Русская община и коммунизм

"... Плеханов, защищал Маслова и пытался уверить съезд, что ленинская национализация - эсеровщина и народовольчество ". (Ленин В.И., Доклад об Объединительном съезде РСДРП).

"Поскольку в московской Руси была (или: если в московской Руси была) национализация земли, постольку экономической основой ее был азиатский способ производства. Между тем, в России со второй половины XIX века укрепился, а в XX веке стал уже безусловно преобладающим капиталистический способ производства". (там же)

Но там никогда не было Азиатского способа производства, и, с другой стороны утверждение о полном доминировании КСП так же противоречит фактам. Почему же тогда, как мы отмечали, революция, которая должна была только установить диктатуру рабочих и крестьян, почему эта революция была по сути своей буржуазной, согласно самому Ленину?

Почему Ленин стремился к национализации? Для того чтобы перескочить через последовательные этапы, сделать возможным развитие самых передовых капиталистических форм. В этом контексте можно лишь согласиться с ним. Но, для достижения полной последовательности, ему пришлось отвергнуть все предпосылки аргументации Плеханова. Здесь у Плеханова обнаруживаются элементы старой народнической теории, например, в отношении значения государства.

" У нас дело сложилось так, что земля вместе с земледельцами была закрепощена государством, и на основании этого закрепощения развился русский деспотизм. Чтобы разбить деспотизм, необходимо устранить его экономическую основу. Поэтому я против национализации теперь ". (там же, т.16)

Другой социал-демократ сделал следующее замечание:

"Если бы революция… привела к попытке национализировать крестьянские надельные земли или национализировать конфискованные помещичьи земли, как предлагает т. Ленин, то такая мера повела бы к контрреволюционному движению не только на окраинах, но и в центре. Мы имели бы не одну Вандею, а всеобщее восстание крестьянства против попытки вмешательства государства в распоряжение собственными (курсив Джона) крестьянскими надельными землями, против попытки их национализировать". (там же)

Меньшевики приняли искусственное решение и чтобы доказать его эффективность против самодержавия, она приводили примеры автономистских движений армян, казаков и т.д. Аграрная община обладала всё ещё сильным присутствием в начале двадцатого века, в первую очередь в этом последнем случае. Реальным было решение Маркса и народников: дать землю общинам и преобразовать государство, чтобы оно стало их союзником. Отсюда государство уже не могло возвышаться над общиной как деспот, но становилось связью между городом и деревней (напр. для поставок сельскохозяйственного оборудования) и защитником против кулаков, с тем, чтобы вернуть их в общины, а не уничтожить их. Так должно было реализоваться государство-коммуна.

Подобная мера не означала передачу земли одному классу производителей, потому что как сказал Маркс в «Национализации земли», это не позволило бы нам продвинуться к коммунизму.

Земельная собственность может принадлежать только виду. Это означало бы оживление общин, вовлечение технического прогресса и избежание развития капитала. Это означало бы, вкратце, применение фундаментального пункта тогдашней коммунистической программы: упразднение разделения и противостояния между городом и деревней. Капитал добился этого своим путём и к своей выгоде. Отношения между человеком и природой стоят иначе.

В отсутствие этой перспективы, Ленин мог дать лишь следующую гарантию против реставрации в России:

" Мы не в состоянии по своему желанию вызвать социалистический переворот на Западе, - эту единственную абсолютную гарантию от реставрации в России ". (там же)

Он был прав, но он сместил проблему. Он не видел, что опасность реставрации заключалась не в возвращении к иному виду производства (реставрация во Франции не восстановила феодализм, монархия была буржуазной, она должна была стоять во главе общества, становясь буржуазной сама, она могла лишь сдерживать движение), но в утверждении предыдущей формы политического господства, которую следовало подавить. Надо было понять развитие капитала, как материальной общности, достигнутой на Западе на основе обобществления производства и людей. Этого не могло произойти в России, потому что капитал был недостаточно развит для приручения человека, для навязывания ему жизни капитала, количественного времени, времени капитала. Здесь была реальная деспотическая власть, правившая всеми аспектами жизни, а отсюда реставрация деспотизма. Поэтому в том, что Сталина называют Красным Царём присутствует большая доля правды. Этот деспотизм мог быть не обскурантистским, а просветительским, и здесь мы опять обнаруживаем важность марксизма. Вмешательство государства подразумевает определённую волю, определённую сознательность. Исторический материализм подходит для этих целей, объясняя фундаментальные механизмы способа производства различными представлениями для различных классов или элементов, вмешивающихся в процесс. Поскольку государству пришлось развивать КСП, с перспективой уменьшения продолжительности существования капитала, что означало, что социальное целое было неспособно породить или преодолеть его. Таким образом, не общество порождало собственное адекватное представление и сознательность во время своего движения. Ему надо было дать сознание чего-то, что оно должно было сделать. Эта обязанность была ещё более ограничительной, поскольку между менталитетом мужика и целями развития капитала существовала пропасть. Не случайно Ленин говорил, что нужно было учиться работать!

Наконец, государство усилилось (как после каждой революции во Франции), и только после поражения революции на Западе сбылся меньшевистский прогноз. Бюрократия была лишь вторичной. Бюрократы должны были выполнять решения государства. Они не могли сформировать автономный класс (как при царизме, так и в советский период). Они были не единственными, кто вдохнул жизнь в КСП, они просто жили за его счёт, так же как все капиталисты стали функционерами капитала (ср. Маркс о деперсонализации капиталиста). Но даже в России, господствующим слоем были не бюрократы, как говорил Бордига, а спекулянты, бизнесмены, бандиты и т.д., которые расцветали на основе материальной общности, находившейся в построении (на промышленной арене). Просто в СССР это приняло более государственническую форму и они, как говорил Бордига, сосали пенис у государства. Этот анализ соответствует анализу Маркса, когда тот говорил, о "капиталистических торговцах, обретающих власть за счёт того же государства".

Капитал без капиталистического класса: это могло быть реализовано самим КСП, как писали Рикардо, Маркс и Бордига²¹. Это было возможно только на Западе, где капитал установил материальную общность и сверг старые государственнические предпосылки. Сглаживание противоречий капиталистического класса произошло посредством реставрации деспотизма в СССР (тенденция была идентичной в Азии), чтобы капитал не господствовал там в соответствии со своей сущностью. Но всевозрастающее вмешательство мирового капиталистического сообщества, особенно, через посредничество США, продолжит насаждать всё более жёсткое соответствие между капиталом и господствующей над обществом властью.

Общей заботой царя, народников и большевиков было использование производительных сил капитала без существования капиталистического класса. Для царей это был вопрос использования этих сил для совершенствования своего господства над русским народом и борьбы против других государств. Для народников необходимо было перескочить через КСП, для большевиков сократить его продолжительность. Но марксисты должны были действовать как провидцы, как говорил Бордига, и выполнить романтическую задачу, они неизбежно должны были выполнить и задачу контрреволюции в отношении пролетариата, когда им пришлось самим управлять капиталом после отлива революции на Западе. Это дало толчок теории, что массы были неспособны понять свои собственные интересы. Только у партии и государства были наука и знания об их потребностях. Поэтому были востребованы репрессии, они считались гуманными, потому что людей убивали ради их же блага. Государство было настоящим благодетелем! Народники также понимали эти задачи:

"Иными словами, мы должны делать то, что давно уже делают в Европе, не социалистические партии, а буржуазия". (Кибальчич, 1881, цит.по F. Venturi, o.c., стр. 1079)

Они также понимали необходимость существования революционного государства, но для них гарантией полного революционного развития социальных преобразований оставалась община.

Наконец, косвенное подтверждение ужасной ловушки власти и государства: процветание художественной и интеллектуальной деятельности во время падения царизма (за несколько лет Россия достигла лидирующих позиций), а также процветание человеческих взаимоотношений, освобождённая сексуальность, как это показывает работа Веры Шмидт. Но с другой стороны, произошло обновление деспотизма, экзальтация концепции моногамной семьи, жёсткой и глупой морали, культа труда и советского реализма. Этот реализм ставил деспотические требования. Представление должно было стать двойником реальности. Выхода не было: воображение было сковано.

Наконец, надо проанализировать конечные последствия этой периодизации на реальное и формальное господство. Вспомним один из компонентов позиции Маркса и Энгельса по России: аграрную общину. Остаётся ещё их отношение к царизму. Как показывал Бордига, Маркс думал только об одном: об уничтожении царизма (знаменитая русофобия, приписываемая Марксу), словно бы именно царизм был препятствием сначала для буржуазной, а затем для коммунистической революции. Следовало предотвратить помехи или уничтожение царизмом восходящего КСП в Германии, потому что там существовал сильный пролетариат, а значит, был близок социализм. Анализ Маркса и, особенно, Энгельса оказался непоследовательным в какой-то момент. Антироссийская позиция была правильной, пока КСП был слабым в Германии (он мог развиться только на основе территориального расширения, национальный вопрос был центральным в стране) и пока в самой России не развилось революционное движение. Но когда Маркс заявил, что русская революция должна была стать прелюдией к европейской, когда он начал рассматривать возможность активной революции в России, в то время как в Западной Европе правила и господствовала буржуазия, старая стратегия с соответствующей тактикой оказалась неправильной. Кроме того, когда формальное господство над обществом было реализовано в Германии, с аспектами реального господства, царизм явно уже не мог угрожать подъёму немецкого капитализма. Царизм должен был измениться, чтобы победить. Мы считаем, что КСП явно показал своё превосходство после 1871-го.

Момент разрыва в конце прошлого века ощущался, но не был понят. Его не признавали, как таковой. Это было время, когда капитал только что интегрировал пролетариат, гарантируя себе господство над непосредственным процессом производства, и стремился к его реализации как на глобальном уровне производственного процесса, так и над всем обществом. Только к этому вели две мировые войны и различные движения, вроде фашизма, нацизма, Новой Сделки, при помощи франкизма, перонизма и т.д. со всеми их разнообразными историческими характеристиками. Этот момент разрыва подразумевал конец возможностей использования демократии, применения прямой тактики, потому что когда капитал одерживает окончательный триумф больше не остаётся возможностей конкуренции для захвата власти над управлением производительными силами. Это движение уже было реализовано в 1871-м в Западной Европе и США, как писал сам Маркс:

"Высший героический подъем, на который еще способно было старое общество, есть национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается—отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах. Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства едины суть!". («Гражданская война во Франции», Ed. sociales, стр. 62)

Царизм не мог больше мешать эволюции КСП в Германии в данном контексте, потому что сам стал его субъектом. Конфликт с Германией потребовал бы индустриализации России для модернизации её армии. Это спровоцировало бы социальные противоречия в стране, которые сделали бы её ещё более уязвимой.

Другим аспектом движения разрыва было усиливавшееся с 1861-го года российское революционное движение, основными представителями которого были народники. В начале двадцатого века их опередили марксисты. Фундаментальные темы их деятельности были одинаковыми, кроме общины.

Самым опасным врагом пролетарской революции стал КСП. Западноевропейский правящий класс, как указывал Энгельс, был заинтересован в интервенции в России, чтобы восстановить власть царя и, как в случае с февральской революцией 1917-го, попытаться совершить капиталистическую революцию сверху, отстранив пролетариат от власти и раздавив пролетарскую революцию на Западе.

