НЕ БЫЛА
ВИТАЛИЙ АВДЕЕВ
СРОК
Скотти нужно было вмазаться. Эта мысль возвращалась к нему все чаще и чаще, и, как он знал, скоро кроме нее вообще ничего не останется. Выцарапанная раскаленной иглой на обратной стороне глаз, она будет преследовать его повсюду. «Тебе. Нужно. Вмазаться». Скотти подсел на «стекло» всего шесть месяцев назад. Полгода. Что можно сделать за полгода? Можно научиться терпимо играть в бильярд. Можно закончить убыстренные курсы бухгалтеров и выйти оттуда таким же неучем, как пришел. Разве что с дипломом. Можно построить макет Бруклинского моста. Из спичек. В масштабе один к двумстам тридцати семи. Полгода, ничего серьезного. Для Скотти шесть месяцев превратились в вечность, в саму жизнь. Он не помнил, что было до, и не представлял, что будет потом. И это было не важно. Важно было, что ему нужно вмазаться. Скотти накинул куртку, сунул в карман стеклянную трубку, комок денег и вышел из дома вон.
Обычно Скотти брал у Толстого Морриса, что проводил дни на скамейке в Риверсайд-парке. Толстый Моррис сидел на своей скамейке, подкармливал голубей и слушал занудные марокканские напевы, которыми была забиты все тридцать гигабайт памяти его айпода. Время от времени на скамейку подсаживались люди. Они сидели, смотрели на голубей, прислушивались к завываниям бузуки, что пробивались сквозь тонкий пластик наушников Толстого Морриса и толстые курчавые волосы Толстого Морриса, а потом вставали и уходили. А Толстый Моррис смахивал в карман оставленные ими смятые купюры и делал айпод погромче. Иногда он тоже вставал и шел покупать булку своим голубям. Толстый Моррис был спокойный и надежный человек, с ним приятно было иметь дело. Но сегодня его не было. Скотти стоял прислонившись к дереву на краю аллеи и смотрел на скамейку Толстого Морриса. Она была пуста. Конечно, может Моррис просто ушел за хлебом для голубей, но что-то подсказывало Скотти, что сегодня его не будет. Это было то же «что-то», что все настойчивей и настойчивей твердило ему, что пора вмазаться, и Скотти знал, что спорить бесполезно. Так что он развернулся и пошел из парка на выход. Он знал, куда нужно идти. Туда, где тусовались быстрые мальчики.
Быстрых мальчиков Скотти не любил. Нет, он ничего не имел против черных, и ему были побоку и их собачьи шмотки, и их собачья музыка, и их собачьи манеры. Ему не нравилось, как они делают дела. Ему не нравилось, что нужно садиться к ним в машину, говорить с ними, обмениваться из рук в руки. Скотти не любил общаться с людьми. Последние шесть месяцев. Всю жизнь. Но ему нужно было вмазаться, а значит, выбора не было. Он вышел из автобуса и прямиком направился к припаркованной позади заколоченного магазина красной «хонде». Скотти здесь знали, поэтому сидящие у стены быстрые мальчики не встали и не пошел ему наперерез расхлябанной походкой быстрых мальчиков, но дружно закивали и принялись делать какие-то свои новомассонские знаки. Скотти кивнул в ответ, выдавил из себя кислую улыбку, открыл заднюю дверь «хонды» и плюхнулся внутрь. «Йо», — сказал, повернувшись к Скотти, быстрый мальчик, но это было все, что он успел сказать, потому что в то же мгновение вокруг завыли сирены, и, казалось, сразу же раздалась стрельба. Скотти безразлично отметил, что стреляют как снаружи, так и изнутри, а потом воздух с размаху ударил его в грудь так, что он вывалился из машины на заплеванный асфальт, или это его выволокли из машины на заплеванный асфальт, и он разглядел под колесами полуоторванный лист вчерашней газеты, подумал, что ему нужно вмазаться, и это было последнее, что он успел подумать.
