Русская Африка

Не только апельсины и сардины

Россию издавна интересовали страны, расположенные на Ближнем и Среднем Востоке, ведь судьбы проживавших здесь народов тесно переплетались с историей русского народа… И Марокко было в числе этих стран!

Интерес передовой российской общественности к Востоку начал возрастать в середине XVIII в. За общение, развитие культурных и экономических связей с восточными странами ратовал видный русский ученый М. В. Ломоносов. О важности отношений с народами Азии и Африки писал русский просветитель Н. И. Новиков, историк Н. М. Карамзин, писатели А. Н. Радищев и A.C. Грибоедов. Любовью к Востоку проникнуто творчество великих поэтов России A.C. Пушкина к М. Ю. Лермонтова.

Восточное направление внешней политики традиционно находилось в центре внимания официальных кругов России. В XVIII в. первостепенной ее задачей являлось укрепление позиций на Черноморском побережье, обеспечение свободы государства через проливы, усиление присутствия на Балканах. Это направление внешней политики приобрело очертания так называемого «восточного вопроса». Стремление России развивать торговлю в Средиземноморье, расширить рынки сбыта российской сельскохозяйственной и промышленной продукции ставило на повестку дня и проблему налаживания отношений со странами Ближнего Востока и Северной Африки — Алжиром, Триполитанией, Тунисом, входившими в состав Османской империи. Конечно, Марокко — Дальний Магриб — формально не входило в сферу «восточного вопроса». В XVI в. марокканцам удалось избежать порабощения Турцией и вплоть до начала XX в. сохранять независимость на западной окраине Османской империи. Однако трудно оторвать эту страну от Алжира и других стран Магриба, характеризующихся географическим единством, принадлежностью к исламской цивилизации, социально-экономической общностью.

В России хорошо знали сочинения графа Яна Потоцкого, выдающегося польского историка, географа и писателя (1761–1815). Особый успех имел его роман «Рукопись, найденная в Сарагосе», принесший автору широкую известность.

Заслуженным авторитетом Я. Потоцкий пользовался как талантливый ученый. Его перу принадлежало до 24 больших научных трудов, не считая многочисленных статей и составленных им карт.

Русские читатели знали о путешествии Я. Потоцкого в Марокко в 1791 г. из путевых заметок под названием «Путешествие в Мароккскую империю в 1791 г. Восточный очерк», опубликованных в Варшаве в 1792 г. Материал этой книги широко использовал А. Дзюбиньски в его названном выше исследовании о Марокко в XVIII в. Любопытно, что в начале 90-х годов Я. Потоцкий являлся сотрудником Комиссии иностранных дел России. Вернувшись из Марокко, он, вероятно, рассказывал в коллегии о своем путешествии в эту отдаленную страну.

Разнообразные познания Я. Потоцкого, в том числе о Северной Африке, отразились и в «Рукописи, найденной в Сарагосе». Восстановите в памяти, например, «День шестьдесят второй», где говорится об «истории великого шейха Гомелесов» — истории мавров, великих властелинов Иберийского полуострова, не сложивших свое оружие и после изгнания их в Африку».

Роман этот хорошо знал A.C. Пушкин, называя его «занимательным». Герой «Рукописи, найденной в Сарагосе» фигурировал в пушкинском стихотворении «Альфонс садится на коня». Кроме того, в «Путешествии в Арзрум», A.C. Пушкин ссылался на другое, известное произведение Я. Потоцкого — его исследование «Путешествие в Астраханские степи и на Кавказ. Первобытная история тамошних древних племен» (Париж, 1829). Возможно, что поэт был знаком и с марокканскими дневниками польского писателя и ученого, но сведения об этом не сохранились.

Развитие связей с Марокко, как и связей с Алжиром, Тунисом и Триполитанией в XVIII в., отставало от развития отношений с ближневосточными странами. Это объяснялось географической удаленностью Северо-Западной Африки от России, но в первую очередь — препятствиями в торговле и судоходстве в Черном и Средиземном морях, которые на протяжении столетия Турция чинила России. В XVIII–XIX вв. в ходе русско-турецких войн Россия добилась открытия Черноморских проливов, выгодных для себя условий мореплавания в Средиземноморье и возможности завязывать связи и осуществлять торговлю с североафриканскими странами. Еще в первой половине XVIII в. русские корабли заходили в порты североафриканского побережья, например в Алжир.

Марокко находилось в непосредственной близости от пути следования русских кораблей вдоль берегов Западной Европы, через Гибралтарский пролив, а также вдоль побережья Западной Африки. На карте Европы из «Атласа, сочиненного к пользе и употреблению юношества», опубликованного в Санкт-Петербурге в 1737 г., в северо-западном углу Африки отчетливо обозначено Королевство Мароккское. Пройдя Гибралтар, русские мореходы на своих кораблях, как правило, следовали в сторону итальянских портов, бросив взгляд на побережье Марокко.

В начале XVIII в. в Западном Средиземноморье российский дипломатический представитель был аккредитован в Мадриде, консульские представители — в Кадисе и итальянских государствах. В 1769 г. в связи с Архипелагской экспедицией русского флота появился нештатный русский консул в Гибралтаре Лидс Бут. Он сообщал сведения о внутриполитическом положении, взаимоотношениях Марокко с иностранными державами и другое.

На основании этих сообщений в «Сант-Петербургских ведомостях» печатались заметки о Марокко. Значит, интерес был!

Когда-то берберы населяли всю Северную Африку и расположенные здесь страны. Марокко, Алжир, Тунис, Ливия назывались берберийскими, или варварийскими. Этот регион был поочередно завоеван римлянами, вандалами, византийцами, а в VII в. началось проникновение сюда арабов, дошедших вплоть до Иберийского полуострова. Арабские кочевники принесли с собой мусульманскую религию, определившую на века уклад духовной и повседневной жизни североафриканских народов, способствовали арабизации населения, которое стало неотъемлемой частью арабского мира.

В конце XV в. мавров изгнали из Испании, и они обосновались в Северо-Западной Африке. Но реконкиста на этом не закончилась. С Иберийского полуострова она, приняв форму колониальной экспансии, перекинулась на побережье Африки. В течение XV–XVI вв. Испания захватила ряд городов на Средиземноморском побережье Марокко (Сеута, Малилья, Алхусемас). Португалия заняла ряд портов и факторий на Атлантическом побережье страны.

В начале XVI в. Испания оккупировала города Оран, Бужи и Алжир и стала угрожать завоеванием всего алжирского побережья. Спасаясь от испанцев, алжирцы призвали на помощь известных корсаров Аруджа и Хайраддина. Испанцы были изгнаны из страны, но новые правители объявили себя вассалами турецкого султана, и Алжир стал турецким пашалыком, который в Европе называли «регентством».

Испанский король предпринимал попытки восстановить свою власть над Алжиром и посылал туда экспедиции. С этого времени между берберийскими государствами, испанцами и мальтийскими рыцарями (союзники Испании) велись непрерывные войны.

В XVI в. мусульмане оставались самыми опасными пиратами. По мнению марокканского историка А. Аяша, пиратство — это форма войны из-за морских торговых путей между мусульманскими государствами — Турцией и зависимыми от нее Тунисом и Алжиром, с одной стороны, и христианскими Испанией и торговыми городами Италии — с другой. Эта морская война велась главным образом частными, вооруженными для пиратских набегов кораблями, которым выдавались каперские грамоты. Нападение корсаров, по существу, ничем не отличалось от обычных военных действий: они захватывали суда, изымали грузы, а пленные экипажи продавали в рабство.

Марокканские корсары действовали в районе Гибралтарского пролива и в Атлантике и зависели прежде всего от марокканского султана, повелителя правоверных Северо-Западной Африки, не подчинявшегося султану турецкому.

Западноевропейские страны активно потворствовали развитию пиратства. По свидетельству русского путешественника М. Г. Коковцова, совершившего, как нам известно, в конце 70-х — начале 80-х годов XVIII в. путешествия к берегам Алжира и Туниса, произвол, вымогательства и грабежи, от которых страдали и европейцы, поддерживались не в последнюю очередь самими европейскими державами.

Россия, добиваясь в противоборстве с Османской империей равноправия в торговле и мореплавании в Средиземном море, никогда не отождествляла Турцию с угнетенными ею народами. Российская общественность всегда сочувственно относилась к национально-освободительному движению арабских стран. Российский флот, как флот христианской державы, находящейся во враждебных отношениях с Портой, также терпел убытки от пиратства в Средиземном море, прежде всего у берегов Алжира и Туниса. Однако русской эскадре, находящейся в Средиземноморье в начальный период войны с Турцией 1768–1774 гг., предписывалось избегать сражений с алжирскими и тунисскими кораблями. В инструкции капитана 2-го ранга Т. Коздяинова, под командованием которого в 1777 г. в Средиземноморье находилось несколько кораблей, командиру фрегата «Св. Павел» Федору Ушакову, будущему прославленному флотоводцу, относительно рейса из Константинополя (Стамбула)

в Ливорно давались следующие указания: «Купеческих кораблей всех народов ни под каким видом не останавливать, а тем меньше осматривать или какие делать притеснения, но, напротиву того, всякую благопристойность, ласку и в случае нужное вспоможение показывать, дабы и сим прославить Российский флаг, сколь славен он приобретенными победами. Известно, что в Средиземном море бродят морские разбойники, то вы имеете употребить от оных всякую осторожность и опасение; и содержать себя для защищения во всякой исправности и готовности, ибо вы с довольною обороною отправляетесь, однакож самим вам на них не нападать».

Россия стремилась решить проблему защиты своих судов от пиратства на двусторонней основе с Портой.

Нормализация отношений с Портой создала благоприятные условия для развития отношений России с североафриканскими странами — вассалами турецкого султана. Кючук-Кайнарджийский договор подтвердил право России «иметь пребывание консулам и вице-консулам, которых Российская империя во всех тех местах, где они признаны будут удобными, назначить за благо рассудит». Турецкое правительство взяло на себя обязательство содействовать России при заключении «коммерческих трактатов» с Алжиром, Тунисом и Триполитанией и выступать их гарантом.

Наметились благоприятные условия и для развития отношений России с Марокко. Эта страна, отстояв свою независимость перед натиском Турции в XVI в., оказалась в политической и торгово-экономической изоляции на периферии Османской империи. В борьбе против европейского и османского экспансионизма марокканцы имели только два средства самозащиты: корсарский флот и проведение политики изоляционизма, т. е. закрытия страны от иностранцев.

При султане Исмаиле (1672–1727), представителе династии Алауитских шерифов, марокканцы изгнали европейских завоевателей из ряда морских портов, включая Танжер, и укрепили границу с Алжиром. В конце XVIII в. была предпринята попытка «открыть» Марокко для иностранцев, заключить договоры о мире и торговле с западными странами. Марокканский султан Сиди Мухаммед бен Абдаллах был первым правителем страны, который глубже, чем его предшественники, осознал необходимость вывода Марокко из изоляции и средневекового застоя. Ему удалось поставить под свой контроль действия корсаров, базой которых служили порты Сале и Рабат. В 1777 г. Сиди Мухаммед бен Абдаллах в разосланных циркулярных письмах к иностранным консулам сообщил, что корабли их держав «могут свободно входить в его гавани и пользоваться там всеми привилегиями, данными другим народам».

Циркуляр 1777 г. был доведен и до сведения российского правительства. Нештатный консул России в Гибралтаре англичанин Лидс Бут сообщил в Петербург о намерении султана Марокко подписать мирный договор со всеми теми европейскими державами, которые еще не имели консулов в Марокко. Среди этих держав была названа и Россия.

В 1778 г. Козляинов, тогда уже капитан 1-го ранга, будучи в Ливорно, вступил в переговоры с находившимся там марокканским посланником Мухаммедом бен Абд аль-Малеком. Последний подтвердил Козляинову дружеское расположение марокканского султана. Русский моряк, со своей стороны, сообщил о повелении российской императрицы Екатерины II дружественно относиться к марокканским судам. Обмен мнениями между марокканским и русским представителями состоялся через несколько дней через обмен письмами. Это первые официальные документы русско-марокканских отношений.

Посол немедленно ответил.

Русские фрегаты «Св. Павел» и «Постоянство» доставили Мухаммеда бен Абд аль-Малека в Танжер. Л. Бут извещал из Гибралтара 14/25 мая 1778 г. о прибытии туда двух русских фрегатов из Ливорно. «На первом находился посол мароккский, бывший при испанском дворе со своей свитой, а на обоих судах насажены около 100 мароккцев, бывших в полоне в Тоскане и которые теперь возвращаются». Л. Бут сообщил, что «английский консул в Танжере представлял русских капитанов с прочими офицерами губернатору, коим весьма ласково приняты были».

В рапорте вице-президенту Адмиралтейской коллегии И. Чернышеву от 23 июля 1778 г. командир фрегата «Св. Павел» (подлинник найден в ЦГА ВМФ СССР) Н. С. Скуратов писал, что «7 мая 1778 г. фрегат с Мухаммедом бен Абд аль-Малеком и его свитой на борту, прибыв в Танжер, нашел повеление к танжерскому губернатору Его Величества мароккского императора о дружелюбном принятии и оказании нашим судам всевозможно ласки. А притом повелел дожидать его письма Ея Императорскому Величеству», а также графу И. Чернышеву: «Во время прибытия в Танжер и отбытия из оного была сделана честь пальбою из города из пушек, также показываемы всякие ласки, а на другой день, то есть 22 числа сего месяца, оттуда отправился и зашел… в Гибралтар — оттуда…отправлюсь по повелению господина Козляинова для соединения с ним в Ливорно и по соединении означенные (письма) будут представлены… г-ну капитану Козляинову».

Пока русские фрегаты стояли в Танжерской бухте, моряки вели подробные судовые журналы, описывая погоду, продовольственное положение, состояние судов, видимые происшествия и события на берегу. А погода была в основном ясная, матросы писали о «блистании звезд», о «тихом ветре», а также о том, что с берега получали, и еще о том, имелись ли больные и сколько их и от чего.

В вахтенном журнале фрегата «Св. Павел» Скуратов записал, что 21 июля ездил в Танжер, куда были доставлены письма Екатерине II и И. Чернышеву от султана Сиди Мухаммеда бен Абдаллаха.

Дневники Н. С. Скуратова — это редчайший, наиболее ранний и подробный документ о Марокко XVIII в., обнаруженный в отечественных архивах. Из Танжера русские моряки увезли послание Сиди Мухаммеда бен Абдаллаха Екатерине II, датированное 2 июля 1778 г. Сиди Мухаммед бен Абдаллах писал: «Мы посылаем к Вам нашу императорскую грамоту, во уверение Вас о нашем мире в дружбе на земле и на море, и когда Ваш посол приедет в наши области, мы тогда заключим и подпишем мирные статьи (с помощью божией) и ежели которые Ваши суда заблагорассудят приезжать в порты нашего владчества, то будут как приятели приняты, по верности нашего императорского слова. Вследствие чего и отправили мы уже наши императорские указы во все наши порты».

В архивах до сих пор не удалось найти ответного письма Екатерины II. Однако Л. Шенье в своих донесениях сообщал, что в августе 1780 г. марокканский султан назначил Мухаммеда бен Абд аль-Малека послом в Тоскану, Неаполь, Вену и Россию. В июне 1781 г. Шенье писал в Париж о возобновлении русско-марокканских переговоров, о планах направить посольство в Россию. Наконец, в июне же 1781 г. Шенье сообщил, что в мае 1781 г. султан получил письмо на арабском языке от императрицы Екатерины II из Леванта, извещавшее о прибытии посла, «уполномоченного заключить мирный договор и привезти консула для проживания в областях, подвластных марокскому султану». Но затем эти сведения не подтвердились.

Известна более поздняя переписка русской императрицы с Сиди Мухаммедом бен Абдаллахом в 1782–1783 гг.

