Русская мечта

Катерина вздрогнула.

В бизнес-класс втолкнули Кошкина.

Лицо у него было разбито. Кровь скопилась в уголках губ, капала на дорожку под ногами. Кошкин неаккуратно сморкался и прикладывал к разбитым губам носовой платок, почерневший от крови.

– К вам… К вам…

Кошкина подталкивала мужская рука.

Упав в кресло под иллюминатором, Кошкин увидел фляжку с коньяком, неосторожно оставленную американцем на столике, и одним махом опростал ее. И отключился. А человек, втолкнувший Кошкина в салон, пожаловался: «Совсем забодал, козел! Одни травкой гасятся, другие выпивкой, а этот что удумал! – И показал, что удумал этот: звучно похлопал себя ладошкой по голой лысине. – Ну совсем испорченный пассажир».

И вдруг до Катерины дошло: это же тот толстяк, что наступил ей на ногу в накопителе, и не извинился! И до Павлика дошло: это же тот самый фэтсоу, которого он окрестил Пахомычем. Только американец смотрел на странного гостя с непониманием. В России все быстро происходит, подумал он. Мазер факеры. Почему в России все так быстро происходит?

Но на Катерину американец смотрел с восторгом и с ужасом.

Такой женщине просто так не предложишь дэйт, такую женщину нужно носить на руках. Поистине все в России неправильно.

– Ну, совсем забодал, – сердито отдул толстую губу лысый фэтсоу (он, понятно, имел в виду Кошкина). – Все Пахомыч да Пахомыч! А какой я ему Пахомыч? – пояснил он, нехорошо глядя на Павлика. – Никакой я не Пахомыч, а вовсе Романыч. А этот подойдет, пошлепает по лысине ладошкой, будто я лох. Пахомыч, говорит.

И спросил:

– Кто отнесет записку?

Первым ситуацию просек американец.

С небольшим опозданием, но он первым учуял темную опасность, исходящую от лысого толстяка. Серьезную опасность. Настоящую. Раздутый живот под широким пиджаком… И правый карман оттопыривается…

Впрочем, в кармане лысого оказались сигареты.

Скользнув невыразительным взглядом по напряженным лицам, фэтсоу неторопливо раскурил дешевую вонючую сигарету.

– Хотите кофе? – спросил американец.

Предупредительность к пассажирам такого толка выработалась в нем еще в юные годы.

Романыч не ответил.

Сперва выпустил из ноздрей вонючий дым, брезгливо глянул на Катерину, только потом на Павлика:

– Куда летим?

– То есть, как это куда? – занервничал Павлик. – В Ганновер.

– И баба туда же?

– И баба.

– И ты? – спросил Романыч американца.

– А что? Есть выбор?

Романыч не ответил.

Мрачно курил. Столбик пепла упал на дорожку.

Наконец как бы очнулся и презрительно сунул окурок в пепельницу подлокотника. Оттуда еще долго тянуло дешевым дымом. С той же непонятной брезгливостью уставился на Катерину, но выбрал американца. «Передашь записку». Подумав, пояснил: «Бабам передашь, стюардессам. Жрут кофий за занавеской. Скажешь, у меня справедливые требования. А то самолет разнесу в пыль».

Произнося эти короткие, ужасные слова, Романыч как бы ненароком расстегнул широкий серый пиджак. Полы разошлись и все увидели, что полнота лысого фэтсоу в большой степени искусственная: живот был охвачен кожаным поясом, из специального кармана торчала ручка с кольцом – может, граната. И торчали какие-то подозрительные цилиндры и трубки, опутанные цветными проводами. И убедительно мигала на поясе зеленая лампочка.