Россию уже нельзя было рассматривать глазами молодого Маркса, полемизировавшего в Neue Rheinische Zeitung или в New York Tribune. Энгельс верно почувствовал это, когда какое-то время противостоял формированию Второго Интернационала, говоря, что следовало выждать созревания событий в России. Позже, во время революции 1905-го года Роза Люксембург уже знала, что Россию следовало воспринимать как революционный центр, и даже Каутский писал в 1902-м, как потом вспоминал Ленин:

«'В 1848 г. славяне были трескучим морозом, который побил цветы народной весны. Быть может, теперь им суждено быть той бурей, которая взломает лед реакции и неудержимо принесет с собою новую, счастливую весну для народов' (Карл Каутский, Славяне и революция, 1902)»

Происходящие перемены нельзя было лучше описать. Однако большинство этих утверждений не имело будущего (Каутский), или их невозможно было осуществить (Люксембург). Сомнения немецких революционеров по российскому вопросу и их конечное возвращение к простому анти-славянству, было очень точно выражено Энгельсом. Он писал Бебелю 24 октября 1891-го:

"Но если французская буржуазия все-таки начнет войну и для этой цели поставит себя на службу русскому царю, который является также и врагом буржуазии всей Западной Европы, то это будет отречением от революционной миссии Франции. Напротив, мы, немецкие социалисты, которые при условии сохранения мира через десять лет придем к власти, мы обязаны отстаивать эту завоеванную нами позицию авангарда рабочего движения не только против внутреннего, но и против внешнего врага. В случае победы России мы будем раздавлены. А потому, если Россия начнет войну, — вперед, на русских и их союзников, кто бы они ни были. (...) Мы еще не забыли славного примера французов 1793 г., и если нас к тому вынудят, то может случиться, что мы отпразднуем столетний юбилей 1793 г., показав при этом, что немецкие рабочие 1893 г. достойны санкюлотов того времени...". (Письмо А.Бебелю, Маркс, Энгельс, ПСС, т.38)

Достаточно удивительно, что Энгельс мог говорить о революционной миссии Франции после Коммуны, к тому же он писал в своей письменной полемике с Ткачёвым о России, что избранных народов больше нет. Также, русская победа над немцами не обязательно означала поражение КСП, потому что, в этом случае, несмотря на военное поражение, часто могла возникать более развитая форма. Гораций однажды сказал, что Греция покорила победителей (римлян)! Здесь Энгельс был полностью введён в заблуждение демократией. Он считал, что рабочие придут к власти в результате выборов. Война помешала этому достославному событию. Именно так он считал, поскольку то же самое можно найти в статье, опубликованной в 1892-м, озаглавленной «Социализм в Германии», в которой он призывал к защите немецкой нации и говорил о военной необходимости принять слова «Марсельезы» от иностранных союзников, заявляя следующее:

"Мир обеспечит победу Социал-демократической партии Германии приблизительно лет через десять ". («Социализм в Германии», Маркс и Энгельс, ПСС, т.22)

В конечном итоге, чтобы понять эту ошибочную позицию, надо вспомнить, что Энгельс в 1891-м считал, что рабочее движение должно было завершить немецкую революцию.

"Наша задача состоит не в том, чтобы революцию сверху, произведенную в 1866 и 1870 гг., поворачивать вспять, а в том, чтобы внести в нее необходимые дополнения и улучшения движением снизу". («К критике проекта социал-демократической программы 1891 г.», Маркс и Энгельс, ПСС, т.22)

Ленин отлично понимал непоследовательность в данном вопросе и не попал в ловушку национальной войны, прогрессивной войны (за Запад в то время). Эта непоследовательность была ещё более замечательной, потому что ему пришлось противостоять директивам маэстро Энгельса, который даже предлагал (в другом письме от 13.10.1891 г.) поддержать правительство в войне!

Так капитал, приблизившийся к своим географическим пределам на рубеже веков, должен был перейти к стадии интенсивного развития (которое некоторые осознали позже, как внутреннюю колонизацию) и в этом он противостоял огромному региону, в котором люди сохраняли свои общинные структуры. Благодаря этому революционеры рассматривали мировую революцию уже не просто в классовых терминах, а капиталистическую стадию уже не как обязательный для достижения коммунизма этап.

Трудность революционной борьбы состоит как раз в том, чтобы понимать разрывы и быть способным возобновлять теоретическую деятельность, для того чтобы представить революционный феномен с самого начала разрыва, который проявляется годы спустя с характеристиками, определяемыми как раз этим разрывом, который можно было распознать. Только в моменты борьбы можно применять самое радикальное решение, потому что всегда можно пойти на самый большой разрыв. Вот почему революционные годы богаты событиями и идеями, но после происходит лишь ужасное повторение прошлого, вплоть до нового разрыва.

Это тем более трудно потому, что правящий класс ставит перед собой задачу завуалировать такие разрывы и заставить поверить, что всё как было раньше, что надо продолжать в этой последовательности доминируемой этим классом. Французские социалисты думали, что должны были продолжать французскую революцию и не осознавали разрыв, который подразумевало их собственное движение. Марксисты в конце прошлого века были озабочены продолжительностью процессов капитала, веря, что работают на формирование нового общества, потому что не ставили под вопрос принцип роста производительных сил.

Подъём капитала, как говорил Маркс, распахнул дверь, мешавшую развитию производительных сил, а также техническому развитию, в их неразрывной связи, освобождая человека от старых социальных предпосылок. Капитал положил конец преклонению перед природой, тенденции рассматривать всё живое как экзистенциальное табу, т.е. как нечто неизменное; теперь человек уже не воспринимал себя под знаком неизменности, в качестве неизменного элемента природы, которую невозможно изменить, и именно на этой основе человек смог признать сам себя как автономного создателя:

"По сравнению с этой точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфактурная или коммерческая система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в коммерческий и мануфактурный труд..." (Grundrisse, т.1, стр.33)

Этот прогресс нашёл философское выражение в философии Канта, поставившей под вопрос старый образ мысли:

"до сих пор считали, что все наши знания должны сообразоваться с предметами..." но на деле "... предметы должны сообразоваться с нашим познанием". (И.Кант, Предисловие к «Критике чистого разума»)

Изменение метода состояло в том, что субъект теперь ставится в центр всего.

Настоящий разрыв человека с природой (ср. у аббата Брейля, сказавшего, что крестьянская цивилизация была уничтожена в наше время, что цикл, началом которого был неолит, закончился) пришёл вместе с КСП. В этом заключается точка отсчёта для развития, чьей целью может стать сам человек в бесконечном процессе (истинный и не-неопределённый). Именно этому аспекту Маркс отдаёт должное в Grundrisse в первую очередь. Иными словами, человек может отрицать все догмы, все социальные и естественные ограничения, с того момента, как он полностью освобождается от старой общности, или её модифицированных форм. Но когда решение было найдено, оставалась ещё необходимость обрести контроль над новыми силами, которые становились автономными. Буржуазия, капиталисты, полностью переходили на сторону этого развития²² и принимали преобразование человека машинами (через которое проходил не просто человек, но пролетарий) и формирование новых догм: прогресса, развития производительных сил, роста, культа нового божества науки.

Более того, с тех пор как подъём производительных сил становится признанным фактом в каком-либо месте для какой-либо части человечества, другие народы, остающиеся при своих общинных формах (особенно если они смогли дать свободу индивидуальности, как в случае славянской общины), могут использовать его и таким образом избежать кровавого хода истории Западного общества. Такова была основная тема для русского народничества, придававшая грандиозный характер дебатам, которые различные народнические движения вели между собой, а также с марксистами и анархистами.

Развитие производительных сил, базиса, отправной точки для утверждения общечеловеческой коммуны, освобождённой от естественных и социальных ограничений, превратилось в захватническую силу в конце прошлого века, который деградировал человека в гораздо большей степени, чем кто-либо переживал при предыдущих способах производства: это был момент автономизации капитала. То есть, подчинив отрицающий класс, пролетариат, он установил господство над самим правящим классом, который правит лишь в качестве посредника. Отсюда освободительные возможности исчезают, и остаётся лишь угнетающая реальность. Но весь социальный организм продолжал воспринимать вещи по-старому, что стало причиной священного союза в 1914-м.

Опять же, ясно, что дело здесь не в осознании разрыва, восприятия новых разрывов, которые кажутся странными, но в том, что нужно реорганизовать всю теоретическую деятельность. Трудность этого задания видна у самого Маркса. У него были все элементы для понимания реального господства капитала над обществом, способа его установления, теоретические факты для понимания социальных сил, в их специфичности, помимо самого капитала, а также необязательность прохождения через КСП. Но те работы, в которых можно найти это понимание, не были опубликованы при его жизни. Сомнения ясно видны в его ответе Засулич, который очень краток, в то время как черновики длинны и, помимо всего прочего, содержат реальные элементы ответов, которых нет в самих письмах.

Речь идёт не о том, чтобы переписать Маркса a posteriori для современного использования, но о его понимании во всей сложности, и, конечно же, в продолжении борьбы. Изобретать некую последовательность и подгонять её под наши потребности и текущие события означает грабить его жизнь и высмеивать его смерть. Судьба революции в России была связана с революцией в Западной Европе и vice versa, начиная с 1848-го. Теоретическое и практическое отступление в конце прошлого века, отход от перспективы скачка через КСП, привели к генезису марксизма, как теории роста, как абсолютного подкрепления теории евроцентризма с однолинейной концепцией развития человеческих обществ и т.д... Известно, что Второй Интернационал (кроме Люксембург и Ленина) уже не занимался национальным и колониальным вопросами. Бернштейн оправдывал колониализм во имя цивилизующей роли капитала. Бакинский съезд 1920-го объявил войну империализму и Западу вслед за русской революцией и повстанческими движениями в Азии. Ленин принял перспективу скачка через КСП на втором съезде Коммунистического Интернационала.

" Постановка вопроса была следующая: можем ли мы признать правильным утверждение, что капиталистическая стадия развития народного хозяйства неизбежна для тех отсталых народов, которые теперь освобождаются и в среде которых теперь, после войны, замечается движение по пути прогресса. Мы ответили на этот вопрос отрицательно. Если революционный победоносный пролетариат поведет среди них систематическую пропаганду, а советские правительства придут им на помощь всеми имеющимися в их распоряжении средствами, тогда неправильно полагать, что капиталистическая стадия развития неизбежна для отсталых народностей. Во всех колониях и отсталых странах мы должны не только образовать самостоятельные кадры борцов, партийные организации, не только повести немедленно пропаганду за организацию крестьянских Советов и стремиться приспособить их к докапиталистическим условиям, но Коммунистический Интернационал должен установить и теоретически обосновать то положение, что с помощью пролетариата передовых стран отсталые страны могут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития - к коммунизму, минуя капиталистическую стадию развития". (В.И.Ленин, ПСС, т.41, стр.245-246)

Однако, притом, что серьёзный анализ особых характеристик социальных форм, при которых революция вспыхивает и разрастается, отсутствовал, лёгкое решение заключалось в перенесении схемы России (которая сама является продуктом ограничительной работы). Это привело к изобретению феодализма, чтобы оправдать альянс с т.н. национальной буржуазией, к примеру. Результатом стала бойня кантонских и шанхайских рабочих. Бойня пролетариата продолжалась всё в той же манере в Ираке (1958), Индонезии (1965) и Судане (1971), если ограничиться лишь несколькими примерами.

Утверждение особенностей гео-социального региона долго рассматривалось течениями, называвшими себя марксистскими, такими как реформизм. Они предпочитали считать последовательность способов производства правильной для всего человечества. Начиная с 1958-го, из-за антиколониальных революций, изучение «Форм, предшествующих капиталистическому производству» позволяло пересмотреть весь вопрос, как это видно в тексте Бордиги «Классовая и национальная борьба в мире цветных народов, жизненно важное историческое поле для революционной марксистской критики», основой которого было отрицание какого-либо превосходства европейской цивилизации. Он утверждал, вслед за Марксом, что общества, в которых целью производства является человек находятся выше, чем его собственное общество. Также, в 1960-м на итальянском языке появился памфлет «Последовательность форм производства в марксистской теории», написанный в основном Роже Данжевиллем, с комментариями к «Формам, предшествующим капиталистическому производству», и с подробным резюме их различных характеристик в таблице²³.

Эти работы вызвали лишь слабые отклики. Мы не можем останавливаться здесь на причинах для этого, потому что мы должны указывать на конечные результаты отхода от теоретического подхода Маркса и народников по отношению к КСП. Мы утратили пролетариат, как исторический класс, и теперь человечество утратило возможность скачка через КСП в некоторых регионах мира, и мы не смогли осознать это, будучи заражёнными идеей о том, что прогресс для всех людей заключается в развитии производительных сил, т.е. в конечном итоге, капитала, который стал утверждением принятия осознания победы капитала самим пролетариатом. Естественно, что народы, которые заставили подчиниться соглашению с нашим смертельным врагом, с ненавистным путём прохождения через КСП, должны обвинять нас (яростная критика Марксова этноцентризма уже предпринималась различными этнологами из этих народов); теперь мы все должны найти в этом, и на основе коммунизма (как теории и движения), путь к нашему общему освобождению.

