Русская Армения

III У Арарата

(См. выше, май, 107 стр.)

У станции Эйлант, Арарат уже вырос в целую громаду Малого и Большого Арарата. Туманная масса их, загородившая часть неба, несмотря на большую даль, — кажется висящею в воздухе, потому что основание ее тонет в какой-то лучистой мгле. Облака густо укутали вершину тысячелетнего старца и ожерельем увили шею его. Целая гряда более низких гор, связанных с Араратом, мерцает в неясных очертаниях под грядою освещенных облаков; это — стена, отделяющая от Кавказа турецкую Азию.

Мы едем словно прямо к подножию горы Ноя; ее грандиозная двойная пирамида господствует здесь над всем, всему здесь придает свой характер, свою физиономию.

А в то же время, справа от нас, гораздо ближе, яснее, осязательнее, поднимается целый хребет снежных вершин Алагёза, за которые зацепились и обложили их, как отары овец, — вереницы облаков.

От Эйланта картина резко меняется. Мы словно попали в другой мир: свежая весенняя зелень бесчисленных тополей, яркие нивы озимых хлебов; везде бурно текут оросительные канавы; сады, огороды с тщательно разбитыми грядочками, словно разлинованные искусным чертежником; целая долина рощиц и селений тянется к самой Эривани. Вот мы взъезжаем на вершину перевала, — и вдруг очутились над прелестнейшею панорамою, расстилавшеюся глубоко у наших ног. На огромное пространство, во все стороны, раскинулся один бесконечный золотисто-зеленый парк тополей, орехов, смоковниц, и среди него свободно разбросаны живописные домики и дворы Эривани, с ее древними храмами и мечетями. А над всем вдали поднимается высоко в небеса, будто какой-то титанический шатер, туманно-серебристая громада Арарата. Коляска наша неистово сомчалась вниз по тенистому шоссе среди садов и дворов и внеслась в длинную Астафьевскую улицу, обставленную весьма приличными домами оригинального туземного стиля. В гостинице «Grand Hotel», как раз против городского гульбища, мы нашли весьма порядочную комнату с двумя кроватями, всего за 2 рубля в сутки, и с искренним удовольствием расположились на отдых после нескольких дней почтовой езды…

Утро встало ясное, сине-золотое, какого не знает не только наша зима или поздняя осень, но даже и весна. Превосходные парные фаэтоны, еще все с иголочки, стоят к вашим услугам, тут же против гостиницы, в тени бульвара. За конец — 30 коп., в час — 60 коп., что для Кавказа довольно милостиво. У меня было несколько писем от брата к его эриванским знакомым, и я с утра отправился разыскивать их, чтобы не начинать осмотра неведомого города без совета знающих людей. Но мне не повезло, — не мог захватить решительно ни одного. Директор гимназии Б-ков, — ученик моего брата, — оказался в женской гимназии, куда он провожал приезжавшего из Тифлиса ревизора. Податного инспектора К-на и директора учительской семинарии М-ева также не удалось застать. Делать было нечего, и, чтобы не терять времени, я нанял за 5 руб. колясочку тройкою в Эчмиадзин и обратно. Выехали только в девять часов. Выезжая из города, все время любовались на скалистые обрывы Занги, на которых густо толпятся бескрышие азиатские домики, серые как сама скала.

Проехали насквозь шумный восточный базар с многочисленными обозами навьюченных верблюдов, с серыми ишаками, на хвостах которых торчат длинноногие, худые татары, на терпких спинах которых навалены закрывающие их совсем, с головой и ногами, мешки с саманом, углем и камнем, доски, ящики, бочонки всякой величины. Тут и персияне в раскрашенных красных бородах, обрезанных тщательно как дощечки, в черных бараньих камилавках на затылке, молодые красавцы-персюки атлетического сложения, оборванные деревенские армяне в лохматых рыжих папахах, сановитые татары в чалмах, молодцы-казаки. Татарки все в черных саванах, с белыми длинными покрывалами или завернуты в розовые одеяла.

