Приступая к нему с упованьем…
Началась эта история с того, что ко мне пришел старый друг, Боцман Наливайко.
Он явился как всегда без предупреждения, сразу наполнив дом запахами настоящего морского волка. Это был крепких дух трубочного табака «Казбек», кубинского рома, водорослей и тины.
Боцман Наливайко бесцеремонно прошёлся по комнатам, поковырял оконную замазку и сел на мой письменный стол. Поднялось облако пыли, разлетелись рукописи и рухнули на пол книги.
— Что это ты читаешь? — спросил он меня.
— Читаю замечательную книгу "Детские губы багрового внука", — отвечал я ему.
— Всё это чепуха. Тебе следует ждать гостей, — назидательно сказал старый Боцман.
И правда, в дверь тут же позвонили.
На пороге стоял молодой человек с подозрительной трубой. Кроме трубы, в его руках была огромная шляпа с обвисшими широкими полями.
— Кондратий Рылеев, — представился он. — Однофамилец.
Под мышкой он держал умную книжку Карла Шмидта "Планетарная напряженность между Востоком и Западом и противостояние Земли и моря".
Я понял, что ветер странствий подул в мои паруса. Вместо того, чтобы напрашиваться на рыбалку к критику Баритонскому, или униженно клянчить женской непродажной любви, можно просто отправиться в Путь и Шествие. Мальчишеская дружба неразменна, и всё такое. Ещё я понял, что пришла пора искать сокровища и вешать мерзавцев на реях.
— Нет, — заявил Боцман Наливайко. — Мы отправимся за Золотым Сруном.
Мы пройдём через моря и океаны и Золотой Срун, что сидит в горах Ставриды исполнит наше желание.
— Я дико извиняюсь, — перебил его Рылеев, — одно?
— Что?
— Одно желание? На всех?
— Нет, каждому.
— Это меняет дело.
Мне-то, собственно, было всё равно. Меня манил ветер странствий.
Но Боцман Наливайко достал из-за обшлага старинный пергамент и сказал:
— Ну, если ты согласен, нужно расписаться. Подпишись под каждым словом. И, обязательно двумя руками.
Подписываясь двумя руками под каждым словом, я испуганно спросил:
— Может, кровью нужно?..
— Кровью не надо, — серьёзно ответил Наливайко. — Всё изгадишь своей кровью, а толку — чуть. Мы лучше споём клятвенную песню.
И мы запели. И я запел со всеми:
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном
Было понятно, что теперь дело за тем, чтобы найти хорошего капитана.
И мы начали искать капитана.
— Нам нужно искать одноногого капитана, так написано в книге предсказаний.
— А может, нужно искать капитана, которому нужно дать пятнадцать лет? — ехидно спросил Боцман Наливайко.
— Нет, — возразил я. — Нужно искать капитана с грантом. Ну, в худшем случае, с детьми.
Мы долго шатались по улицам, согреваясь ямайским ромом в подъездах. Частые стычки с подъездными пиратами вконец утомили будущий экипаж.
Кондратий Рылеев поднимал нам настроение чтением умной книги вслух.
Он сказал между прочим, что для того, чтобы отправиться в настоящее путешествие, нужно пропить всё — до последнего пенса. Он показал нам последний пенс — его действительно не брали ни в одном кабаке или магазине. Мы пропили уже последние доллары и евро, центы и тугрики, но пенса никто не брал.
Не попадался нам и стоящий капитан.
Наконец, уже совершенно отчаявшись, мы обнаружили, что пьём кубинский ром (заменивший нам выпитый ямайский) на чёрной лестнице какого-то дома. Мы занимались этим напротив двери, на которой была нарисована лодка под парусом. В лодке была изображена женщина с огромной грудью и русалочьим хвостом.
Аккуратно поставив недопитую бутылку на лестницу, мы позвонили в звонок. Ответа не было. Тогда Наливайко поднял глаза к потолку и увидел позеленевший колокол. Мы снова подняли бутылку, и, опорожнив её, кинули в колокол.
Бутылка с дребезгом разбилась.
— Эх, пробили мы склянки, — зачарованно произнёс Боцман Наливайко.
Но дверь вдруг отворилась.
На пороге стоял человек, стоявший на одной ноге. Лишь спустя некоторое время мы поняли, в чем дело — у человека был всего один шлёпанец.
Его поджатая нога была босая, и человек выразительно шевелил пальцами.
— Давно вы потеряли ваш сандалий? — вежливо осведомился Кондратий Рылеев.
— В юности, — устало ответил человек. — Я ищу его давным-давно, и даже стал для этого капитаном дальнего плавания. Я искал свой тапочек на Северном полюсе и на Южном, на Западном и Восточном, в горшках с медом и в бочках из-под солярки, я ремонтировал земную ось, обнаружил смысл жизни, открыл подводные философские камни, но моего тапочка нигде нет.
Пройдёмте! То есть — проходите.
Мы прошли, и с тех пор стали неразлучны.
Однажды, плавая в банном бассейне, мы снова вернулись к теме дальних странствий.
— Теперь нам нужен человек, хорошо знающий южные и северные моря, — сказал Боцман Наливайко. — Я, впрочем, хорошо знаю западные, а наш капитан — восточные, но всё равно, без лоцмана нам не обойтись.
— С этим проблем не будет, — заявил Кондратий и исчез.
На следующий день он явился в окружении толпы плохо одетых людей. Все они оказались Лоцманами.
Чтобы не обидеть никого, мы выбрали человека с наколотым на лбу якорем.
— Где вы, Кондратий, их всех нашли? — осведомился капитан.
— Не было ничего проще. Я явился в портовый кабачок "Корабль Чудаков "Себастьян Брандт" и спросил присутствующих, не побоится ли кто из них отправиться на поиски Золотого Сруна.
Потом я осведомился, не знаком ли кто из этих джентльменов с гидрографией южных морей и с орографией северных. Все как один, оказались знатоками если не одного, так другого. Оставалось лишь привести их к вам.
Мы поняли, что Кондратий хватил лишку, но делать было нечего. Собственно, мы и так ничего не делали.
— Откуда будете, сэр? — вежливо спросил будущего члена команды Боцман Наливайко.
— Меня зовут Егоров, — представился тот. — Вообще-то я писатель, но море люблю с детства, и поэтому написал несколько книг: "Дети капитана Флинта" и "Жизнь и невероятные приключения Робина с кукурузой, моряка из Лиепаи".
— Вы знаете Робина с Кукурузой? — оживился капитан.
— Как свои пять пальцев.
— Берём вас лоцманом.
— А Боцманом нельзя? — наш потенциальный спутник цепко ухватился за швартовы на краю банного бассейна.
— Боцман уже есть, — сказал, помрачнев, Боцман Наливайко.
Но Егоров быстро сдал назад и отдал обратно швартовы. Он согласился быть лоцманом на всё такое.
Услышав о наших намерениях, из своей деревни к нам приехал наш приятель Пасечник. Он привёз несколько бочонков мёда, полсотни обезболивающих восковых свечей и пару карманных ульев.
Мы пытались уговорить его составить нам компанию в поисках Золотого Сруна, но он отвечал, что более всего любит постоянство и не может бросить мериносов и медоносов.
Тогда мы просто вышли вместе с ним, чтобы присмотреть себе средство транспорта.
Сидя на парапете набережной и болтая ногами, мы разглядывали корабли. Пасечник, надев сетку на голову, закурил трубку с длинным мундштуком. Потом, засунув трубку в карман, он принялся окуривать там своих пчёл. Лоцман Егоров мерил глубину шельфа лыжной палкой, а мы с Кондратием Рылеевым разглядывали в бинокль суда у причала. Выбрав, наконец, понравившееся, мы решили, что за Золотым Сруном нужно отправиться именно на нём.
Это был кофейный клипер. Он стоял у стенки как комод, блистал иллюминаторами как сервант, и хлопал парусами, как банщик простынями. Клипер был огромен и похож на тот титановый корабль, который так часто теперь показывают в кинематографической хронике. На нём могло поместиться целых двадцать человек, а двое из них, обнявшись на носу, кажется, тренировались, кто дальше плюнет.
На нём даже было зенитное орудие — так что это был настоящий пушечный корабль.
Прежде, чем сообщить о нашем намерении сторожу, мирно спавшему на кнехте рядом со сходнями, мы задумались о том, как назвать корабль. (Пользоваться прежним названием нам не приходило в голову).
Собственно, кофейный клипер, стоявший перед нами, назывался "Победа".
— Назовем наш корабль «Марго», — предложил я.
— Это неудобно, — заявил капитан. — Тогда нас станут называть маргонафтами.
— Если мы назовем наш корабль «Садко», будет ещё неудобнее, — возразил я, и все со мной согласились.
И, хотя подумав, мы решили, что неудобно делать другие вещи — спать на потолке и совать зонтики куда не попадя, мы отвергли гордое имя «Садко», как подходящее для подводной лодки. В результате общее мнение остановилось на гордом имени "Алко".
Тогда мы хором запели отрядную песню:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
После этого мы перекрасили часть корабля, вписали новое название, а сторож по случайности упал в воду. Мы были душой с ним, но он куда-то подевался.
К сожалению, у нас было недостаточно времени, чтобы выяснить, чей это корабль, и мы просто оставили записку на причале, придавив её пустой бутылкой.
На следующее утро мы отправились в наше путешествие. Нас провожал весь город. Голосили бабы, мужики сурово пили водку на причале. Большую часть команды мы оставили прежней, потому что не могли запомнить матросов в лицо. Ценным приобретением оказался Носоглоточный Храповицкий, по совместительству служивший зенитным стрелком. Поскольку Храповицкий проводил большую часть времени за плеванием в зенит, он так и не заметил смены руководства.
Мы погрузили в трюм несколько ящиков Земфиры и коробку из-под Маточного Молока, что вручил нам Пасечник.
Шли дни и годы. Лоцман у нас оказался неважный. Он путался в картах, сдавал не в такт, иногда передёргивал и от обиды лез в гору. Однажды он запутался в параллелях и пришлось долго его выпутывать.
Зато он знал красивое слово альмукантарант, которое он прочитал в книге итальянского монаха Томаса Компанейского "Profanus in Civitas Solis" — звучное, похожее на заклинание, слово альмукантарант.
Альмукантарарат был именем злобного гнома, что дополнял высоту градусами. Впрочем, гномы, по слухам, любят градусы безо всяких дополнений. Рылеев делал вид, что слышал о гноме раньше, пытаясь подкрепить свою учёность цитатами, тёмными для понимания. Чаще всего он ссылался на Фому Компанейского.
Мы мало что поняли из этих объяснений. Я лично не очень доверял писаниям Компанейского. "Незнайка в Солнечногорске", написанный Кампанейским давным-давно, сначала на итальянском языке, был просто учебником по астрологии.
Точно так же я несколько передёргивался от упоминаний Маразма Амстердамского, что писал о путешествии слабоумных на брандере «Себастьян». Все эти старинные повествователи только запутывали путешествие, заставляя нас отклоняться от извилистого маршрута в поисках гуингмов и прочих нецивилизованных аборигенов.
Когда лоцман Егоров рассказал нам о своих поисках забытых путевых терминов, которые он вёл всю свою жизнь, я проникся смыслом жизни этого человека. Собственно, он объяснил нам, что поиски Золотого Сруна его самого интересуют мало, а вот поискам камбузов и нактоузов он мог отдаться за так. В смысле — за умеренную плату.
Вот что говорил наш лоцман:
— Наши путешествия обрастают словами, как наши долги процентами — никто не помнит, что было на самом деле и не знает, было ли что-то на самом деле. А опыт путешественника говорит нам, что самые бредовые россказни предваряются словами "на самом деле"…
Все имена перевраны, и неизвестно, как называют селениты море Дождей. Для нас оно — море Вождей, а для них — море Дождей, для нас Большие Пески для них — Холмы Тоски…
Мы не знаем, зачем пустились в путь и даже не уверены в том, как нас зовут. Меня вот зовут…
В этот момент Егоров застеснялся и прекратил дозволенные речи.
Мы даже прослезились от такого поэтичного рассказа и не заметили, как оказались в одном неловком и опасном месте.
Очнулись мы от страшного крика Носоглоточного Храповицкого:
— Вилы! Вилы! Нам — вилы! — кричал он.
И, правда — перед нами были подводные Вилы.
Жители Вил злобно смотрели на нас из-под воды. Они были увешаны золотыми цепями, снятыми с погибших пиратских кораблей. Эти подводные обитатели, как известно, весьма мобильны и в случае раздражения принимают малиновую окраску. И, действительно, море вокруг нас приняло интенсивный бурый цвет.
Кондратий Рылеев хватил себя в грудь и затрясся, лоцман Егоров сжался, капитан — побелел, но держался мужественно.
Один Наливайко не растерялся и сразу предпринял активные действия.
Он вывернул карманы и начал прохаживаться по палубе. Жители Вил высовывались из воды и тщательно рассматривали карманы Боцмана. Поняв в чём дело, мы тоже присоединились к Боцману и принялись показывать их содержимое карманов и закромов. Содержимого, впрочем, не было.
— Держи карман шире! — скомандовал Капитан остальным матросам. Что те и выполнили моментально.
Внезапно море очистилось и снова приняло загадочный цвет морской волны.
И мы поняли, что путь свободен.
К нам на рею сел Буревестник. Он был длинный и тонкий, похожий на кнут Гамсуна или на критика Баритонского.
— Добра не жди, — сказал Рылеев и, хватив себя за волосы, побелел.
— Никогда не любил эти хламиды-монады, — сказал я.
— Чую, скоро грянет буря, — сказал капитан.
— Я знаю, в чём тут дело, — сказал лоцман Егоров. — Глядите!
Там куда он показывал, в дохлой зыби вод, виднелась маленькая лодочка с каким-то уродом.
— Это — кадавр Клебанов, — пояснил наш лоцман, — одно из самых страшных созданий Просперо Мериме, который заманивает путешественников в свой Замок Нравственных Иллюзий.
Оказалось, неподалёку находится остров, на котором живёт великий волшебник Просперо Мериме, который при помощи волшебных книг населил свой остров диковинными существами, а сам, пользуясь магическими заклинаниями, взял в жёны работницу табачной фабрики.
— И что теперь, — спросили мы хором. — Что мы должны делать?
— Сам не знаю, — отвечал Егоров. — Просперо Мериме любит зазывать на свой остров путешественников и душить их своими трагедиями в углах своего дома, похожего на лабиринт. Он считает, что его комнаты чрезвычайно оживляют мумии путешественников, красиво — как дети — расставленные по этим углам.
— Пожалуй, у нас крупные неприятности, — заметил капитан. — Я вижу только один выход. Нужно отдать ему наш жребий.
— Но у нас нет другого жребия! — возмутилась команда.
— Да и хер с ним! — отвечал капитан. — Я ни разу не кидал жребий, нужно же когда-то попробовать.
На том и порешили. Из каюты капитана с великими предосторожностями вытащили тяжёлый кованый ящик со Жребием. Жребий мирно покоился внутри, завёрнутый в мягкую фланель.
Мы с трудом перевалили его за борт.
Жребий был брошен и тяжело булькнул, уходя под воду.
Тут же всё изменилось.
Сразу подул страшный ветер, природа нахмурилась, набухла, надулась и насуропилась.
С одной стороны «Алко» начал удаляться от острова, с другой стороны, нам не очень нравилось, какой ценой мы этого достигли.
Разразилась страшная буря, спички ломались как мачты, и было совершенно невозможно прикурить. Морские гады засовывали свои рыла прямо в уют-компанию, а от частых ударов о переборки у всех наступило раздвоение личности. Боцман Наливайко сам с собой сдвигал стаканы, я написал на себя же критики, а Кондратий подрался с Рылеевым.
Страшный ветер Матрёнин пассат гнал нас в шеи и гривы прочь от острова.
Один Буревестник, перелетев в лодку и сидя на плече Клебанова, мрачно хохотал в отдалении. Мы выстрелили в них из зенитного орудия, но Клебанов с Буревестником, вероятно, были недостаточно высоко.
Буря ширилась и множилась, и мы были этим несколько озабочены. Так продолжалось лет семь или восемь — не больше.
После бури, затеянной Просперо Мериме, мы всё же потеряли ориентировку. Совершенно непонятно куда занёс нас Матрёнин пассат — в Мальпасо или в Павлов посад. Может, это Матрёнин двор на горизонте — после такой бури ни в чём нельзя быть уверенным.
— Что мы поставим на карту? — спросил капитан.
Мы заявили, что можем поставить на карту многое. И все зашарили по карманам.
Капитан вынес карту на свежий воздух. В итоге на неё были поставлены две бутылки рома, перочинный нож и пепельница. Для того чтобы обнаружить ориентировку, нужно было сделать что-то ещё.
Тогда Кондратий Рылеев хватил себя по спине, и сразу же вспомнил о коробке из-под Маточного Молока.
Там, вместо молока лежала Матка. Слово это, впрочем, имеет множество значений — потому что корень его от жизни, её начала и продолжения, а всякая навигация есть управление жизнью. Верные координаты есть спасение этой жизни. Ну, и самой Матки — тоже.
Те, кто умел, перекрестились — удобным им способом.
Между тем, Кондратий достал из коробки другую, размером поменьше, из неё третью, потом четвёртую…. Наконец, в его руках очутилась коробочка величиной со спичечный коробок, внутри этой деревянной или костяной коробочки болталась что-то, похожее на муху.
Боцман Наливайко подул внутрь, муха шевельнула лапками, и сразу же облако правильной ориентировки окутало корабль.
Всё встало на свои места — даже посуда на камбузе.
А у горизонта мы тут же увидели огромный Шар, высившийся над спокойным морем.
— Что и требовалось доказать, — сказал Кондратий Рылеев. — Матка всегда тяготеет к шару. По крайней мере, мы теперь знаем, где находимся.
Лоцман Егоров, впрочем, не выказал особой радости.
— Это не шар, — с некоторым ужасом выдохнул он. — Это яйцо Алконоста. Именно поэтому и кончилась буря. Да. Примета такая.
Мы согласились с ним, что бывают странные сближения, но, тем не менее, нам чужие яйца ни к чему, сближаться с ними без надобности, а пугаться их, тем не менее, не стоит.
Вскоре мы увидели извилистую линию берега. Пахло пустыней и мирными жителями.
Чтобы пополнить запасы Того и Сего, а так же обменять на стеклянные бусы что-нибудь полезное, мы бросили якорь в виду огромной толпы аборигенов.
Действительно, горланя и распевая похабные песни, на берегу шумели местные жители, тряся чем Бог послал.
Зрелище это мало возбуждало аппетит, поэтому мы отправились на местный блошиный рынок. Однако лоцман отговорил нас от покупки блох. Только люди сложной судьбы употребляют блох, часто они достаются людям в качестве наказания, а не закуски к горячительным напиткам.
Впрочем, лоцман знал одного торговца, что понимал толк в дичи.
Это был Убийца Двух Зайцев. И правда, дичь в его лавке была полная. Упитанная у него была дичь.
Мы спросили бельмесов — с детства каждый из нас был наслышан об их вкусе, но никто из нас не смыслил ничего в их приготовлении. Убийца Двух Зайцев написал нам на обороте кассового аппарата целую инструкцию по их приготовлению.
Но кассовый аппарат остался у него в лавке, хотя капитан запомнил главные слова с которых начинался рецепт: "Хорошенько промыть и откинуть…"
Возвращаться мы не решились, сочтя это плохой приметой, а в это время бывалый Рылеев настоял на покупке двух слоновьих хоботов, солёных и перченых, саго, имбиря и каркаде.
Этим мы и ограничились.
Тем же вечером, мы тщательно промыли бельмесы и несколько раз по очереди откинули их, использовав всё пространство камбуза. Наконец, они были уложены в кастрюлю. Но когда утром кок заглянул в кастрюлю, то увидел, что ни одного бельмеса не осталось.
Да-с.
Тут мы сами виноваты, никто не просил нас делать что-то «тщательно», когда, наоборот, нам настоятельно советовали сделать это "хорошенько".
Путь наш лежал всё южнее и южнее — через Канал, что вёл между двух материков к городу Красноморску.
Вода была мутной и белой. Берега, впрочем, напоминали болото, цвет их был красен, а среди этого киселя торчали редкие деревья. На деревьях угрюмо сидели Синие птицы.
Кондратий Рылеев посмотрел на них и сплюнул за борт. Потом он хватил себя по лбу.
— Ба! Они похожи на куриц, что разводили Подземные жители в имении моего батюшки, — объяснил он причину своего недовольства. Мы принюхались.
Действительно, здесь пахло молоком и навозом.
Носоглоточный тут же закричал:
— Капитан, у нас якорь только что всплыл!
Капитан вышел на палубу. Он оглядел происходящее и, сняв с ноги единственный тапочек, почесал им затылок.
— Херовая примета! — только и сказал он.
Впрочем, значение этой приметы так и осталось нами непознанным. Наоборот, в тот же момент, мы увидели странную фигуру на лошади. Когда она приблизилась, наш предводитель свесился с капитанского мостика и поздоровался.
Оказалось, что это Всадница Без Головы. Она потеряла голову довольно давно и даже отказалась рассказывать эту историю. Конь её тут же принялся валяться по палубе. Забегая вперёд, нужно сказать, что так он вёл себя во всё время нашего путешествия, и скоро на палубе уже не было места, где бы этот конь не валялся.
Но больше всего экипаж занимала его хозяйка, вернее, то, как и когда она теряет голову.
Каждый из нас лелеял мысль, что он может явится виновником такой потери, и мы приняли Всадницу Без Головы, оказавшуюся, впрочем, довольно милой дамой, на борт.
Она теряла голову довольно часто, так что мы не промахнулись.
Двигаясь дальше, мы заметили небольшой остров, в центре которого возвышалось нечто неприличное.
Капитан приказал причалить к мосткам, на которых стоял таз с грязным бельем, и вскоре мы увидели человека с мотыгой на плече.
— Я Робин Рамон Перрейра де Меркадер, иначе называемый Робин с Кукурузой, — представился он. — Больше на моём острове ничего не растет, но уж кукуруза вымахала — будь здоров!
Мы выразили своё восхищение знаками, потому что слов у нас не было.
— И всё потому, что у меня такое правило: проснулся — иди, окучивай кукурузу, а не то обрастет она колючими кустами, да и придёт всему острову карачун, не будет у берегов его ни дна, не останется на островных дорогах ни одной покрышки, — открыл хозяин острова нам секрет.
Мы с уважением посмотрели на дело его рук.
Тучи зацеплялись за верхушку растения, а к основанию стебля был прибит портрет лысого человека в украинской рубахе. Видимо, это был родственник Робина или его старый знакомый.
Внезапно Робин увидел нашего лоцмана, последним спустившегося с корабля.
— Братушка! — завопил он, бросившись к Егорову.
Тот попятился, но было поздно. Робин облапил его и начал хлопать по спине так что лоцман Егоров одновременно выкатывал глаза и высовывал язык в такт ударам. Мы поняли, что стали свидетелями нечаянного раскрытия Давней Тайны.
Когда восторги Робина утихли, Егоров подполз к нам на четвереньках.
— Я не Егоров, я Себастьян Перрейра! — прошептал он и заплакал.
Наш капитан занёс руку, чтобы погладить его по голове, но Егоров-Перрейра уклонился.
— Да, я сначала выдавал себя за Лоцмана, а потом за Егорова, но на самом деле я обманул вас. Я вовсе не тот и не другой. Я пустился в плаванье, обманув вас, только затем, чтобы увидеть своего однояйцевого брата Кристофера-Робина-с-Кукурузой.
— Хм… А вы Егоро… то есть, тьфу, сэр Перрейра, уверены, что он — однояйцевый? — спросил капитан.
— Ну, мы же не будем настолько невежливы, чтобы просить предъявить нам доказательства, — быстро прервал я неловкую паузу.
Начался пир, состоявший из варёной кукурузы и кукурузных лепёшек. Пили мы кукурузную водку, закусывая солёными и мочёными кукурузинами.
Робин, узнав о цели нашего путешествия, загорелся мыслью увидеть Золотого Сруна, но вовремя вспомнил о своей Кукурузе.
Он простился с нами, попросив заглянуть на обратном пути и показать Сруна.
— А то я уже двадцать восемь лет как покинул родной промышленный город Лиепаю и редко вижу что-нибудь новое.
Помахав ему на прощание, мы отчалили.
Через некоторое время мы загрустили — это была настоящая грусть путешественников, которая называется "тоска по дому".
Боцман Наливайко тут же выпустил джина из бутылки. Джин вылез из бутылки и сразу же привёл Боцмана Наливайко в скотское состояние. Он начал давить Храповицкого, носоглоточный возмутился и тут же пальнул из зенитной пушки. Но дело уже невозможно было поправить. Впрочем, и все мы были не лучше Боцмана — я клевал носом, лоцман Себастьян Перрейра сучил ногами, наш капитан болтал языком. Служба была запущена, повсюду валялись битые склянки, матросы разбрелись кто куда.
Так прошло несколько лет.
И песня, которую мы пели по утрам перед завтраком звучала несколько уныло и печально, хотя слова оставались всё теми же:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Но в один прекрасное ветреное утро, когда солнце приготовилось вылезти из глубин мирового океана, на горизонте появилась странная точка.
Мы, обратив на неё внимание, лениво рассуждали, что это — Боевой Дерижбандель, гражданский Сратостат или свинтопрульный аппарат неясного назначения.
Мер, впрочем, предпринято не было — какие уж там меры, когда тоска по дому укрыла нас по самое горло и ещё подоткнула со всех сторон простыни.
Точка уже превратилась во вполне осмысленную фигуру гигантских размеров, путешествующую по воде яки посуху. Яки, впрочем, были не при чём.
— Может, — сказал нетрезвый Наливайко, — это известный экстремальный странник Маргеллан?
— А может, — отвечал ему совершенно бухой Себастьян Перрейра, — это знаменитый глухонемой путешественник, что путешествует в одиночку. Он обогнул и загнул всё, что можно, был везде, но по понятной причине не может ничего об этом рассказать.
— Нет, путешественник ходит исключительно на вёслах, — возразил я, тяжело ворочая языком, поскольку давно был вдребадан. — Да, на вёслах. Я сам видел в журнале «Национал-географик» фотографию, на которой чётко изображен, как он, встав на вёсла, будто на ходули, меряет Мировой океан. На землемера похож. Да.
— С другой стороны, — произнёс наш капитан, который был до синевы выбрит и слегка пьян, — это мог бы быть Рыцарь пространного образа. Я ни разу не слышал, чтобы он путешествовал морем.
— Позволю не согласиться с вами, капитан, — забормотал Носоглоточный (он был слегка выбрит и до синевы пьян) — фигура приближается и мне видно, что в руках у неё не копьё, а фаллический хуй, а на голове она несёт не тазик, как полагается Рыцарю пространного образа, а Пирамидальную нахлобучку.
— С рыцарями, по-моему, одна проблема — латы эти дурацкие, — не к месту вмешался юнга, что залил глаза наравне со всеми. — Грохочут, как пустое ведро.
Всадница без Головы молчала и тупо глядела перед собой. Она не вязала лыка.
— Чего зря рассуждать, — подытожил пьяный в зюзю Кондратий и хватил водочного рома, настоянного на бифитерах.
Фигура приблизилась окончательно и бесповоротно. Оказалось, что это странный корабль с гигантской статуей на борту. Вокруг статуи хлопали надутые паруса, а сама она была изрядно обгажена альбатросами.
В ногах у статуи, по всему периметру палубы стояли ульи, курились смирна и ладан, а с курильней в руках бегал наш приятель Пасечник.
— Вот она, весточка с родины, — удовлетворённо крякнул уже окосевший капитан.
И мы окончательно чокнулись ромом и джином.
Пасечник перелез на наш отважный корабль, и пошёл к нам, бережно переступая через судьбы бесчувственных матросов.
Он напоил нас аспириновой водой, дал похрустеть солёными огурчиками, и мочёной капустой и налил нам утреннего пива.
Говорить нам с ним было не о чем, и мы обменялись несколькими необременительными жестами, а похмельные матросы перетаскали в трюм подаренные Пасечником бочки с мёдом.
Скорбно вздохнув, Пасечник полез обратно к себе — по кантам и вантам.
Вскоре, гигантская фигура, раскачиваясь, исчезла на горизонте.
— Капитан, — мутно посмотрел вокруг себя Кондратий Рылеев, — с кем это вы разговаривали?
— Я не разговаривал.
— Это Наливайко говорил, — подал свой слабый голос я.
Но Наливайко давно спал, и обсудить привет с Родины нам не удалось. Только медовые бочки напоминали нам о реальности Пасечника и о том, что всё произошедшее не было видением. Впрочем, они долго ещё внушали суеверный ужас впечатлительным матросам, пока из их содержимого не получилась вполне сносная медовуха.
Однако мистическое появление Морской Фигуры взбодрило нас. Служба была снова очищена, встряхнута и поставлена. Матросы забегали, канаты натянулись, форштевень изогнулся, а Наливайко похмелился. Носоглоточный Храповицкий почистил зенитную пушку бутылочным ёршиком и пальнул из неё для острастки.
Тем же месяцем извилины нашего пути привели кофейный клипер «Алко» к неизвестному острову.
Шлюпка со скрежетом уткнулась в песок, и мы ступили на землю, от твёрдости которой давно отвыкли. На всякий случай набычившись и навострив лыжи, мы двинулись в глубину острова.
Продравшись через мужественные заросли брусники, мы очутились на огромной поляне.
— Ясно, — сказал Наливайко. — Это остров принадлежит Мастеру Золотые Ручки.
Ровно посередине острова высилась статуя Мастера Золотые Ручки. Сначала я принял её за статую Будды, но потом понял, что ошибся. У Мастера была довольно угрюмая рожа, а так же в отличие от цельнозолотых статуй, у истукана были золотыми только руки — и то до предплечий. Впрочем, как и Будда, он порос лианами, похожими на водоросли.
И правда, в отдалении раздавался шум непрекращающейся работы. Стучал кузнечный молоток, повизгивала пила, слышилось пыхтение и гулко капал пот.
У конца тропинки стояла кузня. Отбычившись и затупив лыжи, мы приблизились к ней.
Из дверей вышел хмурый народный умелец. От него разило перегаром, а из кузни тянуло кислым и влажным.
Он церемонно пожал нам руки.
Довольно болезненным и тяжёлым было пожатье его золотой десницы, но приходилось терпеть.
Выяснилось, что Мастер Золотые ручки всю жизнь хотел пожать какие-нибудь лавры, но лавры, увы, не росли на его острове. Приходилось искать замены. Многие годы он жал жмыхи и соки. Теперь мы внесли в жизнь Мастера Золотые Ручки разнообразие.
— Какая лёгкая у вас рука, — отдуваясь, заметил наш капитан и спрятал босую ногу за обутую. Из вежливости.
— Двадцать девять килограмм. Да-с. — Мастера это наблюдение капитана несколько раздосадовало. — Хотите ещё?
— Нет-нет, не сейчас.
Чтобы сгладить неловкость, я заявил, что у нас есть лавры.
И точно, у нас был один нетронутый мешок лаврового листа, а если присовокупить к нему тот лавр, что мы с утра положили в суп, то и два мешка могло оказаться к услугам Мастера.
Тот несказанно оживился.
Матросы живо сгоняли на «Алко» за лавром. Мы посадили мешок в ямку и полили его медовухой.
Ожидая результатов, Мастер Золотые ручки провёл для нас экскурсию по острову. Поехали на блохе. Она была огромная, похожая на двуногих роботов из фильмов Лукаса. Подковы её стёрлись, и блоха поминутно старалась свалиться под откос и сбросить седоков.
Остров был непрям, извилист и негромок. Повсюду валялись странные никчемные механизмы, бессмысленные приборы и стояли ненужные сооружения.
Мастер рассказывал нам о гигантском Стреляном Воробье, что повадился склёвывать у него безнадзорные шестерни и болты. Болтаясь на качающейся блохе, мы втягивали головы в плечи, а руки в обшлага, не пытаясь даже и представить себе этого монстра.
Совершив круг почёта, мы вернулись к кузне.
Внутри, на верстаках и стапелях, была разложена тонкая работа, сделанная наполовину, но — сделанная без сучка и задоринки. И правда, выглядела она несколько уныло.
Мастер Золотые Ручки начал, чтобы похвастаться перед нами сноровкой, что-то подкручивать и подверчивать, подсасывать и подсюсюкивать. Потом он принялся лить пули.
— Стреляный Воробей, — бормотал Мастер Золотые ручки, — он такой… Его на мякине не проведёшь. Вы проводили кого-нибудь на мякине?
Мы с горечью признались, что не только провожать, но и встретить кого-нибудь на мякине нам никогда не удавалось.
Мастер кончил лить пули и достал из кармана маленькую коробочку. Коробочка напомнила нам нашу собственную, в которой сидела Матка, подаренная Пасечником. Но тут, видно, дело обстояло иначе. Мастер Золотые Ручки потряс её над ухом, улыбнулся чему-то, перекрестился левой рукой и открыл крышечку.
Оттуда вылетел комар.
— Комар, точи нос! — сурово крикнул Мастер.
Комар жужжал недовольно. Видимо, отнекивался. Но деваться ему было некуда — пришлось точить.
Дело выходило плохо, комар жужжал всё обиженнее и недовольнее.
Наконец, удовлетворённый, Мастер поймал его щепотью и засунул обратно.
— Чудо! Я гений и сукин сын! — объявил он.
Комар опять не подточил нос, а мы готовы встретить Стреляного Воробья во всеоружии.
Мы вышли из кузни и перевели дух. Блоха стояла рядом, почёсывая лапы.
За истёкшее и просочившееся время наш лавр пустил корни и распустил почки и кочки. Теперь он выглядел на все пять или даже восемь. Никто бы не посмел сказать, что гигантское дерево ещё утром было всего лишь мешком приправы.
Мастер Золотые Ручки обежал вокруг лавра, и вдруг, подпрыгнув, полез по стволу.
— А как же охота на Стреляного Воробья?! — жалобно спросил кровожадный Кондратий Рылеев и хватил ладонью по лавру.
Но Мастер был уже вне пределов досягаемости.
— Пошли, — сказал лоцман Себастьян Перрейра. — Нам ничего тут не светит. Я знаю, что сейчас будет.
Из кроны лавра раздавалось кряхтение и причмокивание.
Ждать было нечего, пора была вернуться к шлюпке. Когда мы, снова продравшись через мужественные заросли брусники, в спину нам дарил жуткий храп. С капитана слетел единственный тапочек, с Боцмана — фуражка, а с меня показное равнодушие.
— Теперь он будет почивать на лаврах вечно, — предрёк судьбу Мастера Себастьян Перрейра, — А Стреляный Воробей станет полным властителем острова и дум.
Боцман Наливайко высказался в том смысле, что неплохо бы забрать механическую блоху, которая уже вряд ли кому пригодится, но его одёрнули. Ишь какой! Блох на корабле разводить.
Эвона какая гадость.
Мы причалили к острову, что на всех картах был обозначен как остров Кристального Ключа.
На острове действительно был Кристальный Ключ — он всё время двигался, и от него приходилось уворачиваться, чуть что он норовил заехать нам по головам. Во все стороны от Ключа летели брызги. Вокруг стекали ручьи, ручейки и реки кристальной воды. Вода сверкала своими кристаллами на солнце. Водопады кристалились повсеместно, а кристальные озера вспыхивали разноцветными огнями.
Всё это была правда чистой воды, что текла мимо глыб фактов. Факты, впрочем, были больше похожи на обычную гальку.
Кондратий Рылеев зачерпнул чистой правды горстью и набрал её в рот.
Сглотнув, он поднял на нас глаза и с ужасом уставился в наши лица. Волосы его встали дыбом. Он переводил взгляд с одного на другого, пока Всадница без Головы не догадалась подсунуть ему своё зеркальце. Рылеев, увидев своё изображение, затрясся ещё пуще и чуть не хватил зеркальцем о камни.
Зеркальце, впрочем, тут же отобрали, а Кондратий, схватил себя за сердце и опустился на берег ручья.
— Вот оно, суровое действие чистой правды, — произнёс лоцман Себастьян Перрейра.
И мы отправились восвояси, не оставив, впрочем, надежды запастись жидкой правдой. Мимоходом мы заметили, что перед нами журчат ручьи чуть разного цвета — нет, все они были достаточно кристальны, но всё же отличались друг от друга. Оказалось, что в одних ручьях текла народная правда, а в других — общественная истина.
Пробовать их на вкус, чтобы почувствовать разницу, мы не решились.
Однако на берегу мы обнаружили несколько ларьков и лавок. Полдюжины туземцев торговали жидкой правдой, разлитой в колбы разного цвета.
Капитан взял одну — не самую чистую.
— Чистая правда редко используется, — объяснил он. — От неё могут выйти ожоги. Она часто вызывает резь в горле или боль в глазах. Во всём нужно знать меру.
Собственно, если откупорить колбу, правда чистой воды превратится в уже единожды использованную правду чистой воды. А это не совсем одно и то же, и к правде будет примешиваться разное. Примеси эти вполне безвредны, а некоторые даже полезны.
Но это уже будет не совсем чистая правда, а то и вовсе грязная правда.
Наливайко согласился, и сообщил, что правда напоминает ему чистый спирт, который, будучи откупорен тут же становится девяностошестиградусным спиртом. Потом загадочно превращается в семидесятиградусный, потом, хорошо, если превратится в водку — а то и, бывало, сразу превращается в неприятный запах изо рта, от которого сразу и не избавишься.
Все мы прикупили немного правды. Один Рылеев купил колбу с истиной, сказав, что не для себя берёт истину, а для общественного и социального блага своих друзей, оставленных на Родине.
И всё же мы чувствовали себя неуютно на этом острове. Брызги правды и истины всё же попадали нам на незащищённые участки кожи, нам приходилось вдыхать этот кристальный воздух, вынуждая нас к анализу, самокопанию, рефлексии и прочим ненужным размышлениям.
Не говоря уж о том, что многие матросы очень возбудились, потому что ожидали, что откуда-нибудь, из-за угла, выскочит Голая Правда. Но никого голого на них не выскакивало, и от этого у них на лицах возникло недоумение и фрустрация.
— Да и хрен с ней, капитан, с этой правдой, — выразил общее мнение Боцман Наливайко. — Рылеева чуть Кондрат не хватил с этих чистых глаз.
И мы вернулись на корабль.
Мы плыли довольно давно и уже начали сомневаться в правильности генеральной линии нашего плавания. По счастью, рядом с нами обнаружился остров Оракула с Божественной Бутылкой.
К нему мы и решили обратиться за помощью. Один Рылеев был против и настаивал на атеистическом штурманском начале, астролябии и Общественном договоре.
Но его никто не слушал. Всем хотелось абсолюта.
Поэтому мы причалили к острову, где проживала знаменитость.
Причал был вполне на уровне мировых стандартов — они, эти стандарты, были установлены неподалёку и калибровали вертикали, а особенно — горизонтали.
Что при этом было удивительно — так это то, что повсюду валялись бутылки. И все с этикетками какого-то гадкого украинского пива.
Видимо, все они были Божественными.
Как найти Оракула с Божественной Бутылкой сразу стало понятно. Мало того, что вглубь острова указывала специальная стрелка, так ещё там стоял специально обученный человек, неуловимо напоминавший Банщика.
В руках у него был кол, на колу — мочало, а на шее висела чаша для подаяний.
Банщик объяснил нам, что Оракулу нужно поднести подарки.
— Сколько? — с некоторым недоверием спросили мы.
— А с три короба!
Мы собрали три короба подарков, но оказалось, что это ещё не всё. Нужно было сделать пожертвования в счёт бездетности, подоходности и суконной посконности национальных идей.
Себастьян Перрейра крякнул, но согласился.
— Примите за чистую монету, — сказал он за всех, — и бросил в чашу для подаяний несколько мятых ассигнаций.
Тогда Банщик провёл нас к жилищу Оракула с Божественной Бутылкой и даже отворил скрипучую дверь. Не без некоторой робости мы ступили туда. У каждого был свой страх. Что там мы? Я читал про одного министра, который сходил в баню, а за это его выгнали с работы. Правда — я не был никогда министром, но всё равно страшно.
К тому же, считается, что в бане нужно сидеть неодетым. Видимо, и министр так же считал. Но некоторые тётеньки считают, что в бане нужно сидеть в плавках. Или завернувшись в какой-то саван. С другой стороны, мы знали, что у нас нет савана, а Всадница без Головы стеснялась меньше нас всех.
Итак, мы ступили в чёрное и душное банное пространство.
В холодной нетопленной бане сидел Оракул с Божественной Бутылкой.
Он сидел в шайке, в руке, свободной от Бутылки, у него была лейка, а в зубах — берёзовый веник.
Оракул посмотрел на нас как на немытых идиотов.
— Натяните мне нос, — прожевал он через веник.
Мы сделали это.
— Поставьте меня на бобы…
Мы исполнили и эту просьбу Оракула.
— Вотрите мне очки!
Часа полтора мы потратили на то, чтобы найти очки Оракула и хорошенько втереть их.
Наконец, Оракул выронил веник из зубов, поставил на пол лейку, и, взмахнув рукой, окатил нас вонючим пивом.
Мы подступили к нему с упованьем.
Оракул разверз уста и начал подманивать нас пальцами.
— Чучело Пингвина нужно кормить чучелом рыбы, — сказал Оракул мне в нос.
— Не перепились ещё добры молодцы в земле русской! — сказал Оракул, наклонившись к уху Боцмана Наливайко.
— В овне ты обретёшь право своё, — сказал Оракул, глядя в глаза Всаднице без Головы.
— Несть того, несть и другого, бойся коль Кварк оказался Уржумом — сказал Оракул образованному Рылееву, и того, что-то сразу же осознавшего, чуть не хватил Кондратий.
— И волки сыты, и овцы целы, и пастуху памятник, — сказал Оракул в макушку Лоцману Себастьяну Перрейре.
— Главное — никогда не спрашивай, по ком звонит колокольчик, — сказал Оракул нашему капитану.
И мы, теперь совершенно просветлённые и абсолютно нынче ёбнутые на голову, были выпихнуты из банной избушки.
Разложив на родной палубе газету, а на газете — варёные яйца, солёные огурцы, мятые помидоры, солонки и мокрых куриц, мы ошарашено посмотрели друг на друга.
— Ну, причём тут… — сказали мы в лад и в тон, невпопад и не в кассу.
Действительно, при чём тут чучело рыбы и пастухи, причём тут овно, скажем, или овин.
— Да и Уржум тут явно ни при чём — продолжил вслух образованный Рылеев.
