Рука на плече

Эмануэл

Перевод М. Волковой

— Эмануэл, — отвечаю я и больше не говорю ни слова. Потому что мне все равно никто не верит; никто не верит, что у меня есть любовник, что у него зеленые глаза, белый «мерседес» и что его зовут…

— Эмануэл, — повторяет Афонсо. — У меня был один знакомый с таким именем, но он, кажется, умер. Так ты говоришь, он приедет за тобой?

Лорис пытается разлить виски по рюмкам, но виски не льется, она трясет бутылку, а сама от смеха трясется еще больше:

— Приедет на белом «мерседес-бенце», какая прелесть! Расскажи, Алис, расскажи еще, мы жаждем узнать подробности!

Я хочу достать пепельницу в центре ковра, но она стоит слишком далеко, и мне приходится вытянуться на подушке.

Движение могло бы быть гибким и грациозным, но у меня оно скованно и неуклюже, и голос мой звучит фальшиво, и вообще все они здесь расположились весьма непринужденно, и только я скована, как факир на гвоздях. Рядом в ящике шевелятся змеи.

— Однажды я нечаянно схватила змею. Нет, она была не скользкая, только холодная, — говорю я, и никому вокруг не интересно, что я почувствовала, дотронувшись до змеи. — Налей мне коньяку, если можно.

Афонсо пододвигает ближе тележку с напитками. Он улыбается: «Я тут вспомнил один анекдот». Но мне ясно, что не анекдот его развеселил, а я. Он галантно подает мне рюмку:

— Прошу.

Циник несчастный. Развлекается на полную катушку. Ни он, ни Лорис, ни Соланж — никто не поверил. В эту мою историю с любовником. А почему, собственно? Почему они не верят? Я что, внушаю всем ужас или отвращение? Может, мне ответят наконец? Что я сказала? Что мужчина с зелеными глазами приедет за мной на белом «мерседесе». Так Лорис аж поперхнулась своим виски. И Афонсо, этот циник, не лучше. Даже этот дурачок с гвоздикой в петлице туда же, сидит подмигивает, в первый раз меня видит и тоже им подпевает, пигмей. Кретин, идиот, пигмей несчастный! Я делаю большой глоток и перевожу дыхание. Надо успокоиться. Нет, нет, все не так плохо, я, конечно, перегнула палку, чистая истерика, этот мужичок с гвоздикой вообще на меня внимания не обращает, вечная моя мания преследования, сама, сама виновата, нечего было так распаляться! Малость перестаралась, могла бы просто сказать, что есть любовник, и все, обычный человек, ничего особенного. Так нет, понесло, влезла со своим бредом, красивой жизни захотелось, власти. Моя неистребимая потребность привлечь к себе внимание, блистать, смешанная с острым желанием взять реванш за все. Лорис, с ужасом глядящая на меня, и я, в полном самозабвении, — это уже не слова, это смерч, водопад, лавина слов, целый оркестр, Вагнер, да и только! Несуразная. Никогда не могла толком понять, что значит это слово. Но, должно быть, что-то смешное. У меня же никогда ничего не было — ни семьи, ни приличной работы, ни радостей, которые купишь только за деньги. О боже, мои деньги! На них даже завалящего кота не купишь, чтобы таскать за хвост. Хотя стоп, кот, кажется, есть. Я делаю второй глоток и окончательно успокаиваюсь. Уличный, правда, кот, но ведь кот. Эмануэл. Вот откуда имя, которое я дала своему возлюбленному и которое так неожиданно слетело с моих губ. Эмануэл.

— Ну что же, тем лучше, тебе вообще, я думаю, пора завести романчик, твоя затянувшаяся девственность начинает уже всех беспокоить, это просто ужас какой-то.

— И к тому же такой красавчик, — говорит Соланж, играя мундштуком с сигаретой.

Интересно, эта сальная улыбочка предназначена Афонсо или Лорис? Кончиком мундштука Соланж проводит по краю губ, фигура у нее хорошая, а рот слишком большой, вульгарный — нет, неправда! Боже, я, наверное, позеленела от зависти, у нее очаровательный рот, мне бы такой. Мне бы такой.