***

У каждой революции - тройной характер, в зависимости от того, как давно она произошла. Если рассматривать революцию в широком историческом цикле, она представляется естественным феноменом, развившимся спонтанно и с безудержным насилием. Именно такой представляется русская революция, если изучать ее, начиная с декабристов 1825-го (многие позиции Пестеля были приняты народниками, а сам он придерживался позиций Радищева тридцатилетней давности) до октябрьской революции. Однако если изучать революцию в момент её пароксизма, кульминации с февраля по октябрь 1917-го, начинает казаться, что она произошла из-за того, что тогда существовали 'необычные' люди и что революция могла произойти только благодаря их действиям. Некоторые превратили Ленина в мессию, а Зиновьев говорил, что такой человек появляется на земле раз в пятьсот лет. Наконец, если изучать революцию в ретроспективе, в том, что она реализовала на деле, и сравнивать её с дореволюционным периодом, зачастую некоторые начинают сомневаться в её необходимости. Всё, к чему она привела, мог сделать и правящий класс того времени и, таким образом укрепляется убеждённость в её бесполезности. Вместо этого надо подходить к данному вопросу с точки зрения времени. Правда, что революция не решила проблем, которые она сама создала, но она решила те, что появились и не могли быть разрешены из-за предыдущего способа производства.

Мы проанализировали первую характеристику, остаётся ещё две, интимно связанные с первой и определяемые ей. Дело здесь не в оправдании, но в реалистичном отображении того, что неизбежно должно было произойти с того момента, как разрыв, о котором мы говорили, не был включен в теорию. Мы сделаем лишь некоторые утверждения, потому что невозможно адекватно доказать их истинность в рамках данного введения.

Что бы ни говорили противники большевизма, большевики не устраивали государственного переворота в октябре 1917-го. Присутствовало движение, под влиянием которого сложилась ситуация, позволившая изменить прежний ход вещей. Захват ими власти был моментом абсолютной жизненной важности для революционного движения, начавшегося в феврале. Он позволял понять, что происходило, но могло прекратиться, если бы старая власть (препятствие для свободного развития революционных сил) не была также уничтожена. Даже капиталистическая революция не была бы способна развиться без этого акта, а эволюция России стала бы схожей с эволюцией Индии.

С другой стороны, большевики не могли осуществить "буржуазную революцию в пролетарской манере", несмотря на то, что говорил Бордига. Брест-Литовский мир, вопреки надеждам Ленина, не был:

"...миром трудящихся масс против капиталистов".

В марте 1917-го он писал:

"Чтобы не дать восстановить полицию, есть только одно средство: создание всенародной милиции, слияние ее с армией (замена постоянной армии всеобщим вооружением народа)". (В.И. Ленин, ПСС, т. 31, стр. 165)

Но была восстановлена полиция, и Ленин заявил, что это было необходимо. Что же касается Красной Армии, то она была учреждена, как и армия французской революции, как амальгама, отделённая от народа.

Рабочий контроль был одним из центральных пунктов революционной программы до октября, но его быстро сменило экономическое управление, потребность в конкуренции, и система Тейлора (которую до этого Ленин яростно критиковал). Существует масса фактов, подтверждающих стремительный рост революции, на которую Ленин надеялся, начиная с 1905-го, и на которую рассчитывало большинство революционеров, истощённых за год из-за запаздывания интернациональной помощи. Поэтому чисто капиталистическое содержание стало императивом. Большевики также быстро утратили способность понимать все возможные обновления, которые нёс этот рост, потому что они оказались в ловушке государства. У них больше не было восприимчивости, которая позволила бы им избежать утраты всех контактов с пролетариатом и крестьянством.

Определённая радикализация происходила в 1919-м, во время революционных движений на Западе, благодаря которым стало возможно создание Третьего Интернационала, но отступление вновь открыло дорогу экономической интеграции. Советское государство всё больше превращалось в сильное государство, довлевшее над обществом, но подчинённое мировому капиталу. Большевики стремились удерживать государство по мере его построения. Они модифицировали его, только если они были вынуждены к этому. Кроме того, они собирались уступить его пролетариату только после реформирования последнего, экономической реорганизации и восстановления промышленности. Это в чём-то сходилось, как показал Вентури, с позициями некоторых членов Народной Воли:

"Революционная партия не должна была передавать власть представителям народа до тех пор, пока не была реализована революция. До этого времени, она должна была крепко держать её в своих руках и сопротивляться любому, кто попытался бы отобрать власть у партии".

Иными словами, российскому пролетариату не удалось стать правящим классом, о чём говорил Маркс в «Коммунистическом манифесте» и «Критике Готской программы». Он провалился так же, как западный пролетариат в 1848-м и 1871-м. Кронштадская коммуна и её подавление, большая стачка в Петрограде стали самыми убедительными выражениями этого. Параллельно данному откату, Ленин начал больше говорить о строительстве социализма в России после 1921-го. Установление правящего класса произошло позже в мистифицированной форме (точно так же, как и на Западе) когда были уничтожены последние оппозиционные движения.

Осуществление "буржуазной революции", хотя бы и "в пролетарской манере" сохранило концепцию партии, причём её понимали как формальное учреждение: надо организовать рабочий класс, который затем организует крестьянство, а значит и русское общество. Общество всё глубже погружалось в хаос, последовавший за распадом общины, из-за которого стала необходимой жёсткая партийная структура: это был единственный элемент с абсолютной волей, несгибаемостью и способностью посредничать между государством и крестьянами.

Ленин настороженно относился к советам. (В чём-то он согласился с меньшевиками: советы были обязаны своим появлением отсутствию партии и профсоюзов). Он воздавал им должное: это был "эмбрион новой революционной власти", и, в то же время, не верил им, потому что боялся стихийных или анархо-синдикалистских влияний. Советы стали чем-то вроде адаптированного общинного органа под названием сход. Изначально приняв их в 1917-м, вплоть до такой степени, что они были выведены на передний план в «Государстве и революции», Ленин тем самым снова принял элементы народничества, потому что революция в России не могла избежать народнического характера. Но он не мог перестать отождествлять советы с западным феноменом. Он заявлял, что они реализуют пролетарскую демократию, тогда как они были по ту сторону демократии с самого начала именно из-за своей попытки возродить общину, хотя бы и вне геосоциальной и исторической основы села. Формирование советов стало подтверждением образования пролетариата, как класса. Но очень скоро между советами и коммунистической партией произошёл раскол. Советы были недостаточно сильны, чтобы преодолеть его, а партия не смогла осуществить качественный скачок на их общей основе спонтанного движения против царизма и мирового капитала. Невозможность союза между ними стала выражением тупика русской революции, как социалистической революции.

Распространение советов как образа жизни русского пролетариата в его движении к уничтожению капитала объясняет собой следующую разницу: в Германии до 1914-го СДПГ и её профсоюзы объединяли всех рабочих, в то время как в России накануне революции такой единой партии не было. В Германии партия была выражением пролетарского движения. Она стала настоящим сообществом, как отмечали некоторые комментаторы. Мы бы сказали, более того, она шла к формированию новой общности, которая в то же поддерживала некоторые предпосылки капитала, отсюда её неудача. Её проект был реализован без иллюзорной вуали нацистской партией, когда интегрировала пролетариат, в качестве производителя, в свою общность капитала. Роза Люксембург ясно осознавала это и ждала до самого конца перед тем как пойти на окончательный откол от партии, она это сделала, когда пролетариат был уже расколот. Раскол не был такой проблемой для русских, потому что община, которую создавали рабочие, реализовывалась в непартийных формах: в советах. Феномен партии как выражения глобального классового противостояния не мог сложиться в России из-за внеклассового измерения революции. Мы долго настаивали на народном и народническом аспекте революции 1905-го (вот почему историки русской революции предпочитают побыстрее отделаться от неё), который вновь проявился в феврале и октябре 1917-го. Советы лишь предстояло завоевать, в то время как в Германии они сразу подпали под влияние СДПГ и революционному пролетариату пришлось формировать Unionen (Союзы, типа AAU, AAUD, AAU-E прим. пер.).

В обоих случаях, в России и Германии, желание использовать опыт друг друга в качестве модели было несущественным. Изначально Ленин и большевики (а также в какой-то мере меньшевики) мечтали создать партию типа СДПГ. Позже немецкие коммунисты стремились к большевизации своей партии.

Различные партии действовали так, словно они были маргинальными по отношению к действию, несмотря на все их связи с массами: маргинальными по отношению к движению пролетариата и крестьянства. Этот пробел можно было устранить в 1917-м. Возможно, именно из-за этого разногласия между партией и массами некоторые заговорили о том, что октябрьская революция была скороспешной. Мы считаем, что это была попытка единения, интеграции между партией и массами в вопросе о борьбе между партиями, как носителями различных исторических перспектив в вечно подвешенном состоянии, в то время как перспектива скачка через КСП всегда оставалась присутствующей и отсутствующей одновременно, в качестве определяющего фактора для развития революции. Социалистический рост был реализован лишь на основе этого единения.

Одной из самых противоречивых мер было провозглашение права наций на самоопределение: это была определённо буржуазная мера, тем не менее, требовавшаяся для развала царской империи и ослабления центральной власти. Вот почему его можно найти уже в программе рабочих участников партии Народная Воля:

"(3) Народы, аннексированные российским государством насильственным способом, будут свободны или покинуть Всероссийскую федерацию или остаться в ней".

Это заявляли также предыдущие народнические течения. Однако не следует упускать из вида тот факт, что Ленин не противостоял членам пролетарских партий из стран, находившихся под российским господством, когда те заявили, что, напротив, надо было оставаться в российской зоне. Но слабость заключалась не в непонимании важных изменений по отношению к 19-му веку. Тогда воссоздание Польши играло революционную роль. Век спустя, её воссоздание могло быть только делом рук контрреволюции. Роза Люксембург интуитивно предчувствовала это²⁴.

Было бы преувеличением приписывать позициям большевиков неудачи революции в странах, отделившихся от России. Это был продукт слабости всего интернационального движения. Революции в странах на южной периферии (т.e. в Турции, Иране и Индии), на которые также повлияла революционная волна, были легко остановлены мировым капитализмом, и СССР с самого начала использовал их, чтобы снизить давление, оказываемое на него, таким образом, замораживая их развитие.

Однако, как и в этих странах, Центральная Европа также образовала ось, в которой революция и контрреволюция встретились снова, причём обе стали ответвлениями современного капиталистического общества. Не случайно самые репрессивные государства в мире появились именно там. Контрреволюции надо было блокировать это развитие, развязав балканизацию Центральной Европы (где она была лишь реструктурирована) как в других странах Ближнего Востока, и, особенно как при разделении Индии на Индию, Пакистан, Бангладеш, Цейлон и мелкие гималайские государства. Теперь, однако, революция развивается сверху, и призрак народной революции не был окончательно изгнан, так, движение 1971-го в Цейлоне выказывало коммунистическое измерение.

Большевикам не удалось возродить коммунистическую теорию. Бордига утверждал обратное и всегда называл эту теорию марксизмом. Для нас же это лишь идеологизация теории. Верно, что предположение Бордиги может считаться верным в буквальном смысле, но мы всё же будем придерживаться нашего утверждения. Большевики `восстановили' то, что им нужно было для непосредственной борьбы, т.е., всё, что связано с государством, революцией, партией, развитием КСП, развитием человеческого общества и т.д.

Слабость большевистской партии видна из следующего определения коммунизма Лениным:

" Что такое коммунист? Коммунист - слово латинское. Коммунис значит - общий. Коммунистическое общество значит - все общее: земля, фабрики, общий труд, - вот что такое коммунизм ". (В.И. Ленин, ПСС, т. 41, стр. 314)

Реставрация нам больше не нужна (даже если удалить всю реакционность из этого слова), потому что требуется нечто намного большее. Надо преодолеть работу Маркса и всех тех, кто работал с видом на коммунистическую революцию. Нам навязывается капиталистическое движение. Оно зашло, как предвидел Маркс, за свои пределы и речь идёт уже не о том, чтобы, например, развить деятельность по реструктуризации рабочего класса, по его объединению, а о том, чтобы действовать в движении отрицания классов. То есть, это вопрос не новой диалектики, но её преодоления.