Копию грамоты императрицы Екатерины II султану Марокко Сиди Мохаммеду бен Абдаллаху подарил корреспонденту ИТАР-ТАСС известный в Марокко дипломат, в недавнем прошлом посол в ряде европейских стран Мохаммед бен Насер Ганнам. При встрече он сказал: «У меня есть для вас большой сюрприз». Им-то оказалась эта каллиграфически написанная грамота самодержицы всероссийской, опубликованная недавно в «Дипломатической истории Марокко».

В этом поистине бесценном документе, совершенном в Санкт-Петербурге и датированном 8 мая 1783 года, после перечисления титулов Великой Екатерины говорится, что «посол Ваш Мугамед Бен Абдыл вручил в Пизе нашему поверенному в делах статскому советнику графу Моцениго султанскую грамоту». «Усмотрели мы из оной с удовольствием, — пишет царица, — как благое ваше расположение сохранять всегда рачительно и твердо искренний мир и дружбу с империю вашею». Далее Екатерина II благодарит султана Абдаллаха за его высочайшее разрешение предоставить всем российским морским судам в марокканских портах режим наибольшего благоприятствования.

«Эта грамота, — сказал посол бен Насер, — один из тех бережно хранимых в МИДе документов, которые положили начало отношениям дружбы и сотрудничества между двумя странами и которые остаются таковыми по сей день». «Меня особенно радует, — продолжил он, — то, что у истоков этого благородного дела стоял мой прадед и полный тезка бен Насер Ганнам. Он был советником тогдашнего главы марокканского МИДа и чрезвычайного посла в России бен Слимана. Бен Насер в составе первого чрезвычайного посольства в Марокко в июле 1901 г. был принят в Большом Петергофском дворце российским императором Николаем II. И теперь я могу с гордостью сказать, что мой прадед стал чуть более ста лет назад первым «космонавтом», можно сказать Юрием Гагариным, который вышел на орбиту российско-марокканских отношений вместе с первой марокканской дипмиссией, посетив в 1901 г. Санкт-Петербург и Москву».

«Наша семья Ганнамов, андалузская по происхождению, — одна из старейших в Марокко, — отметил его правнук и потомственный дипломат бен Насер. — Прадед оставил своим потомкам, особенно моей семье, своеобразное наследство, восходящее к славным деловым связям двух монархий. Мы, Ганнамы, храним, например, несколько писем с российскими почтовыми марками, отправленными из Москвы и Санкт-Петербурга. В них прадед рассказывает о теплых приемах в далекой России, куда он добирался на пароходе, затем через Францию и Германию по железной дороге в вашу страну. Но с особым тщанием мы храним российский самовар. Ведь мы тоже чаевники».

Бен Насер вынес в холл своей просторной с большим садом виллы на окраине Рабата и поставил на низкий арабский столик широкий, пузатый, серебристого цвета самовар из меди с длинным, как клюка, дымоотводом. На этой реликвии, высотой почти в половину человеческого роста, стоит чуть заметное клеймо: «Тула. Братья Петровы. 1850 год». Музейная редкость, да и только. Даже для сегодняшних туляков.

«Для моего прадеда и не могло быть лучшего подарка от императора Николая II. По наследству тульский самовар, — сообщил бен Насер, — перешел к нам. Но тоже не совсем просто. Когда умер последний дед лет сорок назад, детям осталось кое-что из имущества. Но одной из главных ценностей были три самовара. Два дорогих, скорее всего, французских из чистого серебра, и один медный — из России. Мне, как бы неприхотливому человеку, достался, на первый взгляд недорогой, зато по-настоящему царский самовар. И я, как видите, безумно счастлив». И бен Насер предложил посидеть у самовара за чашкой чая. Но только из традиционного марокканского железного чайника, из которого веяло ароматом зеленых листиков китайского чая с марокканской мятой.

Затем бен Насер достал из шкафа еще одну реликвию из России — миниатюрный Коран с позолоченной обложкой 1892 года. Она тоже из Санкт-Петербурга и тоже осталась от прадеда, с радостью сказал он. «Да хранит Вас и Вашу страну Аллах. Да пребудут долго добрые отношения с Россией. И уверен, они будут еще краше», — добавил с уверенностью правнук-дипломат прадеда-дипломата, верных друзей по жизни и истории.

Есть также ряд свидетельств, что между Россией и Марокко был подписан договор о мире и торговле. Так, признанный знаток русских архивов В. Уляницкий в книге «Русские консульства за границей в XVIII в.» указывал, что на пост нештатного консула России в Гибралтаре с 1787 г. был назначен Яков Симпсон. «От Симпсона донесение гр. Воронцову о заключении дружеского трактата с владетелем африканским для предохранения российского флага от опасностей, которым он ныне от барбарских (берберских. — Ред.) морских разбойников подвержен».

Эту версию поддерживает польский автор А. Дзюбиньский, считающий, что нет оснований не доверять сообщениям Симпсона. Вместе с тем, по мнению Дзюбиньского, договор о дружбе, подписанный Екатериной II и Сиди Мухаммедом бен Абдаллахом после переговоров 1783–1787 гг., в последующий период (по причине фактического отсутствия русского флота в Средиземноморье) не осуществлялся на практике.

Версию подписания русско-марокканского договора в 1791–1792 гг., т. е. после окончания русско-турецкой войны 1787–1791 гг., предлагал известный советский востоковед Б. М. Данциг. Поиски текста договора в архивах, начатые Б. М. Данцигом в 1950-х годах и продолженные в 1980-х годах, до сих пор не увенчались успехом. Упоминание о существовании трактата отсутствует в перечнях и списках договорных актов, заключенных Россией с иностранными государствами в XVIII в. О нем не говорится ни в одном из дипломатических документов об истории русско-марокканских связей, выявленных нами в отечественных архивах.

Имеются и некоторые соображения, доказывающие сомнительность факта подписания русско-марокканского договора, а именно шаткость положения российского торгового флота в Средиземноморье в конце XVIII — начале XIX в. и отсутствие политической стабильности в Марокко и вокруг него. В конце XVIII — начале XIX в. первоочередной задачей России на Востоке по-прежнему являлась нормализация взаимоотношений с Турцией. Частые вспышки враждебности между двумя странами в эти годы приводили к тому, что положения Кючук-Кайнарджийского договора о защите российских судов от пиратства и преимуществах в торговле на Средиземноморье постоянно нарушались.

Накануне вторжения Наполеона в Россию русскому правительству удалось выйти из войны с Портой; одна из статей Бухарестского мирного договора 1812 г. гарантировала России удовлетворение за убытки, причиненные подданным и купцам российского императорского двора корсарами правительств алжирского, тунисского и триполийского, а также рассмотрение всех жалоб, связанных с торговлей.

В 1815 г. на Венском конгрессе европейские державы решили силой оружия положить конец действиям корсаров. Исполнить это решение было поручено Англии. В мае 1816 г. в Петербурге получили сообщение о выходе эскадры адмирала Эксмаута в море к берегам Алжира. В мае-июне начались военные действия англичан против Алжира и Туниса. Эти события широко комментировались в отечественной прессе того времени.

Беи Туниса и Триполи подчинились требованиям Эксмаута, выдали пленных христиан и дали обещание запретить пиратство.

Алжирский бей ответил отказом. Он обратился за военной помощью к Турции. Пока Порта раздумывала, посылать ли ей свою эскадру, Эксмаут подверг бомбардировке Алжир, чем вынудил бея подписать договор, в силу которого воспрещалось пиратство, уничтожалось рабство христиан и даровалась свобода всем пленным.

Но, как утверждали европейцы, пиратские действия продолжались и в последующие годы, что послужило одним из предлогов для организации французским правительством экспедиции против Алжира. В 1830 г. французская армия высадилась на алжирском побережье и захватила Алжир.

Для России захват Алжира Францией означал дальнейшее осложнение в развитии связей с Северной Африкой. В начале 90-х годов XVTII в. внутреннее положение в Марокко изменилось. В 1790 г. закончилось царствование султана Сиди Мухаммеда бен Абдаллаха. В 1790–1791 гг. усилились феодально-племенные междоусобицы, что приводило к беспорядку, грабежам, разорению, интригам, анархии среди племен. О внутренних событиях в стране подробно сообщалось в Петербург русским консулом в Гибралтаре Я. Симпсоном в донесениях за декабрь 1791 — июнь 1792 гг. В 1792 г. на престол взошел сын Сиди Мухаммеда бен Абдаллаха Мулай Слиман, правивший с 1792 по 1822 г. Новый султан, не в пример своему отцу, не проводил активной внешней политики. Пытаясь покончить с феодальной раздробленностью и отстоять независимость страны, он предпринимал попытки изолировать Марокко от внешнего мира. В период его пребывания у власти пришла в упадок торговля, ухудшилось финансовое состояние страны.

17/29 марта 1816 г. посол России в Лондоне X. А. Ливен направил в МИД пространную записку о целесообразности установления прямых русско-марокканских отношений и учреждения в Марокко российского генерального консульства. Автором записки являлся некий X. Кэйхилл, проживший 11 лет в Марокко, знавший местный диалект, а также государственных деятелей страны и утверждавший, что султан желает установить отношения с Россией. В сопроводительной депеше Х. А. Ливен писал, что, по его мнению, «изложенный в записке проект представляет значительный интерес для нашего департамента коммерции и заслуживает того, чтобы его довели до сведения правительства» его высочества императора. Предложение Х. А. Ливена вызвало интерес, о нем докладывали Александру I, но дальнейшего хода оно не имело. В письме Х. А. Ливену от 23 марта 1816 г. К. В. Нессельроде по согласованию с императором подчеркивал: «Швеция имела договоры с берберами и соглашалась платить им дань. Россия не согласилась и никогда не согласится на это, считая подобную уступку ниже достоинства великой державы». Наконец, в ответе на депешу Х. А. Ливена 12/24 августа 1816 г. К. В. Нессельроде отмечал: «…при таком положении император не может установить прямые связи с Марокко».

Пройдут годы, и русские дипломаты сделают вывод о том, что в 1830 г., в период начала колонизации Алжира, в сущности, на повестку дня международной жизни встал марокканский вопрос. Его основное содержание — соперничество между европейскими державами, прежде всего между Англией, Францией и Испанией, в завоевании Марокко.

Впоследствии история русско-марокканских связей в XVIII в. несколько раз напоминала о себе.

Любопытно, что екатерининский генерал A.B. Пущин, двоюродный дед И. И. Пущина, декабриста и друга A.C. Пушкина, имел среди всех своих регалий марокканские. Он не помнил, за что их получил, писал советский историк Н. Эйдельман, но очень гордился этими редкими в России наградами.

В 1907 г., когда Марокко оказалось на грани финансового банкротства, в казне не оказалось денег и нечем было платить жалованье солдатам, султан Мулай Абд аль-Азиз поручил слугам продать свою личную коллекцию монет. Русский поверенный в делах в Танжере писал тогда, что в ней имелись испанские дублоны 1808 г., всевозможные золотые монеты и даже… неизвестно каким образом очутившиеся несколько екатерининских золотых пятирублевого достоинства 1767 г.». Мы же видим в этом упоминание и подтверждение событий XVIII в., связанных с установлением дружественных связей между россиянами и марокканцами, символ нашей давней дружбы.

В любой истории прежде всего ценны и важны люди. Вот и в этом случае нужно обратиться к конкретным героям.

История русско-марокканских отношений немыслима без имени Александра Михайловича Горчакова (1798–1883), государственного канцлера и министра иностранных дел России. Того князя Горчакова, который был товарищем A.C. Пушкина по Царскосельскому лицею.

В бытность поверенным в делах России во Флоренции, А. М. Горчакова интересовала проблема средиземноморской политики России. Занимаясь вопросом обеспечения «национальных интересов торговли России в бассейне Средиземного моря», Горчаков обратил внимание МИД на выгоды от налаживания отношений и торговли в Марокко. Россия получила бы возможность опередить другие европейские державы и утвердиться на западной оконечности Магриба, у входа в Гибралтарский пролив.

В ту пору при флорентийском дворе находился Якоб Грабер де Эмсо, зять шведского посланника в Сардинии. В течение 15 лет он занимал пост консула Швеции в Триполитании, Леванте, Танжере. Грабер де Эмсо был широко образованным человеком, членом многих академий и научных обществ Европы. Его перу принадлежала книга «Скандинавия, отмщенная за обвинение ее в причастности к появлению варваров, сокрушивших Римскую империю», очерки об истории, политике и экономике средиземноморских стран. Книга о Скандинавии Грабера де Эмсо, присланная А. М. Горчаковым царю, была передана в библиотеку Азиатского департамента Коллегии иностранных дел России, в фондах которой, составляющих ныне один из отделов Центральной научной библиотеки МИД СССР, сохранилась и поныне.

В беседах с Грабером де Эмсо А. М. Горчаков неоднократно затрагивал проблему налаживания русско-марокканских связей. Установление отношений с Марокканским султанатом шведский дипломат считал необходимым условием будущего активного участия России в средиземноморской торговле.

Горчаков приложил к донесению составленную Грабером де Эмсо записку под названием «О необходимости и выгоде заключения мирного договора между Россией и Марокко, а также учреждения российского императорского консульства в Танжере».

Это объемистый, почти в 70 страниц, текст на французском языке, написанный стремительным неразборчивым почерком, мало похожим на каллиграфический почерк писаря.

Автор записки обращал внимание на то, что условия статей русско-турецких договоров, предусматривавших обеспечение безопасности плавания русского флота в Средиземноморье, не распространялись на Марокко. «Если бы не помощь и защита, оказанные одному русскому военному кораблю из Одессы, по полученному мною от султана в качестве консула государства, считающего Россию наиболее благоприятствуемой нацией, разрешению, то оно подверглось бы самым суровым испытаниям. Русские военные корабли с Балтики вообще не снабжены подобными фирманами (указами. — Ред.) и вследствие этого неминуемо подвергаются опасности, проходя дальше мыса Финистерре».

Грабер де Эмсо отмечал заинтересованность России в прямой торговле со странами Средиземноморья, а также неоднократные и небезуспешные попытки завязать эту торговлю.

В записке указывалось, что подписание договора о дружбе с Марокко и учреждение императорского российского консульства в Танжере необходимы не только для развития широкого экспорта российских товаров и для ввоза в порты Балтики товаров из стран, расположенных по побережью Средиземного моря.

В записке Грабера де Эмсо содержится множество ценных сведений. Он сообщал, что провел в Марокко семь лет, находясь на посту консула Швеции в Танжере. Он был уполномочен вести переговоры о заключении мирного договора между султанатом Марокко и королевством Сардиния. Зная все тонкости этого вопроса, а также изучив страну, шведский дипломат посчитал нужным «довести до сведения России ряд соображений и привести некоторые статистические данные на случай, если бы у русских возникло намерение прислушаться к его советам и установить официальные отношения с Марокканской империей».

Грабер де Эмсо уважительно отзывался о султане Марокко Мулае Абд ар-Рахмане — «подлинном наследнике престола и весьма способном управлять страной, обеспечить мир и спокойствие». Очевидно, достоинства Мулая Абд ар-Рахмана превозносились для того, чтобы убедить Петербург в стабильности внутреннего положения в Марокко, гарантирующей развитие нормальных консульских, а также торговых отношений с иностранными державами.

В заключительной части записки был помещен второй очерк для сведения правительства России, названный «Меры и расходы, требующиеся для заключения договора о мире с Марокко и учреждения российского императорского консульства в Танжере».

Записку Грабера де Эмсо назвали «любопытным исследованием о варварской империи». Подробный анализ и истолкование ее содержания министерскими чиновниками свидетельствуют о том, что вопрос о Марокко в МИДе России рассматривался через призму русско-турецких отношений, а также о том, что в Петербурге знали о марокканской действительности пока еще немного и глядели на нее хотя доброжелательно, но через «русские очки».

Но какие бы старания ни прилагали в МИДе России, официальные власти Петербурга не сочли возможным поддержать предложение А. М. Горчакова.