— А ты знаешь, что значит Эмануэл? Это тот, кто должен прийти, — говорит Лорис, помешав пальцем лед в бокале и затем не спеша обсосав мокрый палец.

Я зажимаю большой палец в кулаке — теперь я вспомнила, что мне приснилось накануне: какой-то голос шептал, что он хочет мой рот, мои губы! Я приоткрываю рот, и голос становится глуше, таинственней — ему нужны другие губы, молчащие. Я выпиваю до дна свой бокал. Сквозь стекло вижу глаза Лорис, обведенные темными кругами. Они не отрываются от меня и кажутся далекими, когда она пьет, но она близко и все слышит. Она все понимает. Ей ясно, что я вру почем зря, и она становится жестокой, она, у которой нет никакой необходимости быть жестокой.

— Афонсо, ты смеешься без передышки, может, скажешь, над чем?

Она знает, что надо мной, — сорокалетняя дура со своими бреднями, мечтающая о мужчинах, которые просят у нее губы, нет, не эти губы, другие! Чертов сон. Чертова жизнь. Остается только повторять, что он приедет за мной, этот Эмануэл со своими зелеными глазами и «мерседесом». Белым? Да, белым. Прелестно, как сказала Лорис. Продолжать это бессмысленное вранье, пока моя вытянутая физиономия не вытянется еще больше, у деревянного человечка был нос, который рос, — о господи, тошнит от этой унылой монашеской рожи. Слишком поздно, чтобы начинать, и с кем начинать? Женщин вокруг — только бери, молодые, старые, девочки двенадцати с половиной лет, а мужчины — пресыщенные, уставшие. Лорис все это знает, с кем она только не спала, где только не бывала! А я даже из собственного квартала не выезжала ни разу. Два-три поклонника, не проявлявших особой настойчивости, ни малейшего желания углубить отношения, да и вообще, где те времена, когда девственность ценилась? Равнодушный взгляд, тоскливая лень во всех движениях, так что Алисочка хочет сказать?.. Алисочка. Когда меня называют Алисочкой, я уже точно знаю, что ничего не будет, — друг, сестра и не более. Если бы, по крайней мере, не все эти первоначальные осложнения, деликатные подробности, некоторая необходимость, так сказать, приложить старание. Больше всего они боятся влезть в историю, связать себя чем-то. И вот я изображаю спокойствие, когда мне хочется орать, рвать на себе волосы от злости на самое себя: дура, кретинка, лучше быть уродиной, чем такой серой, ни рыба ни мясо. Мне бы деньги, о, с деньгами я бы показала: священная корова, оплачивающая свою свиту и Эмануэла в придачу, а почему нет? Хочешь «мерседес»? А самолет хочешь? А пароход? Что еще хочешь? Мой блистательный мужчина, покрытый позолотой, приказывай, любовь моя, хочешь, я сварю тебе обед? Начищу ботинки? Все что хочешь сделаю, я ведь существо низшего порядка, слабое, зависимое, пусть приходят феминистки и с презрением плюют в мою сторону, да плюйте сколько влезет! Идиотки, сунувшиеся в стан сильных, засучившие рукава и оскалившие зубы, боже, какая самонадеянность!

— У меня была эта картина, — продолжает Соланж, и я не могу понять, о какой картине идет речь. Я не отрываясь смотрю на золотую цепочку, охватившую ее щиколотку, — ноги у Соланж потрясающие.

Я быстро поджимаю свои. Я обычно так сплю. А утром начинаю с особой тщательностью чистить зубы. Мои хилые зубы. И моя надежда, что когда-нибудь наступит день. Надежда на крем от веснушек, на яйцо для жидких волос, на витамины. Ах, как хочется надеяться! «Крылья надежды», — сказал кто-то. Мне бы сидеть в своем болоте и не рыпаться, но когда я прихожу в себя, оказывается, что я уже лезу, лезу в гору, задыхаясь и сдирая ногти. Что это, гордость? А может, надежда — это и есть гордость?

— А чем он занимается, твой возлюбленный? — спрашивает Лорис, откусывая сандвич.

— Он врач.

