я разыгрываю то неустрашимого героя, то мудрого и добродетельного правителя. Детство отняли, юность отняли...
А знаешь, мне до сих пор иногда хочется побегать, погонять мяч по лугу... Все они от меня чего-то требуют: я должен, должен... Вечное прокрустово ложе! Один ты от меня ничего не требуешь, с одним тобой я не паясничаю, не разыгрываю из себя ни героя, ни властелина с железным сердцем. Вот какой есть, такой и есть! Ведь ты ничего от меня не требуешь?
— А что мне, Кукла, от тебя требовать? — Агриппа ухмыльнулся. — Подвигов, что ли? Так на это у меня мои вояки есть. Мне от тебя нужно... — он замялся, подыскивая — слова поделикатнее, — твое полное доверие...
Октавиан молча смотрел на гаснущий светильник и потом тихо шепнул:
— Провались этот империум, сил моих уже нет! Опять разлука, опять одиночество, опять я один в клетке с этими гиенами! Ползают передо мной на брюхе, а за глаза издеваются!
— Победим Помпея — наведем порядок. — Агриппа зевнул. — Ты о Цезаре нехорошо говорил, а зря! Он тебя очень любил, всякий отец свое дитя любит, и всякий хочет, чтобы его сын рос храбрым и смелым. Любить-то тебя Цезарь любил, но воспитывать не умел, или, верней, ему все было некогда. Оттого и в военную школу спихнул. А какой из тебя воин? Спи, Кукла, скоро третья стража.
IV
Ночью Агриппа проснулся как от толчка. Он увидел свои корабли. Так жадно о них мечтал, но до сих их пор никак не мог четко представить, а сейчас ясно видел и изгиб мощного корпуса, и слегка наклоненные мачты с крутыми, полными ветра парусами, и каждый рычажок на палубе. А у бортов вместо обычных трапов, прильнув в вплотную к телу корабля, темнели Тяжелые брусья с железными клювами на концах.
Осторожно, чтобы не разбудить друга, он на цыпочках подошел к столу. Молодой флотоводец любил работать по ночам, и в опочивальне всегда все было наготове для ночных трудов.
Агриппа засветил маленький резной лампион, где, гоняясь друг за другом и никогда не догоняя, кружились вокруг язычков пламени прекрасные легкие кораблики, увенчанные изображением нереид.
Все еще полусонный, он достал тушь и большой, на весь стол, кусок пергамента. Знал: лишь обведет первые линии контуров пригрезившихся ему кораблей — и дремота пройдет.
Он оглянулся. Октавиан спал. Голова eго съехала с подушки, рука, тонкая, как у девочки-подростка, свесилась, и весь он казался таким юным, таким беспомощным, что у Агриппы сжалось сердце от острой жалости к этому несчастному, затравленному мальчишке. Чужая жизнь во всей своей беззащитности жалась к его ногам, билась в его ладонях, как птенец. И печальней всего, что это вечно больное, хилое созданьице по злой воле Клио — император железных легионов Рима! И от любого взбалмошного решения этого бедняжки зависят тысячи судеб! Никто не осудит Марка Агриппу за ошибки триумвира, но сам он никогда не простит себе ни одного промаха своего друга.
Агриппа подошел к постели и хотел поправить сбившуюся подушку, но Октавиан, почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза:
— Ты? Как хорошо, а то мне опять всякие ужасы снились!
— Спи спокойно, Кукла, а мне нужно поработать, сейчас же! А то утром я уже ничего не вспомню.
— И я. Можно? Ну, хорошо, хорошо, просто так посижу около.
— Молча!
Октавиан уже пристроился на столе, рядом с пергаментами.
— А ты расскажи мне все, даже если и не пойму, тебе самому ясней станет.
— Ладно, Кукла! Можешь сидеть тут. — Агриппа опасливо отодвинул тушь. — Я начну чертить и стану тебе объяснять. Твоя правда, мне так легче будет соображать.
Он набросал силуэт мощного корабля с распростертыми крыльями.
— Точно ворон летит! — не выдержал Октавиан. — Крылатый корабль!
Агриппа довольно кивнул:
— Вот и назовем их воронами! Только, Кукла, это совсем ни крылья, как кажется на чертеже. По бокам у них брусья, как у моих осадных машин. Ведь пиратские лигуры — те же крепости...
Агриппа углубился в чертежи. То со злостью отшвыривал пергамент, рвал на мелкие кусочки, то брал новый, проводил уверенно несколько линий. Потом, оторвавшись на миг от чертежа, набрасывал на восковой дощечке цифры и кидал Октавиану:
— Перемножь. Ты числовые ряды Фалеса знаешь?
— Нет, я уж лучше на дощечке.
— Ладно, только внимательней. Тут знания не нужны, было бы внимание.
Они работали до зари. Наконец Агриппа встал и потянулся:
— Я еду к себе на загородную виллу. Могу тебя взять. Хочешь?
— Еще спрашиваешь!
На вилле Агриппа сразу же прошел в свою мастерскую, где никто, кроме него, не смел работать. Старательно протер инструменты, смахнул пыль с верстака и, мурлыкая какую-то незамысловатую песенку, принялся мастерить остов суденышка.
— Умеешь хоть немного шить? — кинул он не оборачиваясь. Октавиан недоуменно пожал плечами:
— Попробую!
— Вот холстина, вот чертеж парусов, размеры внизу. А вот корабельная игла и суровые нитки. Займись, нужно три пары парусов. — Он достал из бочонка замоченные дощечки и, осторожно сгибая, начал пригонять их к каркасу.
Октавиан, сидя на груде свежих душистых стружек, залюбовался своим полководцем. Поймав его взгляд, Агриппа прикрикнул:
— Смотри на паруса, а не на меня! Ну, не моргай, не моргай, не выжимай слезу. Эх ты, Кукла, обиделся? — Он опустился на груду стружек рядом со своим повелителем.
— Чего мне обижаться? — Октавиан отодвинулся. — Я к твоим грубостям привык.
— Дай помогу, а то до февральских ид копаться будешь. Вот так, а теперь пойдем. — Свернув готовые паруса, Агриппа подобрал валяющиеся на полу бруски. — Пошли!
В глубине запущенного сада с одичавшими яблонями и алычой пылал горн. Двое балеарцев с суровыми, загорелыми дочерна лицами и крупными мускулистыми телами трудились в кузнице. Их господин приветливо поздоровался с ними.
— Это не рабы, а мои пленники, — пояснил он другу. — Я снял их с палубы тонущего корабля и сохранил им жизнь. Победим Помпея — верну им свободу. Они хорошо работают, и я их не обижаю. Не обижаю вас, воины моря?
Балеарцы, широко улыбнувшись, дружно кивнули.
— А теперь ступайте. — Агриппа сам встал у горна.
Ковал, припаивал, приколачивал одетые железными клювами брусья к бортам корабликов.
— Все сам? — удивился Октавиан. — А они что, не могут?
— Нельзя им! Пираты, да и Антоний с Лепидом, увидят моих "воронов" лишь в бою. Ну вот и ожили мои кораблики! На, неси этот домой, а те два я сам потащу. Покушаем, поспим, а к вечеру испытание на плаву!
— Подожди, подожди. — Октавиан ласково погладил обшивку корабля. — Мы забыли их назвать!
— Это мы сейчас! — Агриппа взял самый большой кораблик. — "Арго"! А тот "Никэ", а этот... — Он задумчиво повертел в руках последыша, самого пузатенького, со смолистыми капельками на обшивке.
— Как твою пиценскую козу звали, ту, что шесть волков насмерть забодала? — вдруг вспомнил Октавиан.
— У нас всех коз зовут Бяшками, — удивленно ответил Агриппа. — Что это ты мою сказочку вспомнил?
— Вот и назовем его в честь твоей землячки Бяшкой!
— Военный корабль "Бяшка"? — Агриппа расхохотался. — Пусть "Бяшка"! Твоя воля, мой император!
V
За обедом гостеприимный хозяин нехотя ел искусно запеченных в тесте цыплят и вздыхал, как трудно в доме без хозяйки.
— Приготовить обед и то не умеют! А самому некогда! Всюду грязь, бестолочи! В походной палатке больше порядку было. Веришь ли, на днях сам одежду чинил...
— Женись!
— Кукла, я уже два года как женат!
— Я и забыл. Тогда возьми Лелию в Рим. Где ты ее прячешь?
— Там, где ее хорошо стерегут, — жестко отрезал пицен. — Зачем мне вражьи уши в доме? — Он отломил кусок лепешки и, откусив, вздохнул: — И это не могут! Лепешка должна быть сверху румяная, а внутри мягкая и жирная. Я уж хотел отца с матерью сюда выписать, так ведь замучит старик нравоучениями! Он и Суллу видел, и Мария видел, и у Помпея воевал, а я вот против Помпея воюю! Моему старику это нож в сердце. — Агриппа выхватил из подливы ножку цыпленка и кинул на тарелку дружку. — Ешь, Кукла! Вечером опять работать будем!
— Вовсе неплохо у тебя готовят. — Октавиан осторожно отломил корочку. — А почему бы тебе не взять в дом какую-нибудь из твоих Агриппин? Октавия с радостью научит твоих девочек всему.
— Моим сестрам нечего делать в Риме. Они не потаскушки! — с неожиданной осторожностью отрезал Агриппа.
Заметив, как потупился Октавиан, он прибавил уже мягче
— Они — деревенские девушки и счастливы у себя в горах. Старшие, наверное, уже повыходили замуж за хороших парней, своих же пицен. Я им совсем не нужен. Никого на целом свете у меня нет, кроме тебя, а ты обижаешься... Не знаешь что как под злую руку изобью тебя, так потом мне самому еще больней, чем тебе!
— Я это знаю. — Октавиан тихонько улыбнулся. — Поэтому мне тебя всегда жаль, когда ты злишься.
Агриппа поморщился и, чтобы прекратить этот чересчур уж чувствительный разговор, громко хлопнул в ладоши. Красивая девушка-рабыня с целым водопадом черных шелковистых косичек и насурьмленными ресницами внесла на золотом блюде огромный плод. Его темно-зеленая плотная кожура блестела, как отполированная.
— Водяное яблоко Бактрианы, — с гордостью пояснил Агриппа, — растет прямо на земле в полупустынях и впитывает сладость подземных вод. Подай меч, Лидия. Постой, я сам возьму.
Он встал и, сняв висевший на стене меч, разрубил таинственный плод и сам залюбовался его алой сахаристой мякотью.
— Ешь друг. — Он положил половину плода на тарелку своего гостя. — Он очищает кровь и утоляет жажду. Финикиец, что привез эти яблоки в Остию, сперва вез их караваном через Армению, Фригию и Сирию, а потом уже на корабле в бочках с песком. И запросил столько серебра, сколько весит каждое. Я купил два. Одно сам съел со своими кормчими, другое для тебя приберег.
Агриппа аккуратно сплюнул на блюдечко мелкие черные зернышки.
— В Африке у Лепида на своих наделах много наших ветеранов живет. Пошлю им зерна Бактрианского яблока. Пусть разводят. Ты же слышал, стоит столько серебра, сколько весит. А будет их много — все полакомиться смогут! — Агриппа отрезал тоненький ломтик от своей половины плода и протянул рабыне: — На, Лидия, попробуй и ты и ступай. Не люблю, когда мне в рот смотрят... Погоди, погоди, моя голубка! Не тебя ли сегодня на заре встретил, когда возвращался домой? Ты, как птичка, выпорхнула из кустов и помчалась прочь. — Он засмеялся. — С кем была? Не смущайся, дело твое. Родишь италика, дам вольную и в приданое подарю из своего имения надел в шесть югеров, только пусть подлец на тебе женится. Не красней, не красней, моя скромница. Императору нужны солдаты. Знаешь, — обратился он к Октавиану, — полукровки, которым обещано римское гражданство, сражаются как львы! Куда лучше твоих квиритов!
VI
Когда солнце касается краем болот Маремы, от моря, точно надувая паруса ночи, поднимается бриз. Зимой он смягчает. Резкий холод горного воздуха, падающего лавиной с вершин на семихолмие, летом умеряет зной и овевает прохладой пригородные сады.
Октавиан поднялся с камня, на котором сидел, обняв колени руками и наблюдая полеты стрекоз. На солнце их крылышки сверкали, как драгоценности, а в тени казались совсем прозрачными, невесомыми, точно сотканными из воздуха. Kонечно, по мнению Марка Агриппы, он опять бездельничал, но ведь одно из самых приятных удовольствий в жизни — это полугрезы-полуявь, когда как будто ничего не видишь, ничего не слышишь и ни о чем не думаешь, но где-то звучит тихая-тихая музыка, в голове крутятся неоконченные строфы, a все окружающее становится вдруг таким четким, освещается изнутри таким ясным светом, как резьба на зажженном светильнике. Куда уж требовать от Непобедимого понимания такие вещей, когда он и Софокла, и Еврипида именует греческими побасенками, а перлами поэзии считает пиценские песенки!
Октавиан нехотя побрел к дому будить от послеобеденного сна своего флотоводца, но Агриппа уже шел навстречу, неся руках "Бяшку", "Арго" и "Никэ", придерживая локтями.
— Возьми у меня из-за пояса бечевки и прикрепи к фигурам на носу, — распорядился он вместо приветствия. — Вот так! Хорошо! А теперь начнем испытание на плаву. Ну, во славу Нептуна! Первым пойдет "Арго". Держи, Кукла, шнурок, отходи на тот берег и тяни полегоньку...
Но гордый "Арго", проплыв несколько пядей, перевернулся и, зачерпнув волну, пошел на дно.
— Не умеешь вести! — рассердился Агриппа. — Дай я сам!
Но и в его руках кораблик постигла та же участь. Не лучше оказалась и судьба "Никэ". Одна "Бяшка", хотя ее вел Октавиан, с честью выдержала испытание на плаву.
— Смотри, твоя коза победила обоих греков! — обрадовано закричал он.
— Наша, пиценка! — с гордостью подтвердил флотоводец. Он вошел в воду и, подойдя к кораблику, нажал рычажки "ворона". Брусок с железным клювом отделился от борта и описал плавный круг, но бедная "Бяшка" дала такой крен, что едва не зачерпнула волну.
Агриппа вне себя от ярости по-солдатски выругался:
— Дважды два не смог правильно подсчитать!
— Я правильно множил! — рассердился в свою очередь Октавиан. — Всегда я виноват! Сам напутал, а я виноват!
Агриппа обильно смочил водой лоб.
— Прости, Кукла, и, будь добр, принеси таблички.
Он вытряхнул из корабликов воду и долго рассматривал. Услышав легкие шаги, Агриппа поднял голову и взял из рук своего друга злополучные таблицы. Молодой флотоводец погрузился в расчеты.
— Ты подсчитал все правильно. Ошибка моя. — Он снова взял в руки пузатенькую "Бяшку". — Видишь, у этой устойчивость больше, и то не выдержала. А если расширить трюм, ход замедлится. Придется третью мачту ставить...
На дорожке показалась рабыня в легком розовом пеплуме.
— Подойди! — Агриппа ткнул пальцем в низкий вырез ее одеяния. — Ты б лучше прямо голая ходила!
Девушка, красивая африканка с золотистой кожей, сделанным смущением поиграла темными газельими глазами.
— Но, господин...
— Совсем распустились, дикие буйволицы! Одни легионеры в голове, а в доме пыль повсюду в три пальца! Зачем пожаловала сюда, стыдливая дева?
— Раб от Мецената принес письмо императору!
— Давай письмо и быстро, быстро отсюда, чтоб твоего духу не было!
Октавиан пробежал глазами записку. Друг Муз приглашал триумвира провести вечер с ним и Лепидом. Придет молодой скульптор из Этрурии, родины Мецената, чтобы изваять изображение императора в виде юного Марса.
— Мерзавцы! Какой из меня Марс! Сами же за глаза златокудрым Ганимедом называют! Знаешь, один стихоплет сказал мне, что я напоминаю ему Психею, переодетую юношей. А они — Марс!
— Зачем же он все-таки тебя зовет? Ты пойдешь?
— Без тебя не пойду! А зовут... они оба будут уговаривать мириться с Секстом на любых условиях. И ведь знают, что ты в Риме, что мне дорог каждый час около тебя, — и не подумали тебя пригласить!
— А я все равно не пошел бы. Я буду работать!
VII
Плавные линии спокойно ложились на чистый пергамент. Агриппа чертил не спеша, даже от удовольствия мурлыкал свои любимые песенки. Наконец-то он уловил точную согласованность всех размеров и строгую ритмику очертаний новых кораблей. Изредка он поднимал голову и улыбался другу.
Полусонный, Октавиан уже ничего не вычислял на дощечках. Радуясь, что Агриппа доволен, он то менял чертежные палочки, то клал ему прямо в рот, чтобы не запачкать чертеж, спелые финики.
Под утро, уронив голову на край стола, он крепко заснул. Агриппа, снисходительно усмехаясь, отнес его на постель и вернулся к своим чертежам.
Он знал, безошибочно чуял: теперь все будет так, как он задумал. Его мысль обрела здоровую плоть и четкую форму.
И на этот раз все три кораблика с честью выдержали испытание на плаву. Октавиан от радости кинулся на шею своему Флотоводцу, но Агриппа ласково отстранил его:
— Кораблики поломаешь! Бери "Бяшку" и пошли домой.
Дома Агриппа достал из тайника кипарисовый ларец, окованный медью, и бережно, точно живые существа, опустил туда свои кораблики.
— Переложи мягкой шерстью, — скомандовал он, — только не поломай скреплений. — Ларь флотоводец снова задвинул в тайник. — Не проболтайся Другу Муз. Что, вообще, ему от тебя нужно?
— Ничего. Никаких оргий он не устраивает. Ты сам бывал у него в доме. Гости читают стихи, спорят об искусстве, о философии. А главное, он всегда умеет дать вовремя полезный совет. Признайся, ни ты, ни я не знаем хорошенько правовые тонкости. Ведь у нас как? Чуть нарушу какое-нибудь столетнее постановление, сразу же обзовут тираном, а Меценат прекрасно разбирается во всем этом крючкотворстве. И ему я могу доверять, он заинтересован в моей победе.
— Никому не доверяй! Твоего отца убили не враги, а друзья. Меценат тебе не нужен. Ты ему нужен. Он хочет сделать из тебя свою игрушку. Правовые нормы? Вот высшее право. — Агриппа поднес к лицу императора сжатый кулак. — Пока в нем меч — ты прав во всем!
— А твои рассуждения о благе народном?
— Народу правовые нормы не нужны. Ему нужны земля, хлеб и защита как от своих пиявок, так и от иноземных. Царь для страны, а не страна для царя!
— У нас не царство, а республика. Сколько раз тебе повторять?
— В этом вся и беда, а то б одна моя когорта все сенатское стадо разогнала бы! — Агриппа прошелся по комнате. — Я тебя очень прошу: выходишь из дому, все равно куда — в Сенат, на Марсово поле, в гости, в цирк, — поддевай под рубашку панцирь. Ты такой тоненький, что на тебе незаметно. А вообще, лучше сиди дома.
— И пряди шерсть, — обиженно шепнул Октавиан, — уж договаривай...
— Не играй в слова! И запомни: я не прошу, не советую, а запрещаю тебе выходить из дому без крайней необходимости! Слышишь ты, за-пре-ща-ю! Ну ладно, ладно. Завтра расставаться! Не порть последний вечерок! И еще раз прошу — не очень доверяй Другу Муз!
...А у ограды красивая африканка с золотистой кожей и глазами, как у газели, вела беседу с низкорослым коротконогим человеком. Он был уже не молод, большелоб и угрюм, хотя старался казаться беззаботным.
— Твой хозяин, надеюсь, не очень ревнив? — Незнакомец поиграл золотыми сережками, украшенными рубинами. — Прими от меня на память, прекрасная Афра!
Девушка, жеманясь, коснулась золотистыми пальцами его ладони и, словно нехотя, притянула к себе подарок.
— Мой хозяин ревнивей самого Вулкана, но на нас, бедных девушек, он не смотрит. Он и не заметит этих прелестных сережек в моих ушах.
— А чем же так занят твой хозяин, что даже твоей красоты не замечает?
Афра, не отвечая, приложила к ушам сережки и глубоко вздохнула:
— Без ожерелья они, мой добрый Теренций, не кажутся такими уж красивыми.
Теренций запустил руку за пазуху и извлек золотую змейку с рубиновыми глазами и, держа за хвост, помахал ею в воздухе. Афра протянула пальцы, чтобы схватить змейку, но искуситель быстро отдернул ее.
— Чем был занят твой господин вчера?
— Баловались со своим дружком у пруда, как маленькие, кораблики пускали!
Афра так пренебрежительно пожала своими аппетитными плечами, что бретельки, поддерживающие ее полупрозрачное одеяние, соскользнули.
— Кораблики? — удивился ее собеседник, не обращая должного внимания на открывшиеся его взору красоты. — А что же они говорили?
— Нужны они мне, его кораблики и его рыжик! — Она снова протянула руку, чтобы поймать золотую змейку, но змейка, мелькнув в воздухе, исчезла за пазухой Теренция.
— О чем говорили?
— Если б я знала, мой добрый друг...
— А ты узнай...
Теренций не договорил. Просвистев в воздухе, острый топорик рассек ему голову. Успев сделать еще два шага, он упал наземь, обрызгав кровью подол и ноги Афры. Рабыня в ужасе завизжала, но чья-то широкая ладонь зажала ей рот. Цепкие, поросшие рыжеватой щетиной пальцы сжали ее тонкое горло. Тяжело хрипя, Афра рухнула на труп своего соблазнителя.
А от калитки уже бежали два легионера. Убийца, высокий белокурый галл, спокойно дал связать себя и так же спокойно объяснил, что он убил рабыню и ее любовника из ревности. Рабыня принадлежала благородному Марку Агриппе, пусть Марк Агриппа и судит его.
Агриппа вышел на шум хмурый и заспанный, удивленно взглянул на связанного галла:
— Что тебе, девок в Риме не хватает? Но ты убил римского гражданина. Кто был твой соперник?
— Клиент Мецената, — все так же спокойно ответил галл и пошевелил связанными руками.
Зоркий глаз Непобедимого заметил на руке допрашиваемого узко свитый в цепочку серебряный браслет.
— Ты поступил как мужчина, и мне жаль тебя. — Агриппа задумался и скомандовал: — Падаль обыскать и — в Тибр! — Он пристально посмотрел на белокурого молодца. — Тебе надо исчезнуть из Рима. Я еду в Остию, будешь сопровождать меня Дать ему коня из моей конюшни! Подожди, ты знаешь дом Сильвия Сильвана?
— Я сын Ильзы, сестры благородной Реты.
— Скажи своему родичу, пусть выдаст тебе двести денариев, и в путь! Догонишь нас за городом!
Агриппа велел своей охране седлать коней.
— А я? — Зябко кутаясь в плащ, несмотря на летнее тепло, Октавиан неслышно подошел и прикоснулся к его одежде.
Агриппа вздрогнул от неожиданности.
— Если хочешь — поехали. Только скачка будет бешеная. — И тихонько прибавил: — Друг Муз вздумал следить за мной.
Октавиан виновато улыбнулся.
VIII
Ехали молча. Уже смеркалось, и от болот тянуло нездоровой сыростью. Октавиан зябко ежился на седле и несколько раз принимался кашлять, но Агриппа не обращал ни малейшего внимания на своего императора.
На повороте, где дорога раздваивается и ее ветвь уходит на север к фьезоланским холмам Этрурии, их догнал белокурый молодец. Агриппа знаком велел ему подъехать.
— Как тебя зовут?
— Здесь Лавинием, на родине Хлодвигом, сыном Ильзы.
— Надо работать чисто, мой доблестный Лавиний, и не доставлять столько хлопот твоим друзьям. — Агриппа вынул из-за пояса дощечку, покрытую воском, и, написав несколько слов, скрепил письмо отпечатком своего перстня. — Отдашь кормчему на любой из моих лигур. Тебя довезут до Массалии или Нарбона, а оттуда подашься к Лютеции. У твоего дядюшки Сильвия там целая латифундия. Займешься хозяйством, отдохнешь годик-другой и возвращайся. Я тебя не забуду.
Галл взял записку и, почтительно поцеловав руку своего патрона, отъехал.
— Не теряй времени! — крикнул ему вслед Агриппа и круто повернул коня к Риму.
И снова они понеслись. В сгустившихся сумерках развевающиеся на ветру козьи плащи пицен напоминали крылья чудовищных лохматых птиц. Октавиан, почти лежа на шее взмыленной лошади, напрягал все силы, чтобы не свалиться и не отстать, а бешеная скачка все длилась и длилась, и лишь у городских ворот перешли на размеренную рысь.
— Куда мы? — робко спросил Октавиан.
— В гости к Другу Муз. — Агриппа отпустил охрану.
На Палатине, где жил Меценат, не принято было разъезжать верхом, и прохожие испуганно шарахались от двух мчавшихся всадников.
Друг Муз был дома и отдыхал перед вечерним собранием их служителей. Сегодня его любимец Гораций обещал прочесть новые стихи. Уединившись в библиотеке, он перебирал причудливые куски янтаря. Обкатанные волнами далекого моря, то молочно-опаловые, то золотисто-прозрачные, они манили своей неяркой игрой. Меценат брал то один, то другой кусочек и ласкал их холеными пальцами, как живые существа. Он испытывал наслаждение и как ценитель всего прекрасного, и как счастливый обладатель.
Внезапно в атриуме раздались шаги. Выведенный из блаженной мечтательности, Друг Муз вздрогнул. Он не любил, когда его тревожили в уединении, но в библиотеку уже входили Агриппа и император. От неожиданности Меценат выронил янтарь, и, упав на мраморный пол, этот кусочек морской смолы разбился на тысячу золотых искр. Друг Муз нагнулся, чтобы подобрать янтарные крохи, и с удивлением заметил грустный взгляд Октавиана. Казалось, юноша почувствовал жалость к этой чистой и невинной красоте.
Но Меценату было не до элегий. Он заметил дорожную пыль и на алых сенаторских сапожках Октавиана, и на походных сапогах Агриппы. Понял — его гости не из дому и так спешили, что даже не сочли нужным смахнуть пыль с сапог. Друг Муз насторожился.
— Твой клиент Теренций убит у ворот моей виллы, — бросил Агриппа вместо приветствия.
Высокие полукруглые брови этруска дрогнули, но он спокойно проговорил:
— Мне очень жаль беднягу. Это был трудолюбивый, честный человек и прекрасный семьянин.
— Не такой уж замечательный семьянин, — посмеиваясь, возразил Агриппа, — если затеял шашни с моей рабыней. Ее дружок из ревности прикончил их обоих.
— Надеюсь, убийцу найдут и он будет обезглавлен, — все так же спокойно сказал Меценат.
— Вряд ли. — Агриппа, не дожидаясь приглашения, уселся в огромное, похожее на трон старинное кресло. Октавиан пристроился на широком подлокотнике и, чтобы не упасть, оперся на его плечо. — Я не стал преследовать ревнивца. Ревность — чувство, присущее каждому мужественному человеку.
— Каждому дикарю. — Меценат осуждающе покачал головой. — Меня любят, если мои достоинства внушают уважение и мои ласки приятны, но если эта гармония нарушена, то кто же виноват? Тут ни плетка, ни тем более нож не помогут.
— Плетка вовремя еще как помогает, — вставил вдруг молчавший до сих пор император. — По себе знаю!
Меценат брезгливо улыбнулся и, не отвечая, принялся перекладывать свои янтари. Потом тяжело вздохнул:
— Во всяком случае, я должен позаботиться о семье убитого.
— И я тоже, несчастный погиб из-за моей рабыни. — Агриппа швырнул на стол кошелек и бережно положил рядом сережки с рубинами и золотую змейку. — Отдай вдове от моего имени. Ее мне жаль.
Октавиан, наслаждаясь спектаклем, подметил, как дрожали пальцы Друга Муз, когда он притянул к себе эти, без сомнения, хорошо знакомые ему безделушки. Но этруск уже справился со своим волнением и, пристально глядя в глаза собеседнику, отчеканил:
— Семь лет назад, Марк Агриппа, ты принес мне какой-то ржавый клинок и запросил неслыханную цену. Я дал тебе эти деньги, потому что, во-первых, я понял, что ты ничего не смыслишь в торговле, а во-вторых, я поверил тебе и в тебя. — Меценат помолчал. — И я не ошибся, ты стал блестящим стратегом, но не избавился от скверной привычки за все запрашивать втридорога. А у торговли, как и у войны, есть свои законы, Непобедимый. Однако за приятной беседой я забыл о гостеприимстве.
Он хлопнул в ладоши, и маленький раб с припудренными золотым порошком волосами и в прозрачной тунике из переливчатой дамасской ткани внес поднос с тремя узорными кубками из муренского стекла.
Гостеприимный хозяин жестом пригласил друзей отведать вина из его виноградников.
— Этрурия родит лучшие вина и плоды.
— Я охотно выпью в знак дружбы из одного кубка с тобой. — Агриппа, не отводя глаз от лица Друга Муз, протянул ему свой кубок.
Меценат все так же спокойно отпил.
— Ты не умеешь читать в сердцах людей, Марк Агриппа! Повторяю, ты — лучший стратег моей родины, и твоя гибель была бы крушением всех моих надежд. Но государство не военный лагерь, и нельзя управлять страной, пренебрегая всеми правовыми нормами и законами торговли.
— Я согласен с тобой. — Агриппа медленно цедил сквозь зубы вино. — Государство — не военный лагерь, но и не базар, где все сводится к купле-продаже. Государство — это прежде всего земля и люди, которые на ней живут и обрабатывают ее. Будет лучше для всех, Гай Цильний Меценат, если мы оба станем думать о благе этих людей, а не ловить друг друга за хвост.
Октавиан хихикнул в восторге от остроумия своего полководца, но тут же из учтивости прикрыл рот ладошкой и притворился, что кашляет. Он никогда не забывал, что у него плохие зубы, и старался улыбаться лишь кончиками губ. После усиленной тренировки это прекрасно удавалось, и улыбка получалась немного грустной и загадочной.
Меценат с удивлением посмотрел на императора, словно только что заметив его присутствие.
— Почему, Октавиан Цезарь, ты вчера не захотел посетить мой дом? Лепид ждал тебя.
— Если Лепиду нужно, мог бы сам пожаловать, — отрезал Агриппа. — А мы ездили в Остию, император созвал совет моих кормчих.
— Значит, вы встретили триумвира на пути в гавань? — Меценат позволил себе лукаво улыбнуться. Он знал, что оба его гостя провели тот день на загородной вилле. — Говорят, его корабли не хуже наших.
— Флот его в полном боевом порядке, — нашелся Агриппа, — а сам флотоводец на мертвом якоре в остерии у грека Талида.
— Невоздержанность — большой порок, — согласился Меценат. — Лишь искусство смягчает нравы. Почему же ты, Октавиан Цезарь, стал избегать моих вечеров? Ты любишь стихи, общество приятных и разумных собеседников и прекрасных юных матрон. В твои годы разумные развлечения полезны.
— В его годы полезней провести вечер за умной книгой.
Агриппа встал. От его резкого движения кресло покачнулось, и Октавиан чуть не упал, но вовремя ухватился за высокую спинку и соскользнул в глубь этрусского трона.
— Ты хорошо знаешь нашу старину, любезный хозяин, — проговорил пицен, уже стоя в дверях. — Марс Мститель и Марс Квирин всегда были исконными италийскими богами, а Аполлон пришел к нам из Эллады, да и Венеру мы не знали, а была Менрва Пряха, хозяюшка, а если надо, то и воительница, и чтила вся Италия Марса Стрелу Громовую, Иова Громовержца и Менрву. Зачем же императору Рима служить греческим божкам? Вот я и запретил ему ходить на эти стихоплетства. Ничему хорошему не научится!
Брови этруска взметнулись к самым волосам.
— Разве императору Рима кто-либо вправе разрешать или запрещать?
Октавиан вспыхнул. Даже кончики ушей порозовели.
— Император Рима повинуется лишь воле народа римского и Сената, но к благоразумным советам моих друзей я всегда прислушиваюсь.
— Даже и к не очень благоразумным, но это твое дело. — Меценат улыбнулся. — Но меня интересует, какой ответ ты дашь Лепиду? Не забывай, Италия истощена и жаждет мира.
— Мы ждем вестей от Антония, — нерешительно проговорил Октавиан. — Потом я сообщу Лепиду.
Агриппа резко обернулся:
— Я сам увижу этого пьянчугу в Остии и скажу ему все, что сочту нужным!
— Прости, Непобедимый. — Улыбка Друга Муз стала дерзкой. — Я и забыл, что со всеми державными делами следует обращаться к тебе!
— Уже поздно, это моя последняя ночь в Риме. Пошли, Кукла! — Агриппа пошел к двери.
Но Октавиан медлил, ожидая продолжения спектакля.
— Ну, кому сказал? — повысил голос пицен.
Октавиан быстро вскочил.
— Не покидай мой дом в гневе, Непобедимый. — Меценат хлопнул в ладоши. — И позволь вручить тебе мой скромный дар.
В библиотеку вошла молодая гречанка. Одежда почти не скрывала ее тела, нежного, как веточка цветущей яблони.
Октавиан потупился, а его друг оценивающим взглядом смерил девушку с ног до головы.
— Евтихия, вот отныне твой господин. — Меценат жестом указал на своего гостя и обратился к нему: — Ты по вине моего клиента потерял прекрасную Афру — Евтихия не менее прекрасна.
— Благодарю тебя, Друг Муз. — Агриппа учтиво наклонил голову. — Отец как раз писал мне, что во время сева некому чистить хлев. Завтра же отправлю Евтихию в наше имение.
Гречанка побледнела и в ужасе ухватилась за консоль, увенчанную барельефом Эпикура. Ей ли, привыкшей делить с любимым господином самые утонченные наслаждения, чистить хлев в какой-то горной деревушке!
— Оставь Евтихию себе, мой щедрый друг, — вмешался император. — Посмотри, как она огорчена разлукой с тобой. А нам лучше подари маленькую Психею из серебра. Непобедимый возьмет твой дар в море.
IX
На побережье налетел шквал. Струи дождя, точно удары железных прутьев, обрушивались на палатку.
В углу протекало. Агриппа подставил тазик, но скоро вода переполнила его и темной извилистой полоской поползла по земле.
Агриппа поджал ноги. Благоразумней было бы последнюю ночь провести на корабле. Но там пришлось бы без конца беседовать с кормчими, ободрять их. А каждый разумный человек понимал, как непосильно потрепанным бурями и поражением лигурам императора соперничать с прекрасно оснащенными кораблями пиратов. И Сексту Марк Агриппа знал цену. Это был опасный противник, и у него был немалый опыт морских боев, а флотоводец триумвира только начинал разбираться в этом древнем искусстве.
Агриппа вздохнул. Весь день шла погрузка людей, оружия и провианта. Кроме обычного экипажа нужно было перебросить в Сицилию три легиона Валерия Мессалы, чтобы охранять остров от пиратов и пресекать все их попытки высадиться на Сицилийском побережье. Для легионеров Мессалы нужны были и мука, и вяленое мясо, и крупы, а благородный Валерий засел с Лепидом в прибрежном кабачке и ни о чем не заботился.
К вечеру Агриппа едва держался на ногах. От Лепида он и не требовал ни помощи, ни разумного совета. Вечно пьяный, старик хорош был уж тем, что ни во что не вмешивался. Но наглое равнодушие Валерия Мессалы к тому, что по справедливости должно было считаться их общим делом, возмущало Агриппу. Он поругался с Мессалой и в ответ услышал оскорбление, замаскированное издевательской учтивостью. Молодой флотоводец сделал вид, что не понял этого. Нельзя было раздувать вражду.
Вода начала подтекать к самому ложу. Агриппа взял меч, прорыл канавку, и мутный ручеек побежал в другую сторону. Он поплотней закутался в плащ и хотел уснуть, но не мог. Его тревожил Октавиан. Они простились непривычно сухо, и хотя Агриппа радовался, что прощание обошлось без обычных воплей и рыданий, в глубине души был уязвлен.
За эти несколько месяцев разлуки что-то неуловимое изменилось в его друге. Октавиан был по-прежнему тихим, уступчивым, очень внимательным, но начал обижаться на каждый пустяк. Если б он спорил, настаивал на своем или хоть раз сердито крикнул бы в ответ, все было бы легче, но бедняжка только обиженно моргал и жалко улыбался.
И эта безропотная улыбка разрывала Марку Агриппе сердце хуже всяких ссор и криков. Все эти дни он постоянно ловил на себе молящий взгляд замученного зверька. Октавиан верил другу, молил отвести надвигающуюся беду, а что мог сделать Марк Агриппа с такими жалкими корытами? Да еще знал, что сильный флот обоих Египтов с опытными кормчими и могучими кораблями в любую минуту может поддержать Секста Помпея! Марку Антонию ничего не стоит изменить делу триумвиров. Проклятый бабник из-за своей египетской потаскушки готов на всякую подлость. А Лепид — окончательно спившееся ничтожество — с радостью продаст и Октавиана, и Рим за бочку фалернского вина! Союзники становились опасней врагов.
Дождь все лил и лил. Жаровня, принесенная дежурным центурионом, нещадно чадила. Агриппа встал, чтобы приподнять полог палатки и хоть немного выпустить чад, но полог сам метнулся навстречу, и кто-то в сером рабском плаще кинулся ему в ноги, обнял колени, ловил края одежды.
— Возьми меня в море! — Октавиан откинул намокший капюшон. С его волос сбегали струйки и текли по лицу.
Агриппа опустился на ложе в растерянности:
— Ты? Зачем? В такой ливень?
— Возьми меня в море! Почему ты не хочешь? Я же был с тобой в походах. Я ни во что не стану вмешиваться, только возьми меня!
— Нет. — Агриппа вскочил и оттолкнул его. — Добить меня решил? Мало ты меня своими воплями мучил все эти дни! Убирайся!
Октавиан медленно поднялся с колен.
— Я безумец, что унижаюсь там, где могу повелевать! Ты не осмелишься нарушить мой приказ!
— Еще как осмелюсь! — Верхняя губа Агриппы вздернулась в волчьем оскале. — Ты можешь отстранить меня от верховного командования флотом, но пока я наварх[44], никто, слышишь ты, никто не будет мне приказывать! — Он подошел к Октавиану, с силой тряхнул его за плечи и вдруг закричал: — Да ты весь мокрый! Ты ж заболеешь! Скорей скинь все это! — Агриппа заметался по палатке. — Великие боги! Все мои вещи на корабле! Ну вот, хоть в плащ закутайся.
Он быстро раздел своего повелителя и, схватив козью шкуру, на которой спал, стал изо всех сил растирать ему грудь и спину. Потом, закутав в плащ, принялся за ноги.
— Весь как ледышка, а еще геройствуешь!
— Так берешь меня с собой?
— Нет! — Агриппа подошел к пологу палатки и громко свистнул.
На пороге, закутанный в козий плащ мехом наружу, вырос немолодой пицен.
— Так-то, Гамба, твоя центурия охраняет меня! — начал Агриппа. — Пускаете в мою палатку разных незнакомцев!
— Нам показалось... — смущенно осекся Гамба.
— Показалось тебе, показалось, мой добрый Гамба! — Агриппа усмехнулся. — После чарочки горячего вина и не то покажется! Ладно, принеси ему переодеться — тунику, плащ, сапожки, а лучше сразу два плаща. Ступай, Гамба, и пусть моей охране не кажется того, чего нет. Постой, небось в твоей сумке найдутся сухие травки, ну, там, зверобой, мята...
— А как же, Непобедимый! Я — пицен.
— Завари зверобоя и тащи сюда! Все! Ступай!
Не успели часы опустошить свой флакончик, как сухая одежда и чаша с дымящимся отваром зверобоя появились в палатке.
— Пей! — приказал Агриппа. — Все до конца, нечего привередничать! Вот так, а теперь одевайся.
— Так берешь меня в море?
— Нет! Нельзя! Ты пойми, пронюхает Секст, что ты на борту, — все силы кинет взять тебя в плен и свернет твою голову. Всенародно казнит, как узурпатора. Ты сын Цезаря, он — сын Помпея Великого В глазах римлян ваши права равны. А меня обвинят в измене, скажут, что я из честолюбия и зависти погубил тебя, и распнут, как мятежника. Этого хочешь?
— Все равно, я умру от тоски!
— Не умер же за эти месяцы! — Агриппа встал и, собрав мокрое тряпье, выбросил из палатки.
— Если б ты знал, какая это мука — страх за тебя и одиночество среди этих гиен! Телом, кожей чувствую их ненависть, насмешливую, злобную, трусливую. Точно липкая грязь течет по мне, даже мои плечи, руки начинают пахнуть этой подлой ненавистью! А хуже всего — вечный страх за тебя. Я уже по ночам боялся задремать. Лишь закрою глаза — вижу темное море, тонущий корабль, и ты, совсем один, покинутый, преданный всеми, стоишь у сломанной мачты... — Октавиан закрыл лицо руками. — Я больше не могу!
— Гляди мне прямо в глаза и не смей реветь! — Агриппа сел рядом и отвел его руки от лица. — У каждого своя ноша!
— А если нет сил нести эту ношу?
— Тогда ноша насмерть раздавит того, кто должен нести ее, а если царю не хватает сил нести свою ношу, тогда... — Агриппа на миг замолчал и продолжил тише: — Тогда ноша немощного Царя раздавит все его царство, всех, кто верил в него, шел за ним, сражался ради его замыслов. Я тебе говорил — быть царем нелегко!
Октавиан, не отвечая, тихонько теребил козий мех, потом вскинул ресницы:
— Утонешь — я на меч брошусь!
— Если я тонуть начну, Секст сам нырнет на дно, чтоб меня живым вытащить! Я ему живой нужен, а попаду в плен — такой выкуп запросит, что Антоний с Лепидом ахнут, но ты не скупись! Не бойся отдать хоть все провинции, кроме Италии. Буду жив — все верну! Мне нужно время, и рано или поздно, но я прикончу их всех, а не они меня! Не веришь? А я не хвастаю, не набиваю себе цену. Вот слушай. Времена Горациев и Куриациев давно прошли. Теперь исход битвы решает не поединок вождей и даже не храбрость их воинов, а разум полководца и оснащение армии, ну и кораблей, конечно. А я такое придумал, что им вовек не снилось! Ты мои "вороны" видел? Это только начало... Да ты спишь?
— Нет, не сплю.
— Спишь! Ладно, Кукла, спи, а я пойду с моими пиценами потолкую. Без меня они твоя защита и опора. Горец никогда не изменит, это не твои квириты.
X
В остерии было тепло и душно. Выставив часовых, телохранители Марка Агриппы обогревались. Сушили плащи, чинили одежду, рассказывали были и небылицы. Центурион Гамба, посмеиваясь, говорил что-то своему соседу декуриону Церне. До слуха Агриппы донеслось "рыжик". Он поморщился. Римские легионеры привыкли быть непочтительными и распевать непристойные песенки о своих вождях, но для его пицен Октавиан Цезарь должен оставаться божеством, лучезарным и непорочным.
Агриппа подошел к огню и подозвал к себе командиров сотен и декурионов.
— Без меня будете охранять императора! На море вы мне не нужны. — Агриппа помолчал и обвел тяжелым взглядом своих земляков. — Мы все хотим золотого века, сытости, богатства, а что мы для этого делаем? Уже скоро четверть века, как свершилось великое чудо. Молния расколола землю во дворе у Гая Октавия, и крошечный росточек показался из расщелины. Царь Зернышко пророс наконец. Много раз патриции убивали его, затаптывали, запахивали глубоко в землю, да еще в своих подкованных сапогах плясали на его могиле. Но нет-нет да опять воскресал Царь Зернышко, и снова губили его патриции, наши кровопийцы. Ведь кровопийцы? Вот ты, Церна, получил от императора приличное именьице. А раньше что ты имел? Арендовал какой-то клочок, да еще, пока ты воевал, за долги твоя жена и дети батрачили. Правильно я говорю?
— Так оно и было. — Декурион Церна печально покачал головой. — Да ведь не одни мои...
— Знаю. — Агриппа попросил жестом своих соратников помолчать. — А теперь у всех вас пашни, скот, рабы! А кто вам это дал? Царь Зернышко!
— А разве наш император и в самом деле Царь Зернышко? — усомнился какой-то молодой маловер.
Агриппа насмешливо повел плечами.
— Пока еще зерно не налилось полной силой, потому что мы недостойны. Так о чем это я начал вам рассказывать? Ага, пророс, значит, от удара молнии маленький росточек во дворе у Октавиев. Утром вышел Цезарь к колодцу умыться и видит: травинка не травинка, малышок не малышок, а что-то живое, но не больше мизинца. Взял он малютку на ладонь и смотрит, а дитя растет прямо на глазах, растет... — Рассказчик помолчал, пережидая восторженные оханья. — А когда Цезарь его в дом внес, младенец стал уже величиной с обыкновенного новорожденного. И тут второе чудо свершилось. У племянницы Цезаря Атии набухли груди, и из них брызнул нектар, которым она и вскормила божественное дитя. Вот так и пришел к нам Царь Зернышко. Только мал и слаб он. Злодеяния людские не дают ему окрепнуть, созреть пышным колосом. От вас зависит, чтоб скорей налился стебелек, чтоб его зерна насытили всю Италию. А что мы делаем? Я тебя, Бирса, спрашиваю, что ты делал вчера? Напился, как какой-нибудь греческий раб, и еле дополз до палатки. А ты, Церна, зачем уже в гавани стащил у варварского купца отрез дамасской кисеи? Хорошо это? А ты? — Агриппа ткнул пальцем в юношу, застенчиво приютившегося за столбом. — Обольстил бедную девушку и не хочешь жениться, потому что за ней приданого мало! К моему возвращению чтоб в твоем доме качалась колыбель, а приданое твоей дурочке я сам дам. Вот как вы все поступаете, а еще ждете, чтоб Царь Зернышко правил вами! Слаб он и мал от наших же пороков, а вы беречь и лелеять его должны! И если вам что и странное в нем покажется, так помните: он не рожден от женщины, как вы да я, а из самой земли по воле наших древних богов вырос и станет сильным и могучим, нальется спелым колосом, когда вы, бездельники, сделаетесь достойными его. Но это великая тайна, и я доверил ее лишь вам, моим землякам. — Агриппа отхлебнул теплого вина и тихонько улыбнулся.
XI
Стаей злобный гарпий пронеслись вихри и ливни над побережьем и разбились о горную гряду, Где-то далеко у подножия Апеннин. Небо прояснилось, и воздух был по-особенному свеж.
Агриппа откинул капюшон плаща и долго смотрел ввысь. Луна родилась здоровой, крепенькой и плотной, как маленькая Агриппина, она мужает, набирается сил, и, пока не созреет до полнолуния и не начнет усыхать, как старый залежавшийся сыр, бурь можно не опасаться.
Молодой флотоводец свернул к морю, но, проходя мимо своей палатки, остановился. Октавиан, закутавшись в козий плащ, стоял на пороге.
— Я услыхал твои шаги. — Он застенчиво улыбнулся. — Я не хочу спать, пойдем к морю!
Агриппа обрадовано хмыкнул:
— Дурь уже прошла?
— Ты скажешь! Такого льстеца ни у одного восточного царя нет!
Они спустились к самой гавани. Море, большое, все серебристо-синее, мерно вздыхало, ворочаясь на своем каменистом ложе.
— Видишь, — Агриппа показал на целый лес мачт. — Тут и боевые лигуры и военные триремы, и купеческие галионы. Запереть гавань нельзя. Остия — ворота в Рим и устье Тибра. Отсюда в Вечный Город течет пшеница из Египта и масло из олив Тавриды. А ворвутся в гавань пираты, вспыхнет пожар — весь наш флот в один миг сгорит! Такая толчея, такая неразбериха поднимется, что никто не спасется! Военные корабли должны иметь свою гавань. Я еще создам невиданных морских гигантов и построю для них безопасный дом. Гавань с доками, с мастерскими, где будут латать паруса, чинить потрепанные бурями и битвами корабли, строить новые. Ведь корабль тот же воин! Раненого легионера мы лечим, а поврежденную ради нас же лигуру бросаем на произвол судьбы! Нехорошо! Ты согласен со мной?
— Я всегда согласен с тобой.
Они стояли так близко, плечом к плечу, что каждый чувствовал, как тревожно бьется сердце другого.
— Я благодарен тебе за все. — Агриппа тихонько коснулся его волос. — И прости меня, если я бываю груб. Я вообще такой...
— Со мной ты никогда не был груб.
— Какой ты еще ребенок и как тебе еще нужны и защита, и ласка! Знаешь, я был неправ, что запретил тебе ходить к Другу Муз. Там плохому не научат, а тебе не так одиноко будет. Послушаешь стишки, пококетничаешь с девчонками. И потом, Меценат ненавидит меня, а к тебе он искренен. Император-италик вполне устраивает этого этрусского торгаша. Он и будет стараться, чтобы мы победили. А начнет много власти забирать, вернусь — живо образумлю!
I
Император не знал, какими почестями осыпать своего полководца. Хотел возвести в сенаторские достоинства, но Марк Агриппа наотрез отказался.
— Их у тебя девятьсот, а я хочу быть единственным, — отшутился он.
В храмах, в цирке, на форуме они всюду появлялись вместе, держась за руки, как сказочные близнецы. Если прежде триумвир афишировал несуществующие любовные похождения, то теперь на каждом шагу подчеркивал свое внимание к другу.
Досуг Октавиан посвящал украшению города. Призвав Витрувия, знаменитого зодчего, любимца Цезаря, он поинтересовался, сколько ему понадобится денег, чтобы одеть Рим в мрамор.
— На это нужны десятилетия, — серьезно ответил Витрувий.
— Впереди достаточно времени. Я нашел Рим кирпичный, но поставил целью, умирая, оставить его мраморным. Высечь историю моих побед в каррарском камне! Чтобы краше не было города на земле! Я видел Афины...
— Вечный Город будет иным, — перебил Агриппа. — Рим — это все! Он вмещает в себя весь мир. Ты был легионером Цезаря и должен знать, что нужно народу воинов и пахарей. Прямота, мощь, ясность. — Он согнул руку, и мускулы напряглись. — Разогни.
Витрувий, улыбаясь, отказался.
— Вот таким должен быть Рим, — веско проговорил Агриппа. — Где план? А, вот! Давай сюда! Видишь, в центре Капитолий. Тут менять не будем. А вот рядом Квиринал и Палатин. Эти холмы — патрицианское засилье. Срыть змеиные норы и построить дворцы, музеи и храмы, новые дома, жилища воинов и тружеников. Простые, красивые, удобные...
— Не так круто, — остановил его Октавиан. — Начнем с, окраин, оформим площади. Мрамор, повсюду мрамор... Трущобы уничтожим. Дома на Витумине и Авентине, где живет беднота, сделаем под мрамор. Сенат откажется платить — выжму, но в деньгах недостатка не будет. Облачишь Тибр белоснежной тогой. На набережной построишь мне термы, что-нибудь пооригинальней. Чтобы душа и тело радовались! В центре Палатина воздвигнешь дворец, достойный моей империи, на Капитолии в легком портике мой алтарь из серебра, а потом уже храмы другим богам.
— А при храмах, — сосредоточенно заметил Агриппа, — обширные галереи. Я отберу у патрициев и ростовщиков сокровища искусства и наполню ими преддверия храмов, так, чтобы простые люди могли видеть статуи, геммы, картины... Они нужны всем...
— Кроме тебя, — съязвил Октавиан. — Ты не любишь ни красоты, ни искусства.
— Люблю, только живую красоту, а не мертвую красивость. Стишки и греческих богов не люблю. А песни, картины на стенах...
— Фрески, — поправил Октавиан. — Живопись на стенах называется фресками, потому что пишется по еще непросохшему грунту. От этого и краски так ярки и хороши.
— Ладно, не учи. Я же сказал, все красивое, яркое и живое люблю. А если я чего и не понимаю, другие поймут.
На пустырях закипела жизнь. Везли порфир из Египта, золотистый мрамор из Каррары, розовый из Пароса, нефрит и яшму из Бактрианы. Всех пасечников обложили налогами, и подводы с воском, потребным Витрувию для макетов, потянулись к Вечному Городу.
Термы Октавиана обещали стать чудом: скульптурные плафоны, мозаичные полы, стены, мерцающие тысячами оттенков, и чудо из чудес — купель из прозрачного камня.
Устраивались специальные парильни, где пар целебных настоев будет обволакивать триумвира и его кожа приобретет нежность и эластичность цветка. В прохладных галереях, опоясывающих купальни и водоемы, поместятся библиотеки. Искусные чтецы станут услаждать слух купающихся жемчужинами родной и греческой поэзии.
II
В Сицилии восстали рабы, подстрекаемые Секстом Помпеем. Мятеж перекинулся в Калабрию. Вооруженные шайки бежавших от проскрипций разбойничали по всему югу. Многие крестьяне, в надежде на легкую добычу, примкнули к ним.
Император призвал Марка Агриппу. Положение дел серьезней, чем он предполагал. Обращаться за помощью к Лепиду или Антонию правитель Италии не считал возможным. Внутренние неурядицы его державы следует улаживать своими силами.
— Не могу. — Агриппа отвернулся. — Не могу с карательными отрядами вступить на родную землю. Пошли Марцелла, а я усмирю их на море.
Марцелл уже возвращался с победой, но сицилийская лихорадка сразила его.
Овдовевшую Октавию спешно выдали за Антония. Их свадьбу отпраздновали с царственной торжественностью и в Риме, и в Афинах.
Марк Антоний вел себя на Востоке как самодержец. Поскольку он согласен уступить Италию династии Юлиев, то просил бы не мешать ему создать империю Антониев в восточной части римского мира.
Эллада полюбила Антония. Бесшабашный, добродушный, он жил сам и не мешал жить другим. Триумвир не собирался выжимать из своих подданных налоги в пользу далекого Рима. Недоимки не смущали его. На оргии и подарки женщинам хватало. И само население Востока, эллины и эллинизированные туземцы восточных окраин, разряженные в яркие плащи, экспансивные, чуткие к любому сердечному порыву, пришлись ему больше по вкусу, чем чопорные квириты.
Но Октавия скучала. Она тосковала о детях, оставленных у матери. К тому же, искренне любя Антония, она никак не могла смириться с его бесшабашностью. Через несколько месяцев, нося под сердцем плод новой любви, супруга триумвира вернулась к брату и матери. Октавиан встретил ее радостно. Он истосковался. Его друг все еще сражается у берегов Иберии.
III
Агриппа прибыл неожиданно. Его сопровождал Лепид. Дела триумвиров были не блестящи. Секст Помпей укрепился в Сицилии, прочно овладел Иберией, господствует на море от Понта Эвксинского до Геркулесовых столбов. Лепид предлагал немедленно снестись с Антонием и, заручившись его согласием, вступить в переговоры с Владыкой Морей.
Октавиан взметнул ресницы:
— Императору Рима не пристало договариваться с морскими разбойниками!
— Лепид прав, — сумрачно поддержал Агриппа, — бороться с Секстом мы не можем. Вас трое Владык Вселенной, будет четверо. Придется поделиться с Помпеем.
Сын Цезаря не ответил. Счастье изменяло ему. Больней всего было то, что Иберия, Балеары и Сицилия, то есть те провинции, которые потребует Помпей, входили в удел Октавиана. Антоний и Лепид сговорятся с четвертым партнером за его счет.
Оставшись наедине с побежденным полководцем, император ни в чем не упрекнул друга. Обнял и, быстро перебирая жесткие волосы, поцеловал. Агриппа отвел его руку.
— Мне стыдно перед тобой...
— Не говори так. Раз ты не победил, значит, невозможно!
— Не надо меня винить, — мягко ответил Агриппа. — Сражаясь с Секстом, я еще раз убедился: победа останется за тобой, если у тебя будут солдаты и флот.
— Половина Италии в моих легионах.
— Солдат должен знать, за что умирает, иначе он не стоит и обола. Почему трудно бороться с Секстом? За него иберы, пираты, сицилийские рабы. Иберы защищают независимость своей родины. У пиратов выбора нет — или битва, или галера. Рабы? Раб, которому обещана свобода, — страшен.
— Сицилия никогда не была верна. — Октавиан вздохнул и подложил под локоть приятелю пуховую подушку. — Уютней? Ты же замучился в походах.
— Ладно, — нетерпеливо перебил Агриппа, подминая подушку. — Ты пойми, Сицилия — африканское отродье. Там нас не любят, но все это ерунда, сброд, а за тебя крестьянин. Он хочет жить и пахать, сеять и собирать урожай. Патриции заигрывают с варварами, однако им не по пути. Секст не сдержит обещаний, и тогда Сицилия и Иберия отпадут от него. А пиратов не бойся! Никогда грабитель не сможет победить труженика! Но видишь ли, у нас есть корабли, но нет флота. Вспыхнет ли война с Египтом, придется ли усмирять далекий Понт, столкнемся ли мы с Лепидом или Антонием, — флот необходим, а чтобы был флот, нужны не только корабли, но и мореходы. Пират вырос на море, умеет биться на волнах, а наших легионеров загоняют на лигуры, как баранов... Беднягу укачивает, а от него подвигов требуют! А потом, римские воины привыкли сражаться в строю. На шаткой палубе фронт не развернешь, тут нужны не пехотинцы, а моряки.
— А где взять?
— Найду. Кликну клич рыбакам. Рыбак — тот же крестьянин. Он хочет жить и рыбачить. Из них я сделаю воинов моря. Они не любят пиратов и победят их. Дай мне время, не вмешивайся ни во что, не стесняй деньгами. А пока вступай в переговоры, обещай все. Через год-другой твой флот победит Секста Помпея и его пиратов. Силен был Карфаген — разбойничье гнездо, а пал!
— Сципион...
— Нет, друг. Не Спицион, не Фабий, а италийский пахарь победил африканских купцов-пиратов. Что бы делали прославленные полководцы без легионеров? А легионер пашет, рыбачит, пасет коз, а не заседает в Сенате. Ты запомни, когда станешь владыкой вселенной, — а я этого добьюсь, — ты должен видеть в покоренных народах не пленников, не рабов, а твоих сограждан. Укроти грабежи провинций, не отнимай у бедноты их жалкие клочки пашен — и мир будет твоим. Опять ты не слушаешь! О чем ты думал сейчас?
Агриппа пристально поглядел на императора. Лицо Октавиана, прозрачное в неверном отсвете луны, было необычно печально.
— Пока ты убеждал меня быть примерным правителем, я подумал, каким глупым мальчишкой я был еще два года назад.
Считал, что власть — это счастье. Нет, кариссимо, власть — это огромная, ни с чем не сравнимая скорбь, скорбь обо всем мире!
— Не горюй, Кукла! Наведем порядки, раздадим землю, каждый батрак будет иметь свой клочок...
Октавиан не отвечал. Уткнувшись в плечо друга, он беззвучно плакал.
— Чего ревешь? — удивился Агриппа. — Я же вернулся!
— Я так боялся за тебя... в бурные ночи подходил к окну и босой стоял на холодном полу. Мне все казалось, что если мне будет больно, то тебе там легче...
Агриппа улыбнулся.
— Напрасно смеешься. — Октавиан укоризненно посмотрел на него. — Человеку всегда надо, чтобы его жалели. Даже самому сильному.
— Не знаю. Я не хочу, чтобы меня жалели. Не вынес бы.
— Тебя всю жизнь жалели. Маленьким был — отец с матерью, теперь я. Ты так привык, что уж и не замечаешь.
— Отец меня не жалел, правильно воспитывал. За каждый пустяк так порол, что шкура лопалась!
— Все равно он любил тебя и сейчас любит, хоть и выгнал. — Октавиан сел и обнял колени руками. — А меня никто никогда не жалел и не любил. Дома меня лелеяли, баловали, наряжали, как божка, но любили-то они все не меня, а Маленького Юлия. Что так смотришь? Понимаешь, Цезарь выдумал себе Маленького Юлия и страстно любил этого воображаемого ребенка. И еще любил он по-настоящему Брута, но Брут рос в своей семье, и Цезарю любить его не полагалось. А Цезарион — египтянин, его уж никак под Маленького Юлия не подведешь. Тут я появился на свет. Все-таки хоть на одну четверть, а бесспорно Юлий. Вот Цезарь и уцепился за меня, как утопающий за соломинку. Пока я был малюткой, и бабушки, и Цезарь свито верили, что растят Маленького Юлия. А стал я подрастать, становиться самим собой, то уж никак не укладывался в прокрустово ложе Маленького Юлия. Цезарь полагал, что любое дитя — это чистая скрижаль и что на ней напишут то и запечатлеется навек в душе ребенка. А я недавно говорил с одним скульптором. Он рассказывал мне, что в каждой глыбе мрамора он уже видит свое создание: из одной можно высечь Геракла, а прожилки и изломы другой подсказывают очертания Психеи. А Цезарь не желал этого понять, требовал, чтобы его Маленький Юлий был умен, находчив, отважен, бодр телом и духом. А я? Все хорошее, что во мне жило, ему было совсем не нужно, зато все мои недостатки жирными пятнами выступали на белоснежном одеянии Маленького Юлия. Мне нравилась Лелия, а Маленький Юлий должен был любить Клодию. Во всей школе я дружил только с тобой, а Маленькому Юлию полагалось дружить с Квинтом Фабием или с Фавстом Корнелием! У меня душа обмирала от военной муштры, а наследника Цезаря готовили в великие полководцы! Я если ребенком и не понимал всего этого, то чувствовал и разыгрывал из себя надменного царевича. Только с тобой я был самим собой. Без тебя я не выжил бы в этом зверинце у Вителия. Да и сейчас мне не легче. Народ римский, от души любя меня, постлал мне прокрустово ложе триумвира. И снова, в угоду им всем, я разыгрываю то неустрашимого героя, то мудрого и добродетельного правителя. Детство отняли, юность отняли...
А знаешь, мне до сих пор иногда хочется побегать, погонять мяч по лугу... Все они от меня чего-то требуют: я должен, должен... Вечное прокрустово ложе! Один ты от меня ничего не требуешь, с одним тобой я не паясничаю, не разыгрываю из себя ни героя, ни властелина с железным сердцем. Вот какой есть, такой и есть! Ведь ты ничего от меня не требуешь?
— А что мне, Кукла, от тебя требовать? — Агриппа ухмыльнулся. — Подвигов, что ли? Так на это у меня мои вояки есть. Мне от тебя нужно... — он замялся, подыскивая — слова поделикатнее, — твое полное доверие...
Октавиан молча смотрел на гаснущий светильник и потом тихо шепнул:
— Провались этот империум, сил моих уже нет! Опять разлука, опять одиночество, опять я один в клетке с этими гиенами! Ползают передо мной на брюхе, а за глаза издеваются!
— Победим Помпея — наведем порядок. — Агриппа зевнул. — Ты о Цезаре нехорошо говорил, а зря! Он тебя очень любил, всякий отец свое дитя любит, и всякий хочет, чтобы его сын рос храбрым и смелым. Любить-то тебя Цезарь любил, но воспитывать не умел, или, верней, ему все было некогда. Оттого и в военную школу спихнул. А какой из тебя воин? Спи, Кукла, скоро третья стража.
IV
Ночью Агриппа проснулся как от толчка. Он увидел свои корабли. Так жадно о них мечтал, но до сих их пор никак не мог четко представить, а сейчас ясно видел и изгиб мощного корпуса, и слегка наклоненные мачты с крутыми, полными ветра парусами, и каждый рычажок на палубе. А у бортов вместо обычных трапов, прильнув в вплотную к телу корабля, темнели Тяжелые брусья с железными клювами на концах.
Осторожно, чтобы не разбудить друга, он на цыпочках подошел к столу. Молодой флотоводец любил работать по ночам, и в опочивальне всегда все было наготове для ночных трудов.
Агриппа засветил маленький резной лампион, где, гоняясь друг за другом и никогда не догоняя, кружились вокруг язычков пламени прекрасные легкие кораблики, увенчанные изображением нереид.
Все еще полусонный, он достал тушь и большой, на весь стол, кусок пергамента. Знал: лишь обведет первые линии контуров пригрезившихся ему кораблей — и дремота пройдет.
Он оглянулся. Октавиан спал. Голова eго съехала с подушки, рука, тонкая, как у девочки-подростка, свесилась, и весь он казался таким юным, таким беспомощным, что у Агриппы сжалось сердце от острой жалости к этому несчастному, затравленному мальчишке. Чужая жизнь во всей своей беззащитности жалась к его ногам, билась в его ладонях, как птенец. И печальней всего, что это вечно больное, хилое созданьице по злой воле Клио — император железных легионов Рима! И от любого взбалмошного решения этого бедняжки зависят тысячи судеб! Никто не осудит Марка Агриппу за ошибки триумвира, но сам он никогда не простит себе ни одного промаха своего друга.
Агриппа подошел к постели и хотел поправить сбившуюся подушку, но Октавиан, почувствовав, что на него смотрят, открыл глаза:
— Ты? Как хорошо, а то мне опять всякие ужасы снились!
— Спи спокойно, Кукла, а мне нужно поработать, сейчас же! А то утром я уже ничего не вспомню.
— И я. Можно? Ну, хорошо, хорошо, просто так посижу около.
— Молча!
Октавиан уже пристроился на столе, рядом с пергаментами.
— А ты расскажи мне все, даже если и не пойму, тебе самому ясней станет.
— Ладно, Кукла! Можешь сидеть тут. — Агриппа опасливо отодвинул тушь. — Я начну чертить и стану тебе объяснять. Твоя правда, мне так легче будет соображать.
Он набросал силуэт мощного корабля с распростертыми крыльями.
— Точно ворон летит! — не выдержал Октавиан. — Крылатый корабль!
Агриппа довольно кивнул:
— Вот и назовем их воронами! Только, Кукла, это совсем ни крылья, как кажется на чертеже. По бокам у них брусья, как у моих осадных машин. Ведь пиратские лигуры — те же крепости...
Агриппа углубился в чертежи. То со злостью отшвыривал пергамент, рвал на мелкие кусочки, то брал новый, проводил уверенно несколько линий. Потом, оторвавшись на миг от чертежа, набрасывал на восковой дощечке цифры и кидал Октавиану:
— Перемножь. Ты числовые ряды Фалеса знаешь?
— Нет, я уж лучше на дощечке.
— Ладно, только внимательней. Тут знания не нужны, было бы внимание.
Они работали до зари. Наконец Агриппа встал и потянулся:
— Я еду к себе на загородную виллу. Могу тебя взять. Хочешь?
— Еще спрашиваешь!
На вилле Агриппа сразу же прошел в свою мастерскую, где никто, кроме него, не смел работать. Старательно протер инструменты, смахнул пыль с верстака и, мурлыкая какую-то незамысловатую песенку, принялся мастерить остов суденышка.
— Умеешь хоть немного шить? — кинул он не оборачиваясь. Октавиан недоуменно пожал плечами:
— Попробую!
— Вот холстина, вот чертеж парусов, размеры внизу. А вот корабельная игла и суровые нитки. Займись, нужно три пары парусов. — Он достал из бочонка замоченные дощечки и, осторожно сгибая, начал пригонять их к каркасу.
Октавиан, сидя на груде свежих душистых стружек, залюбовался своим полководцем. Поймав его взгляд, Агриппа прикрикнул:
— Смотри на паруса, а не на меня! Ну, не моргай, не моргай, не выжимай слезу. Эх ты, Кукла, обиделся? — Он опустился на груду стружек рядом со своим повелителем.
— Чего мне обижаться? — Октавиан отодвинулся. — Я к твоим грубостям привык.
— Дай помогу, а то до февральских ид копаться будешь. Вот так, а теперь пойдем. — Свернув готовые паруса, Агриппа подобрал валяющиеся на полу бруски. — Пошли!
В глубине запущенного сада с одичавшими яблонями и алычой пылал горн. Двое балеарцев с суровыми, загорелыми дочерна лицами и крупными мускулистыми телами трудились в кузнице. Их господин приветливо поздоровался с ними.
— Это не рабы, а мои пленники, — пояснил он другу. — Я снял их с палубы тонущего корабля и сохранил им жизнь. Победим Помпея — верну им свободу. Они хорошо работают, и я их не обижаю. Не обижаю вас, воины моря?
Балеарцы, широко улыбнувшись, дружно кивнули.
— А теперь ступайте. — Агриппа сам встал у горна.
Ковал, припаивал, приколачивал одетые железными клювами брусья к бортам корабликов.
— Все сам? — удивился Октавиан. — А они что, не могут?
— Нельзя им! Пираты, да и Антоний с Лепидом, увидят моих "воронов" лишь в бою. Ну вот и ожили мои кораблики! На, неси этот домой, а те два я сам потащу. Покушаем, поспим, а к вечеру испытание на плаву!
— Подожди, подожди. — Октавиан ласково погладил обшивку корабля. — Мы забыли их назвать!
— Это мы сейчас! — Агриппа взял самый большой кораблик. — "Арго"! А тот "Никэ", а этот... — Он задумчиво повертел в руках последыша, самого пузатенького, со смолистыми капельками на обшивке.
— Как твою пиценскую козу звали, ту, что шесть волков насмерть забодала? — вдруг вспомнил Октавиан.
— У нас всех коз зовут Бяшками, — удивленно ответил Агриппа. — Что это ты мою сказочку вспомнил?
— Вот и назовем его в честь твоей землячки Бяшкой!
— Военный корабль "Бяшка"? — Агриппа расхохотался. — Пусть "Бяшка"! Твоя воля, мой император!
V
За обедом гостеприимный хозяин нехотя ел искусно запеченных в тесте цыплят и вздыхал, как трудно в доме без хозяйки.
— Приготовить обед и то не умеют! А самому некогда! Всюду грязь, бестолочи! В походной палатке больше порядку было. Веришь ли, на днях сам одежду чинил...
— Женись!
— Кукла, я уже два года как женат!
— Я и забыл. Тогда возьми Лелию в Рим. Где ты ее прячешь?
— Там, где ее хорошо стерегут, — жестко отрезал пицен. — Зачем мне вражьи уши в доме? — Он отломил кусок лепешки и, откусив, вздохнул: — И это не могут! Лепешка должна быть сверху румяная, а внутри мягкая и жирная. Я уж хотел отца с матерью сюда выписать, так ведь замучит старик нравоучениями! Он и Суллу видел, и Мария видел, и у Помпея воевал, а я вот против Помпея воюю! Моему старику это нож в сердце. — Агриппа выхватил из подливы ножку цыпленка и кинул на тарелку дружку. — Ешь, Кукла! Вечером опять работать будем!
— Вовсе неплохо у тебя готовят. — Октавиан осторожно отломил корочку. — А почему бы тебе не взять в дом какую-нибудь из твоих Агриппин? Октавия с радостью научит твоих девочек всему.
— Моим сестрам нечего делать в Риме. Они не потаскушки! — с неожиданной осторожностью отрезал Агриппа.
Заметив, как потупился Октавиан, он прибавил уже мягче
— Они — деревенские девушки и счастливы у себя в горах. Старшие, наверное, уже повыходили замуж за хороших парней, своих же пицен. Я им совсем не нужен. Никого на целом свете у меня нет, кроме тебя, а ты обижаешься... Не знаешь что как под злую руку изобью тебя, так потом мне самому еще больней, чем тебе!
— Я это знаю. — Октавиан тихонько улыбнулся. — Поэтому мне тебя всегда жаль, когда ты злишься.
Агриппа поморщился и, чтобы прекратить этот чересчур уж чувствительный разговор, громко хлопнул в ладоши. Красивая девушка-рабыня с целым водопадом черных шелковистых косичек и насурьмленными ресницами внесла на золотом блюде огромный плод. Его темно-зеленая плотная кожура блестела, как отполированная.
— Водяное яблоко Бактрианы, — с гордостью пояснил Агриппа, — растет прямо на земле в полупустынях и впитывает сладость подземных вод. Подай меч, Лидия. Постой, я сам возьму.
Он встал и, сняв висевший на стене меч, разрубил таинственный плод и сам залюбовался его алой сахаристой мякотью.
— Ешь друг. — Он положил половину плода на тарелку своего гостя. — Он очищает кровь и утоляет жажду. Финикиец, что привез эти яблоки в Остию, сперва вез их караваном через Армению, Фригию и Сирию, а потом уже на корабле в бочках с песком. И запросил столько серебра, сколько весит каждое. Я купил два. Одно сам съел со своими кормчими, другое для тебя приберег.
Агриппа аккуратно сплюнул на блюдечко мелкие черные зернышки.
— В Африке у Лепида на своих наделах много наших ветеранов живет. Пошлю им зерна Бактрианского яблока. Пусть разводят. Ты же слышал, стоит столько серебра, сколько весит. А будет их много — все полакомиться смогут! — Агриппа отрезал тоненький ломтик от своей половины плода и протянул рабыне: — На, Лидия, попробуй и ты и ступай. Не люблю, когда мне в рот смотрят... Погоди, погоди, моя голубка! Не тебя ли сегодня на заре встретил, когда возвращался домой? Ты, как птичка, выпорхнула из кустов и помчалась прочь. — Он засмеялся. — С кем была? Не смущайся, дело твое. Родишь италика, дам вольную и в приданое подарю из своего имения надел в шесть югеров, только пусть подлец на тебе женится. Не красней, не красней, моя скромница. Императору нужны солдаты. Знаешь, — обратился он к Октавиану, — полукровки, которым обещано римское гражданство, сражаются как львы! Куда лучше твоих квиритов!
VI
Когда солнце касается краем болот Маремы, от моря, точно надувая паруса ночи, поднимается бриз. Зимой он смягчает. Резкий холод горного воздуха, падающего лавиной с вершин на семихолмие, летом умеряет зной и овевает прохладой пригородные сады.
Октавиан поднялся с камня, на котором сидел, обняв колени руками и наблюдая полеты стрекоз. На солнце их крылышки сверкали, как драгоценности, а в тени казались совсем прозрачными, невесомыми, точно сотканными из воздуха. Kонечно, по мнению Марка Агриппы, он опять бездельничал, но ведь одно из самых приятных удовольствий в жизни — это полугрезы-полуявь, когда как будто ничего не видишь, ничего не слышишь и ни о чем не думаешь, но где-то звучит тихая-тихая музыка, в голове крутятся неоконченные строфы, a все окружающее становится вдруг таким четким, освещается изнутри таким ясным светом, как резьба на зажженном светильнике. Куда уж требовать от Непобедимого понимания такие вещей, когда он и Софокла, и Еврипида именует греческими побасенками, а перлами поэзии считает пиценские песенки!
Октавиан нехотя побрел к дому будить от послеобеденного сна своего флотоводца, но Агриппа уже шел навстречу, неся руках "Бяшку", "Арго" и "Никэ", придерживая локтями.
— Возьми у меня из-за пояса бечевки и прикрепи к фигурам на носу, — распорядился он вместо приветствия. — Вот так! Хорошо! А теперь начнем испытание на плаву. Ну, во славу Нептуна! Первым пойдет "Арго". Держи, Кукла, шнурок, отходи на тот берег и тяни полегоньку...
Но гордый "Арго", проплыв несколько пядей, перевернулся и, зачерпнув волну, пошел на дно.
— Не умеешь вести! — рассердился Агриппа. — Дай я сам!
Но и в его руках кораблик постигла та же участь. Не лучше оказалась и судьба "Никэ". Одна "Бяшка", хотя ее вел Октавиан, с честью выдержала испытание на плаву.
— Смотри, твоя коза победила обоих греков! — обрадовано закричал он.
— Наша, пиценка! — с гордостью подтвердил флотоводец. Он вошел в воду и, подойдя к кораблику, нажал рычажки "ворона". Брусок с железным клювом отделился от борта и описал плавный круг, но бедная "Бяшка" дала такой крен, что едва не зачерпнула волну.
Агриппа вне себя от ярости по-солдатски выругался:
— Дважды два не смог правильно подсчитать!
— Я правильно множил! — рассердился в свою очередь Октавиан. — Всегда я виноват! Сам напутал, а я виноват!
Агриппа обильно смочил водой лоб.
— Прости, Кукла, и, будь добр, принеси таблички.
Он вытряхнул из корабликов воду и долго рассматривал. Услышав легкие шаги, Агриппа поднял голову и взял из рук своего друга злополучные таблицы. Молодой флотоводец погрузился в расчеты.
— Ты подсчитал все правильно. Ошибка моя. — Он снова взял в руки пузатенькую "Бяшку". — Видишь, у этой устойчивость больше, и то не выдержала. А если расширить трюм, ход замедлится. Придется третью мачту ставить...
На дорожке показалась рабыня в легком розовом пеплуме.
— Подойди! — Агриппа ткнул пальцем в низкий вырез ее одеяния. — Ты б лучше прямо голая ходила!
Девушка, красивая африканка с золотистой кожей, сделанным смущением поиграла темными газельими глазами.
— Но, господин...
— Совсем распустились, дикие буйволицы! Одни легионеры в голове, а в доме пыль повсюду в три пальца! Зачем пожаловала сюда, стыдливая дева?
— Раб от Мецената принес письмо императору!
— Давай письмо и быстро, быстро отсюда, чтоб твоего духу не было!
Октавиан пробежал глазами записку. Друг Муз приглашал триумвира провести вечер с ним и Лепидом. Придет молодой скульптор из Этрурии, родины Мецената, чтобы изваять изображение императора в виде юного Марса.
— Мерзавцы! Какой из меня Марс! Сами же за глаза златокудрым Ганимедом называют! Знаешь, один стихоплет сказал мне, что я напоминаю ему Психею, переодетую юношей. А они — Марс!
— Зачем же он все-таки тебя зовет? Ты пойдешь?
— Без тебя не пойду! А зовут... они оба будут уговаривать мириться с Секстом на любых условиях. И ведь знают, что ты в Риме, что мне дорог каждый час около тебя, — и не подумали тебя пригласить!
— А я все равно не пошел бы. Я буду работать!
VII
Плавные линии спокойно ложились на чистый пергамент. Агриппа чертил не спеша, даже от удовольствия мурлыкал свои любимые песенки. Наконец-то он уловил точную согласованность всех размеров и строгую ритмику очертаний новых кораблей. Изредка он поднимал голову и улыбался другу.
Полусонный, Октавиан уже ничего не вычислял на дощечках. Радуясь, что Агриппа доволен, он то менял чертежные палочки, то клал ему прямо в рот, чтобы не запачкать чертеж, спелые финики.
Под утро, уронив голову на край стола, он крепко заснул. Агриппа, снисходительно усмехаясь, отнес его на постель и вернулся к своим чертежам.
Он знал, безошибочно чуял: теперь все будет так, как он задумал. Его мысль обрела здоровую плоть и четкую форму.
И на этот раз все три кораблика с честью выдержали испытание на плаву. Октавиан от радости кинулся на шею своему Флотоводцу, но Агриппа ласково отстранил его:
— Кораблики поломаешь! Бери "Бяшку" и пошли домой.
Дома Агриппа достал из тайника кипарисовый ларец, окованный медью, и бережно, точно живые существа, опустил туда свои кораблики.
— Переложи мягкой шерстью, — скомандовал он, — только не поломай скреплений. — Ларь флотоводец снова задвинул в тайник. — Не проболтайся Другу Муз. Что, вообще, ему от тебя нужно?
— Ничего. Никаких оргий он не устраивает. Ты сам бывал у него в доме. Гости читают стихи, спорят об искусстве, о философии. А главное, он всегда умеет дать вовремя полезный совет. Признайся, ни ты, ни я не знаем хорошенько правовые тонкости. Ведь у нас как? Чуть нарушу какое-нибудь столетнее постановление, сразу же обзовут тираном, а Меценат прекрасно разбирается во всем этом крючкотворстве. И ему я могу доверять, он заинтересован в моей победе.
— Никому не доверяй! Твоего отца убили не враги, а друзья. Меценат тебе не нужен. Ты ему нужен. Он хочет сделать из тебя свою игрушку. Правовые нормы? Вот высшее право. — Агриппа поднес к лицу императора сжатый кулак. — Пока в нем меч — ты прав во всем!
— А твои рассуждения о благе народном?
— Народу правовые нормы не нужны. Ему нужны земля, хлеб и защита как от своих пиявок, так и от иноземных. Царь для страны, а не страна для царя!
— У нас не царство, а республика. Сколько раз тебе повторять?
— В этом вся и беда, а то б одна моя когорта все сенатское стадо разогнала бы! — Агриппа прошелся по комнате. — Я тебя очень прошу: выходишь из дому, все равно куда — в Сенат, на Марсово поле, в гости, в цирк, — поддевай под рубашку панцирь. Ты такой тоненький, что на тебе незаметно. А вообще, лучше сиди дома.
— И пряди шерсть, — обиженно шепнул Октавиан, — уж договаривай...
— Не играй в слова! И запомни: я не прошу, не советую, а запрещаю тебе выходить из дому без крайней необходимости! Слышишь ты, за-пре-ща-ю! Ну ладно, ладно. Завтра расставаться! Не порть последний вечерок! И еще раз прошу — не очень доверяй Другу Муз!
...А у ограды красивая африканка с золотистой кожей и глазами, как у газели, вела беседу с низкорослым коротконогим человеком. Он был уже не молод, большелоб и угрюм, хотя старался казаться беззаботным.
— Твой хозяин, надеюсь, не очень ревнив? — Незнакомец поиграл золотыми сережками, украшенными рубинами. — Прими от меня на память, прекрасная Афра!
Девушка, жеманясь, коснулась золотистыми пальцами его ладони и, словно нехотя, притянула к себе подарок.
— Мой хозяин ревнивей самого Вулкана, но на нас, бедных девушек, он не смотрит. Он и не заметит этих прелестных сережек в моих ушах.
— А чем же так занят твой хозяин, что даже твоей красоты не замечает?
Афра, не отвечая, приложила к ушам сережки и глубоко вздохнула:
— Без ожерелья они, мой добрый Теренций, не кажутся такими уж красивыми.
Теренций запустил руку за пазуху и извлек золотую змейку с рубиновыми глазами и, держа за хвост, помахал ею в воздухе. Афра протянула пальцы, чтобы схватить змейку, но искуситель быстро отдернул ее.
— Чем был занят твой господин вчера?
— Баловались со своим дружком у пруда, как маленькие, кораблики пускали!
Афра так пренебрежительно пожала своими аппетитными плечами, что бретельки, поддерживающие ее полупрозрачное одеяние, соскользнули.
— Кораблики? — удивился ее собеседник, не обращая должного внимания на открывшиеся его взору красоты. — А что же они говорили?
— Нужны они мне, его кораблики и его рыжик! — Она снова протянула руку, чтобы поймать золотую змейку, но змейка, мелькнув в воздухе, исчезла за пазухой Теренция.
— О чем говорили?
— Если б я знала, мой добрый друг...
— А ты узнай...
Теренций не договорил. Просвистев в воздухе, острый топорик рассек ему голову. Успев сделать еще два шага, он упал наземь, обрызгав кровью подол и ноги Афры. Рабыня в ужасе завизжала, но чья-то широкая ладонь зажала ей рот. Цепкие, поросшие рыжеватой щетиной пальцы сжали ее тонкое горло. Тяжело хрипя, Афра рухнула на труп своего соблазнителя.
А от калитки уже бежали два легионера. Убийца, высокий белокурый галл, спокойно дал связать себя и так же спокойно объяснил, что он убил рабыню и ее любовника из ревности. Рабыня принадлежала благородному Марку Агриппе, пусть Марк Агриппа и судит его.
Агриппа вышел на шум хмурый и заспанный, удивленно взглянул на связанного галла:
— Что тебе, девок в Риме не хватает? Но ты убил римского гражданина. Кто был твой соперник?
— Клиент Мецената, — все так же спокойно ответил галл и пошевелил связанными руками.
Зоркий глаз Непобедимого заметил на руке допрашиваемого узко свитый в цепочку серебряный браслет.
— Ты поступил как мужчина, и мне жаль тебя. — Агриппа задумался и скомандовал: — Падаль обыскать и — в Тибр! — Он пристально посмотрел на белокурого молодца. — Тебе надо исчезнуть из Рима. Я еду в Остию, будешь сопровождать меня Дать ему коня из моей конюшни! Подожди, ты знаешь дом Сильвия Сильвана?
— Я сын Ильзы, сестры благородной Реты.
— Скажи своему родичу, пусть выдаст тебе двести денариев, и в путь! Догонишь нас за городом!
Агриппа велел своей охране седлать коней.
— А я? — Зябко кутаясь в плащ, несмотря на летнее тепло, Октавиан неслышно подошел и прикоснулся к его одежде.
Агриппа вздрогнул от неожиданности.
— Если хочешь — поехали. Только скачка будет бешеная. — И тихонько прибавил: — Друг Муз вздумал следить за мной.
Октавиан виновато улыбнулся.
VIII
Ехали молча. Уже смеркалось, и от болот тянуло нездоровой сыростью. Октавиан зябко ежился на седле и несколько раз принимался кашлять, но Агриппа не обращал ни малейшего внимания на своего императора.
На повороте, где дорога раздваивается и ее ветвь уходит на север к фьезоланским холмам Этрурии, их догнал белокурый молодец. Агриппа знаком велел ему подъехать.
— Как тебя зовут?
— Здесь Лавинием, на родине Хлодвигом, сыном Ильзы.
— Надо работать чисто, мой доблестный Лавиний, и не доставлять столько хлопот твоим друзьям. — Агриппа вынул из-за пояса дощечку, покрытую воском, и, написав несколько слов, скрепил письмо отпечатком своего перстня. — Отдашь кормчему на любой из моих лигур. Тебя довезут до Массалии или Нарбона, а оттуда подашься к Лютеции. У твоего дядюшки Сильвия там целая латифундия. Займешься хозяйством, отдохнешь годик-другой и возвращайся. Я тебя не забуду.
Галл взял записку и, почтительно поцеловав руку своего патрона, отъехал.
— Не теряй времени! — крикнул ему вслед Агриппа и круто повернул коня к Риму.
