Рубин эмира бухарского

Глава V ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Приехав домой и отоспавшись после усталости и жары, я утром уселся думать. Опять книги на время опостылели мне. Итак, Паша вновь и вновь обидел меня. Он что-то знал и не хотел со мной делиться. Это было и стыдно и больно. И, наверное, Катя заметила. Не могла не заметить. Впервые я был так унижен при ней. Ясно, Паша и она — это одно, а я другое. Что же делать? Плюнуть на все? Э, нет, плевать на такие вещи не годится. Тут кругом изменники, белогвардейцы, а я нырну в кусты и буду сюсюкать над поэзией, заниматься переводами. Литература бессмертна, я знаю ей цену, и никто не заставит меня усомниться в этом. Но есть и сегодняшний день, сегодняшний долг, сегодняшняя живая драма. Я должен действовать и буду действовать! Без Паши! Нет. Без Паши нельзя. Ведь как он слушал, даже записал то, что я продиктовал. Я нашел и сообщил что-то важное — в этом нет сомнения. А вот что — он мне ничего не сказал… Ну что ж!.. Я тряхнул головой и словно сбросил на время обиду.

Теперь надо подумать о деле. Не сегодня-завтра вернется из больницы Борис. Как я уже решил, буду держать глаза и уши открытыми и соображать, главное — соображать.

Мои размышления были прерваны стуком подъезжавшей арбы. Я выглянул. В ней сидел Борис. Голова его была забинтована.

Что меня научило разыграть симпатию к этой гадине — не знаю, но я подошел и с участием осведомился:

— Здорово, Борис, ну как, цел?

— Цел, — ответил он настороженно.

— Заходи, сделай привал, — пригласил я, хотя до тех пор избегал его, как чумы. Он вошел, но в том, как он опирался на мою руку, как входил, чувствовалась какая-то напряженность.

— Хочешь чаю? — спросил я гостеприимно.

— Да нет, не надо. Мы останавливались в Вуадиле, кормили лошадей, и я позавтракал.

Мы помолчали.

— Да, помнишь, — начал он, — я ведь вез бумаги от Листера, чтоб ты передал Паше…

Он оборвал речь и пытливо поглядел на меня.

— Какие бумаги? — наморщил я лоб. — Я никаких бумаг Листеру не передавал.

— Да нет, — прервал он меня нетерпеливо, — не Листеру, а от Листера. Я вез, а ты должен был передать Паше.

— Ну так давай, свезу, передам.

Чело Бориса явно светлело:

— Да теперь уж не нужно, дубина ты стоеросовая. Я передал Кате.

Тут я нашел уместным имитировать вспышку гнева:

— Тогда чего же ты ко мне пристаешь? И я тебе не дубина стоеросовая. А сейчас пойдешь к Листеру ябедничать, что я чего-то не сделал, — я тебя знаю.

У Бориса явно отлегло.

— Не бойся, черт с тобой, все это не имеет значения.

Даже физически было видно, что момент напряжения прошел. Он размяк, потянулся и сказал:

— Устал я от этой чертовой жары. Можно у тебя тут полежать?

— Ложись, — отвечал я коротко, не желая пересаливать.

— Не понимаю, как ты можешь спать на этом прокрустовом ложе! Неужели не можешь приказать твоим папуасам набить тебе сенник?

— Не могу.

— Как — не можешь? — удивился он.

— Не хочу! — отрезал я. — Не все такие неженки, как ты.

И в самом деле, вряд ли я мог приказать узбекам заботиться о моих личных удобствах. Кроме того, пока Борис не пожаловался, мне и в голову не приходило, что мое ложе жесткое.

Он полежал минут пять, потом начал ерзать, и было видно, что внутри него шла какая-то борьба. Вдруг он поднялся на локте и каким-то элегическим тоном начал:

— А все-таки, если подумать, интересное путешествие мы с тобой совершили, Глеб.

Я молчал.

