Русские гении за рубежом. Зворыкин и Сикорский

Владимир Козьмич Зворыкин родился 30 июля 1889 года в старинном приокском городе Муроме. Трехэтажный родительский каменный дом, в котором он провел детские и юношеские годы, сохранился до нашего времени. Теперь там — Муромский историко-художественный музей.

1. Из страшных Муромских лесов

Провинциальный городок Муром, возникший, как пел Высоцкий, «в страшных Муромских лесах», в отечественной истории впервые упоминается в 862 году, одновременно с Великим Новгородом. А через 800 лет со дня основания поселения — между 1624 и 1636 годом — на этой земле появились первые Зворыкины. Первоначально они были малоимущими посадскими людьми (бобылями). Но уже во второй половине XVII века отдельные представители рода (например, Якушка Зворыкин) становятся обеспеченными людьми. Власти поручают им сбор налогов, местные жители выбирают на ответственные должности.

Они весьма успешно торговали солодом, лесом, кожевенным товаром (юфтью), которая выделывалась на их собственных предприятиях и не только продавалась на местных рынках, но и отпускалась в другие города, даже в столицу, в Петербург.

В 30–40-е годы XIX века династия Зворыкиных заметно возвысилась: Григорий, Прокофий, Козьма Дмитриевичи становятся купцами 1-й гильдии, обладателями обширной недвижимости, прибыльной «хлебной торговли по судоходной части». В формировании новых купеческих династий у Зворыкиных, не имевших стартового наследственного капитала, большую роль сыграли личная инициатива и стремление к коммерческому успеху. Именно благодаря этим качествам они весьма уверенно чувствовали себя среди других купеческих родов Мурома, успешно конкурировали с ними и сохраняли ведущие позиции на протяжении всего XIX и начала XX века.

Зворыкины активно занимались торговыми операциями с недвижимостью, приобретали и продавали земельные участки не только в городской черте, но и во всем Муромском уезде. Купец Е. И. Зворыкин, породнившись с дворянским родом Толстых, приобретал у местной знати большие земельные наделы, благоустраивал их, открывал новые промышленные заведения, приносившие доход (мельница, проволочная фабрика). К середине XIX века Зворыкины стали владельцами больших городских имений и особняков, многие из которых сохранились и до сих пор украшают город как памятники гражданской архитектуры.

Им принадлежал первый в городе чугунолитейный завод (открыт в 1817 году), с их именем связано появление пароходного буксира «Илья Муромец» (1859 год). Зворыкины внимательно отслеживали технические новшества и быстро внедряли их в своем хозяйстве. Купец Е. И. Зворыкин одним из первых в городе построил несколько мельниц по выработке муки высшего сорта — крупчатки и весьма преуспел в этом виде деятельности, создав доходное конкурентоспособное производство. Его примеру последовали братья Григорий, Прокофий и Козьма Зворыкины.

Многие члены семьи были возведены в потомственное почетное гражданство, что резко подняло их престиж и общественное положение.

В 1886 году городе появилась типография потомственного почетного гражданина Н. В. Зворыкина, торговые дома «Анна Зворыкина с сыновьями», «Иван Дмитриевич Зворыкин с сыновьями», «Торговый дом П. и Е. Зворыкины» и др. Их магазины торговали золотыми и серебряными украшениями (владельцы — А. В. Зворыкин, М. И. Зворыкин, М. Д. Зворыкин). На смену примитивному ручному производству пришли современные по тем временам предприятия с паровыми машинами, сверлильными и токарными станками («Товарищество Торского завода» —1889 год) с годовым оборотом в десятки тысяч рублей. Не забывали Зворыкины и розничную торговлю, из века в век обогащавшую их. В документах 1890 года упоминаются 18 торгово-промышленных семей из рода Зворыкиных, которым принадлежало 30 городских лавок и два лавочных корпуса, оцененные в 26 тысяч 600 рублей.

Семь представителей рода в разные времена (с 1789 по 1907 год) занимали высокий и ответственный пост городского головы. Практически весь клан Зворыкиных снискал широкую популярность и громкую славу на общественном поприще, а также на ниве благотворительности. Они оказывали посильную финансовую помощь малоимущим, материально поддерживали храмы и монастыри города, способствовали развитию образования и здравоохранения, за что не раз удостаивались высоких наград от светских и церковных властей. Словом, муромская купеческая династия Зворыкиных внесла огромный вклад в социально-экономическую и культурную историю города.

Отец будущего ученого, инженера, изобретателя — Козьма Алексеевич был купцом первой гильдии, торговцем хлебом и, как тогда говорили, «пароходчиком» (по Оке, Каме и Волге ходили пароходы Общества «Зворыкин»), возглавлял Муромский общественный банк.

Однако традиции в купеческой семье были для того времени и для тех обычаев довольно странными. Зворыкины, конечно, хотели, чтобы юные отпрыски продолжали их дело — стояли за прилавками магазинов, наблюдали за порядком на пристанях и в лабазах (читайте А. Н. Островского и погружайтесь в подробности купеческого быта). Но при этом в семье ценились не только деловая хватка и купеческая сметка, но и интеллект.

Еще до того, как родился младший из семерых детей Козьмы Алексеевича — Владимир, семейная традиция Зворыкиных — идти по торговой линии — уже не раз нарушалась. Двое братьев Козьмы Алексеевича стали учеными. Рано умерший Николай Алексеевич Зворыкин (1854–1884) — ученик А. Г. Столетова, был магистром математики и физики. Широкую известность получило имя Константина Алексеевича Зворыкина (1861–1928), профессора Киевского политехнического института, автора фундаментальных трудов по теории резания металлов и технологии машиностроения.

Но, несмотря на столь интеллектуальную среду, вековым национальным традициям полагалось неотступно следовать, и по поводу рождения в семье сына Владимира матросам окской флотилии Козьмы Зворыкина было презентовано 14 ведер водки. Как бы ни были велики штаты этой флотилии, каждому участнику торжеств наверняка досталось немало, и «халявная» выпивка запомнилась в городе надолго.

Детство, проведенное в Муроме, сохранилось в памяти у Владимира Козьмича как картина безмятежного патриархального быта, полного разнообразных радостей.

«В феврале у русских принято праздновать Масленицу, — вспоминал он впоследствии в своих американских мемуарах. — Это всегда были яркие и веселые дни. За столом, уставленным едой, оказывались и миряне, и священники, и родственники, и друзья. Мы ели блины со сметаной, кроме того, подавались соленые закуски, такие, как икра, селедка и тому подобное. После этого мы шли на городской каток, где местный оркестр играл вальсы. Во второй половине дня на главных улицах города устраивалось гулянье, проезжали сани, запряженные отличными рысаками, люди были в праздничных нарядах, дорогих мехах. Молодежь каталась на санках и коньках, затевала игры, сталкивая друг друга в сугробы».

Но делу — время, а потехе — час. Не в традициях семьи было праздно проводить время. С двенадцати лет Владимир начинает выполнять несложные поручения отца: проверить на пристани точность прибытия пароходов семейной компании «Зворыкин», присутствовать на отдельных переговорах с торговыми людьми в конторе и т. п. Однако и он сам, и его отец чувствовали, что это не его стезя. Это подтверждается тем, что один из самых запомнившихся будущему великому ученому, изобретателю и инженеру эпизодов детства связан не с семейным бизнесом, а с прокладкой телефонных проводов в отчем доме и в конторе — процесс, в котором юный купеческий сын принимал самое активное участие, — техника связи на рубеже веков начала активно вмешиваться в жизнь и судьбу человечества, особенно обеспеченной его части.

Окончено местное реальное училище, и он едет в Петербург, поступает в университет, однако по настоянию отца вскоре переходит в Технологический институт.

На дворе 1906 год. Еще не улеглись волнения первой русской революции, и первокурсник Зворыкин вместе с новыми товарищами участвует в шумных митингах, а потом и в многодневной студенческой забастовке.

С началом серьезных учебных занятий революционный азарт несколько теряет свою притягательность. Ходить на лекции куда интереснее, а в кабинете физики Зворыкин готов проводить и проводит целые дни. Здесь происходит встреча, в значительной степени определившая его дальнейшие научные интересы. Он знакомится с профессором Борисом Львовичем Розингом, автором пионерских работ по электронной передаче изображения на расстояние.

Начиная с 1910 года Зворыкин — постоянный помощник Розинга в экспериментальной работе. Вместе с ним занимается изготовлением фотоэлементов, сборкой аудионов (триодов) Ли де Фореста и их последующей откачкой с помощью гейсслеровых насосов. Способ воспроизведения изображений, запатентованный Розингом в России, Германии и Англии, был основан на яркостной модуляции электронного луча трубки Брауна сигналом фотоэлемента. Впоследствии Владимир Козьмич вспоминал: «…я учился у профессора физики Розинга, который, как известно, первым применил электронно-лучевую трубку для приема телевизионных изображений. Я очень интересовался его работами и просил позволения помогать ему. Много времени мы посвящали беседам и обсуждению возможностей телевидения. Тогда я понял недостатки механической развертки и необходимость электронных систем».

В конце 70-х, а может, самом начале 80-х годов прошлого века Сергей Владимирович Образцов, актер, режиссер, создатель современного кукольного театра — целой эпохи в искусстве XX века и, что особенно важно, любимый родной дедушка одного из авторов этой книги, выступая перед аудиторией в Концертной студии Останкино, сказал, что помнит то время, когда «радио не было». Сказал, как о чем-то фантастическом, невозможном. При этом подтекст был таков: «А вот сегодня я выступаю перед вами по телевидению!»

На протяжении всего одной человеческой жизни возникло, развилось, проникло во все сферы общественной и частной жизни — в науку, технику, культуру, в производство и технологию — одно из величайших достижений разума, по воздействию на развитие цивилизации равное, пожалуй, изобретению колеса.

Телевидение и радио — составные части современного понятия «связь», под которым подразумеваются электромагнитные способы сбора, обработки и передачи информации. Мы говорим «связь через спутник», «оптоволоконная связь», «телефонная связь», «мобильная связь», «проводная и беспроводная связь», «каналы и линии связи»… Увеличиваясь количественно (шутка сказать — семь миллиардов!), человечество не только не потеряло связей друг с другом, но и умножило их, укрепило. Стремление к этому наблюдалось на протяжении многих веков.

Разве дым сигнальных костров, который предупреждал о приближении опасности, не являлся средством связи в доступной первобытному человеку форме? Или гонцы, скороходы, преодолевавшие сотни километров, чтобы как можно скорее доставить важную весть, функционально отличаются от электрического сигнала, передаваемого по проводам или через эфир? Только скоростью они отличаются, а по результату — одно и то же.

В своей книге «Очерки истории телевидения» В. А. Урвалов предлагает читателю цепочку открытий, сделанных с незапамятных времен и до наших дней, которые в результате привели к созданию как самого телевидения, так и индустрии, производящей приемо-передающие устройства и системы. Он составил таблицу, которая начинается изобретением в Китае в IV веке до н. э. камеры-обскуры и через открытия древнего грека Сострата Книдского, придумавшего систему оптического дальновидения почти за 300 лет до Рождества Христова, в конце концов приводит нас в XXI век к нынешним сложнейшим электронным системам, называемым телевидением.

На этом протяженном во времени пути была масса открытий: и Галилеев телескоп, и разложение света на цветовые составляющие, открытое Ньютоном, и так называемый «вольтов столб», и многочисленные изобретения в области электричества и магнетизма, давшие жизнь электрическому освещению, телеграфу и телефону, радиосвязи… Никто и не помышлял создавать телевидение. Как однажды было остроумно подмечено, ученые «удовлетворяли свое любопытство за счет общества», а в результате поступательного движения науки и общества получилось телевидение. Лишь в конце XIX — начале XX века настал момент, когда работа в этой области приняла целенаправленный характер.

Телевидение — это комплексная наука и технологии, использующие достижения целого ряда отраслей знаний (физики, химии, биологии, физиологии, оптики, светотехники, фотоэлектроники, радиотехники), открытия и изобретения ученых (французских, английских, американских, немецких и российских) конца XIX — начала XX века.

Вот некоторые из них:

1864 год — открытие Дж. Максвеллом (Англия) электромагнитных волн;

1866 год — открытие А. Э. Беккерелем (Франция) фотоэлектрического эффекта;

1873 год — открытие У. Смитом (США) внутреннего фотоэффекта;

1880 год — П. И. Бахметьев (Россия) впервые предложил принцип передачи изображения на расстояние;

1883 год — открытие Т. А. Эдисоном (США) термоэлектронной эмиссии;

1887 год — открытие Г. Герцем (Германия) внешнего фотоэффекта;

1888–1890 годы — установление А. Г. Столетовым (Россия) основных закономерностей внешнего фотоэффекта;

1891 год — изобретение Н. Тесла (США) беспроводных методов связи;

1895 год — изобретение Г. Маркони (Италия) и А. С. Поповым (Россия) радио;

1896 год — открытие А. А. Беккерелем (Франция) люминесценции и радиоактивности;

1897 год — изобретение К. Брауном (Германия) электронно-лучевой трубки;

1902 год — открытие Л. Остином (Германия) вторично-электронной эмиссии.

Основной вехой на пути разработки телевидения можно назвать в XX веке аналоговое телевидение, которое заложило основу для последующего, более совершенного, способа передачи на дальние расстояния. В XXI веке на смену аналоговому телевидению пришло цифровое телевидение, обеспечивающее существенно лучшее качество передачи изображения и меньшие габариты.

Телевизионная система представляет собой совокупность оптических, электрических и радиотехнических устройств, передающих изображения на расстояние. В основе работы телевизионной системы, независимо от ее назначения и сложности, находятся следующие основные принципы:

функцию преобразования спроецированного объективом оптического изображения в электрический телевизионный сигнал выполняет видеокамера, основным элементом которой является датчик изображения, включающий оптический узел, преобразователь «свет-сигнал», устройство развертки и предварительный усилитель сигнала изображения;

функцию передачи электрических сигналов к получателю выполняет состоящий из передающей и приемной частей канал радиосвязи;

функцию обратного преобразования электрических сигналов в видимое телевизионное изображение выполняет приемное устройство.

Аналоговым называется телевидение из-за формы телевизионного сигнала, повторяющей форму распределения яркости изображения. А цифровое телевидение определяется как система, в которой передаваемый телевизионный сигнал является последовательностью кодовых (цифровых) комбинаций электрических импульсов. При приеме цифровой телевизионный сигнал преобразуется в аналоговый с последующим воспроизведением изображения на экране кинескопа.

Развитие телевидения происходило поэтапно как эволюционным путем, так и революционным. Можно выделить три основных периода в развитии телевидения, и в каждом из них рассмотреть выдающуюся роль талантливых ученых и изобретателей — пионеров в различных областях телевидения.

I период

Механическое телевидение (1920–1935 годы), названное так в связи с тем, что развертка осуществляется механически с помощью вращающегося светонепроницаемого «диска Нипкова» с крошечными отверстиями, расположенными по спирали Архимеда, изобретенного немецким инженером польского происхождения П. Г. Нипковым в 1885 году.

II период

Электронное телевидение (1935–1970 годы), названное так в связи с тем, что развертка осуществляется электронным лучом (сфокусированным потоком электронов).

С конца 30-х годов в качестве преобразователей «свет-сигнал» стали применяться вакуумные электронно-лучевые передающие трубки со светочувствительной мишенью.

По типу фотоэффекта светочувствительной мишени передающие трубки разделяются на приборы с внешним фотоэффектом (под действием падающего на фотослой света он испускает фотоэлектроны) и с внутренним фотоэффектом (под действием падающего на фотослой света изменяется его электропроводность).

Для удовлетворения требований разных заказчиков в достижении необходимых параметров (высокая разрешающая способность, чувствительность в требуемом световом диапазоне, гарантированный срок службы, малая инерционность, малые габариты) разрабатывалось множество различных по конструкции и принципу работы трубок как с внутренним (видикон, плюмбикон, сатикон, кремникон), так и с внешним фотоэффектом (иконоскоп, суперортикон, изокон). Однако независимо от типа передающей трубки общим для них всех является создание и хранение на мишени потенциального рельефа, соответствующего входному оптическому изображению, и считывание его электронным лучом, осуществляющим поэлементную развертку мишени путем прочерчивания на ней растра.

Растр — последовательность параллельных друг другу видеострок на мишени или экране электронно-лучевой трубки.

Для приема телевизионного сигнала, соответствующего оптическому изображению, используется также вакуумная электронно-лучевая трубка — кинескоп.

В качестве датчиков видеосигнала электронно-лучевые телевизионные трубки завоевали лидирующее положение, но с 70-х годов на смену им пришли твердотельные преобразователи «свет-сигнал» с зарядовой связью (ПЗС), в основе работы которых лежит явление внутреннего фотоэффекта. Однако твердотельные фотоприемники не вытеснили полностью со сцены электронно-вакуумные приборы.

III период

Цифровое телевидение. Этот период начался в 1970 году с использования твердотельных преобразователей «свет-сигнал».

История твердотельных датчиков изображения берет свое начало в 1963 году, когда инженер С. Р. Моррисон из американской компании Honeywell Со изобрел «полупроводниковое фоточувствительное устройство» — фотосканер. В 1969 году благодаря разработкам инженеров Bell Laboratory B. Бойла (Канада) и Дж. Смита (США) на свет появился Charge Coupled Device (CCD) — прибор с зарядовой связью (ПЗС).

Для перехода к цифровому телевидению на современном уровне техники возникает необходимость в преобразовании аналогового видеосигнала в цифровую форму и обратного преобразования в аналоговую форму перед воспроизведением изображения в приемном устройстве. В цифровой телевизионной системе для приема видеосигнала изображения используется плоскопанельный телевизор, пришедший на смену кинескопу.

В 1912 году Зворыкин оканчивает Технологический институт, получив диплом с отличием. Это дает ему право поехать на научную стажировку в одну из европейских лабораторий.

По совету Розинга решено проходить стажировку в Париже у выдающегося физика Поля Ланжевена. В течение года Владимир Козьмич занимается в Коллеж де Франс исследованием дифракции рентгеновских лучей, затем выезжает в Германию прослушать курс теоретической физики в Шарлоттенбургском институте. Здесь его настигает известие о начале Первой мировой войны.

Чтобы не оказаться интернированным, Зворыкин срочно уезжает в Данию, оттуда через Финляндию выбирается в Россию, где его немедленно мобилизуют в армию.

Служить он начинает в чине рядового, но в скором времени его назначают руководителем радиостанции, которой некому было заняться и которая в разобранном виде хранилась на железнодорожных складах города Гродно. Под руководством Зворыкина станцию быстро собирают, налаживают, и она начинает выходить в эфир с радиограммами. Попутно ее используют и как «радиоперехватчик» для прослушивания немецких служебных сообщений.

Учитывая опыт и знания молодого ученого, его в 1916 году командируют в США для закупки радиооборудования.

Но на пороге был 1917 год, когда жизнь вступила в новую фазу — и для страны, и для нашего героя. Для него дальнейшая жизнь на несколько лет превратилась в сплошные приключения, в то, что на сегодняшнем языке называется экшн.

Вот как описывает ситуацию, сложившуюся в России 1917 года и в своей личной жизни между Февралем и Октябрем, сам Зворыкин (мемуары ему помогал писать американский журналист Фредерик Олесси):

«Когда я вернулся в Петроград в январе 1917 года, я понял, что обстановка в городе за время моего отсутствия сильно изменилась. Беспокойство, испытываемое людьми еще несколько месяцев назад, теперь сменилось паникой. Все были уверены, что произойдет что-то радикальное, опасное, но никто не знал, что именно и когда. В основном все считали, что чем быстрее „оно“ случится, тем лучше. Люди говорили: „Что бы ни случилось — будет лучше, чем сейчас“». Рушащийся мир и экономический кризис в стране создавали общее ощущение, что скоро случится что-то зловещее. Когда же 17 февраля главное событие наконец произошло, его почти никто и не заметил: все случилось так буднично, так неожиданно, — и потому, что все ожидали, что что-то произойдет, случилось совсем не то, чего ожидали. Результат этих перемен превзошел опасения и прогнозы всех, включая даже тех, кто все и заварил. Последней каплей можно считать демонстрацию около Московского вокзала, когда полицейский отдал приказ казакам разогнать толпу. Вместо этого один из казаков убил его.

Рабочие с больших заводов забастовали и начали собираться в центре города. Два элитных полка Петрограда арестовали своих офицеров и примкнули к демонстрантам. Остальное всем известно. Через несколько дней Николай II отрекся от престола, и государственная власть перешла к думе. Трудно описать эти первые дни революции. Город был в праздничном возбуждении. Все были на улицах, казалось, что никто не работает. Повседневная жизнь остановилась. Раненых в те первые дни было очень мало, и газеты торжествовали, называя происходящее «Великой бескровной революцией». И все же офицерам было опасно выходить на улицу. Большинство офицеров сняли погоны и носили красные повязки на рукавах или же красные банты на груди.