И снова они понеслись. В сгустившихся сумерках развевающиеся на ветру козьи плащи пицен напоминали крылья чудовищных лохматых птиц. Октавиан, почти лежа на шее взмыленной лошади, напрягал все силы, чтобы не свалиться и не отстать, а бешеная скачка все длилась и длилась, и лишь у городских ворот перешли на размеренную рысь.
— Куда мы? — робко спросил Октавиан.
— В гости к Другу Муз. — Агриппа отпустил охрану.
На Палатине, где жил Меценат, не принято было разъезжать верхом, и прохожие испуганно шарахались от двух мчавшихся всадников.
Друг Муз был дома и отдыхал перед вечерним собранием их служителей. Сегодня его любимец Гораций обещал прочесть новые стихи. Уединившись в библиотеке, он перебирал причудливые куски янтаря. Обкатанные волнами далекого моря, то молочно-опаловые, то золотисто-прозрачные, они манили своей неяркой игрой. Меценат брал то один, то другой кусочек и ласкал их холеными пальцами, как живые существа. Он испытывал наслаждение и как ценитель всего прекрасного, и как счастливый обладатель.
Внезапно в атриуме раздались шаги. Выведенный из блаженной мечтательности, Друг Муз вздрогнул. Он не любил, когда его тревожили в уединении, но в библиотеку уже входили Агриппа и император. От неожиданности Меценат выронил янтарь, и, упав на мраморный пол, этот кусочек морской смолы разбился на тысячу золотых искр. Друг Муз нагнулся, чтобы подобрать янтарные крохи, и с удивлением заметил грустный взгляд Октавиана. Казалось, юноша почувствовал жалость к этой чистой и невинной красоте.
Но Меценату было не до элегий. Он заметил дорожную пыль и на алых сенаторских сапожках Октавиана, и на походных сапогах Агриппы. Понял — его гости не из дому и так спешили, что даже не сочли нужным смахнуть пыль с сапог. Друг Муз насторожился.
— Твой клиент Теренций убит у ворот моей виллы, — бросил Агриппа вместо приветствия.
Высокие полукруглые брови этруска дрогнули, но он спокойно проговорил:
— Мне очень жаль беднягу. Это был трудолюбивый, честный человек и прекрасный семьянин.
— Не такой уж замечательный семьянин, — посмеиваясь, возразил Агриппа, — если затеял шашни с моей рабыней. Ее дружок из ревности прикончил их обоих.
— Надеюсь, убийцу найдут и он будет обезглавлен, — все так же спокойно сказал Меценат.
— Вряд ли. — Агриппа, не дожидаясь приглашения, уселся в огромное, похожее на трон старинное кресло. Октавиан пристроился на широком подлокотнике и, чтобы не упасть, оперся на его плечо. — Я не стал преследовать ревнивца. Ревность — чувство, присущее каждому мужественному человеку.
— Каждому дикарю. — Меценат осуждающе покачал головой. — Меня любят, если мои достоинства внушают уважение и мои ласки приятны, но если эта гармония нарушена, то кто же виноват? Тут ни плетка, ни тем более нож не помогут.
— Плетка вовремя еще как помогает, — вставил вдруг молчавший до сих пор император. — По себе знаю!
Меценат брезгливо улыбнулся и, не отвечая, принялся перекладывать свои янтари. Потом тяжело вздохнул:
— Во всяком случае, я должен позаботиться о семье убитого.
— И я тоже, несчастный погиб из-за моей рабыни. — Агриппа швырнул на стол кошелек и бережно положил рядом сережки с рубинами и золотую змейку. — Отдай вдове от моего имени. Ее мне жаль.
Октавиан, наслаждаясь спектаклем, подметил, как дрожали пальцы Друга Муз, когда он притянул к себе эти, без сомнения, хорошо знакомые ему безделушки. Но этруск уже справился со своим волнением и, пристально глядя в глаза собеседнику, отчеканил:
— Семь лет назад, Марк Агриппа, ты принес мне какой-то ржавый клинок и запросил неслыханную цену. Я дал тебе эти деньги, потому что, во-первых, я понял, что ты ничего не смыслишь в торговле, а во-вторых, я поверил тебе и в тебя. — Меценат помолчал. — И я не ошибся, ты стал блестящим стратегом, но не избавился от скверной привычки за все запрашивать втридорога. А у торговли, как и у войны, есть свои законы, Непобедимый. Однако за приятной беседой я забыл о гостеприимстве.
Он хлопнул в ладоши, и маленький раб с припудренными золотым порошком волосами и в прозрачной тунике из переливчатой дамасской ткани внес поднос с тремя узорными кубками из муренского стекла.
Гостеприимный хозяин жестом пригласил друзей отведать вина из его виноградников.
— Этрурия родит лучшие вина и плоды.
— Я охотно выпью в знак дружбы из одного кубка с тобой. — Агриппа, не отводя глаз от лица Друга Муз, протянул ему свой кубок.
Меценат все так же спокойно отпил.
— Ты не умеешь читать в сердцах людей, Марк Агриппа! Повторяю, ты — лучший стратег моей родины, и твоя гибель была бы крушением всех моих надежд. Но государство не военный лагерь, и нельзя управлять страной, пренебрегая всеми правовыми нормами и законами торговли.
— Я согласен с тобой. — Агриппа медленно цедил сквозь зубы вино. — Государство — не военный лагерь, но и не базар, где все сводится к купле-продаже. Государство — это прежде всего земля и люди, которые на ней живут и обрабатывают ее. Будет лучше для всех, Гай Цильний Меценат, если мы оба станем думать о благе этих людей, а не ловить друг друга за хвост.
Октавиан хихикнул в восторге от остроумия своего полководца, но тут же из учтивости прикрыл рот ладошкой и притворился, что кашляет. Он никогда не забывал, что у него плохие зубы, и старался улыбаться лишь кончиками губ. После усиленной тренировки это прекрасно удавалось, и улыбка получалась немного грустной и загадочной.
Меценат с удивлением посмотрел на императора, словно только что заметив его присутствие.
— Почему, Октавиан Цезарь, ты вчера не захотел посетить мой дом? Лепид ждал тебя.
— Если Лепиду нужно, мог бы сам пожаловать, — отрезал Агриппа. — А мы ездили в Остию, император созвал совет моих кормчих.
— Значит, вы встретили триумвира на пути в гавань? — Меценат позволил себе лукаво улыбнуться. Он знал, что оба его гостя провели тот день на загородной вилле. — Говорят, его корабли не хуже наших.
— Флот его в полном боевом порядке, — нашелся Агриппа, — а сам флотоводец на мертвом якоре в остерии у грека Талида.
— Невоздержанность — большой порок, — согласился Меценат. — Лишь искусство смягчает нравы. Почему же ты, Октавиан Цезарь, стал избегать моих вечеров? Ты любишь стихи, общество приятных и разумных собеседников и прекрасных юных матрон. В твои годы разумные развлечения полезны.
— В его годы полезней провести вечер за умной книгой.
Агриппа встал. От его резкого движения кресло покачнулось, и Октавиан чуть не упал, но вовремя ухватился за высокую спинку и соскользнул в глубь этрусского трона.
— Ты хорошо знаешь нашу старину, любезный хозяин, — проговорил пицен, уже стоя в дверях. — Марс Мститель и Марс Квирин всегда были исконными италийскими богами, а Аполлон пришел к нам из Эллады, да и Венеру мы не знали, а была Менрва Пряха, хозяюшка, а если надо, то и воительница, и чтила вся Италия Марса Стрелу Громовую, Иова Громовержца и Менрву. Зачем же императору Рима служить греческим божкам? Вот я и запретил ему ходить на эти стихоплетства. Ничему хорошему не научится!
Брови этруска взметнулись к самым волосам.
— Разве императору Рима кто-либо вправе разрешать или запрещать?
Октавиан вспыхнул. Даже кончики ушей порозовели.
— Император Рима повинуется лишь воле народа римского и Сената, но к благоразумным советам моих друзей я всегда прислушиваюсь.
— Даже и к не очень благоразумным, но это твое дело. — Меценат улыбнулся. — Но меня интересует, какой ответ ты дашь Лепиду? Не забывай, Италия истощена и жаждет мира.
— Мы ждем вестей от Антония, — нерешительно проговорил Октавиан. — Потом я сообщу Лепиду.
Агриппа резко обернулся:
— Я сам увижу этого пьянчугу в Остии и скажу ему все, что сочту нужным!
— Прости, Непобедимый. — Улыбка Друга Муз стала дерзкой. — Я и забыл, что со всеми державными делами следует обращаться к тебе!
— Уже поздно, это моя последняя ночь в Риме. Пошли, Кукла! — Агриппа пошел к двери.
Но Октавиан медлил, ожидая продолжения спектакля.
— Ну, кому сказал? — повысил голос пицен.
Октавиан быстро вскочил.
— Не покидай мой дом в гневе, Непобедимый. — Меценат хлопнул в ладоши. — И позволь вручить тебе мой скромный дар.
В библиотеку вошла молодая гречанка. Одежда почти не скрывала ее тела, нежного, как веточка цветущей яблони.
Октавиан потупился, а его друг оценивающим взглядом смерил девушку с ног до головы.
— Евтихия, вот отныне твой господин. — Меценат жестом указал на своего гостя и обратился к нему: — Ты по вине моего клиента потерял прекрасную Афру — Евтихия не менее прекрасна.
— Благодарю тебя, Друг Муз. — Агриппа учтиво наклонил голову. — Отец как раз писал мне, что во время сева некому чистить хлев. Завтра же отправлю Евтихию в наше имение.
Гречанка побледнела и в ужасе ухватилась за консоль, увенчанную барельефом Эпикура. Ей ли, привыкшей делить с любимым господином самые утонченные наслаждения, чистить хлев в какой-то горной деревушке!
— Оставь Евтихию себе, мой щедрый друг, — вмешался император. — Посмотри, как она огорчена разлукой с тобой. А нам лучше подари маленькую Психею из серебра. Непобедимый возьмет твой дар в море.
IX
На побережье налетел шквал. Струи дождя, точно удары железных прутьев, обрушивались на палатку.
В углу протекало. Агриппа подставил тазик, но скоро вода переполнила его и темной извилистой полоской поползла по земле.
Агриппа поджал ноги. Благоразумней было бы последнюю ночь провести на корабле. Но там пришлось бы без конца беседовать с кормчими, ободрять их. А каждый разумный человек понимал, как непосильно потрепанным бурями и поражением лигурам императора соперничать с прекрасно оснащенными кораблями пиратов. И Сексту Марк Агриппа знал цену. Это был опасный противник, и у него был немалый опыт морских боев, а флотоводец триумвира только начинал разбираться в этом древнем искусстве.
Агриппа вздохнул. Весь день шла погрузка людей, оружия и провианта. Кроме обычного экипажа нужно было перебросить в Сицилию три легиона Валерия Мессалы, чтобы охранять остров от пиратов и пресекать все их попытки высадиться на Сицилийском побережье. Для легионеров Мессалы нужны были и мука, и вяленое мясо, и крупы, а благородный Валерий засел с Лепидом в прибрежном кабачке и ни о чем не заботился.
К вечеру Агриппа едва держался на ногах. От Лепида он и не требовал ни помощи, ни разумного совета. Вечно пьяный, старик хорош был уж тем, что ни во что не вмешивался. Но наглое равнодушие Валерия Мессалы к тому, что по справедливости должно было считаться их общим делом, возмущало Агриппу. Он поругался с Мессалой и в ответ услышал оскорбление, замаскированное издевательской учтивостью. Молодой флотоводец сделал вид, что не понял этого. Нельзя было раздувать вражду.
Вода начала подтекать к самому ложу. Агриппа взял меч, прорыл канавку, и мутный ручеек побежал в другую сторону. Он поплотней закутался в плащ и хотел уснуть, но не мог. Его тревожил Октавиан. Они простились непривычно сухо, и хотя Агриппа радовался, что прощание обошлось без обычных воплей и рыданий, в глубине души был уязвлен.
За эти несколько месяцев разлуки что-то неуловимое изменилось в его друге. Октавиан был по-прежнему тихим, уступчивым, очень внимательным, но начал обижаться на каждый пустяк. Если б он спорил, настаивал на своем или хоть раз сердито крикнул бы в ответ, все было бы легче, но бедняжка только обиженно моргал и жалко улыбался.
И эта безропотная улыбка разрывала Марку Агриппе сердце хуже всяких ссор и криков. Все эти дни он постоянно ловил на себе молящий взгляд замученного зверька. Октавиан верил другу, молил отвести надвигающуюся беду, а что мог сделать Марк Агриппа с такими жалкими корытами? Да еще знал, что сильный флот обоих Египтов с опытными кормчими и могучими кораблями в любую минуту может поддержать Секста Помпея! Марку Антонию ничего не стоит изменить делу триумвиров. Проклятый бабник из-за своей египетской потаскушки готов на всякую подлость. А Лепид — окончательно спившееся ничтожество — с радостью продаст и Октавиана, и Рим за бочку фалернского вина! Союзники становились опасней врагов.
Дождь все лил и лил. Жаровня, принесенная дежурным центурионом, нещадно чадила. Агриппа встал, чтобы приподнять полог палатки и хоть немного выпустить чад, но полог сам метнулся навстречу, и кто-то в сером рабском плаще кинулся ему в ноги, обнял колени, ловил края одежды.
— Возьми меня в море! — Октавиан откинул намокший капюшон. С его волос сбегали струйки и текли по лицу.
Агриппа опустился на ложе в растерянности:
— Ты? Зачем? В такой ливень?
— Возьми меня в море! Почему ты не хочешь? Я же был с тобой в походах. Я ни во что не стану вмешиваться, только возьми меня!
— Нет. — Агриппа вскочил и оттолкнул его. — Добить меня решил? Мало ты меня своими воплями мучил все эти дни! Убирайся!
Октавиан медленно поднялся с колен.
— Я безумец, что унижаюсь там, где могу повелевать! Ты не осмелишься нарушить мой приказ!
— Еще как осмелюсь! — Верхняя губа Агриппы вздернулась в волчьем оскале. — Ты можешь отстранить меня от верховного командования флотом, но пока я наварх[44], никто, слышишь ты, никто не будет мне приказывать! — Он подошел к Октавиану, с силой тряхнул его за плечи и вдруг закричал: — Да ты весь мокрый! Ты ж заболеешь! Скорей скинь все это! — Агриппа заметался по палатке. — Великие боги! Все мои вещи на корабле! Ну вот, хоть в плащ закутайся.
Он быстро раздел своего повелителя и, схватив козью шкуру, на которой спал, стал изо всех сил растирать ему грудь и спину. Потом, закутав в плащ, принялся за ноги.
— Весь как ледышка, а еще геройствуешь!
— Так берешь меня с собой?
— Нет! — Агриппа подошел к пологу палатки и громко свистнул.
На пороге, закутанный в козий плащ мехом наружу, вырос немолодой пицен.
— Так-то, Гамба, твоя центурия охраняет меня! — начал Агриппа. — Пускаете в мою палатку разных незнакомцев!
— Нам показалось... — смущенно осекся Гамба.
— Показалось тебе, показалось, мой добрый Гамба! — Агриппа усмехнулся. — После чарочки горячего вина и не то покажется! Ладно, принеси ему переодеться — тунику, плащ, сапожки, а лучше сразу два плаща. Ступай, Гамба, и пусть моей охране не кажется того, чего нет. Постой, небось в твоей сумке найдутся сухие травки, ну, там, зверобой, мята...
— А как же, Непобедимый! Я — пицен.
— Завари зверобоя и тащи сюда! Все! Ступай!
Не успели часы опустошить свой флакончик, как сухая одежда и чаша с дымящимся отваром зверобоя появились в палатке.
— Пей! — приказал Агриппа. — Все до конца, нечего привередничать! Вот так, а теперь одевайся.
— Так берешь меня в море?
— Нет! Нельзя! Ты пойми, пронюхает Секст, что ты на борту, — все силы кинет взять тебя в плен и свернет твою голову. Всенародно казнит, как узурпатора. Ты сын Цезаря, он — сын Помпея Великого В глазах римлян ваши права равны. А меня обвинят в измене, скажут, что я из честолюбия и зависти погубил тебя, и распнут, как мятежника. Этого хочешь?
— Все равно, я умру от тоски!
— Не умер же за эти месяцы! — Агриппа встал и, собрав мокрое тряпье, выбросил из палатки.
— Если б ты знал, какая это мука — страх за тебя и одиночество среди этих гиен! Телом, кожей чувствую их ненависть, насмешливую, злобную, трусливую. Точно липкая грязь течет по мне, даже мои плечи, руки начинают пахнуть этой подлой ненавистью! А хуже всего — вечный страх за тебя. Я уже по ночам боялся задремать. Лишь закрою глаза — вижу темное море, тонущий корабль, и ты, совсем один, покинутый, преданный всеми, стоишь у сломанной мачты... — Октавиан закрыл лицо руками. — Я больше не могу!
— Гляди мне прямо в глаза и не смей реветь! — Агриппа сел рядом и отвел его руки от лица. — У каждого своя ноша!
— А если нет сил нести эту ношу?
— Тогда ноша насмерть раздавит того, кто должен нести ее, а если царю не хватает сил нести свою ношу, тогда... — Агриппа на миг замолчал и продолжил тише: — Тогда ноша немощного Царя раздавит все его царство, всех, кто верил в него, шел за ним, сражался ради его замыслов. Я тебе говорил — быть царем нелегко!
Октавиан, не отвечая, тихонько теребил козий мех, потом вскинул ресницы:
— Утонешь — я на меч брошусь!
— Если я тонуть начну, Секст сам нырнет на дно, чтоб меня живым вытащить! Я ему живой нужен, а попаду в плен — такой выкуп запросит, что Антоний с Лепидом ахнут, но ты не скупись! Не бойся отдать хоть все провинции, кроме Италии. Буду жив — все верну! Мне нужно время, и рано или поздно, но я прикончу их всех, а не они меня! Не веришь? А я не хвастаю, не набиваю себе цену. Вот слушай. Времена Горациев и Куриациев давно прошли. Теперь исход битвы решает не поединок вождей и даже не храбрость их воинов, а разум полководца и оснащение армии, ну и кораблей, конечно. А я такое придумал, что им вовек не снилось! Ты мои "вороны" видел? Это только начало... Да ты спишь?
— Нет, не сплю.
— Спишь! Ладно, Кукла, спи, а я пойду с моими пиценами потолкую. Без меня они твоя защита и опора. Горец никогда не изменит, это не твои квириты.
X
В остерии было тепло и душно. Выставив часовых, телохранители Марка Агриппы обогревались. Сушили плащи, чинили одежду, рассказывали были и небылицы. Центурион Гамба, посмеиваясь, говорил что-то своему соседу декуриону Церне. До слуха Агриппы донеслось "рыжик". Он поморщился. Римские легионеры привыкли быть непочтительными и распевать непристойные песенки о своих вождях, но для его пицен Октавиан Цезарь должен оставаться божеством, лучезарным и непорочным.
Агриппа подошел к огню и подозвал к себе командиров сотен и декурионов.
— Без меня будете охранять императора! На море вы мне не нужны. — Агриппа помолчал и обвел тяжелым взглядом своих земляков. — Мы все хотим золотого века, сытости, богатства, а что мы для этого делаем? Уже скоро четверть века, как свершилось великое чудо. Молния расколола землю во дворе у Гая Октавия, и крошечный росточек показался из расщелины. Царь Зернышко пророс наконец. Много раз патриции убивали его, затаптывали, запахивали глубоко в землю, да еще в своих подкованных сапогах плясали на его могиле. Но нет-нет да опять воскресал Царь Зернышко, и снова губили его патриции, наши кровопийцы. Ведь кровопийцы? Вот ты, Церна, получил от императора приличное именьице. А раньше что ты имел? Арендовал какой-то клочок, да еще, пока ты воевал, за долги твоя жена и дети батрачили. Правильно я говорю?
— Так оно и было. — Декурион Церна печально покачал головой. — Да ведь не одни мои...
— Знаю. — Агриппа попросил жестом своих соратников помолчать. — А теперь у всех вас пашни, скот, рабы! А кто вам это дал? Царь Зернышко!
— А разве наш император и в самом деле Царь Зернышко? — усомнился какой-то молодой маловер.
Агриппа насмешливо повел плечами.
— Пока еще зерно не налилось полной силой, потому что мы недостойны. Так о чем это я начал вам рассказывать? Ага, пророс, значит, от удара молнии маленький росточек во дворе у Октавиев. Утром вышел Цезарь к колодцу умыться и видит: травинка не травинка, малышок не малышок, а что-то живое, но не больше мизинца. Взял он малютку на ладонь и смотрит, а дитя растет прямо на глазах, растет... — Рассказчик помолчал, пережидая восторженные оханья. — А когда Цезарь его в дом внес, младенец стал уже величиной с обыкновенного новорожденного. И тут второе чудо свершилось. У племянницы Цезаря Атии набухли груди, и из них брызнул нектар, которым она и вскормила божественное дитя. Вот так и пришел к нам Царь Зернышко. Только мал и слаб он. Злодеяния людские не дают ему окрепнуть, созреть пышным колосом. От вас зависит, чтоб скорей налился стебелек, чтоб его зерна насытили всю Италию. А что мы делаем? Я тебя, Бирса, спрашиваю, что ты делал вчера? Напился, как какой-нибудь греческий раб, и еле дополз до палатки. А ты, Церна, зачем уже в гавани стащил у варварского купца отрез дамасской кисеи? Хорошо это? А ты? — Агриппа ткнул пальцем в юношу, застенчиво приютившегося за столбом. — Обольстил бедную девушку и не хочешь жениться, потому что за ней приданого мало! К моему возвращению чтоб в твоем доме качалась колыбель, а приданое твоей дурочке я сам дам. Вот как вы все поступаете, а еще ждете, чтоб Царь Зернышко правил вами! Слаб он и мал от наших же пороков, а вы беречь и лелеять его должны! И если вам что и странное в нем покажется, так помните: он не рожден от женщины, как вы да я, а из самой земли по воле наших древних богов вырос и станет сильным и могучим, нальется спелым колосом, когда вы, бездельники, сделаетесь достойными его. Но это великая тайна, и я доверил ее лишь вам, моим землякам. — Агриппа отхлебнул теплого вина и тихонько улыбнулся.
XI
Стаей злобный гарпий пронеслись вихри и ливни над побережьем и разбились о горную гряду, Где-то далеко у подножия Апеннин. Небо прояснилось, и воздух был по-особенному свеж.
Агриппа откинул капюшон плаща и долго смотрел ввысь. Луна родилась здоровой, крепенькой и плотной, как маленькая Агриппина, она мужает, набирается сил, и, пока не созреет до полнолуния и не начнет усыхать, как старый залежавшийся сыр, бурь можно не опасаться.
Молодой флотоводец свернул к морю, но, проходя мимо своей палатки, остановился. Октавиан, закутавшись в козий плащ, стоял на пороге.
— Я услыхал твои шаги. — Он застенчиво улыбнулся. — Я не хочу спать, пойдем к морю!
Агриппа обрадовано хмыкнул:
— Дурь уже прошла?
— Ты скажешь! Такого льстеца ни у одного восточного царя нет!
Они спустились к самой гавани. Море, большое, все серебристо-синее, мерно вздыхало, ворочаясь на своем каменистом ложе.
— Видишь, — Агриппа показал на целый лес мачт. — Тут и боевые лигуры и военные триремы, и купеческие галионы. Запереть гавань нельзя. Остия — ворота в Рим и устье Тибра. Отсюда в Вечный Город течет пшеница из Египта и масло из олив Тавриды. А ворвутся в гавань пираты, вспыхнет пожар — весь наш флот в один миг сгорит! Такая толчея, такая неразбериха поднимется, что никто не спасется! Военные корабли должны иметь свою гавань. Я еще создам невиданных морских гигантов и построю для них безопасный дом. Гавань с доками, с мастерскими, где будут латать паруса, чинить потрепанные бурями и битвами корабли, строить новые. Ведь корабль тот же воин! Раненого легионера мы лечим, а поврежденную ради нас же лигуру бросаем на произвол судьбы! Нехорошо! Ты согласен со мной?
— Я всегда согласен с тобой.
Они стояли так близко, плечом к плечу, что каждый чувствовал, как тревожно бьется сердце другого.
— Я благодарен тебе за все. — Агриппа тихонько коснулся его волос. — И прости меня, если я бываю груб. Я вообще такой...
— Со мной ты никогда не был груб.
— Какой ты еще ребенок и как тебе еще нужны и защита, и ласка! Знаешь, я был неправ, что запретил тебе ходить к Другу Муз. Там плохому не научат, а тебе не так одиноко будет. Послушаешь стишки, пококетничаешь с девчонками. И потом, Меценат ненавидит меня, а к тебе он искренен. Император-италик вполне устраивает этого этрусского торгаша. Он и будет стараться, чтобы мы победили. А начнет много власти забирать, вернусь — живо образумлю!
Глава девятая
I
Цензура нравов не только общественное мнение. Это право исключать неугодных из курии, изгонять за преступление против нравственности за пределы Италии. Расплывчатость самого понятия "против нравственности" открывала широкие возможности пристойно избавляться от недругов. Могущество верховного жреца и власть консула негласно совмещались в руках цензора нравов. Надо только уметь пользоваться этой неподдающейся учету силой.
Добившись с помощью Мецената поста цензора нравов, Октавиан первым делом пересмотрел сенаторские списки. Многих вычеркнул, на их место спешно доизбрали видных италиков, рекомендованных тем же Меценатом. Среди них был и ветеран Цезаря Сильвий Сильван.
Но глухое озлобление росло. Война с Помпеем вызывала проклятия. К тому же к Сексту бежали рабы. Отрезанный от хлебородных провинций, Рим голодал. Перемирие с Антонием не дало хлеба Вечному Городу. Пиратские лигуры топили галионы, груженные египетской пшеницей. Да и Марк Антоний не очень спешил насытить вечно голодный Рим. Разбои на море прекрасно маскировали его нежелание грабить свои провинции ради Октавиана. Квириты требовали от своего императора или молниеносной победы или мира. Обещаниям Октавиана уже не верили. А имя Помпея напоминало римлянам о днях Славы и Величия патрицианской Республики. Бедняки же хотели видеть в отважном пирате защитника всех обездоленных.
Снова появились на стенах надписи. Горожане не щадили доброго имени триумвира, издевались над его девичьим личиком и скромностью, над клятвами возродить добродетели первых дней Рима...
— Я не понимаю, что им нужно? Ярмо Египта? Меч варвара Бренна? Галльские орды на площадях Рима? — Октавиан судорожно сжал руки. — Какой позор! И за что?! Не пьянствую и не развратничаю. Ради иноземных цариц не разоряю казну, не поступаюсь интересами народа. Нет, я не хорош!
— Ты сам виноват, ты все афишируешь. Не хочу ни осуждать, ни повторять грязные сплетни, но лучший выход — жениться... Избери подругу по сердцу, и все сомнительные слухи прекратятся...
Октавиан, пораженный простотой совета, задумался. Меценат хлопнул в ладоши. Цветущая девушка-рабыня внесла поднос с вином и сладостями.
— Что дороже законной подруги и родного очага? Твоей славе нужен наследник.
— Мой наследник Марцелл, сын сестры. — Октавиан пригубил вино. — Почему ты сам не изберешь до сих пор подруги?
— Я обручен с музами, а они богини ревнивые, — пошутил Меценат. — Однако мои рабыни прекрасны и ежегодно рожают. Никто не бросит мне упрека в безнравственности, но тебе необходимо жениться.
— На ком? Мне ни одна не мила...
— Женятся не только по любви. Браки по рассудку даже счастливей.
Октавиан вздохнул.
— Я уже присмотрел тебе невесту. Тетка жены Помпея. Немного старше тебя, но хорошенькая, прекрасный характер.
— Скрибония? Я ее знаю. — Октавиан покраснел. — Мальчишкой я три дня был влюблен в нее.
— Тем лучше. Этот брак поможет тебе заключить дружбу с Секстом. А с ним ты можешь не бояться ни Антония, ни Египта
— Хорошо бы посоветоваться, — нерешительно начал Октавиан
— Я сам напишу ему. Он не будет возражать, ведь это необходимо.
Октавиан наклонил голову.
— Для блага Рима и Италии.
II
Как дух мятежей, носился Секст Помпей над волнами. Восставшая Иберия присягнула ему на верность. Рабы Сицилии видели в нем своего единственного избавителя. Варвары, населяющие западные острова Средиземного моря, сарды, корсиканцы, балеарцы, обожествляли смелого пирата. Вечно недовольный Восток ждал его сигнала.
Агриппа сперва безуспешно гонялся за "морскими ласточками" — верткими суденышками Секста Помпея. Потом позорно бежал.
Хитрому пицену удалось проскользнуть в прилив между губительными водоворотами Сциллы и Харибды и спрятать остатки своей эскадры и недоступной бухте.
Триумвиры прислали парламентария к Владыке Морей. Секст колебался. В его план не входил компромисс. Он намеревался сжать кольцом Италию, смирить Октавиана голодом бросить иберов на африканские владения Лепида. Утвердившись на Западе, напасть на Марка Антония и, овладев вселенной, дать миру свой закон. О том, каков должен быть это закон, Секст не задумывался. Политические идеалы наследника Великого были смутны. Он любил говорить о справедливости и в быту был справедлив. Но социальная справедливость рисовалась ему по архаическим заветам прадедов-патрициев
Республиканец по традиции, Секст в то же время мечтал о диадеме. Чем он хуже Октавиана?
Эврос, доверенный Антония, обещал молодому Помпею корону Иберии и диктаторскую власть над островами Запада и Сицилией. Лепид согласен, а с мнением Октавиана его партнеры считаться не намерены. Он едва держится в голодной Италии. Прекратит Антоний подвоз пшеницы из Египта и Тавриды, и Рим вынужден будет сдаться...
— Соглашайся, Секст. — Либонила поднялась. Забившись в уголок, она внимательно следила за беседой. — Соглашайся, я устала...
— Завтра я дам тебе ответ. — Секст отпустил парламентера. — Кариссима, я просил бы не вмешиваться...
— Да? Но если ты искал во мне домоседку, рукодельницу, вечно рожающую рабу, не надо было брать меня в море. Мне тридцать лет, а я еще не знаю жизни. Твои мерзкие морские разбойники, дурно пахнущие варвары, их нелепые жены, портовые девки, подруги твоих легатов... Как это все отвратительно! Будет мир, войдешь четвертым в их союз. Я побываю в Вечном Городе, в римских термах смою корабельную грязь, войду в круг людей, равных мне, услышу латинскую речь...
Секст молчал.
— Любовь моя. — Либонила протянула руки.
Пират обнял ее:
— Разве тебе плохо со мной?
Наутро Эврос увез согласие Секста Помпея. Пират приглашал властителей мира на борт своего корабля.
III
Пурпур и золото, запах роз и моря, смуглые лица пиратов, прислуживающих за столом, а за бортом немолкнущий, монотонный плеск, точно шум раковины.
Октавиан старался не пить, но от зноя и мерного покачивания его разморило. Напрягая слух, ловил не только каждое слово, но каждый шорох. По движению губ угадывал, что замышляет Секст.
Триумвиры пировали за отдельным столом. Их свита и кормчие Секста угощались в отдалении.
— Мы в волшебных владениях нимфы Калипсо, — любезно пошутил Антоний. — Ты угощаешь нас дивными винами Эллады и лицезрением самой прекрасной матроны Рима.
— Красота и услада пируют с нами. — Лепид поднял кубок и, нагнувшись к Сексту, шепнул: — Либонила — первая красавица Рима. Октавиан — самый красивый юноша Италии. Ты не ревнуешь?
Секст равнодушно скользнул глазами.
— Я вижу, ты не из ревнивых. — Лепид усмехнулся. — Зато твой соперник на море сходит с ума от ревности!
Лепид перегнулся через стол и крикнул:
— Октавиан Цезарь, твой друг уже час делает таинственные знаки, а ты так увлечен!
Младший триумвир живо обернулся. По лицу Агриппы догадался, что его друг недоволен, озабочен. Октавиан быстро подошел к нему.
— Нагнись к борту, — шепнул Агриппа. — Видишь? Под водой канаты. Стоит их перерубить, и течение вынесет корабль в открытое море.
Наследник Цезаря вздрогнул и поглядел на берег. Белы домики и пальмы виднелись не меньше чем в тридцати стадиях.
— Доберемся вплавь. — Агриппа приподнял край плаща показал плоскую, тщательно укутанную глиняную фляжку. — Захватил с берега. Греческий огонь. Если они рискнут, разобью. Пламя вмиг охватит трирему. Мы спрыгнем за борт, они сгорят.
— Секст не решится, — тихо ответил Октавиан.
— Не знаю. Шептались один пират и Помпей. Пират спрашивает: "Перерубить?" Секст жмется — дал честное слово... мои гости... потом говорит: "Чтоб я не знал. Неудобно". Тут он заметил меня.
— Он и сейчас следит... — Сын Цезаря подтолкнул своего друга.
— Секст запретил рубить канаты, но так запретил, что тот кто нарушит приказ, получит от него же награду. Разреши. — Агриппа притронулся к фляжке.
Мимо, как бы случайно, прошел Секст. Взгляды друзей не ускользнули от него. Долетевшие слова подтвердили опасения пирата. Отдать свою трирему пламени и пойти на открытый разрыв Секст Помпей не решался.
Триумвиров снесли с корабля в ладью замертво. Один Октавиан шел на своих ногах. Прощаясь, он пристально взгляну Сексту в глаза, желтовато-карие, по-соколиному зоркие, смелые и такие близорукие.
С Либонилой Октавиан договорился. Чутьем понял: прекрасная матрона скучает, жаждет мужского поклонения, завистливого восхищения подруг и розового венка первокрасавицы Рима. Триумвир обещал ей восторг своей столицы Либонила будет первой не только по прелести, но и по сану. Он не женат, его сестра стареет. Октавиан подарит супруге пирата жизнь, полную наслаждений, почестей и всеобщего обожания, и не собирается разлучать ее с мужем. Нужно только уговорить Секста не отнимать у наследника Цезаря Иберию. Пусть молодой Помпей удовольствуется Африкой. Либонила должна натравить своего Кая на Клеопатру, эту язву всего Востока. Секст станет императором Африки и возложит тиару обоих Египтов на гордую головку прекрасной квиритки иначе Либонила рискует потерять супруга. Для жен своих союзников Клеопатра опасней, чем для их врагов.
IV
Волны заливали ладью. Октавиан, укутавшись в плащ, прижался к борту. Пнул ногой непробудно пьяного Лепида: "Животное!"
Антония охватило холодным валом. Он приподнялся и, ругнувшись, снова рухнул на дно. Младший триумвир вскрикнул и уронил голову на колени друга.
— Укачивает, вот мучение! Прображничали весь день и ни до чего не договорились. Неужели завтра опять потащимся?..
Пена прибоя светилась во тьме. Море шумело, наступало, и шум его врывался в покои прибрежной виллы. Супруга Владыки Морей уступила свою опочивальню младшему триумвиру, а сама она проведет эти дни на корабле со своим Каем.
Октавиан, лежа на постели, стонал:
— Проклятый Помпей! Проклятый корабль! Проклятая качка! Дай уксусу... Подлецы! Кажется, меня отравили... Что же ты молчишь?
— Лежи, укачало. Теперь и на суше в глазах плывет...
Вошел Лепид. Октавиан поразился, как быстро властитель Африки успел протрезветь.
— Ты обратил внимание — Эвроса не было? Ведь он правая рука Антония. — Лепид сел. — Надеюсь, при твоем друге можно говорить откровенно? — Заметив, как передернулся Агриппа, он ухмыльнулся: — Со школьной скамьи известно: три на два не делится, но четыре число четное, распадается на две двойки. Я и ты, Секст и Антоний. Эврос послан в Египет. Меня подменят Секстом, тебя — Клеопатрой, и третий триумвират готов!
Октавиан широко раскрыл глаза.
— Непонятно? Африку отдадут Помпею, Италию — Цезариону, то есть фактически Клеопатре. — Лепид кашлянул.
— Ты сумеешь до весны держать Секста в границах? — Агриппа выступил из темноты. — Не подпускай его лигуры к Италии. Весной мы вступим в игру.
Лепид задумчиво поглядел на пол.
— Да, рассчитывай. Если Клеопатра не поддержит пирата.
— С Египтом союза не будет, — уронил Октавиан. — Либонила не допустит. Пока вы бражничали, я добился кой-чего. Но Секст метит на твою Африку.
— И на твою Иберию. — Лепид вздохнул и, пожелав приятной ночи, удалился.
Октавиан подошел к столу и жадно выпил холодной воды.
— Четыре камня на моем пути — Цезарион, Антоний, Лепид и Секст — каждый из них сильнее меня. Пока они дышат, я как затравленный зверь!
— Не думаю. К весне мы будем сильней, а до весны все что угодно, лишь бы сохранить мир!
V
Бывший ветеран Цезаря сенатор Сильвий Сильван путешествовал. Его сопровождал молодой раб, смуглый, белозубый и веселый.
Путники, не спеша пустив коней, размеренной рысью продвигаюсь к югу, по знаменитой Виа Аппиа — широкой, мощенной мрамором дороге, проложенной более ста лет назад стараниями консула Аппия Клавдия. Виа Аппиа соединяла Рим с Неаполем. Когда сенатор был еще несмышленым малюткой страшный лес из шести тысяч крестов вырос по обочинам Аппиевой дороги. Шесть тысяч мятежных рабов, друзей восставшего гладиатора Спартака, были распяты на этих крестах по воле Марка Лициния Красса.
Но все это было слишком давно, чтобы смущать молодого спутника сенатора. Юноша то и дело сшибал хлыстом головки придорожных трав, напевал, пускал коня в галоп и, забыв всякую пристойность, обгонял своего господина. Но сенатор, погруженный в раздумья, казалось, не замечал этой непочтительности. Лишь изредка уголком глаза следил за своим спутником, любуясь его удалью.
Там, где проселочная дорога, прорезая рощу олив, убегала в сторону от мраморной страды к морю, молодой раб подъехал к сенатору и молча указал хлыстом на запад.
Они свернули к Кумам. Некогда богатая греческая колония и крупный торговый порт Кумы благосостоянием своих обитателей и их любовью к роскоши соперничали с самыми великолепными городами Этрурии. Но вскоре неподалеку возник небольшой поселок Неаполь. Залив возле Неаполя оказался более удобным для мореходов, а дорога, проложенная консулом Аппием Клавдием, соединила этот городок с Римом. Кумы захирели.
Триремы и галионы, груженные египетским льном и пшеницей, оливками Тавриды, мехами, янтарем и оловом из далеких заальпийских стран, благовонными смолами и драгоценными тканями Востока, бросали якоря у причалов Неаполя.
А Кумы чахли. К моменту появления на свет Дивного Юлия некогда блистательный порт превратился в захолустный городок и его жители с трудом довольствовались доходами с пригородных виноградников и рыболовства. Но и рыба с каждым годом уходила все дальше в море.
Однако сенатор Сильвий Сильван знал: там тихая обширная бухта и, сделав кое-какие приспособления, в ней можно будет разводить ценные породы морской живности.
— В наш век каждый стремится приумножить свое богатство, хотя недавние события, потрясшие Рим и мир, показали нам, как призрачны и непрочны все блага земные, — пояснил сенатор отцам города Кумы. — Но живой думает о живом, и я желал бы приобрести ваш заливчик.
Местные магистраты изумленно переглянулись.
— Как это можно — продать кусок моря? — нерешительно начал толстый и добродушный Мальвий, председатель городской муниции. — Море ничье. Это владение Посейдона!
— Море ничем не хуже и не лучше земли, — твердо возразил сенатор. — Конечно, море принадлежит Нептуну, или, как вы его зовете, Посейдону, а земля Юпитеру, но кусок земли можно и купить, и продать. — Сенатор Сильвий Сильван обвел тяжелым взглядом своих собеседников. — Чем же море лучше земли, что нельзя купить и его кусочек? — Он достал небольшой, но туго набитый мешочек и высыпал на стол кучу золотых денариев. — Вам нужны деньги, мне — залив!
Скрепя сердца и успокоив совесть вескими доводами сенатора, отцы города продали свой залив.
После легкой трапезы, разделенной с местными нобилями, сенатор пожелал осмотреть вновь приобретенные владения. Смуглый раб вырос как из-под земли. Он уже велел от имени своего господина приготовить гребную лодочку и приказал гребцам захватить линь в двадцать локтей, грузила и острый черпачок, чтобы брать грунт со дна.
— Надеюсь, — насмешливо бросил юноша, — местные жители нырять умеют!
Пологие ступени мраморного причала, следы былого великолепия Кум, вели к самой воде. Зеленовато-синее беспокойное море, все в белых барашках, морщилось от мелких и острых волн. Ветер дул с севера, и над Апеннинами уже начинали собираться дождевые тучи.
Сенатор с опаской сошел в утлую лодочку. Он не был моряком, хотя и провел свыше двадцати лет в непрестанных походах. Молодой раб лихо спрыгнул вслед за своим господином и уселся на корме, отстранив крепким плечом кормчего: "Сам поведу!"
Сопровождавший сенатора магистрат[45] недовольно кашлянул. Его злила бесцеремонность этого невольника. Видно, даже раб римского сенатора важней местных отцов отечества!
Отъехав шагов десять от берега, молодой раб скомандовал одному из гребцов:
— Прыгай и достань грунт со дна!
Гребец возмущенно пожал плечами. Он был свободнорожденным рыбаком и вовсе не желал повиноваться варвару.
— Кому сказал? — повысил голос сенаторский раб и, подняв строптивого, швырнул за борт.
Затем принялся замерять глубину.
Куминец, видя, что шутки плохи, покорно нырнул и, вынырнув, показал сенатору на острие черпачка ил и глинистую массу.
— Делать промеры и брать грунт через каждые десять шагов, — распорядился раб сенатора. — Сперва прочешем залив вдоль, а потом и поперек.
Сенатор удовлетворенно кивнул, но местный магистрат нахмурился и гневно сжал свой посох.
А когда они закончили объезд залива, молодой наглец как бы мимоходом заметил своему господину, что уж слишком дорого запросили отцы города за эту грязную лужу.
— Не твое дело. — Рассерженный магистрат ткнул юношу посохом. — Может, у вас в Риме другие порядки, а у нас дерзких рабов бьют палками!
Молодой раб в ответ лишь весело блеснул зубами.
VI
Отцы города Кумы решили вечером дать пир в честь знатного гостя. Сопровождавший сенатора в прогулке по заливу. Куриаций Руф отправился просить благородного Сильвия Сильвана почтить своим присутствием их празднество.
Сенатор отдыхал в отведенных ему покоях. Подкравшись на цыпочках, чтобы не обеспокоить столь высокопоставленное лицо, Руф, заглянув в дверную щелку, в изумлении опустился на пол.
Молодой раб лежал, развалясь, на златотканом ложе, а пожилой сенатор, с висками, уже покрытыми первым инеем седины, стоя навытяжку перед этим наглецом, почтительно докладывал что-то. Руф напряг слух.
— Придется тебе, Сильвий, самому наблюдать за работами. Выпишешь из Рима лучших строителей. Залив очистите от ила и углубите. А чтобы не заносило песком — вымостить широкие аллеи вокруг и обсадить деревьями.
— Пиниями?
— Нет, лучше высоким кустарником. — Юноша задумался. — Начнете с дамбы. Стройте разом с двух берегов навстречу, а проход оставите такой, чтобы мой "ворон" под всеми парусами легко прошел, но не шире. Это значит, в полторы обычных лигуры, нет, лучше в ширину двух лигур. На берегу вокруг гавани построите мастерские, а вот тут сделаете как бы искусственные водоемчики, но соединенные с морем. К весне должно быть все готово!
— Много народу понадобится, Непобедимый!
Руф от ужаса упал на четвереньки. О великие боги! Вот в кого он ткнул палкой! О, если б в тот миг его святотатственная рука отсохла!
Уже ничего не соображая, перепуганный насмерть магистрат ворвался в комнату и рухнул на колени перед Марком Агриппой.
— Прости, Непобедимый! Смилуйся над безумным слепцом, Любимец Марса и Нике!
— Встань! — Агриппа жестом велел Сильвию поднять обезумевшего от страха отца города. — Ты не знал, кто перед тобой, и я охотно прощаю, но болтливость не прощу!
Непобедимый сдвинул брови, и Сильвий поспешил выпроводить подобострастного магистрата.
Но волнение вредно пожилым людям. Ночью, едва успев добраться с пира домой, благородный Куриаций Руф покинул бренный мир.
VII
— Читаешь? — Скрибоний Либон неодобрительно посмотрел на свою хорошенькую сестру. — Я никогда не вижу, чтобы ты была занята делом. Возьми прялку...
— Я не умею прясть. — Скрибония оторвалась от чтения. — Как прекрасно описана любовь Хлои и Дафниса...
— Ты бросила двух мужей! — Либон возвысил голос. — О чем ты думаешь?
— Захочу — найду третьего. — Скрибония снова взяла книгу. — А сейчас не мешай...
— Вот благодарность за мои заботы. — Либон сел возле сестры. — А я отыскал тебе Дафниса...
— Мне надоели легкие победы. — Скрибония закинула полные руки за голову. — Дафнис живет лишь в песне...
Либон встал и приосанился.
— Сестра моя, благородная Скрибония, твоей руки просит император Рима!
— Октавиан? — Скрибония расхохоталась. — Я его хорошо помню, препротивный был малыш...
— Сын Цезаря посетит нас, — строго перебил Либон. — Приоденься и постарайся понравиться. Этот брак — счастье всей семьи! Для всего Рима!
Октавиан с тяжелым сердцем собирался на виллу Либона.
Все формальности были закончены. О приданом и желательности поддержки Либона в переговорах с Секстом Помпеем Меценат уже условился. Оставалось разыгрывать влюбленного. Октавиан достал из-за пояса письмо друга. Агриппа дал свое согласие, но несколько раз в коротком письме напомнил, что он вполне полагается на благоразумие своего карино.
Скрибония ела черешни. Ее розовые губы, маленькие и полные, лениво приоткрывались. Она сидела среди густой зелени, легкая и светлая, как рисунок на эгейской вазе. Октавиан залюбовался. Особенно ему понравился грациозный наклон головки. Солнце играло в темно-каштановых волосах матроны и бросало сквозь листву на ее белый пеплум золотые кружева. Октавиан, затаив дыхание, следил за ней. Ему было жаль разговором, таким обыденным при любом новом знакомстве, нарушить очарование. Будь Скрибония нарисована на тонкой глине или стекле Мурены, он полюбил бы ее.
Молодая женщина неожиданно подняла голову. В ее глазах мелькнуло чуть насмешливое удивление.
— Мой охотник за орлами! — Она протянула гостю обе руки. — Как же ты вырос, настоящий аркадский пастушок!
Октавиан хотел обидеться, но ее быстрая живая речь, смешливые искорки в золотисто-карих глазах обескуражили его.
— Я не надеялся, что ты меня помнишь!
Скрибония шутливо обняла его:
— Гляди, мы оба одного роста. Мне теперь не подбросить тебя. Ты не будешь строгим супругом и господином? — Она поворачивала остолбеневшего Октавиана, тормошила его, как некогда в Нарбоне.
Они бегали по лугу, догоняли друг друга, играли в "выкуп" Октавиан, поймав пленницу, просил каждый раз цветов.
— Хватит! Целый сад набрал! — Скрибония шутя ударила его по рукам. — Теперь я буду разбойником! Беги!
Она быстро догнала юношу и, поймав за плечи, поцеловала прямо в губы. Октавиан испуганно взглянул на нее и притих.
Солнце садилось, от озера тянуло вечерней сыростью. В его зеркально-тихой глади отражались огоньки в домах на другой стороне, большие светло-серые стволы и черные кроны старых деревьев, росших где-то на самом берегу.
Сумерки сгущались, и воздух казался темней воды. Откуда-то сверху упал мертвый листок. Пробегали струйки верхового ветерка и слегка шевелили челку Октавиана.
Он сидел на мостках, свесив ноги над водой, и по оставшейся с детства привычке болтал ими. Скрибония стояла рядом. Вечерняя тишина и таинственный сумрак захватили и ее. Она молчала. Юноша осторожно коснулся одежды своей нареченной.
— Прости меня...
— За что, Бамбино?
— Я не должен был бы делать тебя такой несчастной, — серьезно проговорил Октавиан. — Со мной очень тяжело... Клодия не смогла, и я благодарен ей, что она поняла...
— А я ничего не пойму, мой Дафнис. — Скрибония опустилась рядом и обняла его. — Я тебе не по вкусу? Нам не обязательно разыгрывать влюбленную пару. Не знаю, нравлюсь ли я тебе, но мне с тобой так легко!
Она прижалась щекой, пушистой и нежной, к его лицу Октавиан вздрогнул. Неведомое проснулось где-то в самой глубине его крови. Он закусил губы и закрыл лицо руками.
— Ты будешь со мной несчастна... я... я не знаю...
Скрибония с мягкой настойчивостью отвела ладони от лица и, держа его слабые, хрупкие пальцы в своих маленьких сильных руках, стала целовать побледневшего мальчика... Октавиан потянулся к ней.
— Но ты простишь меня... мою робость... мои бесконечные болезни...
Скрибония засмеялась, тихонечко, ласково и торжествующе.
Либон не зажигал огня. На столе стыл нетронутый ужин. Сестра опаздывала. Очень, очень важно для тестя Помпея, чтобы его легкомысленная сестрица пленила молодого императора. О юноше одни рассказывали, что он не по годам распущен и сластолюбив. Другие, наоборот, посмеивались, что император Рима в полном повиновении у своего друга и даже боится глядеть на девушек. Но, как бы то ни было, если Скрибония приберет мальчика к рукам, Антония и Лепида можно будет отстранить, с Агриппой рассорить, и тогда Секст Помпей и Скрибоний Либон станут негласными опекунами властителя мира. Меценат в своих письмах намекал...
— Почему темно? — Скрибония остановилась в дверях. — Ужин готов? Умираю, хочу есть!
Либон засветил резную лампаду. На прозрачном светильнике кружился хоровод нимф и фавнов. Их темные тела трепетали от вспышек пламени и казались охваченными томлением. Скрибоний любил эту безделушку. Она напоминала ему веселые деньки на одном из островов лазурной Эгеи.
Флотоводец Владыки Морей покосился на сестру. Скрибония ела быстро и молча. Потом, отодвинув тарелку, задумчиво поглядела на огонь.
— История Тарквиния и Лукреции повторилась, — она глубоко перевела дыхание, — но Тарквинием была я...
Либон недоумевающе пожал плечами. Манера говорить загадками раздражала. Он смутно помнил древнюю легенду о злом и гордом тиране-насильнике и прекрасной невинной деве. Наконец, уразумев циничный смысл намека, расхохотался. Его толстые упругие щеки запрыгали от смеха.
— Ой, нет! Неужели? Да расскажи!
— А что? Тебе это так интересно? — Матрона закинула ножку на ножку. — Разве ты сам никогда не развязывал пояса несчастным дурочкам?
Скрибония красочно описала свою победу. Ее брат в восторге взмахивал руками, задыхался от неудержимого хохота.
VIII
Пираты, налетая на мирные селения, сжигали рыбачьи лодки и сети, пугали рыбьи косяки, угоняли в рабство женщин и детей. И когда Марк Агриппа бросил по побережью клич, на борьбу с морскими разбойниками отозвалось немало охотников. Но брали не всех. Агриппа отбирал наиболее выносливых и отважных. Их семьям император жаловал богатые дары, а самих добровольцев увозили неведомо куда.
Горы Эпира, изогнутые, как спина рассвирепевшего дракона, вставали над морем. На них первобытной щетиной поднимались не тронутые топором леса. В них росли сосны, высокие, прямые, без малейшего изъяна. Дорог не было. Деревушки варваров-эпириотов, отрезанные друг от друга, ютились в защищенных от ветра бухточках. Туземцы питались сушеной рыбой, не зная ни хлеба, ни молока.
Зима там страшна. Холодный бора срывается ураганом с гор, ломает вековые деревья, взбаламучивает острой мелкой волной синь Адриатики, сдувает в море всадника с конем, покрывает ледяной корой лодку.
Но перед началом зимы, уже глубокой осенью, наступает несколько дней затишья и море сияет, небо становится густо-синим, а у подножия гор ореховые и буковые леса расцвечиваются многоцветным золотом осени. В один из таких дней караван галионов, широкодонных, низкосидящих, вошел в устье безымянной реки. Безлюдье, отмели, камыши...
Босоногие, загорелые и бородатые люди вкатывали галионы на сушу. Разгрузив их, подожгли.
В холодных синих сумерках запылали гигантские костры. Никто не должен знать, где рождаются лигуры императора. Когда-то Лигурия, область на западном берегу Италии, славились корабельным лесом. Ее жители, первые из латинян, овладели искусством кораблестроения. Их именем до сих пор зовут узкие, быстроходные боевые суда. За зиму воины моря построят шестьдесят лигур, вдвое больше, чем у Помпея.
Агриппа обходил свой стан. Среди отобранных воинов моря, молодых и крепких, виднелся прямой высокий старик, седой, с темно-коричневым, морщинистым, как кора старого дуба, лицом.
Наутро, опираясь на посох, старый рыбарь пошел впереди отряда, легко взбирался на кручи. Агриппа почтительно следовал за рыбачьим старшиной, за ними, вооруженные топорами и кресалами, с огнивом за поясом, тянулись рыбаки. Седовласый вождь часто останавливался, стучал посохом по стволу. Его темное лицо выражало то неудовольствие, то брезгливость, но иногда старик удовлетворенно улыбался:
— Рубите.
Умело выбранные сосны шли на мачты и обшивку. Из бука, легкого и крепкого, рождались весла. Гибкий орешник, превращаясь в искусных руках в покорные дуги, скреплял каркас.
Агриппа работал наравне со своими людьми. Рубил столетние сосны, скатывал гигантские стволы с кручи. Был приветлив со всеми, но панибратства не допускал. По вечерам беседовал со старым рыбарем.
— Ты все хочешь знать, — старик недовольно качал головой. — Ты еще и одной четверти века не прожил, а я живу уже второе столетие. Как расскажу тебе обо всем? Гляди сам, запоминай, учись... Дерево руби, когда в нем сока нет: летом, когда луна на ущербе, а осенью, когда день убывает, — тогда оно сухое, крепкое... А весной нельзя, оно соком наливается, слабеет, как человек от любви.
Старик, роняя голову, замолкал и впадал в дремоту, а Марк Агриппа, лежа на спине, долго еще смотрел в небо. Чтобы хоть немного разогнать тоску, он часто рассказывал мореходам о Риме и сыне Цезаря. Его слушали с интересом. В царствование Октавиана золотой век вновь наступит в Италии. Но чтобы это блаженное время наступило, нужно сражаться, биться с врагами Бамбино Дивино и Италии. Однако, чтобы войти в бой, следует научиться хорошенько владеть мечом, без промаха разить копьем, уметь обращаться с метательными машинами, изрыгающими пламя и отравленные стрелы. Беспощадные битвы ждали их в далеких морях.
Рядом с узкими, быстроходными лигурами рождались на прибрежном песке невиданные морские чудища. Их огромные остовы напоминали скелеты диковинных гигантов. Когда первый остов был обшит досками, на берегу запылали кузнечные горны. И вскоре морские великаны оделись в броню. По бортам, вплотную прилегая к корпусу корабля, легли мощные брусья с острыми железными клювами — "вороны".
Если два таких огромных корабля, стиснув вражью лигуру или даже трирему, вопьются в нее своими клювами, то по широким брусьям, как по мосткам, воины моря побегут на палубу обреченного судна, а слабое суденышко "вороны" и вовсе пробьют и перевернут.
Но прежде чем мореходы императора научились точно наводить эти страшные железные клювы на вражий корабль, не одну лигуру они затопили у берегов Эпира и не один "ворон" опрокинулся во время испытаний на плаву.
Поврежденные корабли вытаскивали, чинили, и снова учение продолжалось. Агриппа, барахтаясь в ледяной воде, вылавливал тонущих. Спасенных тут же растирали растопленным смальцем с лечебными снадобьями, поили настоем горячей мяты. К утру они все снова были на ногах.
В туманные дни, когда горы тонули в плотной пелене, на берегу устраивались примерные сражения. Разделенные на две партии корабелы постигали искусство битв. Одни смело атаковали вражьи суда, другие мужественно защищали свои лигуры. Вокруг стана вырос легион плетеных чучел. На гибкой лозе Агриппа учил моряков знаменитому удару Лукулла — одним махом разрубать противника от плеча к бедру. Рыбаки становились воинами моря.
IX
В очаге горело пламя. Узорная решетка из бронзы сияла, как золотая, а в пышной кудели, небрежно брошенной на шкуру нумидийского льва, то и дело тоненькие ниточки вспыхивали серебром.
Скрибония оттолкнула босой ножкой с подкрашенными ноготками прялку, древнюю, отполированную веками труда...
— Твоя сестрица с ума сошла! Прислала эту дрянь с пожеланиями скоротать зимний вечерок с пользой! А по-моему, единственная польза в жизни — это наслаждение!
— Не огорчайся, дорогая! — Октавиан с нежностью погладил обиженную прялку. — На ней пряла еще бабушка. Сестра на хотела оскорбить тебя. — Император расчесал шерсть старинным деревянным гребнем. — Это совсем не трудно! Смотри. — Его гибкие, ловкие пальцы быстро ссучивали упругую серебряную нить. Веретено запело. — Не выдашь меня? Посидим подольше и выполним урок. Как мама и сестра обрадуются, что ты у нас искусная рукодельница! Они так хотят видеть в тебе идеал римлянки, хозяюшки, скромницы...
— А разве я не воплощение римской скромницы? — полунагая, едва прикрытая мерцающей дымкой ломкого газа, она грациозно потянулась.
Октавиан неодобрительно поправил одеяние на своей стыдливой супруге и снова устремил глаза на прялку.
— Да ты в самом деле умеешь? — Скрибония приподнялась на локте и с любопытством следила за мерно льющейся нитью. — Вот сколько уже напрял!
— Мне нравится. — Октавиан усмехнулся. — Успокаивает. Когда я маленький был, я сидел около бабушки, она пряла, а я играл с крошечной прялочкой. От сестры Юлии осталась. Юлия, совсем молодой умерла. И Цезарь, и бабушка очень о ней тосковали, а прабабушка иногда забывала и звала меня "Юлиола, девочка моя". Я тихий был, других детей боялся. Целые дни слушал, как бабушка рассказывала, а прялка пела. До сих пор люблю их пение... Ласковое, хорошее у меня было детство...
Октавиан замолчал, прислушиваясь к ритмичному жужжанию. Погруженный в невидимый мир воспоминаний, он совсем забыл о своей возлюбленной.
— А потом в школу отдали. Там я друга моего встретил. Ты представь: робкого, больного ребенка загнали в стаю бойких, насмешливых волчат. Я бы умер от тоски, если бы не мой Агриппа. Какой он чудесный человек! Смелый, талантливый, великодушный, красивый...
— Нашел толстомордого красавца! — Скрибония деланно засмеялась. — Так расписываешь, что я, пожалуй, влюблюсь. Не будешь ревновать?
Она игриво подбросила ножку. Октавиан укоризненно посмотрел на нее.
— Нет, я понимаю, насколько он лучше меня, а ты не хочешь понять, как он дорог мне. Может быть, я б и приревновал...
— Успокойся. — Скрибония резко встала. — В нашей семье не принято влюбляться в своих батраков. Не вздумай к столу приглашать. От козлопасов козлятиной воняет.
Октавиан медленно поднялся.
— А в нашей семье, — не спеша проговорил, отчеканивая каждый слог, — не принято оскорблять друзей ради злых и глупых женщин!
— Можешь не пояснять, что принято в вашей семье, — живо перебила Скрибония.
— Замолчи! — Октавиан неумело замахнулся, но Скрибония с молниеносной быстротой перехватила его руку.
На глазах императора от боли выступили слезы. Пытался вырваться, однако Скрибония держала крепко. От усилий все ее тело напряглось. Линии потеряли изнеженную томность, круче, резче обозначились формы. Октавиан отвернулся. Хотел скрыть слезы, не показать, как он оскорблен ее словами и восхищен ее красотой. И, внезапно повернувшись, плюнул в свою жену.
— А, ты плеваться! Пряха несчастная! — Скрибония наотмашь ударила его кулаком по переносице. — Еще мужскую тогу носишь!..
В диком бешенстве матрона топтала кудель. Легкая пряжа, как пена морская, взлетала из-под ее крепких розовых ног. Она показалась Октавиану Венерой Мстящей... Он даже не почувствовал обиды. Так хороша была разгневанная женщина!
Скрибония со злобой отшвырнула ногой в огонь прялку, но Октавиан быстро выхватил из пламени семейную реликвию.
Под строгим осуждающим взором Скрибония пыталась прикрыть косами наготу, но густые, кудрявые пряди едва покрывали плечи. Она неловко закуталась в шкуру льва. Октавиан молча наблюдал, потом с бесконечной брезгливостью уронил:
— Уходи... не смей больше показываться мне на глаза... Казню...
Скрибония поняла. Мальчик не шутил. С ней говорил император Рима. А она имела глупость оскорбить, смертельно оскорбить живое божество! Скрибония хотела превратить все в шутку, просить прощения, сказать, что по-женски нелепо приревновала, но, поймав взгляд Октавиана, прикусила губу. С точеного женственного личика смотрели неумолимые холодные глаза. Рот божка был строго сжат — с таким выражением лица триумвир подписывал смертные приговоры.
X
Октавиан, лежа в постели, читал. Скептически ухмылялся делал отметки ногтем. Уже несколько месяцев он не видел жены, и спокойствие царило в старом доме на углу маленького форума. Очаг блюла Октавия. Она вздыхала, что Антоний, занятый державными заботами, не пишет ей, но с братом был, ласкова и терпеливо выслушивала то жалобы матери на легкомыслие Филиппа, то бесконечные рассказы Октавиана об его друге.
— Аве Цезарь император! Твой военный флот ждет твоих приказаний!
— Ты! — Октавиан отбросил книгу. — Где же сейчас мои лигуры?
— На отмелях Северного Эпира. — Агриппа отряхнулся. — Весь вымок, спешил...
— Я велю накормить тебя. Прими ванну.
— Я прибыл тайно. — Агриппа сел к огню, от его одежды поднимался пар. — Ни одна душа, даже в твоем доме, не должна меня видеть. Победа в быстроте. В весеннее равноденствие — бури на море, суда ищут спасения в гаванях. Предусмотрительные мореходы иногда вытаскивают корабли на сушу Помпей зимует в Балеарах, у своего брата. У Кнея там железный рудник, арсенал Секста. В декаду бурь ни Секст, ни Лепид не посмеют высунуть нос в открытое море. Сквозь штормы проведу мои паруса, запру пиратов в бухте, разом уничтожу и Балеарские рудники наши! Я говорил со старыми рыбаками, в открытом море волна большая, но не крутая, не разобьет борта, а из Адриатики выведу флот до начала бурь.
— Я боюсь за тебя больше, чем за все лигуры!
— Ерунда! Не так страшно... — Агриппа, чтобы переменить разговор, взял книгу. — Что читаешь?
— Чушь страшная, но очень увлекательная. Учение последователей Эпикура. Силятся доказать, что смысл жизни в наслаждениях плоти. — Октавиан поморщился. — Я верю, Цезарю было очень приятно развлекаться в Египте, но что Клеопатра и Цезарион достанутся мне, это вряд ли смущает его тень. Из-за минутной слабости ввергнуть в раздор две страны, создать вечную угрозу покою Италии!
Агриппа покосился на мокрые следы.
— Однако мне надо привести себя в порядок. Такое земное наслаждение, как теплая ванна, раз в два года ты мне разрешишь?
Триумвир, рассмеявшись, вышел.
XI
Когда Октавиан вернулся сказать, что ванна готова, его друг, растянувшись на полу, крепко спал. Император тихонько позвал, но спящий не шелохнулся. Октавиан опустился рядом и с нежным сожалением взглянул на измученное, обросшее жесткой курчавой бородой лицо. Взял голову друга на колени, но тот даже не почувствовал этой осторожной ласки.
Напряжение зимы, многомесячная борьба со столетними соснами-великанами, с суровой природой гор, ветрами и вьюгами Эпира, полная опасности и бешеной езды дорога — все сказалось разом. И Марк Агриппа вынес это. Но ради чего он не щадил себя? Всегда и всюду был на высоте, ничего не просил, отклонял награды и почести. И император нищ перед своим воином. Ничем нельзя наградить эту беззаветную преданность!
Октавиан задумался. Всю жизнь он, как пустой сосуд, впитывал в себя чужие силы, жил их животворной влагой. Двадцать два года тому назад Цезарь вдохнул в недвижный комочек свое тепло — и недоносок ожил. Бабушка и сестра согревали ребенка нежностью — и он развивался. Не успел возмужать, тысячи тысяч человеческих душ влили в него свои воли, возложили на него лучшие чаяния. И болезненный робкий мальчик вырос в божественного императора. Но у него нет своей воли, своих желаний. Он эхо чужих воль. Пустой и инертный, он живет огромной силой любви народной, вложенной в него...
Ночь уступала свету. Тьма за окном бледнела. Агриппа вскочил:
— Меня ждут!
— Как! Не отдохнув, не сказав мне ни слова?
— Говори, пока одеваюсь. Минута — и та дорога...
— Я долго не увижу тебя?
— Пока не победим!
— После победы над Помпеем Лепид усилится. Если он договорится с царицей обоих Египтов, Африка сольется в одно. Карфаген, держава ростовщиков, восстанет из праха. Клеопатра не откажется от своих притязаний. Жадные, беспринципные, готовые на все, они проглотят нас. Италии тогда не быть...
— Знаешь, мне часто снится один и тот же сон. Клеопатра, но не человек, а просто огромный, черный, мохнатый шар, катится, прыгает мне на грудь, а из него вырастают руки и душат меня, душат... Пока Цезарион жив, не знать мне покоя!
I
Цензура нравов не только общественное мнение. Это право исключать неугодных из курии, изгонять за преступление против нравственности за пределы Италии. Расплывчатость самого понятия "против нравственности" открывала широкие возможности пристойно избавляться от недругов. Могущество верховного жреца и власть консула негласно совмещались в руках цензора нравов. Надо только уметь пользоваться этой неподдающейся учету силой.
Добившись с помощью Мецената поста цензора нравов, Октавиан первым делом пересмотрел сенаторские списки. Многих вычеркнул, на их место спешно доизбрали видных италиков, рекомендованных тем же Меценатом. Среди них был и ветеран Цезаря Сильвий Сильван.
Но глухое озлобление росло. Война с Помпеем вызывала проклятия. К тому же к Сексту бежали рабы. Отрезанный от хлебородных провинций, Рим голодал. Перемирие с Антонием не дало хлеба Вечному Городу. Пиратские лигуры топили галионы, груженные египетской пшеницей. Да и Марк Антоний не очень спешил насытить вечно голодный Рим. Разбои на море прекрасно маскировали его нежелание грабить свои провинции ради Октавиана. Квириты требовали от своего императора или молниеносной победы или мира. Обещаниям Октавиана уже не верили. А имя Помпея напоминало римлянам о днях Славы и Величия патрицианской Республики. Бедняки же хотели видеть в отважном пирате защитника всех обездоленных.
Снова появились на стенах надписи. Горожане не щадили доброго имени триумвира, издевались над его девичьим личиком и скромностью, над клятвами возродить добродетели первых дней Рима...
— Я не понимаю, что им нужно? Ярмо Египта? Меч варвара Бренна? Галльские орды на площадях Рима? — Октавиан судорожно сжал руки. — Какой позор! И за что?! Не пьянствую и не развратничаю. Ради иноземных цариц не разоряю казну, не поступаюсь интересами народа. Нет, я не хорош!
— Ты сам виноват, ты все афишируешь. Не хочу ни осуждать, ни повторять грязные сплетни, но лучший выход — жениться... Избери подругу по сердцу, и все сомнительные слухи прекратятся...
Октавиан, пораженный простотой совета, задумался. Меценат хлопнул в ладоши. Цветущая девушка-рабыня внесла поднос с вином и сладостями.
— Что дороже законной подруги и родного очага? Твоей славе нужен наследник.
— Мой наследник Марцелл, сын сестры. — Октавиан пригубил вино. — Почему ты сам не изберешь до сих пор подруги?
— Я обручен с музами, а они богини ревнивые, — пошутил Меценат. — Однако мои рабыни прекрасны и ежегодно рожают. Никто не бросит мне упрека в безнравственности, но тебе необходимо жениться.
— На ком? Мне ни одна не мила...
— Женятся не только по любви. Браки по рассудку даже счастливей.
Октавиан вздохнул.
— Я уже присмотрел тебе невесту. Тетка жены Помпея. Немного старше тебя, но хорошенькая, прекрасный характер.
— Скрибония? Я ее знаю. — Октавиан покраснел. — Мальчишкой я три дня был влюблен в нее.
— Тем лучше. Этот брак поможет тебе заключить дружбу с Секстом. А с ним ты можешь не бояться ни Антония, ни Египта
— Хорошо бы посоветоваться, — нерешительно начал Октавиан
— Я сам напишу ему. Он не будет возражать, ведь это необходимо.
Октавиан наклонил голову.
— Для блага Рима и Италии.
II
Как дух мятежей, носился Секст Помпей над волнами. Восставшая Иберия присягнула ему на верность. Рабы Сицилии видели в нем своего единственного избавителя. Варвары, населяющие западные острова Средиземного моря, сарды, корсиканцы, балеарцы, обожествляли смелого пирата. Вечно недовольный Восток ждал его сигнала.
Агриппа сперва безуспешно гонялся за "морскими ласточками" — верткими суденышками Секста Помпея. Потом позорно бежал.
Хитрому пицену удалось проскользнуть в прилив между губительными водоворотами Сциллы и Харибды и спрятать остатки своей эскадры и недоступной бухте.
Триумвиры прислали парламентария к Владыке Морей. Секст колебался. В его план не входил компромисс. Он намеревался сжать кольцом Италию, смирить Октавиана голодом бросить иберов на африканские владения Лепида. Утвердившись на Западе, напасть на Марка Антония и, овладев вселенной, дать миру свой закон. О том, каков должен быть это закон, Секст не задумывался. Политические идеалы наследника Великого были смутны. Он любил говорить о справедливости и в быту был справедлив. Но социальная справедливость рисовалась ему по архаическим заветам прадедов-патрициев
Республиканец по традиции, Секст в то же время мечтал о диадеме. Чем он хуже Октавиана?
Эврос, доверенный Антония, обещал молодому Помпею корону Иберии и диктаторскую власть над островами Запада и Сицилией. Лепид согласен, а с мнением Октавиана его партнеры считаться не намерены. Он едва держится в голодной Италии. Прекратит Антоний подвоз пшеницы из Египта и Тавриды, и Рим вынужден будет сдаться...
— Соглашайся, Секст. — Либонила поднялась. Забившись в уголок, она внимательно следила за беседой. — Соглашайся, я устала...
— Завтра я дам тебе ответ. — Секст отпустил парламентера. — Кариссима, я просил бы не вмешиваться...
— Да? Но если ты искал во мне домоседку, рукодельницу, вечно рожающую рабу, не надо было брать меня в море. Мне тридцать лет, а я еще не знаю жизни. Твои мерзкие морские разбойники, дурно пахнущие варвары, их нелепые жены, портовые девки, подруги твоих легатов... Как это все отвратительно! Будет мир, войдешь четвертым в их союз. Я побываю в Вечном Городе, в римских термах смою корабельную грязь, войду в круг людей, равных мне, услышу латинскую речь...
Секст молчал.
— Любовь моя. — Либонила протянула руки.
Пират обнял ее:
— Разве тебе плохо со мной?
Наутро Эврос увез согласие Секста Помпея. Пират приглашал властителей мира на борт своего корабля.
III
Пурпур и золото, запах роз и моря, смуглые лица пиратов, прислуживающих за столом, а за бортом немолкнущий, монотонный плеск, точно шум раковины.
Октавиан старался не пить, но от зноя и мерного покачивания его разморило. Напрягая слух, ловил не только каждое слово, но каждый шорох. По движению губ угадывал, что замышляет Секст.
Триумвиры пировали за отдельным столом. Их свита и кормчие Секста угощались в отдалении.
— Мы в волшебных владениях нимфы Калипсо, — любезно пошутил Антоний. — Ты угощаешь нас дивными винами Эллады и лицезрением самой прекрасной матроны Рима.
— Красота и услада пируют с нами. — Лепид поднял кубок и, нагнувшись к Сексту, шепнул: — Либонила — первая красавица Рима. Октавиан — самый красивый юноша Италии. Ты не ревнуешь?
Секст равнодушно скользнул глазами.
— Я вижу, ты не из ревнивых. — Лепид усмехнулся. — Зато твой соперник на море сходит с ума от ревности!
Лепид перегнулся через стол и крикнул:
— Октавиан Цезарь, твой друг уже час делает таинственные знаки, а ты так увлечен!
Младший триумвир живо обернулся. По лицу Агриппы догадался, что его друг недоволен, озабочен. Октавиан быстро подошел к нему.
— Нагнись к борту, — шепнул Агриппа. — Видишь? Под водой канаты. Стоит их перерубить, и течение вынесет корабль в открытое море.
Наследник Цезаря вздрогнул и поглядел на берег. Белы домики и пальмы виднелись не меньше чем в тридцати стадиях.
— Доберемся вплавь. — Агриппа приподнял край плаща показал плоскую, тщательно укутанную глиняную фляжку. — Захватил с берега. Греческий огонь. Если они рискнут, разобью. Пламя вмиг охватит трирему. Мы спрыгнем за борт, они сгорят.
— Секст не решится, — тихо ответил Октавиан.
— Не знаю. Шептались один пират и Помпей. Пират спрашивает: "Перерубить?" Секст жмется — дал честное слово... мои гости... потом говорит: "Чтоб я не знал. Неудобно". Тут он заметил меня.
— Он и сейчас следит... — Сын Цезаря подтолкнул своего друга.
— Секст запретил рубить канаты, но так запретил, что тот кто нарушит приказ, получит от него же награду. Разреши. — Агриппа притронулся к фляжке.
Мимо, как бы случайно, прошел Секст. Взгляды друзей не ускользнули от него. Долетевшие слова подтвердили опасения пирата. Отдать свою трирему пламени и пойти на открытый разрыв Секст Помпей не решался.
Триумвиров снесли с корабля в ладью замертво. Один Октавиан шел на своих ногах. Прощаясь, он пристально взгляну Сексту в глаза, желтовато-карие, по-соколиному зоркие, смелые и такие близорукие.
С Либонилой Октавиан договорился. Чутьем понял: прекрасная матрона скучает, жаждет мужского поклонения, завистливого восхищения подруг и розового венка первокрасавицы Рима. Триумвир обещал ей восторг своей столицы Либонила будет первой не только по прелести, но и по сану. Он не женат, его сестра стареет. Октавиан подарит супруге пирата жизнь, полную наслаждений, почестей и всеобщего обожания, и не собирается разлучать ее с мужем. Нужно только уговорить Секста не отнимать у наследника Цезаря Иберию. Пусть молодой Помпей удовольствуется Африкой. Либонила должна натравить своего Кая на Клеопатру, эту язву всего Востока. Секст станет императором Африки и возложит тиару обоих Египтов на гордую головку прекрасной квиритки иначе Либонила рискует потерять супруга. Для жен своих союзников Клеопатра опасней, чем для их врагов.
IV
Волны заливали ладью. Октавиан, укутавшись в плащ, прижался к борту. Пнул ногой непробудно пьяного Лепида: "Животное!"
Антония охватило холодным валом. Он приподнялся и, ругнувшись, снова рухнул на дно. Младший триумвир вскрикнул и уронил голову на колени друга.
— Укачивает, вот мучение! Прображничали весь день и ни до чего не договорились. Неужели завтра опять потащимся?..
Пена прибоя светилась во тьме. Море шумело, наступало, и шум его врывался в покои прибрежной виллы. Супруга Владыки Морей уступила свою опочивальню младшему триумвиру, а сама она проведет эти дни на корабле со своим Каем.
Октавиан, лежа на постели, стонал:
— Проклятый Помпей! Проклятый корабль! Проклятая качка! Дай уксусу... Подлецы! Кажется, меня отравили... Что же ты молчишь?
— Лежи, укачало. Теперь и на суше в глазах плывет...
Вошел Лепид. Октавиан поразился, как быстро властитель Африки успел протрезветь.
— Ты обратил внимание — Эвроса не было? Ведь он правая рука Антония. — Лепид сел. — Надеюсь, при твоем друге можно говорить откровенно? — Заметив, как передернулся Агриппа, он ухмыльнулся: — Со школьной скамьи известно: три на два не делится, но четыре число четное, распадается на две двойки. Я и ты, Секст и Антоний. Эврос послан в Египет. Меня подменят Секстом, тебя — Клеопатрой, и третий триумвират готов!
Октавиан широко раскрыл глаза.
— Непонятно? Африку отдадут Помпею, Италию — Цезариону, то есть фактически Клеопатре. — Лепид кашлянул.
— Ты сумеешь до весны держать Секста в границах? — Агриппа выступил из темноты. — Не подпускай его лигуры к Италии. Весной мы вступим в игру.
Лепид задумчиво поглядел на пол.
— Да, рассчитывай. Если Клеопатра не поддержит пирата.
— С Египтом союза не будет, — уронил Октавиан. — Либонила не допустит. Пока вы бражничали, я добился кой-чего. Но Секст метит на твою Африку.
— И на твою Иберию. — Лепид вздохнул и, пожелав приятной ночи, удалился.
Октавиан подошел к столу и жадно выпил холодной воды.
— Четыре камня на моем пути — Цезарион, Антоний, Лепид и Секст — каждый из них сильнее меня. Пока они дышат, я как затравленный зверь!
— Не думаю. К весне мы будем сильней, а до весны все что угодно, лишь бы сохранить мир!
V
Бывший ветеран Цезаря сенатор Сильвий Сильван путешествовал. Его сопровождал молодой раб, смуглый, белозубый и веселый.
Путники, не спеша пустив коней, размеренной рысью продвигаюсь к югу, по знаменитой Виа Аппиа — широкой, мощенной мрамором дороге, проложенной более ста лет назад стараниями консула Аппия Клавдия. Виа Аппиа соединяла Рим с Неаполем. Когда сенатор был еще несмышленым малюткой страшный лес из шести тысяч крестов вырос по обочинам Аппиевой дороги. Шесть тысяч мятежных рабов, друзей восставшего гладиатора Спартака, были распяты на этих крестах по воле Марка Лициния Красса.
Но все это было слишком давно, чтобы смущать молодого спутника сенатора. Юноша то и дело сшибал хлыстом головки придорожных трав, напевал, пускал коня в галоп и, забыв всякую пристойность, обгонял своего господина. Но сенатор, погруженный в раздумья, казалось, не замечал этой непочтительности. Лишь изредка уголком глаза следил за своим спутником, любуясь его удалью.
Там, где проселочная дорога, прорезая рощу олив, убегала в сторону от мраморной страды к морю, молодой раб подъехал к сенатору и молча указал хлыстом на запад.
Они свернули к Кумам. Некогда богатая греческая колония и крупный торговый порт Кумы благосостоянием своих обитателей и их любовью к роскоши соперничали с самыми великолепными городами Этрурии. Но вскоре неподалеку возник небольшой поселок Неаполь. Залив возле Неаполя оказался более удобным для мореходов, а дорога, проложенная консулом Аппием Клавдием, соединила этот городок с Римом. Кумы захирели.
Триремы и галионы, груженные египетским льном и пшеницей, оливками Тавриды, мехами, янтарем и оловом из далеких заальпийских стран, благовонными смолами и драгоценными тканями Востока, бросали якоря у причалов Неаполя.
А Кумы чахли. К моменту появления на свет Дивного Юлия некогда блистательный порт превратился в захолустный городок и его жители с трудом довольствовались доходами с пригородных виноградников и рыболовства. Но и рыба с каждым годом уходила все дальше в море.
Однако сенатор Сильвий Сильван знал: там тихая обширная бухта и, сделав кое-какие приспособления, в ней можно будет разводить ценные породы морской живности.
— В наш век каждый стремится приумножить свое богатство, хотя недавние события, потрясшие Рим и мир, показали нам, как призрачны и непрочны все блага земные, — пояснил сенатор отцам города Кумы. — Но живой думает о живом, и я желал бы приобрести ваш заливчик.
Местные магистраты изумленно переглянулись.
— Как это можно — продать кусок моря? — нерешительно начал толстый и добродушный Мальвий, председатель городской муниции. — Море ничье. Это владение Посейдона!
— Море ничем не хуже и не лучше земли, — твердо возразил сенатор. — Конечно, море принадлежит Нептуну, или, как вы его зовете, Посейдону, а земля Юпитеру, но кусок земли можно и купить, и продать. — Сенатор Сильвий Сильван обвел тяжелым взглядом своих собеседников. — Чем же море лучше земли, что нельзя купить и его кусочек? — Он достал небольшой, но туго набитый мешочек и высыпал на стол кучу золотых денариев. — Вам нужны деньги, мне — залив!
Скрепя сердца и успокоив совесть вескими доводами сенатора, отцы города продали свой залив.
После легкой трапезы, разделенной с местными нобилями, сенатор пожелал осмотреть вновь приобретенные владения. Смуглый раб вырос как из-под земли. Он уже велел от имени своего господина приготовить гребную лодочку и приказал гребцам захватить линь в двадцать локтей, грузила и острый черпачок, чтобы брать грунт со дна.
— Надеюсь, — насмешливо бросил юноша, — местные жители нырять умеют!
Пологие ступени мраморного причала, следы былого великолепия Кум, вели к самой воде. Зеленовато-синее беспокойное море, все в белых барашках, морщилось от мелких и острых волн. Ветер дул с севера, и над Апеннинами уже начинали собираться дождевые тучи.
Сенатор с опаской сошел в утлую лодочку. Он не был моряком, хотя и провел свыше двадцати лет в непрестанных походах. Молодой раб лихо спрыгнул вслед за своим господином и уселся на корме, отстранив крепким плечом кормчего: "Сам поведу!"
Сопровождавший сенатора магистрат[45] недовольно кашлянул. Его злила бесцеремонность этого невольника. Видно, даже раб римского сенатора важней местных отцов отечества!
Отъехав шагов десять от берега, молодой раб скомандовал одному из гребцов:
— Прыгай и достань грунт со дна!
Гребец возмущенно пожал плечами. Он был свободнорожденным рыбаком и вовсе не желал повиноваться варвару.
— Кому сказал? — повысил голос сенаторский раб и, подняв строптивого, швырнул за борт.
Затем принялся замерять глубину.
Куминец, видя, что шутки плохи, покорно нырнул и, вынырнув, показал сенатору на острие черпачка ил и глинистую массу.
— Делать промеры и брать грунт через каждые десять шагов, — распорядился раб сенатора. — Сперва прочешем залив вдоль, а потом и поперек.
Сенатор удовлетворенно кивнул, но местный магистрат нахмурился и гневно сжал свой посох.
А когда они закончили объезд залива, молодой наглец как бы мимоходом заметил своему господину, что уж слишком дорого запросили отцы города за эту грязную лужу.
— Не твое дело. — Рассерженный магистрат ткнул юношу посохом. — Может, у вас в Риме другие порядки, а у нас дерзких рабов бьют палками!
Молодой раб в ответ лишь весело блеснул зубами.
VI
Отцы города Кумы решили вечером дать пир в честь знатного гостя. Сопровождавший сенатора в прогулке по заливу. Куриаций Руф отправился просить благородного Сильвия Сильвана почтить своим присутствием их празднество.
Сенатор отдыхал в отведенных ему покоях. Подкравшись на цыпочках, чтобы не обеспокоить столь высокопоставленное лицо, Руф, заглянув в дверную щелку, в изумлении опустился на пол.
Молодой раб лежал, развалясь, на златотканом ложе, а пожилой сенатор, с висками, уже покрытыми первым инеем седины, стоя навытяжку перед этим наглецом, почтительно докладывал что-то. Руф напряг слух.
— Придется тебе, Сильвий, самому наблюдать за работами. Выпишешь из Рима лучших строителей. Залив очистите от ила и углубите. А чтобы не заносило песком — вымостить широкие аллеи вокруг и обсадить деревьями.
— Пиниями?
— Нет, лучше высоким кустарником. — Юноша задумался. — Начнете с дамбы. Стройте разом с двух берегов навстречу, а проход оставите такой, чтобы мой "ворон" под всеми парусами легко прошел, но не шире. Это значит, в полторы обычных лигуры, нет, лучше в ширину двух лигур. На берегу вокруг гавани построите мастерские, а вот тут сделаете как бы искусственные водоемчики, но соединенные с морем. К весне должно быть все готово!
— Много народу понадобится, Непобедимый!
Руф от ужаса упал на четвереньки. О великие боги! Вот в кого он ткнул палкой! О, если б в тот миг его святотатственная рука отсохла!
Уже ничего не соображая, перепуганный насмерть магистрат ворвался в комнату и рухнул на колени перед Марком Агриппой.
— Прости, Непобедимый! Смилуйся над безумным слепцом, Любимец Марса и Нике!
— Встань! — Агриппа жестом велел Сильвию поднять обезумевшего от страха отца города. — Ты не знал, кто перед тобой, и я охотно прощаю, но болтливость не прощу!
Непобедимый сдвинул брови, и Сильвий поспешил выпроводить подобострастного магистрата.
Но волнение вредно пожилым людям. Ночью, едва успев добраться с пира домой, благородный Куриаций Руф покинул бренный мир.
VII
— Читаешь? — Скрибоний Либон неодобрительно посмотрел на свою хорошенькую сестру. — Я никогда не вижу, чтобы ты была занята делом. Возьми прялку...
— Я не умею прясть. — Скрибония оторвалась от чтения. — Как прекрасно описана любовь Хлои и Дафниса...