— А вот это позволю вам не позволить, — сказал Себастьян Перрейра. — Тут, знаете ли, знатно собака порылась. Дело в том, что я знаю историю одного мальчика, что жил бы себе в городе Уржуме на реке Уржумке, да и наживал бы в последствии добра. Но подавился он в какой-то момент устричной костричкой, и пошла его жизнь совсем иначе, закрутил его ветер странствий, каркнула ему судьба в затылок и пресеклись его коридорные пути.
— О как! — крякнул Капитан. — И что это, стало быть, значит?
— Да хрен его знает, — отвечал Перрейра, — мне-то откуда это знать? Это ведь для Рылеева пророчество. Мне бы со своим разобраться.
Хотя с моим-то всё как раз понятно. Я не берегу самой жизни, пытаясь способствовать поискам Золотого Сруна, я всего себя отдаю общему делу, а единственно на что рассчитываю, так это на людскую благодарность. Да.
Ещё довольно долго толковали мы пророчества, одна только лишь Всадница без Головы отказалась это делать. Ей очень не понравилось её собственное, хотя её нежные губы ещё долго чуть слышно склоняли странное слово "овне, овну, овном"…
Так ничего не придумав, мы доели яйца, огурцы, помидоры, мокрых куриц, вылизали солонки и, чего скрывать, допили водку-паленку, что притащил откуда-то Боцман Наливайко.
Утром одного праздничного дня мы высадились на неизвестном острове.
Боцман Наливайко сразу же приветственно замахал жителям этого острова, что сидели за столом.
Жители замахали в ответ.
Мы приближались к праздничному столу медленно, с упованием и ящиком рома в подарок.
Хозяева улыбались нам и предлагали присаживаться. За столом оказалось неожиданно много народу — мы выпили по первой, и выпили по второй.
Капитан подробно рассказал историю наших странствий, и народ за столом несколько заскучал. Но выпили ещё и понеслось.
Боцман Наливайко всё время совал локтем в бок своему соседу, предлагая ему чокнуться. Сосед не реагировал, и Боцман в кровь разбил себе локоть.
— Да что ж это такое? — возмутился он. — Кто ж это?
— Это Каменный гость, — вежливо ответили нам хозяева. — Сел и не уходит.
Только теперь мы заметили, что некоторые гости сидят за столом очень давно, у одного высокого, в шляпе даже было гнездо.
Оказалось, что это настоящий Незваный гость. Впрочем, рядом с ним сидел не менее настоящий татарин и стучал кривой саблей по столу.
Хозяева радушно улыбались им всем, но нам стало как-то не по себе.
Мы заметили, что и мы ведём себя довольно странно — наш Капитан закинул ногу в тапочке на стол, Боцман начал бузить, Кондратий Рылеев рыгать, а юнга — блевать.
Я проповедовал, Всадница без Головы строила из себя что-то и от этого всё время менялась фигурой. Рылеев сколотил из четырёх стульев тайное общество.
Мы вели себя совершенно безобразно Себастьян Перрейра сначала резал испанским ножом скатерть, а потом схватился с лучшим татарином в поножовном поединке.
— Что же мы делаем, — наконец, собрав силы, закричал наш Капитан. — Это ужас какой-то. Дорогие Хозяева, не надоели ли мы вам?
— Нет, что вы, — заулыбались хозяева. — Что вы, мы вам так рады, посидите ещё.
— Вы серьёзно? — и мы посидели ещё.
Я, устав проповедовать, плевал под стол. Кондратий решил свергнуть хозяев из-за стола. Всадница без Головы обслюнявила Каменного гостя и немного растопила камень, Боцман подрался со Себастьяном Перрейрой, а Капитан залез под стол в поисках тапочка.
И вот из-под стола раздался суровый крик Капитана:
— Полундра! Дёру отседова, дёру!
Мы, кланяясь и пятясь, начали слезать со стульев. Хозяева продолжали улыбаться нам и предлагали заходить ещё.
Но мы уже поняли, как насвинячили — главное это было встать, а дальше дело пошло быстрее.
Когда мы подбежали к шлюпкам, волоча за собой Каменного гостя и связанного по рукам и ногам татарина, мы почти полностью восстановили человеческий облик. Татарин, будучи развязан, оказался вполне милым человеком, к тому же профессором математики.
Каменный гость при ближайшем рассмотрении был выполнен из чудесного мрамора, засмущался, и отошёл со Всадницей без Головы пошушукаться в сторонку.
— Да-с, — сказал Капитан. — Мы были типичные Незваные Гости. И этот остров сам показал нам, как это ужасно. Нас звал кто-нибудь сюда?
— Не-е-ет, — проблеяли мы.
— Может, нам письмо какое прислали с приглашениями? Может мы обменялись хоть парой флажных символов? Сигнальщика кто послал на мачту помахаться, слово доброе вымахать? А? Сруна отправились искать, а сами-то? Вам стыдно?
— Стыдно, — сказали мы хором.
— Что делать будем? — спросил Наливайко.
— А тут уж ничего не поделаешь, — ответил с испанской изысканностью Себастьян Перрейра. — Насрали людям в душу, так нечего пальцами хрустеть.
Мы уныло погрузились на «Алко» и поплыли в туманную даль, понимая, что стыд наполнил наши паруса и не даст нам вернуться обратно. Никогда.
Временами мы вспоминали о цели нашего путешествия. Немало способствовало этому изображение Золотого Сруна, помещённое на двери нашего гальюна. Изображение было гипотетическим, кривовато скроенным и плохо сшитым.
Мы уже не знали точно, куда надо двигаться, и двигались просто так.
Кондратий постоянно читал путевые записки разных путешественников, и однажды зашёл в уют-компанию с новостью.
Оказалось, что для того, чтобы обнаружить Сруна, нужно испытать восемь пароксизмов.
— Вы испытали восемь пароксизмов? — сурово спросил он нас.
Мы, кто куда, попрятали свои глаза.
Нас всех выручила Всадница без Головы
— Боюсь, я испытала их несколько больше, — смущённо ответила она. — Если поделить на всех, то как раз хватит. И ещё останется — если моя девичья память меня не обманывает.
Мы развеселились и продолжили морской завтрак.
После чего Боцман Наливайко увёл Всадницу без Головы за мачту. Вскоре они начали выкидывать оттуда свои шутки, хохотать и чмокать.
Я загрустил — очень мне нравилась Всадница Без Головы. Моё сердце сдавило тяжёлое мужское одиночество, и я пошёл на камбуз искать забвение в еде и просить добавки.
Тогда ко мне подошёл наш мудрый Лоцман.
— Давай, я утешу тебя. Есть такая притча о любви. Вот слушай.
И он рассказал мне такую мудрую и светлую историю:
Жил да был на свете купец Шмунди Тухес.
Он нашёл волшебную лампу Ич-Миадзинна, потёр её и возопил:
— Я хочу быть любимым всеми женщинами мира!
Ничего не ответила лампа, но, как известно, наш мир устроен так, что все желания выполняются.
Шмунди Тухес вышел из дома, и сделал только три шага по улице, как из подвала высунулась костлявая рука древней старухи и схватила его за полу халата.
Старуха утащила Шмунди Тухеса в свой подвал, и там держала его взаперти двадцать лет. Потому что она любила его очень.
Так-то, завершил свой рассказ Лоцман, За любовь может и нужно бороться. Только главное, чтобы она не пала в этой борьбе.
Мы обнялись с Лоцманом, но радости мне это не прибавило — он был мало похож на Всадницу без Головы.
Чтобы пополнить запасы пресной воды, коньяка, чулок и презервативов, мы пристали к облезлому и помятому острову Трёх Контрабандистов. Нужно было три раза повернуть налево, пройти прямо, снова повернуть налево и спросить Папасатыроса.
Папасатырос нам не показался, зато, откуда ни возьмись, выскочил его сын Янаки, и схватив нас всех за все наши рукава одновременно, потащил к себе в лавку.
Чего только не было в этой лавке! Собственно, ничего там не было. Ничего там не было хорошего, а только одна дрянь. Стояло на прилавке решето с чудесами — да и чудеса были какие-то мелкие, гадкие, словно сделаны на какой-то кустарной фабрике.
Дрянь, а не чудеса.
— Херня-то какая! — с ужасом озирался Боцман Наливайко среди груд барахла.
Всадница без Головы озиралась, впрочем, без ужаса.
Я озирался с недоумением.
Капитан озирался брезгливо.
Рылеев категорически отказался озираться.
Был базарный день, как объяснил нам приказчик по фамилии Ставраки — и сегодня всякая херня стоила пятак. Действительно, и другие покупатели, воровато озираясь, тащили из этой и прочих лавок что ни попадя, а так же что попало. Некоторые покупали ни то, ни сё, а другие — не ахти что. Как раз в этот момент мимо окон, злобно озираясь, какой-то мужик в поддёвке пронёс огромную дохлую околесицу. Я и живой околесицы такого размера не видал, не то, что дохлой.
Мы не устояли и накупили херни.
Боцман купил крепкой херни.
Всадница без Головы купила продолговатой.
Капитан купил терпкой.
Рылеев купил удушающей.
Себастьян Перрейра купил жидкой.
Я купил никчемной.
Носоглоточный купил на грош пятаков.
Отоварившись, дав Ставраки в пятак, и отправив матросов с покупками обратно на корабль, мы принялись исследовать окрестности.
Мимо нас, между тем, прошла строем пограничная стража, прямиком отправившись в только что покинутую нами лавку. Оттуда раздались выстрелы, крики, лай и науськивание.
Всё окончилось так же быстро, как и началось. Пограничники строем вышли из дверей, в которых показались улыбающиеся Янаки и Ставраки, радостно призывающие пограничников заходить чаще.
— Эко у них всё схвачено, — только и покрутил головой Лоцман Себастьян Перрейра.
За базарной площадью, базарными улицами и тремя скромными многоэтажными особняками контрабандистов мы обнаружили странные сооружения, а на этих сооружениях — не менее странных людей.
Будто роща, состоявшая из гигантских букв, лежала между нами.
И на них на всех сидели люди.
Сидели они действительно на буквах — довольно больших и похожих на те буквы, которыми в Америке какой-то шутник написал на склоне холма длинное неприличное слово.
Некоторые люди, впрочем, сидели на больших буквах, иначе называемых заглавными, а другие сидели на строчных. На больших буквах сидеть было не в пример удобнее — поверхность у них была плоская, там было удобно пить пиво, лузгать семечки и смотреть на жизнь оптимистическим взглядом.
Букв было достаточно много, люди на них галдели и не обращали на нас никакого внимания. Чуть подальше от кириллицы и латиницы, люди сидели на иероглифах и степенно ели что-то из мисок. Если внимательно присмотреться, то было видно, что вместо палочек для еды они орудуют нашими бесхозными надстрочными знаками.
Ещё дальше, в чрезвычайно неудобных позах примостились люди на арабской вязи.
Но уж кому повезло, так повезло, так это индусам — они сидели на одной большой плоскости с затейливыми подпорками. Места у них было хоть отбавляй — сверху даже бродила корова, которая чуть не обгадила белую фуражку нашего капитана.
Рылеев попытался сострить, да проглотил язык и долго мычал, глаза его разбегались, потом сбегались снова, наконец, вылезли на лоб.
Боцману стало неприятно это зрелище, и он хватил Кондратия по спине. Язык встал на место, да и глаза как-то успокоились.
Тем временем, с большой буквы «Ч» степенно слез хорошо одетый важный человек и направился к нам.
Это был настоящий Человек с Большой буквы.
Он поприветствовал нас лёгким взмахом руки, и предложил присесть нам на маленькие безхозные буквы, стоявшие поодаль. Сидеть на маленьких буквах было сущее наказание — они были круглы и напоминали маленькие неудобные табуретки.
Даже Боцман Наливайко, чтобы не терять авторитет, решил постоять рядом облокотившись на иностранную букву "k".
Человек с Большой буквы «Ч» разливался соловьём, растекался мыслью, блеял козой и ухал филином, предлагая нам остаться и занять несколько ничейных букв.
Если мы будем достаточно усидчивы, объяснил он, то строчные буквы под нами скоро начнут расти, и недалёк тот час, когда они станут буквами большими. Тут уж и желать нечего — лежи на боку поверх буквы, пей пиво и лузгай семечки.
Но нам не очень хотелось провести столько времени на этом острове.
— Да скорей я наймусь водить шаланду к Папасатыросу, — возмущённо крикнул Боцман Наливайко.
— А вот это огромное заблуждение, — осадил его Человек с Большой Буквы «Ч». — Для того, чтобы устроиться к Папасатыросу недостаточно одного желания. Для этого нужно достаточно долго сидеть на букве закона. А вы, как я понимаю, и духа закона не нюхали.
— Зато я нюхал порох, — обиделся Боцман Наливайко.
— Ну, с этим вы у нас карьеры не сделаете. Вы бы лучше нефть нюхали, или каменный уголь. А ещё лучше — кокс.
Мы поняли, что разговор становится нам не интересен, и начали смотреть на часы. Потом мы перевели пару стрелок, и взяли букву «Ч» за рога:
— А где мы можем найти остров Золотого Сруна? — спросил капитан.
Но при этих словах Человек с Большой Буквы скривился, посмотрел на нас сквозь пальцы как на пустое место и молча полез на свою букву обратно.
— Пойдёмте, капитан, — сказал Кондратий Рылеев. — Дурное это место. Смотрите, как они буквы-то загадили, точно галки забор в имении моего батюшки. Вон и небо-то у них какое…
И правда, небо над буквами было порядком закопчённое. Да и рядом с буквами повсюду лежали гигантские дохлые мухи, которые мы вначале приняли за знаки препинания.
— Что ожидать от общества, где буква закона связана с контрабандистами?! — гневно продолжил Рылеев.
Мы все промолчали. Неловко было признаться, что мы не знал, что от него ожидать, точно так же, как от всех обществ, которым мы принадлежали. Вот Всадница без Головы принадлежала к светскому обществу, а я — к охотничьему, и всюду была одна и та же херня. Точь-в-точь такая же, какую мы зачем-то прикупили на этом острове.
И мы отправились восвояси.
Установилась хорошая погода. Мы разглядывали оборотную сторону ветра Муркорами. Она была покрыта узелками и живыми нитками, шита лыком, но была не хуже лицевой стороны.
Мёртвой ниткой с оборотной стороны было выткано неприличное слово. Мы держали по швам руки, чтобы только не сдёрнуть эту изнанку с места — а то штиль будет вечен.
Ветер лежал на боку, а, значит, торопиться было некуда.
Мы решили сделать остановку в пути.
Матросы быстро замутили воду и наудили рыбы. Впрочем, задумавшийся Рылеев, что прогуливался по берегу, заслушался матросских песен и тоже попал на их удочку.
Матросы били кайлом миног и ловили их на лету.
Всюду была жизнь, в человека благоволение и благоговение, поэтому мы причалили к ближайшему острову и стали делать шашлык. С корабля мы переправили на остров огромную маринованную свинью, трёх баранов и одну тёлку.
Концепция шашлыка была ещё зыбка и непрочна. Она колыхалась в воздухе, как воздушные замки, построенные из табачного дыма.
На берегу стоял столб, испещрённый пометками. Изучив зарубки, мы насчитали семьдесят лет, а так же прочитали надпись "Остров развивающихся дикарей"
Никаких дикарей не наблюдалось.
Лишь по небу, свистя, летели звёзды.
Запалив костёр, мы устроились вокруг него и стали разглядывать закат и силуэт нашего корабля. Силуэт был восхитительной красоты, впрочем, и закат не подкачал.
Капитан, однако, погнал меня за дровами.
— Насмотришься ещё, даст Бог. Иди, наломай дров, только возвращайся скорее.
Удаляясь, я слышал, как мои спутники беседуют о премудростях топонимики и о том, в чём отличие океана от моря.
— Вот, — говорил Лоцман Себастьян Перрейра, — вот стоишь на берегу моря, и понимаешь, что это море.
А вот на берегу океана понимаешь — не море, блин, не море. Это именно океан.
Я шёл в поисках валежника мимо подснежников и промежников, лапсангов и сушонгов, чистоганов, чистотелов, чистогонов и экстрагонов, думая о Всаднице без Головы. Да, стоптанные хрустальные тапочки — это не для неё. Она выше этого, но нет мне места подле, нет его и выше. Но, назвался груздем, то уж ничего не поделаешь, плыви, куда послали. А стал естествоиспытателем природы, так наверняка испытаешь её естество на своей шкуре.
От этих мыслей меня отвлекло присвистывание и пришепётывание.
Оказалось, что я давно окружён дикарями, в руках которых блестели боевые топоры.
Пришлось пригласить их на огонёк.
Непонятно было, правда, о чём с ними говорить. Дикари молча сопровождали меня, пока я ломал дрова и, надрываясь, нёс поленья к костру. Всё это время меня не оставляло ощущение некоторой необычности аборигенов. Головы у них, что ли, были странной формы…
— Ну что, — к моему удивлению, капитан встретил дикарей радостно. — Давайте для начала мы почешем языки…
Дикари закивали головами.
Мы уселись в кружок и принялись чесать языки. Дикари, впрочем, делали это не помыв руки. Сказать проще, многие из них были нечисты на руку. Из заплечных мешков они достали несколько внушительных костей и принялись мыть их в океанско-морской воде.
Мы удовольствовались ромом и конкрециями.
Терзаемые сомнением, впоследствии мы подложили им свинью, но дикари знаками показали, что не могут есть её по религиозным соображениям, которые были завещаны их предкам богом масличных рощ и земляничных полян.
Неспешно текла наша беседа — дикари лопотали что-то своё, а Кондратий Рылеев проповедовал им демократию, либерализм цен, необходимость ношения огнестрельного оружия и контрацепцию.
Аборигены внимали ему как богу кущ и пущ. Их зачарованные рты были открыты, и боевые топоры выпадали из их слабых рук.
Да и то сказать, выглядели они довольно бледно, несмотря на мимикрическую раскраску, обильные татушки — у них не было мобильных телефонов и галстуков. Дикари были нечёсаны, небриты и плохо вымыты.
Впрочем, скоро самые неустойчивые простились с холодным оружием, вполне согласившись с необходимостью оружия тёплого и горячего.
Один из топоров на память тут же подобрал Себастьян Перрейра.
Шли часы и дни. Рылеев не умолкал. Дикари время от времени подливали масла в огонь. Когда кости были обглоданы и иссосаны, развивающиеся дикари загребли жар из огня и натаскали оттуда несколько каштанов.
Постепенно нам прискучила миссионерская деятельность. Хотя в кустах уже зазвучали выстрелы, и было понятно, что дикари, тыкая в нас пальцами, несомненно, определяют рыночную стоимость каждого гостя.
Рылеев всё говорил, а мы по одиночке бежали на корабль.
— Да им хоть кол на голове теши, толку не будет, — перемигнулся со мной Боцман Наливайко, и мы, взявшись за руки, вошли в воды лагуны. В этот момент я понял, что напоминает странная форма головы наших аборигенов. Видимо, кто-то до нас побывал на этом берегу с миссией доброй воли.
Но оборачиваться уже не хотелось.
Проснувшись поутру, я увидел, как Кондратий хватил рюмку водки, и, свесившись через поручни начал снова учить дикарей жизни. Они чутко внимали ему сидя в пирогах и сжимая в руках разнокалиберное автоматическое оружие и всё те же боевые топоры.
— Зарубите себе на носу… — начал Кондратий Рылеев.
Дикари подняли свои топоры, а я удалился к себе в каюту, потому что мне надоело видеть этот процесс обучения.
Когда я вышел, «Алко» летел посередине моря-океана, и след дикарей простыл на холодной утренней воде. Только Себастьян Перрейра тренировался в меткости кидания топора на пустой палубе.
Мы снова двинулись по морю, повторяя путь и след цветка в проруби.
На горизонте перед нами — На горизонте зашевелилось яйцо Пантагрюэля. Это было действительно огромное яйцо, а что до Пантагрюэля, то тут я, пожалуй, погорячился.
Но чем-то яйцо мне всё же не понравилось.
Всем остальным оно тоже не понравилось — но совершенно иным, необычным способом.
— Последнее время меня ужасают яйца, — сказала Всадница без Головы.
— Это вряд ли яйцо Алканоста, не может же у него быть такой яйцеклад, — рассудил наш Капитан.
Мы помолчали, опасаясь поддерживать такую круглую и скользкую тему.
— Всякие бывают яйца, — нарушил молчание Кондратий Рылеев и открыл огромную книжку. — Давайте я расскажу, что и куда нельзя засовывать…
— Фу! — отворотились мы от него.
— Ничего подобного. Это описание микроволновых печей. Здесь что не строчка, так предупреждение о яйцах. Итак, яйца бывают скорлупные и безскорлупные…
Мы тут же уснули и во сне высадились на берег. Будь мы в умеренно трезвом уме и сколько будь не злой памяти, мы бы этого не сделали.
…резаные, а так же яйца целые, цельнокупные и интактные. — произнёс над нашими ушами Рылеев, захлопывая свой талмуд. — Но что это за яйцо, я совершенно не понимаю.
Мы подняли голову. Яйцо на вершине горы действительно было странным. Для начала, оно было плоским.
Себастьян Перрейра первым опомнился и сплюнул себе под ноги.
— Дурак ты, Кондратий. Это ж не яйцо. Это ж бубен.
— Что? Что?! — заволновались мы.
— А то. — Перрейра мрачно посмотрел на нас. Сейчас нам в бубен и настучат. Место тут такое. Я про него в лоции читал. Да хорошо, если только в бубен. А ведь могут стереть в порошок и останется от вас мокрое место… Или выведут в чисто поле, поставят лицом к стенке и пустят пулю в лоб. Да.
И тут же из-за холма выскочила толпа дюжих молодцов и настучала нам всем в бубен. Когда мы, отряхиваясь, встали с песка, то даже удивились, как ловко это у них вышло.
— Да-с. Странно, — заметил капитан, поправляя кружевной китель. — Могли бы быть повежливее. Всё-таки с нами дама.
Мы оглянулись. Всадницы без Головы с нами не было.
— Положение — хуже губернаторского, — заметил Себастьян Перрейра. — Мало того, что в бубен настучали, так ещё и бабу спёрли.
Делать было нечего. Даму надо было выручать.
Мужское наше начало воспряло, глаза наши вспыхнули, плечи встали к плечу, а спина к спине — и в таком виде мы двинулись за холмы.
Приблизившись к гребню, мы повысовывали головы. Там, за холмами, и без нас кипела потасовка. Добрые молодцы вовсю утюжили кого попало и воротили друг другу нос.
Некоторые уже лежали костьми без задних ног, а кто-то и без передних.
Вокруг ломали копья и калили атмосферу, клали на одну лопатку и клали на обе.
Всадница без Головы с тоской смотрела на всё это, раскачиваясь в кресле-качалке.
— Надо направить кого-то на разведку, — сказал Капитан, засунув голову обратно за гребень холмов. Он вырвал из-за пояса пистолет, так что золото с кружев разлетелось повсюду, и юнга бросился его собирать.
Я вызвался первым. Но Кондратий Рылеев, к моему удивлению, проскочил вперёд, и вот уже мы видели его, спускающимся по тропинке вниз.
И вот он уже исчез в куче пыльных тел.
Прошло минут пятнадцать.
Мы послали нового бойца. Я тоже выступил вперёд, но с не меньшим удивлением увидел, как вниз по тропинке спускается наш Носоглоточный.
Он вернулся с бланшем под глазом.
Потом вниз сходил юнга и вернулся с шишкой в ухе. Шишка была еловая, и юнге было заметно не по себе. Мы поняли, что там действительно чистят рыло, стучат в табло, лупят в харю, метелят, лупят и фигачат. Это меня уже начало настораживать.
Наконец, туда же, в пекло ушёл Боцман Наливайко.
Он вернулся обратно через полчаса, потирая разбитые в кровь костяшки домино.
— Набил там цену. Тьфу! Не цена, а зверь, оскал капитализма. Но дело серьёзное — они там гоняют лодыря. И лодырем у них наш Рылеев.
Надо помогать товарищу — он махаться не мастак. Только баклуши и бил, а супротив человека ни разу.
И с гиканьем и свистом, спина к спине, мы повалили вниз.
К этому моменту Кондратий выглядел уже совсем как набитый дурак.
Ражие молодцы, оставив его, обернулись к нам. Силы были неравны, но отступать было некуда.
Мы стояли перед ними робким десятком. Собственно, и десятка никакого не было, но некоторые из нас были в тельняшках, поэтому мы собрали единый кулак.
И капитан шептал нам в ухо ободряющие слова:
— Щас разберёмся. Щас мы им посчитаем! Мало не покажется! Это вам не бокс по переписке! Эй, держите меня семеро!
Но в этот момент бубен над островом издал странный звук.
Кто-то из аборигенов закричал тонким голосом:
— Битый час кончился!..
Молодцы в ту же секунду подобрели, хлопнули нас по спинам и потянулись прочь. Один из них, впрочем, обернулся и крикнул:
— Ну, братва, извините, что без драки. Айда тогда с нами Чушь с Ахинеей пороть!..
Но мы, сделав вид, что его не услышали, взяли на руки Всадницу без Головы и потащили её на корабль.
Однако мы не дождались от неё благодарностей. Всадница без головы сразу проследовала в свою каюту, и перед тем, как закрыть дверь, сказала:
— Ну, до чего ж вы, мужчины, всё грубые.
Тут я даже оскорбился. Я был единственный, кто никому не бил в бубен, а меня смешали с общей массой. Но делать было нечего. Мы плыли. Куда ж нам плыть, знали только лоцман и компас.
Много чего мы видели в этом путешествии — видели мы людей с пёсьими головами, видели драконов на керосиновой тяге. Висел над нами полдня летучий остров Лабуда, откуда на нас вылили два ведра помоев и нашвыряли арбузных корок.
Одного мы не видели — Золотого Сруна и не знали дороги к нему.
Тысячи лье оставались за бортом, а новые и новые лье всё тонули в пышных бурнусах килечного следа. Вокруг корабля холодало.
Навстречу нам попался странный плот, похожий на домовину. На крышке сидел чопорный англичанин и брился опасной бритвой, похожей на саблю.
— Сруна не видели? — спросили мы его.
— Да их тут сотни, их сотни! — отвечал англичанин, не переставая бриться.
— Мы неверно выразились, — взял дело в свои руки наш Капитан. — Нас интересует только Золотой Срун.
— Ну так возьмите левее, на пятьсот лиг к востоку. Иначе вас занесёт в северо-восточные области Великой Татарии. Если вы будете придерживаться этого направления, то наверняка найдёте какого-нибудь Сруна. Впрочем, если не будете придерживаться, то всё равно найдёте. Главное, сохраняйте невозмутимость.
Потому что, потеряв невозмутимость, вы потеряете всё.
И англичанин невозмутимо проплыл мимо нас на своём плоту.
— Вот ведь протестантист какой, — только покрутил головой Боцман Наливайко.
Но, тем не менее, вокруг всё холодало и холодало. Уже не помогала двойная доза рома, глинтвейн расходовался вёдрами. К исходу недели нам пришлось даже отказаться от плавок, шорт и гавайских рубашек.
В борта корабля бились клювами льдины. На мачтах, там, где весело резвились огни Святого Эльма, выпал снег. Носоглоточному пришлось выдать караульный полушубок.
Не нравилось это нам всё — как-то не походили эти места не те, где мог бы обитать Золотой Срун.
А обычные нам были без надобности.
Наконец, среди ледяных торосов мы увидели огромный остров, не обозначенный на карте. По периметру остров оказался затянут колючей проволокой, а на караульный вышках стояли странные фигуры, обросшие инеем и сосульками.
За колючей проволокой изящным коромыслом поднимался дым, иначе называемый пар, и всякая птица, залетая в него… Ну, всем известно, что бывает с такими птицами.
Сначала нам неловко было бросать концы в таком месте. Во-первых, везде было написано, что это зона запрещений, зона строгих запрещений и зона отчаянных запрещений. На одном транспаранте, похожем на приветственный кумачовый лозунг, было написано: "Стойте! Стреляем!" — но транспарант был выцветший и дырявый. Стрелять было некому.
Во-вторых, и концы кидать было некому. Хоть мы и нашли пристань, но она была пуста, а кнехты скрыты под сугробами.
Тут я вспомнил, ту фразу, что говорил нам Оракул, и всмотрелся в часовых на вышках.
Предчувствие меня не обмануло. Когда сошли на берег, обнаружили, что на вышках стояли заиндевевшие чучела антарктических птиц.
— Лано-лано, — не перестал опасаться Кондратий Рылеев. — Неизвестно, что там внутри, может, у них там всё заминировано.
Но, преодолев страх с помощью рома, мы приступили внутрь с упованьем. Снега на острове никто не убирал, и мы, проваливаясь по пояс, направились к домикам островитян. Крыши домиков были уставлены белыми шарами, и оттого напоминали пни, поросшие опятами.
Откопав дверь из-под прошлогоднего снега, мы сняли с неё семь замков (все они оказались не заперты) и проникли внутрь.
В огромной комнате был накрыт огромный стол. За ним было занято всего несколько мест.
Предводитель застолья встал и простёр к нам руки.
— Ну вот хоть кто-то, к нам приехал, к нам приехал… Как вас звать, собственно?
Мы церемонно представились.
Предводитель несколько скривился при фамилии нашего Лоцмана, но ему-то, при его собственной, особо задаваться не приходилось.
Фамилия предводителя была Шарашкин.
Контора Шарашкина была забыта на Богом забытом острове. Не помогло даже то, что за выдающиеся научные успехи Шарашкину контору наградили непреходящей Филькиной грамотой. Сотрудники разбежались, охрана была демобилизована. Шарашкин нарядил чучела пингвинов в караульные полушубки, расставил по вышкам, а сам сел за стол с оставшимися друзьями.
Собственно, они были перед нами: Казанская Сирота, Гороховый Шут и Сонная Тетеря.
— Похвастаться разнообразием мы не можем, но вот вам тёртый калач.
Хозяева предложили нам и сгущенную кровь с молоком, но, мы вежливо отказались.
Но более о нас неприятно удивил вид стола — весь он был завален объедками и грязной посудой. Огромный, длинный занимающий почти всё помещение, напоминающее ангар или гигантскую лабораторию, стол был завален костями, грязными вилками, надкусанными кусками хлеба, перевёрнутыми стаканами, пустыми бутылками и горами крошек.
Собственно и сесть-то нам было негде.
Когда наши хозяева вернулись на свои места, они потерялись в этом безобразии.
Как бы угадав наши чувства, Гороховый Шут крикнул из своей кучи мусора:
— Да! Да! Да! Хорошо сидим! Давно сидим!
Казанская Сирота пошла дальше — заломив руки, она запричитала:
— Да что вам наш калач? Не к чему вам наш калач, мы вот люди бедные, прозябаем в унынии, на науку денег не дают, вы бы господа хорошие, иностранцы приезжие сами бы что поднесли. Хоть бы Хны нам, хоть бы Хны…
А Глухая Тетеря только зааплодировала — совершенно непонятно чему.
Чтобы сгладить неловкость, Шарашки выкатился из-за стола и забормотал:
— Да и что, собственно. У нас тут неприбрано, грязновато тут у нас. Давайте я покажу вам, что не пропала наша наука, что зарубежные аналоги, а наша конструкторская мысль, что менее затратные и более неприхотливые, что невзирая на недостаточное, и вопреки отключению. А?..
Чтобы не спорить, мы прошли за ним.
— Вот смотрите, бормотал Шарашкин, ведя нас мимо бесконечных стеллажей:
— Вот разводили мы турусы на колёсах Вона, смотрите какие… А!? Не видели!
Признаться, мы действительно ничего не видели — в небольшом картонном ящике действительно что-то лежало. На поверку оказалось, что это несколько шахматных ладей с приделанными внизу колёсиками.
— При хорошем уходе вырастает в дом величиной! Купить не желаете?! — орал Шарашкин нам всем одновременно в разнообразные наши уши.
— Некоторые разводили антимонии, все в сурьме как в опилках, а толку — никакого. Зато…
Он достал откуда-то из темноты бутыль с надписью "Квинтэссенция".
— А!? Видели!? Понюхайте!
Наливайко, как самый отчаянный, понюхал.
— Вроде спиртом пахнет. Или эфиром.
— Ага! Понимаете, да? Квинтэссенция, вот как! Купите, гости дорогие, по дешёвке отдам, самому нужно, а вот для вас ничего не жалко.
Потом он провёл нас в гигантское пустое помещение. В его центре, на бетонном постаменте, лежал большой грязный шар, с одного бока покрытый плесенью. В остальном шар напоминал обгоревшую капсулу космического корабля.
— Ну, и что это? — спросили мы.
— Как что? Это — Боевой Колобок. На страх врагам, на зависть людям. Страшное оружие. И съесть его никто не может. Возьмёте?
Только помните — он один на свете, оружие уникальное. Но только в долларах — у нас, ясное дело, был тут лет десять назад обмен конволют, но закрылся давно. В долларах, а?
Но мы перебили его.
— Это всё чудесно, и мы очень рады за вас, — сказал веско капитан. — Но нет ли у вас Золотого Сруна?
— Коне-е-ечно! У нас есть Срун! У нас множество Срунов! И один из них действительно золотой. Это вам будет стоить всего…
Но наш Капитан, который умел быть внушительным, снова прервал его:
— Благодарю вас. Но мы сначала осмотрим товар.
Оказалось, что Срун пасётся на воле, среди снегов.
Мы оделись, и, оставив Шарашкина в тепле, вышли. Всего несколько часов понадобилось нам, чтобы достичь противоположной оконечности острова и увидеть, что действительно, среди белизны мелькает что-то жёлтое.
Мы вздохнули достаточно глубоко, чтобы соответствовать серьёзности момента.
И приступили вперёд с упованьем.
Но что-то внушало нам недоверие в огромной печальной фигуре на прибрежных камнях.
— Нет, не похож он на Сруна, это точно, — Рылеев помотал головой.
Но мы всё-таки подошли поближе. Странный человек сидел на ветру, повесив на ладонь свою голову.
Мы выслали парламентёров. Наливайко дружески попинал его в металлическую ногу, а Себастьян Перрейра, изловчившись, попал снежком в лоб.
— Простите, — сказали парламентёры. — Мы дико извиняемся, но не вы ли знаменитый Золотой Срун?
Фигура очнулась и воспряла.
— О! Люди?! О как. Интересно. Но я не Срун. И вовсе не золотой. Хотя я имею некоторое содержание драгоценных металлов, но позолочено у меня лишь сердце. А корпус просто покрыт жёлтым титановым напылением.
Вот так.
Оказалось, что это существо сделали в Шарашкиной конторе как человека будущего. Да только, когда он забарахлил, его просто выгнали на мороз. Человек будущего имел почти золотое сердце, электронную голову и ничего не ел, потребляя только солнечную энергию. Очевидно, что он просто не мог быть Сруном.
Наши неметаллические сердца сжались от жалости. Всадница без Головы всплакнула, а Боцман Наливайко залез в карман и достал свой ремонтный набор из восьмисот четырнадцати предметов в аккуратной коробочке.
— Всего, конечно, не починим, но порядок наведём.
Я вызвался быть помощником, и вот мы полезли вверх по гигантской титановой ноге.
Мы ползли довольно долго, пока не достигли дверцы в груди, что с металлическим лязгом хлопала на ветру. Внутри было холодно и пусто. Вдруг раздался дробный грохот, будто бригада плотников начала прибивать разом жестяную крышу. Мы с Боцманом втянули головы в плечи, но голос Человека Будущего раздался сверху, упреждая наши волнения:
— Не бойтесь, товарищи! Это мурашки побежали — тут поживёшь без надзора, и не так запаршивеешь.
— Да, — заметил Боцман, переводя дух. — Мурашки — это ничего. Мурашки — это пустяк. Вот цыпки пошли — это да… С цыпками нам бы не совладать. И мы полезли по внутренней лесенке ещё выше.
Там, наверху, качался толстый кабель с разъёмами, и пульсировало Позолоченное Сердце.
Боцман подёргал кабель, и тут же сверху раздалось:
— Душу не скребите, не надо. Саднит душа-то.
— Вот козлы-то, — сказал Наливайко тихо. — На изоляции сэкономили. Ладно — вижу я, в чём дело.
На огромном Позолоченном Сердце лежал огромный камень.
Мы поднатужились и выпихнули его в дверцу. Камень мягко ухнул в снег, и Человек Будущего вздохнул облегчённо.
Боцман ещё долго ковырялся в проводке, пару раз его стукнуло током. Он пыхтел и чертыхался, но дело шло на лад — внутри становилось теплее, суше, и я, чтобы подсобить, согнал с огромной трахеи несколько ледяных жаб, что душили хозяина.
Мы с Боцманом присели перекурить:
— А работа-то знатная. Теперь так не делают… — удовлетворённо заметил Наливайко. — На века.
Мы полезли наружу тем же путём.
Человек Будущего смотрел на нас с немым обожанием и видимой благодарностью.
— Не зачахнете? — сочувственно спросил наш Капитан.
— Нет, я вечный. Только скучно тут. Не к этим же упырям возвращаться, — ответил Человек Будущего. — Они вам, кстати, Колобка продать не хотели?
— Хотели, — ответил Себастьян Перрейра. — Только мы не дались.
— Ну и правильно. Колобок у них подгоревший. И пряжён в машинном масле — и не вкусный, и не действует. Оттого его никто и не ест. Это ведь начальники там сидят — и сплошь бестолковые.
— Мы бы тебя взяли с собой, — сказал Боцман. — Но у нас корабь тебя не выдержит.
— Да я и не думал, — отпустил нам грех Человек Будущего. — Мне и тут ничего, только скучновато. У вас, может, почитать чего есть?
Кондратий Рылеев подарил Человеку Будущего книгу своих стихов, и мы отправились к кораблю, тщательно обходя корпуса Шарашкиной конторы. Мы всё же боялись, как бы её обитатели не взяли нас на пушку — кто знает, что у них из вооружения осталось.
Авось приедет к ним как-нибудь прокурор Шемякин да погонит всю эту контору именно туда, куда Макар телят не гонял… Да только знали мы наверняка, что Макар явно не гонял телят на этом заснеженном острове, и будет ли тут знаменитый прокурор, не будет ли — конец всё равно один.
Ничего не изменится.
Но, вернувшись к кораблю, мы обнаружили, что он крепко вмёрз в гигантскую прибрежную льдину.
Матросы притоптывали на палубе, прихлопывали снежных мух и прикалывали топорами наросшие сосульки. Носоглоточный Храповицкий судорожно глотал остатки горячего чая.
Делать было нечего, дело было к вечеру, и мы укутались в вороха одеял, обнявшись как сорок тысяч братьев. С надеждой на лучшее пробуждение, засопели мы в восемьдесят тысяч дырочек и задали Храповицкого. Он несколько возмутился, но вскоре тоже уснул.
Поутру ситуация не изменилась.
Надо было взять её в свои руки, и для этого мы взяли в руки пилы. Наливайко досталась двуручная пила «Дружба-2», а остальным — ножовки.
Мы пропилили льдину со всех сторон и незамедлительно начали дрейф. Капитан хватал отставших матросов за волосы и так переносил со льда на палубу. Льдина набирала ход, свежий ветер наполнил паруса «Алко», а мы наполнили стаканы. Это ничего, что где-то идёт дождь, зато у нас идёт путешествие.
И мы запели, сжав зубы и прикусив языки:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Именно в этот момент… Именно в этот… Именно в момент дрейфа во льдах нами была обнаружена нехватка провизии.
Собственно, это обнаруживают все путешественники в тот момент, когда их судно зажимают льды. Таково суровое правило морских путешествий.
— В старые времена путешественники съедали мокасины, а потом — собак. Или сначала — собак, а потом мокасины… — сказал уныло Носоглоточный Храповицкий.
— Магазины? — заинтересованно спросил Себастьян Перрейра.
— Не помню, — отвечал Кондратий Рылеев.
Билась головой об лёд непойманная нами рыба — тоскливо выглядывали из воды разбитые в кровь морды. Но толку от этой глупой рыбы не было — она отказывалась лесть на крючки и в сети.
Уже кончились строганина, солонина и табуретовая настойка. Наша чаша терпения опустела. Костлявая рука голода лезла нам за пазуху. Корабельные кошки, вместо того, чтобы ловить мышей, скреблись у нас на душе. С сожалениями, причитаниями и песнопениями мы вспоминали те дни, когда у нас были маслянистые мослы, с которых текло по усам, кому попало в рот, как мы бесились с жиру, шкворчали как бекон, когда чепуха на постном масле обдавала нас картофельным духом, когда ещё не обсохло у нас на губах молоко и мы точили зубы на молочного поросёнка до еды и чистили их после, когда мы топили пожар в ложке воды, а если была бутылка — то лезли в неё сами. Всеми печёнками и всеми фибрами наших очерствелых душ мы мечтали о печатном прянике и бланманже с профитролями. Были съедены даже сапоги всмятку, настал черёд берёзовой каши. Но на камбузе было пусто, поварская печь заросла трын-травой, не годной в пищу, а в рундуках остались только несколько бутылок с хорошо выдержанным характером.
Отхлёбывая из них, мы, отдавшись на волю ветра и отсутствующих волн, продолжали мужественно исполнять наше предназначение.
Мы держали ухо востро, а язык за зубами, ноги в тепле, а голову в холоде, и, вглядываясь в ледяные поля, искали глазами пищи.
Однажды, правда, к нам залетел какой-то дурацкий голубь с бутылкой пальмового масла в клюве. Но голубь был маленький, и тем, кто зазевался, его не хватило.
На следующий денно перед нами возник гигантский Горизонт. На нём возвышался остров — мы даже не стали проверять, его название по лоции. Лоция врала нещадно, курс искривился, непротёртые оптические оси сместились. Одно слово — земля, и нам было уже неважно какая.
Всадница без Головы даже не стала делать себе укладку и макияж, прежде чем сойти на берег. Но пока никакого берега не было.
Мы искали место, а удобного места не было — хоть дни шли за днями.
Как-то, под вечер, в уют-компанию зашёл Носоглоточный и вразвалочку проследовал к своему месту.
Надо сказать, что он сдал больше прочих — таковы были его профессиональные риски. Ноблесс, так сказать и оближь.
Носоглоточный отодвинул кресло и мимоходом заметил:
— Кстати, там, в пределах прямой видимости — Сфинкс.
— Какой-такой Сфинкс?
— Обыкновенный. Ну, тот, который утром ходит на двух ногах, вечером — на трёх, а ночью на четырёх.
— И чё? — спросили все на перебой.