Скотти шел по полутемному коридору. Сзади, так, что Скотти его не видел, тяжело вышагивал полицейский. Скотти не помнил, ни как он здесь оказался, ни что было до этого. Последнее, что он помнил, это была рваная газета и то, что ему нужно вмазаться.
— Куда вы меня ведете? — спросил Скотти.
Полицейский промолчал.
— Я был не с ними, — сказал Скотти.
Полицейский промолчал.
— У меня есть права, — сказал Скотти.
Полицейский фыркнул. Скотти начала бить дрожь. Он слышал о таком. О маленьких комнатках глубоко в подвалах и мускулистых парнях в рубашках с закатанными рукавами. О чудесным образом раскрываемых «мертвых» делах. Тех, в которых, казалось, нет никаких зацепок, но вдруг объявляется преступник и сам во всем признается. И не в одном преступлении, а в двух, в трех. И часто он оказывается наркоманом. Ничего удивительного, ведь наркоманы, как известно, готовы на все ради дозы.
— Мне нужен адвокат, — пробормотал Скотти. — Я требую адвоката.
— Зачем тебе адвокат, парень? — поинтересовался полицейский.
Голос у него оказался низкий, такой, что у Скотти внутри все задрожало.
— Я хочу, чтобы меня судили по справедливости, — ответил он.
— Суд уже был, парень. Ты разве не понял?
Скотти в ужасе закусил губу. Его обманывают? Или у него амнезия? Ведь он и в самом деле не помнит, что было после перестрелки на заброшенной парковке. Ничего, ни единого проблеска. И сейчас ему уже не нужно вмазаться, а значит, времени прошло предостаточно. Чертово «стекло» все-таки сожгло его мозг, вот что. Так бывает. Об этом он тоже слышал.
— Приговор? — спросил он дрожащим голосом. — Какой приговор?
Полицейский снова фыркнул.
— Приговор не должен тебя волновать, парень, — прогудел он. — Ты уже отбыл его. Весь срок, всю вечность.
И эта «вечность» вдруг отозвалась внутри Скотти, забилась, задергалась и разлетелась в острые осколки, разрезая все на своем пути. Скотти вспомнил все, и это ударило его сильнее, чем давешняя пуля, и ноги у него сделались ватные, и он бы упал, если бы полицейский не подхватил его и не развернул к себе.
— Так это и есть жизнь? — спросил Скотти, вглядываясь в горящие красным глаза. — Просто отбытие приговора? А суд?
— Это суд, — отозвался страж. — Это проступок. Это возмездие.
— А еще? — спросил Скотти. — Есть что-нибудь еще?
Страж молча поставил его на ноги, развернул и подтолкнул вперед. Скотти глубоко вздохнул, закусил губу и пошел туда, где в темноте смутно виднелась дверь.
СРОК
Скотти нужно было вмазаться. Эта мысль возвращалась к нему все чаще и чаще, и, как он знал, скоро кроме нее вообще ничего не останется. Выцарапанная раскаленной иглой на обратной стороне глаз, она будет преследовать его повсюду. «Тебе. Нужно. Вмазаться». Скотти подсел на «стекло» всего шесть месяцев назад. Полгода. Что можно сделать за полгода? Можно научиться терпимо играть в бильярд. Можно закончить убыстренные курсы бухгалтеров и выйти оттуда таким же неучем, как пришел. Разве что с дипломом. Можно построить макет Бруклинского моста. Из спичек. В масштабе один к двумстам тридцати семи. Полгода, ничего серьезного. Для Скотти шесть месяцев превратились в вечность, в саму жизнь. Он не помнил, что было до, и не представлял, что будет потом. И это было не важно. Важно было, что ему нужно вмазаться. Скотти накинул куртку, сунул в карман стеклянную трубку, комок денег и вышел из дома вон.