Так и хочется сказать: гинеколог. Чего мне всегда хотелось, так это иметь любовника-врача. Чтобы он взял меня в свои опытные руки и рассказал мне обо мне самой, сначала хотя бы о моем теле, которое сейчас ведет себя как мой злейший враг. Чтобы я поняла наконец, что она такое, моя оболочка, когда его руки пройдут по ней уверенно и нежно. Пусть он, уже узнавший стольких других благодаря своей профессии и независимо от нее, пусть он примет меня, ибо время любви пришло! Тысяча извинений за затянувшуюся девственность, это не от ханжества, я-то знаю! Я бы согласилась и на молочника, и на булочника, что разносили по домам молоко и хлеб, но уже сто лет никто не носит по домам ни хлеба, ни молока. Мама открывала дверь, и запах горячего золотистого хлеба ударял в нос, иди сюда, детка, выбери себе кренделек — других радостей ее работа ей не принесла. Да, я сохранила себя до сих пор. И никогда раньше? Никогда. Это просто, Алис, он произносит: Алииис. Просто, как стакан воды, не зажимайся так, ты слишком напряжена, расслабься, что у тебя шея будто каменная, и не сжимай так зубы, а то доктор не сможет вырвать тебе зубик! Отец крепко берет меня за руку: идем, дочка, больно не будет… Я тихонько промокаю глаза салфеткой.

— Нет, я просто умираю от любопытства, в котором часу он должен прийти? — спрашивает Лорис.

Мои ногти впиваются в салфетку.

— Не знаю, придет ли он, у него сегодня дежурство, он уже предупредил меня, что сегодня вряд ли увидимся, у врачей всегда сложности с расписанием.

— И не говори.

Я откусываю горячий пирожок, вдыхаю ароматный пар от начинки. Превратиться бы сейчас в маленького муравьишку и исчезнуть в этом вулкане. Лорис уже все поняла, остальные еще сомневаются, но остальным наплевать, а ей нет. Я еще больше поджимаю ноги; куда бы убрать эти огромные ступни? Теперь Лорис интересуется, живу ли я все там же. Отвечаю, что да.

— Одна?

— С моим котом.

— Так он не свободен?

— Более или менее.

— Более или менее — это как?

Мне становится смешно, и я с удовольствием смеюсь, вспоминаю, что Эмануэл уже несколько раз пытался удрать, пока я не огородила сад, и теперь он возлежит, как сфинкс, на узком газоне и не отрываясь смотрит на калитку.

— Разумеется, у него есть жена. Но практически он всегда может улизнуть.

Пожалуй, в первый раз за всю вечеринку я чувствую, как у меня поднимается настроение, мне нравится эта двусмысленность, игра словами, быть самой собой так, в сущности, трудно. И так легко.

— Ах, так он женат?

Афонсо роется в пластинках — он ищет джаз, Соланж сообщает, что ей надо в туалет, а человечек с гвоздикой записывает телефон некоей молодой художницы, которая не то чтобы красива, но сумела так ловко наставить рога одному типу, что посрамила бы, пожалуй, саму Венеру, если бы та на своей раковине бросила якорь у наших берегов.

В сущности, она делает то, что давно следовало бы делать мне: извлекает выгоду из своей некрасивости, обратив ее в вызов, я могла бы, например, одеваться на египетский манер, а что? Черт с ними, с моими волосами, моим ртом, но стиль, экстравагантность, этого мне как раз и не хватает. Пусть обо мне говорят, пусть меня обсуждают. Я оборачиваюсь к Лорис, она пьяна и вся сияет, нет, так просто она меня не оставит, итак, что же Эмануэл?.. А я уже закусила удила и не способна остановиться, никто мне не верит, да и наплевать всем на это, но Лорис уже зацепила меня на крючок и тянет, как опытный рыбак глупую рыбешку.

Я беспомощно болтаюсь на конце лески, а та натянута до предела и становится все короче и короче. Я не сопротивляюсь, и теперь Лорис хочет… но чего же она теперь хочет?

— Особенно нечего рассказывать, Лорис. Я нашла его на улице.

— На улице?

— Он казался таким одиноким, таким несчастным.