Анализ того, что реализовала русская революция, и её распространение в мире более важен, чем изучение ошибок и слабостей большевиков, хотя их и нельзя вычеркнуть из урока. Если учесть весомость общинного феномена, было бы совершенно неадекватным сравнивать русскую революцию с революциями 1789-84, 1848-49, или 1871 годов, как это делал Ленин, вслед за Энгельсом. Разумеется, общие черты присутствуют, но измерение скачка через КСП всегда отсутствовало в перспективе и возможностях этих революций. Эта перспектива и возможность поддерживали весь революционный процесс.

Русская революция воспользовалась капиталистическим способом производства, а КСП воспользовался СССР. Это уже происходило в России 19-го века:

" Русская дипломатия не только без вреда, но и с прямой выгодой для себя выдержала уже так много западноевропейских революций, что, когда разразилась февральская революция 1848 г., она могла приветствовать это как чрезвычайно благоприятное для нее событие". («Внешняя политика русского царизма», Маркс и Энгельс, ПСС, т.22)

Россия помогла Англии стать ведущей капиталистической державой в восемнадцатом и девятнадцатом веках, поддерживая европейское status quo, особенно после 1848-го, она помогла реализации формального господства капитала. СССР стал партнёром США в двадцатом веке и помог последним обрести глобальное превосходство. Но это одновременно облегчило реализацию реального господства капитала над обществом²⁵. Две великие революции, во Франции и Китае, сразу поставили под вопрос этот зловещий альянс. В обоих случаях шок был преодолён, и теперь можно говорить об интегрированности Китая в общность капитала, чьё реальное господство прививается китайскому обществу.

Обе революции потерпели поражение. Поражение воплотилось в уничтожении немецкого пролетариата, которого так опасался Маркс. Но это сделал не царизм, а юный советский капитализм, поддержав этим реализацию реального господства капитала над обществом во всём мире.

Окончательным результатом стало омоложение капитала потому что, в конечном итоге, он обрёл выгоду из молодых сил человечества, т.е. из стран, где не ещё преобладало развитие меновой стоимости. Собственное движение капитала разрешило вопрос, который Маркс задавал Энгельсу в своём письме от 1858-го. Но восстание масс, которые едва вышли из общинности, или отделились от неё, так сильно повлияло на развитие человечества, что здесь мы снова сталкиваемся с дебатами между народниками и марксистами по поводу разрешения вопросов, поднятых из-за возникновения капитала в таких регионах, в связи с попытками избежать западного пути. Разумеется, происходило очень быстрое развитие и то, что проявилось двадцать лет назад, было в большой мере преодолено капиталом, потому что сам капитал извлёк уроки из развития западного "пути". Японцы не уничтожили свои старые человеческие взаимоотношения, и смогли привить капиталистический способ производства феодальному обществу, которое ещё не полностью расслоилось. Поэтому в формировании пролетариата как класса там были ограничения из-за того, что не произошло разрыва со старыми установками. Примитивное накопление западным методом было невозможным в Китае, потому что экспроприация крестьян создала бы полный хаос при огромном количестве населения. Кроме того, капитал использовал общинный феномен, чтобы воспрепятствовать автономизации рабочего класса. Так произошло в Южной Африке, где чёрный пролетариат был поглощён старой общиной, к которой он возвращается после нескольких лет в городе, притом, что община остаётся резервной зоной капитала. Наконец, существуют регионы с климатическими трудностями, в которых капитал смог утвердиться исключительно благодаря общинному феномену. Примером этого является кибуц в Израиле, но это также происходит в Анголе, как произошло в Заире под бельгийцами. В целом, капитал, достигнув уровня материальной общности, уже не нуждается в полном расслоении социальных взаимоотношений для своего господства. Более того, их расслоение не позволило бы капиталу утвердиться, потому что ему нужны люди, способные выживать, а в некоторых частях мира только общинное поведение является жизнеспособным и эффективным.

О подъёме России можно сделать ещё одно утверждение, ставшее общим для всех стран, в которых произошла капиталистическая революция после 1917 – либерализм и демократия не могут процветать там. Там могут существовать или коммунистические формы, или деспотизм. Некоторые народники вполне отчетливо осознавали это. В этих странах может быть лишь инфляция государства, принимающая гротескные аспекты в некоторых африканских странах.

Здесь мы опять можем отметить теоретические блуждания Ленина и большевиков: их защиту демократии и желание установить пролетарскую демократию. Все дебаты между ними и социал-демократами (особенно с Каутским и Бауэром) были одним большим quid pro quo. Последние называли большевиков недемократичными; большевики отвечали, что реализуют демократию, не чистую демократию, но истинную демократию: демократию для огромного большинства. Но это было невозможно в России, поскольку эта страна могла пойти или намного дальше демократии, или породить деспотизм, учитывая её социально-исторический характер. Это способствовало позициям социал-демократов, к тому же диктатура пролетариата была быстро сведена к диктатуре партии и государства. Защита демократии на Западе могла быть только защитой капитала, но большевики не могли заявлять об этом теоретически и практически, потому что пропагандировали и прославляли революционный парламентаризм. Возможно, один лишь Бордига занял революционную позицию: полное отрицание демократии²⁶, но с учётом его позиций по русской революции и Коммунистическому Интернационалу, его бунт был быстро абсорбирован. Революционеры действовали на уровне ниже исторического потенциала. Если "слова преобладали над содержанием" в 1848-м, как говорил Маркс, то после 1917-го на Западе, слова маскировали неспособность понять содержание.

Вкратце можно сказать, что именно в период 1848-1917 гг. (следует также помнить о других попытках омолаживания, таких как китайская революция, которая произошла в вышеозначенный период) пролетарская революция во время формального господства капитала над обществом была в основном классовой, поскольку пролетариат должен был уничтожить буржуазное государство, самоучредившись как правящий класс, но также потому что ему нужно было распространить своё собственное положение на всё общество для того чтобы позволить осуществиться росту производительных сил, как фундаментальному условию для достижения коммунизма. Здесь мы обнаруживаем революционный реформизм Маркса и связанную с ним идею, что как только будет завоёвана власть, можно будет осуществлять реформы в экономическом аппарате и принимать законы в пользу пролетарского класса, например, о сокращении рабочего дня:

"Сокращение рабочего дня — основное условие [социализма]".²⁷

Это обусловило существование пост-капиталистических стадий до чистого коммунизма. Должна была быть применена также косвенная тактика, притом, что определённое развитие производительных сил было необходимо, так же, как и достаточно развитый пролетариат. Надо было бороться против врагов капитала или оказывать давление на капитал через посредничество государства в целях улучшения положения пролетариата, но также ради развития капитала (см. «Капитал» т. I, 10 глава. `Рабочий день'). Когда Маркс описывал inter alia феноменологию капитала, он также отстаивал теорию роста. Очевидно, он хотел понять развитие капитала, и не только для того, чтобы описать способ его уничтожения (анализ Маркса – это некролог, как говорил Бордига), но также, чтобы продолжать движение вперёд без меновой стоимости, порождающей и развивающей капитал, особенно в странах, где КСП был развит слабо или только должен был начаться. Поскольку революция 1848-го не уничтожила старое общество, надо было понять капиталистическое общество, чтобы понять, как революция может начать новое наступление на него. Надо было также разделаться с различными утопиями, вроде Прудоновского бесплатного кредита!

Люди, которые могли появиться с возникновением новой социальной формы или с поражением старой социальной формы (эти два момента не обязательно совпадают), могли стать революционерами, в то время как те, кто живёт в тот период, когда новый способ производства ещё только должен истощить своё содержание зачастую с лёгкостью интегрируются в общество. Маркс и Энгельс были очевидцами большого разрыва 1848-го, но им также пришлось подчиниться стадии развития капитала, особенно после 1871-го. Их революционный реформизм возник в течение этого периода. Неспроста «Капитал» описывал движение КСП и показывал, как пролетариат может бороться с ним, со "змеей своих мучений", а также за возможность установления коммунизма на основе формального господства капитала над обществом. Ясно, что их позиция была трудной, когда они отказывались отступать после поражения революционного движения, чтобы избежать интеграции в ненавистную порядочность буржуазного общества. Использование политики и демократии содержало в себе возможность ещё более опасной интеграции в общество, если оно происходило под прикрытием борьбы. Маркс, и особенно Энгельс, были фактически интегрированы демократией. Именно так появился и достиг процветания марксизм, а за ним и ревизионизм. Поэтому для нас, живущих в период, когда содержание истощилось и когда можно занять действительно революционные и радикальные позиции (хотя это и не заслуживает особого упоминания), именно ранние работы Маркса могут сочетаться с нашей революционной страстью, потому что они уже вышли за пределы капитала и не вступают в компромиссы с его промежуточным развитием, от которых пострадали поколения пролетариата.

Иными словами, революционеры прошлого века должны были глубоко отрицать самих себя, не только в мысли, но и в жизни, т.е. им пришлось работать на укрепление капитала, будучи в то же время способными делать негативные заключения об этом развитии. Но, как говорил Гегель, в подобном самоотречении существует риск утратить себя (полное отчуждение). Это произошло со всем рабочим движением, как это ясно показывает теория Бернштейна: движение всё; цель ничто. Оно могло видеть развитие человечества только в вечном развитии (в плохом смысле, т.е. в неопределённости) производительных сил, в развитии капитала с его последующим поглощением этим капиталом, притом, что оно должно было отрицать этот капитал. Дихотомия между минимальной и максимальной программами стала ещё одним выражением этого исторического момента, причём последняя стала фиговым листком революции, который неизбежно сдул бы любой порыв социального ветра.

Однако для того, чтобы лучше понять революцию 1917-го, надо отметить, что это была революция внутри контрреволюции, т.е. несмотря на левые течения, мирового революционного разрыва с прошлым не произошло. Такой разрыв подразумевал бы полное отрицание демократии. Русская революция также не могла поддерживать себя на уровне роста, т.е. сократить свою капиталистическую стадию, а в некоторых секторах, вообще избежать её. Поэтому она вступила в компромисс с контрреволюцией (т.е. с развитием капитала, поскольку мы размышляем с точки зрения коммунизма). То же самое касается китайской и других антиколониальных революций. Однако если эти революции непосредственно усиливали контрреволюцию, они также становились её концом, поскольку контрреволюция достигла своего завершения благодаря им и полностью истощила революционный потенциал 1848-го. Такова была основа для тумана, которым отдельные лица намеренно окутали феномен русской революции.

Это также демонстрирует фрагментарный характер вклада Бордиги. Он стремился к сопротивлению капиталу, но осуществил лишь `реставрацию' марксизма, вернувшись к позициям большевиков (до второго съезда Коммунистического Интернационала включительно), удерживая тем самым движение в контрреволюционной сфере. Это утверждение возможного сопротивления капиталу может быть понято из двух утверждений Бордиги: 1. марксизм – это теоретическое предвосхищение (Ср. «Историческая инвариантность марксизма»), 2. марксизм – это также теория контрреволюции (в этом он явно расходился с Коршем). Теперь, когда стадия контрреволюции миновала благодаря новому возрождению революции (1968), теоретический подход Бордиги можно считать преодолённым.

Теория диктатуры пролетариата, чьи корни восходят к якобинцам французской революции и Бабёфу, была подхвачена Буонарроти и в слегка иной манере Флорой Тристан, С. Борном и некоторыми чартистами, процветала у Бланки и его учеников (напр. у Ткачёва), присутствовала в чистом виде у Маркса, будучи определяющей как говорил Ленин (Бернштейн подвергал его яростным нападкам за неспособность преодолеть свой бланкизм), стала идеей-гегемоном у Ленина и большевиков и была усовершенствована Бордигой. Она утверждает, что деспотическое вмешательство пролетариата в экономический процесс может ускорить переход к коммунизму. Она превозносит политическое действие, которое должно сократить стадию капиталистического развития. Нельзя избежать способа производства, когда он установился. Так цикл, зародившийся в 1848-м, завершился теперь.