— Ты бросила двух мужей! — Либон возвысил голос. — О чем ты думаешь?
— Захочу — найду третьего. — Скрибония снова взяла книгу. — А сейчас не мешай...
— Вот благодарность за мои заботы. — Либон сел возле сестры. — А я отыскал тебе Дафниса...
— Мне надоели легкие победы. — Скрибония закинула полные руки за голову. — Дафнис живет лишь в песне...
Либон встал и приосанился.
— Сестра моя, благородная Скрибония, твоей руки просит император Рима!
— Октавиан? — Скрибония расхохоталась. — Я его хорошо помню, препротивный был малыш...
— Сын Цезаря посетит нас, — строго перебил Либон. — Приоденься и постарайся понравиться. Этот брак — счастье всей семьи! Для всего Рима!
Октавиан с тяжелым сердцем собирался на виллу Либона.
Все формальности были закончены. О приданом и желательности поддержки Либона в переговорах с Секстом Помпеем Меценат уже условился. Оставалось разыгрывать влюбленного. Октавиан достал из-за пояса письмо друга. Агриппа дал свое согласие, но несколько раз в коротком письме напомнил, что он вполне полагается на благоразумие своего карино.
Скрибония ела черешни. Ее розовые губы, маленькие и полные, лениво приоткрывались. Она сидела среди густой зелени, легкая и светлая, как рисунок на эгейской вазе. Октавиан залюбовался. Особенно ему понравился грациозный наклон головки. Солнце играло в темно-каштановых волосах матроны и бросало сквозь листву на ее белый пеплум золотые кружева. Октавиан, затаив дыхание, следил за ней. Ему было жаль разговором, таким обыденным при любом новом знакомстве, нарушить очарование. Будь Скрибония нарисована на тонкой глине или стекле Мурены, он полюбил бы ее.
Молодая женщина неожиданно подняла голову. В ее глазах мелькнуло чуть насмешливое удивление.
— Мой охотник за орлами! — Она протянула гостю обе руки. — Как же ты вырос, настоящий аркадский пастушок!
Октавиан хотел обидеться, но ее быстрая живая речь, смешливые искорки в золотисто-карих глазах обескуражили его.
— Я не надеялся, что ты меня помнишь!
Скрибония шутливо обняла его:
— Гляди, мы оба одного роста. Мне теперь не подбросить тебя. Ты не будешь строгим супругом и господином? — Она поворачивала остолбеневшего Октавиана, тормошила его, как некогда в Нарбоне.
Они бегали по лугу, догоняли друг друга, играли в "выкуп" Октавиан, поймав пленницу, просил каждый раз цветов.
— Хватит! Целый сад набрал! — Скрибония шутя ударила его по рукам. — Теперь я буду разбойником! Беги!
Она быстро догнала юношу и, поймав за плечи, поцеловала прямо в губы. Октавиан испуганно взглянул на нее и притих.
Солнце садилось, от озера тянуло вечерней сыростью. В его зеркально-тихой глади отражались огоньки в домах на другой стороне, большие светло-серые стволы и черные кроны старых деревьев, росших где-то на самом берегу.
Сумерки сгущались, и воздух казался темней воды. Откуда-то сверху упал мертвый листок. Пробегали струйки верхового ветерка и слегка шевелили челку Октавиана.
Он сидел на мостках, свесив ноги над водой, и по оставшейся с детства привычке болтал ими. Скрибония стояла рядом. Вечерняя тишина и таинственный сумрак захватили и ее. Она молчала. Юноша осторожно коснулся одежды своей нареченной.
— Прости меня...
— За что, Бамбино?
— Я не должен был бы делать тебя такой несчастной, — серьезно проговорил Октавиан. — Со мной очень тяжело... Клодия не смогла, и я благодарен ей, что она поняла...
— А я ничего не пойму, мой Дафнис. — Скрибония опустилась рядом и обняла его. — Я тебе не по вкусу? Нам не обязательно разыгрывать влюбленную пару. Не знаю, нравлюсь ли я тебе, но мне с тобой так легко!
Она прижалась щекой, пушистой и нежной, к его лицу Октавиан вздрогнул. Неведомое проснулось где-то в самой глубине его крови. Он закусил губы и закрыл лицо руками.
— Ты будешь со мной несчастна... я... я не знаю...
Скрибония с мягкой настойчивостью отвела ладони от лица и, держа его слабые, хрупкие пальцы в своих маленьких сильных руках, стала целовать побледневшего мальчика... Октавиан потянулся к ней.
— Но ты простишь меня... мою робость... мои бесконечные болезни...
Скрибония засмеялась, тихонечко, ласково и торжествующе.
Либон не зажигал огня. На столе стыл нетронутый ужин. Сестра опаздывала. Очень, очень важно для тестя Помпея, чтобы его легкомысленная сестрица пленила молодого императора. О юноше одни рассказывали, что он не по годам распущен и сластолюбив. Другие, наоборот, посмеивались, что император Рима в полном повиновении у своего друга и даже боится глядеть на девушек. Но, как бы то ни было, если Скрибония приберет мальчика к рукам, Антония и Лепида можно будет отстранить, с Агриппой рассорить, и тогда Секст Помпей и Скрибоний Либон станут негласными опекунами властителя мира. Меценат в своих письмах намекал...
— Почему темно? — Скрибония остановилась в дверях. — Ужин готов? Умираю, хочу есть!
Либон засветил резную лампаду. На прозрачном светильнике кружился хоровод нимф и фавнов. Их темные тела трепетали от вспышек пламени и казались охваченными томлением. Скрибоний любил эту безделушку. Она напоминала ему веселые деньки на одном из островов лазурной Эгеи.
Флотоводец Владыки Морей покосился на сестру. Скрибония ела быстро и молча. Потом, отодвинув тарелку, задумчиво поглядела на огонь.
— История Тарквиния и Лукреции повторилась, — она глубоко перевела дыхание, — но Тарквинием была я...
Либон недоумевающе пожал плечами. Манера говорить загадками раздражала. Он смутно помнил древнюю легенду о злом и гордом тиране-насильнике и прекрасной невинной деве. Наконец, уразумев циничный смысл намека, расхохотался. Его толстые упругие щеки запрыгали от смеха.
— Ой, нет! Неужели? Да расскажи!
— А что? Тебе это так интересно? — Матрона закинула ножку на ножку. — Разве ты сам никогда не развязывал пояса несчастным дурочкам?
Скрибония красочно описала свою победу. Ее брат в восторге взмахивал руками, задыхался от неудержимого хохота.
VIII
Пираты, налетая на мирные селения, сжигали рыбачьи лодки и сети, пугали рыбьи косяки, угоняли в рабство женщин и детей. И когда Марк Агриппа бросил по побережью клич, на борьбу с морскими разбойниками отозвалось немало охотников. Но брали не всех. Агриппа отбирал наиболее выносливых и отважных. Их семьям император жаловал богатые дары, а самих добровольцев увозили неведомо куда.
Горы Эпира, изогнутые, как спина рассвирепевшего дракона, вставали над морем. На них первобытной щетиной поднимались не тронутые топором леса. В них росли сосны, высокие, прямые, без малейшего изъяна. Дорог не было. Деревушки варваров-эпириотов, отрезанные друг от друга, ютились в защищенных от ветра бухточках. Туземцы питались сушеной рыбой, не зная ни хлеба, ни молока.
Зима там страшна. Холодный бора срывается ураганом с гор, ломает вековые деревья, взбаламучивает острой мелкой волной синь Адриатики, сдувает в море всадника с конем, покрывает ледяной корой лодку.
Но перед началом зимы, уже глубокой осенью, наступает несколько дней затишья и море сияет, небо становится густо-синим, а у подножия гор ореховые и буковые леса расцвечиваются многоцветным золотом осени. В один из таких дней караван галионов, широкодонных, низкосидящих, вошел в устье безымянной реки. Безлюдье, отмели, камыши...
Босоногие, загорелые и бородатые люди вкатывали галионы на сушу. Разгрузив их, подожгли.
В холодных синих сумерках запылали гигантские костры. Никто не должен знать, где рождаются лигуры императора. Когда-то Лигурия, область на западном берегу Италии, славились корабельным лесом. Ее жители, первые из латинян, овладели искусством кораблестроения. Их именем до сих пор зовут узкие, быстроходные боевые суда. За зиму воины моря построят шестьдесят лигур, вдвое больше, чем у Помпея.
Агриппа обходил свой стан. Среди отобранных воинов моря, молодых и крепких, виднелся прямой высокий старик, седой, с темно-коричневым, морщинистым, как кора старого дуба, лицом.
Наутро, опираясь на посох, старый рыбарь пошел впереди отряда, легко взбирался на кручи. Агриппа почтительно следовал за рыбачьим старшиной, за ними, вооруженные топорами и кресалами, с огнивом за поясом, тянулись рыбаки. Седовласый вождь часто останавливался, стучал посохом по стволу. Его темное лицо выражало то неудовольствие, то брезгливость, но иногда старик удовлетворенно улыбался:
— Рубите.
Умело выбранные сосны шли на мачты и обшивку. Из бука, легкого и крепкого, рождались весла. Гибкий орешник, превращаясь в искусных руках в покорные дуги, скреплял каркас.
Агриппа работал наравне со своими людьми. Рубил столетние сосны, скатывал гигантские стволы с кручи. Был приветлив со всеми, но панибратства не допускал. По вечерам беседовал со старым рыбарем.
— Ты все хочешь знать, — старик недовольно качал головой. — Ты еще и одной четверти века не прожил, а я живу уже второе столетие. Как расскажу тебе обо всем? Гляди сам, запоминай, учись... Дерево руби, когда в нем сока нет: летом, когда луна на ущербе, а осенью, когда день убывает, — тогда оно сухое, крепкое... А весной нельзя, оно соком наливается, слабеет, как человек от любви.
Старик, роняя голову, замолкал и впадал в дремоту, а Марк Агриппа, лежа на спине, долго еще смотрел в небо. Чтобы хоть немного разогнать тоску, он часто рассказывал мореходам о Риме и сыне Цезаря. Его слушали с интересом. В царствование Октавиана золотой век вновь наступит в Италии. Но чтобы это блаженное время наступило, нужно сражаться, биться с врагами Бамбино Дивино и Италии. Однако, чтобы войти в бой, следует научиться хорошенько владеть мечом, без промаха разить копьем, уметь обращаться с метательными машинами, изрыгающими пламя и отравленные стрелы. Беспощадные битвы ждали их в далеких морях.
Рядом с узкими, быстроходными лигурами рождались на прибрежном песке невиданные морские чудища. Их огромные остовы напоминали скелеты диковинных гигантов. Когда первый остов был обшит досками, на берегу запылали кузнечные горны. И вскоре морские великаны оделись в броню. По бортам, вплотную прилегая к корпусу корабля, легли мощные брусья с острыми железными клювами — "вороны".
Если два таких огромных корабля, стиснув вражью лигуру или даже трирему, вопьются в нее своими клювами, то по широким брусьям, как по мосткам, воины моря побегут на палубу обреченного судна, а слабое суденышко "вороны" и вовсе пробьют и перевернут.
Но прежде чем мореходы императора научились точно наводить эти страшные железные клювы на вражий корабль, не одну лигуру они затопили у берегов Эпира и не один "ворон" опрокинулся во время испытаний на плаву.
Поврежденные корабли вытаскивали, чинили, и снова учение продолжалось. Агриппа, барахтаясь в ледяной воде, вылавливал тонущих. Спасенных тут же растирали растопленным смальцем с лечебными снадобьями, поили настоем горячей мяты. К утру они все снова были на ногах.
В туманные дни, когда горы тонули в плотной пелене, на берегу устраивались примерные сражения. Разделенные на две партии корабелы постигали искусство битв. Одни смело атаковали вражьи суда, другие мужественно защищали свои лигуры. Вокруг стана вырос легион плетеных чучел. На гибкой лозе Агриппа учил моряков знаменитому удару Лукулла — одним махом разрубать противника от плеча к бедру. Рыбаки становились воинами моря.
IX
В очаге горело пламя. Узорная решетка из бронзы сияла, как золотая, а в пышной кудели, небрежно брошенной на шкуру нумидийского льва, то и дело тоненькие ниточки вспыхивали серебром.
Скрибония оттолкнула босой ножкой с подкрашенными ноготками прялку, древнюю, отполированную веками труда...
— Твоя сестрица с ума сошла! Прислала эту дрянь с пожеланиями скоротать зимний вечерок с пользой! А по-моему, единственная польза в жизни — это наслаждение!
— Не огорчайся, дорогая! — Октавиан с нежностью погладил обиженную прялку. — На ней пряла еще бабушка. Сестра на хотела оскорбить тебя. — Император расчесал шерсть старинным деревянным гребнем. — Это совсем не трудно! Смотри. — Его гибкие, ловкие пальцы быстро ссучивали упругую серебряную нить. Веретено запело. — Не выдашь меня? Посидим подольше и выполним урок. Как мама и сестра обрадуются, что ты у нас искусная рукодельница! Они так хотят видеть в тебе идеал римлянки, хозяюшки, скромницы...
— А разве я не воплощение римской скромницы? — полунагая, едва прикрытая мерцающей дымкой ломкого газа, она грациозно потянулась.
Октавиан неодобрительно поправил одеяние на своей стыдливой супруге и снова устремил глаза на прялку.
— Да ты в самом деле умеешь? — Скрибония приподнялась на локте и с любопытством следила за мерно льющейся нитью. — Вот сколько уже напрял!
— Мне нравится. — Октавиан усмехнулся. — Успокаивает. Когда я маленький был, я сидел около бабушки, она пряла, а я играл с крошечной прялочкой. От сестры Юлии осталась. Юлия, совсем молодой умерла. И Цезарь, и бабушка очень о ней тосковали, а прабабушка иногда забывала и звала меня "Юлиола, девочка моя". Я тихий был, других детей боялся. Целые дни слушал, как бабушка рассказывала, а прялка пела. До сих пор люблю их пение... Ласковое, хорошее у меня было детство...
Октавиан замолчал, прислушиваясь к ритмичному жужжанию. Погруженный в невидимый мир воспоминаний, он совсем забыл о своей возлюбленной.
— А потом в школу отдали. Там я друга моего встретил. Ты представь: робкого, больного ребенка загнали в стаю бойких, насмешливых волчат. Я бы умер от тоски, если бы не мой Агриппа. Какой он чудесный человек! Смелый, талантливый, великодушный, красивый...
— Нашел толстомордого красавца! — Скрибония деланно засмеялась. — Так расписываешь, что я, пожалуй, влюблюсь. Не будешь ревновать?
Она игриво подбросила ножку. Октавиан укоризненно посмотрел на нее.
— Нет, я понимаю, насколько он лучше меня, а ты не хочешь понять, как он дорог мне. Может быть, я б и приревновал...
— Успокойся. — Скрибония резко встала. — В нашей семье не принято влюбляться в своих батраков. Не вздумай к столу приглашать. От козлопасов козлятиной воняет.
Октавиан медленно поднялся.
— А в нашей семье, — не спеша проговорил, отчеканивая каждый слог, — не принято оскорблять друзей ради злых и глупых женщин!
— Можешь не пояснять, что принято в вашей семье, — живо перебила Скрибония.
— Замолчи! — Октавиан неумело замахнулся, но Скрибония с молниеносной быстротой перехватила его руку.
На глазах императора от боли выступили слезы. Пытался вырваться, однако Скрибония держала крепко. От усилий все ее тело напряглось. Линии потеряли изнеженную томность, круче, резче обозначились формы. Октавиан отвернулся. Хотел скрыть слезы, не показать, как он оскорблен ее словами и восхищен ее красотой. И, внезапно повернувшись, плюнул в свою жену.
— А, ты плеваться! Пряха несчастная! — Скрибония наотмашь ударила его кулаком по переносице. — Еще мужскую тогу носишь!..
В диком бешенстве матрона топтала кудель. Легкая пряжа, как пена морская, взлетала из-под ее крепких розовых ног. Она показалась Октавиану Венерой Мстящей... Он даже не почувствовал обиды. Так хороша была разгневанная женщина!
Скрибония со злобой отшвырнула ногой в огонь прялку, но Октавиан быстро выхватил из пламени семейную реликвию.
Под строгим осуждающим взором Скрибония пыталась прикрыть косами наготу, но густые, кудрявые пряди едва покрывали плечи. Она неловко закуталась в шкуру льва. Октавиан молча наблюдал, потом с бесконечной брезгливостью уронил:
— Уходи... не смей больше показываться мне на глаза... Казню...
Скрибония поняла. Мальчик не шутил. С ней говорил император Рима. А она имела глупость оскорбить, смертельно оскорбить живое божество! Скрибония хотела превратить все в шутку, просить прощения, сказать, что по-женски нелепо приревновала, но, поймав взгляд Октавиана, прикусила губу. С точеного женственного личика смотрели неумолимые холодные глаза. Рот божка был строго сжат — с таким выражением лица триумвир подписывал смертные приговоры.
X
Октавиан, лежа в постели, читал. Скептически ухмылялся делал отметки ногтем. Уже несколько месяцев он не видел жены, и спокойствие царило в старом доме на углу маленького форума. Очаг блюла Октавия. Она вздыхала, что Антоний, занятый державными заботами, не пишет ей, но с братом был, ласкова и терпеливо выслушивала то жалобы матери на легкомыслие Филиппа, то бесконечные рассказы Октавиана об его друге.
— Аве Цезарь император! Твой военный флот ждет твоих приказаний!
— Ты! — Октавиан отбросил книгу. — Где же сейчас мои лигуры?
— На отмелях Северного Эпира. — Агриппа отряхнулся. — Весь вымок, спешил...
— Я велю накормить тебя. Прими ванну.
— Я прибыл тайно. — Агриппа сел к огню, от его одежды поднимался пар. — Ни одна душа, даже в твоем доме, не должна меня видеть. Победа в быстроте. В весеннее равноденствие — бури на море, суда ищут спасения в гаванях. Предусмотрительные мореходы иногда вытаскивают корабли на сушу Помпей зимует в Балеарах, у своего брата. У Кнея там железный рудник, арсенал Секста. В декаду бурь ни Секст, ни Лепид не посмеют высунуть нос в открытое море. Сквозь штормы проведу мои паруса, запру пиратов в бухте, разом уничтожу и Балеарские рудники наши! Я говорил со старыми рыбаками, в открытом море волна большая, но не крутая, не разобьет борта, а из Адриатики выведу флот до начала бурь.
— Я боюсь за тебя больше, чем за все лигуры!
— Ерунда! Не так страшно... — Агриппа, чтобы переменить разговор, взял книгу. — Что читаешь?
— Чушь страшная, но очень увлекательная. Учение последователей Эпикура. Силятся доказать, что смысл жизни в наслаждениях плоти. — Октавиан поморщился. — Я верю, Цезарю было очень приятно развлекаться в Египте, но что Клеопатра и Цезарион достанутся мне, это вряд ли смущает его тень. Из-за минутной слабости ввергнуть в раздор две страны, создать вечную угрозу покою Италии!
Агриппа покосился на мокрые следы.
— Однако мне надо привести себя в порядок. Такое земное наслаждение, как теплая ванна, раз в два года ты мне разрешишь?
Триумвир, рассмеявшись, вышел.
XI
Когда Октавиан вернулся сказать, что ванна готова, его друг, растянувшись на полу, крепко спал. Император тихонько позвал, но спящий не шелохнулся. Октавиан опустился рядом и с нежным сожалением взглянул на измученное, обросшее жесткой курчавой бородой лицо. Взял голову друга на колени, но тот даже не почувствовал этой осторожной ласки.
Напряжение зимы, многомесячная борьба со столетними соснами-великанами, с суровой природой гор, ветрами и вьюгами Эпира, полная опасности и бешеной езды дорога — все сказалось разом. И Марк Агриппа вынес это. Но ради чего он не щадил себя? Всегда и всюду был на высоте, ничего не просил, отклонял награды и почести. И император нищ перед своим воином. Ничем нельзя наградить эту беззаветную преданность!
Октавиан задумался. Всю жизнь он, как пустой сосуд, впитывал в себя чужие силы, жил их животворной влагой. Двадцать два года тому назад Цезарь вдохнул в недвижный комочек свое тепло — и недоносок ожил. Бабушка и сестра согревали ребенка нежностью — и он развивался. Не успел возмужать, тысячи тысяч человеческих душ влили в него свои воли, возложили на него лучшие чаяния. И болезненный робкий мальчик вырос в божественного императора. Но у него нет своей воли, своих желаний. Он эхо чужих воль. Пустой и инертный, он живет огромной силой любви народной, вложенной в него...
Ночь уступала свету. Тьма за окном бледнела. Агриппа вскочил:
— Меня ждут!
— Как! Не отдохнув, не сказав мне ни слова?
— Говори, пока одеваюсь. Минута — и та дорога...
— Я долго не увижу тебя?
— Пока не победим!
— После победы над Помпеем Лепид усилится. Если он договорится с царицей обоих Египтов, Африка сольется в одно. Карфаген, держава ростовщиков, восстанет из праха. Клеопатра не откажется от своих притязаний. Жадные, беспринципные, готовые на все, они проглотят нас. Италии тогда не быть...
— Знаешь, мне часто снится один и тот же сон. Клеопатра, но не человек, а просто огромный, черный, мохнатый шар, катится, прыгает мне на грудь, а из него вырастают руки и душат меня, душат... Пока Цезарион жив, не знать мне покоя!
Глава десятая
I
Ливия Друзилла подала прошение. Она заклинала триумвира склонить свое сердце к мольбе беззащитной вдовы, матеря осиротевшего малютки, и вернуть ей хоть часть состояния ее покойного супруга, Тиберия Нерона. Он погиб в изгнании.
Прошение было написано простым ясным языком. Вдове нечем было платить юристу, и она сама составила текст просьбы. Ливия Друзилла никого не знает в Риме, верней, те, кого она знала, отшатнулись от нее. Матрона вынуждена лично обратиться к триумвиру. У нее нет защитников, кроме него.
Октавиан, повертев в руках прошение, поднял на Ливию глаза. Она стояла прямо, как воин, не опуская головы. Высокая, немного излишне полная, с тяжелыми косами и темно-синими глазами. Лицо понравилось Октавиану. Открытое, светлое. Особенно хорош взгляд, прямой и властный.
Триумвир опустил ресницы и притворился углубленным в чтение.
— Твой муж сражался против меня?
— Да.
— Покушался на мою жизнь?
— Нет.
— А мне известно, что покушался.
— Тиберий Нерон был подвергнут проскрипции[46] с конфискацией всего имущества. Ему грозила смерть. Однако донос был ложен. Мой муж ненавидел тиранию, но не участвовал в заговоре против твоей жизни.
— Почему же, невиновный, он не захотел оправдаться?
Ливия с горькой насмешливостью посмотрела в лицо правителя.
— Я допускаю, — мягко возразил он, — ты не знала о вине твоего супруга. Но ведь, когда он сам обрек себя на изгнание, ты могла бы остаться в Риме. Приговор, грозящий ему, разрывал брачные узы.
— Я не знаю этого закона, но всегда знала, что Тиберий Нерон мой муж и отец моего сына.
— Как же вам удалось ускользнуть из столицы?
— Подкупили патруль. Шли лесами. Я несла ребенка, а муж уносил наши сокровища.
— Зимой?
— Мы не могли медлить. Тиберий Нерон был лишен огня и воды.
— И ты не побоялась? — спросил Октавиан с восхищением.
— Боялась, но не хотела разлучаться с моим супругом. В Неаполе мы сели на галеры.
— Где он умер?
— Погиб во время кораблекрушения.
— А как же ты? Ведь ты сопровождала его?
— Я выплыла. Привязала к себе сына и бросилась в волны.
— А дальше? — с нетерпеливым интересом спросил Октавиан.
— Море выбросило нас. Жили в рыбачьих поселках.
— Как же ты жила? — Октавиан внезапно заметил, что матрона все еще стоит перед ним, и жестом разрешил сесть.
Просительница сделала вид, что не поняла приглашения.
— Работала, плела сети, помогала выгружать улов. Кормила сына и себя.
— Почему ты не вернулась в Рим?
— До последнего часа жизни изгнанника я делила с ним огонь и воду. Знаю, что нарушила твой закон. Находишь виновной — казни. Но оставь моего сына. Он ни в чем не виноват перед тобой.
— Я сам буду ходатайствовать в Сенате, чтобы тебе вернули имущество твоего супруга и сняли с тебя вину за твои проступки против народа римского. — Стараясь скрыть все растущее смущение, он милостиво протянул руку.
Ливия почтительно поцеловала.
Через несколько дней триумвир сам привез вдове Тиберия Нерона решение Сената. Передавая прощение, Октавиан избегал смотреть на матрону, краснел и смущался.
— Почти мой дом и не откажись отведать хлеба и вина под этим кровом. — Ливия смиренно наклонила голову.
Октавиан быстро сел к столу. Он даже не скрывал, как доволен, что хозяйка догадалась пригласить его. Расспрашивал об ее скитаниях, поражался смелости вдовы.
— Мне рассказывали, что, когда палачи пришли за твоим Каем, ты закуталась в его плащ, выбежала на улицу и увлекла погоню. Правда ли это?
— Мне кажется, — сдержанно ответила Ливия, — любая поступила бы так же.
— Такие женщины, как ты, напоминают Рим на его заре. Я стремлюсь возродить доблесть древней Республики, хотя меня и обвиняют в тирании.
Матрона скромно промолчала. Она говорила мало, слушала почтительно, вовремя подавая нужные реплики. Октавиан засиделся до глубокого вечера. Ему понравилось, что вдова не заигрывает с ним, не кокетничает, и сам он не рисовался и не манерничал.
Дома триумвир с восторгом рассказывал о новом знакомстве:
— Какая достойная матрона! Оказывается, есть еще на земле жены, верные мужьям! Не побоялась смерти ради любимого!
Его мать и сестра обрадовано переглянулись.
II
Плыли под черными парусами, незримые в ночи. Агриппа, стоя у руля, следил за звездами. Старый рыбарь учил юношу читать небесные приметы. Маяк не всегда выручает. Его могут потушить. Часто пираты разводят ложные огни. Стремясь к ним, мореходы находят гибель.
Волны крепли. Мачты поскрипывали. В памяти флотоводца воскрес шум сосен, стуки топоров, ребристые тени корабельных каркасов, четкие на пустынном песке.
Каждый корабль, будь то мощный "ворон" или скороходная лигура, был его детищем, вспоенным его потом и кровью. Марк Агриппа гордился ими и был спокоен за них. Выдержат любой шторм, а в полнолуние сильных бурь можно было не опасаться.
Однако, когда огибали Апулию, одна щека у луны уже похудела. Вода линяла, утрачивала понемногу адриатическую синь и, мутно-зеленая, бурлила за бортом.
Узкий пролив проскочили благополучно.
— У каждого моря своя повадка, своя волна, свой цвет, — поучал рыбачий старейшина. — Гляди, гляди, змеи под водой побежали. Зеленеет волна — к шторму, значит, проснулся на дне царь бурь и бичами мутит глубину.
Крепили паруса, привязывали бочонки с питьевой водой, задраивали люки. Шторм настиг уже за Сицилией. Девять дней бушевала пучина...
Содранными в кровь руками тянули канаты, убавляя и вновь ставя паруса. Вычерпывали воду из трюмов, заделывали течи... Но боги милостивы к смелым — все же увернулись от смерча, уцелели меж воронками водоворотов.
Агриппа сроднился с кораблем. Ощущал малейшую дрожь лигуры, чувствовал, как, в ответ на движение его мускулов, покорная, измученная борьбой с пучиной, она вздрагивала, меняла курс и шла туда, куда он ее вел.
Во тьме мелькнули огни Балеар. Тучи, низкие, рваные, цеплялись за верхушки мачт.
— Мы разобьемся о скалы. — Кормчий боязливо взглянул на флотоводца.
Агриппа сдвинул брови:
— Лови девятый вал.
Либонила сидела у огня. Она тысячу раз права. Надо было идти на уступки, и Сексту Помпею нашлось бы место под солнцем империи Октавиана и Антония.
— Ты упрекаешь меня, — возразил Секст, — но если бы ты не упрямилась, мы бы зимовали в Александрии, при дворе царицы обоих Египтов.
— И ты стал бы ее любовником! — сердито крикнула Либонила.
Секст уныло взглянул в заоконную темь и испуганно отпрянул. Отражаясь в черной воде, плясало пламя. Пылали его триремы.
Схватив висевший на стене меч, Секст с непокрытой головой ринулся в гущу боя. Либонила выбежала за своим супругом. Не отставая ни на шаг, бросала дротики, разила из пращи. Но то, что творилось на острове, было не боем, а бойней. Воины Помпея метались в огненном кольце. Римляне крошили их. В ночной резне бесславно пали брат Секста Кней и отец Либонилы Скрибоний.
Ветер раздувал огонь. Загорелись камыши и палатки пиратов. Помпей уже не пытался спасти корабли. Он искал среди сражающихся Марка Агриппу, чтобы отомстить за гибель своего флота или с честью пасть от руки достойного противника.
Флотоводец императора не участвовал в этом кровавом побоище. С палубы своего флагмана он с нескрываемым торжеством наблюдал.
Раненный в голову и обливаясь кровью, Помпей старался пробиться к тайному гроту, но, обессилев, рухнул наземь. Либонила подбежала к мужу и с помощью нескольких пиратов отнесла к узкому проходу в скалах. Там их ждала спрятанная в гроте небольшая бирема.
А на острове все еще шла расправа с несчастными соратниками Владыки Морей. Победители перебили пленных. Пираты не просили пощады, и рыбаки не щадили своих исконных разорителей. Агриппа не мешал их мести. Его заботило состояние кораблей. Прежде чем пускаться в погоню за Секстом, следовало привести в порядок флотилию.
III
Даже зимой, в ясные безветренные дни, море у берегов Кум лазурно и на голубом зеркале залива вспыхивают ярким металлическим блеском солнечные блики.
Медленно, один за другим, корабли вплывали в бухту, измученные боями и зимними бурями. Не спеша проплывали мимо двух узких дамб, замыкающих гавань, а на дамбах и на выложенных мрамором берегах залива теснились жители Кум.
Вспугивая чаек, неслись к небу славословия в честь доблести Непобедимого и мудрости сына Цезаря.
У причала сенатор Сильвий Сильван во главе местных отцов отечества приветствовал победителя. Добродушный толстяк Мальвий в изумлении протер глаза, еще раз взглянул на Марка Агриппу и от души расхохотался. Он узнал дерзкого смуглого "раба". Агриппа милостиво кивнул смешливому магистрату.
А Сильвий уже шепотом докладывал, что местные рыбаки недовольны. По приказу Непобедимого запретили ловить рыбу в заливе. Теперь им не прокормить свои семьи.
Флотоводец повелел собрать рыбачьих старшин. Он объяснил, что в военной гавани рыбачьим суденышкам делать нечего. Да и рыба, вспугнутая людским шумом, сама туда не пойдет. Кто хочет рыбачить, того на заре будут пропускать в открытое море, а на закате впускать в гавань. Но Непобедимый полагает, что легче заработать кусок хлеба на берегу. В гавани стараниями сенатора Сильвия Сильвана открыты мастерские и по обшивке корпусов, и по постройке новых кораблей, и по изготовлению парусов, канатов и прочего. Работы всем хватит, опытные корабелы обучат желающих. Император щедро вознаградит бывших рыбарей за труды во славу их матери Италии.
Самых смелых, сильных и молодых Марк Агриппа звал стать воинами моря. Когда нет морских битв, воин моря живет на берегу со своей семьей и получает довольствия побольше, чем бедняга легионер. Однако, чтобы стать воином моря, нужно сперва пройти суровое испытание и научиться смирять Нептуновых коней в любую бурю.
Не успел Агриппа смолкнуть, как молодые рыбаки окружили Непобедимого и его кормчих. Юноши охотно записывались на боевые лигуры и "вороны".
Люди постарше степенно подходили к центурионам корабелов и просили зачислить их в императорские мастерские. Ведь не один год смолили они свои суденышки, чинили их потрепанную бурями обшивку, латали паруса. Агриппа довольно улыбался.
Оставшись вечером наедине с Сильвием, Непобедимый отрывисто спросил:
— А как пиратка?
Сильвий, почтительно улыбнувшись, положил на стол перед ним стопку аккуратно перевязанных табличек.
— Все ее письмишки тут. Как ты приказал, моя Рета ее рукой писала "милому, дорогому братцу" то, что нам нужно, а его ответы передавались устно. Грек за деньги не то что господина, отца с матерью продаст!
— Ладно! — Агриппа внимательно просмотрел письма Скрибонии к ее брату Либону, к Помпею и Либониле. — Обрадую моего дружка... А тебе треть моей добычи. Небось дочкам на приданое копишь?
— Я отец. — Сильвий вздохнул. — Трое сыновей, четверо девочек. Ведь полукровки. Кто без хорошего приданого возьмет? Вот благородный Статилий увивается...
— Хороший человек, соглашайся.
— Конечно, патриций, оно и лестно, но и боязно — изменять дочке станет. — Заботливый папаша снова вздохнул. — А я за все двадцать лет не искал чужого ложа и не безобразничал, как...
Он вовремя осекся. Нельзя же колоть глаза Непобедимому его походными грешками.
IV
Письмо от Скрибонии, ласковое и грациозное, как она сама, напомнило короткие дни на вилле Либона, свадьбу, отъезд в Рим с молодой женой. Как гордился тогда Октавиан ее нежностью!.. Любил ли? Вряд ли, но влюблен был. Обожал свою Хлою, красивую, жизнерадостную, как цветущая ветка. Даже намеки Скрибонии, что напрасно император так привязан к своему другу, что лучше бы флот доверить ее брату, пропускал мимо.
Охлаждение началось позже, осенью. Перед началом зимы Октавиан, как всегда, недомогал. Стыдясь своей немощи, терпел порывистые ласки молодой супруги. Радость обладания? Он знал ее по стихам Горация и Катулла, а наяву вместо обещанного этими стихами блаженства поднималась противная тошнота, боли в висках, ночные ознобы... И понемногу Дафнис возненавидел алчное тело Хлои. Если бы любовь заключалась в восторженном созерцании, тогда он никогда бы не разлюбил свою милую, ни на кого не променял бы, терпеливо разъяснял бы ей ее неправоту, многое бы прощал... Однако Скрибония ни в чем не знала меры. А потом эти вечные нелады с матронами его семьи... Октавия, кроткая Октавия, и та невзлюбила невестку.
Но как бы то ни было, письмо нужно дочитать. Октавиан углубился в чтение. И вдруг острый, радостный испуг охватил его. Скрибония извещала своего Кая, что он скоро станет отцом. Отцом? Значит, он не отвержен богами! Октавиан прижался лицом к восковым таблицам.
— Боги! Если бы сын... чтобы походил на Агриппу... или на Цезаря... Наш Маленький Юлий! Немножко на Цезаря, немножко на Агриппу... только не на меня... А дочка пусть в меня! Той можно...
Он встал и поискал чистые таблички. Сейчас же напишет жене, пусть бережет себя... Это пустяки, что они ссорились.
Ребенок — его кровь... Да разве все на свете не меркнет перед этим даром богов?
Вошла сестра, радостная, вся в алом, и с шутливой торжественностью вскинула руку в военном салюте.
— Весть победы! Флот Помпея уничтожен! И еще одна весточка. Чем одаришь?
— Я знаю. — Октавиан с просветленным лицом протянул ей письмо. — Ты будешь любить его?
Октавия медленно прочла. Ее круглый подбородок упрямо вздернулся.
— Помпей разбит. Ты должен довершить удар...
— Да, конечно... но ведь...
— Сестра пирата не может быть императрицей Рима. — Октавия скрестила на груди руки. — Твой друг приехал, он завтракал со мной, мы думали, ты спишь.
— Агриппа в Риме? — Впервые в жизни Октавиан не обрадовался товарищу.
Агриппа сухо поздоровался.
— Когда опоросится?
— Что?!
— Когда Скрибония опоросится?
— Это же мое дитя...
— Сомневаюсь! Вот, полюбуйся! — Агриппа швырнул императору связку табличек. — Прочитай, что твоя верная Кая своей родне пишет.
С самого первого дня свадьбы Скрибония извещала своего брата Либона и его зятя Помпея о каждом шаге императора, о нарастающей угрозе разрыва с Антонием, о том, что их бывший батрак нанимает рыбаков и увозит их неведомо куда и зачем. Но Скрибония уверена, что она выведает у влюбленного мальчишки и эту тайну. Слава Венере, ее Кай понемногу забывает своего друга и скоро батрака можно будет совсем устранить. Тогда Помпей... Дальше Октавиан читать не стал, закрыл лицо руками и глухо вымолвил:
— Знал: жестокая, развратная, но что предательница... как страшно! Сперва Сальвидиен, теперь она... Как страшно...
Октавия с трудом пряча торжество, выскользнула. Знала: теперь Агриппа сломит волю ее брата. Зачем вечно больному, хилому Октавиану иметь детей? Наследник дома Юлиев — Марцелл, ее первенец, правнук Цезаря!
Она молитвенно сжала руки:
— Люцинда, молю, загради нечестивое чрево! Да не родит разбойница живое дитя! Да не отнимет любовь императора от моих сирот!
Благочестивая матрона жадно прислушалась. Голос Агриппы гремел. Октавиан прерывисто всхлипывал.
Наконец мрачный, но торжествующий горец прошел мимо. За его поясом белели таблички, скрепленные печатью императора.
Октавия робко тронула его за тунику:
— Ну что?
— Займись им. Он в обмороке, а это я отвезу сам.
V
Служанка не пускала гонца. Императрица больна. Когда Люцинда, богиня-родовспомогательница, вступает в дом, мужчине не место у очага.
Агриппа оттолкнул рабыню и прошел в спальню роженицы. Прозрачно-бледная, Скрибония лежала на широкой брачной постели. Рядом с ней что-то копошилось. Увидя друга своего мужа, она хотела привстать, но бессильно опустилась на подушки. Агриппа отдал военный салют.
— Спешное письмо от императора.
На лице Скрибоний отразились недоумение и испуг. Исхудавшими пальцами распечатала. Агриппа мрачно рассматривал молодую женщину. Красива. Измученная болезнью, неубранная, встревоженная — все равно хороша.
— Развод? Но почему?
— Прочла? Поняла? Будешь писать тайком, стараться увидеться — изгоню! Под землю загоню!
— Пожалей дитя!
— А меня пожалела? Моих легионеров жалела, когда выдавала наши тайны Помпею? — Агриппа тяжело наступил на пяту. — Будь ты проклята! Ты и твое отродье!
Не в силах от ужаса подняться, Скрибония выдохнула:
— Уходи!
Но Агриппа не уходил. Сделав шаг к постели и стараясь не смотреть на молодую мать, он выхватил из складок покрывала дитя.
— Отдай! Верни! Я еще не успела дать ей грудь! Крепко держа младенца, Агриппа отступил к двери:
— Признавайся, потаскуха, его?
— Да! — со злым торжеством выкрикнула роженица. — Его! Мы любили друг друга!
Агриппа тяжелым взглядом смерил сестру своего бывшего господина:
— Ты... распростись с малышом... — Он исчез за дверью.
Скрибония вскочила, побежала вдогонку, но похититель уходил крупным быстрым шагом. Несчастная мать упала и поползла, оставляя на мостовой кровавый след. Рабыни, плача, глядели издали, не смея приближаться. Народ римский в лице всесильного Марка Агриппы лишил Скрибонию огня и воды. Всякий, кто окажет ей помощь, обречен на лют казнь...
Наконец какая-то нищенка подняла супругу императора.
Младенца похититель принес Октавии. Торопливо ткнул ей в руки:
— Твое счастье, девка.
Вздох облегчения вырвался из груди матроны.
— А если б сын? — Агриппа испытующе посмотрел на нее.
— Разбойница лжет! Дитя не его, — быстро, не глядя на него, ответила Октавия. — Зачем же мой Марцелл уступил бы ублюдку?
— Ну... Я б не смог. — Агриппа осуждающе покачал головой и с любопытством заглянул в сверток. — Сопит... согрелась, а я ее голышом тащил. — Он помолчал. — Пусть живет. Слышишь, я сказал — пусть живет!
Октавия наклонила голову.
Сидя около пеленального столика, император, затаив дыхание, следил, как умелые руки его сестры смазывали маслом красное тельце. И вдруг прильнул губами к крошечной родинке чуть повыше щиколотки.
— Солгали мне! И ты, и Агриппа! — крикнул он сквозь слезы. — Солгали! Мое! Вот родинка — и у меня, и у Цезаря такая! Мое! Любила она меня!
— Задушишь! — Октавия отняла девочку. — Агриппа убил Либона. Может ли сестра сраженного твоим другом делить твое ложе? — Она спеленала крошку. — Я сама вскормлю нашу Юлию, но поклянись мне, что она станет женой Марцелла!
— Если полюбит.
Октавия с презрительным сожалением посмотрела на брата.
VI
Залечив свою рану, Секст Помпей послал в Египет гонца за подмогой. Клеопатра отказала. Она не желает из-за неудачливого морского разбойника ссориться с триумвирами. Надо было думать раньше, когда у него был флот и она предлагала свою дружбу.
А теперь Лепид запер африканские бухты и высадил крупный десант в Сицилии. Иберийское и Аквитанское побережье охраняли легионы Октавиана под командой Статилия Тавра.
В открытом море за Секстом гонялся Марк Агриппа, топя одну за другой его триремы. Корабли императора обгоняли единственную уцелевшую трирему Помпея, обрезали корму, патрулировали слева и справа и издевательски дразнили близостью, недоступной полету стрел.
Секст отдал приказ готовиться к последней схватке. Либонила, разубранная всеми драгоценностями, одетая, как на праздник, встала у мачты. Она не дрогнет, и, увидев ее мужество, пираты устыдятся показать себя малодушнее женщины.
"Вороны" императора кружили, все стягивая и стягивая свои орбиты. Помпей велел метать греческий огонь, но Агриппа предусмотрел и это. На палубах его кораблей стояли мореходы с лицами, обернутыми в мокрые покрывала, и ведрами сырого песка в руках. Засыпанное пламя гасло, не успев разгореться. "Вороны" стиснули трирему бортами, выпустили свои "клювы" — широкие мостики с железными крючьями. "Клювы" цепко впились в тело вражьего корабля. По этим мостикам воины моря ринулись на пиратов.
Агриппа устремился вперед. Разбросав морских разбойников, схватил Либонилу, а два его воина уже рубили мачту.
Секст еще бился на корме, но, когда мачта рухнула, сорвал с себя тунику и высоко вскинул над головой белый лоскут. Помпеянцы капитулировали. Их связанного вождя отвели на флагманскую лигуру.
Агриппа выпустил перепуганную женщину. Либонила, упав на колени и целуя ему руки, молила лучше сделать ее своей наложницей, но только не отдавать на забаву солдатам.
— Еще жив твой Кай, — строго ответил Агриппа.
Он приказал увести пленницу и приставить к дверям ее темницы двойную охрану. В свидании с Секстом ей отказали.
Приведя себя в порядок, Агриппа зашел к жене Помпея. Он сейчас идет к ее мужу и, если что нужно, передаст на словах. Пират был храбр, и флотоводец императора, чтя доблесть врага, постарается облегчить участь пленника во всем, что от него зависит. Но женщина пусть не надеется на свои чары.
Агриппа спустился в трюм и проверил часовых. У дверей каюты Помпея прислушался. Пират не спал. По узкому настилу в четыре шага ходил взад и вперед. Бедняга, он был храбр, но любил пустую и тщеславную женщину.
Полководец вошел к пленнику. Секст круто остановился. Агриппа объявил побежденному волю императора. После триумфа Секст Помпей будет обезглавлен.
— Что же ты сделаешь с моей женой? Неужели вы не отпустите ее?
— Я бы отпустил с большей радостью тебя. Но закон войны неумолим.
— От тебя многое зависит. — Секст медленно поднял голову. — Молю, мой победитель, пощади Либонилу. Ее единственное преступление — любовь ко мне.
— Попытаюсь, но лишь ради тебя. Мне жаль тебя, Секст Помпей.
— И мне жаль тебя, Марк Агриппа.
Агриппа не ответил.
VII
Они шли по лугу. Октавиан восторженно глядел на свою спутницу.
— Я больше всего ценю в людях храбрость, верность и разум. Телесная прелесть не так восхищает меня, как красота души.
Ливия, не отвечая, нагнулась и сорвала цветок. Несмотря на полноту, ее движения были легки. Высокая и пышная, она не казалась громоздкой.
— Любовь, основанная на взаимном уважении, гораздо глубже так называемой страсти.
Ливия опять промолчала. Октавиан покраснел. Он побаивался этой строгой, сдержанной матроны и чувствовал, что с каждым днем она все больше и больше привлекает его.
Если уж так необходимо жениться и дать Риму императрицу, Ливия Друзилла достойней других квириток. Несколько дней назад император познакомил ее с сестрой и матерью. Вдова понравилась матронам дома Юлиев.
В беседе с братом Октавия однажды заметила:
— Лучшей подруги тебе не найти. Брак необходим, и поскорей, мой дорогой. Я не хочу, чтобы твое имя волочили по грязи. А Скрибония и в изгнании позорит тебя на всех перекрестках.
Сын Цезаря оценил совет сестры. В конце концов, Скрибония сама виновата в их разрыве. Интересно, знает ли Ливия все сплетни, ходящие о нем?
Октавиан не испытывал бурных желаний, но, когда по вечерам, беседуя, они подолгу сидели вдвоем, случайное прикосновение рук вдовы не было противно. Иногда даже хотелось, чтобы Ливия приласкала его, защитила бы своей нежностью от всех невзгод, полюбила бы всем сердцем, всей душой, отдала бы ему свою бьющую через край жизненную силу...
— Ты очень любила Тиберия Нерона?
— Он отец моего ребенка.
— А если бы у тебя не было от него сына?
— Семья — это супруг и дети.
— Дети, — с горечью повторил Октавиан. — Значит, сын тебе всегда дороже любимого? Ты никогда не забудешь его мертвого отца?
— Я не давала обета безбрачия.
— Любовь рождается, живет и умирает. Я был несколько раз женат, но неудачно. Потом в разврате пытался потопить досаду. Я обладал самыми красивыми матронами Рима, но без любви. — Октавиан запнулся.
Верит ли ему Ливия или догадывается, что он врет — глупо, бесцельно, хвастает тем, чего никогда не было?
— Очень жаль, — все так же невозмутимо ответила Ливия. — Все эти увлечения не приносят счастья. Тебе нужен очаг.
— Да! — обрадовался Октавиан. — Я согласен!
Ливия в недоумении остановилась:
— Разве моя мысль уж так нова? Это же старая истина!
— Я понял, ты согласна стать моей Каей, матерью моей бедняжки Юлиолы!
— Твои родные не обрадуются твоему выбору.
— Они будут рады. — Октавиан склонился к ее руке.
...Вечерело. Вернувшись домой, Ливия села у окна. Она не мечтала. Вдова Тиберия Нерона взвешивала. Холеный мальчик с жеманными манерами не внушал ей страсти, но отвергнуть брак с одним из трех владык мира было бы безумием. Ливия Друзилла ощутила на плечах холодок златотканого пурпура и сладкую тяжесть диадемы на челе.
Она прежде всего мать осиротевшего ребенка. Брак с триумвиром оградит сына изгнанника от всех бед. Когда Тиберий возмужает, никто не посмеет упрекнуть его виной покойного отца...
Внезапно почувствовав, что она не одна, Ливия резко обернулась и вскрикнула в ужасе. В дверном проеме в сгустившихся сумерках стоял огромный черный призрак.
— Сгинь, уйди! — Она умоляюще подняла руки. — В чем моя вина? Зачем ты покинул царство теней?
— Я живой! — Тиберий Нерон шагнул к жене. — Ну, видишь? Не бойся...
Но Ливия уже не слушала. Кинувшись к мужу, всей грудью прильнула, осыпала поцелуями, гладила его постаревшее, обветренное лицо.
— Прости, прости меня, Тиберий!
— Да и я не без греха перед тобой. Думал, ты и малютка утонули в ту ночь!
— И я, и я считала тебя погибшим! Иначе никогда б... Нет, нет, мой Кай, еще никто не прикасался ко мне...
Тиберий молча поднял жену на руки.
VIII
За утренней трапезой Тиберий Нерон долго разглядывал свою супругу.
— А ты похорошела, — вдруг решил он. — Мальчишка, наверное, влюблен по уши?
— Не упрекай меня. — Ливия покраснела и, разрумянившаяся, казалась ему еще краше. — Я же не знала, что боги вернут мне тебя, мой Кай! — Она нагнулась и поцеловала его большую, загрубевшую от сельских работ руку. — Мой Кай! Мой единственный!
— Ты дала ему слово?
— Обещала подумать, но раз боги вернули тебя... Кто же мне еще нужен?
— Пока не отказывай.
Ливия с удивлением посмотрела на мужа. Прочтя в ее глазах немой упрек, Тиберий обнял жену и поцеловал в губы.
— Повторим наш медовый месяц. Напиши своему воздыхателю, что твоя кормилица, которую ты чтишь, как родную мать, заболела черной оспой. Красавчик испугается и сам не посмеет явиться в дом, отмеченный Гекатой. Недель шесть поживем вволю, а там... — Тиберий перевел дыхание. — Не забывай, что я до сих пор лишен огня и воды.
— Я вымолю тебе прощение!
— Пока не нужно. Незачем ему знать, что я в Риме.
Шесть недель пролетели для Ливии Друзиллы как один счастливый миг. Она засыпала в объятиях любимого, пробуждалась по утрам, слушала его ровное спокойное дыхание.
Дни они проводили в тенистом саду. Тиберий Нерон играл с сыном, учил ребенка натягивать лук, владеть кинжалом, вкладывал в слабые детские руки тяжелый римский меч, показывая, как надо держать его.
Ливия с умилением наблюдала эти воинственные игры. Ее сын рос мужчиной, воином, а не жеманной куколкой, игрушкой своих полководцев.
Триумвир прислал ученого врача-грека, чтобы помочь матроне Ливии ходить за ее больной кормилицей. Но, выйдя сама к греку, матрона весьма учтиво объяснила, что опасность уже миновала и она отнюдь не желает подвергать жизнь столь ученого мужа дыханию зловредных миазмов. Еще неделя-другая, и ее дом можно будет окурить серой. Тогда она с радостью встретит гостей.
Однако визит грека внес немалое беспокойство в мирную жизнь супругов. Однажды, когда уже близился срок "выздоровления", Тиберий среди самых пылких ласк резко отстранил жену.
— Хватит, поговорим о деле. Я лишен огня и воды, но я не умер, не ушел в изгнание. Я живой и живу в Умбрии, то есть в пределах Италии, где мне жить нельзя. Я живу тем, что помогаю одному италику в его виноградниках. Эта семья приютила меня, нищего, безродного бродягу, и ни о чем не расспрашивала. Узнав ближе эти чистые сердца, я открыл им мое настоящее имя и мою горестную судьбу, и они не отвергли меня. У человека, приютившего меня, выросла дочь. Прелестная девушка, чистая, как утреннее облачко в горах. Мы полюбили друг друга, и я женился на ней.
— А я? — упав лицом в подушки, Ливия горестно и надрывно завыла, как раненый зверь. — А я?
— Я не знал. — Тиберий ласково прикоснулся к ее пышному плечу. — Неужели ты думаешь, что я мог забыть тебя и моего крошку Тиберия? Но живые не принадлежат мертвым. Столько лет разлуки! А эта девушка так прелестна... Юная, любящая...
— Ты любишь ее! Не лги мне, Тиберий Нерон! Зачем ты лгал мне все эти дни? — Ливия вскочила.
— Я любил тебя, люблю и сейчас, но годы прошли, а она носит под сердцем мое дитя.
Его Кая бессильно опустилась на ложе.
— Я не успела сказать... я тоже...
— Что?!
— Твое дитя уже живет во мне. Ребенок, лишенный отца...
— Отчего же? Я не отрекаюсь, оформим развод, ты назовешь дитя именем твоего отца — Друз или Друзилла, кого боги даруют.
— Как ты бессердечен!..
— Совсем нет! Я был бы бессердечен, если б опозорил дочь человека, приютившего меня, покинул бы девушку, полюбившую меня нищим, безродным, хуже того, изгнанником. А ты...
Ливия не отвечала. Большая, сильная, она сидела на ложе, опустив ноги на пол и понурив плечи. Темные спутанные пряди закрывали ее лицо.
— Быстро же ты утешился, потеряв жену и сына!
— Перестань! Подумай лучше о детях! Что может им дать отец, лишенный огня и воды? Ты понравилась триумвиру...
— Как же я стану женой другого, нося под сердцем твое дитя?
— Я заставлю дурачка жениться на тебе, да еще уверю, что это его ребенок.
Ливия сердито качнула головой:
— Вздор! Он не прикасался ко мне! Мне противен этот златокудрый Ганимед!
— Ты станешь женой триумвира! — Тиберий встал и начал одеваться. — Наши дети вырастут в Риме и будут воспитаны, как подобает правнукам сенаторов и консуляров!
Тиберий оделся и подошел к окну. Светало. Над деревьями небо уже наливалось утренней розоватостью, но в комнате еще царил полумрак.
— Подумай о наших детях! — глухо повторил Тиберий. — Мне некуда взять тебя. На виноградниках у меня другая семья. И, наконец, я люблю Ютурну! — выкрикнул он в отчаянии.
— Я повинуюсь. — Ливия наклонила голову. — Но уж добра от меня не ждите — ни ты, ни он, никто на свете, кроме моих детей!
IX
Дом, где жила Ливия Друзилла, окурили серой, пороги и мостовую перед домом вымыли крупной морской солью, и матрона известила триумвира, что чары злых духов, насылающие болезни, убиты. Она ждет высокого гостя и его сестру в любой день и час.
Октавиан пришел в тот же вечер. За это время он уже отвык от Ливии и не очень хотел идти, но сестра уговорила. Надо поскорей получить согласие Ливии Друзиллы на брак. Меценат тоже советовал поспешить с этим союзом. Род Ливиев силен и влиятелен. Женясь на дочери покойного Друза, император приобретет много сторонников во враждебном ему стане старинной римской знати.
Рабыня проводила гостя в триклиниум. Октавиан оглянулся вокруг. Светильник не был зажжен, и в наступивших сумерках смутно темнели очертания двух крупных людей. Ему стало жутко.
Наконец один из них хлопнул в ладоши, и рабыня внесла лампион. Октавиан с удивлением и страхом поглядел на незнакомца, стараясь припомнить, где он мог его видеть...
— Ты обольстил мою супругу, — громовым басом закричал Тиберий Нерон. — Если ты не женишься на ней, Ливия навек обесчещена. Ты соблазнил ее!
— Матрона Ливия. — Октавиан протянул к ней обе руки. — Разве я соблазнил тебя? Разве я позволил себе что-нибудь непристойное?
— А кто поверит? — Ливия с нескрываемым презрением повела могучим плечом. — Кто поверит, что такой сластолюбивый юноша, как ты, сидел у одинокой женщины, в отсутствие ее супруга, чуть ли не каждый вечер до полуночи и слушал ее россказни!
— Но ведь ты знаешь, — в отчаянии повторил триумвир, — я был почтителен к тебе, и потом, я думал, что ты вдова!
— Она не вдова, — жестко перебил Тиберий. — Ты соблазнил мою супругу, а может быть, взял ее силой!
— Я? Ее? Силой? — Октавиан даже подскочил. — Да ты ослеп, что ли?
— Мог пригрозить слабой женщине, да это и неважно, как ты овладел моей женой, но ты обязан жениться. Оформим развод, а там и свадьба!
— Зачем же разрушать ваш очаг?
— Ты его уже разрушил! — Тиберий и Ливия разом шагнули вперед, и Октавиану показалось, что два огромных, могучих, пышущих подземным жаром титана надвигаются на него, жалкого тощего божка.
— Я женюсь! — выкрикнул он, прижимаясь к стене. — Ливия, я согласен!
— Вот и отлично! — Тиберий Нерон расхохотался, блеснув крупными белыми зубами. — Иначе мой кинжал, как некогда кинжал Коллатина...
— Я же сказал, что женюсь. — Октавиан моргнул. — Что вам еще надо? Силой затащить меня на ложе?
— Да, я забыл тебе сказать, — издевательски прибавил Тиберий, — она носит под сердцем мое дитя, и ты дашь клятву, что, пока ребенок не родится, ты не прикоснешься к Ливии!
— А это я с удовольствием. — Октавиан криво усмехнулся. — Хоть всю жизнь до самой смерти... Особенно после такой приятной новости!
— Уже поздно, — оборвала торг Ливия. — Тиберий Нерон сам проводит тебя, дорогой гость. — Увидя, как вздрогнул Октавиан, с горькой усмешкой уронила: — Не бойся моего супруга. Он в восторге, что у него есть соперник и он может пристойно избавиться от меня. Ведь я, слабая женщина, спасла ему жизнь, а сейчас ему представился случай отблагодарить меня за все!
Она с гордо поднятой головой стремительно вышла из триклиниума.
— Я провожу тебя до форума. — Тиберий подобострастно улыбнулся и взял в руки факел. — Осторожней, здесь ступенька. — Он поддержал Октавиана под локоть: — Вот сюда, сюда! По боковой улочке ближе. Ты не бойся, Ливия — хороший человек и отличная жена. Сумеет и дом вести, и за детьми смотреть.
Октавиан молчал. Он уже ненавидел и Ливию, и Тиберия, но страшился скандала в Сенате. Какой вопль поднимут все эти благородные мужи! И зачем он по какой-то невероятной глупости распускал слухи о своем несуществующем женолюбии? А если еще хуже? Если Ливия и Тиберий выльют в Сенате на его голову еще более грязные сплетни и потребуют суда за преступления против нравственности? Сам виноват — сам ведь издавал законы об укреплении этой проклятой нравственности!
X
Пологие берега Африки гостеприимно встретили римский флот. Лепид превзошел самого себя. Туши гигантских быков, увенчанные гирляндами жареной дичи, нашпиговывались пряностями. Огромные водоемы, наполненные до краев сладкими крепкими винами, ждали мореходов.
Едва Агриппа успел ступить на землю, гонец вручил ему личное письмо императора. Октавиан сообщал, что, к сожалению, не может исполнить просьбу друга. Жена Помпея тоже должна быть обезглавлена. Казнить пирата и его сообщницу следует тайно. Республиканцы готовы примириться с наследником Цезаря и раздражать их видом Помпея в цепях неблагоразумно. В конце письма Октавиан нарисовал четыре кружочка. Один из них был перечеркнут, следующий обведен волнистой чертой.
Агриппа понял — очередь за Лепидом. Но правитель Африки являл собой воплощение лояльности, и обвинить его в измене было нелегким делом.
Пицен упрекнул триумвира, что его лигуры не участвовали в поимке Помпея. Лепид же учтиво напомнил, что его флот охранял побережье. Флотоводец императора только потому одержал победу, что его союзник сумел оцепить все бухты. Сицилии его войска вместе с легионами Мессалы, легата императора, окружили и обезоружили свыше тридцати тысяч рабов. Они сдались, с тем чтобы им была сохранена жизнь.
— Знаю, я обещал им!
Лепид ответил похвалой человеколюбию молодого вождя и предложил тост за мир.
Вечером Сильвий доложил, что, несмотря на все усилия, ему не удалось обнаружить ни одного намека на заигрывания Лепида с египтянкой. Старик боялся союза Клеопатры с Антонием и преданно держался сына Цезаря. И все же убрать Лепида было необходимо. Иначе вся победа над пиратами свелась бы к нулю. Если Лепид примкнет к Антонию, то перед императором Запада встанет новый, еще более опасный соперник на море и сама казнь Помпея превратится в бессмысленную жестокость.
Секст спокойно, без недостойного малодушия и без неуместной бравады, выслушал смертный приговор и спросил о судьбе жены.
— Император отверг мою просьбу. — Агриппа, густо покраснев, наклонил голову.
— Ты сделал все, что мог. — Секст протянул руку.
Марк Агриппа крепко сжал узкую смуглую ладонь пирата.
На заре мужа и жену вывели на казнь. Либонила шла легкой, скользящей походкой, одетая со вкусом, спокойная и прекрасная. Подойдя к супругу, подставила губы для прощального поцелуя.
— Мы проплыли с тобой по всем морям. Я не боюсь пуститься вдвоем в последнее плавание.
Взявшись за руки, они направились к эшафоту. Уже в двух шагах от плахи Либонила обернулась через плечо. Глядя в упор на победителя, насмешливо и вызывающе улыбнулась.
— Стой! — Агриппа вскинул ладонь. — Милостью народа римского живите!
Секст изумленно повернулся. По его лицу пробежала судорога.
— Не издевайся!
Агриппа быстро подошел к нему и взял за руки:
— Мой отец и дед были клиентами твоего отца и деда. Живи, Секст Помпей, будь осторожен и не вреди нам.
— Пощади моих соратников в Сицилии, — глухо попросил пират, — а мы с Либонилой уедем в Азию. Там никто нас не знает. Там мы бессильны и безопасны.
Агриппа отвернулся. Либонила смотрела на него широко раскрытыми глазами. По ее лицу текли слезы.
XI
Ливия сняла с головы диадему, расстегнула на плече тяжелую сидонского пурпура столу.[47] За дверьми брачного покоя девушки и чистые мальчики пели хвалу богу Гименею, связующему две жизни великой любовью...
Брак с Ливией Друзиллой завоевал триумвиру симпатии непримиримых республиканцев. Этим союзом империя роднилась с изгнанниками, прощала мятежникам их вину. Вспыхнет ли снова мятеж на море, разразится ли война с Египтом, императору будет нужен крепкий тыл, то есть верность Сената. Клеопатра и Цезарион не оставили своих притязаний на наследство Дивного Юлия, а Марк Антоний всегда поддержит нильскую змею. Меценат клялся, что супружеские узы с Ливией Друзиллой спасут сына Цезаря от многих бед, не говоря уже о том, что теперь смолкнет злословие, чернящее его доброе имя.
Но счастья этот столь дипломатически задуманный брак не принес. Чувство унижения — самого острого, самого болезненного — ни на минуту не покидало Октавиана. Он не мог отделаться от ощущения, что противен Ливии, да и сам не мог испытывать страсть к женщине, носящей под сердцем чужого ребенка. Они делили ложе, но невидимая преграда, более несокрушимая, чем стены Илиона, вставала между ними.
С вечера "счастливый" Кай укладывался с краю и, свернувшись калачиком, мирно засыпал. Но под дородным телом матроны постель прогибалась, и он, сонный, скатывался в ложбинку. Ливия тотчас же будила его.
— Убери коленки и спи, как все люди. Вон там! — Она величественным жестом указывала на самый край пышного ложа.
Октавиан послушно отодвигался, но, засыпая, вновь свертывался в комочек, и снова любящая супруга будила его. Наконец он не выдержал:
— Что тебе от меня надо, ехидна? Зачем ты требуешь, чтобы я приходил сюда? Доедать объедки твоего Тиберия я никогда не стану!
Ливия спокойно облокотилась на подушки:
— Я родилась не на задворках мелочной лавочки и переругиваться с тобой не буду. Хочешь знать, что мне от тебя надо, Гай Октавий? Приличия, Гай Октавий! Я не Клодия, чтобы бежать в Сенат с жалобой на твою немощь, и не Скрибония, чтобы, забыв последний стыд, принуждать тебя к ласкам. Но приличие должно быть соблюдено! — Она встала и, отбросив покрывало, подошла к окну. — За каждым нашим шагом следят тысячи глаз, и я не хочу стать посмешищем всего Рима, разлюбленной женой триумвира. Во время смут любую распущенность легко прощают, но сейчас мир и ты — император Рима, к тому же цензор нравов! — Ливия быстро подошла к своему супругу и изо всей силы тряхнула его за плечи: — Не смей спать! Не смей притворяться, что ты не слышишь меня! Это наш первый и последний откровенный разговор, Гай Октавий! Мне стыдно за тебя! Как ты ведешь себя на Марсовом поле? Кривляешься, точно канатная плясунья, а твои разбойники-легионеры, хихикая, глазеют на тебя и каждый думает... — Закусив губу, она проглотила готовую сорваться с языка непристойность. — И это император Рима! Вождь железных легионов, муж, с головы до пят закованный в броню, чья десница смиряет и хляби морские, и сушу земную! — Ливия перевела дыхание и продолжала уже обычным тоном: — Можешь развлекаться как угодно и с кем угодно, но приличия должно соблюдать, и пусть твои друзья не вмешиваются ни в нашу жизнь, ни в державные дела. Запомни, Гай Октавиан!
Октавиан промолчал, потом начал медленно одеваться:
— Я все запомнил, Ливия Друзилла! Но и ты вспомнишь не раз!
XII
Финиковая роща сбегала к реке. В ней росли пальмы с широкими лопастями ребристых ветвей. Их высокие стволы обволакивал густой войлок. из-под войлока через каждые две-три пяди выглядывали мертвые черенки листьев-ветвей. Весной дерево на самой верхушке выпускало четыре свернутых в трубочку узких листочка. До осени эти листочки успевали вырасти в огромные, сильные ветви, потом отпадали, но пальма продолжала расти и плодоносить.
Агриппа прижался щекой к мохнатому жесткому стволу. Он был один в лесу и не хотел никого видеть.
— Подлецы! — громко проговорил молодой полководец. — Торгаш и шлюха! Сговорились против меня!
— Кого ты проклинаешь? — из-за деревьев показался Статилий Тавр.
В руках он держал шлем, полный фиников. Продолговатые ягоды, лоснящиеся и коричневые, напоминали майских жуков. Юноша не спеша отправлял их в рот.
— Мессала не сдержал мое обещание... Я оказался лжецом.
— Зачем же такие некрасивые слова? Ты обещал свободу и жизнь беглым рабам. Им сохранили жизнь, но по закону отправили к хозяевам. Это военная хитрость, а не ложь...
— Нет, тут хитрости военной нет, а это все, чтобы унизить меня, крестьянского сына! — Агриппа стукнул кулаком по стволу так, что пальма закачалась. — Я хотел сохранить жизнь этим несчастным, обещал им! Патриции довели до того бедняг, что они восстали, пошли за пиратом...
— Ты все зло видишь в патрициях. Любой мужик мечтает прикупить парочку-другую рабов и не поблагодарит тебя, если ты поможешь его невольникам сбежать...
— У крестьян тоже есть рабы, — сумрачно согласился Агриппа. — Но бедняк не издевается над ними, он заставляет их работать, так ведь и сам трудится рядом! Тридцать тысяч молодых, храбрых, сильных уничтожены... Позорно, вероломно! Он вернул их хозяевам... Будто бы не понимает, на какие пытки обрек он этих воинов!
— Мятежник, беглый раб не воин! Позор Помпею, что записывал их в армию! И чего так переживать? Потолкуем за чарочкой о веселом. — Статилий расплылся в улыбке. — Жена Помпея влюбилась в тебя по уши...
— Плевал я на них всех, а больше всего на Ливию Друзиллу! Это ее рук дело, эти тридцать тысяч жизней...
— А ты свали все на Лепида, — услужливо подсказал Статилий, — обвини его в нарушении твоей воли, в излишней жестокости, в стремлении захватить Сицилию... Избавишь императора от этого проклятого бурдюка — Кукла тебе ноги поцелует! — Статилий захохотал. — Опять помиритесь... Смотри, тебя уже ищут!
Высокий смуглолицый раб-нумидиец в расшитой серебром тунике цвета морской волны низко склонился перед флотоводцем: его господин благородный Эмилий Лепид просит Непобедимого разделить с ним вечернюю трапезу.
XIII
Лепид принял гостя у себя в опочивальне. Перед ложем стоял небольшой столик, накрытый на двоих, и удобное, похожее на игрушечный трон, кресло.
— Прости, что не встаю, но я болен. К тому же, наверное, я ровесник твоего отца. Как здоровье почтенного Випсания?
Агриппа удивленно и благодарно посмотрел на гостеприимного хозяина. Никогда никто не интересовался его родными, а этот вечно пьяный циник вспомнил...
— Я давно не был дома, но в мой последний приезд отец еще мог сам идти за плугом.
Лепид налил себе вина и пристально посмотрел на юношу.
— Тебе я вина не дам. У тебя какое-то горе, а когда у человека горе, ему нельзя искать утешения в дарах Дионисия.
— Валерий Мессала нарушил мое обещание!
— Не лги мне! — Лепид сочувственно и осуждающе взглянул на него. — У тебя другое горе, и зря! — Он осушил чашу.
— Был я еще моложе тебя. Любил девушку. Мы были равны и по знатности, и по богатству. Нас обручили. Но ее отец все оттягивал день свадьбы. Я очень любил Фабиолу, но понимал: развязать девичий пояс дочери консуляра я посмею лишь на брачном ложе...
Лепид снова налил себе вина и залпом выпил.
— Я был молод, — печально повторил он, — а та женщина была очень красива и скучала. Моя невеста узнала о нашей связи и приняла яд. Я любил Фабиолу, а не ту, другую, и хотел у смертного ложа моей невесты вскрыть себе вены, но один сердобольный раб, будь он проклят, дал мне вина с настоем трав, дарующих забвение, и я остался жить, но... — он показал глазами на кубок, — с тех пор я служу Дионисию усердней, чем другим богам. — Лепид прикрыл кубок ладонью. — А тебе не надо! Твой бог — Марс, и он милостив к тебе. Сколько тебе лет? Двадцать шесть? Вот видишь, я старше тебя вдвое, и поверь мне, только смерть того, кого мы любим, истинное горе!
Агриппа все с большим изумлением глядел на своего собеседника. Он никак не ожидал от Лепида такой почти отцовской нежности.
— И еще я говорю тебе. — Лепид положил на тарелку гостя поджаренную ножку фазана. — Избавься от этой дикой привязанности. Он не стоит твоей верности. — Старик поднял кубок. — Перед тобой, Марк Агриппа, широкий мир! Океан и твердь земная у твоих ног! Антоний не отвергнет твоей дружбы, я бы гордился таким сыном и соправителем!
— Благодарю тебя, Эмилий Лепид, за высокое мнение обо мне, но вряд ли ты гордился бы сыном-изменником. — Агриппа отодвинул нетронутое блюдо. — Моя дружба и мои ссоры с Октавианом — одно, а моя верность императору и Риму — другое. Я не Кориолан, зовущий варваров на Рим, и сыграть на моей слабости никому не позволю!
Он сел в ногах у старого триумвира и, обмакнув палец в его кубок, начертил на столе карту,
— Вот, смотри. Тут Италия и ее сердце Рим, а там Египет и его сердце Александрия. А мир один, и всюду люди хотят есть хлеб, спать спокойно и растить своих детей. Теленок с двумя головами если и родится, то скоро умирает, и его, как нечистого, закапывают подальше от деревни. И двух сердец в одном теле не бывает. Людям, чтобы они мирно жили, нужна единая крепкая держава. Вот и выходит — или Антоний и власть чужеземцев, или Октавиан и Италия. Твои африканские владения граничат с державой Клеопатры. Сегодня ты друг нам, завтра тебя могут принудить стать нашим врагом. На что тебе, старому, больному человеку, власть? Власть нужна или герою, или преступнику. Ты не герой, а преступником вряд ли пожелаешь стать.
Лепид прищурился:
— А ты герой или преступник?
— Спроси моих легионеров, да и не обо мне речь. Я не царь, не диктатор, не триумвир...
Лепид хмыкнул:
— Ну, положим... положим, что ты герой, а твой Октавиан?
— Октавиан Цезарь божествен! — твердо отрезал Агриппа. — Ой, ой, и это говоришь ты? И так серьезно? Ой, не могу! — Лепид захохотал, взмахивая руками и хлопая себя по коленям. Наконец, задыхаясь от смеха, выдавил: — В какую же именно минуту ты подметил его особую божественность?
— Хватит! — раздосадованно крикнул Агриппа. — Императору нужны твои провинции. Это будет наш правый фланг в борьбе с Египтом. Сын Цезаря предлагает тебе передать все твои полномочия ему. Такова воля императора!
— Говори уж прямо: такова твоя воля, Марк Агриппа. — Лепид грустно усмехнулся. — А со мной что будет? Свергнутые властелины не долго топчут землю...
— А это уж воля богов, сколько еще вина ты выпьешь. Мы тебя трогать не будем. Уезжай в свое имение и сиди тихо. Ты принял жреческий сан, вот и займись предсказаниями на благо нам. — Агриппа встал и зевнул: — Решайся скорей, уже поздно. Твои легионеры не любят тебя, твой флот я уничтожу в первой же битве. — Он достал из-за пояса свиток пергамента и пузырек туши. — Пиши послание Сенату и народу римскому.
— Что же так спешно?
— Я завтра на заре отплываю в Рим. Пиши, Эмилий Лепид: "Я, Марк Эмилий Лепид, триумвир волей народа римского, в добром здравии и твердой памяти, вняв голосу разума и чести, слагаю с себя все полномочия, которыми облачил меня Сенат и народ римский, и вручаю доверенные мне провинции сыну Цезаря, Гаю Юлию Цезарю Октавиану-императору, ибо мои преклонные годы и частые болезни, насылаемые на меня богами..." Ну и так далее... Написал?
Агриппа внимательно перечел написанное бывшим триумвиром и подсушил над светильником.
— А теперь скрепи печатью! Вот так! — Он взял из рук старика пергамент и заложил за пояс. — Прощай, Эмилий Лепид! И прости меня, если обидел тебя неосторожным словом. Ты добрый, хороший человек и поймешь: это было необходимо для нас всех. Ты все поймешь своим несчастным, умным сердцем...
I
Ливия Друзилла подала прошение. Она заклинала триумвира склонить свое сердце к мольбе беззащитной вдовы, матеря осиротевшего малютки, и вернуть ей хоть часть состояния ее покойного супруга, Тиберия Нерона. Он погиб в изгнании.
Прошение было написано простым ясным языком. Вдове нечем было платить юристу, и она сама составила текст просьбы. Ливия Друзилла никого не знает в Риме, верней, те, кого она знала, отшатнулись от нее. Матрона вынуждена лично обратиться к триумвиру. У нее нет защитников, кроме него.
Октавиан, повертев в руках прошение, поднял на Ливию глаза. Она стояла прямо, как воин, не опуская головы. Высокая, немного излишне полная, с тяжелыми косами и темно-синими глазами. Лицо понравилось Октавиану. Открытое, светлое. Особенно хорош взгляд, прямой и властный.
Триумвир опустил ресницы и притворился углубленным в чтение.
— Твой муж сражался против меня?
— Да.
— Покушался на мою жизнь?
— Нет.
— А мне известно, что покушался.
— Тиберий Нерон был подвергнут проскрипции[46] с конфискацией всего имущества. Ему грозила смерть. Однако донос был ложен. Мой муж ненавидел тиранию, но не участвовал в заговоре против твоей жизни.
— Почему же, невиновный, он не захотел оправдаться?
Ливия с горькой насмешливостью посмотрела в лицо правителя.
— Я допускаю, — мягко возразил он, — ты не знала о вине твоего супруга. Но ведь, когда он сам обрек себя на изгнание, ты могла бы остаться в Риме. Приговор, грозящий ему, разрывал брачные узы.
— Я не знаю этого закона, но всегда знала, что Тиберий Нерон мой муж и отец моего сына.
— Как же вам удалось ускользнуть из столицы?
— Подкупили патруль. Шли лесами. Я несла ребенка, а муж уносил наши сокровища.
— Зимой?
— Мы не могли медлить. Тиберий Нерон был лишен огня и воды.
— И ты не побоялась? — спросил Октавиан с восхищением.
— Боялась, но не хотела разлучаться с моим супругом. В Неаполе мы сели на галеры.
— Где он умер?
— Погиб во время кораблекрушения.
— А как же ты? Ведь ты сопровождала его?
— Я выплыла. Привязала к себе сына и бросилась в волны.
— А дальше? — с нетерпеливым интересом спросил Октавиан.
— Море выбросило нас. Жили в рыбачьих поселках.
— Как же ты жила? — Октавиан внезапно заметил, что матрона все еще стоит перед ним, и жестом разрешил сесть.
Просительница сделала вид, что не поняла приглашения.
— Работала, плела сети, помогала выгружать улов. Кормила сына и себя.
— Почему ты не вернулась в Рим?
— До последнего часа жизни изгнанника я делила с ним огонь и воду. Знаю, что нарушила твой закон. Находишь виновной — казни. Но оставь моего сына. Он ни в чем не виноват перед тобой.
— Я сам буду ходатайствовать в Сенате, чтобы тебе вернули имущество твоего супруга и сняли с тебя вину за твои проступки против народа римского. — Стараясь скрыть все растущее смущение, он милостиво протянул руку.
Ливия почтительно поцеловала.
Через несколько дней триумвир сам привез вдове Тиберия Нерона решение Сената. Передавая прощение, Октавиан избегал смотреть на матрону, краснел и смущался.
— Почти мой дом и не откажись отведать хлеба и вина под этим кровом. — Ливия смиренно наклонила голову.
Октавиан быстро сел к столу. Он даже не скрывал, как доволен, что хозяйка догадалась пригласить его. Расспрашивал об ее скитаниях, поражался смелости вдовы.
— Мне рассказывали, что, когда палачи пришли за твоим Каем, ты закуталась в его плащ, выбежала на улицу и увлекла погоню. Правда ли это?
— Мне кажется, — сдержанно ответила Ливия, — любая поступила бы так же.
— Такие женщины, как ты, напоминают Рим на его заре. Я стремлюсь возродить доблесть древней Республики, хотя меня и обвиняют в тирании.
Матрона скромно промолчала. Она говорила мало, слушала почтительно, вовремя подавая нужные реплики. Октавиан засиделся до глубокого вечера. Ему понравилось, что вдова не заигрывает с ним, не кокетничает, и сам он не рисовался и не манерничал.
Дома триумвир с восторгом рассказывал о новом знакомстве:
— Какая достойная матрона! Оказывается, есть еще на земле жены, верные мужьям! Не побоялась смерти ради любимого!
Его мать и сестра обрадовано переглянулись.
II
Плыли под черными парусами, незримые в ночи. Агриппа, стоя у руля, следил за звездами. Старый рыбарь учил юношу читать небесные приметы. Маяк не всегда выручает. Его могут потушить. Часто пираты разводят ложные огни. Стремясь к ним, мореходы находят гибель.
Волны крепли. Мачты поскрипывали. В памяти флотоводца воскрес шум сосен, стуки топоров, ребристые тени корабельных каркасов, четкие на пустынном песке.
Каждый корабль, будь то мощный "ворон" или скороходная лигура, был его детищем, вспоенным его потом и кровью. Марк Агриппа гордился ими и был спокоен за них. Выдержат любой шторм, а в полнолуние сильных бурь можно было не опасаться.
Однако, когда огибали Апулию, одна щека у луны уже похудела. Вода линяла, утрачивала понемногу адриатическую синь и, мутно-зеленая, бурлила за бортом.
Узкий пролив проскочили благополучно.
— У каждого моря своя повадка, своя волна, свой цвет, — поучал рыбачий старейшина. — Гляди, гляди, змеи под водой побежали. Зеленеет волна — к шторму, значит, проснулся на дне царь бурь и бичами мутит глубину.
Крепили паруса, привязывали бочонки с питьевой водой, задраивали люки. Шторм настиг уже за Сицилией. Девять дней бушевала пучина...
Содранными в кровь руками тянули канаты, убавляя и вновь ставя паруса. Вычерпывали воду из трюмов, заделывали течи... Но боги милостивы к смелым — все же увернулись от смерча, уцелели меж воронками водоворотов.
Агриппа сроднился с кораблем. Ощущал малейшую дрожь лигуры, чувствовал, как, в ответ на движение его мускулов, покорная, измученная борьбой с пучиной, она вздрагивала, меняла курс и шла туда, куда он ее вел.
Во тьме мелькнули огни Балеар. Тучи, низкие, рваные, цеплялись за верхушки мачт.
— Мы разобьемся о скалы. — Кормчий боязливо взглянул на флотоводца.
Агриппа сдвинул брови:
— Лови девятый вал.
Либонила сидела у огня. Она тысячу раз права. Надо было идти на уступки, и Сексту Помпею нашлось бы место под солнцем империи Октавиана и Антония.
— Ты упрекаешь меня, — возразил Секст, — но если бы ты не упрямилась, мы бы зимовали в Александрии, при дворе царицы обоих Египтов.
— И ты стал бы ее любовником! — сердито крикнула Либонила.
Секст уныло взглянул в заоконную темь и испуганно отпрянул. Отражаясь в черной воде, плясало пламя. Пылали его триремы.
Схватив висевший на стене меч, Секст с непокрытой головой ринулся в гущу боя. Либонила выбежала за своим супругом. Не отставая ни на шаг, бросала дротики, разила из пращи. Но то, что творилось на острове, было не боем, а бойней. Воины Помпея метались в огненном кольце. Римляне крошили их. В ночной резне бесславно пали брат Секста Кней и отец Либонилы Скрибоний.
Ветер раздувал огонь. Загорелись камыши и палатки пиратов. Помпей уже не пытался спасти корабли. Он искал среди сражающихся Марка Агриппу, чтобы отомстить за гибель своего флота или с честью пасть от руки достойного противника.
Флотоводец императора не участвовал в этом кровавом побоище. С палубы своего флагмана он с нескрываемым торжеством наблюдал.
Раненный в голову и обливаясь кровью, Помпей старался пробиться к тайному гроту, но, обессилев, рухнул наземь. Либонила подбежала к мужу и с помощью нескольких пиратов отнесла к узкому проходу в скалах. Там их ждала спрятанная в гроте небольшая бирема.
А на острове все еще шла расправа с несчастными соратниками Владыки Морей. Победители перебили пленных. Пираты не просили пощады, и рыбаки не щадили своих исконных разорителей. Агриппа не мешал их мести. Его заботило состояние кораблей. Прежде чем пускаться в погоню за Секстом, следовало привести в порядок флотилию.
III
Даже зимой, в ясные безветренные дни, море у берегов Кум лазурно и на голубом зеркале залива вспыхивают ярким металлическим блеском солнечные блики.
Медленно, один за другим, корабли вплывали в бухту, измученные боями и зимними бурями. Не спеша проплывали мимо двух узких дамб, замыкающих гавань, а на дамбах и на выложенных мрамором берегах залива теснились жители Кум.
Вспугивая чаек, неслись к небу славословия в честь доблести Непобедимого и мудрости сына Цезаря.
У причала сенатор Сильвий Сильван во главе местных отцов отечества приветствовал победителя. Добродушный толстяк Мальвий в изумлении протер глаза, еще раз взглянул на Марка Агриппу и от души расхохотался. Он узнал дерзкого смуглого "раба". Агриппа милостиво кивнул смешливому магистрату.
А Сильвий уже шепотом докладывал, что местные рыбаки недовольны. По приказу Непобедимого запретили ловить рыбу в заливе. Теперь им не прокормить свои семьи.
Флотоводец повелел собрать рыбачьих старшин. Он объяснил, что в военной гавани рыбачьим суденышкам делать нечего. Да и рыба, вспугнутая людским шумом, сама туда не пойдет. Кто хочет рыбачить, того на заре будут пропускать в открытое море, а на закате впускать в гавань. Но Непобедимый полагает, что легче заработать кусок хлеба на берегу. В гавани стараниями сенатора Сильвия Сильвана открыты мастерские и по обшивке корпусов, и по постройке новых кораблей, и по изготовлению парусов, канатов и прочего. Работы всем хватит, опытные корабелы обучат желающих. Император щедро вознаградит бывших рыбарей за труды во славу их матери Италии.
Самых смелых, сильных и молодых Марк Агриппа звал стать воинами моря. Когда нет морских битв, воин моря живет на берегу со своей семьей и получает довольствия побольше, чем бедняга легионер. Однако, чтобы стать воином моря, нужно сперва пройти суровое испытание и научиться смирять Нептуновых коней в любую бурю.
Не успел Агриппа смолкнуть, как молодые рыбаки окружили Непобедимого и его кормчих. Юноши охотно записывались на боевые лигуры и "вороны".
Люди постарше степенно подходили к центурионам корабелов и просили зачислить их в императорские мастерские. Ведь не один год смолили они свои суденышки, чинили их потрепанную бурями обшивку, латали паруса. Агриппа довольно улыбался.
Оставшись вечером наедине с Сильвием, Непобедимый отрывисто спросил:
— А как пиратка?
Сильвий, почтительно улыбнувшись, положил на стол перед ним стопку аккуратно перевязанных табличек.
— Все ее письмишки тут. Как ты приказал, моя Рета ее рукой писала "милому, дорогому братцу" то, что нам нужно, а его ответы передавались устно. Грек за деньги не то что господина, отца с матерью продаст!
— Ладно! — Агриппа внимательно просмотрел письма Скрибонии к ее брату Либону, к Помпею и Либониле. — Обрадую моего дружка... А тебе треть моей добычи. Небось дочкам на приданое копишь?
— Я отец. — Сильвий вздохнул. — Трое сыновей, четверо девочек. Ведь полукровки. Кто без хорошего приданого возьмет? Вот благородный Статилий увивается...
— Хороший человек, соглашайся.
— Конечно, патриций, оно и лестно, но и боязно — изменять дочке станет. — Заботливый папаша снова вздохнул. — А я за все двадцать лет не искал чужого ложа и не безобразничал, как...
Он вовремя осекся. Нельзя же колоть глаза Непобедимому его походными грешками.
IV
Письмо от Скрибонии, ласковое и грациозное, как она сама, напомнило короткие дни на вилле Либона, свадьбу, отъезд в Рим с молодой женой. Как гордился тогда Октавиан ее нежностью!.. Любил ли? Вряд ли, но влюблен был. Обожал свою Хлою, красивую, жизнерадостную, как цветущая ветка. Даже намеки Скрибонии, что напрасно император так привязан к своему другу, что лучше бы флот доверить ее брату, пропускал мимо.