Точнее, это было на углу. Что-то я слишком волнуюсь, это, наверное, от коньяка, эх, сюда бы тот поднос со сладостями, я бы быстренько их умяла, хочется сахара, шоколада, какой-нибудь смышленый психоаналитик сразу бы объяснил, в чем тут дело, — нехватка любви. Мой отец приносил мне целую кружку горячего шоколада и терпеливо ждал, пока я не выпью все до капельки, он бы тоже мог до капли выпить свою жизнь, если бы не случилось это, — эх, папуля! — нет, не хочу я воспоминаний, то ли дело психоаналитики, для них все — нехватка любви, мой братец в восемь лет подвешивал за хвосты котов, целая гирлянда воющих и бьющихся в судорогах котов, это что, тоже от нехватки? Тогда как раз было холодно, и он так дрожал и мяукал! Я сунула его в карман пальто, грязный, драный котенок с большой головой, болтающейся на тонкой шее. Эмануэл, позвала я. Он мяукнул и ткнулся мордочкой мне в ладонь.

Теперь у меня есть кот, подумала я. Ну а как насчет греческой туники? Туника — это, пожалуй, идея, золотая кайма, сандалии со шнуровкой до колен, и вот Алис уже выступает гречанкой, похоже, она совсем рехнулась. Точно, я сумасшедшая, а что, сумасшествие было бы неплохим выходом, только тогда уж хотелось бы чего-нибудь более утонченного, безумия с прозрениями и озарениями. Я способна на озарения? Соланж поднимает ногу, так что юбка задирается до самого бедра, мужчина с заячьей губой пытается расстегнуть браслет на ее щиколотке, интересно, как бы выглядели эти золотые нити на моих бесформенных, как макароны, ногах? Лорис на четвереньках проползает под ногой Соланж — ей нужно блюдо с пирожками. Она возвращается и, прищурившись, смотрит на меня. Мы начинаем жадно есть. Я чувствую нестерпимую потребность говорить.

— Он очень любит музыку, когда играют Моцарта, сидит не шелохнувшись.

— Очаровательно.

— Иногда он ложится на подушку и часами неподвижно лежит и слушает. И его зеленые глаза тогда блестят. Когда я гашу свет и ложусь с ним рядом, глаза у него блестят еще больше.

— Вы предпочитаете пол?

— Ну, или на постели. Иногда ночью я просыпаюсь и вижу, что он уже перебрался на кровать, и тогда мы делим с ним одну подушку. Но что это — кажется, дождь?

— Гроза.

— Мне пора, Лорис.

— Как это пора?! Нет, вы только посмотрите, — начала она и замолчала: похоже, звонок? Кажется, прозвенел звонок? — Ho я ведь никого не жду! Значит, это он, больше некому!

На коленях я отползаю в самое темное место, куда мне спрятать мое побелевшее, мокрое от холодного пота лицо? Нет, Лорис, это невозможно, у него сегодня дежурство, как можно бросить дежурство! Но она уже закрутила леску до конца и теперь тянет за крючок, нет, что это такое? Явился возлюбленный Алис, а все сидят, будто ничего не случилось. «Это ведь он пришел, кто же еще? Больше некому!»

Снова звенит звонок, теперь громче, внутри у меня все дрожит, этот пронзительный звук отдается в голове, как звон цикады; о боже, дождь все так же шумит, и торжествующая Лорис балансирует на качающейся своей лодке. Я с трудом проглатываю слюну, от страха она выделяется у меня без конца, и снова хочу сказать, что этого не может быть, но чувствую, как крючок впивается все глубже. Я слышу свой шепот: у него дежурство в больнице, Лорис, это невозможно. Невозможно.

— Афонсо, дорогой, сходи открой дверь.

Я опускаю голову. Вот я и уступила без малейшего сопротивления. Еще немного, и я бы созналась, что это была всего лишь шутка, ты же знаешь, что у меня никого нет, только кот, кот Эмануэл! Не надо ей было этого делать, не надо. Я прижимаю к губам пустой бокал, внутри пустота, а вокруг все говорят одновременно, шум грозы мешается с шумом голосов, окно распахивается, и штора сбивает бутылки, похоже, я оживила праздник, и теперь он закружился в порыве ветра, влетевшего в открытое окно вместе с голосом Афонсо, перекрикивающим шум дождя и слегка задыхающимся, — он поднимался по лестнице бегом:

— Там внизу Эмануэл приехал за тобой.