Дебаты, которые начались между сторонниками классовой революции и революции, которую можно было бы назвать коммунитарной (народничество зародилось в 1848-м), закончились поражением обеих сторон и триумфом капиталистического класса, капитала, который лишь укрепляет свою победу в мистификации пролетариата, как правящего класса.

До сих пор коммунистическая революция развивалась на основе формального господства капитала над обществом, или скорее даже на основе его перехода к реальному господству. Поэтому надо чётко определить характеристики будущей революции, хотя бы лишь для того, чтобы отдать дань Бордиге, который завершил своё изучение России, определив окончательную дату революции - 1975. Будущая, но не далёкая, революция будет находиться под непосредственным влиянием следующего факта: мировой капитал стремится к отрицанию классов. Он реализует его, обобщая наёмный труд, низводя всех людей до уровня наёмных работников, функционеров капитала, производя таким образом универсальный класс (в большом количестве и, потенциально, достигая тем самым своей цели). Необязательно чётко реструктурировать старые классы, но надо довести движение отрицания до его логического конца, уничтожить мистификацию. Именно таким образом можно было бы отобразить феномен, замороженный в одной из своих стадий, в то же время, не принимая в расчёт тенденцию государства воплощаться в обществе – это происходило во всех классовых обществах. Капиталистическое общество реализует эту тенденцию через КСП и внутреннее усвоение господства капитала людьми из-за чего каждый становится полицейским для другого. Кроме того, более чем когда-либо мы далеки от абсолютного разрыва между капитализмом и его отрицанием, говоря исторически, между пролетарием и человеком. Фактически дуализм присутствует в каждом из нас, в более или менее чёткой и подчёркнутой манере, даже в тех, кто бунтует против господства капитала, что заставляет некоторых говорить о том, что классовая борьба происходит даже на индивидуальном уровне. Дело уже не в классовой борьбе, но в борьбе мужчин и женщин против капитала, господствующего над человечеством, которое он сделал иерархическим в соответствии с собственной тотальной системой ценностей. Государство подобно социальному воплощению капитала, удерживающему всех людей под игом внешних сил, т.е. под принуждением, осуществляемым каждым отдельным его органом (полиция, армия, репрессивные элементы в каждой производственной единице: всё является капиталистическим производством) и внутренним давлением, всё более интимным приятием представлений капитала на личном уровне.

Только всё человечество может восстать против угнетения капитала (противоречие заключается в том, что именно это человечество способствовало производству капитала). Столкновение с капиталом может произойти только если человечество революционизируется. Это произойдёт не благодаря объединённому фронту всех представителей сегодняшнего человечества (того, что называется пролетариат и средние классы и т.д.), потому что это означало бы приковывать всех революционеров к уровню классовой борьбы прошлого. Сегодня люди должны преодолеть свои старые представления и не воспринимать больше друг друга в соответствии с классовыми схемами, а осознавать своё общее состояние: состояние рабов капитала и через это понимание отыскивать время и место своего освобождения. Объединение человечества не может больше происходить лишь благодаря борьбе между двумя элементами, людьми с одной стороны (раньше говорили пролетариями) и капиталистическим государством (известным раньше как правящий класс) с другой, но оно должно происходить во всех нас, потому что все мы были капитализированы в различной степени. Если борьба утратит свой манихейский и милленаристский характер, она всё ещё будет необходимой, становясь всё более жёсткой и яростной. Революция станет возможной только если будет происходить производство революционеров. Быть революционером сегодня значит быть уже не человеком прошлого, но существовать в состоянии возможностей самого общества. В настоящее время над ним господствует полюс капитала, коммунистический полюс слишком слаб для того, чтобы существовало противостояние, разделяющее это общество на два лагеря, но с того момента как движение автономизации человека по отношению к капиталу, а значит по отношению к государству (которое рассматривается в соответствии с его характеристиками), приобретёт некоторую глубину, общество также будет поляризоваться по отношению к коммунизму вплоть до того момента, когда напряжение станет слишком сильным и произойдёт взрыв революции. Революция больше не обладает непосредственной задачей выстраивать государство, даже переходное. Не может больше быть диктатуры пролетариата, потому что он растворился в социальном целом, в любом случае, он может одержать триумф только отрицая себя. Целью является формирование новой общности. В апреле 1917-го Ленин стремился к реализации государства, которое бы уже не было государством: государства-коммуны. Теперь ситуация созрела для появления общности, способной установить свою диктатуру в целях уничтожения капитала и его предпосылок.

Так, если у пролетариата в России была романтическая задача, как Бордига говорил в 1953-м (Кибальчич утверждал это в 1881-м), а в 1968-м мы написали, что "пролетариату больше не нужно выполнять свою романтическую задачу, но лишь свою человеческую роль", надо показать, как это может быть реализовано. Ясно, что это выходит за пределы исследования русской революции, но следует также указать, что в огромной России, теперь в СССР, единственным решением был и остаётся коммунизм потому что, в отличие от Запада, где общество как целое, или, по крайней мере, как его важная часть, было способно наслаждаться благоприятной ситуацией после феодализма, в России произошёл немедленный переход от одного деспотизма к другому (невозможность либерализма и демократии). Борьба русских должна была вновь обнаружить общины и то, что на Западе было смутным воспоминанием у них всё ещё оставалось осязаемой реальностью. Проект народников, а также Маркса, сел на мель, и стране был навязан КСП. Однако мы абсолютно убеждены, что этот проект проявится в иной форме, все энергии не могут быть посвящены спасению чего-то из прошлого, они должны быть посвящены созданию будущего. И здесь Запад и СССР неизбежно встретятся снова.

Великая революционная волна, чья кульминация произошла в Париже и Мексике в 1968-м, обошла стороной СССР, и серьёзные эффекты произошли только в тампонных странах. Однако сила этих потрясений была таковой, что в1970-м произошло восстание в Польше, указывая на то, что старая борьба между коммунистической революцией и капиталом всё ещё не закончилась. Кроме того, азиатские страны, напрямую граничащие с линией сброса или удалённые от неё, всё ещё не были приручены. Это означает, что мы должны рассматривать две серии противоречий на мировом уровне, те, которые порождает КСП на самой высшей стадии своего развития, и те, что возникают из невозможности реализовать его господство в регионах с очень сильной общинной составляющей.

Для того чтобы охарактеризовать будущую революцию, надо понять, как осуществляется господство капитала сегодня, особенно на Западе.

Процесс антропоморфоза капитала завершился, в то время как процесс капитализации людей находился в стадии полного развития. Развитие капитала подразумевало пользу (маргинальность и нео-маргинальность), вот почему он может предвидеть поведение людей, в то время как они полностью подчинены законам капитала. Господствуя от имени производительных рабочих (Кейнс и теория полной занятости), он реализует пролетарский правящий класс в мистифицированной форме. Так была реализована программа 1848-го.

Капитал извратил всю революцию, все требования были приняты и лишены субстанции, общинное движение в СССР, утопическое движение в США и Израиле (нельзя забывать, что эта страна могла быть создана только после поражения пролетариата, евреи освободились как евреи, а не как люди, произошло уничтожение коммунитарного проекта Бунда, потом проекта Борохова, даже если оба эти проекта были менее радикальны, чем проекты 1848-го), даже упразднение труда стали теперь утопией капитала, потому что они сделали бы людей более поверхностными, лишив этих людей их собственной деятельности. Схожим образом желание создать новые отношения между мужчинами и женщинами превратилось в сексуальную эмансипацию и, как всегда в буржуазно-капиталистическом обществе, мужчина и женщина освободились не как мужчина и женщина, но как два пола, что сделало возможной коммерциализацию всех эмоциональных и сексуальных отношений.

Но капитал не удовлетворяется поглощением и преобразованием всего человеческого прошлого, бессознательное людей становится меркантильным кормом, обсуждаемым различными акулами психоанализа. Капитал хочет колонизировать будущее вида и лишить его любой возможности иного развития, заперев его в жёсткую клетку тотально программируемой повседневной жизни, достигая таким образом, абсолютного господства над человеком.

Революционные движения всё ещё держатся прошлого (слово революционный – это лишь стилистическая уступка здесь) и способствуют омоложению капитала (триумф идеологий третьего мира). Они не могут сделать скачок или осознать и принять разрыв, как нарушение продолжительности, потому что прошлое висит кошмаром на сознании живых людей. В настоящее время можно увидеть маятник истории в движении, подъём революционных движений, репрессии, застой этих движений, взлёт капитала, по крайней мере, американского капитала, в течение этого периода, затем ещё один подъём и т.д... США и СССР пытаются извлечь выгоду из этих колебаний, как это можно видеть в Латинской Америке, но движение, которое каждый раз пытается противостоять существующему порядку, натыкается на стену, возвращается к отправной точке и вновь направляется к этой стене, которой оно одержимо... Это всеобщий тупик. В некоторых случаях это ещё хуже: происходит простая и чистая бойня, напр. бойня палестинцев, в которую совершают прямой или косвенный вклад арабские страны, Израиль и международное `левое крыло'. Международное `левое крыло' вводит в заблуждение само себя и палестинцев в отношении своей силы: это `левые', которые ищут своего революционного события, своего Вьетнама!

Нынешнее революционное движение не должно ни бороться против этих извращений, ни изгонять менял из храма, который надо занять. Всё, что было извращено, могло быть реализовано и без радикальной революции. Надо действовать в предвосхищении последней. Достигнув этой точки, часто встречаешь следующее возражение: капитал способен интегрировать всё. Но это как раз атрибут всех социальных формаций, борющихся со своей ограниченностью – они пытаются выжить, включив в себя, образно говоря, антагонистическую социальную формацию, но, делая это, она становится формой полной чуждого ей содержания, которая рассыпается при первом же потрясении и позволяет потрясти новую социальную форму в стремительном движении. Капитал вступил в сферу революции до такой степени, что некоторые уже говорят, что новая контрреволюция способна положить конец загрязнению окружающей среды, осуществить демографическое регулирование и т.д., даже когда никакой видимой революции не происходит. Когда происходит революция, есть только революционеры: защищать старый мир некому. Только когда движение замедляется, самоорганизуется контрреволюция. Но было бы неправильно бояться интеграции: надо быть способным жить, поддерживая тесную связь с разрывом, потому что будущая революция станет великим разрывом по отношению ко всему прошлому.

Мы до сих пор не предпринимали подробного описания разрыва с прошлым. Но данное объяснение не должно говорить о нём, как о настоящем или будущем движении. Теперь последнее чётко проявилось в течение короткого периода мая-июня 1968-го, которому предшествовала стадия, когда было уже возможно предвосхитить его и за которой последовали утверждающие его события (напр. Польша 1970 г., Шри-Ланка 1971 г.). Весь идеологический аппарат борется за то, чтобы завуалировать этот разрыв (нет ничего лучше, чем интеграция в этом смысле и неважно какой именно министр говорит об изменении жизни, о власти воображения!). Все политические банды отрицают его, потому что признать его означало бы признать их собственную смерть. Некоторые люди, которые пробудились как революционеры в мае 1968-го, теперь обнаруживают, что это было реформистское движение. Произошёл глубокий разрыв, потому что он достиг самых корней человека. Май провозгласил освобождение действия, слова и воображения. Первые два уже были освоены капиталом в ходе его антропоморфоза, и теперь он пытается удалить третье, потому что именно благодаря воображению, использованию передней части мозга (нео-кора) люди действительно способны быть созидателями и реализовать старую мечту человечества: стать богами. Май также потребовал освобождения индивида. Здесь опять это случай процесса, укоренённого во всей эволюции человека. Только благодаря своей индивидуальности человек может освободиться и перестать быть рабом вида. В обоих случаях биологическая революция может свершиться только вместе с тотальной коммунистической революцией. Так, цикл, начавшийся с разложением примитивного коммунизма (первая форма реализации человечества) закончится вместе со всей предысторией. Кроме того, будет достигнут другой цикл (историческая дуга) с гораздо более высокой амплитудой, чем тот, что начался с появлением позвоночных, с освобождения передней части человека (руки и лицо), освобождения последней от хватательных рефлексов и компенсации этой утраты у антропоидов через развитие речи и т.д., который приведёт к процветанию биологического субстрата воображения²⁸.