Охлаждение началось позже, осенью. Перед началом зимы Октавиан, как всегда, недомогал. Стыдясь своей немощи, терпел порывистые ласки молодой супруги. Радость обладания? Он знал ее по стихам Горация и Катулла, а наяву вместо обещанного этими стихами блаженства поднималась противная тошнота, боли в висках, ночные ознобы... И понемногу Дафнис возненавидел алчное тело Хлои. Если бы любовь заключалась в восторженном созерцании, тогда он никогда бы не разлюбил свою милую, ни на кого не променял бы, терпеливо разъяснял бы ей ее неправоту, многое бы прощал... Однако Скрибония ни в чем не знала меры. А потом эти вечные нелады с матронами его семьи... Октавия, кроткая Октавия, и та невзлюбила невестку.
Но как бы то ни было, письмо нужно дочитать. Октавиан углубился в чтение. И вдруг острый, радостный испуг охватил его. Скрибония извещала своего Кая, что он скоро станет отцом. Отцом? Значит, он не отвержен богами! Октавиан прижался лицом к восковым таблицам.
— Боги! Если бы сын... чтобы походил на Агриппу... или на Цезаря... Наш Маленький Юлий! Немножко на Цезаря, немножко на Агриппу... только не на меня... А дочка пусть в меня! Той можно...
Он встал и поискал чистые таблички. Сейчас же напишет жене, пусть бережет себя... Это пустяки, что они ссорились.
Ребенок — его кровь... Да разве все на свете не меркнет перед этим даром богов?
Вошла сестра, радостная, вся в алом, и с шутливой торжественностью вскинула руку в военном салюте.
— Весть победы! Флот Помпея уничтожен! И еще одна весточка. Чем одаришь?
— Я знаю. — Октавиан с просветленным лицом протянул ей письмо. — Ты будешь любить его?
Октавия медленно прочла. Ее круглый подбородок упрямо вздернулся.
— Помпей разбит. Ты должен довершить удар...
— Да, конечно... но ведь...
— Сестра пирата не может быть императрицей Рима. — Октавия скрестила на груди руки. — Твой друг приехал, он завтракал со мной, мы думали, ты спишь.
— Агриппа в Риме? — Впервые в жизни Октавиан не обрадовался товарищу.
Агриппа сухо поздоровался.
— Когда опоросится?
— Что?!
— Когда Скрибония опоросится?
— Это же мое дитя...
— Сомневаюсь! Вот, полюбуйся! — Агриппа швырнул императору связку табличек. — Прочитай, что твоя верная Кая своей родне пишет.
С самого первого дня свадьбы Скрибония извещала своего брата Либона и его зятя Помпея о каждом шаге императора, о нарастающей угрозе разрыва с Антонием, о том, что их бывший батрак нанимает рыбаков и увозит их неведомо куда и зачем. Но Скрибония уверена, что она выведает у влюбленного мальчишки и эту тайну. Слава Венере, ее Кай понемногу забывает своего друга и скоро батрака можно будет совсем устранить. Тогда Помпей... Дальше Октавиан читать не стал, закрыл лицо руками и глухо вымолвил:
— Знал: жестокая, развратная, но что предательница... как страшно! Сперва Сальвидиен, теперь она... Как страшно...
Октавия с трудом пряча торжество, выскользнула. Знала: теперь Агриппа сломит волю ее брата. Зачем вечно больному, хилому Октавиану иметь детей? Наследник дома Юлиев — Марцелл, ее первенец, правнук Цезаря!
Она молитвенно сжала руки:
— Люцинда, молю, загради нечестивое чрево! Да не родит разбойница живое дитя! Да не отнимет любовь императора от моих сирот!
Благочестивая матрона жадно прислушалась. Голос Агриппы гремел. Октавиан прерывисто всхлипывал.
Наконец мрачный, но торжествующий горец прошел мимо. За его поясом белели таблички, скрепленные печатью императора.
Октавия робко тронула его за тунику:
— Ну что?
— Займись им. Он в обмороке, а это я отвезу сам.
V
Служанка не пускала гонца. Императрица больна. Когда Люцинда, богиня-родовспомогательница, вступает в дом, мужчине не место у очага.
Агриппа оттолкнул рабыню и прошел в спальню роженицы. Прозрачно-бледная, Скрибония лежала на широкой брачной постели. Рядом с ней что-то копошилось. Увидя друга своего мужа, она хотела привстать, но бессильно опустилась на подушки. Агриппа отдал военный салют.
— Спешное письмо от императора.
На лице Скрибоний отразились недоумение и испуг. Исхудавшими пальцами распечатала. Агриппа мрачно рассматривал молодую женщину. Красива. Измученная болезнью, неубранная, встревоженная — все равно хороша.
— Развод? Но почему?
— Прочла? Поняла? Будешь писать тайком, стараться увидеться — изгоню! Под землю загоню!
— Пожалей дитя!
— А меня пожалела? Моих легионеров жалела, когда выдавала наши тайны Помпею? — Агриппа тяжело наступил на пяту. — Будь ты проклята! Ты и твое отродье!
Не в силах от ужаса подняться, Скрибония выдохнула:
— Уходи!
Но Агриппа не уходил. Сделав шаг к постели и стараясь не смотреть на молодую мать, он выхватил из складок покрывала дитя.
— Отдай! Верни! Я еще не успела дать ей грудь! Крепко держа младенца, Агриппа отступил к двери:
— Признавайся, потаскуха, его?
— Да! — со злым торжеством выкрикнула роженица. — Его! Мы любили друг друга!
Агриппа тяжелым взглядом смерил сестру своего бывшего господина:
— Ты... распростись с малышом... — Он исчез за дверью.
Скрибония вскочила, побежала вдогонку, но похититель уходил крупным быстрым шагом. Несчастная мать упала и поползла, оставляя на мостовой кровавый след. Рабыни, плача, глядели издали, не смея приближаться. Народ римский в лице всесильного Марка Агриппы лишил Скрибонию огня и воды. Всякий, кто окажет ей помощь, обречен на лют казнь...
Наконец какая-то нищенка подняла супругу императора.
Младенца похититель принес Октавии. Торопливо ткнул ей в руки:
— Твое счастье, девка.
Вздох облегчения вырвался из груди матроны.
— А если б сын? — Агриппа испытующе посмотрел на нее.
— Разбойница лжет! Дитя не его, — быстро, не глядя на него, ответила Октавия. — Зачем же мой Марцелл уступил бы ублюдку?
— Ну... Я б не смог. — Агриппа осуждающе покачал головой и с любопытством заглянул в сверток. — Сопит... согрелась, а я ее голышом тащил. — Он помолчал. — Пусть живет. Слышишь, я сказал — пусть живет!
Октавия наклонила голову.
Сидя около пеленального столика, император, затаив дыхание, следил, как умелые руки его сестры смазывали маслом красное тельце. И вдруг прильнул губами к крошечной родинке чуть повыше щиколотки.
— Солгали мне! И ты, и Агриппа! — крикнул он сквозь слезы. — Солгали! Мое! Вот родинка — и у меня, и у Цезаря такая! Мое! Любила она меня!
— Задушишь! — Октавия отняла девочку. — Агриппа убил Либона. Может ли сестра сраженного твоим другом делить твое ложе? — Она спеленала крошку. — Я сама вскормлю нашу Юлию, но поклянись мне, что она станет женой Марцелла!
— Если полюбит.
Октавия с презрительным сожалением посмотрела на брата.
VI
Залечив свою рану, Секст Помпей послал в Египет гонца за подмогой. Клеопатра отказала. Она не желает из-за неудачливого морского разбойника ссориться с триумвирами. Надо было думать раньше, когда у него был флот и она предлагала свою дружбу.
А теперь Лепид запер африканские бухты и высадил крупный десант в Сицилии. Иберийское и Аквитанское побережье охраняли легионы Октавиана под командой Статилия Тавра.
В открытом море за Секстом гонялся Марк Агриппа, топя одну за другой его триремы. Корабли императора обгоняли единственную уцелевшую трирему Помпея, обрезали корму, патрулировали слева и справа и издевательски дразнили близостью, недоступной полету стрел.
Секст отдал приказ готовиться к последней схватке. Либонила, разубранная всеми драгоценностями, одетая, как на праздник, встала у мачты. Она не дрогнет, и, увидев ее мужество, пираты устыдятся показать себя малодушнее женщины.
"Вороны" императора кружили, все стягивая и стягивая свои орбиты. Помпей велел метать греческий огонь, но Агриппа предусмотрел и это. На палубах его кораблей стояли мореходы с лицами, обернутыми в мокрые покрывала, и ведрами сырого песка в руках. Засыпанное пламя гасло, не успев разгореться. "Вороны" стиснули трирему бортами, выпустили свои "клювы" — широкие мостики с железными крючьями. "Клювы" цепко впились в тело вражьего корабля. По этим мостикам воины моря ринулись на пиратов.
Агриппа устремился вперед. Разбросав морских разбойников, схватил Либонилу, а два его воина уже рубили мачту.
Секст еще бился на корме, но, когда мачта рухнула, сорвал с себя тунику и высоко вскинул над головой белый лоскут. Помпеянцы капитулировали. Их связанного вождя отвели на флагманскую лигуру.
Агриппа выпустил перепуганную женщину. Либонила, упав на колени и целуя ему руки, молила лучше сделать ее своей наложницей, но только не отдавать на забаву солдатам.
— Еще жив твой Кай, — строго ответил Агриппа.
Он приказал увести пленницу и приставить к дверям ее темницы двойную охрану. В свидании с Секстом ей отказали.
Приведя себя в порядок, Агриппа зашел к жене Помпея. Он сейчас идет к ее мужу и, если что нужно, передаст на словах. Пират был храбр, и флотоводец императора, чтя доблесть врага, постарается облегчить участь пленника во всем, что от него зависит. Но женщина пусть не надеется на свои чары.
Агриппа спустился в трюм и проверил часовых. У дверей каюты Помпея прислушался. Пират не спал. По узкому настилу в четыре шага ходил взад и вперед. Бедняга, он был храбр, но любил пустую и тщеславную женщину.
Полководец вошел к пленнику. Секст круто остановился. Агриппа объявил побежденному волю императора. После триумфа Секст Помпей будет обезглавлен.
— Что же ты сделаешь с моей женой? Неужели вы не отпустите ее?
— Я бы отпустил с большей радостью тебя. Но закон войны неумолим.
— От тебя многое зависит. — Секст медленно поднял голову. — Молю, мой победитель, пощади Либонилу. Ее единственное преступление — любовь ко мне.
— Попытаюсь, но лишь ради тебя. Мне жаль тебя, Секст Помпей.
— И мне жаль тебя, Марк Агриппа.
Агриппа не ответил.
VII
Они шли по лугу. Октавиан восторженно глядел на свою спутницу.
— Я больше всего ценю в людях храбрость, верность и разум. Телесная прелесть не так восхищает меня, как красота души.
Ливия, не отвечая, нагнулась и сорвала цветок. Несмотря на полноту, ее движения были легки. Высокая и пышная, она не казалась громоздкой.
— Любовь, основанная на взаимном уважении, гораздо глубже так называемой страсти.
Ливия опять промолчала. Октавиан покраснел. Он побаивался этой строгой, сдержанной матроны и чувствовал, что с каждым днем она все больше и больше привлекает его.
Если уж так необходимо жениться и дать Риму императрицу, Ливия Друзилла достойней других квириток. Несколько дней назад император познакомил ее с сестрой и матерью. Вдова понравилась матронам дома Юлиев.
В беседе с братом Октавия однажды заметила:
— Лучшей подруги тебе не найти. Брак необходим, и поскорей, мой дорогой. Я не хочу, чтобы твое имя волочили по грязи. А Скрибония и в изгнании позорит тебя на всех перекрестках.
Сын Цезаря оценил совет сестры. В конце концов, Скрибония сама виновата в их разрыве. Интересно, знает ли Ливия все сплетни, ходящие о нем?
Октавиан не испытывал бурных желаний, но, когда по вечерам, беседуя, они подолгу сидели вдвоем, случайное прикосновение рук вдовы не было противно. Иногда даже хотелось, чтобы Ливия приласкала его, защитила бы своей нежностью от всех невзгод, полюбила бы всем сердцем, всей душой, отдала бы ему свою бьющую через край жизненную силу...
— Ты очень любила Тиберия Нерона?
— Он отец моего ребенка.
— А если бы у тебя не было от него сына?
— Семья — это супруг и дети.
— Дети, — с горечью повторил Октавиан. — Значит, сын тебе всегда дороже любимого? Ты никогда не забудешь его мертвого отца?
— Я не давала обета безбрачия.
— Любовь рождается, живет и умирает. Я был несколько раз женат, но неудачно. Потом в разврате пытался потопить досаду. Я обладал самыми красивыми матронами Рима, но без любви. — Октавиан запнулся.
Верит ли ему Ливия или догадывается, что он врет — глупо, бесцельно, хвастает тем, чего никогда не было?
— Очень жаль, — все так же невозмутимо ответила Ливия. — Все эти увлечения не приносят счастья. Тебе нужен очаг.
— Да! — обрадовался Октавиан. — Я согласен!
Ливия в недоумении остановилась:
— Разве моя мысль уж так нова? Это же старая истина!
— Я понял, ты согласна стать моей Каей, матерью моей бедняжки Юлиолы!
— Твои родные не обрадуются твоему выбору.
— Они будут рады. — Октавиан склонился к ее руке.
...Вечерело. Вернувшись домой, Ливия села у окна. Она не мечтала. Вдова Тиберия Нерона взвешивала. Холеный мальчик с жеманными манерами не внушал ей страсти, но отвергнуть брак с одним из трех владык мира было бы безумием. Ливия Друзилла ощутила на плечах холодок златотканого пурпура и сладкую тяжесть диадемы на челе.
Она прежде всего мать осиротевшего ребенка. Брак с триумвиром оградит сына изгнанника от всех бед. Когда Тиберий возмужает, никто не посмеет упрекнуть его виной покойного отца...
Внезапно почувствовав, что она не одна, Ливия резко обернулась и вскрикнула в ужасе. В дверном проеме в сгустившихся сумерках стоял огромный черный призрак.
— Сгинь, уйди! — Она умоляюще подняла руки. — В чем моя вина? Зачем ты покинул царство теней?
— Я живой! — Тиберий Нерон шагнул к жене. — Ну, видишь? Не бойся...
Но Ливия уже не слушала. Кинувшись к мужу, всей грудью прильнула, осыпала поцелуями, гладила его постаревшее, обветренное лицо.
— Прости, прости меня, Тиберий!
— Да и я не без греха перед тобой. Думал, ты и малютка утонули в ту ночь!
— И я, и я считала тебя погибшим! Иначе никогда б... Нет, нет, мой Кай, еще никто не прикасался ко мне...
Тиберий молча поднял жену на руки.
VIII
За утренней трапезой Тиберий Нерон долго разглядывал свою супругу.
— А ты похорошела, — вдруг решил он. — Мальчишка, наверное, влюблен по уши?
— Не упрекай меня. — Ливия покраснела и, разрумянившаяся, казалась ему еще краше. — Я же не знала, что боги вернут мне тебя, мой Кай! — Она нагнулась и поцеловала его большую, загрубевшую от сельских работ руку. — Мой Кай! Мой единственный!
— Ты дала ему слово?
— Обещала подумать, но раз боги вернули тебя... Кто же мне еще нужен?
— Пока не отказывай.
Ливия с удивлением посмотрела на мужа. Прочтя в ее глазах немой упрек, Тиберий обнял жену и поцеловал в губы.
— Повторим наш медовый месяц. Напиши своему воздыхателю, что твоя кормилица, которую ты чтишь, как родную мать, заболела черной оспой. Красавчик испугается и сам не посмеет явиться в дом, отмеченный Гекатой. Недель шесть поживем вволю, а там... — Тиберий перевел дыхание. — Не забывай, что я до сих пор лишен огня и воды.
— Я вымолю тебе прощение!
— Пока не нужно. Незачем ему знать, что я в Риме.
Шесть недель пролетели для Ливии Друзиллы как один счастливый миг. Она засыпала в объятиях любимого, пробуждалась по утрам, слушала его ровное спокойное дыхание.
Дни они проводили в тенистом саду. Тиберий Нерон играл с сыном, учил ребенка натягивать лук, владеть кинжалом, вкладывал в слабые детские руки тяжелый римский меч, показывая, как надо держать его.
Ливия с умилением наблюдала эти воинственные игры. Ее сын рос мужчиной, воином, а не жеманной куколкой, игрушкой своих полководцев.
Триумвир прислал ученого врача-грека, чтобы помочь матроне Ливии ходить за ее больной кормилицей. Но, выйдя сама к греку, матрона весьма учтиво объяснила, что опасность уже миновала и она отнюдь не желает подвергать жизнь столь ученого мужа дыханию зловредных миазмов. Еще неделя-другая, и ее дом можно будет окурить серой. Тогда она с радостью встретит гостей.
Однако визит грека внес немалое беспокойство в мирную жизнь супругов. Однажды, когда уже близился срок "выздоровления", Тиберий среди самых пылких ласк резко отстранил жену.
— Хватит, поговорим о деле. Я лишен огня и воды, но я не умер, не ушел в изгнание. Я живой и живу в Умбрии, то есть в пределах Италии, где мне жить нельзя. Я живу тем, что помогаю одному италику в его виноградниках. Эта семья приютила меня, нищего, безродного бродягу, и ни о чем не расспрашивала. Узнав ближе эти чистые сердца, я открыл им мое настоящее имя и мою горестную судьбу, и они не отвергли меня. У человека, приютившего меня, выросла дочь. Прелестная девушка, чистая, как утреннее облачко в горах. Мы полюбили друг друга, и я женился на ней.
— А я? — упав лицом в подушки, Ливия горестно и надрывно завыла, как раненый зверь. — А я?
— Я не знал. — Тиберий ласково прикоснулся к ее пышному плечу. — Неужели ты думаешь, что я мог забыть тебя и моего крошку Тиберия? Но живые не принадлежат мертвым. Столько лет разлуки! А эта девушка так прелестна... Юная, любящая...
— Ты любишь ее! Не лги мне, Тиберий Нерон! Зачем ты лгал мне все эти дни? — Ливия вскочила.
— Я любил тебя, люблю и сейчас, но годы прошли, а она носит под сердцем мое дитя.
Его Кая бессильно опустилась на ложе.
— Я не успела сказать... я тоже...
— Что?!
— Твое дитя уже живет во мне. Ребенок, лишенный отца...
— Отчего же? Я не отрекаюсь, оформим развод, ты назовешь дитя именем твоего отца — Друз или Друзилла, кого боги даруют.
— Как ты бессердечен!..
— Совсем нет! Я был бы бессердечен, если б опозорил дочь человека, приютившего меня, покинул бы девушку, полюбившую меня нищим, безродным, хуже того, изгнанником. А ты...
Ливия не отвечала. Большая, сильная, она сидела на ложе, опустив ноги на пол и понурив плечи. Темные спутанные пряди закрывали ее лицо.
— Быстро же ты утешился, потеряв жену и сына!
— Перестань! Подумай лучше о детях! Что может им дать отец, лишенный огня и воды? Ты понравилась триумвиру...
— Как же я стану женой другого, нося под сердцем твое дитя?
— Я заставлю дурачка жениться на тебе, да еще уверю, что это его ребенок.
Ливия сердито качнула головой:
— Вздор! Он не прикасался ко мне! Мне противен этот златокудрый Ганимед!
— Ты станешь женой триумвира! — Тиберий встал и начал одеваться. — Наши дети вырастут в Риме и будут воспитаны, как подобает правнукам сенаторов и консуляров!
Тиберий оделся и подошел к окну. Светало. Над деревьями небо уже наливалось утренней розоватостью, но в комнате еще царил полумрак.
— Подумай о наших детях! — глухо повторил Тиберий. — Мне некуда взять тебя. На виноградниках у меня другая семья. И, наконец, я люблю Ютурну! — выкрикнул он в отчаянии.
— Я повинуюсь. — Ливия наклонила голову. — Но уж добра от меня не ждите — ни ты, ни он, никто на свете, кроме моих детей!
IX
Дом, где жила Ливия Друзилла, окурили серой, пороги и мостовую перед домом вымыли крупной морской солью, и матрона известила триумвира, что чары злых духов, насылающие болезни, убиты. Она ждет высокого гостя и его сестру в любой день и час.
Октавиан пришел в тот же вечер. За это время он уже отвык от Ливии и не очень хотел идти, но сестра уговорила. Надо поскорей получить согласие Ливии Друзиллы на брак. Меценат тоже советовал поспешить с этим союзом. Род Ливиев силен и влиятелен. Женясь на дочери покойного Друза, император приобретет много сторонников во враждебном ему стане старинной римской знати.
Рабыня проводила гостя в триклиниум. Октавиан оглянулся вокруг. Светильник не был зажжен, и в наступивших сумерках смутно темнели очертания двух крупных людей. Ему стало жутко.
Наконец один из них хлопнул в ладоши, и рабыня внесла лампион. Октавиан с удивлением и страхом поглядел на незнакомца, стараясь припомнить, где он мог его видеть...
— Ты обольстил мою супругу, — громовым басом закричал Тиберий Нерон. — Если ты не женишься на ней, Ливия навек обесчещена. Ты соблазнил ее!
— Матрона Ливия. — Октавиан протянул к ней обе руки. — Разве я соблазнил тебя? Разве я позволил себе что-нибудь непристойное?
— А кто поверит? — Ливия с нескрываемым презрением повела могучим плечом. — Кто поверит, что такой сластолюбивый юноша, как ты, сидел у одинокой женщины, в отсутствие ее супруга, чуть ли не каждый вечер до полуночи и слушал ее россказни!
— Но ведь ты знаешь, — в отчаянии повторил триумвир, — я был почтителен к тебе, и потом, я думал, что ты вдова!
— Она не вдова, — жестко перебил Тиберий. — Ты соблазнил мою супругу, а может быть, взял ее силой!
— Я? Ее? Силой? — Октавиан даже подскочил. — Да ты ослеп, что ли?
— Мог пригрозить слабой женщине, да это и неважно, как ты овладел моей женой, но ты обязан жениться. Оформим развод, а там и свадьба!
— Зачем же разрушать ваш очаг?
— Ты его уже разрушил! — Тиберий и Ливия разом шагнули вперед, и Октавиану показалось, что два огромных, могучих, пышущих подземным жаром титана надвигаются на него, жалкого тощего божка.
— Я женюсь! — выкрикнул он, прижимаясь к стене. — Ливия, я согласен!
— Вот и отлично! — Тиберий Нерон расхохотался, блеснув крупными белыми зубами. — Иначе мой кинжал, как некогда кинжал Коллатина...
— Я же сказал, что женюсь. — Октавиан моргнул. — Что вам еще надо? Силой затащить меня на ложе?
— Да, я забыл тебе сказать, — издевательски прибавил Тиберий, — она носит под сердцем мое дитя, и ты дашь клятву, что, пока ребенок не родится, ты не прикоснешься к Ливии!
— А это я с удовольствием. — Октавиан криво усмехнулся. — Хоть всю жизнь до самой смерти... Особенно после такой приятной новости!
— Уже поздно, — оборвала торг Ливия. — Тиберий Нерон сам проводит тебя, дорогой гость. — Увидя, как вздрогнул Октавиан, с горькой усмешкой уронила: — Не бойся моего супруга. Он в восторге, что у него есть соперник и он может пристойно избавиться от меня. Ведь я, слабая женщина, спасла ему жизнь, а сейчас ему представился случай отблагодарить меня за все!
Она с гордо поднятой головой стремительно вышла из триклиниума.
— Я провожу тебя до форума. — Тиберий подобострастно улыбнулся и взял в руки факел. — Осторожней, здесь ступенька. — Он поддержал Октавиана под локоть: — Вот сюда, сюда! По боковой улочке ближе. Ты не бойся, Ливия — хороший человек и отличная жена. Сумеет и дом вести, и за детьми смотреть.
Октавиан молчал. Он уже ненавидел и Ливию, и Тиберия, но страшился скандала в Сенате. Какой вопль поднимут все эти благородные мужи! И зачем он по какой-то невероятной глупости распускал слухи о своем несуществующем женолюбии? А если еще хуже? Если Ливия и Тиберий выльют в Сенате на его голову еще более грязные сплетни и потребуют суда за преступления против нравственности? Сам виноват — сам ведь издавал законы об укреплении этой проклятой нравственности!
X
Пологие берега Африки гостеприимно встретили римский флот. Лепид превзошел самого себя. Туши гигантских быков, увенчанные гирляндами жареной дичи, нашпиговывались пряностями. Огромные водоемы, наполненные до краев сладкими крепкими винами, ждали мореходов.
Едва Агриппа успел ступить на землю, гонец вручил ему личное письмо императора. Октавиан сообщал, что, к сожалению, не может исполнить просьбу друга. Жена Помпея тоже должна быть обезглавлена. Казнить пирата и его сообщницу следует тайно. Республиканцы готовы примириться с наследником Цезаря и раздражать их видом Помпея в цепях неблагоразумно. В конце письма Октавиан нарисовал четыре кружочка. Один из них был перечеркнут, следующий обведен волнистой чертой.
Агриппа понял — очередь за Лепидом. Но правитель Африки являл собой воплощение лояльности, и обвинить его в измене было нелегким делом.
Пицен упрекнул триумвира, что его лигуры не участвовали в поимке Помпея. Лепид же учтиво напомнил, что его флот охранял побережье. Флотоводец императора только потому одержал победу, что его союзник сумел оцепить все бухты. Сицилии его войска вместе с легионами Мессалы, легата императора, окружили и обезоружили свыше тридцати тысяч рабов. Они сдались, с тем чтобы им была сохранена жизнь.
— Знаю, я обещал им!
Лепид ответил похвалой человеколюбию молодого вождя и предложил тост за мир.
Вечером Сильвий доложил, что, несмотря на все усилия, ему не удалось обнаружить ни одного намека на заигрывания Лепида с египтянкой. Старик боялся союза Клеопатры с Антонием и преданно держался сына Цезаря. И все же убрать Лепида было необходимо. Иначе вся победа над пиратами свелась бы к нулю. Если Лепид примкнет к Антонию, то перед императором Запада встанет новый, еще более опасный соперник на море и сама казнь Помпея превратится в бессмысленную жестокость.
Секст спокойно, без недостойного малодушия и без неуместной бравады, выслушал смертный приговор и спросил о судьбе жены.
— Император отверг мою просьбу. — Агриппа, густо покраснев, наклонил голову.
— Ты сделал все, что мог. — Секст протянул руку.
Марк Агриппа крепко сжал узкую смуглую ладонь пирата.
На заре мужа и жену вывели на казнь. Либонила шла легкой, скользящей походкой, одетая со вкусом, спокойная и прекрасная. Подойдя к супругу, подставила губы для прощального поцелуя.
— Мы проплыли с тобой по всем морям. Я не боюсь пуститься вдвоем в последнее плавание.
Взявшись за руки, они направились к эшафоту. Уже в двух шагах от плахи Либонила обернулась через плечо. Глядя в упор на победителя, насмешливо и вызывающе улыбнулась.
— Стой! — Агриппа вскинул ладонь. — Милостью народа римского живите!
Секст изумленно повернулся. По его лицу пробежала судорога.
— Не издевайся!
Агриппа быстро подошел к нему и взял за руки:
— Мой отец и дед были клиентами твоего отца и деда. Живи, Секст Помпей, будь осторожен и не вреди нам.
— Пощади моих соратников в Сицилии, — глухо попросил пират, — а мы с Либонилой уедем в Азию. Там никто нас не знает. Там мы бессильны и безопасны.
Агриппа отвернулся. Либонила смотрела на него широко раскрытыми глазами. По ее лицу текли слезы.
XI
Ливия сняла с головы диадему, расстегнула на плече тяжелую сидонского пурпура столу.[47] За дверьми брачного покоя девушки и чистые мальчики пели хвалу богу Гименею, связующему две жизни великой любовью...
Брак с Ливией Друзиллой завоевал триумвиру симпатии непримиримых республиканцев. Этим союзом империя роднилась с изгнанниками, прощала мятежникам их вину. Вспыхнет ли снова мятеж на море, разразится ли война с Египтом, императору будет нужен крепкий тыл, то есть верность Сената. Клеопатра и Цезарион не оставили своих притязаний на наследство Дивного Юлия, а Марк Антоний всегда поддержит нильскую змею. Меценат клялся, что супружеские узы с Ливией Друзиллой спасут сына Цезаря от многих бед, не говоря уже о том, что теперь смолкнет злословие, чернящее его доброе имя.
Но счастья этот столь дипломатически задуманный брак не принес. Чувство унижения — самого острого, самого болезненного — ни на минуту не покидало Октавиана. Он не мог отделаться от ощущения, что противен Ливии, да и сам не мог испытывать страсть к женщине, носящей под сердцем чужого ребенка. Они делили ложе, но невидимая преграда, более несокрушимая, чем стены Илиона, вставала между ними.
С вечера "счастливый" Кай укладывался с краю и, свернувшись калачиком, мирно засыпал. Но под дородным телом матроны постель прогибалась, и он, сонный, скатывался в ложбинку. Ливия тотчас же будила его.
— Убери коленки и спи, как все люди. Вон там! — Она величественным жестом указывала на самый край пышного ложа.
Октавиан послушно отодвигался, но, засыпая, вновь свертывался в комочек, и снова любящая супруга будила его. Наконец он не выдержал:
— Что тебе от меня надо, ехидна? Зачем ты требуешь, чтобы я приходил сюда? Доедать объедки твоего Тиберия я никогда не стану!
Ливия спокойно облокотилась на подушки:
— Я родилась не на задворках мелочной лавочки и переругиваться с тобой не буду. Хочешь знать, что мне от тебя надо, Гай Октавий? Приличия, Гай Октавий! Я не Клодия, чтобы бежать в Сенат с жалобой на твою немощь, и не Скрибония, чтобы, забыв последний стыд, принуждать тебя к ласкам. Но приличие должно быть соблюдено! — Она встала и, отбросив покрывало, подошла к окну. — За каждым нашим шагом следят тысячи глаз, и я не хочу стать посмешищем всего Рима, разлюбленной женой триумвира. Во время смут любую распущенность легко прощают, но сейчас мир и ты — император Рима, к тому же цензор нравов! — Ливия быстро подошла к своему супругу и изо всей силы тряхнула его за плечи: — Не смей спать! Не смей притворяться, что ты не слышишь меня! Это наш первый и последний откровенный разговор, Гай Октавий! Мне стыдно за тебя! Как ты ведешь себя на Марсовом поле? Кривляешься, точно канатная плясунья, а твои разбойники-легионеры, хихикая, глазеют на тебя и каждый думает... — Закусив губу, она проглотила готовую сорваться с языка непристойность. — И это император Рима! Вождь железных легионов, муж, с головы до пят закованный в броню, чья десница смиряет и хляби морские, и сушу земную! — Ливия перевела дыхание и продолжала уже обычным тоном: — Можешь развлекаться как угодно и с кем угодно, но приличия должно соблюдать, и пусть твои друзья не вмешиваются ни в нашу жизнь, ни в державные дела. Запомни, Гай Октавиан!
Октавиан промолчал, потом начал медленно одеваться:
— Я все запомнил, Ливия Друзилла! Но и ты вспомнишь не раз!
XII
Финиковая роща сбегала к реке. В ней росли пальмы с широкими лопастями ребристых ветвей. Их высокие стволы обволакивал густой войлок. из-под войлока через каждые две-три пяди выглядывали мертвые черенки листьев-ветвей. Весной дерево на самой верхушке выпускало четыре свернутых в трубочку узких листочка. До осени эти листочки успевали вырасти в огромные, сильные ветви, потом отпадали, но пальма продолжала расти и плодоносить.
Агриппа прижался щекой к мохнатому жесткому стволу. Он был один в лесу и не хотел никого видеть.
— Подлецы! — громко проговорил молодой полководец. — Торгаш и шлюха! Сговорились против меня!
— Кого ты проклинаешь? — из-за деревьев показался Статилий Тавр.
В руках он держал шлем, полный фиников. Продолговатые ягоды, лоснящиеся и коричневые, напоминали майских жуков. Юноша не спеша отправлял их в рот.
— Мессала не сдержал мое обещание... Я оказался лжецом.
— Зачем же такие некрасивые слова? Ты обещал свободу и жизнь беглым рабам. Им сохранили жизнь, но по закону отправили к хозяевам. Это военная хитрость, а не ложь...
— Нет, тут хитрости военной нет, а это все, чтобы унизить меня, крестьянского сына! — Агриппа стукнул кулаком по стволу так, что пальма закачалась. — Я хотел сохранить жизнь этим несчастным, обещал им! Патриции довели до того бедняг, что они восстали, пошли за пиратом...
— Ты все зло видишь в патрициях. Любой мужик мечтает прикупить парочку-другую рабов и не поблагодарит тебя, если ты поможешь его невольникам сбежать...
— У крестьян тоже есть рабы, — сумрачно согласился Агриппа. — Но бедняк не издевается над ними, он заставляет их работать, так ведь и сам трудится рядом! Тридцать тысяч молодых, храбрых, сильных уничтожены... Позорно, вероломно! Он вернул их хозяевам... Будто бы не понимает, на какие пытки обрек он этих воинов!
— Мятежник, беглый раб не воин! Позор Помпею, что записывал их в армию! И чего так переживать? Потолкуем за чарочкой о веселом. — Статилий расплылся в улыбке. — Жена Помпея влюбилась в тебя по уши...
— Плевал я на них всех, а больше всего на Ливию Друзиллу! Это ее рук дело, эти тридцать тысяч жизней...
— А ты свали все на Лепида, — услужливо подсказал Статилий, — обвини его в нарушении твоей воли, в излишней жестокости, в стремлении захватить Сицилию... Избавишь императора от этого проклятого бурдюка — Кукла тебе ноги поцелует! — Статилий захохотал. — Опять помиритесь... Смотри, тебя уже ищут!
Высокий смуглолицый раб-нумидиец в расшитой серебром тунике цвета морской волны низко склонился перед флотоводцем: его господин благородный Эмилий Лепид просит Непобедимого разделить с ним вечернюю трапезу.
XIII
Лепид принял гостя у себя в опочивальне. Перед ложем стоял небольшой столик, накрытый на двоих, и удобное, похожее на игрушечный трон, кресло.
— Прости, что не встаю, но я болен. К тому же, наверное, я ровесник твоего отца. Как здоровье почтенного Випсания?
Агриппа удивленно и благодарно посмотрел на гостеприимного хозяина. Никогда никто не интересовался его родными, а этот вечно пьяный циник вспомнил...
— Я давно не был дома, но в мой последний приезд отец еще мог сам идти за плугом.
Лепид налил себе вина и пристально посмотрел на юношу.
— Тебе я вина не дам. У тебя какое-то горе, а когда у человека горе, ему нельзя искать утешения в дарах Дионисия.
— Валерий Мессала нарушил мое обещание!
— Не лги мне! — Лепид сочувственно и осуждающе взглянул на него. — У тебя другое горе, и зря! — Он осушил чашу.
— Был я еще моложе тебя. Любил девушку. Мы были равны и по знатности, и по богатству. Нас обручили. Но ее отец все оттягивал день свадьбы. Я очень любил Фабиолу, но понимал: развязать девичий пояс дочери консуляра я посмею лишь на брачном ложе...
Лепид снова налил себе вина и залпом выпил.
— Я был молод, — печально повторил он, — а та женщина была очень красива и скучала. Моя невеста узнала о нашей связи и приняла яд. Я любил Фабиолу, а не ту, другую, и хотел у смертного ложа моей невесты вскрыть себе вены, но один сердобольный раб, будь он проклят, дал мне вина с настоем трав, дарующих забвение, и я остался жить, но... — он показал глазами на кубок, — с тех пор я служу Дионисию усердней, чем другим богам. — Лепид прикрыл кубок ладонью. — А тебе не надо! Твой бог — Марс, и он милостив к тебе. Сколько тебе лет? Двадцать шесть? Вот видишь, я старше тебя вдвое, и поверь мне, только смерть того, кого мы любим, истинное горе!
Агриппа все с большим изумлением глядел на своего собеседника. Он никак не ожидал от Лепида такой почти отцовской нежности.
— И еще я говорю тебе. — Лепид положил на тарелку гостя поджаренную ножку фазана. — Избавься от этой дикой привязанности. Он не стоит твоей верности. — Старик поднял кубок. — Перед тобой, Марк Агриппа, широкий мир! Океан и твердь земная у твоих ног! Антоний не отвергнет твоей дружбы, я бы гордился таким сыном и соправителем!
— Благодарю тебя, Эмилий Лепид, за высокое мнение обо мне, но вряд ли ты гордился бы сыном-изменником. — Агриппа отодвинул нетронутое блюдо. — Моя дружба и мои ссоры с Октавианом — одно, а моя верность императору и Риму — другое. Я не Кориолан, зовущий варваров на Рим, и сыграть на моей слабости никому не позволю!
Он сел в ногах у старого триумвира и, обмакнув палец в его кубок, начертил на столе карту,
— Вот, смотри. Тут Италия и ее сердце Рим, а там Египет и его сердце Александрия. А мир один, и всюду люди хотят есть хлеб, спать спокойно и растить своих детей. Теленок с двумя головами если и родится, то скоро умирает, и его, как нечистого, закапывают подальше от деревни. И двух сердец в одном теле не бывает. Людям, чтобы они мирно жили, нужна единая крепкая держава. Вот и выходит — или Антоний и власть чужеземцев, или Октавиан и Италия. Твои африканские владения граничат с державой Клеопатры. Сегодня ты друг нам, завтра тебя могут принудить стать нашим врагом. На что тебе, старому, больному человеку, власть? Власть нужна или герою, или преступнику. Ты не герой, а преступником вряд ли пожелаешь стать.
Лепид прищурился:
— А ты герой или преступник?
— Спроси моих легионеров, да и не обо мне речь. Я не царь, не диктатор, не триумвир...
Лепид хмыкнул:
— Ну, положим... положим, что ты герой, а твой Октавиан?
— Октавиан Цезарь божествен! — твердо отрезал Агриппа. — Ой, ой, и это говоришь ты? И так серьезно? Ой, не могу! — Лепид захохотал, взмахивая руками и хлопая себя по коленям. Наконец, задыхаясь от смеха, выдавил: — В какую же именно минуту ты подметил его особую божественность?
— Хватит! — раздосадованно крикнул Агриппа. — Императору нужны твои провинции. Это будет наш правый фланг в борьбе с Египтом. Сын Цезаря предлагает тебе передать все твои полномочия ему. Такова воля императора!
— Говори уж прямо: такова твоя воля, Марк Агриппа. — Лепид грустно усмехнулся. — А со мной что будет? Свергнутые властелины не долго топчут землю...
— А это уж воля богов, сколько еще вина ты выпьешь. Мы тебя трогать не будем. Уезжай в свое имение и сиди тихо. Ты принял жреческий сан, вот и займись предсказаниями на благо нам. — Агриппа встал и зевнул: — Решайся скорей, уже поздно. Твои легионеры не любят тебя, твой флот я уничтожу в первой же битве. — Он достал из-за пояса свиток пергамента и пузырек туши. — Пиши послание Сенату и народу римскому.
— Что же так спешно?
— Я завтра на заре отплываю в Рим. Пиши, Эмилий Лепид: "Я, Марк Эмилий Лепид, триумвир волей народа римского, в добром здравии и твердой памяти, вняв голосу разума и чести, слагаю с себя все полномочия, которыми облачил меня Сенат и народ римский, и вручаю доверенные мне провинции сыну Цезаря, Гаю Юлию Цезарю Октавиану-императору, ибо мои преклонные годы и частые болезни, насылаемые на меня богами..." Ну и так далее... Написал?
Агриппа внимательно перечел написанное бывшим триумвиром и подсушил над светильником.
— А теперь скрепи печатью! Вот так! — Он взял из рук старика пергамент и заложил за пояс. — Прощай, Эмилий Лепид! И прости меня, если обидел тебя неосторожным словом. Ты добрый, хороший человек и поймешь: это было необходимо для нас всех. Ты все поймешь своим несчастным, умным сердцем...
Глава одиннадцатая
I
Праздник морской победы длился декаду. Народ римский увенчал Марка Агриппу ростральным венком из золотых весел. Император сам возложил этот венок на голову друга. Разгром пиратов означал конец гражданской войны. Братоубийственные распри омрачали жизнь Рима почти столетие. Но ныне настало время мира и доброго согласия всех граждан Вечного Города. Двери храма Януса Градоустроителя, открытые во время войн, торжественно затворили, и перед алтарем бога Мира и Покоя задымился фимиам. Со дня основания Рима всего лишь дважды прикрывался храм, и то ненадолго. Однако отныне сын Цезаря возвестил благовест Мира Граду и Вселенной до конца дней человеческих.
Из здания судилища вынесли груду документов, протоколы допросов, обвинений, приговоры, не разобранные еще донесения на подозреваемых. Все это сложили на форуме, облили земляным маслом и подожгли.
Сенат по совету императора запретил преследовать кого бы то ни было из граждан за содеянное в годину скорби и мрака. Народ римский набрасывал на годы смут милосердный покров забвения.
Правитель Италии ждал своего старшего друга и соправителя Марка Антония, чтобы вместе дать отчет народу и Сенату за каждый свой шаг и сложить полномочия. Республика была восстановлена, и тот, кто полагал, что сын Цезаря стремится к тирании, — безумец или клеветник. Император намеревался сохранить за собой лишь власть над армией. Но власть над армией фактически давала власть над всем римским миром — и над Вечным Городом, и над его провинциями. Пока легионеры любят своего Бамбино, Октавиану нечего бояться. Но триумвир отлично понимал: эту любовь надо беречь и растить, как драгоценное древо.
Празднуя победу, златокудрый божок щедрыми пригоршнями бросал в толпу лакомства, жетоны в цирк, цветы... Доблестным мореходам и легионерам сам раздавал венки и праздничные алые одеяния... Да возвеселятся храбрые воины!
— Возвеселимся от веночка и нарядной тряпочки, а дома жрать нечего! — крикнул центурион Афалий. — Давай земли и денег!
Сильвий, стоя в толпе, быстро подтолкнул верного и указал глазами на Афалия.
— Земли, земли! За что воевали? Где Непобедимый? Что сделали с ним патриции? — В такт выкрикам ударяли оружием о щиты.
Император поднял руку и коротко пояснил, что работа по выделению земли ветеранам начата. Агриппа немного нездоров, без него оделять воинов участками сын Цезаря не считает пристойным.
Он вел вас в бои, он и наградит каждого по заслугам!
В толпе появились прекрасные девушки. Каждая несла на плече небольшую амфору. С обольстительной улыбкой красавицы подходили к храбрецам, наливали в чаши рубиново-алое вино, искрящееся, густое и ароматное: "Император угощает!"
Легионеры пили и исчезали с менадами в зарослях цветущих азалий. Наутро в лагере недосчитались центуриона Афалия. Он пропал без вести.
II
Меценат диктовал Горацию:
— Сын Цезаря смирил раздоры. Установил мир на суше и море. Вернул добрым гражданам тридцать тысяч рабов и возродил Древние Свободы. Отныне славят вождя, даровавшего мир и порядок, не только ветераны его отца, но и все земледельцы Италии, плебеи и патриции Рима.
— Здравствуй, сводник! — На пороге стоял Марк Агриппа.
Меценат медленно поднялся и сделал Горацию знак удалиться.
— Мое имя Гай Цильний Меценат. Солдатского жаргона не понимаю. Что угодно Непобедимому?
Агриппа, кусая губы, подошел вплотную. Короткий, полный Меценат был шире в плечах, но, не тронутый загаром, белотелый, казался рыхлым. Агриппа поднял хлыст и, сжимая обеими руками на уровне лица этруска, проговорил сквозь стиснутые зубы:
— Кто дал тебе право ломать чужую жизнь? Вмешиваться не в свои дела? Отвечай, сводник!
— Я уже ответил: солдатского жаргона не понимаю. — Меценат схватил наварха за кисти рук. — Не делай глупостей. Брось кнут, выпей воды и изложи свои претензии человеческим языком.
Агриппа резким движением освободил руки:
— Ни огня, ни воды в твоем доме! Отвечай, кто дал тебе право перечеркнуть все мои замыслы? Нарушить мое боевое слово? Искалечить жизнь этому ребенку?
— Какому ребенку? — Меценат с достоинством опустился кресло и жестом пригласил сесть. — Стоя разговаривать неудобно.
Спокойные, широко расставленные глаза этруска с неодобрением рассматривали посетителя. Лицо Агриппы налилось кровью.
— Ты бросил сперва его в постель этой менады Скрибоний, а теперь Ливия!
— Как глупо! Как глупо, кариссимо!
— Твои интриги смели все заветы Цезаря, все мои победы, кровь моих воинов, мою честь полководца... И наконец, ради чего? Ради чего этот нелепый брак? Ливия уже окружила его шайкой патрициев... Все вы, богачи, хороши... Но я кликну клич, призову тень Цезаря!
— Ливия Друзилла — супруга императора, а не главарь враждебной тебе партии. — Меценат держался спокойно, но руки его дрожали. — Глупо! Очень глупо! Союз с родовой знатью необходим, нельзя править государством, опираясь на солдат и чернь...
— Не смей! На народ!
— Чернь, — с прежней невозмутимостью повторил Меценат. — Народ — это все население страны, и в первую очередь энергичные, предприимчивые люди... Ты обвиняешь меня в жестокости, но я был не кровожаден, а дальновиден... Сам я еще в жизни не ударил ни одного из моих слуг. К чему насилие, когда они понимают слова, ценят доброту господина. Больше того, я согласен с тобой, что причина рабьих бунтов — бессмысленное жестокосердие хозяев... Но ведь дело не в том, кто прав, кто виноват, а в том, чтобы прекратить хаос. Италия хочет жить и пахать — это твои слова, но ни один италик не хочет сам идти за плугом. Они требуют, твои италики, эти воспетые поэтами скромные пахари, они требуют, Марк Агриппа, чтобы кто-то пахал за них. Сколько рабов у твоего отца?
— Не считал.
— Жаль, а что бы сказал почтенный Випсаний, если б ему не вернули сбежавшее добро?
Агриппа потупился.
— Вряд ли твой отец благословил бы императора, который поощряет беглых рабов, пиратов, разбои на больших дорогах и на море!
— Не спорю. Но этим я сам обещал...
— Обещал ты, а император поступил иначе. Зато любовь народа куплена Октавиану. И не твоего сброда, а людей дельных, мужественных, энергичных... С Антонием схватка рано или поздно неизбежна. Нам нужен крепкий тыл, без трещин, значит, с патрициями следует считаться!
— А я? Ради чего же я сражался?
— Ты сражался ради власти и пользуйся ею благоразумно...
Агриппа, круто повернувшись, вышел. Меценат поднял брошенный хлыст.
— Гораций!
Поэт тут же появился в дверях.
— Ты видел это безумие?
Гораций вздохнул, не то осуждая, не то сочувствуя.
— Ты ничего не видел, мой друг! Но запомни: золото сильней и Марса, и Киприды. Я на твоем месте воспел бы этого единого и вечного властелина...
— Император просил меня сложить оду в честь побед его друга. — Гораций улыбнулся. — Но ведь я такой легкомысленный поэт. Моя муза Эрато, подруга Анакреонта, а не Полигимния, вдохновлявшая Гомера и Гесиода.
Меценат взял в руки стиль и набросал несколько слов на восковой дощечке, смеясь, показал Горацию и тут же тщательно зачеркнул написанное.
— Зачем ему ода? Он же ничего не читает, кроме морских периплов и руководств по кораблестроению!
— Император просил... — неуверенно повторил Гораций.
— Мой добрый Гораций, ты чаще обедаешь у меня, чем у императора, и я думаю, не посмеешься над моим советом. Глупо и недостойно насиловать музу ради человека, для которого Софокл и Эврипид — греческие байки. А сейчас ступай, мой милый, и позови моих клиентов.
Меценат занялся делами. После морских побед пшеница упала в цене, и Друг Муз спешил наполнить свои житницы, прежде чем "снова Белона возмутит хляби морские" и Италия вновь окажется отрезанной от хлебородных провинций. Он знал, что война с Египтом неизбежна. Тогда он с немалой прибылью продаст это зерно своему другу-триумвиру. Расчетливый этруск понимал, что Октавиан ничего не пожалеет, чтобы насытить вечно голодный и вечно недовольный плебс. Золото — это хлеб, огонь в очаге, кров над головой и ласки любимой. Оно очерчивает вокруг человека магический круг, и вне этого круга нет жизни. Меценат проводил последнего клиента и вернулся в библиотеку.
Гораций все еще ждал его. Круглое, с добродушной хитрецой лицо поэта сияло.
— Я написал...
Лукаво улыбаясь, он протянул Другу Муз дощечку. Меценат быстро пробежал глазами новорожденные строки:
Пусть тебя, храбреца многопобедного,
Варий славит — орел в песнях Меонии —
За дружины лихой подвиги на море
И на суше с тобой, вождем.
Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,
Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,
Путь Улисса морской, хитролукавого,
И Пелоповы ужасы?
Стыд и Музы запрет, лировладычицы
Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,
В скромном даре своем, Цезаря славного
И тебя унижать хвалой.
Как достойно воспеть Марса в броне стальной,
Мериона, что крыт пылью троянскою,
И Тидида вождя, мощной Палладою
До богов вознесенного?
Я пою о пирах и о прелестницах,
Острый чей ноготок страшен для юношей,
Страстью ли я объят или не мучим ей,
Я — поэт легкомысленный!
— А ты недурно выпутался из затруднения. И ода сложена, и сапоги этому Марсу не целуешь. Неплохо, неплохо, мой друг, — похвалил Меценат.
III
Кипарисовая аллея, сумрачная даже в полдень, вела к дому. В цветнике перед входом колыхались огненные лилии, традиционные латинские цветы. Остальной сад был возделан под овощи. Ни розовых куртин, ни новомодных гиацинтов, ни греческих нарциссов.
Сам дом, сложенный из необожженного кирпича, являл собою старинную родовую цитадель. В атриум заглядывало небо, и комплювий, выдолбленный в полу, собирал небесную влагу прямо из туч.
Лары и пенаты рода Ливиев жили в грубо вытесанном из серого дикого камня ларариуме.
В библиотеке, сырой и неудобной, но выдержанной в стиле первых дней Республики, бывший военный трибун и сенатор Тит Ливии ежедневно выходил на битву с сегодняшним днем. Он давно, еще после битвы при Филиппах, сменил меч и копье воина на стиль историка.
Подобно скульптору, высекающему из мрамора лики героев, Тит Ливии заостренной палочкой стремился на мягком воске табличек запечатлеть навек в памяти римлян и первых Брутов, и Виргиния, заколовшего свою опозоренную дочь, и Лукрецию, покончившую с собой после насилия, и Коллатина, отомстившего за честь жены, и Регула, и триста Фабиев, что пали в боях за родной Рим, Манлия Торквата, что казнил родного сына за измену, Марка Порция Катона Старшего и его знаменитое "Карфаген должен быть разрушен".
С отвращением и страхом историк упоминал безумных Гракхов. Они мечтали сравнять патриция и плебея, квирита и италика, дать бедноте землю, отняв ее у знати.
Гракхи были лишь бессильные мечтатели, и "правый гнев" детей Ромула смел их с пути Истории. Гракхи погибли от рук "истинных квиритов", но их безумные мысли снова ожили, стали всемогущими и правят Римом. Триста тысяч безродных нищих отныне волей императора превратились в землевладельцев и пользуются всеми правами.
Тит Ливии в гневе отбросил стиль. Везде италики! Италия душит Рим. Провинциальный говор в Сенате, изделия Самниума, Этрурии, Цизальпин и Юга на римских базарах! Купец, ремесленник, крестьянин идут на патриция — аристократа и землевладельца. И лишь область человеческой мысли еще безраздельно принадлежит родовой знати. Тит Ливии понял: пора отказаться от бесплодной гибели в бесславных боях. Бороться с чернью надо иначе. И надо спешить...
В доме этруска Мецената дважды в декаду собирались заклятые враги Тита Ливия — поэты, мыслители, историки новорожденной империи. Они готовятся дружным натиском взять последнюю цитадель патрициев — царство мысли и слова...
У них найдутся тысячи читателей, они говорят то. что чернь и ее император желают слушать. И говорят на языке, доступном всем...
Тит Ливии задумчиво посмотрел в окно. По кипарисовой аллее, одна, без спутников, шла императрица Рима. Ливия Друзилла приходилась историку двоюродной сестрой. Тит от души любил Ливию и чтил ее первого супруга, но от брака с Октавианом не отговаривал. Надеялся, что страсть сломит волю юноши, отвратит его сердце от безродной черни и нежность его Каи поможет родовой знати вернуть былое могущество. Неважно, как будет именоваться новое государство: империя, республика, царство, — важно, чтобы суть осталась старой, незыблемой.
Однако Ливия мало напоминала счастливую возлюбленную. Ее лицо было хмуро и озабоченно.
— Агриппа вернулся, — проговорила она вместо приветствия.
— Я слышал, он ранен, не выходит из дома. Батрак не станет сейчас вмешиваться в государственные дела. — Тит подвинул к столу громоздкое дедовское кресло. — Отдохни!
— Эта рана — комедия. Предлог, чтобы день и ночь сидеть с глазу на глаз с милым другом. Мой дурачок не дышит от радости, что его разбойник простил ему брак со мной!
— А разве для сына лавочника и внука вольноотпущенника женитьба на дочери консуляра бесчестье? Деда императора хозяин бил палками за мелкое жульничество, а наши предки вершили судьбы Рима.
Ливия молчала, ее руки, большие, красивые, лежали на темном пурпуре одежд, точно крупные белые цветы, надломленные своей же тяжестью.
— У иудеев есть легенда, — медленно начал историк. — Прекрасная девушка взошла на ложе тирана и, усыпив его лаской, срубила ему голову. Что могла сделать простая пастушка...
— ...того не сделает дочь консуляра. — Ливия выпрямилась. — Иды марта — самая большая глупость Брута и Кассия. Я не хочу рубить эту хорошенькую, кудрявую головку. Лучше будет для нас с тобой, если я поверну ее туда, куда нужно. Он тщеславен. Ненавидит гнать за то, что он сам плебей. Уверь дурачка, что мир делится на избранных и презренных, но он — избранный из избранных, и он дарует любые привилегии древним родам. Надо только почаще повторять, что он — Юлий, правнук Венеры, патриций Рима...
Тит в изумлении смотрел на сестру:
— Ты рассуждаешь, как муж, испытанный в советах...
— Я много страдала. Защищала себя и сына, как муж, привыкла и рассуждать, как муж. — Ливия поиграла кистями пояса. — Я сблизились с Меценатом.
Видя, как болезненно содрогнулся Тит, строго промолвила:
— Умен и достоин нашей дружбы. Он научил меня, что государства, как и люди, имеют свой век. Юность, доблестное мужество, дряхлость... и смерть. На смену древним республикам приходят Цезарь или Александр. Царская диадема прекрасна, и жалок тот, кто лепечет о невозможном. Но Александр — не вожак черни, а царь, — Ливия встала, — царь и воин, сын бога, бог на земле. Он окружен богоравными героями, мудрецами, сенаторами, чьи предки...
IV
Сидя на низенькой скамейке у изголовья больного друга, Октавиан горько оплакивал свою судьбу. Виноваты Меценат, мать и сестра. Они так уговаривали, что он не смел ослушаться.
Подперев щеку рукой, император печально вздыхал:
— Моя жизнь — ад. Эта мегера стоит Клодии и Скрибоний, вместе взятых. Безжалостно груба, непроходимая душевная тупость, расчет и внутренняя черствость... Ей нужен не я, а мой сан, блеск, сияние диадемы. Властная, жестокая... Вдобавок этот отвратительный ребенок... Он телесное воплощение ее души, этот уродец. А скоро и второй будет. Я обречен навсегда, до конца дней моих! К несчастью, развод немыслим. Нельзя издавать законы об укреплении нравственности и самому попирать их... Ну каково мне!
С доверчивым бесстыдством Октавиан пустился описывать все горести и обиды супружеской жизни... Агриппа утомленно прикрыл глаза.
— Ступай, я посплю... И не ной больше над ухом. Человек всегда имеет то, что он хочет.
— Не всегда, — тихо ответил Октавиан. — Я очень несчастен. Но ни ты, ни она не думаете обо мне. Могли бы — разорвали бы меня пополам. Одна нога — тебе, другая — ей! Грызетесь из-за власти! Будь она проклята, эта власть! Будь трижды проклят день, когда Цезарь усыновил меня!
— Ты еще недоволен? — Агриппа приподнялся на локте. — Если бы Цезарь не подобрал тебя, как выброшенного котенка, сидел бы ты в своей горшечной лавочке и продавал себе в убыток битые горшки да кропал бы стишки о любви и дружбе, пока какой-нибудь легионер не сманил бы тебя за подвигами. И всю жизнь чистил бы ты чужие доспехи, терпел бы ругань и побои...
— Это я и так делаю, — устало отозвался Октавиан. — Но хватит. Плох ли я, хорош ли я, для себя я плох, для себя и хорош. Прощай!
Он медленно поднялся и понуро побрел к двери. Плечи ссутулились, туника болталась, как на жердочке, но вместо сострадания эта надломленная, тщедушная фигурка вызвала в больном острую, брезгливую ненависть. На пороге император внезапно обернулся. Агриппа схватил тяжелую бронзовую вазу и с размаху запустил в него. Бамбино Дивино едва успел выскочить за дверь.
На следующий день легионер преградил ему путь копьем.
— Болван, ты не узнал меня? — Октавиан попытался отстранить древко рукой, но легионер наставил острие на его грудь:
— Не велено.
Император отступил:
— Бунт?!
— Действую по уставу. На посту подчиняюсь разводящему...
На шум вышел Агриппа. Октавиан, деланно смеясь, принялся рассказывать.
— Не гневайся! Легионер точно выполнил мой указ. Ты уже вырос, стал взрослым мужем и в моих заботах не нуждаешься. — Агриппа захлопнул дверь перед ним.
V
Ливия почувствовала приближение к своему ложу Люцинды, богини-родовспомогательницы. Она послала сказать своему супругу, что ее срок настал.
Октавиан призвал ученого врача-грека и, глядя в упор на него, спросил:
— Правда ли, что многие женщины умирают родами?
Грек подтвердил, что такие случаи иногда бывают, но матрона Ливия — здоровая, крепкая женщина и опасения за ее жизнь напрасны.
— Нет, — озабоченно уронил триумвир, — я слышал, что даже очень крепкие и здоровые женщины погибают после родов от малейшего недосмотра. — Он искоса поглядел на врача. — Я высоко ценю твое искусство и поручаю тебе заботы о жизни моей супруги. Награда будет немалая.
— Мы, последователи великого Гиппократа, исцеляем больных не ради наград. Возлагая на свои плечи высокое звание целителя, мы клянемся именем нашего учителя Гиппократа никогда не употреблять наше искусство во зло страждущему человеку. — Грек пристально посмотрел в лицо триумвира и склонился в низком поклоне.
Октавиан закусил губу.
Пройдя к роженице, врач взял матрону Ливию за руку.
— Биение твоего сердца говорит о немалой жизненной силе, но будь осторожна в приеме пищи. Излишества в еде до и после родов часто ведут к смерти. Матрона Ливия, обещай мне есть только приготовленное мной, твоим целителем!
Ливия устало прикрыла глаза. Раздирающие боли снова начали терзать ее тело. Сквозь затуманенное сознание поняла, что от нее рады будут избавиться. Надо бороться... Хотела расспросить грека, но боль стала нестерпимой, и дикий вопль вырвался из ее груди. Она судорожно впилась пальцами в руку врача.
К ночи Ливия Друзилла родила сына и нарекла его именем своего отца — Друз.
Когда сроки, установленные обычаем, истекли, император и его сестра пришли навестить Ливию и поздравить с сыном. Октавиан нагнулся над ребенком.
— Какой хорошенький! — неожиданно сказал он. — Как же ты его назвала? Друз? Ну что же, пусть малютка Друз растет в моем доме. — Он нагнулся ниже. — Дышит, ну пусть дышит... Ты береги его...
Октавия дернула брата за одежду, как бы напоминая, что их посещение затянулось и Ливии нужен отдых. Ее испугала внезапная нежность императора к чужому ребенку.
Врач, помогавший Друзу появиться на свет, бесследно исчез. О постигшей его судьбе знали лишь "кроткая" Октавия и верный Сильвий.
VI
В пику своей супруге Октавиан начал проявлять подчеркнутую заботливость к племянникам и дочери.
Сам обучал близнецов изящным наукам, играл с девочками, брал Марцелла с собой на парады. Растущие без отца, дети Октавии льнули к нему. Семья сестры заменила несуществующий очаг. Часто ища тихой нежности, Октавиан клал голову на колени сестры. Помогал ей разматывать шерсть и горько жаловался.
Мать не понимает его, друг гневается. Ливия отвратительна. Октавия с грустной лаской выслушивала его. Уже несколько лет она жила как весталка. Антоний даже не пишет. Он обременен государственными заботами и ведет переговоры с Египтом.
Октавиан хмурился. Египет становился серьезной угрозой. Особенно теперь, когда легионеры злы на него и у армии, собственно говоря, нет вождя. Император забыл дерзкого центуриона Афалия.
Афалий кричал, что нужна земля, а не лавры. Вся добыча морской войны ушла на выкуп наделов для солдат. Отбирать имения император больше не решался. Если война с Египтом неизбежна, нужно иметь в Италии прочный тыл. Кто знает, какие испытания готовит судьба сыну Цезаря?
По ночам его душила тревога. Тоска вырастала до бескрайности. Просыпался, как от резкого толчка, быстро одевался и, накинув простой солдатский плащ, уходил.
Без цели колесил по спящему городу, один, без спутников, без охраны. Но где бы он ни бродил, все дороги приводили под окна Марка Випсания Агриппы.
Стоя на ветру, под зимним дождем, император напряженно вглядывался в мелькающие за окнами огоньки. Агриппа тоже не спал, и его тень скользила взад и вперед.
Озябнув, Октавиан уже не различал, текут ли по его лицу слезы или это крупные, холодные капли зимнего дождя.
Но однажды он нашел дом друга темным и безмолвным. У входа уже не стояли на страже легионеры. Октавиан в отчаянии схватил висевший на цепочке бронзовый молоток и стал изо всей силы колотить в дверь, но никто не открыл.
Вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Октавиан испуганно оглянулся. Перед ним стоял Тит Статилий, закутанный в теплый иберийский плащ.
— Непобедимого нет в Риме!
— Где он? Что с ним?
— Ничего с ним! Уехал отдыхать в одно из своих имений...
— Куда? Разыщи! Любой ценой разыщи! — Октавиан умоляюще коснулся его руки.
— Перебесится, сам явится. — Статилий скинул плащ и укутал дрожащего на зимнем ветру Октавиана. — Придет время, я сам вас помирю, а сейчас его трогать нельзя.
VII
Был ясный зимний день, и подмерзшая земля весело звенела под копытами коней. В дубовой, еще обнаженной роще уже слышался птичий пересвист. Проснувшийся ежик торопливо пробежал через дорогу.
За узорной оградой уже виднелась усадьба Лелия Аттика. Агриппа спрыгнул с седла и бросил поводья одному из своих спутников. Отряд молчаливых горцев сопровождал своего знатного земляка от самого Рима до родных предгорий.
У калитки его ждала Лелия, но Агриппа не узнал ее сразу. Так расцвела и похорошела его покинутая Кая. Исчезли без следа и нездоровая худоба, и землистый цвет кожи. Все было хорошо в ней: и нежный, чуть смугловатый, как спелый персик, румянец, и плавные линии молодого здорового тела. Золотисто-шафранный пеплум еще больше оттенял ее свежую прелесть.
Агриппа прикинул в уме. Лелия и Октавиан — одногодки, значит, ей уже двадцать четыре года, но она кажется такой юной, такой прелестной! Как жаль, что он не любит ее!
— Войди с миром в свой дом, мой господин! — приветствовала Лелия своего Кая. — И пусть твои спутники вкусят хлеба и вина под твоим кровом!
— Я не твой господин, а твой Кай. — Он хотел обнять девушку, но Лелия мягко отстранилась.
— Брачный контракт сам по себе еще не делает юношу и девушку супругами!
— Ну, теперь за этим дело не станет. — Он снова притянул ее к себе, и снова Лелия выскользнула из его объятий.
— Молю, мой господин, дай мне время привыкнуть к тебе!
— Ладно! — Агриппа усмехнулся. — Я подожду, но ты видишь, Лелия, как только настал мир, я вернулся к тебе, чтобы ты подарила мне сына!
Лелия, потупившись, не отвечала, потом вскинула на него глаза:
— Я думаю, тебе надо обмыться с дороги и отдохнуть. К вечерней трапезе отец и я будем ждать тебя в триклиниуме.
Баня была небольшая, но с красивым, выложенным розовым мрамором бассейном, и горячей воды было вдоволь. Агриппа купался сам. Он выгнал присланного Лелией раба-массажиста и, растянувшись на горячей мраморной скамье, несколько мгновений наслаждался теплом и тишиной.
Ласковый шум воды навевал дрему, но засыпать тут нельзя. Заснувшие в бане не просыпаются. Агриппа вскочил и плюхнулся в бассейн. Вода в самый раз. Здесь он смоет и дорожную грязь, и все, что так гнетет его.
Чувство покоя и необыкновенной легкости охватило молодого полководца. Прав был старик Лепид! Пора взяться за ум и не быть больше тряпкой, брошенной под ноги неблагодарному созданию. Может быть, Октавиан и не был вовсе так уж неблагодарен, но все равно, отныне их будет связывать лишь долг перед Римом.
— Родит Лелия мне сына — полюблю всей душой! — Он и не заметил, как произнес вслух клятву верности своей Кае.
VIII
Стол в триклиниуме был накрыт домотканой скатертью и уставлен простой, но вкусной снедью. Лелия уже ждала, просила извинить ее, но в зимнее время так трудно украсить пир розами. Она позволила себе заменить их веточками вечнозеленого тамариска с алыми ягодами.
— Не правда ли, они оживят наш убогий ужин?
Агриппа кивнул, хотел сказать что-нибудь ласковое, но в эту минуту двое рабов внесли кресло-носилки. Жизнь в склепе сказалась, и Лелий Аттик не мог передвигаться сам. Он пристально взглянул на зятя и вместо приветствия только выдохнул:
— Наконец-то вспомнил!
За ужином все много ели и мало говорили. Агриппа ужаснулся аппетиту Аттика. Неподвижный старик пожирал столько мяса, бобов, плавающих в сливочном масле, лепешек, что и трем молодым легионерам не осилить бы.
Когда наконец насытившегося старца унесли и рабыни убрали со стола, Агриппа спросил свою Каю:
— Ты, наверное, очень скучала здесь?
— Нет, — Лелия с изумлением посмотрела на него, — я никогда не скучаю. Я вела твой дом, читала по вечерам вслух отцу.
— Наверно, напряла и наткала не меньше Пенелопы? — пошутил молодой полководец.
— Я не умею прясть, но если ты хочешь знать, чем я заполняла досуг, пойдем, я покажу тебе.
Они прошли в библиотеку: большой рабочий стол, легкое тростниковое кресло египетской работы и на консолях бюсты мудрецов — Сократ, Платон, Пифагор, Эмпедокл и над самым столом Марк Туллий Цицерон.
Заметив неодобрительный взгляд своего супруга, Лелия тихо проговорила:
— Ты не знаешь, кто он был мне и почему память о нем священна для меня. Это мой отец. Аттик скрыл грех моей матери, дал мне свое имя и воспитал меня как свое дитя. Вот почему я чту его не меньше даровавшего мне жизнь. Теперь ты знаешь мою тайну и, если хочешь, можешь лишить меня своем очага.
— А мне все равно! Я не на Цицероне женился, а на тебе! — Агриппа опустился в кресло. — По мне, Цицерон даже лучше!
— Ты хотел знать, как я коротала ненастные вечера. — Лелия подошла к полке и достала несколько свитков.
Освоившись с неярким светом лампионов, Агриппа разглядел на полках немало пергаментных свитков, глиняных дощечек с вавилонскими письменами и туго перевязанные стопки восковых табличек.
— Откуда у тебя все это?
— Добрая Рета, супруга Сильвия, присылала мне нужные книги. Сильвий сказал, что ты разрешил мне покупать самые роскошные наряды и драгоценности. Так что эти книги — твой подарок, мой Кай!
Агриппа обрадовано рассмеялся:
— Наконец-то ты согласилась, что я Все-таки твой Кай!
Лелия наклонила голову.
— Я во многом была неправа. Помнишь нашу первую беседу? Мы оба, как двое мальчишек, сидели на заборе и спорили о державных делах.
— Я уж что-то не помню, о чем мы спорили, но так запомнил тебя, что, потом разыскав, сразу узнал.
— Я тогда, как ученая птичка, повторяла слова Платона о том, что править миром подобает мудрецам, — продолжала Лелия, как бы не слыша его слов. — А вот тут... — Она развернула лежавший на столе свиток. — Я пытаюсь спорить с Платоном. Можешь прочесть.
— Тут по-гречески. — Агриппа вернул ей свиток. — Ты лучше расскажи.
— Мне легче говорить о мудрецах на их языке. — Лелия улыбнулась, как бы прося прощения за свою приверженность к Элладе. — Я пишу вот тут, — она положила крепкую загорелую ладошку на свиток, — что мудрецы могут указать правый путь правителям, но сами править они не в силах, потому что ни одной из своих идей они не могут воплотить в жизнь. Я привожу примеры из жизни многих народов. Державы, как люди, проходят детство, юность... Ведь нам, пережившим столько ужасов, кажутся такими наивными и герои Гомера, и мужи первых дней Рима... — Она задумалась. — А потом наступает зрелость, и боги смиряют неразумных, вроде твоего Секста Помпея, титанов. — В ее голосе прозвучала печаль. — Юпитер начинает править Олимпом, а Римом должен править новый Александр, то есть смелый, мужественный и мудрый человек. И раз Республика захлебнулась в крови, так уж лучше ты, чем Антоний! Ты умней и не так кровожаден!
— Во-первых, Антоний вовсе не кровожаден, он Мешок, и все, — возразил Агриппа, — а во-вторых, правитель Италии — Октавиан Цезарь, а не я.
Лелия улыбнулась.
— Маленькие девочки одевают своих куколок в кусочки яркого шелка и кисеи. Большие мальчики наряжают любимые игрушки в золотые доспехи и императорский пурпур.
Агриппа промолчал.
— Ты молчишь? Разве я не права?
Она ласково коснулась его плеча, но, когда Агриппа хотел обнять ее, выскользнула и уже в дверях крикнула:
— Я пришлю к тебе златокудрую рабыню! Ведь тебе нравятся золотые волосы?
IX
Утром, одетая юношей, Лелия ждала своего супруга у крыльца. Она держала под уздцы двух сытых, гладких лошадок. Агриппа сразу заметил, как хорошо ухожены кони и как тщательно пригнана сбруя.
— Я хочу показать тебе твое имение, мой господин. — Лелия легко взлетела в седло.
— Брось величать меня на каждом шагу! — Агриппа вскочил на коня. — Ты что, моего имени не помнишь?
Лелия не ответила. В душе она радовалась, что Агриппа отослал златоволосую рабыню, даже не прикоснувшись к ней, но не подавала вида, как она довольна.
Они ехали через дубовую рощу. Дул прохладный ветерок, но здесь, меж деревьями, было тепло. Земля дышала уже по-весеннему.
— Хорошо сидишь в седле! — заметил Агриппа. — Любой наездник позавидует! Наверное, из лука тоже стреляешь неплохо?
— Нет! — Лелия повернулась к нему. — Мне отвратительно всякое убийство, хотя бы бедных зайчат и птиц...
— Вот как! Но если ты не убьешь коршуна, он убьет твоих цыплят. Почему же жизнь коршуна дороже жизни цыпленка? А? — Агриппа пристально посмотрел на жену. — Что тебе говорят об этом твои мудрецы?
— Ничего, но у меня есть своя голова, Марк Агриппа!
Агриппа ухмыльнулся:
— На мой вопрос ты не ответила.
— Зачем тебе мой ответ? Я знаю, что, по-твоему, жизнь цыпленка дороже. Из него можно сварить суп.
— Не ехидничай! Хотел бы я видеть, как это можно прожить, не поедая ни цыплят, ни барашков.
Их кони шли дружной иноходью. Роща кончилась, и перед ними простирался до самой реки большой луг. Отара кудлатых овец щипала пожухлую прошлогоднюю траву, но кое-где пробивалась уже молодая травка.
Агриппа спрыгнул с коня и, поймав овцу, запустил руки в ее руно.
— Хорошая волна! И овечка не из тощих. У тебя хороший вилик, Лелия!
— Неплохой! — Она лукаво улыбнулась. — Может быть, ты хочешь осмотреть сыроварню, мой господин? Мы могли бы получать и больше дохода, но я много раздавала вдовам и женам твоих воинов, чтобы они не проклинали тебя, Марк Агриппа.
— А тебе разве это не безразлично?
— Нет. Я, как хорошая раба, забочусь о добром имени моего господина.
— Ты злая...
— А вот там пашни. — Лелия указала хлыстом на другую сторону реки. — Мы с осени посеяли ячмень и скоро начнем сеять пшеницу, хотя отец говорит, что ей будет холодно в наших нагорьях.
— Сейте на солнечных склонах. Я хотел бы сам потолковать с виликом. Имение в образцовом порядке. И дом тоже хорошо ведется. Позови его.
— Я рада твоей похвале, но зачем звать того, кто рядом?
Агриппа оглянулся, стараясь разглядеть в прибрежных кустах раба.
— Не оглядывайся, я же говорю, что твой вилик, которого ты так хвалишь, едет рядом с тобой, мой господин.
— Ты, что ли? Ты сама? — Агриппа натянул поводья. — Все хозяйство?
— Научилась. Должна же я была оправдать твой хлеб, который мы с отцом едим уже четвертый год!
— Лелия, — он растроганно и с виноватой нежностью положил руку на ее пальцы, — я ни обола не истратил на себя из твоего приданого. Твои деньги помогли мне защитить Италию. Ты слышала о моих "воронах"?
— Я рада, что не ошиблась в тебе, и жалею, что я не юноша Я верно служила бы тебе в твоих легионах.
— Ты же порицаешь любое убийство!
Лелия покачала головой:
— Бесцельное, но не защиту моей земли!
— Ага! Цыплят надо Все-таки защищать от коршуна!
— Поймал на слове! — Лелия, засмеявшись, хлестнула коня. Они неслись по холмам, перелетали через ложбинки. Наконец Лелия остановила лошадь. Агриппа подъехал к ней.
— Будь ты мужчиной, я сделал бы тебя начальником моей конницы!
Теперь их лошади плавно шли размеренной рысью. Агриппа искоса поглядывал на свою спутницу и невольно любовался ею. С радостным удивлением подумал, что за все утро ни разу не вспомнил о Риме.
Но, когда они подъезжали к вилле, Какая-то старая крестьянка подошла к ним. Ее послала одна бедная женщина. Она живет в горах, и никто не знает ее настоящего имени. Эта бедняжка просила передать господину, что помнит его с детства и очень хочет повидать.
— Она живет в нищете? Лелия, почему ты не помогла моей землячке?
— Это странная женщина, — тихо ответила Лелия. — Я несколько раз посылала ей зимой теплую одежду и пищу, но она каждый раз возвращала все.
— Хорошо, я съезжу к ней сегодня же! Сейчас же! Пиценка, знает меня с детства...
X
Хижину изгнанницы Агриппе показали сразу. Бедная женщина ютилась за пределами имения, в лачуге, прилепленной к скале. Двери не было, и проем был завешен невыделанной шкурой горного козла.
Агриппа кашлянул, и в ответ хриплый женский голос крикнул:
— Ночи вам мало, уже и днем покоя нет!
Вслед за этим радушным приглашением маленькая грязная рука с обкусанными ногтями откинула шкуру.
Агриппа остолбенел. Перед ним, растрепанная, полупьяная, стояла Скрибония. Бывшая императрица Рима в этой убогой хибаре!
— Ты? Все-таки пришел полюбоваться, до чего довел? Ну что же, заходи!
Скрибония отступила в глубь хижины и, подойдя к столу, налила вина из треснутого и перевязанного грязной тряпкой кувшина в какой-то черепок.
— Выпьем за радостную встречу!
— Твои друзья пираты разбиты. Но я привез тебе благую весть! Храм Януса закрыт, и сын Цезаря дарует всем изгнанникам забвение их вины. Можешь вернуться в Рим!
— В Рим? — Скрибония зло расхохоталась. — Вот обрадовал! А что мне там делать? Да ты садись, дорогой гость! Что стоишь? Не стесняйся. Или еще не забыл, как приходил по праздникам в нашу кухню и моя рабыня выносила тебе обноски, из которых я выросла? Не смущайся! Ведь ты отплатил мне за все сполна! Садись!
Агриппа с опаской опустился на обрубок полена, воткнутый в земляной пол у стола.
— Почему ты в такой нужде? Зачем ты столько пьешь?
— А тебе какое дело до того, в богатстве я или в нищете? А пью, — она снова налила себе вина и залпом выпила, — чтобы забыть тебя и твоего дружка!
Скрибония откинула с лица спутанные волосы. Они все еще были густыми и волнистыми, но ее лицо, опухшее и давно не мытое, не сохранило былой красы.
Агриппа промолчал. Ему стало жаль несчастную.
— Я видел Юлиолу перед отъездом из Рима. Хороший, здоровый ребенок.
Скрибония неожиданно всхлипнула. Вытирая пьяные слезы, пробормотала:
— А еще зовешь меня в Рим! Чтобы дочка меня видела? Небось говорите ей: "Мама умерла"?
— Перестань. — Агриппа встал. — Не одной тебе трудно, не у одной тебя горе. Нельзя же так опускаться.
— Ах, какой ментор нашелся! Может, еще и о добродетели начнешь мне читать! Объяснишь, чем я недостойна твоего императора!
— Не мешалась бы в державные дела, терпел бы тебя! Нет, Скрибония, — Агриппа сделал шаг к ней, — нехорошо! Моя жена посылала тебе и теплую одежду, и пищу...
Скрибония с внезапной надменностью вскинула голову и посмотрела прямо в глаза своему гостю:
— От тебя — никогда! Подыхать буду, не возьму! Я не нищенка, за все плачу... — Она надрывно расхохоталась. — Собой! Для императора была нехороша, а для моих дружков, разбойничков, охотничков, сгожусь!
И как бы в подтверждение ее слов юношеский басок позвал:
— Выходи, пиратка! Подстрелил горную козу!
— Тащи сюда, Мунк! — живо отозвалась Скрибония. — Вечером попируем, не забудь винца захватить!
В хижину вошел молодой горец. Он бросил убитую козочку у порога и, разглядев знатного гостя, смущенно пробормотал:
— Прости, господин, я не знал...
Агриппа, молча отстранив его, пошел к выходу.
— Подумай, о чем я тебе говорил. Хотя бы ради Юлиолы.
— Нечего мне думать! — дерзко крикнула женщина. — А ты, видно, ослеп, Мунк! "Господин"... — передразнила она. — Какой он господин! Мой бывший батрак пришел на меня порадоваться. Теперь принято над бывшими господами смеяться!
Марк Агриппа быстро сбежал с холма, не слушая летящих ему вслед насмешек и проклятий, пересыпанных отборными непристойностями.
Он весь содрогался. Как низко может пасть женщина! И еще эта несчастная винит его в своем падении! Нет, он не виноват перед Скрибонией. Не на нее одну в эту смутную годину обрушились беды. Гибли невинные, а она несла заслуженную кару!
Агриппа остановился и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул бодрящий зимний воздух родных нагорий, словно желая очиститься от скверны. С гордостью подумал о своей жене. Лелия выросла среди той утонченной роскоши тела и духа, какая Скрибонии, дочери деревенского нобиля, никогда и не снилась. Скрибония была простая деревенская девка, такая же, как он сам, только побогаче. А душу Лелии формировали любящие руки Цицерона. С детства она видела в своем доме мудрецов, поэтов и мужей, вершивших судьбы Рима. И в роковой час она встретила испытания, как доблестный муж. Не у всякого воина хватило бы мужества жить, притаясь во вражьем стане. Скрыв свой пол и не поступившись девичьей честью, она несла тяжелый рабский труд. Ежеминутно рискуя подвернуться лютой казни, она кормила никому не нужного, никчемного старика, даже не родного отца, а человека, взрастившего ее. Да, Марк Агриппа может гордиться своей Каей! Он не ошибся в выборе. В его детях будет жить смелая, чистая и доблестная душа Лелии!
I
Праздник морской победы длился декаду. Народ римский увенчал Марка Агриппу ростральным венком из золотых весел. Император сам возложил этот венок на голову друга. Разгром пиратов означал конец гражданской войны. Братоубийственные распри омрачали жизнь Рима почти столетие. Но ныне настало время мира и доброго согласия всех граждан Вечного Города. Двери храма Януса Градоустроителя, открытые во время войн, торжественно затворили, и перед алтарем бога Мира и Покоя задымился фимиам. Со дня основания Рима всего лишь дважды прикрывался храм, и то ненадолго. Однако отныне сын Цезаря возвестил благовест Мира Граду и Вселенной до конца дней человеческих.
Из здания судилища вынесли груду документов, протоколы допросов, обвинений, приговоры, не разобранные еще донесения на подозреваемых. Все это сложили на форуме, облили земляным маслом и подожгли.
Сенат по совету императора запретил преследовать кого бы то ни было из граждан за содеянное в годину скорби и мрака. Народ римский набрасывал на годы смут милосердный покров забвения.
Правитель Италии ждал своего старшего друга и соправителя Марка Антония, чтобы вместе дать отчет народу и Сенату за каждый свой шаг и сложить полномочия. Республика была восстановлена, и тот, кто полагал, что сын Цезаря стремится к тирании, — безумец или клеветник. Император намеревался сохранить за собой лишь власть над армией. Но власть над армией фактически давала власть над всем римским миром — и над Вечным Городом, и над его провинциями. Пока легионеры любят своего Бамбино, Октавиану нечего бояться. Но триумвир отлично понимал: эту любовь надо беречь и растить, как драгоценное древо.
Празднуя победу, златокудрый божок щедрыми пригоршнями бросал в толпу лакомства, жетоны в цирк, цветы... Доблестным мореходам и легионерам сам раздавал венки и праздничные алые одеяния... Да возвеселятся храбрые воины!
— Возвеселимся от веночка и нарядной тряпочки, а дома жрать нечего! — крикнул центурион Афалий. — Давай земли и денег!
Сильвий, стоя в толпе, быстро подтолкнул верного и указал глазами на Афалия.
— Земли, земли! За что воевали? Где Непобедимый? Что сделали с ним патриции? — В такт выкрикам ударяли оружием о щиты.
Император поднял руку и коротко пояснил, что работа по выделению земли ветеранам начата. Агриппа немного нездоров, без него оделять воинов участками сын Цезаря не считает пристойным.
Он вел вас в бои, он и наградит каждого по заслугам!
В толпе появились прекрасные девушки. Каждая несла на плече небольшую амфору. С обольстительной улыбкой красавицы подходили к храбрецам, наливали в чаши рубиново-алое вино, искрящееся, густое и ароматное: "Император угощает!"
Легионеры пили и исчезали с менадами в зарослях цветущих азалий. Наутро в лагере недосчитались центуриона Афалия. Он пропал без вести.
II
Меценат диктовал Горацию:
— Сын Цезаря смирил раздоры. Установил мир на суше и море. Вернул добрым гражданам тридцать тысяч рабов и возродил Древние Свободы. Отныне славят вождя, даровавшего мир и порядок, не только ветераны его отца, но и все земледельцы Италии, плебеи и патриции Рима.
— Здравствуй, сводник! — На пороге стоял Марк Агриппа.
Меценат медленно поднялся и сделал Горацию знак удалиться.
— Мое имя Гай Цильний Меценат. Солдатского жаргона не понимаю. Что угодно Непобедимому?
Агриппа, кусая губы, подошел вплотную. Короткий, полный Меценат был шире в плечах, но, не тронутый загаром, белотелый, казался рыхлым. Агриппа поднял хлыст и, сжимая обеими руками на уровне лица этруска, проговорил сквозь стиснутые зубы:
— Кто дал тебе право ломать чужую жизнь? Вмешиваться не в свои дела? Отвечай, сводник!
— Я уже ответил: солдатского жаргона не понимаю. — Меценат схватил наварха за кисти рук. — Не делай глупостей. Брось кнут, выпей воды и изложи свои претензии человеческим языком.
Агриппа резким движением освободил руки:
— Ни огня, ни воды в твоем доме! Отвечай, кто дал тебе право перечеркнуть все мои замыслы? Нарушить мое боевое слово? Искалечить жизнь этому ребенку?
— Какому ребенку? — Меценат с достоинством опустился кресло и жестом пригласил сесть. — Стоя разговаривать неудобно.
Спокойные, широко расставленные глаза этруска с неодобрением рассматривали посетителя. Лицо Агриппы налилось кровью.
— Ты бросил сперва его в постель этой менады Скрибоний, а теперь Ливия!
— Как глупо! Как глупо, кариссимо!
— Твои интриги смели все заветы Цезаря, все мои победы, кровь моих воинов, мою честь полководца... И наконец, ради чего? Ради чего этот нелепый брак? Ливия уже окружила его шайкой патрициев... Все вы, богачи, хороши... Но я кликну клич, призову тень Цезаря!
— Ливия Друзилла — супруга императора, а не главарь враждебной тебе партии. — Меценат держался спокойно, но руки его дрожали. — Глупо! Очень глупо! Союз с родовой знатью необходим, нельзя править государством, опираясь на солдат и чернь...
— Не смей! На народ!