Дома очень порядочные, но невысокие, все с резными персидскими балконами, все плоскокрышие, так что издали кажется, будто со всей улицы буря сорвала крыши. Везде тень деревьев, тротуары и журчащие около них арыки.

Переехав Зангу по прочному каменному мосту, мимо безглазых каменных мельниц, мы повернули налево, вдоль берега реки, и проехали как раз под сенью древней крепости, что высится на той стороне реки, на скалистом, обрывистом берегу, — неприступные для своих старинных врагов, но уже порядочно разрушенные стены. Обширный охват крепости, ее уцелевшие башни, ее массивные и высокие стены, выведенные под лицо обрывистой скалы, и во многих местах еще не тронутые, внушительно смотрят на мирных проезжих и придают Эривани какую-то историческую живописность.

Выше этих стен еще живописнее висит из-за них над провальем реки полуразоренный дом бывшего сардаря, правителя Армении, красуясь своими характерными резными окошками из мелкоузорчатых, разноцветных стекол. А поправее дворца сардаря поднимает из-за стен ослепительно сверкающую на солнце ярко-голубую глазурь своего купола покинутая мечеть старых ханов.

Мы посетили потом эти замечательные развалины старинных памятников персидского зодчества. Ворота в крепость завалены, и экипажу приходится пробираться через тесный проезд в проломе глиняной стены. Кучки казацких коней привязаны на приколах в разных местах. Крепость теперь обращена под постой русских войск. Вход во двор мечети тоже завален; но ее фасад и арки обложены тою же дивною голубою глазурью изумительного рисунка, какою мы восторгались когда-то в урде коканского хана и на входных минаретах знаменитых мусульманских мечетей Самарканда. Двор сардаря был заперт, и на стук наш ворота отворила молоденькая девочка, дочь русского сторожа ханской урды, которая и провела нас во дворец. Уцелела, строго говоря, одна только большая приемная зала с тремя крошечными комнатками — альковами на реку. Зала эта — верх персидской роскоши и вкуса. Стены почти сплошь зеркальные; зеркала окружают панели с яркою живописью цветов по белому фону, словно по фарфору; зеркала врезаны затейливыми медальонами в потолки; из зеркал сложены и обшивка оригинальных граненых колонн, и их многоступенчатые, ячеистые капители, сверкающие через это как алмазы отраженным со всех сторон светом. На верхнем поясе стен, среди зеркал и расписных панелей — большие, хорошо написанные портреты во весь рост персидских шахов, а в нижней половине стен — множество альковчиков, врезанных ячейками и ярко расписанных масляными красками, — своего рода домашние шкафчики и этажерки.

Такие же зеркала и такая же яркая живопись на потолках и стенах маленьких донжонов, глядящих на реку. Потолки здесь — острыми, многогранными сводами, сложенными из зеркальных пластинок разной величины в оригинальные ячейки своего рода. Окна во всю стену, с мелкоузорчатыми рамами персидского стиля, с разноцветными стеклами. Нам приподняли одно из этих широких, как ворота, окон, и за ним открылся чудный вид на Зангу, бушующую среди камней глубоко внизу, в отвесном скалистом ложе, как раз под арками каменного моста, через который в эту минуту казаки проводили целый эскадрон своих верховых коней, — и, ринувшись вместе с ними в шумные водовороты реки, поили там своих лихих скакунов, сбившись в картинные группы…

На пять верст из Эривани тянутся виноградники и сплошные роскошные сады орехов, смоковниц, шелковиц, персиков, абрикосов; все это уже позолотилось румянцем осени, но еще крепко держит лист, несмотря на наступивший ноябрь. Стройные пирамидальные тополя огромной высоты с своими белыми стволами и скрученными желтыми зонтиками — окружают все сады и дороги и дают характерную физиономию окрестному пейзажу. Куда ни кинешь глаз, — везде нескончаемые ряды, полки, легионы тополей. Они так нежно и весело вырезаются своим золотым кружевом на прохладной голубизне неба! Виноградники частью уже глубоко закопаны и засыпаны землею на зиму. Канавы, орошение — на каждом шагу, в садах, в полях, в виноградниках, всегда окруженных высокими каменными и глиняными оградами, наподобие среднеазиатских «дувалов». По дороге никак не обминуешь длинных караванов верблюдов, осликов и даже быков, нагруженных вьюками. После дилижанского перевала буйволов почти уже не встречается, — их заменили быки.