— А ничё. Загадки будет загадывать, — ответил за всех начитанный Кондратий Рылеев. — Неправильно ответите, сожрёт, правильно — тоже сожрёт. Но накормит перед смертью.
— Это нам подходит, — ответил за всех капитан. — Помереть, так мы все помрём, рано или поздно. А есть хочется сейчас. Рулите к берегу.
Сфинкс лежал у костра. У него был перебит нос, да и одет он был довольно странно — на Сфинксе была меховая кацавейка, очень похожая на те, что одевают на своих болонок старушки среднего достатка. Кацавейка была прожжена в нескольких местах и выглядела засаленной и грязной. Вокруг него царило мычание и блеяние — местный Сфинкс был пастухом заблудших овец. Овцы шмыгали вокруг него как тараканы. Вокруг, впрочем, виднелись райские кущи — и это привлекало нас больше всего.
Перед Сфинксом в котелке булькал рыбный супчик. Пожалуй, это была уха из демьяний — чрезвычайно редкая, эта рыба водилась тут в изобилии.
Мы начали выталкивать вперёд Кондратия Рылеева, который прочитал столько книг, что мог ответить на любой вопрос.
Кондратий, однако, не выталкивался. Очевидно, он не хотел общаться со Сфинксом
— Ну ты же наша ходячая энциклопедия? — попробовал было возмутиться Капитан.
— Так приделаёте ноги к какой-нибудь другой энциклопедии, — бурчал Кондратий и запихивался обратно.
— Ладно, я пойду. — Сказал вдруг Боцман Наливайко, — моритури те салютант и всё такое.
Всадница без Головы посмотрела в удаляющуюся спину с любовью и нежностью. Так женщины всегда смотрят на мужчин, которые не могут больше доставить им никаких забот.
"Ну и ладно", — подумал я. — "Я тоже так могу. Как Боцмана съедят, так я и пойду".
Наливайко сел перед Сфинксом и приготовился отвечать на вопросы.
— Вот слушай, что такое: утром ходит на двух ногах, потом на четырёх, а к вечеру — вовсе не ходит?
— Дурацкий вопрос, братан. Это ж я!
Сфинкс как-то скуксился.
— Ещё три головы не сносил, а всё туда же… Ну, ладно, теперь моя игра. — Наливайко вынул из кармана три алюминиевых кружки. — Вот смотри, братан: вот шальмугровое яблоко, а вот три кружки… Где яблоко? А?
Сфинкс показал и тут же пожалел об этом.
Потом Сфинкс пожалел снова и снова.
Наконец, Сфинкс сдался и, обиженно рыча, вернулся к своим баранам и погнал их прочь.
Наливайко встал и пошёл обратно. Всадница без головы смотрела на него взглядом, полным любви.
Боцман махнул рукой, и, приняв это за особый знак, мы разбрелись по райским кущам, срывая разрешённые и запретные плоды.
Морковкино заговение уже кончилось, а постные дни была за горами, куда убрался сфинкс.
Вокруг стояли ящики с колбасами, бутыли с вином и корзины с сырами.
Мы набили трофеями карманы, шляпы, подолы и кошельки.
Можно было пить и есть, и никто не смел нам задавать дурацких вопросов об этикете и кулинарии.
Внезапно из-за леса и невысоких гор, в окружении своих баранов и овец, появился Сфинкс.
— Ну, пожалуйста, — попросил он. — Я знаю ещё хорошие загадки. Про самолёт на транспортёре, например.
Но его никто не слушал — все жевали. Внезапно оказалось, что мы жуём синхронно, и чавкаем, как солдатские сапоги на параде в сельской местности. Даже одна Заблудшая Овца паслась неподалеку и жевала в такт движению наших челюстей.
Мы набрали вдоволь еды, а что не смогли съесть или забрать с собой, то пообнюхивали.
На корабле был устроен пир, по случаю праздника откупорили даже сорок бочек арестантов.
Сыр, правда, оказался несвежим, и был выброшен нами за борт.
Наутро, в состоянии изрядного похмелья, я сидел на палубе, привалившись к мачте. С другой стороны сидел Боцман Наливайко. Я знал старого морского кабана давно, но всё же завидовал его подвигам и успеху в глазах Всадницы без Головы. Не был я готов примириться с завистью. Он всё равно лучший, всё равно…
Боцман первым нарушил молчание.
— А ты знаешь, у меня в Питере любовь была… — Боцман вздохнул. — Там, знаешь, на улице Ракова есть гастроном, который построил зодчий из Кракова… Эх, да что и говорить. Как-то так вышло.
Я, знаешь, всегда хотел быть скрипачом
А вышло иначе, охрип и осип, даже на войне ранили. В живот.
— На какой войне? — не утерпел я.
— Между арабесками и иудами, — ответил Боцман Наливайко.
— Что за война такая? — возмутился я.
— Ты молчи, не перебивай. Я лучше тебя знаю — какая. Ты меня ещё спроси, на чьей стороне мы были.
Я, пользуясь возможностью, спросил, но он не ответил.
— Да. Я вот теперь, среди акул и альбатросов, с трубкой рассекаю, команда собакой называет, гейши валюту требуют. Пью много… А ведь сейчас стоял бы себе во фраке, пиликал бы людям на радость, в Милан позвали бы, в Париж… А тут наелся гнилого сыра и рад.
— Да нет, всё правильно. Так лучше. Скрипачам тоже не сладко… — забормотал я и понял, что чувство зависти к Боцману окончательно оставило меня.
Веселясь и танцуя, порыгивая и попукивая, продолжали мы свой путь.
Штиль сменился лёгким ветерком, затем сильным попутным ветром.
Он усиливался и, наконец, набился нам в уши и заткнул рты. Подгоняемые этим ветром мы летели наискосок через параллели и меридианы. Какой-то полуостров без материка проскочил слева, а какие-то острова — справа.
Когда мы проплывали мимо них, ветер на секунду утих, и чей-то голос над ухом выдохнул:
— Лимбургский сыр умер.
Но что это означало, никто не понял.
Ветер крепчал и вскоре достиг сорока и более градусов. Что было делать? Мы поступили как обычно — с упованием на журнал Mariner's Magazine из судовой библиотеки и Кондратия Рылеева, который вытащил на палубу целую стопку книг классиков и начал руководить спасением корабля. Повинуясь им всем, мы убавили блинд и приготовились убрать фок-зейль. Но погода становилась хуже; осмотрев, прочно ли привязано наше зенитное орудие, мы убрали бизань. Корабль находился в открытом море, и было решено лучше идти под ветром, чем убрать все паруса и отдаться на волю волн. Мы взяли рифы от фок-зейля и поставили его, затем натянули шкот. Румпель лежал на полном ветре, точно так же как и лежала половина команды. «Алко» стоял пистолетом при полной волне. Мы закрепили спереди нирал, но парус с грохотом лопнул. Тогда мы спустили рею, сняли с неё парус и рассовали по сусекам весь такелаж.
Теперь ветер был ужасен, гадок, отвратителен и противен. Совершенно невозможно было понять даже — куда он дует. Мы натянули тали у ручки румпеля, чтобы облегчить рулевого. Рулевой облегчился, но это делу не помогло. Мы не думали спускать стеньги, но оставили всю оснастку, потому что корабль шел под ветром, а известно, что стеньги помогают управлению кораблем и увеличивают его ход, тем более что перед нами было открытое море. Когда буря стихла, поставили грот фок-зейль и легли в дрейф. Затем мы доставили к этому бизань, большой и малый марсели, а так же страсбург. «Алко» шёл на северо-восток при юго-западном ветре, хотя, может, всё было наоборот. Мы укрепили швартовы к штирборту, ослабили брасы у рей за ветром, сбрасопили под ветер и крепко притянули булини, закрепив их. Мы маневрировали бизанью, стараясь сохранить ветер и поставить столько парусов, сколько могли выдержать корабельные мачты.
Наконец, мы заебались так, что самим стало тошно.
— А может, на машинном ходу пойдём? — спросил, наконец, Кондратий Рылеев.
— А что, у нас ещё и машина есть? — заинтересовался Капитан.
— Ну, есть или нет — я не знаю, — отвечал расторопный Боцман, — но три механика пайку жрут, нос не воротят. На авральные работы их из машинного отделения не выманишь.
Мы спустились вниз и открыли дверь в машинное отделение. Там аккуратно, рядком, спали три механика — старший, средний и младший.
Мы подняли их, изрядно недовольных, и заставили запустить машину. Заревел огонь, забурлила вода, что-то потекло по медным трубам. Застучало, заскрежетало всё. Воздух наполнился судорогами и смятением.
"Алко" встрепенулся, горделиво повёл корпусом и полетел вперёд, разбрасывая вокруг обрывки волн и мыльные пузыри земли, иначе называемые морской пеной.
Всех встреченных путешественников мы расспрашивали о Золотом Сруне, но они явно были некомпетентны, а те, кто был компетентен — были неразговорчивы. А те, кто был разговорчив, тот был некомпетентен. В общем, дело было дрянь с нашим информационным обеспечением.
Мы переболели золотой лихорадкой, посетили немало злачных мест и познакомились с огромным количеством золотой молодёжи. Надо было бы остановиться на Золотой Середине, да откуда ж её было взять.
Как-то мы сидели в уют-компании и обсуждали наш маршрут и меню на следующий день.
— А нужен ли вообще нам этот Золотой Срун. — Всадница без Головы поджала губки. — Золото так обманчиво и так ненадёжно. Мне вот как-то обещали Золотой Дождь, я разлеглась, как Даная… А вышла одна срамота…
— Да, тянутся перед нами глухие окольные кильватерные следы, а Сруна как не было, так и нет.
— Давайте, сначала найдём Золотую Середину, — предложил Носоглоточный Храповицкий.
— Да Золотая-то Середина у нас всегда под рукой — вон, миль двадцать к северу остров Золотой Середины.
Мы решили посетить остров Золотой Середины — не так, чтобы для пользы, но хотя бы для отдохновения души. Рылеев вынес в уют-компанию несколько путеводителей, и мы принялись изучать свойство и строение Золотой Середины.
— Там есть пуп земли, — обрадовано воскликнул наш Капитан.
— Нет, там есть шишка на ровном месте! — отвечала Всадница без Головы.
— Кому пуп, а кому шишка, — примирительно заявил Себастьян Перрейра. — Поедемте кататься. Надо же хоть какого-то золота повидать.
Остров был гол как сокол. Собственно, да и островом это можно было назвать с большой натяжкой — он едва лишь на палец возвышался над поверхностью океана и был плоским как блин. Сравнение это, однако, хромало. Никакой ноздреватости или сальности, что отличает хороший блин, здесь не наблюдалось.
Была у нас под ногами ровная шероховатость, как на хорошо уложенном асфальте. В бело-чёрную крапинку. Получался тот цвет, что иногда называют маренго. Впрочем, доподлинно известно, что никто не знает, что за цвет — маренго. Маренго… Тьфу, скажут тоже.
Но это, согласитесь, всё это изрядно настораживает.
У Носоглоточного Храповицкого даже развязались шнурки.
Себастьян Перрейра первым спрыгнул со шлюпки на то, что назвать землёй не поворачивался язык. Очень странное это было место, вполне математическое.
— Но где же шишка? Ровное место я вижу, но шишка-то где? — голос Всадницы без Головы задрожал. Она была несколько разочарована.
— Да и пупа я не вижу! — вторил ей Капитан.
Внезапно Носоглоточный Храповицкий замахал руками, подзывая нас.
Мы бросились к нему и увидели крохотный пупырышек на поверхности.
Это был действительно пуп земли.
— А чего это он выпуклый? — спросил пространство Капитан, рассматривая свой собственный пуп. Его пуп был обыкновенный — нормально вогнутый, и в него вмещалось десять унций розового масла.
— Может, это не Пуп земли, а просто шишка на ровном месте.
— Нет, это, наверное, пуп земли похожий на шишку. Собственно, даже наверняка это — пуп земли, который является шишкой на ровном месте.
Боцману Наливайко это место не нравилось больше прочих. Он хотел куда-нибудь плюнуть, но чертовски сложно плюнуть, когда непонятно куда это сделать. Здесь не было не только специально отведённых мест для плевания, но и неспециальных мест для этого. А плюнуть на пуп земли Боцману мешало абстрактное уважение.
Храповицкий даже решил завязать шнурки.
Про окурки никто и не заикался. Никто даже и не попробовал закурить.
— И ведь никаких следов человека… — изумились мы все.
Но Храповицкий, тупо рассматривая поверхность острова, недоумённо сказал:
— Никаких следов, говорите? Да вот же они!..
— Кто они? — также недоумённо сказал Капитан.
— Где? — спросила Всадница без Головы.
— Какие следы? — спросил Себастьян Перрейра.
— Куда ведут следы? — задал я действительно умный вопрос.
— Да вы поглядите под ноги, дураки, — невежливо ответил всем Носоглоточный Храповицкий.
Мы поглядели под ноги, ещё раз поглядели и увидели, что вся поверхность гладкого острова исцарапана. То, что мы принимали за крапинки, было следами острых орудий. Остров был испещрён человеческими письменами. Чего и кого тут не было — здесь были Васи и Джоны, хитрыми математическими путями сочетались Кисы и Оси, а некоторые инструменты этих сочетаний даже были нарисованы.
И мы поразились величию человеческого духа, что тащил путешественников практически на реактивной тяге к этому острову и заставлял их, пыхтящих и пукающих, царапать его алмазную поверхность. Я представлял себе целые экспедиции, наподобие экспедиций к Северному полюсу. Было понятно, что никакого Белого безмолния, никакого Северного зияния тут нет — приплыли, увидели шишку на ровном месте, уплыли обратно. Им давно уже надоели все эти идиотские путешествия, и хорошо бы, заработав денег осесть на какой-нибудь подмосковной станции или на берегу Финского залива. Но сколько им нужно ещё проехать, проплыть и пролететь, пока они не заработают достаточно денег, никто из них не знает. И вот они, ломая свои швейцарские ножики, принимаются за свои вычисления. Потом на остров приплывает следующая экспедиция, что встретилась с первой по дороге и заняла у неё чайники, термосы, несколько палаток, фляги с моржовым маслом, солонину, строганину и вяленую оленину. Вторая экспедиция достаёт шанцевые инструменты и начинает процарапывать на твёрдой поверхности весь этот список, помечая, сколько дней чужие вещи в её пользовании. И вот вторая экспедиция писала этот скорбный список, потому что список чужих вещей, которые необходимо потом отдать, всегда скорбен и уныл. Потом начальник экспедиции визировал всё это своим именным кавказским кинжалом, подарком Вождя к благополучному возвращению из прошлого путешествия. А его малолетний сын в углу оставлял памятную характеристику своей мачехи "Марья Ивана — сука", начальник особого отела специальных путешествий тайком рисовал несколько крестиков — по числу уничтоженных шпионов, политический руководитель оставлял ненужный донос "Соколов — предатель", а механик, узнавший о доступности судовой буфетчицы, сообщал мирозданию, что Катя дала старпому, механику и всем-всем-всем. Потом на остров прибывала иностранная экспедиция и ватники с полушубками сменялись хрустящим на морозе капроном. Иностранные путешественники разжигали примусы и разворачивали радиостанцию, рассказывая о своих впечатлениях между делом упоминая грибные бульонные кубики, которые помогли им достигнуть шишки на ровном месте, иначе называемой "пуп земли", специальная машина высекала на алмазной поверхности острова название этих кубиков, но вот уже на берег высаживалась молодежная банда, с цирковыми приспособлениями для рок-концерта. Они писали что-то поверх имени бульона и имени кубиков, и в конце концов большинство букв становились неразличимыми. Рокеры отплывали, отпихиваясь от берега электрогитарами, на их место приходили влюблённые парочки, школьная экскурсия, предсмертный круиз пенсионеров, гуманитарное путешествие слабослышащих, после кораблекрушения на берег выкидывало труппу лилипутов, и история, наконец, возвращалась. Лилипуты жили на острове, ожидая, когда за ними приедут гулливеры. В этом ожидании они писали свои записки на твёрдой поверхности, а гулливеры, достигнув острова, меняли лилипутов на несколько сообщений о собственной жизни.
Поэтому на острове близ шишки на ровном месте, как в машине Лиувилля, были представлены все слова, все фразы и все сочетания — на всех языках мира.
Мы провели несколько часов, разглядывая удивительные переплетения разнообразных буковок. И Носоглоточный Храповицкий ещё раз доказал зоркость своих глаз. Он обнаружил надпись следующего содержания "Слыхали Пустой звук, а потом поедем смотреть Золотого Сруна. Догоняйте, друзья. Дима, Ваня, Алёша. 1881".
Мы восприняли это как руководство к действию. Непонятно только было, где найти пустой звук.
"Алко" неутомимо пробирался вперёд, карабкался на крутые волны и падал в водяные пропасти.
Да уж, мы сильно изменились во время нашего путешествия — например, боцман Наливайко перестал бриться, а я, наоборот, начал.
Всадница без Головы всё реже теряла голову. Конь её давно не валялся, и на одном из встречных островов был подарен индийскому принцу. Тот долго смотрел дарёному коню в зубы, плевался, лопотал что-то, но подарок принял.
Однажды ночью я вышел на палубу. Надо сказать, что мы все стали очень странно спать — половина команды спала в обнимку, некоторые спали под мышкой, другие насмарку. Я же мучался бессонницей. У нашей зенитной пушки я увидел огонёк сигареты.
Это был Кондратий Рылеев. Мы помолчали дружески часа полтора. Вдруг Рылеев сказал:
— Эге! — и уставился в черноту ночи.
Я уставился туда же.
— Знаешь кто это? — спросил Рылеев совершенно риторически. — Это "Ползучий Нидерландец", корабль, который принадлежал раньше Брэнду Фоккевульфу, что ходил под парусами даже ночью, за тридцать три месяца от Батавии до Амстердама. Потом "Ползучего Голландца" купил путешественник Ван Страатен и с доброй надеждой задул в мыс Горн. Но спонсорами путешественника была сталелитейная компания и они ему склепали паруса из железа. И вот, поскольку их спустить нельзя, они до сих пор плавают по морям и по волнам.
Я вздохнул. Мне было жалко нидерландцев.
Между тем, нидерландец приблизился к нам и пошёл борт в борт. Прямо напротив нас на его палубе, рядом с огромными бочками, сидел маленький человек в комбинезоне. Нос его был красен, а борода — седа.
— Я конопатчик Абрам Клабаутерманн. В бурю сижу на мачте. А сяду на рею — жди беды.
По палубе, впрочем, сновали и другие члены экипажа, но они не обращали на нас никакого внимания.
— Да, есть в этом некоторая неловкость, — согласились мы. Наконец, нам надоело перекрикиваться, и достав бутылку рома, мы полезли в гости. Носоглоточный Храповицкий, что нёс собачью вахту, посмотрел на это неодобрительно, но ничего не сказал.
Два корабля шли вровень, полная Луна путалась в снастях то одного, то другого. Конопатчик рассказывал нам матросские байки про "Ноев ковчег" и «Титаник». И нам начало отчего-то казаться, что лучи нашей судьбы уже начинают собираться в фокус. Мы с Рылеевым думали, что матросы чужого корабля сделают нам замечание. Но, эти непостижимые люди, погруженные в размышления, смысл которых мы не могли разгадать, проходили мимо. Прятаться от них было в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не желали видеть нас.
Вдруг он шикнул на нас. На палубе появился чужой капитан в широкополой ковбойской шляпе. На нём был широкий рваный цирлих, подпоясанный широким ремнём. На ремне, в жёлтой кобуре, болтался манирлих. Отчего-то стало понятно, что он нам не будет особенно рад.
Так и выходило.
— Вы нашего капитана не трогайте, у него жена утонула, — предупредил Клабаутерманн.
— Надо спрятаться, — согласился Кондратий Рылеев.
Конопатчик с этим согласился и побежал куда-то по своим делам.
— А что ж не спрятаться, давайте спрячемся, — сказал и я. Едва успели мы начать подыскивать себе убежища, как звук шагов рядом заставил нас ими воспользоваться.
— Я, пожалуй, как советуют книги, спрячусь в этой бочке, — решил Рылеев и полез в бочку из-под яблок.
Мне досталась бочка из-под солёных огурцов. Дух в ней стоял тяжёлый, и было довольно сыро.
Рылееву повезло больше — бочка у него была уютная, и он тут же забормотал:
— Для того, чтобы услышать что-нибудь интересное, нужно хорошенько спрятаться.
Я совершенно не понимал, что мы тут можем услышать, и, к тому же, меня тревожило другое обстоятельство. Ну, как сейчас отвернёт Храповицкий с курса, и будем мы с местной нидерландской командой по гроб жизни общаться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел капитан. Лица его я разглядеть не мог, но имел возможность составить себе общее представление об его внешности, которая свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени его сгибались под тяжестью лет, и все его тело дрожало под этим непосильным бременем. Слабым, прерывистым голосом бормоча что-то на неизвестном мне языке, он подошёл к палубному ларю, где были свалены в кучу какие-то диковинные инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь капризной суетливости впавшего в детство старика и величавого достоинства бога.
— Главное, прислушаться. А там наверняка что-нибудь будет. Мы узнаем страшные тайны… Ну, или какие-нибудь не очень страшные тайны. Так в книгах пишут: если залез в бочку на палубе, то это обязательно произойдёт, — говорил образованный Кондратий Рылеев.
— Кондратий, а как вы к нечистой силе относитесь? — спросил я громким шепотом.
— Никак не отношусь. Что я, висельник какой?
— Не в этом дело. Вот на кораблях ведь тоже корабельные привидения есть, делу не полезные, а имуществу и личному составу очень даже вредные. Вон адмирал Ушаков на всех судах эскадры сам кадилом махал.
— Это совершенно не важно, — перебил меня Кондратий Рылеев. — Я слышу Пустой Звук.
Я высунул голову из бочки.
Чужой капитан, одетый в дурацкий затрапезный цирлих, запрокинув голову, тихо выл на луну.
Мы ждали Пустого Звука, и вот он пришёл. Никто из нас не знал, каков он на слух, но тут мы сразу поняли, что это он.
— Вот, блин, — охнул издали Носоглоточный Храповицкий. Видать, он тоже прислушался.
Действительно, Пустой Звук плыл над нами, завораживая, обволакивая и облекая нас. Пустой Звук нёсся над кораблями и летел к Луне. Всё садилось на свои места, направления вставали в пазы, пунктиры превращались в линии, когда мы слышали Пустой Звук капитанского воя.
Нам сразу стало понятно, что теперь "Ползучий Нидерландец" будет следовать за нами, и вместе мы достигнем Золотого Сруна. Объединив усилия, мы достигнем его, да.
И тогда мы тихонько запели нашу песню.
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Сначала, невесть откуда узнав слова, её подхватила чужая команда, потом Носоглоточный Храповицкий, а затем и проснувшиеся наши товарищи.
Солнце золотило океан, готовясь вылезти из восточной розовой полосы. И мы полезли по верёвке обратно к себе на палубу.
По случаю праздника объединения мы решили сделать приборку. С "Ползучего Нидерландца" с восхищением смотрели за нашими подвигами.
За борт был сброшен весь мусор. Впрочем, мусора не хватило, и за борт отправилось так же огромное количество полезных вещей. Были отчищены с палубы макароны по-флотски и выкинуты прочь окурки, забившие шпигаты.
Внезапно наш ударный труд прервал мрачный Капитан. Он навис над нами, как грозовая туча над жнивьём, что так часто изображают пейзажные лирики.
— Кто забыл топор у компаса? — сурово спросил Капитан.
Наступила долгая, как девичьи ноги, пауза. Мы знали, что такой вопрос можно задать только тогда, когда рушится всё и наступает великий час философии.
— Я, — виновато развёл руками Себастьян Перрейра.
Мы вспомнили, что именно Себастьян резвился с топором, подобранным на острове Развивающихся Дикарей. Не сказать, что мы сразу ободрили нашего Лоцмана. Только Кондратий дружески хватил его веслом по спине.
Но горевать было как-то бессмысленно. Всё равно непонятно, где мы теперь находимся. А если неясно, куда плыть, то не страшно и находиться неизвестно где.
Мы решили не убирать топор от компаса и продолжить плавание в прежнем направлении.
Через несколько дней мы увидели сильно изрезанный берег.
Мы шли вдоль него галсами. "Ползучий Нидерландец" приближался к нам в тёмное время суток, а днём неразличимой точкой маячил на горизонте.
Наконец, в самый ответственный момент, когда нервы натянулись как жилы, а неизвестность выпала в осадок, Капитан прошёл в каюту и отворил капитанский шкаф.
В шкафу висела аккуратно отглаженная рубашка — та самая, в которой он родился много лет назад.
Капитан облачился в неё и стал просто рубаха-парень. Затем он достал из ящика стола председательский колокольчик.
Колокольчик дрогнул и зазвенел всеми цветами радуги.
И мы поняли, что лёд тронулся.
Первым признаком потепления появились мухи. Может, конечно, у нас что-то протухло, но хотелось верить в лучшее. Одна из этих мух нас перекусала. Часть экипажа нас заснула, а часть начала веселиться и играть как дети.
Мы витали в облаках и строили там замки. Но радость была не беспочвенна — то был не знак, а знамение.
И действительно вечером того же дня мы достигли искомого берега. Мы достигли того места, где уже были видны берега Ставриды, колосились горы этой невиданной страны, набухали её почки и цвели её озёра и реки. Наш труд пропал не даром.
Там, невидимый ещё глазу, ждал нас Золотой Срун, сам не ведая того.
Берег был всё ближе. Скоро стало видно, что на этом берегу стояла Коломенская Верста, цепляясь за облака. На ней, однако, не было никаких явных цифровых обозначений.
Капитан задумался.
— Скажите, Кондратий, — спросил он, окончив задумываться и раздумав, — кто, по вашему мнению, тут живёт?
Рылеев, впрочем, спал. Себастьян Перрейра, решив снова послужить обществу, вынул у него из-за пазухи изящный сафьяновый томик и прочитал вслух:
— Племена, эти многочисленны и загадочны, как население Средиземья. Местность подальше на этнографических картах заляпана зелёным помётом точек, означающим редкое население. Севернее живут нганасаны, южнее на карте красные кружки кетов, тех, что зимой в окна землянок вставляли льдину. А вот эвы, живущие также и в Китае топают оленьими камосами по серому цвету карты. "Их обеспеченность оленями была невелика" — скорбно вздыхают о них справочники. Ламуты и сами называющие себя «орочель», что значит «оленные», имеют в загашнике, за плечами и в сундуке культ медведя, тайги, огня воды и солнца. Многочисленные долганы, селькупы, ворочаются сейчас ближе к нам. Жёлтый цвет на моей карте присвоен племенам даргинцев и шорцев. Есть тут и каргасы. Языки их всех спутаны и исчезающи — как исчезающи они сами. Сгинувшие от болезней сымско-касские кеты, что осенены крестом, но духи и дух анимизма до сих пор гуляют над их лесами, дымной памятью об исчезнувших. Около большого озера карта окрашивается салатным цветом — цветом ленточек на ветках близ священных мест — родников и камней.
И повсеместно здесь отмечены в проживании люди, называющие себя русскими, народность, куда более загадочная, чем маленькие ежи, притворившиеся северными оленями.
Мы переглянулись с гордостью.
Переглянулся даже Себастьян Перрейра, решив отныне навсегда зваться Егоровым. Или, хотя бы принять двойную фамилию.
На берегу стоял храм Свечки и Кочерги. Двери его были заперты, настоятель, а равно и прихожане отсутствовали.
— Экуменисты хреновы, — Наливайко пнул дверь, и мы начали искать местного жителя или, хотя бы, телефонную книгу.
На пустой площадке стояла огромная колода и не менее огромный пень.
— Это метафора бытия, — сразу сказал Кондратий Рылеев.
Но обнаружилось, что мы всё же не одни. Из-под колоды резво выползла подколодная змея. Сразу было видно, что это настоящий Гад Полосатый.
Змея посмотрела на нас и снова спряталась.
— Нет, это больше, чем метафора, — сказал Кондратий Рылеев. — Это Знамение. Я вернусь на корабль.
И сколько мы не упрашивали его, он исполнил своё намерение беспрекословно, точно и в срок.
— Мы вступаем на особое пространство, территорию неожиданностей и случайностей, — сказал Носоглоточный. Он должен был сказать это по долгу службы, и, сказав, счёл свой долг исполненным.
Мы радостно согласились, что только это нам и нужно. Действительно, случайности и неожиданности — о чём ещё только и можно мечтать.
И мы приступили к ним с упованием.
Кондратий Рылеев, верный Знакам и Знамениям, больше не хотел сходить с корабля. Мы, правда, поняли, что он просто боится разочароваться. К тому же кому-то надо было остаться за старшего и привести корабли в бухту, поближе к Дарьиной роще.
Вот он о чём-то посоветовался с нидерландским капитаном, и они решили не сходить на берег.
Впрочем, поскольку мы собирались забрать с собой Золотого Сруна, Кондратий Рылеев надеялся рассмотреть подробнее и пристальнее нашу добычу позднее.
Мы же решили большую часть пути сделать по суше. И эта суша стоила того.
Перед нами был весь мир. Здесь, на острове, к которому мы плыли столько лет, было всё — и арбузные груди, и мослы с козлами.
Здесь были грецкие орехи и брюссельская капуста, бенгальские огни и краковская колбаса, исландская сеть и чешское пиво, бразильский кофе и шведские спички, французская любовь и русская водка, восточные сладости и западный образ жизни, банановые шкурки и бешеные огурцы.
Чем дальше мы продвигались, тем более пересечённой была местность. Она прямо-таки была иссечена и зачёркнута.
Не задорого мы наняли провожатого и следующим утром отправились в путь. Перед нами лежала скатерная дорога, кюветы были расшиты крестиком, осевая линия — гладью, а кое-где дорога хранила следы от еды.
Перед нами простирались предгорья среднего класса. На горизонте сияли восьмитысячники высшего света. Раскинулась перед ними равнина пролетариата.
Были тут и крестьянские низменности и урочища, скальники и обрывы Растиньяков.
А где-то вдали, отражённая лишь на карте, зияла Марианская впадина бомжей.
На плоскогорье мы увидели широкую белую полосу. Она шла по холмам, спускалась вниз, поднималась наверх, и со стороны этой полосы раздавалось громкое чавканье.
— Это что? — спросили мы провожатого.
— О! — отвечал он, и голос его дрожал, — это Широкий читатель.
— Что-то не похож он на читателя, — сказал Боцман Наливайко.
— Это совершенно не важно, на что он похож. Собственно, никто его не видел. Что вы, видели в глаза Широкую Масленицу, что смотрели ей в глаза? А? А видели Длинный Рубль? Но сколько глупостей совершают люди, чтобы подержать Длинный Рубль в руках. Сколько из людей погибло от этого желания. Одним словом, давайте держаться в стороне, иначе мы вдруг станем доступны Широкому Читателю, а ни один человек после этого живым не возвращался.
Путь до Дарьиной Рощи был долог. Тянулись перед нами глухие окольные тропы.
Наконец, мы вступили в горы Ставриды.
Потом мы прошли ещё дальше и увидали Дарьину Рощу.
Она была невелика — всего три сосны. Правда, за этими деревьями совершенно не было видать леса.
В середине этой рощи на дереве что-то виднелось.
Тяжело было так — разом — завершить наше путешествие. Ведь когда цель близка, понимаешь, что путь к ней сам по себе был бессмысленным подарком судьбы. И мы, разбив лагерь на опушке Дарьиной рощи, стояли в нём до лета.
Когда же подошёл срок, отгрохотали майские грозы, закуксился июньский дождь, мы вспомнили о Золотом Сруне.
— Какой сегодня день? — спросил капитан, отряхая брабантские манжеты своего парадного кителя.
— Четверг, — ответил ему неизвестно кто.
— Отлично! — бодро крикнул Капитан. — Дождь уже кончился. Приступаем!
Поднявшись с ягодиц и колен, как были, мы приступили к нашей цели с упованьем.
Мы запели:
Как алконавты в старину,
Спешим мы, бросив дом,
Плывем, тум-тум, тум-тум, тум-тум,
За Золотым Сруном…
Затрещали под нашими ногами сухие ветки, свистнули раки в проёмах близлежащих гор, и, наконец, мы вышли к огромному дереву.
На дереве действительно сидел Срун. Воняло вокруг гадостно, даже подойти ближе было тяжело.
— Н-да, — сказал Боцман Наливайко.
А Всадница Без Головы воскликнула:
— Но он же не золотой!
Женщины вообще очень часто говорят мужчинам обидные слова.
Срун печально поглядел на нас.
Мы ждали объяснений, нервно притоптывая ногами.
— Сначала я был золотым, и прославился этим. Но потом меня долго и много трогали и хватали, тем самым они стёрли всю мою позолоту. Некоторые норовили вытирать меня полотенцами, носовыми платками и туалетной бумагой — так от этого стало ещё хуже.
— Ну что, будем требовать желаний? — спросил Перрейра. — Одно на всех, и не будем стоять за ценой? Или такое, чтобы никто не ушёл обиженным? Как у нас с общечеловеческими ценностями и гуманизмом, а?
— Не знаю, — ответил я. — Если говорить о себе, так я несколько раз принимался думать обо всём человечестве, и каждый раз у меня глаза разбегались. Человечество каждый раз не помещалось во мне. Тогда я принимался думать о распутных девках, и хоть как-то успокаивался. Поэтому о гуманизме сказать ничего не могу.
— Это всё равно, — примирил нас Капитан. — Видите, какая тут огромная лужа под деревом? Мы все потонем. Может, разве наша Всадница без Головы найдёт тут своё счастье…
Но Всадница без Головы решила не лазить в лужу, хоть смутно помнила про предсказание, сделанное Оракулом с Бутылкой.
Устыжённые, мы пошли к шлюпке.
— Ну вот, что я скажу Кондратию Рылееву, — говорил Боцман Наливайко. — Срун оказался всего лишь позолоченным, да и вдобавок каким-то потертым. Как меня хватит на борту Кондратий, своих не узнаю!
— Пожалуй, возвращаясь домой, мы обогнём остров Робина с Кукурузой, — заявил наш Капитан, — Обогнём по дуге Большого Круга. Неловко как-то, не стоит рассказывать ему о нашем разочаровании.
А вы не расстраивайтесь — смысл путешествия в самом путешествии. Тем более, что наше ещё не закончено. Я, например, ещё не нашёл свой пропавший сандалий.
И при этих словах, мы начали спускаться в бухту, где уже ждали нас наши корабли.
Василиса, дождавшись, когда Иван-Царевич уснет, достала из шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стала писать.
"Милый Кащеюшка! — писала она. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".
Василиса перевела глаза на темное окно, в котором мелькало отражение свечки, и живо вообразила себе Кащея Бессмертного. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, лет шестидесяти пяти на вид, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.
Василиса вздохнула, умакнула перо и продолжала писать:
"А вчерась мне была выволочка. Ванька выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что цветы по ковру выткала красные заместо розовых. Не любит он меня, Кащеюшка. Какая там любовь, если увидел меня только перед свадьбой, а у него уже Парашка боярская была! Это все старый царь-батюшка ему велел жениться, а Ванька назло стрелу в болото послал, а царь у нас с придурью, все одно сказал, женись. А зачем я ему нужна, когда у него своя Парашка. А давеча Ванька велел для царя пирог испечь с яблоками, а я испекла с капустой, а он стал этим пирогом мне в харю тыкать. И кожу мою лягушечью, твой подарок памятный, в печке спалил."
"Приезжай, милый Кащеюшка, — продолжала Василиса, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, все плачу. А старших царевичей жены надо мной надсмехаются, говорят, что я зеленая и рот большой. А сами дуры набитые, и рожи у нех рябые. А что я скажу, мой Ванька младший сын, а у этой муж наследный принц. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… Забери меня отседа, я тебе последней служанкой буду, девкой половой, а только сил моих нет уже. А еще передай привет бабке моей, и чтоб у нее нога не болела. Остаюсь твоя Василиса, милый Кащеюшка, приезжай".
Василиса свернула вчетверо исписанный лист и вложила его в конверт, купленный накануне за копейку… Подумав немного, она умакнула перо и написала адрес: Тридевятое царство, Тридесятое государство.
Потом почесалась, подумала и прибавила: "Кащею Бессмертному". Довольная тем, что не помешали писать, она надела шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежала на улицу…
В одной китайской провинции, на вершине горы жил ученый отшельник, посвятивший свою жизнь врачеванию. Со всех сторон к нему приходили страждущие, и отшельник их лечил как мог, а вернее, как позволял ему тогдашний уровень развития китайской медицины. Посредственно лечил. Одного вылечит, другого угробит. Обидно это стало китайскому отшельнику. Взял он свой посох, взял мисочку риса (куда же без нее!) и пошел искать тайный китайский монастырь, чтобы тамошние китайские монахи как-то повысили его уровень врачевания.
Как ни странно, но однажды он набрел на этот совершенно тайный китайский монастырь. И тамошний главный настоятель, выслушав отшельника, сказал ему: "О пытливый китаец! Мы не можем обучить тебя ничему в нашем китайском монастыре, потому что это очень секретный, совершенно закрытый монастырь. Но если ты прослужишь у нас простым водоносом всего десять лет и два месяца, то в награду за прилежание получишь удивительную способность проникать взглядом в самую суть вещей. Это должно помочь тебе при диагностике болезней."
Китайский Отшельник с радостью согласился, и всего через 10 лет и 2 месяца вышел из ворот монастыря, озирая окрестности глазами, более зоркими, чем у орла, ибо они видели не только крошечную муху на расстоянии трех полетов стрелы, но и истинную суть этой мухи (не время и не место сейчас рассказывать о ней).
И своим новым зрением он узрел вдали другой тайный китайский храм. И всего через неделю уже стучал в его ворота.
А еще через 10 лет и 2 месяца вышел оттуда, наделенный небывалым интеллектом — что тоже должно было помочь ему для назначения нужного, безошибочного курса лечения. Привычно оглядев горизонт орлиным оком, китайский отшельник пошел к третьему храму, видневшемуся вдалеке.
И так он обошел целых 7 храмов — все, что были на тот момент в Китае, и приобрел 6 новых способностей (он бы и 7 приобрел, но 4-й храм, к сожалению, был заброшен, и оттуда китайский отшельник смог вынести только спрятаные сокровища, а не знания).
Из третьего храма китайский отшельник сумел выйти всего через 8 месяцев — обладая могучим разумом, он без труда сторговался с настоятелем. И приобрел за это время нечеловеческую силу и ловкость. Из пятого он уже не вышел, а вылетел — отслужив положенный срок, сумел вытребовать впридачу к неуязвимости для ядов и инфекций способность летать. В шестом храме его научили произвольно менять свой размер и внешний вид — ведь это все частности, главное — душа. А в седьмом он пробыл целых 19 лет вместо 10-ти — то невыразимое словами учение, которое он приобрел там, котировалось слишком высоко. Правда, неизвестно, что именно это было и как оно могло помочь китайскому отшельнику в его врачевании.
На прощание настоятель седьмого монастыря сказал отшельнику: "Теперь ты обладаешь достаточной силой и способностями, чтобы принести избавление от любых болезней. Лети к себе на гору и жди. Страждущие сами к тебе придут."
И китайский отшельник, преображенный посещением семи китайских храмов, полетел на свою гору и стал ждать.
Ждал он недолго. Не прошло и трех суток, как посланное китайским Императором войско напало на него и забило до смерти. После чего ученые лекари извлекли из груди отшельника его сердце, выкололи всевидящие глаза и достали великомудрый мозг. А также собрали до капли всю кровь, и перемололи в мелкий порошок кости, и даже внутренности сохранили и бережно доставили в столицу. Ибо нет ничего на свете более целительного, чем должным образом обработанная плоть дракона.
Идет по болоту Иванушка, ищет свою стрелу каленую. Смотрит — да вот она, в кочку воткнулась. А рядом, естественно, лягушка сидит и смотрит на него оценивающе.
Иванушка обрадовался, хвать ее — и целоваться лезет. А лягушка вдруг как завопит человеческим голосом: "Помогите! Зоофилы!" Вырвалась и ускакала.
Иванушка ей: "Погоди, куда же ты? Давай хоть поговорим!"
Лягушка голову из промоины высунула, посмотрела подозрительно:
— Ну говори. А я тут посижу.
— Лягушка, — говорит Иван, — ты не подумай чего плохого. Я ведь с серьезными намерениями!
— Да уж куда серьезнее… — проворчала Лягушка.
— Да нет, ты не поняла! Я жениться хочу.
— А я тут при чем?
— А ты должна стать моей женой!
Лягушка подумала с минуту.
— А с какой же это радости?
— Ну как же! Вот моя стрела, видишь? Куда она упала — там мне и невесту искать.
Лягушка снисходительно посмотрела на Иванушку.
— А ты что, не мог стрелу на купеческий двор послать? И найти себе приличную, хорошо воспитанную купеческую дочь?
— Да ну ее! — Махнул рукой Иванушка. — Она толстая. И конопатая.
— А я, значит, само изящество и приятного цвета?
— Да не в том дело, — пояснил Иван. — Я рискнуть хотел. Так интереснее.
Лягушка опять помолчала.
— Слушай, парень, а тебя, случайно, не Иван-дурак зовут?
— Нет, я Иван-царевич.
— Надо же… а как похож.
Лягушка выбралась на лист кувшинки посреди промоины и уставилась на Ивана круглыми глазами. Тот подождал-подождал…
— Так ты выйдешь или нет?
— И не подумаю! Варварство какое… Стрелу он пустил, видите ли! А невесту что, никто не спрашивает? Может, ты ей не люб?
— Как так, не люб? — опешил Иван.
— А вот так! И вообще, с чего ты взял, что обязан на мне жениться? Стрелу нашел? Ну и пошел… отсюда.
— Не могу, — вздохнул Иван, — судьба у меня такая. Я должен жениться на лягушке. С детства мечтал.
— Да что ты говоришь!
— Да честное слово! Вот, думал, женюсь, а она ночью лягушачью кожу сбросит — и обернется девицей-красавицей…
— И как она там только поместится… — пробормотала Лягушка.
— А я потом ее шкуру в печи сожгу — и останется она красавицей навсегда! Ну, а если ее какой-нибудь Змей-Горыныч похитит — тогда я с ним сражаться пойду. По дороге подвигов совершу, прославлюсь. А потом убью дракона (у меня для этого и стрела специальная припасена, черная!), жену домой отвезу, и будем мы жить с ней долго и счастливо…
— …и умрете в один день.
— Ну…да.