— Чернь, — с прежней невозмутимостью повторил Меценат. — Народ — это все население страны, и в первую очередь энергичные, предприимчивые люди... Ты обвиняешь меня в жестокости, но я был не кровожаден, а дальновиден... Сам я еще в жизни не ударил ни одного из моих слуг. К чему насилие, когда они понимают слова, ценят доброту господина. Больше того, я согласен с тобой, что причина рабьих бунтов — бессмысленное жестокосердие хозяев... Но ведь дело не в том, кто прав, кто виноват, а в том, чтобы прекратить хаос. Италия хочет жить и пахать — это твои слова, но ни один италик не хочет сам идти за плугом. Они требуют, твои италики, эти воспетые поэтами скромные пахари, они требуют, Марк Агриппа, чтобы кто-то пахал за них. Сколько рабов у твоего отца?
— Не считал.
— Жаль, а что бы сказал почтенный Випсаний, если б ему не вернули сбежавшее добро?
Агриппа потупился.
— Вряд ли твой отец благословил бы императора, который поощряет беглых рабов, пиратов, разбои на больших дорогах и на море!
— Не спорю. Но этим я сам обещал...
— Обещал ты, а император поступил иначе. Зато любовь народа куплена Октавиану. И не твоего сброда, а людей дельных, мужественных, энергичных... С Антонием схватка рано или поздно неизбежна. Нам нужен крепкий тыл, без трещин, значит, с патрициями следует считаться!
— А я? Ради чего же я сражался?
— Ты сражался ради власти и пользуйся ею благоразумно...
Агриппа, круто повернувшись, вышел. Меценат поднял брошенный хлыст.
— Гораций!
Поэт тут же появился в дверях.
— Ты видел это безумие?
Гораций вздохнул, не то осуждая, не то сочувствуя.
— Ты ничего не видел, мой друг! Но запомни: золото сильней и Марса, и Киприды. Я на твоем месте воспел бы этого единого и вечного властелина...
— Император просил меня сложить оду в честь побед его друга. — Гораций улыбнулся. — Но ведь я такой легкомысленный поэт. Моя муза Эрато, подруга Анакреонта, а не Полигимния, вдохновлявшая Гомера и Гесиода.
Меценат взял в руки стиль и набросал несколько слов на восковой дощечке, смеясь, показал Горацию и тут же тщательно зачеркнул написанное.
— Зачем ему ода? Он же ничего не читает, кроме морских периплов и руководств по кораблестроению!
— Император просил... — неуверенно повторил Гораций.
— Мой добрый Гораций, ты чаще обедаешь у меня, чем у императора, и я думаю, не посмеешься над моим советом. Глупо и недостойно насиловать музу ради человека, для которого Софокл и Эврипид — греческие байки. А сейчас ступай, мой милый, и позови моих клиентов.
Меценат занялся делами. После морских побед пшеница упала в цене, и Друг Муз спешил наполнить свои житницы, прежде чем "снова Белона возмутит хляби морские" и Италия вновь окажется отрезанной от хлебородных провинций. Он знал, что война с Египтом неизбежна. Тогда он с немалой прибылью продаст это зерно своему другу-триумвиру. Расчетливый этруск понимал, что Октавиан ничего не пожалеет, чтобы насытить вечно голодный и вечно недовольный плебс. Золото — это хлеб, огонь в очаге, кров над головой и ласки любимой. Оно очерчивает вокруг человека магический круг, и вне этого круга нет жизни. Меценат проводил последнего клиента и вернулся в библиотеку.
Гораций все еще ждал его. Круглое, с добродушной хитрецой лицо поэта сияло.
— Я написал...
Лукаво улыбаясь, он протянул Другу Муз дощечку. Меценат быстро пробежал глазами новорожденные строки:
Пусть тебя, храбреца многопобедного,
Варий славит — орел в песнях Меонии —
За дружины лихой подвиги на море
И на суше с тобой, вождем.
Я ль, Агриппа, дерзну петь твои подвиги,
Гнев Ахилла, к врагам неумолимого,
Путь Улисса морской, хитролукавого,
И Пелоповы ужасы?
Стыд и Музы запрет, лировладычицы
Мирной, мне не велят, чуждому подвигов,
В скромном даре своем, Цезаря славного
И тебя унижать хвалой.
Как достойно воспеть Марса в броне стальной,
Мериона, что крыт пылью троянскою,
И Тидида вождя, мощной Палладою
До богов вознесенного?
Я пою о пирах и о прелестницах,
Острый чей ноготок страшен для юношей,
Страстью ли я объят или не мучим ей,
Я — поэт легкомысленный!
— А ты недурно выпутался из затруднения. И ода сложена, и сапоги этому Марсу не целуешь. Неплохо, неплохо, мой друг, — похвалил Меценат.
III
Кипарисовая аллея, сумрачная даже в полдень, вела к дому. В цветнике перед входом колыхались огненные лилии, традиционные латинские цветы. Остальной сад был возделан под овощи. Ни розовых куртин, ни новомодных гиацинтов, ни греческих нарциссов.
Сам дом, сложенный из необожженного кирпича, являл собою старинную родовую цитадель. В атриум заглядывало небо, и комплювий, выдолбленный в полу, собирал небесную влагу прямо из туч.
Лары и пенаты рода Ливиев жили в грубо вытесанном из серого дикого камня ларариуме.
В библиотеке, сырой и неудобной, но выдержанной в стиле первых дней Республики, бывший военный трибун и сенатор Тит Ливии ежедневно выходил на битву с сегодняшним днем. Он давно, еще после битвы при Филиппах, сменил меч и копье воина на стиль историка.
Подобно скульптору, высекающему из мрамора лики героев, Тит Ливии заостренной палочкой стремился на мягком воске табличек запечатлеть навек в памяти римлян и первых Брутов, и Виргиния, заколовшего свою опозоренную дочь, и Лукрецию, покончившую с собой после насилия, и Коллатина, отомстившего за честь жены, и Регула, и триста Фабиев, что пали в боях за родной Рим, Манлия Торквата, что казнил родного сына за измену, Марка Порция Катона Старшего и его знаменитое "Карфаген должен быть разрушен".
С отвращением и страхом историк упоминал безумных Гракхов. Они мечтали сравнять патриция и плебея, квирита и италика, дать бедноте землю, отняв ее у знати.
Гракхи были лишь бессильные мечтатели, и "правый гнев" детей Ромула смел их с пути Истории. Гракхи погибли от рук "истинных квиритов", но их безумные мысли снова ожили, стали всемогущими и правят Римом. Триста тысяч безродных нищих отныне волей императора превратились в землевладельцев и пользуются всеми правами.
Тит Ливии в гневе отбросил стиль. Везде италики! Италия душит Рим. Провинциальный говор в Сенате, изделия Самниума, Этрурии, Цизальпин и Юга на римских базарах! Купец, ремесленник, крестьянин идут на патриция — аристократа и землевладельца. И лишь область человеческой мысли еще безраздельно принадлежит родовой знати. Тит Ливии понял: пора отказаться от бесплодной гибели в бесславных боях. Бороться с чернью надо иначе. И надо спешить...
В доме этруска Мецената дважды в декаду собирались заклятые враги Тита Ливия — поэты, мыслители, историки новорожденной империи. Они готовятся дружным натиском взять последнюю цитадель патрициев — царство мысли и слова...
У них найдутся тысячи читателей, они говорят то. что чернь и ее император желают слушать. И говорят на языке, доступном всем...
Тит Ливии задумчиво посмотрел в окно. По кипарисовой аллее, одна, без спутников, шла императрица Рима. Ливия Друзилла приходилась историку двоюродной сестрой. Тит от души любил Ливию и чтил ее первого супруга, но от брака с Октавианом не отговаривал. Надеялся, что страсть сломит волю юноши, отвратит его сердце от безродной черни и нежность его Каи поможет родовой знати вернуть былое могущество. Неважно, как будет именоваться новое государство: империя, республика, царство, — важно, чтобы суть осталась старой, незыблемой.
Однако Ливия мало напоминала счастливую возлюбленную. Ее лицо было хмуро и озабоченно.
— Агриппа вернулся, — проговорила она вместо приветствия.
— Я слышал, он ранен, не выходит из дома. Батрак не станет сейчас вмешиваться в государственные дела. — Тит подвинул к столу громоздкое дедовское кресло. — Отдохни!
— Эта рана — комедия. Предлог, чтобы день и ночь сидеть с глазу на глаз с милым другом. Мой дурачок не дышит от радости, что его разбойник простил ему брак со мной!
— А разве для сына лавочника и внука вольноотпущенника женитьба на дочери консуляра бесчестье? Деда императора хозяин бил палками за мелкое жульничество, а наши предки вершили судьбы Рима.
Ливия молчала, ее руки, большие, красивые, лежали на темном пурпуре одежд, точно крупные белые цветы, надломленные своей же тяжестью.
— У иудеев есть легенда, — медленно начал историк. — Прекрасная девушка взошла на ложе тирана и, усыпив его лаской, срубила ему голову. Что могла сделать простая пастушка...
— ...того не сделает дочь консуляра. — Ливия выпрямилась. — Иды марта — самая большая глупость Брута и Кассия. Я не хочу рубить эту хорошенькую, кудрявую головку. Лучше будет для нас с тобой, если я поверну ее туда, куда нужно. Он тщеславен. Ненавидит гнать за то, что он сам плебей. Уверь дурачка, что мир делится на избранных и презренных, но он — избранный из избранных, и он дарует любые привилегии древним родам. Надо только почаще повторять, что он — Юлий, правнук Венеры, патриций Рима...
Тит в изумлении смотрел на сестру:
— Ты рассуждаешь, как муж, испытанный в советах...
— Я много страдала. Защищала себя и сына, как муж, привыкла и рассуждать, как муж. — Ливия поиграла кистями пояса. — Я сблизились с Меценатом.
Видя, как болезненно содрогнулся Тит, строго промолвила:
— Умен и достоин нашей дружбы. Он научил меня, что государства, как и люди, имеют свой век. Юность, доблестное мужество, дряхлость... и смерть. На смену древним республикам приходят Цезарь или Александр. Царская диадема прекрасна, и жалок тот, кто лепечет о невозможном. Но Александр — не вожак черни, а царь, — Ливия встала, — царь и воин, сын бога, бог на земле. Он окружен богоравными героями, мудрецами, сенаторами, чьи предки...
IV
Сидя на низенькой скамейке у изголовья больного друга, Октавиан горько оплакивал свою судьбу. Виноваты Меценат, мать и сестра. Они так уговаривали, что он не смел ослушаться.
Подперев щеку рукой, император печально вздыхал:
— Моя жизнь — ад. Эта мегера стоит Клодии и Скрибоний, вместе взятых. Безжалостно груба, непроходимая душевная тупость, расчет и внутренняя черствость... Ей нужен не я, а мой сан, блеск, сияние диадемы. Властная, жестокая... Вдобавок этот отвратительный ребенок... Он телесное воплощение ее души, этот уродец. А скоро и второй будет. Я обречен навсегда, до конца дней моих! К несчастью, развод немыслим. Нельзя издавать законы об укреплении нравственности и самому попирать их... Ну каково мне!
С доверчивым бесстыдством Октавиан пустился описывать все горести и обиды супружеской жизни... Агриппа утомленно прикрыл глаза.
— Ступай, я посплю... И не ной больше над ухом. Человек всегда имеет то, что он хочет.
— Не всегда, — тихо ответил Октавиан. — Я очень несчастен. Но ни ты, ни она не думаете обо мне. Могли бы — разорвали бы меня пополам. Одна нога — тебе, другая — ей! Грызетесь из-за власти! Будь она проклята, эта власть! Будь трижды проклят день, когда Цезарь усыновил меня!
— Ты еще недоволен? — Агриппа приподнялся на локте. — Если бы Цезарь не подобрал тебя, как выброшенного котенка, сидел бы ты в своей горшечной лавочке и продавал себе в убыток битые горшки да кропал бы стишки о любви и дружбе, пока какой-нибудь легионер не сманил бы тебя за подвигами. И всю жизнь чистил бы ты чужие доспехи, терпел бы ругань и побои...
— Это я и так делаю, — устало отозвался Октавиан. — Но хватит. Плох ли я, хорош ли я, для себя я плох, для себя и хорош. Прощай!
Он медленно поднялся и понуро побрел к двери. Плечи ссутулились, туника болталась, как на жердочке, но вместо сострадания эта надломленная, тщедушная фигурка вызвала в больном острую, брезгливую ненависть. На пороге император внезапно обернулся. Агриппа схватил тяжелую бронзовую вазу и с размаху запустил в него. Бамбино Дивино едва успел выскочить за дверь.
На следующий день легионер преградил ему путь копьем.
— Болван, ты не узнал меня? — Октавиан попытался отстранить древко рукой, но легионер наставил острие на его грудь:
— Не велено.
Император отступил:
— Бунт?!
— Действую по уставу. На посту подчиняюсь разводящему...
На шум вышел Агриппа. Октавиан, деланно смеясь, принялся рассказывать.
— Не гневайся! Легионер точно выполнил мой указ. Ты уже вырос, стал взрослым мужем и в моих заботах не нуждаешься. — Агриппа захлопнул дверь перед ним.
V
Ливия почувствовала приближение к своему ложу Люцинды, богини-родовспомогательницы. Она послала сказать своему супругу, что ее срок настал.
Октавиан призвал ученого врача-грека и, глядя в упор на него, спросил:
— Правда ли, что многие женщины умирают родами?
Грек подтвердил, что такие случаи иногда бывают, но матрона Ливия — здоровая, крепкая женщина и опасения за ее жизнь напрасны.
— Нет, — озабоченно уронил триумвир, — я слышал, что даже очень крепкие и здоровые женщины погибают после родов от малейшего недосмотра. — Он искоса поглядел на врача. — Я высоко ценю твое искусство и поручаю тебе заботы о жизни моей супруги. Награда будет немалая.
— Мы, последователи великого Гиппократа, исцеляем больных не ради наград. Возлагая на свои плечи высокое звание целителя, мы клянемся именем нашего учителя Гиппократа никогда не употреблять наше искусство во зло страждущему человеку. — Грек пристально посмотрел в лицо триумвира и склонился в низком поклоне.
Октавиан закусил губу.
Пройдя к роженице, врач взял матрону Ливию за руку.
— Биение твоего сердца говорит о немалой жизненной силе, но будь осторожна в приеме пищи. Излишества в еде до и после родов часто ведут к смерти. Матрона Ливия, обещай мне есть только приготовленное мной, твоим целителем!
Ливия устало прикрыла глаза. Раздирающие боли снова начали терзать ее тело. Сквозь затуманенное сознание поняла, что от нее рады будут избавиться. Надо бороться... Хотела расспросить грека, но боль стала нестерпимой, и дикий вопль вырвался из ее груди. Она судорожно впилась пальцами в руку врача.
К ночи Ливия Друзилла родила сына и нарекла его именем своего отца — Друз.
Когда сроки, установленные обычаем, истекли, император и его сестра пришли навестить Ливию и поздравить с сыном. Октавиан нагнулся над ребенком.
— Какой хорошенький! — неожиданно сказал он. — Как же ты его назвала? Друз? Ну что же, пусть малютка Друз растет в моем доме. — Он нагнулся ниже. — Дышит, ну пусть дышит... Ты береги его...
Октавия дернула брата за одежду, как бы напоминая, что их посещение затянулось и Ливии нужен отдых. Ее испугала внезапная нежность императора к чужому ребенку.
Врач, помогавший Друзу появиться на свет, бесследно исчез. О постигшей его судьбе знали лишь "кроткая" Октавия и верный Сильвий.
VI
В пику своей супруге Октавиан начал проявлять подчеркнутую заботливость к племянникам и дочери.
Сам обучал близнецов изящным наукам, играл с девочками, брал Марцелла с собой на парады. Растущие без отца, дети Октавии льнули к нему. Семья сестры заменила несуществующий очаг. Часто ища тихой нежности, Октавиан клал голову на колени сестры. Помогал ей разматывать шерсть и горько жаловался.
Мать не понимает его, друг гневается. Ливия отвратительна. Октавия с грустной лаской выслушивала его. Уже несколько лет она жила как весталка. Антоний даже не пишет. Он обременен государственными заботами и ведет переговоры с Египтом.
Октавиан хмурился. Египет становился серьезной угрозой. Особенно теперь, когда легионеры злы на него и у армии, собственно говоря, нет вождя. Император забыл дерзкого центуриона Афалия.
Афалий кричал, что нужна земля, а не лавры. Вся добыча морской войны ушла на выкуп наделов для солдат. Отбирать имения император больше не решался. Если война с Египтом неизбежна, нужно иметь в Италии прочный тыл. Кто знает, какие испытания готовит судьба сыну Цезаря?
По ночам его душила тревога. Тоска вырастала до бескрайности. Просыпался, как от резкого толчка, быстро одевался и, накинув простой солдатский плащ, уходил.
Без цели колесил по спящему городу, один, без спутников, без охраны. Но где бы он ни бродил, все дороги приводили под окна Марка Випсания Агриппы.
Стоя на ветру, под зимним дождем, император напряженно вглядывался в мелькающие за окнами огоньки. Агриппа тоже не спал, и его тень скользила взад и вперед.
Озябнув, Октавиан уже не различал, текут ли по его лицу слезы или это крупные, холодные капли зимнего дождя.
Но однажды он нашел дом друга темным и безмолвным. У входа уже не стояли на страже легионеры. Октавиан в отчаянии схватил висевший на цепочке бронзовый молоток и стал изо всей силы колотить в дверь, но никто не открыл.
Вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Октавиан испуганно оглянулся. Перед ним стоял Тит Статилий, закутанный в теплый иберийский плащ.
— Непобедимого нет в Риме!
— Где он? Что с ним?
— Ничего с ним! Уехал отдыхать в одно из своих имений...
— Куда? Разыщи! Любой ценой разыщи! — Октавиан умоляюще коснулся его руки.
— Перебесится, сам явится. — Статилий скинул плащ и укутал дрожащего на зимнем ветру Октавиана. — Придет время, я сам вас помирю, а сейчас его трогать нельзя.
VII
Был ясный зимний день, и подмерзшая земля весело звенела под копытами коней. В дубовой, еще обнаженной роще уже слышался птичий пересвист. Проснувшийся ежик торопливо пробежал через дорогу.
За узорной оградой уже виднелась усадьба Лелия Аттика. Агриппа спрыгнул с седла и бросил поводья одному из своих спутников. Отряд молчаливых горцев сопровождал своего знатного земляка от самого Рима до родных предгорий.
У калитки его ждала Лелия, но Агриппа не узнал ее сразу. Так расцвела и похорошела его покинутая Кая. Исчезли без следа и нездоровая худоба, и землистый цвет кожи. Все было хорошо в ней: и нежный, чуть смугловатый, как спелый персик, румянец, и плавные линии молодого здорового тела. Золотисто-шафранный пеплум еще больше оттенял ее свежую прелесть.
Агриппа прикинул в уме. Лелия и Октавиан — одногодки, значит, ей уже двадцать четыре года, но она кажется такой юной, такой прелестной! Как жаль, что он не любит ее!
— Войди с миром в свой дом, мой господин! — приветствовала Лелия своего Кая. — И пусть твои спутники вкусят хлеба и вина под твоим кровом!
— Я не твой господин, а твой Кай. — Он хотел обнять девушку, но Лелия мягко отстранилась.
— Брачный контракт сам по себе еще не делает юношу и девушку супругами!
— Ну, теперь за этим дело не станет. — Он снова притянул ее к себе, и снова Лелия выскользнула из его объятий.
— Молю, мой господин, дай мне время привыкнуть к тебе!
— Ладно! — Агриппа усмехнулся. — Я подожду, но ты видишь, Лелия, как только настал мир, я вернулся к тебе, чтобы ты подарила мне сына!
Лелия, потупившись, не отвечала, потом вскинула на него глаза:
— Я думаю, тебе надо обмыться с дороги и отдохнуть. К вечерней трапезе отец и я будем ждать тебя в триклиниуме.
Баня была небольшая, но с красивым, выложенным розовым мрамором бассейном, и горячей воды было вдоволь. Агриппа купался сам. Он выгнал присланного Лелией раба-массажиста и, растянувшись на горячей мраморной скамье, несколько мгновений наслаждался теплом и тишиной.
Ласковый шум воды навевал дрему, но засыпать тут нельзя. Заснувшие в бане не просыпаются. Агриппа вскочил и плюхнулся в бассейн. Вода в самый раз. Здесь он смоет и дорожную грязь, и все, что так гнетет его.
Чувство покоя и необыкновенной легкости охватило молодого полководца. Прав был старик Лепид! Пора взяться за ум и не быть больше тряпкой, брошенной под ноги неблагодарному созданию. Может быть, Октавиан и не был вовсе так уж неблагодарен, но все равно, отныне их будет связывать лишь долг перед Римом.
— Родит Лелия мне сына — полюблю всей душой! — Он и не заметил, как произнес вслух клятву верности своей Кае.
VIII
Стол в триклиниуме был накрыт домотканой скатертью и уставлен простой, но вкусной снедью. Лелия уже ждала, просила извинить ее, но в зимнее время так трудно украсить пир розами. Она позволила себе заменить их веточками вечнозеленого тамариска с алыми ягодами.
— Не правда ли, они оживят наш убогий ужин?
Агриппа кивнул, хотел сказать что-нибудь ласковое, но в эту минуту двое рабов внесли кресло-носилки. Жизнь в склепе сказалась, и Лелий Аттик не мог передвигаться сам. Он пристально взглянул на зятя и вместо приветствия только выдохнул:
— Наконец-то вспомнил!
За ужином все много ели и мало говорили. Агриппа ужаснулся аппетиту Аттика. Неподвижный старик пожирал столько мяса, бобов, плавающих в сливочном масле, лепешек, что и трем молодым легионерам не осилить бы.
Когда наконец насытившегося старца унесли и рабыни убрали со стола, Агриппа спросил свою Каю:
— Ты, наверное, очень скучала здесь?
— Нет, — Лелия с изумлением посмотрела на него, — я никогда не скучаю. Я вела твой дом, читала по вечерам вслух отцу.
— Наверно, напряла и наткала не меньше Пенелопы? — пошутил молодой полководец.
— Я не умею прясть, но если ты хочешь знать, чем я заполняла досуг, пойдем, я покажу тебе.
Они прошли в библиотеку: большой рабочий стол, легкое тростниковое кресло египетской работы и на консолях бюсты мудрецов — Сократ, Платон, Пифагор, Эмпедокл и над самым столом Марк Туллий Цицерон.
Заметив неодобрительный взгляд своего супруга, Лелия тихо проговорила:
— Ты не знаешь, кто он был мне и почему память о нем священна для меня. Это мой отец. Аттик скрыл грех моей матери, дал мне свое имя и воспитал меня как свое дитя. Вот почему я чту его не меньше даровавшего мне жизнь. Теперь ты знаешь мою тайну и, если хочешь, можешь лишить меня своем очага.
— А мне все равно! Я не на Цицероне женился, а на тебе! — Агриппа опустился в кресло. — По мне, Цицерон даже лучше!
— Ты хотел знать, как я коротала ненастные вечера. — Лелия подошла к полке и достала несколько свитков.
Освоившись с неярким светом лампионов, Агриппа разглядел на полках немало пергаментных свитков, глиняных дощечек с вавилонскими письменами и туго перевязанные стопки восковых табличек.
— Откуда у тебя все это?
— Добрая Рета, супруга Сильвия, присылала мне нужные книги. Сильвий сказал, что ты разрешил мне покупать самые роскошные наряды и драгоценности. Так что эти книги — твой подарок, мой Кай!
Агриппа обрадовано рассмеялся:
— Наконец-то ты согласилась, что я Все-таки твой Кай!
Лелия наклонила голову.
— Я во многом была неправа. Помнишь нашу первую беседу? Мы оба, как двое мальчишек, сидели на заборе и спорили о державных делах.
— Я уж что-то не помню, о чем мы спорили, но так запомнил тебя, что, потом разыскав, сразу узнал.
— Я тогда, как ученая птичка, повторяла слова Платона о том, что править миром подобает мудрецам, — продолжала Лелия, как бы не слыша его слов. — А вот тут... — Она развернула лежавший на столе свиток. — Я пытаюсь спорить с Платоном. Можешь прочесть.
— Тут по-гречески. — Агриппа вернул ей свиток. — Ты лучше расскажи.
— Мне легче говорить о мудрецах на их языке. — Лелия улыбнулась, как бы прося прощения за свою приверженность к Элладе. — Я пишу вот тут, — она положила крепкую загорелую ладошку на свиток, — что мудрецы могут указать правый путь правителям, но сами править они не в силах, потому что ни одной из своих идей они не могут воплотить в жизнь. Я привожу примеры из жизни многих народов. Державы, как люди, проходят детство, юность... Ведь нам, пережившим столько ужасов, кажутся такими наивными и герои Гомера, и мужи первых дней Рима... — Она задумалась. — А потом наступает зрелость, и боги смиряют неразумных, вроде твоего Секста Помпея, титанов. — В ее голосе прозвучала печаль. — Юпитер начинает править Олимпом, а Римом должен править новый Александр, то есть смелый, мужественный и мудрый человек. И раз Республика захлебнулась в крови, так уж лучше ты, чем Антоний! Ты умней и не так кровожаден!
— Во-первых, Антоний вовсе не кровожаден, он Мешок, и все, — возразил Агриппа, — а во-вторых, правитель Италии — Октавиан Цезарь, а не я.
Лелия улыбнулась.
— Маленькие девочки одевают своих куколок в кусочки яркого шелка и кисеи. Большие мальчики наряжают любимые игрушки в золотые доспехи и императорский пурпур.
Агриппа промолчал.
— Ты молчишь? Разве я не права?
Она ласково коснулась его плеча, но, когда Агриппа хотел обнять ее, выскользнула и уже в дверях крикнула:
— Я пришлю к тебе златокудрую рабыню! Ведь тебе нравятся золотые волосы?
IX
Утром, одетая юношей, Лелия ждала своего супруга у крыльца. Она держала под уздцы двух сытых, гладких лошадок. Агриппа сразу заметил, как хорошо ухожены кони и как тщательно пригнана сбруя.
— Я хочу показать тебе твое имение, мой господин. — Лелия легко взлетела в седло.
— Брось величать меня на каждом шагу! — Агриппа вскочил на коня. — Ты что, моего имени не помнишь?
Лелия не ответила. В душе она радовалась, что Агриппа отослал златоволосую рабыню, даже не прикоснувшись к ней, но не подавала вида, как она довольна.
Они ехали через дубовую рощу. Дул прохладный ветерок, но здесь, меж деревьями, было тепло. Земля дышала уже по-весеннему.
— Хорошо сидишь в седле! — заметил Агриппа. — Любой наездник позавидует! Наверное, из лука тоже стреляешь неплохо?
— Нет! — Лелия повернулась к нему. — Мне отвратительно всякое убийство, хотя бы бедных зайчат и птиц...
— Вот как! Но если ты не убьешь коршуна, он убьет твоих цыплят. Почему же жизнь коршуна дороже жизни цыпленка? А? — Агриппа пристально посмотрел на жену. — Что тебе говорят об этом твои мудрецы?
— Ничего, но у меня есть своя голова, Марк Агриппа!
Агриппа ухмыльнулся:
— На мой вопрос ты не ответила.
— Зачем тебе мой ответ? Я знаю, что, по-твоему, жизнь цыпленка дороже. Из него можно сварить суп.
— Не ехидничай! Хотел бы я видеть, как это можно прожить, не поедая ни цыплят, ни барашков.
Их кони шли дружной иноходью. Роща кончилась, и перед ними простирался до самой реки большой луг. Отара кудлатых овец щипала пожухлую прошлогоднюю траву, но кое-где пробивалась уже молодая травка.
Агриппа спрыгнул с коня и, поймав овцу, запустил руки в ее руно.
— Хорошая волна! И овечка не из тощих. У тебя хороший вилик, Лелия!
— Неплохой! — Она лукаво улыбнулась. — Может быть, ты хочешь осмотреть сыроварню, мой господин? Мы могли бы получать и больше дохода, но я много раздавала вдовам и женам твоих воинов, чтобы они не проклинали тебя, Марк Агриппа.
— А тебе разве это не безразлично?
— Нет. Я, как хорошая раба, забочусь о добром имени моего господина.
— Ты злая...
— А вот там пашни. — Лелия указала хлыстом на другую сторону реки. — Мы с осени посеяли ячмень и скоро начнем сеять пшеницу, хотя отец говорит, что ей будет холодно в наших нагорьях.
— Сейте на солнечных склонах. Я хотел бы сам потолковать с виликом. Имение в образцовом порядке. И дом тоже хорошо ведется. Позови его.
— Я рада твоей похвале, но зачем звать того, кто рядом?
Агриппа оглянулся, стараясь разглядеть в прибрежных кустах раба.
— Не оглядывайся, я же говорю, что твой вилик, которого ты так хвалишь, едет рядом с тобой, мой господин.
— Ты, что ли? Ты сама? — Агриппа натянул поводья. — Все хозяйство?
— Научилась. Должна же я была оправдать твой хлеб, который мы с отцом едим уже четвертый год!
— Лелия, — он растроганно и с виноватой нежностью положил руку на ее пальцы, — я ни обола не истратил на себя из твоего приданого. Твои деньги помогли мне защитить Италию. Ты слышала о моих "воронах"?
— Я рада, что не ошиблась в тебе, и жалею, что я не юноша Я верно служила бы тебе в твоих легионах.
— Ты же порицаешь любое убийство!
Лелия покачала головой:
— Бесцельное, но не защиту моей земли!
— Ага! Цыплят надо Все-таки защищать от коршуна!
— Поймал на слове! — Лелия, засмеявшись, хлестнула коня. Они неслись по холмам, перелетали через ложбинки. Наконец Лелия остановила лошадь. Агриппа подъехал к ней.
— Будь ты мужчиной, я сделал бы тебя начальником моей конницы!
Теперь их лошади плавно шли размеренной рысью. Агриппа искоса поглядывал на свою спутницу и невольно любовался ею. С радостным удивлением подумал, что за все утро ни разу не вспомнил о Риме.
Но, когда они подъезжали к вилле, Какая-то старая крестьянка подошла к ним. Ее послала одна бедная женщина. Она живет в горах, и никто не знает ее настоящего имени. Эта бедняжка просила передать господину, что помнит его с детства и очень хочет повидать.
— Она живет в нищете? Лелия, почему ты не помогла моей землячке?
— Это странная женщина, — тихо ответила Лелия. — Я несколько раз посылала ей зимой теплую одежду и пищу, но она каждый раз возвращала все.
— Хорошо, я съезжу к ней сегодня же! Сейчас же! Пиценка, знает меня с детства...
X
Хижину изгнанницы Агриппе показали сразу. Бедная женщина ютилась за пределами имения, в лачуге, прилепленной к скале. Двери не было, и проем был завешен невыделанной шкурой горного козла.
Агриппа кашлянул, и в ответ хриплый женский голос крикнул:
— Ночи вам мало, уже и днем покоя нет!
Вслед за этим радушным приглашением маленькая грязная рука с обкусанными ногтями откинула шкуру.
Агриппа остолбенел. Перед ним, растрепанная, полупьяная, стояла Скрибония. Бывшая императрица Рима в этой убогой хибаре!
— Ты? Все-таки пришел полюбоваться, до чего довел? Ну что же, заходи!
Скрибония отступила в глубь хижины и, подойдя к столу, налила вина из треснутого и перевязанного грязной тряпкой кувшина в какой-то черепок.
— Выпьем за радостную встречу!
— Твои друзья пираты разбиты. Но я привез тебе благую весть! Храм Януса закрыт, и сын Цезаря дарует всем изгнанникам забвение их вины. Можешь вернуться в Рим!
— В Рим? — Скрибония зло расхохоталась. — Вот обрадовал! А что мне там делать? Да ты садись, дорогой гость! Что стоишь? Не стесняйся. Или еще не забыл, как приходил по праздникам в нашу кухню и моя рабыня выносила тебе обноски, из которых я выросла? Не смущайся! Ведь ты отплатил мне за все сполна! Садись!
Агриппа с опаской опустился на обрубок полена, воткнутый в земляной пол у стола.
— Почему ты в такой нужде? Зачем ты столько пьешь?
— А тебе какое дело до того, в богатстве я или в нищете? А пью, — она снова налила себе вина и залпом выпила, — чтобы забыть тебя и твоего дружка!
Скрибония откинула с лица спутанные волосы. Они все еще были густыми и волнистыми, но ее лицо, опухшее и давно не мытое, не сохранило былой красы.
Агриппа промолчал. Ему стало жаль несчастную.
— Я видел Юлиолу перед отъездом из Рима. Хороший, здоровый ребенок.
Скрибония неожиданно всхлипнула. Вытирая пьяные слезы, пробормотала:
— А еще зовешь меня в Рим! Чтобы дочка меня видела? Небось говорите ей: "Мама умерла"?
— Перестань. — Агриппа встал. — Не одной тебе трудно, не у одной тебя горе. Нельзя же так опускаться.
— Ах, какой ментор нашелся! Может, еще и о добродетели начнешь мне читать! Объяснишь, чем я недостойна твоего императора!
— Не мешалась бы в державные дела, терпел бы тебя! Нет, Скрибония, — Агриппа сделал шаг к ней, — нехорошо! Моя жена посылала тебе и теплую одежду, и пищу...
Скрибония с внезапной надменностью вскинула голову и посмотрела прямо в глаза своему гостю:
— От тебя — никогда! Подыхать буду, не возьму! Я не нищенка, за все плачу... — Она надрывно расхохоталась. — Собой! Для императора была нехороша, а для моих дружков, разбойничков, охотничков, сгожусь!
И как бы в подтверждение ее слов юношеский басок позвал:
— Выходи, пиратка! Подстрелил горную козу!
— Тащи сюда, Мунк! — живо отозвалась Скрибония. — Вечером попируем, не забудь винца захватить!
В хижину вошел молодой горец. Он бросил убитую козочку у порога и, разглядев знатного гостя, смущенно пробормотал:
— Прости, господин, я не знал...
Агриппа, молча отстранив его, пошел к выходу.
— Подумай, о чем я тебе говорил. Хотя бы ради Юлиолы.
— Нечего мне думать! — дерзко крикнула женщина. — А ты, видно, ослеп, Мунк! "Господин"... — передразнила она. — Какой он господин! Мой бывший батрак пришел на меня порадоваться. Теперь принято над бывшими господами смеяться!
Марк Агриппа быстро сбежал с холма, не слушая летящих ему вслед насмешек и проклятий, пересыпанных отборными непристойностями.
Он весь содрогался. Как низко может пасть женщина! И еще эта несчастная винит его в своем падении! Нет, он не виноват перед Скрибонией. Не на нее одну в эту смутную годину обрушились беды. Гибли невинные, а она несла заслуженную кару!
Агриппа остановился и несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул бодрящий зимний воздух родных нагорий, словно желая очиститься от скверны. С гордостью подумал о своей жене. Лелия выросла среди той утонченной роскоши тела и духа, какая Скрибонии, дочери деревенского нобиля, никогда и не снилась. Скрибония была простая деревенская девка, такая же, как он сам, только побогаче. А душу Лелии формировали любящие руки Цицерона. С детства она видела в своем доме мудрецов, поэтов и мужей, вершивших судьбы Рима. И в роковой час она встретила испытания, как доблестный муж. Не у всякого воина хватило бы мужества жить, притаясь во вражьем стане. Скрыв свой пол и не поступившись девичьей честью, она несла тяжелый рабский труд. Ежеминутно рискуя подвернуться лютой казни, она кормила никому не нужного, никчемного старика, даже не родного отца, а человека, взрастившего ее. Да, Марк Агриппа может гордиться своей Каей! Он не ошибся в выборе. В его детях будет жить смелая, чистая и доблестная душа Лелии!
Глава двенадцатая
I
Сын Цезаря искал забвения в искусстве.
Но литературные сборища у Мецента, фехтование афоризмами и жонглирование цитатами утомляли. Игривая непринужденность беседы искусно маскировала незыблемый этикет. Шутили те, кому было положено. Восхищались шутками те, кто зависел от шутивших.
Ни поток пышных од и остроумных безделушек Горация, ни сентиментальная слащавость Тибулла не могли напоить раненую душу. Некогда любимые александрийцы раздражали своей вычурной пустотой.
Император обратился к классикам. Перечел запоем Гомера, Эсхила, Гесиода. Их величественная мощь подавляла. Застывшие волны давно умершего моря... Пробегая глазами "Илиаду", усмехнулся сходству сварливой Геры, супруги царя богов, с императрицей. Даже в мыслях титуловал Ливию, чтобы торжественностью сана отгородить от тайной жизни сердца. Свое человеческое горе Октавиан не мог разделить ни с живыми, ни со славными мертвецами.
Только изредка в книжной лавке, над строфой забытых поэтов, губы приоткрывались и юноша повторял полюбившийся стих. В поисках целительных слов он перерывал груды рукописей...
Приходил сюда запросто и, раз навсегда приказав не обращать внимания на его посещения, перелистывал пергаменты, вслушивался в горячие споры, в живые, страстные, неумелые строфы молодых поэтов. У окон, склонясь над подлинниками, рабы с острыми стилями в руках размножали тексты.
За прилавком книготорговец беседовал с литераторами. Рукопись счастливца тут же передавалась переписчикам. Отвергнутые печально брели домой. Но, несмотря на неудачи одних, все новые и новые бойцы штурмовали римский Парнас.
— В бездне морской у Карпафа живет тайновидец Нептунов,
Это — лазурный Протей; на двуногих конях, в колеснице.
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря...
Октавиана поразила напевность и сила стиха. Точно вал в открытом море. Медлительно-пологий, мощный и плавный. Император поднял голову.
Высокий, узкогрудый провинциал лет тридцати, с некрасивым, бледным, но прекрасным от внутреннего волнения лицом, читал:
—...А земледелец вспахал кривым свою землю оралом —
Вот и работы на год! Он родине этим опора.
Скромным пенатам своим, заслуженным волам и коровам.
...Трижды блаженны — когда б они счастье свое сознавали! —
Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц.
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу...
Книготорговец скептически улыбнулся:
— Ты ждешь похвал, но здесь коммерческое предприятие. Стихи не подходят.
— Почему же? — с отчаянием спросил провинциал. — Я пришел из Мантуи пешком. Стихи — единственное, что еще не отняли у меня. Я уже рассказывал тебе, что, пока я защищал Италию от пиратов и Брута, мой надел запахал сосед. Чем же мне жить? Я не прошу оплаты как для поэтов с именем. Но хоть за четверть цены... Ведь, право, неплохо?
Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!
Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних
Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки...
Свойства земли изложу — какое в какой плодородье.
Цвет опишу, и к чему различные почвы пригодней...
— Я не говорю, плохо или хорошо, но их не сбудешь. Что такое Вергилий Марон, имя? Реклама? Из покойников в ходу Катулл, Энний, Плавт, из живых Тибулл, Тит Ливии, особенно Гораций. Они интересны всем. Пишут о любви и наслаждениях. Это понятно каждому. Римский читатель не пашет, не сеет. Деревня для горожанина — место приятного отдыха, что уже прекрасно изобразил Гораций. Но кому же интересно читать, как ты пахал, а твоя жена приносила тебе поесть и вытирала пот с твоего лба? Кого в наш век, когда гражданская война унесла тысячи жизней, растрогает забытая могила старого солдата?
— Меня. — Император выступил из полумрака.
Книготорговец улыбнулся растерянно и льстиво. Он позволил себе пошутить, он повелит сейчас же рабам-переписчикам размножить это замечательное творение...
Облокотясь о прилавок, Октавиан перелистывал какую-то рукопись и искоса наблюдал. Вергилий ему понравился. Талантлив, скромен, беден, будет счастлив милостью триумвира. Чуткий к впечатлению, производимому им на людей, юноша понял, что и он понравился поэту.
Окончательно договариваясь с книготорговцем, Вергилий то и дело кидал на него робкие, восхищенные взгляды. Октавиан, опустив ресницы, читал. Он знал, что в сумраке, подчеркивающем его хрупкость, задумчиво склоненный над книгой, он трогательно красив. Вергилий, смущенный и мимолетным вниманием, и кажущимся безразличием, колебался, припасть ли с благодарностью к ногам благодетеля или, чтобы не показаться назойливым, с безмолвным поклоном удалиться...
Но император сам окликнул его. Поэт обрадовано поднял глаза, и в робких темно-карих зрачках Октавиан увидел страстное, преданное обожание. Так на него иногда смотрел Агриппа.
Он покровительственно спросил, где мантуанец остановился. Вергилий ответил, хотел еще что-то сказать, но, заметив, что император вновь углубился в чтение, молча откланялся. Но в этот миг Октавиан лукаво улыбнулся. Вергилий неожиданно, как равный, ответил улыбкой и быстро вышел.
Император повелел Меценату разузнать все о талантливом провинциале и помочь мантуанцу. В гостях у своего вельможи Октавиан повторял наизусть строфы нового Гесиода. Над Тибром зажглась звезда Вергилия Марона.
II
Мягкая зелень, голубые воды, невысокие округлые холмы...
Мантуанская долина богата садами, почва плодородна, и села зажиточны. Между нечастых поселений привольно раскинулись цветущие луга. Здесь еще не чувствовался избыток населения, как в центральной Италии. Если вспахать все эти Девственные угодья, Италия прокормит себя.
— Тогда Египет не страшен! — Октавиан натянул поводья. С лугов веяло мятой. Он был совершенно один...
Уже двенадцать дней, останавливаясь на постоялых дворах, император путешествовал под чужим именем. Выдавал себя за ученика риторской школы, возвращающегося домой на каникулы. Его страна каждый день открывала перед ним все новые и новые страницы...
Октавиан давно догадался о массовых спектаклях любви народной, устраиваемых для него Агриппой и Сильвием. Не желая огорчать верных служак, притворялся непонимающим. Несколько лет назад подобное открытие было бы для него ударом, а сейчас... Тайная охрана очень удобна. Императору, верящему в любовь своего народа, пристойней не подозревать об этих предосторожностях, принимаемых без его ведома... Но теперь он и в самом деле хотел побыть один. Не искал дорожных бесед, избегал попутчиков. В людных местах скрывал лицо капюшоном. Лишь среди полей с обнаженной головой спрыгивал с седла и, медленно ведя лошадь под уздцы, подставлял лицо и волосы теплому ветру.
Особенно хорошо было ранним утром. Чем дальше на север, тем свежее становилась зелень, нежнее голубизна неба и воды. На горизонте, легкие и розовые, вздымались Альпы. Солнце, еще не осветившее долину, уже коснулось далеких вершин. Однако в котловине и в рассветном полумраке кипела жизнь.
По бархату чернозема медленно шагали сильные серебристые волы. Вергилий пахал в поте лица.
— Певец и пахарь, я снова запрягаю в плуг строфу.
Я стих глубокой бороздою провожу в сердцах.
И песней, сложенной в час досуга, в часы труда на пашне ободряю
Помощников моих, безмолвных, серебристо-серых, круторогих...
Услышав в утренней тишине строфы из своей поэмы, пахарь с изумлением поднял голову. В одежде странствующего школяра, легко ступая по пашне, к нему приближался сын Цезаря.
—... И боги сходят ко мне, в мое уединение
Делить со мной и песни, и труды... —
продолжил Вергилий.
— Я бы предпочел видеть дюжих рабов, делящих с тобой труды. — Октавиан протянул поэту руку. — Разве ты сейчас в такой нужде, что должен сам идти за плугом?
— Я люблю сельские работы и утром до жары сам веду моих круторогих. В полдень раб сменит меня.
Вергилий не показывал удивления, не раболепствовал, но и не впадал в излишнюю фамильярность. Он пригласил императора отведать парного молока и меда в его домике. Пасека недалеко, если высокий гость пожелает, они пойдут туда попозже. Жизнь пчел мудра и достойна изучения.
— Ты женат? — неожиданно спросил Октавиан.
— Нет, государь.
Октавиан одобрительно склонил голову.
— Женщина — причина всех бед. Из-за Елены пала Троя. Ты мудро поступаешь, живя один.
— У меня есть подруга, государь. Раба Алексия хранит мой дом.
Тихая женщина, белолицая и черноглазая, встретила их у калитки. Она оправдывала свои имя — "безмолвная". Двигалась тихо, бесшумно прислуживала. Алексия не была ни вдохновительницей Вергилия, ни его страстной любовью. Но в доме, всегда чисто прибранном, царили порядок и тишина. Натертые воском дощечки всегда лежали на столе, блистающем чистотой. Молоко, так любимое поэтом, свежее и прохладное, всегда ждало в кувшине. В сундуки с бельем Алексия никогда не забывала положить несколько плодов крупной, душистой айвы, и одежда Вергилия хранила этот пряный аромат.
Алексия жила для друга, и целью ее жизни было его благополучие. Она не была музой поэта, однако музы, привлеченные уютом, созданным ею, чаще посещали сельский домик.
Вергилий не любил солнца, и сквозь прикрытые ставни проникали лишь слабые лучи, освещая на столе полевые цветы в лепном кувшине и золотые соты, вырезанные прямо из улья.
— Ныне о даре богов, о меде небесном, я буду повествовать... Отведай же этот дар богов!
Октавиан отказался. Его болезнь не любит меда, но говорить об этом унизительно. Прокаженный император — это трагично и величественно, но золотушный — смешно и жалко.
Алексия радушно угощала. Если высокий гость не желает меда, он не откажется от соленых маслин со свежим хлебцем?
— Она любила меня, когда я был еще юношей, — рассказывал Вергилий. — Семь лет ждала, терпела побои хозяина, преследования его сыновей. Я вернулся и выкупил ее, уплатив твоими дарами, мой император. Она не Елена и не Хлоя, но никогда не гаси светильник за то, что он не солнце. Алексия — верное, честное сердце.
— Нет ничего страшней, как ранить того, кто искренне любит тебя, — грустно ответил Октавиан.
III
Они вышли в сад. Под цветущими яблонями ровными рядами, как палатки в военном лагере, белели ульи. Это был сказочный мир маленьких, крылатых, упорных и трудолюбивых созданий. Тут был и свой сенат. Толстые, крупные трутни гудели басом с важностью истых отцов отечества... Две расы граждан, гладкие, желто-черные — самоуверенные квириты и мохнатые — робкие италики, непрерывно носили с лугов сладкую дань в родной город. Внутри улья безбрачные девы-весталки лепили соты и заботливо взращивали потомство своих сограждан. Наследницу престола кормили двойной порцией сладкой пыльцы. Личинки плебеев-тружеников получали значительно меньше. У летка, входа в улей, бдительные легионеры обнюхивали и осматривали каждого, кто влетал. Чужих разили насмерть.
— Бывают целые войны между двумя породами пчел, — заметил Вергилий. — Они так напоминают людей...
Октавиан слушал, приоткрыв рот от восхищения.
— Я ехал навестить моего подданного, а попал в гости к царю, равному мне, императору Рима! Нет, не равному, а более могущественному! Моему правлению человеческое естество кладет предел, а твоя власть, власть стиха — от века, — вкрадчивым, нежным движением он притронулся к одеждам Вергилия. — Подари мне свою дружбу, поделись со мной бессмертием! Ахилл и мой прадед Гектор славны лишь потому, что о них пел Гомер. Ты обязан стать Гомером Италии!
Они лежали на плаще. Белые лепестки яблонь падали на их головы и плечи. Октавиан поднял на поэта восторженные глаза.
— Дай мне в супруги твою музу! О чем ты пишешь сейчас?
— О земле. Работаю над "Георгиками". "Гео", как ты знаешь, по-гречески "земля". Я пишу о ней.
Вергилий, склонив голову набок, наблюдал за муравьем. Муравей нес жучка. Ноша была в несколько раз крупней маленького труженика. Поэт сорвал былинку и преградил путь. Муравей, не бросая добычи, пустился в обход.
— Какое мужество и терпение! — Октавиан засмеялся. — Он тоже достоин поэмы. Почему поэты всегда воспевают любовное безумие, бессилие рассудка и воли перед хаосом страстей? Тоску, угасание... Воспой разум, силу сердца, победу разума, воли и долга над слабостью, чтобы моя империя крепла твоим стихом! Распущенной Элладе с их Еленой-разрушительницей противопоставь Рим!
Вергилий заглянул в расширенные от экстаза зрачки юноши.
— Ты, наверное, очень любишь декламацию?
Октавиан покраснел:
— Это плохо?
— Это модно. — Поэт опустил руку на его шелковистые, легкие волосы. — Я буду петь труд, упорный, неизменный, побеждающий все...
— Побеждающий хаос страстей? — шепотом спросил Октавиан.
— Ты боишься этого хаоса?
— Не знаю. Любовь всегда приносила мне боль. — Он еще больше понизил голос. — Меня так уже замучили, что я не хочу этой любви. Мне нужно тепло другой души, а меня терзают...
— И любовь, и дружба — это еще не главное, — тихо произнес Вергилий.
— Знаю, — нетерпеливо перебил Октавиан. — Доблесть, долг перед Римом — наизусть помню... — Он замолчал и, как бы прося извинения за внезапную резкость, шутливо прибавил: — Ведь я еще совсем недавно на школьной скамье изучал наших классиков...
— И доблесть — не главное, — все так же тихо уронил Вергилий.
— Не главное? — удивился Октавиан. — А что же главное?
— Главное? — Поэт улыбнулся горько и печально. — А разве ты поверишь?
— Поверю.
— Главное в жизни — знать, что ты засеял поле хлебом, а не плевелами-сорняками.
— Значит, у меня никогда не будет радости?
— Тебя благословят народы всей земли, если ты дашь миру — мир, — серьезно сказал Вергилий. — Ты дал нам землю, дай теперь и покой, чтобы мы могли ее оплодотворить.
Под цветущими яблонями жужжали пчелы. Из дому, неся в руках кувшин с молоком, шла Алексия.
— Вот воплощенная гармония. — Октавиан улыбнулся. — С ней, наверно, очень просто и легко живется. Она напоминает мне сестру внутренней тишиной.
IV
Закаты стали желтыми. Земля набухала, и молодая травка все упорней зеленела на пастбищах.
Стригли овец, и Лелия сама наблюдала за стрижкой, взвешивала шерсть, помогала связывать в бунтики, которые сытые, хорошо ухоженные рабы носили в сарай. Агриппа, стоя поодаль, любовался, как быстро и четко работали стригали, как хорошо Лелия справлялась с любым делом. Он посмотрел вдаль, где недавно поднятая пашня мягкой чернотой красиво оттеняла молодые зеленя озими.
По древнему обычаю Марк Агриппа сам провел первую борозду по своей земле и опахал вокруг всю будущую ниву. Но он отвык от сельского труда и, не дойдя еще до половины борозды, почувствовал, как больно ноют плечи. Однако, сжав зубы, довел волов до меты. Зато вечером чуть не уснул за столом.
Все эти дни он почти не видел Лелию. Как трудолюбивая белка, она мелькала то тут, то там, то у стригалей, то в сыроварне, то в саду, наблюдала, как ее рабыни белят стволы яблонь и груш. Новомодные вишни и персидские сливы еще не проложили свой путь в глубинные италийские земли. Их победоносное шествие остановилось на Семи Холмах. Но Аттик мечтал в будущем году посадить хоть парочку персидских деревьев.
— В тот самый день, когда внук закричит, — подмигнул старик зятю.
Агриппа промолчал и побрел в глубь сада. Медленно шел между кустами жимолости. Цветов еще не было, но веточки уже набухали бутонами.
Молодой полководец скучал. Так мечтал о сельской тишине... И вот ему скучно и тяжело в этом благодатном имении, благоустроенном трудами Лелии. От тоски все чувства обострились, и Агриппа ясно ощущал, что все это гостеприимное радушие Аттика вынуждено. Старик боялся рассердить всесильного патрона. Никто здесь не питал к незваному гостю сердечной склонности. Он был в этом доме чужой. Он даже еще ни разу не делил ложе со своей Каей, и если Лелия и придет к нему и он развяжет ей пояс, души их все равно останутся чужими.
Агриппа решил, что зря не хотел мириться, когда несчастный дружок умолял простить его. Во многом он сам виноват. Хотя Октавиан и заявил, что он зрелый муж, вершитель судеб Рима, все равно он — полуребенок. Есть люди, до седых волос остающиеся детьми и всю жизнь нуждающиеся в сильной дружеской руке. Слабовольного мальчишку опутали сетью искусно сплетенных интриг, сыграли на его болезненном самолюбии, а Марк Агриппа, вместо того чтобы бороться со злостными интриганами, с Ливией, с ее шайкой и с этим торгашом Меценатом, уступил им Октавиана, поддавшись глупому, недостойному чувству обиды. Какие могут быть обиды между ними? Агриппа вспомнил, как еще в Мутинском походе его слегка ранили в руку. Октавиан сам перевязывал ему рану. Рана была незначительна, и в тот же день Агриппа уже сидел в седле, но вечером он с изумлением увидел на руке Октавиана, на том же месте, где у него самого была рана, красное пятно такой же формы. Октавиан виновато улыбнулся:
— Ты можешь не верить, но я чувствую твою боль телом. Если тебя убьют, я в тот ж миг умру.
Это было шесть лет назад, с тех пор их дружба стала менее восторженной, но оставалась все же достаточно крепкой. Уже ни с кем у него не будет той душевной близости, такого полного слияния всех мыслей и желаний, как было с Октавианом. Часами они могли молчать, каждый занимался своим делом, но все равно каждый знал, о чем сейчас думает другой. Иногда просто сидели, прислонившись друг к другу плечом, и бездумно глядели в огонь, и обоим было хорошо. С Октавианом не надо было без конца говорить, украшать свои простые и ясные мысли заумными афоризмами, убеждать, доказывать. Его дружок все с полуслова улавливал, знал, когда приласкаться, когда переменить дощечку для письма, когда напоить горячей мятой, когда сжать его виски прохладными ладошками и, медленно растирая их, исцелить от усталости и страшных головных болей, что терзали молодого пицена.
Как хорошо работалось, когда Кукла вертелся рядом. Особо глубоких мыслей и дельных советов Непобедимый и не ждал от своего императора. Но было так уютно. Если, заработавшись, Агриппа начинал под утро зябнуть, его друг вскакивал с постели, чтоб накинуть теплый мягкий плащ на плечи своего труженика, подвигал жаровню с душистыми веточками можжевельника.
— От этой и половины таких забот не дождешься, а хорошего вилика я и на рабьем рынке куплю!
Агриппа вздохнул. Ему показалось, что легкий ветер донес с предгорий запах ландышей. Он глубже вздохнул, но аромат исчез. Ландыши здесь не росли.
V
Сельские радости окончательно опротивели молодому полководцу, и он решил, что, чем шататься из угла в угол, лучше еще раз перечесть Пифагора и попытаться связать таинственный египетский треугольник со сторонами три, четыре и пять с секретами восточного зодчества. В Риме до сих пор не умели перекрывать здания куполами, а двухскатные греческие фронтоны были бессильны подчеркнуть величественность огромных храмов, которые Марк Агриппа мечтал воздвигнуть в честь родных богов.
— Купол точно законченная мысль, — вслух проговорил он, — а двухскатная крыша как грызня в Сенате.
Агриппа опустился на скамью и стал выводить плавные линии купольного перекрытия. На чертеже все правильно, а как заставить камни ложиться так же плавно, по этим красивым закругленным линиям?
— Но все равно добьюсь!
И вдруг из-за кустов раздалось: "Что угодно господину?" Агриппа увидел маленького раба, выходящего из купы жимолости.
— Это тебе что-то угодно, мальчуган, — пошутил полководец. — А мне ничего от тебя не надо.
Но мальчик склонился в низком поклоне.
— Старый господин просит молодого господина подойти. Он просит прощения за беспокойство, но ноги уже давно не служат ему.
Укутанный во множество шерстяных покрывал, Аттик дремал на солнце в своем кресле-носилках. Увидя зятя, старик встрепенулся:
— Аве император! Что же ты от моей дочери нос воротишь, благородный Марк Агриппа? Она верно ждала тебя целых четыре года. Или дочь Лелия Помпония Аттика, потомка нескольких консулов, недостаточна знатна для тебя?
— От твоей дочери не я нос ворочу, а она меня не хочет!
— А откуда ты взял, что Лелия не хочет тебя?
— Не хочет. — Агриппа пожал плечами. — А я еще ни одну женщину силой не взял. Когда вижу, как несчастных пленниц легионеры за косы волокут, всегда думаю, проиграй я хоть одну битву — вот так же моих сестер поволокут!
— Ты мне зубы не заговаривай, — рассердился старик. — Не любишь ты Лелию, вот и строишь из себя целомудренного Ипполита, а всех моих рабынь в кустах перетискал.
— Сами как мухи на мед лезут.
Агриппа хотел уйти и оборвать этот тягостный разговор, но Аттик с неожиданной силой вцепился обеими руками в его одежду:
— Молю тебя, не любишь моей дочери, тут я не виню тебя, тут ты над собой не властен, но уж если ей и не бывать счастливой супругой, сделай ее хоть счастливой матерью. Молю тебя, Черным Дятлом заклинаю.
— Что ж, я должен обойтись с ней как с военной добычей? Уже два месяца я жду, когда она войдет в мою опочивальню.
Аттик весь затрясся от мелкого смеха:
— Непобедимый, сколько же тебе лет?
— Да уж за четверть века перевалило!
— А я-то подумал, не больше двенадцати! Где же это видано, где же это слыхано, чтобы девушка, да еще такая девушка, как моя Лелия, сама ночью пришла к юноше? Ты должен...
— Нет! — Агриппа мягко, но настойчиво освободил одежду от цепких рук старика. — Нужен я, пусть придет, а я первый не пойду!
— Я поговорю, я поговорю с дочерью, — залепетал Аттик. — Но молю, будь поласковей. Она столько лет верно ждала тебя!
VI
Пифагор не помог. Ничего нового ни египетский треугольник, ни таинственное сочетание чисел, кратных семи, не открыли. Вся их мистическая премудрость в конце концов сводилась к тем же постулатам Эвклида и числовым рядам фалеса, а это Марк Агриппа давно знал и в любую минуту мог доказать самое запутанное положение великого геометра. Эвклид был ясен и прост, а мистика пифагорцев раздражала своей заумностью. Однако мысль, что истинный ученый должен смирять в себе зверя, пришлась ему по вкусу.
Позвав Лелию, ее супруг приказал не подавать больше к столу мяса и бобов. Лелия улыбнулась и покорно наклонила голову. Мясо и бобы исчезли с тяжелых серебряных блюд. Но сны, тягостные и кошмарные, по-прежнему чуть ли не каждую ночь терзали Непобедимого. Вставали, накатывались на него волны, мутные, тяжелые, как в сильную бурю на мелководье. Агриппа метался на широком ложе, хотел сбросить с груди невероятную тяжесть и не мог.
В ужасе он проснулся. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Лелию. Он молча схватил девушку в объятия, но был груб с ней, грубее, чем хотелось бы самому. Мстил и за ее насмешливое высокомерие, и за обидную снисходительность, и за безрадостность обладания. Но, уже засыпая возле своей Каи, подумал, что напрасно обошелся с ней как с военной добычей. Лелия ведь была покорной. А впрочем, чем же была она для человека, настоявшего на казни ее родного отца? Конечно, военной добычей, а законный брак только превратил ее в пожизненную пленницу, и трудно ему будет убедить свою Каю, что Все-таки она его супруга. И жить им вместе, хоть и не любя, но, по крайней мере, не терзая друг друга, долгие годы...
Первые дни покорную сдержанность своей супруги он объяснял вполне понятной девичьей застенчивостью. Стараясь загладить свою вину, целовал ей руки, дарил цветы, выписал из Рима дорогое ожерелье. Лелия все знаки внимания принимала с кроткой покорностью и, отвечая на ласки, улыбалась печальной, чуть насмешливой улыбкой. Ни она, ни ее Кай не были счастливы.
VII
Близился день Доброй Богини. В этот праздник самые уважаемые и целомудренные матроны и девы Рима собирались в Доме наиболее чтимого квирита. Мужчины в тот день изгонялись из-под семейного крова и коротали время до заката то на форуме, то в остериях, а наиболее знатные, собравшись под сенью Гостилиевой курии, играли в кости или, не хуже своих жен, перемывали косточки отсутствующим приятелям.
За день до празднества в доме, избранном для торжества, старейшая матрона с помощью рабынь сооружала жертвенник Перед невидимым образом Бона Дея, Доброй Богини. У подножия жертвенника клались фаски, изготовленные из легковоспламеняющейся древесины — ясеня, и тут же ставились корзины с жертвенными хлебцами и маковыми головками, в память того, что некогда в жертву божеству приносили головы невинных дев,
Знатнейшая по сану и рождению матрона должна была трением одной фаски об другую высечь искру. Упав на заранее приготовленный трут, эта искра воспламеняла сухие веточки душистого можжевельника, сложенные на жертвеннике.
Ливия облачилась в алую столу, увенчала чело диадемой, украшенной семью алмазами, и, накинув на плечи шитую золотом пурпурную мантию, вышла к собравшимся матронам. Поблагодарив их за оказанную честь, супруга императора направилась к жертвеннику.
Но у алтаря уже стояла Октавия, вся в белом, без единого украшения, увенчанная лишь живыми розами. Она приветствовала невестку легким наклоном головы и, взяв фаски, начала высекать огонь.
— Оставь. Это подобает мне, — тихо уронила Ливия. — В Риме властвует мой супруг Октавиан, а не твой муж Антоний.
— В Риме властвует мой брат Октавиан, — так же тихо ответила Октавия, ласково улыбаясь невестке, и еще тише прибавила: — Тут мой дом, где тебя только терпят.
Ливия, не слушая ее, отвернула скатерку на корзине с хлебцами и уже намеревалась принести жертву, как Октавия быстрым движением выхватила жертвенную булочку и возложила ее на огонь. Она, единственная сестра императора, была, есть и будет первой матроной Рима! А Ливия Друзилла должна ноги целовать своему Каю и его родне!
Ливия безмолвно наклонила голову. Сестра императора была и осталась, несмотря на все почести, крикливой лавочницей из Велитр. И внучка консуляров не собиралась оспаривать первенство у внучки вольноотпущенника. Она поняла, что переоценила женскую дружбу. Зачем на днях она призналась золовке, что ее заветное желание — подарить императору сына. Пусть благородная Октавия поговорит с братом. Он любит сестру и прислушается к ее совету. Боги не должны допустить, чтобы славный род Юлиев окончился на Октавиане. Тогда Октавия промолчала. Но вечером, укладывая детей, она крепко прижала к груди своего первенца Марцелла.
— Да не допустят боги! Вот змея подколодная! Милый мой! — Она осыпала сына поцелуями.
Сестра императора понимала, что говорить с двадцатичетырехлетним юношей о возможности близкой смерти и необходимости по всем правилам усыновить наследника нельзя. Октавиан еще может подумать, что родственники хотят его кончины.
Но все равно! Октавия бережно прикрыла Марцелла теплым покрывалом и, опустившись в ногах детской кроватки, задумалась.
На Антония плохая надежда. Надо бороться самой. Октавия только сейчас сообразила, как она просчиталась, настаивая на женитьбе брата. Какая непроходимая глупость и трусость бояться сплетен! От сплетен, даже самых позорных, у Марцелла соперника не появилось бы. А эта змея может приобрести ребенка от любого легионера, и император будет вынужден признать этого выродка своим сыном. Нельзя же правителю, "смирившему хляби морские и даровавшему мир под луной", всенародно признаться в своей немощи. Октавия еще раз поцеловала спящего сына и отошла к другой кроватке, где мирно посапывали два маленьких близнеца. И вдруг ее осенило. Схватив бритву, она быстро надрезала себе руку и прижала к ранке платок. Когда тонкое полотно окрасилось кровавыми пятнами, Октавия аккуратно перевязала руку и, позвав раба, велела подать крытые носилки. Она немедленно навестит Тита Статилия, друга ее брата, но ни одна душа во дворце триумвира не должна знать об их встрече. Она вернет в Рим Марка Агриппу, и он защитит ее брата от всех козней этой интриганки!
VIII
В июле земля напоена зноем. Жнецы спешат убрать урожай, пока яростный Феб не иссушил колосья. Пастухи угоняют стада высоко в горы, где луга все лето хранят свою свежесть. В лесах уже попадается первый желтый лист, то ли сожженный зноем, то ли преждевременный предвестник осени, а на гибком орешнике поспевают еще в зеленых детских платьицах заячьи орешки. Большие круглые орехи поспеют позже.
Агриппа и Лелия целый день бродили по лугам и рощам. Агриппа любил летнюю жару и с удовольствием растянулся на солнечном склоне. Лелия опустилась рядом. Она сидела, обняв колени, и задумчиво глядела вдаль. Все эти дни ее Кай пытался быть с ней ласковым и внимательным, но она знала, как нелегко ему это давалось. Зачем же лгать друг другу?
Агриппа протянул руку и коснулся ее волос.
— Какие у тебя жесткие волосы, и какая ты вся неласковая. Ты не любишь меня, Лелия?
— А разве тебе нужна моя любовь? — Лелия повернула к нему голову. — Но, к моему несчастью, я все-таки люблю тебя, Марк Агриппа!
— Знаешь, если б меня никто никогда б не любил, я, может, и поверил бы, что ты меня любишь. Возможно, я плохо разбираюсь в женских чувствах, но я хорошо знаю цену мужской походной дружбы. Я видел, как, падая от усталости, изнемогая от жажды и зноя, легионеры несли по зыбучим пескам на своих плечах раненых товарищей, видел, как бросались грудью на вражьи копья, чтоб спасти жизнь вождя. — Агриппа вздохнул.
— И у меня был друг... Когда я возвращался после боя, весь во вражьей крови и грязи, он, император Рима, сам помогал мне снять доспехи.
— Зачем же ты женился на мне?! — Лелия вскочила. — Взял бы все мои деньги, а меня б оставил в покое...
— Если ты не знаешь, для чего люди женятся, я тебе объясню. Женятся, чтоб иметь детей, а наслаждаться гораздо приятней без женитьбы! Ты читаешь свои греческие сказочки, а не помнишь, что о вашем отродье у Еврипида сказано: "Если б в храмах мы б могли вымаливать у богов детей от прекрасных статуй, никто никогда б не женился и не вводил бы в свой дом эту причину всех зол". Это не я, это твой Еврипид говорит! — Агриппа с усмешкой поднялся с травы. — Пошли домой, я хочу есть!
Лелия молча последовала за своим господином.
— Плохо с тобой обращаюсь? — бросил через плечо Агриппа. — Я тебя ни разу не ударил! Дурак я, что не женился на Октавии, но в двадцать лет тридцатилетняя женщина кажется чуть ли не старухой, а теперь мне под тридцать, ей — за тридцать, вот и было бы хорошо. Каких бы сыновей она мне родила б! Внуков Цезаря!
Лелия не отвечала. Она шла, низко опустив голову, и по ее лицу текли слезы.
Подойдя к усадьбе, она освежила лицо у придорожного фонтанчика и с удивлением посмотрела на портал. У ворот теснилось несколько всадников. По пыли, покрывавшей их доспехи, по безупречной выправке поняла — гонцы из Рима. Навстречу ей и ее Каю спешил улыбающийся Тит Статилий. Дружески обнявшись с Агриппой, учтиво склонился к руке Лелии.
— Теперь я понимаю, почему ты отверг Либонилу. И не стыдно тебе, Непобедимый! Такую жемчужину прячешь от нас! Вот ревнивец!
Агриппа польщенно улыбнулся. Он сам знал, что Лелия недурна, но знать ей об этом незачем.
IX
За столом Статилий болтал о всяких пустяках, был остроумен, как всегда, в меру паясничал, развлекая старого Аттика. Старик снисходительно принимал знаки внимания молодого легата. Удивился, что такой юный воин уже командует легионами. В его время...
После обеда гость учтиво поблагодарил прекрасную хозяйку и шепнул Агриппе:
— Пройдем в библиотеку.
Агриппа сумрачно кивнул.
Когда они остались вдвоем, Тит Статилий вынул из-за пазухи аккуратно сложенный платочек, еще теплый от его тела, и молча протянул Агриппе. На платочке ясно виднелись пятна крови. Агриппа побледнел. Он не мог выговорить ни слова. Наконец выдохнул:
— Покушение? Он тяжело ранен?
— Он болен. — Тит Статилий наслаждался произведенным эффектом, но, опустив глаза, хранил скорбный вид. — Кровь струей хлынула из его горла. Жрец-целитель сказал, что причина болезни — тоска, и лишь радость может исцелить триумвира.
— Он послал за мной?
— Нет, он без сознания и только в бреду зовет тебя, умоляет, чтоб подошел к нему проститься. Меня послала к тебе благородная Октавия.
Выехали в тот же вечер. По дороге, когда они уже были далеко от дома, Статилий признался, что он несколько сгустил краски.
— Он вовсе не так уж болен. Просто тебе необходимо быть в Риме.
— Я знаю, — мрачно ответил Агриппа, — и рад, что вырвался из этого плена. Ты не представляешь, как мне все тут опротивело...
— Такая прелестная молодая супруга? — Статилий засмеялся. — Я сам собираюсь жениться на полукровке с золотыми галльскими косами, зато в приданом немало римского золотишка...
— Не женись, Тит Статилий, если девушка тебе не по душе. Сам намучаешься и ее измучишь.
Статилий Тавр привез друга в Рим без сознания. Приступы злой лихорадки перемежались с полным изнеможением.
Сквозь забытье Агриппа смутно ощущал аромат ландышей и легкие прикосновения. Он с трудом открыл глаза. Побуревший от бессонных ночей, обросший клочковатым желтым пухом, Октавиан дремал, съежившись в ногах постели. Заметив, что больной зашевелился, он поднес кисленькое питье.
— Убирайся!
— Не дури! — Октавиан попробовал губами влажный лоб. — Ну вот, и жар меньше. Бреда больше не будет, а то ведь скоро месяц я слушаю, как ты меня проклинаешь...
Агриппа закрыл глаза. На висках взбухли и тяжело бились пены. Октавиан положил на них ладони и слегка нажал.
— Легче голове?
— Да, не отнимай рук...
— Спи, проснешься здоровым, сильным, консулом народа римского. Я тоже приму консулат, мы будем равными по сану... Я приказал...
— А что, в Риме уже избирают по приказу?
— Ты отлично знаешь, консулов избирает народ по своей воле, но ведь кто-то должен выдвинуть кандидатуру. Мое имя выкрикнули загробные сенаторы.
— Это еще что за новость? Загробные?
— А ты не слыхал такого словечка? Так прозвали тех, кого по завещанию Цезаря я и Антоний ввели в Сенат. Люди все военные, хорошие... А насчет тебя я шепнул Сильвию. Его служаки надорвались, крича: "Марк Агриппа Непобедимый, консул Рима!" А впрочем, и без них тебя любят! Ты станешь консулом Рима и сам будешь издавать законы...
— Консулом Рима, но не игрушкой Сената! — Агриппа резко приподнялся на подушках и тут же вновь откинулся. — Ладно, не ластись, кошачья душа!
I
Сын Цезаря искал забвения в искусстве.
Но литературные сборища у Мецента, фехтование афоризмами и жонглирование цитатами утомляли. Игривая непринужденность беседы искусно маскировала незыблемый этикет. Шутили те, кому было положено. Восхищались шутками те, кто зависел от шутивших.
Ни поток пышных од и остроумных безделушек Горация, ни сентиментальная слащавость Тибулла не могли напоить раненую душу. Некогда любимые александрийцы раздражали своей вычурной пустотой.
Император обратился к классикам. Перечел запоем Гомера, Эсхила, Гесиода. Их величественная мощь подавляла. Застывшие волны давно умершего моря... Пробегая глазами "Илиаду", усмехнулся сходству сварливой Геры, супруги царя богов, с императрицей. Даже в мыслях титуловал Ливию, чтобы торжественностью сана отгородить от тайной жизни сердца. Свое человеческое горе Октавиан не мог разделить ни с живыми, ни со славными мертвецами.
Только изредка в книжной лавке, над строфой забытых поэтов, губы приоткрывались и юноша повторял полюбившийся стих. В поисках целительных слов он перерывал груды рукописей...
Приходил сюда запросто и, раз навсегда приказав не обращать внимания на его посещения, перелистывал пергаменты, вслушивался в горячие споры, в живые, страстные, неумелые строфы молодых поэтов. У окон, склонясь над подлинниками, рабы с острыми стилями в руках размножали тексты.
За прилавком книготорговец беседовал с литераторами. Рукопись счастливца тут же передавалась переписчикам. Отвергнутые печально брели домой. Но, несмотря на неудачи одних, все новые и новые бойцы штурмовали римский Парнас.
— В бездне морской у Карпафа живет тайновидец Нептунов,
Это — лазурный Протей; на двуногих конях, в колеснице.
Или на рыбах несясь, просторы он меряет моря...
Октавиана поразила напевность и сила стиха. Точно вал в открытом море. Медлительно-пологий, мощный и плавный. Император поднял голову.
Высокий, узкогрудый провинциал лет тридцати, с некрасивым, бледным, но прекрасным от внутреннего волнения лицом, читал:
—...А земледелец вспахал кривым свою землю оралом —
Вот и работы на год! Он родине этим опора.
Скромным пенатам своим, заслуженным волам и коровам.
...Трижды блаженны — когда б они счастье свое сознавали! —
Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц.
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу...
Книготорговец скептически улыбнулся:
— Ты ждешь похвал, но здесь коммерческое предприятие. Стихи не подходят.
— Почему же? — с отчаянием спросил провинциал. — Я пришел из Мантуи пешком. Стихи — единственное, что еще не отняли у меня. Я уже рассказывал тебе, что, пока я защищал Италию от пиратов и Брута, мой надел запахал сосед. Чем же мне жить? Я не прошу оплаты как для поэтов с именем. Но хоть за четверть цены... Ведь, право, неплохо?
Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев!
Мать и мужей! Для тебя в искусство славное древних
Ныне вхожу, приоткрыть святые пытаясь истоки...
Свойства земли изложу — какое в какой плодородье.
Цвет опишу, и к чему различные почвы пригодней...
— Я не говорю, плохо или хорошо, но их не сбудешь. Что такое Вергилий Марон, имя? Реклама? Из покойников в ходу Катулл, Энний, Плавт, из живых Тибулл, Тит Ливии, особенно Гораций. Они интересны всем. Пишут о любви и наслаждениях. Это понятно каждому. Римский читатель не пашет, не сеет. Деревня для горожанина — место приятного отдыха, что уже прекрасно изобразил Гораций. Но кому же интересно читать, как ты пахал, а твоя жена приносила тебе поесть и вытирала пот с твоего лба? Кого в наш век, когда гражданская война унесла тысячи жизней, растрогает забытая могила старого солдата?
— Меня. — Император выступил из полумрака.
Книготорговец улыбнулся растерянно и льстиво. Он позволил себе пошутить, он повелит сейчас же рабам-переписчикам размножить это замечательное творение...
Облокотясь о прилавок, Октавиан перелистывал какую-то рукопись и искоса наблюдал. Вергилий ему понравился. Талантлив, скромен, беден, будет счастлив милостью триумвира. Чуткий к впечатлению, производимому им на людей, юноша понял, что и он понравился поэту.
Окончательно договариваясь с книготорговцем, Вергилий то и дело кидал на него робкие, восхищенные взгляды. Октавиан, опустив ресницы, читал. Он знал, что в сумраке, подчеркивающем его хрупкость, задумчиво склоненный над книгой, он трогательно красив. Вергилий, смущенный и мимолетным вниманием, и кажущимся безразличием, колебался, припасть ли с благодарностью к ногам благодетеля или, чтобы не показаться назойливым, с безмолвным поклоном удалиться...
Но император сам окликнул его. Поэт обрадовано поднял глаза, и в робких темно-карих зрачках Октавиан увидел страстное, преданное обожание. Так на него иногда смотрел Агриппа.
Он покровительственно спросил, где мантуанец остановился. Вергилий ответил, хотел еще что-то сказать, но, заметив, что император вновь углубился в чтение, молча откланялся. Но в этот миг Октавиан лукаво улыбнулся. Вергилий неожиданно, как равный, ответил улыбкой и быстро вышел.
Император повелел Меценату разузнать все о талантливом провинциале и помочь мантуанцу. В гостях у своего вельможи Октавиан повторял наизусть строфы нового Гесиода. Над Тибром зажглась звезда Вергилия Марона.
II
Мягкая зелень, голубые воды, невысокие округлые холмы...
Мантуанская долина богата садами, почва плодородна, и села зажиточны. Между нечастых поселений привольно раскинулись цветущие луга. Здесь еще не чувствовался избыток населения, как в центральной Италии. Если вспахать все эти Девственные угодья, Италия прокормит себя.
— Тогда Египет не страшен! — Октавиан натянул поводья. С лугов веяло мятой. Он был совершенно один...
Уже двенадцать дней, останавливаясь на постоялых дворах, император путешествовал под чужим именем. Выдавал себя за ученика риторской школы, возвращающегося домой на каникулы. Его страна каждый день открывала перед ним все новые и новые страницы...
Октавиан давно догадался о массовых спектаклях любви народной, устраиваемых для него Агриппой и Сильвием. Не желая огорчать верных служак, притворялся непонимающим. Несколько лет назад подобное открытие было бы для него ударом, а сейчас... Тайная охрана очень удобна. Императору, верящему в любовь своего народа, пристойней не подозревать об этих предосторожностях, принимаемых без его ведома... Но теперь он и в самом деле хотел побыть один. Не искал дорожных бесед, избегал попутчиков. В людных местах скрывал лицо капюшоном. Лишь среди полей с обнаженной головой спрыгивал с седла и, медленно ведя лошадь под уздцы, подставлял лицо и волосы теплому ветру.
Особенно хорошо было ранним утром. Чем дальше на север, тем свежее становилась зелень, нежнее голубизна неба и воды. На горизонте, легкие и розовые, вздымались Альпы. Солнце, еще не осветившее долину, уже коснулось далеких вершин. Однако в котловине и в рассветном полумраке кипела жизнь.
По бархату чернозема медленно шагали сильные серебристые волы. Вергилий пахал в поте лица.
— Певец и пахарь, я снова запрягаю в плуг строфу.
Я стих глубокой бороздою провожу в сердцах.
И песней, сложенной в час досуга, в часы труда на пашне ободряю
Помощников моих, безмолвных, серебристо-серых, круторогих...
Услышав в утренней тишине строфы из своей поэмы, пахарь с изумлением поднял голову. В одежде странствующего школяра, легко ступая по пашне, к нему приближался сын Цезаря.
—... И боги сходят ко мне, в мое уединение
Делить со мной и песни, и труды... —
продолжил Вергилий.
— Я бы предпочел видеть дюжих рабов, делящих с тобой труды. — Октавиан протянул поэту руку. — Разве ты сейчас в такой нужде, что должен сам идти за плугом?
— Я люблю сельские работы и утром до жары сам веду моих круторогих. В полдень раб сменит меня.
Вергилий не показывал удивления, не раболепствовал, но и не впадал в излишнюю фамильярность. Он пригласил императора отведать парного молока и меда в его домике. Пасека недалеко, если высокий гость пожелает, они пойдут туда попозже. Жизнь пчел мудра и достойна изучения.
— Ты женат? — неожиданно спросил Октавиан.
— Нет, государь.
Октавиан одобрительно склонил голову.
— Женщина — причина всех бед. Из-за Елены пала Троя. Ты мудро поступаешь, живя один.
— У меня есть подруга, государь. Раба Алексия хранит мой дом.
Тихая женщина, белолицая и черноглазая, встретила их у калитки. Она оправдывала свои имя — "безмолвная". Двигалась тихо, бесшумно прислуживала. Алексия не была ни вдохновительницей Вергилия, ни его страстной любовью. Но в доме, всегда чисто прибранном, царили порядок и тишина. Натертые воском дощечки всегда лежали на столе, блистающем чистотой. Молоко, так любимое поэтом, свежее и прохладное, всегда ждало в кувшине. В сундуки с бельем Алексия никогда не забывала положить несколько плодов крупной, душистой айвы, и одежда Вергилия хранила этот пряный аромат.
Алексия жила для друга, и целью ее жизни было его благополучие. Она не была музой поэта, однако музы, привлеченные уютом, созданным ею, чаще посещали сельский домик.
Вергилий не любил солнца, и сквозь прикрытые ставни проникали лишь слабые лучи, освещая на столе полевые цветы в лепном кувшине и золотые соты, вырезанные прямо из улья.
— Ныне о даре богов, о меде небесном, я буду повествовать... Отведай же этот дар богов!
Октавиан отказался. Его болезнь не любит меда, но говорить об этом унизительно. Прокаженный император — это трагично и величественно, но золотушный — смешно и жалко.
Алексия радушно угощала. Если высокий гость не желает меда, он не откажется от соленых маслин со свежим хлебцем?
— Она любила меня, когда я был еще юношей, — рассказывал Вергилий. — Семь лет ждала, терпела побои хозяина, преследования его сыновей. Я вернулся и выкупил ее, уплатив твоими дарами, мой император. Она не Елена и не Хлоя, но никогда не гаси светильник за то, что он не солнце. Алексия — верное, честное сердце.
— Нет ничего страшней, как ранить того, кто искренне любит тебя, — грустно ответил Октавиан.
III
Они вышли в сад. Под цветущими яблонями ровными рядами, как палатки в военном лагере, белели ульи. Это был сказочный мир маленьких, крылатых, упорных и трудолюбивых созданий. Тут был и свой сенат. Толстые, крупные трутни гудели басом с важностью истых отцов отечества... Две расы граждан, гладкие, желто-черные — самоуверенные квириты и мохнатые — робкие италики, непрерывно носили с лугов сладкую дань в родной город. Внутри улья безбрачные девы-весталки лепили соты и заботливо взращивали потомство своих сограждан. Наследницу престола кормили двойной порцией сладкой пыльцы. Личинки плебеев-тружеников получали значительно меньше. У летка, входа в улей, бдительные легионеры обнюхивали и осматривали каждого, кто влетал. Чужих разили насмерть.
— Бывают целые войны между двумя породами пчел, — заметил Вергилий. — Они так напоминают людей...
Октавиан слушал, приоткрыв рот от восхищения.
— Я ехал навестить моего подданного, а попал в гости к царю, равному мне, императору Рима! Нет, не равному, а более могущественному! Моему правлению человеческое естество кладет предел, а твоя власть, власть стиха — от века, — вкрадчивым, нежным движением он притронулся к одеждам Вергилия. — Подари мне свою дружбу, поделись со мной бессмертием! Ахилл и мой прадед Гектор славны лишь потому, что о них пел Гомер. Ты обязан стать Гомером Италии!
Они лежали на плаще. Белые лепестки яблонь падали на их головы и плечи. Октавиан поднял на поэта восторженные глаза.
— Дай мне в супруги твою музу! О чем ты пишешь сейчас?
— О земле. Работаю над "Георгиками". "Гео", как ты знаешь, по-гречески "земля". Я пишу о ней.
Вергилий, склонив голову набок, наблюдал за муравьем. Муравей нес жучка. Ноша была в несколько раз крупней маленького труженика. Поэт сорвал былинку и преградил путь. Муравей, не бросая добычи, пустился в обход.
— Какое мужество и терпение! — Октавиан засмеялся. — Он тоже достоин поэмы. Почему поэты всегда воспевают любовное безумие, бессилие рассудка и воли перед хаосом страстей? Тоску, угасание... Воспой разум, силу сердца, победу разума, воли и долга над слабостью, чтобы моя империя крепла твоим стихом! Распущенной Элладе с их Еленой-разрушительницей противопоставь Рим!
Вергилий заглянул в расширенные от экстаза зрачки юноши.
— Ты, наверное, очень любишь декламацию?
Октавиан покраснел:
— Это плохо?
— Это модно. — Поэт опустил руку на его шелковистые, легкие волосы. — Я буду петь труд, упорный, неизменный, побеждающий все...
— Побеждающий хаос страстей? — шепотом спросил Октавиан.
— Ты боишься этого хаоса?
— Не знаю. Любовь всегда приносила мне боль. — Он еще больше понизил голос. — Меня так уже замучили, что я не хочу этой любви. Мне нужно тепло другой души, а меня терзают...
— И любовь, и дружба — это еще не главное, — тихо произнес Вергилий.
— Знаю, — нетерпеливо перебил Октавиан. — Доблесть, долг перед Римом — наизусть помню... — Он замолчал и, как бы прося извинения за внезапную резкость, шутливо прибавил: — Ведь я еще совсем недавно на школьной скамье изучал наших классиков...
— И доблесть — не главное, — все так же тихо уронил Вергилий.
— Не главное? — удивился Октавиан. — А что же главное?
— Главное? — Поэт улыбнулся горько и печально. — А разве ты поверишь?
— Поверю.
— Главное в жизни — знать, что ты засеял поле хлебом, а не плевелами-сорняками.
— Значит, у меня никогда не будет радости?
— Тебя благословят народы всей земли, если ты дашь миру — мир, — серьезно сказал Вергилий. — Ты дал нам землю, дай теперь и покой, чтобы мы могли ее оплодотворить.
Под цветущими яблонями жужжали пчелы. Из дому, неся в руках кувшин с молоком, шла Алексия.
— Вот воплощенная гармония. — Октавиан улыбнулся. — С ней, наверно, очень просто и легко живется. Она напоминает мне сестру внутренней тишиной.
IV
Закаты стали желтыми. Земля набухала, и молодая травка все упорней зеленела на пастбищах.
Стригли овец, и Лелия сама наблюдала за стрижкой, взвешивала шерсть, помогала связывать в бунтики, которые сытые, хорошо ухоженные рабы носили в сарай. Агриппа, стоя поодаль, любовался, как быстро и четко работали стригали, как хорошо Лелия справлялась с любым делом. Он посмотрел вдаль, где недавно поднятая пашня мягкой чернотой красиво оттеняла молодые зеленя озими.