Зворыкин встретил друга отца, профессора Александра Гучкова, члена Государственной думы и министра нового Временного правительства. Тот сказал, что нужен человек, который сумел бы немедленно организовать радиопередачи из Таврического дворца в Кронштадт.

Владимир Козьмич много времени проводил на русском заводе Маркони и предложил Гучкову использовать их аппаратуру, так как знал, что ее собирались отослать на фронт. Гучков помог достать необходимые документы, и его новый сотрудник понесся на завод, на другой конец города. В тот день трамваи не работали, а пешком туда — несколько часов. Перед дворцом было множество автомобилей с военными водителями, которых никак не получалось уговорить подбросить до завода, пока не остановился шофер, показавшийся знакомым. Оказалось, что это один из механиков, с которым Зворыкин уже встречался, — Лушин. И так как в те дни авторитет солдата был гораздо выше авторитета генерала, Лушин вскоре добыл мотоцикл с прицепом, ставший впоследствии их личным транспортом. На заводе, прочитав письмо министра, согласились выдать необходимую аппаратуру. Теперь встала новая задача — как довезти ее до дворца и где взять людей, умеющих с ней работать. И опять на помощь пришел Лушин. Он предложил сходить в Офицерскую школу связи и найти добровольцев.

В школе шло важное заседание. Зворыкин, будучи офицером, прервать его не мог, а вот Лушин, не спрашивая разрешения, вышел перед залом и обратился к присутствующим, в основном солдатам, и описал крайнюю необходимость радиосвязи в Таврическом дворце. Он воззвал к добровольцам. Ответная реакция была настолько ошеломляющей, что выбрать из всех желающих помочь самых квалифицированных оказалось сложно. Поехали обратно на завод Маркони, на этот раз двумя большими грузовиками, загрузили аппаратуру и вернулись в Таврический дворец.

К концу дня радиостанция была установлена в дворцовом саду, и вскоре связались с Кронштадтом. Первые двое суток пришлось провести во дворце день и ночь, организовывая работу станции, к концу третьего дня, проходя по коридорам, он наткнулся на большую вывеску «Радиосвязь» и обнаружил огромный кабинет, заполненный столами; за каждым столом сидел офицер, или солдат, или девушка — там было очень много девушек, очевидно секретарш. Все делали вид, что заняты чем-то сверхважным. За самым большим столом сидел капитан в форме связиста, и на вопрос, что они используют для связи, он ответил, что все еще находится на стадии подготовки. Они надеялись использовать большую станцию на окраине Петрограда, но она на данный момент недоступна. Капитан был шокирован, когда узнал, что в саду уже работает радиостанция, и очень негодовал, что ему никто не доложил. Да и вообще, кто вы такой? Получив разъяснения, он очень развеселился и назначил Зворыкина кем-то вроде своего третьего секретаря. Новая должность в основном состояла из сидения за столом с очень важным видом. Вскоре было получено новое назначение на постоянную должность на завод Маркони. Но и там работа тоже развалилась. Везде шли бесконечные совещания, писались резолюции и мало кто работал.

Город так и не вернулся к нормальной жизни. Демонстрации и парады проводились по любому поводу, а с продовольствием становилось хуже день ото дня. В булочных и гастрономах были длинные очереди. Почти на каждом углу стоял оратор, чаще всего солдат, вернувшийся с фронта, призывающий к новой свободе и «долой всех и вся». Вокруг дворца знаменитой балерины день и ночь гудела огромная толпа, надеющаяся увидеть и услышать Ленина, который теперь там жил и часто выступал.

Между тем фронт продолжал распадаться. Безумные усилия оставшихся действующих военных соединений не могли остановить немцев, надвигающихся на Петроград. Временное правительство попыталось сформировать новые отряды, в основном из офицеров и добровольцев, чтобы защитить столицу.

«…Все жили среди диких пересудов, не зная, что происходит, потому что даже газетам нельзя было доверять. Однажды я получил извещение немедленно явиться в революционный трибунал. Это было очень страшное извещение, так как ходили слухи, что офицеры, получившие его, редко возвращались домой после таких визитов и были либо отправлены в тюрьму, либо расстреляны всего лишь за то, что были офицерами или из-за жалобы бывшего подчиненного.

Я пришел по адресу, указанному на извещении, это была железнодорожная станция. За длинным столом, покрытым красным сукном, сидели судьи — два солдата и один штатский. Председательствующий спросил, как меня зовут, я подал ему извещение. Он порылся в бумагах на столе и наконец сказал, что товарищ Константин, мой бывший ординарец, обвиняет меня в жестоком обращении. Это звучало просто невероятно, так как Константин, толстый и ленивый солдат, был, наверное, самым избалованным ординарцем, которого я когда-либо видел. Я попустительствовал ему с самого начала, и он этим пользовался. Он сбежал вскоре после революции, изредка появляясь, чтобы рассказать мне невероятные сплетни и забрать жалованье, которое я платил ему с начала его службы и продолжал платить даже после того, как он перестал мне служить.

В полном изумлении я спросил судью, смотревшего на меня с осуждением, в чем именно заключается жестокое обращение, в котором меня обвиняют, так как я не мог вспомнить ни одного случая, когда я обидел Константина. Судья вызвал обвинителя. Вошел Константин, смущенный, с красным лицом, и рассказал потрясающую историю. Он сказал, что я заставлял его часами говорить в „дырку в коробке“ и что я делал это, чтобы его унизить. Он явно описывал наши эксперименты с беспроводным телефоном. Я взглянул на судей и по их грозным лицам понял, что, несмотря на абсурдность обвинения, они ему поверили. Я стал объяснять суть дела, чувствуя всю бессмысленность этого, когда один из присутствующих, спросив разрешение судьи, задал мне вопрос: правильно ли он понял, что я работал над новым радиотелефоном? Когда я это подтвердил, он разразился целой речью, частично адресованной судьям, частично — публике, сидящей в зале. Он обвинил Константина в полном невежестве и сказал ему, что тот должен гордиться, что ему выпал шанс помочь мне в моей работе, вместо того чтобы обвинять меня в плохом обращении. Его речь настолько разрядила обстановку в зале, что судьи начали перешептываться. Затем председательствующий сказал, что дело закрыто и я могу идти домой, так как обвинение не доказано. Потом он повернулся к Константину и сказал: „Убирайся и не смей здесь больше показываться“. Через неделю Константин пришел ко мне на квартиру за жалованьем, и я ему заплатил».

«Тогда же я встретился со знакомым офицером, предложившим мне вступить в новый отряд, который он формировал, — отряд моторизованной артиллерии. Их вскоре должны были послать на фронт, и ему очень нужен был инженер, знакомый с техникой, генераторами и радио. Мой знакомец уговорил меня, и я переехал на окраину Петрограда.

Большинство моих обязанностей было для меня внове, мне предстояло многое узнать не только о сложных оружейных механизмах, но и о грузовиках, тракторах и легковых машинах, сделанных в основном в Америке и во Франции. Большую часть времени я занимался автомобильным оборудованием и обучением водителей. К счастью, мне удалось перевести Лушина к себе, и, хотя он был мотоциклистом, он быстро стал очень хорошим шофером и помогал мне обучать остальных. У нас было много проблем — аварии, сломанное оборудование и даже травмы. В одной из аварий мы с Лушиным чуть не погибли. Наш отряд получил новый легковой открытый автомобиль („рено“), и мы с Лушиным поехали в железнодорожное депо его забрать. Автомобиль прибыл с несколькими запасными шинами и коробками с запчастями. По дороге домой мы застряли в пробке за телегами, так что, когда Лушин увидел свободное место впереди, он рванул туда, чтобы объехать колонну лошадей и повозок. Но, проехав вперед, мы обнаружили, что передние грузовики стояли у железнодорожного шлагбаума. Вылетев на рельсы, мы с ужасом увидели прямо на нас несущийся локомотив. Лушин немедленно остановил машину и попытался дать задний ход, но от волнения забыл, что сцепление „рено“ отличается от других машин. Вместо того чтобы поехать назад, мы поехали вперед.

Я никогда не забуду последующих секунд, отчасти потому, что часто видел их во сне. При столкновении от удара машина улетела в канаву, а мы оба взлетели на воздух. Вместе с нами взлетели и запасные шины, создав фантастическую картину, кружась вокруг нас в воздухе. Удивительно, что, когда я упал в поле (довольно далеко от аварии), кроме весьма глубокого пореза на одном из моих армейских сапог и царапины на ноге, я оказался невредим. Какие-то возницы подбежали ко мне, чтобы помочь. Но когда мы стали искать Лушина, то не смогли его найти. Сначала нам показалось, что он остался под разрушенной машиной, и очень осторожно ее подняли, но там никого не оказалось. И тут мы увидели, как кто-то идет со стороны реки и тащит на себе человека. Тащили Лушина, совершенно мокрого, в шоке. Солдат сказал, что выловил Лушина из реки, где тот пытался утопиться. Лушин тоже остался цел и невредим; после того как он упал в поле, его охватило желание убежать; сам себя не помня, он оказался в реке, откуда его и вытащили.

Следующие несколько дней были ужасны. Машина — в плачевном состоянии, помятая и деформированная, но ни шасси, ни мотор не пострадали, и после того, как мы выровняли крыло автомобиля и сменили две шины, удалось завести и мотор. Однако вернуться в отряд с машиной в таком виде было позором, и мы поехали на завод Маркони, который находился недалеко. Более детальный осмотр показал, что в основном пострадал корпус. Лушин заручился поддержкой знакомых механиков, и через три дня машина была починена и перекрашена, так что, когда мы наконец вернулись на батарею, вряд ли кто что заметил. Это только один эпизод из многочисленных происшествий, случившихся с нами при подготовке шоферов-новобранцев.

Больше всего доставляли беспокойство склонность новоиспеченных шоферов проявлять любопытство к сложным механизмам и стремление разобрать их на части при каждом удобном случае. Поскольку разбирать такие части, как карбюратор и катушку зажигания, запрещалось, то шоферы проделывали это вдали от базы, отговариваясь тем, что машина встала. Мне очень часто звонили или присылали посыльного с сообщением, что одна из машин встала в 20–30 милях от нас и требовалась помощь. Приехав на место происшествия, я, как правило, находил разобранные части карбюратора, разбросанные на солдатской шинели, некоторые из них уже сломанные. Машину приходилось отвозить обратно в часть, чтобы отремонтировать.

Нам очень повезло с командиром — он был компетентен и энергичен. Так как времени на организацию и обучение было совсем мало, командир заставлял нас работать по 12 часов в сутки. Он обучал нас на марше, а позже и в условиях, приближенных к боевым. Чтобы научить нас правильно определять дистанцию падающих снарядов при обстреле, он стрелял боевыми над наблюдательным пунктом, а получив от нас информацию о длине дистанции перелета, стрелял на полдистанции. Так что близость попадания второго залпа зависела от того, насколько точной была первоначальная информация. Следующий снаряд приземлялся как раз за пунктом наблюдения — чтобы не преувеличивали первоначальную дистанцию.

Несколько раз он нас напугал чересчур близким попаданием, и мы стали более аккуратно определять длину дистанции. Добавлю, что поначалу мы не хотели рыть слишком глубокие траншеи для наблюдения, но несколько близко приземлившихся снарядов сделали нас всех „экспертами“ по окопам, ловкими и энергичными землекопами. К счастью, жертв во время этих учений не было».

«…Нам дали приказ двигаться на юг. Ушли мы недалеко. Остановились около Киева, так как фронт распался. Немцы захватили Украину и посадили в Киеве своего гетмана, Павла Скоропадского. Наш отряд оказался в очень сложной ситуации. Через реку от нас были украинские войска гетмана и немцы; с одной стороны располагались независимые казаки, которые не подчинялись Москве, с другой — соединения, которые вообще никому не подчинялись. Каждый день к нам приходили разные пропагандисты, которые устраивали сходки и пытались воздействовать на нас, каждый по-своему. Никто ничего до конца не понимал, так что мы оставались на месте в ожидании дальнейших приказов, но никто от командования не приезжал…

Как-то раз мы получили приглашение на собрание делегатов от разных армейских частей, которые стояли в округе. От нашей батареи послали меня и еще одного офицера. Собрание оказалось многолюдным, шумным и абсолютно бессмысленным. Оно ничего не изменило, и мы поехали обратно, на поезде. На перроне было больше народа, чем обычно, при попытке протиснуться в вагон я потерял своего сослуживца. Когда поезд переехал реку, на маленькой станции состав остановила громадная толпа солдат-дезертиров, некоторые попытались залезть в поезд. Когда дезертиры увидели, что в поезде много офицеров (все ехали с собрания), они попытались разоружить их и снять с поезда. Началась драка, прогремело несколько выстрелов. Железнодорожники, стремясь прекратить беспорядок, попытались отъехать от станции, некоторые наиболее воинственно настроенные солдаты из толпы залезли в поезд и, переходя из вагона в вагон, оскорбляли офицеров и отбирали у них оружие. Я ехал в середине вагона, около окна, и, когда ко мне стал приближаться один из солдат, я выпрыгнул в окно и скатился вниз по склону в мокрые кусты. Уже темнело, стрелявшие в мою сторону из окна вагона, к счастью, промазали. Хотя меня и трясло от пережитого, я был цел и невредим. В часть я вернулся пешком, она находилась всего в пяти милях от злополучной станции».

Зворыкин отправился в Киев, где встретился с женой (к этому времени он уже был женат).

«…Ходили слухи, что фронт отступает и немцы собираются эвакуировать город. Мы должны были решить, что делать дальше. Жена хотела эвакуироваться вслед за немцами, что было возможно, но я был против, я хотел вернуться в Петроград. Это привело к очередной разлуке, в тот раз, как мы думали, последней, слишком много всего накопилось. Моя жена уехала в Берлин со знакомой семьей, а мне удалось попасть на один из немногих поездов в Москву. Когда я приехал туда, после очень тяжелой дороги, обнаружил, что город был относительно спокоен. Вскоре я нашел мою сестру Марию, которая работала в больнице. От нее я узнал, что отец умер почти месяц назад. Это было сильнейшим ударом для меня, и, как только смог, я уехал в Муром».

«Положение в Муроме было намного хуже, чем в больших городах, — наверное, это было типично для большей части страны в то время. Власть над городом как-то вдруг перешла от старой полиции и местной администрации к коммунистам, состоявшим в основном из заводских рабочих и дезертиров. Это сделало невыносимой жизнь не только богатых горожан, но разрушило жизнь всего города.

Большинство людей некоторое время не понимало, что произошло. Они считали перемены временными и думали, что все вернется на круги своя. Наш дом уже давно отобрали и превратили в Музей естественных наук, но моей матери и сестре разрешили временно пользоваться несколькими комнатами. Я очень долго пытался убедить их переехать в Москву, где они не так сильно выделялись бы, но они отказывались бросить дом. Это оказалось роковой ошибкой. Только спустя много лет я узнал, что с ними случилось. Я также узнал, что моя тетя Мария Солина была убита в собственном доме. Мотивом, судя по всему, было ограбление, так как у тети была большая коллекция икон в окладах, выложенных драгоценными камнями. Другие наши родственники тоже пострадали. Отец моего двоюродного брата Ивана, о котором говорили, что он любит своих лошадей так же, как родных детей, застрелился, когда лошадей отобрали. Я нашел своего школьного товарища Василия — он стал инвалидом, был искалечен на войне. Незадолго до мобилизации он женился, и теперь его полностью содержала жена. Он рассказал мне о некоторых наших одноклассниках, многие были убиты, других разбросало по стране.

Когда я вернулся в Москву, я узнал, что завод Маркони, где я работал, эвакуировался из Петрограда в Москву. Я пошел на завод, где был тепло принят д-ром Айзенштейном, однако выяснилось, что работы почти нет. Большая часть оборудования еще не доехала, а то, что доехало, не было установлено. Почти все время мы проводили в железнодорожном депо в поисках потерянной техники или в длинных очередях за едой и всем необходимым для жизни.

В октябре Временное правительство было свергнуто, к власти пришли большевики. Наша жизнь от этого не наладилась, даже наоборот — работа на фабрике совсем прекратилась. Новое правительство предприняло переезд в Москву, полностью заняв железную дорогу между Петроградом и Москвой, так что получить наше оборудование стало почти невозможно. Даже местные коммунисты, которые теперь управляли заводом, оказались бессильны найти нужное оборудование. Однажды, в полном отчаянии, Айзенштейн попросил меня помочь одному лаборанту разыскать прибывшие ящики с нужными нам инструментами и добыть бумаги, чтобы получить их со склада. Чтобы получить такой документ, сначала нужно было добыть пропуск в бюро пропусков. Мой напарник был старым механиком из лаборатории, кстати, старым коммунистом и очень хорошим человеком. Ему было горько и стыдно за беспорядок в учреждениях, который мы увидели. Так как мы не могли найти никакой информации о документах, я предложил ему использовать его партийный билет. Сработало как по волшебству! Все, что от него теперь требовалось, — показывать билет и кивать в мою сторону, говоря „Это со мной“, и нас пускали во все прежде закрытые двери.

Но это было только начало. Никто не знал, к кому нам следовало обратиться. В конце концов мы нашли стол, к которому вела длинная очередь людей с похожими проблемами. Некоторые из них жаловались на очередную проволочку, а один мужчина, который разговорился с моим товарищем, сказал ему, что ждет уже более часа. Когда же он наконец добрался до стола, чиновник вдруг встал и ушел. Никто не знал, когда он вернется. „Все, что мне от него нужно, — поставить печать на эту бумагу!“ — сказал наш новый знакомый. Я робко предложил, что если нужно просто поставить печать, а печать лежит на пустом столе, не проще ли поставить ее самому? Стоящим в очереди это предложение показалось заманчивым, однако никто не хотел быть первым. Мы втроем вышли из очереди и подошли к столу. Я просмотрел бумаги на наше оборудование и убедился, что они в порядке. Все, что было нужно, — официальная печать в определенном месте, указанном на бумаге. Искушение было слишком сильным, и я поставил печать. Наш знакомый заворчал, но последовал моему примеру. Очередь разволновалась, он передал печать стоящему за ним, и мы тихонько ретировались. Но и это был еще не конец. Теперь нам нужно было добыть регистрационный номер бумаги и внести ее в учетную книгу. Для этого нас послали еще в один кабинет, где сидела молодая девушка. Жуя булку, она сказала, что слишком занята, и отказалась регистрировать нашу бумагу. После непродолжительных переговоров она призналась, что работает там недавно, просто заменяет другую девушку, которая ушла и, скорее всего, уже не вернется. Мы предложили научить ее регистрировать документы. Мой товарищ показал ей свой партийный билет, и после этого бумагу зарегистрировали. У нас наконец-то были оформлены все документы. К концу дня мы получили свой ящик с инструментами».

Зворыкин был в отчаянии. Он хотел найти место, где мог бы просто заниматься исследованиями. Надвигалась Гражданская война — то, в чем он не хотел участвовать. Ко всему прочему новое правительство издало указ, по которому все бывшие офицеры должны были вступить в ряды Красной армии.

Вот как он описывает свои впечатления от происходящего и отъезд из страны:

«Трудно передать сложные, противоречивые мотивы, приведшие меня к этому решению, но я полагаю, что они не сильно отличались от тех, что испытывали многие люди моего положения. Чувства, которые вызывал новый режим у людей, сильно разнились. Самой сплоченной и организованной группой, поддерживающей коммунистическую власть, были заводские рабочие, скорее всего, из-за социалистических деклараций прошлых поколений интеллигенции, что было знакомо мне еще со студенческих лет. Им противостояли профессиональные военные и большинство состоятельных людей, особенно те, кто потерял земли и предприятия. Интеллигенты, которых было меньшинство, оказались раздроблены на множество политических групп — от полностью поддерживающих новый режим до целиком его отвергающих.

Крестьяне были абсолютно сбиты с толку происходящим: с одной стороны, им нравилось, что у помещиков отобрали земли, радовали и награбленные в поместьях богатства, но, с другой стороны, их волновала неопределенность — принадлежит ли земля теперь им или же государству. Зажиточные крестьяне, так называемые „кулаки“, уже захватившие часть земель, держали нейтралитет, но в конце концов примкнули к правым и были в конечном итоге уничтожены.