— Знаешь, парень… ну и странные же у тебя фантазии.
— Так ты что же, отказываешься?
— Да как тебе сказать… Понимаешь, вот ты хочешь жениться на лягушке… а я ведь не совсем лягушка.
— Ну так о чем я и говорю! Значит, мы сможем жить как муж и жена!
— Слушай, ты что, извращенец? Или в школе плохо учился? Самца от самки отличить не можешь?
— Так ты что же… не Лягушка-царевна?!
— Нет! Я Королевич-Лягушонок. Заколдованый. Слыхал, может?
— А чего ты тут делаешь?
— Что делаю… Живу я тут!
— А стрела моя зачем тебе понадобилась?
— Да не нужна она мне! — Лягушка повозилась на своем листе, устраиваясь поудобнее. — Я вообще не тебя ждал, а юную прекрасную царевну.
— Это зачем?
— Ну как… Поцелуй прекрасной царевны снимет с меня чары.
Иванушка заржал.
— А ты не смейся! — обиделась Лягушка. — Поцелует, куда она денется! Я все продумал. Царевна придет сюда играть с любимым золотым мячиком…
— Царевна? Сюда придет? С какого перепуга?
— А почему нет? Тут красиво.
Оба обвели взглядом болото; Иван — с брезгливой гримасой, Лягушка — с гордостью.
— Ну, придет, ну поиграет — и что?
— Да так… — вздохнула Лягушка. — Есть такой маленький шанс, что мячик у нее укатится в болото, а я его достану, а в благодарность попрошу поцелуй… Кстати, ты говорил, что ты — царевич. А сестры у тебя нет?
— Есть, как не быть. Младшая.
— А… А мячик у нее есть?
— Нету.
— Может, подаришь? Не в службу, а в дружбу, а? Мужская солидарность?
— Да я-то пожалуйста… Только сестренке всего девять лет.
— Это мне еще семь лет ждать… Лягушки столько не живут.
— Ну ты же не совсем…
— Тоже верно…
Помолчали.
— Слушай, хочешь совет? Возьми ты свою стрелу и выстрели еще раз. Только прицелься получше. Так много девушек хороших, ну зачем тебе какая-то жаба!
— Наверно, так и сделаю. А ты…
— Нет. Я себе лягушку искать не стану!
— А какая-нибудь другая девушка, не царевна, тебя не устроит? Прачка, к примеру? Ну, уронит она в болото не золотой мячик, а штаны какие-нибудь — велика важность!
— А что, есть такие?
— А то нет! Царевич я или не царевич! Хоть завтра пришлю, на выбор.
— А они симпатичные?
— Других не держим.
— Тогда конечно, присылай! Не знаю только, поможет ли…
— А почему нет? Чем прачка хуже принцессы? В крайнем случае, поцелуют дважды.
— А захотят?
— А куда они денутся? Царский указ, как-никак!
— Спасибо, добрый молодец. Я тебе еще когда-нибудь пригожусь.
— На свадьбу придешь?
— Приду.
— Тогда до скорого.
— Скатерьтью дорожка!
Шел однажды Братец Кролик куда-то по своим делам, и нашел под терновым кустом Соляное Чучелко. Нашел — и оторваться не может. Не потому что прилип, а просто — ну как же бросить такую ценность без присмотра? И домой не унесешь — тяжело, соль все-таки. А если побежать за тележкой — того и гляди, кто-нибудь другой найдет и утащит.
Неизвестно, сколько бы так мучился Братец Кролик, но вдруг показалось ему, что вдалеке на тропинке мелькнул рыжий хвост Братца Лиса. Братец Кролик, недолго думая, закидал Соляное Чучелко листьями и стал ждать. Скоро показался Братец Лис. Увидел Братца Кролика и решил, что сегодня, в такой жаркий день, он, пожалуй, не будет за ним гоняться, а значит, можно поздороваться и просто поговорить по душам, по-соседски.
— Здравствуй, Братец Кролик.
— И ты здравствуй, Братец. Куда путь держишь?
— Да никуда, просто гуляю. А ты что делаешь?
— А я сижу тут под кустом. Знаешь что, Братец Лис? Давай с тобой меняться? Уж очень мне прогуляться захотелось.
— Это как? — не понял Братец Лис.
— Да очень просто. Ты побудешь немного Братцем Кроликом и посидишь под кустом, а я побуду Братцем Лисом и пойду погуляю.
— Ой, чувствую я, Братец Кролик, ты меня опять хочешь как-то обмануть. Но никак не пойму, где тут заковыка.
— Да что ты, Братец Лис, все честно! Посиди, отдохни в тенечке, а я вместо тебя буду ноги сбивать.
— Значит, говоришь, я буду Братцем Кроликом?
— Ну да.
— А ты, значит, будешь Братцем Лисом?
— Точно.
Задумался Братец Лис, но так и не смог понять, какой во всем этом смысл.
— Нет, ничего не понимаю! — признался он.
— Ну, ты посиди тут, подумай, а я побегу. А чтобы тебе лучше думалось, побудешь Братцем Кроликом — я ведь страшно умный, знаешь?
И не успел Братец Лис ответить, как Братец Кролик уже убежал. Бежит и думает: "Как это удачно сложилось, что Братец Кролик по-прежнему сидит у тернового куста! Соляное Чучелко нельзя оставлять без присмотра!"
Сел Братец Лис (то есть теперь уже Братец Кролик) на свой хвост и погрузился в размышления. Думал-думал, пока у него голова не заболела. А тут как-раз ползет мимо Братец Черепаха.
— Здравствуй, Братец Черепаха! — сказал Братец Лис.
— Здравствуй, Братец Лис.
— Да тут понимаешь какое дело… Я ведь теперь не Братец Лис, я Братец Кролик.
— Как же это тебя так угораздило?
— Сам не понимаю. Но я вот что подумал. Ты куда ползешь?
— К озеру, купаться.
— А далеко ли до озера?
— К вечеру, должно быть, доползу.
— Медленно ты ходишь, Братец Черепаха.
— Ничего, я не тороплюсь.
— А давай я вместо тебя пойду к озеру. Я ведь теперь Братец Кролик, быстрее меня никого в лесу нет! Раз-два — и там.
— Но ведь то ты, а то я!
— Велика важность! Побыл я Братцем Кроликом, теперь побуду Братцем Черепахой.
— А я кем тогда буду?
— Да кем угодно. По мне, так хоть Братцем Опоссумом!
Сказал так Братец Лис да и убежал. А Братец Черепаха (то есть уже Братец Опоссум) остался сидеть под терновым кустом. И никак не мог понять, что же произошло. "Значит, теперь я Братец Опоссум? А Братец Опоссум тогда кто же? Выходит, что никто. Вот ведь не повезло бедняге! А почему я, собственно, Братец Опоссум? Если мне можно быть кем угодно, то я, пожалуй, и Братцем Медведем могу быть! Или Братцем Волком. Или вообще Симургом. А что, Братец Симург — это звучит гордо!"
А тут и Братец Кролик вернулся с тачкой. Остановился у куста и кричит:
— Эй, Братец Кролик, ты еще здесь?
— Нет, — отвечает Братец Черепаха, — Здесь только я.
— Кто — я? А, это ты, Братец Черепаха?
— Нет, Братец Черепаха убежал на озеро купаться.
— То есть как?
— Да так. Братец Кролик оказался Братцем Лисом, стал Братцем Черепахой и убежал.
— А Братец Черепаха?
— А Братец Черепаха стал Братцем Опоссумом.
— А ты тогда кто?!
— А я Братец Симург.
— А кто же тогда Братец Кролик? — закричал Братец Кролик, чувствуя, что сходит с ума.
— И Братец Кролик — тоже я. Да чего там, скажу тебе по секрету, Братец Медведь — это тоже я! И вообще кто угодно, нужное подставить. Здорово, да?
— Ну, если Братец Кролик — это ты… Значит, ты — это я?
— Значит, так.
— И кто угодно еще — это тоже я?
— Знаешь, я думаю, не совсем так. Пожалй, Матушка Мидоус — это все-таки не ты. Не похожа. Совсем.
— Ааааа!!! — закричал Братец Кролик и, забыв и про тележку, и про Чучелко, помчался к Матушке Мидоус — чтобы увидеть хоть какое-то живое лицо, кроме своего собственного. А когда увидел — тут же на радостях закатил пир на целый мир. То есть, нажрался в гордом одиночестве. Потому как сам он и был целым миром. Ну, если не считать Матушки Мидоус.
У Лисы была избушка земляная, а у Зайца вообще никакой не было. Ну, так оно испокон веку водится, что лисы живут в норе, а зайцы — где придется. Вот и пришел Заяц к Лисе, да и говорит: "Пусти меня, мол, на ночлег. Холодно во дворе, а я много места не займу." Как ни странно, Лиса Зайца не съела. Может, сыта была, а может, просто настроение у ей было благодушное. В общем, пустила она его в дом. А наутро Заяц никуда не ушел. Проснулась Лиса — а Заяц и полы подмел, и кашу наварил, и половички вытряхнул… Полезный Заяц оказался. Ну и не выгнала его Лиса, вместе жить стали.
Прошло какое-то время, наступила весна, Заяц заскучал. "Лиса, а Лиса? Тоскливо мне. Можно, я жену в дом приведу?" Лиса подумала, что нехорошо зайцу быть одному, и позволила. Стало в доме два зайца. А потом — Лиса и опомниться не успела, как стало зайцев пятеро, а потом — восемь, тринадцать, двадцать один… Лисе уже и хвост приткнуть негде. Попробовала было заикнуться о своих правах — а Зайцы как на нее набросятся — они здесь родились, здесь выросли, и дедушка их вон на той лавке спал, и вообще Лиса — хищная тварь, а они мирные травоядные, так что пусть проваливает из их избушки. А нет — тогда пускай сидит и помалкивает в тряпочку, пока они не пошли и не пожаловались Медведю.
История эта произошла в одном маленьком сказочном королевстве. Сказочным оно считалось чисто номинально; королевство было такое маленькое, что серьезных чудес в нем никогда не происходило. Так, ерунда всякая.
В этом королевстве, как водится, жил принц. Не только он один, конечно, но сказка будет именно о нем.
Принц, как это обычно и бывает в сказках, любил пастушку. Чистой и возвышенной платонической любовью. Она отвечала ему взаимностью. То есть тоже любила втайне и издалека. И то сказать — кто она такая, и кто он такой! Так только в сказках бывает, что простые пастушки выскакивают замуж за высокородных. А наше королевство, как мы помним, хоть и было сказочным, но все-же не настолько. И пастушка, как девушка умненькая и практичная, особо на такие чудеса не рассчитывала.
Принц был настроен более оптимистично. Он нанял кучу осведомителей, которые изучили всю жизнь пастушки и составили для Его Высочества ее полный психологический портрет. И принц понял, что именно такая девушка ему нужна. Для подстраховки он обратился к известной колдунье (заграничной, поскольку в родном отечестве своих не было), и та подтвердила: да, действительно, из всех девушек подходящего возраста пастушка — самая предпочтительная партия для принца. Просто-таки идеальный вариант.
Разумеется, такая история не могла закончиться ничем, кроме хэппи-энда. Но пока что она еще не закончилась.
Свадьбу сыграли весной. Пастушку на нее не пригласили, да это и понятно — что ей делать на королевской свадьбе? Принц женился на принцессе из соседнего королевства. Принцесса была на шесть лет старше его, и лицом не то чтобы некрасива, а так, ничего выдающегося. Хотя, чего уж там — да, она была некрасивая. Маленького росточка, конопатая и близорукая. Зато этот брак был чрезвычайно выгоден двум государствам, а о чем должен в первую очередь думать хороший правитель, как не о благе родной страны? Родители принца и принцессы все обговорили заранее, еще когда те были совсем детьми. И принц прекрасно знал, кто будет его жена. Но мечтать ведь не запретишь, верно?
Пастушка вышла замуж через пару месяцев — за шорника из соседней деревни. И была вполне счастлива в браке. Ведь она, если подумать, и не была знакома с принцем. Он остался для нее детской мечтой, чем-то сияющим, не от мира сего. А муж — вот он, заботливый, работящий, в меру пьющий, редко бьющий — чего еще желать простой пастушке! Да многим ее подругам повезло гораздо меньше! А тут — и свой дом есть, и относительный достаток, и уверенность в завтрашнем дне. А что шорник старше ее почти вдвое — так ведь это не страшно. Зато любит ведь! Пряники покупает. По праздникам на ярмарку возит. Такое счастье улыбнулось пастушке — даже и не верится, что тут без чуда обошлось!
Принц… а что принц? Принц тоже был вполне счастлив. Пусть он не испытывал к своей жене жгучей страсти, но со временем, прожив вместе не один год, научился ее уважать и даже полюбил — ровной и спокойной любовью. Принцесса была неглупая женщина, прекрасно разбиралась в политике и экономике, и помогала мужу как могла. С ней можно было с равной легкостью говорить об античном искусстве и о псовой охоте. Спокойная и уравновешенная, принцесса стала для принца надежной опорой, настоящей спутницей жизни, подругой, рядом с которой ему было всегда уютно и тепло. Когда на королевство напали враги и армия принца оказалась отрезана от столицы, принцесса стояла на городских стенах, командуя ополчением. Когда у их единственной дочери была скарлатина, принц и принцесса сами по очереди дежурили у ее кроватки, меняя компрессы на горячем лбу. Беды и радости супруги делили поровну. И принц был только рад, что у него именно такая жена — пусть и не идеальная, но все-равно замечательная.
Пастушка рано овдовела. Ее муж погиб на стенах города, сражаясь в ополчении, а больше она замуж не выходила, и сына растила одна. Сын был весь в отца — такой же основательный и серьезный. Фигурой — вылитый шорник: высокий и плечистый, а лицом больше походил на мать, унаследовал ее зеленые глаза и каштановые волосы. Когда мальчик подрос, он пошел в пастухи.
Принц стал вдовцом гораздо позже. Провожая гроб с телом своей супруги, умершей от какой-то редкой болезни, совершенно седой принц не стесняясь плакал навзрыд. Он тоже никогда больше не женился — был не в силах представить рядом с собой другую женщину, а не свою принцессу. А кроме того, он считал, что никакая мачеха не заменит его дочери умершую мать. Дочь выросла мало похожей на родителей. Что-то в ней было и от матери — рыжие волосы и остренький подбородок, что-то от отца — синие глаза и форма ушей, но все эти черты казались ее собственными, никому больше не принадлежащими, так искусно они сочетались. Что и говорить, девочка была настоящая красавица.
Итак…
Жила-была в одном королевстве прекрасная принцесса. И жил в этом же королевстве простой пастух… Разумеется, такая история не может закончиться ничем, кроме хэппи-энда.
Жили-были Вселенские Константы. И куча разных переменных.
А среди них жила одна крошечная константа, характеризующая невесть что. Такая мелкая, что ее и не открыли еще. Вообще никто не знал, что она существует. Да что там — даже рядом с массой покоя фотона она казалась сущей козявкой. Но при этом маленькая константа имела свою гордость и очень ответственно относилась к своему постоянству. Не хотела расти ни за какие коврижки, сколько ее ни убеждали другие, более солидные константы.
— Ну подумай сама, — говорила ей Постоянная Планка, — что случится, если ты станешь всего в десять тысяч раз больше? Тебя, по крайней мере, тогда хоть вычислить смогут. А сейчас, из-за тебя одной, масса Вселенной не сходится с рассчетной! Тебе не стыдно?
Константе было стыдно, но она упрямо вздергивала подбородок — красивый жест, если бы кто-то смог его разглядеть.
— Да что ты вообще означаешь?! — набрасывалась на нее Третья Космическая (которая, по большому счету, не была настоящей постоянной, но держалась реди них благодаря обширным связям). — Ты что, отвечаешь за силу тяготения? Нет! За скорость света? Тоже нет.
— Я — коэффициент этой… ну… ее не открыли еще.
— Ну кого, кого?
— Ну… губельдючести.
— Да-а? И что же именно у нас обладает губельдючестью?
— Ну эти… кузявки.
— Кто?!
— Ну они мелкие такие…
— Кварки, что ли?
— Нет, другие. Их не открыли еще.
— А какая польза от этих кузявок?
— Не знаю я! Этого еще никто не придумал!
— А они не могут быть немножко более губельдючими? Пойми, ведь стыдно за тебя, ты нам весь справочник позоришь!
— Да не знаю! Может, могут, может, нет. А вдруг я увеличусь — и произойдет что-то страшное!
— Да у тебя мания величия! — припечатало Пи. — Мнишь о себе невесть что, а сама при этом стремишься к нулю!
Это была неправда. Константа не стремилась к Нулю. Она им восхищалась на растоянии, но это, конечно, не их собачье дело.
Прочие постоянные (и деже некоторые переменные!) стыдились находиться в одной компании с маленькой константой. И всячески ее унижали. Хотя, казалось бы, куда уж дальше. Константа и так была меньше некуда. Но стойко переносила все нападки — хотя это было нелегко. И даже когда на нее начинало давить Ускорение Свободного Падения, он держалась.
Очень долго держалась. С самого Большого Взрыва и почти до сего дня. Но в конце концов не выдержала. Попробуйте сами в течении стольких миллионов лет постоянно слышать, что вы — ничтожество! И константа, всхлипывая, устремилась к Нулю, который единственный ее ни в чем ни разу не упрекал (о да, Ноль — это совершенство, недаром же он Абсолютный!)
Тут бы и написать, что мир без нее рухнул. Но нет. Стоит, как видите. И внешне в нем даже ничего не изменилось. Но в мире больше не стало губельдючих кузявок — ибо, как известно, кузявки с коэффициентом губельдючести ноль существовать не могут. И никто никогда не узнает, что же они из себя представляли, и какую невосполнимую потерю понес мир, каких блистательных возможностей лишился. Если, конечно, от кузявок вообще могла быть хоть какая-то польза.
Зато масса Вселенной наконец-то сошлась с рассчетной.
Некоторое царство, некоторое государство (скажем, тришестое и триседбмое соответственно) было царством Абсолютного Зла. Над ним никогда даже солнце не светило. Да и не нужно оно там было никому, потому что населяли ту страну сплошь нежить и нелюдь.
На черной-черной горе (на каждой) там стоял непременно черный-пречерный замок, в котором черный-пречерный колдун творил черные-пречерные дела. То дождь из дохлых лягушек вызовет, то ледяную стужу, то землетрясение. И всем это нравилось, потому что у всех в той стране били черные-черные сердца.
Вурдалаки и вампиры ходили друг на друга войной, к вящему удовольствию друг друга. потому что нет ничего милее для вампира или вурдалака, чем хорошая потасовка. Злые феи по десять раз на дню накладывали проклятия на все, что движется. И все, что движется, становилось от этого только хуже и оттого счастливее. Рыцари Смерти скакали на конских скелетах и то и дело вызывали друг друга на неравный бой, отстаивая бесчестие своих ужасных дам. В черных небесах порхали драконы и гарпии, оглашая окрестности немелодичными криками. Земля не родила ничего, кроме колючек и ядовитого плюща — любимых растений местного населения. Из глубоких провалов поднимались удушливые испарения, и толпы темных орков собирались там, чтобы понюхать. Повсеместно били фонтаны из болотной гнили и мазута, а в них плескались рыбьи скелетики… Короче, ужас, да и только.
А потом однажды пришел великий герой, паладин Добра и Света, и всё улучшил. Потому что добро всегда побеждает.
Когда дракон вернулся в свою пещеру, его супруга буквально дымилась от гнева.
— Ну, — сурово вопросила она, — Долетался?!
— Ты это о чем? — дракон попытался скорчить максимально невинную морду.
— О том! По всем дорогам уже скачут герольды и кричат: "Дракон похитил принцессу! Дракон похитил принцессу!" Говорят, в королевском замке уже собираются рыцари.
— Рыцари? Рыцари — это хорошо, — решил увести разговор в сторону дракон, — Доспехи бесплатные… Новых кукол для нашей Дракоши понаделаем…
— А то я лучше тебя не знаю, что с рыцарями делать нужно! — окончательно взбеленилась драконица, — Ты лучше ответь, морда рептильная, крал принцессу или не крал?!
— Принцессу? Ну, ты же знаешь, я человечины уже много веков не ем — печень у меня…
— Так ведь герольды не кричат «съел», они кричат "украл"!
— А на кой бы мне черт эта принцесса? — решил разозлиться дракон.
Из ноздрей его жены вырвались струйки пламени:
— А уж это тебе, кобелине, лучше знать — на кой!
Дракон гулко расхохотался, вызвав небольшое землетрясение в соседнем селе:
— Ну, ты даешь! Ты хоть бы масштабы наши сопоставила! Я, конечно, не такой сексуальный гигант, как твой предыдущий муж, но с принцессой, знаешь ли, даже в глубоком детстве не смог бы! И вообще, что я тебе — хомофил?
Драконица уже прекрасно поняла всю глупость своих подозрений, но так просто сдаваться не собиралась.
— А герольды?
— А что герольды? Можно подумать, ты этих людишек не знаешь! Сбежала девка с каким-нибудь свинарем или, того хуже, с трубадуром, а они сразу: "Дракон! Дракон!", чтоб, значит, честь королевскую не марать. Или того пуще: засиделась принцесса эта без женихов. Вот и решили жадных до славы дурачков созвать. А она сидит сейчас где-нибудь в лесу, чтоб в подходящий момент к понравившемуся рыцарю кинуться. Я, дескать, из драконова логова сбежала, так что давай мы всем скажем, мол, ты чудище погубил и меня освободил! И ему — честь и слава, и ей — жених. А ты раскипятилась…
— Да, люди — они коварные, — умиротворенно вздохнула драконица и подвинулась, освобождая местечко рядом с собой.
Дракон пристроился к ней под горячий бочок и облегченно закрыл глаза. Мир в семье был надолго восстановлен, а дураки-герольды пришлись даже кстати: законная супруга так и не догадалась о его свиданиях с Нэсси…
Жил на свете рыцарь. Бедный. Молчаливый. И простой. Буквально, как три рубля простой.
Однажды встретил он дракона — и давай по своей рыцарской привычке мечом махать. Ну, и зарубил, конечно.
Рыцарь бедный, хоть и простой был, но догадался все же в пещеру к дракону слазать: вдруг, дескать, там принцесса-другая отыщется. Но никаких девиц в пещере не оказалось, зато, как заведено у драконов, были там груды золота и драгоценных камней. А ведь простота — она, как известно, хуже воровства, то есть приравнивается к мародерству, так что рыцарь бедный быстренько стал рыцарем богатым.
"Ну всё, — подумал он, — дракона я победил, теперь пора и к принцессе посвататься!" И отправился к ближайшему королю.
Правда, короля поблизости не случилось — только император. Это наш рыцарь богатый по простоте в Китай заехал. Ну, ничего, — думает, — и у императоров дочки-принцессы бывают…
Приехал он к императорскому двору, пал на одно колено — и давай изъясняться.
— Я, ну, это… дракона, в общем…
— Дракона? — заинтересовался император — а у самого весь халат драконами расшит.
— Ну! Я его это… убил, короче…
— Убил? — нахмурился император, — А какого цвета был этот дракон?
— Так это… синий, в общем…
Тут император подозвал жестом своего главного мудреца. Тот поклонился и давай тараторить:
— Синий дракон, ваше величество, — это символ счастья, удачи и процветания…
— Так ты наше счастье зарубил? — повернулся император к рыцарю и небрежно махнул рукой своим воинам, — Казнить его!
Мораль:
Ты, морда, сначала культурными обычаями страны пребывания поинтересуйся, а потом уж мечом размахивай!
Дело было сделано. Шипастый хвост дракона еще рефлекторно подергивался, но зеленая кровь уже почти перестала течь из обрубка шеи. Рыцарь откинул шлем и вытер пот со лба. После оглушительного грохота, рёва и лязга давешнего боя наступившая тишина казалась абсолютной — даже птицы испуганно молчали, а может, просто разлетелись от греха подальше.
Из пещеры выбежала прекрасная принцесса, подняла светящиеся счастьем глаза на рыцаря и внезапно горько разрыдалась.
— Ну-ну, — попытался успокоить ее освободитель, осторожно поглаживая золотистые волосы, — что ты, девочка? Все уже кончилось, дракон мертв, тебе больше ничего не угрожает…
Но плечи принцессы еще сильнее затряслись от безудержного плача.
— Может быть, я тебя чем-то обидел?
— Нет, ну, что ты, — наконец выдавила из себя принцесса. — Ты же рыцарь… смелый… сильный… благородный… и конь у тебя хороший…
— Конь? — невольно оглянулся на своего четвероногого спутника рыцарь. — Хороший, конечно. Только при чем здесь конь?
— … а у него — плохой, — всхлипывая, продолжила принцесса, — Кляча дохлая. Откуда у младшего сына младшего сына хороший конь? Вот он и опоздал.
— Опоздал? — все еще не мог понять рыцарь.
— Ну, да. Опоздал меня спасти. И теперь отец отдаст тебе меня в жены, просто как довесок к половине королевства, а я… а я…
— А ты его… — но рыцарь не успел договорить, потому что в этот самый момент из-за поворота дороги показался щуплый парнишка, который бежал, все еще сжимая в руке ненужный ему теперь кнут. Вероятно, его кляча пала уже давно, по крайней мере, подметка правого сапога бежавшего успела отстать и нелепо хлюпала.
Увидев принцессу, юноша резко остановился.
— Эльнор, ты, — начал было он, но тут же осекся, взглянул на труп дракона, на рыцаря в окровавленных доспехах и вздохнул. — Главное, что ты свободна.
— Благодарю тебя, о, доблестный незнакомец, — поклонился он рыцарю. — Если бы не ты, кто знает, чем бы все кончилось, ведь из-за гибели моего коня я прибежал так поздно… Да и неизвестно, удалось ли бы мне, пешему, одолеть дракона. Будь же счастлив, о, благородный победитель, и береги принцессу Эльнор, ибо даже в раю нет ангела столь же прекрасного и столь же чистого сердцем. Мне же остается лишь проститься с вами…
Рыцарь взглянул на нежное, пылающее румянцем лицо принцессы, еще мокрое от слез, на развалившиеся сапоги и пыльный плащ ее возлюбленного, вздохнул, вскочил на коня и галопом, не оглядываясь и не разбирая дороги помчался сквозь лес. Пора бы, конечно, уже осесть, обзавестись семьей, да и полкоролевства в хозяйстве тоже не лишние. Но ведь он же, в конце концов, рыцарь — смелый, сильный, благородный. И конь у него хороший.
Принцесса была храброй. Рыцарь был прекрасным. Так уж получилось.
Нет, Рыцарь вовсе не был трусом. Просто рос он болезненным, хилым мальчиком, долго и с трудом выздоравливая от чумы, скосившей весь его род. На коне его укачивало, кости были хрупкими, а мускулы, несмотря на все тренировки, никак не хотели наливаться силой. Наверное, он бы совсем пал духом, но у него была Принцесса.
Принцесса вовсе не была уродиной. Просто с детства воспитанная отцом-королем, как мальчишка, она привыкла подставлять свое личико всем ветрам охоты и ее обветренная кожа никак не хотела приобретать благородную белизну, как у фрейлин, плечи от регулярной стрельбы из лука были слишком широкими для благородной дамы, а руки, ловко управлявшиеся с мечом, — слишком мускулистыми. Наверное, она бы совсем пала духом, но у нее был Рыцарь.
Они любили друг друга с детства, гуляли под раскидистыми деревьями у старинного королевского пруда, смотрели на звезды и читали друг другу стихи. Сердце Принцессы замирало от счастья, когда она смотрела на благородный профиль Рыцаря, на то, как ветер играет его светлыми кудрями, а луна отражается в его синих глазах. И сердце Рыцаря замирало от счастья, когда он видел дерзкий задор на лице Принцессы, когда ее легкая фигурка стремительно неслась на коне, когда ее крепкие ручки безошибочно посылали стрелу прямо в сердце ястреба, парившего высоко в поднебесье. У каждой любви свои законы.
Они жили в старом замке — столице крохотного королевства, сплошь состоящего из лесов и болот, с горсткой трудолюбивого и доброго народа, который любил свою Принцессу за то, что она защищала их от волков и никогда не повышала налоги, и любил своего Рыцаря за то, что он лечил и учил их детей.
Но вот однажды на королевство напали враги. Не так уж им был и нужен этот неудобный для жизни кусок земли, но их предводитель — Злой Король — уже завоевал полмира и мечтал бросить себе под ноги и оставшуюся половину. А это королевство просто оказалось на пути.
Неисчислимые полчища врагов осадили старый замок. Защитники храбро обороняли стены, а когда рухнули ворота, Принцесса сама во главе своего войска встретила захватчиков с мечом в руке.
Как она сражалась! Вражеские воины вокруг падали, словно подкошенные невидимым серпом. Волна за волной накатывались они на нее, но на серебристых доспехах Принцессы не было даже царапины. И тогда правая рука Злого Короля — Злой Колдун выхватил из тучи молнию и метнул ее в грудь Принцессы.
И когда Рыцарь, которого Принцесса уговорила укрыться в самой высокой башне замка ("Мне будет так спокойнее, милый. Ты же не хочешь, чтобы вместо битвы с врагами я постоянно высматривала, не случилось ли с тобой чего-нибудь?"), увидел, как она упала, он в горе распахнул окно, бросился вниз, на каменные плиты и разбился насмерть.
Сопротивление было сломлено. Бой угас. И тогда Злой король и Злой колдун подъехали к поверженным противникам и увидели волну рыжих волос Принцессы и прекрасные синие глаза Рыцаря.
И что-то сломалось в душе Злого короля, и из раны потекли густые, как смола, слезы, и он навсегда проклял тот день, когда решил подмять под себя это ничтожное королевство вместо того, чтобы двинуться в обход.
И что-то сломалось в душе Злого колдуна, и он собрал всю свою колдовскую силу и вложил ее в свое последнее, самое могущественное заклинание, отбросившее ход времени ровно на сутки. И не был уже больше колдуном, ибо раз и навсегда исчерпал всю свою мощь.
…А Принцесса и Рыцарь никогда так и не узнали, отчего огромное войско врагов в последний момент повернуло в обход их маленького и слабого королевства. В легенду они так и не попали. Зато жили долго и счастливо, и умерли от глубокой старости в один день и час.
Давно это было, ещё про царе Горохе, или даже раньше. В некотором царстве, некотором государстве, в селе Василькове жил-проживал человек-самобранка. Всё в ём было хорошо: статный, румяный, кудрявый, работящий, умеренно пьющий, одним словом — добрый молодец. Одна только у него была проблема, да страсть какая серьёзная: только откроет рот, а оттуда ругань такая польётся, не то что уши — фиалки с незабудками вянут на семь вёрст окрест. Через эту проблему были у человека-самобранки в жизни одни неприятности. Ни с соседом не поговоришь о перспективах на урожай, ни с девушкой какой о намерениях сурьёзных: после первых двух-трёх слов собеседник плюнет в сердцах, да и пойдёт восвояси…
Долго ли, коротко ли жил так человек-самобранка, да только стало ему совсем невмочь. Поклялся он страшной клятвой, что жизнь положит, а найдёт, как с проблемой справиться.
А на околице села Васильково стоял домик, маленький да ветхой, и жила в нём старуха-ведунья. Лет ей было сто или двести, все уже со счёту сбились. Редко кто к старухе захаживал, потому слух ходил, что ведьма она, да и оборотень, не дай бог.
И вот решил наш человек-самобранка — раз люди добрые помочь не могут — была не была, схожу к ведьме, её совета спрошу. Ну, подошёл он к избушке, в дверь стучится, а сам кричит:
— Эй, ведьма долбаная, мать твою через десяток, открывай поскорее, шесть на восемь да пятнадцать, совета, глядь, ищу, блин, по жизни, нах!
Дверь скрипнула, отворилась, и выглянула оттуда старушенция ростом низенькая, с клюкой, в старомодном ветхом шушуне, один глаз кривой, да смотрит зорко.
— Эх, милок, не скажи ни слова больше, всю я твою пранблему уже наскрозь вижу! Недаром тебя самобранкой-то величают. Но ты не кручинься, не один ты такой, хоть и редко это с людьми случается. За морями, слыхивала, эту хворь турецким синдромом кличут, да какая нам с тобой разница… Нам надо думать, как тебя от болезни такой излечить. А думать-то тут долго и не надо: я тебе помочь не могу, это может один только человек. За семью горами, за семью долами, живёт в деревне Болтово человек-кладенец, к нему-то тебе и надо идти за помощью. Да. Только своими-то ногами ты и за десять лет не дойдёшь, что ж мне с тобой, болезным, делать… Ага, вот что: в десяти вёрстах отсюда есть село Моторное-Пламенное, и живёт там человек-самолёт. Он тебя и через горы, и через долы перенесёт. А если он не сможет, то ещё через пятнадцать вёрст стоит деревня Сапожное, и живут в нём братья, человеки-скороходы, они уж тебя точно доставят, куда надобно. А чтоб мог ты с ними сговориться, дам я тебе порошка волшебного три щепотки — бросишь щепотку на человека, и он в твоей речи только Главное услышит. Да ты ступай, ступай, милок, только молчи уж!
И с этими словами ведунья сунула человеку-самобранке в руки мешочек с волшебным порошком, да и вытолкала его за дверь.
Почесал человек-самобранка в затылке — делать нечего, а надо от турецкого синдрому избавляться, придётся, значить, старухиному совету следовать.
Вышел тогда человек-самобранка из села Васильково с котомкой за плечами. Шёл он день, шёл другой, и пришёл, наконец, к деревне Моторное-Пламенное. Идёт по главной улице и видит — возле одной избы мужичонка чего-то по хозяйству шурупит. Сам на вид хлипкий довольно, а ручищи длинные, мускулистые и ладони — что твои лопаты. Ну, самобранка подошёл к нему с подветреной стороны, кинул щепотку ведьминого порошка…
— Ты, что ли, хвост тебе в глаз, в двадцать пятой степени, человеком-самолётом будешь, жёлтого в середину, нах?
— Ну, я — отвечает человек-самолёт — а тебе-то что с энтого?
— Да мне бы, блин комом, до деревни Болтово, клепать его веником, три пишем, два в уме, добраться бы, хрен мочёный, нах…
— Ну что ж, можно и до Болтова, — ухмыляется человек-самолёт. — Если погода лётная, так и дальше можно, да.
— А как мы, опа с ручкой, узнаем-то, сорок четыре весёлых стрижа, лётная погода, растуды её в кащей, или нет, нах?
— А вот пошли-ка со мной, щас и узнаем.
Вышли человек-самолёт с человеком-самобранкой за околицу, прошли по тропке через лесок, и вывела их тропка к средних размеров овражку. Человек-самолёт подошёл к краю, плюнул три раза через левое плечо, осенил себя крестным знамением, взмахнул руками-лопатами, да как прыгнет в овраг!
Человеком-самобранка ждал час, ждал другой, ничего не происходит. Пошёл он тогда дальше по тропинке, а она вдруг налево повернула, да в овраг спускается. Добрался он до дна, и видит — лежит на дне человек-самолёт, вроде дышит, хоть и с трудом. И пальцем самобранку к себе манит. Подошёл тот поближе, и слышит:
— Звиняй, браток… Не смогу я тебе в этот раз… помочь. Кхе… Ты вот что… ступай обратно в село… спроси дом лекаря… Тохи Чехова… скажи — Васька Чкалов… просил передать… погода нелётная. Он поймёт…
И сразу брык — с катушек, отрубился. Ну что человеку-самобранке делать, вернулся, нашёл дом лекарский, а тот как раз на веранде сидит, чаи гоняет, сам весь из себя такой в очёчках, сразу видно — ентилигент. Толко услыхал слова "Васька Чкалов", так сразу вскочил, руками замахал, пробурчал чтой-то невразумительное, вроде "опять этот Линдберг недоделаный", схватил чемоданчик, и убёг.
А человек-самобранка в затылке почесал, да и пошёл дальше, в деревню Сапожное, вторым ведьминым советом пользоваться. Долго ли, коротко ли, добрёл он до Сапожного. Идёт, видит — сидят два братца на завалинке — оба как есть на одно лицо, ручки махонькие, да и тулово не то чтобы очень, зато ножищи длинные, голенастые, в кожаны сапоги обутые. Ну, обсыпал их самобранка порошочком, да и спрашивает:
— Вы, что ли, рать вашу за ногу, корень квадратный из пяти, человеки-скороходы будете, дюжина чертяк, нах?
— Ну, мы, отвечают братцы хором — а тебе-то какой интерес?
— Да вот мне бы, езда по кочкам, до деревни Болтово, ядрить его пушкой, интергал по контуру, добраться бы, морковь в задницу, нах…
И только сказал эти слова человек-самобранка, как братцы-скороходы вдруг подскочили, схватили его за руки — за ноги, да как понесутся по дороге — только пыль столбом! Человек-самобранка между ними болтается, как чорт в ступе, да только успевает подмечать, как мимо леса, поля, и реки проносятся, где человек мог бы так вольно дышать, если бы всё не торопился куда-то.
День бегут человеки-скороходы, другой бегут, третий бегут, и никакой в них усталости. Самобранка наш уже и спать на бегу приноровился, и по нужде… Как вдруг, на четвёртый день, братцы раз — и остановились, как вкопаные. И стоят, с ноги на ногу переминаются. Человек-самобранка смотрит — а сапоги-то их прохудились совсем, каши просят.
Тут они ему и объяснили, что без сапог не могут дальше бежать, и пришла пора им телегу катать на фабрику «Скороход», чтоб, значить, новые присылали, а это то ли месяц займёт, то ли два. Но зато оказалось, что до Болтова всего вёрст двадцать осталось.
Распрощался самобранка с братанами, и пошёл себе по дороге. Шёл, шёл, а тут, глядишь, и крестьянин с возом сена подвернулся, подбросил, добрый человек. Одним словом, добрался таки мужик-самобранка до села Болтова. Тут спрашивает — где изба человека-кладенца, там спрашивает — где изба человека-кладенца, а все ему в ответ только смеются. Ну наконец, удалось ему поймать мальчонку какого-то, что и слов-то его турецких не понимал, так мальчонка ему и объяснил:
— Вишь, дядя, за деревней торчит холм высокой, лугами покрытый? Вот туда иди, а на вершине того холма и найдёшь человека-кладенца.
Поднялся самобранка на холм, и видит — сидит на самой вершине человек. Волосьями да бородой оброс, ноги как-то не по-нашенски скрестил, глаза закрыты, а на лице улыбка блаженная.
Сразу понял тогда наш герой, что перед ним человек-кладенец. Упал он тогда на колени от радости, и излил душу, рассказал как мог и про турецкий синдром, и про старуху-ведунью, и про то, как он сюда добирался.
А как закончил человек-самобранка говорить, человек-кладенец вдруг открыл глаза, посмотрел внимательно на человека-самобранку, да и молвит:
— Знаешь что? Да я класть хотел на все твои проблемы.
И снова закрыл глаза, и дальше сидит недвижно. Очень это на человека-самобранку подействовало, он так и сел от неожиданности, и сам не заметил, как ноги его тоже скрестились не по-нашенски. Понял он сразу, почему человека-кладенца так прозвали.
Сидит человек-самобранка рядом с человеком-кладенцом, и думает: неужто бабка наврала? Как же мне этот человек-кладенец помочь-то сможет? Сидит он так неделю, сидит другую, и всё за человеком-кладенцом наблюдает. А тот всё так же неподвижен, и та же улыбка на устах.
Месяц проходит, другой проходит, третий, зима началась. Вокруг метели метут, а человек-кладенец на это кладёт. Волки бегают, и другие всякие хищники, а ему всё пофиг.
А человека-самобранку поначалу аж зло взяло. Зачем, думает, я тащился сюда, на блаженного энтого пялиться, всё равно с него пользы никакой! Долго он так думал, но сидеть продолжал, и вроде как его отпускать стало. Ну ладно, думает, господь с ним, с кладенцом этим, да и проблема моя мне тут не мешает вовсе…
И вот однажды весенним днём человек-самобранка вдруг подумал: да класть я хотел на неё, на проблему мою! И тогда он вдруг почувствовал, что мыслей-то у него больше никаких не осталось, а на лице сама собой появилась блаженная улыбка, как у человека-кладенца. Хотел человек-самобранка уже глаза закрыть на долгие годы, как вдруг видит, что по холму к вершине подымается девица — высокая, статная, с косою до земли. Подошла она к ним, отдышалась, и говорит:
— Ну что, хрены болотные, кто из вас, блудозвонов, человеком-кладенцом будет, теорема Ферма, мля?
Человек-самобранка от такой неожиданности так и сел бы, если бы уже не сидел. Только и смог вымолвить:
— А ты, ёптыть, кто така будешь, нах?
— Я, многочлен третьей степени, буду Марфа из села Марфина, ёжкин крот. Человек-самобранка я, мля!
— Кака-така, кран тебе в ухо, человек-самобранка, шестая производная? Человек-самобранка — это ж я, треугольник Паскаля, нах!
— Ах ты падла сучья, непердово число, тебе что, если женщина, глянь, так уже и не человек, логарифм собачий, мля?!
И когда говорила Марфа эти слова, то раскраснелась вся, и глаза как заблестят! Глянул на неё человек-самобранка, и сердце его чуть из груди не выскочило. Так получается, началась у него самая что ни на есть любовь. Молчит самобранка, и только смотрит на неё во все глаза. Да и Марфа притихла, и на него глядит, вроде как оценивающе.
Долго они так молчали, пока наконец человек-самобранка не собрал всю свою смелость в кулак, и вымолвил:
— Марфинька, звезда ты моя с ушами, составь мне счастие, табло на рыло без десяти семь, выходи за меня замуж, собственные числа вырожденной матрицы, нах!
Тут Марфинька потупилась, закраснелась, только и смогла вымолвить, что: "Да, мля…"
Вскочил тогда человек-самобранка на ноги, взял свою суженую за руку, и пошли они вниз с холма, в село Болтово. Потому как молчание — оно, конечно, золото, да не златом единым жив чудак-человек, а милые бранятся — только тешатся. Совет да любовь — вот оно самое настоящее волшебство и есть, если коротко.
А человек-кладенец так себе и остался на холме сидеть. Ему, конечно, на все эти дела было класть с прибором. Хотя о тех временах ни одного прибора ещё и изобретено-то не было. Вот такой он был продвинутый, человек-кладенец.
А человеки-самобранки Марфа да Никодим пришли себе потихоньку в село Болтово, выбрали место покрасивше, да и срубили себе избёнку, да хозяйством обзавелись каким-никаким, а тогда и свадьбу сыграли.