По древнему обычаю Марк Агриппа сам провел первую борозду по своей земле и опахал вокруг всю будущую ниву. Но он отвык от сельского труда и, не дойдя еще до половины борозды, почувствовал, как больно ноют плечи. Однако, сжав зубы, довел волов до меты. Зато вечером чуть не уснул за столом.
Все эти дни он почти не видел Лелию. Как трудолюбивая белка, она мелькала то тут, то там, то у стригалей, то в сыроварне, то в саду, наблюдала, как ее рабыни белят стволы яблонь и груш. Новомодные вишни и персидские сливы еще не проложили свой путь в глубинные италийские земли. Их победоносное шествие остановилось на Семи Холмах. Но Аттик мечтал в будущем году посадить хоть парочку персидских деревьев.
— В тот самый день, когда внук закричит, — подмигнул старик зятю.
Агриппа промолчал и побрел в глубь сада. Медленно шел между кустами жимолости. Цветов еще не было, но веточки уже набухали бутонами.
Молодой полководец скучал. Так мечтал о сельской тишине... И вот ему скучно и тяжело в этом благодатном имении, благоустроенном трудами Лелии. От тоски все чувства обострились, и Агриппа ясно ощущал, что все это гостеприимное радушие Аттика вынуждено. Старик боялся рассердить всесильного патрона. Никто здесь не питал к незваному гостю сердечной склонности. Он был в этом доме чужой. Он даже еще ни разу не делил ложе со своей Каей, и если Лелия и придет к нему и он развяжет ей пояс, души их все равно останутся чужими.
Агриппа решил, что зря не хотел мириться, когда несчастный дружок умолял простить его. Во многом он сам виноват. Хотя Октавиан и заявил, что он зрелый муж, вершитель судеб Рима, все равно он — полуребенок. Есть люди, до седых волос остающиеся детьми и всю жизнь нуждающиеся в сильной дружеской руке. Слабовольного мальчишку опутали сетью искусно сплетенных интриг, сыграли на его болезненном самолюбии, а Марк Агриппа, вместо того чтобы бороться со злостными интриганами, с Ливией, с ее шайкой и с этим торгашом Меценатом, уступил им Октавиана, поддавшись глупому, недостойному чувству обиды. Какие могут быть обиды между ними? Агриппа вспомнил, как еще в Мутинском походе его слегка ранили в руку. Октавиан сам перевязывал ему рану. Рана была незначительна, и в тот же день Агриппа уже сидел в седле, но вечером он с изумлением увидел на руке Октавиана, на том же месте, где у него самого была рана, красное пятно такой же формы. Октавиан виновато улыбнулся:
— Ты можешь не верить, но я чувствую твою боль телом. Если тебя убьют, я в тот ж миг умру.
Это было шесть лет назад, с тех пор их дружба стала менее восторженной, но оставалась все же достаточно крепкой. Уже ни с кем у него не будет той душевной близости, такого полного слияния всех мыслей и желаний, как было с Октавианом. Часами они могли молчать, каждый занимался своим делом, но все равно каждый знал, о чем сейчас думает другой. Иногда просто сидели, прислонившись друг к другу плечом, и бездумно глядели в огонь, и обоим было хорошо. С Октавианом не надо было без конца говорить, украшать свои простые и ясные мысли заумными афоризмами, убеждать, доказывать. Его дружок все с полуслова улавливал, знал, когда приласкаться, когда переменить дощечку для письма, когда напоить горячей мятой, когда сжать его виски прохладными ладошками и, медленно растирая их, исцелить от усталости и страшных головных болей, что терзали молодого пицена.
Как хорошо работалось, когда Кукла вертелся рядом. Особо глубоких мыслей и дельных советов Непобедимый и не ждал от своего императора. Но было так уютно. Если, заработавшись, Агриппа начинал под утро зябнуть, его друг вскакивал с постели, чтоб накинуть теплый мягкий плащ на плечи своего труженика, подвигал жаровню с душистыми веточками можжевельника.
— От этой и половины таких забот не дождешься, а хорошего вилика я и на рабьем рынке куплю!
Агриппа вздохнул. Ему показалось, что легкий ветер донес с предгорий запах ландышей. Он глубже вздохнул, но аромат исчез. Ландыши здесь не росли.
V
Сельские радости окончательно опротивели молодому полководцу, и он решил, что, чем шататься из угла в угол, лучше еще раз перечесть Пифагора и попытаться связать таинственный египетский треугольник со сторонами три, четыре и пять с секретами восточного зодчества. В Риме до сих пор не умели перекрывать здания куполами, а двухскатные греческие фронтоны были бессильны подчеркнуть величественность огромных храмов, которые Марк Агриппа мечтал воздвигнуть в честь родных богов.
— Купол точно законченная мысль, — вслух проговорил он, — а двухскатная крыша как грызня в Сенате.
Агриппа опустился на скамью и стал выводить плавные линии купольного перекрытия. На чертеже все правильно, а как заставить камни ложиться так же плавно, по этим красивым закругленным линиям?
— Но все равно добьюсь!
И вдруг из-за кустов раздалось: "Что угодно господину?" Агриппа увидел маленького раба, выходящего из купы жимолости.
— Это тебе что-то угодно, мальчуган, — пошутил полководец. — А мне ничего от тебя не надо.
Но мальчик склонился в низком поклоне.
— Старый господин просит молодого господина подойти. Он просит прощения за беспокойство, но ноги уже давно не служат ему.
Укутанный во множество шерстяных покрывал, Аттик дремал на солнце в своем кресле-носилках. Увидя зятя, старик встрепенулся:
— Аве император! Что же ты от моей дочери нос воротишь, благородный Марк Агриппа? Она верно ждала тебя целых четыре года. Или дочь Лелия Помпония Аттика, потомка нескольких консулов, недостаточна знатна для тебя?
— От твоей дочери не я нос ворочу, а она меня не хочет!
— А откуда ты взял, что Лелия не хочет тебя?
— Не хочет. — Агриппа пожал плечами. — А я еще ни одну женщину силой не взял. Когда вижу, как несчастных пленниц легионеры за косы волокут, всегда думаю, проиграй я хоть одну битву — вот так же моих сестер поволокут!
— Ты мне зубы не заговаривай, — рассердился старик. — Не любишь ты Лелию, вот и строишь из себя целомудренного Ипполита, а всех моих рабынь в кустах перетискал.
— Сами как мухи на мед лезут.
Агриппа хотел уйти и оборвать этот тягостный разговор, но Аттик с неожиданной силой вцепился обеими руками в его одежду:
— Молю тебя, не любишь моей дочери, тут я не виню тебя, тут ты над собой не властен, но уж если ей и не бывать счастливой супругой, сделай ее хоть счастливой матерью. Молю тебя, Черным Дятлом заклинаю.
— Что ж, я должен обойтись с ней как с военной добычей? Уже два месяца я жду, когда она войдет в мою опочивальню.
Аттик весь затрясся от мелкого смеха:
— Непобедимый, сколько же тебе лет?
— Да уж за четверть века перевалило!
— А я-то подумал, не больше двенадцати! Где же это видано, где же это слыхано, чтобы девушка, да еще такая девушка, как моя Лелия, сама ночью пришла к юноше? Ты должен...
— Нет! — Агриппа мягко, но настойчиво освободил одежду от цепких рук старика. — Нужен я, пусть придет, а я первый не пойду!
— Я поговорю, я поговорю с дочерью, — залепетал Аттик. — Но молю, будь поласковей. Она столько лет верно ждала тебя!
VI
Пифагор не помог. Ничего нового ни египетский треугольник, ни таинственное сочетание чисел, кратных семи, не открыли. Вся их мистическая премудрость в конце концов сводилась к тем же постулатам Эвклида и числовым рядам фалеса, а это Марк Агриппа давно знал и в любую минуту мог доказать самое запутанное положение великого геометра. Эвклид был ясен и прост, а мистика пифагорцев раздражала своей заумностью. Однако мысль, что истинный ученый должен смирять в себе зверя, пришлась ему по вкусу.
Позвав Лелию, ее супруг приказал не подавать больше к столу мяса и бобов. Лелия улыбнулась и покорно наклонила голову. Мясо и бобы исчезли с тяжелых серебряных блюд. Но сны, тягостные и кошмарные, по-прежнему чуть ли не каждую ночь терзали Непобедимого. Вставали, накатывались на него волны, мутные, тяжелые, как в сильную бурю на мелководье. Агриппа метался на широком ложе, хотел сбросить с груди невероятную тяжесть и не мог.
В ужасе он проснулся. Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Лелию. Он молча схватил девушку в объятия, но был груб с ней, грубее, чем хотелось бы самому. Мстил и за ее насмешливое высокомерие, и за обидную снисходительность, и за безрадостность обладания. Но, уже засыпая возле своей Каи, подумал, что напрасно обошелся с ней как с военной добычей. Лелия ведь была покорной. А впрочем, чем же была она для человека, настоявшего на казни ее родного отца? Конечно, военной добычей, а законный брак только превратил ее в пожизненную пленницу, и трудно ему будет убедить свою Каю, что Все-таки она его супруга. И жить им вместе, хоть и не любя, но, по крайней мере, не терзая друг друга, долгие годы...
Первые дни покорную сдержанность своей супруги он объяснял вполне понятной девичьей застенчивостью. Стараясь загладить свою вину, целовал ей руки, дарил цветы, выписал из Рима дорогое ожерелье. Лелия все знаки внимания принимала с кроткой покорностью и, отвечая на ласки, улыбалась печальной, чуть насмешливой улыбкой. Ни она, ни ее Кай не были счастливы.
VII
Близился день Доброй Богини. В этот праздник самые уважаемые и целомудренные матроны и девы Рима собирались в Доме наиболее чтимого квирита. Мужчины в тот день изгонялись из-под семейного крова и коротали время до заката то на форуме, то в остериях, а наиболее знатные, собравшись под сенью Гостилиевой курии, играли в кости или, не хуже своих жен, перемывали косточки отсутствующим приятелям.
За день до празднества в доме, избранном для торжества, старейшая матрона с помощью рабынь сооружала жертвенник Перед невидимым образом Бона Дея, Доброй Богини. У подножия жертвенника клались фаски, изготовленные из легковоспламеняющейся древесины — ясеня, и тут же ставились корзины с жертвенными хлебцами и маковыми головками, в память того, что некогда в жертву божеству приносили головы невинных дев,
Знатнейшая по сану и рождению матрона должна была трением одной фаски об другую высечь искру. Упав на заранее приготовленный трут, эта искра воспламеняла сухие веточки душистого можжевельника, сложенные на жертвеннике.
Ливия облачилась в алую столу, увенчала чело диадемой, украшенной семью алмазами, и, накинув на плечи шитую золотом пурпурную мантию, вышла к собравшимся матронам. Поблагодарив их за оказанную честь, супруга императора направилась к жертвеннику.
Но у алтаря уже стояла Октавия, вся в белом, без единого украшения, увенчанная лишь живыми розами. Она приветствовала невестку легким наклоном головы и, взяв фаски, начала высекать огонь.
— Оставь. Это подобает мне, — тихо уронила Ливия. — В Риме властвует мой супруг Октавиан, а не твой муж Антоний.
— В Риме властвует мой брат Октавиан, — так же тихо ответила Октавия, ласково улыбаясь невестке, и еще тише прибавила: — Тут мой дом, где тебя только терпят.
Ливия, не слушая ее, отвернула скатерку на корзине с хлебцами и уже намеревалась принести жертву, как Октавия быстрым движением выхватила жертвенную булочку и возложила ее на огонь. Она, единственная сестра императора, была, есть и будет первой матроной Рима! А Ливия Друзилла должна ноги целовать своему Каю и его родне!
Ливия безмолвно наклонила голову. Сестра императора была и осталась, несмотря на все почести, крикливой лавочницей из Велитр. И внучка консуляров не собиралась оспаривать первенство у внучки вольноотпущенника. Она поняла, что переоценила женскую дружбу. Зачем на днях она призналась золовке, что ее заветное желание — подарить императору сына. Пусть благородная Октавия поговорит с братом. Он любит сестру и прислушается к ее совету. Боги не должны допустить, чтобы славный род Юлиев окончился на Октавиане. Тогда Октавия промолчала. Но вечером, укладывая детей, она крепко прижала к груди своего первенца Марцелла.
— Да не допустят боги! Вот змея подколодная! Милый мой! — Она осыпала сына поцелуями.
Сестра императора понимала, что говорить с двадцатичетырехлетним юношей о возможности близкой смерти и необходимости по всем правилам усыновить наследника нельзя. Октавиан еще может подумать, что родственники хотят его кончины.
Но все равно! Октавия бережно прикрыла Марцелла теплым покрывалом и, опустившись в ногах детской кроватки, задумалась.
На Антония плохая надежда. Надо бороться самой. Октавия только сейчас сообразила, как она просчиталась, настаивая на женитьбе брата. Какая непроходимая глупость и трусость бояться сплетен! От сплетен, даже самых позорных, у Марцелла соперника не появилось бы. А эта змея может приобрести ребенка от любого легионера, и император будет вынужден признать этого выродка своим сыном. Нельзя же правителю, "смирившему хляби морские и даровавшему мир под луной", всенародно признаться в своей немощи. Октавия еще раз поцеловала спящего сына и отошла к другой кроватке, где мирно посапывали два маленьких близнеца. И вдруг ее осенило. Схватив бритву, она быстро надрезала себе руку и прижала к ранке платок. Когда тонкое полотно окрасилось кровавыми пятнами, Октавия аккуратно перевязала руку и, позвав раба, велела подать крытые носилки. Она немедленно навестит Тита Статилия, друга ее брата, но ни одна душа во дворце триумвира не должна знать об их встрече. Она вернет в Рим Марка Агриппу, и он защитит ее брата от всех козней этой интриганки!
VIII
В июле земля напоена зноем. Жнецы спешат убрать урожай, пока яростный Феб не иссушил колосья. Пастухи угоняют стада высоко в горы, где луга все лето хранят свою свежесть. В лесах уже попадается первый желтый лист, то ли сожженный зноем, то ли преждевременный предвестник осени, а на гибком орешнике поспевают еще в зеленых детских платьицах заячьи орешки. Большие круглые орехи поспеют позже.
Агриппа и Лелия целый день бродили по лугам и рощам. Агриппа любил летнюю жару и с удовольствием растянулся на солнечном склоне. Лелия опустилась рядом. Она сидела, обняв колени, и задумчиво глядела вдаль. Все эти дни ее Кай пытался быть с ней ласковым и внимательным, но она знала, как нелегко ему это давалось. Зачем же лгать друг другу?
Агриппа протянул руку и коснулся ее волос.
— Какие у тебя жесткие волосы, и какая ты вся неласковая. Ты не любишь меня, Лелия?
— А разве тебе нужна моя любовь? — Лелия повернула к нему голову. — Но, к моему несчастью, я все-таки люблю тебя, Марк Агриппа!
— Знаешь, если б меня никто никогда б не любил, я, может, и поверил бы, что ты меня любишь. Возможно, я плохо разбираюсь в женских чувствах, но я хорошо знаю цену мужской походной дружбы. Я видел, как, падая от усталости, изнемогая от жажды и зноя, легионеры несли по зыбучим пескам на своих плечах раненых товарищей, видел, как бросались грудью на вражьи копья, чтоб спасти жизнь вождя. — Агриппа вздохнул.
— И у меня был друг... Когда я возвращался после боя, весь во вражьей крови и грязи, он, император Рима, сам помогал мне снять доспехи.
— Зачем же ты женился на мне?! — Лелия вскочила. — Взял бы все мои деньги, а меня б оставил в покое...
— Если ты не знаешь, для чего люди женятся, я тебе объясню. Женятся, чтоб иметь детей, а наслаждаться гораздо приятней без женитьбы! Ты читаешь свои греческие сказочки, а не помнишь, что о вашем отродье у Еврипида сказано: "Если б в храмах мы б могли вымаливать у богов детей от прекрасных статуй, никто никогда б не женился и не вводил бы в свой дом эту причину всех зол". Это не я, это твой Еврипид говорит! — Агриппа с усмешкой поднялся с травы. — Пошли домой, я хочу есть!
Лелия молча последовала за своим господином.
— Плохо с тобой обращаюсь? — бросил через плечо Агриппа. — Я тебя ни разу не ударил! Дурак я, что не женился на Октавии, но в двадцать лет тридцатилетняя женщина кажется чуть ли не старухой, а теперь мне под тридцать, ей — за тридцать, вот и было бы хорошо. Каких бы сыновей она мне родила б! Внуков Цезаря!
Лелия не отвечала. Она шла, низко опустив голову, и по ее лицу текли слезы.
Подойдя к усадьбе, она освежила лицо у придорожного фонтанчика и с удивлением посмотрела на портал. У ворот теснилось несколько всадников. По пыли, покрывавшей их доспехи, по безупречной выправке поняла — гонцы из Рима. Навстречу ей и ее Каю спешил улыбающийся Тит Статилий. Дружески обнявшись с Агриппой, учтиво склонился к руке Лелии.
— Теперь я понимаю, почему ты отверг Либонилу. И не стыдно тебе, Непобедимый! Такую жемчужину прячешь от нас! Вот ревнивец!
Агриппа польщенно улыбнулся. Он сам знал, что Лелия недурна, но знать ей об этом незачем.
IX
За столом Статилий болтал о всяких пустяках, был остроумен, как всегда, в меру паясничал, развлекая старого Аттика. Старик снисходительно принимал знаки внимания молодого легата. Удивился, что такой юный воин уже командует легионами. В его время...
После обеда гость учтиво поблагодарил прекрасную хозяйку и шепнул Агриппе:
— Пройдем в библиотеку.
Агриппа сумрачно кивнул.
Когда они остались вдвоем, Тит Статилий вынул из-за пазухи аккуратно сложенный платочек, еще теплый от его тела, и молча протянул Агриппе. На платочке ясно виднелись пятна крови. Агриппа побледнел. Он не мог выговорить ни слова. Наконец выдохнул:
— Покушение? Он тяжело ранен?
— Он болен. — Тит Статилий наслаждался произведенным эффектом, но, опустив глаза, хранил скорбный вид. — Кровь струей хлынула из его горла. Жрец-целитель сказал, что причина болезни — тоска, и лишь радость может исцелить триумвира.
— Он послал за мной?
— Нет, он без сознания и только в бреду зовет тебя, умоляет, чтоб подошел к нему проститься. Меня послала к тебе благородная Октавия.
Выехали в тот же вечер. По дороге, когда они уже были далеко от дома, Статилий признался, что он несколько сгустил краски.
— Он вовсе не так уж болен. Просто тебе необходимо быть в Риме.
— Я знаю, — мрачно ответил Агриппа, — и рад, что вырвался из этого плена. Ты не представляешь, как мне все тут опротивело...
— Такая прелестная молодая супруга? — Статилий засмеялся. — Я сам собираюсь жениться на полукровке с золотыми галльскими косами, зато в приданом немало римского золотишка...
— Не женись, Тит Статилий, если девушка тебе не по душе. Сам намучаешься и ее измучишь.
Статилий Тавр привез друга в Рим без сознания. Приступы злой лихорадки перемежались с полным изнеможением.
Сквозь забытье Агриппа смутно ощущал аромат ландышей и легкие прикосновения. Он с трудом открыл глаза. Побуревший от бессонных ночей, обросший клочковатым желтым пухом, Октавиан дремал, съежившись в ногах постели. Заметив, что больной зашевелился, он поднес кисленькое питье.
— Убирайся!
— Не дури! — Октавиан попробовал губами влажный лоб. — Ну вот, и жар меньше. Бреда больше не будет, а то ведь скоро месяц я слушаю, как ты меня проклинаешь...
Агриппа закрыл глаза. На висках взбухли и тяжело бились пены. Октавиан положил на них ладони и слегка нажал.
— Легче голове?
— Да, не отнимай рук...
— Спи, проснешься здоровым, сильным, консулом народа римского. Я тоже приму консулат, мы будем равными по сану... Я приказал...
— А что, в Риме уже избирают по приказу?
— Ты отлично знаешь, консулов избирает народ по своей воле, но ведь кто-то должен выдвинуть кандидатуру. Мое имя выкрикнули загробные сенаторы.
— Это еще что за новость? Загробные?
— А ты не слыхал такого словечка? Так прозвали тех, кого по завещанию Цезаря я и Антоний ввели в Сенат. Люди все военные, хорошие... А насчет тебя я шепнул Сильвию. Его служаки надорвались, крича: "Марк Агриппа Непобедимый, консул Рима!" А впрочем, и без них тебя любят! Ты станешь консулом Рима и сам будешь издавать законы...
— Консулом Рима, но не игрушкой Сената! — Агриппа резко приподнялся на подушках и тут же вновь откинулся. — Ладно, не ластись, кошачья душа!
Глава тринадцатая
I
По традиции, освященной веками, в первый день Нового года избранные консулы приветствовали Сенат речью. Но император болел, и первоприсутствовал в тот день Марк Агриппа.
Когда новый консул появился на пороге курии, все головы с любопытством обернулись к нему. Агриппа редко показывался в Сенате и даже не был причислен к сенаторскому сословию, оставаясь всадником, как и большинство его товарищей по оружию, но знали Марка Випсания Агриппу все.
Агриппа молча прошел к Алтарю Победы и не спеша опустился в курульное кресло.
Валерий Мессала подтолкнул своего соседа, смешливого Квинта Фабия, и громко шепнул:
— Великие боги! До чего дожили! Козопас — консул народа римского и первоприсутствует в Сенате!
Агриппа услышал и отчетливо проговорил:
— Ты ошибся, Валерий Мессала! Я не козопас, а свинопас. В детстве, правда, я пас коз у Скрибония, но теперь по воле народа римского пасу девятьсот откормленных породистых свиней!
В курии воцарилась гробовая тишина, потом раздались подобострастные смешки.
— Я оратор плохой, — начал вновь избранный консул, — к тому же в моей латинской речи сквозит мой родной говор горного Пицениума. Однако надеюсь, что за эти годы квириты научились хорошо понимать италиков. Так вот, послушайте, что я вам скажу У всех вас дела, у меня тоже. Расписывать вам о ваших обязанностях и о моем долге перед народом римским я не буду. Прочтете сами у какого-нибудь ритора о чести и доблести и считайте, что это я и мой коллега Октавиан Цезарь вам сказали. И не будем больше терять драгоценного времени. Квинт Фабий, поди сюда!
— Я и с места могу сказать то, что найду нужным.
— А я говорю, Квинт Фабий, поди сюда! Ну, кому сказал?
Фабий хотел возмутиться, но, взглянув на мелькающие по ступеням курии козьи плащи, нехотя поднялся и побрел к Алтарю Победы.
— Стань сюда! — скомандовал Агриппа. — Будешь подсчитывать голоса! В школе ты был так глуп, что все задачи за тебя решал я. Но заседать в Сенате — не катапульту чертить. Тут и твоего ума хватит. Читай!
У Квинта Фабия от обиды задрожали руки, но он взял табличку с перечислением дел, которые следовало рассмотреть сегодня же, и, косясь на козьи плащи, внятно прочел о жалобах жителей Витумина, обитающих возле храма Дианы. Улицы тонут в нечистотах, отбросы уже много месяцев не вывозятся. Сток в клоаку засорен.
— Тут голосовать нечего, — остановил его консул. — Это дело городского эдила. Кто у вас эдил? Ты? — Агриппа ткнул пальцем в молодого франтоватого сенатора. — Если завтра к вечеру улицы не будут чище твоей щегольской тоги, языком вылизывать мостовую заставлю! Только денежки народные загребать умеете!
— И еще, благородный консул! — Фабий скороговоркой оттарабанил. — Уроженцы Малой Азии просят разрешения воздвигнуть храм Великой Матери Кибелы...
Агриппа нахмурился:
— Не знаю, как другие сенаторы на это посмотрят, а я не разрешаю. Фабий, пиши: "Консул Марк Випсаний Агриппа с единодушного согласия всех присутствующих сенаторов не одобряет строительства подобных капищ, где под видом почитания богов творятся противоестественные пакости и оскопляют юношей". Хотят молиться своей Кибеле — пусть едут к себе в Азию, а нам своих богов хватает. А вот еще о храмах... Читай, Фабий.
— "Сельский житель, чей очаг в горном Пицениуме, неподалеку от города Фирм, просит разрешения воздвигнуть Алтарь Дивному Дитяти, даровавшему хлеб и мир".
Агриппа широко улыбнулся и разом подобрел:
— Я думаю, нужно помочь благочестивому пахарю доброхотными даяниями. Фабий, возьми тарелочку, что на Алтаре, и собери пожертвования. Все мы едим хлеб и радуемся миру, так возблагодарим же юное божество!
Через несколько минут Фабий вернулся к Алтарю Победы с тарелочкой, где весело позванивали золотые денарии.
Дальше речь пошла о разводах и мерах к поднятию нравственности. Агриппа зевнул:
— Ну, тут каждый пусть за собой следит. Не люблю, когда нос в мою постель суют, и чужими не интересуюсь.
II
Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро — Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии — наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:
— Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!
— Надеюсь! Жаль, что ты замужем!
— Я слишком стара для тебя, — вздыхала добродетельная Октавия.
Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей — наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов — наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.
Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.
Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.
Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.
Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.
Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.
— Не смей меня бить! — девочка сердито топнула ногой. — Я царевна!
— Ты злючка, а не царевна, — спокойно ответил Агриппа. — Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!
— Я папе скажу!
— А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.
Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.
III
Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.
Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.
— Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.
Агриппа, посмеиваясь, рассказал.
— Нельзя же так! — Октавиан внезапно стал серьезным. — Не к чему создавать себе врагов...
Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.
— И потом, — он зябко повел плечами, — хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?
Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.
— Ты?!
— Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.
— Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?
— Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.
— Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.
— Мы уже сожгли тело отца, и урну с прахом я установила под его любимой яблоней. Он так любил это дерево, этот солнечный уголок. — Голос Лелии дрогнул. — Я благодарю тебя, но отцу уже ничего не надо. Теперь у меня никого на свете...
— У тебя есть я! — Агриппа порывисто обнял ее. — Я не обижу тебя.
Но вскоре опять начались ссоры. Агриппу бесило, что Лелия и образованнее его, и лучше умеет себя держать в любом обществе. Сам он, и он это остро чувствовал, как был, так и остался деревенским парнем и подчеркнутой грубостью старался скрыть недостаток воспитания. Желая унизить "надменную патрицианку", он оскорблял ее как можно обидней. На дикие выкрики своего Кая она отвечала молчанием. Лишь однажды, не выдержав, с горькой насмешкой процитировала: "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". Агриппа в бешенстве ударил ее по лицу.
Лелия, выбежав из комнаты, заперлась в опочивальне. Упав ничком на ложе, кусала руки, чтобы не закричать...
За окном смеркалось, потом наступила ночь, Агриппа не шел.
Прозвучали шаги третьей стражи, и снова все затихло. Лелия прислушалась, и от тишины, нависшей над домом, ей стало жутко. Она встала и стремительно кинулась к двери, но на пороге столкнулась с мужем. Агриппа молча схватил ее и бросил на постель. Лелия не сопротивлялась. Она привыкла быть покорной, даже пыталась быть ласковой, отлично понимая, как не нужна ее Каю эта вынужденная нежность.
— Родить и то не можешь! — упрекал Непобедимый.
— А ты думал, что изнасилованная рабыня родит тебе Ахилла?
— Я тебя не силой брал. Сама на коленях к моей постели приползла!
Лелия не отвечала. Если б она могла еще верить в чудесный мир богов, мудрых и милосердных! Как бы горячо, как бы страстно она молила б Венеру, Прародительницу всего живого, послать ей великое счастье материнства! Но ученица Цицерона, поклонница Левкиппа и Демокрита, она слишком хорошо знала: бездонная лазурь неба так же пуста, как ее лоно.
IV
У консула народа римского нет времени для любовных вздохов в стиле Горация и Тибулла. В конце концов, далеко не всем везет в браке, и рано или поздно, а от Лелии он пристойно избавится. Может быть, боги смилуются над любящим супругом, и его прекрасная Кая вовремя отправится на луга асфеделей для беседы со своими возлюбленными Платоном и Сократом. У Марка Агриппы и без супружеских дрязг забот хватает!
На Востоке снова собирались тучи, а Италия еще не оправилась от многолетних смут. Октавиан Цезарь возвестил Граду и Вселенной благовест мира, но мира не было. Антоний готовился ввязаться в военную авантюру и повторить парфянский поход Красса.
— Надеюсь, с тем же успехом, — шепнул триумвир на ухо другу.
Агриппа поморщился. С одной стороны, смерть Антония в какой-нибудь пограничной стычке была бы самым лучшим исходом, но, с другой, его поражение нанесло бы непоправимый удар воинской славе Рима и престижу триумвиров.
В концу года истекал срок полномочий триумвирата. Правитель Италии заявил с сенатской трибуны, что он готов дать отчет во всех своих деяниях за это пятилетие и сложить с себя полномочия, которыми его облачил народ римский, но пусть сперва это сделает его старший друг и соправитель Марк Антоний.
Но Антоний не отвечал ни на одно послание, направленное ему Сенатом. Снова над Римом навис призрак междоусобного раздора, и лишь мудрость юного вождя смогла бы предотвратить эту угрозу.
Консул Марк Агриппа предложил Сенату и Народному Собранию продлить полномочия триумвиров еще на пять лет.
— А там видно будет. — Агриппа решительно хлопнул ладонью по мрамору трибуны. — Ну, значит, голосуйте. Фабий, запиши: "При единодушном согласии и горячем одобрении всех присутствующих сенаторов..." Чего остановился? А, еще не успели проголосовать... ну, ничего, ты пиши, а вы там поторапливайтесь. Не до ночи же тут сидеть!
Отцы отечества наперегонки ринулись к урне. Воздержавшихся или несогласных не нашлось.
Октавиан, выйдя на крыльцо курии, глубоким поклоном благодарил народ римский и Италию за оказанное доверие. Толпа ответила восторженными криками. Клиенты Непобедимого и Мецената осыпали триумвира дождем живых цветов.
V
Каждое утро Марк Агриппа за трапезой окидывал жену недобрым взглядом:
— Ну как?
Лелия низко опускала голову:
— Боги еще не благословили наш брак.
Агриппа молча доедал вкусно поджаренные голубиные задки и, запив настоем мяты, резко отталкивал тарелку и уходил на весь день.
Оставшись одна, Лелия долго неподвижно смотрела перед собой, но ее глаза, казалось, ничего не видели, их застилали слезы. Потом она встала и прошла в атриум. Цветы в больших глубоких вазах, наполненных землей, увядали. Уже много дней рабыни не поливали ее питомцев.
— Лидия, — позвала она домоправительницу.
Смазливая киликийка с водопадом иссиня-черных косичек, перевитых алой тесьмой с серебряными монетками, не спеша вышла на зов госпожи.
— Почему ни ты, ни другие девушки не поливаете цветов?
— Прости, госпожа, мы забыли.
— Вы всегда забываете выполнять мои распоряжения, — устало проговорила Лелия. — Но почему, Лидия? Говори, не бойся.
— Я думаю, госпожа, — киликийка посмотрела ей прямо в лицо, — цветы нужны лишь в счастливом доме, а в наш дом вместе с тобой вошла печаль. Господин перестал смеяться, даже его улыбки мы не видим. А мы любим нашего господина... — Рабыня помолчала. — Можешь, госпожа, велеть бить меня палками до смерти, можешь приказать бросить меня связанную в пруд к муренам, чтоб они заживо обглодали б мое тело до костей, но ты спросила, и я отвечаю. Мы не любим тебя. Раньше в доме жила радость. Господин смеялся и шутил с нами. Приходили его друзья, бегали с нами по саду, прятались за деревьями, аукались, а когда приходил Бамбино Дивино, весь дом точно озарялся солнцем. Потому что он простой и ласковый. Господин радовался и бросал нам серебряные монетки. Толстый повар старался приготовить обед повкусней. Бамбино с нами прыгал через канат, смеялся, а зимой, когда господин работал, мы, все девушки, собирались в кружок у очага, а Бамбино помогал нам разматывать шерсть, рассказывал о старине, о героях и красавицах. А ты... — Лидия резко звякнула всеми монетками, вплетенными в ее косички, — с тобой, госпожа, печаль и холод вошли в наш дом. Мы нелюбим тебя, жалеем нашего господина. Ты спросила, я ответила. А теперь я жду кары и знаю, что заслужила ее.
— Я не накажу тебя, Лидия, но ты не права.
Низко склонившись и пряча злую усмешку, Лидия выскользнула из атриума, а ее госпожа бессильно прислонилась к колонне. В этом доме даже рабыни, к которым она всегда была снисходительна, ненавидят ее. Она чужда всем, и нет ни одного сердца во всем мире, где нашлась бы хоть капля тепла для нее.
Если б Агриппа разрешил ей уехать в имение или дал бы развод. Но, когда она заикнулась, что так было бы лучше для них обоих, он жестко ответил: "Развода не дам! Не хватало, чтоб весь Рим смеялся надо мной".
VI
Домой Агриппа возвращался поздно. Долго мылся в домашних термах, нежился в сухом пару и натирался оливковым маслом.
За ужином небрежно бросал своей супруге:
— Не жди меня, во дворце триумвира сегодня ночью секретное совещание.
— Да утра? — Лелия иронически улыбалась.
— Моя Афродита Книдская, ты почаще заглядывай в зеркало, может быть, и поймешь, отчего совещания так затягиваются. И брось свои пакостные мысли.
Год консульства истекал, а дел становилось все больше и больше. С трудом выбрав свободный вечер, Агриппа спросил у Октавии, где хранятся неразобранные записи Цезаря. Ему известно со слов соратников Дивного Юлия, что многие замыслы диктатора так и не были воплощены в жизнь и уже прочно забыты. Пусть это лишь наброски великих планов, но их необходимо сохранить для потомков, а возможно, и воплотить.
Октавия недоуменно повела пышным плечом:
— Мой супруг Антоний передал брату целый ларец исписанных табличек и пергаментов. Мы его поставили в тайник. Маленький так и не открывал его ни разу.
— Другие были заботы, — учтиво возразил Агриппа, — а теперь пора.
Сестра императора повела его в свою опочивальню и, нажав на нос маленького фавна, высеченного в мраморной стене, открыла тайник. Агриппа с трудом вытащил вместительный ларец.
— Тут мне на всю ночку работы. Не прогонишь?
— Оставайся, сколько тебе нужно, я уйду к детям. Прислать твоего друга?
— Нет, я должен побыть один. Принеси лишь светильники поярче и никого сюда не впускай.
Расположившись прямо на полу, Марк Агриппа начал вчитываться в потускневшие от времени письмена. Раскладывал наброски о войне и походах в одну стопку, неотправленные письма к близким — в другую и, наконец, отдельно откладывал записи Цезаря о преобразовании столицы. Только недоумок Антоний мог полагать, что Дивный Юлий перенесет когда-нибудь центр своего государства в Александрию! Гай Юлий Цезарь был римлянин!
Агриппа углубился в строительные замыслы Цезаря. Они были великолепны, поражали гигантским размахом, но в мелочах то и дело сквозило недостаточное знание Дивным Юлием законов математики и механики. Цезарь и сам чувствовал это, и часто на полях виднелись заметки: "Спросить у Витрувия". Очевидно, копии планов, уже более разработанные, хранились у этого зодчего. Агриппа припомнил молчаливого немолодого человека с суровым солдатским лицом и пристальным взглядом слегка прищуренных глаз. Он уже встречался с любимым зодчим Цезаря в те дни, когда Октавиан задумал одеть Семь Холмов в мрамор. Тогда помешала война с пиратами, но теперь, когда у страны по крайней мере несколько лет передышки, можно приступить к серьезным преобразованиям. Начать, конечно, следует не с храмов и галерей с прекрасными статуями и фресками, а с постройки общественных терм, водопровода, осушения болот.
Консул так заработался, читая и перечитывая наброски Цезаря, проверяя расчетами их жизненность и хотя бы примерную стоимость, что не заметил, как рассвело и во дворце триумвира началась жизнь. Он очнулся, лишь когда Октавиан, тихонько войдя в комнату, обнял его за плечи:
— Почему ты не позвал меня помочь тебе разобраться в этом старье?
— Не хотел будить. — Агриппа ласково улыбнулся. — Бессонные ночи не для тебя, мой божественный император. Будешь потом весь день хныкать.
— А все-таки... — Октавиан притворился обиженным.
— Мы с тобой давно уже все поделили пополам. — Агриппа поправил стопку табличек. — Тебе — триумфы, мне — битвы, тебе — слава, мне — власть. А власть — это труд, неустанный, неусыпный... но я не в обиде. Ночью я хотел разбудить тебя и прочесть то, что меня поразило. Подошел, посмотрел, как ты сладко посапываешь, и пожалел...
— Ты слишком уж жалеешь меня...
— А больше мне некого жалеть. — Агриппа нахмурился. — Только у меня и хорошего в жизни, что ты, Октавия да ваши ребятишки. Я смотрю на Юлиолу, и мне кажется, что она и моя... да и весь ваш выводок...
— Ты несчастен с Лелией?
— Я был бы несчастен с ней, если б любил ее, — медленно проговорил Агриппа. — А так... — Он задумался. — Просто не очень счастлив. Семьи у меня по-прежнему нет, а мне нужен сын. Мой сын, моя пиценская кровь. Я часто думаю, лучше я б женился на простой деревенской девушке. Знаешь, вероятно, греки правы, утверждая, что Афина — вечно дева. Кто же польстится на колючий пергамент, будь на нем хоть вся мудрость Соломонова написана?
VII
Меценат давал торжественный ужин. Перед трапезой слух гостей, собравшихся в большом светлом зале, украшенном фресками и искусными мозаиками, услаждали лучшие поэты Рима.
Их слушали с деланным вниманием. Люди собрались под покровом Друга Муз, чтоб встретиться с нужным человеком или же напомнить великодушному хозяину о своем ходатайстве. Никому из этих погрязших в долгах сенаторов, разбогатевших на проскрипциях всадников и земляков Мецената, приехавших в Рим со своими хлопотами, не было дела до нежных вздохов влюбленных пастушков. Один лишь Квинт Фабий ловил жадно каждое слово Горация, а после чтения увлек поэта в укромный уголок и стал читать ему свои стихи.
Остальные же гости, разбившись на небольшие кучки, оживленно беседовали. Император с сестрой также почтили дом Друга Муз своим присутствием. На вопрос о здоровье матроны Ливии Октавиан мило улыбнулся:
— Моя супруга такая ревностная мать! Она ни за что не оставит хоть на миг своих малюток. Как и подобает истой квиритке, сидит дома и прядет шерсть. — Он прошел к колоннам и опустился на биселлу рядом со своим другом.
Агриппа рассеянно кивнул триумвиру. Он не спускал глаз с Лелии. Одетая со вкусом, прекрасно причесанная, супруга консула беседовала с молодым эллином.
— Краснобай из Афин, — буркнул Агриппа, — рассуждают о первопричинах бытия.
— Я давно ее не видел. — Октавиан повертел в пальцах сорванный листок. — Ты уверял, что она далеко не красавица. Я этого не нахожу.
— А мне все равно. — Агриппа сплюнул на мозаичный пол и растер плевок ногой. — Родить не может, так на что мне ее красота?
Меценат тревожно поглядел на них. От этого дикаря можно ожидать всего. Он знал манеру Агриппы ковырять ногтем фрески или, еще хуже, оставлять жирные следы пальцев на драгоценнейших манускриптах и был уверен, что так бесцеремонно пицен ведет себя лишь у него в доме, точно желая подчеркнуть свою нелюбовь к хозяину этих сокровищ. Друг Муз направился к Непобедимому.
— Молодой Фабий рассказывал мне, что Сенат хочет предложить тебе на твой выбор или проконсульскую власть над обоими Галлиями, как Дивному Юлию, или облечь тебя полномочиями проконсула Морей, как Помпея Великого после его побед на Востоке.
— А я не хочу! Я не Юлий Цезарь и не Помпей Великий. — Агриппа заложил ногу за ногу и уселся поудобней. — Я останусь в Риме.
— В качестве кого же? Не согласишься же ты быть претором после консулата?
— Вчера я узнал, что свободна должность городского эдила. — Агриппа хмыкнул. — Я человек незнатный, меня вполне устроит. Думаю, Сенат мне не откажет...
Меценат от изумления онемел. Эдилами, по обыкновению, назначались юнцы, лишь начинающие свое восхождение по сложному пути римских магистратур.
— Ты серьезно? — наконец выдавил Друг Муз.
— А почему нет? — Агриппа обнял за плечи своего дружка.
— Не хочу с ним на пять лет расставаться...
Октавиан улыбнулся и только собрался ответить витиеватой фразой об Ахилле и Патрокле или Оресте и Пиладе, но Агриппа так резко поднялся, что биселла чуть не опрокинулась. На опустевшее сиденье вовремя опустился Меценат и с прежней тревогой поглядел вслед этому несносному дикарю.
Агриппа подошел к своей жене и ее собеседнику:
— Прости, просвещенный эллин, темного италийского крестьянина, но не можешь ли ты объяснить, в чем польза твоей науки? Для чего мне нужно знать первопричину бытия? Например, я твердо знаю, что первопричина моего бытия — супружеская любовь моих родителей, и хлеб родится из семян, посеянных пахарем. Земледельцу нужно изучать науку о земле, о том, что и когда надо сеять и на какой почве лучше сеять. Врач постигает тайную жизнь наших тел, чтоб облегчить страдания больного. Мореплаватель должен знать ход небесных светил, свойство волны в любое время года, угадывать, когда надо ждать бурю, как крепить паруса, как вести корабль. Полководец обязан разбираться в стратегии, юрист изучает законы, чтоб защитить невинного и справедливо покарать преступника. Я не люблю стихов, но понимаю — они нужны людям, чтоб укрощать скотские страсти и сделать любовь юноши и девы прекрасной, чтоб, говоря об ушедших героях, вселять в сердца людей любовь к родной земле. Но для чего твоя наука? Прости меня, утонченный мудрец, но я не понимаю, как можно всю жизнь есть хлеб, посеянный другими, носить одежду, сотканную другими, и ничего не давать людям взамен, кроме заумной бессмыслицы? Зачем вам были нужны и Платон, и Сократ, и Левкипп, и другие мудрецы, если безграмотные солдаты хромого Македонца превратили вас в рабов?
— Сила еще не доказательство истины, — смущенно возразил грек.
— Сила, если она справедливо направлена, — высшая истина! — отрезал Агриппа и, обращаясь к жене, мягко проговорил:
— Ты устала, дорогая, я прикажу подать твои носилки, а сам еще побуду здесь немного.
Лелия наклонила голову. В ее глазах мелькнул ужас. Она знала, что ее ждет в эту ночь. Нет, бить свою супругу консуляр Марк Агриппа не станет, но найдет слова, ранящие гораздо больней ударов плети.
Гости Друга Муз разошлись уже под утро. Матроны покинули пир, как только беседа начала становиться слишком вольной, а сменившие их в пиршественном зале прекрасные рабыни, венчая сотрапезников гирляндами цветов, радостно дарили им свою благосклонность.
— Уйдем! — Агриппа потянул друга за одежду. — Не люблю безобразий, даже красиво обставленных.
Они вышли в теплую весеннюю ночь. Было полнолуние, и каждая черточка тени отчетливо ложилась на мрамор плит.
— Вот я и консуляр в двадцать семь лет, — Агриппа откинул капюшон плаща, — а теперь стану эдилом, как и полагается в мои годы.
— Ты из-за меня отказался от проконсульства? — тихо спросил Октавиан, беря его за руку.
— Из-за себя! Ну, конечно, в некотором роде из-за тебя тоже. — Агриппа невесело усмехнулся. — Я на два года оставил тебя одного, а ты уже влез в петлю, еле тебя вытащил. А за пять лет натворишь такое, что уж и не помочь! А потом, помнишь, я рассматривал заметки твоего отца? Письма близких к Цезарю и черновики его писем я не смею читать. Это тайны вашей семьи. Военные заметки, по правде сказать, меня не очень интересуют. За тридцать лет тактика боя сильно изменилась, а к тому же каждая битва требует от полководца своего, неповторимого решения. Ты меня понимаешь? Ведь правда?
— Не совсем понимаю, но вполне согласен.
— Ну, раз согласен, значит, понял. — Агриппа добродушно рассмеялся. — Вот и всегда так нужно! О чем это я говорил? Так вот, самое интересное — это замыслы и пожелания Цезаря о том, как превратить Рим в столицу, достойную твоей огромной империи. Этим я и займусь. У городского эдила свободного времени достаточно. Надо только с пользой его употреблять.
VIII
С тем же рвением, как и в битвах, друг императора, мрачный и хмурый, наблюдал, чтобы каменщики чинили мостовые, рабы очищали стоки городских нечистот, а ремесленники занимались своими делами. Потом Марк Агриппа призвал к себе знаменитого зодчего Витрувия.
Витрувий, уже немолодой, с темными волнистыми волосами, обильно пересыпанными сединой, почтительно остановился на пороге.
— Здравствуй, мой добрый Витрувий. — Агриппа сам придвинул к столу кресло. — Мы уже встречались, но с тех пор прошло немало времени...
— Я помню тебя, — просто ответил Витрувий.
— А ныне я призвал тебя, чтоб продолжить нашу беседу. Вот тут, — он показал на груду пергаментов, — пожелания Дивного Юлия, его невоплощенные замыслы. Он доверял тебе, и я надеюсь, ты поможешь мне понять его записи.
Они склонились над пергаментами.
— Ну, новую курию строить незачем, — Агриппа отложил свиток с описанием дворца для заседаний Сената, — с театром тоже подождем, нашим бездельникам хватит пока зрелищ, пусть лучше подумают о хлебе и как его заработать. Привыкли жить, сидя на шее пахаря-италика! А вот Марсово поле хорошо б заключить в кольцо портиков и галерей. На стенах написать фрески о событиях из нашей истории. Побольше о героях, поменьше о красотках...
Витрувий улыбнулся, но консуляр сделал вид, что не заметил этой улыбки, и, развернув следующий свиток, спросил: — А это что за мысль об искусственном канале? Зачем он?
— Цезарь полагал, что, изменив течение Тибра, мы очистим реку и избавим Рим от миазмов, нечистых вод и заодно осушим Марему, чьи болота подходят почти к городским стенам.
— Я думаю, — Агриппа решительно перечеркнул план создания искусственного устья реки, — это все, как любит говорить Меценат, нерентабельно, а простыми словами — не имеет смысла. Затраты огромные, а толку будет мало. Болота мы этим каналом не осушим, реку, текущую через большой город, очистить невозможно. Сток нечистот никуда не денешь, а отсюда и миазмы, и болезни. Лучше оставим отца Тиберина в покое, а его детей напоим чистой ключевой водой, бегущей с гор. При мощном водопроводе водички и на мытье в банях, и на стирку хватит. Вот бани и водопровод надо строить прежде всего. Представь смету, и как можно скорей!
Витрувий с изумлением посмотрел на своего собеседника.
— Термы, галереи и портики, украшенные статуями героев и фресками, водопровод с гор... Но ты уже не консул, и вряд ли по твоей просьбе, даже поддержанной триумвиром, Сенат согласится на новый налог, чтоб оплатить его гигантское строительство.
— Я не собираюсь клянчить у отцов отечества. — Агриппа отодвинул пергаменты. — Моих доходов с сицилийских имений хватит. Ведь в Сицилии дважды в год снимают жатву, а в это лето урожаи были на славу.
Витрувий с еще большим удивлением посмотрел на него:
— Ты даришь все это Риму?
— Нет, просто тем, кто будет жить после меня. — Он откинулся в кресле. — У меня нет детей, так пусть мои каменные дети напоминают людям обо мне. И еще прошу тебя, мой добрый Витрувий, обучи меня хоть немного твоему искусству. Приходи каждый вечер и беседуй со мной. Сможешь?
— Не идя — не дойдешь, не изучая — не познаешь. Путь, даже самый длинный, начинается с первого шага. Не обижайся, Непобедимый, если я буду строгим учителем.
— Можешь даже палкой бить меня. — Агриппа широко улыбнулся. — Только учи...
На пустырях, окружавших Марсово поле, закипела жизнь, вырубали кустарники, ровняли землю, рыли фундаменты. На затерянных узких улочках предместий срывали трущобы, расчищали место для новых построек. И снова все куры-несушки и все ульи были обложены особым налогом, и возы с воском, ослики с перекинутыми через спину плетенками, наполненными доверху яйцами, потянулись к Вечному Городу.
Воск поступал в мастерскую Витрувия, где зодчий со своими учениками лепил из него макеты, а яйца под присмотром центурионов разбивались на строительных площадках. Белки шли в раствор, который цепко должен скрепить мраморные блоки, искусно выпиленные из огромного тела гор, а из желтков на огромных жаровнях готовились яичницы, чтобы накормить строителей.
Агриппа мелькал то тут, то там. Он снова ожил и загорел. Широкая белозубая улыбка все чаще освещала его смуглое лицо.
Под присмотром Витрувия Непобедимый сам вылепил макет портика, посвященный Марсу Италийскому. Проводя заостренной палочкой канелюры по восковым колоннам, консуляр радовался, как дитя, и, завернув свое творение в шелковый платок, послал императору.
Но когда Октавиан пришел полюбоваться на труды своего друга, он нашел Непобедимого у растущей стены новых терм. Держа в руке мастерок, Агриппа с волосами, перевязанными широкой лентой, как у заправского каменщика, склонив голову набок и высунув от усердия кончик языка, старательно ровнял раствор в каменном шве.
Октавиан тихонько тронул его за локоть:
— Зачем это тебе?
— Приятно! Мы воевали, все разрушали, а теперь воздвигаем. Хочется своей рукой хоть немного.
— Дай и я попробую.
— А это уж ни к чему. — Агриппа ласково отстранил его. — Спасибо, что пришел, но не мешайся под ногами. Сядь вот там на камешек, я кончу и подойду.
Видя, что Октавиан хочет бросить строителям пригоршню монет, остановил его:
— Не надо! Это созидатели, а не нищие бездельники. Хочешь наградить — награждай достойно!
Агриппа подозвал надсмотрщика и отдал ему деньги:
— Дар императора. Раздай каменщикам, каждому достойно его усердию, и скажи людям, что Бамбино Дивино смотрит на их работу.
Агриппа кончил заглаживать шов между плитами, бросил мастерок соседнему каменщику и, подойдя к другу, сел рядом.
Октавиан улыбнулся. Он радовался и тому, что солнце пригревает уже по-весеннему, и тому, что каменщики откровенно любуются им, главное, тому, что он догадался один, без свиты, прийти сюда и Агриппа рад его приходу.
Отстроив на свои средства обширные термы у самого Тибра, консуляр Марк Агриппа повелел стричь и мыть бедноту бесплатно, а чтобы не обидеть цирюльников и массажистов, платил из своей казны по три обола за каждого вымытого и выбритого горожанина.
— Чисто вымытые и сытые люди не будут так часто болеть, — объяснил консуляр своему другу. — А нам и Италии нужны здоровые мужчины и женщины, чтобы рожать смелых воинов и добрых пахарей. Править голодным народом опасно.
Соль, масло и хлеб беднякам выдавали безвозмездно во дворце Марка Агриппы. Но, не одобряя вековечного безделья римских простолюдинов, щедрый гостеприимен советовал своим клиентам подыскивать работу и не надеяться больше на военную добычу, завоеванную другими.
Иногда во время таких раздач на крыльце появлялся триумвир и кидал в толпу тессеры — металлические жетончики, по которым его казначей выдавал деньги или свертки льняных тканей. Октавиан знал, что за годы смут люди наголодались и намучились. И беда сыну Цезаря, если Антоний окажется щедрей. Но Антоний далеко, а Бамбино Дивино здесь, в Риме, и не забывает о своих согражданах и их нуждах.
Октавиан, щурясь от яркого солнца, улыбался, но Агриппа хмурился и нетерпеливо кусал губы.
— Зря бездельников балуешь. Пусть идут работать. В Риме на постройках не хватает рук. Рабов на искусные работы не поставишь, а обучать их нет смысла. Только его к одному делу приспособишь, а он уж на другое нужен, да и работают они из-под палки. Аза кусок хлеба, если его негде взять, человек изо всех сил тянуться будет, чтоб его кусочек к тому же и с сыром, и с маслом был.
— Ты думаешь? — рассеянно спросил Октавиан.
Он не понимал, чем Агриппа недоволен. Сам всегда старается помочь бедноте, а когда его друг хотел порадовать этих бедняг, хмурится.
— По себе знаю. Когда я у Скрибония батрачил, мой однолетка раб-германец все норовил кое-как сделать: и коз вовремя на водопой не водил, и соли им забывал дать, а я старался все как можно лучше сделать — и поле полол чище, чем германец, — все думая, авось хозяин мне лишний обол накинет. — Агриппа наклонил голову, рассматривая упавшие на ступеньки кусочки хлеба. — Собрать и отдать птицам, — отрывисто приказал он раздатчикам. — Хлеб топтать — великое нечестие!
Толпа медленно расходились. Всем хотелось еще поглазеть на триумвира, с надеждой, что юное божество еще чем-нибудь одарит.
Но Октавиан устало прикрыл глаза рукой. Он не привык рано вставать, и теперь его клонило ко сну.
IX
А его соратника ждали новые труды. На дальних границах империи строился оборонительный вал. Если хорошо укрепить этот вал, понадобится гораздо меньшее число воинов, чтобы охранять римские земли от набегов варварских племен. Но никто точно не знал, где же пролегают эти границы и сколько дней пути до каждой из них. Еще Цезарь хотел упорядочить чертежи владений Рима. Опрашивались путешественники, посылались люди, в чью задачу входило ровным военным шагом измерять расстояния от одного города или селения до другого. Но все эти сведения были случайны и далеко не точны.
Ознакомившись с набросками карт, Марк Агриппа взялся за это дело сам. Сперва подготовил несколько отрядов землемеров. Старые центурионы обучили их мерять путь четким маршевым шагом. Тысяча таких шагов почти безошибочно составляла римскую милю. А на далеких окраинах, где сквозь галльские и германские чащобы и заболоченные низины ни конному не проехать, ни пешему не пройти, консуляр Марк Агриппа повелел землемерам путешествовать в обход, а потом, измерив кривизну пути, высчитывать прямое расстояние.
Каждый день на Марсово поле к портику, посвященному Марсу Италийскому, прибывали гонцы с расчетами землемеров и набросками их чертежей. Лучшие питомцы одноглазого Кануция, которых консуляр Марк Агриппа собрал под свое крыло из всех центурий и легионов, сводили эти наброски в стройную систему.
По воле Агриппы все расстояния на будущей карте мира наносились уменьшенными в одно и то же число раз.
Глубинная стенка портика была разделена строго надвое. На левой половине художники выкладывали мозаикой общую карту римских владений и варварских стран. Луга обозначалась яркой веселой зеленью, нагорья — легкой желтизной, моря — глубокой синью, а реки — нежно-голубым, горы — темно-коричневым, и чем выше, тем темнее. Недорогие самоцветы отмечали города, а яркие бусины — селения.
Правая часть стены предназначалась для отдельной карты Италии. Тут Агриппа требовал еще большей точности, и как только минет пора весенних бурь, собирался сам объехать на небольшой биреме весь полуостров от Лигурии, граничащей с Галлией Аквитанской, до устья Падуса, текущего к Адриатике, и собственноручно вычертить изгиб каждой бухточки и каждого мыска.
Для начала в самом сердце Марсова поля, точно в его середине, вбили столбик нулевой мили. На нем сам триумвир начертил круглый нолик, обозначив, что с этого столбика пойдет отсчет всех расстояний. Но за ночь молодые легионеры пририсовали к нолику ручки, ножки и прочие части тела, а в середине кружка поставили две точечки глаз, черточки носа и рта. кто-то даже приделал нолику уши.
Увидя такое художество, Агриппа велел восстановить нолик в его первозданном виде и охранять как священное начало всех дорог, ведущих из Рима, и радостный конец всех путей, приводящих обратно к родному очагу. Но разыскивать озорников не стал. Коротко объяснил солдатам, как важно наконец создать точную карту всех земель, завоеванных ими, их отцами и дедами.
Провинившиеся шутники оценили доброту Непобедимого и на учениях превзошли самих себя и в рубке мечом, и в быстроте построения.
X
Однажды утром, прислуживая за трапезой своему Каю, Лелия едва слышно шепнула:
— Боги благословили наш брак.
— Что? — Агриппа поперхнулся. От изумления ч неожиданности он не понял, полагал, что
долгожданные слова почудились ему.
— Боги благословили наш брак, — твердо и отчетливо выговорила Лелия.
— Ты... Ты не заблуждаешься? — Он все еще не мог поверить.
— Твое дитя уже вторую Луну живет во мне.
— Ты... — Агриппа схватил ее руки и осыпал поцелуями. — Береги себя, больше ничем не обижу. Родишь сына, все прощу.
Лелия с грустным удивлением посмотрела на него. Что же, собственно, собирался прощать ей ее строгий Кай? Ее детское увлечение Октавианом, ее тайные заботы о проскрибированном отце? Но отец уже второй год в могиле, а Октавиан... Ни она ему не нужна, ни он ей. На празднике у Мецената триумвир даже не подошел к ней, хотя по старой традиции жену друга-побратима следовало бы приветствовать, как любимую сестру.
Лелия слегка коснулась губами волос мужа. Агриппа широко улыбнулся и впервые за свою брачную жизнь ласково чмокнул ее в щеку.
— Береги себя! — Он стремительно прошелся по комнате. — Я думаю, тебе в имении спокойней будет. С тобой поедет опытный греческий врач. — Он снова взял ее за руку. — Только чтоб сын. Прости меня, но я так счастлив, я пойду скажу Октавиану, он тоже обрадуется. У него дочь, у меня будет сын, мы поженим
Лелия с горечью посмотрела ему вслед. Ее жизненное назначение — рожать сыновей Марку Агриппе, вне этого ее существование бессмысленно и не имеет ни малейшей цены для ее супруга. Она устало спустилась на скамью. Но это будет не только его сын, маленький пицен, толстый и прожорливый, это и ее дитя. Ее дитя, ее душа, ее кровь и плоть... Душа ее близких оживет в этом крошечном создании. Она терпеливо, как садовник, ухаживающий за редкостным цветком, вырастит эту душу мудрой и сильной. Лелия приложила руку к своему лону. Невидимый, еще неощутимый, он жил...
А Марк Агриппа почти бежал по улицам, с трудом сдерживался, чтобы не смеяться и не прыгать через плиты мостовой, как мальчишка.
У дворца триумвиров оттолкнул часового и, влетев в сад, громко свистнул под окнами Октавии. Сестра императора испуганно выглянула.
— Ты? Что случилось? Вижу, радость, так и сияешь.
— Скажи ему, пусть выйдет сейчас же.
В ожидании друга Агриппа начал ходить крупными шагами, потом постарался умерить свой восторг и, строго следя за собой, прошелся по аллее размеренным маршевым шагом. Когда подходил к дверям, увидел заспанного Октавиана, обнял и расцеловал в обе щеки.
— У меня будет сын! Понимаешь, сын!
— Я рад за тебя, — вежливо, но без особого восторга поздравил Октавиан. — Теперь ты влюбишься в Лелию, а если и нет, то, во всяком случае, прошу тебя, обращайся с ней по-человечески, уже всякие разговоры пошли, что из-за меня ты тиранишь жену.
— Все ерунда. — Агриппа нахмурился. — Лезут не в свои дела. А обращаться я с ней никак не буду, отправлю в имение, там и воздух лучше, и пища здоровей, а подрастет малыш, привезу в Рим. Вот радость какая, у меня сын! — Он схватил
Октавиана за руки и закружил по траве. — Знаешь что! Едем горы! Чудо покажу! На весь день едем! Вели седлать коней!
XI
Кони бежали мелкой рысцой. Уже остались позади и Семи Холмов, и Транстиберия. Начались горы. Дорога становилась все круче. Агриппа спрыгнул с седла, снял с коня своего повелителя и крикнул охране:
— Тут где-нибудь подождите. Заночуем в горах, завтра к полудню лошадей приготовьте. Пошли пешком, карино. Верхом только коней измучим, а на ослах нам непристойно.
Тропка бежала мимо лавровой рощи, пахло цветущим лавром, и его темно-красные соцветия, точно огоньки, мелькали в темной зелени.
— Ты знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — лавровое деревцо было девушкой, но она отвергла любовь Аполлона и он превратил ее вот в такой кустик. А я не стал бы мстить за то, что меня не любят. Матрона Ливия терпеть меня не может, но мы оба мило улыбаемся.
— Так она отвергла твою любовь, что ли? — насмешливо спросил Агриппа. — И ты молча гаснешь от неразделенной страсти?
— Будет тебе. — Октавиан с трудом перевел дыхание. — Ты же знаешь, что у меня с ней полная взаимность. Просто не портим друг другу жизнь ненужными оскорблениями.
Лавровая роща осталась внизу. Они шли горным лесом. Ноги скользили по опавшей хвое, и от воздуха, напоенного крепким ароматом разогретой солнцем смолы, кружилась голова.
Октавиан сделал еще несколько шагов и беспомощно прислонился к сосне. Губы его посинели. Агриппа растерянно оглянулся.
— Дальше начнутся нагие скалы, и мое чудо там. Тащить тебя на руках я не могу — потеряю равновесие. Садись на спину. На осле императору ехать непристойно, а на своем полководце можно.
— А разве осел прошел бы здесь?
— Прошел бы. На этих длинноухих малютках любой груз через горы переваливают.
Пояс нагих скал оказался еще круче. Октавиан зажмурился и крепче обхватил своего носильщика.
— Не цепляйся так, — остановил Агриппа, — задушишь, и не дрожи, как подстреленный заяц. Ну вот, еще немного... Слезай.
Держась за руки, они стояли на вершине. Холодный ветер дул им в лицо. Октавиан на миг прикрыл глаза рукой, потом отвел руки и радостно вскрикнул. Вдали, вся в солнечных бликах, мерцала яркая синь Адриатики, но, когда обернешься, сквозь дымку легких облачков светилась нежная, чуть зеленоватая голубизна Тирренского моря.
— Италия у ног твоих, — медленно, с несвойственной ему торжественностью проговорил Агриппа. — И она твоя! Я завоевал для тебя землю и сердца людей. И клянусь Менрвой Пряхой и Марсом Копьем Огневым, скоро весь мир ляжет у твоих ног! — Агриппа внезапно рухнул на колени и обнял ноги своего божка. — Но я хочу награды — не малой награды, мое юное божество, и ты клянись!
— Проси, — чуть слышно выдохнул Октавиан.
Он был больше испуган необычностью всего, чем обрадован обещанием бросить к его ногам весь мир.
— Клянись мне, — Агриппа поднялся с колен, — когда мы умрем, нашу власть унаследует мой сын! Клянись!
— Если он женится на моей дочери!
— Конечно! Это я и сам не прочь, лет через десять-пятнадцать — еще развалиной не буду. — Он раскатисто рассмеялся.
— Еще сколько лет мы с тобой проживем! Сколько подвигов совершим!
— Мне холодно, — умерил его восторг Октавиан.
— Спустимся — теплей будет! Давай руку!
XII
В узкую расщелину едва проникал свет. Когда глаза привыкли к полумраку, Октавиан разглядел, что пол пещеры выстлан мягким мхом, на нем брошены две медвежьи шкуры, а ближе к входу темнел треножник над грубо сложенным из камней очагом.
— Это и есть твое чудо?
— Нет, это привал. — Агриппа развел огонь и достал откуда-то из угла масло, яйца и миску с мукой, принялся печь лепешки. — Вынь из сумки у моего пояса сыр и флягу с вином. Подкрепимся, поспим, а после я поведу тебя к моему чуду. Согрелся?
Октавиан кивнул. Он был так утомлен, что и говорить не хотелось, но радовался и сказочному царству своего друга, и обжигающему теплу огня...
Когда Агриппа его разбудил, уголья под треногой, уже подернутые пеплом, еле тлели.
В ночной безветренной тишине отчетливо слышались мелодичные перепевы журчащей воды. Тысячи ручейков сбегали с вершин и, не донося свою свежесть до измученных зноем полей, терялись в горных рощах.
Держась за руки, друзья стали спускаться.
— Сюда, сюда! Еще немного налево. Зажмурься! Еще немного, а теперь гляди!
В небольшой котловине в отсветах полной луны мерцало озерко. Агриппа подошел к самому краю и зачерпнул горстью воду. Капли сияющими алмазами падали с его пальцев.
— Попробуй! Ключевая вода! Озерко питают пять родников. Точно такие же родники поят ручьи в горах. Я велю углубить водоем, подведу к нему русла всех ручьев, берущих начало в вершинах Апеннин, а от нового водоема проведу воду в Рим. Поставлю опоры толщиной со столетний дуб и в полтора человеческих роста, а на них прикажу укрепить ложе для воды, выдолбленное из цельного мрамора. Напоим Рим чистой водой, и лихорадки исчезнут. Держи, — он сунул Октавиану в руки крепкий тонкий шнур, — сейчас уклон мерять будем!
— Ночью? — недовольно спросил Октавиан. — Озерко и вправду прелесть, и на вершине хорошо было, и в пещере, но...
— Не хочешь?
— Нет, что ты? Пойдем!
Агриппа останавливался через каждые двадцать шагов, измерял угол наклона и складывал на отмеченных местах столбики из камней.
— Завтра же людей пришлю и сам вернусь. В Риме у меня спешных дел нет, а моя Кая и без меня уедет отдыхать. Напишу ей ласковое письмо. Ей покой нужен, а не наша грызня. К сожалению, без грызни мы не можем.
Друзья спустились к соснам, потом пошли падубы, и меж ними стали попадаться дикие яблони. Их цвет уже опадал и белоснежными лепестками осыпал путников. Наконец, когда уже совсем рассвело, блеснула глянцевитая от утренних лучей плотная зелень лавровых деревьев.
— Вот и пришли. — Агриппа опустился на придорожный камень. — Чистая вода, чистая жизнь, как твой стихоплет сказал? "Засевай поле своей жизни хлебом, а не плевелами".
— Если ты поможешь, — тихо ответил Октавиан, — и на моем поле вырастет хлеб и насытит весь наш народ! Никогда не бросай меня...
I
По традиции, освященной веками, в первый день Нового года избранные консулы приветствовали Сенат речью. Но император болел, и первоприсутствовал в тот день Марк Агриппа.
Когда новый консул появился на пороге курии, все головы с любопытством обернулись к нему. Агриппа редко показывался в Сенате и даже не был причислен к сенаторскому сословию, оставаясь всадником, как и большинство его товарищей по оружию, но знали Марка Випсания Агриппу все.
Агриппа молча прошел к Алтарю Победы и не спеша опустился в курульное кресло.
Валерий Мессала подтолкнул своего соседа, смешливого Квинта Фабия, и громко шепнул:
— Великие боги! До чего дожили! Козопас — консул народа римского и первоприсутствует в Сенате!
Агриппа услышал и отчетливо проговорил:
— Ты ошибся, Валерий Мессала! Я не козопас, а свинопас. В детстве, правда, я пас коз у Скрибония, но теперь по воле народа римского пасу девятьсот откормленных породистых свиней!
В курии воцарилась гробовая тишина, потом раздались подобострастные смешки.
— Я оратор плохой, — начал вновь избранный консул, — к тому же в моей латинской речи сквозит мой родной говор горного Пицениума. Однако надеюсь, что за эти годы квириты научились хорошо понимать италиков. Так вот, послушайте, что я вам скажу У всех вас дела, у меня тоже. Расписывать вам о ваших обязанностях и о моем долге перед народом римским я не буду. Прочтете сами у какого-нибудь ритора о чести и доблести и считайте, что это я и мой коллега Октавиан Цезарь вам сказали. И не будем больше терять драгоценного времени. Квинт Фабий, поди сюда!
— Я и с места могу сказать то, что найду нужным.
— А я говорю, Квинт Фабий, поди сюда! Ну, кому сказал?
Фабий хотел возмутиться, но, взглянув на мелькающие по ступеням курии козьи плащи, нехотя поднялся и побрел к Алтарю Победы.
— Стань сюда! — скомандовал Агриппа. — Будешь подсчитывать голоса! В школе ты был так глуп, что все задачи за тебя решал я. Но заседать в Сенате — не катапульту чертить. Тут и твоего ума хватит. Читай!
У Квинта Фабия от обиды задрожали руки, но он взял табличку с перечислением дел, которые следовало рассмотреть сегодня же, и, косясь на козьи плащи, внятно прочел о жалобах жителей Витумина, обитающих возле храма Дианы. Улицы тонут в нечистотах, отбросы уже много месяцев не вывозятся. Сток в клоаку засорен.
— Тут голосовать нечего, — остановил его консул. — Это дело городского эдила. Кто у вас эдил? Ты? — Агриппа ткнул пальцем в молодого франтоватого сенатора. — Если завтра к вечеру улицы не будут чище твоей щегольской тоги, языком вылизывать мостовую заставлю! Только денежки народные загребать умеете!
— И еще, благородный консул! — Фабий скороговоркой оттарабанил. — Уроженцы Малой Азии просят разрешения воздвигнуть храм Великой Матери Кибелы...
Агриппа нахмурился:
— Не знаю, как другие сенаторы на это посмотрят, а я не разрешаю. Фабий, пиши: "Консул Марк Випсаний Агриппа с единодушного согласия всех присутствующих сенаторов не одобряет строительства подобных капищ, где под видом почитания богов творятся противоестественные пакости и оскопляют юношей". Хотят молиться своей Кибеле — пусть едут к себе в Азию, а нам своих богов хватает. А вот еще о храмах... Читай, Фабий.
— "Сельский житель, чей очаг в горном Пицениуме, неподалеку от города Фирм, просит разрешения воздвигнуть Алтарь Дивному Дитяти, даровавшему хлеб и мир".
Агриппа широко улыбнулся и разом подобрел:
— Я думаю, нужно помочь благочестивому пахарю доброхотными даяниями. Фабий, возьми тарелочку, что на Алтаре, и собери пожертвования. Все мы едим хлеб и радуемся миру, так возблагодарим же юное божество!
Через несколько минут Фабий вернулся к Алтарю Победы с тарелочкой, где весело позванивали золотые денарии.
Дальше речь пошла о разводах и мерах к поднятию нравственности. Агриппа зевнул:
— Ну, тут каждый пусть за собой следит. Не люблю, когда нос в мою постель суют, и чужими не интересуюсь.
II
Вечера Марк Агриппа проводил у сестры императора. Едва он успевал войти, как вся детвора, все шестеро — Марцелл, две Марцеллины, Юлиола, близнецы Антонии — наперегонки бросались к нему, висли, карабкались на колени. Их шумная возня напоминала молодому пицену детство. Он никогда не забывал одарить всех ребятишек Октавии лакомствами, свистульками и серебряными человечками. Октавия растроганно улыбалась:
— Каким добрым, заботливым отцом ты будешь!
— Надеюсь! Жаль, что ты замужем!
— Я слишком стара для тебя, — вздыхала добродетельная Октавия.
Она не отвергла бы домогательств молодого, красивого полководца, но Агриппа отнюдь не домогался. В его ласковой почтительности не было и тени того, что могло бы смутить ее добродетель. Их связывало нечто гораздо более прочное. На Востоке говорят: друзья наших друзей — наши друзья. Сестра императора и его полководец раз и навсегда решили: враги наших врагов — наши друзья. Их объединила общая ненависть, и объединила прочно. И это было куда надежней лепета ее братца о любви и дружбе. Октавия давно сообразила, что, если вечные болезни когда-нибудь задавят сына Цезаря насмерть, императором Рима ее Марцелл станет только с помощью Марка Агриппы.
Она выучилась готовить любимые кушанья молодого пицена, сама соткала ему белоснежную консульскую тогу из тончайшей иберийской шерсти, легкую и теплую, как дуновение зефира. И, когда Агриппа уходил от них, сама заботливо расправляла складки на этой тоге.
Пока рабыни под наблюдением заботливой хозяйки накрывали стол к вечерней трапезе и щедро рассыпали по скатерти розы, столь редкие зимой, Агриппа внимательно рассматривал сбившихся в кучу детей.
Он давно заметил, что из всех ребятишек сестра императора любит больше всего сына. Ради Марцелла она готова была перегрызть горло каждому. Юлиола и Марцелл составляли как бы аристократию этого детского мирка. Любила или не любила кроткая Октавия племянницу, но в угоду брату баловала ее больше своих дочерей. Затем в этой своеобразной иерархии шли обе Марцеллины, хорошенькие, тоненькие девочки, а где-то в самом отдаленном уголке ее сердца находилось местечко для двух толстеньких кудрявых колобков, близнецов Антониев. Их и одевали попроще, и самые лакомые кусочки, минуя их мисочки, попадали на тарелки Марцелла и Марцеллин.
Агриппа жалел обойденных малюток и всегда спешил сунуть в их жадно открытые ротики побольше фиников и орешков в меду.
Когда однажды Юлиола отняла у малюток лакомства, он больно шлепнул ее.
— Не смей меня бить! — девочка сердито топнула ногой. — Я царевна!
— Ты злючка, а не царевна, — спокойно ответил Агриппа. — Будешь еще обижать маленьких, я тебе уши надеру!
— Я папе скажу!
— А я захочу, и твоему папе уши надеру. Спроси у него, как я его воспитывал.
Юлиола притихла и два дня не подходила к обидчику, но потом, отталкивая других детей, стала первая кидаться к нему.
III
Рабыни внесли узкогорлые кувшины с разбавленным вином и золотое блюдо, где, обернутые в виноградные листья, вкусно дымились тушки жареных голубей.
Октавиан вышел в триклиниум с обвязанным горлом, он еле говорил, но улыбался другу.
— Мое любопытство сильней болезни. Я хочу знать, мой доблестный консул, как прошел твой первый день в Сенате.
Агриппа, посмеиваясь, рассказал.
— Нельзя же так! — Октавиан внезапно стал серьезным. — Не к чему создавать себе врагов...
Вечерняя трапеза шла к концу. Появившиеся вновь рабыни убрали со стола, и вся семья, покинув триклиниум, собралась у очага. Агриппа зевнул. Его разморило от сытного ужина и тепла. Октавия начала уговаривать дорогого гостя провести ночь под их кровом, но Агриппа учтиво отказался. Император болен, и ему нужен покой, а не утомительная беседа о державных делах.
— И потом, — он зябко повел плечами, — хорошо знаю, что никто не ждет меня, но прямо-таки тянет домой. Уж не письмо ли от отца?
Придя домой, Агриппа в изумлении застыл на пороге. У окна, одетая юношей, как для верховой езды, сидела Лелия.
— Ты?!
— Мой отец умер, и у меня никого, кроме тебя, не осталось на свете.
— Почему ты не обмылась с дороги и не переоделась?
— Я не знала, позволишь ли ты мне остаться под твоим кровом.
— Ты моя жена, и твое место у моего очага. Я завтра же распоряжусь о похоронах, достойных моего тестя.
— Мы уже сожгли тело отца, и урну с прахом я установила под его любимой яблоней. Он так любил это дерево, этот солнечный уголок. — Голос Лелии дрогнул. — Я благодарю тебя, но отцу уже ничего не надо. Теперь у меня никого на свете...
— У тебя есть я! — Агриппа порывисто обнял ее. — Я не обижу тебя.
Но вскоре опять начались ссоры. Агриппу бесило, что Лелия и образованнее его, и лучше умеет себя держать в любом обществе. Сам он, и он это остро чувствовал, как был, так и остался деревенским парнем и подчеркнутой грубостью старался скрыть недостаток воспитания. Желая унизить "надменную патрицианку", он оскорблял ее как можно обидней. На дикие выкрики своего Кая она отвечала молчанием. Лишь однажды, не выдержав, с горькой насмешкой процитировала: "Юпитер, ты сердишься, значит, ты не прав". Агриппа в бешенстве ударил ее по лицу.
Лелия, выбежав из комнаты, заперлась в опочивальне. Упав ничком на ложе, кусала руки, чтобы не закричать...
За окном смеркалось, потом наступила ночь, Агриппа не шел.
Прозвучали шаги третьей стражи, и снова все затихло. Лелия прислушалась, и от тишины, нависшей над домом, ей стало жутко. Она встала и стремительно кинулась к двери, но на пороге столкнулась с мужем. Агриппа молча схватил ее и бросил на постель. Лелия не сопротивлялась. Она привыкла быть покорной, даже пыталась быть ласковой, отлично понимая, как не нужна ее Каю эта вынужденная нежность.
— Родить и то не можешь! — упрекал Непобедимый.
— А ты думал, что изнасилованная рабыня родит тебе Ахилла?
— Я тебя не силой брал. Сама на коленях к моей постели приползла!
Лелия не отвечала. Если б она могла еще верить в чудесный мир богов, мудрых и милосердных! Как бы горячо, как бы страстно она молила б Венеру, Прародительницу всего живого, послать ей великое счастье материнства! Но ученица Цицерона, поклонница Левкиппа и Демокрита, она слишком хорошо знала: бездонная лазурь неба так же пуста, как ее лоно.
IV
У консула народа римского нет времени для любовных вздохов в стиле Горация и Тибулла. В конце концов, далеко не всем везет в браке, и рано или поздно, а от Лелии он пристойно избавится. Может быть, боги смилуются над любящим супругом, и его прекрасная Кая вовремя отправится на луга асфеделей для беседы со своими возлюбленными Платоном и Сократом. У Марка Агриппы и без супружеских дрязг забот хватает!
На Востоке снова собирались тучи, а Италия еще не оправилась от многолетних смут. Октавиан Цезарь возвестил Граду и Вселенной благовест мира, но мира не было. Антоний готовился ввязаться в военную авантюру и повторить парфянский поход Красса.
— Надеюсь, с тем же успехом, — шепнул триумвир на ухо другу.
Агриппа поморщился. С одной стороны, смерть Антония в какой-нибудь пограничной стычке была бы самым лучшим исходом, но, с другой, его поражение нанесло бы непоправимый удар воинской славе Рима и престижу триумвиров.
В концу года истекал срок полномочий триумвирата. Правитель Италии заявил с сенатской трибуны, что он готов дать отчет во всех своих деяниях за это пятилетие и сложить с себя полномочия, которыми его облачил народ римский, но пусть сперва это сделает его старший друг и соправитель Марк Антоний.
Но Антоний не отвечал ни на одно послание, направленное ему Сенатом. Снова над Римом навис призрак междоусобного раздора, и лишь мудрость юного вождя смогла бы предотвратить эту угрозу.
Консул Марк Агриппа предложил Сенату и Народному Собранию продлить полномочия триумвиров еще на пять лет.
— А там видно будет. — Агриппа решительно хлопнул ладонью по мрамору трибуны. — Ну, значит, голосуйте. Фабий, запиши: "При единодушном согласии и горячем одобрении всех присутствующих сенаторов..." Чего остановился? А, еще не успели проголосовать... ну, ничего, ты пиши, а вы там поторапливайтесь. Не до ночи же тут сидеть!
Отцы отечества наперегонки ринулись к урне. Воздержавшихся или несогласных не нашлось.
Октавиан, выйдя на крыльцо курии, глубоким поклоном благодарил народ римский и Италию за оказанное доверие. Толпа ответила восторженными криками. Клиенты Непобедимого и Мецената осыпали триумвира дождем живых цветов.
V
Каждое утро Марк Агриппа за трапезой окидывал жену недобрым взглядом:
— Ну как?
Лелия низко опускала голову:
— Боги еще не благословили наш брак.
Агриппа молча доедал вкусно поджаренные голубиные задки и, запив настоем мяты, резко отталкивал тарелку и уходил на весь день.
Оставшись одна, Лелия долго неподвижно смотрела перед собой, но ее глаза, казалось, ничего не видели, их застилали слезы. Потом она встала и прошла в атриум. Цветы в больших глубоких вазах, наполненных землей, увядали. Уже много дней рабыни не поливали ее питомцев.
— Лидия, — позвала она домоправительницу.
Смазливая киликийка с водопадом иссиня-черных косичек, перевитых алой тесьмой с серебряными монетками, не спеша вышла на зов госпожи.
— Почему ни ты, ни другие девушки не поливаете цветов?
— Прости, госпожа, мы забыли.
— Вы всегда забываете выполнять мои распоряжения, — устало проговорила Лелия. — Но почему, Лидия? Говори, не бойся.
— Я думаю, госпожа, — киликийка посмотрела ей прямо в лицо, — цветы нужны лишь в счастливом доме, а в наш дом вместе с тобой вошла печаль. Господин перестал смеяться, даже его улыбки мы не видим. А мы любим нашего господина... — Рабыня помолчала. — Можешь, госпожа, велеть бить меня палками до смерти, можешь приказать бросить меня связанную в пруд к муренам, чтоб они заживо обглодали б мое тело до костей, но ты спросила, и я отвечаю. Мы не любим тебя. Раньше в доме жила радость. Господин смеялся и шутил с нами. Приходили его друзья, бегали с нами по саду, прятались за деревьями, аукались, а когда приходил Бамбино Дивино, весь дом точно озарялся солнцем. Потому что он простой и ласковый. Господин радовался и бросал нам серебряные монетки. Толстый повар старался приготовить обед повкусней. Бамбино с нами прыгал через канат, смеялся, а зимой, когда господин работал, мы, все девушки, собирались в кружок у очага, а Бамбино помогал нам разматывать шерсть, рассказывал о старине, о героях и красавицах. А ты... — Лидия резко звякнула всеми монетками, вплетенными в ее косички, — с тобой, госпожа, печаль и холод вошли в наш дом. Мы нелюбим тебя, жалеем нашего господина. Ты спросила, я ответила. А теперь я жду кары и знаю, что заслужила ее.
— Я не накажу тебя, Лидия, но ты не права.
Низко склонившись и пряча злую усмешку, Лидия выскользнула из атриума, а ее госпожа бессильно прислонилась к колонне. В этом доме даже рабыни, к которым она всегда была снисходительна, ненавидят ее. Она чужда всем, и нет ни одного сердца во всем мире, где нашлась бы хоть капля тепла для нее.
Если б Агриппа разрешил ей уехать в имение или дал бы развод. Но, когда она заикнулась, что так было бы лучше для них обоих, он жестко ответил: "Развода не дам! Не хватало, чтоб весь Рим смеялся надо мной".
VI
Домой Агриппа возвращался поздно. Долго мылся в домашних термах, нежился в сухом пару и натирался оливковым маслом.
За ужином небрежно бросал своей супруге:
— Не жди меня, во дворце триумвира сегодня ночью секретное совещание.
— Да утра? — Лелия иронически улыбалась.
— Моя Афродита Книдская, ты почаще заглядывай в зеркало, может быть, и поймешь, отчего совещания так затягиваются. И брось свои пакостные мысли.
Год консульства истекал, а дел становилось все больше и больше. С трудом выбрав свободный вечер, Агриппа спросил у Октавии, где хранятся неразобранные записи Цезаря. Ему известно со слов соратников Дивного Юлия, что многие замыслы диктатора так и не были воплощены в жизнь и уже прочно забыты. Пусть это лишь наброски великих планов, но их необходимо сохранить для потомков, а возможно, и воплотить.
Октавия недоуменно повела пышным плечом:
— Мой супруг Антоний передал брату целый ларец исписанных табличек и пергаментов. Мы его поставили в тайник. Маленький так и не открывал его ни разу.
— Другие были заботы, — учтиво возразил Агриппа, — а теперь пора.
Сестра императора повела его в свою опочивальню и, нажав на нос маленького фавна, высеченного в мраморной стене, открыла тайник. Агриппа с трудом вытащил вместительный ларец.
— Тут мне на всю ночку работы. Не прогонишь?
— Оставайся, сколько тебе нужно, я уйду к детям. Прислать твоего друга?
— Нет, я должен побыть один. Принеси лишь светильники поярче и никого сюда не впускай.
Расположившись прямо на полу, Марк Агриппа начал вчитываться в потускневшие от времени письмена. Раскладывал наброски о войне и походах в одну стопку, неотправленные письма к близким — в другую и, наконец, отдельно откладывал записи Цезаря о преобразовании столицы. Только недоумок Антоний мог полагать, что Дивный Юлий перенесет когда-нибудь центр своего государства в Александрию! Гай Юлий Цезарь был римлянин!
Агриппа углубился в строительные замыслы Цезаря. Они были великолепны, поражали гигантским размахом, но в мелочах то и дело сквозило недостаточное знание Дивным Юлием законов математики и механики. Цезарь и сам чувствовал это, и часто на полях виднелись заметки: "Спросить у Витрувия". Очевидно, копии планов, уже более разработанные, хранились у этого зодчего. Агриппа припомнил молчаливого немолодого человека с суровым солдатским лицом и пристальным взглядом слегка прищуренных глаз. Он уже встречался с любимым зодчим Цезаря в те дни, когда Октавиан задумал одеть Семь Холмов в мрамор. Тогда помешала война с пиратами, но теперь, когда у страны по крайней мере несколько лет передышки, можно приступить к серьезным преобразованиям. Начать, конечно, следует не с храмов и галерей с прекрасными статуями и фресками, а с постройки общественных терм, водопровода, осушения болот.
Консул так заработался, читая и перечитывая наброски Цезаря, проверяя расчетами их жизненность и хотя бы примерную стоимость, что не заметил, как рассвело и во дворце триумвира началась жизнь. Он очнулся, лишь когда Октавиан, тихонько войдя в комнату, обнял его за плечи:
— Почему ты не позвал меня помочь тебе разобраться в этом старье?
— Не хотел будить. — Агриппа ласково улыбнулся. — Бессонные ночи не для тебя, мой божественный император. Будешь потом весь день хныкать.
— А все-таки... — Октавиан притворился обиженным.
— Мы с тобой давно уже все поделили пополам. — Агриппа поправил стопку табличек. — Тебе — триумфы, мне — битвы, тебе — слава, мне — власть. А власть — это труд, неустанный, неусыпный... но я не в обиде. Ночью я хотел разбудить тебя и прочесть то, что меня поразило. Подошел, посмотрел, как ты сладко посапываешь, и пожалел...
— Ты слишком уж жалеешь меня...