— Урал, степи, верблюды, а каких только людей мы не видели: киргизы, сарты…

Я неопределенно промычал, боясь сказать что-либо невпопад, что спугнуло бы его.

— Ну ладно. — Он вновь откинулся и лег. — Ты безнадежен.

Еще через несколько минут он спохватился:

— Ну, надо ехать дальше. Хочешь к нам?

Ничто не могло более соответствовать моему настроению и моим намерениям.

— Что ж, давай, — сказал я и поднялся.

В лагере я схитрил — притворился, будто вновь разболелась нога, и, когда Листер стал уговаривать меня остаться на несколько дней в лагере, я как бы нехотя согласился. Конечно, я не лежал, а понемногу, прихрамывая, бродил. Рану мою промыли в больнице абсолютно чисто, осколков никаких не было, и она затягивалась быстро, но я делал вид, что с ней не совсем ладно.

Я старался не спускать глаз с Бориса и делал это как можно незаметнее. В тот же вечер, когда все сошлись в палатку обедать, его что-то долго не было. Тогда и я вышел и остался снаружи. Внезапно шагах в двухстах послышался слабый свист. Я взглянул в том направлении и увидел, что на одном из деревьев на окраине лагеря развевалось желтое полотенце, которого я прежде не замечал, и от него быстро удалялась фигура Бориса. Я вернулся в палатку. Минут через пять явился Борис в веселом, хотя и немного взвинченном состоянии, занял место за столом и приступил со всеми вместе к еде. Я сделал вид, что мне нехорошо и вышел на воздух. Снаружи никого не было, все, от начальника до последнего рабочего, сидели у котлов и ужинали. Я присел за угол палатки и стал вглядываться туда, где развевалось полотенце. Вдруг мои глаза различили волнообразное колебание в траве, будто что-то двигалось сквозь нее от тугаев и оставляло на мгновение след, как в воде. Движение прекратилось у самого полотенца, прошли еще две-три минуты, и вновь началось колебание в траве, но только в обратном направлении — к тугаям. Что же, вывод ясен — Борис передал письмо, которое я нашел вчера в его кармане. Полотенце было сигналом. Из тугаев пришли за письмом, а теперь шли обратно. Итак, моя догадка была правильной: Борис в самом деле в контакте с белогвардейцами из тугаев, действует по их поручению и посылает им секретные донесения. Хорошо было удостовериться в этом. А у Бориса приятель Файзулла. Тоже интересно, нет ли и здесь связи.

Я вернулся в палатку, заявил, что мне лучше, и принялся за плов.

Я жил в лагере день, другой, третий.

Из головы не выходило то место из письма Бориса, где он говорил, что собирается обработать Листера. Листер мне нравился, и у меня не возникало никаких сомнений ни в его честности, ни в благородстве, но кто знает, на чьей стороне были его симпатии. Я вновь вспоминал разговор в дороге в ту ночь в багажном сарае, когда Толмачев спросил Листера: «Ну, а вы как живете с большевиками, Эспер Константинович?» И он ответил: «Живу». Это можно было понять: и «живу как с родными» и «пока терплю». При всех условиях это был уклончивый ответ. Я решил заглянуть к Листеру: быть может, удастся получить какой-нибудь ключ к нему.

Листер не раз говорил, что ему приятно мое общество, и всегда приветливо встречал меня. Его интересовало все, что я рассказывал об Индии и о своих занятиях; он же делился со мной опытом, зрелыми суждениями. Возможно, у него был сын моего возраста, но он никогда не говорил об этом.

Наш разговор зашел о главных течениях индийской философии, но уже в самом начале он был прерван заглянувшим в палатку Ратаевским.

— А, Борис, — окликнул его Листер. — Заходите, что у вас?

— Да ничего, Эспер Константинович, я так. — Он покосился на меня.

Я сообразил, что, быть может, Борис намеревается приступить к «обработке Листера», как он писал в записке.

— Хочу просить у вас извинения, Эспер Константинович, — встал я, — но у меня голова болит, я, пожалуй, пойду.

Листер внимательно поглядел на меня:

— Ну что ж, не имею права вас задерживать.

Я вышел из палатки, отошел на несколько шагов, потом неслышно подошел сзади. Я услышал весь разговор от слова до слова, кроме, разумеется, начала.

— Да слухи такие, — говорил Борис. — И не дай бог попасть в этот суп, когда начнется. А вы слышали?

— Кое-что слышал, — сдержанно ответил Листер.

— По-моему, всякий здравомыслящий человек должен смотать удочки, пока не поздно, а то потом, когда начнется всеобщая резня по-азиатски — вы ведь знаете этих дикарей, — тогда не одним большевикам, но и нам ног не унести.

Листер молчал, видимо обдумывая или колеблясь.

— Ну, до этого еще далеко…

— Далеко? — разгорячился Борис. — Здесь восемьсот офицеров в окрестностях одной Ферганы, тысяча сартов, да еще ожидается удар со стороны Афганистана. Всех урусов, кто не будет на стороне восставших, прирежут, как кур. Господа комиссары, конечно, навострят лыжи, а вот мы куда?

— Да, куда? — спросил Листер прямо.

— Куда? Весь отряд уйдет за границу! До нее рукой подать. Советская власть кончается в пяти шагах, за пределами последнего комбеда. И взять с собой что есть.

— Черт его знает! — вырвалось у Листера. — Действительно, если подумать…

— А что вас связывает с ними? Что вы им должны? Что, вы вместе с ними свиней пасли? Плюнуть, взять все ценное — и за границу.

— Нагонят, отберут, расстреляют, — деревянным голосом отвечал Листер.

— Кто нагонит, отберет, расстреляет? Это офицерский-то корпус? Никогда в жизни! А вы, бывший офицер, — в нем желанный гость.

— Так-то оно так, — постепенно уступал Листер. — А уйдешь, там с голоду подохнешь.

— Это с оружием-то? Да что вы! У кого оружие, тот в этих краях не только сыт и одет — это ерунда, но все золото, все блага — все принадлежит ему. Не забудьте, что туземцы все без исключения — бараны и трусы. Покажи им одни ножны русской шашки, и они…

— Это, между прочим, я слышал сто раз, — возразил Листер, — во время гражданской войны. А какой результат? Победа над большевизмом и прочие большие прожекты — это у меня во вторую очередь, а вот моя личная судьба меня более или менее кровно интересует, и тут…

— Эспер Константинович, — Борис, должно быть, схватил и держал его за руки, — поверьте мне, об этом как раз весь разговор, этому мы научены — единственной вещи: каждый за себя, устраивайся как можешь, надо взять и уйти, вот задача.

— Пожалуй, вы правы, — с последними остатками колебания в голосе ответил Листер, — но еще раз: как, что, когда? Все зависит от этого. Я ведь не мальчик и не деревенщина, чтобы покупать кота в мешке.

— Предоставьте это мне, — задохнулся Борис. — Я вам в свое время все сообщу. У меня такие заграничные связи, что вам во сне не снились. Родной дядя, брат отца, — вождь эмиграции за границей, председатель офицерского союза, генерал-лейтенант.

Послышался шум отодвигаемых табуреток. Что, они пожимали друг другу руки, что ли?

— Ну я рад, что вы так отнеслись, — говорил Борис. — Иначе и быть не могло. Вы же наш, что вам делать с этими хамами?

Наступила маленькая пауза.

— Ну, а ваши эти сибиряки, как они? Можно на них полагаться?

Листер явственно хмыкнул:

— Да это барабанные шкуры. Пойдут куда угодно, где больше дадут. Я с ними сам поговорю.

— Хорошо. А вот этот еще последние дни все путается под ногами, недопеченный филозоф Глеб? Вы что-то к нему неравнодушны. По-моему, ему лучше даже не намекать. Вы ведь знаете, он дружок Паши, а Паша в ревкоме, и, кажется, по секретной части. Разболтает, а того и гляди, продаст.

— Нет, он не опасен, но, конечно, лучше подальше.

Беседа кончилась. Больше ждать было нельзя, иначе Борис, выходя, мог накрыть меня, и тогда моим разысканиям и самому мне — конец. Я начал неслышно отползать в сторону, как вдруг из палатки донесся громкий яростный голос, звук глухого удара, падение тела. Пригнувшись, я быстро, насколько позволяла нога, вернулся на прежнее место.

Я услышал чей-то хрип, как будто кого-то душили, и несдержанный, полный бешенства голос Листера:

— Чекистская гадина, ты пришел сюда провоцировать! Я тебя сейчас прикончу, и никто слова не скажет. Мало того, что моего отца и двух братьев красные свиньи расстреляли, последнее имение отобрали, самого полтора года в тюрьме гноили, теперь ты приходишь, чтобы поймать меня на удочку. Говори, кто тебя послал? Восемьсот офицеров выдумал, негодяй, и глазом не моргнул!.. Говори, скотина, перед смертью…

В ответ слышался слабый, прерывающийся голос Ратаевского:

— Я не могу… пустите… клянусь словом офицера…

Он захлебнулся.

Очевидно, Листер ослабил железное кольцо вокруг шеи Бориса, потому что наступила пауза.

— Эспер Константинович, разве можно так, неужели вы не отличаете своих?

— Мерзавцы, — бормотал Листер, — убийцы… Чем ты докажешь, что ты не лжешь и не провоцируешь?

— Да чем угодно. Хотите, пойдем в тугаи вместе, там полковник Полумордвинов и атаман Зубов — их знает весь Туркестан… и есть еще один, более интересный человек из-за границы.

— Кто такой?

Ратаевский сдержался:

— Познакомлю. Увидите.

После небольшого молчания он искательно переспросил:

— Так привести? Или туда пойдем?

— Никуда я не пойду. А сумеете привести так, чтоб совершенно незаметно?

Ратаевский поколебался:

— Сумею. Только они тоже захотят чего-то реального. Им нужно оружие, патроны, медикаменты — все это у вас есть или можете достать.

— Дам, — отрубил по-солдатски Листер. — Ну идите, довольно на сегодня. И смотрите…

Я отполз, добрался до своей палатки и влез на свое место. Через несколько минут вошел Борис и лег невдалеке от меня.

Последующие дни я был свидетелем самых постыдных событий. Я решил не выходить из палатки, так как Листер и Борис, несомненно, должны были теперь остерегаться меня.

Однажды вечером после уйгурских пельменей, каурдака[5], дыни и чая, когда все постепенно улеглись, из тугаев вынырнуло несколько фигур, которые, озираясь и переползая, достигли палатки Листера. В темноте трудно было разобрать, но люди показались мне оборванными, лица заросшими. Что происходило в палатке у Листера — не знаю, но назад посетители вышли примерно часа через полтора, слегка пошатываясь под тяжестью мешков, которые они несли.

На следующее утро мимо нашего лагеря прошли две лошади с вьюками, а днем еще четыре и, не останавливаясь, подались прямо в тугаи. Все это происходило среди бела дня. Часовые-узбеки вопросительно поглядывали на русских командиров, безмолвно спрашивая, не остановить ли это непонятное движение и не открыть ли стрельбу, но те только безучастно смотрели или отворачивались. Откуда везли эти вьюки? Вид их будто мне знаком. И вдруг как молния осенила догадка. Не от меня ли, из макбары? Я облился потом: они делали меня невольным участником.

Зайдя к Листеру и почти не глядя на него (до того он стал мне ненавистен с тех пор, как я узнал, что он пошел на предательство), я сказал, что думаю отправиться к себе, если я ему не нужен.

— Да чего лучше, — ответил он. — Я и то хотел вам сказать. Тут столько людей, что вы должны чувствовать себя одиноким. Езжайте!

Тон его голоса был настолько сочувственным и простым, что я чуть было внутренне не потянулся к нему.

По приезде в макбару я сразу же бросился в ту келью, где были навалены ящики, мешки и бочки. В середине зияла брешь: очевидно, уже немало было вынесено. Из расспросов узбеков я выяснил, что сюда приезжал один из трех мушкетеров, Феоктистов, и сам выбирал и отгружал вьюки. И все это за моей спиной, когда меня уговаривали подольше остаться в лагере. Они вывезли, конечно, самое ценное, такие вещи, как… Тут краска стыда залила мне щеки. Ведь я не знал, что было в келье, что привозилось в течение целого месяца. Я не интересовался тем, что делалось у меня под носом, я вел себя со своими индийскими стихами, как последний юродивый или дурачок. «Недопеченный филозоф», как назвал меня Борис.

Я опять расспросил узбеков и с грехом пополам выяснил, что они увезли. Это был главным образом медицинский спирт, что достался нам от военного госпиталя, и несколько ящиков с английскими винтовками «Ли-Энфильд», очевидно захваченными в качестве трофеев у врага во время гражданской войны. При осмотре кладовой я обнаружил несколько ящиков с медикаментами и взял небольшой запас их себе.

На следующее утро я решил, не теряя ни минуты, отправиться в город к Паше — к кому еще я мог ехать? Для того чтобы моя поездка в такой момент не возбуждала подозрений, я подъехал сначала к лагерю и объявил там, что рана моя нуждается в лечении.

В Фергане я рассказал Паше все, как было. И на этот раз он слушал, не проронив ни слова; когда же я спросил, что мне делать, он ответил:

— Пока ничего. Смотри и слушай.

— Но делать что?

— Да ты уже сделал, что нужно.

— А теперь дать им делать, что хотят? — вырвалось у меня.

— Ты не один, — тихо сказал Паша.

— Да, вот еще что, Паша, — начал я после некоторой паузы, когда мне удалось овладеть собой, — недалеко от нас есть басмаческий кишлак. Я забрел туда, приняли как будто любезно, но было что-то двойственное, и я не мог ручаться, что к концу угощения не прирежут. Спрашивал Рустама — помнишь, ты спас его сестренку Лейлу, — он сказал, что советская власть сильно обидела кишлак, грабили, убивали: статочное ли это дело?

Паша сначала вспыхнул, как всегда, когда кто-либо набрасывал тень на любимое, потом наморщил лоб:

— Подожди, я как будто краем уха что-то слышал. Посиди, я сейчас узнаю.

— Где ты узнаешь? — удивился я.

— Да тут кое-кто, наверно, помнит, — уклончиво ответил он.

Через десять минут он вернулся совсем невеселый.

— В самом деле было такое дело. В местную большевистскую организацию, как пришли наши, пробрался один беляк и действительно мучил и насильничал и грабил. Его разоблачили, но было уже, конечно, поздно. Кишлак он восстановил против себя крепко, и многие поклялись мстить.

— А кто этот беляк? — после некоторого молчания спросил я.

— Да некий есаул Погребняков из дутовской казачьей части, а здесь выдавал себя за комиссара, потом ушел в банду.

— Это куда же?

— Он скрывается от нас и одновременно от кишлачников. Те его разорвут на тысячу кусков, если поймают.

— Не в тугаях ли он? — вырвалось у меня.

Паша с интересом посмотрел на меня:

— Что ж, и это может быть.

До этого момента что-то в нашем свидании было принужденным и неудовлетворительным. Но вот внезапно Паша ожил.

— Тут еще одна вещь, — сказал он, — есть работенка для тебя. — Он вынул из ящика стола небольшую пачку бумаг. — Вот письма, прибывшие сюда из Москвы до востребования, они чем-то обратили на себя внимание, и их вскрыли. Они на английском языке. Посмотри, что там получается. Никто не должен видеть их у тебя. Завтра вечером к тебе заедет узбек-верховой, остановится напоить лошадь и скажет: «Потерял лепешки по дороге, нет ли по милости аллаха у вас?» Ты заранее заделай письма и твой перевод в лепешку и отдай ему.