Обычно Скотти брал у Толстого Морриса, что проводил дни на скамейке в Риверсайд-парке. Толстый Моррис сидел на своей скамейке, подкармливал голубей и слушал занудные марокканские напевы, которыми была забиты все тридцать гигабайт памяти его айпода. Время от времени на скамейку подсаживались люди. Они сидели, смотрели на голубей, прислушивались к завываниям бузуки, что пробивались сквозь тонкий пластик наушников Толстого Морриса и толстые курчавые волосы Толстого Морриса, а потом вставали и уходили. А Толстый Моррис смахивал в карман оставленные ими смятые купюры и делал айпод погромче. Иногда он тоже вставал и шел покупать булку своим голубям. Толстый Моррис был спокойный и надежный человек, с ним приятно было иметь дело. Но сегодня его не было. Скотти стоял прислонившись к дереву на краю аллеи и смотрел на скамейку Толстого Морриса. Она была пуста. Конечно, может Моррис просто ушел за хлебом для голубей, но что-то подсказывало Скотти, что сегодня его не будет. Это было то же «что-то», что все настойчивей и настойчивей твердило ему, что пора вмазаться, и Скотти знал, что спорить бесполезно. Так что он развернулся и пошел из парка на выход. Он знал, куда нужно идти. Туда, где тусовались быстрые мальчики.
Быстрых мальчиков Скотти не любил. Нет, он ничего не имел против черных, и ему были побоку и их собачьи шмотки, и их собачья музыка, и их собачьи манеры. Ему не нравилось, как они делают дела. Ему не нравилось, что нужно садиться к ним в машину, говорить с ними, обмениваться из рук в руки. Скотти не любил общаться с людьми. Последние шесть месяцев. Всю жизнь. Но ему нужно было вмазаться, а значит, выбора не было. Он вышел из автобуса и прямиком направился к припаркованной позади заколоченного магазина красной «хонде». Скотти здесь знали, поэтому сидящие у стены быстрые мальчики не встали и не пошел ему наперерез расхлябанной походкой быстрых мальчиков, но дружно закивали и принялись делать какие-то свои новомассонские знаки. Скотти кивнул в ответ, выдавил из себя кислую улыбку, открыл заднюю дверь «хонды» и плюхнулся внутрь. «Йо», — сказал, повернувшись к Скотти, быстрый мальчик, но это было все, что он успел сказать, потому что в то же мгновение вокруг завыли сирены, и, казалось, сразу же раздалась стрельба. Скотти безразлично отметил, что стреляют как снаружи, так и изнутри, а потом воздух с размаху ударил его в грудь так, что он вывалился из машины на заплеванный асфальт, или это его выволокли из машины на заплеванный асфальт, и он разглядел под колесами полуоторванный лист вчерашней газеты, подумал, что ему нужно вмазаться, и это было последнее, что он успел подумать.
Скотти шел по полутемному коридору. Сзади, так, что Скотти его не видел, тяжело вышагивал полицейский. Скотти не помнил, ни как он здесь оказался, ни что было до этого. Последнее, что он помнил, это была рваная газета и то, что ему нужно вмазаться.
— Куда вы меня ведете? — спросил Скотти.
Полицейский промолчал.
— Я был не с ними, — сказал Скотти.
Полицейский промолчал.
— У меня есть права, — сказал Скотти.
Полицейский фыркнул. Скотти начала бить дрожь. Он слышал о таком. О маленьких комнатках глубоко в подвалах и мускулистых парнях в рубашках с закатанными рукавами. О чудесным образом раскрываемых «мертвых» делах. Тех, в которых, казалось, нет никаких зацепок, но вдруг объявляется преступник и сам во всем признается. И не в одном преступлении, а в двух, в трех. И часто он оказывается наркоманом. Ничего удивительного, ведь наркоманы, как известно, готовы на все ради дозы.
— Мне нужен адвокат, — пробормотал Скотти. — Я требую адвоката.
— Зачем тебе адвокат, парень? — поинтересовался полицейский.
Голос у него оказался низкий, такой, что у Скотти внутри все задрожало.
— Я хочу, чтобы меня судили по справедливости, — ответил он.
— Суд уже был, парень. Ты разве не понял?
Скотти в ужасе закусил губу. Его обманывают? Или у него амнезия? Ведь он и в самом деле не помнит, что было после перестрелки на заброшенной парковке. Ничего, ни единого проблеска. И сейчас ему уже не нужно вмазаться, а значит, времени прошло предостаточно. Чертово «стекло» все-таки сожгло его мозг, вот что. Так бывает. Об этом он тоже слышал.