— А больше мне некого жалеть. — Агриппа нахмурился. — Только у меня и хорошего в жизни, что ты, Октавия да ваши ребятишки. Я смотрю на Юлиолу, и мне кажется, что она и моя... да и весь ваш выводок...
— Ты несчастен с Лелией?
— Я был бы несчастен с ней, если б любил ее, — медленно проговорил Агриппа. — А так... — Он задумался. — Просто не очень счастлив. Семьи у меня по-прежнему нет, а мне нужен сын. Мой сын, моя пиценская кровь. Я часто думаю, лучше я б женился на простой деревенской девушке. Знаешь, вероятно, греки правы, утверждая, что Афина — вечно дева. Кто же польстится на колючий пергамент, будь на нем хоть вся мудрость Соломонова написана?
VII
Меценат давал торжественный ужин. Перед трапезой слух гостей, собравшихся в большом светлом зале, украшенном фресками и искусными мозаиками, услаждали лучшие поэты Рима.
Их слушали с деланным вниманием. Люди собрались под покровом Друга Муз, чтоб встретиться с нужным человеком или же напомнить великодушному хозяину о своем ходатайстве. Никому из этих погрязших в долгах сенаторов, разбогатевших на проскрипциях всадников и земляков Мецената, приехавших в Рим со своими хлопотами, не было дела до нежных вздохов влюбленных пастушков. Один лишь Квинт Фабий ловил жадно каждое слово Горация, а после чтения увлек поэта в укромный уголок и стал читать ему свои стихи.
Остальные же гости, разбившись на небольшие кучки, оживленно беседовали. Император с сестрой также почтили дом Друга Муз своим присутствием. На вопрос о здоровье матроны Ливии Октавиан мило улыбнулся:
— Моя супруга такая ревностная мать! Она ни за что не оставит хоть на миг своих малюток. Как и подобает истой квиритке, сидит дома и прядет шерсть. — Он прошел к колоннам и опустился на биселлу рядом со своим другом.
Агриппа рассеянно кивнул триумвиру. Он не спускал глаз с Лелии. Одетая со вкусом, прекрасно причесанная, супруга консула беседовала с молодым эллином.
— Краснобай из Афин, — буркнул Агриппа, — рассуждают о первопричинах бытия.
— Я давно ее не видел. — Октавиан повертел в пальцах сорванный листок. — Ты уверял, что она далеко не красавица. Я этого не нахожу.
— А мне все равно. — Агриппа сплюнул на мозаичный пол и растер плевок ногой. — Родить не может, так на что мне ее красота?
Меценат тревожно поглядел на них. От этого дикаря можно ожидать всего. Он знал манеру Агриппы ковырять ногтем фрески или, еще хуже, оставлять жирные следы пальцев на драгоценнейших манускриптах и был уверен, что так бесцеремонно пицен ведет себя лишь у него в доме, точно желая подчеркнуть свою нелюбовь к хозяину этих сокровищ. Друг Муз направился к Непобедимому.
— Молодой Фабий рассказывал мне, что Сенат хочет предложить тебе на твой выбор или проконсульскую власть над обоими Галлиями, как Дивному Юлию, или облечь тебя полномочиями проконсула Морей, как Помпея Великого после его побед на Востоке.
— А я не хочу! Я не Юлий Цезарь и не Помпей Великий. — Агриппа заложил ногу за ногу и уселся поудобней. — Я останусь в Риме.
— В качестве кого же? Не согласишься же ты быть претором после консулата?
— Вчера я узнал, что свободна должность городского эдила. — Агриппа хмыкнул. — Я человек незнатный, меня вполне устроит. Думаю, Сенат мне не откажет...
Меценат от изумления онемел. Эдилами, по обыкновению, назначались юнцы, лишь начинающие свое восхождение по сложному пути римских магистратур.
— Ты серьезно? — наконец выдавил Друг Муз.
— А почему нет? — Агриппа обнял за плечи своего дружка.
— Не хочу с ним на пять лет расставаться...
Октавиан улыбнулся и только собрался ответить витиеватой фразой об Ахилле и Патрокле или Оресте и Пиладе, но Агриппа так резко поднялся, что биселла чуть не опрокинулась. На опустевшее сиденье вовремя опустился Меценат и с прежней тревогой поглядел вслед этому несносному дикарю.
Агриппа подошел к своей жене и ее собеседнику:
— Прости, просвещенный эллин, темного италийского крестьянина, но не можешь ли ты объяснить, в чем польза твоей науки? Для чего мне нужно знать первопричину бытия? Например, я твердо знаю, что первопричина моего бытия — супружеская любовь моих родителей, и хлеб родится из семян, посеянных пахарем. Земледельцу нужно изучать науку о земле, о том, что и когда надо сеять и на какой почве лучше сеять. Врач постигает тайную жизнь наших тел, чтоб облегчить страдания больного. Мореплаватель должен знать ход небесных светил, свойство волны в любое время года, угадывать, когда надо ждать бурю, как крепить паруса, как вести корабль. Полководец обязан разбираться в стратегии, юрист изучает законы, чтоб защитить невинного и справедливо покарать преступника. Я не люблю стихов, но понимаю — они нужны людям, чтоб укрощать скотские страсти и сделать любовь юноши и девы прекрасной, чтоб, говоря об ушедших героях, вселять в сердца людей любовь к родной земле. Но для чего твоя наука? Прости меня, утонченный мудрец, но я не понимаю, как можно всю жизнь есть хлеб, посеянный другими, носить одежду, сотканную другими, и ничего не давать людям взамен, кроме заумной бессмыслицы? Зачем вам были нужны и Платон, и Сократ, и Левкипп, и другие мудрецы, если безграмотные солдаты хромого Македонца превратили вас в рабов?
— Сила еще не доказательство истины, — смущенно возразил грек.
— Сила, если она справедливо направлена, — высшая истина! — отрезал Агриппа и, обращаясь к жене, мягко проговорил:
— Ты устала, дорогая, я прикажу подать твои носилки, а сам еще побуду здесь немного.
Лелия наклонила голову. В ее глазах мелькнул ужас. Она знала, что ее ждет в эту ночь. Нет, бить свою супругу консуляр Марк Агриппа не станет, но найдет слова, ранящие гораздо больней ударов плети.
Гости Друга Муз разошлись уже под утро. Матроны покинули пир, как только беседа начала становиться слишком вольной, а сменившие их в пиршественном зале прекрасные рабыни, венчая сотрапезников гирляндами цветов, радостно дарили им свою благосклонность.
— Уйдем! — Агриппа потянул друга за одежду. — Не люблю безобразий, даже красиво обставленных.
Они вышли в теплую весеннюю ночь. Было полнолуние, и каждая черточка тени отчетливо ложилась на мрамор плит.
— Вот я и консуляр в двадцать семь лет, — Агриппа откинул капюшон плаща, — а теперь стану эдилом, как и полагается в мои годы.
— Ты из-за меня отказался от проконсульства? — тихо спросил Октавиан, беря его за руку.
— Из-за себя! Ну, конечно, в некотором роде из-за тебя тоже. — Агриппа невесело усмехнулся. — Я на два года оставил тебя одного, а ты уже влез в петлю, еле тебя вытащил. А за пять лет натворишь такое, что уж и не помочь! А потом, помнишь, я рассматривал заметки твоего отца? Письма близких к Цезарю и черновики его писем я не смею читать. Это тайны вашей семьи. Военные заметки, по правде сказать, меня не очень интересуют. За тридцать лет тактика боя сильно изменилась, а к тому же каждая битва требует от полководца своего, неповторимого решения. Ты меня понимаешь? Ведь правда?
— Не совсем понимаю, но вполне согласен.
— Ну, раз согласен, значит, понял. — Агриппа добродушно рассмеялся. — Вот и всегда так нужно! О чем это я говорил? Так вот, самое интересное — это замыслы и пожелания Цезаря о том, как превратить Рим в столицу, достойную твоей огромной империи. Этим я и займусь. У городского эдила свободного времени достаточно. Надо только с пользой его употреблять.
VIII
С тем же рвением, как и в битвах, друг императора, мрачный и хмурый, наблюдал, чтобы каменщики чинили мостовые, рабы очищали стоки городских нечистот, а ремесленники занимались своими делами. Потом Марк Агриппа призвал к себе знаменитого зодчего Витрувия.
Витрувий, уже немолодой, с темными волнистыми волосами, обильно пересыпанными сединой, почтительно остановился на пороге.
— Здравствуй, мой добрый Витрувий. — Агриппа сам придвинул к столу кресло. — Мы уже встречались, но с тех пор прошло немало времени...
— Я помню тебя, — просто ответил Витрувий.
— А ныне я призвал тебя, чтоб продолжить нашу беседу. Вот тут, — он показал на груду пергаментов, — пожелания Дивного Юлия, его невоплощенные замыслы. Он доверял тебе, и я надеюсь, ты поможешь мне понять его записи.
Они склонились над пергаментами.
— Ну, новую курию строить незачем, — Агриппа отложил свиток с описанием дворца для заседаний Сената, — с театром тоже подождем, нашим бездельникам хватит пока зрелищ, пусть лучше подумают о хлебе и как его заработать. Привыкли жить, сидя на шее пахаря-италика! А вот Марсово поле хорошо б заключить в кольцо портиков и галерей. На стенах написать фрески о событиях из нашей истории. Побольше о героях, поменьше о красотках...
Витрувий улыбнулся, но консуляр сделал вид, что не заметил этой улыбки, и, развернув следующий свиток, спросил: — А это что за мысль об искусственном канале? Зачем он?
— Цезарь полагал, что, изменив течение Тибра, мы очистим реку и избавим Рим от миазмов, нечистых вод и заодно осушим Марему, чьи болота подходят почти к городским стенам.
— Я думаю, — Агриппа решительно перечеркнул план создания искусственного устья реки, — это все, как любит говорить Меценат, нерентабельно, а простыми словами — не имеет смысла. Затраты огромные, а толку будет мало. Болота мы этим каналом не осушим, реку, текущую через большой город, очистить невозможно. Сток нечистот никуда не денешь, а отсюда и миазмы, и болезни. Лучше оставим отца Тиберина в покое, а его детей напоим чистой ключевой водой, бегущей с гор. При мощном водопроводе водички и на мытье в банях, и на стирку хватит. Вот бани и водопровод надо строить прежде всего. Представь смету, и как можно скорей!
Витрувий с изумлением посмотрел на своего собеседника.
— Термы, галереи и портики, украшенные статуями героев и фресками, водопровод с гор... Но ты уже не консул, и вряд ли по твоей просьбе, даже поддержанной триумвиром, Сенат согласится на новый налог, чтоб оплатить его гигантское строительство.
— Я не собираюсь клянчить у отцов отечества. — Агриппа отодвинул пергаменты. — Моих доходов с сицилийских имений хватит. Ведь в Сицилии дважды в год снимают жатву, а в это лето урожаи были на славу.
Витрувий с еще большим удивлением посмотрел на него:
— Ты даришь все это Риму?
— Нет, просто тем, кто будет жить после меня. — Он откинулся в кресле. — У меня нет детей, так пусть мои каменные дети напоминают людям обо мне. И еще прошу тебя, мой добрый Витрувий, обучи меня хоть немного твоему искусству. Приходи каждый вечер и беседуй со мной. Сможешь?
— Не идя — не дойдешь, не изучая — не познаешь. Путь, даже самый длинный, начинается с первого шага. Не обижайся, Непобедимый, если я буду строгим учителем.
— Можешь даже палкой бить меня. — Агриппа широко улыбнулся. — Только учи...
На пустырях, окружавших Марсово поле, закипела жизнь, вырубали кустарники, ровняли землю, рыли фундаменты. На затерянных узких улочках предместий срывали трущобы, расчищали место для новых построек. И снова все куры-несушки и все ульи были обложены особым налогом, и возы с воском, ослики с перекинутыми через спину плетенками, наполненными доверху яйцами, потянулись к Вечному Городу.
Воск поступал в мастерскую Витрувия, где зодчий со своими учениками лепил из него макеты, а яйца под присмотром центурионов разбивались на строительных площадках. Белки шли в раствор, который цепко должен скрепить мраморные блоки, искусно выпиленные из огромного тела гор, а из желтков на огромных жаровнях готовились яичницы, чтобы накормить строителей.
Агриппа мелькал то тут, то там. Он снова ожил и загорел. Широкая белозубая улыбка все чаще освещала его смуглое лицо.
Под присмотром Витрувия Непобедимый сам вылепил макет портика, посвященный Марсу Италийскому. Проводя заостренной палочкой канелюры по восковым колоннам, консуляр радовался, как дитя, и, завернув свое творение в шелковый платок, послал императору.
Но когда Октавиан пришел полюбоваться на труды своего друга, он нашел Непобедимого у растущей стены новых терм. Держа в руке мастерок, Агриппа с волосами, перевязанными широкой лентой, как у заправского каменщика, склонив голову набок и высунув от усердия кончик языка, старательно ровнял раствор в каменном шве.
Октавиан тихонько тронул его за локоть:
— Зачем это тебе?
— Приятно! Мы воевали, все разрушали, а теперь воздвигаем. Хочется своей рукой хоть немного.
— Дай и я попробую.
— А это уж ни к чему. — Агриппа ласково отстранил его. — Спасибо, что пришел, но не мешайся под ногами. Сядь вот там на камешек, я кончу и подойду.
Видя, что Октавиан хочет бросить строителям пригоршню монет, остановил его:
— Не надо! Это созидатели, а не нищие бездельники. Хочешь наградить — награждай достойно!
Агриппа подозвал надсмотрщика и отдал ему деньги:
— Дар императора. Раздай каменщикам, каждому достойно его усердию, и скажи людям, что Бамбино Дивино смотрит на их работу.
Агриппа кончил заглаживать шов между плитами, бросил мастерок соседнему каменщику и, подойдя к другу, сел рядом.
Октавиан улыбнулся. Он радовался и тому, что солнце пригревает уже по-весеннему, и тому, что каменщики откровенно любуются им, главное, тому, что он догадался один, без свиты, прийти сюда и Агриппа рад его приходу.
Отстроив на свои средства обширные термы у самого Тибра, консуляр Марк Агриппа повелел стричь и мыть бедноту бесплатно, а чтобы не обидеть цирюльников и массажистов, платил из своей казны по три обола за каждого вымытого и выбритого горожанина.
— Чисто вымытые и сытые люди не будут так часто болеть, — объяснил консуляр своему другу. — А нам и Италии нужны здоровые мужчины и женщины, чтобы рожать смелых воинов и добрых пахарей. Править голодным народом опасно.
Соль, масло и хлеб беднякам выдавали безвозмездно во дворце Марка Агриппы. Но, не одобряя вековечного безделья римских простолюдинов, щедрый гостеприимен советовал своим клиентам подыскивать работу и не надеяться больше на военную добычу, завоеванную другими.
Иногда во время таких раздач на крыльце появлялся триумвир и кидал в толпу тессеры — металлические жетончики, по которым его казначей выдавал деньги или свертки льняных тканей. Октавиан знал, что за годы смут люди наголодались и намучились. И беда сыну Цезаря, если Антоний окажется щедрей. Но Антоний далеко, а Бамбино Дивино здесь, в Риме, и не забывает о своих согражданах и их нуждах.
Октавиан, щурясь от яркого солнца, улыбался, но Агриппа хмурился и нетерпеливо кусал губы.
— Зря бездельников балуешь. Пусть идут работать. В Риме на постройках не хватает рук. Рабов на искусные работы не поставишь, а обучать их нет смысла. Только его к одному делу приспособишь, а он уж на другое нужен, да и работают они из-под палки. Аза кусок хлеба, если его негде взять, человек изо всех сил тянуться будет, чтоб его кусочек к тому же и с сыром, и с маслом был.
— Ты думаешь? — рассеянно спросил Октавиан.
Он не понимал, чем Агриппа недоволен. Сам всегда старается помочь бедноте, а когда его друг хотел порадовать этих бедняг, хмурится.
— По себе знаю. Когда я у Скрибония батрачил, мой однолетка раб-германец все норовил кое-как сделать: и коз вовремя на водопой не водил, и соли им забывал дать, а я старался все как можно лучше сделать — и поле полол чище, чем германец, — все думая, авось хозяин мне лишний обол накинет. — Агриппа наклонил голову, рассматривая упавшие на ступеньки кусочки хлеба. — Собрать и отдать птицам, — отрывисто приказал он раздатчикам. — Хлеб топтать — великое нечестие!
Толпа медленно расходились. Всем хотелось еще поглазеть на триумвира, с надеждой, что юное божество еще чем-нибудь одарит.
Но Октавиан устало прикрыл глаза рукой. Он не привык рано вставать, и теперь его клонило ко сну.
IX
А его соратника ждали новые труды. На дальних границах империи строился оборонительный вал. Если хорошо укрепить этот вал, понадобится гораздо меньшее число воинов, чтобы охранять римские земли от набегов варварских племен. Но никто точно не знал, где же пролегают эти границы и сколько дней пути до каждой из них. Еще Цезарь хотел упорядочить чертежи владений Рима. Опрашивались путешественники, посылались люди, в чью задачу входило ровным военным шагом измерять расстояния от одного города или селения до другого. Но все эти сведения были случайны и далеко не точны.
Ознакомившись с набросками карт, Марк Агриппа взялся за это дело сам. Сперва подготовил несколько отрядов землемеров. Старые центурионы обучили их мерять путь четким маршевым шагом. Тысяча таких шагов почти безошибочно составляла римскую милю. А на далеких окраинах, где сквозь галльские и германские чащобы и заболоченные низины ни конному не проехать, ни пешему не пройти, консуляр Марк Агриппа повелел землемерам путешествовать в обход, а потом, измерив кривизну пути, высчитывать прямое расстояние.
Каждый день на Марсово поле к портику, посвященному Марсу Италийскому, прибывали гонцы с расчетами землемеров и набросками их чертежей. Лучшие питомцы одноглазого Кануция, которых консуляр Марк Агриппа собрал под свое крыло из всех центурий и легионов, сводили эти наброски в стройную систему.
По воле Агриппы все расстояния на будущей карте мира наносились уменьшенными в одно и то же число раз.
Глубинная стенка портика была разделена строго надвое. На левой половине художники выкладывали мозаикой общую карту римских владений и варварских стран. Луга обозначалась яркой веселой зеленью, нагорья — легкой желтизной, моря — глубокой синью, а реки — нежно-голубым, горы — темно-коричневым, и чем выше, тем темнее. Недорогие самоцветы отмечали города, а яркие бусины — селения.
Правая часть стены предназначалась для отдельной карты Италии. Тут Агриппа требовал еще большей точности, и как только минет пора весенних бурь, собирался сам объехать на небольшой биреме весь полуостров от Лигурии, граничащей с Галлией Аквитанской, до устья Падуса, текущего к Адриатике, и собственноручно вычертить изгиб каждой бухточки и каждого мыска.
Для начала в самом сердце Марсова поля, точно в его середине, вбили столбик нулевой мили. На нем сам триумвир начертил круглый нолик, обозначив, что с этого столбика пойдет отсчет всех расстояний. Но за ночь молодые легионеры пририсовали к нолику ручки, ножки и прочие части тела, а в середине кружка поставили две точечки глаз, черточки носа и рта. кто-то даже приделал нолику уши.
Увидя такое художество, Агриппа велел восстановить нолик в его первозданном виде и охранять как священное начало всех дорог, ведущих из Рима, и радостный конец всех путей, приводящих обратно к родному очагу. Но разыскивать озорников не стал. Коротко объяснил солдатам, как важно наконец создать точную карту всех земель, завоеванных ими, их отцами и дедами.
Провинившиеся шутники оценили доброту Непобедимого и на учениях превзошли самих себя и в рубке мечом, и в быстроте построения.
X
Однажды утром, прислуживая за трапезой своему Каю, Лелия едва слышно шепнула:
— Боги благословили наш брак.
— Что? — Агриппа поперхнулся. От изумления ч неожиданности он не понял, полагал, что
долгожданные слова почудились ему.
— Боги благословили наш брак, — твердо и отчетливо выговорила Лелия.
— Ты... Ты не заблуждаешься? — Он все еще не мог поверить.
— Твое дитя уже вторую Луну живет во мне.
— Ты... — Агриппа схватил ее руки и осыпал поцелуями. — Береги себя, больше ничем не обижу. Родишь сына, все прощу.
Лелия с грустным удивлением посмотрела на него. Что же, собственно, собирался прощать ей ее строгий Кай? Ее детское увлечение Октавианом, ее тайные заботы о проскрибированном отце? Но отец уже второй год в могиле, а Октавиан... Ни она ему не нужна, ни он ей. На празднике у Мецената триумвир даже не подошел к ней, хотя по старой традиции жену друга-побратима следовало бы приветствовать, как любимую сестру.
Лелия слегка коснулась губами волос мужа. Агриппа широко улыбнулся и впервые за свою брачную жизнь ласково чмокнул ее в щеку.
— Береги себя! — Он стремительно прошелся по комнате. — Я думаю, тебе в имении спокойней будет. С тобой поедет опытный греческий врач. — Он снова взял ее за руку. — Только чтоб сын. Прости меня, но я так счастлив, я пойду скажу Октавиану, он тоже обрадуется. У него дочь, у меня будет сын, мы поженим
Лелия с горечью посмотрела ему вслед. Ее жизненное назначение — рожать сыновей Марку Агриппе, вне этого ее существование бессмысленно и не имеет ни малейшей цены для ее супруга. Она устало спустилась на скамью. Но это будет не только его сын, маленький пицен, толстый и прожорливый, это и ее дитя. Ее дитя, ее душа, ее кровь и плоть... Душа ее близких оживет в этом крошечном создании. Она терпеливо, как садовник, ухаживающий за редкостным цветком, вырастит эту душу мудрой и сильной. Лелия приложила руку к своему лону. Невидимый, еще неощутимый, он жил...
А Марк Агриппа почти бежал по улицам, с трудом сдерживался, чтобы не смеяться и не прыгать через плиты мостовой, как мальчишка.
У дворца триумвиров оттолкнул часового и, влетев в сад, громко свистнул под окнами Октавии. Сестра императора испуганно выглянула.
— Ты? Что случилось? Вижу, радость, так и сияешь.
— Скажи ему, пусть выйдет сейчас же.
В ожидании друга Агриппа начал ходить крупными шагами, потом постарался умерить свой восторг и, строго следя за собой, прошелся по аллее размеренным маршевым шагом. Когда подходил к дверям, увидел заспанного Октавиана, обнял и расцеловал в обе щеки.
— У меня будет сын! Понимаешь, сын!
— Я рад за тебя, — вежливо, но без особого восторга поздравил Октавиан. — Теперь ты влюбишься в Лелию, а если и нет, то, во всяком случае, прошу тебя, обращайся с ней по-человечески, уже всякие разговоры пошли, что из-за меня ты тиранишь жену.
— Все ерунда. — Агриппа нахмурился. — Лезут не в свои дела. А обращаться я с ней никак не буду, отправлю в имение, там и воздух лучше, и пища здоровей, а подрастет малыш, привезу в Рим. Вот радость какая, у меня сын! — Он схватил
Октавиана за руки и закружил по траве. — Знаешь что! Едем горы! Чудо покажу! На весь день едем! Вели седлать коней!
XI
Кони бежали мелкой рысцой. Уже остались позади и Семи Холмов, и Транстиберия. Начались горы. Дорога становилась все круче. Агриппа спрыгнул с седла, снял с коня своего повелителя и крикнул охране:
— Тут где-нибудь подождите. Заночуем в горах, завтра к полудню лошадей приготовьте. Пошли пешком, карино. Верхом только коней измучим, а на ослах нам непристойно.
Тропка бежала мимо лавровой рощи, пахло цветущим лавром, и его темно-красные соцветия, точно огоньки, мелькали в темной зелени.
— Ты знаешь, — вдруг сказал Октавиан, — лавровое деревцо было девушкой, но она отвергла любовь Аполлона и он превратил ее вот в такой кустик. А я не стал бы мстить за то, что меня не любят. Матрона Ливия терпеть меня не может, но мы оба мило улыбаемся.
— Так она отвергла твою любовь, что ли? — насмешливо спросил Агриппа. — И ты молча гаснешь от неразделенной страсти?
— Будет тебе. — Октавиан с трудом перевел дыхание. — Ты же знаешь, что у меня с ней полная взаимность. Просто не портим друг другу жизнь ненужными оскорблениями.
Лавровая роща осталась внизу. Они шли горным лесом. Ноги скользили по опавшей хвое, и от воздуха, напоенного крепким ароматом разогретой солнцем смолы, кружилась голова.
Октавиан сделал еще несколько шагов и беспомощно прислонился к сосне. Губы его посинели. Агриппа растерянно оглянулся.
— Дальше начнутся нагие скалы, и мое чудо там. Тащить тебя на руках я не могу — потеряю равновесие. Садись на спину. На осле императору ехать непристойно, а на своем полководце можно.
— А разве осел прошел бы здесь?
— Прошел бы. На этих длинноухих малютках любой груз через горы переваливают.
Пояс нагих скал оказался еще круче. Октавиан зажмурился и крепче обхватил своего носильщика.
— Не цепляйся так, — остановил Агриппа, — задушишь, и не дрожи, как подстреленный заяц. Ну вот, еще немного... Слезай.
Держась за руки, они стояли на вершине. Холодный ветер дул им в лицо. Октавиан на миг прикрыл глаза рукой, потом отвел руки и радостно вскрикнул. Вдали, вся в солнечных бликах, мерцала яркая синь Адриатики, но, когда обернешься, сквозь дымку легких облачков светилась нежная, чуть зеленоватая голубизна Тирренского моря.
— Италия у ног твоих, — медленно, с несвойственной ему торжественностью проговорил Агриппа. — И она твоя! Я завоевал для тебя землю и сердца людей. И клянусь Менрвой Пряхой и Марсом Копьем Огневым, скоро весь мир ляжет у твоих ног! — Агриппа внезапно рухнул на колени и обнял ноги своего божка. — Но я хочу награды — не малой награды, мое юное божество, и ты клянись!
— Проси, — чуть слышно выдохнул Октавиан.
Он был больше испуган необычностью всего, чем обрадован обещанием бросить к его ногам весь мир.
— Клянись мне, — Агриппа поднялся с колен, — когда мы умрем, нашу власть унаследует мой сын! Клянись!
— Если он женится на моей дочери!
— Конечно! Это я и сам не прочь, лет через десять-пятнадцать — еще развалиной не буду. — Он раскатисто рассмеялся.
— Еще сколько лет мы с тобой проживем! Сколько подвигов совершим!
— Мне холодно, — умерил его восторг Октавиан.
— Спустимся — теплей будет! Давай руку!
XII
В узкую расщелину едва проникал свет. Когда глаза привыкли к полумраку, Октавиан разглядел, что пол пещеры выстлан мягким мхом, на нем брошены две медвежьи шкуры, а ближе к входу темнел треножник над грубо сложенным из камней очагом.
— Это и есть твое чудо?
— Нет, это привал. — Агриппа развел огонь и достал откуда-то из угла масло, яйца и миску с мукой, принялся печь лепешки. — Вынь из сумки у моего пояса сыр и флягу с вином. Подкрепимся, поспим, а после я поведу тебя к моему чуду. Согрелся?
Октавиан кивнул. Он был так утомлен, что и говорить не хотелось, но радовался и сказочному царству своего друга, и обжигающему теплу огня...
Когда Агриппа его разбудил, уголья под треногой, уже подернутые пеплом, еле тлели.
В ночной безветренной тишине отчетливо слышались мелодичные перепевы журчащей воды. Тысячи ручейков сбегали с вершин и, не донося свою свежесть до измученных зноем полей, терялись в горных рощах.
Держась за руки, друзья стали спускаться.
— Сюда, сюда! Еще немного налево. Зажмурься! Еще немного, а теперь гляди!
В небольшой котловине в отсветах полной луны мерцало озерко. Агриппа подошел к самому краю и зачерпнул горстью воду. Капли сияющими алмазами падали с его пальцев.
— Попробуй! Ключевая вода! Озерко питают пять родников. Точно такие же родники поят ручьи в горах. Я велю углубить водоем, подведу к нему русла всех ручьев, берущих начало в вершинах Апеннин, а от нового водоема проведу воду в Рим. Поставлю опоры толщиной со столетний дуб и в полтора человеческих роста, а на них прикажу укрепить ложе для воды, выдолбленное из цельного мрамора. Напоим Рим чистой водой, и лихорадки исчезнут. Держи, — он сунул Октавиану в руки крепкий тонкий шнур, — сейчас уклон мерять будем!
— Ночью? — недовольно спросил Октавиан. — Озерко и вправду прелесть, и на вершине хорошо было, и в пещере, но...
— Не хочешь?
— Нет, что ты? Пойдем!
Агриппа останавливался через каждые двадцать шагов, измерял угол наклона и складывал на отмеченных местах столбики из камней.
— Завтра же людей пришлю и сам вернусь. В Риме у меня спешных дел нет, а моя Кая и без меня уедет отдыхать. Напишу ей ласковое письмо. Ей покой нужен, а не наша грызня. К сожалению, без грызни мы не можем.
Друзья спустились к соснам, потом пошли падубы, и меж ними стали попадаться дикие яблони. Их цвет уже опадал и белоснежными лепестками осыпал путников. Наконец, когда уже совсем рассвело, блеснула глянцевитая от утренних лучей плотная зелень лавровых деревьев.
— Вот и пришли. — Агриппа опустился на придорожный камень. — Чистая вода, чистая жизнь, как твой стихоплет сказал? "Засевай поле своей жизни хлебом, а не плевелами".
— Если ты поможешь, — тихо ответил Октавиан, — и на моем поле вырастет хлеб и насытит весь наш народ! Никогда не бросай меня...
Глава четырнадцатая
I
Антоний перенес резиденцию из Афин в Александрию.
Город Александра — столица ученых, поэтов и купцов — давно уже стал духовным центром эллинических стран. Держава Лагидов грозила вырасти во второй Карфаген, еще более опасный. За Египтом вставал Восток, богатый старинными людными городами, заселенными искусными ремесленниками, с развитой торговлей, с обильной сетью караванных путей. Многонациональный, но сплоченный единой великой ненавистью к завоевателям, Восток ждал... Казалось, вопль "Ганнибал у ворот!" вновь потрясет площади и улицы Вечного Города.
Но Рим стал иным, чем в дни Сципиона, Мария и даже Цезаря. Столица изменилась, и это чувствовалось во всем. Светлые многооконные дома вытеснили древние жилища-цитадели. Мрамор массивных зданий вторгся в предместья. Хижин не стало. На перекрестках зазеленели сады.
— Настала пора пахать и сеять, — заявил консуляр Марк Агриппа в Сенате. — Оборонимся от варваров, что топчут наши посевы, а земли нам уже хватит... Но сеять на этой земле я буду пшеницу, а не плевелы.
Сильвий и верные не спали ночей, корчуя "плевелы". Ко всем, кто не ценил благодеяний императора и его друга, под вечер являлся человек в сером рабьем плаще. Безымянный благожелатель настойчиво советовал недовольному жизнью в столице и новыми порядками покинуть Рим... Ослушников часто находили задушенными в собственной постели. И каждый раз правосудие оказывалось бессильным разыскать убийцу...
Друзья Марка Агриппы намекали и в Сенате, и на форуме, что, возможно, эти злодеяния — дело рук египтян и римских друзей Клеопатры, недаром царица поклялась изничтожить всех детей Ромула и Рема... А сыновья Рема и Ромула — кровные братья.
В городской толпе все чаще мелькали рослые фигуры галлов и цизальпинцев, большелобые лица этрусков, синие глаза самнитов и смуглота калабров и пицен.
Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...
Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.
Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия — родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.
II
Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.
Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.
— Господин! Господин! — По лицу старой женщины текли слезы. — Третьи сутки мучается, бедняжка...
Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:
— А грек?
— Он не отходит от госпожи...
Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.
— Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...
— Мне нужен сын, — жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: — О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...
— Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!
— Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...
Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.
Агриппа опять опустился на скамью. Слушал — но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?
Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал — и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...
Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.
— Господин, боги послали тебе дочь!
— А сама-то она хоть жива?
— Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...
Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.
— Дай сюда! — Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.
Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.
Агриппа пересилил себя.
— Здравствуй, Випсания, — по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: — Прости меня!
— Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...
— Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! — Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.
— Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. — Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. — Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...
— Я любил тебя, я люблю тебя...
Лелия с ласковой и печальной улыбкой отняла свою руку:
— Ступай, мой дорогой. Прекрасна смерть, а умирание всегда безобразно... Поцелуй меня и ступай...
— Нет, нет! — Агриппа забился головой о край постели. — Я распну врача, если ты уйдешь!
Но кончина Лелии не была безобразной. Она закрыла глаза и больше не открывала их. Сон перешел в небытие, и только ее пальцы в последний раз сжали руку Агриппы, точно прощая все. Было ли это сознательное движение уходящей души или просто предсмертная судорога, он не знал...
В тот же день Лелию возложили на погребальный костер. Старая рабыня, рыдая, помогла вдовцу собрать пепел. Урну установили в саду, рядом с прахом ее отца. У Випсаниев еще не было фамильной усыпальницы в римском Городе Мертвых.
Преклонив колени для последнего прощания со своей Каей, Агриппа задумался. Лелия навсегда ушла из его жизни, но осталась дочь. Это был его ребенок, и его долг позаботиться о малютке. Он распорядился приготовить дитя и кормилицу в путь.
— Не увози нашу крошку! — взмолилась старая рабыня. — Твоему ребенку здесь будет лучше. Я сама взращу ее, а выкормит грудью моя дочь, молочная сестра госпожи.
Агриппа наклонил голову. Добрая женщина права. Випсании лучше остаться среди тех, кто будет любить ее. Простые люди не научат девочку плохому. Сердца развращаются в Риме. Он крепко прижал к себе теплый, живой сверток: его Випсания! И он вовсе не хотел, чтобы его дочь росла маленькой бездушной кривлякой. Тут она вырастет простой, прямодушной и доброй, как его сестры. А придет время, его слава будет Випсании лучшим приданым!
III
Агриппа занялся преобразованием армии. Сохранив деление войска на легионы, когорты и центурии, он увеличил количество когорт в легионе с трех до десяти. В первой когорте, состоящей из самых отборных воинов, Непобедимый объединил десять центурий по сто человек, что и составляло тысячу копий. В остальных когортах было по пять центурий. Кроме того, Марк Агриппа прибавил к каждому легиону конный отряд из ста двадцати воинов. Вместо прежней тысячи копий и мечей теперь в легионе насчитывалось с вспомогательными службами до пяти-шести тысяч человек. Саперными и строительными работами, а также состоянием лошадей и повозок ведал префект ремесленных дел, а продовольствием и благоустройством лагерей — префект лагерный. Забота об исправности оружия возлагалась на легата, командира легиона, военных трибунов и центурионов. Они также должны были следить за дисциплиной и пресекать обиды, наносимые мирным гражданам. В каждую палатку стараниями усердного Сильвия внедрялось по одному "верному". Ни центурион, ни военный трибун, ни даже сам легат не могли отличить "верного" от других легионеров. Тайну "верных" знали лишь их наставники, подчиненные самому Сильвию Сильвану, а Сильвий отчитывался только перед Непобедимым. Однако среди пицен, телохранителей полководца, не было "верных" — Марк Агриппа знал силу горских традиций.
Но для того, чтобы держать в покорности дерзких квиритов и италийские города, населенные пришлыми отовсюду людьми, горстки "верных" было мало, и Агриппа создал преторию — особый легион из уроженцев Италии. Этот легион расквартировали в Риме и крупных городах близ столицы.
Краткий срок службы, тройной оклад и пожизненная пенсия гарантировали верность претории. Преторианцев тщательно воспитывали, внушали им, что, если не станет Октавиана, враги отнимут у их семей земельные наделы, а может быть, и самую жизнь. Опасность им грозит не на поле битвы. Долг преторианца — охранять покой страны изнутри.
Претория подчинялась непосредственно императору, то есть Марку Агриппе.
Готовились великие перемены, и венчанный ростральным венком полководец каждый вечер совещался с владыкой империи. В знак высшего доверия император пожаловал другу право в любое время дня и ночи входить в его покои. Их тайные совещания с глазу на глаз часто затягивались до утра.
Решались судьбы римской державы, а она, огромная, многоплеменная, расстилалась от тропических лесов Нумидии до вечнохолодного моря Усопших Душ.
Агриппа развертывал перед своим повелителем карту мира, точную копию той, что была увековечена в мозаике на стене портика, посвященного Марсу Италийскому. В углу желтоватого пергамента чернела маленькая черточка. Она указывала, что одна черточка на карте равна десяти тысячам стадий, или же двумстам пятидесяти милям. Рассматривая карту, легко можно было определить, сколько дней пути понадобится от Рима до Мантуи, от Мантуи до Массалии и даже до Иберии. Октавиан с интересом выслушал объяснения своего полководца, как пользоваться такой невиданной картой. Прижав кончик розового мизинца к черточке, показывающей условные расстояния, тщательно измерил путь от Рима до рейнских рубежей.
— Большой точности, конечно, еще нет. — Агриппа улыбнулся, видя старания друга понять суть новой карты. — Но посмотри, вот Италия отдельно, и план взят крупней. Тут уж точно до каждой мили все обозначено.
Октавиан мельком взглянул на образцовый чертеж Сатурновой земли, а потом снова перевел взгляд на заальпийские дали, где густой зеленью обозначались непроходимые чащобы. А за синим пятном моря желтели пески африканских пустынь. И каждый участок рубежа, каждый клочок территории требовал от легионеров иных навыков.
— Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... — Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.
— В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, — возразил Агриппа. — Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?
— А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?
— Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...
Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.
— Кто тут был? — грозно спросил полководец. — Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...
— Брось, пусть побесится, — крикнул Октавиан.
IV
Став столицей италиков, Рим рос и креп. Лучшие умы уж предвидели, что империи сына Цезаря скоро станет тесно на севере Средиземноморья и роковая схватка с Египтом неизбежна.
Одна Октавия не верила в неизбежность новых раздоров. Ее любящее женское сердце не могло представить, как два самых близких, самых дорогих для нее человека, муж и брат, которому она чуть ли не с колыбели заменяла мать, вонзят мечи друг в друга.
Сестра императора умоляла брата позволить поехать ей к супругу. Она сама виновата во всем. Вот уже шесть лет они живут врозь. Антоний поглощен державными делами, а она так и не собралась навестить его.
— Квиритки не покидают стен Рима! — отрезал Октавиан, но, когда сестра заплакала, прибавил мягче: — К чему тебе нарываться на новые оскорбления? Впрочем, если хочешь...
— Незачем! — вмешался Агриппа. Он сидел тут же, за столом, и держа на коленях Марцелла, рисовал ему лошадок и легионеров. — Нужна ты ему — пусть сам приедет, а не приедет, я его в оковах приведу и брошу к твоим ногам!
— Я помирю вас всех! — Октавия умоляюще протянула руки к обоим мужчинам.
— Помни, я не отговариваю, но и не советую. — Октавиан грустно улыбнулся. — О женщины! Что им родная кровь, они рабыни Купидона!
После долгих пререканий и споров император обещал помочь сестре и в знак своей дружбы послал к Антонию тридцать военных кораблей и две тысячи легионеров для участия в походе против Парфии.
Попутный ветер надувал паруса. Море искрилось от лучей летнего солнца. Стоя на корме роскошно убранной триремы, Октавия грустно глядела на тающие в розовой дымке берега Италии. Она уже не радовалась ни предстоящей встрече с мужем, ни щедрости брата. Сердце ее щемило от недоброго предчувствия.
Напрасно Тит Статилий, веселый и остроумный, пытался развлечь сестру своего повелителя. Октавия не слушала его. На ее глаза навертывались слезы. Она тосковала об оставленных детях, о своем единственном сыне и о брате. Он без нее, конечно, опять начнет хворать, а этой гордячке Ливии и дела ни до чего нет! Не забыла ли она сказать, чтобы молоко для Октавиана обязательно подогревали и опускали в чашу не больше ложки меда и чтобы Марцелл тоже пил это целительное молоко? Девочки крепкие, пусть кушают что хотят. А Марцелл весь в ее брата, такой же хрупкий.
Прервав ее горестные мысли, пышно разодетая нянька-эфиопка подвела к Октавии близнецов. Обе малютки ехали с матерью. Увидя свою кровь, Антоний, безусловно, расчувствуется. Ведь он ни разу не видел дочурок!
Опустившись на колени, она прижала к сердцу и горячо расцеловала детей. Как они похожи на отца! А вот Марцелл и Марцеллины — в Юлиев!
Дочка лавочника из Велитр искренне считала себя и свое потомство Юлиями. Она опять вспомнила оставленных дома ребятишек и снова пригорюнилась.
Тит Статилий был в отчаянии. Самые веселые его истории, а он рассказывал их мастерски, вызывали лишь бледную тень улыбки на лице его спутницы. И только когда в вечерних сумерках блеснули огни Пирея, гавани Афин, Октавия оживилась. Навстречу их триреме спешила ладья. Стоя на носу, гонец крикнул:
— Письмо благородной Октавии от любящего ее супруга, триумвира Марка Антония!
Его подняли на палубу. При дрожащем свете факелов Октавия, задыхаясь от нетерпения, сорвала печать, быстро пробежала глазами строки, написанные так хорошо знакомым размашистым почерком... и бессильно склонилась на плечо Статилия.
— Антоний не хочет видеть нас...
Статилий на руках отнес потерявшую сознание женщину в каюту. Придя в себя, Октавия, захлебываясь слезами, просила убить ее и детей, отвергнутых их отцом.
Статилий поднял орошенное в суматохе письмо Антония и прочел, что триумвир, занятый приготовлениями к походу против парфов, не может выехать навстречу своей супруге и, не желая подвергать ее и детей всем опасностям дальнего пути, просит свою семью вернуться в Рим.
Статилий задумался. Потом подошел к клетке с голубями. Вынув своего сизого любимца, привязал к его ножке крошечную записку. Завтра Марк Агриппа, а за ним император и весь Рим узнают "приятную" новость.
V
Марк Антоний был счастлив. В царице обоих Египтов он обрел не только любовницу, дарящую самое утонченное упоение, но и друга, руководителя, вождя!
Клеопатра заменила его сердцу Фульвию, его душе — Цезаря. Антоний не любил, да и не умел думать. Его стихией было действие. Попав в хорошие руки, он становился смел, решителен, расторопен. Предоставленный самому себе, погружался в апатию.
Клеопатра не давала ему впасть в ленивую спячку. Царица Александрии, города мудрецов и поэтов, она была прекрасно образована, одарена природным остроумием, со вкусом судила о поэзии и живописи, могла с честью поддержать любой философский спор и при всей своей учености ни на минуту не теряла женского обаяния. Ее красота, яркая и злая, ослепляла и очи, и разум. Но больше прелестей Антония увлекли смелые мечты
Стремление Клеопатры возродить восточную империю Александра опьяняло триумвира. Сам он не мог охватить рассудком всю грандиозность подобного замысла. Дерзала Клеопатра, а он был готов по первому знаку своей владычицы ринуться в бой.
К династии Лагидов обращались взгляды шейхов обеих Аравий, князей горных племен, вольнолюбивых царей Нумидии, Эфиопии и Дальней Африки. Клеопатра не без основания считала себе преемницей Александра. Цезарион, правнук Македонца и сын Цезаря, должен был объединить в своей державе и все земли, некогда входившие во владения Македонца, и все завоевания Дивного Юлия.
Границы Египетского царства под ее властью превзошли земли первых Лагидов. Египет расширял свои владения римскими мечами. В минуты нежности царица выпросила у триумвира часть Вифинии, Мидию и Сирию. Все северное побережье Аравии вошло в состав египетских владений. От царства Иудейского в пользу Клеопатры были отрезаны бальзамовые рощи в окрестностях Иерихона.
Но честолюбивой египтянке этого показалось мало. Она подстрекала Антония напасть на Парфию. Отгороженная песками от всего мира, сильная, молодая держава некогда разбила уже римские легионы. Знамена Красса, пробитые гвоздями, склонялись к подножию Митры Непобедимого, Иранского Солнцебога... Владыка Парфии мечтал о священном титуле царя царей. Восток мог объединиться не вокруг Египта, а вокруг Ирана. Этого Клеопатра не желала допускать.
Однако легионеры Антония не хотели умирать во славу Лагидов. При первом же натиске парфян "доблестные" воины в страхе побросали оружие. Напрасно архистратег Египта царевич Цезарион метался по полю битвы. Раненный в грудь, он был подобран беглецами. Дивясь бесполезному мужеству юноши, Антоний привез его к матери.
Цезарион молчал. Непризнанный Римом, отвергнутый Востоком, он жил погруженный в мир тайных дум. В день, когда царица подарила ему разом и брата и сестру, Цезарион, стоя у колыбели, горько спросил:
— И этих ждет моя судьба?
Антоний поклялся признать детей Клеопатры своим законным потомством. В Рим было послано ходатайство о разводе с Октавией. Сенат ответил отказом и угрозой лишить триумвира его полномочий.
Пренебрегая гневом квиритов, Антоний бракосочетался с Клеопатрой. Вероучение Египта не запрещало многоженства. Отныне все царские указы страны Хем рядом с подписью Клеопатры скреплялись именем ее супруга и соправителя.
На пышном празднестве, когда справляли благополучное возвращение триумвира из парфянского похода, в присутствии стотысячной толпы Клеопатра возложила на себя диадему царицы царей. Власть Египта над всем Востоком стала неоспоримой явью. Рядом с матерью на троне Александра восседал Цезарион. На этот раз на нем был не узкий набедренник фараонов, а золотые латы и легкий открытый шлем македонского завоевателя. Клеопатра сияла... Наконец-то высокомерные цари эллинизированной Азии и своенравные африканские династия признали римского полукровку своим вождем в борьбе с Западом... Возле старшего брата стояли близнецы — Александр Гелиос в облачении царя Мидийского, окруженный своими сатрапами, и Клеопатра Селена, владычица Африки Дальней. Худенькое детское тело стягивала тяжелая львиная шкура, а на курчавых волосах девочки красовалась диадема из зубов антилопы — символ владычества над пустынями, степями и лесами черного материка. За близнецами стояла нарядно разубранная кормилица и держала на пурпурной подушке царя Финикии, Сирии и Киликии — Птолемея Филадельфа. "Могучий владыка" хватал ручонками воздух и радостно пускал пузыри.
VI
Рим негодовал. Италия в одном порыве сплотилась вокруг Октавиана. Даже непримиримый Тит Ливии покинул свою цитадель. Со всем блеском своей несравненной эрудиции юриста и историка он доказывал в своих трудах законность и целесообразность единовластия военачальника в роковые минуты над гражданской жизнью страны, то есть империум.
Император стал символом независимости Родины, оплотом от постыдного ига чужеземцев. Беднота видела в нем защитника. Тихие семейные граждане чтили в сыне Цезаря охранителя их очагов. Молодежь пленял ореол славы, сияние морских и сухопутных побед Марка Агриппы. Непобедимый недавно с триумфом возвратился из Иллирии, где отражал свирепых варваров от римских рубежей.
Дикие иллирийские племена, схожие по языку и обличью с галлами, но еще более воинственные, постоянно тревожили римские границы. Более того, на своих выдолбленных из цельного ствола суденышках они пересекали Адриатику и опустошали италийские побережья. Вытаптывали нивы, сжигали сады и дома, резали скот, убивали жителей. После их набега лишь кучи пепла темнели там, где недавно колосился хлеб, курчавились виноградные лозы и зеленели сады.
Непобедимый Марк Агриппа навсегда смирил злобных насильников. Он и в этом походе сопровождал императора. Легионеры рассказывали, что оба друга, как некогда Ахилл и Патрокл, бились плечом к плечу в первых рядах своего войска и Бамбино Дивино собственноручно сразил иллирийского вождя, не без помощи Марка Агриппы, конечно.
Сенат удостоил Октавиана Цезаря триумфа, но император великодушно уступил эту честь другу. И впервые в Риме на триумфальной колеснице два вождя стояли рядом, держась за руки, как сказочные близнецы Кастор и Поллукс, изваянные великим скульптором Лисиппом. Их возвращение отметили пышными празднествами для народа и играми в цирке.
Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
— Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
— Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.
VII
Холодное зимнее небо, розовое от ветровых облаков, не предвещало ничего хорошего. Зябко поеживаясь и поплотней закутываясь в широкие тоги из теплой иберийской шерсти, отцы отечества один за другим входили под своды курии и занимали свои привычные места.
Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[48] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
— Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула — Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
— Рим — Египту? Никогда!
Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
— Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
— Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
Непобедимый промчался по всем градам и весям. Плохой оратор, он непрестанно выступал на трибунах италийских селений. Клеопатра идет на Рим. Если добрые люди не хотят, чтобы их дочерей, их чистых малюток бросали в гаремы восточных деспотов, их смелых, прекрасных сыновей оскопили, пусть защищаются. Кто не в силах держать меч, пусть наймет за себя бойца.
Города снаряжали за свой счет корабли и вооруженные отряды. На перекрестках военные трибуны едва успевали записывать добровольцев.
Вся Италия присягнула Октавиану на верность. И первым был Фирм, родной город Непобедимого, где старожилы еще помнили, как в базарные дни хромой горец вместе с сыном, круглолицым смуглым мальчуганом, продавали крупные орехи, собранные в пиценских лесах.
I
Антоний перенес резиденцию из Афин в Александрию.
Город Александра — столица ученых, поэтов и купцов — давно уже стал духовным центром эллинических стран. Держава Лагидов грозила вырасти во второй Карфаген, еще более опасный. За Египтом вставал Восток, богатый старинными людными городами, заселенными искусными ремесленниками, с развитой торговлей, с обильной сетью караванных путей. Многонациональный, но сплоченный единой великой ненавистью к завоевателям, Восток ждал... Казалось, вопль "Ганнибал у ворот!" вновь потрясет площади и улицы Вечного Города.
Но Рим стал иным, чем в дни Сципиона, Мария и даже Цезаря. Столица изменилась, и это чувствовалось во всем. Светлые многооконные дома вытеснили древние жилища-цитадели. Мрамор массивных зданий вторгся в предместья. Хижин не стало. На перекрестках зазеленели сады.
— Настала пора пахать и сеять, — заявил консуляр Марк Агриппа в Сенате. — Оборонимся от варваров, что топчут наши посевы, а земли нам уже хватит... Но сеять на этой земле я буду пшеницу, а не плевелы.
Сильвий и верные не спали ночей, корчуя "плевелы". Ко всем, кто не ценил благодеяний императора и его друга, под вечер являлся человек в сером рабьем плаще. Безымянный благожелатель настойчиво советовал недовольному жизнью в столице и новыми порядками покинуть Рим... Ослушников часто находили задушенными в собственной постели. И каждый раз правосудие оказывалось бессильным разыскать убийцу...
Друзья Марка Агриппы намекали и в Сенате, и на форуме, что, возможно, эти злодеяния — дело рук египтян и римских друзей Клеопатры, недаром царица поклялась изничтожить всех детей Ромула и Рема... А сыновья Рема и Ромула — кровные братья.
В городской толпе все чаще мелькали рослые фигуры галлов и цизальпинцев, большелобые лица этрусков, синие глаза самнитов и смуглота калабров и пицен.
Их говор сливался с чистотой римской речи, обогащал латынь живостью новых слов, расцвечивал глубиной оттенков. Любимец императора Вергилий Марон не стеснялся в своих стихах италийских слов. Прозаики давно уже, как плодами прочно акклиматизированных растений, пользовались самнитскими и этрусскими поговорками и оборотами. Во дворце Мецената рождалась золотая латынь, сильная, гибкая, меткая. Это уже были не те циклопические глыбы, которые Дивный Юлий шутя предлагал мальчику Октавиану тесать и тесать...
Точно ненужные румяна, смытые здоровой, чистой водой родимых источников, исчезали и витиеватые александризмы, и недавно еще такие модные греческие словечки.
Вместе с речью рождалась нация. Не племена, не сословия, а народ, единый, могучий, глубоко сознающий свое единство, органически слитый с самим понятием "Италия — родина". И все понимали, что только единение всей страны вокруг Рима и его императора спасут Италию от египетской опасности.
II
Лошадь, покрытая пеной, мчалась во весь опор, а Марк Агриппа, почти лежа на шее коня, гнал ее и гнал. Вчера в Рим прибыл гонец из имения. Лелия уже сутки страдала в тяжелых муках.
Наконец мелькнула дубовая роща. Пошатываясь от страшного волнения, он спрыгнул с коня и, задыхаясь, побежал к воротам виллы, а навстречу ему уже спешила рабыня, некогда выкормившая Лелию. Незадолго до своей смерти Аттик выкупил ее у новых господ.
— Господин! Господин! — По лицу старой женщины текли слезы. — Третьи сутки мучается, бедняжка...
Агриппа без сил опустился на скамью под широколистным падубом:
— А грек?
— Он не отходит от госпожи...
Но врач уже сам спускался со ступенек крыльца.
— Непобедимый, боги послали тебе тяжелое испытание. Решай сам, кого я должен умертвить: твою жену или твое дитя...
— Мне нужен сын, — жестко отрезал Агриппа и тут же, точно устыдясь, прибавил: — О ней, конечно, тоже нужно позаботиться...
— Я не бог: или дитя, или супруга. Я должен или рассечь дитя во чреве, или рассечь ее чрево и извлечь живого младенца. Медлить нельзя!
— Мне нужен сын! Не всегда же женщины умирают после того, как меч извлечет младенца...
Врач, не отвечая, низко наклонил голову. Пицен не видел его лица.
Агриппа опять опустился на скамью. Слушал — но ни воплей, ни стонов. Неужели мать и дитя уже погибли?
Он прислонился к дереву. Не было ни чувств, ни мыслей. Его сковал внезапный странный сон: он все видел, отчетливо слышал — и шорохи в саду, и пересвист птиц, и шарканье шагов в доме, но не было сил ни пошевелиться, ни осознать все до конца...
Врач снова появился на крыльце. С его рук капала кровь, и на одежде расплывались кровавые пятна.
— Господин, боги послали тебе дочь!
— А сама-то она хоть жива?
— Да, но не знаю, встретит ли госпожа завтра солнце...
Агриппа, пошатываясь и вытянув руки вперед, как слепой, побрел в дом. В сумерках спальни резко белело лицо Лелии. Стоящая рядом рабыня держала сверток.
— Дай сюда! — Агриппа взял младенца и в суеверном ужасе отшатнулся.
Давно поверженный враг копошился в пеленках. Крошечный, весь сморщенный, багрово-красный Цицерон, жалобно чмокая беззубым ротиком, глядел на него младенчески мутными глазами. Марк Агриппа узнал и этот высокий лоб, и заостренное книзу личико, и глубоко посаженные глаза, сейчас еще такие невинные, такие молочно-голубые.
Агриппа пересилил себя.
— Здравствуй, Випсания, — по древнему италийскому обычаю он нарек дочь своим родовым именем и, отдав дитя кормилице, склонился над Лелией: — Прости меня!
— Ты не виноват, во всем виновата я одна. Я старше тебя...
— Что ты, Лелия? Ты же на три года младше меня! — Агриппа упал на колени и прижался щекой к ее холодеющей руке.
— Я старше тебя на пять веков, мой бедный маленький дикарь! Это я должна была вырастить в твоем сердце любовь, а я замкнулась в своей никому не нужной гордости. Бедный мой. — Она с усилием подняла руку и провела по его волосам. — Я видела в тебе то героя, то злодея, а ты просто большой мальчик, жестокий, как все дети...
— Я любил тебя, я люблю тебя...
Лелия с ласковой и печальной улыбкой отняла свою руку:
— Ступай, мой дорогой. Прекрасна смерть, а умирание всегда безобразно... Поцелуй меня и ступай...
— Нет, нет! — Агриппа забился головой о край постели. — Я распну врача, если ты уйдешь!
Но кончина Лелии не была безобразной. Она закрыла глаза и больше не открывала их. Сон перешел в небытие, и только ее пальцы в последний раз сжали руку Агриппы, точно прощая все. Было ли это сознательное движение уходящей души или просто предсмертная судорога, он не знал...
В тот же день Лелию возложили на погребальный костер. Старая рабыня, рыдая, помогла вдовцу собрать пепел. Урну установили в саду, рядом с прахом ее отца. У Випсаниев еще не было фамильной усыпальницы в римском Городе Мертвых.
Преклонив колени для последнего прощания со своей Каей, Агриппа задумался. Лелия навсегда ушла из его жизни, но осталась дочь. Это был его ребенок, и его долг позаботиться о малютке. Он распорядился приготовить дитя и кормилицу в путь.
— Не увози нашу крошку! — взмолилась старая рабыня. — Твоему ребенку здесь будет лучше. Я сама взращу ее, а выкормит грудью моя дочь, молочная сестра госпожи.
Агриппа наклонил голову. Добрая женщина права. Випсании лучше остаться среди тех, кто будет любить ее. Простые люди не научат девочку плохому. Сердца развращаются в Риме. Он крепко прижал к себе теплый, живой сверток: его Випсания! И он вовсе не хотел, чтобы его дочь росла маленькой бездушной кривлякой. Тут она вырастет простой, прямодушной и доброй, как его сестры. А придет время, его слава будет Випсании лучшим приданым!
III
Агриппа занялся преобразованием армии. Сохранив деление войска на легионы, когорты и центурии, он увеличил количество когорт в легионе с трех до десяти. В первой когорте, состоящей из самых отборных воинов, Непобедимый объединил десять центурий по сто человек, что и составляло тысячу копий. В остальных когортах было по пять центурий. Кроме того, Марк Агриппа прибавил к каждому легиону конный отряд из ста двадцати воинов. Вместо прежней тысячи копий и мечей теперь в легионе насчитывалось с вспомогательными службами до пяти-шести тысяч человек. Саперными и строительными работами, а также состоянием лошадей и повозок ведал префект ремесленных дел, а продовольствием и благоустройством лагерей — префект лагерный. Забота об исправности оружия возлагалась на легата, командира легиона, военных трибунов и центурионов. Они также должны были следить за дисциплиной и пресекать обиды, наносимые мирным гражданам. В каждую палатку стараниями усердного Сильвия внедрялось по одному "верному". Ни центурион, ни военный трибун, ни даже сам легат не могли отличить "верного" от других легионеров. Тайну "верных" знали лишь их наставники, подчиненные самому Сильвию Сильвану, а Сильвий отчитывался только перед Непобедимым. Однако среди пицен, телохранителей полководца, не было "верных" — Марк Агриппа знал силу горских традиций.
Но для того, чтобы держать в покорности дерзких квиритов и италийские города, населенные пришлыми отовсюду людьми, горстки "верных" было мало, и Агриппа создал преторию — особый легион из уроженцев Италии. Этот легион расквартировали в Риме и крупных городах близ столицы.
Краткий срок службы, тройной оклад и пожизненная пенсия гарантировали верность претории. Преторианцев тщательно воспитывали, внушали им, что, если не станет Октавиана, враги отнимут у их семей земельные наделы, а может быть, и самую жизнь. Опасность им грозит не на поле битвы. Долг преторианца — охранять покой страны изнутри.
Претория подчинялась непосредственно императору, то есть Марку Агриппе.
Готовились великие перемены, и венчанный ростральным венком полководец каждый вечер совещался с владыкой империи. В знак высшего доверия император пожаловал другу право в любое время дня и ночи входить в его покои. Их тайные совещания с глазу на глаз часто затягивались до утра.
Решались судьбы римской державы, а она, огромная, многоплеменная, расстилалась от тропических лесов Нумидии до вечнохолодного моря Усопших Душ.
Агриппа развертывал перед своим повелителем карту мира, точную копию той, что была увековечена в мозаике на стене портика, посвященного Марсу Италийскому. В углу желтоватого пергамента чернела маленькая черточка. Она указывала, что одна черточка на карте равна десяти тысячам стадий, или же двумстам пятидесяти милям. Рассматривая карту, легко можно было определить, сколько дней пути понадобится от Рима до Мантуи, от Мантуи до Массалии и даже до Иберии. Октавиан с интересом выслушал объяснения своего полководца, как пользоваться такой невиданной картой. Прижав кончик розового мизинца к черточке, показывающей условные расстояния, тщательно измерил путь от Рима до рейнских рубежей.
— Большой точности, конечно, еще нет. — Агриппа улыбнулся, видя старания друга понять суть новой карты. — Но посмотри, вот Италия отдельно, и план взят крупней. Тут уж точно до каждой мили все обозначено.
Октавиан мельком взглянул на образцовый чертеж Сатурновой земли, а потом снова перевел взгляд на заальпийские дали, где густой зеленью обозначались непроходимые чащобы. А за синим пятном моря желтели пески африканских пустынь. И каждый участок рубежа, каждый клочок территории требовал от легионеров иных навыков.
— Благоразумней оставлять новобранцев служить там, где они выросли... — Октавиан положил руку на карту своих необъятных владений.
— В случае восстания такой солдат вдвойне опасен, — возразил Агриппа. — Неужели ты думаешь, что варвар станет охранять Рим от своих же соплеменников?
— А разве бросить когорты южан в снежную Трансальпинию, послать германцев и галлов в знойные страны не значит ослабить их боевые качества?
— Я подберу. Галлов брошу на Рейн. Природа там почти одинакова. Детей жаркой Нумидии пошлю биться в чуждой им, но знойной Колхиде...
Агриппа замолчал. За дверью чуткое ухо пицена уловило нервные, тревожные шаги. Ливия подслушивала... Он быстро подкрался и распахнул дверь. В просторном атриуме два легионера стояли, застыв на страже.
— Кто тут был? — грозно спросил полководец. — Мои совещания с императором тайна, даже для его супруги...
— Брось, пусть побесится, — крикнул Октавиан.
IV
Став столицей италиков, Рим рос и креп. Лучшие умы уж предвидели, что империи сына Цезаря скоро станет тесно на севере Средиземноморья и роковая схватка с Египтом неизбежна.
Одна Октавия не верила в неизбежность новых раздоров. Ее любящее женское сердце не могло представить, как два самых близких, самых дорогих для нее человека, муж и брат, которому она чуть ли не с колыбели заменяла мать, вонзят мечи друг в друга.
Сестра императора умоляла брата позволить поехать ей к супругу. Она сама виновата во всем. Вот уже шесть лет они живут врозь. Антоний поглощен державными делами, а она так и не собралась навестить его.
— Квиритки не покидают стен Рима! — отрезал Октавиан, но, когда сестра заплакала, прибавил мягче: — К чему тебе нарываться на новые оскорбления? Впрочем, если хочешь...
— Незачем! — вмешался Агриппа. Он сидел тут же, за столом, и держа на коленях Марцелла, рисовал ему лошадок и легионеров. — Нужна ты ему — пусть сам приедет, а не приедет, я его в оковах приведу и брошу к твоим ногам!
— Я помирю вас всех! — Октавия умоляюще протянула руки к обоим мужчинам.
— Помни, я не отговариваю, но и не советую. — Октавиан грустно улыбнулся. — О женщины! Что им родная кровь, они рабыни Купидона!
После долгих пререканий и споров император обещал помочь сестре и в знак своей дружбы послал к Антонию тридцать военных кораблей и две тысячи легионеров для участия в походе против Парфии.
Попутный ветер надувал паруса. Море искрилось от лучей летнего солнца. Стоя на корме роскошно убранной триремы, Октавия грустно глядела на тающие в розовой дымке берега Италии. Она уже не радовалась ни предстоящей встрече с мужем, ни щедрости брата. Сердце ее щемило от недоброго предчувствия.
Напрасно Тит Статилий, веселый и остроумный, пытался развлечь сестру своего повелителя. Октавия не слушала его. На ее глаза навертывались слезы. Она тосковала об оставленных детях, о своем единственном сыне и о брате. Он без нее, конечно, опять начнет хворать, а этой гордячке Ливии и дела ни до чего нет! Не забыла ли она сказать, чтобы молоко для Октавиана обязательно подогревали и опускали в чашу не больше ложки меда и чтобы Марцелл тоже пил это целительное молоко? Девочки крепкие, пусть кушают что хотят. А Марцелл весь в ее брата, такой же хрупкий.
Прервав ее горестные мысли, пышно разодетая нянька-эфиопка подвела к Октавии близнецов. Обе малютки ехали с матерью. Увидя свою кровь, Антоний, безусловно, расчувствуется. Ведь он ни разу не видел дочурок!
Опустившись на колени, она прижала к сердцу и горячо расцеловала детей. Как они похожи на отца! А вот Марцелл и Марцеллины — в Юлиев!
Дочка лавочника из Велитр искренне считала себя и свое потомство Юлиями. Она опять вспомнила оставленных дома ребятишек и снова пригорюнилась.
Тит Статилий был в отчаянии. Самые веселые его истории, а он рассказывал их мастерски, вызывали лишь бледную тень улыбки на лице его спутницы. И только когда в вечерних сумерках блеснули огни Пирея, гавани Афин, Октавия оживилась. Навстречу их триреме спешила ладья. Стоя на носу, гонец крикнул:
— Письмо благородной Октавии от любящего ее супруга, триумвира Марка Антония!
Его подняли на палубу. При дрожащем свете факелов Октавия, задыхаясь от нетерпения, сорвала печать, быстро пробежала глазами строки, написанные так хорошо знакомым размашистым почерком... и бессильно склонилась на плечо Статилия.
— Антоний не хочет видеть нас...
Статилий на руках отнес потерявшую сознание женщину в каюту. Придя в себя, Октавия, захлебываясь слезами, просила убить ее и детей, отвергнутых их отцом.
Статилий поднял орошенное в суматохе письмо Антония и прочел, что триумвир, занятый приготовлениями к походу против парфов, не может выехать навстречу своей супруге и, не желая подвергать ее и детей всем опасностям дальнего пути, просит свою семью вернуться в Рим.
Статилий задумался. Потом подошел к клетке с голубями. Вынув своего сизого любимца, привязал к его ножке крошечную записку. Завтра Марк Агриппа, а за ним император и весь Рим узнают "приятную" новость.
V
Марк Антоний был счастлив. В царице обоих Египтов он обрел не только любовницу, дарящую самое утонченное упоение, но и друга, руководителя, вождя!
Клеопатра заменила его сердцу Фульвию, его душе — Цезаря. Антоний не любил, да и не умел думать. Его стихией было действие. Попав в хорошие руки, он становился смел, решителен, расторопен. Предоставленный самому себе, погружался в апатию.
Клеопатра не давала ему впасть в ленивую спячку. Царица Александрии, города мудрецов и поэтов, она была прекрасно образована, одарена природным остроумием, со вкусом судила о поэзии и живописи, могла с честью поддержать любой философский спор и при всей своей учености ни на минуту не теряла женского обаяния. Ее красота, яркая и злая, ослепляла и очи, и разум. Но больше прелестей Антония увлекли смелые мечты
Стремление Клеопатры возродить восточную империю Александра опьяняло триумвира. Сам он не мог охватить рассудком всю грандиозность подобного замысла. Дерзала Клеопатра, а он был готов по первому знаку своей владычицы ринуться в бой.
К династии Лагидов обращались взгляды шейхов обеих Аравий, князей горных племен, вольнолюбивых царей Нумидии, Эфиопии и Дальней Африки. Клеопатра не без основания считала себе преемницей Александра. Цезарион, правнук Македонца и сын Цезаря, должен был объединить в своей державе и все земли, некогда входившие во владения Македонца, и все завоевания Дивного Юлия.
Границы Египетского царства под ее властью превзошли земли первых Лагидов. Египет расширял свои владения римскими мечами. В минуты нежности царица выпросила у триумвира часть Вифинии, Мидию и Сирию. Все северное побережье Аравии вошло в состав египетских владений. От царства Иудейского в пользу Клеопатры были отрезаны бальзамовые рощи в окрестностях Иерихона.
Но честолюбивой египтянке этого показалось мало. Она подстрекала Антония напасть на Парфию. Отгороженная песками от всего мира, сильная, молодая держава некогда разбила уже римские легионы. Знамена Красса, пробитые гвоздями, склонялись к подножию Митры Непобедимого, Иранского Солнцебога... Владыка Парфии мечтал о священном титуле царя царей. Восток мог объединиться не вокруг Египта, а вокруг Ирана. Этого Клеопатра не желала допускать.
Однако легионеры Антония не хотели умирать во славу Лагидов. При первом же натиске парфян "доблестные" воины в страхе побросали оружие. Напрасно архистратег Египта царевич Цезарион метался по полю битвы. Раненный в грудь, он был подобран беглецами. Дивясь бесполезному мужеству юноши, Антоний привез его к матери.
Цезарион молчал. Непризнанный Римом, отвергнутый Востоком, он жил погруженный в мир тайных дум. В день, когда царица подарила ему разом и брата и сестру, Цезарион, стоя у колыбели, горько спросил:
— И этих ждет моя судьба?
Антоний поклялся признать детей Клеопатры своим законным потомством. В Рим было послано ходатайство о разводе с Октавией. Сенат ответил отказом и угрозой лишить триумвира его полномочий.
Пренебрегая гневом квиритов, Антоний бракосочетался с Клеопатрой. Вероучение Египта не запрещало многоженства. Отныне все царские указы страны Хем рядом с подписью Клеопатры скреплялись именем ее супруга и соправителя.
На пышном празднестве, когда справляли благополучное возвращение триумвира из парфянского похода, в присутствии стотысячной толпы Клеопатра возложила на себя диадему царицы царей. Власть Египта над всем Востоком стала неоспоримой явью. Рядом с матерью на троне Александра восседал Цезарион. На этот раз на нем был не узкий набедренник фараонов, а золотые латы и легкий открытый шлем македонского завоевателя. Клеопатра сияла... Наконец-то высокомерные цари эллинизированной Азии и своенравные африканские династия признали римского полукровку своим вождем в борьбе с Западом... Возле старшего брата стояли близнецы — Александр Гелиос в облачении царя Мидийского, окруженный своими сатрапами, и Клеопатра Селена, владычица Африки Дальней. Худенькое детское тело стягивала тяжелая львиная шкура, а на курчавых волосах девочки красовалась диадема из зубов антилопы — символ владычества над пустынями, степями и лесами черного материка. За близнецами стояла нарядно разубранная кормилица и держала на пурпурной подушке царя Финикии, Сирии и Киликии — Птолемея Филадельфа. "Могучий владыка" хватал ручонками воздух и радостно пускал пузыри.
VI
Рим негодовал. Италия в одном порыве сплотилась вокруг Октавиана. Даже непримиримый Тит Ливии покинул свою цитадель. Со всем блеском своей несравненной эрудиции юриста и историка он доказывал в своих трудах законность и целесообразность единовластия военачальника в роковые минуты над гражданской жизнью страны, то есть империум.
Император стал символом независимости Родины, оплотом от постыдного ига чужеземцев. Беднота видела в нем защитника. Тихие семейные граждане чтили в сыне Цезаря охранителя их очагов. Молодежь пленял ореол славы, сияние морских и сухопутных побед Марка Агриппы. Непобедимый недавно с триумфом возвратился из Иллирии, где отражал свирепых варваров от римских рубежей.
Дикие иллирийские племена, схожие по языку и обличью с галлами, но еще более воинственные, постоянно тревожили римские границы. Более того, на своих выдолбленных из цельного ствола суденышках они пересекали Адриатику и опустошали италийские побережья. Вытаптывали нивы, сжигали сады и дома, резали скот, убивали жителей. После их набега лишь кучи пепла темнели там, где недавно колосился хлеб, курчавились виноградные лозы и зеленели сады.
Непобедимый Марк Агриппа навсегда смирил злобных насильников. Он и в этом походе сопровождал императора. Легионеры рассказывали, что оба друга, как некогда Ахилл и Патрокл, бились плечом к плечу в первых рядах своего войска и Бамбино Дивино собственноручно сразил иллирийского вождя, не без помощи Марка Агриппы, конечно.
Сенат удостоил Октавиана Цезаря триумфа, но император великодушно уступил эту честь другу. И впервые в Риме на триумфальной колеснице два вождя стояли рядом, держась за руки, как сказочные близнецы Кастор и Поллукс, изваянные великим скульптором Лисиппом. Их возвращение отметили пышными празднествами для народа и играми в цирке.
Октавиан дал Италии хлеб и покой, и за это ему прощали все. Недоброжелателей и завистников обрывали, грозили утопить в Тибре.
Теперь на стенах рисовали со всеми подробностями Антония в объятиях Клеопатры. Последний оборвыш, бездомный нищий и тот вопил, что Марк Антоний посягнул на его исконные права: "Изменник Риму! Осквернитель очага!"
Когда в цирке император появился между сестрой и другом, гром рукоплесканий, буря приветствий, криков понеслись к их ложе. Мужчины кидали оскорбленной квиритке цветы. Женщины кричали:
— Что же это будет, если грязные египетские потаскушки начнут похищать отцов наших детей?!
Вчера Антоний осквернил семью, сегодня отнимает провинции у Рима, завтра подарит Вечный Город египтянке! Куда смотрит Марк Агриппа?
Агриппа, вскинув руку, поклялся обнажить меч в защиту родины и семьи. Римлянки снимали кольца и браслеты и несли полководцу. Пусть Непобедимый раздаст эти дары легионерам, ведь они защищают их очаги!
Толпа ревела. Имена Агриппы, Октавии и императора сливались в одно. Все трое, они стали воплощением Рима, его доблести, его мудрости, его очага... Народ разнес в щепы Египетский Храм. Жреца утопили, а чужеземных идолов, глумясь, волочили по мостовой.
Двое пицен из охраны Непобедимого кинулись к храму Венеры, где в портале по обе стороны входа высились статуи Дивного Юлия, самого доблестного из мужей, и Клеопатры, самой прекрасной женщины мира. Ловкий горец накинул аркан на статую царицы и изо всей силы дернул. Мраморная египтянка рухнула. Пицены ногами расшвыряли отбитые куски, а подоспевшие зеваки поволокли безрукую, безносую статую к Тибру.
— Стойте! — крикнул кто-то. — Нельзя такую погань в реку!
Какой-то каменщик с размаху раздробил молотком лицо царицы и, выкрикивая проклятия, меткими ударами превратил творение скульптора в груду камней.
А на опустевшем пьедестале по воле Непобедимого уже воздвигали бронзовое изваяние Матери Италии. Да восторжествуют светлые, родные лары над демонами заморских стран!
Марк Агриппа особым указом изгнал из столицы всех магов, астрологов, служителей чужих богов, предсказателей смут и бед народных. Да поклонятся дети земли Сатурновой, плодородной Италии, родным богам — Менрве Пряхе, Марсу Копью Огневому, Иову Стреле Громовой и Дивному Ребенку, возмужавшему среди смут и невзгод!
Древний царь Зернышко восстал из темной могилы. Он дал беднякам землю, даст и длительный мир, чтобы люди могли возделывать эту землю.
Но и землю, и того, кто дал ее, еще надо было защищать. Рим больше не мог терпеть наглости зарвавшегося правителя Востока. На все призывы к благоразумию Антоний отвечал дерзкими и малопристойными посланиями. Давно следовало бы покарать безумца, околдованного нильской чародейкой, но всех — и сенаторов, и всадников, и городскую бедноту, и италийских пахарей — страшил призрак новых смут.
Лишь воля всего народа римского могла решить, как поступить с ослушником и положить конец притязаниям Клеопатры и ее выродков на римские земли.
Согласно вековым традициям, любой важный вопрос сначала должен был рассматриваться в Сенате и только потом уже четко сформулированное решение выносилось на суд Народного Собрания. Тут уж наступал черед простых людей одобрить его или отклонить.
VII
Холодное зимнее небо, розовое от ветровых облаков, не предвещало ничего хорошего. Зябко поеживаясь и поплотней закутываясь в широкие тоги из теплой иберийской шерсти, отцы отечества один за другим входили под своды курии и занимали свои привычные места.
Квинт Фабий, столкнувшись у входа с Валерием Мессалой, испуганно отскочил. Посте того как Непобедимый обратил на своего школьного товарища всемилостивейшее внимание, Фабий пересел подальше от опасного острослова и даже забывал здороваться с недавним другом. Зато рассказывал всем желающим и не желающим его слушать, как он еще в школе дружил с Марком Агриппой и какой это был на редкость способный и умный мальчик!
Позевывая и перекидываясь незначительными словами, сенаторы терпеливо ждали триумвира Октавиана Цезаря и обоих вновь избранных консулов. Консулами народа римского на 722 год от основания Вечного Города[48] были избраны усилиями патрицианской клики прощенный пират Домиций Агенобарб, друг Тиберия Нерона, и Гай Сосий, богатый патриций, ведущий крупную торговлю с Востоком.
Наконец в торжественном молчании появились оба консула. Приветствовав собравшихся по установленному ритуалу, Гай Сосий начал свою речь хвалой богине Роме, покровительнице Града, потом упомянул всех славных мужей, возвеличивших Рим своей доблестью и добродетелями. Особенно восхвалял он Антония. Этот муж чести, патриций Рима, ныне неправедно гоним всякими безродными выскочками. Много разумного и доброго совершил Антоний за десятилетие своей власти. Он всегда был верным другом юному императору, но небезызвестный Марк Агриппа рад перессорить сына Цезаря со всеми порядочными людьми. Этот же известный всем своим диким нравом Агриппа отстранил высокочтимого Лепида от дел державных. А глупенький ребенок, раскрыв рот, во всем слушается своего самозваного опекуна.
Но долг мудрых мужей не разжигать раздор между правителями, а прийти к разумному решению. Пусть оба триумвира сложат свои полномочия, и тогда римский мир вновь обретет единство под властью отцов отечества и ежегодно сменяемых консулов...
Бряцание оружия и четкий перестук солдатских шагов прервал поток Сосиева красноречия. В курию, окруженный преторианцами и пиценами из охраны Непобедимого, вошел Октавиан. Он был, как обычно, одет в легкую тунику и белоснежную тогу, но под туникой явственно угадывался панцирь, а из-под складок тоги виднелся меч. Не глядя ни на кого, триумвир, печатая шаг, направился к Алтарю Победы. Сильвий и Агриппа с мечами наголо встали по бокам его.
Согласно древнему закону, никто несмел являться в курию с оружием в руках. Бывало, отдельные злодеи проносили под одеждой кинжалы, но всенародно обнажить меч, ввести в курию вооруженных легионеров... такого еще не бывало!
Доблестные отцы отечества испуганно втянули головы в плечи. Но их никто не трогал. Держа в руках обнаженный меч, Агриппа четко произнес:
— Мятежникам, друзьям Антония, путь в Египет открыт. Убирайтесь, никто вас не держит!
Патриции от неожиданности приросли к скамьям. Потом, как бы очнувшись, поодиночке, сутулясь, триста знатнейших сенаторов и среди них оба консула — Агенобарб и Сосий — покинули курию, чтобы в ту же ночь выехать из Италии.
Император проводил их насмешливым взглядом и обратился к тем, кто остался. Сын Цезаря никогда не считал себя монархом. Он — император, повелитель легионов, защитник древних свобод народа римского. Он и народ — одно. Пока он жив, Италия будет свободной. Он не даст жалкому прожигателю жизни осквернить чужеземным игом землю Сатурнову, землю их отцов и праотцев.
У входа в курию теснилась толпа. Каждая фраза Октавиана прерывалась восторженными криками. Соскочив с трибуны, император выбежал на парапет и, вскинув руку, приветствовал народ римский. Потом вынул из складок тоги свиток и, развернув, зачитал вслух завещание консуляра и триумвира Марка Антония. Его голос дрожал от возмущения, и навертывались слезы негодования.
Антоний завещал похоронить себя в усыпальнице фараонов Египта, рядом с его горячо любимой супругой Клеопатрой. Владыкой мира, наследником своим и Дивного Юлия Антоний провозглашал Цезариона, родного сына Цезаря, а не безродного приемыша, внука вольноотпущенника. Земли же, подаренные им Клеопатре, он заклинал своих сограждан навсегда закрепить за династией Лагидов. Впрочем, эта приписка являлась уже излишней, так как, по замыслу Антония, и Римом и Египтом станет править все тот же Цезарион.
— Рим — Египту? Никогда!
Гул гнева народного, мощный, как рокот всенарастающего прибоя, сменил восторженные клики. какой-то оборванец, выскочив из толпы, вложил в руку императора легкое копье:
— Бамбино! Метни его на землю вражью! За тобой, за Непобедимым, по морю пешком пойдем на Александрию! Веди нас, вождь!
Октавиан с размаху метнул копье в сторону Египта. Это был древний знак ненависти и вызова на смертный бой.
Под давлением Народного Собрания Сенат объявил Египту войну. Антония заочно лишили всех полномочий и предложили прибыть в Рим для отчета в своих постыдных деяниях. Но, бросив вызов, отцы отечества, растерянные и перепуганные новой распрей, заметались в страхе, не зная, куда примкнуть. Силен казался Египет, да и Эллада скорей поддержит Восток, чем Рим. Все колебания решил Валерий Мессала. Он выкрикнул в лицо Октавиану:
— Я ненавижу твое единовластие, поблажки черни, глумление над патрициями! Но я за Рим, против Египта!
Непобедимый промчался по всем градам и весям. Плохой оратор, он непрестанно выступал на трибунах италийских селений. Клеопатра идет на Рим. Если добрые люди не хотят, чтобы их дочерей, их чистых малюток бросали в гаремы восточных деспотов, их смелых, прекрасных сыновей оскопили, пусть защищаются. Кто не в силах держать меч, пусть наймет за себя бойца.
Города снаряжали за свой счет корабли и вооруженные отряды. На перекрестках военные трибуны едва успевали записывать добровольцев.
Вся Италия присягнула Октавиану на верность. И первым был Фирм, родной город Непобедимого, где старожилы еще помнили, как в базарные дни хромой горец вместе с сыном, круглолицым смуглым мальчуганом, продавали крупные орехи, собранные в пиценских лесах.
Глава пятнадцатая
I
Антоний вступился за египтянку. Все его легионы и войска Лагидов были стянуты к Александрийскому побережью, к подступам Сирии. В Сирии побежденный и помилованный Агриппой Секст Помпей предложил Антонию свою дружбу. Пират просил доверить ему флот. Он запрет Октавиана у берегов Италии. За свои услуги Помпей не просил ничего, кроме Иберии и Балеар. Антоний пригласил бывшего Владыку Морей в Александрию. Клеопатра приветливо приняла красивого морского разбойника и его жену. Но в этот же день Эврос передал Антонию перехваченное письмо Либонилы.
Жена пирата обещала Владыке Парфии помощь своего мужа в борьбе против Египта. Заклинала парфа довериться ей. Ревнивой квиритке было легче увидеть своего Кая на дне морском, чем в постели египтянки. Неизвестно, знал ли Секст о письме своей супруги, к тому же двурушничество в те времена никого не удивляло. Клятвопреступление перестало считаться позорным. Но Либонила не постеснялась в выборе матросских словечек по адресу царицы обоих Египтов. И это решило судьбу отважного пирата. За оскорбление Девы Нила Антоний приказал казнить Секста Помпея и его супругу.
Октавиан послал протест. Антоний, лишенный всех полномочий и находящийся на враждебной Риму земле, не смел казнить римского гражданина в угоду варварской царице. Секст Помпей был побежден, взят в плен полководцем императора, но помилован своим победителем. Римского гражданства ни Сенат, ни народ римский Секста не лишали. Следовательно, убиение Секста Помпея и его жены — не казнь, а разбой и уголовно наказуемое преступление. Хорошо зная, как часто и помимо своей воли поддается Антоний злобным наветам, Октавиан обещал в случае раскаяния виновного выговорить ему прощение. В последний раз он предлагал своему зятю опомниться и вернуться в Рим, к родине и семье.
Антоний ответил лихорадочными приготовлениями к войне. Но солдаты-италики, истосковавшиеся по родной земле, хмуро внимали увещеваниям опального триумвира. Не желали умирать во славу македонской династии и египтяне. Нубийские стрелки и ополченцы Нижнего Египта испуганно взирали на бескрайнюю ширь моря. Они отроду не покидали родных селений. Ехать сражаться куда-то по неведомым зыбям казалось ужасным. Еще бы! На них шел сам Марк Агриппа!
Антоний отлично понимал всю ненадежность своего воинства. Хуже того, он знал, что и Цезарион прекрасно разбирается в печальном для них положении вещей.
Однажды, возвращаясь с очередного смотра своих легионов, бывший триумвир почувствовал на себе пристальный взгляд египетского царевича. Он живо обернулся:
— Ты что?
— Я думаю, — медленно и отчетливо проговорил Цезарион, — бороться с Римом мы не сможем...
— Почему же? — Насмешливым тоном Антоний пытался прикрыть свою растерянность. — Неужели ты считаешь, что я как стратег слабее этого мальчишки Гая Октавия?
— Да. — Цезарион задумчиво погладил шею коня. — Он защищает свою землю и свой народ. А что ищешь ты? Зачем ты поддаешься опасным внушениям моей матери? Она женщина, и ей простительно быть легкомысленной, но ты муж! Прости меня, Антоний, по годам ты мог бы быть моим отцом, а ведешь себя как неразумный юнец. К чему вам эти бесконечные празднества? Царица страны Хем не афинская гетера, чтобы пленять гостей роскошью и весельем! И потом: разве ты и мать хоть раз спросили, чего я хочу? А я не хочу участвовать в вашей опасной затее! Как это будет смешно и жалко, если я, египтянин, сын неизвестного отца, заявлю свои права на несуществующую еще корону Рима!
— Ты сын Цезаря, — твердо произнес Антоний, — и я верну тебе твои державные права!
— Я — Птолемей Лагид! — Цезарион сжал губы, и Антоний испуганно и обрадовано узнал в орлином профиле этого египетского юноши черты Дивного Юлия.
— Ты сын Цезаря! — восторженно закричал он. — Мы с тобой отнимем Рим у Гая Октавиана!
— Я не поддержу тебя! — Цезарион осадил коня и еще раз пристально поглядел на римлянина. — Мне и Египту не нужны ни ты, ни ваш Рим! Возвращайся к себе, к своей стране, к своей семье!