С одной стороны, во внешней политике Е. Ф. Канкрин и некоторые другие представители российской дипломатии отстаивали австро-германскую ориентацию и не поддерживали активную политику России на Востоке, поощряя резко враждебное отношение Николая I к Турции. С другой стороны, состояние финансов и экономики феодально-крепостнической России в этот период не позволяло развивать широкую внешнюю торговлю. Росийские промышленные товары не выдерживали конкуренции с товарами из Франции и Англии, в которых уже давно произошел технический переворот и полным ходом развивался капитализм. Россия проводила политику строгого протекционизма, Е. Ф. Канкрин не видел альтернативы этому курсу.

Потенциал морского флота России в начале XIX в. был еще слишком незначительным для того, чтобы осуществлять регулярные перевозки между Средиземноморьем, черноморскими портами и Балтикой. Россия вынуждена была ввозить товары из колониальных, в том числе и африканских, стран на иностранных судах. Такая политика хотя и не учитывала интересы России в перспективе, но приносила моментальные выгоды.

А. М. Горчаков, напротив, отчетливо осознавал, что процветание российского государства в дальнейшем будет все больше зависеть от успехов России на Востоке, проявлявшихся не только в отношениях с Турцией, но и со странами Северной Африки. Понимание роли и значения восточной политики, в частности развития отношений с Марокко, Горчаков сохранил и в дальнейшем, когда стал министром иностранных дел и государственным канцлером России. Таким образом, А. М. Горчаков явился продолжателем политики Екатерины II, которая учитывала необходимость и полезность развития дружественных и мирных отношений со всеми, в том числе и малыми, государствами, а также большое значение, которое имело для России как великой державы развитие внешней торговли и мореплавания во всех уголках Средиземноморья.

Стране нужно было окно в Африку — такое же большое, как то, что «прорубил» Петр в Европу! Оно появится позже, а тогда, в 30–40-е годы XIX века, россияне читали книгу де Эмсо «Марокко: географическое и статистическое описание марокканской империи». Книга красочно иллюстрирована — это и гравюры с изображением Марракеша, Танжера, Рабата, Могадора, и портреты марокканцев. К книге была приложена большая, весьма четкая и подробная карта Марокко.

Книга о Марокко Грабера де Эмсо была широко известна в Европе в XIX в. В России долгое время она являлась единственным источником сведений об этой далекой стране. Подробное изложение ее содержания публиковалось в журнале «Библиотека для чтения» в мае 1836 г. Ссылки на нее имелись в журнале «Русский вестник», «Светоч» и в других.

Книга не утратила своей ценности и в XX в. Польскому исследователю Марокко А. Дзюбиньскому она служила одним из основных источников при написании истории Марокко в XVIII веке. Ее наверняка читали и следующие персонажи нашего повествования.

В 40–50-е годы в России широко публиковались очерки и путевые заметки иностранных авторов, в том числе о Северной Африке. Печатались они в «Отечественных записках», «Современнике», «Морском сборнике», «Русском вестнике», «Вестнике Европы», «Библиотеке для чтения» и др. Так, в 1852 г. в «Отечественных записках» (т. 50–51) публиковались главы: «Путешествия Александра Дюма и компании в Тунис, Марокко и Алжир», впоследствии изданные отдельной книгой. Отец и сын Дюма в сопровождении художника Жиро и писателей Маке и Дебароля посетили в 1846 г. многие африканские города и населенные пункты. Путевые заметки А. Дюма отличались яркими зарисовками жизни и быта африканского населения и фольклорного искусства, включая самобытную музыку. В 1844–1845 гг. была опубликована книга об Африке французского писателя Жака Араго «Путешествие вокруг света» в двух томах. Л. Н. Толстой, находясь на Кавказе в 1858–1859 гг., прочитал африканские очерки А. Дюма и книгу Ж. Араго. Интерес к Африке, к арабским странам возник у Л. Н. Толстого в 40-х годах XIX в., в период учебы в Казанском университете на отделении арабо-турецкой словесности. Он начал изучать арабский язык, историю Африки, знакомился с книгами об арабских народах, их судьбе и культуре. Книга Ж. Араго разочаровала Толстого тем, что он не нашел в ней полной описания экзотики, достаточного уважения к местному населению. «Путешествие Араго очень не понравилось мне, — писал он в своем дневнике. — Оно проникнуто французской самоуверенностью как в ученом, так и в моральном отношении». К этому периоду относятся первые публикации в русской печати очерков и путевых заметок наших соотечественников, посетивших Северную Африку.

В 1845 г. поездку в Марокко совершил Василий Петрович Боткин, литературный критик и философ-западник (1811–1869), брат основоположника русской клинической медицины С. П. Боткина. Во время путешествия по Испании в августе — октябре 1845 г. Боткин воспользовался случаем, «завернул» из Гибралтара в Танжер, где остановился на четыре дня. В опубликованные им впоследствии путевые очерки под названием «Письма об Испании» был включен очерк о Танжере.

Письма об Испании и Северной Африке вызвали большой интерес у русских и зарубежных читателей. В 30 — начале 40-х годов XIX в. Испания, находящаяся на юго-западной оконечности Европы, была для большинства европейцев далеким экзотическим краем.

Об Испании писали английские и французские писатели и путешественники. Их произведения были доступны русским читателям. Однако общей чертой публикаций являлось преувеличенно романтическое восприятие испанцев и их истории, прятавшее подчас недостаточное знание этой страны.

Путевые очерки Боткина выделялись на фоне испанистики тех лет. Он был представителем передовой творческой интеллигенции, человеком, наделенным тонкой поэтической натурой, счастливо сочетающейся с трезвостью и честностью суждений, В «Письмах» описаны не только туристические впечатления Боткина, но чувствуется его искреннее стремление понять испанскую и африканскую действительность, найти поэзию в гуще будней.

Испанские очерки Боткина удостоили высокой похвалы Белинский, Некрасов, Герцен, Гоголь, Тургенев, Дружинин, Чернышевский, Анненков, Фет и другие.

С восторгом отзывался о книге В. Г. Белинский. 4–8 ноября 1847 г. он писал Боткину: «Например, твои «Письма об Испании» были для нас находкою… Я скажу утвердительно, что их все хвалят, все довольны ими и нет ни одного против них голоса. Это успех, Ты теперь составил себе в литературе имя и приобрел в отношении Испании авторитет, пишет человек, видавший Испанию собственными глазами, знающий ее язык, и пишет с умом, знанием и талантом, с умением писать для публики, а не для записных читателей и писателей».

Собственно, вдохновителем и заказчиком «Писем» был H.A. Некрасов. В письме к В. П Боткину 16 сентября 1855 г. он спрашивал: «Когда ты приедешь! Да не бросил ли ты опять в долгий ящик мысль об издании «Писем об Испании»? Нет, этого я не позволю. Привози книгу, готовую к печати, — надо выпустить к ноябрю. Я займусь этим делом с лйэбовью, потому что уверен: окажу услугу публике». В другом письме от 16 июня 1856 г. Некрасов опять задал вопрос: «Ачто ж «Письма об Испании»? Сделай милость, пришли мне их… Чем тебя понудить?»

«Письма» стали первой серьезной русской книгой об Испании, ее охотно читали несколько десятилетий подряд как источник разнообразных сведений об испанцах, их обществе, нравах и культуре. В советское время «Письма об Испании» были высоко оценены Горьким, а также большими знатоками творчества В. П. Боткина академиком М. П. Алексеевым и филологом Б. Ф. Егоровым. Последнему, в сотрудничестве с А. Звигильским, мы обязаны переизданием «Писем об Испании» в 1976 г.

Если Испания была малоизвестна в России, то что же говорить о Марокко? В 30–40-х годах XIX в. эта страна была для русской публики, как, впрочем, и для многих европейцев, абсолютной terra incognita. Однако внимание передовой интеллигенции, представителей политических кругов все более и более привлекала активизация попыток Франции проникнуть в Марокко со стороны Алжира, широко освещавшаяся в русской прессе того времени. Автор «Писем» хорошо знал историю завоевания Алжира и был осведомлен о фактах бомбардировки Танжера и Мазагана, предпринятых французскими колонизаторами в 1845 г. Хотя отзвук этих событий и докатился до далекой России, откуда трудно было, не располагая нужными сведениями, понять, что же на деле происходило в Северной Африке: местный конфликт или очередной акт колониальной экспансии.

Танжерский очерк Боткина обогнал эту эпоху. Интерес к нему возрастал по мере вовлечения Марокко, других арабских стран в сферу международной политики и особенно проявился в России после испано-марокканской войны 1860 г., когда марокканский вопрос выдвинулся на авансцену европейской политики. Значение этого очерка в полной мере раскрылось в советский период, когда была исследована как социально-политическая сторона «Писем», так и система взглядов В. П. Боткина в целом.

После первого ознакомления с «Письмом из Танжера» складывается впечатление, что автор не собирался подробно анализировать мелькавшие перед ним картины. «Ведь он отправился в Танжер из любопытства», вызванного, прежде всего, тем сильным впечатлением, которое произвела на него арабо-испанская цивилизация, в частности Альгамбра. Он стремился увидеть во плоти и крови потомков древних властелинов Иберийского полуострова — мавров. «Вместо Малаги, — писал Боткин, — я попал в Африку. Танжер интересовал меня больше Алжира, который успел уже офранцузиться…»

От общих размышлений о Востоке Боткин перешел к марокканским впечатлениям. «Странное, горькое чувство охватило меня, когда я бродил по Танжеру, смотря на этих людей, полунагих, с печально-дикими физиономиями и величавыми движениями, запутанных в свои белые бурнусы, — на эту мертвенность домов и улиц, на эту душную таинственность жизни… Никогда не выезжая из Европы, я по этому одному клочку Африки предчувствую, что такие должны быть все эти города Турции, Египта, Персии, Аравии. Смотря на эту гордую осанку, на эти прекрасные лица, не верится, что находишься в стране беспощадной тирании. Попадались лица, которые трогали меня до глубины души своим грустно-кротким выражением. В этих глазах столько покорной печали, в этом долгом, задумчивом взоре Азии столько неги и глубины, что с недоумением спрашиваешь себя: за что же эти народы влачат такое тяжелое существование?»

Будучи поклонником эстетики романтизма, Боткин отдал дань зарисовкам экзотических сторон марокканской жизни, которыми в первую очередь увлекались европейские путешественники и которые стали типичными сюжетами литературы путешествий (в частности, Т. Готье, Э. Делакруа, А. Дюма и др.). Это мавританские легенды и сказки, описание жизни марокканских евреев, еврейской свадьбы, арабских скакунов, мусульманских праздников, дрессировщиков змей, андалузской и арабской музыки.

Но вопреки типичности сюжетов Боткин достиг примечательных стилистических и живописных удач, которые под силу только настоящему, талантливому писателю: «Никогда не забуду я этих величавых лиц мавров, в совершенном покое сидящих в своих маленьких лавках. При черных, лоснящихся бородах их прекрасные, белые, матовые лица имели в себе что-то прозрачное, как мрамор, когда сквозь него просвечивает солнце». Неповторимо по стремительному ритму фраз, их яркости и вместе с тем несовместимости описывает Боткин конную игру арабов «фантазию». Поистине мастерски нарисованы им картины природы: «легкая синева неба и моря»; «могучая» растительность окрестностей Танжера: «гигантские кактусы, алоэ, высокий тростник, индийские фиги, пальмы, гранаты, с пригорков, сквозь чащу зелени, просвечивала песчаная степь. Но как отрадно нежила глаза темная зелень на ярком, золотистом фоне пустыни, облитой солнцем, без теней, на которой лазурною полоскою слегка обозначились далекие горы. Около городских стен находится сад, принадлежащий датскому консулу, весь из огромных апельсиновых деревьев, величиною с наши страны вязы». Русский литератор П. В. Анненков назвал боткинский стиль «замечательно умным и картинным».

В. П. Боткин был не единственным представителем этой известной русской семьи, посетившим Марокко. Пройдет более 60 лет, когда в 1908 г. в Танжер прибудет племянник В. П. Боткина — Петр Сергеевич Боткин. Это был сын его брата — известного русского медика. Петр Сергеевич пробудет в Танжере на посту русского министра — резидента и посланника с 1906 до 1912 г. Безусловно, П. С. Боткину было хорошо знакомо творчество его дяди. Как знать, может быть, именно под его влиянием, а может, прежде всего потому, что еще муж его родной тетки, известный русский поэт Аф. Фет, находил у него способности беллетриста, племянник занимался литературной деятельностью. В 1930 году, оказавшись в эмиграции, он опубликовал в Париже книгу под названием «Картинки дипломатической жизни», где критично описал бюрократическую атмосферу царского МИДа, а также свои впечатления о работе в посольстве России в Вашингтоне, обмолвившись несколькими словами и о пребывании в Танжере.

В Танжере не раз побывал Анатолий Демидов (граф Сан-Донато, 1812–1870), отпрыск известного рода русских горнопромышленников Демидовых.

Не являясь самой выдающейся личностью в этой фамилии, граф привлек внимание как собиратель огромной коллекции, умножившей коллекцию произведений искусства, хранившуюся на приобретенной им знаменитой вилле Сан-Донато под Флоренцией. В Париже и во Флоренции он провел большую часть жизни.

Демидов совершил ряд интересных экспедиций, в частности в Крым, описанных в роскошно изданных им самим фолиантах. Путешествие в Танжер в сентябре 1847 г. запечатлено в двухтомнике «Морской путь вдоль берегов Испании», изданном в том же году на французском языке во Флоренции. Книга изысканно оформлена и иллюстрирована высококачественными гравюрами. В ней содержится живописное описание Танжера, видов на Сеуту с моря, марокканского побережья в целом. А. Демидов — это благополучный европейский турист, созерцающий природу и людей.

А сколько было русских писателей и других деятелей, мельком окинувших взором марокканское побережье, Танжер, проплывая на судах через Гибралтарский пролив в Средиземноморье или по Атлантике вдоль западного побережья Африки?

Такой мимолетный «взгляд», отмеченный легким живописным образом, описан в рассказе «Гибралтар» Н. Бестужева (1791–1855), вошедшем в его сборник, изданный в 1860 г. «Мы прошли в правой стороне Танжера; видели белые стены домов, минареты мечетей, вытащенные лодки…»

В 50-х годах И. А. Гончаров опубликовал обессмертившие его имя путевые очерки «Фрегат «Паллада», написанные во время его кругосветного плавания в 1852–1855 гг. Писатель рассказал о своем плавании от Испании вдоль Атлантического побережья Африки, не забыв, кстати, вспомнить и «Письма об Испании» В. П. Боткина.

Прошло без малого полвека с тех пор, как вышла книга Грабера де Эмсо, и вот в 1881 г. в Марокко совершил экспедицию известный русский путешественник, член Русского географического общества Константин Александрович Вяземский (1853–1909). Он оказался первым русским, побывавшим не только на побережье, в Танжере, но и во внутренних районах страны!

Вяземский путешествовал всегда верхом. «Если хочешь заехать в глубь страны, — писал он, — где только и можно увидеть нечто оригинальное, самобытное, то других способов передвижения нет, так как очень часто, кроме горных тропинок, никаких других дорог не существует».

Имя К. А. Вяземского до недавнего времени было почти забыто. Интерес к его деятельности как путешественника и исследователя вернули публикации В. А. Соколова. Он изучил дневники Вяземского, которые велись во время путешествия вокруг Азии. Часть из них нашла свое место на страницах журнала «Русское обозрение» в 1894 г. и в 1895 г., другая часть хранилась в архивах и была частично опубликована Соколовым. За два с половиной года Вяземский проехал всю Азию; начав путешествие из Монголии, он пересек Китай, Тонкин, Сиам, Кохинхину, Лаос, Бирму, Индию, Кашмир, Тибет, Туркестан, побывал в Самарканде, Бухаре, Тегеране и закончил путешествие в Тифлисе. В. А. Соколову мы обязаны также изучением переписки К. А. Вяземского с Л. Н. Толстым, которая велась во время азиатского путешествия.

