Рука дьявола

Глава 13. ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ФУРАЖКЕ

В полдень из Барнаула приехал дядька Аким. Он еще не слез с телеги, а Ленька уже понял — у дядьки Акима удача, подбежал к нему:

— Привез?!

— Привез. Все привез, Леньша. Даже более того, что думалось.

Пока дядька Аким умывался, Ленька успел распрячь коня, заглянуть под сено в телеге, где, аккуратно умотанные в промасленные тряпки, лежали, воронено поблескивая, инструменты. Боже мой, что это была за красотища! У Леньки даже дыхание сперло от восторга! Здесь лежали топоры, молотки, щипцы с разными носами, каких ему и видеть не приходилось: с длинными, с широкими, с круглыми, лезвия для рубанков, долота и еще многое другое, чему Ленька совсем не знал названия и применения. Он трогал инструменты, перебирал их и только повторял восторженно.

— Ох, ты!.. Ох, ты!..

За обедом дядька Аким, так же восторженно, как Ленька разглядывал инструменты, рассказывал о том, как он добрался до Барнаула, как долго блуждал по городу, пока не отыскал главных железнодорожных мастерских, где работает друг и товарищ Лыкова, тоже бывший матрос, Дементий Нагайцев. Они вместе служили на одном корабле, рядом прошли всю гражданскую войну. Слесарь. Чинит паровозы. И секретарь партийной ячейки. К нему-то и послал Лыков дядьку Акима за помощью. «Демка все сделает, ежели будет хоть малая возможность,— напутствовал перед отъездом Лыков.— Только объясни ему все толком и убедительно».

— Ладно. Нашел я его, рассказал про нашу с Лыковым просьбу. Он выслушал, погмыкал в усы: поговорю, мол, с товарищами — тогда. На другой день взял он меня с собой в мастерские. Эх, Леньша, чудо это какое! Помещение как вся наша усадьба, а то и поболее. Машины везде стоят — станки называются: жужжат, гудят, ухают, ажио пол трясется. Молоты паровые. Любую железу в лепешку пришлепнут... Ну да не о том речь... В обеденный перерыв Дементий созвал своих товарищей. «Вот,— говорит,— гость к нам из села прибыл, товарищ Подмарьков. Хорошее они там дело задумали и к нам за помощью обращаются». Потом глянул на меня, подмигнул этак весело, подбадривающе и сказал: «Он счас нам обо всем сам и расскажет. Давай, товарищ Подмарьков. Не робей. Свои люди».

Дядька Аким отложил ложку, смущенно покачал головой, крякнул даже.

— Да... Не мастак я оказался речи-то сказывать... Ну, словом, потолковали. Я им про житье-бытье обсказал, про нашу задумку — трудовую школу для бедноты да бесприютной ребятни. Рабочие это сидят кружком, кто ест, кто курит, кто просто поглядывает на меня, и ни у кого на лице не видать, слышь, никакого сочувствия. Засомневался я: ну, думаю, пропало мое дело. Обида взяла, прямо-таки расстроился. «Что же вы,— говорю,— молчите? Ить ежели делать новую жизнь, то делать ее надобно разом: и в городе, и на селе. А ежели у нас с вами братство меж мужиком и рабочим, как, дескать, Ленин Владимир Ильич возгласил, то вы для нас есть наипервейшие товарищи и нам, окромя вас, помощи больше ждать неоткуда». Гляжу, заулыбались хорошо, запереговаривались, закивали головами. Один молодой такой, безусый и чумазый, вскочил да будто петушок прокукарекал: «Правильно товарищ крестьянин говорит. Мое, дескать, предложение: всем оставаться ежедневно после работы на три часа, пока не изготовим инструмент для сельской трудовой школы». Меня ажно слеза прошибла...

Дядька Аким и сейчас, рассказывая, вдруг поспешно отвернулся и провел ладонью по глазам.

— Вон оно как, сынок, нынче жизнь наша пошла... В кои веки было такое, чтобы вот эдак взяли люди и отдали свои богатства другим так, без оговору, безо всяких денег, да еще с радостью? А? Когда было такое? — Голос у дядьки Акима дрожал от сдерживаемого волнения.— Воистину пришло царство трудового люда, где каждый каждому... Эх, заговорился я тута... Побегу-ка к Захару, порадую его да поговорим. Поклон передам от Дементия!