— Моя семья — твоя мать и наши дети. Что ты еще хочешь от меня? Я вам все до последней капли крови отдам!
— Ты не победишь, — уныло и настойчиво повторил Цезарион, — и я не позволю в угоду тебе лить кровь египтян.
— Но почему?! Почему такое малодушие, такое неверие?!
— У тебя есть народ, которому ты дал пашни и нивы? У тебя есть полководец, равный Марку Агриппе? — жестко спросил царевич.
— Подумаешь, Марк Агриппа! — Антоний осекся: Агриппа уже несколько раз теснил его на поле боя. — Ты прав, — глухо пробормотал он, — это страшный человек!
Вспомнив свое поражение под Мутиной, он погрузился в мрачное раздумье, но, когда они уже ехали по дворцовому мосту, выкрикнул:
— Я пошлю этому выскочке Гаю Октавию вызов на единоборство! И сражу его, как некогда Ахилл Гектора! Не явится же на поле поединка вместо него его друг!
Цезарион изумленно и насмешливо пожал плечами, но промолчал. Он открыто презирал отчима, безвольного, но упрямого и взбалмошного, как истерическая женщина. Египетского царевича возмущало, что пятидесятилетний мужчина, вождь, увенчанный лаврами, ведет себя как мальчишка, потерявший голову от любви. Этот глупец воображает себя новым Дионисием, а на самом деле смешон и жалок, как уличный комедиант!
Но Антоний не считал себя ни жалким, ни смешным. Исполненный сознания своей доблести, он послал Октавиану вызов на единоборство. Он писал своему бывшему шурину, что мир устал от гражданских войн. Зачем затевать новые смуты и лить потоки крови? Разве не разумнее и не доблестней, щадя жизни сограждан, решить спор в честном поединке? К семье, которую ему навязали интриги Октавиана, Антоний никогда не вернется. Ему не в чем упрекнуть сестру императора, но он не ощущает супружеской любви к ней. Конечно, Октавиану Цезарю трудно понять, какая это сила — супружеская любовь, сочетавшая римского вождя с прекрасной Девой Нила! Тут разжалованный триумвир вылил на голову противника целый поток непристойностей...
Октавиан, побледнев от обиды, бросил на стол это "изысканное" письмо и послал за Агриппой.
Агриппа, кусая от злости губы, дочитал до конца.
— Я заткну ему грязную глотку его же собственными нечистотами! А ты напиши наглецу, что непристойно сыну Цезаря выходить на единоборство со слугой своего отца! А хочет Антоний поединка — выйду я. Я крестьянин и привык в навозе копаться. Но пусть вспомнит, как я еще мальчишкой гнал его, прославленного стратега, по всей Италии до самых Альп и с его братцем разделался, как хозяин со свиньей!
Но Октавиан счел ниже своего достоинства вступать в эпистолярную перебранку. Антонию послали решение Сената, лишавшее его римского гражданства и права огня и воды на всех землях Рима.
II
Караван купеческих галионов, широкодонных и неуклюжих, бросил якорь в тихой лагуне у мыса Фарос. Галионы привезли невиданный груз: триста добровольных изгнанников, среди них оба консула народа римского, прибыли ко двору Лагидов. Сойдя с кораблей, беглецы построились в боевую колонну и, выкрикивая проклятия узурпатору Гаю Октавию, промаршировали ко дворцу...
Антоний воспрял духом. Лучшие люди Рима спешили ему на помощь! С царской роскошью он принял новоявленных друзей, устроил в их честь пышный пир. Но римляне почти не притронулись к изысканным яствам и рано покинули пиршественный зал.
С глазу на глаз с Антонием остались Домиций Агенобарб и Гай Сосий. Сжато, с беспощадной ясностью изложил Агенобарб ход событий.
— Ты должен решиться! — Агенобарб крепко сжал увесистый веснушчатый кулак. — Собери все золото Востока, наполни галионы египетской пшеницей и вернись в Италию во главе своих легионов! А Клеопатру забудь!
— Узнают твои воины, что едут на родину, радостно пойдут за тобой, — вставил Сосий. — У Октавиана нет денег. Поистратились на строительство. Помоги Домицию снарядить флот — и он запрет все порты нашего моря. Голод сразит Октавиана и его войско!
Но Домиций Агенобарб покачал своей огромной огненно-рыжей головой:
— Я не стану морить римлян голодом ради заморской шлюхи! Брось египтянку — и мы пойдем за тобой!
— Ты не понимаешь, что говоришь! — вспылил Антоний. — Бросить жену и детей?!
— Мне кажется, — сдержанно ответил Агенобарб, — ты уже давно бросил свою семью. Дело твое, я не цензор нравов, но Риму не нужен раб варварской царицы!
Гай Сосий, боязливо ерзая в вместительном кресле, нерешительно кивнул.
— Мы прибыли, — робко начал он, — чтобы освободить тебя от чар этой Цирцеи...
— Не будем говорить о добродетелях и пороках, — остановил его Антоний. — Но без египетского золота мне будет нечем оплатить верность даже одной когорты. Кроме того, мои легионеры, так же, как вы, благородные консулы, привыкли есть хлеб каждый день. А где я его возьму, если Клеопатра запрет свои житницы?
Бывшие консулы переглянулись. Выходя из покоя триумвира, Домиций Агенобарб шепнул своему коллеге:
— Нам надо самим прикончить Клеопатру и ее выродков, объявить Египет римской провинцией, провозгласить Антония императором и двинуться освобождать Семь Холмов от засилия италиков!
Сосий безнадежно махнул рукой.
Над Александрией взошла луна, и в ее зеленоватом свете на противоположном пустынном берегу четко виднелся храм Фта. Его ступени омывали священные струи Нила, и сам бог реки в образе изумрудно-зеленого крокодила подымался по этим ступеням к алтарю, где его ждал жертвенный барашек.
Но в эту ночь двери храма были плотно прикрыты. В темной молельне вполголоса беседовали двое — верховный жрец и наследник престола Птолемей Лагид, прозванный Цезарионом.
— Необходимо избавиться от римской проказы, разъедающей тело Египта. — Цезарион внимательно посмотрел на слабый огонек светильника. — Я полагаю заключить союз с Парфией и Арменией и совместными силами отстаивать независимость наших стран...
— Прежде всего, царевич, — жрец властно протянул руку, — ты должен пресечь клевету, пятнающую твое рождение, и избавиться от позорной клички. Да, я знаю, ты македонец Лагид, но первый царь твоей династии божественный Лаг сочетался браком с дочерью исконных владык земли Хем. В тебе кровь Рамзеса, и ты сын Амона Ра, а не ничтожного римского сластолюбца. Египет! — Жрец молитвенно поднял лицо к темным сводам храма. — Да понимаешь ли ты, юноша, что такое Египет, страна Хем, царство Солнцебога Ра, царство мудрости и силы, еще неведомых варварам Запада? Твой долг охранить родную землю и от наглости римских солдат! Птолемей, воскреси нашу родину! Вспомни, зачатый македонским завоевателем, твой прадед был выношен в лоне дочери фараона и впитал с материнским молоком благодать и силу древних владык!
Цезарион учтиво кашлянул:
— Отец мой, твои слова мудры и праведны, но как мне превратить их в праведное дело?
Жрец нагнулся к самому лицу царевича и, найдя в полутьме его руку, вложил маленький флакончик.
— Твоя мать и отчим не почувствуют боли и мирно уснут в миг радости...
— Нет, нет! — Цезарион в ужасе выронил зловещий дар жреца. — Я не отравитель...
— Ты глупец! — жестко и твердо произнес жрец. — Ты сам отравлен глупым лепетом о чести, сыновней любви и прочих побрякушках, годных лишь для того, чтобы держать рабов в страхе! Владыки стоят над злом и добром!
— Нет, нет! — Цезарион вскочил и, испуганно пятясь, отступил к двери. — А иначе нельзя? Я подниму восстание и сражу Антония в открытом бою...
— Не обольщайся. Не преступивший роковую черту добра и зла бессилен!
Царевичу показалось, что земля уплывает из-под ног. Он ощупью нашел дверь и выскочил. Жрец проводил его взглядом, полным сожаления и горькой усмешки. Служитель богов умел читать в сердцах людей и знал: Цезарион даже под пыткой не выдаст его, не признается, что хотел свергнуть мать и уничтожить отчима.
III
Антоний созвал на совет своих легатов, также были приглашены все триста сенаторов.
Бывший триумвир объяснил им, что, хотя его лишили римского гражданства, никто не лишал его власти соправителя царицы обоих Египтов. Пусть Гай Октавий и его милый друг Агриппа подавятся своим римским гражданством. Все знают, что эти оба — римские граждане всего во втором поколении, а их деды так и прожили всю свою жизнь жалкими италиками.
— Так посудите сами: как же это внук вольноотпущенника и недавний пастух смеют лишить меня, потомка самого Геракла, друга Цезаря и опекуна его сына, римского гражданства?
— Ты нам сказки не рассказывай! — Домиций Агенобарб встал. — Плевать я хотел на твоего Геракла и на твоего царевича! Ты нам дело говори. С чем воевать будем? С лодочками для увеселительных прогулок против "воронов"? Или, может быть, ты всех своих плясунов и плясуний выставишь против легионов Октавиана?
— Флот царицы достаточно силен, чтобы дать отпор любой эскадре, — сдержанно ответил Антоний.
Он боялся ссоры с сенаторами.
— А командовать этим флотом кто будет? — выкрикнул Муниций Планк. — Секста ты казнил, а он один был хоть в какой-то мере равен Агриппе!
— Агриппа, Агриппа! — рассвирепел Антоний. — Мечетесь в страхе перед одним его именем! Я сам поведу вас на Рим! Очищу Капитолий от узурпатора!
— Вести варваров на Рим?! Нет, я тебе не помощник! — Домиций Агенобарб закутался в тогу и закрыл лицо.
Но тут заговорил Публий Канидий, заранее подкупленный Клеопатрой. Он напомнил гордым квиритам, что они гости царицы и лишь по ее милости не выданы своему господину, от которого они вероломно сбежали. Если они отвергнут предложенную им честь помочь царице отразить врага, то это будет, во-первых, вопиющая неблагодарность, во-вторых, тогда царица будет вынуждена отказать им в гостеприимстве и, лишившись ее высокого покровительства, иноземные гости легко станут добычей кочевых племен, промышляющих разбоем.
Римляне потупились. Полупленники, полугости, они помимо воли оказались союзниками ненавистной им Клеопатры.
В ту же ночь богато снаряженная флотилия отплыла из Александрии.
Средиземноморская волна мягко качала триремы египтян и среди них галеру, разубранную гирляндами лотосов, устланную дорогими коврами. На палубе пряный аромат благовоний заглушал свежее дыхание моря. Под пурпурным балдахином, в одеянии Изиды — двурогой короне, узком набедреннике золоченой кожи и прозрачной ризе, затканной жемчугом, возлежала Клеопатра.
Царица пожелала сама руководить морскими боями. Но Агриппа не спешил. Он стягивал флот к Элладе, чтобы после одним броском кинуть верткие лигуры и мощные "вороны" на египтян.
Мыс Акциум черным треугольником разрезал лазурь. На запад — светло-голубые воды Эгеи, на восток — беспокойная зеленоватость открытого моря.
Лигуры обогнули мыс. Египетские триремы, могучие, сияющие медной броней, плыли навстречу. Римские судна легли в дрейф. Взять на абордаж вертящиеся, как волчки, лигуры египтяне не смогли. А знаменитые "вороны" Агриппы были и вовсе неприступны. Агриппа за годы мирной передышки усовершенствовал рычаги, управлявшие боковыми брусьями, и теперь "вороны" могли опускать свои "клювы" ниже палубы противника и таранить тело вражьего корабля.
Октавиан выглянул из-за мачты. Впервые видя морской бой, он с интересом наблюдал. Его подмывало вмешаться, но врожденная осторожность брала верх. Лишь когда "вороны" впились в борта стиснутой со всех сторон триремы, он выбежал из-за прикрытия. Дождь стрел снова осыпал палубу, и Октавиан вскрикнул от неожиданной боли. Впившаяся в плечо стрела еще дрожала.
Пока раненого императора уносили вниз и перевязывали, Антоний двинул все свои силы клином. Египтяне шли с наветренной стороны, и Агриппа не решился применить греческий огонь. Держа голову раненого, со злобой повторял:
— Какой злой демон дернул тебя геройствовать! Ведь просил, всеми богами заклинал...
Октавиан, полуприкрыв глаза, простонал, что он как истый воин перенесет эту ужасную муку...
Корабль вздрогнул. Египтяне ворвались на палубу. Агриппа бросился наверх.
— За мной, воины моря!
Антоний, выхватив меч, уже хотел вмешаться в гущу боя, но Эврос шепнул:
— Оглянись, Клеопатра отступает!
Отбросив меч, перепрыгивая с триремы на трирему, Антоний помчался вслед. Догнав на быстроходной ладье, осыпал упреками. Клеопатра, не отвечая, бесстрастно поглядела в темнеющую даль. В ночной сини ярко пылали ее корабли.
Едва ладья Антония отделилась от общего строя и голос триумвира перестал слышаться, его легионеры накинулись на своих же союзников-египтян. Над триремами взметнулись белые флаги.
IV
Три дня и три ночи Марк Агриппа не выпускал рулевого колеса, стоя как вкопанный. По ночам не отрывал взора от звездного неба, днем не спускал глаз с теневой стрелки. Октавиан просил его поесть и отдохнуть, но Агриппа упрямо качал головой. Широкая полоса света от маяка ложилась в стороне от пути флотилии.
— Ловят нас! Ложными огнями заманивают на подводные скалы, — пояснил он.
Октавиан, облокотясь на борт, вздохнул:
— Как ты думаешь, что, если меня ранили отравленной стрелой?
— Давно бы умер. Спохватился через три дня! Пустая царапина.
Октавиан обиженно помолчал, потом рассмеялся:
— Я очень доволен, всем доволен, даже моей раной. Все-таки участвовал в бою...
— Не вертись тут. Дрогнет у меня рука на ладонь влево или вправо — и налетим на подводные скалы...
За флагманом длинной вереницей тянулись остальные корабли. Они шли, строго придерживаясь пенного следа. Если корабль флотоводца разобьется, корабли с солдатами спасутся и, взяв курс на Сирию, окружным путем доберутся до Египта.
На рассвете показалась земля. Пологие, плоские берега Сирии. Лигуры беззвучно врезались в песок. На безлюдных дюнах ничто не препятствовало высадке войск.
Триумфальным маршем двинулись к Антиохии.
...Агриппа давно решил нанести удар с фланга. Прежде чем идти на Александрию, необходимо было отрезать Египет от остального Востока и натравить азийских династов на Клеопатру. Мидия, Финикия и Сирия вовсе не желали быть поглощенными державой Лагидов. Золотое правило римских завоевателей "разделяй и властвуй" и тут помогло. Агриппа прекрасно знал, что со всеми этими царьками и карликовыми островными республиками легко можно сговориться, обещая каждому льготы за счет соседа. Кроме того, за годы своего правления Марк Антоний всех успел обозлить непомерными налогами. А Октавиан простил все недоимки, запретил ростовщикам насильно взыскивать долги с их жертв и этим указом подкупил все сердца.
V
Перейдя Этирейский перешеек, римляне устремились к Мемфису. Александрия осталась в стороне.
— Зайдем с тыла, — пояснил Агриппа. — Антоний спешит к Нумидии. Еще у границ его перехватят наши легионы. Я брошу основную армию к озеру Мерид, отрежу изменника от пресной воды и прикончу. Александрию возьмешь ты. Столице пристойней пасть от меча императора. Ты не бойся, Статилий все сделает. Ты ему доверяй. — Агриппа замолчал.
Воздух, теплый, еще не остывший от дневного зноя, был темен и недвижен. Где-то за пальмами булькала вода.
— Мне скоро минет тридцать два года, — неожиданно сказал Агриппа. — Полжизни прожито. С тобой уже лет двадцать вожусь.
— И не надоел я тебе еще?
— А хоть и надоел. Пропадешь ведь без меня!
— Пропаду...
— Вот что, — серьезно проговорил Агриппа. — Египет жать нельзя. Они озлоблены на Антония за налоги. Дашь льготы землепашцам и ремесленникам, а торгашей и ростовщиков прижмешь. А главное, позаботься об орошении полей. Эти дурни полагают, что в последние годы отец Нил карает их неурожаями за грехи царицы. Старая распутница уже не довольствуется залатанным мешком, а скупает красивых юношей и принуждает их делить с ней ложе. Потом сама же и закалывает очередного любовника! Но это все вздор. Беда в том, что Клеопатра и Антоний так были заняты развлечениями, что уже много лет не отпускают денег на очистку и ремонт каналов. По крупным руслам вода еще неплохо бежит, но мелкие арыки, что подводят влагу к самым посевам, засорены. Вместе с ничтожным количеством воды на пашни попадает масса песка и образует бесплодный слой. Его запахивают, и в почве с каждый годом увеличиваются вредные примеси. Земля все больше и больше теряет свое плодородие...
— Откуда ты это все знаешь? — удивился Октавиан.
— Я говорил со здешними пахарями. Если мы напоим их поля, то станем не завоевателями, а избавителями страны Хем от трехсотлетнего македонского ига. Крестьян везде больше, накормишь их — они будут молиться на тебя! Я спихну с алтаря их Озириса и посажу тебя. Как в Риме, так и в Египте будешь божком. Клянусь Марсом! Чем ты хуже Александра?
Взошла луна. В ее чистом свете силуэты пальм казались вырезанными из черной кости. А за оазисом белели барханы, шелковистые, струящиеся пески.
— Мне страшно, — тихонько признался Октавиан, — не от чего-нибудь, а так, вообще... Я очень боюсь смерти, а ты?
— Не знаю, не думал. — Агриппа задумался на минуту. — Я несобираюсь умирать, хотя Клеопатра за мою голову, наверно, полцарства отдала б и еще больше не пожалела бы, чтобы залучить меня к себе в постель...
— Она тебе писала?
— Нет, до такой наглости еще не дошла, а тебе вот писала...
— Писала, — покаялся Октавиан, — я же тебе показывал.
— Мой божественный император, — Агриппа захохотал, — если бы ты и не показал, я все равно бы это письмо прочел первый!
Октавиан обиженно моргнул. Он привык к опеке, никогда не обижался на самовластие своего друга, но не любил, чтобы об этом напоминали.
VI
Цезарион печально глядел на лениво текущую реку. Зеленый Нил тек к морю, в вечность. Для Цезариона вечности не будет. Он не посмел переступить грань, отделяющую добро от зла, и он — ничто. Телесное воплощение пикантного исторического анекдота.
Наследник Клеопатры все больше и больше отдалялся от придворных увеселений. Когда мать спросила, зачем он бежит, Цезарион, строго взглянув, спросил, слыхала ли царица обоих Египтов имя Сарданапала, владыки Вавилона. Он так же беспечно пировал, но незримая рука написала на стене пиршественного зала огненные знаки: "Взвешено, отмерено, сочтено". Молодой фараон читает эти невидимо начертанные слова над троном своей матери.
— Впадать в панику бессмысленно. — Клеопатра ласково коснулась его волос. — Придет час мой, я предпочту умереть, как жила, чем жить, как Октавия.
— Если бы ты жила, как Октавия, у меня был бы отец!
Клеопатра отшатнулась. Никогда раньше сын не смел осуждать ее, но ядовитая волчья кровь сказалась...
Римляне приближались. Антоний решил не защищать Александрию. Он со всеми войсками отступит в пустыню. Возмутит царей Нумидии, Эфиопии и прочих владык Африки Дальней.
— Я устала. В гробницах моих предков я найду убежище. Октавиан не зверь и пощадит меня. — Клеопатра двусмысленно улыбнулась. — Нам надо выиграть время, поэтому все средства хороши...
— Я не верю тебе, — глухо ответил Антоний.
Обрюзгший, с обильной проседью во вьющихся волосах, он более чем когда-либо оправдывал меткое словечко Фульвии "Мешок".
— Можешь верить. Я никогда не забываю цели. А моя цель — вернуть сыну наследие его отца.
Цезарион молчал. На вопрос матери, последует ли он за отчимом или попытается искать примирения с двоюродным братом, царевич с горечью ответил:
— Я не знаю, от кого я рожден, и на родственные чувства Октавиана рассчитывать не смею. Я египтянин и останусь с моим народом. Когда-то труженики Египта, вооруженные кетменями, прогнали насильников-гиксов.
— Ты озлобляешь судьбу! — раздраженно крикнула Клеопатра.
— Озлобить судьбу не так стыдно, мама, как покориться ей.
Оставив мать наедине с отчимом, Цезарион вышел в сад.
Уже вечерело, и от налетающего с моря бриза качались верхушки пальм. Какая-то запоздавшая птаха пролетела низко над землей, едва не задев царевича крылом.
Цезарион вздрогнул. Почему он так слаб? Почему у него не хватило тогда решимости? Теперь уже никакой жертвой, никаким преступлением не спасти Египет от римского ярма. Зачем он, наследник тысячелетних династий, робко, как мальчик, начитавшийся о высоких добродетелях, выронил тот флакончик? Разве не разумней, не справедливей было бы ценой двух жизней спасти страну, народ и, наконец, себя и свою династию?
VII
Антоний устало трясся в седле. Пески... вдали четырехгранные пирамиды. Огромное тело сфинкса держит между лапами маленький храм. Когда-то отсюда войска Цезаря победоносно шли на Александрию. Теперь его соратник убегает из столицы Лагидов. Убегает позорно, бросив возлюбленную, троих детей...
Он тяжело спрыгнул с лошади и упал ничком в песок. Покинут, презрен, обманут. Нильская змея уже ищет нового любовника. Дети? Надо спасти хоть их.
Антоний поднял голову. Его спутники в недоумении выжидали. Эврос подъехал и, перегнувшись в седле, проговорил:
— Мы отрезаны от Фаюма. Озеро и оазис в руках Агриппы. Запаса воды нам хватит на сутки.
— Дать бой, — безучастно отозвался Антоний.
— Агриппа не примет боя...
— Тогда... — Антоний растерянно обвел глазами пустыню. — К сфинксу! — вдруг отчаянно закричал он. — Убью ее и себя, но не отдам Октавиану!
У сфинкса кипела схватка. Телохранители Клеопатры отражали римлян. Отряд Антония на миг оттеснил легионеров императора, но через несколько мгновений солдаты бывшего триумвира бежали. Прижатый к стене Антоний бросал в узкое окошко пригоршни песка и камней.
Клеопатра не отзывалась.
— Она покончила с собой, — шепнул Эврос
Антоний вынул меч, укрепил в земле острием вверх и всей тяжестью обрюзгшего тела налег. В эту минуту окно вверху открылось. Женские руки втянули раненого. Антоний закрыл глаза. Он чувствовал, как из распоротого живота вываливаются внутренности. Как безобразно!
Боли, к его удивлению, почти не было: "Умираю..." Но толчки ощущались мучительно, и это радовало: признак его неугасшей жизни. Наконец его втащили в окно. Зловеще-прекрасное лицо с миндалевидными заплаканными глазами склонилось к нему:
— Любимый!
Он ни разу не видел царицу обоих Египтов плачущей. Значит, любила.
— И ты... тоже... — Слова ускользали, показал слабым жестом. — Сама...
Дверь гудела под ударами. Антоний шевельнул коченеющими пальцами, ища оружие... хотел защитить...
— Где мой меч?
Дверь рухнула. Легионеры остановились на пороге.
Храмы издавна служили священным убежищем, и римляне чтили этот обычай. Но Агриппа приказал вязать пленниц. Всех трех, там разберут, кто царица, кто рабыня... Легионеры не шелохнулись.
— Мы боимся гнева божьего, — тихо произнес какой-то ветеран.
— У меня один бог — мой император! — Агриппа подбежал к одной из пленниц.
— Ты царица? — Он схватил ее за волосы и поволок.
— Пастух! — Клеопатра выступила из тьмы. — Не умеешь отличить царицу от рабыни!
— Я различаю потаскушек по цене, а не по наружности! — Агриппа выпустил добычу и, подойдя к Клеопатре, рывком намотал ее косу на руку.
Антоний застонал. Деву Нила, его божественную любовь, солдат, убийца его брата, волочил по земле. Ира, любимая рабыня царицы, нагнулась к умирающему.
— Скажи, пусть сама... — Антоний захрипел.
Ира закрыла его остановившиеся глаза.
Перед сфинксом легионеры насмешливо разглядывали пленниц. Сыпались циничные замечания. Агриппа стянул ремнем руки египтянок. Их отвезли в Александрию.
Во дворце Лагидов уже расположился римский гарнизон. Но на окраинах столицы еще вздымались баррикады. Вооруженные кетменями и серпами простолюдины пытались не подпускать римлян к колодцам с питьевой водой. Обороной руководил Цезарион.
Император в сопровождении Статилия Тавра сам подъехал посмотреть на сына Цезаря, сражавшегося в рядах египетской черни против Рима.
Остановившись в безопасном месте, Октавиан крикнул, чтобы Лагид сдавался. Цезарион не ответил. Вместе со своими соплеменниками он катил огромные каменные глыбы, заграждая путь врагам.
— Греческий огонь! — раздраженно скомандовал Октавиан.
— На людей?
— На египтян. — Император сжал рот.
Обожженные зловонной смесью, египтяне завыли. Цезарион взбежал на крышу храма. Он сдается, но пусть прекратят это избиение беззащитных!
— Обыщите, не спрятал ли стилет. — Октавиан предусмотрительно отъехал. — Хорошо обыскали? Связать и подвести.
Связанного царевича подвели.
— Ты в своей наглости звал себя сыном Цезаря?
— Я всегда звал себя сыном Египта. — Цезарион вскинул голову. Сухощавый, с резким орлиным профилем и открытым гневным взором, он напомнил старым легионерам Дивного Юлия.
VIII
Пленная царица обоих Египтов просила у победителя аудиенции. Она никогда не была врагом Рима. За годы ее правления ни один договор с народом римским не был нарушен. Ее многолетняя верность Цезарю известна. Принуждаемая Антонием, в чьих руках находились все вооруженные силы Востока, она участвовала в мятеже против императора помимо своей воли.
Октавиан соблаговолил выслушать пленницу наедине. Аудиенция состоялась в отдаленном покое дворца. Клеопатра замедленно величественным движением поднялась навстречу. Она была хороша. Титанически прекрасна. Октавиан видел ее изображения, с детства слышал о ее чарах, но растерялся. На миг отвел глаза. Эта женщина прежде всего враг. Чем обаятельней, тем опасней. Он поднял на владычицу всех сердец спокойный, невинный взор.
Клеопатра низким грудным голосом заговорила. Произнося смиренные, полные покорности слова, не отрывала от лица собеседника властных, чарующих глаз.
Пантера, могучая, гибкая, спрятав когти, следила за пушистой кошечкой. Пантера мнила себя царственным хищником. Кошечка же твердо знала: перед ней — мышь. Правда, очень большая мышь, но все же мышь, рожденная, чтобы быть съеденной кошечкой.
Октавиан ласково коснулся руки царицы:
— Ты подавлена горем. Отдохни. Об условиях мира я сообщу тебе после. Я чту в тебе подругу Цезаря.
Взор Клеопатры хищно блеснул. Пантера приготовилась к прыжку. Кошечка скромно облизнулась.
— Я была бы счастлива видеть в тебе желанного гостя. — Египтянка откинулась, и линии ее безупречного тела четко обрисовались под мягкой тканью.
Октавиан с любопытством посмотрел. Самая красивая женщина мира. Захочет, увидит ее нагую.
Царица нагнулась к нему. От резкого движения нога обнажилась. Точеные формы, воспетые поэтами, увековеченные в бронзе и мраморе. Октавиан притронулся коленом к ее ноге. Клеопатра с изумлением ощутила спокойный холодок. Посмотрела вниз. Маленькая, очень изящная ножка с более крутым, чем у нее, подъемом и более нежными, розовыми пальчиками.
Октавиан наслаждался. Ступня египтянки, более плоская, более длинная, с желтоватой кожей, вовсе не была так хороша, как его ножка, целованная всеми легионерами Рима. Клеопатра скользнула взглядом по маленькой фигурке в голубой тунике, подняла глаза на хорошенькое, нетронутое загаром личико своего победителя. И вдруг поняла: сбрось она все долгие годы царствования с плеч, предстань перед императором во всем сиянии юности, как некогда перед Дивным Юлием, — не восхищение, а зависть сжала бы сердце Октавиана.
— Я могу быть полезной. Это я вырвала тебе победу при Акциуме. Антоний бежал, потому что, надеясь на твою благодарность, я увлекла его.
Октавиан скептически улыбнулся. Египтянка прочла в его усмешке приговор.
— Я буду ждать твоего решения. — Клеопатра встала и наклонила голову, как бы давая понять, что ей больше нечего сказать.
Но Октавиан не собирался уходить. Закинув ногу за ногу, он бесцеремонно разглядывал драгоценности царицы. Обвел оценивающим взглядом убранство покоя.
— Список твоих сокровищ у меня. Завтра сдашь моему казначею. Судьбу свою узнаешь в Риме. Судьба Египта тебя, предавшую свою страну, интересовать не может. Полагаю оставить моей провинцией.
Клеопатра все еще стояла перед ним. Потом сделала шаг.
— Могу покинуть тебя? — Голос ее звучал глухо, уже не слышалось того чарующего тембра, как в начале беседы.
— Да разве я тебя задерживаю? — Октавиан засмеялся. — Ты пожелала видеть меня. Из уважения к твоему возрасту я сам посетил тебя
Клеопатра, медленно пятясь, точно ожидая удара, отступила к тяжелой, темной завесе.
В эту ночь Марк Агриппа сам разводил караул. К царице велено было никого не пускать. Даже острые булавки были отобраны и у Клеопатры, и у обеих рабынь.
IX
Император проснулся радостный и принялся тормошить друга:
— Вставай, мой Ромул, пойдем дразнить змею в клетке! Сегодня ее закуют в оковы. В цепях я протащу египтянку по всему Риму! А после отдам на потеху легионерам...
— Это унизит тебя больше, чем ее. Она женщина, пленница и имеет право на человеческое отношение.
— Не учи! — Октавиан босиком подбежал к окну. — Александрия! Столица Македонца, один из городов моей провинции! Я превзошел подвигами Александра! Его слава меркнет в лучах Римского Солнца. Как ты думаешь, пошла бы мне его двурогая корона?
Агриппа молча одевался.
— Нет. — Октавиан закинул переплетенные пальцы за голову. — Шлем римского солдата драгоценней всех царских диадем! Не хочу злить гусей в Сенате и сохраню им республику под властью императора. — Он перегнулся. — Угадай, достану до пола головой?
— Спину сломаешь, — спокойно ответил Агриппа. — Ты выспался, а я всю ночь охранял твой покой. Пошли, и прошу тебя — держись с ней достойно и человечно.
Клеопатра спала. Зеленый сумрак придавал неубранно опочивальне таинственность. У ног царицы в неестественном положении застыли обе рабыни. Женщины не шевельнулись ни при стуке отпираемой двери, ни когда их окликнули. Зоркие глаза Октавиана разглядели у ложа корзину с винными ягодами. Ее передал царице накануне один из верных слуг. На плодах блестел след змеи.
Обернув руку плащом, легионер распахнул одежды на груди египтянки. У левого соска зеленая змейка, прильнув к крошечной ранке, тянула кровь. Клеопатра была мертва.
— Похороните достойно, — распорядился Агриппа. — Храбрая женщина!
Октавиан, окаменев, не мог выговорить ни слова. Наконец со злобой и досадой выдохнул:
— Перехитрила!
Триумф над Египтом, честолюбивая мечта стольких лет, испорчен! Для мести оставался Цезарион и трое малышей Антония. Но волочить по Риму в цепях родного сына Цезаря — этого даже божественный император не мог себе позволить.
— Лагида обезглавить! Остальных ублюдков удушить! Я не могу, меня отравили! Прежде чем я умру, я желаю видеть голову Лагида! — Октавиан без чувств упал на руки своего полководца.
На воздухе императору стало лучше. Но его до глубины сердца оскорбило равнодушие друга.
— Оставь, я знаю лучше тебя, когда ты болен, а когда... — Агриппа выразительно не договорил.
В саду ждал гонец из Рима. Октавия умоляла пощадить детей Антония. Она воспитает их, сумеет вырастить римлянами. В маленьких пленницах кровь и душа ее любимого. Она любила и хоть после его смерти жаждет вернуть своего супруга в его потомстве.
— Бедная сестра. — Октавиан пристально посмотрел на Агриппу. — Тебе должно быть понятно это величие любви. Идем, может быть, еще спасем их.
Легионеры поспешили. В колыбели лежал посиневший трупик младшего царевича Птолемея Антонида. Его еще не успели отнять от груди, но его существование уже угрожало Риму. На пороге, зажав в кулачке прядь вырванных у легионера волос, валялся задушенный Александр Гелиос. Когда солдаты пришли прикончить детей Клеопатры, старший мальчик кинулся защищать грудного брата и сестру.
— Кусался и царапался, как пленный львенок. Девчонку не поймали, — доложил сотник.
— Звери! — Октавиан отвернулся. — Мало ли что я мог сказать в полуобмороке! Где царевна?
Высоко на гибкой пальме мелькало коричневое тельце. Легионеры швыряли камнями в эту подвижную цель. Девочка пряталась в ветвях. Она сообразила — враги не рискнут карабкаться по тонкому стволу.
— Бедняжечка, — с состраданием произнес Октавиан, — спустись ко мне. Тебя никто не тронет!
Он уже вошел в роль великодушного победителя и не желал зла этому зверьку, столь жалкому в своем страхе.
Египтяночка быстро спустилась и судорожным прыжком бросилась к его ногам. Молитвенно и благодарно она глядела на убийцу ее родных.
X
Капли медленно падали с потолка. От одного падения до другого можно было успеть сосчитать до шести.
Цезарион не мог видеть этих капель, но отчетливо слышал их стук. Он лежал, связанный, на каменном полу подземного узилища. Царевич просил развязать затекшие руки, ведь не убежит же он из этого глухого каменного мешка, но услышал короткое: "Не велено". Хлеба и воды, по-видимому, тоже было не велено давать. Есть не хотелось. Мучила жажда. Пробовал лизать стены, но выступающая на них вода была солоноватой и нестерпимо отдавала гнилью.
Цезарион перевернулся на спину. Мыслей не было, были боль и страх за мать, за малышей, за себя. Он знал, что Антоний покончил с собой. Жалкий фигляр не сумел даже упасть на меч грудью, распорол себе живот и умер, потеряв все свои кишки. Цезарион брезгливо поморщился. Но тотчас же его мысли вернулись к матери. Что победители сделали с ней? Ее все считали умной женщиной, и она действительно была умна, но как неумна, наивна и тщеславна была ее надежда очаровать красавчика-душечку, к тому же ровесника ее сына!
Цезарион повернулся на бок, но, как он ни пытался лечь, боль не утихала. Ныли связанные руки, ломило все тело. Царевич вспомнил, как в этом же подземелье заморили некогда Созимена, юношу, чья вина была лишь в том, что его смазливая рожица бросилась в глаза одному из фаворитов царицы. Созимену кидали соленую рыбу и не давали пить. Неужели Октавиан решил и его заморить так же?
Но высоко вверху открылась дверь, и в проеме блеснуло небо, такое синее, все пронизанное солнечным светом. Лучи широким снопом легли на крутую лестницу. По ней спускались трое: полководец и два центуриона-преторианца.
— Ведите! — отрывисто приказал полководец.
Один из преторианцев подошел к пленнику и, не скрывая брезгливости, потрогал его ногой.
— Ты, вставай!
Царевич попробовал подняться, но, обессиленный, рухнул. Преторианец грубо поднял его и поволок.
— Тише ты! — остановил полководец. — Он был храбр.
Подхватив юношу, он осторожно повел его вверх по лестнице, Цезарион с трудом передвигал опухшие ноги. Наконец утомительный подъем кончился. Пленник с наслаждением вдохнул солнечный воздух. Тепло и жизнь вливались в его измученное тело. Знал — скоро смерть, и все же радовался и небу, и солнцу, и верхушкам пальм за оградой.
— Развяжите меня, — попросил он Статилия. — Вас трое вооруженных, что я смогу?
— Поклянись тенью матери...
— Вы умертвили ее?
— Царица сама избрала смерть. — В голосе Статилия прозвучало такое восхищение и сочувствие, что Цезарион невольно почувствовал благодарность.
— А дети? — спросил он тихо.
— Царевну воспитает благородная Октавия, — уклончиво ответил Статилий.
Цезарион понял — братьев уже нет в живых. Больше он ни о чем не спрашивал. Все, кого он любил, мертвы. Еще худшая участь ждет сестру: сперва раба, потом наложница...
Они шли подлинным переходам дворца. Перед царевичем мелькали знакомые залы, цветники. Когда же они спустились в небольшой дворик, он не удивился, не испугался, увидев плаху и ликтора с секирой рядом с ней. Вероятно, умирать куда легче, чем убивать. Сейчас он уже не жалел, что у него не хватило мужества стать отравителем.
Цезарион взглянул ввысь. Небо светилось ровной, ласковой голубизной. С моря налетал легкий бриз. В последний раз обвел взглядом покидаемый им мир и заметил у противоположного входа во дворик двоих. Они перешептывались. Светловолосый тихонько смеялся и все время трогал своего собеседника то за руку, то за одежду. Тот хмуро отмалчивался.
Цезарион узнал императора. Встреть его царевич в толпе, он прошел бы мимо. Пленник еще раз посмотрел на Октавиана. Вот он какой, властелин мира! Этот давно переступил грань добра и зла и превосходно себя чувствует. Сейчас исполнится его заветное желание, последний соперник исчезнет с его пути.
Цезарион молча подошел к месту казни и, не ожидая приказа, спокойно опустился на колени и положил голову на плаху.
Так гордо, так спокойно расставался этот египтянин с жизнью, что у Октавиана дрогнули губы, как от горчайшей обиды. Он так надеялся, ему так хотелось, чтобы пленник молил о пощаде! Но он забыл, что в Лагиде было больше от Цезаря, чем в нем самом...
Октавиан отвернулся, он медлил дать знак, но Агриппа скомандовал:
— Кончайте!
Топор ликтора с размаху опустился, и отрубленная голова покатилась к ногам победителя.
С тайной завистью, стыдом и радостью Октавиан смотрел на эту голову. Исполнилось — через столько лет! — его тайное желание: последний камень убран с его пути. Мир отныне принадлежал Гаю Юлию Цезарю Октавиану, императору Рима.
XI
Лигуры плыли к Риму. Император на палубе забавлялся с маленькой пленницей. Лежа под тентом, бросал ей финики, и ребенок ловил их на лету. Селена уже привыкла среди чужих.
Октавиан зевнул. Девочка надоела ему.
— Позови моего друга!
Агриппа пришел не скоро.
— Ловил солнце. В открытом море надо каждые три часа сверять направление. — Он объяснил несложную астрономию мореходов.
— Все знаешь, — с уважением заметил Октавиан, — я удивляюсь...
— Я очень мало знаю. Мне всегда стыдно, что мы правим такой огромной империей, а даже не знаем ее границ. Наши чертежи земель — ерунда!
— А твоя карта?
— Это еще далеко не то! Вот отдохну и снаряжу экспедицию к краям света. Выверю каждую бухточку, каждый мысок. Я хотел бы посетить все далекие страны, узнать как можно больше о звездах...
— Жизни не хватит, — лениво перебил Октавиан. — Куда же все изучить?
— Сколько смогу.
За бортом плескалось теплое, блеклое от зноя море. Стоял штиль, и только весла гребцов пенили неподвижную лазурь.
— Хорошо гребут, — заметил Агриппа, — я обещал гребцам свободу. Они славные ребята, честно выгребали в бою, уносили нас от гибели, бросались с быстротой орла на врагов...
— Как я завидую тебе, — вздохнул император. — Ты любишь всем сердцем и меня, и звезды, и мореплавателей, и далекие земли, Италию, свою деревушку, и вспаханные поля, и быков, что тащат плуг, и пахаря, что их понукает... А я ничего не люблю и очень несчастен. Нищий властелин мира!
— Если человек, от которого зависят миллионы жизней, ничего не любит, не верит в добро, это ужасно! — Агриппа задумался. — Счастье, что все твое нытье — это пустые слова. Напускаешь на себя, противно даже слушать. Просто ты не в духе, что триумф испорчен. Но уверяю тебя, победа над мужественным врагом славней, чем над трусом. И Клеопатра, и ее сыновья геройски встретили смерть. Цезарион не дрогнул в час казни. Кто сразил племя героев, вдвойне герой! Триумф не пострадает.
— А дальше?
— Дальше? — Агриппа сдвинул брови. — Ты думаешь, я не чувствую, какая огромная тяжесть легла мне на плечи с тех пор, как ты стал единовластным правителем мира? За каждый твой промах, ошибку, преступление отвечаю я! Отвечаю перед Римом, историей, потомством! И я не опозорю ни тебя, ни себя!
I
Антоний вступился за египтянку. Все его легионы и войска Лагидов были стянуты к Александрийскому побережью, к подступам Сирии. В Сирии побежденный и помилованный Агриппой Секст Помпей предложил Антонию свою дружбу. Пират просил доверить ему флот. Он запрет Октавиана у берегов Италии. За свои услуги Помпей не просил ничего, кроме Иберии и Балеар. Антоний пригласил бывшего Владыку Морей в Александрию. Клеопатра приветливо приняла красивого морского разбойника и его жену. Но в этот же день Эврос передал Антонию перехваченное письмо Либонилы.
Жена пирата обещала Владыке Парфии помощь своего мужа в борьбе против Египта. Заклинала парфа довериться ей. Ревнивой квиритке было легче увидеть своего Кая на дне морском, чем в постели египтянки. Неизвестно, знал ли Секст о письме своей супруги, к тому же двурушничество в те времена никого не удивляло. Клятвопреступление перестало считаться позорным. Но Либонила не постеснялась в выборе матросских словечек по адресу царицы обоих Египтов. И это решило судьбу отважного пирата. За оскорбление Девы Нила Антоний приказал казнить Секста Помпея и его супругу.
Октавиан послал протест. Антоний, лишенный всех полномочий и находящийся на враждебной Риму земле, не смел казнить римского гражданина в угоду варварской царице. Секст Помпей был побежден, взят в плен полководцем императора, но помилован своим победителем. Римского гражданства ни Сенат, ни народ римский Секста не лишали. Следовательно, убиение Секста Помпея и его жены — не казнь, а разбой и уголовно наказуемое преступление. Хорошо зная, как часто и помимо своей воли поддается Антоний злобным наветам, Октавиан обещал в случае раскаяния виновного выговорить ему прощение. В последний раз он предлагал своему зятю опомниться и вернуться в Рим, к родине и семье.
Антоний ответил лихорадочными приготовлениями к войне. Но солдаты-италики, истосковавшиеся по родной земле, хмуро внимали увещеваниям опального триумвира. Не желали умирать во славу македонской династии и египтяне. Нубийские стрелки и ополченцы Нижнего Египта испуганно взирали на бескрайнюю ширь моря. Они отроду не покидали родных селений. Ехать сражаться куда-то по неведомым зыбям казалось ужасным. Еще бы! На них шел сам Марк Агриппа!
Антоний отлично понимал всю ненадежность своего воинства. Хуже того, он знал, что и Цезарион прекрасно разбирается в печальном для них положении вещей.
Однажды, возвращаясь с очередного смотра своих легионов, бывший триумвир почувствовал на себе пристальный взгляд египетского царевича. Он живо обернулся:
— Ты что?
— Я думаю, — медленно и отчетливо проговорил Цезарион, — бороться с Римом мы не сможем...
— Почему же? — Насмешливым тоном Антоний пытался прикрыть свою растерянность. — Неужели ты считаешь, что я как стратег слабее этого мальчишки Гая Октавия?
— Да. — Цезарион задумчиво погладил шею коня. — Он защищает свою землю и свой народ. А что ищешь ты? Зачем ты поддаешься опасным внушениям моей матери? Она женщина, и ей простительно быть легкомысленной, но ты муж! Прости меня, Антоний, по годам ты мог бы быть моим отцом, а ведешь себя как неразумный юнец. К чему вам эти бесконечные празднества? Царица страны Хем не афинская гетера, чтобы пленять гостей роскошью и весельем! И потом: разве ты и мать хоть раз спросили, чего я хочу? А я не хочу участвовать в вашей опасной затее! Как это будет смешно и жалко, если я, египтянин, сын неизвестного отца, заявлю свои права на несуществующую еще корону Рима!
— Ты сын Цезаря, — твердо произнес Антоний, — и я верну тебе твои державные права!
— Я — Птолемей Лагид! — Цезарион сжал губы, и Антоний испуганно и обрадовано узнал в орлином профиле этого египетского юноши черты Дивного Юлия.
— Ты сын Цезаря! — восторженно закричал он. — Мы с тобой отнимем Рим у Гая Октавиана!
— Я не поддержу тебя! — Цезарион осадил коня и еще раз пристально поглядел на римлянина. — Мне и Египту не нужны ни ты, ни ваш Рим! Возвращайся к себе, к своей стране, к своей семье!
— Моя семья — твоя мать и наши дети. Что ты еще хочешь от меня? Я вам все до последней капли крови отдам!
— Ты не победишь, — уныло и настойчиво повторил Цезарион, — и я не позволю в угоду тебе лить кровь египтян.
— Но почему?! Почему такое малодушие, такое неверие?!
— У тебя есть народ, которому ты дал пашни и нивы? У тебя есть полководец, равный Марку Агриппе? — жестко спросил царевич.
— Подумаешь, Марк Агриппа! — Антоний осекся: Агриппа уже несколько раз теснил его на поле боя. — Ты прав, — глухо пробормотал он, — это страшный человек!
Вспомнив свое поражение под Мутиной, он погрузился в мрачное раздумье, но, когда они уже ехали по дворцовому мосту, выкрикнул:
— Я пошлю этому выскочке Гаю Октавию вызов на единоборство! И сражу его, как некогда Ахилл Гектора! Не явится же на поле поединка вместо него его друг!
Цезарион изумленно и насмешливо пожал плечами, но промолчал. Он открыто презирал отчима, безвольного, но упрямого и взбалмошного, как истерическая женщина. Египетского царевича возмущало, что пятидесятилетний мужчина, вождь, увенчанный лаврами, ведет себя как мальчишка, потерявший голову от любви. Этот глупец воображает себя новым Дионисием, а на самом деле смешон и жалок, как уличный комедиант!
Но Антоний не считал себя ни жалким, ни смешным. Исполненный сознания своей доблести, он послал Октавиану вызов на единоборство. Он писал своему бывшему шурину, что мир устал от гражданских войн. Зачем затевать новые смуты и лить потоки крови? Разве не разумнее и не доблестней, щадя жизни сограждан, решить спор в честном поединке? К семье, которую ему навязали интриги Октавиана, Антоний никогда не вернется. Ему не в чем упрекнуть сестру императора, но он не ощущает супружеской любви к ней. Конечно, Октавиану Цезарю трудно понять, какая это сила — супружеская любовь, сочетавшая римского вождя с прекрасной Девой Нила! Тут разжалованный триумвир вылил на голову противника целый поток непристойностей...
Октавиан, побледнев от обиды, бросил на стол это "изысканное" письмо и послал за Агриппой.
Агриппа, кусая от злости губы, дочитал до конца.
— Я заткну ему грязную глотку его же собственными нечистотами! А ты напиши наглецу, что непристойно сыну Цезаря выходить на единоборство со слугой своего отца! А хочет Антоний поединка — выйду я. Я крестьянин и привык в навозе копаться. Но пусть вспомнит, как я еще мальчишкой гнал его, прославленного стратега, по всей Италии до самых Альп и с его братцем разделался, как хозяин со свиньей!
Но Октавиан счел ниже своего достоинства вступать в эпистолярную перебранку. Антонию послали решение Сената, лишавшее его римского гражданства и права огня и воды на всех землях Рима.
II
Караван купеческих галионов, широкодонных и неуклюжих, бросил якорь в тихой лагуне у мыса Фарос. Галионы привезли невиданный груз: триста добровольных изгнанников, среди них оба консула народа римского, прибыли ко двору Лагидов. Сойдя с кораблей, беглецы построились в боевую колонну и, выкрикивая проклятия узурпатору Гаю Октавию, промаршировали ко дворцу...
Антоний воспрял духом. Лучшие люди Рима спешили ему на помощь! С царской роскошью он принял новоявленных друзей, устроил в их честь пышный пир. Но римляне почти не притронулись к изысканным яствам и рано покинули пиршественный зал.
С глазу на глаз с Антонием остались Домиций Агенобарб и Гай Сосий. Сжато, с беспощадной ясностью изложил Агенобарб ход событий.
— Ты должен решиться! — Агенобарб крепко сжал увесистый веснушчатый кулак. — Собери все золото Востока, наполни галионы египетской пшеницей и вернись в Италию во главе своих легионов! А Клеопатру забудь!
— Узнают твои воины, что едут на родину, радостно пойдут за тобой, — вставил Сосий. — У Октавиана нет денег. Поистратились на строительство. Помоги Домицию снарядить флот — и он запрет все порты нашего моря. Голод сразит Октавиана и его войско!
Но Домиций Агенобарб покачал своей огромной огненно-рыжей головой:
— Я не стану морить римлян голодом ради заморской шлюхи! Брось египтянку — и мы пойдем за тобой!
— Ты не понимаешь, что говоришь! — вспылил Антоний. — Бросить жену и детей?!
— Мне кажется, — сдержанно ответил Агенобарб, — ты уже давно бросил свою семью. Дело твое, я не цензор нравов, но Риму не нужен раб варварской царицы!
Гай Сосий, боязливо ерзая в вместительном кресле, нерешительно кивнул.
— Мы прибыли, — робко начал он, — чтобы освободить тебя от чар этой Цирцеи...
— Не будем говорить о добродетелях и пороках, — остановил его Антоний. — Но без египетского золота мне будет нечем оплатить верность даже одной когорты. Кроме того, мои легионеры, так же, как вы, благородные консулы, привыкли есть хлеб каждый день. А где я его возьму, если Клеопатра запрет свои житницы?
Бывшие консулы переглянулись. Выходя из покоя триумвира, Домиций Агенобарб шепнул своему коллеге:
— Нам надо самим прикончить Клеопатру и ее выродков, объявить Египет римской провинцией, провозгласить Антония императором и двинуться освобождать Семь Холмов от засилия италиков!
Сосий безнадежно махнул рукой.
Над Александрией взошла луна, и в ее зеленоватом свете на противоположном пустынном берегу четко виднелся храм Фта. Его ступени омывали священные струи Нила, и сам бог реки в образе изумрудно-зеленого крокодила подымался по этим ступеням к алтарю, где его ждал жертвенный барашек.
Но в эту ночь двери храма были плотно прикрыты. В темной молельне вполголоса беседовали двое — верховный жрец и наследник престола Птолемей Лагид, прозванный Цезарионом.
— Необходимо избавиться от римской проказы, разъедающей тело Египта. — Цезарион внимательно посмотрел на слабый огонек светильника. — Я полагаю заключить союз с Парфией и Арменией и совместными силами отстаивать независимость наших стран...
— Прежде всего, царевич, — жрец властно протянул руку, — ты должен пресечь клевету, пятнающую твое рождение, и избавиться от позорной клички. Да, я знаю, ты македонец Лагид, но первый царь твоей династии божественный Лаг сочетался браком с дочерью исконных владык земли Хем. В тебе кровь Рамзеса, и ты сын Амона Ра, а не ничтожного римского сластолюбца. Египет! — Жрец молитвенно поднял лицо к темным сводам храма. — Да понимаешь ли ты, юноша, что такое Египет, страна Хем, царство Солнцебога Ра, царство мудрости и силы, еще неведомых варварам Запада? Твой долг охранить родную землю и от наглости римских солдат! Птолемей, воскреси нашу родину! Вспомни, зачатый македонским завоевателем, твой прадед был выношен в лоне дочери фараона и впитал с материнским молоком благодать и силу древних владык!
Цезарион учтиво кашлянул:
— Отец мой, твои слова мудры и праведны, но как мне превратить их в праведное дело?
Жрец нагнулся к самому лицу царевича и, найдя в полутьме его руку, вложил маленький флакончик.
— Твоя мать и отчим не почувствуют боли и мирно уснут в миг радости...
— Нет, нет! — Цезарион в ужасе выронил зловещий дар жреца. — Я не отравитель...
— Ты глупец! — жестко и твердо произнес жрец. — Ты сам отравлен глупым лепетом о чести, сыновней любви и прочих побрякушках, годных лишь для того, чтобы держать рабов в страхе! Владыки стоят над злом и добром!
— Нет, нет! — Цезарион вскочил и, испуганно пятясь, отступил к двери. — А иначе нельзя? Я подниму восстание и сражу Антония в открытом бою...
— Не обольщайся. Не преступивший роковую черту добра и зла бессилен!
Царевичу показалось, что земля уплывает из-под ног. Он ощупью нашел дверь и выскочил. Жрец проводил его взглядом, полным сожаления и горькой усмешки. Служитель богов умел читать в сердцах людей и знал: Цезарион даже под пыткой не выдаст его, не признается, что хотел свергнуть мать и уничтожить отчима.
III
Антоний созвал на совет своих легатов, также были приглашены все триста сенаторов.
Бывший триумвир объяснил им, что, хотя его лишили римского гражданства, никто не лишал его власти соправителя царицы обоих Египтов. Пусть Гай Октавий и его милый друг Агриппа подавятся своим римским гражданством. Все знают, что эти оба — римские граждане всего во втором поколении, а их деды так и прожили всю свою жизнь жалкими италиками.
— Так посудите сами: как же это внук вольноотпущенника и недавний пастух смеют лишить меня, потомка самого Геракла, друга Цезаря и опекуна его сына, римского гражданства?
— Ты нам сказки не рассказывай! — Домиций Агенобарб встал. — Плевать я хотел на твоего Геракла и на твоего царевича! Ты нам дело говори. С чем воевать будем? С лодочками для увеселительных прогулок против "воронов"? Или, может быть, ты всех своих плясунов и плясуний выставишь против легионов Октавиана?
— Флот царицы достаточно силен, чтобы дать отпор любой эскадре, — сдержанно ответил Антоний.
Он боялся ссоры с сенаторами.
— А командовать этим флотом кто будет? — выкрикнул Муниций Планк. — Секста ты казнил, а он один был хоть в какой-то мере равен Агриппе!
— Агриппа, Агриппа! — рассвирепел Антоний. — Мечетесь в страхе перед одним его именем! Я сам поведу вас на Рим! Очищу Капитолий от узурпатора!
— Вести варваров на Рим?! Нет, я тебе не помощник! — Домиций Агенобарб закутался в тогу и закрыл лицо.
Но тут заговорил Публий Канидий, заранее подкупленный Клеопатрой. Он напомнил гордым квиритам, что они гости царицы и лишь по ее милости не выданы своему господину, от которого они вероломно сбежали. Если они отвергнут предложенную им честь помочь царице отразить врага, то это будет, во-первых, вопиющая неблагодарность, во-вторых, тогда царица будет вынуждена отказать им в гостеприимстве и, лишившись ее высокого покровительства, иноземные гости легко станут добычей кочевых племен, промышляющих разбоем.
Римляне потупились. Полупленники, полугости, они помимо воли оказались союзниками ненавистной им Клеопатры.
В ту же ночь богато снаряженная флотилия отплыла из Александрии.
Средиземноморская волна мягко качала триремы египтян и среди них галеру, разубранную гирляндами лотосов, устланную дорогими коврами. На палубе пряный аромат благовоний заглушал свежее дыхание моря. Под пурпурным балдахином, в одеянии Изиды — двурогой короне, узком набедреннике золоченой кожи и прозрачной ризе, затканной жемчугом, возлежала Клеопатра.
Царица пожелала сама руководить морскими боями. Но Агриппа не спешил. Он стягивал флот к Элладе, чтобы после одним броском кинуть верткие лигуры и мощные "вороны" на египтян.
Мыс Акциум черным треугольником разрезал лазурь. На запад — светло-голубые воды Эгеи, на восток — беспокойная зеленоватость открытого моря.
Лигуры обогнули мыс. Египетские триремы, могучие, сияющие медной броней, плыли навстречу. Римские судна легли в дрейф. Взять на абордаж вертящиеся, как волчки, лигуры египтяне не смогли. А знаменитые "вороны" Агриппы были и вовсе неприступны. Агриппа за годы мирной передышки усовершенствовал рычаги, управлявшие боковыми брусьями, и теперь "вороны" могли опускать свои "клювы" ниже палубы противника и таранить тело вражьего корабля.
Октавиан выглянул из-за мачты. Впервые видя морской бой, он с интересом наблюдал. Его подмывало вмешаться, но врожденная осторожность брала верх. Лишь когда "вороны" впились в борта стиснутой со всех сторон триремы, он выбежал из-за прикрытия. Дождь стрел снова осыпал палубу, и Октавиан вскрикнул от неожиданной боли. Впившаяся в плечо стрела еще дрожала.
Пока раненого императора уносили вниз и перевязывали, Антоний двинул все свои силы клином. Египтяне шли с наветренной стороны, и Агриппа не решился применить греческий огонь. Держа голову раненого, со злобой повторял:
— Какой злой демон дернул тебя геройствовать! Ведь просил, всеми богами заклинал...
Октавиан, полуприкрыв глаза, простонал, что он как истый воин перенесет эту ужасную муку...
Корабль вздрогнул. Египтяне ворвались на палубу. Агриппа бросился наверх.
— За мной, воины моря!
Антоний, выхватив меч, уже хотел вмешаться в гущу боя, но Эврос шепнул:
— Оглянись, Клеопатра отступает!
Отбросив меч, перепрыгивая с триремы на трирему, Антоний помчался вслед. Догнав на быстроходной ладье, осыпал упреками. Клеопатра, не отвечая, бесстрастно поглядела в темнеющую даль. В ночной сини ярко пылали ее корабли.
Едва ладья Антония отделилась от общего строя и голос триумвира перестал слышаться, его легионеры накинулись на своих же союзников-египтян. Над триремами взметнулись белые флаги.
IV
Три дня и три ночи Марк Агриппа не выпускал рулевого колеса, стоя как вкопанный. По ночам не отрывал взора от звездного неба, днем не спускал глаз с теневой стрелки. Октавиан просил его поесть и отдохнуть, но Агриппа упрямо качал головой. Широкая полоса света от маяка ложилась в стороне от пути флотилии.
— Ловят нас! Ложными огнями заманивают на подводные скалы, — пояснил он.
Октавиан, облокотясь на борт, вздохнул:
— Как ты думаешь, что, если меня ранили отравленной стрелой?
— Давно бы умер. Спохватился через три дня! Пустая царапина.
Октавиан обиженно помолчал, потом рассмеялся:
— Я очень доволен, всем доволен, даже моей раной. Все-таки участвовал в бою...
— Не вертись тут. Дрогнет у меня рука на ладонь влево или вправо — и налетим на подводные скалы...
За флагманом длинной вереницей тянулись остальные корабли. Они шли, строго придерживаясь пенного следа. Если корабль флотоводца разобьется, корабли с солдатами спасутся и, взяв курс на Сирию, окружным путем доберутся до Египта.
На рассвете показалась земля. Пологие, плоские берега Сирии. Лигуры беззвучно врезались в песок. На безлюдных дюнах ничто не препятствовало высадке войск.
Триумфальным маршем двинулись к Антиохии.
...Агриппа давно решил нанести удар с фланга. Прежде чем идти на Александрию, необходимо было отрезать Египет от остального Востока и натравить азийских династов на Клеопатру. Мидия, Финикия и Сирия вовсе не желали быть поглощенными державой Лагидов. Золотое правило римских завоевателей "разделяй и властвуй" и тут помогло. Агриппа прекрасно знал, что со всеми этими царьками и карликовыми островными республиками легко можно сговориться, обещая каждому льготы за счет соседа. Кроме того, за годы своего правления Марк Антоний всех успел обозлить непомерными налогами. А Октавиан простил все недоимки, запретил ростовщикам насильно взыскивать долги с их жертв и этим указом подкупил все сердца.
V
Перейдя Этирейский перешеек, римляне устремились к Мемфису. Александрия осталась в стороне.
— Зайдем с тыла, — пояснил Агриппа. — Антоний спешит к Нумидии. Еще у границ его перехватят наши легионы. Я брошу основную армию к озеру Мерид, отрежу изменника от пресной воды и прикончу. Александрию возьмешь ты. Столице пристойней пасть от меча императора. Ты не бойся, Статилий все сделает. Ты ему доверяй. — Агриппа замолчал.
Воздух, теплый, еще не остывший от дневного зноя, был темен и недвижен. Где-то за пальмами булькала вода.
— Мне скоро минет тридцать два года, — неожиданно сказал Агриппа. — Полжизни прожито. С тобой уже лет двадцать вожусь.
— И не надоел я тебе еще?
— А хоть и надоел. Пропадешь ведь без меня!
— Пропаду...
— Вот что, — серьезно проговорил Агриппа. — Египет жать нельзя. Они озлоблены на Антония за налоги. Дашь льготы землепашцам и ремесленникам, а торгашей и ростовщиков прижмешь. А главное, позаботься об орошении полей. Эти дурни полагают, что в последние годы отец Нил карает их неурожаями за грехи царицы. Старая распутница уже не довольствуется залатанным мешком, а скупает красивых юношей и принуждает их делить с ней ложе. Потом сама же и закалывает очередного любовника! Но это все вздор. Беда в том, что Клеопатра и Антоний так были заняты развлечениями, что уже много лет не отпускают денег на очистку и ремонт каналов. По крупным руслам вода еще неплохо бежит, но мелкие арыки, что подводят влагу к самым посевам, засорены. Вместе с ничтожным количеством воды на пашни попадает масса песка и образует бесплодный слой. Его запахивают, и в почве с каждый годом увеличиваются вредные примеси. Земля все больше и больше теряет свое плодородие...
— Откуда ты это все знаешь? — удивился Октавиан.
— Я говорил со здешними пахарями. Если мы напоим их поля, то станем не завоевателями, а избавителями страны Хем от трехсотлетнего македонского ига. Крестьян везде больше, накормишь их — они будут молиться на тебя! Я спихну с алтаря их Озириса и посажу тебя. Как в Риме, так и в Египте будешь божком. Клянусь Марсом! Чем ты хуже Александра?
Взошла луна. В ее чистом свете силуэты пальм казались вырезанными из черной кости. А за оазисом белели барханы, шелковистые, струящиеся пески.
— Мне страшно, — тихонько признался Октавиан, — не от чего-нибудь, а так, вообще... Я очень боюсь смерти, а ты?
— Не знаю, не думал. — Агриппа задумался на минуту. — Я несобираюсь умирать, хотя Клеопатра за мою голову, наверно, полцарства отдала б и еще больше не пожалела бы, чтобы залучить меня к себе в постель...
— Она тебе писала?
— Нет, до такой наглости еще не дошла, а тебе вот писала...
— Писала, — покаялся Октавиан, — я же тебе показывал.
— Мой божественный император, — Агриппа захохотал, — если бы ты и не показал, я все равно бы это письмо прочел первый!
Октавиан обиженно моргнул. Он привык к опеке, никогда не обижался на самовластие своего друга, но не любил, чтобы об этом напоминали.
VI
Цезарион печально глядел на лениво текущую реку. Зеленый Нил тек к морю, в вечность. Для Цезариона вечности не будет. Он не посмел переступить грань, отделяющую добро от зла, и он — ничто. Телесное воплощение пикантного исторического анекдота.
Наследник Клеопатры все больше и больше отдалялся от придворных увеселений. Когда мать спросила, зачем он бежит, Цезарион, строго взглянув, спросил, слыхала ли царица обоих Египтов имя Сарданапала, владыки Вавилона. Он так же беспечно пировал, но незримая рука написала на стене пиршественного зала огненные знаки: "Взвешено, отмерено, сочтено". Молодой фараон читает эти невидимо начертанные слова над троном своей матери.
— Впадать в панику бессмысленно. — Клеопатра ласково коснулась его волос. — Придет час мой, я предпочту умереть, как жила, чем жить, как Октавия.
— Если бы ты жила, как Октавия, у меня был бы отец!
Клеопатра отшатнулась. Никогда раньше сын не смел осуждать ее, но ядовитая волчья кровь сказалась...
Римляне приближались. Антоний решил не защищать Александрию. Он со всеми войсками отступит в пустыню. Возмутит царей Нумидии, Эфиопии и прочих владык Африки Дальней.
— Я устала. В гробницах моих предков я найду убежище. Октавиан не зверь и пощадит меня. — Клеопатра двусмысленно улыбнулась. — Нам надо выиграть время, поэтому все средства хороши...
— Я не верю тебе, — глухо ответил Антоний.
Обрюзгший, с обильной проседью во вьющихся волосах, он более чем когда-либо оправдывал меткое словечко Фульвии "Мешок".
— Можешь верить. Я никогда не забываю цели. А моя цель — вернуть сыну наследие его отца.
Цезарион молчал. На вопрос матери, последует ли он за отчимом или попытается искать примирения с двоюродным братом, царевич с горечью ответил:
— Я не знаю, от кого я рожден, и на родственные чувства Октавиана рассчитывать не смею. Я египтянин и останусь с моим народом. Когда-то труженики Египта, вооруженные кетменями, прогнали насильников-гиксов.
— Ты озлобляешь судьбу! — раздраженно крикнула Клеопатра.
— Озлобить судьбу не так стыдно, мама, как покориться ей.
Оставив мать наедине с отчимом, Цезарион вышел в сад.
Уже вечерело, и от налетающего с моря бриза качались верхушки пальм. Какая-то запоздавшая птаха пролетела низко над землей, едва не задев царевича крылом.
Цезарион вздрогнул. Почему он так слаб? Почему у него не хватило тогда решимости? Теперь уже никакой жертвой, никаким преступлением не спасти Египет от римского ярма. Зачем он, наследник тысячелетних династий, робко, как мальчик, начитавшийся о высоких добродетелях, выронил тот флакончик? Разве не разумней, не справедливей было бы ценой двух жизней спасти страну, народ и, наконец, себя и свою династию?
VII
Антоний устало трясся в седле. Пески... вдали четырехгранные пирамиды. Огромное тело сфинкса держит между лапами маленький храм. Когда-то отсюда войска Цезаря победоносно шли на Александрию. Теперь его соратник убегает из столицы Лагидов. Убегает позорно, бросив возлюбленную, троих детей...
Он тяжело спрыгнул с лошади и упал ничком в песок. Покинут, презрен, обманут. Нильская змея уже ищет нового любовника. Дети? Надо спасти хоть их.
Антоний поднял голову. Его спутники в недоумении выжидали. Эврос подъехал и, перегнувшись в седле, проговорил:
— Мы отрезаны от Фаюма. Озеро и оазис в руках Агриппы. Запаса воды нам хватит на сутки.
— Дать бой, — безучастно отозвался Антоний.
— Агриппа не примет боя...
— Тогда... — Антоний растерянно обвел глазами пустыню. — К сфинксу! — вдруг отчаянно закричал он. — Убью ее и себя, но не отдам Октавиану!
У сфинкса кипела схватка. Телохранители Клеопатры отражали римлян. Отряд Антония на миг оттеснил легионеров императора, но через несколько мгновений солдаты бывшего триумвира бежали. Прижатый к стене Антоний бросал в узкое окошко пригоршни песка и камней.
Клеопатра не отзывалась.
— Она покончила с собой, — шепнул Эврос
Антоний вынул меч, укрепил в земле острием вверх и всей тяжестью обрюзгшего тела налег. В эту минуту окно вверху открылось. Женские руки втянули раненого. Антоний закрыл глаза. Он чувствовал, как из распоротого живота вываливаются внутренности. Как безобразно!
Боли, к его удивлению, почти не было: "Умираю..." Но толчки ощущались мучительно, и это радовало: признак его неугасшей жизни. Наконец его втащили в окно. Зловеще-прекрасное лицо с миндалевидными заплаканными глазами склонилось к нему:
— Любимый!
Он ни разу не видел царицу обоих Египтов плачущей. Значит, любила.
— И ты... тоже... — Слова ускользали, показал слабым жестом. — Сама...
Дверь гудела под ударами. Антоний шевельнул коченеющими пальцами, ища оружие... хотел защитить...
— Где мой меч?
Дверь рухнула. Легионеры остановились на пороге.
Храмы издавна служили священным убежищем, и римляне чтили этот обычай. Но Агриппа приказал вязать пленниц. Всех трех, там разберут, кто царица, кто рабыня... Легионеры не шелохнулись.
— Мы боимся гнева божьего, — тихо произнес какой-то ветеран.
— У меня один бог — мой император! — Агриппа подбежал к одной из пленниц.
— Ты царица? — Он схватил ее за волосы и поволок.
— Пастух! — Клеопатра выступила из тьмы. — Не умеешь отличить царицу от рабыни!
— Я различаю потаскушек по цене, а не по наружности! — Агриппа выпустил добычу и, подойдя к Клеопатре, рывком намотал ее косу на руку.
Антоний застонал. Деву Нила, его божественную любовь, солдат, убийца его брата, волочил по земле. Ира, любимая рабыня царицы, нагнулась к умирающему.
— Скажи, пусть сама... — Антоний захрипел.
Ира закрыла его остановившиеся глаза.
Перед сфинксом легионеры насмешливо разглядывали пленниц. Сыпались циничные замечания. Агриппа стянул ремнем руки египтянок. Их отвезли в Александрию.
Во дворце Лагидов уже расположился римский гарнизон. Но на окраинах столицы еще вздымались баррикады. Вооруженные кетменями и серпами простолюдины пытались не подпускать римлян к колодцам с питьевой водой. Обороной руководил Цезарион.
Император в сопровождении Статилия Тавра сам подъехал посмотреть на сына Цезаря, сражавшегося в рядах египетской черни против Рима.
Остановившись в безопасном месте, Октавиан крикнул, чтобы Лагид сдавался. Цезарион не ответил. Вместе со своими соплеменниками он катил огромные каменные глыбы, заграждая путь врагам.
— Греческий огонь! — раздраженно скомандовал Октавиан.
— На людей?
— На египтян. — Император сжал рот.
Обожженные зловонной смесью, египтяне завыли. Цезарион взбежал на крышу храма. Он сдается, но пусть прекратят это избиение беззащитных!
— Обыщите, не спрятал ли стилет. — Октавиан предусмотрительно отъехал. — Хорошо обыскали? Связать и подвести.
Связанного царевича подвели.
— Ты в своей наглости звал себя сыном Цезаря?
— Я всегда звал себя сыном Египта. — Цезарион вскинул голову. Сухощавый, с резким орлиным профилем и открытым гневным взором, он напомнил старым легионерам Дивного Юлия.
VIII
Пленная царица обоих Египтов просила у победителя аудиенции. Она никогда не была врагом Рима. За годы ее правления ни один договор с народом римским не был нарушен. Ее многолетняя верность Цезарю известна. Принуждаемая Антонием, в чьих руках находились все вооруженные силы Востока, она участвовала в мятеже против императора помимо своей воли.
Октавиан соблаговолил выслушать пленницу наедине. Аудиенция состоялась в отдаленном покое дворца. Клеопатра замедленно величественным движением поднялась навстречу. Она была хороша. Титанически прекрасна. Октавиан видел ее изображения, с детства слышал о ее чарах, но растерялся. На миг отвел глаза. Эта женщина прежде всего враг. Чем обаятельней, тем опасней. Он поднял на владычицу всех сердец спокойный, невинный взор.
Клеопатра низким грудным голосом заговорила. Произнося смиренные, полные покорности слова, не отрывала от лица собеседника властных, чарующих глаз.
Пантера, могучая, гибкая, спрятав когти, следила за пушистой кошечкой. Пантера мнила себя царственным хищником. Кошечка же твердо знала: перед ней — мышь. Правда, очень большая мышь, но все же мышь, рожденная, чтобы быть съеденной кошечкой.
Октавиан ласково коснулся руки царицы:
— Ты подавлена горем. Отдохни. Об условиях мира я сообщу тебе после. Я чту в тебе подругу Цезаря.
Взор Клеопатры хищно блеснул. Пантера приготовилась к прыжку. Кошечка скромно облизнулась.
— Я была бы счастлива видеть в тебе желанного гостя. — Египтянка откинулась, и линии ее безупречного тела четко обрисовались под мягкой тканью.
Октавиан с любопытством посмотрел. Самая красивая женщина мира. Захочет, увидит ее нагую.
Царица нагнулась к нему. От резкого движения нога обнажилась. Точеные формы, воспетые поэтами, увековеченные в бронзе и мраморе. Октавиан притронулся коленом к ее ноге. Клеопатра с изумлением ощутила спокойный холодок. Посмотрела вниз. Маленькая, очень изящная ножка с более крутым, чем у нее, подъемом и более нежными, розовыми пальчиками.
Октавиан наслаждался. Ступня египтянки, более плоская, более длинная, с желтоватой кожей, вовсе не была так хороша, как его ножка, целованная всеми легионерами Рима. Клеопатра скользнула взглядом по маленькой фигурке в голубой тунике, подняла глаза на хорошенькое, нетронутое загаром личико своего победителя. И вдруг поняла: сбрось она все долгие годы царствования с плеч, предстань перед императором во всем сиянии юности, как некогда перед Дивным Юлием, — не восхищение, а зависть сжала бы сердце Октавиана.
— Я могу быть полезной. Это я вырвала тебе победу при Акциуме. Антоний бежал, потому что, надеясь на твою благодарность, я увлекла его.
Октавиан скептически улыбнулся. Египтянка прочла в его усмешке приговор.
— Я буду ждать твоего решения. — Клеопатра встала и наклонила голову, как бы давая понять, что ей больше нечего сказать.
Но Октавиан не собирался уходить. Закинув ногу за ногу, он бесцеремонно разглядывал драгоценности царицы. Обвел оценивающим взглядом убранство покоя.
— Список твоих сокровищ у меня. Завтра сдашь моему казначею. Судьбу свою узнаешь в Риме. Судьба Египта тебя, предавшую свою страну, интересовать не может. Полагаю оставить моей провинцией.
Клеопатра все еще стояла перед ним. Потом сделала шаг.
— Могу покинуть тебя? — Голос ее звучал глухо, уже не слышалось того чарующего тембра, как в начале беседы.
— Да разве я тебя задерживаю? — Октавиан засмеялся. — Ты пожелала видеть меня. Из уважения к твоему возрасту я сам посетил тебя
Клеопатра, медленно пятясь, точно ожидая удара, отступила к тяжелой, темной завесе.
В эту ночь Марк Агриппа сам разводил караул. К царице велено было никого не пускать. Даже острые булавки были отобраны и у Клеопатры, и у обеих рабынь.
IX
Император проснулся радостный и принялся тормошить друга:
— Вставай, мой Ромул, пойдем дразнить змею в клетке! Сегодня ее закуют в оковы. В цепях я протащу египтянку по всему Риму! А после отдам на потеху легионерам...
— Это унизит тебя больше, чем ее. Она женщина, пленница и имеет право на человеческое отношение.
— Не учи! — Октавиан босиком подбежал к окну. — Александрия! Столица Македонца, один из городов моей провинции! Я превзошел подвигами Александра! Его слава меркнет в лучах Римского Солнца. Как ты думаешь, пошла бы мне его двурогая корона?
Агриппа молча одевался.
— Нет. — Октавиан закинул переплетенные пальцы за голову. — Шлем римского солдата драгоценней всех царских диадем! Не хочу злить гусей в Сенате и сохраню им республику под властью императора. — Он перегнулся. — Угадай, достану до пола головой?
— Спину сломаешь, — спокойно ответил Агриппа. — Ты выспался, а я всю ночь охранял твой покой. Пошли, и прошу тебя — держись с ней достойно и человечно.
Клеопатра спала. Зеленый сумрак придавал неубранно опочивальне таинственность. У ног царицы в неестественном положении застыли обе рабыни. Женщины не шевельнулись ни при стуке отпираемой двери, ни когда их окликнули. Зоркие глаза Октавиана разглядели у ложа корзину с винными ягодами. Ее передал царице накануне один из верных слуг. На плодах блестел след змеи.
Обернув руку плащом, легионер распахнул одежды на груди египтянки. У левого соска зеленая змейка, прильнув к крошечной ранке, тянула кровь. Клеопатра была мертва.
— Похороните достойно, — распорядился Агриппа. — Храбрая женщина!
Октавиан, окаменев, не мог выговорить ни слова. Наконец со злобой и досадой выдохнул:
— Перехитрила!
Триумф над Египтом, честолюбивая мечта стольких лет, испорчен! Для мести оставался Цезарион и трое малышей Антония. Но волочить по Риму в цепях родного сына Цезаря — этого даже божественный император не мог себе позволить.
— Лагида обезглавить! Остальных ублюдков удушить! Я не могу, меня отравили! Прежде чем я умру, я желаю видеть голову Лагида! — Октавиан без чувств упал на руки своего полководца.
На воздухе императору стало лучше. Но его до глубины сердца оскорбило равнодушие друга.
— Оставь, я знаю лучше тебя, когда ты болен, а когда... — Агриппа выразительно не договорил.
В саду ждал гонец из Рима. Октавия умоляла пощадить детей Антония. Она воспитает их, сумеет вырастить римлянами. В маленьких пленницах кровь и душа ее любимого. Она любила и хоть после его смерти жаждет вернуть своего супруга в его потомстве.
— Бедная сестра. — Октавиан пристально посмотрел на Агриппу. — Тебе должно быть понятно это величие любви. Идем, может быть, еще спасем их.
Легионеры поспешили. В колыбели лежал посиневший трупик младшего царевича Птолемея Антонида. Его еще не успели отнять от груди, но его существование уже угрожало Риму. На пороге, зажав в кулачке прядь вырванных у легионера волос, валялся задушенный Александр Гелиос. Когда солдаты пришли прикончить детей Клеопатры, старший мальчик кинулся защищать грудного брата и сестру.
— Кусался и царапался, как пленный львенок. Девчонку не поймали, — доложил сотник.
— Звери! — Октавиан отвернулся. — Мало ли что я мог сказать в полуобмороке! Где царевна?
Высоко на гибкой пальме мелькало коричневое тельце. Легионеры швыряли камнями в эту подвижную цель. Девочка пряталась в ветвях. Она сообразила — враги не рискнут карабкаться по тонкому стволу.
— Бедняжечка, — с состраданием произнес Октавиан, — спустись ко мне. Тебя никто не тронет!
Он уже вошел в роль великодушного победителя и не желал зла этому зверьку, столь жалкому в своем страхе.
Египтяночка быстро спустилась и судорожным прыжком бросилась к его ногам. Молитвенно и благодарно она глядела на убийцу ее родных.
X
Капли медленно падали с потолка. От одного падения до другого можно было успеть сосчитать до шести.
Цезарион не мог видеть этих капель, но отчетливо слышал их стук. Он лежал, связанный, на каменном полу подземного узилища. Царевич просил развязать затекшие руки, ведь не убежит же он из этого глухого каменного мешка, но услышал короткое: "Не велено". Хлеба и воды, по-видимому, тоже было не велено давать. Есть не хотелось. Мучила жажда. Пробовал лизать стены, но выступающая на них вода была солоноватой и нестерпимо отдавала гнилью.
Цезарион перевернулся на спину. Мыслей не было, были боль и страх за мать, за малышей, за себя. Он знал, что Антоний покончил с собой. Жалкий фигляр не сумел даже упасть на меч грудью, распорол себе живот и умер, потеряв все свои кишки. Цезарион брезгливо поморщился. Но тотчас же его мысли вернулись к матери. Что победители сделали с ней? Ее все считали умной женщиной, и она действительно была умна, но как неумна, наивна и тщеславна была ее надежда очаровать красавчика-душечку, к тому же ровесника ее сына!
Цезарион повернулся на бок, но, как он ни пытался лечь, боль не утихала. Ныли связанные руки, ломило все тело. Царевич вспомнил, как в этом же подземелье заморили некогда Созимена, юношу, чья вина была лишь в том, что его смазливая рожица бросилась в глаза одному из фаворитов царицы. Созимену кидали соленую рыбу и не давали пить. Неужели Октавиан решил и его заморить так же?
Но высоко вверху открылась дверь, и в проеме блеснуло небо, такое синее, все пронизанное солнечным светом. Лучи широким снопом легли на крутую лестницу. По ней спускались трое: полководец и два центуриона-преторианца.
— Ведите! — отрывисто приказал полководец.
Один из преторианцев подошел к пленнику и, не скрывая брезгливости, потрогал его ногой.
— Ты, вставай!
Царевич попробовал подняться, но, обессиленный, рухнул. Преторианец грубо поднял его и поволок.
— Тише ты! — остановил полководец. — Он был храбр.
Подхватив юношу, он осторожно повел его вверх по лестнице, Цезарион с трудом передвигал опухшие ноги. Наконец утомительный подъем кончился. Пленник с наслаждением вдохнул солнечный воздух. Тепло и жизнь вливались в его измученное тело. Знал — скоро смерть, и все же радовался и небу, и солнцу, и верхушкам пальм за оградой.
— Развяжите меня, — попросил он Статилия. — Вас трое вооруженных, что я смогу?
— Поклянись тенью матери...
— Вы умертвили ее?
— Царица сама избрала смерть. — В голосе Статилия прозвучало такое восхищение и сочувствие, что Цезарион невольно почувствовал благодарность.
— А дети? — спросил он тихо.
— Царевну воспитает благородная Октавия, — уклончиво ответил Статилий.
Цезарион понял — братьев уже нет в живых. Больше он ни о чем не спрашивал. Все, кого он любил, мертвы. Еще худшая участь ждет сестру: сперва раба, потом наложница...
Они шли подлинным переходам дворца. Перед царевичем мелькали знакомые залы, цветники. Когда же они спустились в небольшой дворик, он не удивился, не испугался, увидев плаху и ликтора с секирой рядом с ней. Вероятно, умирать куда легче, чем убивать. Сейчас он уже не жалел, что у него не хватило мужества стать отравителем.
Цезарион взглянул ввысь. Небо светилось ровной, ласковой голубизной. С моря налетал легкий бриз. В последний раз обвел взглядом покидаемый им мир и заметил у противоположного входа во дворик двоих. Они перешептывались. Светловолосый тихонько смеялся и все время трогал своего собеседника то за руку, то за одежду. Тот хмуро отмалчивался.
Цезарион узнал императора. Встреть его царевич в толпе, он прошел бы мимо. Пленник еще раз посмотрел на Октавиана. Вот он какой, властелин мира! Этот давно переступил грань добра и зла и превосходно себя чувствует. Сейчас исполнится его заветное желание, последний соперник исчезнет с его пути.
Цезарион молча подошел к месту казни и, не ожидая приказа, спокойно опустился на колени и положил голову на плаху.
Так гордо, так спокойно расставался этот египтянин с жизнью, что у Октавиана дрогнули губы, как от горчайшей обиды. Он так надеялся, ему так хотелось, чтобы пленник молил о пощаде! Но он забыл, что в Лагиде было больше от Цезаря, чем в нем самом...
Октавиан отвернулся, он медлил дать знак, но Агриппа скомандовал:
— Кончайте!
Топор ликтора с размаху опустился, и отрубленная голова покатилась к ногам победителя.
С тайной завистью, стыдом и радостью Октавиан смотрел на эту голову. Исполнилось — через столько лет! — его тайное желание: последний камень убран с его пути. Мир отныне принадлежал Гаю Юлию Цезарю Октавиану, императору Рима.
XI
Лигуры плыли к Риму. Император на палубе забавлялся с маленькой пленницей. Лежа под тентом, бросал ей финики, и ребенок ловил их на лету. Селена уже привыкла среди чужих.
Октавиан зевнул. Девочка надоела ему.
— Позови моего друга!
Агриппа пришел не скоро.
— Ловил солнце. В открытом море надо каждые три часа сверять направление. — Он объяснил несложную астрономию мореходов.
— Все знаешь, — с уважением заметил Октавиан, — я удивляюсь...
— Я очень мало знаю. Мне всегда стыдно, что мы правим такой огромной империей, а даже не знаем ее границ. Наши чертежи земель — ерунда!
— А твоя карта?
— Это еще далеко не то! Вот отдохну и снаряжу экспедицию к краям света. Выверю каждую бухточку, каждый мысок. Я хотел бы посетить все далекие страны, узнать как можно больше о звездах...
— Жизни не хватит, — лениво перебил Октавиан. — Куда же все изучить?
— Сколько смогу.
За бортом плескалось теплое, блеклое от зноя море. Стоял штиль, и только весла гребцов пенили неподвижную лазурь.
— Хорошо гребут, — заметил Агриппа, — я обещал гребцам свободу. Они славные ребята, честно выгребали в бою, уносили нас от гибели, бросались с быстротой орла на врагов...
— Как я завидую тебе, — вздохнул император. — Ты любишь всем сердцем и меня, и звезды, и мореплавателей, и далекие земли, Италию, свою деревушку, и вспаханные поля, и быков, что тащат плуг, и пахаря, что их понукает... А я ничего не люблю и очень несчастен. Нищий властелин мира!
— Если человек, от которого зависят миллионы жизней, ничего не любит, не верит в добро, это ужасно! — Агриппа задумался. — Счастье, что все твое нытье — это пустые слова. Напускаешь на себя, противно даже слушать. Просто ты не в духе, что триумф испорчен. Но уверяю тебя, победа над мужественным врагом славней, чем над трусом. И Клеопатра, и ее сыновья геройски встретили смерть. Цезарион не дрогнул в час казни. Кто сразил племя героев, вдвойне герой! Триумф не пострадает.
— А дальше?
— Дальше? — Агриппа сдвинул брови. — Ты думаешь, я не чувствую, какая огромная тяжесть легла мне на плечи с тех пор, как ты стал единовластным правителем мира? За каждый твой промах, ошибку, преступление отвечаю я! Отвечаю перед Римом, историей, потомством! И я не опозорю ни тебя, ни себя!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги