Русская поэзия за 30 лет (1956-1989)

27. ПРОТИВОВЕС НЕБЫТИЮ (Александр Кушнер)

Александр Кушнер — один из самых значительных русских поэтов второй половины 20-го века, удивительно не похожий на своих ровесников — в основном ораторских и ритмически нервных поэтов.

Стихи Кушнера развивают поэтику акмеизма, ту, что "по сути своей и есть петербургская поэтика". Конкретная деталь у него — крупным планом. Она не только ощутима, как любой предмет на голландском натюрморте, но она — знак, символ и единственное подтверждение истинности существования мира, который мы именуем "реальным". Любой предмет — гарантия бытия. Дневного бытия. Ведь это только днем

…во всем определенность,

И сад с тенями по углам

Приобретает ту объемность,

В которой место есть и нам.

С крыльца сбежать во двор отёчный,

Сорвать листок, задеть бадью…

Какой блестящий и непрочный

Противовес небытию!

Эта жажда определенности, которая сродни петербургской архитектуре, противостоит хаосу несуществования. Предметы у Кушнера так сугубо материальны, именно потому, что за ними тайна. А что за гранью их физического бытия? Память?

Ни в это призрачное небо,

Ни в эти тени на домах,

Ни в самого себя, нелепо

Домой бредущего впотьмах,

Ни во что это можно было бы и вовсе не верить…

Но в силу многих обстоятельств

Любви, схватившейся с тоской,

Хотелось больших доказательств,

Чем те, что были под рукой.

Доказательств чего? Реальности бытия?

"Александр Македонский умер, Александра Македонского зарыли, он превратился в глину, из глины сделали затычку для пивной бочки". Так вот зачем мы? Чтоб стать затычкой для бочки?

Желание осознать бытие, увидеть вечность в любом самом малом предмете — мотор негромких, точнейших философских миниатюр Кушнера…

Какое чудо если есть

Тот, Кто затеплил в нашу честь

Ночное множество созвездий,

А если все само собой

Устроилось — тогда, друг мой,

Еще чудесней.

Прошлое и будущее сосуществуют. Брызги обратного потока времени порой достигают нашей души и приносят знание, почти не воплотимое в слова, — о том, что там, во встречном времени было, то есть будет с нами. И может — понятия будущего и бывшего и вовсе лишены смысла?

Вот флот Нельсона прошел в тумане мимо французского, и только поэтому стали возможны и наполеоновские завоевания, и все, с ними связанное… А если б не туман? Какой вариант истории был бы разыгран? И, возможно, по ощущению поэта этот вариант и существует в одном из временных потоков?

Мне в истории нравятся фантасмагории, фанты,

Все, чего так стыдятся историки в ней,

Им на жесткую хочется цепь посадить варианты,

А она — на корабль, и подносит им сходу сто дней!

Вся бескрайняя жизнь предстает нам в стихах Кушнера, как плавание в потоке времени, движение по течению, но при том все время ты насторожен: а что, если брызги встречного потока долетят, да и скажут что-то такое…

Так верхнее течение Невы ведь ничем не предвещает ни золотистых стен, ни белых колонн Петербурга

…Ни наших с вами праздничных стихов,

Что помнят каждый дом и переулок,

Ни гения, дудящего в трубу

Победы, щеки важно раздувая,

Но так и ты не можешь знать судьбу

Заранее, как эта даль речная…

И слышится читателю (может не всякому, а вот мне так точно!) рассуждение Льва Николаевича Толстого: «Вот человек вышел из комнаты. А раньше он вошел в нее. Но ведь он был до того, и будет после того, хотя я его и не вижу в этой комнате».

В традиции русской поэзии — еще от Державина, не говоря уж о Пушкине, постоянно звучит мотив неизменности природы и скоротечности человеческой жизни. А вот у Кушнера мотив этот вывернут наизнанку: мучительное ощущение движения времени у него не куда-то из себя, а из мира — в себя.

И молодости след растаял и простыл,

Здесь не было кустов!

О, кто за двадцать лет нам землю подменил?

Всё кругом куда более эфемерно, непрочно, чем твоя душа! Она-то не меняется! Она — постояннее окружающего, изменчивого мира.

Течения времен у Кушнера конкретизируются до материальной их ощутимости. В бытовых деталях или в легендах этот временной поток чувствуется. Лови его брызги, но не смей входить в его встречную струю: не оглядывайся! А Орфей оглянулся, вошел в обратное течение!

О, не оглядывайся! Но душа горит,

Не оглянуться ли? Неверная стезя.

Мы скажем, что споткнулся…

Вот и Орфей себе твердил: "Нельзя!"

Он потому и оглянулся.

Сама запретность невыносима для души. "И яблоко Евы, и ящик Пандоры" — любое постижение скрытых истин всегда гибельно, но ведь и отказ от попытки постичь — один из видов небытия. Значит, улавливай знаки, намеки, и этими крохами живи. Прими, что есть, но бейся в клетке неизвестности…

Времена не выбирают,

В них живут и умирают,

Большей пошлости на свете

Нет, чем клянчить и пенять,

Будто можно те на эти,

Как на рынке поменять.

Немалая часть смысла жизни — искать, ловить капли, намеки, тени…

Придешь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щек.

Таинственна ли жизнь ещё?

Таинственна ещё!

Значит пока всё в порядке!

Только летит в пространство мольба о самом необходимом:

Когда-нибудь, когда со мною

Небытие, случишься въявь,

Сотри, смешай меня с землею,

Но зренье, зренье мне оставь!

Основные мотивы проходят насквозь через все творчество Кушнера, не меняясь, как душа не меняется среди изменчивой природы. Многие поэты от ранних стихов уходят далеко. У Кушнера же небывалое пос¬тоянство, верность себе. Меняются ритмы, становятся более длинными и неторопливыми строки, длиннее порой и сами стихи (особенно в книжке "Канва", которая по сути является первым по времени избранным), но в главном Александр Кушнер остается все тем же.

В стихотворении "Рисунок", подробно пересказывая детское впечатление от картинки в учебнике, на которой изображены плывущие ассирийские воины, Кушнер знает, что через много-много лет

Совсем о них забуду.

Бог весть, в каком году

Я в хламе рыться буду,

Учебник тот найду

В картонном переплете,

И плеск услышу в нем:

Вы все еще плывете?

Мы все еще плывем!

Плывем… Одни наши ровесники —"в никуда, другие в князья",

третьи — в эмиграцию.

А мы? Мы — все еще плывем!

***

(Добавлено в 2010 году)

Кушнер — это поэт повседневности. Он обладает редкой способностью наполнять смыслом и красотой ежедневные детали существования.

По Кушнеру можно будет изучать русские шестидестые-семидесятые годы двадцатого века, и находить смысл и красоту в приметах этой жизни — не романтизированных, не приукрашенных.

Недаром один из ранних кушнеровских сборников так и называется — «Приметы»

Именно повседневность выстраивается в вечность. Именно она с её мелочами остаётся отпечатком, уходит письмом в будущее, именно через неё ощущается та самая связь времён, которую так страшно порвать.

И вот читаешь

А я на школьных сквозняках

Состарюсь, мел кроша в руках

И вплывает в будущее колченогий стул

Вот сижу на шатком стуле

В тесной комнате моей,

Пью вино напареули,

Что осталось от гостей

И зимние праздники

«хвоя, вата, серпантин» протягивают руку Пастернаку.

И до бессмертия — рукой подать, вот оно

Рядом с отстранением

Смотри, как будет без тебя:

Ещё прекрасней и прохладней.

Сразу за этим

Не убавляясь от смертей,

Неуловима и бессмертна,

Едва видна из-за дождей,

Толпа расходится с концерта

И дальше, дальше

Ты проходил здесь столько раз,

Читая красные афиши.

Теперь ты видишь: мир без нас

Ещё прекраснее и тише.

Это стихотворение «Площадь Искусств». На углу этой площади большой зал филармонии — центр притяжения, знак вечности в советской жизни.

И в этой грустной жизни с длинными зимами и очередями вдруг оказывается неподвластный вечный смысл.

И ещё один герой Кушнера — город Ленинград. Нет, не обязательно Петербург, не город торжественной красоты, город дворов и повседневности не в меньшей степени.

Город смутный, город, в котором так часто зима, снег, или осень с дождём. Город негромкой речи, огромной реки, облупленных дворцов.

Я войду в волшебный

Мутный полусвет,

Прокричу в служебный

Телефон: «Привет!»

…

И через две строфы

Ни дверей, ни друга,

Ни его руки, –

Только мгла да вьюга

С ледяной реки

И рукой подать отсюда, от этих серых громадных домов, от дворов колодцев, от асфальтовой воды до всечеловеческого, до самых основ нашей культуры.

Вижу серого оттенка

Мойку, женщину и зонт,

Крюков, лезущий на стенку,

Пряжку, Карповку, Смоленку,

Стикс, Коцит и Ахеронт.

P.S. Да, Кушнер равен себе. И в его совсем недавних стихах появляется сахарница, которая досталась ему в наследство от Лидии Яковлевны Гинзбург. И эта сахарница живёт теперь с ним, но помнит прошлое, и в этой вещной предметной памяти Кушнер.

И эта память — бессмертие.

Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,

Тяжёлую, как сон. Вернул, и взгляд отвёл.

А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?

Заплакала? Песок просыпала на стол?