Ленька тоже встал. Все, что рассказал дядька Аким, было настолько интересным и удивительным, что в другое время ему бы и недели не хватило на разговоры и раздумья. Но нынче своих новостей хоть отбавляй.

— Я с тобой, дядь Аким. Скоро сход начнется. Лыков созывал. Говорить будет.

Они пошли. По дороге Ленька рассказал дядьке Акиму все, что произошло в селе, пока его не было. Вся радость, все оживление, которые переполняли дядьку Акима, сразу увяли, лицо его осунулось, скулы обострились.

— Ну и где они теперь, Оглоблины?

— В уезде. Два дня сидели в сельсовете: Лыков все думал, как их увезти отсюда, чтоб не отбили по дороге. Как Ощепкова. Увезли прямо степью... После первой ночи у Лыкова на заборе бумажку нашли: ежели, мол, не отпустит Оглоблиных — лютая смерть ему будет. И всем остальным, кто брал их.

Больше дядька Аким ничего не стал спрашивать, а только еще шире зашагал к сельсовету.

Там уже толпилось полно народа. На площадке крыльца стояли Лыков и Иван Старков, нетерпеливо поджидая, когда подойдут остальные. Ленька увидел Култына. Это впервой после того дня, когда они лазили в оглоблинскую баню. Култын стоял на отшибе, настороженно оглядываясь по сторонам. Ленька махнул ему рукой:

— Айда сюда, к нам.

Култын подбежал, заговорил торопливо:

— Слышь, Лень, тута где-то лазят Быня с Титкой... Боюся я их.

— Чего вдруг?

Култын замялся, потом жалобно и тихо произнес:

— Я Быне про тую лапу сказал...— И быстро, чтобы Ленька не перебил: — ему одному, по-дружецки... Ну, что мы лазили в Титкову баню и видели лапу...

Ленька поморщился досадливо:

— Дурак!

Но Култын будто и не слышал:

— А теперя Быня говорит: жди лютой кары. Грит, тая лапа обязательно прилезет ко мне ночью и станет с меня шкуру спущать. Али Титка башку пробьет... Что делать, Лень? Я и то сколь дней из избы ни ногой...

Ленька хохотнул зло.

— Об этом раньше надо было думать. Пусть шкуру спускают и башку твою пробивают. Чтоб держал язык за зубами. Ведро ты дырявое.

— Слышь, Лень...

Но Ленька остановил Култына:

— Ладно. Погоди. Вишь, Лыков руку поднял.

Сборня притихла, приготовилась слушать. Лыков заговорил о том, что молодая Советская Республика сейчас переживает тяжкое время, что на Дальнем Востоке все еще идет война с японцами и отрядами атамана Семенова, что по Сибири злобствуют шайки и банды из белогвардейских недобитков и кулачья. Что это-де явные наши враги. Но немало затаилось по селам и скрытых врагов, которые только и ждут случая, чтобы поднять свои гадючьи головы и побольней ужалить Советскую власть, и ее защитников. Но не они сегодня страшны народу. Страшен другой враг, самый лютый и беспощадный,— разруха и голод.

Лыков приумолк, словно скапливая силы, пробежал быстрым взглядом по лицам собравшихся. Он медленно вынул из кармана пиджака газету, развернул ее и поднял над головой.

— Вот они,— глухо произнес Лыков,— стон и слезы наших братьев и сестер Поволжья. Десять миллионов голодных крестьян просят нас, сибиряков, умоляют: помогите, не дайте помереть, спасите наших детишек. Десять миллионов! И не просто голодных — умирающих от голода! Слушайте.

Ленька почему-то всегда думал, что неурожай, а потом голод случился только в их уезде, что только им выпала такая страшная беда. А тут!.. Столь губерний пухнет с голоду, столь людей мрет... «В Бузулукском уезде Самарской губернии умерло голодной смертью тридцать три тысячи людей, в Бугурусланском — двадцать тысяч, в Пугачевском семьдесят восемь. В самой Самаре сорок тысяч... В селе Таловке Казанской губернии население полностью вымерло. Трупы разлагаются в домах. Уфа. Во многих селах люди питаются жареными ремнями. Идут в пищу и лапти: их сушат, толкут, месят и пекут лепешки... В Николаевском уезде Царицинской губернии зарегистрировано множество случаев людоедства...»

— Довольно, Захар! — раздался чей-то осевший от волнения голос.— Говори, что делать нам. И сразу с разных сторон:

— Верно. Не мотай душу.