Несмотря на высоту 3.000 футов, на которой мы теперь находимся, юг дает себя знать. Солнце греет как летом; обилие всяких плодов кругом, все ходят по летнему, живут на балконах и крышах, окна и двери везде настежь, ни одной меховой шапки ни на ком, и пыль по дорогам и улицам — как у нас в июле.

Но через пять верст — степь, густо засеянная мелкими камешками, — ни хлебов, ни травы! Темно-бурые и черные овцы одни бродят по ней; бродят также и жуют что-то горбачи-верблюды. Везде, куда нельзя здесь провести воды, — мертвая пустыня, хотя левее, под далекими снеговыми горами, уходит в таинственную даль широкая и ровная долина, вся заросшая тополями и садами, вся сверкающая водяными лентами канав.

Арарат уже с утра охватил, поразил, околдовал мое воображение. Отсюда он еще великолепнее: громадная снеговая масса, воздымающаяся из такой дали выше деревьев и домов первого плана, сверкает там на горизонте словно среброкованный престол Божий. Нельзя оторвать глаз от этого божественного титана. Он все время провожает нас, владычествуя над всем, и кажется, будто двигается вместе с нами к Эчмиадзину. Никакая ближняя возвышенность не в силах заслонить его.

Малый Арарат — острая, круглая пирамида, почти конус, сравнительно небольшой приросток Большого; Большой Арарат — широкая, величественная пирамида с чуть заметно округленными тремя зубьями его вершин; четвертая — несколько ниже и острее; за нею скат — и крутое плечо, тоже в вечных снегах. Длинная, пологая седлина связывает Большой Арарат с его меньшим братом.

Особенно хорош этот снеговой старец, загораживающий небо, когда на его туманно-серебристом фоне вырезаются стройные ряды золотистых тополей или темные горбатые силуэты пасущихся верблюдов, того же самого уныло-серого цвета, как и глина пустыни, и ее лохматые бурьяны, среди которых они бродят. Проехали Ширабад, деревню с хорошими, большими домами, со множеством садов. А за нею — опять пустыня.

Но вот еще раз появились вдали на равнине нескончаемые полчища тополей и садов, и из-за них неожиданно вынырнули в разных местах характерные острые шатры восьмиугольных армянских храмов.

Это — Эчмиадзин с своим посадом Вагаршапатом, древнейшею столицею былого армянского царства.

Мы теперь в стране самых младенческих преданий человечества, в настоящей колыбели его истории. Тысячелетние предания всех народов сюда именно относят первоначальное жительство человека, откуда он начал свое расселение по лицу земному и свое разделение на семитов, иафетитов и хамитов, — три основные породы его, заключившие в себе все последующее бесконечное разнообразие племен и наречий.

Убеждение наивного простонародья араратских окрестностей до сих пор искренно разделяет веру средневековых ученых путешественников и богословов о чудесном нахождении на недоступных вершинах этой святой горы незримого для грешных очей ковчега праотца Ноя. До трех раз благочестивый пустынник Иаков силился подняться в свое время до таинственной вершины, но каждый раз, выбившись из сил, засыпал на полупути и пробуждался опять у подножья горы, откуда начинал свое восхождение. Он получил, однако, во сне кусок дерева из Ноева ковчега в дар за свое усердие и пожертвовал эту святыню в эчмиадзинский монастырь, где она хранится и доселе.