Большинство русских людей, главный резерв рекрутирования для обеих конфликтующих сторон, оставалось более-менее нейтральным и, как показали дальнейшие события, меняло свою политическую позицию в зависимости от того, чья сторона оказывалась сильнее в соответствующий момент. По иронии судьбы решающим моментом в формировании политической лояльности населения была, на мой взгляд, интервенция. Попытка союзников удержать Россию в войне с Германией разбудила в народе дремавший национализм и невольно укрепила позиции коммунистического правительства. Конечно, все это не было так ясно для меня в то время, но общие контуры грядущих проблем уже намечались, и это повлияло на мое решение уехать из страны. Поскольку я хотел работать в лаборатории, где я мог бы разрабатывать свои идеи, я готов был ехать в любую страну, где можно найти подходящее место. Мне показалось, что Америка — как раз такая страна.

Выехать из России оказалось очень сложно, так как на всех границах были приняты жесткие меры против незаконного их пересечения. Самым верным было раздобыть подходящее удостоверение личности и какое-нибудь официальное назначение на работу за границей или хотя бы рядом с границей. Наш радиозавод считался военным производством, поэтому для инженера было невозможно получить официальное назначение на работу за рубеж. Но у меня были друзья в большом тресте, имеющем представительства в Америке и в Омске, в Сибирском его отделении. Через них мне удалось получить командировку в Омск. Большинство чиновников того времени, проверяющих бумаги, было полуграмотными, так что самым важным на любом документе были впечатляющий гриф и большая печать. Как только я получил соответствующие бумаги, я стал готовиться к отъезду.

Хотя я постарался организовать мой отъезд настолько легально, насколько можно, жизнь в те времена была полна сюрпризов и каждый должен был быть готов к всякого рода неожиданностям. Документы должны были быть не только действительны, но и всегда находиться при вас, на случай, если остановят на улице или произведут обыск на квартире. Если допрашивающий вас был не удовлетворен вашими ответами, даже если вы были абсолютно не замешаны в какой-либо политической деятельности, он мог отправить вас в тюрьму, выбраться откуда было очень сложно, если не невозможно. Несмотря на все предосторожности, мой отъезд был драматичен и внезапен».

2. Дважды вокруг света

«Однажды, когда я возвращался домой из лаборатории, возле меня остановилась машина. В водителе я узнал своего друга Лушина. Я пригласил, было, его к себе домой, но он жестом показал, чтобы я залез в машину. Он быстро развернул машину прочь от дома и по дороге рассказал, как пытался перехватить меня еще в лаборатории, но мы разминулись. Теперь он работал шофером в военной милиции и случайно узнал, что выдали ордер на обыск моей квартиры и на арест, потому что я не зарегистрировался как бывший офицер. Ехать куда-то к знакомым было опасно, и Лушин отвез меня на вокзал, откуда я позвонил домой и сказал, что мне нужно немедленно покинуть Москву. Я купил билет в Нижний Новгород, где у моей семьи когда-то была пароходная компания, теперь национализированная, но все еще носящая наше имя. Приехав в Нижний, я выяснил, что почти все бывшие наши служащие до сих пор на месте, хотя и на других должностях; один из младших клерков теперь заведовал компанией. К нему я и пошел. Он достал билет на пароход в Пермь и выкупил у меня некоторые фамильные драгоценности, которые у меня были с собой.

Чем дальше мы отъезжали от Москвы, тем спокойнее была обстановка в стране. Но когда я приехал в Пермь, то оказалось, что поезда в Омск не ходят из-за боев и дальше двигаться невозможно. На железной дороге творился полный хаос. Бывшие чешские военнопленные из австрийской армии, которые сформировали добровольческую Чешскую дивизию, отказались сдать оружие, как того требовало новое правительство. Они оккупировали Казань и сражались за возможность продвижения по Транссибирской железной дороге, чтобы вернуться к себе на родину; эти-то бои и нарушили железнодорожное сообщение.

Это было совершенно новым и непредусмотренным поворотом в уже и без того сложной ситуации. На север поезда еще ходили, и мне посоветовали попробовать добраться через район северных шахт, а оттуда кораблем доплыть до Омска. Я решил последовать этому совету.

Без особых проблем я доехал поездом до Надеждинских шахт (город Надеждинск, теперь Серов) и, по совету проводника, собирался заночевать в поезде, так как это была конечная остановка. Ночью в поезд вошел военный патруль, который потребовал документы. Хотя все документы у меня были в порядке и я все еще ехал по поручению кооператива в Омск, а тут оказался из-за ситуации с чехами, патруль это не удовлетворило, и они решили доложить обо мне в штаб, который дал указание препроводить меня в дом, где мне уже приготовили комнату. Хотя я и отнекивался, говоря, что тут какая-то ошибка, что я не собирался здесь останавливаться, что здесь я лишь проездом по дороге в Омск, меня вежливо, но настойчиво препроводили в дом, где была готова не только комната, но, несмотря на поздний час, и сытный ужин. Ситуация меня очень тревожила, но, поскольку я все равно ничего не мог сделать до утра, я крепко заснул.

Утром в дверь постучали, и горничная принесла мне завтрак, сказав, что уже поздно и что делегация встречающих меня уже давно ждет. Теперь я был уверен, что произошла ошибка и ждут кого-то другого. Мне отнюдь не хотелось быть самозванцем, к тому же это было просто опасно, и я решил честно объяснить им, что произошло недоразумение. Когда я вошел в приемную, я обнаружил там с полдюжины людей, которые приветствовали меня и по очереди представились. Поначалу я пытался объяснить им, что они ошиблись и приняли меня за кого-то другого, но в результате сдался, так как они продолжали настаивать, что я — инженер из Центра и мне должно быть интересно осмотреть их завод. Вконец запутавшись, я согласился.

Инспекция громадного завода заняла у меня несколько дней. Постепенно стало ясно, что новое начальство очень хотело угодить Москве и показать, как успешно идет работа, чтобы их полномочия подтвердили и выдали финансы на текущий год. Даже на мой неопытный взгляд это было не совсем правдой — некоторые из печей были выключены без предварительного охлаждения и в результате полностью разрушены. Часть цехов не работала по самым разным причинам. Правление завода ожидало комиссию из Москвы с проверкой действительных условий работы уральских заводов, чтобы определить необходимое финансирование и материалы. С представителем этой комиссии меня и перепутали. После некоторых споров я согласился подписать их бумаги о состоянии завода — после того, как они согласились указать точное число работающих печей и цехов. Эту бумагу должны были отослать с посыльным в Москву. В то же время я попросил их помочь мне добраться до Омска. Они посоветовали мне вернуться на ту же железную дорогу и пересесть на поезд в Екатеринбурге.

Это оказалось достаточно сложным. На пересадочной станции выяснилось, что поезда на Екатеринбург ходят очень редко и места раздавались местными Советами, которые отказались признать мою командировку действительной. У меня не было другого выбора, как околачиваться на станции, надеясь найти место на одном из поездов. Среди недавно прибывших из Москвы пассажиров я увидел инженера, которого знал еще до института. Он рассказал, что входит в состав группы, посланной правительством изучить условия работы на уральских заводах. Мне очень повезло, что я уехал оттуда вовремя, в противном случае эта история могла окончиться для меня плачевно, хотя я и пытался объяснить, что ни в какой комиссии не состою. И все же наша случайная встреча помогла мне получить место в поезде, и я наконец-то попал в Екатеринбург.

В городе было объявлено военное положение, так как по железной дороге на него двигались чехи. Патрулю на станции мои документы чем-то не понравились, и он приказал мне оставаться в вагоне, пока они не вернутся, закончив проверку поезда. Это было опасно, и я покинул вагон, как только они ушли. Я пошел на вокзал и нанял извозчика отвезти меня в город. Но у ворот нас остановил еще один патруль, и, увидев, что на моих документах не проставлен нужный штамп, они отправили меня под конвоем обратно в здание вокзала, к тому самому человеку, который велел мне ждать в вагоне. Под конвоем меня перевезли в город, в гостиницу, переделанную в тюрьму, где держали людей, подозреваемых в шпионаже в пользу чехов, или же бывших офицеров. Здесь было много разных людей: кто-то был в панике, кто-то был недоволен прерванной поездкой и требовал, чтобы его немедленно отпустили, кто-то уже покорно смирился со своей судьбой.

Через несколько дней после моего ареста мы узнали от охраны, что царя Николая II и его семью, которых содержали в том же городе, расстреляли. Естественно, эта новость вызвала панику среди арестованных. Мы знали и прежде, что периодически людей уводили из тюрьмы, то по одному, то группами, и больше они не возвращались. Теперь мы окончательно поверили, что большинство из них расстреляны. Вскоре после этого меня вызвали на допрос. Поскольку путешествовал я в военной шинели, без погон, но с нашивкой инженера, меня обвиняли в том, что я был царским офицером, пытавшимся перебежать к врагам революции. Я отрицал это, заявляя, что был мобилизован во время войны, у меня — самое низкое звание, демобилизовали меня украинцы, а теперь трест послал меня в Омск в качестве специалиста по радио. Все это я мог подтвердить бумагами.

Следователя это, впрочем, не убедило, и он попытался запутать меня различными каверзными вопросами, среди них были и такие, которые касались радио. Так как до революции он был зубным врачом, то я, естественно, несколько лучше его разбирался во всех технических вопросах. В конце концов меня вернули в тюрьму ждать из Москвы подтверждения личности. Хотя это и было маленькой победой, проблемы на том не кончились, потому что и связь с Москвой была медленной и ненадежной, и статус командировавшего меня треста при новом режиме был весьма сомнительным.

Тюрьма была полна паники и слухов. Некоторые из них приносили новые арестанты, другие придумывали сами заключенные. В основном обсуждались цели и местонахождение чехов. С улицы слышались спорадические выстрелы, кто-то предлагал напасть на охрану и бежать. Когда в течение нескольких следующих дней ситуация с продовольствием ухудшилась настолько, что мы буквально начали умирать с голоду, мы решили подготовиться к побегу. Кто-то узнал, что чехи уже в городе и наша охрана стала постепенно исчезать. Мы воспользовались этим, взломали двери, и все заключенные высыпали на улицы.

Город был в смятении. Слышались выстрелы, одни пытались сбежать из города, другие радовались прибытию чехов. Наконец, изрядно поплутав, я наткнулся на чешский патруль, который обыскал меня, но был вполне удовлетворен тем, что я только что вышел из тюрьмы, где сидел как политический заключенный. Разговаривать было сложно, так как чешский язык сильно отличается от русского, но, когда один из них начал говорить по-немецки, ситуация улучшилась. Когда патруль решил возвращаться к себе в часть, они взяли меня с собой и накормили. Один из сержантов, говорящий по-немецки, рассказал мне, что до войны работал механиком на заводах Шкоды. По случайности я знал одного инженера, с которым учился в институте, уехавшего работать на Шкоду. Сержант сказал, что слышал о нем. Это помогло нам наладить что-то вроде дружеских отношений, и по протекции сержанта мне разрешили поехать на их поезде в Омск, где власть в то время была в руках Временного сибирского правительства, находящегося в оппозиции к коммунистам.

Прибыв в Омск, я нашел офис моего треста, от имени которого проделал все свое путешествие. Меня встретили очень тепло. Они согласились, что им нужен инженер, который мог бы посылать соответствующую информацию из Америки, и выразили желание помочь мне туда уехать, но Омск был отрезан от мира со всех сторон, кроме севера, сражающимися друг с другом группировками, так что пришлось ждать улучшения ситуации.

В тресте мне сказали, что к ним приходил профессор геологии Иннокентий Толмачов из Петрограда, который тоже пытается уехать из страны. Я нашел его, и он рассказал, что надеется уехать северным путем — через Иртыш, Обь и Северный Ледовитый океан. У профессора было много друзей и в правительстве, и в тресте, которые помогали ему организовать экспедицию на Север, так что, если я хочу к нему присоединиться, он с радостью меня возьмет.

Так я оказался среди членов арктической экспедиции. У нас была небольшая речная лодка, собственность треста, на которой мы добрались до Обдорска (Салехард) в устье реки Обь. Мы надеялись найти транспорт, заручившись поддержкой местных властей. Мне также сказали, что Омск нуждается в радиоаппаратуре, и хотя французское правительство обещало прислать оборудование и специалиста, но ничего так и не поступило.

Таким образом, я в качестве радиоспециалиста был мобилизован местными властями для связи с посольствами России в Копенгагене и Лондоне и, если будет необходимо, то и в Америке, чтобы купить подходящую радиоаппаратуру и привезти ее в Омск.

Итак, в конце июля 1918 года наш корабль отплыл из Омска в Северный Ледовитый океан. Я нашел, что собравшаяся на корабле команда весьма приятна. Мы подружились с профессором Толмачовым, и наша дружба продолжалась в течение многих лет в Америке. Помимо нас, матросов и работников треста, с нами путешествовал эксперт по охране рыб, которого послали исследовать разные породы рыб, живущих в этих реках, с коммерческими целями. Таким образом, благодаря его исследованиям на протяжении всего нашего путешествия на корабле всегда была свежая рыба.

Это путешествие дало мне уникальную возможность увидеть эту часть страны. Обь — одна из крупнейших рек мира. Она начинается в Алтайских горах, пересекает всю Сибирскую равнину и после 3000 миль впадает в Северный Ледовитый океан. В те времена, когда случилось наше путешествие, за исключением нескольких городов местность вокруг реки была малонаселенна и берега были покрыты непроходимой тайгой. Летом связь поддерживалась в основном по реке, а зимой — на санях и лошадях. Наш корабль плыл довольно медленно, останавливаясь в небольших поселениях. Во время этих остановок у нас была возможность встретиться и потолковать с местным населением. Во многих деревнях отдаленно знали о революции, в других проигнорировали происходящее. Эта часть страны была завоевана в конце XVI века казаками под предводительством Ермака и довольно долгое время использовалась правительством как место, куда ссылали политических заключенных и преступников. Разнообразные коренные народы частично смешались с русскими поселенцами, но большинство из них сохранило свою этническую культуру.

Находясь в Обдорске, мы посетили соседние поселения коренных жителей, наблюдали их традиционный быт, способы рыбалки и охоты на уток и гусей и другую дичь, используя рыболовные сети. Мы также увидели место, где они молились своим древним богам, хотя официально были христианами. Здесь, в месте, защищенном стрелами и луками, мы нашли множество приношений в виде звериных шкур и разных домашних принадлежностей.

Одной из самых интересных остановок был город Березово, в северном окончании Оби. Здесь, на вершине холма, мы увидели остатки старого поселения чукчей, которое профессор Толмачов датировал еще до времен Ермака. Мы набрали горшков в разной степени сохранности. Мы также видели группу мужчин-аборигенов с шаманом, танцующих вокруг бутылок с водкой.

После месяца путешествия по Оби, которая в своем нижнем течении расширяется на несколько миль с малочисленными поселениями на берегах, мы прибыли в Обдорск. Здесь мы провели несколько дней, договариваясь о нашем дальнейшем передвижении вокруг полуострова Ямал (около 500 миль) до южной оконечности острова Вайгач, где на перешейке между островом и Новой Землей мы должны были найти радиостанцию, с которой передавались сведения о состоянии льда в этой части Северного Ледовитого океана.

Договорившись с местной рыбацкой артелью, мы получили небольшую рыбачью лодку и после довольно беспокойного путешествия недели через две доплыли до радиостанции. Последняя часть путешествия пролегала в густом тумане, и так как на лодке не было радио, то станцию мы нашли, стреляя из ружей в воздух и ориентируясь на ответные выстрелы с радиостанции. На станции жили два русских радиооператора и семья эскимосов. Операторы с нетерпением ждали ледокола, который должен был привезти нового оператора и свежее продовольствие из Архангельска. Ледокол был в пути уже несколько недель, но недавно связь с ним прервалась, и теперь не было уверенности, придет ли он вообще, так как лед был совсем плох и сюда боялись плыть после первого сентября. А это по случайному совпадению был как раз тот день, когда мы приехали. Ситуация усугублялась тем, что капитан нашего судна хотел вернуться до зимних морозов, и, если ледокол действительно не придет, единственный путь назад был с эскимосами, на зиму переезжающими южнее. Но даже они собирались скоро уезжать. В конце концов капитан поставил нам ультиматум, что, если на следующее утро мы не едем с ним, он оставляет нас на станции.

Мы были в полной растерянности и не понимали, что делать, когда услышали сирену и колокол приближающегося корабля. На следующее утро мы увидели ледокол „Саламбола“ из Архангельска, причаливший к берегу. Дополнительным сюрпризом стало то, что на корабле оказались французские специалисты по радиотехнике, которые везли ту самую аппаратуру для радиостанции в Омске. После быстрой разгрузки припасов для станции и погрузки французской техники на судно, идущее в Обдорск, мы на „Саламболе“ отплыли в Архангельск.

Путешествия по Северному Ледовитому океану редко бывают приятными, но это запомнилось мне как самое суровое из всех моих приключений за все время странствий. В течение всего путешествия океан был неспокоен, а несколько раз мы попадали в шторм. Первые дни я болел морской болезнью и не вставал с койки. На стене каюты висело приспособление, показывающее крен судна — до железной отметки в 45 градусов с каждой стороны. Эта штуковина, которая постоянно била по железкам и громко звенела при каждом ударе, чуть не свела меня с ума. В начале поездки капитан, узнав, что у меня есть опыт стрельбы из пулемета, определил меня к пулеметчикам (так как ему не хватало людей) — в случае тревоги я должен был занять отведенную мне позицию. Когда мы отплыли и у меня началась морская болезнь, я решил, что лучше пойду на дно с кораблем, чем встану с койки. Но когда дозорному показалось, что он увидел немецкую подводную лодку, и забил тревогу, мне удалось выползти наверх и привязаться веревкой к орудию. Я был так напуган и взволнован, что только после отбоя тревоги понял, что морская болезнь прошла.

В Архангельске оказалось, что город занят французскими, английскими и американскими войсками. Все посольства переехали сюда из Москвы после захвата власти большевиками. Так как в Омске я получил инструкции сначала ехать в Лондон, я обратился за визой в британское посольство, но мне было отказано в связи с тем, что они не признавали Сибирское правительство. Американским послом в России в то время был доктор Дэвид Р. Фрэнсис из Сент-Луиса. Он очень хорошо ко мне отнесся, слушал мои рассказы и явно был заинтересован Сибирью. Он выдал мне американскую визу и сделал запрос на транзитную визу в британское посольство. Англичане согласились и послали запрос в Лондон, предупредив меня, что, скорее всего, процедура займет какое-то время. У меня было с собой несколько писем для российского посольства в Дании, так что я решил сначала поехать в Копенгаген, так как американская виза давала возможность транзита через эту страну. Это было очень приятное путешествие на норвежском судне через фиорды, сначала в Христианию (Осло), потом в Копенгаген. Пассажирами корабля были в основном норвежцы, что создавало сложности в общении, но не мешало поддерживать отношения жестами, улыбками и восклицаниями.

В Бергене мы пересели на более крупное судно, на котором доплыли до Копенгагена. Я нашел там старого знакомого из Петербурга, которого правительство послало туда с семьей еще до революции и решившего там остаться. Он стал моим гидом и показал город.

Мне пришлось ждать английскую визу несколько недель, и я стал свидетелем первого перемирия в Первой мировой войне, которое впоследствии оказалось нарушенным. Весь город высыпал на улицы — все танцевали, пели, пили. Когда подписали настоящее перемирие, я был уже в Лондоне, и мне посчастливилось отпраздновать окончание войны еще раз. В Лондоне я провел почти месяц, пока мне удалось найти транспорт в Штаты и получить необходимые документы. Русская колония в Лондоне завалила меня приглашениями с просьбой рассказать о моих путешествиях и о ситуации в России. Я заметил, что не все истории нравились моим соотечественникам, большинство из которых жило на упакованных чемоданах в полной готовности вернуться в Россию, „как только революция закончится“. Все, что было сказано в противовес их надеждам, их злило до такой степени, что некоторые из них не верили моим рассказам.

Наконец настал день отъезда, я сел на „Мавританию“, чтобы отплыть в Соединенные Штаты. Это было мое первое путешествие на океанском лайнере. Я ехал первым классом и имел доступ к гостиным, курительным, читальням и проч. Мне особенно понравилась столовая — громадное меню с огромным выбором экзотических блюд, что так отличалось от моей спартанской жизни во время войны и скитаний! Хотя я и прикупил себе в Лондоне темный костюм, мне было очень неловко находиться в окружении пассажиров, переодевавшихся по нескольку раз в день. Особенно неуютно я чувствовал себя вечером, когда являться на ужин приходилось все в том же костюме. Оправдание себе я получил много позже, когда обыкновение не носить вечернюю одежду заставило меня отказаться от путешествия на другом корабле, который был торпедирован и затонул. Так отсутствие вечернего фрака, возможно, спасло мне жизнь. Наше же путешествие через океан прошло без приключений, и мы приплыли к статуе Свободы в новогоднюю ночь 1919 года, где и простояли в заливе до следующего утра.