— Какую помощь?

Лыков свернул газету, отдал ее Ивану Старкову.

— Кто чем может: зерном, сухарями, картошкой, яйцами... Рабочие Барнаула отдали в помощь голодающим деньги. По месячному окладу. Крестьяне нескольких сел Бийского уезда уже собрали семьсот пудов хлеба, семнадцать пудов мяса... Не жалейте, дорогие сельчане, отдать лишнего куска хлеба — он спасет, этот кусок, там, в далеком Поволжье, для мальца мамушку его, для матери — детенка. И не тяните. В неделю чтобы загрузить обоз и отправить в уезд. Особая моя просьба к зажиточным семьям. Может, маслица кто, сала...

Откуда-то из гущи толпы взвился тонкий, будто бабий возмущенный голос. Ленька сразу узнал его — Семена Лукича голос:

— Во, во! Чуть што — дери зажиточного мужика! Успевай поворачиваться! А я не дам! Ни крохи. Я их не рожал, штоба кормить. Не кумовался. Видал, шустрые какие! Сам, говоришь, голодных ртов по Рассее эвон сколь, а руки вота — одни.

Лыков тяжело глянул в сторону Заковряжина, потом снова пробежал по лицам людей.

— Еще есть такие?

Толпа молчала.

— Нет.— Снова глаза Лыкова отыскали Семена Лукича.— Вот что, Заковряжин, никому не нужна твоя помощь. Ешь сам свой хлеб, если он полезет в твою глотку. Обойдемся.

И уже опять к людям:

— Имеется сообщение: к нам в Алтайскую губернию везут из голодающих краев шесть тысяч маленьких детишек. Губисполком постановил разместить их и взять на прокорм в селах Барнаульского, Змеиногорского и нашего уездов. Так что, граждане, великая просьба к вам от Советской власти: подумайте и решите, сколько мы примем детишек. Потом подойдите вот к Ивану Старкову, секретарю сельсовета, и он каждого занесет в список.

Ленька возвращался домой с Култыном: дядька Аким остался в сельсовете поговорить с Лыковым.

— Слышь, Лень, неужто правда: люди друг дружку едят от голодухи? — У Култына глаза, будто у кошки, круглые, немигучие. И в них ужас.— Неужто правда?

Ленька шел опустив голову. У него самого было тяжко на душе: вспомнилось свое голодное мучительное житье, потом длинная дорога, стонущая, смердящая мертвечиной теплушка и тонкое беспрестанное «ись... ись...» Это было только начало. А теперь там... Ленька даже глаза прикрыл.

— Не знаю, Васька. Мы не ели... Кошек вот, змей, ящериц... Тятька мой не мог есть... И помер...

Култын поморщился, судорожно передернув плечами:

— Я бы не стал. Ни за что.

Ленька искоса бросил на Култына взгляд, произнес без всякого выражения:

— Ладно, не стал бы и не надо...

Они подошли уже к Култыновой избе, когда Васька вдруг вспомнил:

— Лень, а мне-то что делать, а?

Ленька взглянул на Култына, не понимая, о чем он.

— Ить загубит меня нечистая сила теперя...

— А, ты вон о чем...— Ленька насупился, думая. Потом решительно, с неожиданной злостью произнес:— Не загубит. Понял? Пальцем не тронет.

У Култына рот открылся от удивления.

— Почему знаешь?

— Знаю. Нет ее, этой твоей нечистой силы. А которая была — в тюрьме уже сидит. Понял? Так и скажи своему Быне. И еще скажи: ежели кто обидит тебя — Быне первому влетит. Комсомольцы так наломают ему хребтину — ужаком будет ползать.

Култын испугался:

— А Быне-то за что?

— Чтоб не каркал да не пугал. Вот. А ты не бойся. Ничего не бойся, понял?

Култын кивнул:

— Понял... А они, комсомол, вправду вступятся за меня?

— Еще бы. Ты — бедняцкая сирота. А Советская власть — за бедных. И комсомол тоже.

Култын приободрился, повеселел:

— Нынче же скажу Петьке! Пущай... А то ишь: кому, грит, ты нужен такой...

По пути Ленька зашел к Шумиловым. Вот уже несколько дней, как тетя Марья поднялась на ноги и начала помаленьку хозяйничать. Теперь Варьке стало полегче, да и повеселей.

Варька увидела Леньку, бросилась навстречу.

— Лень, что скажу!..

Ленька сдвинул брови:

— Что еще?

Он терпеть не мог это Варькино «что скажу!». За ним всегда следовало что-нибудь такое, отчего у Леньки замирало сердце.

— Ну что? Говори быстрей!

— Лень, мы с маманей завтра едем к Мите. В больницу. Проведать. Маманя пирожки печет с морковью — Митины любимые. И еще много всякого!.. Курицу!

Ленька взволновался:

— Утром?

— Прямо с солнышком, чтоб к вечеру домой поспеть.

Ленька с силой взъерошил свои выбеленные солнцем, давно не стриженные волосы:

— Ах ты, беда! А я с утра с дядькой Акимом на пашню. С вами бы съездил… Соскучился по Митрию... Эх, беда! Поклон ему от меня, слышь Варька? — И вдруг хлопнул себя по бедру.— Я ему ягод насбираю! Счас побегу. Чернички! Пущай быстрее поправляется. Она, брат, от всех хворей!..

И выскочил со двора. Дома, отыскав лукошко, предупредив тетю Пашу, он пошагал к лесу, не к своему, что синел справа, а туда, где видел густой и обширный ягодник, когда возвращался от девчонок своих из Сосновки. Вот и знакомые два озерка. Скоро Ленька нашел и канаву, густо поросшую травами, по которой он тогда выбрался из лесного оврага. По ней Ленька и пошел к бору. Края канавы быстро росли и вскоре поднялись изрезанными неровными стенами. Вот и чуть приметная тропка. Вот и ручей падает сверху. Ленька вдруг вспомнил, что где-то здесь скрылись в тот раз Тимоха Косой с незнакомым мужиком. Вспомнил — и сердце неприятно заныло.

Ленька уж было хотел подняться из оврага, да любопытство пересилило: что там дальше? А дальше ничего особенного не было. Овраг оказался коротким и мелким. Оканчивался он небольшой, заросшей кустарником котловиной, зажатой с трех сторон подковообразной гривой. Ленька еще постоял малость, оглядев «подкову», и повернул назад. Но не успел он сделать и трех шагов, как вдруг замер: где-то неподалеку фыркнула лошадь, звякнув удилами. Ленька настороженно повернулся лицом туда, откуда донеслось фырканье. Слева, меж стволами сосен, просматривалась широкая поляна. Ленька увидел два стожка сена, возле одного из них стоял, встряхивая головой, конь, впряженный в телегу. «Ого, куда забрались косить, — подумал Ленька.— Интересно, кто?» И словно в ответ появился Фома Тихонович Барыбин.

Ленька чуть не вскрикнул от радости и хотел было броситься навстречу. Но в это время показался еще кто-то. Ленька сразу узнал его: тот, что нес с Тимохой Косым узлы,— рыжебородый, в зеленой фуражке. «Рыжебородый, в зеленой фуражке...» Ленька напряженно сдвинул брови: кто еще о нем говорил? Кто? И совсем недавно? Ленька шевельнул губами: «Рыжебородый, в зеленой...» Вспомнил! Митька говорил! Лыкову, когда прискакал израненный. Митька видел его: он стрелял первым. Это он убил Кольшу Татурина!

Ленька сразу юркнул под кусты и прижался к земле. Неужто тот? Нет, не может быть! С чего бы Барыбин ходил тут с ним!

А они спускались по гриве, приближаясь к Леньке. Остановились.

— Довольно,— произнес Фома Тихонович.— Иди. Время не трать. Его и без того нынче мало. Главное, Проша, успей зараньше упредить и Решетникова и Ермилу. Хоть и у них людей не густо, однако все помощь будет. Без них нечего заваривать дело: и толку не добьемся, и себя погубим.

— Ладно, тять, все уже давно ясно и понятно, — нетерпеливо и чуть раздраженно произнес рыжебородый.

Тять! Это слово будто обухом стукнуло Леньку по голове: так вот кто он, этот рыжебородый! Прокофий! «Пропавший» старший сын Фомы Тихоновича! Теперь понятно, почему о нем никогда не вспоминали и не горевали Барыбины,— знали, что он жив-здоров и сшивается тут, в бору.

Фома Тихонович, видимо, рассердился, прикрикнул:

— Забочусь, чтоб осечки не было. Не в бирюльки игра. Все на карту поставлено: и богатство и жизни наши. А нам надо сохранить и то и другое да еще распотрошить всю эту сволочь. Разом за все. А счет у нас к ним такой — угробить мало. Казнить. По капле кровь выдавливать!

«О чем это он? — тревожно подумал Ленька.— Кого потрошить, кого казнить?» Он привык видеть Фому Тихоновича всегда добродушным, ласковым, а тут...

Лицо перекошено, все слова тяжелые, страшные. И этот еще... Прокофий. Хоть и говорит мало, а желваки на скулах так и ходят. И глаза — холодные, острые, прищуренные, будто все время выискивают кого-то.

— Одна беда,— снова заговорил Фома Тихонович,— людей мало, а то бы... Эх, не ко времю Оглоблиных схватили. Они двое десятерых стоили. Жаль, прямо-таки за сердце берет, что не выручили их.

— Кто знал,— бросил Прокофий,— что Лыков повезет их через степь. Дороги мы сразу обложили, как только Никита Урезков прискакал. Уж как-нибудь отбили бы. Вон Кузьма Ощепков...

— Дурак он. Зря ухлестал девку... За это бы, может, штрафом отделался, а теперь... Очень бы он нам помог в селе...

— Он и в отряде пригодится. Неплохой мужик. Решительный, и злости больше чем нужно.

Они замолчали. Со стороны поляны снова послышались фырканье лошади и звяк удил. Фома Тихонович и Прокофий разом оглянулись туда. Прокофий усмехнулся:

— Это ты, тять, хорошо придумал копешки тут поставить: всякое подозрение отводят от твоих приездов. Да и нам благодать — на свежем сене поваляться.

Фома Тихонович покривил губы:

— Кулак загребущий, говорят, мало ему лугов — бор обкашивает... Ну, все, Проша, поехал я. Гляди, сполни все, как уговорились, иначе дорого заплатить придется. К рассвету чтобы на месте были. Одни идут от кладбища, другие отсюда, со степи. Без шума только, чтоб не разбежалась коммуния да не попряталась. Как загорится сельсовет, так и начинайте...

И он быстро пошагал к поляне. Вскоре телега заскрипела, застучали на выбоинах колеса. Прокофий стоял до тех пор, пока не затих шум. Потом ожесточенно заплевал окурок и пошел назад, мелькая среди деревьев. Ленька напряженно следил: куда пойдет? Он поднялся над кустом, чтобы лучше видеть. «Вот так Фома Тихонович, вот тебе и «добренький»! И Прокофий — волчище...»

— Ну что, нагляделся? — раздался вдруг голос позади.

Ленька вздрогнул так, будто над самым ухом грохнул гром, обернулся стремительно и почувствовал, как обмякает тело: над ним стоял, кривя в улыбке губы, Тимоха.

— Выслеживаешь, паскуда? Вынюхиваешь? Мало Оглоблиных? Теперь сюда приполз, гад?

Ленька молчал. Если бы он и хотел что-то сказать, то не смог бы: язык одеревенел и все мысли исчезли кроме одной: пропал!

Тимоха наслаждался, прямо-таки упивался Ленькиным страхом и беспомощностью.

— Счас ты мне за все заплатишь, дерьмо приблудное,— сжимая кулаки, медленно цедил он сквозь зубы.— Счас ты у меня попляшешь...— И, почти не размахиваясь, ударил Леньку по скуле.

Ленькина голова мотнулась, словно шляпка подсолнуха на ветру. И удивительно, этот удар будто отрезвил его: страх пропал и голова заработала.

— А вот тебе, косая харя! — выкрикнул отчаянно Ленька и стукнул Тимоху лукошком по лицу.

Удар хоть и не был сильным, но для Тимохи оказался совсем неожиданным. Он отпрянул на шаг от Леньки, быстро провел ладонью по лицу — на ладони густо алела кровь. Лукошко глубоко ободрало наискось всю его щеку.

— Ах ты, тварь поганая!—взвыл Тимоха.— Ах ты!..

Пока он приходил в себя да разглядывал на ладони кровь, Ленька рванул к оврагу, к зарослям. Он и на этот раз, пожалуй, убежал бы от Тимохи, но запнулся за корневище и упал. Тимоха подбежал и, не давая Леньке встать, ударил его в бок носком сапога. Ленька скорчился, безуспешно пытаясь хватить воздуха широко открытым ртом. А Тимоха, зверея с каждым ударом, бил его и бил ногами — по спине, по голове, по лицу...