Очевидно, что мы собираемся не только отметить важность биологического измерения, потому что описывать его было бы слишком долго, но также предвидим возражения. Говорить о биологической революции не означает, что её должны вести за собой учёные, или что нужно ждать, когда целый социальный мир обретёт требуемое знание, которое позволит ей произойти. Напротив, мы хотим отметить тот факт, что учёные и техники различных специальностей ставят проблему социального переворота, желают решить её, даже разрабатывают рецепты против него, основанные на элементах их специальностей. Это показывает, что социальная группа, наиболее приближенная к глобальному производственному процессу капитала (капитал не может жить без науки) вынуждена отделяться от современного Gemeinwesen, как говорил Маркс, тем самым подтверждая, что революционное движение всё-таки происходит. Революцию могут вести не учёные как таковые, потому что они всё ещё мыслят в рамках предрассудков об этом Gemeinwesen. Как всегда, именно наименее знакомая с наукой группа будет способна уничтожить КСП своим действием. Движение Мая показало это: на улицах проповедовали и на стенах писали освободительные лозунги отнюдь не учёные.

Май 1968-го и предшествовавшее ему движение в США, показали в первую очередь новое биологическое измерение: потребность примирения человека с природой. С другой стороны, выводя на передний план действие, отрицая все идеологии и даже отказываясь от теории, движение показало ещё одно требование в желании утверждения жизни. Западная цивилизация с самого начала преобразовывала всю жизнь в знание, но теперь надо преобразовать всё знание в жизнь (как это показал Ницше). Общество капитала – это правление смерти и было бы легко показать, что капитал, как овеществлённая (sachliche), автономизированная форма является лишь абсолютным знанием!

Надо упразднить старый процесс познания, подразумевающий, что уничтожение необходимо ради знания. Для этого индивид должен примириться сам с собой, примирив мозг и чувства, а также прийти к взаимному примирению как вид. Будущая революция интегрирует потребности прошлых. Коммунистическая теория, рождённая с появлением пролетариата в истории не должна быть отвергнута, напротив, сейчас она лучше всего доказана, но она не может быть реализована иначе, чем через радикальную революцию, как утверждал Маркс начиная с 1843-го, изменяя общество и человека.

Революция не просто решит проблему, порождённую КСП, но также все проблемы, скрыто присутствовавшие в ходе развития человеческого общества (напр. возвращение к язычеству, бунт тела против духа, см. Норманн О. Браун Life against Death, London, 1959). В СССР община, искомая с середины прошлого века, была скрыта революцией 1917-го. Она вернётся снова как безудержное требование и как позитивное разрешение для человеческого развития, присоединяясь к движению на Западе и, отталкиваясь уже от иных социально-исторических фактов, во всём мире. Огромная община мужчин и женщин не уничтожит, а поглотит (в их собственном развитии) все различия между людьми.

Жак Каматт,

Декабрь 1972

О революции

Различные группы, появившиеся после 1945-го, все отказываются признать смерть старого рабочего движения. Это означало бы самоотрицание. Что не мешает им говорить, интерпретировать и теоретизировать о ней под названием кризиса рабочего движения, которое, как правило, рассматривают как кризис революционного руководства. Очень редко причины этой смерти ищут в самом классе, поскольку тогда пришлось бы отрицать утверждение о том, что пролетариат интегрирован в общество и оставил свою миссию (как уже говорил Троцкий в 1939-м в «СССР и войне»). Некоторые интерпретировали этот феномен объяснениями о том, что капитализм изменился, став государственным или бюрократическим капитализмом, но пролетариат остаётся неизменным и сохраняет свою миссию – отсюда плагиат «Манифеста коммунистической партии» группой «Социализм или варварство». Мы не протестуем ни против сочинения нового манифеста, ни даже против копирования образца 1848-го, ради неприкосновенности классических текстов, но хотим прояснить ограниченность самой идеи. В этой перспективе следует отметить Ситуационистский Интернационал, появившийся несколько лет спустя и действовавший в той же манере. (По контрасту, Potere Operaio и Lotta Continua предлагают нео-ленинизм.)

Были и люди²⁹, которые осознали поражение пролетариата в 1945-м, вывели из этого бессодержательность миссии пролетариата и пришли к отрицанию теории Маркса. Они заявляли (и тысячи разных теорий в этом духе возникли потом) что пролетариат исчез из высокоразвитых индустриализированных регионов и теперь маргинальные группы или даже крестьяне бунтующие в зоне, не задушенной капиталом, должны завершить пролетарский проект, возрождая революционную динамику.

Бордига также полностью осознал поражение пролетариата и оргиастическое развитие капитала после 1945-го. Вот почему он написал «Мы уже много раз говорили, что манифест является апологией буржуазии, и сегодня, после Второй Мировой войны, и пожирания российской революции, мы должны добавить, что надо написать новый» («Марксизм заик», 1952 г.) Развитие мирового капитала на мировом уровне, по его мысли, должно численно увеличить пролетариат и кризис, причинённый экстраординарным бумом подтолкнёт к действиям пролетариат, особенно в Германии. Эту страну считали центром будущей революции.

Различные экономические спады, а также контрудары антиколониальных революций не привели ни к какому возобновлению революционного брожения в Западной Европе и США Пассивность пролетариата казалась ещё более перманентной в начале 60-х. Теория и практика таких групп как немецкие SDS, схожие группы в США, Дзенгакурен в Японии, ставили перед собой цель разбудить революционную силу пролетариата своим примером. Они (особенно элементы в SDS) осознавали значение поражения и считали, что рабочее движение было отброшено на 100 лет назад. Они интуитивно чувствовали начало новой эпохи… Вот почему они исчезли на повстанческой стадии, кульминация которой произошла в Париже и Мехико в 1968-м, иначе они были бы выхолощенными позже. Распад SDS в 1970-м подвергся критике, но это было единственное доказательство ценности их предыдущей деятельности. Они должны были исчезнуть с появлением новой революционной волны. То же произошло с маоистским движением во Франции, которое парадоксальным образом, если не считать нескольких мелких изолированных групп, лучше всего выразили собой спонтанное движение, родившееся из Майского кризиса. Катастрофическая жизнь маоистских организаций стала наилучшим доказательством надвигающегося процесса. Они увязли в идеологии, которую они извлекли из китайской культурной революции, пытаясь применить её к революционным потрясениям Мая и после. Но содержание каждый раз оказывалось сильнее оболочки и взрывало её. Желание быть с бунтующими массами всё больше приводило их к смене позиций (в той мере, в какой социальная борьба переходила от одной группы к другой) и к присоединению к множеству требований, которым они изначально противостояли или игнорировали – к борьбе против профсоюзов, рассматриваемых как фундаментальные организации в деле навязывания капиталистического ига, за освобождение женщин, за сексуальную революцию и т.д… Иными словами, их политическая фразеология начала шелушиться и спала столкнувшись с общими потребностями; им пришлось признать, что революция – это не просто политический вопрос, но подразумевает тотальную перемену способа производства и жизни, а захват власти это лишь момент революции, причём сведение всего к этому моменту означает просто неудачу в осознании всех измерений человеческого бунта, всех измерений революции.

После потрясений Мая, которым предшествовали крупные движения, развившиеся в областях с различными историческими ситуациями, в Китае и на Западе, и за которыми последовала широкомасштабная борьба в Италии, первые дикие стачки в Германии, забастовки в Кируне, бунты в Польше в конце 1970-го, крупное восстание в Цейлоне в 1971-м, пролетариат оказался запутанным в своих группах, как в дебрях старого рабочего движения (группирующих сотни тысяч рабочих, как ФКП, или по несколько сотен). Они организуют прошлое, чтобы продолжать его и помешать любому реальному движению борьбы, что не мешает некоторым из них, как ФКП и СП во Франции, менять свою программу для соответствия поднимающейся революционной борьбе.

Когда эти люди работали над пробуждением пролетариата от летаргии, выходили на демонстрации и боролись в течение нескольких прошлых лет, были ли они просто игрушками в руках иллюзий, или просто боролись за то, чтобы захоронить революцию как можно надёжнее? Скажем, что отныне они похоронили это прошлое, что они ликвидировали иллюзии в исчезнувшем мире.

Пролетариату было нанесено крупное поражение в 1945-м, но его нельзя было преодолеть, предлагая действия, соответствующие задачам пролетариата в данный период, но не имеющие отношения к настоящей ситуации. Поражение 1945-го означало для пролетариата невозможность подменить или заменить собой капитал на славянских и прочих территориях, что стало очевидным после 1945-го, и не дать капиталу реализовать своё реальное господство на социальном уровне, в первую очередь непосредственно на Западе, затем на всей планете (до такой степени, что он становится высшей формой, доминирующей над другими). Мы говорили, что капитал может достичь этого, реализуя господство непосредственного бытия пролетариата – производительного труда.

Это подразумевает полный разрыв со всем, чем была теория и практика рабочего движения до 1945-го и, при том, что с 1923-го по 1945-й происходило лишь повторение событий периода между 1917-м и 1923-м, мы можем модифицировать наше предложение и сказать, что мы должны порвать с теорией и практикой рабочего движения до 1923-го.

Это, однако, не означает предложения выстраивать новое движение, отталкиваясь от остатков различных элементов старого пролетарского движения. Это ни в коем случае не означает ни написания нового манифеста, новой программы и т.д., ни возвращения к Марксу путём копирования его позиций, считая их более революционными. Возвращение к чему-то часто является бегством от чего-то ещё, от современной реальности. Фактически, оно состоит в осознанном отказе от отдельных частей работы Маркса, опускаемых потому что они были реализованы.

Работа Маркса, в общем, очерчивает три великих периода человечества с подотчётными разрывами между ними: переход от феодализма к капиталистическому способу производства, развитие этого способа производства и становление коммунизма. Эта работа также имеет отношение и к иным моментам в истории человеческого рода (до-капиталистические формации), но наиболее полно Маркс описывает период формального господства капитала. В «Манифесте», «Гражданской войне во Франции», в четырёх томах «Капитала» и в «Критике Готской программы» присутствует революционный реформизм Маркса, принимавшего во внимание возможности общества того времени. Это не помешало ему описывать полностью реализованный коммунизм (ср. «Комментарии к книге Милля» и определённые моменты в Grundrisse) и демонстрировать самые главные элементы перехода к реальному господству капитала, фундаментальные характеристики того периода; но он оказался не способен произвести работу над синтезом (неслучайно «Капитал» остался незаконченным). С большими на то основаниями, он не стал описывать революционное становление коммунизма в момент достижения капиталистическим способом производства реального господства (причём последнее он описал подробно, как и переход к нему на основании формального господства).

Многие отвечают на это, что было бы неверным утверждать, что Маркс дал все необходимые указания, потому что, в любом случае, даже во время реального господства, будут существовать классы, а значит партии, что поэтому революционный класс должен будет учреждаться в партию и т.д.

Мы не отрицаем, что существуют инварианты, но:

1) следует установить границы инвариантности, в смысле пространственно-временной делимитации с тем, чтобы инвариант класс не занимал такое же большое место как инвариант населения или производства (эти инварианты были названы verständige Abstraktion в предисловии 1857-го).

2) развитие, становление, происходит отталкиваясь от частичного, а не от обобщений; поэтому следует изучать новую предрасположенность.

На ещё более глубоком уровне, мы должны, благодаря этому хорошо определённому реальному господству, вновь обратиться к теории Маркса в её ключевых моментах и вновь обнаружить некоторые фундаментальные пункты, ранее опущенные, забытые или просто вычеркнутые из анализа, потому что они были недопонятыми. Это не герменевтика, а постоянно возобновляемые попытки конкретно и чётко описать, что мы имеем в виду под коммунизмом как теорией, чьим незаменимым элементом является работа Маркса.