Но ничего практически не известно о его путешествии по Тунису и Алжиру. А ведь он проехал по маршруту из Турции в Сирию, Палестину, Синайскую пустыню, Египет и обратно через Кавказ в Россию. Он мечтал также в 1895 г. проехать всю Африку с севера на юг, от Египта до мыса Доброй Надежды, но не осуществил свой план. Сведения о жизни и деятельности К. А. Вяземского скудны. У него была довольно сложная судьба. Он относился к той ветви княжеского рода Вяземских, которая была связана с Тульской и Владимирской губерниями. «Цель своей жизни полагаю в путешествиях, в изучении земного шара в его разных частях во всех подробностях», — так определил свое жизненное кредо Константин Александрович. Такой жизненный настрой поставил его в конфликт с великосветским обществом, которое его отвергло. Он не получал поддержки со стороны Русского географического общества, членом которого стал, по-видимому, только в 1890 годах.

Научная деятельность К. А. Вяземского во многом связана с Европой, особенно с Францией. Он состоял членом Географического общества Франции, печатал свои работы во французской периодике, часто выступал с лекциями, в частности на международных конгрессах востоковедов.

Изнурительное путешествие по Азии, физическая усталость, нервные перегрузки, болезни, постоянные финансовые затруднения серьезно подточили его силы. В письме к своей кузине Н. М. Соллогуб из Аннама 10 мая 1892 г., написанном нетвердой рукой человека, страдающего лихорадкой, он сообщает о невероятных трудностях путешествия верхом по азиатским джунглям и просит прислать ему некоторую сумму, необходимую для того, чтобы довести до конца начатое дело.

В 1896 г. К. А. Вяземский поселился в русском Пантелеймоновском монастыре в Афоне, где и провел свои последние годы. Но и там его преследовали кредиторы.

Он продолжал вести переписку с Н. М. Соллогуб, сообщая ей о том, что определен библиотекарем в монастырскую библиотеку. Там, в хранилище бесценных рукописей, мог работать только высокообразованный человек. В эти годы Вяземский занимался и обработкой результатов своих экспедиций, публикуя статьи во французских научных журналах.

В «Известиях» Русского географического общества в рубрике «Журнал заседания Совета» 28 сентября 1891 г. сообщалось о поступлении от князя Вяземского семи рукописей «Путешествия в Марокко». Первые четыре рукописи были переданы на рассмотрение в отделение математической географии и физической географии, пятая и шестая — на хранение в библиотеку, а седьмая — в архив общества. Там она и находится до сих пор. Седьмая часть дневника называется «Путешествие в город Марокко» (Марракеш).

Марокканские впечатления и наблюдения русского путешественника необычайно интересны как едва ли не единственные в своем роде. Ведь туда, где проехал Вяземский, россияне не заезжали в течение нескольких десятилетий. Многие данные о Марокко, собранные путешественником, до сих пор представляют научную ценность.

Впоследствии во время путешествия по Азии Вяземский с теплотой вспоминал свои марокканские впечатления. А вид издали на марокканский город Мекнес с возвышающимися над ними минаретами напоминал ему Тулу с силуэтами церквей.

На протяжении всей второй половины XIX века Марокко продолжало привлекать русских путешественников. В 1860 г. в журнале «Библиотека для чтения» был опубликован очерк «Поездка в Могадор и Марокко» А. Сумарокова. Из Гибралтара он морем добрался до Могадора, пробыв здесь несколько дней. Сумароков описал свои впечатления от города и его окрестностей, природы, встреч с местным населением. Публикацию очерка Сумароков объяснил стремлением удовлетворить растущий интерес русского читателя к «изучению далеких стран и их обитателей, к малоизвестным городам Марокко».

В 1883 г. очерк был переиздан в составе сборника «Картины Африки и Азии», имевшего также и второе название — «Мусульманский мир. От Марокко до Кульджи…» К этому времени А. Сумароков уже побывал в Алжире, Сахаре, Тунисе, получив, таким образом, возможность сравнить Марокко с этими странами.

Своими рассказами он опровергал бытовавшее в XIX в. утверждение о том, что Марокко является замкнутой страной. Это обычно отпугивало европейских путешественников и заставляло их объезжать западную оконечность Магриба стороной. «Вообще, — писал Сумароков, — здешний народ вовсе не так фанатичен, как о нем говорят, и даже ни в какой части Африки, не исключая и Алжирии, я не видел туземцев, дружелюбнее обращающихся с европейцами…»

Имеется в книге еще одна интересная деталь, дающая представление о дешевизне в Марокко 80-х годов. «Кстати, о здешней монете, — пишет автор. — Раз, желая дать около франка жиду, неотвязчиво пристававшему ко мне, я зашел в знакомую лавку и, не имея мелких денег, просил дать ему этот франк. Хозяин выдвинул ящик, полный мелкой туземной монеты, похожей на тонкие, неровно обрезанные и грязные кусочки меди, с едва видной надписью, и начал отсчитывать, пригоршнями насыпая их в поднятую полу рубашки моего жида, который был в восторге от такой щедрости. Зато и дешевизна здешних продуктов удивительна. Можно купить что-нибудь за два таких латунных кусочка, которые пригоршнями даются на серебряный франк».

В 1864 г. в журнале «Голос» был напечатан очерк поездки в Танжер за подписью «Вадим». Под этим псевдонимом публиковался Е. А. Салиас де Турнемир, писатель испанского происхождения, принявший в 1874 г. русское подданство. Будучи страстным путешественником, Салиас де Турнемир объехал всю Европу. В Танжер же попал, вероятно, из Испании, т. е. обычным тогда для путешественников маршрутом. Отличительным свойством дарования этого писателя являлась бурная фантазия, порой разрушающая достоверность впечатлений. Это создает трудность в определении жанра путевых заметок, в которых попытка художественной прозы соседствует с точными наблюдениями. Писатель рисует сцены Танжера, марокканских базаров, экзотического быта европейского и арабского населения.

И еще несколько персонажей, уже упомянутых нами в предыдущих главах.

Известный русский путешественник, ученый-натуралист П. А. Чихачев совершил экспедицию в Северную Африку через Испанию в 1877–1878 гг. По материалам своего путешествия он написал большой труд «Испания, Алжир, Тунис», изданный на французском языке в Париже в 1880 г. Автор наряду с флорой Алжира и побережья Испании описал флору северного района Марокко.

Не менее знаменитый русский путешественник A.B. Елисеев останавливался в Танжере, возвращаясь из поездки по Африке в 1885 г. «Пароход пришел в Танжер, где Европа и Африка подходят так близко друг к другу, что с берегов Танжера и Сеуты видны не только скалы Испании, но и белые здания Тарифы. Танжер поднимается на склоны невысокого холма и весь утопает в садах и виноградниках». Александр Васильевич провел в нем только один вечер и отплыл в Лиссабон.

Таким образом, в художественной и мемуарной литературе, публицистике и ученых трудах России XIX в. накапливались знания и формировалось представление о далеком, но становившемся все более близким и понятным Марокко.

В последней четверти XIX в. Марокко посетил Василий Иванович Немирович-Данченко, русский писатель и журналист, брат Владимира Ивановича Немировича-Данченко, крупного советского театрального деятеля, одного из основателей МХАТа. Незаурядные личные качества делали Василия Ивановича знаменитой фигурой в литературных кругах России. Его дарили своим вниманием А. П Чехов, Л. Н. Толстой и другие русские писатели. А. П. Чехов называл его «талантливым писателем и превосходным человеком».

Лучшую же часть его творчества составляют очерковые произведения. Он обладал всеми качествами опытного журналиста, неутомимого путешественника, с гордостью называл себя русским glob-trotter'om. Исколесил всю Россию, побывал во всех странах Европы, на Дальнем и Ближнем Востоке, в районе Средиземноморья и в Африке. В 1874 г. он был принят в члены Русского географического общества.

Владимир Иванович думал, что «у брата глаз, хватка, всяческая личность на подъем: и в буквальном смысле, ибо готов ехать за материалом, куда другой не соберется». Василий Иванович питал особую приверженность к Востоку. Возможно, он вынес ее из Грузии и Дагестана, где родился и где прошло его детство. Восточная тематика была всегда близка Немировичу-Данченко. Увлечение Африкой он отразил в книге «В Африке» — полиграфически превосходно выполненном издании с 300 рисунками. Путевые заметки служили основой для сюжетов сказок, легенд, повестей, в которых художественный вымысел тесно переплетался с реальными фактами и наблюдениями. Пример тому — его неоднократно издававшиеся сборники: «Под африканским небом. Очерки, впечатления, миражи и воспоминания» (СПб., 1896), «Под небом Африки. Путевые впечатления в садах Гесперид. Сборник очерков» (М., 1901), «Край золотого заката (очерки таинственного Магриба). 1. Львиные ночи. 2. В царстве солнца. 3. Африканские Афины» (М., 1912; Берлин, 1922) и другие.

Значительное место в этих книгах отведено Марокко, которое Немирович-Данченко особенно любил. Он побывал там дважды — при султанах Хасане I и Мулае Абд аль-Азизе. Осматривая достопримечательности Танжера, Рабата, Мазагана, Тафилальта, Феса, Мекнеса, Уаззана, Лараша, Тетуана, он не просто описывал то, что увидел. Он щедро использовал свое художественное мастерство и дар психологического проникновения, вдыхая поэзию, одушевляя историю и действительность великой исламской цивилизации Магриба. Жанр его произведений о Марокко — это художественный очерк. Находясь в эмиграции с 1921 г., Немирович-Данченко продолжал публиковать в русских эмигрантских и зарубежных газетах марокканские очерки: «В пустыне (из воспоминаний о крае золотого заката)», «Вечер в пустыне (из воспоминаний русского Glob-trotter'a)», «Песня белого Модагора», «Дворец Аль-Мансура (поэма-легенда)», «Тихий свет (из легенд марокканских евреев)» и другие.

«Край золотого заката» — наиболее интересная работа В. И. Немировича-Данченко о Марокко. Автор так объясняет выбор Марокко как цели своего путешествия: «Европа — будничная, давно утратившая оригинальные черты, знакома во всех подробностях. Удобная и скучная… Путешественники по так называемым культурным странам не знают глубоких и величавых, полных безбрежного спокойствия и царственной красоты впечатлений пустыни, океана, безвестных, ненаслеженных стран, медлительных караванов, ночлегов под открытым небом, под чужими созвездиями, пламенных закатов, странных городов и невиданных людей… Я, впрочем, неправильно употребил слово «путешественники». Какие же это путешественники? Пассажиры — да! Таинственные страны вечных миражей…».

Книга Немировича богата этнографическими зарисовками. Это и описания заклинателя змей, других фольклорных сцен, быта и нравов всех слоев марокканского общества. С каким лиризмом и задушевностью, как тонко и величаво описана красота марокканок и марокканцев, неповторимая природа этого края!

Несомненно, Немирович-Данченко внес свой вклад в распространение знаний о Марокко в России. Его художественные очерки способствовали — и, может быть, в большей степени, чем иные научные труды, — пробуждению в русской публике интереса к исламской истории и культуре.

Моссаки, москоу — так марокканцы называли россиян и Россию. Так назвали и следующего нашего героя.

К. Скальский — русский путешественник, объехавший весь свет и опубликовавший десятки книг, посвященных путевым впечатлениям. В книге «Новые путевые впечатления (СПб, 1889) он описал свою поездку в Испанию с заездом в Танжер и Сеуту.

Скальский дал блестящую хронику будничной жизни обитателей бухты и города Танжера. «Никакого порта, разумеется, в Танжере нет, пароход останавливается за версту на рейде, и приходится по волнам, на «утлом челноке» ехать на берег. Теперь устроена маленькая пристань, а то в отливе со шлюпки вытаскивали арабы пассажиров на плечах…Гостиница назначена для англичан, поэтому содержится в идеальной чистоте, в порядке и вообще очень удобна и даже недорога. Вид с балкона гостиницы — чудо. Это, пожалуй, самое интересное, что есть в Танжере. Горы красиво окаймляют залив, в гавани — оживление: сотни арабов и негров садятся в лодки для переезда на пароход, который подвезет их в Джидду, откуда они пешком проберутся в Мекку. На эту картину любуются жители и жительницы Танжера, сидящие неподвижно, как мумии, на корточках по стенам танжерских укреплений. Стены эти украшены старинными пушками и ядрами, достойными pendant, к той артиллерии, которая защищает испанские крепости и место коей скорее в военных музеях. Крутые скаты гор заросли кактусами, выше расположился город амфитеатром. Башни мечетей, покрытые майоликой и напоминающие архитектурой Жиральду (исп. Хиральда — всемирно известная башня собора в Севилье, сохранившая формы и лепные украшения старинного минарета, каковым она и была ранее), разноцветные флаги консульств, раздуваемые свежим ветром, и группы пальм оживляют белый фон городских зданий. На высоте помещается дворец императора»…

А вот картина базара в окрестностях Танжера, подобная той, которую описывал В. Боткин в своих «Письмах об Испании»: «Бедуины расположились со своими верблюдами, и женщины их, в белом, варят кускусу — род каши из проса; арабские декламаторы по целым часам распевают заунывно подвиги разных воителей; огромная толпа терпеливо слушает, но редко подает медные копейки; фокусники ловко фехтуют палками, а выстрелами из ружья разбивают пополам апельсины, воткнутые на высоких палках, всюду крики: балак! балак! (берегись), суета, движение, торговля, в особенности водой, финиками, чесноком и дешевыми сладостями; ослы и водоносы кричат и ревут на каждом шагу; столбы пыли покрывают все это, а солнечные лучи ярко освещают картину».

В Суете, писал К. Скальский, испанцы устроили место для испанских ссыльных. Тем не менее это достаточно привлекательный город. При благоприятных условиях он мог бы играть такую же важную роль в торговле, как и Танжер.

Вернемся на мгновение к творчеству В. И. Немировича-Данченко, чтобы узнать о другом русском страннике — Валерии И. Якоби. В книге «Край золотого заката», описывая рабатские «Врата правосудия», он отмечал: «От площади улицы пошире, в глубине одной что-то мерещится, сказочно величавое, белое на синем небе, в колоннах, от которых ложатся вперед голубые тени. Что это? Смотрю, знакомое. Боже мой, да ведь это наш Якоби когда-то так верно передал на своих, полных ярких красок тропического зноя, картинах Марокко. Неужели он был здесь, в Рабате, и зарисовал эту удивительную арку в путевой альбом? Колышется нежная зелень струящихся вниз веток с большими золотистыми цветами. Пряный запах их доносится сюда. На белой стене черный ворот колодца с длинной черной цепью. У входа сильные мавры, только не те, что на полотне у нашего художника. В волнах белого сквозного шелка, в зеленых чалмах…»

Подробных сведений о жизни и творчестве Валерия Ивановича Якоби (1834–1902), к сожалению, не имеется. В очерке В. Съедина «Якоби» говорится: «Почти каждый год художник совершал поездки в страны Южной Европы и Северной Африки (80-е годы XIX в.). В особенности его привлекали Испания, Алжир, Марокко, оазисы Сахары. Побывал он в Тунисе». К. Скальский в путевых заметках привел более веские доказательства того, что В. Якоби бывал в Танжере.

Якоби начинал свое творчество как реалист публицистического жанра. Это было в период 1850–60-х годов, в эпоху зарождения и расцвета передвижников. Передовая русская интеллигенция высоко оценила его картину «Привал арестантов», возлагая на него большие надежды как на мастера жанровой живописи. В 1857 г. он был принят в Академию художеств, и его присутствие там, по словам художника В. В. Верещагина, привносило здоровое начало в деятельность этого консервативного заведения России. Под влиянием поездок в Западную Европу Якоби увлекся жанрово-исторической живописью в стиле классицизма. Он создал целую галерею полотен на темы истории Италии, Франции, а также России, что принесло ему мировую известность. Однако Якоби встретил резкую критику со стороны прогрессивной общественности России, объявившей его салонным художником и усомнившейся в истинности его художественного мастерства. «Задача, избранная Якоби, чисто художественная и сама по себе прекрасна, — писал Н. Ге, — но выполняет он ее без необходимого блеска». Современники считали, что изящное дилетантство характерно для всех его полотен.