— Приговор? — спросил он дрожащим голосом. — Какой приговор?
Полицейский снова фыркнул.
— Приговор не должен тебя волновать, парень, — прогудел он. — Ты уже отбыл его. Весь срок, всю вечность.
И эта «вечность» вдруг отозвалась внутри Скотти, забилась, задергалась и разлетелась в острые осколки, разрезая все на своем пути. Скотти вспомнил все, и это ударило его сильнее, чем давешняя пуля, и ноги у него сделались ватные, и он бы упал, если бы полицейский не подхватил его и не развернул к себе.
— Так это и есть жизнь? — спросил Скотти, вглядываясь в горящие красным глаза. — Просто отбытие приговора? А суд?
— Это суд, — отозвался страж. — Это проступок. Это возмездие.
— А еще? — спросил Скотти. — Есть что-нибудь еще?
Страж молча поставил его на ноги, развернул и подтолкнул вперед. Скотти глубоко вздохнул, закусил губу и пошел туда, где в темноте смутно виднелась дверь.
П. БОРМОР
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПРИНЦЕССА
Большая светлая приемная. На стеклянной двери табличка, просвечивают буквы: «00:61 од выререП»; если ее перевернуть, получится «Перерыв до 16:00». У одной стены — койка аскетического, очень официального вида, застелена бумагой, рядом какие-то приборы и приспособления. Другая стена обвешана грамотами, удостоверениями, справками и прочей макулатурой. Выделяется ценник: «Снятие порчи… сглаза… Диагностика… Предсказания…» и т. д. — жирным шрифтом, цены напечатаны мелко, неразборчивы. Из мебели имеется также стол, два стула, зеркало в полный рост, коврик для медитации и тренажер — беговая дорожка. На тренажере занимается Прекрасная Принцесса.
Крупным планом — торс, в голубой спортивной майке, лицо в бисеринках пота, с выбившейся из-под хайратника и прилипшей ко лбу прядкой волос, мерно работающие бедра, гетры до колен… ниже гетров — тускло поблескивающий металл.
Принцесса бежит в железных башмаках по наждачной дорожке.
Общий план.
Заходит Ведьма. С виду — очень молода, одета в классические ведьминские тряпки, но с известной долей изящества. Торжествующе потрясает в воздухе пакетом, в пакете что-то громыхает.
Принцесса сходит с дорожки, упирается ладонями в колени, переводит дух.
— Ну как? — спрашивает Ведьма.
Принцесса молча стягивает железный башмак и смотрит на Ведьму сквозь дырку в подошве. Ведьма улыбается. Принцесса стаскивает второй башмак тоже, за ним испорченные носки, остается босиком. Все бросает в мусорное ведро.
— У меня скоро ноги отвалятся, — жалуется Принцесса.
— Терпи, — весело отвечает Ведьма. — В конце концов, железных хлебов тебе грызть не пришлось.
— Не пришлось, — соглашается Принцесса. — Но по две пары башмаков вместо каждого хлеба — это тоже, знаешь ли…
— Я сделала что смогла, — пожимает плечами Ведьма. — Полностью отменить проклятие не получилось, но хотя бы облегчить тебе задачу…
— Спасибо.
— Пожалуйста. Работа такая.
Принцесса смотрит на часы.
— Уже без пяти четыре! Скажи, что я сейчас освобожусь, мне надо переодеться!
— Нет проблем, — заверяет Ведьма.
Принцесса скрывается за боковой дверью, слышен шум воды.
Ведьма обследует клиента. Клиент возлежит на койке. У него длинное мохнатое рыло с торчащими клыками.
Принцесса сидит на коврике в позе лотоса, с закрытыми глазами.
— Ну что я могу сказать, — улыбается клиенту Ведьма, — случай довольно простой. Поцелуй прекрасной девушки вас полностью исцелит. Вообще-то, требовалась искренняя любовь, но этот блок я сняла.