И я на той свадьбе был, мёд-пиво пил, по усам, в репу пальцем, текло, ядрить твою через коромысло пополам, а в рот нифера не попало, Пи в кубе, нах.
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жил-был один король, и была у него красавица-дочь. И вот в один прекрасный день решил король, что дочери его пора выходить замуж. Случилось это как раз на ее тридцать четвертый день рождения. Решил король созвать со всех соседних королевств молодых представителей власти и попытаться организовать принцессе стоящую партию. Принцесса была диво как хороша собой и к тому же в свои тридцать четыре года являлась вполне известным правозащитником леволиберального рисунка, читала «Нью-Йоркер» и носила деловые костюмы с кроссовками, так что многим молодым принцам она очень нравилась. Но беда была в том, что молодые принцы не очень нравились нашей принцессе — ровно потому, что она задралась иметь дело с лысеющими еврейскими мальчиками в поисках материнской фигуры и хотела уже какой-никакой нормальной жизни. И вот в тот самый момент, когда бал был уже в разгаре, произошла катастрофа: в зал, где под звуки менуэта гости курили анашу, ворвалось Чудовище. Это Чудовище старый король в семьдесят четвертом году вывез из Вьетнама и держал в страшных дворцовых подземельях, где оно питалось случайно забредшими садомазохистами из числа челяди и кухонных слуг. В эту ночь Чудовище вырвалось наружу по какой-то логичной, но в данный момент не важной причине. Оно планировало съесть пару человек, а потом отправиться в ближайшую военную часть и там отомстить за своего брата. Но как только Чудовище увидело принцессу, все его планы рухнули. Чудовищу и раньше доводилось видеть немало женщин, но все они были робкие, хрупкие вьетнамки. А при виде принцессы, правозащитницы леволиберального рисунка, сердце Чудовища екнуло. Оно бросилось наутек.
Но не тут-то было. Принцесса немедленно поняла, что это ее единственный шанс связать жизнь с существом, чей IQ не превышает его роста в сантиметрах, и ломанулась следом. Надо ли говорить, что судьба Чудовища была решена. Старый король пришел в ужас, быстро выпил и сказал: "Деточка, ты сошла с ума, это же нелюдь!" — на что принцесса резонно заметила, что поколение отца всегда придавало слишком большое значение видовым различиям.
Принцесса была женщиной здравомыслящей, но в меру романтичной, и поэтому была уверена, что стоит ей поцеловать Чудовище, как оно превратится в Прекрасного Принца. Каждую ночь на протяжении трех лет ей удавалось осуществлять свой план с помощью лассо и колотушки для отбивных, но Чудовище только цепенело и начинало нехорошо напоминать еврейского мальчика, при котором упомянули о его маме. Постепенно принцесса научилась мастурбировать струей из душа, но с душем было невозможно обсуждать события последнего дня, и Чудовищу пришлось посещать семейного терапевта. Терапевт был в восторге, потому что раньше ему никогда не доводилось иметь дела с пациентами, не обладавшими даром речи; через полгода он написал книгу: The Beauty And The Beauty: The Inner Magic Of Dysfunctional Marriage. В результате терапии Чудовище научилось сублимировать агрессию в адрес жены выращиванием вьющихся растений и однажды попыталось удавиться ядовитым плющом, в результате чего принцесса написала книгу The Beast And The Beast: Equal Marriage In Transitional Mode. Во время секса со своим любовником, букеровским лауреатом с прогрессирующим раком мозга, принцесса каждый раз начинала плакать и повторять: "Бедный Роджер! Бедный Роджер!", хотя на самом деле у Чудовища вообще не было никакого имени. За эти слезы букеровский лауреат любил ее безумно, задыхаясь от сострадания и к ней, и к ее мужу. Наконец в один прекрасный день Чудовище заговорило: оно оторвалось от миски с сырым мясом, посмотрело на принцессу, привычно вошедшую к нему в подвал с лассо и колотушкой пожелать спокойной ночи, и сказало: "Маша, господи, я не люблю тебя, понимаешь?" От неожиданного горя принцесса умерла на месте, и тогда Чудовище впервые за все годы супружеской жизни заставило себя прикоснуться к собственной жене. Она все еще была мягкой и теплой, и Чудовище со вздохом подумало, что, может быть, они оба с самого начала делали что-то не так.
В одном большом зеленом лесу жили-были два зайчика. На самом деле этому лесу, как любому сказочному лесу, было положено иметь всего одного зайчика, но так уж исторически сложилось, что в лесу были два зайчика. Первый зайчик был героем Брестской кампании, трое его сыновей служили в лесной армии, жена занималась благотворительностью, из их окна всегда вкусно тянуло отварной капустой, а на крыше пряничного развевался флаг с гербом родного леса. Так что все звери любили второго зайчика, потому что рядом с первым каждый чувствовал себя просто куском говна. Всем зверям очень хотелось, чтобы в лесу, как и пристало, был всего один зайчик, и чтобы этот зайчик играл положенную ему роль в жизни всех героев нашей сказки, но зайчиков было два, и получалась не сказка, а хер знает что. Поэтому в один прекрасный день у первого зайчика под пряничным крылечком были обнаружены магнитофонные записи его переговоров с Ирландской Освободительной Армией, и в тот же вечер его вместе со всей семьей разорвали в клочья к чертовой матери. Второй зайчик в это время был у себя дома и истово молился, но не выдержал угрызений совести и повесился через два часа. Тогда все звери обратились в хорошее рекрутинговое агентство и через него взяли на вакансию зайчика гомосексуальную пару из двух тушканчиков. Тушканчики, хоть их и было двое, представляли собой единый объект, предназначенный для травли и преследований, и наконец-то в лесу все зажили весело и счастливо.
Пришел раз черт к мужику и говорит: "Федор Сергеевич, простите, что я так поздно вас беспокою, но мне очень надо посоветоваться. У меня в последнее время чудовищные головные боли. Причем ладно бы боли, но у меня, боюсь, провалы в памяти и я, кажется, вес теряю. В общем, такие дела." Ээээ, — смекнул мужик, тут дело нечисто! Хочет мне черт голову заморочить, на жалость берет! Да только я, чай, не дурак! Свожу-ка я его к ведьме! Пусть она его на чистую воду выведет!
Вот привел мужик черта к ведьме. Ведьма как увидела черта — побелела вся, руками всплеснула, рот раскрыла — а мужик ее хвать за руку, затащил за печку и говорит: "Ольга, перестань, успокойся. Послушай, я его много лет знаю, это бывший муж моей сестры, он чудовищный манипулятор и вечно выпрашивает денег. Сейчас пришел ко мне, делает вид, что у него рак. Если я его назову симулянтом, это будет выглядеть ужасно. Отвадь его!" А ведьма мужику и отвечает: "Федя, ты с ума сошел? Ты же онколог, ты и смотри его. А я что? Я врач-терапевт. Да и какая я ведьма, господи, я пишу гороскопы для журнала «Космополитан», все, больше ничего!" Мужик кулаком по печи стукнул: "Оля, ну какая сейчас разница? Он верит, что ты ведьма! Помоги ты мне, ради бога!" Вышла ведьма к черту, а черт у стола сидит, лапами погаными башку держит, скулит-качается. Посветила ему ведьма в глаза, жуком египетским на золотой цепочке перед мордой бесовой показала и дала черту порошок: мол, ступай домой да прими по дороге. А только черт за порог — ведьма на мужика как накинется: "Федя, ты с ума сошел! Я не онколог, но с ним даже мне все понятно!" Мужик слегка с лица побледнел, но он черта знает хорошо, не отступает: "Оля, ну перстань, глупости. Что ты ему дала?" "Эфералган! Федя, посмотри его!" Махнул тут мужик рукой на неразумную бабу и домой пошел.
А черт побрел себе, куда глаза глядят, порошок ведьмин в пасть засыпал — не помогает порошок. Лег черт на травку и ну от боли кататься да плакать — трясет его, бедного, глаза раскалываются, шерсть дыбом… Так жалостно плакал, что даже сам Дьявол в аду услышал, как один-от из его верных слуг мучится. Выбрался Дьявол из ада наружу, нашел черта, видит — тот совсем плох. Схватил тогда Дьявол черта под мышку и поскакал к мужику. Мужик, как увидел самого Нечистого у себя в избе, аж на пол сел, а Дьявол ему и говорит: "Федор Сергеевич, скажите мне прямо, что с ним?" Тут уж мужику деваться некуда. Покрутил он чертову башку, повертел, в глаза ему позаглядывал, на томографию свозил и вышел к Дьяволу, сам весь бледный. Дьявол только на мужика глянул, подхватил черта — и след их простыл. Только посмотрел мужику в глаза напоследок да сказал, как припечатал: "Ну, Федор Сергеевич, встретимся мы с Вами еще… Сестре позвоните, скажите — пусть со мной свяжется."
Приволок Дьявол черта в преисподнюю, на мягкие уголечки положил, а сам опять — шасть наверх, и купил там три кило винограду мускатного, высший сорт. Вернулся к черту — тот лежит, дышит тяжело, но, видно, временно попустило его. Увидел черт виноград и как заплачет! А Дьявол стоит, не знает, куда руки девать, и грубо так ему говорит: "Ну что ты ревешь, Леша? Ты думаешь, это все тебе одному? Нет, не тебе одному, Я, может, тоже виноград люблю! Я, может, сейчас столько его съем, что тебе вообще не останется!" Тут уж черт уткнул морду свою поганую в подушку, рыдает-рыдает, а остановиться не может.
Вот бежит Ахиллес. Не бежит даже, а летит на крылатых своих сандалиях и ничего ещё про свою пятку не догадывается.
Вот он уже пробежал половину апорийской своей дороги, а там еще половина, и ещё, в общем уже не так далеко осталось.
Хотя вроде бы на половине дороги должна была стоять черепаха. Но черепаха, пока он летел на сандалиях, куда-то уползла, старая сука.
Пролетает он еще половину половины, потом половину той половины, там лететь уже незачем, потому что половины всё короче, а старая дура всё ближе и ближе, но всё равно не схватишь.
Заправляет тогда Ахиллес стрелу в свой лук и собирается подбить старую дуру, но стрела отказывается лететь, ибо сначала должна она точно знать — является ли она предметом корпускулярным или же волнообразным? Ей в общем-то похуй — что так, что эдак, но нужно бы как-то определиться.
Черепаха первой доходит до финиша и валится с обрыва в пруд.
Стрела висит где висела и никуда не собирается. Ахиллес на карачках отсчитывает половины половин.
И тут мимо них хуярит идиотское совершенно деревянное буратино, которому вообще всё похуй и не знает оно куда идёт, зачем — кажется покупать неизвестно у кого папе-карле куртку. Но курток тут никто не продаёт, поэтому буратино тоже валится в пруд.
Получает оно там у черепахи золотой ключик, за которым гнался Ахиллес, убивает карабаса, отпирает дверцу и снова превращается в полено.
Столяр Джузеппе опять дарит папе-карло полено, тот делает из него новое буратино, буратино проходит мимо уже издохшего Ахиллеса, про пятку свою так ничего и не выяснившего, и снова валится в пруд. И так навсегда.
А кто выиграл — это опять нихуя не известно.
Пиноккио хотел стать настоящим мальчиком. А Буратино, наоборот, каждый день вбивал в себя один гвоздь, чтобы когда-нибудь стать Железным Дровосеком.
Буратино не умел есть пищу как люди, а Пиноккио умел: придёт он из гостей, откроет дверку у себя на животе — а там всё аккуратно лежит в пакетиках: и первое, и второе, и третье. Только пережёвано всё очень мелко.
Однажды Буратино поссорился с Пиноккио и, чтобы попугать его, позвал карабасабарабаса. Тогда Пиноккио тоже позвал кукольникаманджофоко.
Карабасбарабас и кукольникманджофоко оказались братьяблизнецы, разлучённые в детстве. Они заплакали, поцеловались, потом поженились и стали жить счастливо. Даже взяли себе в детдоме ребёночка на воспитание.
Однажды Пиноккио подарил Буратино свою азбуку, а как ей пользоваться, не объяснил. С тех пор с Буратино стало уже вообще невозможно выйти на улицу.
Однажды Пиноккио купил карту звёздного неба южного полушария и пошёл по этой карте в какое-то место. Вернулся он через два года седенький, с отломанным носом.
Тогда Буратино взял ту же самую карту, пошёл по ней в то же самое место и вернулся через пятнадцать минут со словом Жопа, нацарапанным гвоздём на спине, и со связкой бубликов на шее.
Нельзя, говорят, так жить. Не по-людски это. Человек, говорят, не остров в океане.
А я бы вот не отказалась быть островом. Необитаемым таким островом, может быть даже, скалистым. Северным, наверное. Ко мне бы иногда приставали бы. Суда бы приставали. В поисках пресной воды. Я бы им давала воды, мне не жалко — главное, чтобы они потом отчаливали, не выдумывали бы ерунды всякой — дома строить, земли, может, с материка завезти, хозяйство какое-никакое… Огородик, укроп там — или что на скалах растет?..
Нет уж. Я бы им тогда устраивала обвалы и всякие прочие неприятности. И моряки, побитые и поцарапанные, грузились бы на свои корабли и отчаливали, нецензурно ругаясь: что, мол, за остров такой неприютный, мы к нему со всей душой, огородик, хозяйство, все как у людей… А вот хрен вам в огородик!
Да… Так бы и жила.
А потом случилось бы кораблекрушение поблизости, в наших северных морях без этого не обходится. И все бы умерли. Кроме робинзона, ясное дело. А робинзон, еле живой, выплыл бы из моря, которое его чуть не убило, и растянулся бы на скалах. Пришел бы в себя — а тут ему и родничок, пожалуйста, и укропчик, который моряки сеяли… А в глубине-то острова, там и лес есть, не надо думать, что остров совсем уж каменный весь! А в лесу еда. Растет и бегает. И сама лезет на костер, предварительно освежевавшись, и просит ее съесть. Такой вот необычный остров робинзону попался. Повезло, наверное.
А домик-то робинзону не построить — нечем и не из чего. Да я и не дам. В смысле, природные условия острова не позволят. И пошел бы тогда робинзон, отъевшись и придя в себя, жилье искать. Пещеры там какие-нибудь, или заросли полезных растений. Нашел бы, само собой — что ж я, совсем свинский остров, робинзона не поселю как следует! Да.
Привык бы робинзон, освоился. Огородик… Нет, и без огородика все есть. Не надо нам огородиков. Флейту бы себе выстругал разве что. Сидел бы вечерами на берегу и играл бы на флейте. А я бы слушала. И другие бы корабли уже не подпускала бы — мы, острова, знаем, как это делается: рифы там всякие, скалы острые и отвесные… А зачем мне другие корабли? Незачем.
Так бы мы и жили бы с робинзоном. Потом он бы умер, скорее всего — я не слышала, чтобы бывало иначе, — а я бы утопилась с горя. Почему Атлантида-то под воду ушла, собственно…
Правда, надо признать, нет никакой гарантии, что робинзон обязательно потерпел бы кораблекрушение поблизости. Или, может быть, вынесли бы волны на берег труп вместо робинзона — такое тоже бывает, и очень часто. Всякое случается со скалистыми северными островами… Кстати, никто не знает, что у нас внутри золотые месторождения почище Клондайка. Даже робинзоны. Потому что кого попало острова не допустят что-то искать, а у робинзонов инструмента подходящего нет — да им в общем и так хорошо, без золота.
Так-то. А вы говорите, "не остров"…
После того как Персей разделался с Медузой Горгоной, он без промедления покинул остров и направился в сторону Серифа за обещанной наградой. Было жарко, крылатые сандалии до боли натёрли ноги. Пролетая над безлюдной долиной, Персей присмотрел тенистое дерево у самого ручья и скоро приземлился. Утолив жажду, он крепко уснул, положив под голову туго завязанный мешок с добычей. Проспал день и ночь, а незадолго до рассвета его разбудило чужое прикосновение: кто-то осторожно, стараясь не потревожить спящего, подменил мешок охапкой пахучих, только что сорванных листьев. Персей приоткрыл один глаз, но в сумерках не разглядел злоумышленника. Тем не менее решил ничего не предпринимать до тех пор, пока тот не отойдёт на несколько шагов, чтоб в случае чего успеть вскочить на ноги. Впрочем, вор не собирался уходить далеко. В руках его затеплился огонёк, прояснивший грубое заросшее бородою лицо, пальцы безуспешно теребили узел.
— Жаль на тебя смотреть, — не вставая с места обратился к нему Персей, — узел завязан на славу, к тому же — почём знать — стоит ли содержимое мешка твоего упорства…
Вор, хотя и опешил, быстро нашелся:
— Узнаешь как только я развяжу!
— Постой! Мне, веришь, совсем не хочется ссориться с тобой по пустякам, давай договоримся: угадаешь что в этом мешке — он твой, нет — иди себе мимо, мешок останется здесь со всем его содержимым.
— Я мог убить тебя пока ты спал, — проворчал незнакомец, — но пусть по-твоему: в этом мешке — еда.
— Не угадал.
— Стало быть, одежда?
— Нет.
Бородач прикинул мешок на вес, внимательно ощупал, воздел над головой и потряс, прислушиваясь.
— Здесь горшок.
— Неправда.
— Доспех, шлем…
— Послушай, лучше оставь это занятие.
— Оружие…
— Нет.
— Сыр!
— Нет.
— Камень!
— Вот ещё!
— Животное!
— Хм…
— Жертвенная чаша?
— Ты умнее, чем кажешься, но — нет, не чаша.
— Там — глина, земля…
— И не земля.
— Корона!
— Не корона.
— Идол!
— Нет.
— Голова, тут — чья-то голова!!!
Персей помедлил, обернувшись на восток. Солнце ещё не взошло, но света вполне хватило, чтобы разглядеть маленький камешек на ладони. Он подбросил камешек в воздух, упустил его, чертыхнулся, и, наконец, ответил, внимательно посмотрев собеседнику прямо в глаза:
— Ты угадал. Развязывай…
Деталей не упомню, суть сводится к следующему: уповая на человеческое происхождение, Маугли расстаётся с друзьями (стандартная схема прощания: звери изъясняются в стихах, медведи плачут и т. п.), бежит, не зная куда, не разбирая дороги, слёзы застят глаза, джунгли, лианы хлещут, попугаи, банановая кожура и проч. экзотика, в конце концов натыкается на хижину святого отшельника, по всей вероятности — йога, который — на манер кэролловской Гусеницы поначалу его в упор не видит, но по прошествии времени снисходит до уместного в данных обстоятельствах вопроса "Кто ты такой?". Ни один вариант ответа его, как водится, не устраивает (я — Маугли, я — человек, я — волчий выкормыш, друг животных, вожак стаи) — "Да, но кто ты такой?" — Маугли в растерянности, он не знает как люди, воспитанные людьми, отвечают на этот вопрос. Ругая себя на чём свет стоит, отправляется за водой, прихватив традиционный индийский кувшин (вапи). У ручья встречает собственную мать, её, разумеется, обезобразили десятилетия безуспешных поисков (опять слёзы, танцы, фольклор, Радж-Капур), её не узнать, по крайней мере — не сразу, богатая (хотел сказать — вдова) княжна, муж впал в детство, но по причине отсутствия законного наследника продолжает занимать трон; интриги, казна разграблена, армия развращена, чиновники распоясались, по всей стране — стон, мор и глад. Кувшин (вапи) остаётся на камушках у ручья, ненаполненным (не путать с пустым), Маугли спешно отправляется в столицу, в два счёта наводит порядок, и до прихода англичан в стране воцаряются мир и спокойствие. Пощёчина капитану Её Величества (лучше — полковнику, злодею и женолюбу) превращает молодого князя в руководителя национально-освободительного движения. В подполье, чтоб не терять времени даром, он изучает инженерную науку под руководством пленного кембриджского профессора, они быстро находят общий язык, по инициативе способного ученика профессор едет в Европу строить подводную лодку неописуемых технических достоинств. Работая на врага, он, англичанин до мозга костей, испытывает немалые угрызения совести и по окончанию строительства, в день спуска на воду, пускает себе пулю в рот, в лоб, в глаз. В хрустальной пепельнице тлеет огрызок сигары. Маугли замыкается в железной скорлупе и совершает кругосветное путешествие в обществе немногих преданных соратников, попутно уничтожая встречные военные корабли. В один прекрасный день Маугли остаётся один, все погибают, ему за шестьдесят — высокий, седой, с пронзительным взглядом, разочарованный в себе, жизни и людях, покрытый шрамами, умудрённый в науках, в глубоководной тишине играющий на рояле (вокруг — бюсты бессмертных) — задраивает люки, опускается на дно Марианской впадины и там, как долгожданную, встречает смерть: одновременная детонация всех имеющихся на борту зарядов. Конец, но вдруг (но вдруг!) оказывается, что всё вышеизложенное ему пригрезилось, он снова у ручья, в руках — всё тот же кувшин (вапи), он набирает воды, он возвращается в хижину, и отшельник встречает его, как прежде, невозможным вопросом "Кто ты такой?". Стараясь не расплескать ни капли, Маугли опускает кувшин у ног великого Вьясы и, не ответив, бросается в обратный путь — в джунгли. Слоны, обезъяны, медведи, пантеры, попугаи, удавы, волки — приветствуют его. И — титры.
Конфуций и его ученики отдыхали в тени дерева Ку, того самого, о котором Одноглазый Юй сказал, обращаясь к Жёлтому Владыке: "Воистину, это дерево — Ю Пэн среди деревьев, подобно тому, как вашего гнедого скакуна, господин, называют Цзы Люем среди скакунов Поднебесной." Глядя на ветви и листья, Конфуций призадумался и долго сидел молча, покуда Бао Ле не спросил: "Правду ли говорят, Учитель, что под этим деревом сиживали Бессмертные — У Син и Ван Гун?" Конфуций ответил: «Да», поднялся с места и, сорвав с дерева лист, быстро пошел прочь. Коротышка Бин сказал Бао Ле: "Возможно, в этот самый миг Учитель беседовал с теми, кого ты назвал по именам. Не следовало ему мешать. Догони Учителя и почтительно проси вернуться к нам." Пока он говорил это, Конфуций успел скрыться в густых зарослях. Бао Ле последовал за ним, но вернулся один. "Что сказал тебе Учитель?" — спросили ученики. Бао Ле, не ответив, сорвал еще один лист дерева Ку и скорым шагом направился к зарослям.
Жил-был в зоопарке слон по имени Слон. Слон был толст и никто его не любил: дети его не любили, взрослые его не любили, звери его не любили, и даже директор зоопарка его не любил, несмотря на то, что в договоре о найме черным по белому было написано: "ОБЯЗУЮСЬ ЛЮБИТЬ ЗВЕРЕЙ" — и подпись.
Вот однажды вывели слона погулять, — а надо сказать, что к сожалению все до единого работники зоопарка терпеть не могли Слона, то и дело они вздыхали и думали про себя: "Просто черт знает что, а не слон! Ну разве это слон? Вот раньше были слоны — всем слонам слоны — могучие, стройные… А это что? Размазня какая-то, а не слон! Тьфу на него!" — тем не менее, вывели они его на прогулку, а что делать — слону, пусть и не самому стройному тоже гулять положено.
Вот идёт себе слон по территории зоопарка, идёт и думает: "Ну хорошо, я — толстый". Идёт себе дальше. Останавливается и думает: "Ну ладно, я — толстый, за это вы меня не любите". Постоял, подумал, только собрался дальше идти, как ему в голову внезапно пришла СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ. Она была такая яркая, что Слон зажмурился и чуть не упал.
Тут нужно разъяснить читателям, что СПАСИТЕЛЬНЫЕ МЫСЛИ слонам посылают Слоновые Ангелы. Они выглядят почти так, как вы их себе представили: маленькие розовые слоны с крыльями, но ко всему прочему у каждого по два хобота — левый и правый. Левый хобот нужен Слоновым Ангелам для утешения Достойных слонов, а правый — для наказания просто Непослушных и по-настоящему Плохих слонов.
Как только СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ пришла ему в голову, Слон тут же остановился и с размаху уселся на землю. Так шлёпнулся, что земля задрожала и все, кто был в этот момент в зоопарке, подумали: "Ага!" А директор подумал дважды: "Ага! Ага!", потому что земля просто так не дрожит и наверное, совсем неспроста дрожит земля в зоопарке, за который директор отвечает головой перед вышестоящим начальством. Так что — первый раз он подумал "Ага!" как и все прочие — от неожиданности, а второй раз — по служебной обязанности. Подумав "Ага! Ага!", директор выскочил из кабинета и как можно быстрее направился в сторону эпицентра зоопаркотрясения. Увидев Слона, сидящего с немного задумчивым, но очень довольным видом, директор в третий раз подумал: "Ага!" — и тут мысль его совсем застопорилась, как это бывает с неисправной машиной на плохой дороге, поскольку слон сидел там, где обычно слоны не сидят, сидел на самой что ни на есть проезжей части, и за его широкой спиной и прямо перед толстым его животом выстроились уже две громадных автомобильных очереди. Автомобили гудели как сумасшедшие, а Слон, зажмурившись от удовольствия, тихонько раскачивался на месте, словно кобра под музыку циркового факира.
Работники зоопарка уговаривали слона освободить проезжую часть, но тот, как говорится, и в ус не дул. Уж они его и просили, и требовали, и ругали, и угрожали оставить без обеда, и приводили в пример послушных слонов древности, и стихи читали, и арии пели, и злобно пинали, ничего, абсолютно ничего не помогало. Несколько часов спустя стало ясно, что слон ВЗБУНТОВАЛСЯ и для его усмирения придётся вызывать специальное армейское подразделение — оснащенное противослоновой пушкой, которая стреляет слоноусыпляющими снарядами. И к вечеру подразделение прибыло.
А к тому времени произошло много всяких всякостей: а) поскольку все без исключения работники зоопарка были брошены на Усмирение, зверей никто не кормил, б) и поэтому звери, особенно хищные, взбесились и бросались на прутья своих клеток, в) посетители пугались и расходились по домам, г)директор ругал подчиненных, а нескольких даже уволил, д)начальство ругало директора и грозило директору увольнением.
Вобщем, у всех, кроме Слона, были КРУПНЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ.
Солдаты принялись выгружать и устанавливать противослоновую пушку. Они были готовы пойти на КРАЙНИЕ МЕРЫ, хотя никому по большому счёту этого не хотелось: ведь после того, как слон уснет, его нужно будет доставить в питомник, а потом — обязательно найти врача, ясно ведь, что слон — по меньшей мере ТЯЖЕЛО БОЛЕН, а какой урон нанесёт репутации зоопарка вся эта история — просто страшно себе представить. Вобщем, если раньше Слона просто не любили, то теперь его стали по-настоящему ненавидеть. "Хорошо было бы, если бы этого отвратительного толстого слона вообще не существовало на свете" — думали некоторые работники зоопарка, а самые злобные думали так: "Стреляли бы в него не слоноусыпляющими, а настоящими разрывными снарядами!" А слону — хоть бы хны! Сидит себе и сидит, уши развесив.
Наконец, пушку установили и уже приготовились было стрелять, но тут с неба посыпались ТЯЖЕЛЫЕ ПРОТИВОТАНКОВЫЕ ВАФЛИ — это подоспела на помощь эскадрилья Слоновых Ангелов. Вафли покрыли всё вокруг двухметровым слоем ВАФЕЛЬНОЙ ТРУХИ. Конечно, в таких условиях Слона усыпить было совершенно невозможно, и армия позорно отступила, а самый главный генерал от возмущения такими методами ведения боя перекусил пополам курительную трубку, подаренную ему Президентом страны за выдающиеся боевые заслуги.
Вобщем, я не знаю что тут ещё сказать. Зоопарк пришлось перенести в другое место, а с ним и проезжую часть дороги, директора уволили, на его место хотели поставить меня, но я отказался: бог знает чем кончится в конце концов эта история — слон-то до сих пор сидит на том же самом месте, ни на метр не сдвинулся, люди приходят туда каждый день, кормят, ухаживают за ним. Все теперь его любят, несмотря на то, что Слон с тех пор нисколько не отощал, скорее — наоборот, прибавил в весе (ничего не поделаешь — сидячий образ жизни не способствует похуданию).
Ну вот и всё, наверное.
Ах, да… Мораль этой истории заключается в том, что СПАСИТЕЛЬНАЯ МЫСЛЬ приходит в голову только в том случае, если…
…только тогда, когда…
…извините, мне тут подсказывают: только тогда, когда ей этого хочется… Это не я сказал…
…я не хотел этого сказать…
…извините…
Жил-был банковский автомат. Деньги выдавал. Но это — смотря кому. Некоторым — не выдавал. Такая у него работа была — одним давать, другим — нет. И списочек — пофамильно. К нему и фотографии приложены, чтобы не ошибиться. Смотрит — ага, Иванов. Лысый? Лысый. Мордатый? Он. Сколько просит? Пять тысяч? Офуел Иванов. Не давать. Ну три!!! Две с половиной дайте! — стонет Иванов. Две с половиной дали.
Следующий.
Так — весь день, день за днём, каждый божий день — ни тебе перерыва, ни отпуска — день и ночь. Ночь и день. Люди думают: автомат, что ему?..
Однажды до того надоело, до того, понимаете, обрыдло, что решил: а ну, пошли вы все, кому хочу — даю, а не хочу — с места не двинусь, пусть хоть весь техперсонал в полном составе от перенапряжения сдохнет.
Сказано-сделано.
Люди удивляются, но терпят. Они ещё не понимают, что автомат — с приветом. Тот, кому деньги очень нужны — рад, если выдоит сверх положенного, а у кого их пруд-пруди — ну пожмёт плечами, ну матюгнётся, а и пойдёт искать другой автомат, посговорчивей. Их вон сколько — автоматов…
Месяц за месяцем, год за годом идут, и всё вроде замечательно, но вот однажды призадумался наш герой о том, что как-то бессистемно казёные ресурсы расфуфыривает. Тому — дал, этому — дал, а вон тому — не дал. А почему? А может, вон тому как раз надо было дать, и много больше, чем всем остальным?
Людей много. Все разные. Как их делить? На кого и кого? На мужчин и женщин? Ещё чего! Какое мне, автомату, дело до их половых или, скажем, расовых отличий? На плохих и хороших? На симпатичных и не очень? На худых и толстых? На высоких и низеньких?
Кому давать?!!
Захандрил наш автомат, загрустил, и до того дошёл, что сам не заметил как перестал своевольничать. Кому скажут, тому и даёт. В списке числишься? На себя похож? Получи что причитается. А всё оттого, что не ясно, дал бы я тебе или нет, если бы знал почему.
Такие дела.
А мораль этой истории такова… то есть не мораль даже, а…
Ладно, чего уж там…
Автомат этот находится в городе Тель-Авиве на улице Алленби, дом номер 156. Если ровно в полночь каждого седьмого числа чётного месяца по еврейскому календарю подойти к нему вплотную, наклониться к дисплею, представиться, предъявить документ, громко и отчетливо изложить своё решение проблемы — как делить людей на тех кому давать и тех, кому не давать, — то, возможно…
…я конечно, ничего не гарантирую, я говорю — возможно что-то и произойдёт.
Никто не знает что именно.
Но какая разница, в конце-то концов?..
— Я утончаюсь, — пожаловалось Тонкое, — Меня уже почти не видно. Ещё пара ковшей времени, и я совершенно исчезну.
— Мне бы ваши заботы, — вздохнуло Толстое, — а впрочем… подвиньтесь, я расскажу вам о том, что значит вовремя, с надлежащим вкусом и разумением, исчезнуть.
И оно аккуратно, насколько позволил вес, присело на краюшек — чтобы ненароком не спихнуть собеседника с насиженного местечка.
— Начнём с того, что исчезают по крайней мере шестидесятью различными способами, — сообщило Толстое, — из них мне достоверно известно восемь. Внемлете?
— Внемлю, — пискнуло Тонкое, голосом ещё более тонким, чем прежде. Оно и в самом деле убавлялось в размерах — прямо на глазах. Толстое подозрительно прищурилось и поспешило продолжить:
— Впервые это произошло со мной во время войны Алой и Белой Роз. Я очутилось на поле боя, войска стремительно сближались: справа — конные рыцари в длинных белых плащах поверх дребезжащей бойцовской утвари, достойные витязи, всяк при бороде и роскошном арабском скакуне, титулованные особы, огнеглазые, гневные мстители…
— Да уж, — вздохнуло Тонкое тихонько, почти неслышно, вздрогнув от налетевшего ветерка, мучительно завибрировало. Толстое мягким движением уладило амплитуду его колебаний и сожмурилось, припоминая:
— …слева — копейщики с алыми плюмажами на шлемах, все как один — юные красавцы, белокурые, статные, нецелованные отроки, одержимые безумием назревающей брани…
— Таю, — всхлипнуло Тонкое, тая.
— Погодите! Что вы…
Толстое с раздражением огляделось по сторонам.
Собеседника видно не было. Напрягая зрение, Толстое с трудом отыскало в воздухе полупрозрачную нить и осторожно, стараясь не повредить, намотало на короткую спичку.
Продев спичку в петлицу на старинный манер, оно продолжило рассказ об исчезновении.
Время близилось к полудню.
Из-за горизонта медленно прибывало диковинной формы облако.
C-Dur
Сказка о слепой принцессе, прозревшей после поцелуя дракона
История о том, как человек затоптал мышь
c-Moll
Сказка о болотном попике, который некстати попал на язычок Пепперштейну
Трагическая история планеты Земля и её обитателей
Cis-Dur
Сказка о попавшей в жернова песчинке
История просветления одного негодяя (с картинками)
cis-Moll
Сказка о двух разбойниках, переодетых эфиопами
История любви такелажника и дочери спесивого судовладельца
D-Dur
Сказка о хитром сказочнике, которого превратили в угольный стержень за злоупотребление выражением "продолжение следует" (при участии ансамбля ударных инструментов Марка Пекарского)
История О, рассказанная г-жой Блаватской в виде наглядной иллюстрации к главе ХI "Разоблачённой Изиды"
d-Moll
Сказка о петушке, проснувшемся слишком поздно
История молодого человека, уличённого в краже салатницы
Es-Dur
Сказка об убитом еноте, рассказанная им самим (с элементами хореографии)
Краткая история бранного выражения "без пизды"
dis-Moll
Сказка о моряке, потерявшем совесть и списанном за это на берег
История одной молодой рукодельницы, оказавшейся наследницей огромного состояния и променявшей его на тихое счастие в Мытищах
E-Dur
Сказка о валовом продукте
Подлиная история женщины, которая вышла замуж за директора фирмы по производству микрочипов, но счастье обрела с мясником Василием Иннокентьевичем
e-Moll
Сказка о бородавках царя Миноса и мыслящем тростнике
История лабораторной колбы, которой полюбился состав человеческой крови
F-Dur
Сказка о бисовых проказах и востроглазом ямщике Степане Даниловиче
Иллюстрированная история написания картины "Девятый вал" в письмах и чертежах
f-Moll
Сказка о том как нищей девочке подарили нарядную куклу на Рождество и что из этого вышло (исполняется с постоянно нажатой правой педалью)
Всемирная история воблы
Fis-Dur
Сказка о процессе изготовления яичницы-глазуньи с использованием тефлоновой сковороды, рассказанная деревянной лопаточкой для помешивания
Невыдуманная история удавшегося жидо-масонского заговора и последующего Всемирного Переворота
fis-Moll
Сказка об устройстве Вселенной (с привлечением фактического материала)
История «ненастья» в жизни композитора Брамса
G-Dur
Сказка о мочалке, которой надоело быть намыленной
История о четырёх друзьях, ставших заклятыми врагами в результате круглосуточного спора о категориях у Канта (с прологом и хэппи-эндом)
g-Moll
Сказка о печальной участи птицелова, пустившегося в погоню за говорящей кукушкой и оштрафованного за превышение скорости
История зверского убийства посла республики Чад и удачного расследования, предпринятого лондонской полицией (с привлечением документального видеоматериала)
As-Dur
Сказка "Каникулы медвежонка Бори" — о непростых отношениях, складывающихся у главного героя со старшими товарищами, о любви, предательстве и настоящей мужской дружбе (Детгиз, 1939)
История знаков, оставленных на воде кончиком ветки
gis-Moll
Сказка о сексуальных отношениях кочегара и паравоза, последующем скандальном разоблачении и слушании дела на закрытом заседании Министерства Путей Сообщения
Печальная история о превращении главного инженера машиностроительного завода Александра Георгиевича Стародубцева в американского чернокожего борца за права нац. меньшинств Джима Симпсона (Стародубцев — Ханс Питер Блоушвиц: бас, Симпсон — Энтони Джонсон: контртенор)
A-Dur
Сказка об удивительных приключениях куриного пёрышка в небе над Аустерлицем
История ливней ХVI-ХVII вв.
а-Moll
Сказка об ожившем бюсте Ганса Христиана Андерсена, трёх вопросах и роковых последствиях ошибки музейного сторожа
История пожилого афинского сапожника, которому позавидовал царь Астаксеркс
B-Dur
Сказка о кустике крапивы и кустике жимолости
Романтическая история пулемётчика, нашедшего первый подснежник (с использованием эффектов лёгкого размытия кадра)
b-Moll
Сказка о таинственном Голосе, приказывающем главному герою переодеться женщиной и отправиться в город Будапешт на поиски Скипетра Неделимой Мощи
История слабоумного мальчика, которого соседи сперва обижали, а после полюбили за талант в области художественного свиста
H-Dur
Сказка о ртутных капельках
История младшего голоса четырёхголосной фуги H-Dur BWV 892
h-Moll
Сказка о похождениях начитанного школьника в мире разумных минералов (Детгиз, 1958 год)
История жизни шарманщика, рассказаная попугаем.
Несколько слов о том, как вел себя сэр Галахад.
Ведь это именно его поведение, рефлекторные движения его конечностей и его соматические прорывы к свету предопределили историю плавания и наше теперешнее пребывание в тотальном эпохэ.
Он был как никогда свеж. Абсцессы на его щеках еще только успели набухнуть, и было видно, как маленькое устры, начинают копошиться у него подмышками каждый раз, когда он поднимает ногу, чтобы помочиться на своего оруженосца.
Его слюна пахла болотными фиалками, а ушные раковины самопроизвольно меняли свою форму, когда мы проезжали мимо заброшенных ликерных колодцев. В его глазах, как всегда, плясали веселые искры садомии и эвтоназии, от которых сгорел не один город на бездождных равнинах Моравии и Саберзонии.
Несомненно он был лучшим из нас. По ночам его оружие пело пьяными голосами о радостях смерти, а его многотомные доспехи насиловали окружающие камни так, что наутро мы просыпались в дюнах.
Он умел прекрасно растекаться. Даже вблизи его можно было принять за свинной гуляш с черносливом пронзительных глаз или за густую черепаховую подливу, но стоило только расслабиться и начать мастурбировать, как сэр Галахад появлялся как будто из ниоткуда и своим острым словом усмирял оргазм, переводя непристойные по определению мысли и образы в русло невинных забот о кишечной флоре и фауне.
Несколько слов о таинственной рыбе Дзяо.
Мы обнаружили ее у самого глазного дна Леденцового Океана, там, где еще теплые пока течения крови смешиваются с чернильным мраком чистого слова на белой немелованной бумаге отличающейся высокой непрозрачностью, пухлостью, хорошей проходимостью, мягкостью и глянцем.
Вместо ног у рыбы Дзяо небольшие милые колесики, на которых она уверенно и нежно скользит по рельсам, приложенным ко дну океана бессмертными рабочими 2-го Красногвардейского железнодаорожного предприятия.
Чешуйки рыбы Дзяо формой напоминают губы (во всяком случае их хочется целовать), и на них начертаны разнообразные мудрые высказывания, имеющие непосредственное отношение к жизни их читающего. Так, например, для себя я прочел: "А пошел ты на хуй, дядя".
Рыбу Дзяо нельзя есть: в ней слишком много костей и горечи импрессионизма, но продавцы мебельнопродуктового магазина № 3 рассказывают, что синий порошок из высушенной рыбы Дзяо можно использовать как для консервации трупов амфибрахия, так и для прокорма роя милых в шалаше.
Несколько слов о нашем Круглом Столе, сидя вокруг которого мы все так сладко умираем, умираем и снова умираем.
Наверное когда-то он и был круглым, но теперь после стольких лет самозабвенного кружения обществу его форма никакому опасению не поддается.
Внутри стол полый, а сверху снабжен крышкой зеленого защитного цвета с кисточкой. Время от времени с небес протягивается слегка дрожащая рука и откручивает крышку для того, чтобы, как я думаю, глотнуть. Потом эта же рука крышку закручивает, а мы все остаемся сидеть в позах трепетных и благоговейных.
Обычно по столу бегают и ползают многочисленные насекомые отрядов Coleoptera, Lepidoptera, Anoplura, Siphonaptera: морщинники, водколюбы, шаровидки, влагохлёбы, сперхеиды, илоносцы, рогачи, сахарные жуки, падальники-со-стола, троксы, кексы, флоксы, навозники-столоверты, геотрупиды, белые пушистые хрущики, хмелевки, прицепыши, лжестолопилюльщики, пистряки, синеносы, малашки, обглодыши, гнилевики-затейники, плеснееды, божьи коровки, ложнослоники, уродоточцы, губковерты, семяеды, долготелы, трупоносики, долгослоники, короебы, плоскоруки и плосконоги.
Если стол раскручивать ногами и бедрами (сэр Ланселот очень любил бедрами), то по мере вращения все пространство вокруг наполняется маленькими штучками, напоминающими миниатюрные водопроводные краны и о безоблачном детстве.
Если по столу стучать кулаком и подбородком, как это обычно делает сэр Борс, то на нем остаются вмятины, как будто стол сделан из пластилина, газолина и мезонина. Когда вмятины становятся слишком уж глубокими для стороннего созерцания, сам король Артур, орудуя Калибурном, как мастерком, замазывает их картофельным, хочется думать, пюре.
Возле стола вечно крутятся две собачки, черная и белая. Одну собачку зовут Жучка, а другую — Жучка. Впрочем не исключено, что это одна и та же перебегающая из света в тень собачка.
Под столом — песок, а в песке рыцари понаделали много разных секретов с засушенными цветами, ленточками, косточками и стеклышками. Сползешь бывало тихонько под стол, прижмешься небритой щекой к теплому от мочи песку, расковыряешь его пальцем и увидишь за мутным стеклом чьи-то до боли знакомые глаза.
Несколько слов о сэре нашем Тристраме, который присоединился к нашему плаванию позже, когда с основными надеждами уже было покончено, и оставалось только несколько довольно вялых, бессвязных (и, замечу от себя, довольно болезненных) воспоминаний, бороться с которыми можно было только водкой, временем и бессонницей без Гомера.