И хотя впоследствии разные ученые, каковы Паррот, Абих, Ходьзко и другие, уверяли, будто они достигли самой высшей точки Большого Арарата и нигде там не видели ковчега Ноева, но в глазах благочестивых людей эти похвальбы неверующих ученых не имеют никакого значения, ибо необходима особенная святость жизни, чтобы быть удостоенным лицезреть араратскую святыню, пребывающую в его ледниках со дня всемирного потопа. А что праотец Ной здесь именно остановил ковчег свой, построенный из негниющего дерева гофер, то об этом совершенно ясно сказано в священном писании; да и вся окрестная страна полна свидетельств об истине этого события.

Недаром широкая долина араратская так обильна солонцеватою почвою, вышедшею из-под соленых пучин моря, залившего в дни потопа сушу земную; недаром в соседстве святой горы — нахичеванские соляные копи и знаменитые залежи кульпинской соли.

А самый город Нахичевань есть именно то место, где, по верованию армян, поселился, по выходе из ковчега, и потом умер Ной, прародитель человечества. В Нахичевани издревле показывали могилу Ноя, к которой всегда во множестве притекали паломники изо всех стран мира, да и слово «Нахичевань» прямо-таки обозначает на древне-армянском языке — «первое жилище».

Писатели армянские связывают и название города Эривани с всемирным потопом. Местные жители произносят это слово — «ереван», что означает по-армянски: «видно», «показалось». Древнее предание уверяет, будто Ной, осматривая в первый раз после выхода из ковчега с высот Арарата окрестные земли, прежде всего увидел показавшиеся из-под вод потопа возвышенности Эривани, почему и произнес слово «еревуме», т. е. «видна» (земля).

Недалеко от Эривани есть местность «Аркури», название которого составлено из двух слов: «арк» и «кури», что в переводе значит: «он насадил виноградную лозу». Место это считается туземцами за то самое, где Ной насадил первый виноградник, и откуда виноделие распространилось потом во все стороны, в Азию и на Кавказ. На восточной стороне Арарата существует маленький округ, называемый Арнойвотн, что обозначает по-армянски: «при ноге Ноя»; местное предание объясняет это название тем, что Ной остановился здесь при выходе из ковчега.

Рай первых человеков, по мнению некоторых писателей древности, тоже был недалеко от Арарата, у истоков реки Евфрата, и этого взгляда держался даже поэт-богослов Мильтон в своей поэме «Потерянный Рай». По какой-нибудь причине и множество древнейших мифов приурочиваются к стране под-араратской. Миф о Прометее, похитившем у Зевса божественный огонь и прикованном к скале Кавказа, легенды об аргонавтах, искавших золота в одной из рек Закавказья, — все стремятся к тем же первобытным местам, в которых вековечные верования народов признали колыбель человечества. Да и недаром кругом Арарата возникло одно из самых древнейших царств земли — царство армянское, современник Вавилона и Ассирии, известное еще задолго да Моисея и его пяти книг. Армяне по справедливости могут считаться среди современных народов старейшими сынами земли. О них уже говорит Библия и доисторические гвоздеобразные надписи ассирийцев.

Сами армяне называют себя не этим общеупотребительным у всех народов именем, а «гайканцами», по имени первого мифического царя их — Гайка. Армянами же прозвали их древние греки, — может быть, желая выразить этим их принадлежность к арийскому племени; по объяснению же армянских ученых, название армян усвоено им соседними народами по имени одного из первых славных царей их, Арама, потомка Гайка, который, по преданию, совершил множество подвигов храбрости и мудрых деяний, значительно расширивших пределы его царства.

Торгому, или Форгому, прямого внука Иафетова от сына его, Гомера, армяне считают родоначальником племени, из которого вышел Гайк, и притом его родным отцом; поэтому они нередко величают себя в старинных книгах и актах «домом Торгомы». Вот от какой доисторической древности, от каких ветхозаветных преданий, ведет свое происхождение армянский народ. Сравнительно с этою седою древностью древность наших Гостомыслов и Рюриков — кажется детскою шуткой.