Якоби мог посетить Марокко во время длительного пребывания на юге Франции и в Италии, куда в последние годы жизни его гнала болезнь легких. В Ницце он общался с В. И. Немировичем-Данченко и с А. П. Чеховым, по-дружески относившимся к художнику — «милому человеку». Якоби обладал незаурядными качествами. Живой и подвижный, отличный ездок и стрелок, он деятельно занимался науками, сочинял острые, озорные эпиграммы и хлесткие сатирические стихи.

Отправляясь в Марокко, Якоби, возможно, испытывал нечто близкое к впечатлениям В. И. Немировича-Данченко, а также французского художника Э. Делакруа. Последний стремился в «Африку, к берегам, мечтая найти там первобытное чувство свободы, дикую и сумрачную грацию, отличавшую людей, у которых легенды вместо истории, вместо гостиных шатры и вместо фиакров верблюды». Обуревавшие его чувства художник мастерски передал в своих знаменитых рисунках и живописных полотнах, посвященных Магрибу.

По свидетельству В. Съедина, в итоге поездок в Северную Африку Якоби написал много этюдов и полотен. Среди них «Каирская танцовщица» («Альмэ»), «Купальня тунисского бея», «Возвращение с охоты», «Нищие», «Свидание» и другие.

Художник собрал значительную коллекцию восточных костюмов, тканей, оружия, других предметов материальной культуры Востока. Все это вместе с работами Якоби хранилось в его мастерской в Петербурге и пошло с молотка после смерти художника. В каталоге аукциона значились: картины и этюды маслом «Голова верблюда», «Голова бедуина», «Всадник», «Палатка», «Пальма»; старинные арабские одежды, шитое по бархату серебром кабильское седло, «старинная палатка, шитая шелком по бархату Абделькадер», кабильская сбруя для лошади, марокканский кинжал, две марокканские шляпы, мавританский столик…

Большая часть коллекции и картин художника, по-видимому, разошлась еще при его жизни. Последние годы Якоби провел за границей. Из переписки А. П. Чехова с Юрасовым, русским консулом в Ментоне, узнаем, что художник умер за границей в бедности. От него «ничего не осталось», и друзья собирали средства, чтобы поставить памятник на могиле.

31 октября 1897 г. А. П. Чехов писал из Ниццы A.A. Хотяинцевой: «Я гуляю, читаю, немножко пишу и много беседую с Немировичем-Данченко и с художником Якоби, который теперь здесь и в честь которого названа rue Jacob». Возможно, под впечатлением воспоминаний своих друзей о поездке в Магриб Чехов загорелся желанием посетить этот удивительный край, ведь он всегда мечтал о далеких странствиях, много читал о путешествиях вообще, а в особенности перед поездкой на Сахалин в 1890 г. Готовясь к этой экспедиции, Антон Павлович подробно изучил множество исследовательских материалов, проштудировал все выпуски «Морского сборника», «Вестника Европы», «Русской старины» и других периодических изданий, где печатались научные и литературные сочинения о путешествиях в Африку. Читал он и очерки кругосветного плавания И. Ф. Крузенштерна, Ю. Лисянского, А. Вышеславцева, в которых подробно описаны южные и другие районы Африки.

В 1897 г. в письме из Италии к друзьям и близким он упоминал о намерении отправиться в Африку. 24 ноября в письме A.C. Суворину он сообщал о его совместном с М. М. Ковалевским плане отправиться в Африку в январе 1898 г. 4 декабря в письме к В. М. Соболевскому писал: «Ведь в январе мы поедем в Алжир… Не приедете ли Вы? Поехали бы вместе в Монте-Карло, в Корсику, в Алжир». 27 декабря в письме A.C. Мизиновой Чехов подтверждал: «В конце января или в начале февраля поеду в Алжир, Тунис», 4 января 1898 г. тоже сообщал A.C. Суворину: «Вот моя программа: в конце сего января или, вернее, в начале февраля я поеду в Алжир, в Тунис et Cetera». Но 9 января писал П. Ф. Иорданову о возникших проблемах: «Я рассчитывал уехать в Алжир и Тунис и пробыть там февраль и часть марта, но вдруг мои планы расстроились: вчера получил от своего спутника М. Ковалевского письмо (из Парижа: он там читает лекции); пишет, что заболел и не может ехать. Теперь не знаю, что делать».

В результате А. П. Чехов через Париж отправился весной в Россию. Зиму с 1899 по 1900 г. писатель провел в Ялте, в Ниццу приехал в декабре 1901 г. Но проект африканского путешествия не оставлял его воображения. 17 декабря 1900 г. в письме O.A. Книппер Чехов подчеркивал: «Когда увидишь Льва Антоновича, то передай ему, что в Африку я не поеду теперь, а буду работать. Скажи ему, что Египет и Алжир я оставил до будущего года». Через месяц, 20 января 1901 г., в письме к жене Чехов признавался: «Меня уже потягивает из Ниццы, хочется уехать. Но куда? В Африку пока нельзя, потому что море бурное, а в Ялту не хочется». 24 января в письме ей же — опять об Африке: «Я все не еду в Алжир, потому что море бурно и мои компанионы отказываются ехать… Пришел консул и советует в Алжир не ехать. Говорят, что теперь время мистраля». И, наконец, 26 января в письме М. Ф. Андреевой: «Сегодня я уезжаю в Алжир, побуду там недели две, а потом в Россию».

Но все получилось по-другому. В начале февраля Чехов оказался в Риме, откуда выехал в Россию. Впоследствии он объяснил, что из Ниццы отправился в Италию, был во Флоренции и в Риме, «но отовсюду пришлось бежать, так как всюду неистовый холод, снег и — нет печей».

Совершенно особое отношение к Марокко и марокканцам сложилось у финского ученого с мировым именем Э. Вестермарка (1862–1934). Как русскоподдан-ный, во время поездок в эту страну в 1898–1912 гг. он пользовался услугами генерального консула России в Танжере.

Э. Вестермарк был одним из крупнейших антропологов, социологов и философов своего времени. По определению видного западного антрополога К. Леви-Стросса, Вестермарк сыграл в области социологии в конце XIX в. такую же роль, как «мастера эпохи Возрождения в развитии мысли своего времени».

Диапазон научных интересов финского ученого был очень широк. Он считал, что должен заниматься не только кабинетными исследованиями, но находиться в гуще жизни. Вестермарк, начиная свою творческую деятельность, планировал многочисленные путешествия во все уголки света. Но, побывав в Марокко, он на нем и остановился, поскольку нашел здесь достаточно материала для подтверждения и развития своих гипотез. За три десятилетия научной деятельности Вестермарк пробыл в Марокко в общей сложности девять лет, проведя ряд исследований по проблемам антропологии, социологии, философии и психологии. Многие из них, проверенные на марокканском материале, оказались очень важными для понимания выработанной Вестермарком «концепции взаимосвязи между антропологией и фольклором, с одной стороны, и теоретическими взглядами к практическим исследованиям — с другой».

Вестермарк совершил первую поездку в Марокко в 1898 г., о чем упоминается в донесениях В. Р. Бахерахта. Ему было 36 лет, и ученый мир уже знал о его большой работе «История человеческого брака», опубликованной в Лондоне в 1891 г.

В апреле — июне 1907 года К. Петров-Водкин совершил двухмесячную поездку по Северной Африке (Алжир, Тунис), во время которой исполнил большое число рисунков, акварелей и этюдов маслом. В рисунках и акварелях пластические задачи порой отходили на второй план перед чисто практической целью — зафиксировать лица, типаж, облик арабов и негров, вид алжирских селений, интерьеры домов. За внешней свободой в этих листах чувствуется стремлениё к документальности, понятное для человека, попавшего в новый для него мир; отсюда некоторая их сухость. Этюды маслом живописны, хотя в большинстве своем решены в той же характерной для этих лет гамме оливковых, желтых, охристо-серых, коричневых, не вполне передающей яркое солнце юга. Есть среди них работы очень живые и сочные, показывающие, что во время этого романтичного и не лишенного приключений странствия с этюдником по краю Сахары («…трудно описать тебе это величие и ужас пустыни») художник не только собирал материал для будущих картин и дивился на экзотику, но и с неподдельным воодушевлением писал желтую равнину песков, сочную зелень оазисов, незамысловатые жанровые сценки.

На основе привезенных из Африки этюдов и эскизов во второй половине того же и в начале следующего года Петров-Водкин создал несколько картин. Двумя из них — «Семья кочевников» (1907, собр. H.A. Перфилова, Ленинград) и «Танец арабов» — он участвовал в парижском Салоне 1908 года. «Все время благодарю красавицу Африку за то, что она мне дала своей пустыней, пальмами и чернокожими», — резюмировал он в одном из писем по возвращении в Париж. Несмотря на успех этих работ в свое время в Петербурге, теперь, в контексте всего творчества Петрова-Водкина, они не представляются особенно значительными, заметно уступая лучшим из африканских этюдов, Так, «Семья кочевников», «где среди кактусов дикарка-мать кормит своего ребенка, а отец работает вдали, где африканское солнце залило пальмы своим светом», кажется ныне прямолинейной по замыслу, несколько сырой по композиции и весьма нецельной в живописном отношении.

Как бы то ни было, поездка в Африку всколыхнула в Петрове-Водкине его всегдашний интерес к людям иной цивилизации, к иному характеру пейзажа.

Русские, заброшенные судьбой в Марокко, принадлежали к самым разным сословиям — от представителей «простого народа» до потомков самых знатных семей России: Шереметьевых, Толстых, Игнатьевых, Долгоруких, Урусовых, Оболенских… Офицеры Русского Императорского флота, разоруженного в тунисском порту Бизерте, разъехались оттуда по всей Северной Африке. Именно ими были построены все порты в Марокко в первые годы французского протектората. В 20–30-е годы только в Рабате проживало пять тысяч русских, а по всей стране их было более 30 тысяч.

В 1926 году небольшая группа русских православных города Рабата по почину бывшего капитана артиллерии Александра Стефановского основала общество под названием «Православная церковь и русский очаг в Марокко». В 1927 году сюда приехал иеромонах Варсонофий (Толстухин), валаамец, назначенный на должность настоятеля здешнего прихода митрополитом Евлогием (Георгиевским). Русская колония в Марокко хранит предание о том, как вскоре после прибытия православного священника к нему явилась делегация от берберов, коренного населения страны, чтобы приветствовать служителя веры, исповедовавшейся их далекими предками.

Под руководством отца Варсонофия в Рабате началось становление церковной жизни. Богослужения совершались в деревянном бараке, принадлежащем муниципалитету. Собирались средства на постройку храма, однако приобрести землю никак не удавалось. И вдруг происходит чудо: в 1927 году араб-мусульманин Шериф Хусейн Джебли, женатый на православной русской, в благодарность за молитвенную помощь, оказанную ему во время его тяжелой болезни отцом Варсонофием, фактически подарил обпщне земельный участок на окраине района Баб-Тэмара, оформив купчую на символическую сумму в один франк. При поддержке всего русского зарубежья на этом участке был возведен храм, увенчанный куполом в мавританском стиле, а позднее, в 1931 году, и колокольня, сооруженная на личные средства бессменного церковного старосты Александра Стефановского. Осенью 1932 года митрополит Евлогий, приехав из Парижа, освящает храм, возведя иеромонаха Варсонофия в сан архимандрита.

Православная община в Марокко, помимо официального статуса религиозной организации, имела также статус культурно-просветительский, именуясь «Русский очаг в Марокко». Приходской хор устраивал концерты в разных городах страны, в которых участвовали и французы, тянущиеся к русской духовной культуре.

Долгие годы регентом хора был Петр Петрович Шереметьев — потомок славнейшей аристократической фамилии, после окончания учебы в Париже приехавший в Марокко в качестве специалиста по сельскому хозяйству. Его супруга, Марина Дмитриевна, восьмилетней девочкой вместе с родителями покинула пределы родины. Ее отец, генерал Левшин, командовал придворными кавалергардами. После октябрьских событий 1917 года семья царского генерала оказалась на греческом острове Лемнос, где Левшины, по словам Марины Дмитриевны, «думали уже сложить свои косточки». Но помогла бабушка из знаменитого рода Голенищевых-Кутузовых, лично знавшая английскую королеву, благодаря которой семья смогла перебраться в Париж. Здесь Марина встретила Петра Петровича Шереметьева. На следующий день после свадьбы молодые уехали в Марокко. (Мы расскажем о них ниже.)

Большим другом семьи Шереметьевых был граф Михаил Львович Толстой. Когда-то отец этого скитальца, писатель Лев Николаевич Толстой, учась в Казанском университете, увлекался экзотическими африканскими странами. А вот сыну довелось обрести вечный покой в одной из них — Марокко. Он умер в 1944 году и похоронен на христианском кладбище в Рабате, где много русских могил: князья Долгорукие, Трубецкие, граф Владимир Алексеевич Игнатьев, ближайшие родственники освободителя Болгарии генерала Иосифа Гурко. Его внучка, монахиня Мария (Гурко), уроженка Рабата, является верной помощницей правящего архиерея Корсунской епархии в Париже.

После кончины отца Варсонофия в 1952 году в храме служили разные настоятели. Архимандрит Владимир (Багин), по воспоминаниям прихожан, был «общительный, жизнерадостный и деятельный человек, долгое время работавший в доме известного французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери».

Кстати, сам Экзюпери неоднократно посещал Воскресенский храм, о чем свидетельствуют архивные записи, — ему очень нравилось русское церковное пение. Сменил отца Владимира протоиерей Александр Беликов, до этого — профессор философии в Белграде.

Многие известные священнослужители окормляли православных верующих в Марокко, и среди них — архимандрит Лев (Церпицкий, ныне архиепископ Новгородский Старорусский), архимандрит Гурий (Шалимов), ныне также епископ. В мае 1997 года, в неделю жен-мироносиц, митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл посетил храм в связи с 70-летием со дня его основания и совершил в нем Божественную литургию.

Сегодня православный приход в Рабате продолжает жить своей размеренной жизнью. Правда, русских прихожан осталось совсем немного. Но, в отличие от советских времен, и русские дипломаты, и сотрудники торгпредства посещают храм, и некоторые поют на клиросе.

На богослужения приходят также православные сербы, болгары и румыны. Есть даже православные ливанцы. Все они обретают утешение и отраду под сенью святого храма, воздвигнутого нашими благочестивыми соотечественниками, пишет протоиерей Геннадий.

Отец Геннадий (в миру Геннадий Николаевич Героев) рад каждому, кто приходит в храм, где он служит вот уже три с половиной года, находясь в Марокко, выражаясь светским языком, в командировке. До этого он окормлял православную паству в Бразилии, Чили, Аргентине. Знаток европейских языков, коренной москвич, батюшка по-современному подвижен, любознателен, эрудирован. По дороге на кладбище рассказывает всем желающим о культуре и традициях марокканцев и о русских, ставших неотъемлемой частью истории Марокко.

По рассказам коренных жителей, первая могила русского христианина появилась в Марокко почти сто лет назад в порту Танжер. Там и поныне покоятся останки скончавшегося от ран корабельного священника отца Афанасия, который служил на крейсере «Аврора», входившем тогда в состав Тихоокеанской эскадры.

Маленькая православная часовня в Рабате еще раз доказывает, что русская эмиграция — не абстракция. Здесь похоронены те, кого называют отцами-основателями русской общины, кто взял на себя подвижническую миссию — не только объединить диаспору, но и наладить ее быт, сделать жизнь в непривычной стране осмысленной и полезной. Они приобрели на свои личные сбережения землю в Рабате и построили храм, открыли Русский центр, где собирались все, кому была интересна богатая история загадочной России.

В 1930 году известный литературовед русского зарубежья Илья Фондаминский в одной из своих статей писал: «Неужели миллион русских людей, не добровольно, во имя личных интересов, покинувших свою родину, а насильственно брошенных в изгнание, не найдут в себе моральной крепости и стойкости не потерять своего лица, не рассыпаться на миллион пылинок, не слиться с народами, которые их в изгнании приютили? Воистину, если бы это было так, это свидетельствовало бы о культурной дряблости русского народа и его исторической обреченности. Разумеется, так не должно быть и так не будет».