Однажды сэр Тристрам, не в силах будучи более обуздывать безграничное буйство своего подкожного моря, одним ударом отсек голову даме знатного происхождения.
Была осень. Переваливаясь с затылка на подбородок, голова покатилась по расшитому уже холодными солнечными бликами ковру сухих и ломких, как льдинки, желтых капустных листьев, разматывая тягучую, теплую, красную нить. И сэр Тристрам пошел за головою.
Он шел три дня, а на четвертый (а может, это был пятый день?) к вечеру остановился передохнуть, закусить и набраться сил у дупла с медом и пчелами. Он надул свой последний воздушный шарик, взлетел и, стал похож на маленький блестящий дирижабль.
Солнце садилось в шпагат на проволоке горизонта. Пчелы заснули в сладком своем дупле, и им снилось, что блестящий и счастливый воздушный корабль медленно приближается, чтобы украсить их глубокий мед радужными пузырьками и невыносимыми блестками.
Под деревом спала голова, и ей снизу снилась дюралевая конструкция, обтянутая смазанными сливочным маслом бобровыми мехами, и прием пищи.
Вскоре, так и не добравшись до дупла по причине отсутствия попутного ветра, заснул и сэр Тристрам. Ему приснился маленький поросенок по имени Петер Штрассер.
Несколько слов о Голосе, раздавшемся с неба в тот самый момент, когда наш корабль (нам казалось тогда, что это был корабль) достиг островов Изгнания и Призывания. В тот день все мы были напряжены до крайности по причине необъяснимого приступа острого ожидания, разлившегося в воздухе с самого утра и так и не испарившегося до самого вечера.
Тахути как всегда стоял на носу, Ра-Гор пребывал у руля, а Цинь Шихуанди с сэром Галахадом стояли у грот-трисель мачты, широко расставив мобиноги и держа в руках маленькие, отвратительно пахнущие горячим металом и плесенью, циркулярные пилы для вырезания картинок из пейзажа.
Был абсолютный штиль. Корабельные сверчки щекотали тишину, и воздух над бушпритом дрожал и корчился от смеха. С правого борта по воде ходили Бонч-Бруевич в золотистом махровом халате и Ян Гамарник в панаме и трусах от Алессандро дель'Аква. По левому же борту воду все больше рассекали какие-то непонятные поросята в купальных шапочках и девушки мечты того, кто, судя по всему, уже давным-давно умер.
В тот самый момент, когда солнце закатилось в узкую щель между Изгнанием и Призыванием, а наше напряжение ожидания достигло высот оргазма, с неба раздался Голос.
— The fact is, — сказал Голос, — you're stuck.
— Все это из-за того, — попытался было оправдаться сэр Галахад, — что вход в Царствие Небесное слишком узок.
— It all comes, — строго сказал Голос, — of praying too much.
Первым рассмеялся Тахути, а спустя несколько минут на корабле хохотало все, что только могло издавать звуки. Кажется, Голос говорил еще что-то, но нас уже больше не интересовала жизнь, наука и религия. От нашего смеха на водной поверхности образовалась складка, постепенно превратившаяся в довольно ощутимый животик. Море понесло.
Несколько слов о том, как сэр Тристрам Лионский пришелся ко двору короля Марка.
Настало утро. Сэр Тристрам проснулся и спустился к подножью дерева, где его уже дожидалась голова, чтобы покатиться дальше и дальше. И снова сэр Тристрам пошел за головою, немного жалея о том, что это катится не сердце.
Путь его пролегал как нельзя лучше мимо того последнего баобастиона, в стенах которого великан Меликян на медленном но верном огне поджаривал случайных путников — в основном невеселых уродцев, которые в любое время суток ходят рядом, не обращая никакого внимания на разложенные повсюду магические предметы (перья, пыль, волосы, ногти, окурки и комочки грязи), женщин (холодных), оружие (холодное) и драгоценности (изумруды, бериллы, опалы и аметисты).
Сэра Тристрама не смущали тени в камнях; в них было что-то от его собственной будущей смерти: та же лиловость, та же неожиданная резвость; те же мягкие, словно плетеные булочки, голоса; та же глубина, в которой в солнечный полдень можно разглядеть бегающих по дну блестящих жуков. Впрочем, было ли это дном? Взгляд вниз ничем не хуже взгляда вверх, разве что только быстрее упирается. Поднимать же взгляд часто бывает слишком хлопотно, особенно если нет никакого лифта или другого приспособления — дыма, температуры, домкрата — или (на худой конец) обычной порнографической открытки.
Только вперед, вперед и направо к священному дереву Бянь, на котором круглый год растут груши с человеческими лицами, сморщенные и несъедобные. Три красные птицы прилетают сюда поздней осенью, чтобы склевать эти груши под вялые аплодисменты кровожадных зрителей — школьниц, анонимных пролетариев и косметологов. Ничто не может заменить им этого зрелища, — ни турецкий гашиш, ни рассыпчатая соль с берегов Каспийского моря, ни свежие вести с полей первых полос газет и журналов, — и сэр Тристрам печально но настойчиво отворачивается, вздыхает и дает своему чувству волю пройти непосредственно к выкрашенному зеленой краской забору замка, у ворот которого на пригорке на самом солнцепеке на кольях белых, как кости, на легком ветерке бьются натруженные, но все еще живые в народе и питательной среде сердца борцов за светлое падение в темный проём.
Как будто бы за подъемным мостом начиналась крутая лестница вверх (хотелось бы думать, что вверх), небрежно уставленная кадками с геранью, кадетами, кипарисами и пустыми бутылками, среди которых по темно-желтому и протертому до дыр ковру разъезжали на своих убого сколоченных тележках из красного дерева многочисленные причудливо изувеченные войнами времени инвалиды. Лестница как будто бы и начиналась, но это еще ни о чем не говорило, потому что свет из высоких окон, за которыми по плану сияло солнце, падал не прямо под ноги сэру Тристраму, а слегка вбок, так, что катящаяся впереди голова слегка закружилась, уперлась мертвым взглядом в цветочный бордюр и остановилась.
Глухой голос, голос короля Марка, из того смутного коридора, что казался всего лишь точкой на рисовой бумаге или родинкой на чьей-то смуглой шее, поплыл шелестящим бумажным корабликом по ручью настороженного слуха сэра Тристрама.
Несколько слов о сердце сэра Галахада на берегу реки Бумажного Дерева.
Король Марк и сэр Тристрам Лионский шли обнявшись по коридорам и аллеям Тинтагеля, перешагивая через перерожденцев-хубилганов и уворачиваясь от мелких, как ветряная сыпь, метеоритов, в сторону зала Комсомольского Процветания, где их уже ждали рыцари, шулмусы, мангадхаи и шарайгольские ханы.
Многие из присутствующих были хорошо знакомы сэру Тристраму. Сэр Борс Ганский, сэр Ланселот Озерный, Ошор Богдо Хубун, сэр Персиваль Уэльский, 77-ми головый Данъял Шара мангадхай, сэр Лионель, сэр Гавейн, Шолмо-хан, сэр Багдемагус, Хурин Алтай Хубун, Гал Нурман-хан, сэр Мелиас, Тосхолдой мангадхай, сэр Эктор, сэр Ивейн Отчаянный, Зуудак Шара мангадхай и многие другие друзья и сподвижники стояли вокруг каменного стола, на котором лежал нагой и мертвый сэр Галахад — юноша королевской крови, пота и слез.
Присутствующие расступились, и в руке короля Марка обозначился скальпель. Он взмахнул рукой, тело сэра Галахада треснуло, как спелый арбуз, и раскрылось, как книга на странице с вклеенной картинкой.
Король Марк взмахнул рукой еще и еще. Сквозь порезы в плоти забрезжил рассвет. Утренний туман плыл над рекою Хуань. Животное, называемое тунтун, напоминающее поросенка и носящее на себе жемчуг, кричало в тумане, будто произносило свое собственное имя. В царстве Сяоян, что к югу от горы Косматых Старцев, начинался новый, женский по счету и очертаниям, день.
Король Марк снова взмахнул рукой. Стала видна сопка Почечная. Там не было ни трав, ни деревьев, — только золото и нефрит. С ее южного склона, направляясь на восток, текла река Чжань. Река Онон, берущая начало на ее северном склоне, поворачивала на запад и вливалась в реку Бумажного Дерева. Именно на берегу реки Бумажного Дерева король Марк кончиками пальцев нащупал занесенное песком сердце сэра Галахада. Формой оно напоминало длинный, слегка изогнутый огурец цвета слоновой кости. Король Марк положил сердце на тарелку и все тем же скальпелем порезал его аккуратными и тонкими кружочками, чтобы на всех хватило.
Несколько слов о том, как мы со всем нехитрым нашим скарбом, женщинами, оруженосцами (это совсем не то, что вы захотели бы подумать) и болезнями погрузились на дно Мирового Океана.
А что же еще остается делать, когда ближайшая земля только внизу, а на горизонте лишь беспросветное ожидание и вялые кустики надежд на что-то настолько смутное, что только глаза портятся от осутствия формы, а ум — он невнятности содержания? Когда случается такое, — путь один: вниз, на дно, в ил, в черный песок.
Достигнув дна, мы сразу же разбили лагерь на несколько частей и выставили дозор. Пока Сэр Борс с туметским Алтан-ханом сооружали спаржевую карусель для пропитания рыцарей (ибо рыцари в походях и бдениях питаются только спаржей), сэр Ланселот Озерный с минганским Цэнгэ Мэргэн-тайджи и бесчисленным множеством нойонов, тушимэлов, хувараков и простолюдинов отправились на разведку, чтобы постичь в разведке суть опасности и возможного глубоководного шпионства со стороны всех тех, кто так кричит и плачет на разных языках о бесполезности пребывания. Ибо всегда существует опасность, что в душу просочится печаль, а отталкиваясь от стенок печали к свету найдет свой путь безразличие, рожденные в котором никогда не станут искать ни Камня, ни Чаши, ни какого другого устройства для смысла выхода.
Несколько первых часов (или дней?) все мы были заняты устройством и пропитанием, и только ил клубился под нашими сапогами, да расползались в разные стороны гигантские светящиеся колчатые черви.
Свечение в жизни животных является одним из средств в борьбе за существование, но все мы были тогда далеки от этого. Биолюминесценция нас никак не касалась, а тот внутренний свет (и звук), который мы возможно и излучали, распространялся совсем в других пространствах и не имел ничего общего с «заманить», «привлечь» и «сожрать-с-потрохами». Другими словами, мы были бессветны.
Впрочем все эти рассуждения имеют отношение только к устройству нашего быта, тогда как дух наш, кувыркаясь в придонном планктоне, постепенно склонился к печали, и мутные пространства перестали его интересовать.
Пустынно и тоскливо начинался день на абиссальной равнине на дне Мирового Океана. Сначала из глубин и трещин уже совершенно запредельных для понимания всплывала ко дну, над ним зависая, большая квадратная светящаяся оранжевым светом рыба. От света рыбы появлялись тени, и даже самый маленький мук безболезненно вытягивался вдоль подводных хребтов на многие километры страсти. Что уж тут говорить о наших любвеобильных рыцарях?! Сэр Гавейн, к примеру, отбрасывал свою тень настолько бесстыдно, что возмутил спокойствие гигантского флюоресцирующего кракена, восстановление которого (т. е. спокойствия) обошлось нам ценою двух оруженосцев и пяти килограммов спермы.
И откуда только брались силы?
Теперь, по прошествии стольких лет, мне вспоминаются только рыбы, только черный песок и ил, только мутные дали и привкус крови на губах.
Вы спросите, чем же мы там дышали? А мы там не дышали.
Несколько слов о том, как был найден орех воспоминаний, через который, как через открытые двери, мы все вдруг попали в неудобное положение.
Несмотря на клятвы и заверения, снова настала осень, и мы, измученные по преимуществу непристойными смыслами скользких от множества запятых предложений и охваченные смутными предчувствиями наступления внутренних холодов, стали избегать теней, мертвых бабочек и маленьких зеленых автомобилей, рули которых последнее время слишком уж настойчиво крутятся налево. Мы же все время старались поворачивать направо, поскольку считали (и считать продолжаем), что только там можно отыскать что-то по-настоящему стоящее, веселое и страшное. Надо ли говорить, что нам приходилось все время идти против ветра, потому что воздушные массы в этом мире перемещаются только справа налево. Наши доспехи покрывались гарью и копотью (в этом мире постоянно что-то подгорает), но души наши впитывали правосторонний свет так, что даже сэр Борс, внутренний мрак которого вначале можно было бы сравнить только с желанием никогда не просыпаться, в конце концов стал понемногу лучиться молочно-белым светом, в котором тонули женщины, дети, травы, небольшие домашние животные и ритуальные камни с высеченными на них задницами.
На одном из таких поворотов направо, рядом со священной книжной рощей нас и ожидал орех воспоминаний.
Сначала никто из нас и предполагать не стал, что это орех. Ведь у орехов нет ни ног, ни рук, чтобы совершать движения, кого-то обнимать или к чему-то стремиться. Но это был особенный орех своими формами ничем не отличающийся от обычного человека в белом плаще и розовой шляпе с фазаньим пером. Сами мы ни за что не догадались бы, что этот человек — орех, но он сразу же во всем признался сэру Тристраму и рассказал нам, что окружен скорлупой, которую если расколоть, то обнаружится ядро, состоящее сплошь из никому не принадлежащих воспоминаний. Он рассказал нам, что, кроме всего прочего, его ядро содержит воспоминания о входе в прекрасную деревню Улус-Вегас, где не бывает ни ветра, ни дождей; где люди питаются слегка подрумяненным на закате воздухом, а светящиеся птицы пишут в ночном небе слова покоя и воли. Сэр Ланселот Озерный и туметский Алтан-хан сразу же захотели туда попасть (Алтан-хан всегда был неравнодушен к светящимся птицам, а обуреваемый гигиеническими соображениями сэр Ланселот надеялся, что там ему никогда не придется больше кушать) и предприняли попытку расколоть орех. Но не тут то было. Орех был тверд и только отскакивал на безопасное расстояние, откуда продолжал нас дразнить рассказами о своем состоящем из воспоминаний ядре.
Однако же долго сопротивляться напору славных рыцарей он не мог. Вот уже покрылся трещинами его белый плащ, пообломались поля его розовой шляпы, исчезло куда-то фазанье перо, — он треснул, и на нас хлынул мощный поток воспоминаний, который смешался с нашими собственными воспоминаниями. Мир многократно утяжелился, никому не принадлежащие воспоминания стали нашими. И еще долго потом сэр Борс отвыкал носить бюстгалтер, минганский Цэнгэ Мэргэн-тайджи — седло и уздечку, а сэр Гавейн до сих пор не может смириться с мыслью, что он больше не может, как прежде, откладывать яйца.
Несколько слов о том, как в воду, как широкие, как ладони, снежные хлопья, как бесконечные шифоновые платья с вешалки, как слезы с безглазого лица, падали космонавты. Ведь ни для кого не секрет, что время от времени в черную воду падают лиловые космонавты в блестящих от звона медных бляшек и патрубков костюмах с надписями «Passe» и "Sortie".
Их было бесконечно много, но всех их звали, кажется, Василий Васильевич Иванов и Самбхота Бадмаевич Санаваси. В них практически не осталось никаких воспоминаний, только жесткий кал и вселенский холод, но все равно они были настоящими героями, — хмурыми, мертвыми, связанными надеждами и обещаниями надеяться на то, что их ждет что-то большее, чем просто надежды и песок, сырой песок…
Тогда мы все еще интересовались полётами, щекотными пространствами между телами и ими отбрасываемыми тенями, невесомостью, несовместимостью и космическими от холода лучами (это сейчас нас всё больше интересуют цены и цены на туалетную бумагу, да прыщики — не говоря уже о шрамиках — даже и не на своих щечках).
От их падения по воде расходились не круги, а честные квадраты, о взаимной перпендикулярности сторон которых можно сочинять поэмы.
Ничего другого нам и не оставалось.
Космонавты все падали и падали стройными звездными рядами, а мы, как безумные орехи, писали стихи и поэмы, посвящая их то друг другу, то туманам, то повсеместно пляшущим человечкам, то тем (и табу), кого мы тут же сами на ходу выдумывали.
Сэр Ланселот Озерный не подумав (да и где ж там было думать) сочинил любовное стихотворение для Нитирена Дайшонина, на которое последний ответил довольно пространным и холодным лотосовым письмом, что, в свою очередь, возбудило тантрически лишнюю страсть в Джебцун Дамба Хутухте. Страсть постепенно переросла в примитивную агрессию; мы схватились за оружие, а космонавты все падали и падали…
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не простой (как хлеб) и холодный (как лед) свет со дна мирового океана. Он появился и разлился повсюду как какой-то суп, после которого на поверхностях наших душ остались лишь кусочки морковки, картошки и мяса, которое будущим поколениям еще только предстоит выковыривать из зубов, если таковые, конечно, вообще отрастут.
Несколько слов о Граале, который вполне мог бы оказаться целью наших странствий.
В ту зиму Грааль объявился в Красногвардейском замке, что стоит на том месте, где бурная и холодная по утрам речка Барбариска впадает в черное озеро Калининград. Сначала никто из нас не знал, как к этому отнестись, но потом кто-то (кажется это был Достоевский) сказал, что это, быть может, наш единственный шанс, и чтобы его не упустить, мы должны быстрее отправляться в путь.
Вот как раз тогда-то мы и подумали о смерти. И не то, чтобы каждый из нас раньше о смерти не думал, а то, что никто из нас не думал о смерти в своем собственном теле, где нас подстерегают древние, темные и непонятные боги.
В целом путешествие прошло успешно, если не считать того, что некоторые из нас раз и навсегда потеряли невинность и располнели. По видимому цель того стоила, потому что у стен Красногвардейского замка свет внезапно покрылся трещинами, да и трепещущие ноздри оруженосцев безошибочно указывали на непосредственную близость логоса.
Красногвардейский замок уже давно никто не посещал. В его замусоренных стенах жили только похотливые склопендры, сумрачный сумчатый кал, да уродливые заратуштры. Мы спешились, подобрали гениталии и сразу же разбрелись по палатам и весям в поисках того сокровища, ради которого столько претерпели.
Кругом стояло ужасающее запустение и сбыд. А ведь когда-то это был процветающее феодальное хозяйство со множеством прилежащих латифундий, свиноферм, колхозов, детских домов и спермоотстойников. На меня потоком нахлынули воспоминания детства. Все здесь было так знакомо!
Вот улица, фонарь аптека; вот плисовая аллея (покрытая теперь утробной записью и спаржей), где мы когда-то с отцом развешивали на просушку шкурки пролетариев и усоносцев; вот бывшая столовая Субпросвета (теперь вышербленный временем жалкий каменный короб с налетом сукровицы и расползающимися во все стороны от наших шагов гигантскими выплевками), — какие супы мы тут едали! какие замечательные нательные галушки подавало нам баба Маня — седой гермафродит с провалившимся от сифилиса носом. Где ты детство?! Где твои милые чирьи и сверхсекретные эякуляции в вечернем парке под звуки "Прощания сливянки"? Все прошло, как насморк, и Красногвардейский замок погрузился в убогий ступор.
Мы не знали, где искать Грааль, и на что он похож. Сэр Галахад утверждал, что Грааль — это суслик, сэр Эктор искал ночную вазу с цветочным бордюром, Шолмо-хан — бутылку водки, а воздух был напряжен, как пенис. Мы искали, и был среди нас злосчастный сэр Галахад.
От Большого сыроваренного чана мы прошли к крышкозакрывателю, от крышкозакрывателя к пневматическому выдувателю головок сыра, от выдувателя — к распределительной воронке; и, наконец, у формовочного конвейера увидели дверь, которую охранял часовой.
Часовой — совсем еще юный рыцарь лет 13–14 — спал, но воздух вокруг него сгустился настолько, что все мы могли свободно видеть его сон.
Было то, или не было, да только сказывал мне случаем старичок какой-то, что жил некогда на одной станции дальней путевой обходчик Бескудников. Жил он себе с женой своей ни бедно ни богато, без особого роскошествования, да и с голоду вовсе, по правде говоря, не пух.
Ковылял день-деньской путевой обходчик Бескудников с фонарём керосиновым и со псом слепым вдоль путей, тюкал по шпалам и рельсам молоточком, а за то ему жалование полагалось. А куда ведут пути и не знал он вовсе, и ни к чему ему было. Ведал только, что как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, надлежало ему на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло. Только паровозы по той ветке редко ходили.
Вот явился однажды путевой обходчик Бескудников к ночи домой, рельсы со шпалами все через тюканье проверил, пса слепого во дворе привязал, фонарь с молоточком — в сени, а сам щей кислых наелся, да давай к жене своей ласкаться. А жена и рада, потому как любила она мужа пуще жизни. Снял с неё путевой обходчик Бескудников через голову сарафан, обнял, рукой по спине гладкой шёлковой жениной ладонью водит с нежностью, да только ничего понять не может — то ли прыщ на ощупь, то ли фурункул, то ли родинка, да, будто бы, не было её раньше, родинки никакой, ни прыща, ни фурункула. С утра ещё не было. Поворотил жену спиною, огонёк поближе поднёс — глядит, а там кнопка — не больше ноготка мизиничного. Будто от звонка какого или включателя. Сама розовая, а внутри зайчик красненький попрыгивает.
"Что это за новости такие, думает путевой обходчик Бескудников, где это видано, чтобы у баб на спинах этакая подстанция дислоцировалась? Следствие ли это заболевания, и заразно ли заболевание означенное; а то, так ведь, прости господи, не равён час, все тут кнопками и звонками и тумблерами с ног до головы покроемся! Карантин сделается, а коли окажусь я в карантине, кто будет когда на путях поломка — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стоять, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло?"
Жена тут в слёзы. В два ручья из глаз голубых её льётся, да в подпол через дырки между досок течёт: "Горе, горе великое на головы наши с тобой, путевой обходчик Бескудников, нежданно негаданно упало — свалилося. Прогневили мы, видать, бога, что такие испытания нам посылает посредством кнопицы этой. Кнопица-то из себя не простая, а ворожбяная. Три сотни восьмая баба я в роду нашем, у кого она, зараза, вылазит ни с того ни с сего. То между лопаток, то в пашку, а то прям на лбу посередь, подлая, и вырастет. И у мамки моей та кнопица случалась точь в точь (повыше пупа) — сама розовая, а внутри зайчик красненький попрыгивает. Так ни одна из баб наших, трижды сотен восьмерых, у кого кнопица, своей смертью со старости не померла. Все через большие несчастья да беды кончились…"
Путевой обходчик Бескудников в бога, по правде сказать, не больно веровал — норовил разумом своим да уменьем в устройстве жизни разобраться. Даже в церкву не ходил — не было на его дальней станции церквы. "Всяко моё хозяйство, да и нет колдовства на свете, думает, опробую кнопку, а там уже, коли что, разбираться будем…"
Так и поступил. Надавил кнопку розовую легонько большим пальцем, как привык гайки на прочность прощупывать, только легче, и живо палец отдёрнул, будто и не жал вовсе, а так — проверил кнопкино наличие. Да нет вот.
Ушла розовая кнопица глубоко в тело, вскрикнула жена, и без чувств на пол дощатый повалилась. Зашевелились, заходили половицы, заёрзали брёвна в стенах, заскулил слепой пёс, упал и разбился в сенях фонарь, свалился с лавки молоточек путеобходный. А зайчик красненький из кнопки на потолок прыгнул, расплескался, забрызгал комнату багряными сполохами, и давай переливаться. Зашумело за окном, завыло по-звериному, точно состав гружёный свинцовыми чушками на тормозах по рельсам идёт. Зажмурился путевой обходчик Бескудников, а когда глаза снова раскрыл — увидал напротив себя пернатого змея. С одной стороны у змея красные перья — с другой синие, и ноздри большие тоже с красными и синими перьями внутри, и пасть, и зубы-клыки, а между зубов-клыков зайцы красные прыгают, только не зайцы то вовсе, а языки пламени. Бивней жёлтых дюжина из-под щёк во все стороны топорщится. Смотрит змей глазами холодными, и, по всему понятно, огромный он, потому, что видно как хвост его разнопёрый из горницы в сени, в дверь выходит, и ещё за окном в крапиве шевелится.
— Здравствуй, путевой обходчик Бескудников, суждено нам было с тобой повстречаться, и повстречались. Думал ты, — "нажму кнопицу, а коли что, разбираться буду"? Нажал — вот оно и настало "коли что", пожалуйста. Разбирайся теперь коли разумеешь как. Сам я — чудо-змей пернатый, а ещё прозвали меня Бабьей Жабой, потому как за свой век, а годов мне три сотни и восемь, заморил я до смерти через большие беды да несчастья триста восемь тёточек. А нынче и твою бабу, путевой обходчик Бескудников, заморю с тем резоном, что стал я на целый год старее сего дня. Ты пока живи себе женатым, ходи вдоль путей с фонарём, молоточком тюкай, жалование получай, а как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стань, да фонарём размахивай, чтобы беды с паровозом не вышло. Но коли назовёшь тёточку свою «обезьяной» — пеняй на себя, сам пойдёшь ко мне во служение, и супруге твоей худо придётся. Изведу я её, ей богу, не будь я Бабья Жаба…
Сказал так змей и исчез, словно не было его вовсе. А может и не было бы на самом деле, кабы не жена без чувств на полу, не осколки от фонаря в сенях.
Оторопь-то у путевого обходчика Бескудникова быстро вышла. Досада его взяла, что испугался с неожиданности. Задумал, было, он кнопку повторно надавить, чтобы Жаба Бабья снова явился. Ужо путевой обходчик Бескудников показал бы на этот раз кто в избе хозяин. Дал бы промеж глаз молоточком, и дело с концом. А то ишь! С какого это такого станет жену он свою любезную «обезьяной» дразнить. По какому такому случаю во служение идти к змею пернатому?
Да только вот кнопка со спины гладкой шёлковой жениной делась куда-то. Маленький синячок остался, как птица клюнула.
Стали жить они дальше. И не было с того дня покоя путевому обходчику Бескудникову — всюду ему теперь обезьяны мерещились. Поначалу во сне видал будто мартышка вертлявая за ним следит когда он вдоль железной дороги идёт и молоточком пути проверяет. Только обернётся — а она на ёлку — шасть. Тут и сон долой — вставать пора. В другой раз видал во сне, как два павиана гайки от рельсы отвинчивают — один пальцами проворными крутит, другой ключом гаечным придерживает, чтобы сподручнее. Хочет их путевой обходчик Бескудников схватить, да поди достань их во сне-то. А на пасху снилось путевому обходчику Бескудникову, будто убегает он от паровоза по рельсам. Налево свернуть не может. Направо свернуть не может. Только вперёд — от паровоза. А паровоз тот будто весь полон макак. И пассажиры там макаки, и проводники, и кочегары чумазые, и машинист, который за цепочку гудка тянет, чтобы путевой обходчик бежал скорее. Он и бежит, стараясь ногами между шпалами для удобства попадать, а макаки смеются над ним, яйца крашеные пасхальные ему в след швыряют. Хохочут по-обезьяньи: «уох-уох-уох-уох». И паровоз всё быстрее, быстрее, быстрее. И гудок всё настойчивей, всё громче. Путевому обходчику Бескудникову проснуться бы, а никак. Не пора ещё. На пасху долго поспать полагается — в церкву-то не надо. Нет на его дальней станции церквы. А у паровоза на котле цифра написана — "ТРИСТА ВОСЕМЬ".
Потом и наяву стали обезьяны чудиться. Вовсе перестал путевой обходчик Бескудников явь от сна отличать. Покой потерял.
И жене неспокойно. Плачет украдкой, с лица спала. Выходит на двор, садится на крылечко, и глядит наплаканными глазами туда, где рельсы за горизонт уходят, словно ремешок кто-то в снег бросил.
Как-то в четверг вечером, со щей горячих, хрупкий сон путевому обходчику Бескудникову послался. И тормошит макака его в том сне за плечо, да так нежно, точно издевается. Дескать, вставай, милый друг, путевой обходчик Бескудников. Не укрыться тебе от кнопкиного заговора под одеялом, не спрятаться от мыслей жутких за твоим случайным хрупким сном. Одно изведём тебя, а когда не изведём — сам к тому времени с ума-то и сойдёшь. Тут как схватит путевой обходчик Бескудников обезьяну за лапу, что его тормошила, да как закричит: "отойди от меня, обезьяна уродливая"! Глаза открыл, а это жена его поутру в пятницу будит завтракать и на работу собираться — идти с фонарём керосиновым и со псом слепым вдоль путей, тюкать по шпалам и рельсам молоточком, а как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло.
Обозвал он жену свою любезную обезьяной, да так тут же напротив Бабьей Жабы и оказался, в том месте где змей пернатый жил — на мраморном вокзале, потолок которого триста восемь каменных истуканов поддерживали с мордами обезьяньими без малейшего различия. А тела то у истуканов всё сплошь бабьи. И видно, что бабы-то все разные, и тела у них — у каждой своё особенное. И на каждом теле мраморном гранатовая кнопка приделана. Сама розовая, а внутри красненький зайчик скачет. И каждый раз в новом месте: то между лопаток, то в пашку, а то повыше пупа. А от мраморного вокзала пути вдаль уходят. А на путях паровоз стоит, у которого на котле "ТРИСТА ВОСЕМЬ" написано. И часы вокзальные без стрелок над путями.
— Ну, говорит Бабья Жаба, делать тебе нечего, путевой обходчик Бескудников, придётся поработать на меня три дня, раз с кнопкой нашей такое недоразумение получилось. Потом домой пущу. (А сам видно довольный. Бивни ходуном ходят, а пасть словно топка — столько там нынче на радостях огненных зайцев. И про жену ни слова, которую извести грозился. Сам Бескудников про жену-то спрашивать побоялся, а ну как запамятовал змей? Ни к чему тогда напоминать.).
Работа у Бабьей Жабы путевому обходчику Бескудникову нетяжёлая досталось, да хлопотная.
В первый день надо было у змея из правого бока красные перья повыдергать, и в левую ноздрю затолкать — они, перья, в левой ноздре синими становились за сутки. Во второй день повыдергать из левого бока синие перья, и в правой ноздре разместить, чтобы они на следующий день покраснели, а те, что вчера красными из правого бока в левой ноздре синими стали, вынуть, и в левую (синюю) половину Бабьей Жабы аккуратно повтыкать. А новые перья заложить. На третий день всё, что из красного синим стало и из синего красным вынуть, повтыкать, опять вынуть, и снова, куда кому положено поместить. А кто уж дальше этой дуротой занимался, Бескудников не узнал, потому, что вышел его срок, усмехнулся Бабья Жаба, пыхнул пламенем напоследок, и оказался путевой обходчик прямо у стрелки разводной, недалеко от дома.
Идёт путевой обходчик Бескудников к дому, а сам ног своих от волнения не чует. Колотится его сердце, сбиваясь. То вскачь сердце пустится, то ровные удары отсчитывает как колокол церковный. Только не было церквы на той станции дальней, потому и слыхом не слыхивал, на самом деле, Бескудников, как они, колокола, звонят. Смотрит — сидит на венском стуле у самых путей старичок какой-то, руки на колени положил — по всему видать давно так сидит. Дряхлый-дряхлый. Волос седых до пояса выросло — все в репьях, в колтунах. Борода седая спутана. На руках ногти чёрные. А сами руки трясутся, и вены на них будто корни. У ног пёс слепой. Тот, что с путевым обходчиком Бескудниковым ещё три дня назад в обход ходил. И сам старик, вроде как незрячий. Повернули они оба бельма на путевого обходчика Бескудникова, и дышат тяжело. Псу — нет бы узнать, руки лизать броситься, так ведь с места не шелохнулся.
— Кто ты, старик, такой будешь? Давно ли сидишь так, а то, уж, почитай, всю жизнь я в этих краях прожил, а тебя не видал ни разу даже мельком. Уж не отбился ли ты от поезда-какого по старости да немощи?
Подышал старик свистом, запустил когтистую руку в бороду, вытер от белых слюней уголки губ большим и указательным пальцами, и говорит. А голос у него высокий, издалека откуда-то, как человек в колодец свалился.
— Зовут меня Бескудников. Был я здесь путевой обходчик. Жил себе с женой своей ни бедно, ни богато, без особого роскошествования, да и с голоду вовсе, по правде говоря, не пух. Ковылял день-деньской с фонарём керосиновым и со псом слепым вот этим вдоль путей, тюкал по шпалам и рельсам молоточком, а за то мне жалование полагалось. А как поломка какая — пузырь, или трещинка в рельсе, или, там, гайка от шпалы отскочит, надлежало мне на путях стать, да фонарём размахивать, чтобы беды с паровозом не вышло. Словом, был себе, и горя не знал. Только случилось со мной помутнение, обозвал вдруг, ни с того, ни с сего, жену я свою любезную обезьяной уродливой, а она подумала, что не люблю я её больше — пошла, и в тот же день в баньке холодной удавилась, потому, как любила меня пуще жизни. Хотел я под поезд броситься, да только поезда по этой ветке редко ходят. Сел я на стульчик венский состава подходящего ждать, да так и сижу тридцать лет без дня. Вон и пёс со мной. Давно бы помереть ему по мере лет пёсьих. Видно, рядом с хозяином не берёт его смерть…
Замолчал старик, а путевой обходчик Бескудников кинулся к дому, а дома то и нет в помине. Только печная труба торчит, брёвна обугленные, и остав кровати железной с ржавыми шариками и перекладинами. А на земле повсюду из пепла цветы голубые колыхаются, точно в тех местах, где слёзы женины некогда через половицы просочились. Закричал тут путевой обходчик Бескудников, завыл как гудок паровозный, бросился бежать по путям, да только всё в одно и тоже место прибегал, где старик на венском стуле сидел, узловатые руки на тощие колени положив.
А железная дорога вдаль между холмов уходит, словно ехать по ней и ехать, и проезжать леса, поля, и горы, и реки, и города, и мосты, и гулкие тоннели, и посёлки, где вприпрыжку за паровозом босоногие дети.
И глядит наплаканными глазами туда, где рельсы за горизонт, словно ремешок кто-то в снег бросил.
У Сизифика рот всегда набит камушками. Сиэифик мечтает стать косноязычным.
— Почему, — спросил он меня, — у одних — "Храни Короля", а у других — "Спаси Царя"?
Когда, скрежеща панцирями, мы плетемся в ночи, Сизифик бежит за нами, изображая собаку. Он низко, к земле, опускает морду и так частит ногами, что кажется, их впрямь не более четырех.
(Мне рассказывал знакомый моего знакомого, что у них в саду Сизифик с этой же целью складывал задние руки и передние ноги на груди и животе).
Шутники утверждают, что запрещение использовать Сизификов в сельском хозяйстве снизило не только уровень сбора карнанов, но и умственный уровень сезонных рабочих. И не потому ли самые оригинальные философы находятся в тех кабаках, куда не запрещается приводить с собой Сизификов?
Отмечался рост поголовья Сизификов после эпохи Большой охоты, ибо они как никто обладают способностью к имитации и адаптации, т. е. к подражанию и приспособлению.
Итак: в очередной раз я приступаю к написанию этого текста, который уже неоднократно ломал рамки свои и исчезал.
Итак: это песня победы и поражения.
0.0. Никто никогда не покинет замкнутого пространства.
0.1. Мир и все другое в мире есть замкнутое пространство.
0.2. Бесконечность есть бесконечно замкнутое пространство.
0.3. С лица Бога мы увидим: степь, море, вселенная, космос есть замкнутые пространства. Каждое по себе самое.
2кл.
1.0. Я положу во главу угла камень, под который вода не течет. И то: насколько нужно быть тупым — желать, чтоб под тебя вода текла, смоет ли, сточит ли.
1.1. Прославим сапожника Б., тачавшего под деревом сапоги, пока одни точильщики дырявили Время, а другие нарезали его, как колбасу, на циклы.
1.2. Кто на бегу заметит яблоко, устремившееся к Земле?
1.3. Выпущенный к путешествию писатель не покидает каюты.
1.4. Поставим памятник господину Беликову, погибшему в обороне замкнутого пространства. Памятник изобразит нашего героя, падающего с лестницы.
1.5. Ну зачем, зачем русские любят быструю езду и середину Днепра?
1.6. Обращаясь на «ты», мы обращаемся на "он".
1.7. Замкнутые пространства не пересекаются, не налагаются, не сливаются.
3 кл.
2.0. Истончающий границу своего замкнутого пространства стремится к собственному исчезновению.
2.1. Ибо нарушитель границы собственного пространства исчезает независимо от того поглощен ли он другим пространством, поглотил ли сам другое.
2.2. Так — гладиатор, вышедший на арену цирка.
2.3. Так — висельник и петля.
2.4. Так — студент, вступивший в партию.
2.5. Можно продолжить список, упомянув оркестранта в оркестре, кролика, бегущего в пасть ко льву, пророка во чреве, и лично меня, пьяненького, испанца, поглотившего инку, голубя в голубиной орде…
2.6. Дурно пахнет слово "диффузия".
4 кл.
3.0. Момент обнаружения собственного замкнутого пространства совпадает с моментом рождения.
В глубоком детстве я, усыпая, натягивал одеяло так, что все были уверены: рано или поздно я задохнусь и покину замкнутое пространство.
Рисуем крылышки.
Под круглым столом располагался штаб-квартира Ильи Муромца.
Шалаши ставились в углу двора под жасминовыми кустами и в лесу в секрете от полян.
Чердак.
Подвал.
Задние (маленькие) дворы.
Под кроватью.
За дверью в углу — кукольный театр одного актера без зрителя.
При входе в квартиру, слева, образовался закуток, куда складывали ненужное нужное. В этой великолепной тесноте можно было скрываться (оставаться одному) до ужина. Впрочем, именно там мне впервые пришлось столкнуться с постмодернистским предметом. Это был высокий, до бедра, протез Айзика. Сочетание «живой» ноги, металлических замочков, пряжек и эфира.
Замкнутое пространство позволяло иметь или рассматривать собрания
пуговиц, кнопок, крючков,
гвоздей, винтиков, болтиков, электрических пробок,
перьев, карандашей, промокашек, ластиков, облигаций,
всякого.
5 кл.
4.0. Агарофил подобен жителю плота, не ведающему ни о дне, ни о покрышке океана. «Титанику» подобен агарофил.
4.1. Агарофил подобен богу, не имеющему своей вселенной.
4.2. Агарофил подобен банковскому работнику.
4.3. И еще уподобим агарофила детдомовцу
сифилитику
энциклопедисту
мусульманину
управдому, или участковому, или шпиону
маслине в пицце.
4.4. И в самом деле, посмотрим, как устраивается на ночлег этот шутник, землепроходец, ходок, циник, покоритель и перекати-поле. Казалось бы, и в самом деле после длинного дня-перехода не должен кидать он кости на груду, а аккуратно разложить члены на стенах: левую ногу налево, правую — направо; левое яйцо — налево, правое — направо, а то, что между ними — между ними; размотать кишки, расправить желудок, завернуть в чистую тряпицу печень, селезенку, пересчитать почки; проветрить легкие; продуть сердце; левую руку — налево, правую — направо, распрямить пальчики; прошомполить гортань; разобрать лицо и уши; расставить мозг. Но нет, и в самом деле, они бросают груду своего тела на сеновал и под телегу, на груду гостиничного белья, громоздят на полку вагона, закрывают над собой бункера крышку, тонут в болоте.
4.5. Агарофил подобен человеку, распахивающему пальто на улице,
с целью продемонстрировать свои синие причиндалы половых признаков. Нам.
6 кл.
5.0. Не пересекаются этот и тот, белый, свет.
5.1. Но тот, белый, свет отличается от нашего лишь тем, что там замкнутые пространства сливаются, пересекаются и налагаются. Но отражается тот в этом.
5.2. На том, белом, свете нет места ни клаустрофилии, ни отвратительному агарофилу.
5.3. Вот.
7 кл. 6.0.
Величайшим произведением человечества является Клаустролябия.
Дорога была пыльной, шла сквозь леса и горы, болота и пустыни. А потому была свидетельницей бесчисленного количества разговоров, тайн, драк и прочих прелестей жизни странников. "Если бы дороги умели говорить…"
Впрочем, они вряд ли горят желанием травить людям байки. Скорее, они бы начали жаловаться на плохое к себе отношение. Так что хватит об этом.
На этот раз пыль из дороги выбивали тяжелые копыта рыцарских коней. Коням было нехорошо: всадники были тяжелыми, день — длинным, кроме того, один совсем недавно побывал в драке.
На щите одного из рыцарей изображен был фламинго и шлем на шахматном поле, у второго — грифон. Оба сняли шлемы, подставляя лица освежающему ветру, и неспешно разговаривали.
— Сэр Джон, вы вряд ли мне поверите. — сказал «фламинго». У него было смугловатое лицо с высокими скулами, и короткие белые волосы. А также много синяков. И много вмятин на доспехах. Выражение лица у рыцаря было довольно кислым.
— Я сам себе уже с трудом верю. Но…
— Ничего, рассказывайте, — улыбнулся его собеседник. Он являл собой противоположность «фламинго» не только внешностью, будучи румяным брюнетом, но и всем своим добродушным видом.
— Вы примете меня за сумасшедшего, — сказал "фламинго".
— Сэр Ричард, ваша потеря памяти требует хоть каких-то объяснений. Кроме того, вас ждет невеста, которую вы не помните. Вам не кажется, что надо разобраться в ситуации до приезда в замок?
Вопрос был весьма логичным.
— Невеста… — пробурчал Ричард. — Ну, хорошо. С какого момента начнем?
— Вы отправились за драконом в ***-ские горы, чтобы подвигом завоевать руку…
— …и сердце леди Анны. — раздраженно закончил Ричард. — Хорошо. Итак. Сэр Джон, вы слышали легенду о том, что всякий, убивший дракона, рискует сам в него превратиться?
— Только алчные люди, — поправил его сэр Джон.
— Да….Так вот…Примерно так все и случилось, только…
Дракон сыто зевнул, и положил голову на передние лапы. Ему было хорошо. Украденные с утра овцы были нежны на вкус, день был ясным и теплым, и все располагало к сладкой послеобеденной дремоте.
Поэтому он не сразу заметил рыцаря.
Рыцарь подъехал поближе, и вежливо кашлянул. Дракон приоткрыл один глаз:
— Ммм?
— Хороший день, сэр, — сказал рыцарь.