Так как у меня были проблемы с английским, на лайнере я в основном общался с теми, кто знал французский. За моим столом сидел мужчина, Аугусто Легия из Перу, который говорил по-французски. Он возвращался домой из Англии, где у него был страховой бизнес. Мы решили провести Новый год вместе. Он пригласил меня приехать к нему в Перу, где очень нужны были молодые инженеры. Я сказал, что планы у меня пока весьма неопределенные, но что я не забуду о его приглашении. На следующее утро я был несказанно удивлен, увидев, как господина Легию встречала группа официальных лиц, одетых строго по этикету. Когда я спросил одного из них, кто же такой этот господин, он ответил, что они — представители посольства Перу и что Легия только что избран президентом. Уже потом я получил письмо на бланке президента Перу с официальным приглашением эмигрировать в его страну.

Как на всех приезжающих в Штаты впервые, больше всего на меня произвели впечатление небоскребы, особенно здание Вулворта, которое тогда было самым высоким в мире. Но я был слишком занят делами, чтобы обращать особое внимание на окружающее. У меня было несколько рекомендательных писем из России, к тому же я очень хотел встретиться с двумя своими друзьями, которые уже некоторое время жили в Нью-Йорке. Один из них был генерал Муромцев, который уехал из Петрограда вскоре после революции с официальной миссией по поручению Государственной комиссии по закупкам.

Вскоре я разыскал офис треста, по бумагам которого приехал. Несколько месяцев я работал у них, налаживая связь с Омском. Весной 1919 года я получил приказ от Сибирского правительства вернуться в Омск, так как им по-прежнему был нужен специалист по радио. Они также просили привезти им запчасти для оборудования радиостанции. Положение мое выглядело довольно неопределенно. В Нью-Йорк я приехал и жил там на деньги, полученные в Нижнем Новгороде. Понятно, средства эти были не вечны, и я должен был определить свое будущее. Работать по профессии без знания английского оказалось просто невозможно. В тресте меня приняли по просьбе из Омска, но платить зарплату не хотели из-за крайне ограниченных финансовых ресурсов. Получить же дополнительные деньги из-за нестабильной ситуации в Сибири было трудно. Так что они были рады от меня избавиться и предложили оплатить обратную дорогу.

Сообщив в Омск о дате приезда, я получил дополнительные заказы, как по работе, так и частные просьбы, и отправился на западное побережье с огромным багажом. Обратное путешествие заняло около шести недель. Я побывал в Сиэттле, Йокогаме, Владивостоке и отправился по Сибирской железной дороге через Харбин до Омска. После очень приятного путешествия на американском поезде и японском корабле я оказался во Владивостоке, оккупированном союзниками. Мои документы признали действительными, но предупредили, что часть пути по Сибирской железной дороге от Харбина до Хабаровска опасна. Оба города были заняты практически никому не подчиняющимися атаманами: Хабаровск — генералом Хорватом, а Харбин — казачьим атаманом Григорием Семеновым. Но выбора не было, я должен был выполнять приказ Омска.

Оказалось, я был слишком оптимистичен, так как меня держали во Владивостоке в течение многих дней; обыскали, конфисковали часть багажа и отпустили только из-за полученных из Омска телеграмм. По прибытии туда я обнаружил, что многое изменилось. Сибирское правительство было заменено адмиралом Колчаком, и по всей стране шла Гражданская война. Война шла на нескольких фронтах между „белыми“ и коммунистами с переменным успехом. Хотя восточная часть страны номинально находилась под контролем правительства Колчака, здесь было множество независимых атаманов, помимо тех, о которых я уже сказал, которые никого не признавали и, по существу, делали что хотели. Целые области переходили от одного правителя к другому, и было непонятно, от кого население страдало больше. Хаос продолжал возрастать, и я решил вернуться в Соединенные Штаты, на сей раз навсегда.

Тем временем колчаковское Министерство транспорта, которое занималось поставкой в Омск товаров, купленных за границей, особенно в Соединенных Штатах, искало кого-нибудь для организации закупок для навигации, запланированной на следующее лето. Я получил предложение принять участие в этой работе в Америке, что совпадало с моими планами. Я согласился работать на них по крайней мере еще год, но никак не более двух лет.

Так я опять поехал в Нью-Йорк, на сей раз как правительственный курьер с рекомендательными письмами различным русским организациям в Соединенных Штатах. Поскольку я уже был известен в Омске как человек с репутацией удачливого путешественника, достигшего США через Ледовитый океан, меня завалили различными посылками и поручениями от различных кооперативов и прочих организаций, а также от частных лиц, ищущих родственников, и даже от Церкви, передавшей для главы Православной церкви в США пузырек с мирром (освященным маслом, используемым в церковной службе).

На этот раз я поехал тем же путем, которым вернулся из Нью-Йорка. Я доехал до Владивостока железной дорогой, оттуда взял небольшую лодку на Суругу, и снова — японской железной дорогой до Йокогамы. Когда я проезжал через Японию в первый раз, я пробыл в Токио всего несколько дней, и мне не удалось посмотреть эту страну. На этот раз я должен был провести почти месяц в ожидании визы и билета на пароход и решил использовать это время, чтобы увидеть Японию. Я распланировал свое путешествие по стране, а когда покупал билеты, то заметил рядом японского джентльмена, которого до этого видел у себя в гостинице. Я решил, что за мной следят, но так как таить мне было нечего, я подошел к нему и, говоря с ним по-русски, показал ему свои билеты. Я сказал, что раз уж он все равно едет со мной, то не мог бы он показать мне Японию. Кроме того, я был даже готов ему заплатить за это одолжение. Сначала он немного сконфузился, но, когда я прибыл на вокзал, он был уже там. Он оказался чудесным гидом и в какой-то мере другом, с чьей помощью и с чьим знанием русского и японского мне удалось не только увидеть, но и по-настоящему узнать Японию того времени. Когда мне снова довелось попасть в Японию почти сорок лет спустя, это была уже совсем другая страна. Во время моей первой поездки я увидел настоящую Японию, такую, какой она была столетиями.

Наконец настал день моего отъезда, и я сел на японское судно. По дороге мы остановились на один день в Гонолулу, где я нанял машину, чтобы увидеть этот прекрасный остров, который тоже очень отличался от того, как он выглядит теперь. По дороге я увидел гору ананасов и захотел купить несколько штук. Не зная языка, я просто дал продавцу один доллар и пошел пофотографировать окрестности, оставив машину. Когда я вернулся, оказалось, что моя машина целиком забита ананасами, купленными на один доллар. Я решил взять несколько с собой в Нью-Йорк, для друзей, но, когда мы прибыли в Сан-Франциско, пограничник заставил меня их выбросить.

После долгого путешествия поездом я наконец прибыл в Нью-Йорк, теперь с твердым намерением здесь остаться. 18 месяцев — дважды вокруг света — длилось мое путешествие из Москвы в мой новый дом в США».

3. Совсем новая жизнь

Первая новость, встретившая Зворыкина по прибытии в Нью-Йорк, была о том, что правительство Колчака пало и поэтому его работа в статусе официального представителя прекращается. Тем не менее, так как российское посольство в Вашингтоне еще не признало правительство большевиков, Зворыкин был удостоен встречи с послом, профессором Бахметьевым, который предложил ему работу в Российской закупочной комиссии в Нью-Йорке.

Оставшись без средств к существованию, Зворыкин согласился на работу в качестве оператора механического калькулятора в бухгалтерии комиссии. Параллельно с этой работой он стал изучать английский.

Во время своих странствий он пытался разузнать о местонахождении жены и наконец, после нескольких месяцев нью-йоркской жизни, он по посольским каналам получил ее адрес в Берлине. Жена загорелась мыслью приехать к нему в Штаты, и Зворыкин занял денег на ее переезд. Когда она приехала, он снял дом в Маунт-Вернон (штат Нью-Йорк), и наконец, после стольких лет хаоса, его жизнь стала походить на более или менее нормальную. Тогда Зворыкин и решил попытаться вернуться к профессии инженера.

«С самого моего приезда в Нью-Йорк я не переставал искать работу по профессии, и наконец меня пригласили на собеседование в Питтсбург (штат Пенсильвания), в исследовательскую лабораторию „Вестингауза“. Меня так поразила лаборатория, что я сразу же согласился на их условия, хотя предлагаемая зарплата была почти вдвое меньше того, что мне платили в комиссии. Переезд осложнялся еще и тем, что моя жена ожидала ребенка. Но поскольку я был полон решимости работать в промышленности и был уверен, что получу большее удовлетворение, работая по профессии, то как только родилась наша первая дочь Нина, мы переехали в Питтсбург.

Этот город сильно отличался от Нью-Йорка. Жизнь была намного дешевле, и нам удалось снять приличные комнаты в доме инженера телефонной компании, с которым мы быстро подружились. Я сразу ушел с головой в работу лаборатории. Меня назначили в группу разработки нового радиоусилителя (впоследствии — известного как WD-11), для радиоприемников, ловящих передачи новой радиостанции КДКА (построенной Франком Конрадом). Я работал очень много, иногда, если нельзя было прерваться, оставаясь в лаборатории на ночь. Я начал ощущать себя полезным членом группы, и мне это нравилось.

Вскоре меня поставили на подготовку катодов для радиотрубок. Платиновые нити надо было покрывать солями стронция и бария, чтобы сделать их хорошими электронными излучателями. Процесс чисто ручной, и покрытие получалось неоднородным. Я предложил и в конечном счете построил полуавтоматическую машину покрытия, которая ускорила процесс и сделала его намного более однородным. Механизм, использовавший расплавленную канифоль в качестве проводника для активирования соли, поднимался и опускался сжатым углекислым газом. Установка была временным лабораторным образцом; многие части оборудования были соединены резиновыми шлангами.

Однажды я подхватил грипп и должен был остаться дома. Через несколько дней мне позвонил начальник и сказал, что у них кончились нити накала и никто не знает, как пользоваться моей машиной. Хотя я еще был болен, я согласился прийти на следующий день и попросил до этого подключить новый баллон сжатого газа к оборудованию. Придя в лабораторию, я сразу же включил машину, но в тот момент, когда я включил подогрев нитей, раздался громкий взрыв, и вся расплавленная канифоль брызнула вверх. Мне удалось прикрыться куском асбестовой ткани, который я в тот момент держал в левой руке, так что я чудом спасся, лишь обжег руку и испортил костюм. Выяснилось, что взрыв произошел из-за того, что кто-то перепутал баллон с углекислым газом с баллоном кислорода. Я описываю этот эпизод, чтобы показать, насколько в лабораториях в те времена не считались с мерами безопасности.

Тем временем работа успешно шла, я придумал методы усовершенствования радиотрубок, в том числе метод нагревания нитей накала в радио AC-потоком вместо батарей. Это, в свою очередь, требовало подготовки патентных документов — работы, с которой я был абсолютно не знаком. Общение с адвокатом, специализирующимся на патентах, было осложнено моими проблемами с английским.

Я настолько ушел в работу, что не заметил, как прошел целый год. Когда меня брали в компанию, мне сказали, что если моя работа будет удовлетворительной, то через год мне повысят зарплату. Я выполнил это требование сполна и был уверен в надбавке к зарплате, но вместо этого нам всем понизили зарплату на 10 процентов, так как у компании возникли финансовые трудности. Это было так неожиданно и обидно, что я тут же уволился и через месяц нашел работу в Канзас-Сити, штат Миссури. Я согласился на новую работу заочно, по переписке, не зная ничего ни о компании, ни о самой работе, в основном потому, что зарплата там была почти в два раза больше, чем в „Вестингаузе“. Мы с семьей приехали в Канзас-Сити, где нас встретил директор лаборатории, который был настолько любезен, что снял для нас дом в хорошем районе города. Там нам понравилось, я был готов приступить к работе и узнать, в чем она заключается. Я обнаружил, что лаборатория еще только строилась, в результате все пошло с самого начала. На постройку лаборатории и на ее оборудование ушло несколько месяцев. Исследование, которое я должен был провести в этой лаборатории, заключалось в доказательстве того, что высокочастотный электропоток ускоряет процесс крекирования в нефтяной промышленности. Несмотря на то что мои знания о нефтяной промышленности были ограничены тем, что я читал в библиотеке и в тех нескольких книгах, которые мне удалось купить, эксперимент был довольно простым; мне удалось собрать подходящее оборудование, сделавшее работу вполне реальной. Через пару месяцев я завершил эксперимент и подытожил его отчетом Совету директоров компании. Как оказалось, они ожидали, что результаты эксперимента дадут им возможность получить патент на использование высокочастотного электропотока при процессе крекирования и они смогут его продать большой нефтяной компании. Мой же эксперимент доказал обратное, из-за чего лабораторию пришлось закрыть. Это было шоком, но, к счастью, я частично к этому подготовился: я нашел отдушину, работая в маленькой лаборатории, которую организовал у себя дома.

Конечно, шанса работать с телевидением у меня не было, но я работал над применением высокочастотных технологий в других областях — радиопередача, железнодорожная сигнализация и проч., — на основе этих исследований я впоследствии получил несколько патентов.

Это была эпоха индивидуальных моделей радиоприемников, и я много работал в этой сфере. Работа хорошо оплачивалась, так как люди хотели приемники, встроенные в мебель, — с разными приспособлениями, с будильниками, кофеварками и т. д. Я работал над этим на дому, что способствовало улучшению нашего финансового положения; я смог купить подержанный автомобиль, на котором ездил на работу в лабораторию и возил семью на отдых за город.

Мне всегда нравилось возиться с машинами, и, купив свой первый автомобиль, я всегда чинил его сам. Однажды мне нужно было поднять машину, чтобы подтянуть тормоза. Так как у меня не было четырех домкратов, с трех сторон я поставил машину на кирпичи и полез под нее. По случайности я вышиб ногой одну из опор, машина упала, пригвоздив меня к земле. Было трудно дышать. К счастью, оставшиеся три опоры еще держали ее, так что я старался не двигаться. Дома никого не было, чтобы помочь мне; прошло много времени, прежде чем вернулся домой мой сосед, школьный учитель, который зашел посмотреть, что я делаю. Когда он увидел случившееся, он запрыгнул в свою машину и вскоре вернулся со всей местной пожарной командой, которая в конце концов меня и освободила.

Через много лет я спросил у дочери Нины, что ей больше всего помнится о жизни в Канзас-Сити. Она сказала, что больше всего ей запомнились слова „катодный луч“, которые часто звучали в доме. Видимо, я говорил о телевидении.

Со временем, через одного знакомого, я связался с маленькой компанией, которая выпускала кристаллические радиоприемники. Радиолихорадка только начиналась в США, и во многих городах, включая Канзас-Сити, уже были или строились радиостанции. Я согласился стать консультантом в этой компании, и за довольно краткие сроки мне удалось собрать весьма недорогой компактный тюнер (приемник радиосигналов). Его включили в выпускаемые радиоприемники, и вскоре нам удалось организовать достаточно большое производство. Это было как раз перед Рождеством, и мы продали все, что могли произвести. Я был рад, так как получил большую часть прибыли. Однако после праздников люди стали приносить приемники ремонтировать. В основном дефекты были в спайке. Работа была сделана школьниками старших классов, нанятыми компанией на время рождественских каникул, и теперь я должен был все чинить. Так как я просто не мог справиться с такой работой один, я предложил подойти к производству рационально и нанять более квалифицированных рабочих. Это требовало значительных вложений, и мои партнеры не согласились.

Я также занимался испытаниями радио для автомобилей, прикрепив круг воспринимающей антенны на крышу машин. Этот радиоприемник работал идеально, и мы планировали организовать производство приемников для автомобилей. Однако до того, как начать, мы получили уведомление из полиции о том, что они не разрешают устанавливать радиоприемники в автомобилях, так как радио будет отвлекать водителей и может привести к несчастным случаям.

Между тем я получил известия из „Вестингауза“, что в лаборатории многое изменилось, появился новый директор, и вскоре после этого пришло приглашение вернуться в компанию. Я ответил, что вернусь только на условиях более высокой зарплаты и контракта на несколько лет. Они подтвердили телеграммой, что согласны.

Я решил оставить семью в Канзас-Сити, пока не найду подходящий дом, и поехал в Питтсбург один, на машине. В то время скоростные дороги были не такие хорошие, как сейчас, и часть пути между Канзас-Сити и Сент-Луисом пролегала по грунтовой дороге. Вскоре я заблудился, наступила ночь; я увидел ферму и попытался узнать у фермера, где я нахожусь. Сначала единственным ответом на мой стук в дверь был лай собак, но в конце концов голос из-за закрытых ворот поинтересовался, что мне нужно. Я спросил, как доехать до Сент-Луиса. Мне ответили, что уж если я так далеко заехал, то и дальше доеду, и что если я не уйду, на меня спустят собак. Я разозлился и сквозь зубы выругался по-русски, случайно — достаточно громко, потому что хозяин спросил меня, что я сказал. Скандала мне не хотелось, и я собрался было уйти; тут ворота открылись, и фермер заговорил со мной по-русски. Когда он узнал, что я уехал из России всего два года назад, он настоял, чтобы я зашел в дом, потом разбудил жену, и мы проболтали всю ночь. Он эмигрировал в США с юга России со своими родителями, когда был еще маленьким. Теперь он был преуспевающим фермером с парой сотен акров земли и хорошей фермой. Его сыновья и дочери обзавелись семьями и уехали жить в город, так что он был очень рад компании, особенно с земляком. С явной неохотой они отпустили меня на следующий день, накормив до отвала.

От Сент-Луиса дорога была хорошей, и я без приключений доехал до Питтсбурга. Но тут сразу же попал в историю, заехав на одностороннюю улицу не с той стороны. Полицейский, здоровый, крепко сбитый мужик, оглушил меня свистом. Он остановил поток машин и медленно пошел ко мне, вынимая блокнот. Где-то на полпути к привычному — „Вы что, ослепли, не видите, куда едете?..“ — и так далее, когда я уже представил себе повестку в суд и, возможно, штраф, он заметил номер моей машины — из Миссури. Суровые складки его лица расслабились. „Так вы из Миссури — как там дела? Откуда же вам знать наши новые правила движения?.. Куда направляетесь?..“ Так Канзас-Сити помог мне снова.

Я вернулся в „Вестингауз“ в новой должности, и новый директор — мистер Самуэл М. Кинтнер — спросил меня, над чем бы я хотел работать. Естественно, я предложил электронное телевидение, и он тут же согласился.

За несколько месяцев, работая практически один (иногда мне помогал замечательный стеклодув Крис), я целиком собрал электронную телевизионную систему. Я был так горд результатами, что провел довольно много времени в библиотеке, подыскивая подходящее название для моего изобретения. Электронную передающую трубку я назвал „иконоскопом“, от двух греческих слов „icon“ (изображение) и „scope“ (видеть). Приемную трубку я назвал „кинескопом“, от слова „kineo“ (двигаться). Мистер Кинтнер был весьма впечатлен демонстрацией системы, доказавшей возможности электронного телевидения. Хотя качество передаваемого изображения вначале было очень плохое, было ясно, что в будущем его можно улучшить.

Для продолжения работы нужно было увеличить помощь, помещение и бюджет. Поэтому мы решили показать изобретение главному менеджеру „Вестингауза“, мистеру Генри П. Дэвису. Сначала, пытаясь улучшить качество демонстрации, я случайно взорвал конденсаторы и должен был провести всю ночь, ремонтируя схему. К утру, когда м-р Дэвис приехал с м-ром Отто Шерером, директором отдела патентов, и м-ром Кинтнером, все работало. Я смог продемонстрировать процесс прямой передачи изображения без механических приспособлений. Более того, я особенно волновался, пытаясь доказать наиболее важный аспект этой системы — накопительный эффект. Он возникал из находящейся в иконоскопе фотоэлектрической мозаики, в которой каждый фотоэлектрический элемент был соединен с индивидуальным конденсатором. Конденсатор перезаряжался постоянно, пока корреспондирующий с ним фотоэлектрический элемент получал свет из соответствующей точки передающей картинки. Так как передача картинки повторялась 30 раз в секунду, картинка-сигнал производилась светом, падающим на мозаику в 1/30 секунды. При тех же условиях системы без накопительного эффекта, для сравнения, используют для производства картинки-сигнала только свет, излучаемый элементом в момент передачи, что в тысячу раз короче. Две системы можно сравнить с фотокамерой, время экспозиции которой —1/30 секунды и соответственно — 1/30 000 секунды.

На м-ра Дэвиса это не произвело никакого впечатления. Он задал мне несколько вопросов, в основном о том, сколько времени у меня ушло на создание демонстрационной модели, после чего ушел, сказав что-то м-ру Кинтнеру, я не расслышал что. Позже я узнал, что он сказал ему перевести этого „парня“ на более полезную работу.