Так и не случилось. Русские сохранили свое лицо в далекой Африке.

Среди скромных могил вдруг вырос мраморный мавзолей, утопающий в цветах и пальмах. В прочитанное на плите не верилось — здесь похоронен печально известный заирский диктатор Мобуту, нашедший убежище в Марокко; король Хасан II слыл миротворцем. Чернокожий Мобуту был католиком, потому и похоронен на христианском кладбище. Но немилостивым оказалось Марокко для другой эмигрантской семьи — болгар Кавраковых. Каждый день вот уже седьмой год приходит на кладбище Яна, дочь фрейлины последнего болгарского царя Бориса, и Иван — инженер.

Отец Геннадий поведал трагическую историю своих прихожан. Их 20-летний сын — единственная надежда и смысл существования — умер на операционном столе под ножом неумелого хирурга, но счет за операцию все же был выставлен — 120 тысяч долларов. Кавраковы не имеют права покинуть Марокко, пока не вернут долг.

Корреспондент ИТАР-ТАСС Л. Перкина еще застала в живых 92-летнюю графиню Марину Дмитриевну и ее 68-летнюю дочь Прасковью Петровну — отпрысков знаменитого рода Шереметьевых, живших в Рабате, столице королевства Марокко.

Потомственная графиня Прасковья Петровна принимала журналистов в особняке в небольшой сосновой роще на окраине Рабата. Прихожую украшают картины известных африканских и французских абстракционистов. 20 лет держала она эту галерею, а помогал ей муж, французский архитектор Патрис де Мазьер, построивший вместе с отцом и дедом лучшие здания в марокканской столице.

Хозяйка принесла фолианты в кожаных переплетах — переписку Петра Великого с полководцем Борисом Петровичем Шереметьевым. Показала графиня подлинные письма полководца Кутузова из Иерусалима о пребывании в святых землях.

Выросшая за пределами России, графиня Прасковья говорила по-русски свободно. «Мы, Петровичи, дети Петра Петровича Шереметьева, правнучки Сергея Дмитриевича, родились в Марокко, — рассказывала она. — Почему в Марокко… А вот так. Когда нашей бабушке пришлось оставить Москву в 1924 году, после того как их выселили из дома на Воздвиженке, где они жили под охранной грамотой Ленина, она навсегда уехала в Париж. Из Франции мой отец, учившийся в школе агрокультуры, отправился на практику в Марокко, да так и остался в этом королевстве».

«Русских здесь уже было много, — продолжала Прасковья Петровна, — и из разных сословий. Все это были талантливые люди, по достоинству оцененные султанами. Они строили морские порты, маяки, железные дороги. Ходили в построенную русскими в Рабате церковь и молились за спасение России, в великое будущее которой мы верим. По праздникам ели борщ, который разливали священники, сидевшие во главе стола в садике при храме. И, конечно, дети всегда ждали с нетерпением Рождества и Пасхи.

В нашем рабатском доме много занимались музыкой. У мамы, в девичестве Голенищевой-Кутузовой, был прекрасный голос. Папа играл на виолончели еще в Москве, где он учился в Гнесинском училище в одном классе со знаменитым Арамом Хачатуряном. Брат папы, Николай Петрович, был первой скрипкой в театре Вахтангова.

Вторую мировую войну встретили также в Рабате. В те годы отец был грустен. Затем, радуясь победам россиян, он передвигал флажки на карте.

И все же вокруг нас существовал другой мир. Мы жили во французской среде, окруженной арабской страной. Белые джалабы (халаты в виде длинных рубах), цветастые женские кафтаны вперемежку с нашими кокошниками и сарафанами. Были всегда в ладу с арабами, мусульманские праздники перемежались с христианскими. Арабские слуги начинали говорить по-русски, а мы — по-арабски…»

«Так жили мы, поддерживая частичку русского духа, хотя, конечно, уже стали наднациональными, людьми нескольких миров, — заключила свой рассказ графиня. — Есть чувство некоторого одиночества. Но что ж горевать… Наша жизнь продолжается в думах о России».

По удивительному стечению обстоятельств графиня Прасковья Петровна Шереметьева вышла замуж за француза Патриса де Мазьера, из семьи известных в Африке архитекторов, 2 марта 1956 года — в день провозглашения независимости Марокко. В этом королевстве они 45 лет вместе шагали по жизни. Примечательно, что француз и русская не только родились и поженились в Рабате, но и очень много сделали для столицы Марокко.

Прасковья Петровна, выступая в качестве гида, говорила: «Да, удался союз Шереметьевых с де Мазьерами. Что-то французы дали мне и Рабату за годы счастливой жизни, что-то я им. Стремясь ввести меня в мир архитектуры, Патрис в первые дни нашего знакомства подарил мне книгу великого русского Василия Кандинского о духовности в искусстве. Это произвело на меня сильное впечатление».

Непросто начиналась наша совместная жизнь, вспоминает графиня. Мать Патриса, мадам Берта, была против брака с «какой-то русской», тем более что я — православная, а де Мазьеры — католики. Но Патрис пошел мне навстречу, и мы венчались в Русской православной церкви Воскресения Христова в Рабате. Патрис после объявления независимости Марокко, в отличие от большинства французов, не уехал из Рабата, а много работал. Вместе с ним росло и строилось суверенное королевство, которое нуждалось в таких классных специалистах, как мой супруг, его отец и дед.

Нашла свою стезю и я, когда выросли дочери Екатерина и Наталья. До недавнего времени в Рабате была очень популярна моя художественная галерея «Ателье». В ней выставлялись известные африканские и французские художники. В новом комплексе, сооружаемом Патрисом, я задумала открыть первую в стране детскую библиотеку.

Еще хочется сказать, заметила графиня, что и мой отец Петр Петрович, ныне покойный, и я мечтали вернуться на родину. В первые месяцы вынужденной эмиграции в 1924 году думали, что поворот истории в России будет недолог и мы вернемся в свои имения. Но пришлось работать в Африке. Так, в Фесе, королевской столице страны, еще дед Патриса построил знаменитый колледж, из которого вышли почти все министры Марокко. Работают теперь они в зданиях, сооруженных Патрисом. А ведь мы могли бы потрудиться с пользой у себя дома, в Москве и Санкт-Петербурге. Я и Патрис, чьи предки строили железную дорогу в Крыму, горячо любим Россию».

Прасковья Петровна дожила до времени, когда появилась возможность вернуться в новую Россию, а вот Мария Дмитриевна скончалась в 2001 году, но незадолго до кончины, в 1998 году, Мария Дмитриевна получила российское гражданство, чем очень гордилась. В Марокко же друзья ее звали «красной графиней», а причина тому простая — она успела дважды побывать в Москве и Санкт-Петербурге.

А теперь мы возвратимся к запискам советского дипломата Ю. В. Луконина, долгое время работавшего в Культурном центре в Марокко, собравшего интересный материал о русской эмиграции.

«В моей роте около сорока человек русских… У меня, между прочим, замечательный русский хор… Есть и солисты. Два у меня тут солдата, совсем не могут вклеиться в эту обстановку, один барон Т., нежный блондин, мягкотелый, никак даже до капральского чина достукаться не может, поет цыганские песни, а другой длинный и худой молодой господин в очках, сын помещика Орловской губернии, поет песенки Вертинского: «Твои пальцы пахнут ладаном, ты видишь эту картину… в горах Среднего Атласа, одетый в шинель легионера, закрыв глаза и раскачиваясь, кто-то с надрывом поет о пальцах, пахнущих ладаном…» Как вы думаете, кто мог написать эти строки». Ни за что не догадаетесь, их автор — Зиновий Пешков и адресованы они Максиму Горькому в феврале 1924 года… Но все по порядку.

Как мы уже говорили, автор записок в 1964–1967 гг. работал в Марокко в Советском культурном центре. Он имел возможность наблюдать изменение отношений советских официальных инстанций к выходцам из России, сравнивать с тем, что видел несколькими годами раньше в Египте. А изменения были заметными.

О запретах, ограничениях контактов с русскими эмигрантами больше не говорилось. Однако о каждом случае, о содержании разговора, характере встречи рекомендовалось сообщать соответствующему сотруднику посольства. Каждый, кто работал тогда в том или ином советском заграничном учреждении, знал, кому и что «положено», а кому и что «не положено». Более того, о таких «кадровых нюансах» в советских учреждениях в Марокко, похоже, догадывались и члены русской общины.

В силу должностных обязанностей автору неоднократно доводилось сталкиваться с эмигрантами из России. Многие из них наведывались в Советский культурный центр. Обычно они приходили туда с просьбой дать им что-нибудь из новинок художественной литературы. В первую очередь просили толстые журналы — «Новый мир», «Знамя», «Неву». При этом высказывали удивительную осведомленность о том, что уже вышло или готовилось выйти в свет в Москве или Ленинграде, пишет Ю. Луконин. Получив в дар книги или журналы, они благодарили и приглашали в гости. Но тут срабатывало незримое табу: заведующий культурным центром, коим был пишущий эти строки, воспользоваться приглашением не мог, ибо не принадлежал к категории работников, кому было «положено» вступать в более тесные контакты с эмигрантами. В итоге так и не удалось поговорить запросто, по-человечески. Невидимая стена отчуждения продолжала существовать. Десятилетия взаимного непризнания и неприятия в то время не позволяли ее разрушить.

По случаю годовщины Октября посольство устраивало официальные приемы. На них приглашали и некоторых членов русской общины. Одной из наиболее колоритных фигур среди приглашенных был отец Владимир — настоятель небольшого православного храма, построенного на средства прихожан. Бывали на приемах и господа: Башкиров, владелец консервных заводов, Игнатьев (брат известного генерала), возглавлявший крупную строительную фирму, Полев, врач-офтальмолог, и другие местные русские. Советское посольство устраивало помимо основного также отдельный, как бы неофициальный, прием для эмигрантов — обычно 13 ноября.

На одном приеме присутствовал бывший штабс-капитан, воспитанник знаменитого Александровского военного училища, что на Знаменке, в самом сердце старой Москвы. Того самого училища, которое окончили в свое время Александр Куприн и Борис Зайцев. Запомнился рассказ штабс-капитана — живой, непосредственный, сдобренный множеством бытовых деталей. Женат он на француженке, дочери богатого дореволюционного домовладельца в Петрограде. В Гражданской войне не участвовал: уже в середине 1918 г. эмигрировал вместе с семьей во Францию, но жилось там трудно, особенно в пору экономических потрясений. В начале 30-х годов семья последовала примеру некоторых соотечественников, решивших перебраться из метрополии в Северную Африку. Поверили рекламе, изображавшей страны Магриба эдаким подобием земного рая, и остановили свой выбор на Марокко.

На месте все оказалось иным, чем рисовалось в воображении. Ведь в Марокко в то время ехали не только русские, но и французы, испанцы, итальянцы, греки, выходцы из других европейских стран, которых выталкивали из родных мест экономические неурядицы. Власти французской и испанской зон (страна тогда была разделена), естественно, оказывали предпочтение соотечественникам. Французы и испанцы были более обеспеченными в материальном отношении, являлись носителями культуры, которую обе метрополии насаждали на марокканской земле. К тому же они были лучше организованы (партии, ассоциации, землячества; например, в бывшей французской зоне и в 60-е годы все еще можно было наблюдать деятельность землячеств, объединявших выходцев из Нормандии, Бретани, Жиронды, Прованса, Бургундии). Если требовалось защитить свои интересы, оказать давление на местную администрацию и даже на парижские или мадридские власти, то французы и испанцы делали это, будучи уверенными в успехе. Что касается русских эмигрантов, то им приходилось вести самую настоящую борьбу за существование. В поисках работы они разбредались по всему Марокко — от Танжера и Уджды на севере и до Агадира и Марракеша на юге.

Бывший штабс-капитан сам заговорил о возможности возвращения на родину. Большая часть эмигрантов любила Россию, переживала за нее, особенно в годы Второй мировой войны. Некоторые участвовали в боях в рядах союзников и в составе Французской африканской армии (ФАА), освобождали Северную Африку и Францию.

Но многие, подчеркивал собеседник, не принимали советский режим, боялись его, хотя и не чувствовали себя в чем-то виноватыми. Да и родственные связи многие эмигранты утратили. Они опасались, что, вернувшись на родину, не справятся со многими проблемами экономического, социального да и психологического плана: жилье, пенсии, адаптация. А вечный вопрос об отцах и детях? Молодежь успела воспринять иные ценности, жила в другом мире. Молодые люди считали себя французами, испанцами и хотели ими оставаться.

Интереснее всего оказались судьбы русских военных. На них Ю. Луконин останавливается подробнее.

В 1918 г. остатки Русского экспедиционного корпуса (так называемый Русский легион, часто его путают с Иностранным легионом) были даже влиты в 1-ю Марокканскую пехотную дивизию французской армии и в ее составе в ноябре 1918 г. дошли до поверженной кайзеровской Германии. Но и другие россияне, например мирные жители Одессы и Севастополя, тоже сталкивались с марокканцами. Дело в том, что в 1919 г. несколько тысяч магрибинцев (алжирцев и марокканцев) были участниками недолговременной французской оккупации некоторых районов Причерноморья. Короче говоря, прибывшие в Марокко из вздыбленной революциями и войнами России осматривались, припоминали все могущие оказаться полезными сведения о стране и арабском мире и понемногу обустраивались на новом месте.

О русской колонии в Марокко, существовавшей и до Первой мировой войны, мы располагаем лишь отрывочными сведениями. Собственно, говорить о колонии до 1914 г. можно было с большой натяжкой. В Танжере, например, где располагались дипломатические представительства, жил всего один российский подданный — врач, работавший в местной французской больнице. К 1914 г. число подданных России несколько увеличилось. В Танжере жил сотрудник миссии, в Фасе — золотых и серебряных дел мастера, в Касабланке — еще несколько россиян. Вот почему петербургские власти поначалу спокойно доверяли защиту интересов Российского государства в Марокко дипломатам из Швеции, Испании, Франции.

Времена, однако, менялись, и в 1897 г. в Танжере появился генеральный консул России. В 1909 г. генеральное консульство было преобразовано в миссию и тем самым уравнивалось со статусом представительств других держав. До 1912 г. миссию возглавлял П. С. Боткин (племянник В. П. Боткина), имевший ранг посланника. Но в 1913 г., уже в годы французского протектората, ее снова объявили генеральным консульством. С этого года дипломатические отношения России и Марокко осуществлялись через российское посольство в Париже и Бюро генерального резидента Франции в Рабате. После 1917 г. между Россией и Рабатом долгое время не было никаких официальных отношений.

Первый поток беженцев, эмигрантов, противников большевистского режима и просто не согласных с новыми порядками на родине Марокко не достиг, остановившись в соседнем Алжире. Тем не менее уже в 1921 г. и в Марокко появились русские. Речь идет о завербованных в ряды французского (а позже и испанского) Иностранного легиона. Массовая вербовка бывших деникинцев и врангелевцев во французский Иностранный легион началась в самом конце 1920 г. Проводилась она в Турции, куда устремился главный поток беженцев с Северного Кавказа, Украины, из Крыма. При заключении контракта сразу выплачивались 500 франков — сумма по тем временам значительная. Контракт сулил сытую и беззаботную, как казалось, жизнь и, будучи продленным, давал право на приличную военную пенсию и ряд других льгот. Минимальный срок службы устанавливался в пять лет; по обоюдному согласию он мог быть продлен до 10 и даже 15 лет. В январе 1921 г. первые завербованные были размещены в учебном лагере близ Константинополя, где провели два месяца. Затем их партиями стали отправлять в различные французские владения. Первая партия из 300 человек 23 марта 1921 г. отбыла в Алжир, где в городе Сиди-Бель-Аббес (департамент Оран) находился главный центр Иностранного легиона, дислоцированного в основном в Магрибе.