— Хороший, — согласился дракон, подозрительно оглянувшись. — И что тебе тут надо, cavaliere?
(У Дракона была привычка вставлять итальянские словечки в свою речь. Некоторые считали это изящным)
Рыцарь перехватил копье поудобнее, поправил щит с нарисованным на нем фламинго, и сообщил:
— Если вкратце, то я приехал сюда, чтобы жениться, сэр Дракон.
— О. - едко произнес Дракон. — Дегенерация в рыцарских рядах. И давно?
— Не знаю, что вы имеете в виду, — вспыхнул рыцарь, — Но это похоже на оскорбление. Леди Анна, которую я…
— Понял-понял, — перебил Дракон, — Я имел в виду — чего тебе от меня надо? Золота не дам, и не проси.
— Ну как же, — удивился рыцарь, — Я должен вас убить.
Дракон вздохнул. Ему уже лет сто как удавалось избегать этих дурацких поединков с людьми. Он выбрал укромное местечко, таскал овец из дальней деревушки, и старался особо не светиться. И вот, пожалуйста.
— Ты, значит, из любви к этой леди Анне должен совершить подвиг, показать себя героем, просить руки и сердца, и так далее? — на всякий случай уточнил Дракон.
Рыцарь ухмыльнулся.
— По правде-то, — сказал он, — По правде-то говоря, не из-за любви. Стерва она та еще. Я намерен жениться из политических соображений.
— Понятно. И как ты намерен меня одолеть? Этой зубочисткой, — Дракон кивнул на копье, — мою шкуру не проткнуть.
— Знаю.
Дракон вопросительно приподнял бровь. Зрелище вышло устрашающее.
— Заклятье, — довольно улыбнулся рыцарь. — Хорошее, современное заклятье. Проверенное.
У Дракона резко испортилось настроение.
— Давайте начнем, сэр Дракон, — предложил рыцарь. — Я хочу до вечера вернуться домой.
— А я не хочу драться, — пробурчал Дракон, расправляя крылья, — Иди ты…bastardo…
Рыцарь не дал ему закончить. Он пришпорил коня, заорал, поднимая копье, и врезался в Дракона, пока тот пытался взлететь.
От неожиданности Дракон дернул лапой, отшвырнув рыцаря, почувствовал покалывание в груди, потом резкую боль, затем в глазах у него потемнело, и Дракон первый раз в жизни потерял сознание.
Заклятье, надо полагать, действовало.
Очнулся он ближе к вечеру. Все тело нестерпимо ныло, смятые доспехи впивались в ребра. Он поднял руку, пытаясь открыть покореженное забрало…
Доспехи? Поднял руку?
Дракон сглотнул. Кое-как содрав шлем, он в ужасе уставился на бездыханную чешуйчатую тушу, лежавшую неподалеку.
— Madre mia… — обреченно сказал он, — Значит, я теперь — рыцарь?…
Тишину гор взломал дикий вопль. На человеческий язык адекватно не переводимый.
— Клянусь Богом, сэр Джон, я не лгу. — Ричард уныло посмотрел на собеседника. — Теперь, правда, мне кажется, что я попросту сошел с ума. Легенда наоборот. Mondo bizzarre…
— А как вас звали, когда вы были драконом? — задумчиво спросил сэр Джон.
— Так же, — озадаченно сказал Ричард. — Ага, я понимаю. Это сходство имен только доказывает, что…
Он умолк, и некоторое время они ехали молча. Солнце клонилось к закату. Рыцарь — «фламинго» тяжко вздохнул.
Сэр Джон неожиданно рассмеялся, и хлопнул его по плечу. Ричард вздрогнул.
— Не дрейфь, Дик! — жизнерадостно сообщил ему сэр Джон. — От леди Анны мы тебя как-нибудь убережем, хотя — смотри сам, девчонка она славная, и род знатный. Я просто сомневался, ты ли это. Мы точно не знаем, сколько заклятий было продано.
Повисла пауза.
— Но… вы… ты… что? — ошарашенно спросил Ричард.
Сэр Джон снова засмеялся:
— Да брось ты, Дик, ты что, не узнал меня? Я же твой кузен Винни, из Рипейских гор. По линии тети Агаты. В детстве ты частенько гостил в нашей пещере.
Дороги есть везде. И все они молчат. Может, это и к лучшему.
Ежиньке, заинтересовавшей меня дзенскими историями
Молодой Шан Шень из рода Гао был высок ростом и хорош собой.
Достигнув совершеннолетия, он полюбил юную Хонь из рода Лю, и девушка ответила ему взаимностью. Чтобы описать, как прекрасна была юная Хонь, потребуется отдельная книга, упомянем только слова несравненного Бао Гуна: "Потерпевшая затмевала красотой испуганную канарейку, растерзанную безжалостным оборотнем".
Чем сильнее привязывался молодой Гао к прекрасной Хонь из рода Лю, тем сильнее боялся ее потерять. Страх лишил юношу сна и аппетита. Молодой Гао пришел к знаменитому Бао Гуну и спросил, что же ему делать?
Мудрый Бао Гун внимательно выслушал молодого Гао и ничего не ответил.
А на другой день прекрасную Хонь, исцарапанную, грубо изнасилованную, еле живую, нашли в саду ее родителей под старым тутовым деревом. Как рассказала несчастная Хонь, трое негодяев, один за другим, нападали на нее с промежутками около получаса. Девушка сопротивлялась, сколько могла, однако слабых сил ее хватило ненадолго.
Знаменитый следователь Бао Гун, который немедленно прибыл к дому старого Лю вместе с тремя помощниками, провел четыре часа, тщательно исследуя место преступления.
В первый же час один из помощников протянул Бао Гуну окровавленный клок седых волос. Бао Гун, поморщившись, почесал затылок, с сожалением рассматривая находку, а затем решительно выбросил ее в огонь.
— Учитель, что же ты делаешь? — вскричал несчастный, заплаканный молодой Шан Шень из рода Гао. — Зачем ты уничтожаешь ценнейшую улику?
— Вырванное с корнем все равно не удастся приживить на исходное место, — ответил умудренный опытом Бао Гун.
Не прошло и часа, как другой помощник протянул Бао Гуну измятое полицейское удостоверение с видимым отпечатком каблука.
Несравненный Бао Гун сперва сунул удостоверение в карман, но, встретив недоуменный взгляд старика Лю, швырнул документ в огонь.
— Но почему, о мудрый Бао Гун, ты не хочешь сохранить такой важный документ? — воскликнул убитый горем отец красавицы.
— Без толку заботиться о потерянной бумажке, когда под угрозой большее, — объяснил проницательный Бао Гун.
Еще через час третий помощник с криком "Нашел! Нашел!" бросился к Бао Гуну, но мудрый старец, даже не взглянув на новую улику, жестом повелел сжечь и ее.
Потрясенные молодой Гао, старый Лю и три помощника только ошалело взирали на невозмутимого Бао Гуна.
Бао Гун, по обыкновению, ничего не отвечал. Поужинав стручком зеленого гороха и совершив вечернюю прогулку по саду старого Лю, он прикорнул на правом боку в тени тутового дерева. Ровно через час Бао Гун проснулся, допросил для порядка старого Лю и молодого Гао и вернулся в участок.
Никакие обстоятельства на лишат подлинного мудреца сна и аппетита.
Несравненный Бао Гун был величайшим в истории Учителем. И, как всякий подлинный мудрец, он всю жизнь продолжал учиться сам: крепко помнил и постоянно обдумывал уроки своих наставников.
В первый же год Культурной Революции Бао Гуна, служившего тогда в северных провинциях следователем по особо важным делам, арестовали и привезли к самому Великому Мао.
Бао Гун спокойно стоял, ожидая решения Властителя Поднебесной.
— Знаешь ли ты, Бао Гун, зачем тебя сюда привезли? — спросил Мао.
Мудрый Бао Гун обыкновенно на любой вопрос отвечал молчанием. Но на этот раз он изменил своей привычке:
— Так точно, Великий Мао!
Великий Мао удивился:
— Зачем же?
— Сегодня я получу Великий Урок! — не задумываясь, ответил Бао Гун.
Великому Мао понравился прямой ответ Бао Гуна, хотя он и виду не подал. Мао подозвал следователя к себе, протянул ему приговор и приказал читать вслух состав преступления.
И хотя графа "Cостав преступления" была совершенно пуста, Бао Гун твердым голосом произнес:
— Бао-Гун — китайский шпион!
Великий Мао одобрительно кивнул. Он по достоинству оценил храброго следователя и удостоил его чести невиданного испытания. Великий Мао решил сослать Бао Гуна в один из лагерей строгого режима в северных провинциях, в самое логово отъявленных и закоренелых преступников.
Более того, Бао Гуна отправляли в северные лагеря прямо в служебной форме, с орденами и медалями. А также с предписанием ознакомить заключенных с его трудовой биографией.
Бао Гун, не дрогнув, принял предстоящее испытание. Он только попросил у вождя разрешения медитировать в карцере ровно одну неделю.
Великий Мао собственноручно подписал соответствующее распоряжение.
Восхищенный Бао Гун проработал в карцере семь дней и семь ночей, не принимая пищи и не позволяя себе более семи глотков воды в сутки. Не покладая рук, он написал доносы сперва на каждого из своих подчиненных, сослуживцев и начальников, а потом на всех известных ему жителей Поднебесной. Когда же Бао Гун исчерпал известные ему имена, он принялся составлять новые, перебирая все имена и фамилии, которые только мог вспомнить. Так, вслед за Шаном Шенем из рода Гао и Хонь из рода Лю в списки попали Шан Шень из рода Лю и Хонь из рода Гао.
Четырнадцать смен охранники вносили в карцер тушь и рисовую бумагу, четырнадцать смен выносили рулоны, исписанные каллиграфическим почерком Бао Гуна. Так началась для Поднебесной Эпоха Великих Испытаний.
Затем Бао Гун позволил себе заснуть ровно на один час, а, пробудившись, немедленно отбыл в северные лагеря.
На пути в северные лагеря Бао Гун остановился переночевать в крестьянском доме. Выслушав рассказ следователя о цели его путешествия, сердобольная хозяйка Эсюн всплеснула руками:
— Бедный учитель! Долог твой путь до северных лагерей!
Бао Гун ничего не сказал в ответ. Переночевав, он отправил с сельского почтамта телеграмму в Политбюро ЦК КПК, где доложил о готовящемся в деревне покушении на Великого Мао.
Вечером того же дня сердобольную женщину Эсюн вместе со всеми остальными жителями ее деревни увезли в северные лагеря.
Когда грузовик с арестантами обгонял несравненного Бао Гуна, мудрец бросил вдогонку женщине Эсюн венок полевых цветов. Не догнав машину, венок упал в придорожную пыль. Бао Гун принялся кричать сердобольной женщине Эсюн напутственные слова, однако, слова эти не были услышаны за визгом мотора, грохотом кузова, плачем детей и женщин.
Тогда Бао Гун поклонился вслед грузовику и принялся танцевать старинный народный танец. То, подбоченясь, лебедем плыл Бао Гун поперек дороги, то, молодецки притоптывая каблуками, пускался вприсядку, то решительным взмахом руки посылал арестантам ободряющий привет. Люди в кузове притихли и долго, сколько могли различить, молча следили за движениями плотной фигурки в зеленом френче, скупой пластикой танца передающей им любовь и прощение Великого Мао.
Обычно заключенных привозили в лагерь под конвоем. Несравненный Бао Гун пришел сам, в служебной форме с медалями и наградными планочками, и сразу попросил проводить его к начальнику лагеря. Предъявив начальнику письмо Великого Мао и сдав именное оружие, Бао Гун отклонил приглашение угоститься зеленым чаем и попросил немедленно отвести его в камеру.
Бао Гуна отвели в камеру, где отбывали заключение самые опасные преступники. Войдя, мудрец остановился у дверей и вежливо поклонился заключенным.
Глазом опытного следователя Бао Гун даже в полумраке быстро отыскал среди зэков главного. Он, не спеша, подошел к пахану и во мгновение ока всадил ему в горло болт, которым крепил на френче медаль с портретом Великого Мао.
Страшный вопль несчастного пахана сотряс стены лагеря. Бао Гун спокойно выбрал себе ученика из числа молодых здоровых зэков и попросил подоспевшую охрану показать ему дорогу в карцер.
В карцере несравненный Бао Гун провел семь дней и семь ночей, медитируя, обучая ученика блатному закону и не дозволяя себе ни вкусить черствой корки хлеба, ни выпить глотка воды. И воду, и хлеб, которые приносила охрана, Бао Гун отдавал ученику. Когда же Бао Гуна мучала жажда, он высовывал язык и собирал на поверхность языка капли воды, падающие с потолка карцера.
На седьмой день Бао Гун позвал охранника и попросил вернуть ученика в камеру, сам же направил стопы в другую. Весть о необыкновенном зэке уже разнеслась по всему лагерю. Блатные потеряли покой и сон, не зная, кого возмездие настигнет следующим. Они даже начали выходить на работу и поголовно писали Великому Мао прошения о переводе в другой лагерь.
Так Бао Гун провел сорок девять дней и ночей, переходя из камеры в камеру, опытным глазом определяя главарей и быстрой рукой умерщвляя. Каждую неделю он обучал нового юношу блатному закону. Когда же закон установился повсюду, Бао Гун вышел из карцера. Он по очереди жил в каждой из камер, согревая заключенных светом справедливого учения.
Слух о необыкновенном мудреце распространился по всей Поднебесной. Длинные колонны зеков и толпы паломников потекли в северные лагеря учиться у Бао Гуна справедливому порядку.
Однажды юного Шань Шеня из славного рода Гао начали одолевать сомнения. С грустью созерцая потоки прибывающих в лагерь новичков, юноша спросил Бао Гуна:
— Учитель! Разве не рожден человек для счастья, как птица для полета? Зачем же ты привлекаешь миллионы людей в застенок вместо того чтобы освобождать их оттуда?
Слова молодого Гао вызвали ропот среди заключенных; в сторону неосторожного юноши полетели злые, бранные слова, палки и камни.
Мудрый Бао Гун ничего не ответил ученику. Он сам отворил Шан Шеню дверь тюрьмы и выпустил его на волю.
Юный Шан Шень несказанно обрадовался свободе. Сердце его ходило ходуном от радости, а душа пела веселые застольные песни. Шан Шень веднулся в родной город, женился на девушке с соседней улицы и устроился работать на бетономешалку. Жизнь молодого человека устроилась счастливо, как в старой волшебной сказке.
В ту пору в Поднебесной разразилась кампания по добровольной стерилизации взрослых мужчин. Шан Шень начал ежедневно получать повестки на малоприятную процедуру. Юноше вовсе не хотелось стерилизоваться. Не для того он вышел на свободу, чтобы жить там скопцом.
Тогда Шан Шень вернулся в лагерь и попросил у мудрого Бао Гуна прощения.
Мудрый Бао Гун ничего не сказал ученику. Он вручил Шан Шеню ключи от карцера и медаль с портретом Великого Мао. Сам же забрал у начальника тюрьмы именное оружие и ушел на свободу.
В один из тех слякотных, промозглых декабрьских вечеров, когда улицы пустеют, а юаньцы сидят дома, в тепле, пьют чай и читают книжки Великого Мао — в один из таких вечеров на территории Юаньского Завода-ВТУЗа появился невысокий плотный незнакомец в шинели и яловых сапогах. Отыскав здание факультета теоретического и прикладного маоизма, незнакомец скромно вошел внутрь и принялся вытирать сапоги. За этим занятием и застал его окрик милицейского сержанта:
— Кого это еще несет на ночь глядя? — рявкнул сержант. — Ваше удостоверение!
Пожалеть о своих словах он не успел. В ту же секунду незнакомец развернулся, в воздухе мелькнула нога, и бедняга-сержант, получивший страшный удар в лоб, повалился на пол, точно сноп риса. Отпихнув поверженного блюстителя порядка и удержавшись от искушения основательно вытереть об него сапоги, плотный человек в шинели проследовал в кабинет декана. В приемной он с неудовольствием отметил отсутствие секретарши (час был уже поздний), и, поморщившись, вышиб дверь в кабинет сокрушительным ударом сапога. Взору незнакомца предстала комната скорее просторная, нежели уютная; стену украшали подобающего размера портреты Великого Мао и его соратников.
Декан, вылитый девятый поганец[!"Девятыми поганцами" в период культурной революции Мао окрестил китайскую интеллигенцию. (примечание автора)!] в очках, сидел за длинным столом и с подлым прилежанием имитировал изучение последнего выпуска "Жэньминь Жибао". Он подчеркивал красной тушью основные идеи передовицы, обводил их красивыми ровными рамочками и расставлял жирные восклицательные знаки.
— Кто вы? — удивленно воскликнул декан. Вместо ответа незнакомец подошел к столу, и, прожигая очкарика суровым взглядом, левой рукой указал на окно. Декан сразу понял, кто перед ним, и, не дожидаясь удара сапогом в лоб, выпрыгнул из окна сам.
На другое утро по завод-втузовскому звонку в лекционный зал вошел невысокий плотный человек с орденом Великого Мао на груди. Слух о новом декане уже успел разнестись по факультетам и общежитиям, вызывая панику среди врагов, шпионов и саботажников, будоража девичьи сны и зажигая восторгом пылкие юношеские сердца. Студенты вскочили, беспорядочно громыхая крышками парт.
Вошедший жестом разрешил аудитории сесть. Затем направился к доске, взял мел и каллиграфическими иероглифами вывел начало знаменитого коана:
Учение Мао всесильно, потому что…
Бао Гун (а это был он) обернулся к аудитории и приветливо улыбнулся:
КОАН #1
Учение Мао всесильно, потому что оно верно.
Однажды профессор Бао Гун дал студентке Эсюн задание: бурно и продолжительно аплодировать одной рукой. У Эсюн ничего не получалась. Девушка старательно сжимала и разжимала слабые пальчики, однако, у нее не выходило даже тихого хлопочка, не говоря уже о бурных и продолжительных аплодисментах. Эсюн пришла к Бао Гуну и честно призналась, что не справилась с задачей.
Бао Гун шлепнул студентку Эсюн по левой ягодице и дал ей на решение задачи сутки.
Однако и через сутки у Эсюн ничего не вышло.
Бао Гун шлепнул студентку Эсюн по правой ягодице и дал ей на решение задачи неделю.
Через неделю Эсюн пришла к Бао Гуну и беспомощно расплакалась. Бао Гун состроил страшную гримасу и приблизил к лицу Эсюн растопыренную пятерню. В ужасе девушка отшатнулась, однако расторопный мудрец успел влепить ей звонкую пощечину.
И тут студентка Эсюн достигла полной медитации и перешла пределы звуков. Девушка научилась бурно и продолжительно аплодировать одной рукой. "Я возблагодарила Великого Мао за то, что Учитель не предложил мне аплодировать чем-нибудь еще", — объясняла она позже.
Однажды красивая студентка Хонг пожаловалась приятелю-студенту, что не испытывает оргазмов. Приятель тут же передал слова неосторожной красотки всему курсу. Студенты стали смеяться над бедной Хонг и слать ей непристойные записки.
Один, особенно бесстыдный, студент по имени Шан Шень из рода Гао прислал Хонг записку, в котором приглашал девушку встретиться сразу по окончании лекции Бао Гуна по теоретическому маоизму. "Я люблю тебя!" — писал студент. — "Давай уединимся немедленно! Со мной ты испытаешь оргазм!"
Тогда Хонг вскочила и закричала обидчику: "Если любишь, сделай прямо сейчас, что обещал!" Шан Шень перепугался и выбежал вон из аудитории.
Мудрый Бао Гун прервал объяснение устройства и назначения северных лагерей. Он подошел к красивой студентке Хонг и потребовал зачетную книжку. Глядя девушке прямо в глаза, Бао Гун неторопливо листал страницы зачетки. Красивая студентка Хонг начала стонать и плакать. А когда Бао Гун поставил в зачетку иероглиф «зачет», девушка вскрикнула и содрогнулась, точно от удара электрического тока.
Она испытала оргазм.
Аспирант Шан Шень из рода Гао объяснял своим студентам:
— Ребята, лучше проникнуть вглубь учения Мао на полвершка, чем распространять свои незрелые мысли об этом на всю комнату. Ваша внутренняя культура в течение одного вечера спасет вас от чистосердечных раскаяний в течение десяти лет.
Дабы уравновесить ученика и внести ясность в его суждение, Бао Гун добавил:
— Я преподаю то, о чем не могу медитировать, и медитирую о том, чего не могу преподавать.
Когда преподаватели приходят к Бао Гуну за инструкциями по теоретическому маоизму или просят его растолковать передовицы "Жэньминь Жибао", Бао Гун поворачивается к ним спиной и молча смотрит на портрет Великого Мао. Молодой Шан Шень из рода Гао подверг этот метод критике:
— Я бы посоветовал преподавателям мысленно перенестись в то время, когда Мао еще не был рожден. Кто бы тогда за нас думал?
— Ты в сегодняшний день перенесись, — посоветовал Бао Гун.
Ни одна из лекций Бао Гуна не обходилась без коанов Великого Мао:
Если кто в гордыне своей воображает, что постиг, где у нас лево, а где право, где верх, а где низ, где Запад, а где Восток, то, хотя география — предмет и непростой, не забывайте, что все дороги Поднебесной ведут на Север.
Однажды Великий Мао беседовал с Бао Гуном, наливая себе чаю из фарфорового чайника. Увлекшись, Великий Мао не заметил, как начал лить чай мимо чашки прямо на галифе Бао Гуна.
Бао Гун не проронил ни слова.
Заметив свою оплошность, Великий Мао, удивился стойкости следователя и решил его испытать. Он продолжил лить чай мимо чашки и даже приказал принести еще чайник.
Бао Гун безмолвствовал. Ни один мускул не дрогнул на его каменном лице.
— Отчего ты молчишь, товарищ Бао Гун? — не выдержал, наконец, Великий Мао. — Неужели ты ничего не замечаешь?
— Баран, который дрожит за свою шкуру, теряет голову. — Невозмутимо ответил мудрый Бао Гун.
Однажды за советом к несравненному Бао Гуну пришел писатель Харуки Мураками.
— Нет в жизни счастья! — пожаловался писатель. — Когда я прихожу домой, за столом меня ждет всегда одна и та же грустная женщина Йокко. Да и та на самом деле не меня ждет, а просто не находит в себе сил уйти. Она даже не дает себе труда сварить мне кофе! А мне постоянно мерещится китовый пенис. В детстве я так часто созерцал в музее китовый пенис, что проклятая хреновина глубоко врезалась мне в память.
Мудрый Бао Гун внимательно выслушал писателя Мураками, но ничего ему не ответил.
Мураками подумал, что даже прославленный Бао Гун не в силах помочь его горю, попрощался и, расстроенный, побрел домой. Но — о чудо! — вместо грустной женщины Йокко за столом его ждал китовый пенис размером с самого писателя Мураками. А из буфета исчезла большая банка кофе.
Вечером того же дня грустную женщину Йокко видели в первоклассном французском ресторане на Аояма вместе с несравненным Бао Гуном. И еще семь дней и семь ночей подряд грустную женщину Йокко и несравненного Бао Гуна самые разные люди видели в самых разных увеселительных заведениях. А потом самые разные люди начали приносить самые разные и удивительные слухи, дескать, мудрейший Бао Гун нанял грустную женщину Йокко секретаршей в свой офис. И будто бы теперь это очень веселая женщина, и с этих пор каждого посетителя Бао Гуна (а это очень серьезные и солидные люди) всегда ожидает чашечка горячего кофе.
Одним из таких посетителей оказался популярный писатель Харуки Мураками.
— Зачем ты сделал это, Учитель? — лепетал сконфуженный Мураками. — Достаточно было простого совета!
Бао Гун по обыкновению ничего не отвечал. Он пил горячий кофе и изучал вырезки из утренних газет, озаглавленные "Ограбление века", "Пропавший пенис", "Оскопленный кит" и десятки других, самых разных заметок, которые теперь ежедневно вырезала для него веселая женщина Йокко.
Однажды Бао Гун заметил, что женщина Йокко загрустила. Бао Гун пел женщине Йокко веселые песни, дарил ей цветы и новые платья, водил в рестораны и на концерты знаменитых певцов и музыкантов. Но ничто, ничто не могло развеселить ее снова.
— В субботу вечером в ресторане на Аояма выступает писатель Мураками, — объяснила женщина Йокко. — Он будет читать свой роман про меня.
Бао Гун одобрительно кивнул.
— Я даже купила билет на его вечер, — добавила Йокко. — Ты ведь обязательно пойдешь со мной? Купи себе тоже, пожалуйста, билет!
Бао Гун ничего не сказал в ответ.
В субботу женщина Йокко сидела в ресторане на Аояма, пила сакэ и слушала знаменитого писателя Мураками. В глазах у нее стояли слезы.
А Мураками смотрел на женщину Йокко, и голос его дрожал.
Когда Йокко вернулась домой, она не смогла найти ключи. Йокко принялась звонить в звонок, но никто не откликался. Йокко принялась искать ключи в сумочке, и вдруг обнаружила чужой сверток. Удивившись, она развернула сверток — там ничего не было. Только телефон писателя Мураками.
Тогда женщина Йокко позвонила писателю Мураками, и через десять минут он примчался за ней в черном лимузине. С тех пор писатель Мураками никогда не расставался с любимой женщиной Йокко.
А мудрейший Бао Гун заявил на себя в полицию и предъявил похищенные ключи женщины Йокко. Пятнадцать дней и пятнадцать дней ночей с того дня самые разные люди видели несравненного Бао Гуна с метлой в руках — он расчищал тюремный двор от начавших стремительно желтеть и опадать листьев.
На шестнадцатые сутки Бао Гун сдал робу и метлу и вернулся в офис.
Мышка наконец прибежала.
Поиски мышей оказались непростым делом. В каждом углу, во всех альковах были расставлены мышеловки; скрывались они также под исполинскими, полуприсевшими на гнутых ножках комодами, и под литыми многоспальными кроватями, и в холодных рыцарских залах. Они попадались в жарких кухнях, в сырых ревматических ванных комнатах и даже на конюшне. Замок был захвачен мышеловками всех разновидностей, всех уровней сложности, с приманками и без приманок. Отовсюду то и дело слышались проклятья слуг, впотьмах наступавших на коварные машинки. Сложные переломы рук и ног были обычным явлением; иным же бедолагам случалось и шею свернуть, но ловушек никто из-за этого не выбрасывал. Напротив — серьёзно пострадавшего казнили какой-нибудь особенной казнью неторопливо, вдумчиво — чтоб другие были впредь аккуратнее, да и просто от скуки, благо пользы от несчастного слуги больше не ожидалось.
В сумрачных покоях воцарился ужасный запах сыра — сыр тоже был разбросан повсюду вперемежку с другими продуктами, которые исстари пользуются вниманием крыс и мышей. Всё это впустую, понапрасну гнило и разлагалось, однако сырный дух ухитрялся вобрать в себя прочие ароматы и при том не утратить своего мерзкого лидерства. Безудержно плодились тараканы, мокрицы, ядовитого цвета черви; сонно жужжали объевшиеся чёрные мухи; ступени каменных витых лестниц покрывались темной слизью, испарения сгущались в несвежий туман, который, казалось, вот-вот удастся разглядеть невольно сощуренными глазами.
Тщетные надежды! Проклятый крысолов увёл, как есть, всех крыс и мышей до последней. Он явился из неведомой земли, одетый в высокую шляпу, потёртый камзол и огромные грязные сапоги. Явился вслед за жалобным писком своей же дурацкой дудочки, в котором ровным счетом никто, кроме мышей, не услышал ничего волшебного. И земля отдала своих бессменных квартирантов — грызуны потянулись из дыр и нор сначала сотнями, затем — тысячами и сотнями тысяч. Вряд ли кто прежде догадывался, сколько этой дряни скопилось в сокрытых от глаза недрах: впору в обморок падать, настолько мощным оказался тот поток хвостов, серых лишайных спинок и прижатых ушей. Очень скоро, таким образом, зловещее королевство полностью лишилось подданных, незаменимых в любом зловещем деле.
А так всё удачно складывалось. Так хорошо шли дела. Иван-царевич если и не приветствовал перемены, то уж во всяком случае воспринял их спокойно, без паники. Ведь чудо свободно в своих проявлениях, и если угодно было ему, чуду, проявиться смешением мифов, оно имело на то законное право. Никем не была гарантирована незыблемость сказочного уклада. Главное то, что медведь примчался по первому требованию — что с того, что не тот. Дело своё он знал хорошо, грамотно вывернул дуб и поспешил обратно к брошенному коробу с пирожками и Машей внутри. Иван-царевич, крякнув, плюнул на ладони и взялся за ларец. Как и полагалось, выпорхнула утка; Иван-царевич повелительно свистнул, на зов прилетела послушная Серая Шейка. Мощным ударом плоского клюва она размозжила беглянке голову; в предсмертной родовой судороге утка исторгла яйцо, которое камнем полетело в морскую пучину. Когда Иван-царевич ступил на мокрый песок, там его уже поджидала Емелина щука. Преданно глядя на героя, она держала в пасти яйцо — не простое, а золотое.
Тут начались неприятности. Щука плеснула хвостом и уплыла по щучьему своему веленью, а Иван-царевич, предвкушая скорую расправу над врагом, тюкнул яйцом по гладкому, отполированному водами камню — совсем, как оказалось, зря, потому что яйцо и не думало разбиваться. Царский сын нахмурился, снёс яйцо на каменную плиту, выбрал булыжник поувесистей и припечатал находку как следует, по-русски. Не тут-то было — золотая сфера выскользнула из-под пресса и с силой ударила царевича по колену. Тот скривился от боли, сел на песок и остолбенело уставился на упрямое яйцо. Оно нахально отсвечивало, купаясь в лучах жаркого полуденного солнца. Не помогли и новые попытки, и самые изощрённые технические ухищрения Ивана тоже не возымели успеха. Отчаявшись, он снова начал призывать зачем-то медведя, утку, щуку, но помощнички, исполнив сомнительный долг, даже не откликнулись.
Иван-царевич не заметил, как наступил вечер. Ночевал путешественник в тёмной дубраве, под докучливое комариное пенье; c восходом же солнца, видя, что помощи ждать неоткуда, сунул яйцо в карман и отправился к замку Кащея. В замке, пусть до поры чужая и далёкая, пусть в неволе, но всё-таки жила и здравствовала Василиса Премудрая, и Иван-царевич очень надеялся получить от неё дельный совет.
До Кащеевой обители было рукой подать. Внешний вид строения не обманул ожиданий Ивана: готический стиль, мрачные мозаики окон, устрашающие идолы — в целом же всё опечатано печатями тлена и зла. Подъёмный мост опустился навстречу Ивану, отважный витязь прошёл надо рвом, кишевшим крокодилами, и поставил ногу на первую ступеньку бронированного крыльца. Дверь распахнулась, и на пороге возник хозяин замка собственной персоной. От Кащея исходил неистребимый запах камфоры. Нельзя сказать, что могущественный чародей производил слишком грозное впечатление — вероятно, ему не пошло на пользу бессмертие, и голова у волшебника работала уже не так хорошо, как в годы молодости. Достаточно того, что одет Кащей был в какую-то ветошь, сбоку болталась полицейского вида шашка, лысый череп венчала корона из золотой и серебряной фольги, а перстни давно потеряли блеск и поминутно сползали с исхудавших пальцев. На шее висела тяжёлая золотая цепь, и было видно, что вес её в скором будущем сделается для владельца неподъёмным. Глядя на незваного гостя, Кащей подозрительно пожевал губами.
— Зачем пожаловал? — осведомился он неприятно удивлённым тоном. Ивану показалось, что Кащей ждал с некоторых пор какого-то подвоха и вот теперь убеждался в справедливости своих опасений.
— Знаешь ли, что несу с собой кармане? — ответил Иван-царевич с неожиданным подвыванием, волнуясь.
— Надеюсь, что яйцо, — Кащей фыркнул. — Вопросом на вопрос отвечаешь — из русской ли ты сказки? И откуда этот выспренний тон?
Иван смешался.
— Ты угадал, бесовское отродье! Только в яйце том смерть твоя прячется!
Кащей нетерпеливо закатил глаза.
— О, порождения тьмы! Смерти-то мне и нужно. Чего ж ты ждёшь, окаянный? Или силушки нет переломить иголку?
Иван, насупясь, посмотрел на противника, помялся, затем махнул в отчаянии рукой, полез в карман и вынул золотое яйцо.
— Иголку сломаю с удовольствием, — буркнул он и побагровел от стыда. — Но вот яйцо твоё не бьётся.
Кащей недоверчиво покосился на путешественника:
— Что ты хочешь этим сказать?
Вместо ответа Иван-царевич простёр руку, выронил яйцо, и то с чарующим звоном ударилось о крыльцо.
Кащей тупо смотрел, как драгоценная игрушка, прыгая, скатилась на землю и укрылась под одиноким лопухом. Витязь проводил яйцо взглядом, перевёл глаза на Кащея и сжал рукоять меча. Злой волшебник понял всё без слов, разодрал одежду, являя Иванову взору веснушчатую старческую грудь, и жестом пригласил поразить врага ударом в самое сердце. Иван-царевич, хоть был не слишком крепок умом, догадался, что на победу рассчитывать нечего. Грудь Кащея испещряли чудовищные шрамы — следы многочисленных бессмысленных сражений. Вся надежда была на яйцо — и Кащей, что удивительно, тоже на него совершенно открыто надеялся.
— Сущеглупый бездельник! — прошипел колдун, подобно аспиду. — Где тебе знать тяготы бессмертия! Я ждал тебя целую вечность, хуля и понося магическую силу, которая тебя одного наделила властью подарить мне долгожданное забвение! Дня не проходит, чтоб я не взирал в тоске и скорби на дорогу — вдруг покажется румяный, здоровый дурак с ветром в голове и похотливыми устремлениями в сердце! Он будет держать в руках мою смерть. И вот я обманут, мечты мои рухнули — о, горе мне! О, недостойное смешение чудес! О, высший произвол!
С этими словами Кащей повалился на колени и начал биться головой о крыльцо. Шурша, свалилась игрушечная корона. Иван-царевич пребывал в полной растерянности и не представлял, что делать дальше. Хозяин замка стенал, заламывал руки, угрожал небу в тучах, плакал без слёз, сухим плачем — ничто не менялось: лежало под лопухом неподвижное яйцо, стоял столбом бестолковый Иван с опущенными руками, и вечность, готовая было сдать позиции, вновь утверждалась на неопределённо долгое время. Видя, что Кащей не собирается вставать, царевич осторожно перешагнул через него и углубился в мрачные палаты. Долго плутал он по лабиринту коридоров, переходов и лестниц, покуда — совершенно случайно — не оказался в горнице посветлее: там, в бесконечной печали, предавалась рукоделью Василиса Премудрая. При виде суженого она сразу бросила своё занятие и поспешила к нему навстречу.
— Сокол мой желанный! — начала Василиса, но Иван глядел себе под ноги и ковырял паркет носком сапога. — Что ты, милый, закручинился? — в голосе Василисы зазвучала тревога. — Али хворь какая напала? Утро вечера мудренее!
По поводу последнего у Ивана имелись известные сомнения, которыми он и поделился с невестой тут же, не теряя времени даром. Рассказ продолжался недолго, и к его концу прелестный лик возлюбленной омрачился. Василиса поджала губы и задумалась. Тут в обличии хищной птицы впорхнул убитый горем Кащей — перед лицом опасности он готов был позабыть на время старую вражду и принять участие в совете. Вернув свой истинный вид, чародей без сил опустился на широкую супружескую кровать, Василиса расположилась на троне (трон стоял в каждой комнате — даже в тех, где его присутствие казалось неуместным), а Иван-царевич отстегнул бесполезный меч и уселся на подоконник.
— Нет причин дивиться, — сказала Василиса нараспев. — Когда пришел невесть откуда бродяга-крысолов, я сразу поняла, что свершилось новое чудо и замыслы, положенные в основания прочих чудес, перемешались. Мы перешли в легенду, содержания которой не знаем.
— Никакого смысла, — поддакнул ей Кащей капризным голосом. — Сначала, недруги мои, уразумеем суть — тогда, небось, и выход отыщется.
Василиса Премудрая печально покачала головой.
— Как же нам его уразуметь? За чёрным лиходейством потерял ты, видать, рассудок! В Курочке Рябе — много ль смысла ты найдёшь?
Иван-царевич в разговор не вмешивался, так как по характеру был больше расположен к ратным подвигам, а в высокие, неясные материи вникать не стремился. Он, пока шло совещание, увлёкся войной с воронами, которые, будучи птицами мудрыми, тоже хотели послушать умные разговоры и порывались разместиться на подоконнике.
— Перемелется, — говорила Василиса убеждённо. — Если чудо чудом погоняет, то всё рано или поздно тем же чудом вернётся на круги своя.
— Ошибаешься, — возражал Кащей. — Нет для чудес ничего невозможного — стало быть, нет и закона. А по-твоему выходит, что есть. Ну, как не образуется?
Спор грозил затянуться. Вскоре стало ясно, что оба рассуждают о вещах, о которых не имеют ни малейшего представления. Это понял даже Иван-царевич — ему в конце концов изрядно надоели бесплодные словопрения.
— Вот что, — молвил он, не выдержав. — Образуется — не образуется, а жить-то надо сейчас. Неужто мы не разобьём какое-то жалкое яйцо? Нужно попробовать!
— Дело говоришь, — похвалила его Василиса Премудрая. — Под лежачий камень вода не течёт. Знал бы ты, как мне не терпится с тобой соединиться!
— Может, как-нибудь можно? — спросил осторожно Иван. Но Василиса строго покачала в ответ головой, а Кащей встрепенулся и не по-доброму сверкнул запавшими глазами.
… Приступили, не откладывая: Иван-царевич сбегал за яйцом, и Кащей проводил витязя в кузницу. В кузнице было от чего разбежаться глазам — наковальни, молоты, пилы, прессы, клещи, тиски и плавильные печи.
— Славно! — одобрил Иван. — С таким-то инструментом, да с Божьей помощью — управимся!
— Угу, — кивнул Кащей язвительно. — Если только яйцо не заговорённое.
— Посмотрим, — отозвался царевич бодро. Он положил яйцо на гладкую поверхность наковальни, выбрал молот потяжелее и с размаху опустил на каверзную штуковину. Молот отскочил — Иван едва удержал его в руках, иначе быть бы беде. Кащей, шаркая, подошёл поближе и стал внимательно рассматривать лунку, образовавшуюся в наковальне после удара. Яйцо лежало в лунке — целое и невредимое. Злой волшебник обречённо махнул рукой и пошел вон из кузницы. Иван-царевич сдаваться не желал — он зажал непокорный предмет в тиски, разложил все пилы, какие нашёл, и принялся за работу — да только лезвия, отменно прочные на вид, стирались в мгновение ока. Согнулось и звонко переломилось долото; отлетевший обломок чуть не угодил царевичу в лицо, но Иван успел вовремя отпрянуть. И неудачи преследовали царевича, за что бы он ни брался. Обессилев вконец, он оставил пустую затею и поплёлся обратно ни с чем.
Вновь собрались в Василисиной горнице. Старый колдун, хоть и ушёл из кузницы, заранее уверенный в провале предприятия, всё же, видно, тешил себя призраком какой-то надежды. Появление разгорячённого, унылого Ивана подкосило его окончательно. Василиса Премудрая тоже заметно расстроилась. Она побледнела, приложила руку к сердцу, но вскоре сумела себя обуздать и спокойно объявила:
— Знать, такая наша доля — придётся ждать.
— Ждать!! — завизжал Кащей, теряя самообладание. — Сколько ж мне ещё ждать, побери вас прах?!
Никто ему не ответил. Кащей забегал взад-вперед, цепляясь шашкой за домашнюю утварь. Василиса молвила, ни к кому в отдельности не обращаясь:
— Нам нужна мышка.
— Какая-такая мышка? — провыл Кащей и в исступлении хватил себя кулаком в грудь.
— Самая простая, серенькая мышка, — объяснила Василиса кротко, не обращая внимания на ярость своего тюремщика. — Которая бегает, машет хвостиком — понимаете?
— Я понял! — закричал восторженно Иван-царевич. — Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось!
— Где я возьму вам мышку, черт возьми? — проворчал Кащей. — Ах, неспроста приходил этот проклятущий крысолов! Он нарочно увёл всех мышей, потому что знал, как они нам понадобятся!
— Правильно глаголешь, — Василиса терпеливо вздохнула. — Конечно же, он знал. Я же говорила, что мы очутились в новой, неизвестной сказке. Кто-то продумал начало — мы-то и ведать не ведали, что оно уже началось. Верно, и конец придумает.
— Придумает! — проскрипел Кащей с горечью. — Знать бы, какой… Начало-то уж больно весёлое! Ну нет, я не намерен сидеть на печи и ждать паршивую мышь. Надо ее найти во что бы то ни стало — найти и изловить. Раз больше ничего не остаётся, пусть она бегает и машет хвостиком, пока не околеет.
Так появились в замке мышеловки. Каждый день их проверяли и, бранясь, пинали сапогами пустые ловушки. Мыши не шли. Пускаясь на разные штуки, Кащей даже выучился кое-как играть на дудочке, но звуки, которые он из неё извлекал, не имели над грызунами власти. Чародей применил колдовство, после чего неприятный, гнусавый напев дудочки стал приманивать жаб, дождевых червей, и даже пришла из-за морей-океанов диковинная ехидна — всё это не годилось. Испробовал Кащей своё могущество и по-иному: превратил в мышей парочку слуг, но напрасно — своенравное яйцо уворачивалось от ударов заколдованных хвостов. Тогда колдун призвал на помощь летучих мышей — их в замке было чрезвычайно много, буквально на каждом шагу висели они гроздьями, головами вниз, сохраняя в прохладной крови дремлющее бешенство. По части хвостов, однако, летучим мышам похвастать было нечем. Сотни раз они сбивали несчастное яйцо ударами перепончатых крыльев, но в неизменном яичном звоне слышалась только издевательская насмешка.
Иван-царевич остался жить в замке, чтоб всегда быть под рукой в случае чего. Не то придёт вдруг мышь, а героя — ищи-свищи, как ветра в поле, — нет уж! пусть пока живет. Он день-деньской бил баклуши, слонялся по замку, поминутно лез не в свои дела, а вскоре и вовсе залёг на печь, уподобляясь своему былинному собрату и от безделья делаясь всё больше на него похожим. А перемен пришлось ждать долго.