Это было громадным ударом для меня, и, чтобы смягчить его, м-р Кинтнер предложил написать заявку на патент моей работы с телевидением, а потом начать работать над чем-то, что интересует „Вестингауз“ в данный момент. Он предложил мне звуковое кино, так как оно использовало фотоэлементы, с которым я уже работал.

В то время существовала договоренность между лабораторией „Вестингауза“ и кафедрой физики университета Питтсбурга, по которой университет предлагал курсы и дипломы по физике за оригинальные работы, представленные лабораторией. Так как университет засчитал частично мою работу в College de France, получив рекомендательное письмо от профессора Ланжевена, в котором тот очень позитивно отозвался о моей работе в его лаборатории, я мог выполнить все требования и получить докторскую степень в 1926 году. На это ушло два года на вечернем отделении; зачтена была и моя работа в лаборатории „Вестингауза“ над фотоэлектрическими элементами.

Наше финансовое положение заметно улучшилось, мы приобрели небольшой дом под Питтсбургом и новый автомобиль. Родилась вторая дочь Елена, и мы наняли девушку в помощь жене. У нас появились друзья, мы чаще выходили в свет.

Среди наших ближайших друзей была семья полковника Ильи Муромцева, которого я знал еще в Петербурге, а потом и в Нью-Йорке. Он тоже поступил на работу в исследовательскую лабораторию „Вестингауза“ и вскоре стал известным экспертом по радиотрубкам. Еще одна семья, с которой я дружил и до сих пор дружу, были доктор Джозеф Слепян и его жена. Он во всем мире знаменит своими работами по прикладной математике.

В то время в „Вестингаузе“ была собрана значительная группа русских эмигрантов, некоторые из них имели высокую репутацию в научном мире; это профессор Степан Тимошенко, специалист по сопротивлению материалов, книги которого переведены на многие языки; профессор Иосиф Д. Тыкоцинер, которому принадлежали самые ранние патенты на звуковое кино, позже он стал почетным профессором университета Иллинойса.

Этот период моей жизни в Питтсбурге мне очень хорошо запомнился, поскольку в 1924 году, после пяти лет жизни в США, я получил американское гражданство, столь важное для меня. Я перестал быть человеком без родины».

4. Подарок Америке от большевиков

«Работа в лаборатории продвигалась успешно. В результате продолжающихся попыток сделать фотоэлементы все более и более чувствительными (так как они были ключом в разработке всех моих проектов по телевидению) я изобрел комбинацию фотоэлемента и усилителя (в одной вакуумной лампочке). Приспособление было настолько чувствительным, что могло распознать дым, проходящий между фотоэлементом и источником света. Это привлекло внимание рекламного отдела компании, и прибор выставили в главном универмаге Питтсбурга, где его использовали для контроля в отделе бытовой техники. Это привело к колоссальной популярности прибора, и мою фотографию напечатали не только во всех газетах Питтсбурга, но даже поместили в окнах многих магазинов. С научной точки зрения прибор не имел большой ценности, и мне было стыдно перед коллегами за свою незаслуженную славу.

После разочарования, испытанного мною от показа электронного телевидения в „Вестингаузе“, я очень осторожно подбирал себе именно такие проекты, которыми могла бы заинтересоваться компания. Это требовало довольно искусных маневров. К тому времени я уже понял, что в коммерческой компании невозможно заниматься научными исследованиями, не маскируя их, — пока вы не убедите коммерсантов, что на вашем проекте можно заработать. И не важно, верите ли вы сами в это или нет.

Мои ранние работы над телевидением убедили меня в важности фотоэлектрического эффекта для эффективной трансформации света в электроэнергию. Теперь мне удалось разработать новый фотоэлектрический элемент, который очень хорошо работал. Поскольку в то время компания была в основном заинтересована в использовании фотоэлементов в области звукового кино, я начал работу над записью и воспроизведением звука на кинопленке. Эти попытки привели к созданию новой камеры, использующей эффект Керра, которую быстро запустили в коммерческое производство. Одним из результатов был уход двух моих коллег, которые получили и приняли очень заманчивые предложения от большой киностудии в Голливуде. Эта же студия сделала предложение и мне, однако я решил остаться в научном мире и получил разрешение сделать факсимильную машину, которая включала в себя многие необходимые для телевидения элементы.

Чувствительный фотоэлемент, который я продолжал усовершенствовать, начал приобретать известность. И так как заводскому производству компании он был неинтересен, мы продолжали делать эти элементы в лаборатории, на экспериментальной основе, и снабжали ими бесплатно физиков и астрономов. Некоторые из них используются до сих пор. Эти элементы помогли мне разработать новый вид скоростной факсимильной машины, которая быстро воспроизводила картинку на специальной бумаге, не нуждаясь в фотографическом проявлении.

Я начал публиковать некоторые свои ранние работы в научных журналах. Это дало мне больше свободы при выборе новых проектов для группы, которую я начал собирать в лаборатории. Естественно, выбор проектов все чаще и чаще был связан с проблемами телевидения.

Первое, над чем мы начали работать, была приемная трубка — кинескоп. Отклонение электронного луча для производства унифицированного растра — эта проблема была решена первой. Мы также добились успеха в развитии эффективного электронного пистолета с электростатическим фокусированием в вакууме с линейной модуляцией направления электронного луча. Благодаря этому была получена четкая, великолепная точка на светящемся экране, сделанном из отличного силиката цинка.

Долгое время, однако, мы не могли разработать нормальный иконоскоп для конвертирования картинки в электросигнал. Наши фоточувствительные мозаики работали точечно и не были унифицированы в светочувствительности и электрической емкости индивидуальных элементов. Поэтому, чтобы не откладывать тестирование остальных компонентов, мы решили временно построить механический сканирующий передатчик. Так как наилучшим возможным материалом для передачи была кинопленка, мы построили сканер с вибрирующим зеркалом, специально устроенным для передачи фильма. Как только эта система была собрана, мы начали эксперименты с передачей кинопленки по радио, чтобы проверить прием на дистанции. Я установил телеприемник у себя дома, примерно в восьми километрах от лаборатории.

В это время произошел случай, который, хотя и был незначителен, надолго меня расстроил. Мне позвонил человек, назвавшийся мистером Расселом; он сказал, что звонит из Вашингтона. Он только что приехал из Лондона, представляет большой фонд, и его специально послали в США расследовать слухи о новом открытии в телевидении. Он сказал, что фонд учредил награду, вроде Нобелевской премии, за любые значительные достижения в этой области. Он также добавил, что понимает — эта работа конфиденциальна, но, по правилам фонда, награду могут дать только после того, как представитель фирмы убедится в подлинности изобретения.

Я, помню, сказал ему, что он прав насчет конфиденциальности нашей работы и поэтому я не могу ее с ним обсуждать. Он проявил настойчивость, сказав, что это мой жизненно важный шанс и что я не должен его упустить. Он посоветовал мне обсудить все с моим начальством. Наконец мы договорились, что я все обдумаю, а он перезвонит мне на следующее утро.

На следующий день я передал этот разговор мистеру Кинтнеру, добавив, что я не верю в эту историю и по-настоящему удивлен ею. Кинтнер предположил, что этот кто-то хотел узнать, насколько далеко мы зашли в своих исследованиях; так как я держал приемник дома, он не видел вреда в том, чтобы показать незнакомцу систему и посмотреть, что из того выйдет. Через два дня незнакомец пришел ко мне. Я настроил передатчик и показал ему мультфильм с Микки-Маусом. Он был потрясен, поздравил меня и сказал, что я, конечно же, получу награду. Я спросил его о сумме награды, и он назвал цифру в несколько раз больше Нобелевской премии. Это убедило меня, что все — сплошной обман, я так ему и сказал, спросив, кто же он на самом деле и что ему нужно? Он уверял меня, что я ошибаюсь и что вскоре я услышу о нем и его фонде. Естественно, я никогда больше его не видел.

Этот обман меня довольно сильно расстроил по причинам, совершенно с ним не связанным. Обещание неслыханных денег, появившихся как по волшебству, а затем исчезнувших, создало напряжение в моих семейных отношениях. Мои коллеги шутили надо мной и спрашивали, почему я не воспринял ситуацию как комплимент. Всего за несколько лет до того к нам пришла незаслуженная слава из-за стиральной машины, управляемой струей дыма, просто потому что она понравилась газетчикам, а теперь, когда мы были на грани чего-то действительно великого, нас оскорбили этим обманом.

За исключением нескольких человек, таких, как мистер Кинтнер, компания „Вестингауз“ не проявила интереса к телевидению, но, запретив публиковать наши работы, помешала нам стать ведущей группой в этом направлении. В конце концов, после четырех лет работы в „Вестингаузе“, я подал документы, чтобы запатентовать свои изобретения, и впоследствии получил более 30 американских патентов за разные идеи, не считая тех заявок на патенты, которые мне еще не успели выдать. Я стал задаваться вопросом, стоило ли продолжать борьбу против такого безразличия со стороны управления компании. Тем не менее я был решительно настроен завершить разработку всей системы, для которой все еще нужен был иконоскоп — электронное конвертирование светового изображения в электросигналы.

Несмотря на то что теперь у нас уже был нормальный электронный приемник, для завершения системы электронного телевидения нужен был иконоскоп. Как я уже говорил, мы частично решили эту проблему, но нам не удалось воспроизвести однородную универсальную картинку. Для этого нужно было разработать технологию улучшенной фотоэлектрической мозаики, что сулило значительное увеличение чувствительности; благодаря этому сегодняшние телевизоры такие же чувствительные, как и человеческий глаз.

Наконец нам удалось найти довольно простой метод создания мозаики; нашим первым шагом было переворачивание оптической системы и проектирование светового изображения на стороне мозаики, отсканированной электронным лучом (а не на противоположной стороне, как мы делали сначала). Это и придало иконоскопу его оригинальную форму собачьей лапы. К нам на помощь пришла природа: во время наших бесчисленных попыток сделать однородную мозаику мы обнаружили, что простое испарение тонкого серебряного слоя на слюду и подогревание до нужной температуры в вакууме производили наиболее красивую, однородную мозаику изоляционных серебряных шариков. Это было последнее звено, нужное для создания современного электронного телевидения. Некоторые иконоскопы, сделанные в то время этим методом, прослужили долгие годы первоначального периода телевизионного вещания».

В 1931 году Зворыкин создает окончательную конструкцию передающей трубки — иконоскопа, ставшего основой будущей системы электронного телевидения. После практических испытаний новой системы, проведенных в Камдене, телепередающая станция мощностью в 2,5 кВт устанавливается на самом высоком здании Нью-Йорка — Эмпайр Стейт Билдинг. Опытная телетрансляция с помощью этой станции начинается в 1932 году. Заводы компании «Radio corporation of America» (RCA — Радиокорпорация Америки) осваивают выпуск телевизоров с кинескопом конструкции Зворыкина. Жители Нью-Йорка и окрестностей в радиусе до 100 километров становятся первыми абонентами электронного телевидения.

Начало 30-х годов — важный этап в жизни Зворыкина. Ему 45 лет (середина жизни для Зворыкина, прожившего 93 года). По существу, до тех пор он жил как затворник, проводил все время в лаборатории, не думая о публичных выступлениях и саморекламе. С появлением электронного телевидения к эмигранту из России приходит известность. Особенно большой резонанс получил его доклад «Иконоскоп — современный вариант человеческого глаза», сделанный на годичной конференции Американского общества радиоинженеров в июне 1933 года. В этом выступлении изобретатель подвел итог своей многолетней работы над передающей телевизионной трубкой, раскрыв наконец технические секреты, до тех пор не публиковавшиеся в открытой печати. Присутствующим в аудитории ведущим американским специалистам в области радиоэлектроники стало ясно, что этому скромному, плохо говорящему по-английски человеку удалось сделать то, чего не могли достичь многие высококлассные лаборатории. Иконоскоп Зворыкина открыл новую эру в развитии радиоэлектроники, предоставив обществу средство коммуникации, о котором многие поколения могли лишь мечтать.

Неслучайно в научных кругах родилась полушутливая фраза, характеризующая деятельность Зворыкина в США и его главное изобретение, как подарок, сделанный большевиками своим злейшим врагам — американским буржуям.

Прожив полтора десятилетия в США и сравнивая себя с более ассимилированными эмигрантами, такими, как Сарнов, Зворыкин понимал, что сам он уже не станет «стопроцентным американцем». По-английски он говорил с чудовищным акцентом, все привычки и образ мыслей так и остались русскими. Не совсем удачно сложилась личная жизнь. Приезд в 1919 году в Америку его жены Татьяны сначала обоим показался спасательным кругом. В 1920 году родилась их первая дочь Нина, спустя семь лет — Елена. Тем не менее душевной близости между супругами не возникло, и в конце концов дело дошло до разрыва.

В конце 1936 года в американской научно-исследовательской лаборатории RCA, возглавляемой Зворыкиным, был разработан первый черно-белый электронный телевизор, пригодный для практического применения. Несколько позже, в 1939 году, RCA представила и первый телевизор, разработанный специально для массового производства. Эта модель получила название RCS ТТ-5.

Хотя систему цветного телевидения разработал Зворыкин еще в 1928 году, ее реализация стала возможна лишь к 1950 году, да и то лишь в качестве экспериментальных разработок. А первые массовые телевизоры стоили как автомобиль и весили почти столько же.

5. Еще один отец телевидения

В конце 1928 года произошло событие, которое изменило не только жизнь самого Зворыкина, но, без всякого сомнения, и общественную жизнь XX века. Самуэль М. Кинтнер направил Зворыкина в Нью-Йорк для встречи с Дэвидом Сарновым, известным пионером коммуникации и тогда вице-президентом RCA. Сарнов быстро оценил значение зворыкинского изобретения. И его поддержка обеспечила конечный успех предприятия.

Дэвид Сарнов был бизнесменом и одновременно специалистом в области радиоэлектроники, не сомневающимся в будущем электронного телевидения. Ко времени встречи со своим соотечественником Дэвид Сарнов (родители увезли его в США из России в девятилетием возрасте) прошел в американской радиопромышленности путь от простого радиста-оператора до президента крупнейшей компании. Его деловая хватка, обширные связи на американском рынке радиоэлектронной продукции, большие финансовые возможности стали своего рода локомотивом, обеспечившим детищу Зворыкина продвижение к производственному и коммерческому успеху.

Вне всякого сомнения, Дэвид Сарнов был одним из самых ярких представителей российского эмигрантского сообщества, прославивших и свою родину — Россию и новую родину — Соединенные Штаты Америки.

Во время страшной трагедии, случившейся в 1912 году, когда океанский лайнер «Титаник» затонул, столкнувшись с огромным айсбергом, и в океанской пучине погибло более полутора тысяч пассажиров и членов команды судна, молодой радист компании «Marconi» Дэвид Сарнов непрерывно поддерживал связь с тонущим «Титаником», информируя Америку и весь мир о том, что происходит на борту гибнущего судна и как идут спасательные работы.

Он, как говорят американцы, стал тем парнем, который оказался в нужном месте в нужный момент. Судьба дала ему шанс, и он им воспользовался. Получив общенациональную известность буквально в течение одной ночи, он практически никогда не переставал оставаться в числе самых известных и влиятельных людей Соединенных Штатов, чем бы ему ни приходилось заниматься.

Главным делом, которому Сарнов посвятил свою жизнь, было развитие новых средств массовой коммуникации. Он не был исследователем или изобретателем, но сделал значительно больше, чем кто-либо, чтобы дать человечеству новые технологии века перемен — настоящего коммуникационного столетия. Он практически внедрил радио и телевидение в каждый американский дом.

Осознавая себя отцом огромной индустрии электронной промышленности, Сарнов говорил: «Когда огромный корабль движется по не нанесенному на карту маршруту, кто-то обязательно должен быть на капитанском мостике. Так случилось, что этим парнем был я».

Радио и телевидение стали новой формой общения власти с массами и связью людей между собой. Без радио и телевидения как политическая, так и культурная жизнь сложившегося в США (а затем и в других странах мира) общества массового потребления оказалась бы совсем иной. Президент США Линдон Джонсон, в течение многих лет знавший Сарнова, сказал о нем в 1964 году: «Никто лучше не демонстрирует гениальность американской системы. Его рост от мальчишки-иммигранта до руководителя государственного масштаба — это исключительный и одновременно вдохновляющий рекорд».

В 1891 году в семье маляра Абрама Сарнова в маленьком еврейском местечке неподалеку от Минска родился сын Давид, которого все потом называли на англо-американский манер — Дэвид. Когда мальчишке было пять лет, отец отправился за счастьем в Америку, оставив на первых порах семью в России.

В 1901 году произошло два важнейших события в истории радио: Гульельмо Маркони осуществил первую в мире радиопередачу через Атлантический океан и десятилетний Давид Сарнов пересек с матерью, двумя братишками и сестренкой океан, чтобы наконец воссоединиться с отцом.

Абрам Сарнов и в Нью-Йорке оказался не способен прокормить свою семью. Поэтому первые свои шаги в завоевании американского счастья юный Сарнов был вынужден сделать в рамках американской традиции, начав продавать газеты на улицах. Через пять лет, в 1906 году, Дэвид уже прошел путь от мальчишки-газетчика до владельца киоска на углу 46-й улицы и 10-й авеню. По вечерам он ходил в школу и активно учил английский. Это был его любимый предмет. Кроме того, он очень много читал.

Самостоятельность и независимость вырабатывали необходимые для делового человека бескомпромиссность и твердость убеждений. Как-то на уроке английского учитель, разбирая шекспировского «Венецианского купца», сказал, что жестокость и жадность Шейлока являются типичными чертами еврейского характера. Дэвид отправился к директору и потребовал извинений. Конфликт попытались замять, но Сарнов как человек, «связанный с прессой», заявил, что газетам любопытно будет получить информацию относительно царящего в школе антисемитизма. Для Америки, в отличие от России, да, пожалуй, и большинства других европейских стран того времени, это было весьма серьезно. Дэвид вернулся в класс, а учитель получил отставку.

После окончания школы Сарнов оставил свой «бизнес» матери и братьям, а сам, решив сделать карьеру в СМИ, отправился в редакцию газеты «Геральд». Впрочем, места в газете он так и не получил. Вместо этого Сарнов сразу вступил в сферу более совершенных средств коммуникации, заняв пост… посыльного в телеграфной компании. Уже тогда сыграл свою роль случай.

Первому человеку, встреченному им в здании, где располагалась «Геральд», он сказал, что заинтересован в любой работе. Человек ответил, что фирма, в которую он пришел, называется «Commercial cable company» (она находилась по соседству с газетой) и что им нужен посыльный. Не задумываясь, Дэвид согласился. Ему платили 5 долларов в неделю и 10 центов за час сверхурочных.

«Commercial cable company» была американской частью английской фирмы, контролировавшей связь, осуществлявшуюся по кабелям, проложенным под океаном; она связывала Нью-Йорк с Лондоном, Парижем и Римом. Сарнов впоследствии вспоминал, что работа телеграфных аппаратов гипнотизировала его. Днем он развозил на велосипеде бумаги по городу, а по вечерам учил азбуку Морзе. В качестве поощрения юному посыльному разрешили тренироваться в работе на телеграфном аппарате.

Наконец, освоив материальную часть, Дэвид поступает на работу оператором в компанию беспроволочного телеграфа, основанную самим маркизом Маркони, который был уже нобелевским лауреатом в области физики, ученым широчайшей международной известности. Дэвид с первого дня работы в фирме надеялся на встречу с Маркони, мечтал познакомиться с ним. Несколько позже эта встреча действительно произошла.

Достоверно известно, что Маркони приметил энергичного и неглупого подростка и даже во время своих кратких визитов в Нью-Йорк лично оказывал ему кое-какую помощь. Как-то, объясняя природу электромагнитных волн, изобретатель сказал: «Дэвид, мы знаем, как они работают, но не знаем, почему они работают», и для Сарнова эта фраза всегда оставалось поводом для глубоких раздумий.

Но пожалуй, еще большее значение для будущей карьеры Сарнова имело его собственное, казалось бы простенькое, наблюдение. Начав работать в компании, Сарнов почти сразу увидел, что технический персонал ничего не понимает в бизнесе, а менеджеры ничего толком не знают о функционировании беспроволочного телеграфа. В итоге он начал серьезно изучать и то, и другое.

После гибели «Титаника» портреты Сарнова обошли все ведущие газеты Америки. Но еще более важным следствием непрерывной трехсуточной вахты, которую Дэвид нес у радиоаппарата, стало изменение отношения общества к новым средствам коммуникации. Конгресс США принял закон, обязывающий все суда, на которых находится более 50 пассажиров, иметь радиоаппаратуру. Началось бурное развитие радиопромышленности.