Позднее, в 20–30-е годы, Иностранный легион (французский и испанский) пополнялся за счет русских военных, прибывавших из Западной Европы, с Дальнего Востока, а также из различных стран Африки. Спрос на бойцов бывших белых армий возрастал в те годы, когда в той или иной стране, находившейся под властью Франции или Испании, местное население поднималось на борьбу против иноземного господства. А подъем антиколониального движения наблюдался в то время во многих владениях обеих метрополий. Особенно активно повстанцы действовали в Сирии и Марокко, а также в Мавритании. В том же Марокко французские (и испанские) военачальники смогли завершить совместные операции по замирению воинственных берберов лишь к середине 30-х годов. Но и после этого колониальные власти чувствовали себя неуверенно. Требовалось постоянное присутствие мобильных воинских контингентов, в первую очередь Иностранного легиона, специально натренированных для боевых действий в колониях, в особенности в труднопроходимой горной и пустынной местности. Помимо профессиональных военных в легион вступали гражданские лица призывного возраста, в частности бывшие студенты.

В 1923 г. пражский эмигрантский журнал «Студенческие годы» писал, что в Иностранном легионе служило около 300 студентов. Служба в колониях проходила в тяжелых условиях. Легион, утверждал журнал, в большинстве своем состоял из деклассированных элементов многих наций. Порядки в них были близки к тюремным. В журнале с тревогой сообщалось об участии студентов-легионеров в боях, о первых жертвах.

Долгие десятилетия советский читатель питался мифологизированной информацией об Иностранном легионе. Причина проста: отсутствовал доступ к первоисточникам. Между тем уже в 30-е годы в эмигрантской прессе печаталось немало материалов о легионе и о русских в легионе, материалов, достаточно объективных.

В 1927 г. некий капитан М., бывший гвардеец, дал интервью «Иллюстрированной России». Сам он прослужил в Иностранном легионе пять лет. Ныне русских в легионе стало меньше, сообщал он. Срок контрактов у многих из них истекает в 1927 г. Иное дело — прежние годы: в некоторых полках было до 80 % русских. Еще в 1921 г., продолжал капитан, началось «наше засилье». Беженцы в Галлиполи и Константинополе записывались в легион массами. Подавляющее большинство составляли бывшие офицеры (30 %) и казаки. Русские, по словам капитана, пользовались отличной репутацией у командования, товарищей-легионеров, у местного населения. Некоторые русские офицеры прошли стажировку в Сен-Сире и занимали командные должности наравне с французами. В легионе поддерживалась дисциплина, но не более строгая, чем в царских гвардейских полках. Он отмечал изменения к лучшему в составе легиона, нравов легионеров, резкое сокращение числа авантюристических элементов. А. П. Лукин, один из первых историков военной эмиграции, подтвердил в той же газете некоторые факты, изложенные в интервью капитана М. Он назвал 1921 г. «историческим» в жизни Иностранного легиона в том смысле, что в него сразу вступили 6500 русских воинов — офицеров, солдат, казаков. Но и десять лет спустя в легионе все еще насчитывалось 2–3 тысячи россиян.

Почему в газетном интервью была опущена фамилия капитана-легионера? Надо думать, не совсем удобно было бывшему офицеру императорской гвардии, наверняка дворянину, афишировать факт платного наемничества. Но жизнь заставляла многих достойных людей забывать о гордости и идти в наемники.

Служили русские и в испанском легионе. Однако связанные с этим факты относятся скорее к политической жизни Испании второй половины 30-х годов, чем к нашей теме. К тому же они приводятся чаще писателями, нежели историками. Впрочем, у литературных героев всегда есть реальные прототипы. Так и в нашем случае. Тот же А. П. Лукин напечатал в 1933 г. повесть «Дон Мигуэль», в ней выведены два летчика русской морской авиации из испанского Иностранного легиона. Прообразом одного из них считается H.A. Рагозин, дослужившийся в испанской авиации до чина подполковника. В 1923–1926 гг. он участвовал во франко-испанской войне против мятежных марокканских племен — рифов. Кстати, в этой войне сложили голову десятки (а может быть, сотни) ее русских участников во французской либо испанской форме. В 1930 г. парижский журнал «Часовой» поместил фото памятника погибшим в Марокко легионерам из 1-го кавалерийского полка. На нем высечены 16 русских фамилий. Но ведь погибших было больше. Сколько именно? И всем ли поставлены памятники? Не знает никто. Писатель Лев Никулин, побывавший в 1929 г. в испанской зоне Марокко, посетил среди прочих мест военное кладбище в Сеуте. Поразили его выбитые на надгробиях имена легионеров: «…лежат рядом Мюллеры, Сидоровы, Дюпоны, Смиты».

Да, многие писали о легионе, и писали по-разному. Вспомним З. М. Пешкова. Получив французское гражданство, он несколько лет прослужил в легионе, в частности в Марокко и Алжире, имел чин капитана, командовал сначала ротой, потом батальоном. Весной 1925 г. его полк был брошен на усмирение берберских племен, не признававших власть Испании и Франции. Так, батальон под командованием Пешкова оказался в провинции Таза (Северное Марокко) для ведения боевых действий против армии независимой Республики Риф. В батальоне были представители 26 национальностей. Об умонастроениях Пешкова во время войны против рифов читатель сможет составить собственное мнение, ознакомившись с его книгой «Иностранный легион в Марокко», вышедшей в Париже в 1927 г. Полностью на русский язык книга не переводилась.

Но наш читатель перестроечной поры успел получить представление о ней по обширным фрагментам, которые ввел в оборот биограф Пешкова М. Я. Пархомовский.

Характерно письмо трех легионеров из Тадлы (2-й полк Иностранного легиона). Они писали: «Русские легионеры, оторванные от родины, заброшенные судьбой в дикие пустыни Африки, с трудом получающие русское печатное слово, редко слыша родную речь, просят дорогих соотечественников откликнуться на их просьбу и помочь посильно присылкой русской литературы. Также будут очень рады переписываться и делиться впечатлениями с русским людьми».

Несколько слов о жизни демобилизованных легионеров. У иных она складывалась благополучно, особенно у добившихся получения французского гражданства. Теперь они были обеспеченными пенсионерами и завидными, с точки зрения местных француженок и испанок, женихами. Но не всем жилось безоблачно. Были и такие, чья судьба бесхитростно изображена в стихотворениях тех лет:

Строго говоря, легионеров лишь условно можно считать частью русской общины тогдашнего Марокко. Ведь полки легиона не были привязаны к определенной территории, подвластной Франции. Они постоянно перемещались: с боевых позиций — в тыл; из Марокко — в Алжир, на кратковременный отдых; из Алжира — в новую «горячую точку» тех лет, скажем, в Сирию или Индокитай и т. д.

Иное дело — гражданская диаспора, обосновавшаяся в стране. То был гораздо более стабильный компонент русского присутствия. Численность гражданских эмигрантов определить довольно сложно. Ясно одно: число гражданских лиц измерялось скорее сотнями, нежели тысячами. Первая компактная группа русских прибыла в Марокко из Туниса в январе 1922 г. Заявки на гражданских специалистов рассылались из Рабата и в последние годы. Власти протектората и сам генеральный резидент Лиотэ покровительствовали техническим специалистам из числа русских, в особенности бывшим морским офицерам, и имели на это основание. По данным Земгора, приглашенные маршалом Лиотэ специалисты на новом месте устроились хорошо, нашли заработок и были, в общем, довольны своей жизнью. Но попытки организовать дальнейшие переселенческие акции закончились неудачей, ибо новых вакансий не предвиделось.

Среди длинной череды лиц, появлявшихся на марокканском горизонте, был человек, стоявший особняком. Это адмирал российского императорского флота Александр Иванович Русин. В исследованиях о русской эмиграции в Африке его имя почему-то не упоминается. Между тем…

Александр Иванович Русин в 1882 году окончил Морской кадетский корпус, получил звание мичмана, служил на броненосце «Петр Великий». В 1888 году окончил Гидрографическое отделение Николаевской морской академии, а в 1896 — Артиллерийский офицерский класс.

С 1899 по 1904 год был военно-морским агентом (атташе) в Японии. Принимал участие в русско-китайской войне 1900–1901 гг. Будучи в Японии, успешно работал по линии российской военной разведки. Направил в Россию большое количество важной документальной информации о японском военном потенциале. Эти материалы, и поныне хранящиеся в РГА ВМФ России, насчитывают многие тысячи листов. В силу инертности и косности тогдашнего руководства полученные от Русина материалы остались практически невостребованными (ну как не вспомнить Зорге!).

До самого последнего момента капитан 2-го ранга Русин направлял в центр тревожные телеграммы. В своем последнем сообщении он информировал руководство о сложившейся вокруг него «нервозной обстановке», в частности об аресте японской контрразведкой его японского переводчика и верного помощника Тахакаси. Впоследствии, вплоть до 1917 года, вдова Тахакаси получала пенсию от российского правительства.

События русско-японской войны полностью подтвердили выводы Русина, которого после начала военных действий выдворили из Японии. После прибытия в Россию А. И. Русин в знак признания его заслуг был сразу же назначен начальником морской канцелярии главнокомандующего сухопутными и морскими силами, действующими против Японии, а затем, вплоть до окончания боевых действий, исполнял обязанности командующего миноносцами в Николаевске-на-Амуре. К тому времени ему присвоили звание контр-адмирала. В 1905 году имеющийся опыт Русина оказался вновь востребован. Русина включили в состав российской делегации на конференции в Портсмунте, где, по сути, стал советником министра иностранных дел Витте и его экспертом по военным вопросам. И в том, что из поражения с Японией Россия вышла с меньшими, чем ожидалось, потерями, есть и немалая заслуга Русина.

В 1905–1907 гг. он командовал линейным кораблем «Слава». В 1907–1908 гг. исполнял обязанности помощника начальника Главного морского штаба. В 1908–1913 гг. командовал отрядом учебных кораблей Морского корпуса, исполнял должности начальника Николаевской морской академии и директора Морского корпуса. В 1913–1914 годы он — начальник Главного морского штаба, а в 1914–1917 гг. — начальник Морского генерального штаба и одновременно помощник морского министра. А. И. Русин являлся ближайшим сотрудником адмирала И. К. Григоровича, руководил разработкой операций ВМФ России. Кроме того, во время войны (1916–1917 гг.) занимал пост начальника Морского штаба верховного главнокомандующего.

Звание адмирала было присвоено А. И. Русину 10 апреля 1916 года. Он явился последним «полным адмиралом» Российского императорского флота, получившим это звание от императора Николая II.

А. И. Русин сыграл важную роль в подготовке к Первой мировой войне. С его участием было обеспечено эффективное применение Балтийского флота с целью воспрепятствования с самого начала войны действиям противника против Петрограда и проникновению немецкого флота в глубь Финского залива. Адмирал лично руководил минированием наиболее важных участков акватории.

Будучи убежденным монархистом, Февральскую революцию 1917 года Русин не принял, чего не скрывал, и с 1 июня 1917 года вышел в отставку. После октября 1917 года эмигрировал во Францию. Был председателем Всезарубежного объединения морских организаций и русской компании в Париже, почетным председателем Общества взаимопомощи бывших чинов императорской армии и флота. События в России после революций, в частности Гражданскую войну, гонения на церковь, интеллигенцию и крестьянство воспринял как личную трагедию. Объективно оценивал опасность военного усиления Германии, полагая, что только СССР может стать серьезным противовесом фашистской угрозе.

В 1939 году Русин переехал в Марокко, где обосновался в городе Касабланке. Последний период своей жизни он посвятил активному участию в деятельности русской православной общины города. В 1941 году овдовел. Жил весьма скромно. Пользовался авторитетом у представителей русской эмиграции первой и второй волны, французской администрации, марокканских властей. Много сделал для организации в г. Касабланке прихода Русской православной церкви, религиозного и патриотического воспитания подрастающего поколения, был старостой местной православной общины.

Здесь же, в Касабланке, он скончался 17 ноября 1956 года. Похоронен с воинскими почестями в христианской части городского кладбища Бен М'Сик. Дом в Касабланке, в котором жил и умер А. И. Русин, на ул. Д'Омаль, д. 3, был снесен в 1970-е гг. Каких-либо его родственников в г. Касабланке обнаружить не удалось.»

Кто знает, может быть, кому-нибудь удастся найти в Марокко следы этого замечательного человека?

Прибывали беженцы и из других краев — Турции, Египта, греческих островов Эгейского моря. Сосчитать земляков первым попытался известный в эмиграции журналист Константин Парчевский. В 1937 г. он приехал в Марокко по заданию своей редакции для подготовки серии очерков. У него выходило, что русская община насчитывала 500 человек, т. е. несколько превосходила общины Египта и Алжира тех лет (350 и 300 человек соответственно).

Мастерству очеркиста и бытописателя из парижских «Последних новостей» мы обязаны дошедшей до нас точной, в деталях выписанной картиной межвоенного бытия русских в Марокко.

При расселении российских изгнанников в пределах Марокко обнаружилось их явное (и естественное) тяготение к наиболее модернизированной прибрежной зоне. Большинство обосновалось в двух самых крупных городах — Рабате и Касабланке. Остальные — маленькие группки и даже отдельные семьи — селились там, где имелась работа: в Мекнесе, Марракеше, Хурибге (во французской зоне), Тетуане, Лараше (в испанской). Несколько семей осели в Танжере, номинально остававшемся под суверенитетом марокканского султана.

Жили русские тихо, никому не причиняли беспокойства. Для многих эмигрантов французские интересы в Марокко перестали восприниматься как нечто чуждое. Дело шло к добровольной ассимиляции, особенно молодого поколения. Молодые люди, заканчивавшие в Марокко или метрополии французские лицеи и университеты, уже ничем не отличались от французских сверстников. Русские родители часто одобряли смешанные браки, гордились тем, что их сыновья женились на «настоящих» француженках или их дочери выходили замуж за «настоящих» французов. Объединяло «русских марокканцев» в основном православие, с которого мы и начали наш рассказ об эмиграции.

Относительно благополучная жизнь в Марокко вела к тому, что изгнанники реже вспоминали о России. Эмигрантские газеты и журналы, пароходами доставлявшиеся из Европы, приходили с опозданием. Поэтому эмигранты чаще читали местные газеты на французском языке. На работе, на улице, при общении с европейцами и образованными арабами и берберами они разговаривали на том же языке. Все это приводило к постепенному психологическому и культурному отдалению от исторической родины, ко все большему приспособлению к жизни колониального общества.

Один из собеседников сетовал в разговоре с Парчевским: «…национального у нас остается лишь церковь да гастрономия». Приезжали в Марокко семьями. Но, бывало, создавали их и здесь. Нередко семьи распадались, а бывшие супруги разъезжались. Люди служили, растили детей, мечтали. Умирали: кто в бою с племенами, кто в своей постели, кто на больничной койке. Эмигрантская периодика пестрит сообщениями о кончине соотечественников. Память наиболее известных отмечалась некрологами.

Если полистать журнал «Часовой», выходивший с 1929 г. в Париже, можно встретить множество сообщений о завершении земного пути российскими поручиками и ротмистрами, есаулами и полковниками, генералами и адмиралами. И перечень мест последнего упокоения — Рабат, Мекнес, Касабланка. Были и безвестные могилы, затерявшиеся в пустыне или в горах.

Многие сыны России так или иначе познакомились с Марокко. Иные не были постоянными его жителями, а лишь транзитными пассажирами. Особенно много таких транзитников пришлось на 1940–1942 гг., пору вишистского господства. Переселенцы из Франции в США, случалось, задерживались на какое-то время (или их задерживали) в марокканских портовых городах. Среди них были философ Г. П. Федотов, писатель и врач В. Я. Яновский.

Родословные именитых семейств всегда интересны. Интерес возрастает, когда речь заходит о жизнеописании гигантов отечественной истории и культуры, их предков и потомков. В нашем случае он возрастает вдвойне: оказывается, в летописи прямых потомков Л. Н. Толстого имеется марокканская страница. Вернемся к Толстым и напомним: младший сын великого писателя, Михаил Львович (1879–1944), долго жил в Марокко и закончил там свои дни. Еще до того, как Михаил Львович перебрался вместе с сыном Сергеем Михайловичем из Франции в Марокко, там уже жили другие его дети — дочь Татьяна, сыновья Владимир и Петр. Татьяна была замужем за А. К. Львовым, агрономом, служившим в министерстве сельского хозяйства Марокко. Владимир, дипломированный архитектор, работал на местной строительной фабрике «Буайе». Петр имел диплом топографа. Вслед за Михаилом Толстым в Марокко приехала остальная часть семьи — жена Александра Владимировна и дочери Александра и Софья.