Унылые, бесславные годы потянулись один за другим. Кащей с каждым днём глупел, и у многих возникала надежда, что он, в согласии с изменившимися условиями, умрёт естественным путём, без помощи Ивана. Замок приходил в запустение, слуги разбегались кто куда, и никто не пытался их вернуть. Оставшихся — особенно, как уже говорилось, невинно пострадавших от мышеловок, — со скуки мучили, казнили и всячески надругались над мёртвыми телами. Даже Василиса Премудрая втянулась со временем в это занятие. Их отношения с Кащеем постепенно приняли очертания брака, заключённого по расчёту, и долгие годы совместного житья-бытья понемногу сгладили изначальные разногласия. У Кащея была богатая, уникальная в своём роде библиотека, и Василиса часами просиживала в обществе инкунабул, берестяных грамот и папирусов. Она частенько читала Кащею вслух — в основном, про Агасфера, поскольку волшебнику приятно было сознавать, что кому-то приходится ещё хуже, чем ему. Он, по крайней мере, знал, где искать свою смерть. Кругозор Василисы неуклонно расширялся, покуда увядала красота — пленница безобразно располнела, сделалась прожорлива и, наконец, заболела сахарным диабетом. С Иваном-царевичем они по-прежнему были недоступны друг для друга. Никто из троих не в силах был разрушить злые чары. На первых порах Иван сильно мучился, маялся и тосковал. Однако, с течением времени, внешний вид Василисы перестал разжигать в его сердце пламень, и Иван-царевич успокоился. Если бы кто теперь спросил его, что, собственно, он делает здесь, в этом замке, в откровенно сомнительном обществе, он не нашёлся бы с ответом. Лёжа на печке, он строил фантастические, принципиально неосуществимые планы, поглощал чугунки пшённой каши и выхлёбывал вёдра щей. Наступил день, когда царевич совсем перестал выходить к завтраку, обеду и ужину. А после вообще прекратил какие-либо хождения, предпочитая лежачий образ жизни.
Кащей, напротив, становился всё более деятельным. Проку от его активности было, впрочем, с гулькин нос. Однажды, в недобрый час, ему вообразилось, будто злополучное яйцо из чистого золота — вовсе не то яйцо, в котором спрятана волшебная игла. Благо заняться больше было нечем, он приступил к поискам другого, настоящего яйца, — и вот, оказавшись под нестерпимым Кащеевым игом, застонали окрестные деревни: было приказано доставлять в замок все до единого свежие яйца, сколько бы не нанесли работящие курицы. Кащей лично протыкал каждое яйцо вязальной спицей, а после неизменно сквернословил и плевался. Скопились целые горы без толку изуродованных яиц; в конце концов Кащей, выгнав Василису Премудрую из книгохранилища, усадил её за художественную роспись скорлупы. Размалёванные яйца, более не нужные, относили в подземный ледник, чтоб не портились. С приходом Пасхи их тащили в ближайшую церковь, освящали (с этим сложностей не случалось — ведь в яйцах не было найдено ничего, связанного с Кащеем — в том числе, правда, и его смерти) и раздаривали крестьянам. А яйца продолжали стекаться возами. Василиса, не справляясь с работой, протестовала, и местных жителей постигло новое горе — Кащей, не долго думая, по старой привычке наворовал девиц в большом количестве и отдал в услужение строптивой наложнице. Образовалась настоящая мастерская по росписи; красны девицы, лишенные мужского внимания, томились — Кащей по причине старческой немощи лишь бессильно скрежетал зубами, а Ивану-царевичу заменяли полноценную жизнь бесконечные праздные грёзы. Обманутые, забытые девицы дневали и ночевали в мастерской, предаваясь мечтаниям о наилучшем устройстве жизни. "Воистину, что-то новенькое… Отродясь не слыхивал подобной чуши. Подозрительные сказки, вредные", — бормотал Кащей, когда случалось ему подслушать нелепые фантазии.
…Не заметили, как потянулись юбилеи — пятьдесят лет Василисе, шестьдесят, семьдесят… Все действия, предпринятые с целью заполучить к себе мышей, утратили первоначальный смысл и выродились в выхолощенные ритуалы. Ежедневно проверялись мышеловки, ежедневно разбрасывались лакомства, но при этом все, похоже, и думать забыли, зачем это делается, и даже позабыли, как выглядит мышь как таковая. А вскоре забот и хлопот прибавилось: Василису разбил паралич, она слегла и лежала бессловесная, словно колода. Аппетит её сделался поистине ненасытным. Так как слуги, которых к тому времени ещё не успели казнить, разбежались кто куда, на хозяйстве остался сам Кащей. Стряпня его никуда не годилась, Василиса злобно мычала, отталкивая блюда здоровой рукой, приходилось готовить что-то особенное. Отвергнутую пищу Кащей относил Ивану-царевичу — тот съедал всё без остатка. Василиса Премудрая, насытившись, знаками требовала сказок, и Кащей, не балуя её разнообразием, заводил из вечера в вечер одно и то же: дед бил — не разбил, баба била — не разбила… Глаза Кащея светились безумием, руки дрожали, слова с каждым днем выговаривались всё труднее — сторонний слушатель, в конце концов, не смог бы разобрать ни слова, а Василиса догадывалась о содержании лишь по накатанным, отработанным интонациям.
Наступил день, когда припасы в замке кончились. Девицы — теперь уже особы весьма почтенного возраста — грозились устроить голодный бунт. Слез с печи недовольный Иван-царевич — слез и упал, запутавшись в многолетней седой бороде. Приподнималась на локте возмущённая Василиса, осыпая нерадивого Кащея словесной окрошкой. Мышь, которая невесть откуда прибежала, никто не замечал; оскорблённый зверёк сердито пищал, требуя себе пищи, путался под ногами; Иван с Кащеем швыряли в мышку, чем придётся. Так продолжалось до того момента, когда взгляд Ивана случайно упал на книгу сказок, раскрытую как раз на нужной странице. Бумагу покрывал толстый слой пыли, но сквозь последнюю ещё можно было различить картинку — там была нарисована мышь: как она бежит по столу, как машет вёртким хвостиком… Иван заревел диким рёвом, на шум прибежал Кащей и увидел, что убелённый сединами витязь стоит, раскачиваясь из стороны в сторону, и глаз не сводит с какой-то книжки. Иван принялся возбуждённо тыкать в страницу пальцем; до Кащея, наконец, дошло.
— Вот оно, — прошептал он невнятно. — Ужель дождусь, увижу мой конец воочию…
Кряхтя, Иван поспешил за яйцом. Оно каким-то чудом не потерялось в воцарившемся хаосе; царевич осторожно положил его на стол, отступил в дальний угол и замер, не дыша. Мышка, рассерженно ворча что-то мышиное, вскочила на стол как бы между делом и так же между делом, походя, будто выполняла некую второстепенную, не главную для себя работу, сбила яйцо на пол. Яйцо, упав, развалилось на две аккуратные половины; в одной из них, как в колыбельке, покоилась сверкающая острая игла.
Тут все заплакали — и дед, и баба.
Правда, плакали по разным причинам. Кащей плакал от радости — его давнее желание готово было вот-вот исполниться. Иван-царевич плакал о безвозвратно ушедших, впустую растраченных молодых годах. А Василиса Премудрая плакала в силу своего заболевания, потому что других поводов к слезам у неё не осталось — она давно уж перестала понимать происходящее вокруг и невольными слезами отвечала на всякое внешнее и внутреннее событие.
Откуда не возьмись, возникла в горнице курочка Ряба.
— Ко-ко! — закудахтала она самодовольно. — Не плачь, дед, не плачь, баба! Я снесу вам яичко новое, не золотое, а простое!
Но Кащей с Иваном, не сговариваясь, прыгнули на неё и в мгновение ока свернули бедовую, глупую голову.
Братцу Эли, с некоторым изумлением
Сказывают, жила в Кемской волости одна баба по имени Марфа. Соседи промеж себя звали ее Марфой-Старицей — не за то что стара была, а за то, что старцев она у себя всяко привечала, на ночлег зазывала, кормила-поила, да ночами напролет с ними поклоны била. Ну да она всех у себя привечала, не только старцев, такая уж была добрая баба.
Шли через ту деревню калики перехожие, семь братьев, семь Симеонов. Один кучерявый, второй костлявый, третий бородатый, четвертый пузатый, пятый усатый, шестой конопатый, а седьмой — мужик простой, с бестолковой головой. По дороге в лесу братья медведя поймали, играли с ним, пока не устали, но не убили, шкуру не содрали, а при себе оставили, чтобы, значит, потом еще поиграть. Такие уж были добрые люди эти Симеоны, все как один затейники.
Идут, медведя на цепи ведут. Приходят в деревню, спрашивают мужиков: где бы нам на ночлег устроиться? Мужики говорят: если хотите блинов, идите в избу к Меланье, она как раз печь затопила. Хотите пирогов, стучитесь к Авдотье, она тесто с утра месила. А хотите всю ночь поклоны бить, тогда к Марфе-Старице вам прямая дорога, такая уж она у нас добрая баба.
Семь Симеонов переглянулись, сказали мужикам: да, поклоны бить мы мастаки, пойдем к Марфе. И пошли прямо к ней на двор. Идут, медведя за собой ведут, медведь упирается, да ничего с братьями Семионами поделать не может. Пришли. А у Марфы дом полная чаша, тут тебе и расстегаи с ватрушками, тут тебе и медовуха с квасом, на дворе цепной осетр икру мечет. Не зря, значит, все лето старалась, у барина в хоромах поклоны била. Уж барин-то ее не обидел. Такой он был добрый человек.
Семеро Симеонов к Марфе постучались, на ночлег попросились. Ты, сказывают, большая мастерица поклоны бить, да и мы старцы — не промах, хоть с виду и калики перехожие. Марфа засуетилась, братьев за стол сперва усадила, и медведя с ними. Чтобы, значит, не отощал, да не рассверипел. Давно у Марфы тайная думка была: а ну как бы научить медведя поклоны бить, то-то вышла бы забава. А тут — вот он медведь, калики перехожие сами привели.
Отужинав, пригласила Марфа Симеонов на полати, поклоны бить. Полночи поклоны били, братья уж уморились, а Марфа все угомониться не может. Ведите, говорит, вашего медведя, сейчас и его поклоны бить заставим. Привели со двора медведя. Медведь рычит, мордой мотает. Но Марфа быстро с ним управилась, стал и медведь поклоны бить. Братья Симеоны на Марфу дивились: что же за баба такая добрая и неутомимая, вот и медведь с нею поклоны бьет, а ей все мало.
С утра братья Симеоны уходить собрались, да Марфа их со двора не отпускает. С кем, — говорит, — я поклоны бить буду, если вы сейчас уйдете? Вы уж, — просит, — погостите подольше, и медведь ваш пусть погостит.
Так семеро Симеонов с медведем у Марфы и остались. День живут, другой живут, вот уж и зима на исходе. Ночи напролет поклоны бьют, а Марфе все мало. Усерднее надо поклоны бить, — говорит. И все медведя в покои тащит. Пусть он, дескать, тоже поклоны бьет.
А к весне помер тот медведь. Братья Симеоны на такое дело поглядели и решили от Марфы сбежать. Если уж медведь так поклоны бил, что помер, что же с нами станется от жизни такой? — думают. Ну и сбежали, пока Марфа у кума в избе поклоны била. Та вернулась домой, глядь — ан нету гостей дорогих. Три дня плакала Марфа, на четвертый угомонилась. И то: сколько ж можно реветь?
А семеро братьев Симеонов с той поры только у святых отцов на ночлег останавливались, а потом и сами по скитам разошлись. Так их простая баба Марфа Старица своими поклонами на путь истинный наставила, выходит.
И.С., который хотел услышать сагу о том, как исладец кита подоил
Йоном звали человека, который жил на берегу Китового фьорда. Он был сыном Асмунда Дробителя Голов и Золотой Хельги, дочери Сигмунда Красноглазого; его братом был Торд Крылатый, который прыгнул со Скалы Закона в то лето, когда исландцы изгнали с острова Гримнира Метельщика и Ёрунда Козленка, и не разбился. Но о Торде Крылатом в этой саге ничего не говорится, о нем есть другая сага.
Йон был крепким хозяином и человеком степенным, основательным. Он всегда носил крашеные одежды. Соседи называли его Йоном Упрямцем, потому что он всегда добивался своего. Его жену звали Сигню, она была очень знатного рода: бабка ее матери приходилась племянницей Рагнару Кожаные Штаны. У Йона и Сигню было трое детей, но о них в этой саге ничего не говорится.
В Китовый фьорд часто приплывали киты. У Йона не было корабля и людей, чтобы убивать китов, поэтому он целыми днями бродил по берегу и горевал. Однажды Йон пришел к жене и сказал: "Зачем в море плавает столько жира и мяса, если не нам это добро достается?" Жена решила, что после таких речей Йон станет строить лодку и собирать людей в поход, однако он ничего не предпринимал, и продолжал бродить по берегу. Жене он больше ничего не говорил, рассудив, что не ее ума это дело.
Ториром звали человека, который жил в семье Йона Упрямца. Его бабка была с Оркнейских островов. Люди поговаривали, что она ведьма. А мать Торира взяли в плен викинги и привезли в Исландию. В Исландии она всю жизнь была служанкой Золотой Хельги, а ее сын Торир имел достаточно удачи, чтобы стать вольноотпущенником. Золотая Хельга подарила ему вольную, но за это попросила присматривать за Йоном и во всем ему помогать. Йон очень ценил помощь Торира и дарил ему крашеные одежды. Торир был колдуном, хоть и говаривал порой, что нелегкое это занятие. А было это в те дни, когда в Исландии еще не приняли христианство, поэтому никто не препятствовал Ториру в его тайных делах.
Однажды вечером Торир Вольноотпущенник пошел на берег по какой-то своей надобности и встретил там Йона Упрямца. Тот спросил, что нового, и Торир рассказал, как обстоят дела в хозяйстве. Йон выслушал его, долго думал, а потом сказал вису:
Лежат перины дракона
в кладовых ясеня брани,
липа колец довольна,
но гложет сердце кручина.
Торир удивился и сказал, что, дескать, хозяйство у Йона действительно богатое, и жена такой жизнью довольна, а значит и горевать не о чем. Тогда Йон сложил еще одну вису:
Плавают в пене прилива
туши курганов мяса,
а дуб разгула валькирий
ячменную кашу гложет.
Тогда Торир понял, что Йон не может добыть кита и очень этим недоволен. Но ничего не сказал и пошел домой. Там его встретила Сигню и спросила, что нового, но Торир промолчал.
Торир Вольноотпущенник молчал до самого Праздника Середины Зимы. А когда все домочадцы сели пировать, он сказал Йону Упрямцу, что, дескать, есть разговор, и нужно выйти туда, где их никто не подслушает. Йон удивился, но отправился за Ториром во двор. Он знал, что Торир Вольноотпущенник не из тех людей, кому следует перечить. Во дворе Торир дал Йону амулет и сказал: дескать, тут вырезаны колдовские руны такой силы, что всякий кит, который подплывет достаточно близко к берегу, станет повиноваться владельцу амулета и выполнять все его приказы. Потом Торир Вольноотпущенник распрощался с Йоном. Он сказал, что выполнил наказ его матери, Золотой Хельги, помог ее сыну, чем мог, а теперь, дескать, его ждут великие дела. После этих слов Торир исчез. От него осталось много резаных рун и крашеных одежд, но в дом Йона Упрямца он больше никогда не возвращался. Некоторые достойные доверия люди говорят, что Торира видели в Винланде, среди людей Эрика Рыжего, а некоторые рассказывают, что Торир Вольноотпущенник заворожил одного могущественного конунга в Гардарике, и тот исполнял все его прихоти и пожелания, пока Торир не умер от старости, но в этой саге о нем больше ничего не говорится.
После того, как Торир Вольноотпущенник исчез, Йон Упрямец вернулся в дом и пировал до весны. А весной он пошел на берег, чтобы испытать чары Торира. Некоторое время ему это не удавалось, потому что близко не было ни одного кита. Но потом один кит подплыл достаточно близко к берегу. Это была самка, недавно родившая детеныша, и она очень разгневалась от такого обращения, но ничего не могла поделать: рунное заклинание лшило ее силы. Йон сперва хотел приказать киту выброситься на берег, чтобы можно было срезать с него мясо, но когда он узнал, что перед ним самка, ему пришло в голову, что китовое мясо ели все люди из Китового Фьорда, но никто в Исландии до сих пор не пробовал, каково на вкус китовое молоко. Он положил амулет в траву, поближе к воде, чтобы китиха не могла уплыть, а сам пошел домой за крынкой. Дома ему навстречу вышла жена и спросила, что нового. Йон ответил, что новостей, может быть, и не слишком много, зато сегодня на столе будет стоять крынка с китовым молоком. Жена удивилась и стала его расспрашивать. Йон Упрямец не стал рассказывать ей про амулет, а только сообщил, что намерен подоить китиху и велел принести ему пустую крынку для молока. Сигню решила, что ее муж собирается заняться опасным делом, и захотела его отговорить. Она сказала, дескать, китовое молоко — дело хорошее, но следовало бы сперва съездить к законоговорителю и посоветоваться с ним: подобает ли почтенному мужу знатного рода тягать кита за сиськи? Будет ли это деяние считаться достойным и благородным поступком, и не опозорит ли их род? На это Йон Упрямец ответил ей: дескать, если от какого-то дела выходит прибыток и польза хозяйству, значит, дело достойное, и нечего тут особо рассуждать. Сигню решила, что ему виднее, коли так, и ушла в свои покои, а Йон взял крынку и вернулся на берег.
Кит никуда не уплыл, потому что Йон оставил на берегу амулет с рунами. Йон обрадовался, спрятал амулет за пазуху, вошел в воду и подоил китиху. Он ловко с нею управился, словно доил корову. Когда крынка переполнилась, Йон отпустил кита, рассудив, что хорошего понемногу, и не следует заедать китовое молоко китовым мясом, хотя до сих пор о таких запретах на еду в Исландии никто не слышал.
Потом кит уплыл, а Йон отправился домой с крынкой китового молока. Он поставил крынку на стол, но никто из домочадцев не решался попробовать китовое молоко. Все опасались, что молоко заколдовано, и тот, кто его выпьет, сам превратится в кита, или в рыбу. Йон Упрямец и сам этого опасался, хоть и не нравилось ему признавать чужую правоту. Тогда Сигню вспомнила, что у одной служанки недавно родился сын, а у матери нет молока, и кормилицу найти не могут. Она предложила напоить китовым молоком этого младенца: чем от голода умирать, лучше уж пускай превращается в рыбу.
Йон обрадовался и послал за служанкой. Женщина пришла и принесла младенца. Ему дали немного китового молока, младенец поел и заснул. А когда проснулся, он был размером с трехлетнего ребенка, но ходить и говорить так и не выучился. Зато плакал басом, как взрослый мужчина, и вместо молока ел сало и печенку. Тогда все поняли, что от китового молока люди становятся великанами.
Йон Упрямец поехал на тинг и рассказал там о происшествии с китовым молоком и сыном служанки. Законоговорителем тогда был Снорри Затейник; выслушав Йона, он сказал, что вот, дескать, такие дела. ПОтом исландцы стали думать: как жить этому мальчику-великану? Ему трудно будет найти себе товарищей по играм, а уж жену-то и подавно не сыщет. Осерчает на людей от такой жизни, и тогда, пожалуй, придется всем спасаться из Исландии бегством, бросив здесь скот и крашеные одежды.
Наконец, Снорри Затейник поднялся на Скалу Закона и объявил, что остатки китового молока надо поделить между всеми брошенными младенцами и сиротами. Пусть, дескать, становятся великанами, раз все равно никому не нужны.
Так и сделали. Йон Упрямец раздал китовое молоко семи недавно осиротевшим младенцам. Они поели и стали расти не по дням, а по часам. Через несколько лет на хуторе Йона Упрямца играли восемь маленьких великанов. Йон не мог их прокормить, поэтому еду для них свозили со всего острова. Эрлюгом звали доброго человека, который прославился тем, что привез четыре воза еды. Позже он прославился в викингском походе, но сагу о нем так и не сложили.
Потом дети-великаны выросли вдесятеро супротив обычного человека и ушли жить в Долину Великанов. Йон Упрямец думал, что они останутся на его хуторе и будут работать вместе с другими слугами, но великаны рассудили, что работать на чужого человека дело недостойное. Их потомки до сих пор живут в Долине Великанов, они такие же большие, как их родители, хотя и не ели китового молока.
Торстейном звали человека, который однажды отправился в викингский поход. Его взяли в плен люди одного конунга с Оркнейских островов и привели к своему предводителю. Тот как раз пировал и захотел, чтобы исландец рассказал ему, как живут люди в Исландии. Торстейн рассказал конунгу про великанов. Тот так смеялся, что захлебнулся пивом и умер. С тех пор на Оркнейских островах установился обычай молчать во время еды.
Лежа в углу, Пятачок с ужасом смотрел на исчезающую в медвежьей пасти тушенку. Медведь был шумен. Он скрипел сапогами и портупеей, лязгал зубами и ложкой, сопел носом и отдувался. Это был драный бурый шатун-разведчик с капитанскими погонами и незамысловатой окопной харей. Ковыряясь в банке, он одновременно вертел в другой лапе трофейную губную гармонику, которую месяц назад прислала Пятачку его Эльза.
— Наме, — не оборачиваясь, с набитым ртом пробурчал медведь.
— Отто Фюнфер, герр гауптманн! — сразу же отозвался Пятачок, приподнявшись в углу на связанных сзади руках.
— Гут, блядь, — сказал медведь, поставил на стол звякнувшую пустотой банку, вынул из висевших на поясе ножен тесак и шагнул к Пятачку. Тот побледнел.
— Битте! Битте! Найн! Найн!
— Руэ, швайн! — в рифму ответил медведь и, обернув Пятачка к стенке, ловко разрезал путы. Затем поставил его на дрожащие копытца, непостижимо длинной рукой сграбастал со стола через всю землянку гармошку и сунул ее пленному под пятак. — Шпиль, Отто! Гут, битте, шпиль, блядь.
Пятачок затрясся и напустил под себя. Медведь покачал головой, сжал кулак, но, подумав, взял пленника за плечо и потрепал его легонько и ободряюще.
— Шпиль, Отто. Шпиль, камерад.
Пятачок поднес гармошку к губам и собрался с силами. Медведь вдруг широко улыбнулся и плавно покачал в воздухе татуированной лапой. Уставившись на лапу, Пятачок заиграл, еще не зная, что именно он играет. Через несколько протяжных нот у стены на нарах что-то зашевелилось. На заплеванный пол упало крупное птичье перо цвета хаки, затем из-под бушлата вылупился круглый огромный глаз.
— Козел ты, медведь! — отчетливо сказала сова. — Мне до рассвета еще раз фольварк бомбить, а он посреди ночи концерт устроил. Вот скажу Кролу, что ты тут над пленными издеваешься, они тебя всем отделом по нижней головке сапогами погладят.
— Руэ, курва! — весело ответил медведь. — Шпиль, Отто!
Дверь землянки скрипнула, и, утирая фуражкой пот, вошедший ишак присел на поставленный возле входа снарядный ящик. Медведь неуловимым движением выхватил у Пятачка гармошку и то ли куда-то спрятал ее, то ли мгновенно смял в крупинку волосатой могучей лапой.
— Гвардии капитан Пух, провожу допрос «языка», товарищ гвардии подполковник! — доложил медведь. Сова, захлопнув глаз и разинув клюв, уже три секунды как выглядела сильно усталой и крепко спящей фронтовой птицей.
— Хоть бы на двор выходили, что-ли… — морщась, сказал ишак. Он достал спрыснутый чем-то трофейным трофейный же носовой платок и помахал им перед лицом.
— Это не мы, товарищ гвардии подполковник! — негромко, но браво оправдался медведь. — Это он. Как банку из-под свинины увидел, так и потек сразу.
— Значит, так… — весомо сказал ишак и не продолжил, уставившись на висящий на стене кусок зеркала. Сделанный из крупнокалиберной гильзы светильник коптил, колыхался пламенем и не позволял зеркалу адекватно отражать действительность. На хмурого невыспавшегося ишака-офицера глядел, словно с портрета в рамке, довоенный печальный Ослик, застигнутый фотовспышкой сразу после осознания того факта, что его юная племенная подруга будет спариваться не с ним, а со старым полуслепым ослом из горкома.
— Значит, как? — звякнув медалью, в меру игриво спросил медведь.
— Да кто его теперь знает… — немного погодя ответил ишак. — Ума не приложу теперь, как. Вчера вроде все ясно было. Теперь — не знаю.
— Случилось что? — спросил медведь, звякнув орденом.
— Случилось… — тихо ответил ишак-подполковник. И с надеждой посмотрел в зеркало, словно желая увидеть там себя завтрашнего, идущего по Тверской в просторном двубортном костюме с ладной ослицей под руку и двумя маленькими ишачками в матросских костюмчиках. Вдруг он поднялся и, обойдя медведя, в упор уставился на Пятачка.
— Аллес, падла, — без какой-либо интонации сказал ишак, отведя руки назад и глядя Пятачку прямо в глаза. — Вот и капут, сука.
Мочевой пузырь Пятачка был уже пуст. Поэтому его тело среагировало лишь несколькими крупными каплями, упавшими на воротник кителя из зажмуренных глаз. Умирать Пятачку приходилось впервые. И он не хотел участвовать в своей смерти.
— Товарищ подполковник, неужели… — прощелкала сухим клювом сова. Шепотом, словно что-то боясь спугнуть.
— Выведешь из расположения и отпустишь, — по-прежнему без какой-либо интонации сказал ишак, но уже медведю. — И гармошку ему отдай. Не за ней мы сюда пришли.
— Това…щ…подп… — у медведя затряслись губы. Выронив откуда-то гармошку, он поднес лапы к покрасневшей вмиг морде.
— Такое дело… — мучительно выдавливая слова, произнес ишак. — Радоваться бы надо. А я… А мы… Тяжело.
И он на негнущихся ногах вышел. Лишь уже на пороге найдя в себе силы подытожить свой визит одним-единственным, нежданным и долгожданным коротким словом.
— Победа!
— Грамотеев бы перевешал всех! Погоны бы надел и ходил бы вешал! На столбах бы вешал и на деревьях! И на проводах бы тоже вешал! — неласково говорил Пятачок, силясь прочитать короткое-прекороткое слово, написанное кем-то на его двери. Дверь была новая, а слово старое, и, умей Пятачок читать, он бы с легкостью мог, если бы его попросили, указать выраженный этим словом предмет на любом мужчине.
Из мусорного бака поднялась голова заспанного медведя.
— Чего орешь, краснопузый? — спросил Винни-Пух, нашаривая стоящие возле бака сапоги. Пятачок поджал губы. Слова алкоголика задели его за живое. Но, что правда, то правда — от неумеренных занятий физкультурой румянец сполз с его щек на живот и там прочно обосновался. Зато прыгнуть Пятачок теперь мог аж на двадцать пять метров вверх и на триста локтей в сторону. Окрестные свиньи из молодых просто молились на Пятачка.
— Вот и утро. Дождь закапал.
Да, уж я вчерася попил!
И во рту такая кака,
Какой нету даже в попе!
— продекламировал Винни-Пух и вывалился из бака с надетыми как попало сапогами. Он харкнул в рассевшегося на бревне голубя и похрустел плечами. Пора было идти бить кому-нибудь морду.
— Картошка и молоко на столе, — неприязненно сказал Пятачок. Пора было идти на службу, становиться к пульту и дергать за ручку до одури, до обморока. Пятачок работал аналитиком в управлении ассенизации, но одновременно отвечал за синхронный слив в семи гостиницах города. Деньги давались тяжело, а бурый плюшевый сожитель пропивал две трети. А бурый плюшевый процокал подкованными каблуками к печальному краснопузому и положил ему на плечо мохнатую лапу с прилипшими к ней окурками. Прошла секунда, и Пятачок сомлел. Собственно говоря, раз и навсегда он сомлел год назад, когда Винни-Пух вдруг заявился к нему ночью с цветами и, жарко дыша, принялся целовать в самые неожиданные места. Жизнь у Пятачка с тех пор пошла совсем не так, как изначально определила ему природа, он стал лукавить в письмах к матери, забросил бесшабашные пляски в веселых компаниях и сквернословил все реже. В его думах и чаяниях больше не было ничего, кроме физкультуры и красномордого плюшевого медведя, сидеть на коленях которого было так уютно, и чья простецкая ласка в иные минуты доводила впечатлительного поросенка до сладострастного битья пятаком о дужку кровати.
Пятачок поправил на голове косынку и вздохнул.
— Ладно. Пойду. Не шали тут сильно. На постель в сапогах не лезь.
Не поднимая глаз, он шагнул из-под мускулистой руки к воротам. Резко развернулся и бросился обратно в объятия, которые были уже наготове — полтора на полтора в блестящих хромовых сапогах.
— Глупый ты мой!.. — приговаривал Винни-Пух, вытирая неизвестно откуда взявшимся галстуком слезливое личико своего дролечки. — Иди на работу, иди. Вечером встренемся, неча плакать…
Винни-Пух проследил, как яркий сарафан Пятачка скрылся в трамвае, достал из-за голенища початый «Шипр» и выпил пузырек, стоя на одной ноге, но со снятой из уважения к крепости напитка фуражкой.
Когда померкло небо, и все живое позатыкалось, Пятачок с Винни Пухом одновременно подняли каждый свою плиту и вылезли на поверхность. Ночью Новодевичье выглядело по-иному. Жизнь не жизнь, но что-то приходило в движение. Целенаправленно перемещаясь, осмысленно перешептываясь и собираясь в некие общества. Молча пожав друг другу кости, Пятачок и Винни Пух направились к могиле Совы. Та уже надсадно кряхтела снизу, не в силах сдвинуть здоровенную "От всего леса" плиту. Винни Пух поднял ее одной левой, другую правую подавая скелету птицы.
— Все глубже с каждым годом врастает, — пожаловалась Сова. Без перьев и глаз она была больше похожа на собранную из детского конструктора хренотень, чем на птицу. Но никаких насмешек это не вызвало, особенно после того, как она заново научилась летать.
— А у меня в ограде опять насрали! — беспечно сказал Пятачок. Ему как круглому сироте, изгою и бобылю, подобные знаки внимания со стороны живых доставляли не особенно скрываемую радость.
— А мне цветы положили, — пробасил Винни Пух. — Правда, чужие. Но зато много. И полпузыря оставили. Вот.
Он достал из грудной клетки аккуратно заткнутую куском газеты бутыль и поставил ее на землю. Сова покривилась.
— Ну и чего мы с ней делать будем? Ведь понюхать же даже нечем.
Винни Пух поскреб в затылочной части черепа. Сова была, как всегда, права.
— А мы посидим вокруг! — с глупым видом подал умную мысль Пятачок. — Мы будем смотреть на нее и на себя, и нам всем будет здорово!
Сова уронила предпоследнее перо, подняла, прилепила обратно и молча опустилась на землю. Хрустя и щелкая, рядом сели Винни Пух с Пятачком.
— Твоя очередь, — сказал Пятачок Сове.
— Помню, — отозвалась та. Помолчав немного, тронула костью крыла клюв. — А ведь я еще не забыла, что это такое, когда что-то чешется. И блох помню. Всех пятерых. В лицо.
— У меня очень крупные были, — повернув к ней глазницы, сказал медведь. — Я когда с лежки весной вставал, они на пол сыпались, тощие все такие, потом обратно прыгают и кричат: "Папа! Папа! Иди кушать! Кушать иди!"
— А меня мыли каждый день. Из шланга. С мылом. Всю жизнь, — горестно сказал Пятачок.
— Ладно, — собралась, наконец, Сова. — Слушайте. Ну… Короче, абсолютно нелетная ночь была, дождяра пер, ветрюган, а я с совами-то через край хлобыстнула горькенькой-то по холодку три по сто и четыре по двести, и что-то приборзела как-то сверх меры, и говорю: "Вон ту гору видите? Вот щас хвостом вперед вверх колесами на бреющем туда-обратно слетаю."
Ну, бухая была, короче, все предохранители повыбивало в башке, разбежалась, короче, взлетела, горку сделала, снизилась и понеслась, там сначала луг был, спокойно можно нестись, только сразу мотылями морду всю облепляет, когда на малой на сверхзвуке по темноте на максимале идешь, а ежли задом на форсаже, то жопу всю облепляет — не продохнуть, а глаза открыты, но один хрен толком не видишь ни хрена и строго только по приборам летишь, а какие на хрен у лесной у пьяной совы приборы, поэтому строго наобум Лазаря Кагановича, то есть по отшибленной напрочь памяти, то есть целиком и полностью через тернии наугад, только видишь, что вот он луг-то и кончился, а что начнется — жопой-то, как правило, не видишь совсем, а память, на один миг ясная, говорит: лес дубовый вековой, говорит, большой и очень густой; а это же на такой скорости даже передом голимая смерть, но наглости-то еще в организме достаточно, она тоже и говорит: не бзди, сова, прорвемся, не бзди, птичечка, тормозной импульс нам уже не поможет; а дятлов-дубовиков я всегда за открытость и основательность уважала, они по доброте половину дупел сквозными делают, и почти в каждом дереве, чтобы леснику за туристами легче было приглядывать — и как шилом через подушку без динамических потерь всю рощу прошла, только трассерами в благодарность дятлам мигнула и четыре румба на восток довернула, лечу-то ряхой к земле, но Полярную звездуху краем зенки-то различаю, а другим краем тут же фиксирую, что из-под крыла вдаль уже болото идет, вот здесь-то уж совсем помочь некому, а кочки одна другой вдвое выше и с каждым метром вчетверо чаще, тут и днем-то если лететь, от маневренных перегрузок можно все здоровье порастерять, а ночью только бухие за голый базар летают и пачками толстыми навсегда гибнут, а наглости из-за малого полетного времени особо-то не убавилось, она громко и говорит: дыши легче, сова, над собой не рыдай, лучше гордо на огромной скорости всмятку, чем всю жизнь пугливой глазуньей в лесу на цирлах, а я лягушек-то болотных издавна искренне уважаю, что они квакают не из тупости, а по делу, и исключительно в тех местах, где низменно и лететь можно, а слух у меня дай Бог каждому половину, и по акустическим маякам я, как дрель через простыню, без накладок в полетном графике прожжужала и только ухнула в благодарность сквозь клюв да на полшкалы вираж заложила, потому что в юности тут с рулеткой и уровнем все площадя пешком и подскоками истоптала и собственнокрыльно топопривязку к каждому кусту делала, и память давняя в сложенные ладони в ухо мне разборчиво говорит: по высохшему руслу ручья через бобровую плотину зигзагами до самой горы…
Сова переступила костяшками и замолчала.
— Ну и? — нетерпеливо спросил Пятачок. В свое время именно любопытство его и сгубило. Сова иронически посмотрела на него. Потом саркастически на медведя. Потом сардонически в маленькое зеркало на себя.
— А вот бобров-то я совсем и не уважаю, — спокойно сказала она. — Ручей, блин, высох давно, а они, тупари, плотину строят и строят. Да не из дерева, тупари, а из камня. А я уже быстрее двух звуков шла. Одно только утешение и осталось, что теперь им плотину ни в какие три смены не переделать. Следующий!
Медведь захлопнул открытый из почтения рот, потер голеностопный сустав, помотал, бередя память, черепом и, осторожно трогая сквозную дырку в нем, начал:
— Ну, в общем, лицензию на меня одному потомственному снайперу выдали. И как только выдали, лесник мне сразу звякнул и говорит: бери семью и уматывай, а то ты у него юбилейный будешь, трехсотый, он тебя из принципа по любому найдет и из семистволки своей с двойным ночным прицелом бронебойной бякой уложит. Ну, собрались мы под елкой всей популяцией, даже Серега-коала из зоопарка на полдня отпросился, и давай решать, быть, однако, или не быть совсем. И, короче, слово за слово, привет за привет, разговорились, расслабились, разобщались, к вечеру опомнились, по сторонам глянули — вокруг все в флажках. И рога гудят. И собаки лают. И ружейной смазкой чуть ли не под носом воняет. Серега-коала спокойный такой, сигарету о живот себе затушил и сказал: сидите, мужики, тут, а я пойду с ним об уголовной ответственности потолкую. За меня-коалу, говорит, ему его билет по самые скрепки в заднее хайло вгонят и на пять годов полосатый сюртук наденут. Встал, короче, и ушел, бедняга. Даже ружья на него там никто не поднял. Только собаки быстро в кучу сбежались, и почти сразу каждая со своим куском в сторону отошла. Даже «Варяга» не успел спеть. Вот. Ну, Сашка-гималайский поднялся и говорит: у тебя, Пух, семья, а у меня ни… Короче, холостой был. Точнее, разведенно-бездетный. Тоже встал и тоже пошел. Обернулся только и говорит: там у меня в завещании слово «все» зачеркните и слово «нихера» напишите. И пошел. Только лишь еще разок обернулся и говорит: мне, вообще-то, Пух, на тебя и семью твою наплевать, просто парочку собачек задавить хочется. И неторопливо так навстречу своре побрел. С первым капканом-то у него даже походка не изменилась, а вот когда во второй наступил, а потом сразу в яму на кол определился, то даже Вовка-циркач, который за пять лет на цыганской цепи многое повидал, прохудился сразу ведра на два. Ну, встал я тогда, устно попрощался со всеми, амулет свой — сушеное яйцо Дерсу Узала — старшему сыну на грудь повесил и говорю: прощайте, медведи добрые, пойду грехи свои бурые сполна искупать да шкурой своей за ваши шкуры жертвенно отвечать. И — пошел. И — зря. Можно было и не ходить. Собакам-то вполне одного медведя хватило, а снайперу на колу в яме вполне другого, а я выходит, бесплатным приложением, как дурак, вылез. Снайпер и говорит: ну, блин, лес! Что ни зверек — то медведь, что ни медведь — то сам себе враг. В следующий раз, говорит, не с ружьем, а с сачком припрусь. А я ему говорю: вот она, медвежья шкура моя, стреляй, сволочь, в любое место! А он на «сволочь» обиделся и изо всех из семи из стволов как, блин, даст! И изо всех мимо. Я ему говорю: дальтоник ты близорукий, а не снайпер, братан, в синих очках тебе с одной собачкой надо гулять. А собаки-то мои слова услыхали и за хозяина обиделись своего. И со всех четырех сторон света кинулись. Пока я по брюху да по спине их размазывал, снайпер артиллерию свою опять зарядил, лицом к лицу ко мне подошел, в оба оптических прицела уставился, приклад в правое плечо ткнул, копыта шире расставил, поправку на ветер внес, ненужное все зажмурил — а я стою, жду чего-то — точно мне в височную кость навел, дыхание временно задержал, рот, чтобы не оглушило, открыл, указательный палец на крючок положил — а я стою и думаю: а чего я стою и думаю? — и ка-ак даст!! И опять мимо.
Медведь замолчал. Потом куда-то поглядел сквозь Сову, сквозь внимательного Пятачка и, с сожалением глянув сквозь свои ребра на позвоночник, закончил…
— В общем, я теперь так меркую, что если б дальше стоял и не дергался, то и сейчас бы еще бегал бы да плодился. А так рванулся чего-то, побежал да прямо на длинный острый сучок башкой и наделся. Можно сказать, классика. Перпендикулярной рогулькой параллельно в оба шара. А боковую дырку уже потом получил, когда менты снайпера за превышение нормы вязать приехали и еще с порога по сторонам палить начали.
Все помолчали. Пятачок помолчал вдвойне, ожидая, что его пригласят. Но его не пригласили, и он заговорил сам.
— Ну, вы же знаете, что за один воздушный шарик я любую Родину не глядя продам. А тут их сразу в магазин десять разновидностей шести цветов привезли. Кролик-покойничек еще, помню, сказал: вот радости-то тебе, Пятачок! Два надуешь, один наденешь — вот радости-то тебе, слабоумному! Ну, я копилку свою в виде самого себя разбил, тетину копилку в виде тети разбил, двадцать один рубль в узелок завернул и пошел. И как-то даже забыл, что магазин в праздник только до обеда открыт. И внимания не обратил, что на ферме пусто, свиньи куда-то все подевались, а в хозблоке кто-то чего-то точит. Иду себе, мысленно новые шарики надуваю и надеваю. А скотников тоже что-то никого не видать. А повара, наоборот, из-за каждого угла на меня смотрят и улыбаются. Младший повар из разделочной выглянул и говорит: с праздником тебя, Пятачок! Хочешь, говорит, гречневой каши от пуза хряпнуть? Ну, я, конечно, не отказался, поел, дальше топаю. Сменный повар мне из огорода кричит: с днем солидарности всех святых тебя, Пятачок! Хочешь, укропчику тебе в рот положу? Ну, а какая свинья в здравом уме откажется? Полный рот укропу набил, иду себе, мысленно два надутых круглых несу и один надетый продолговатый. А повариха из столовой пальчиком меня манит и ласково так в полголоса предлагает: подойди, говорит, малыш, я тебе щетинку на боках опалю, чтобы ясно солнышко у тебя на боках сверкало. А потом меня сам шеф-повар за ручку взял и говорит: магазин с парадного входа уже закрыт, но мы все тебя очень любим и поэтому, так и быть, через потайную дверку внутрь проведем. Я говорю: а мне тетеньки-продавщицы шарики продадут? Шеф-повар говорит: да что ты, парнишечка, сегодня же у нас праздник, они даром их тебе отдадут, мы с ними на горячий бартер договорились! Шагай вот сюда, я дверку тебе открою, а ты шагай, только не поскользнись, а то Аннушка масла тут налила, я дверку-то закрою, ты пока посиди один, я снаружи сейчас тебе свет включу.
Пятачок умолк. Потом прищурился на свою правую, более обглоданную берцовую кость, поерзал немножечко и закончил:
— Я вообще-то не такой дурак, как они все там думали. Книгу "О вкусной и здоровой пище" читал. Вот только не поверил в ней ничему. Думал, художественная. В смысле, ужасов. Оказалось — документальная. Думал, пугают. Хотел спокойно высидеть сколько надо и потом с поднятой головой выйти. А в итоге упекли меня до хрустящей корки и по клыкам своим кариесным поровну раскидали.
Все в который раз выговорились. Новодевичье на минуту окуталось тишиной. И снова стали слышны только тихие шорохи. Пока над своей свежей могилой не поднялся обугленный Буратино и не заорал через все кладбище в розовый склеп Мальвине:
— Надо было в нарисованный очаг лезть, дура, а не в настоящий! За арлекином была бы сейчас и при бабках, дура! Чтоб у тебя репей в изголовье вырос!