Однако и этот момент еще не определил настоящего перелома в развитии радио. Изобретение воспринималось именно как беспроволочный телеграф или, точнее, уподоблялось более совершенному средству коммуникации — телефону. Никто не предполагал, что магистральным путем развития радио станет совсем иная сфера, что оно превратится в «газету XX века» — газету, более оперативную и доступную гораздо большему числу читателей. 25-летний Сарнов взглянул на вещи принципиально по-иному. «У меня есть план, — писал он, — который может сделать радио такой же полезной домашней вещью, как пианино или фонограф… Приемник может быть сконструирован в виде простого радиомузыкального ящика и настроен на различные длины волн». Это предложение содержало идею превращения радио из системы передачи сигналов на расстояние в разновидность масс-медиа.

Не только развлекательные, но, кроме того, информационные и образовательные программы вскоре стали элементом будничной жизни рядовых американцев и жителей многих других стран мира.

Сарнов не был первым человеком, додумавшимся до такого рода идеи. Еще в 1910 году в Париже с Эйфелевой башни была организована трансляция выступления Энрико Карузо, которого слушало целых… 50 человек. Скорее всего, Сарнов об этом случае не знал. Но важно даже не то, что он пришел к идее радиомузыкального ящика независимо от других изобретателей и предпринимателей. Сарнов сумел быстро понять, что полсотни слушателей могут легко превратиться в 50, а то и в 500 миллионов. Именно это деловое соображение легло в основу современной системы массовой коммуникации.

Сразу после окончания Первой мировой войны совершается резкий прорыв в развитии американского радиовещания. В 1917 году президент Вудро Вильсон подписывает указ о формировании корпорации, которая должна осуществлять вещание по всей стране, и в октябре 1919 года «General electric» (GE) — ведущий производитель радиооборудования — создал «Radio corporation of America» (RCA), которой передаются активы специально приобретенной для этого компании «Marconi».

Начав с должности коммерческого управляющего, Сарнов через год становится генеральным управляющим, а еще через год — вице-президентом. Ему едва перевалило за 30, но он уже — советник президента США, поскольку мало кто лучше него разбирается в развитии радиовещания, которое в начале 20-х годов становится, пожалуй, самой динамично растущей отраслью американской экономики, а также важнейшим элементом общественной жизни страны.

Если в 1920 году в США имелось всего 5 тысяч радиол, то к концу 1923 года их насчитывалось уже 2,5 миллиона штук. В 1927 году передачи о трансатлантическом перелете Чарлза Линдберга слушало уже 6 миллионов семей, собравшихся у приемников, что составляло 30-миллионную аудиторию — примерно четверть населения страны. В этом же году RCA, GE и «Westinghouse» создают общенациональную сеть NBC, позволяющую принимать радиопередачи на всем пространстве от Атлантического океана до Тихого.

Акции RCA становятся самым привлекательным объектом для вложения капитала. Корпорация не выплачивает дивидендов, пуская все средства на инвестиции, но тем не менее за один лишь 1928 год курс ее акций повышается в пять раз. Сарнов владел лишь одной третью процента всех акций RCA, но, когда он умер, его доля стоила 7,4 миллиона долларов.

Быстрые количественные изменения влекли за собой качественные перемены в жизни общества. Значение радио к 30-м годам вышло далеко за границы простого средства для развлечения скучающей публики.

Радио стало непрерывно работающим механизмом для промывания мозгов миллионов слушателей, постоянным фоном для хлопочущих на кухне домохозяек, преодолевающих сотни километров водителей, скучающих от отсутствия дел пенсионеров… Мнения комментаторов, рекламные объявления, новинки шоу-бизнеса в считанные мгновения проникали в сознание всей страны.

Но наиболее важно то, что радио позволило принципиально по-новому построить общение политических лидеров с массой избирателей. По сути дела, радио (а в дальнейшем — телевидение) стало основным элементом ведения любой предвыборной агитации, да и вообще ключевым механизмом информирования граждан о том, что происходит в стране и в мире. Теперь, подав соответствующим образом те или иные факты, можно было влиять сразу на мнение миллионов людей, разбросанных по дальним уголкам страны.

В XX веке массы, получив всеобщее избирательное право, ворвались в общественную жизнь. Перед политиками встала задача обуздания толпы, взятия ее голосов под свой контроль. И вот техника создала материальную базу для того манипулирования общественным сознанием, что к концу столетия превратилось в норму жизни практически во всех государствах мира. Современная политика была бы просто невозможна без радио и телевидения.

В 30-е годы Франклин Рузвельт осуществляет регулярное общение со всей страной посредством радиобесед, и это становится одной из важнейших причин его феноменальной популярности среди избирателей. В Европе складывается аналогичная ситуация. Миллионы итальянских крестьян собираются для того, чтобы послушать очередную речь Муссолини из динамика, подвешенного на столбе в центре деревни.

В СССР именно сообщения Левитана, передающего сводки Информбюро, сформировали у целого поколения представление о том, как проходила Великая Отечественная, хотя на самом деле все было гораздо сложнее, чем в сводках.

Однако вернемся назад, в те годы, когда развитие радиовещания находится еще в середине своего долгого пути. Над электронным телевидением работали и другие изобретатели. Одного из них звали Файло Тейлор Фарнсуорт. Он еще в детстве решил стать изобретателем и мечтал о том, чтобы передавать по радио изображение подобно звуку. Не имея основательного образования, Фарнсуорт имел хорошие руки и светлую голову. В Калифорнии он уговорил нескольких банкиров ссудить ему денег на создание телевизионной системы. В 1927 году молодой изобретатель разработал передающую электронно-лучевую трубку «анализатор изображения», которую присоединил к уже существовавшему приемному устройству, и пригласил банкиров посмотреть чудо телевидения. Все, что они увидели, было слабое изображение треугольника на светлом фоне, от которого не пришли в восторг: они вложили в дело большие деньги и хотели знать, когда смогут продавать систему и получать прибыль. «Мы когда-нибудь увидим на экране хотя бы доллар?» — спросил один из заимодавцев. Через несколько месяцев Фарнсуорт показал им четкое изображение доллара, а еще позже — кинематографическую версию шекспировской пьесы «Укрощение строптивой» с Мэри Пикфорд и Дугласом Фербенксом в главных ролях.

В 1930 году к Фарнсуорту приехал Зворыкин. Хозяин продемонстрировал гостю свой анализатор, и тот, к большому удовольствию автора, признал его превосходным. Однако впоследствии, когда Фарнсуорт ознакомился с иконоскопом, он нашел в себе мужество признать, что разработка Зворыкина лучше, чем его собственная. Тем не менее корпорация RCA, видя в Фарнсуорте конкурента, предложила ему продать ей патентные права. Фарнсуорт был зажат в долговых тисках и поэтому пошел на продажу лицензии. Обе передающие трубки применялись в телевизионных системах еще долго, до создания более совершенных устройств: иконоскоп — в передачах кинофильмов, анализатор — в промышленном телевидении.

Фарнсуорт основал собственную радиотелевизионную компанию и продолжал совершенствовать свои разработки. Но тягаться с могущественной RCA ему оказалось не под силу. После смерти своего малолетнего сына он посвятил несколько лет разработке электронных приборов для медицины, затем некоторое время работал консультантом по электронике и занимался исследованиями в области атомной энергии, а по окончании войны вернулся к своим мормонским корням и поселился в штате Юта.

В меморандуме, представленном руководству RCA, Сарнов отмечает: «Я верю, что телевидение получит развитие в ближайшее время». Затем, выступая в университете штата Миссури, он говорит: «Представьте себе, что ваша семья вечером, удобно расположившись у себя дома, не только слушает диалоги по радио, но и с удовольствием смотрит пьесу, которую актеры играют за сотни миль от вашего дома».

Еще через три года Сарнов пишет: «Если мы сумеем напрячь воображение, то сможем представить себе цветное телевидение в наших домах». Для этого надо было действительно напрячь воображение, поскольку тогда это казалось фантастикой. В «Westinghouse» в это время телевидению даются совершенно иные оценки. Зворыкин впоследствии вспоминал: «Я понял, что работу над идеей, способной привести к коммерческому успеху, надо камуфлировать до тех пор, пока возможность получения прибыли не станет очевидной для людей бизнеса».

Однако перед Сарновым ничего камуфлировать не требовалось. В 1929 году он переманивает земляка в RCA, где русский тандем вскоре добивается феноменального успеха. В 1930 году Давид Абрамович становится президентом компании и предоставляет Владимиру Козьмичу полную свободу в осуществлении его разработок.

Два «отца телевидения» (а именно так их позиционировали современники) понимали друг друга, и это понимание давало замечательные результаты.

О Зворыкине Сарнов всегда говорил в превосходной степени: «Чем дольше я живу в мире науки и техники, тем больше убеждаюсь, что наиболее практичными людьми в этой области являются мечтатели.

Они должны начинать с мечты, не дожидаясь, когда жизнь превратит такие мечты в реальность. Д-р Зворыкин именно такой мечтатель. Ведь размышления о телевидении, электронном микроскопе и приборах на их основе отнюдь не были мечтами на пустом месте.

Владимир Зворыкин не только мечтает, он думает. Он — мыслитель, который обгоняет свое время. Мы живем в эпоху, когда события развиваются настолько стремительно, что все происходит быстрее, чем человек мог предполагать. Я отдаю должное способностям Владимира Зворыкина как мыслителя, поскольку это идет от его человеческой природы, а не от обязанностей.

Владимир Зворыкин к тому же работяга. Он — работник необычного склада. Мне редко приходилось слышать, чтобы Зворыкин говорил о своей прошлой и нынешней работе. Ему всегда интереснее работа, которую предстоит сделать, чем то, что уже сделано. Никогда не видел, чтобы он тратил время на обсуждение полученных достижений. Именно мечта, воображение, представление о том, что будет, — вот что занимает его, стимулирует ход его мыслей, увлекает тех, кто с ним работает…»

Сарнов и Зворыкин прекрасно сработались, хотя схожесть их судеб и характеров была чисто внешней. В отличие от бежавшего от нищеты Сарнова, являвшегося изгоем в своей родной стране, Зворыкин происходил из богатой купеческой семьи, получил прекрасной образование, окончив питерский Технологический институт. В институте он работал с профессором Борисом Розингом — одним из первых в мире ученых, занимавшихся электронной передачей изображения на расстояние. До начала мировой войны Зворыкин успел пройти стажировку во Франции и Германии. Зворыкина ждали блестящая карьера и обеспеченная жизнь. Эмиграция стала не осознанным выбором новой судьбы, как в семье Сарнова, а вынужденной реакцией на большевистский переворот.

В начале 30-х годов NBC начала осуществлять пробные телепередачи в Нью-Йорке, использовав для этого самое высокое здание мира Эмпайр Стейт Билдинг. Реально к тому моменту, когда в США началось регулярное телевещание (1939 год), RCA вложила в развитие новой системы коммуникаций около 50 миллионов долларов.

7 декабря 1941 года сразу после нападения японцев на Пёрл-Харбор Сарнов шлет радиограмму Рузвельту: «Все наши мощности и персонал приведены в состояние готовности. Ждем ваших приказаний».

На время войны развитие телевидения в административном порядке было заморожено, а Сарнов, получив должность бригадного генерала, перебрался в Лондон и решал крупномасштабные стратегические задачи, которые ставили перед ним непосредственно американский командующий генерал Дуайт Эйзенхауэр и английский премьер Уинстон Черчилль.

Сарнов должен был создать систему радиокоммуникации, охватывающую Европейский и Средиземноморский театры военных действий, ему предстояло решить все вопросы радиообеспечения высадки американских войск во Франции и Германии, и, кроме того, в сферу его деятельности входила организация радиопропаганды на оккупированных врагами территориях.

В 1943 году он обосновал необходимость создания радиостанции «Голос Америки» для ведения широкомасштабной борьбы против тоталитарных идеологий. Ни до, ни после этого Сарнову не приходилось решать столь сложные технические и организационные проблемы в такие чрезвычайно сжатые сроки.

В 50-е годы Сарнов перешел на должность главы наблюдательного совета RCA, в центре его внимания находились теперь вопросы развитие телевидения. К 1954 году 90 процентов территории США уже было охвачено телевещанием.

В этом году после длительной судебной тяжбы с RCA покончил с собой талантливый изобретатель Эдвард Армстронг, который разработал эффективную систему устранения радиопомех. Крупные компании, вложившие средства в альтернативную систему, отвергли его разработки. Мир бизнеса был жесток. Он не признавал неудачников. Сам Сарнов замечал: «Конкуренция поднимает наверх самые лучшие товары и самых плохих людей».

Отдельные «проблемы» не омрачали торжественного шествия системы телекоммуникаций по стране и миру. Вскоре начинает активно развиваться цветное телевидение. И опять детище Сарнова побеждает в конкурентной борьбе. К началу 60-х годов NBC 40 часов в неделю транслирует цветные передачи, тогда как у CBS их крайне мало, а у АВС нет совсем.

В те годы постепенно сложилась культура телевидения как массового зрелища, рассчитанного на не слишком интеллектуального потребителя. Но вряд ли это был сознательный выбор. Бизнес лишь давал тот продукт, которого желало общество массового потребления. Когда критики ругали Сарнова за качество телевизионных программ, он парировал: «В принципе, мы только пацаны, которые доставляют посылки».

И он действительно доставил «посылку», оставив миру после своей смерти в 1971 году крупнейшую отрасль современной экономики.

В книге В. А. Мельника и Д. Ф. Кондакова об истории отечественного ТВ написано: «Своим созданием электронное телевидение во многом обязано нашим соотечественникам: Б. Розингу, О. Адамяну, Л. Термену, П. Шмакову, Б. Грабовскому, В. Зворыкину, Д. Сарнову, Я. Рыфтину, С. Катаеву, А. Полумордвинову, С. Новаковскому, П. Тимофееву, А. Константинову и многим другим».

В 1931 году произошло одно из тех не таких уж и редких в изобретательском мире совпадений, когда почти одновременно два инженера, живущих в разных частях света, Семен Катаев в России (24 сентября) и Владимир Зворыкин в США (13 ноября) подали патентные заявки на передающую телевизионную трубку (с накоплением электрических зарядов на мозаичном фотокатоде). Причем в Москве уже с октября того же 1931 года начались пробные телепередачи с четкостью тридцать строк на волнах 379 720 м. Разница в сроках подачи заявок была всего полтора месяца.

Взаимоотношения двух изобретателей были почти дружескими. Во всяком случае, Зворыкин не однажды встречался с Катаевым, приезжая в СССР. И Катаев ездил в США и преподнес в подарок Зворыкину свою книгу «Электронно-лучевые трубки». А Зворыкин подарил Катаеву свой труд «Телевидение», написанный совместно с Дж. Мортоном. Оба изобретателя, описывая историю рождения телевидения, непременно с благодарностью вспоминали своего учителя и научного предшественника — Бориса Львовича Розинга.

Б. Л. Розинг — изобретатель первой системы электронного телевидения с электронно-лучевой трубкой в приемнике (прообраз кинескопа), профессор Ленинградского политехнического института.

О. А. Адамян — создатель первого проекта оптико-механической двухцветной телевизионной системы, изобретатель радиофототелеграфии.

Л. С. Термен — первый разработчик механической ТВ-системы с широким экраном и электромузыкальных инструментов (терменвокс).

П. В. Шмаков — специалист в области ТВ-техники, профессор Ленинградского электротехнического института связи.

Б. П. Грабовский — изобретатель первой в СССР полностью электронной ТВ-системы.

Я. А. Рыфтин — специалист в области ТВ, профессор Ленинградского электротехнического института, разработчик первой советской 180-строчной системы электронного телевидения.

С. И. Катаев — профессор Московского электротехнического института связи, специалист в области электронного ТВ.

А. А. Полумордвинов — инженер, электрик и технолог, автор проекта первой механической цветной ТВ-системы «телефот».

С. В. Новаковский — профессор Московского электротехнического института связи, специалист в области ТВ.

П. В Тимофеев — физик, член-корреспондент АН СССР, специалист по электронной технике.

А. П. Константинов — изобретатель первой передающей ТВ-трубки с накоплением зарядов и коммутацией зарядов электронным лучом «суперортикон».

Следует отметить, что некоторым ученым-телевизионщикам, например П. В. Шмакову, Б. П. Грабовскому, С. И. Катаеву, С. В. Новаковскому и П. В. Тимофееву, удалось избежать репрессий. Однако судьбы других пионеров телевидения были драматичны: Б. Л. Розинг, основоположник электронного телевидения, провел первую в мире передачу телевизионного изображения с использованием электронно-лучевой трубки. Ему предлагали переехать в США на постоянное жительство и работать с прекрасным материальным обеспечением и свободным выбором тем научных исследований. Но Розинг не воспользовался этим предложением, заявив: «Я — русский человек и мозг свой иностранцам продавать не собираюсь». Однако ему не удалось завершить свои труды в области электронного телевидения. В 1931 году он был арестован, а в 1933-м умер в Архангельске, где находился в ссылке…

Так отозвалась великому ученому беззаветная любовь к своей стране. И по сей день нет ни бюста, ни мемориальной доски в Петербурге, где Б. Л. Розинг проработал более тридцати лет. Правда, в 2005 году состоялось открытие его мемориала на Вологодском кладбище Архангельска.

Имя В. К. Зворыкина обычно выделяют среди имен других пионеров телевидения, его иногда называют «отцом» электронного телевидения. Однако он сам таковым себя не считал, справедливо и скромно заявляя: «Я изобрел только иконоскоп и ни на что другое не претендую! Изобретение телевидения — это бесконечная лестница, созданная десятками рук».

В научных кругах считали, что если бы Зворыкин не эмигрировал из России в США, то он был бы арестован. Поэт Булат Окуджава емко сформулировал:

Л. С. Термен после возвращения из командировки в США на родину в 1938 году был арестован, его уникальная аппаратура была сломана. Он был отправлен в лагерь на Колыму, где работал в каменоломне. В 1940 году его перевели в тюрьму ЦКБ-29 НКВД, известную как «Туполевское конструкторское бюро», или «шарашка». В «шарашке» Л. С. Термен проработал около восьми лет. Здесь он встретился с С. П. Королевым, который стал его ассистентом. Одним из направлений их деятельности была разработка управляемых по радио беспилотных летательных аппаратов, являющихся прообразом современных крылатых ракет. После реабилитации (1947 год) Термен работал в закрытых конструкторских бюро, которые существовали под эгидой НКВД. Там он занимался, в частности, разработкой подслушивающих систем. Одно из его изобретений — подслушивающую систему «Буран» — отметили Сталинской премией первой степени. Но из-за весьма пикантного статуса лауреата (на момент представления к премии Л. С. Термен еще был заключенным) об этом награждении нигде публично не упоминалось. Он пережил сталинский ГУЛАГ и дожил до 97 лет.

Я. А. Рыфтин разработал первую советскую многострочную систему электронного телевидения, принятую госкомиссией и высоко оцененную побывавшим в СССР В. К. Зворыкиным: «В первый разя приехал ознакомить вас с моими достижениями. Во второй раз уезжаю коллегой. Боюсь, что в третий раз мне придется у вас многому поучиться» В 1936 году Я. А. Рыфтина командировали в США и после возвращения в 1937 году арестовали. Только в конце своей жизни (не опасаясь повторного ареста) Рыфтин начал рассказывать о том, какие кошмарные мучения и пытки он пережил в сталинских тюрьмах. Однако никакие муки, пытки, угрозы физического уничтожения не могли заставить ученого ложно оговорить себя и других, не могли сломить его духа. В 1939 году он был освобожден, а позже, в 1956 году, реабилитирован и сделал еще много полезного для страны. В годы войны на военном заводе в Красноярске он осуществил ряд изобретений, разработал радиопереговорные устройства, которые сразу же были запущены в серийное производство и затем использованы советской авиацией. За это его наградили большой денежной премией, которую он полностью отдал на нужды фронта. После войны Я. А. Рыфтин был руководителем кафедры телевидения Ленинградского электротехнического института, выпустил тысячи учеников, многие из которых стали кандидатами и докторами наук, директорами институтов.

А. П. Константинов в 1935 году был командирован в Америку, а после возвращения из научной командировки арестован и в 1937 году расстрелян. Посмертно реабилитирован в 1956 году. Факт гибели Константинова в сталинском ГУЛАГе пытались скрыть, указывая в некоторых источниках, и даже в Большой советской энциклопедии, неверную дату его смерти —1945 год.

А. А. Полумордвинов, внесший большой вклад в развитие цветного телевидения и предложивший «телефот», не был отмечен никакими почестями. Чиновники не поняли научной ценности его работы. Они не только не выдали ему привилегию, но и потеряли сам текст заявки. Его изобретение не было реализовано, а сам Полумордвинов в 37 лет заболел тяжелой нервной болезнью…

Итак, в 1929 году Зворыкин начинает работу в отделении RCA, находящемся в городе Камден.