— Грррымм? — спрашивает клиент.
— Нет-нет, — смеется Ведьма. — Я с кем попало не целуюсь.
— А я, выходит, да? — Принцесса открывает глаза и встает с коврика.
— Ну это же твоя работа, — хихикает Ведьма.
Принцесса целует клиента в рыло, рыло отваливается. Под ним обнаруживается вполне здоровое человеческое лицо.
Пока клиент расплачивается за диагностику и снятие порчи, Принцесса подходит к двери, выглядывает в коридор и кричит: «Следующий!»
— Что у вас опять случилось? — спрашивает Ведьма.
Перед ней — два ребенка, мальчик и девочка. Девочка мрачно хмурится. У мальчика огромные ослиные уши.
— Она обзывалась! — говорит мальчик.
— Потому что ты и есть осел! — говорит девочка.
— Малышка, — Ведьма садится перед девочкой на корточки, — ты знаешь, что обзываться нехорошо?
— А он меня за косичку дергал!
Ведьма наклоняется к девочке и что-то шепчет ей на ухо. Та удивленно хлопает глазами, смотрит на Ведьму, на мальчика, пожимает плечами.
— Выдумаете тоже…
— Я не могу снять проклятие, — с великолепной печалью в голосе говорит Ведьма. — Придется ему так ходить.
Мальчик смотрит на девочку волком, девочка снова пожимает плечами.
— А ее высочество?
— Нет-нет! — качает головой Ведьма. — Снять это проклятие может только тот, кто его наложил. Или та.
— Не буду! — надувает губы девочка. — Он противный!
— Малышка, — ласково произносит Ведьма, — я же тебе еще в прошлый раз объясняла. Ты уже большая девочка, тебе почти восемь лет. Надо отвечать за свои поступки, это профессиональная честь.
Девочка смотрит на мальчика исподлобья.
— Пусть он закроет глаза.
Мальчик зажмуривается.
— А через платочек можно?
— Нельзя, — отвечает Ведьма.
Девочка строит брезгливую гримаску и чмокает мальчика в губы. Уши съеживаются.
— Еще раз дернешь за косичку — целовать не буду! — кричит девочка и выбегает. Мальчик за ней.
Снова беговая дорожка. Рядом с ней пустой пакет. Принцесса бежит в тонких жестяных ботиночках.
— Процесс заметно ускорился, — замечает Ведьма.
Принцесса молча кивает и продолжает бежать.
— Это последняя пара? — спрашивает Ведьма. Принцесса снова молча кивает.
— Я его позову?
— Зови. — Принцесса сходит с дорожки, стаскивает башмаки и привычно бросает их в мусорное ведро. За башмаками следуют носки. Принцесса некоторое время изучает подошву, вздыхает и выпрямляется.
Ведьма заводит в приемную очередного клиента.
— Все готово, — бодро рапортует Ведьма. — Башмаки стоптаны. Можно целоваться.
Принцесса на несколько секунд закрывает глаза, сосредотачивается, целует клиента. Ничего не происходит.
— Минутку, — говорит Принцесса. — Я сейчас.
Скрывается за боковой дверью.
— В чем дело? — нервно спрашивает клиент.
— Ничего-ничего, — успокаивает его Ведьма. — Просто она, наверное, недостаточно прекрасна.
Принцесса появляется снова. Она переоделась в облегающее платье, в меру открытое, в меру соблазнительное, на ногах туфли на шпильках, на лице макияж.
Бросает короткий взгляд в зеркало, кивает и снова подходит к клиенту. Целует. Ничего не происходит.
Принцесса поворачивается к Ведьме и вопросительно вскидывает бровь. Ведьма смотрит на клиента.
— Ну вообще-то, — мнется клиент, — я не очень люблю высокие каблуки. И яркую помаду тоже.
Принцесса скидывает обувь, стирает с губ помаду.
— Побольше страсти, — шепотом советует Ведьма.
Принцесса обхватывает клиента за шею и впивается губами в его губы. Долгий страстный поцелуй. Что-то негромко щелкает.