Члены семьи Михаила Львовича не жили в Марокко безвыездно. Свое время они делили между Магрибом и Францией. Семья все более дробилась: одни уезжали в Европу, другие в Америку — Северную и Южную. Дочь Михаила Львовича Александра вышла замуж за Игоря Константиновича Алексеева (Станиславского, сына основателя МХАТа). Какое-то время после революции К. С. Станиславский, свекор Александры, еще переписывался с осевшим в Марокко сыном. Позднее Александра жила с мужем и дочерью во Франции. И. К. Алексеев владел имением в Сиди-Бетташе, близ шоссе Рабат — Касабланка. А управляющим у него работал A.B. Глебов, брат жены Михаила Львовича, бывший гвардейский офицер, затем шофер такси в Париже.

Дольше других детей рядом с Михаилом Львовичем находились Сергей и Софья. Но и они часто отлучались в Европу. В 1941 г. Софья вышла замуж за Р. Н. Лопухина и уехала с ним в Канаду. В октябре 1944 г. МЛ. Толстой умер в Рабате в клинике Дюбуа (эту клинику после установления советско-марокканских дипломатических отношений посещали обычно работники советских учреждений). Он оставил книгу воспоминаний «Мои родители». Сергей же Толстой был автором мемуаров и научных трудов в области медицины. Именно он издал в Париже в 1989 г. книгу «Дети Толстого», в которой и рассказал о жизни отца, его детей и внуков.

В 1937 г. Сергей Толстой женился на Ольге Вырубовой, которая намеревалась купить землю в том же Сиди-Бетташе, рядом с имением И. К. Алексеева (Станиславского). От их брака в мае 1938 г. родились близнецы Александр и Михаил, которые иногда приезжали в Марокко.

Осенью 1942 г. внук великого писателя снова оказался в Рабате. Там он стал свидетелем высадки союзников, а затем и участником освобождения Марокко от власти Виши и контроля держав «оси». Как врач, был мобилизован и работал сначала в военном госпитале в Рабате, а затем главным врачом гражданского отделения госпиталя в Мекнесе. Вернувшись после войны во Францию, он прожил там до самой кончины в 1996 г.

Помимо Толстых в Марокко жили представители не менее известных в отечестве славных фамилий — Трубецкие, Шереметьевы, Оболенские, Игнатьевы, Гагарины.

Французская актриса Маша Мериль, урожденная княжна Гагарина, вспоминала: «Однажды мой отец получил предложение от французского правительства возглавить экспериментальную фруктовую плантацию в Марокко (до революции усадьба Гагариных специализировалась на выращивании фруктов). Мой отец с радостью согласился: впервые за годы эмиграции он получил постоянную зарплату. И вся семья… переехала в Марокко».

Четыре десятилетия прожила в Марокко пианистка А. Н. Быкова, в замужестве Апраксина, правнучка A.C. Пушкина. В 1932 г. семья Апраксиных переехала из Франции в Касабланку. Глава семьи граф Н. Е. Апраксин работал на заводе инженером, затем открыл собственное небольшое дело. Дочь Апраксиных Мария какое-то время жила с мужем в Береге Слоновой Кости, затем вернулась в Марокко. По словам его советских собеседников, в последние годы жизни Н. Е. Апраксин приходил на все советские суда, заходившие в Касабланку, смотрел на борту советские кинофильмы и очень тосковал по родине. После смерти мужа А. Н. Апраксина переехала во Францию, где поселилась в доме для престарелых под Парижем. Скончалась она в 1986 г.

Трудясь в различных сферах экономической и культурной жизни Марокко, эмигранты, как уже отмечалось, вносили посильный вклад в развитие страны. Особенно много сделали в этом отношении ученые-геологи, гидрологи, почвоведы. Г. Шуберт некоторое время возглавлял геологическое управление в администрации протектората. Г. О. Шероцкий долгие десятилетия работал в области гидрологии, преподавал минералогию и петрологию в горной школе Рабата. На горном отделении инженерной школы подготовил и опубликовал петрологический словарь. Заметный след в изучении Марокко оставили Г. М. Брысин и особенно Н. В. Гуськов, который с 1934 по 1940 г. проводил также разведку полезных ископаемых в Северном Марокко. Он же создал общую геологическую карту страны, которой пользуются до сих пор.

Жили в Марокко и другие специалисты. Какое-то время там работал врачом К. К. Лозино-Лозинский, выпускник Санкт-Петербургской Военно-медицинской академии и медицинского факультета Флорентийского университета, участник экспедиций Н. К. Рериха в Индию и Тибет. Получал заказы инженер и архитектор В. Н. Литвинов. Историк и филолог Ю. Н. Завадовский готовил в начале 30-х годов к публикации древние арабские рукописи. По возвращении на родину в 1951 г. он был научным сотрудником ряда учреждений Академии наук СССР. Завадовский до сих пор считается лучшим специалистом по письменности племен Сахары.

Некоторые видные деятели культуры зарубежья вошли в историю российско-марокканских отношений весьма предметно — своими полотнами, акварелями, гуашью, графикой. Хранятся они в различных музеях мира и частных коллекциях. Дважды — в 1928 и 1932 гг. — в Марокко побывала З. Е. Серебрякова (урожденная Лансере). В обоих случаях ее поездки финансировал бельгийский меценат барон Броуэр. И делал это небескорыстно: ставил условие, что выберет и купит все, что ему понравится из написанного художницей.

Самое удивительное, что можно увидеть в Марокко, — мир этого североафриканского королевства глазами великой русской художницы Зинаиды Серебряковой. 120-летие со дня ее рождения отпраздновали сразу в трех столицах — в Москве, где стены Третьяковской галереи украшают ее работы; в Париже, куда она уехала «на годик» в 1924 г., немного подзаработать и где осталась на всю жизнь, и, наконец, в Рабате. Марокканцы не случайно вспомнили о ней.

Именно в двух ее древних султанских первопрестольных градах — Марракеше и Фесе — Зинаида Серебрякова подарила миру до сотни своих талантливых полотен.

В одном из своих писем из Марракеша художница вспоминала: «Меня поразило все здесь до крайности. И костюмы самых разнообразных цветов, и все расы человеческие, перемешанные здесь, — негры, арабы, монголы, евреи (совсем библейские). Я так одурела от новизны впечатлений, что ничего не могу сообразить, что и как рисовать».

Даже дорога сегодня из порта Касабланки до Марракеша, по которой едешь в этот экзотический южный город, по сей день своими пейзажами как бы восходит к воспоминаниям художницы. «Эта дорога, — пишет она, — напомнила мне даже нашу Курскую губернию. Но, подъезжая к Марракешу, вдруг начинается Африка — красная земля и пальмы, а вдали снежная цепь Атласа».

Да, именно так все выглядит и сейчас. Финиковые пальмы напоминают о близкой Сахаре, а Марракеша, как заметила Серебрякова, «весь розовый» (на одном из местных диалектов слово «марракуша» значит красный).

Первая шестидневная поездка в 1928 году, вслед за которой состоялась еще одна — в 1932 году, была плодотворной. Парижане восторгались картинами Серебряковой, выставлявшимися в магазине «Гришманов». Это и портреты марокканок, и натюрморты, и городские пейзажи. До сих пор как живые стоят в Марракеше написанные когда-то темперой типично марокканские прямоугольные минареты с зеленым обрамлением наверху. Все еще красуются белые и розовые кубики арабских домов. А по всему Марокко развлекают туристов водоносы с медными бляшками и чашками. Они тоже не ушли от цепкого взгляда Серебряковой.

Приятно ласкает глаз центральная площадь Марракеша — Джемаа-аль-Фна, недавно занесенная ЮНЕСКО в список памяти человеческой цивилизации. На картине русского мастера она почти прозрачна от потока солнечного света. Поражают бездонное голубое небо, кварталы с лабиринтами узких улочек, в которых Серебрякова терялась, и главное действо — бурлящая жизнь на площади с верблюдами, осликами, заклинателями змей и колдунами. А когда-то Джемаа-аль-Фна (в переводе с арабского — «сборище мертвецов») была лобным местом, где казнили мятежников и воров.

Знаменитый искусствовед Александр Бенуа, дядя Серебряковой и основатель объединения «Мир искусства», восторженно писал о своей племяннице: «Пленительная серия марокканских этюдов. Просто изумляешься, как в этих беглых набросках художница могла так точно и убедительно передать самую душу Востока. А сколько правды и своеобразной пряности в этих розовых улицах, в этих огромных базарах, в этих пестрых гетто, в толпах торгового люда, в группах зевак и античных геттер. Люди такие живые, что, кажется, точно знакомишься с ними».

Серебрякова поехала в Марракеш, а затем в Фес по заказу бельгийского богача, заработала, по ее словам, мало, ибо масса денег ушла на натурщиков, а в Париж она все же привезла бесценный груз своих трудов пилигрима-живописца.

Сравнительно недавно, рассказал российский художник Георгий Шишкин, чья выставка прошла в Рабате, он увидел в центре французской столицы плакат со словами «Марракеш. Серебрякова». Изображенный на нем город привораживал живым дыханием Востока.

Большой мастер обнаженных женских натур, Серебрякова мучилась из-за того, что ислам не позволял ей рисовать в жанре «ню». И все же ей удалось написать во время второй поездки в 1932 г. пастелью полуобнаженную лежащую марокканку-берберку с золотыми браслетами. Почти дышащий колорит, свойственный Серебряковой, удивителен. В нем запечатлена почти как живая человеческая природа королевства «вечерней зари», как называют иногда эту «страну заходящего солнца» Арабского Востока.

Когда в министерстве культуры Марокко увидели репродукцию картин Серебряковой, один из советников главы этого ведомства госпожа Мерьем сразу же дала указание сделать копии картин. Подолгу чиновники рассматривали кочевников, портретную галерею марокканок, пейзажи с до боли знакомыми местами. «Да, мы открыли целый мир. Теперь дело за нами. Мы тоже отметим достойно 120-летие гениальной Зины из России, — сказала советник министра. — В Марокко Зина тоже нередкое имя. Ваша же Зина — удивительная художница, ярко и своеобразно передавшая нашу жизнь. В нее нельзя не влюбиться».

З. Е. Серебрякова поддерживала переписку с В. И. Шухаевым — известным живописцем, сценографом, монументалистом, педагогом. Этот художник тоже побывал в Марокко в 1930 г. В поездке он выполнил множество этюдов и зарисовок; некоторые из них позже легли в основу больших полотен. Кисти Шухаева принадлежит портрет Пешкова, которым открывается упоминавшаяся книга об Иностранном легионе. В 1935 г. Шухаев с женой Верой Николаевной, декоратором и дизайнером, вернулся на родину. Но супружеской чете, в отличие от семьи Билибина, жившего в Египте, суждено было испытать всю тяжесть беззакония сталинской эпохи.

В 1937 г. в Париже состоялась выставка произведений молодой талантливой художницы О. М. Бернацкой. Ее рисунки и гуаши тоже составили марокканский цикл. В самом Марокко художница выставилась в Марракеше; две ее картины («Торговые ряды в Марракеше» и «Площадь Джамаа-аль-Фна») находятся в марокканском музее. По отзывам специалистов, художнице мастерски удалось запечатлеть все очарование Арабского Востока. Бернацкая дважды побывала в Марокко, правда, когда точно — неизвестно. Самые яркие впечатления о стране оставило первое посещение; художница упорно стремилась снова поехать туда, чтобы поработать более основательно. И ей удалось впоследствии это сделать, воспользовавшись покровительством властей, которые даже предоставили в ее распоряжение студию.

Картины, сюжеты которых были навеяны встречей с Марокко, создал также А. Е. Яковлев, один из друзей Шухаева. В середине 20-х годов в течение полугода там жил и творил русский художник Н. В. де Сталь. Сам он об этой встрече с Марокко отзывался так; «Мне понадобилось шесть месяцев в Африке, чтобы понять, в чем именно заключается живопись».

О литераторах-эмигрантах, писавших о Марокко, мы уже говорили. Помимо Вас. И. Немировича-Данченко и К. Парчевского (он даже собрал свои газетные очерки о Марокко и выпустил их отдельной книгой) назовем еще несколько имен; Л. А. Фейнберг (выступал под псевдонимом Леонид Гребнев), H.A. Альникин (псевдоним Борис Незлобил). Последний с 1927 г. жил в Касабланке, где, видимо, и завершил работу над поэтическим сборником «Сполохи» (издан в Париже в 1960 г.).

В начале 40-х годов жизнь в Марокко подвергла россиян новым испытаниям. Точные данные об участии в мировой войне эмигрантов, живших здесь, или сюда перебравшихся, или просто бежавших от «нового порядка» в Европе, к сожалению, отсутствуют. Имеются лишь разрозненные сведения об этом. Так, В. И. Алексинский писал, что на стороне де Голля выступало множество русских из Северной Африки. Свидетельство это тем более примечательное, что принадлежит одному из «русских марокканцев», добровольно примкнувших к войскам «Свободной Франции» и прошедших с боями огненные дороги войны.

Два автора — один из них служил в авиации, другой во флоте — получили после победы над фашизмом громкую литературную известность. Особенно бывший летчик — Ромен Гари (Роман Касев). Он стал известным романистом, дипломатом, членом Французской академии. В автобиографической книге «Предчувствие зари» он воспроизвел тяжелую, тревожную атмосферу вишистского безвременья в Марокко, описал свои скитания по Мекнесу и Касабланке перед дерзким побегом в британский Гибралтар, навстречу боевым будням в одном из подразделений деголлевской авиации. Что же касается бывшего моряка, контр-адмирала запаса Алекса Васильева, то его перу принадлежит сборник увлекательных новелл «Неизвестные солдаты минувшей войны». В нескольких новеллах он запечатлел пережитое им в Северной Африке, в частности высадку мощного союзного десанта в Марокко и Алжире в ноябре 1942 г. К сожалению, эти книги до сих пор неизвестны российским читателям.

Многие русские вполне осознанно становились в Марокко на сторону антигитлеровской коалиции, включавшей Советский Союз (а для них Россию), и сражались с войсками «оси». Они по праву считали себя победителями над нацизмом и фашизмом и гордились этим, хотя хозяевами жизни себя там никогда не ощущали.

Неуверенность в завтрашнем дне усилилась после того, как в 1965 г. король Хасан II провозгласил политику «марокканизации», затрагивавшую все стороны жизни страны. Начался отток иностранцев, среди которых были владельцы земли, предприятий, доходных домов, фирм, туристских агентств. На глазах менялся состав населения, прежде всего городского.

Все это не могло не тревожить остатки диаспоры. Ведь новые марокканские власти не очень-то стали считаться и с местными французами, за которыми стояла бывшая метрополия, одна из ведущих держав. А им-то, российским изгоям, тем более помощи ждать было неоткуда.

И хотя Европа по-прежнему подступала своим испанским берегом почти вплотную — ведь марокканское побережье и скалы Гибралтара разделяют какие-нибудь 15 км, — самая родная для них часть этой Европы, именуемая Россией, была дальше любой дали. До нее, до России, пролегал путь в семь десятилетий.

Немногим довелось пройти этот неимоверно долгий путь и встретиться с возродившейся Россией.

И все же такие люди есть!

Среди них графиня Мария Шереметева, с судьбы которой мы начали наш рассказ, прожившая в Марокко 60 лет. В 1998 г. в газетах прошло сообщение: старейшей представительнице аристократического рода вручен в Рабате российский паспорт. Всю свою жизнь прожила эта женщина, покинувшая Россию маленькой девочкой, с «паспортом беженца», но так и не согласилась отдать свое гражданство ни одной из стран, которые предлагали ей сделать это.