Эта теория объясняет становление человечества в качестве коммунистических сообществ, чьё единое целое формировал примитивный коммунизм, их разложение меновой стоимостью и её автономизацией, ставшей возможной только когда производительные силы развились до определённого уровня. Это движение уничтожило сообщества и одновременно породило индивидов и классы. Его триумф, однако, не является фатальным, и есть многочисленные свидетельства о том, что старые сообщества иногда добивались преобладания. Тем не менее, оно одержало триумф на Западе, с античным способом производства, но было затем поглощено феодальным способом производства. Только на периферии феодального общества меновая стоимость могла обрести жизненную энергию и дать дорогу капиталистическому способу производства, который мог обрести господство над производственным процессом только при отчуждении людей от их средств производства. Это отчуждение Маркс называл первой концепцией капитала. Так капитал реализовал то, чего не могли реализовать деньги, а именно установление материального сообщества через принятие на себя всей человеческой материальности, антропоморфоз капитала, с овеществлением и капитализацией людей. Этот процесс был завершён формированием фиктивного капитала, и, следовательно, фиктивного сообщества, в котором человек был полностью блокирован механизмом капитала, ощутимо-неощутимым бытием. Человек был полностью опустошён, его созидательная энергия выкачана и высосана, и он был отвержен даже от старого способа производства. Он становится маргинальным по отношению к капиталу, его отходом. Капитал становится автономным и преодолевает свои ограничения (нечто вроде сверх-интеграции), но он не может делать этого без человека, без своих необходимых отходов. Они являются ограничением для капитала. Постоянно возрастающее угнетение, прямое или косвенное уничтожение природы, приведёт пролетариев из универсального класса к бунту против капитала. Поэтому, они не могут больше черпать свои силы в прошлом или из человеческих основ, которые надо было бы сохранить в этом обществе, потому что должно быть уничтожено всё. Они должны создать движение своего освобождения, они не могут брать взаймы у старых схем, их партией может быть только партия-Gemeinwesen (нем. филос. термин, «бытие-вместе», прим. пер.), а она не сможет функционировать, если будет взывать к принципу централизации, или к её противоположности, федерализму. Вполне возможно, что восстание универсального класса напрямую создаст организмы, соответствующие коммунистическим возможностям в этом обществе, т.e. они сформируют сообщества, осуществляющие абсолютно отличную от этого общества практику. Невозможно предвидеть детали этого феномена, но мы уже можем воспринимать его как единственную возможность в борьбе против сообщества капитала (тенденция к объединению различных отчуждённых видов деятельности, формирование иного единства промышленности и сельского хозяйства, иных отношений между мужчиной и женщиной) и помимо этого, сам момент революционного взрыва определит происхождение более или менее развитой формы.

Движение меновой стоимости встретило дальнейшие трудности в своём триумфе вне Запада. Маркс не думал, что капиталистический способ производства должен был развиться в России. Он думал, что, напротив, община, с её особенностями, могла стать поддержкой для прививания коммунизма после победной революции на Западе. В любом случае, он не думал, что капиталистический способ производства сможет легко одержать триумф на славянских территориях, настолько сильной, по его словам, была жизненная сила общины. Столыпинские реформы и развитие капиталистического способа производства в промышленности заставили Ленина и большевиков совершить ошибку. Они недооценили жизненную силу и способность общины к сопротивлению. Община возможно меньше фигурировала в статистике, но она ещё не была уничтожена как поведение населения, привыкшего к определённой среде. Это привело к ошибочному отношению к крестьянству в желании насильно навязать ему развитие капиталистического способа производства (ср. вопрос украинского восстания и Махно, а также многогранную полемику на тему большевистского желания ускорить историческое развитие).

Деспотизм царя был заменён деспотизмом капитала, который мог быть реализован ценой пугающих репрессий рабочих и крестьян. Эти репрессии постоянно возобновлялись, словно тенденция к коммунизму была неустранимой.

Движение меновой стоимости в Азии несколько раз устремлялось к автономности. Формировались классы и индивиды, но, в конце концов, только через внешнее вмешательство капиталистических стран смог развиться капитал. Однако, он господствует над обществом формально, и мы живём в особенно важный период его перехода к реальному господству, благодаря усилиям мирового капиталистического сообщества, представленного американским капиталом. Азия может добиться равновесия только если старые базовые и центральные сообщества сменятся сообществами капитала, к тому же теперь, из-за слабости мирового революционного движения, мы должны исключить немедленное становление коммунизма.

По определению, вся человеческая история является историей утраты общности, более или менее укоренившейся в природе (отсюда преклонение перед природой), под воздействием меновой стоимости; борьба против неё в форме денег (общий эквивалент, универсальные деньги); затем капитал в качестве репрессивного сообщества ставит перед человеком необходимость его уничтожения в реальном человеческом Gemeinwesen; человеческом существе как универсальном полюсе и социальном человеке, как индивидуальном полюсе, а также в их гармоничной интерпретации.

Таков коммунизм, теория пролетариата в её классическом смысле, и в смысле универсального класса³⁰, который уже является отрицанием в терминах класса и его инвариантности.

Мы всегда можем лучше определить, чего не хватает в работе Маркса с этой точки зрения и одновременно осознать элементы, помогающие нам понять в фундаментальном смысле настоящее реальное господство капитала, переворот всех исходных посылок и их замена посылками капитала, который по достижении своего реального господства плодит преступность и безумие.

Работа над этим синтезом важна, но это будет лишь частичная деятельность если нельзя будет одновременно попытаться увидеть, что этот синтез уже исподволь присутствует в проявлениях различных элементов, хотя бы и всё ещё ив форме группировок.

Май стал рождением революции. С тех пор в универсальном классе, т.е. всё ещё в классе капитала = собрания ‘рабов’ капитала, началась борьба, революционизирующая этот класс и способствующая его становлению как партии-сообщества, первому моменту его самоотрицания. Это противоречивое движение является фундаментальным процессом уничтожения прошлого; этот класс не может представлять сам себя, не уничтожив старые определения и представления. Ясно, что зачастую это происходит в комичной манере, потому что прошлое отрицается только тогда, когда оно проходит через своё пародийное возрождение, например, в виде возрождения немецкого и русского левого коммунизма.

Именно на социальные различия, созданные капиталом, поддерживавшие их сознание, опирались американское («Чёрные Пантеры», Йиппи), немецкое и французское революционные движения в Мае 1968. Противостояние между рабочим и средним классом, основанное на разделении между производительным и непроизводительным трудом, производством и распределением, производством и потреблением, было взято Марксом в качестве основы для его видения социалистической революции и диктатуры пролетариата. Это противостояние было в перспективе развития капитализма не меньше, чем диктатуры пролетариата: распространение условий жизни производительного рабочего. Эта перспектива теперь реализована и революционный потенциал 1848-го истощился. Производство для капитала стало жизненным фактом для всего населения. Но каждой отдельной ситуации в процессе капитала соответствует «классовое» видение, противопоставляющее белых и голубых воротничков, физических и интеллектуальных, чёрных и белых рабочих; рабочих и мелких буржуа; как противостоят друг другу банды капитала³¹.

Движение во Франции и Германии рассматривалось как движение среднего класса, просто детонатор возможного движения, которое могло быть только рабочим, его никогда не рассматривали как движение универсального класса. Оставалась непонятой тождественность ситуаций каждого в капитале и по отношению к нему. Однако, движение 1968-го стало доказательством исчезновения средних классов, как их рассматривал Маркс, и началом человеческой борьбы против капитала.

Рабочий класс, категория капитала, будет всё больше оставлять старые партии, не учреждаясь в новые организации, но, претерпевая метаморфозу, которая позволит ему соединиться с другими элементами универсального класса.

Только те, у кого есть ностальгия к прошлому, могут заявлять, что майское движение 1968-го было тестом, те, кто неспособен представить себе революционный процесс, который занял бы несколько лет до своего завершения. После мая началось движение производства революционеров. Они начали понимать существующую потребность в революции, представление капитала, паразитирующее в мозгах каждого, которое должно быть уничтожено. Это произойдёт не благодаря Вмешательству сознательных групп, навязывающих новое представительство нашим одурманенным мозгам и не реализуется единым ударом в день светопреставления, избранный судьбой, но произойдёт после долгой борьбы, которая охватит каждую грань и все сферы жизни, навязанные нам капиталом. Реальной действенной борьбе не помешают заблуждения марксистского/психоаналитического/структуралистского бреда, а также вопросы о том, будут ли объективные условия всегда зрелыми, а субъективные нет, необходима ли организация и какова её наилучшая структура и самое полезное применение. . . Этот бред является мечтой капитала; вечно перманентная революция, потому что она не развивается, всегда сдерживается таинственной «нитью»: недостатком определённых объективных условий, несостоятельностью определённой теории.

Революцию не следует ждать, потому что она уже началась. Её не замечают те, кто ждёт её, дожидаясь определённого знака, «кризиса», высвобождающего крупное повстанческое движение, которое смогло бы произвести ещё один существенный знак, формирование партии и т. д…. Нарушение равновесия началось до Мая 1968-го и Май лишь вывел его на поверхность, потому что на всех уровнях целого жизненного цикла капитала, также происходят «осечки», ещё не превратившиеся в кризисы в старом смысле слова, но позволяющие пролетариям уничтожать условия своей одомашненности. Возрастающее убывание реального подчинения капиталу позволит нам поставить истинный вопрос революции, не об изменении жизни, потому что вся жизнь порабощена, одомашнена, утрачена тысячелетним существованием классов, но о созидании человеческой жизни.

(«Invariance», 2 серия № 2, апрель 1972 г.)

Демократическая мистификация

Наступление пролетариата на цитадели капитала обладает шансом на успех только при том условии, что пролетарское революционное движение покончит с демократией раз и навсегда. Демократия является последним прибежищем для всех отречений и предательств, потому что это первейшая надежда тех, кто верит в очищение и усиление современного движения, прогнившего до основания.

I

5.1. Общий исторический феномен

«Общественная жизнь является по существу практической. Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят своё рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики».

( Маркс, Восьмой тезис о Фейербахе)

5.1.1. В широком смысле слова, можно определить демократию как вид человеческого поведения, организацию тех, кто утратил своё изначальное органическое единство с общиной. Поэтому, она существует в течение всего периода, отделяющего примитивный коммунизм от научного.

5.1.2. Демократия зародилась в тот момент, когда появилось разделение между людьми и распределением собственности. То есть, она возникла вместе с частной собственностью, индивидами и разделением общества на классы, вместе с формированием государства. Следовательно она становится всё более чистой по мере того, как частная собственность всё более обобщается и классы проявляются в обществе всё более отчётливо.

5.1.3. Она предполагает общее благо, разделённое между всеми. Ограниченная демократия в античном обществе предполагала существование ager publicus и рабов, не считавшихся людьми. В современном обществе это общее благо более универсально (распространяясь на большее количество людей). Оно также более абстрактно и иллюзорно: это родина.

5.1.4. Демократия ни в коем случае не исключает власть, диктатуру, а значит государство. Напротив, государство ей нужно в качестве фундамента. Кто может гарантировать распределение, кто может регулировать отношения между индивидами, а также между ними и общим благом, если не государство?

В развитом капиталистическом обществе, государство также представляет себя в качестве хранителя перераспределения с двух разных углов: оно охраняет прибавочную стоимость от пролетариата и гарантирует распределение этой прибавочной стоимости в виде доходов, процентов, аренды и т.д., в различных капиталистических сферах.

5.1.5. Таким образом демократия подразумевает существование индивидов, классов и государства; с тем последствием, что в итоге она является способом правления, способом господства одного класса и механизмом союза и умиротворения.

Вообще, с самого начала экономические процессы (процесс экспроприации) разделили человечество, объединённое в примитивную общину. Древние общественные отношения были уничтожены. Золото обрело реальную власть сменив авторитеты общины. Началось противостояние между людьми по материальным интересам, способное разрушить это общество навсегда. Демократия стала средством примирения врагов, в качестве наиболее подходящей политической формы для объединения того, что было разъединено. Она стала примирением между старой общиной и новым обществом. Мистифицирующая форма заключается во внешнем переустройстве утраченного единства. Мистификация оказалась прогрессивной.