Свою священную гору армяне называют не Арарат, а Массис; Айрарат же было название старинной армянской области, в которой лежала эта гора.

Армяне и до сих пор считают свой Массис недоступным для ноги смертного, твердо помня легенду о святом иноке Иакове. Это благочестивое поверье долгое время отнимало у смелых и любознательных людей всякую охоту добраться до таинственных вершин горы. Новейшие ученые мало-по-малу разрушили, однако, эту славу неприступности Арарата. Первую победу одержал над нею наш русский академик, профессор дерптского университета, Фр. Паррот. После нескольких дней крайне тяжелого и опасного пути по скалам и ледникам, на которые целые тысячелетия не вступала нога человека, Паррот поднялся на высоту 16.200 футов над поверхностью моря на целых 1.062 фута выше вершины Монблана.

На память об этом научном подвиге своем, а также и о боевом подвиге русских богатырей, завоевавших, вместе с другими армянскими землями, и священный Арарат, Паррот поставил среди льдов горы Ноевой высокий крест, выкрашенный черною краскою, с латинскою надписью:

«Nicolao Paulo filio, totius Rutheniae autocratore jubente, Hoc Asylum sacrosanctum, armata manu, vindicavit fide christiana, Iohannes Friderici filius, Paskewitsch ab Erivan, anno Domini MDCCCXXVI.

(„По повелению Николая Павловича, Самодержца всея Руси, это священнейшее убежище отвоевал вооруженною рукою для веры христианской Иван Федорович Паскевич Эриванский в лето Господне 1826“).

По следам Паррота многие другие ученые и путешественники успели потом побывать на вершине Арарата, хотя некоторые из них поплатились за это не только здоровьем, но и жизнью.

Арарат служить теперь пограничным столбом своего рода между владениями русскими, турецкими и персидскими, которые все сходятся на нем; но большая часть его склонов все-таки принадлежит России. Живут на Арарате курды магометане. Это — отъявленные грабители и разбойники, которых никогда нельзя застать дома, потому что они или на добыче, или скрываются в лесах от неудобных для них посетителей. Каждый из них замешан в нескольких уголовных преступлениях, — поэтому им нельзя показываться на глаза властям; оттого, когда начальство приезжает в их селения собирать подати, то ни одного мужчины не бывает налицо. В домах остаются только дети да женщины, которые уже и уплачивают требуемые деньги. В одном только селении Ахури на Арарате жили прежде армяне, но мало-по-малу курды вытеснили их оттуда, и теперь Ахури — такое же чисто курдское село, как и другие. Путешественники, желающие подняться на Арарат, берут обыкновенно проводников с русской стороны из ближайшей армянской деревни, и уже тогда курды, из уважения к соседям, не трогают путешественников. До сих пор еще из разных мест Закавказья и турецкой Армении поднимаются на Арарат к источнику св. Иакова благочестивые люди, чтобы почерпнуть святой воды и привести за собою стаи роковых скворцов, истребляющих саранчу.

Даже без особенных географических изысканий, „простым глазом“ ясно видно, что горная масса Арарата, выпертая на такую страшную высоту из темных недр земных, — представляет собою главный очаг вулканической катастрофы, поднявшей когда-то на свет Божий примыкающие к Арарату, как к своему центральному узлу, горные хребты и плоские возвышенности, и разверзнувшей в то же время глубокие провалья трех великих армянских озер, — Гокчи на северо-восток от Арарата, Вана — на юго-запад и Урмии — на юго-восток.

Без сомнения, этим же могучим поднятием и провалом коры земной направились по своим нынешним руслам и все большие реки араратских окрестностей, — Аракс на восток в Каспийское море, не доходя которого он слился с Курою, Евфрат и Тигр — на юг, в далекий бассейн Персидского залива.

Оттого Арарат представляется каким-то царственным владыкою всей местности, далеко охватывающей его со всех сторон.