«Мое первое впечатление от Сарнова было таково: человек выдающейся энергии, напора и видения. Он выслушал, не перебивая, мой рассказ, задал несколько вопросов, чтобы уточнить некоторые моменты, которые я не совсем ясно изложил, и затем спросил: „Сколько потребуется времени, чтобы построить систему, которая будет воспроизводить картинку лучше, чем нынешние механические системы?“ Я, помню, сказал ему, что если меня обеспечат необходимым оборудованием, то надеюсь сделать это за два года, поскольку достиг значительного прогресса в последние годы работы в „Вестингаузе“. Следующий его вопрос заключался в том, какое оборудование мне нужно и сколько это будет стоить. Ответ на последнюю часть вопроса был самым трудным; я включил в него примерное содержание помещения и дополнительную зарплату двух инженеров, которых потребуется привлечь, что дало добавочные 100 000 долларов в год. Позже, во многих своих выступлениях и в воспоминаниях об истории развития телевидения, Сарнов отмечал разницу между цифрой, которую назвал я, и многими миллионами долларов, потраченными RCA на телевидение, прежде чем оно стало приносить коммерческий успех.

Я нашел в Сарнове еще одного романтика телевидения. Он считал телевидение логическим продолжением радиовещания, которое само по себе уже было коммерчески успешным.

Встреча с Сарновым стала отправной точкой в развитии практического телевидения. Лаборатория получила дополнительную помощь, и исследования стали продвигаться значительно быстрее. В ноябре 1929-го мне было разрешено сделать доклад, описывающий наши ранние разработки по телевидению, в Институте радиоинженерии в Буффало (штат Нью-Йорк). Выступление впечатлило очень большую аудиторию, и, поскольку я имел право описывать только раннюю стадию нашей работы, развернулась замечательная дискуссия, в ходе которой было много провокационных вопросов, на которые я не имел права отвечать. Во время дискуссии я делал замечания, по поводу которых кто-то потом написал, что со мной необходимо держать ухо востро.

Кроме технических проблем приходилось решать массу юридических вопросов. Например, в один из перерывов я позвонил в наш нью-йоркский офис и узнал, что патентный департамент изменил свое решение и изъял разрешение. Я ответил, что слишком поздно, поскольку бумаги уже обнародованы. Связанный с „Вестингаузом“ контрактом, я вынужден был отправиться по их поручению за границу в лаборатории, которые выполняли для них ряд работ. Я уехал в Париж, где помимо прочего с удовольствием вновь посетил профессора Поля Ланжевена и лабораторию мадам Марии Кюри.

Вернувшись в Штаты, я узнал, что в результате работы Антимонопольной комиссии все работы по проблемам коммуникации были переведены из „Вестингауза“ и „Дженерал электрик“ в Радиокорпорацию Америки.

Мне пришлось решать: оставаться с „Вестингаузом“ и продолжать работать с ними над какими-нибудь другими проблемами или перейти на работу в RCA и переехать в Камден (штат Нью-Джерси). Это означало бы опять разрушить мой устоявшийся уклад, продать дом и начать новую жизнь. Но возможность продолжить свою работу значила так много для меня, что я решил перебираться. По счастью, большинство моей инженерной группы приняло решение переехать вместе со мной.

Перевоз целой лаборатории — задача не из легких, и продолжение работы было отложено на несколько месяцев. В Камдене нашу лабораторию разместили в старой фабрике, здании, не совсем подходящем для наших целей. Мы должны были оборудовать лабораторию, что еще больше задержало продолжение работы. В Камдене к нам присоединилась группа инженеров из „Дженерал электрик“. В конце концов мы построили и установили на башне мэрии радиовещательный передатчик и начали реальные испытания телевещания».

В последующие десятилетия сотни, а возможно, и тысячи инженеров по всему миру работали над усовершенствованием электронной телевизионной системы, но все эти разработки в основе своей напоминали зворыкинские, сделанные в лаборатории Камдена. Какие бы варианты ни были сделаны, они все включали в себя наличие иконоскопа, служившего хранилищем света, пока вырабатывается цельная картинка. Он действовал по принципу, напоминающему работу человеческого глаза. Зворыкинская лаборатория увеличилась, сам ученый и группа выдающихся молодых инженеров, которую он собрал вокруг себя, могли начать исследования более общего характера — исследования, которые были охарактеризованы им самим как «научно любопытные».

«Одним из таких исследований была работа над электронной изобразительной трубкой — устройством, преобразующим световое изображение в электронное. Первоначально эта работа состояла в изучении электронных линз для фокусирования луча в маленькое четкое пятно как на кинескопе, так и на иконоскопе. Мы называли такую трубку „изобразительный иконоскоп“. Она стала очень популярной среди телеоператоров и до сих пор используется во многих частях света. Изучение эффекта бомбардировки электронами различных материалов обратило наше внимание на развитие электронного усилителя. Мы обнаружили, что возможно повысить течение электронов в миллионы раз повторением бомбардировок правильно активированных зарядов. Электронный усилитель в результате был внедрен в телевизор, и теперь это обязательная деталь современных передающих трубок. Вначале мы также пытались использовать эти адаптеры в звуковых кинопроекторах, однако, когда финансовый анализ показал, что это может стоить дороже, чем традиционные ламповые усилители, мы оставили эту идею.

История электронного усилителя от момента его внедрения до нынешнего важного места, которое он занимает среди современного научного оборудования, весьма интересна. В течение нескольких лет он напоминал лабораторный казус, потому что было определено, что усилитель слишком дорог для практического применения; в те времена требования к научным заявкам были определены гарантией, что промышленность займется их производством. Мы продолжили делать усилитель в лаборатории и распространили несколько образцов для тестирования среди физиков и астрономов. Между прочим, вскоре после начала войны мы обнаружили, что RCA получила большой контракт на производство электронных усилителей для секретных целей. После войны мы поняли, что это секретное использование заключалось в том, что бесшумный генератор создавал помехи вражескому радару. Никогда не знаешь, как может быть использовано твое изобретение…

Характер и возможности работы в лаборатории тем временем претерпели значительные изменения. Наша группа, первоначально созданная как отдельная лаборатория, занимающаяся общими проблемами телевидения, стала частью гораздо большей группы и сконцентрировалась на электронно-оптических проблемах, которые были напрямую или косвенно связаны с телевидением. Это давало возможность более пристально исследовать явления, которые мы наблюдали ранее в нашей работе по телевидению. Одним из них была проблема повышения точности в фокусировке и отклонении электронных частиц, что было весьма важно для получения качественного телеизображения. Это подсказало нам замечательную аналогию между действием магнитных и электростатических полей на электроны и вне линз, и в призмах на свету. Все больше и больше мы начинали выявлять возможности использования электронно-оптических приборов наряду с хорошо известными оптическими.

Мы очень быстро приспособили линзы увеличения электронного изображения для получения увеличенного изображения катодов на экране кинескопа. Это было началом нашего исследования по созданию электронного микроскопа, и через несколько лет RCA выпустила первый коммерческий электронный микроскоп».

Поскольку деятельность Зворыкина в сфере телевидения стала известной в научном мире и он прослыл «электронным волшебником», к нему наконец обратились советские официальные организации с запросом, не хочет ли он вернуться в СССР. Предлагаемые условия были весьма лестными, его уверяли, что, несмотря на его прошлое, никаким преследованиям он не подвергнется. Он сразу же отказался, заявив, что теперь является гражданином Америки и не имеет намерений когда-либо изменить этот свой статус. И все же в 1934 году он получил приглашение из Москвы посетить СССР и прочитать серию лекций о телевидении. Он, конечно, очень хотел поехать. Он не видел своей семьи с 1918 года, а также мечтал посмотреть, как далеко продвинулась работа над созданием телевидения в СССР, ведь там оставались его учителя, соученики и коллеги.

Его семья и друзья были против поездки, приводя в пример множество случаев, когда эмигранты, вернувшиеся в Россию, были там задержаны, а некоторые даже арестованы. Он посоветовался с Дэвидом Сарновым, который поддерживал идею поездки, так как считал, что в интересах RCA Зворыкину в ходе поездки, возможно, удастся договориться о совместных проектах. Сарнов не видел реальной опасности ареста Зворыкина. Госдепартамент США также не имел никаких возражений, однако заметил, что не несет ответственности за безопасность граждан США, возвращающихся на историческую родину.

«Я прибыл в Россию поездом из Берлина и на границе был встречен инженером Комиссариата связи, который сопровождал меня в течение всего моего визита. Мне предоставили продовольственные карточки и рубли, мои доллары и фотоаппарат зарегистрировали в паспорте. Я получил письменный инструктаж о том, что можно, а что нельзя фотографировать, и мой новый компаньон-инженер твердо настаивал, чтобы я следовал всем этим указаниям. В целом он был очень приятным человеком, и мы остались в хороших отношениях, хотя я и напугал его несколько раз тем, что нарушал установленные правила.

Первый город, в котором я остановился, был Ленинград — город, который я хорошо знал под его двумя предыдущими названиями и в котором до сих пор жили мои сестры. В Нью-Йорке, при оформлении бумаг в советском консульстве, я получил официальное разрешение от советских властей заехать к ним, а также к моему брату в Тбилиси. Первым, кого я увидел на вокзале, был мой зять, Дмитрий Наливкин, профессор Горного института, с которым я когда-то ездил в экспедицию. Мое первое впечатление о Ленинграде было таково: город совсем не изменился за последние семнадцать лет, но заполонен провинциалами. В мои студенческие годы это был самый модный город в России, улицы были полны людей, хороших экипажей и множеством машин. Теперь я увидел город, в котором экипажей было мало, машин почти не было, а улицы заполнял народ в обносках. Я также заметил, что если раньше движение в городе определялось четко установленными правилами — пешеходы ходили по тротуарам, а лошади — по проезжей части, то теперь все было перемешано и напоминало сельскую ярмарку.

Меня отвезли в гостиницу „Астория“, которая раньше считалась одной из лучших гостиниц города; я помню, как отец мой обычно останавливался в ней во время визитов в Петербург. Теперь гостиница оставляла то же впечатление, что и город: никаких видимых изменений снаружи, но внутри изрядно потрепана. Меня поселили в роскошном трехкомнатном номере, довольно приличном, с работающей ванной. Это, как я узнал потом, в то время не было обычным состоянием гостиничных ванных. Что меня особенно удивило, так это многочисленные картины (подлинники) и фарфоровые фигурки на шифоньерах. Позже я узнал, что обычно в этом номере селили иностранцев.

Так как было еще раннее утро и мой компаньон ушел, сказав, что заедет за мной позже, я позавтракал в ресторане, который тоже показался мне знакомым, вплоть до узнаваемой формы официантов. Меню было довольно разнообразным, и так как я расплачивался карточками, то заказал рябчика — птицу, очень популярную в былые дни. Рябчика я не получил, пришлось довольствоваться чем-то попроще, вроде вареных яиц.

Как только я поел, появился в сопровождении двух инженеров мой компаньон, который принес составленную и отпечатанную на пишущей машинке программу моего визита. Программа была очень насыщенной, с ежедневными лекциями, несколькими визитами в лаборатории и с официальными приемами. Я также обнаружил, что являюсь гостем Комиссариата связи и, следовательно — государства, а вовсе не университетов, как было указано в официальном соглашении о поездке. Немного поторговавшись и уточнив расписание, я сумел выкроить время, чтобы осмотреть город и встретиться с сестрами. Я согласился читать лекции по-русски, хотя вначале мне показалось, что это довольно сложно, особенно потому, что новые науки — электроника и телевидение, использовали новые термины, звучание которых по-русски я не знал. Однако вскоре я понял, что могу использовать английские слова, склоняя их на русский манер, и меня хорошо понимали. Еще до революции многие иностранные слова прокрались в русский язык и стали частью русского технического языка. Аудитория в целом была очень заинтересованной, хотела узнать как можно больше, и ответы на вопросы после лекций часто занимали времени больше, чем сами лекции. Что меня особенно удивило, так это дисциплинированность аудитории по сравнению с раскрепощенностью моих студенческих дней. Когда заходил лектор, все вставали и стояли, пока директор института проводил инструктаж. Они садились только после того, как он разрешал им это.

Те несколько лабораторий, которые я посетил, особенного впечатления на меня не произвели, так как мало отличались от того, что я помнил. Они находились в основном в старых зданиях и были плохо оборудованы, особенно по сравнению с новыми, хорошо оснащенными лабораториями в Соединенных Штатах. Тем не менее я увидел много оригинальных экспериментов и результатов, с которыми прежде был не знаком. Конечно же, я спросил о профессоре Борисе Розинге, но большинство людей о нем никогда не слышали. В конце концов я узнал, что его арестовали, что он был сослан в Архангельск, где вскоре и умер.

Во время моей лекции в Политехническом институте я с удивлением увидел своего друга Петра Капицу, которого давно знал и в чьей лаборатории в Кембридже, в Англии, бывал раньше. Он был вместе с профессором Абрамом Иоффе, чьи лекции я посещал еще студентом. Я спросил Капицу, когда он возвращается в Кембридж, поскольку планировал заехать туда на обратном пути, но был удивлен его неуверенным ответом. Позднее я узнал, что ему не разрешили вернуться в Англию. Таким образом, он остался в России. Правда, получил должность директора Института физики в Москве. Об этом я узнал позднее, уже после возвращения в Соединенные Штаты, а то бы я и сам стал сомневаться в том, что мне удастся вернуться.

Я также посетил свою „альма-матер“, но не нашел никого из тех, кого знал раньше. Институт сильно изменился. Несколько раз я сходил в театры и посмотрел несколько опер и балетов, которые мне показались такими же прекрасными, как и раньше.

Я встретился с сестрами, у которых все было хорошо, хотя они постарели намного больше, чем я ожидал. Муж Анны, одной из моих сестер, как я уже упоминал, теперь был не только профессором в Горном институте, но и членом Академии наук, что, как я понял, было большой честью в русской научной жизни. Их нынешний статус был вполне удовлетворительным, но было ясно, что они пережили тяжелые времена и говорить об этом не выражали желания. У них был сын, они казались очень счастливыми. Вторая моя сестра, Мария, жила недалеко от них. Она бросила свою медицинскую карьеру и работала оформителем в институте. Со времени моего отъезда она вышла замуж, имела дочь, муж ее умер во время революции. От них я узнал, что моя мать тоже умерла, в Муроме, во время Гражданской войны. Они почти не общались с другими родственниками и мало что о них знали.

Моя неделя в Ленинграде пролетела очень быстро, и вскоре я уже ехал на поезде в Москву. Вагоны были чистые и удобные, и в купе подавали горячий чай с печеньем. В Москве нас отвезли в гостиницу, в которой я и раньше останавливался, но теперь ее переименовали. Тут расписание моего визита повторилось. Я читал лекции практически каждый день, ходил в театр по вечерам, искал родственников и встречался с ними.

Москва изменилась больше, чем Ленинград; было много новых зданий, и строилось метро. По специальной просьбе и с помощью моего компаньона нам разрешили пройтись по недостроенному тоннелю между станциями. Даже по неоконченному виду было понятно, что это проект, грандиозный по своему замыслу.

В Москве со мной беседовал глава Наркомата связи, который хотел знать, не будет ли американская компания, в которой я работал, заинтересована в том, чтобы продать и установить в Москве телевизионный передатчик и несколько приемников. Я ответил, что я всего лишь инженер-исследователь и у меня нет полномочий в коммерческих делах фирмы, но, если он хочет, я могу передать его вопрос главе RCA».

Во время визита в Москву со Зворыкиным произошло одно из самых странных совпадений в его жизни. Он, конечно, был рад визиту на родину, но теперь это была совсем другая страна, нежели та, которую он помнил. Революция, Гражданская война и возрастающие сталинские репрессии оставили свой психологический отпечаток, который был заметен даже самому невнимательному наблюдателю. Зворыкин столкнулся с этой ситуацией лично во время спектакля во МХАТе. Пьеса называлась «Дни Турбиных» Михаила Булгакова.

«Вместе со мной был глава Наркомата связи, которого сопровождало еще несколько инженеров. Некоторых из них я встречал раньше, во время моих визитов в различные лаборатории. Мы сидели в первом ряду, одного из главных героев играл знаменитый русский актер Василий Качалов. Он был так близко от нас, что, казалось, мы могли дотронуться до него. Я сидел между наркомом и каким-то человеком, который почему-то мне казался знакомым. Однако я не мог вспомнить ни кем он был, ни где я встречал его прежде.

Во время антракта мы разговорились, и я спросил его, откуда он родом и чем занимался. Когда он ответил, что родом из Екатеринбурга и раньше был зубным врачом, я внезапно узнал в нем следователя, который допрашивал меня, когда я был в тюрьме. Я был уверен, что он меня не узнал, иначе ситуация была бы неловкой для нас обоих. Но все же я был расстроен, и, когда в следующем акте услышал монолог, описывающий интеллигента, разрывающегося между революционными симпатиями и патриотическими чувствами, я попал под магию пьесы. Ситуация была очень похожа на ту, в которой я сам в те далекие годы оказался в Киеве. Я начал чувствовать надвигающуюся опасность, и моим единственным желанием было убежать. Только собрав все свои силы, я остался на месте, вцепившись в подлокотники кресла.

Из Москвы меня самолетом увезли в Харьков, Киев и, наконец, в Тбилиси. Мои впечатления от этих городов были менее яркими, в основном потому, что я знал их хуже, чем Ленинград. Служба гражданской авиации все еще была в процессе становления, поэтому взлетные полосы были в основном покрыты травой и условия в аэропортах весьма примитивными. Я помню, как при посадке на одном из промежуточных аэродромов пилот увидел на полосе нескольких свиней и ему пришлось сигналить, прежде чем они убежали. И только тогда мы смогли приземлиться.

Я попросил, чтобы в план моего визита включили Тбилиси, так как там жил мой старший брат Николай. Местные инженеры, которые собирались прийти на мою лекцию, предложили, чтобы мы сначала заехали в Пятигорск, где они встретили нас на машине. Оттуда мы поехали по очень красивой Военно-грузинской дороге через горы в Тбилиси. Я никогда раньше не ездил этим путем и поэтому был очень благодарен организаторам за короткий перерыв в довольно монотонном путешествии. Меня поселили в лучшей гостинице города, и в тот же вечер я пошел в гости к брату, с которым не виделся почти двадцать лет. Он обосновался в Тбилиси задолго до революции, работал инженером-строителем, построил несколько дамб, гидроэлектростанций и ирригационных каналов. После революции продолжал работать там же в качестве эксперта. Кстати, за два года до нашей встречи его арестовали, как и многих других инженеров, по какому-то неопределенному обвинению в саботаже. Он провел несколько месяцев в тюрьме. Так как некоторые его проекты еще находились в стадии строительства, ему разрешили работать в тюрьме, а потом позволили взять на работу некоторых его коллег (тоже арестованных) помогать ему. Наконец, когда строительство дошло до завершающей стадии, вся группа была послана на стройку. Когда же строительство было удачно закончено, их выпустили и больше не арестовывали.

Я провел несколько дней в Тбилиси и был очень хорошо принят группой местных инженеров и служащих. На одном из обедов меня представили Лаврентию Берии, первому секретарю грузинской коммунистической партии. Его имя и бесславный конец стали известны на Западе много лет спустя. Со мной он был очень приветлив и спросил, что еще хотел бы я увидеть на Кавказе, на что я ответил, что хотел бы посетить черноморское побережье, несмотря на то что у меня не так много времени, так как через несколько дней я должен был уехать. Он сказал, что это легче устроить, если лететь самолетом, и сразу же приказал кому-то за столом организовать самолет. В то время не было пассажирских рейсов из Тбилиси, но нас с моим компаньоном доставили одномоторным, открытым военным самолетом, и спустя два часа мы приземлились в Сухуми, на курорте в республике Абхазия. Местные власти, которым доложили о нашем прибытии, встретили нас в аэропорту и замечательно принимали нас в течение двух дней. После этого нас отвезли на машине в Сочи и оттуда обычным самолетом в Москву.

В Москве я принял участие в нескольких официальных совещаниях с работниками Наркомата связи, которые в основном хотели обсудить возможность покупки у RCA полного комплекта телевизионного оборудования с установкой в Москве. После нескольких дней таких совещаний я сел на поезд в Берлин.

За все время моего визита в СССР меня ни разу не спросили о подробностях моего прошлого выезда из страны, и я не ощущал по отношению к себе никакой враждебности; тем не менее я почувствовал великое облегчение, когда мои документы были проверены и я сел в поезд. Моя сестра, несколько инженеров, с которыми я познакомился в Москве, и мой верный компаньон провожали меня, все высказали надежду, что я приеду снова.