В наши дни, на противоположном полюсе истории, экономический процесс привёл к обобществлению производства и людей. Политика, напротив, стремится к их разделению, для их поддержания в качестве простых поверхностей обмена для капитала. Коммунистическая форма становится всё более и более сильной в старом капиталистическом мире. Демократия представляется примирением между прошлым, всё ещё воздействующим на настоящее, и будущим – коммунистическим обществом. Мистификация реакционна.

5.1.6. Часто говорится, что зачатки (или даже формы, по выражению некоторых) демократии находятся у истоков жизни нашего рода, в примитивном коммунизме. Однако видеть проявление зачатков высшей формы спорадически проявляющейся в низшей форме является недоразумением. Эта «демократия» появилась в очень особенных обстоятельствах. Когда они исчерпали себя, произошёл возврат к предыдущей форме организации. Например: военная демократия в её самом начале. Избрание лидера происходило в определённое время и для особых задач. Как только они исполнялись, лидер вновь поглощался коммуной. Демократия, проявлявшаяся на время, поглощалась вновь. То же самое касается тех форм капитала, которые Маркс называл допотопными. Ростовщичество было архаичной формой того денежного капитала, который мог проявиться в античных обществах. Но их существование всегда было шатким, потому что общество защищалось от их разлагающего воздействия и упраздняло их. Только когда человек стал товаром, капитал смог развиться на безопасной основе, и не мог уже быть поглощённым вновь. Демократия может появляться только с того момента, когда люди уже разъединены полностью и пуповина, соединяющая их с общиной разрезана; то есть, когда появляются индивиды.

Коммунизм иногда может проявляться в этом обществе, но он всегда поглощается вновь. Он сможет реально развиться только с того момента, когда будет разрушена материальная общность.

5.1.7. Демократический феномен ясно проявляется на двух исторических этапах: во время разложения примитивной коммуны в Греции; и во время разложения феодального общества в Западной Европе. Не подлежит сомнению, что в течение этого второго периода феномен проявляется с большей интенсивностью, поскольку людей реально низводят до статуса индивидов и их больше не объединяют античные социальные отношения. Буржуазная революция всегда появляется как приведение масс в движение. Отсюда возникает буржуазная проблема: как объединить и зафиксировать их в новых социальных формах. Отсюда, учрежденческая мания и вспышка права в буржуазном обществе. Буржуазная революция – это социальная революция с политической душой.

Во время коммунистической революции, массы должны будут быть уже организованными капиталистическим обществом. Они не будут искать новые формы организации, но создадут новое коллективное бытие, человеческую коммуну. Это ясно видно, когда класс действует во времени как историческое существо, т.е. когда он организуется в партию.

В коммунистическом движении часто говорилось, что революция не является проблемой форм организации. Для капиталистического общества, напротив, всё является организационным вопросом. Вначале своего развития, он предстаёт как поиск хороших учреждений; в конце его – как поиск наилучших структур для заключения человека в тюрьмах капитала: фашизм. В обоих своих крайних проявлениях, демократия лежит в сердце этого поиска: сначала политическая демократия, затем социал-демократия.

5.1.8. Мистификация – это не феномен, спланированный членами правящего класса, не их сознательная ложь. Если бы это было так, достаточно было бы простой адекватной пропаганды для её искоренения из человеческих умов. Фактически она действует в глубинах социальной структуры, в рамках социальных отношений:

«То, что общественное производственное отношение представляется как предмет, находящийся вне индивидуумов, и что определенные отношения, в которые эти индивидуумы вступают в процессе производства своей общественной жизни, представляются как специфические свойства вещи, — это извращение; эта не воображаемая, а прозаически реальная мистификация характеризует все общественные формы труда, создающего меновую стоимость»

(Маркс – «К критике политической экономики»)

Поэтому необходимо объяснить каким образом реальность является мистифицирующей как эта простая вначале мистификация становится всё большей и большей, достигая своего пика при капитализме.

5.1.9. Изначально, человеческая община подчинялась диктатуре природы. Ей приходилось бороться против неё, чтобы выжить. Диктатура была непосредственной, и община целиком подчинялась ей.

С развитием классового общества, государство выдает себя, как представителя общины и претендует на воплощение борьбы человека против природы. Однако, если учитывать слабость развития производственных сил, диктатура природы всегда эффективна. Она косвенна и опосредована государством и особенно давит на самые непривилегированные слои. Когда государство определяет человека, оно принимает человека из господствующего класса за субстрат человека по определению. Мистификация завершена.

5.1.10. При капитализме, есть первый период, когда, несмотря на захват власти буржуазией, капитал господствует лишь формально. Сохраняются многочисленные пережитки предыдущих социальных формаций, препятствующие господству капитала над всем обществом. Это эпоха политической демократии с её апологией индивидуальной свободы и свободной конкуренции. Буржуазия представляет её как средство для освобождения людей. Но это мистификация, потому что:

«В условиях свободной конкуренции свободны не индивиды, а капитал»

(Маркс, «Экономические рукописи 1857-59 годов», М: ПСС, т.46.2)

«Отсюда… происходит та нелепость, что свободную конкуренцию рассматривают как конечное развитие человеческой свободы, а отрицание свободной конкуренции отождествляют с отрицанием индивидуальной свободы и основанного на индивидуальной свободе общественного производства. Это есть лишь свободное развитие на ограниченной основе — на основе господства капитала. Поэтому этот вид индивидуальной свободы есть вместе с тем полнейшее упразднение всякой индивидуальной свободы и полное порабощение индивидуальности такими общественными условиями, которые принимают форму вещных сил и даже сверхмощных вещей — вещей, независимых от самих индивидов, вступающих в те или иные отношения друг к другу. Раскрытие того, чем является свободная конкуренция, есть единственный рациональный ответ на превознесение свободной конкуренции со стороны пророков буржуазии или на проклятия в ее адрес со стороны социалистов»

(Маркс, «Экономические рукописи 1857-59 годов», М: ПСС, т.46.2)

5.1.11.

«Демократия и парламентаризм жизненно необходимы буржуазии после её победы, одержанной посредством силы и террора, потому что буржуазия хочет править обществом, разделённым на классы»

(«Battaglia communista» № 18, 1951 г.)

Ей потребовалось согласие для того, чтобы господствовать, потому что её господство не могло продолжаться исключительно благодаря террору. После захвата власти путём насилия и террора, пролетариату не нужна будет демократия, не потому что классы должны могут исчезнуть не сегодня - завтра, но потому что не должно будет оставаться никакой маскировки или мистификации. Диктатура потребуется для предотвращения возврата враждебного класса. Причём, захват пролетариатом государства является его собственным самоотрицанием себя как класса, так же, как и отрицанием других классов. Это начало объединения всего рода, формирования коммуны. Требовать демократии означало бы принимать потребность в согласии между классами, что значило бы подвергать сомнению тот факт, что коммунизм является разрешением всех антагонизмов, а значит согласием человека с самим собой.

5.1.12. С капиталом, экономическое движение больше не отделено от движения социального. Купля и продажа рабочей силы объединяются, но это ведёт к подчинению человека капиталом. Капитал устанавливается в виде материальной общины и у него нет иной политики, поскольку именно капитал организовывает рабство людей.

До этой исторической фазы существовало более или менее чёткое разделение между производством и распределением. Политическую демократию можно рассматривать в качестве средства для более равномерного распределения продуктов. Но когда достигнута материальная община, производство и распределение связаны уже нерасторжимо. Императивы обращения воздействуют на распределение. Однако, обращение больше не является чем-то полностью внешним по отношению к производству, но является для капитала основным моментом всех его процессов. Именно капитал определяет условия распределения.

Все люди выполняют определённые функции для капитала, от которого фундаментальным образом зависит их существование. Через исполнение ими этих функций, люди получают распределённые определённым образом продукты через посредничество зарплаты. Так мы приходим к социал-демократии. Политика доходов является средством их достижения.

5.1.13. В период формального господства капитала (политическая демократия) демократия не является формой организации, противостоящей капиталу, это механизм, используемый капиталистическим классом для достижения господства над обществом. В течение этого периода все организационные формы, вовлечённые в эту борьбу, достигают одного и того же результата. Вот почему пролетариат может также на некоторое время вмешиваться и на этой территории. С другой стороны, противостояния могут также происходить внутри одного класса, например, между промышленной и финансовой буржуазией. Поэтому парламент становится ареной столкновения этих различных интересов. Пролетариат может использовать парламент в качестве платформы для обличения демократической мистификации и использовать всеобщее избирательное право в качестве средства для классовой организации.

Когда капитал достигает реального господства и устанавливается в качестве материальной общины, вопрос был разрешён: он захватил государство. Захват государства изнутри уже не стоит, потому что он является лишь:

«формальностью, haut gout* народной жизни, некоей церемонией. Сословный элемент есть санкционированная, узаконенная ложь конституционных государств: государство является-де интересом народа, или народ — интересом государства»

(Маркс, «К критике гегелевской философии права», М: ПСС, т.1)

5.1.14. Демократическое государство представляет собой иллюзию контроля человека над обществом (что человек может управлять экономическим феноменом). Оно провозглашает человека суверенным. Фашистское государство является реализацией данной мистификации (в данном смысле оно может казаться её отрицанием). Человек не является суверенным. В то же время, фактически, это реально признанная форма капиталистического государства: абсолютное господство капитала. Социальное единство не может существовать в условиях разрыва между теорией и практикой. Теория говорит: человек является суверенным; практика утверждает: это капитал. Лишь постольку, поскольку последний не приходит к абсолютному господству над обществом, существует возможность неравномерного распределения. В фашистском государстве реальность подчиняет себе идею для того, чтобы сделать из неё реальную идею. В демократическом государстве идея подчиняет реальность для того, чтобы сделать из неё воображаемую реальность. Демократия рабов капитала подавляет мистификацию для того, чтобы лучше реализовать её. Демократы хотят подчеркнуть это, когда верят, что могут примирить пролетариат с капиталом.

Общество, обнаружив реальность своего угнетения (что упраздняет дуальность, диспропорцию между реальностью и мыслью), должно противопоставить ей освободительное бытие, представляющее собой человеческую коммуну: коммунистическую партию.

5.1.15. Большинство теоретиков девятнадцатого века были государственниками. Они думали, что социальные проблемы можно решить на уровне государства. Следовательно, они были посредниками.

Они не понимали лишь того, что пролетариат должен не только уничтожить старую государственную машину, но также заменить её другой. Многие социалисты верили, что государство можно захватить изнутри, а анархисты считали, что его можно упразднить со дня на день.

Теоретики двадцатого века являются уже корпоративщиками, потому что они думают, что все проблемы разрешимы через иную организацию производства и его гуманизацию. Это иммедиатисты. Их аргументы - косвенное доказательство теории пролетариата. Говорить, что необходимо примирить пролетариат с экономическим движением значит признавать возможность решения лишь на этой почве. Этот иммедиатизм проистекает из факта, что коммунистическое общество постоянно усиливается внутри самого капитализма. Вопрос заключается не в примирении, но в уничтожении власти капитала, его организованной силы, капиталистического государства, поддерживающего частную монополию, когда все экономические механизмы ведут к её исчезновению. Коммунистическое решение находится посредине. Сама реальность уходит от государства, необходимо подчёркивать это и, в то же время, указывать на необходимость другого, переходного состояния: диктатуры пролетариата.

5.1.16. Развитие в сторону социал-демократии было обречено с самого начала:

«Пока власть денег не является отношением между вещами и людьми, общественные отношения должны быть организованы политически и религиозно» (Маркс)

Маркс всегда обличал обман политики и выявлял реальные отношения:

«естественная необходимость, свойства человеческого существа, в каком бы отчуждённом виде они ни выступали, интерес, — вот что сцепляет друг с другом членов гражданского общества. Реальной связью между ними является не политическая, а гражданская жизнь»

(Маркс, «Святое семейство», М: ПСС, т.2)

«Именно рабство гражданского общества по своей видимости есть величайшая свобода, потому что оно кажется завершённой формой независимости индивидуума, который принимает необузданное, не связанное больше ни общими узами, ни человеком, движение своих отчуждённых жизненных элементов, как, например, собственности, промышленности, религии и т. д., за свою собственную свободу, между тем как оно, наоборот, представляет собой его завершённое рабство и полную противоположность человечности. На место привилегии здесь стало право».