Его двухголовая пирамида, так еще мало потерявшая характерную физиономию вулкана, кажется тем громаднее и величественнее, что не заслоняется от нас ни малейшим пригорком, а видна прямо за широкою, гладкою низиною долины Аракса, вся на наших глазах от пяты до макушки, между тем как почти все знаменитые своею высотою горы Европы и Азии поднимаются обыкновенно из-за целых хребтов других высоких гор, сильно скрадывающих их индивидуальную высоту…

Быть может, этим объясняется и особенно благоговейное впечатление, которое Арарат издревле производил на соседние нам народы, и которое наглядно выразилось в священном для всех этих народов, мусульман, христиан и язычников, значении этой горы.

Вот мы, наконец, и у Эчмиадзина, до которого от Эривани не более 18 или 20 верст. На зеленом лугу вправо от дороги упражняются в джигитовке удалые казаки полтавского кубанского полка. Это не совсем подходящее вступление в древнюю духовную столицу армянского народа.

Настоящей привратник Эчмиадзина — это древний храм св. Рипсимы, одиноко торчащий за широкою крепостною оградою пустого двора. Массивный, несокрушимый собор из тесанного камня, типического армянского стиля, с обычною острою пирамидою кровли и восьмигранною центральною башнею, — потемнел до черноты от копоти веков, и среди веселой зелени лугов и деревьев смотрит каким-то мрачным отшельником.

Храм этот построен еще в самом начале IV века и был современником обращения Армении в христианство.

Он считается одною из главных святынь Армении, и миновать его мы, разумеется, не желали.

Остановили свою коляску перед воротной башнею этой былой средневековой твердыни и послали на разведки армянина-извозчика. Сейчас же вышел к нам монах или священник, в обычной армянской камилавке или клобуке, слегка раздутом кверху. Он произнес несколько слов по-русски, приглашая нас войти, но просил захватить с собою извозчика в качестве толмача, ошибочно предполагая, что наш самоуверенный возница и вправду много больше знает по-русски, чем сам почтенный иерей…

По длинной приставной лестнице, оставленной работающими здесь каменщиками, поднялись мы на довольно высокую каменную площадку, на которой как на фундаменте поставлена церковь. Поп отпер ключом дверь, мы вошли, — внутри та же пустыня, что и на дворе: высокие голые стены выбелены известью; ни икон, ни лампадов нигде. Престол открыт, как у католиков, и передний фас его расписан святыми и апостолами. Над престолом — картина итальянской живописи, копия с Рафаэля. В стороне — памятник из прозрачного алебастра одному из католикосов, а внизу, под алтарем — темная пещерка, где стоит мраморный гроб св. Рипсимы; на крышке гроба прекрасно исполненный и совсем еще новый портрет св. мученицы, — вероятно, плод фантазии какого-нибудь современного художника. Тут же на гробе камень, — будто бы один из тех, которыми мучили когда-то святую деву.

Рипсима была одна из первых в Армении исповедниц и мучениц за веру Христову. Она была современницей св. Григория, просветителя Армении, и в числе других 37-ми дев была замучена в Вагаршапате.

Церковь других исповедниц, подруг Рипсимы, очень похожа, и архитектурой, и отделкой, на осмотренный нами храм, но в ней сохранилось еще менее интересных остатков древности. Этот храм св. Гайяны, тоже окруженный каменною оградою, — почти рядом с храмом св. Рипсимы.

Вагаршапат, долгое время бывший столицею древних царей армянских, теперь даже не город, а простое местечко. Однако, это не мешает ему быть административным центром „Эчмиадзинского уезда“. В нем и полицейское управление, и почтовая контора, нотариус и аптека; дома весьма изрядные, с резными и тенистыми персидскими балконами; есть даже „номера Берлин“, которые, однако, смотрят что-то пусто и безжизненно. К удивлению моему, в этом духовном и политическом центре армянства — торговли почти нет, лавок очень мало, особенно если не считать „ренских погребов“ и винных складов. Несколько парных фаэтонов стоят на площади.

Мы отпустили своего извозчика пообедать и покормить лошадей, а сами двинулись с площади пешком к монастырю.