Мое преждевременное ощущение безопасности было нарушено следующим утром, при пересечении границы. Я уже говорил о строгих ограничениях фотографирования и о том, что мой фотоаппарат был зарегистрирован в паспорте. У меня была новая „Лейка“, которая очень понравилась моему племяннику, и перед отъездом я подарил фотоаппарат ему. Когда же я стал готовить документы на границе, я впервые прочитал, что фотоаппарат полагается декларировать при выезде и в случае потери нужен документ из милиции. Иначе мне грозят три месяца тюрьмы и штраф в три тысячи рублей. Как только я прочитал это, ко мне зашел офицер и взял мой паспорт. Поставив штамп под моей выездной визой, он прочел о фотоаппарате и спросил, где он. Я не мог ему рассказать, что отдал его племяннику, так как это тоже запрещалось, так что я просто промолчал. Но тут офицер увидел кожаную коробку, в которой хранились мои слайды для лекций, подумал, что это и есть фотоаппарат, проставил нужный штамп и ушел…

Я вернулся в Штаты через Лондон. Первое, что я сделал в Англии, — позвонил Капице в Кембридж. Мне сказали, что он еще не вернулся и они боятся, что его задержали. Я также обнаружил, что доктор С. М. Айзенштейн теперь жил в Англии и работал директором английской лаборатории электроисследований. Правда, он куда-то уехал из города, так что в тот раз мне не удалось с ним встретиться. После того как я прочитал доклад в Институте электроинженерии, я отплыл в Соединенные Штаты».

После возвращения в Штаты Зворыкин встретился с Дэвидом Сарновым, чтобы обсудить переговоры, проведенные с советскими официальными лицами, и их интерес к покупке телевизионного оборудования для станции в Москве. Формальные связи были налажены через посольство, и двумя годами позже специальная комиссия из СССР приехала в США, чтобы проверить и забрать оборудование, сделанное для них в RCA. Спустя год Зворыкин снова едет в Россию. Ему снова предлагают остаться на родине. Он в размышлениях. И в доме его сестры Анны в Москве собирается семейный совет, в котором принимают участие самые близкие родственники Владимира Козьмича. Вопрос один: как семья относится к его намерению вернуться на родину. На глазах сестер появились радостные слезы. Но вот заговорил муж Анны, одногодок Зворыкина, профессор Ленинградского горного института Дмитрий Васильевич Наливкин. Шурина он знал уже больше двадцати лет, поэтому свои доводы излагал без церемоний:

«Да, Владимир, принимают тебя в СССР с большим почетом. Ты представляешь собой ценность как ученый, обходиться с тобой нужно деликатно, поскольку в твоем кармане лежит американский паспорт. Представим теперь, что ты поменял этот паспорт на „краснокожую паспортину“. Для кого-то ты будешь уважаемым человеком, сумевшим изобрести нечто очень важное. Для многих же других ты останешься, во-первых, сыном купца первой гильдии, во-вторых, бывшим белым офицером, в-третьих, в недавнем прошлом американским гражданином, имевшим тесные связи с миром буржуазии. При неблагоприятном стечении обстоятельств даже одного из этих пунктов будет достаточно, чтобы ты оказался далеко от обещанных тебе лабораторий и квартиры. Вспомни процесс Промпартии и поверь мне, дело этим процессом не ограничится. Риск очень большой, я лично считаю твое желание вернуться в Россию неразумным».

Мнение близких родственников, знающих ситуацию в стране не понаслышке, а изнутри, умеющих отделить фасад сталинской системы от реальной жизни в стране, убедило Владимира Козьмича не совершать опрометчивых поступков. Да и последующее разрастание репрессий в СССР вызвало в памяти события революции и Гражданской войны, в которых он принимал непосредственное участие и чудом остался жив. Ученый решил воздержаться от поездок на родину даже по служебным делам. Начавшаяся вскоре Вторая мировая война и некоторые другие события привели к тому, что вновь побывать на родине он смог только через двадцать с лишним лет, в 1959 году.

В 1935 году фирма RCA заключила крупный договор с Народным комиссариатом электропромышленности СССР, в соответствии с которым поставлялись технологическая документация и материалы, оборудование для производства электровакуумных приборов, аппаратура для оснащения первого советского центра электронного телевидения и т. д. Вопросы, связанные с реализацией договора, Зворыкин обсуждал в последний раз в Ленинграде и Москве в 1936 году.

В 1938-м, благодаря усилиям советских и американских специалистов, в том числе и Зворыкина, в Москве запущена первая телестанция, а также налажен серийный выпуск телевизоров «ТК-1» с кинескопом его конструкции. На первых порах пользоваться этим телевизором было нелегко. Для качественной настройки приходилось регулировать 14 ручек, что требовало определенных навыков и технических знаний. Поэтому первые телевизоры обслуживались работниками телецентров.

Во второй половине 30-х годов Зворыкин занимается в основном проблемами электронной оптики, проводя исследования и разработки совместно с И. Ленгмюром, Дж. Мортоном, Л. Мальтером и другими известными специалистами. Работа в области электронно-оптических преобразователей привела к созданию прибора ночного видения, работающего в диапазоне инфракрасного излучения. В период Второй мировой войны приборы ночного видения конструкции Зворыкина использовались армией США для оснащения танков и военного транспорта, а также в качестве прицелов. Помимо приборов ночного видения в его лаборатории создаются телевизионные бортовые устройства для наведения на цель бомб и ракет, приборы для систем радиолокации и др.

В лаборатории Зворыкина были созданы также ортикон, видикон, суперортикон и ряд других приборов. Начиная с 1939 года Зворыкин вместе со своим помощником Дж. Хиллиером занимался разработкой электронных микроскопов, достигнув в короткие сроки значительных результатов. Еще в 1939 году у Зворыкина появилась идея усовершенствования оптического микроскопа. Он решил заменить обычный свет потоками электронов. После войны группа исследователей под его руководством создала промышленный образец электронного микроскопа, который давал увеличение в миллионы раз. На основе этой конструкции в 1981 году был создан сканирующий микроскоп, который позволил увеличивать предметы с сохранением их объемного образа. Благодаря этим приборам ученые смогли определить структуру вируса и создать средства борьбы с некоторыми опаснейшими заболеваниями.

В годы войны правительство США привлекло В. К. Зворыкина как ведущего русского специалиста к формированию поставок по ленд-лизу радиолокаторов, «студебеккеров», «виллисов» и другой техники, а его жена Катя участвовала в программе поставок пенициллина, спасшего многие тысячи жизней раненых и вернувшего их к жизни и на фронт. В 1964 году В. К. Зворыкин приезжал в СССР и на научной конференции во Всесоюзном онкологическом центре на Каширском шоссе демонстрировал свою радиопилюлю — одно из первых достижений его лаборатории в центре медицинской электроники корпорации RCA в Принстоне. Двигаясь по пищеварительному тракту, пилюля измеряла кислотность и температуру и передавала данные по радиоканалу. С легкой руки Зворыкина это направление сложились в самостоятельную отрасль — медицинскую электронику. Даже после того, как в 1954 году Владимир Козьмич официально ушел в отставку, получив титул почетного вице-президента корпорации, он продолжал интенсивную научную работу и очень продуктивную инженерную деятельность, особенно в области медицинского приборостроения. Круг его интересов чрезвычайно широк: не только диагностическая техника, но и информационно-поисковые системы, компьютерное предсказание погоды, автоматизация управления транспортом и многое другое.

Вторая мировая война заставила Зворыкина переключиться на военную радиотехнику. Он создал первую управляемую по телевидению авиабомбу, установив на ней свой иконоскоп, транслирующий картинку оператору. Потом из его лаборатории вышел первый прибор ночного видения, немедленно принятый на вооружение снайперами, танкистами и авиаторами.

Во время испытаний прибора в окрестностях лаборатории полиция задержала автомобиль Зворыкина, двигавшийся с потушенными фарами. Его арестовали по подозрению в шпионаже и допрашивали несколько часов. Много лет спустя выяснилось, что ФБР в ту пору не спускало глаз с изобретателя, подозревая его в сочувствии коммунистам.

Да, не все и не всегда было гладко в «самой демократической стране мира»… В 1943 году к Зворыкину, переехавшему к тому времени вместе со своей лабораторией в Принстон, обратились активисты Фонда помощи жертвам войны в России, занимавшегося сбором средств для закупки и отправки населению СССР продовольствия, одежды и т. п., и предложили возглавить Нью-Йоркское отделение этого фонда.

Зворыкин никогда не примыкал ни к каким партиям и течениям, не занимался общественной деятельностью. Но на сей раз дал свое согласие, предупредив, что сможет уделять этой работе минимум времени. Ему не хотелось оставаться в стороне, когда можно было помочь бедствующим соотечественникам. Тем более в деятельности фонда участвовали жена президента Элеонора Рузвельт и вице-президент Генри Уоллес, что гарантировало законность дела. Тем не менее эта история имела для Зворыкина неприятные последствия.

В 1945 году в США были сформированы группы специалистов для поездок по только что занятой союзническими войсками территории Германии. Задача заключалась в том, чтобы определить важность сохранившихся результатов немецких исследований и промышленных разработок, выявить высококвалифицированных ученых и инженеров и т. п. Аналогичные команды создавались и в СССР, что привело к своеобразному соревнованию: Вернера фон Брауна «захватили» американцы, зато в СССР отправился Манфред фон Арденне и т. д.

Когда Зворыкин явился в Вашингтоне в аэропорт, чтобы лететь вместе с группой в Германию, неожиданно выяснилось, что покидать пределы США ему не разрешено. Зворыкин написал в воспоминаниях:

«…Я узнал, что мой паспорт задержан Госдепартаментом из-за того, что я являюсь членом Фонда помощи жертвам войны в России. Поскольку эта организация была вполне легальной и в нее входили упомянутые высокопоставленные лица, единственное объяснение я усматриваю в своем русском происхождении. Что и говорить, горькая пилюля после многих лет и стольких трудов, отданных моей новой стране. Я снова почувствовал себя как в клетке. Пришлось выйти из состава Комитета по Германии и готовиться к увольнению из RCA, так как я лишился в этой ситуации допуска к своей работе над секретными проектами. Здесь за меня вступился генерал Сарнов, оказавший официальную поддержку от имени RCA. В конце концов в 1947 году мне вернули паспорт, и я опять стал свободным человеком».

В 1954 году, по достижении 65-летнего возраста, Зворыкин уходит в отставку с должности директора лаборатории электроники компании RCA. Заслуги его настолько велики, что ему присваивается должность почетного вице-президента фирмы RCA. В зале Принстонского университета в его честь проводится конференция, в которой принимают участие ученые различных университетов и фирм США. В заключительной речи президент RCA Дэвид Сарнов отмечает выдающийся вклад Зворыкина в превращение компании за четверть века из небольшой фирмы в лидера быстро развивающейся отрасли промышленности.

…Летом 1959 года в московском парке «Сокольники», на проходившей там американской национальной выставке, а точнее, в ее разделе цветного телевидения можно было увидеть невысокого, седого человека в очках. Он был в летах, но выглядел моложаво — бодро двигался и отвечал по-русски, хотя и с небольшим акцентом, на любые вопросы. На его визитной карточке латинскими буквами значилось: Владимир К. Зворыкин.

Вместе с женой он еще восемь раз посещал Советский Союз, встречался с родственниками, общался с учеными, читал лекции. И очень страдал от того, что его не пускают в закрытый для иностранцев Муром. Наконец, в конце 1960-х, во время посещения Владимира, он просто «потерялся», взял такси и махнул в родной город. К отчему дому, к старой церкви Николы Набережного, к кладбищу, где похоронены родители…

Несмотря на более чем 120 зарегистрированных патентов, охватывающих самые разные области радиоэлектроники, несмотря на почетное звание «отца телевидения», Зворыкин на склоне лет самой своей большой ошибкой, называл изобретение… телевидения.

— Я создал монстра, способного промыть мозги всему человечеству, — говорил он. — Это чудовище приведет нашу планету к унифицированному мышлению… Ты оцениваешь действительность по тем, кого ты видишь на экране, кого слушаешь. Иногда ты споришь с ними, возражаешь и даже, кажется, побеждаешь в споре. Но это — только видимость. Главный — тот невидимый, кто нажимает на кнопки. Это он определяет, кого показывать и что говорить для достижения своих целей. Из сотен говорящих он, невидимый, выбирает тех, кто нужен ему, а не тебе, мне или истине. Он выбирает тех, кто втягивает тебя в болтовню о чепухе вместо обсуждения сути дела… Я никогда бы не позволил своим детям даже приближаться к телевизору. Это ужасно, что они там показывают… Хотя, конечно, есть в нем детали, которые мне удались особенно хорошо. Лучшая из них — выключатель.

Умер Владимир Козьмич Зворыкин в Принстоне 29 июля 1982 года, его тело было кремировано, а прах развеян над озером Таунтон.

Эпилог

Вот наконец поставлена последняя точка в нашем повествовании, и мы, как две Шахерезады, решили, что можем прекратить дозволенные речи. Как вдруг… читаем в «Московском комсомольце» материал Ирины Бобровой о Юрии Арцутанове, инженере, изобретателе, имя которого когда-то было известно всему миру. И видим, что судьба его и судьба его изобретения повторяют все то, что уже сказано о судьбах творческих людей нашей страны, то, о чем было рассказано в этой книге. Как будто не прошло почти сто лет…

Юрий Арцутанов изобрел ни много ни мало, как «космический лифт». Никому не известный на тот момент ленинградец предложил построить уникальный транспортер, который должен был соединить Землю с космической орбитой, чтобы запускать с нее межпланетные корабли. Слава Арцутанова вышла за пределы Советского Союза. Пожать ему руку считали за честь прославленные космонавты, его имя упоминали в своих произведениях всемирно известные писатели-фантасты. Представители «буржуазной науки», как ее в то время называли, предлагали ему уехать из страны на Запад и в человеческих условиях продолжать свою научную деятельность.

Но Арцутанов предпочел остаться на Родине. Надеялся послужить отечественной науке. Изобретатель сумел заглянуть в космическое будущее, но не смог предугадать, как сложится его собственная жизнь. Сегодня он по-прежнему живет в Питере. Несколько лет назад он похоронил жену и с тех пор практически не выходит из дома. У него нет друзей, его квартира завалена хламом… Однако он до сих пор живет надеждой — а вдруг о нем вспомнят.

«Еле-еле протискиваюсь в глубь комнаты, чтобы не наступить на разбросанные кругом бумаги, газеты, книги…

— Это все мое добро, собранное годами, — говорит Юрий Николаевич. — Я ведь ничего не выбрасываю, вдруг потомкам пригодится. Среди этого добра можно раскопать проекты того самого лифта. Еще много изобретений на моем счету. Может, после моей смерти это все кому-нибудь пригодится. Я ведь был когда-то очень известным человеком, ко мне приезжали в гости космонавты. Где-то даже фотографии остались, да разве ж теперь их найдешь в таком бардаке…

Слава была, а вот никаких материальных благ мне от этой славы не перепало. Да и, честно говоря, никогда ничего не просил.

Жил на скромную зарплату инженера, иногда вот занимался изобретениями.

Началось все в 1957 году. Тогда в Советском Союзе обычным людям нельзя было читать иностранные журналы, в том числе то, что касалось физики и химии. И вот однажды один мой приятель, который имел доступ к этой литературе, поделился со мной, что вычитал в одном из таких журналов, будто американцы изобрели материал, из которого можно сделать шланг длиной в 200 километров, который не рвется от собственного веса. Я пораскинул мозгами и понял, что на высоте 200 километров сила тяжести поменьше, значит, такой шланг можно протянуть и дальше. У меня ушло несколько лет на разработку проекта. Поймите, „космический лифт“ — это устройство для подъема предметов в космосе. Известно, что, если использовать с космической орбиты канат, он обязательно разорвется. Но его можно сделать таким прочным, что он выдержит нагрузку. Я предложил его сделать из алмазного каната — речь идет о материале, у которого атомы расположены в том же порядке, что и у алмаза. В дальнейшем такое вещество было изобретено.

Я опубликовал свою идею в 1960 году. Написал, из чего и как нужно сделать канат, по которому в космос можно летать без ракет, и для этого не потребуется дорогостоящего ракетного топлива. Через неделю мою статью напечатали.

В Советском Союзе на мои разработки не обратили никакого внимания. А через пять лет американцы в журнале „Сайнс“ рассказали о таком же открытии, сделанном иностранными учеными. Они писали, что с помощью „космического лифта“ можно будет не запускать каждый раз ракету, а отправить ее один раз, а потом доставлять туда людей, космические кабину или дом.

Одному из советских корреспондентов посчастливилось увидеть эту статью. Он принес ее редактору, кажется, „Ленинградской правды“. И она вдруг вспомнила, что в одной советской газете был текст о моем изобретении. Редактор напечатала об этом материал. Его распространили агентства за рубежом. Так об этом узнали американцы. И только тогда в нашей стране мое имя стало известным. Видимо, наши не хотели отдавать идею изобретения американцам.

В Америке обо мне говорили на каждом углу, писали в газетах. И однажды меня пригласили туда. Их сторона оплатила мой проезд, проживание. Меня принимали как героя. И везде говорили, что именно я — автор идеи „космического лифта“. Мы обсуждали проблемы создания лифта. Мне предлагали там остаться, обещали создать личную лабораторию, квартиру хотели выделить… Но не мог я предать свою страну, где я родился. Не сомневался, что мои мозги пригодятся на родине. Ошибался… В итоге американцы спустя годы своими силами попытались реализовать мой замысел. Я лишь остался генератором идеи. А на родине проект оказался никому не нужен.

Я очень хотел быть хоть каким-то боком причастен к космосу. Но меня даже на экскурсию в Звездный городок не пригласили, хотя я неоднократно говорил в прессе, что хотел бы там побывать. Единственно, какой чести я удостоился, — ко мне в гости приезжал заслуженный космонавт. Фамилию я его, правда, запамятовал. Но он очень известный. Правда, с ним приехали еще журналисты. Позже оказалось, что это была просто какая-то рекламная кампания. Тем не менее я был счастлив. Больше никаких встреч мне никто не устраивал.

„…Ночью лента лучше просматривалась невооруженным глазом. После захода солнца, когда включались сигнальные огни, она превращалась в тонкую ослепительную полосу, которая уходила ввысь, теряясь на фоне звезд. Она уже стала величайшим чудом света. До тех пор, пока не закрыли посторонним доступ на строительную площадку, бесконечный поток посетителей не ослабевал. Кое-кто, уходя, качал головой: „Никто никогда не заставит меня ездить на этой штуковине!“ Скептикам отвечали: „Когда башню закончат, вознесение в небо будет отличаться от подъема в обычном лифте лишь продолжительностью и гораздо большим комфортом“.

Этот фрагмент описания подъема с Земли космонавта на околоземную орбиту посредством „космического лифта“ из научно-фантастического романа „Фонтаны рая“ Артура Кларка. Сам Кларк рассказывал, что в основе книги лежит амбициозный космический проект советского инженера Ю. Арцутанова.

— Артур Кларк приезжал ко мне в Ленинград в начале 80-х годов, — вспоминает Юрий Николаевич. — Тогда я еще жил более-менее — супруга моя следила за убранством квартиры, готовила, жили мы неплохо… Позднее мы с Артуром переписывались, поздравляя друг друга с праздниками — с Новым годом, Пасхой, Рождеством. Он часто звал меня к себе в гости, но встретиться нам так и не удалось. Кларк ведь жил в Англии, потом перебрался на Шри-Ланку. Ну какие могли быть гости? Я ведь не мог наскрести денег даже на билет в один конец. Кстати, американцы в 2000 году снова выходили на меня. Говорили, что они близки к окончательной разработке „космического лифта“. Предлагали мне тогда выплачивать пожизненную стипендию только за то, что я подкинул миру эту идею. Я тогда засмущался, сказал, что мне пенсии достаточно. А сейчас думаю, может, напомнить о себе, попросить. Хотя что мне осталось прожить-то?

Я верю, что такой лифт построят. Хотелось бы дожить до этого момента. На Западе много возможностей. Надо было бы мне, наверное, оставаться там в свое время. Я хотел бы хоть одним глазом взглянуть на начальный этап строительства. До недавнего времени еще надеялся, что мою идею реализуют в России. Но мой проект оказался не нужен нашему государству, так же как я никогда не существовал для нашей страны.

Исследователи из NASA и компании Lift Port Group запланировали запуск пока еще строящегося экспериментального „космического лифта“ на Луну 12 апреля 2018 года. А японская строительная корпорация „Обаяси“ объявила о запуске своего „космического лифта“ к 2050 году посредством использования углеродных нанотрубок.

Возможно, рано или поздно „космический лифт“ перестанет слыть научной фантастикой“».

А мы, как говорил Фонвизин, «будем зады повторять».

Такие люди!