— Готово! — Ведьма хлопает в ладоши и оттаскивает Принцессу от клиента. Проводит ладонями вдоль его тела и удовлетворенно кивает.
— Больше вы не будете превращаться в гуся по вечерам. В течение ближайших трех-четырех дней старайтесь держаться подальше от водоемов, во избежание рецидива. Через две недели приходите на повторный осмотр.
— Спасибо.
— Вот ваш больничный, а это счет за услуги. Обращайтесь если что.
— Следующий!
— О-о, как я страдаю! — раздается из-за двери. Ведьма прячет улыбку, Принцесса прыскает в кулак.
— Шут гороховый, — бормочет Ведьма.
В дверь заглядывает молодой парень в одежде подмастерья.
— К вам можно, девушки?
— Заходи уж, раз пришел, — отвечает Принцесса. — Ты по какому поводу?
— О я несчастный, — парень закатывает глаза и изображает страдания. — Дни мои сочтены, меня терзает ужасный недуг…
— …и имя ему — спермотоксикоз, — бормочет под нос Принцесса.
— Фи, Принцесса! — восклицает подмастерье. — Как вы вульгарны! Имя ему — любовь!
Ведьма подходит к парню и обвивает его руками за шею.
— Поцелуй ужасной ведьмы тебя не спасет?
— Увы, нет, — вздыхает парень. — Это неизлечимо. Но немного облегчит страдания.
Ведьма целует парня, тот серьезно кивает.
— Ну вот, мне уже заметно легче!
— Полагаю, одним поцелуем ты от него не отделаешься, — говорит Принцесса.
— А я и не собираюсь! — весело отвечает Ведьма и снова целует парня. — Ты не заметил, там в коридоре еще много народу?
— Как минимум трое, — вздыхает парень.
— Тогда тебе придется подождать с лечебным курсом. — Ведьма слегка отстраняется. — Я на работе, знаешь ли.
— О-о, как я страдаю! — подмастерье издает скорбный вопль и подмигивает.
Ведьма снова его целует и отстраняется совсем.
— Между прочим, у нас высокие расценки, — замечает Принцесса. — Чем расплачиваться будешь?
— С вами, ваше высочество, — ничем! — галантно кланяется подмастерье. — Мне от вас ничего не надо. А вот вам от меня…
Жестом фокусника он достает из-за спины маленький золотой горшочек.
— Починил? — ахает Принцесса.
— Как новый! С вас один поцелуй, Принцесса.
Принцесса хватает горшочек, тот нежно звенит бубенчиками.
— Поцелуй его от меня, — обращается Принцесса к Ведьме.
— Обязательно.
— А услуги Ведьмы я честно оплачу! — добавляет парень и снимает с плеча котомку. — Угадай, что здесь?
— Было бы чего гадать! — фыркает Ведьма. Дотрагивается до кончика носа, принюхивается. — Пахнет телячьей кожей, воском, железом… и вишневым вареньем! Ой, мое любимое!
— Это все тебе. — Подмастерье отдает котомку Ведьме. — Пока не приду, не открывай! А то случится что-то ужасное!
— Ладно, ладно, — хихикает Ведьма.
— Я зайду через час. И кстати, не забудь — ты мне должна один поцелуй Прекрасной Принцессы!
Перерыв на обед. Принцесса и Ведьма пьют чай с коржиками. Коржики ест только Ведьма, Принцесса грустно смотрит на вазочку.
— Возьми тоже, — предлагает Ведьма.
— Не могу, — вздыхает Принцесса. — Мне надо беречь фигуру.
— Угу, угу, — кивает Ведьма с набитым ртом. — А еще каждое утро делать зарядку, по вечерам бегать вокруг квартала, дважды в месяц ходить к парикмахерше, и еженедельно — к педикюрше…
— Так надо! — обрывает Ведьму Принцесса. — Я должна быть в форме! Мне двадцать восемь, другие в это время уже давно уходят из бизнеса!
— Ну, ты еще держишься молодцом, — великодушно соглашается Ведьма. — Вполне-таки прекрасна. Принцесса в шестом поколении, настоящий профессионал с большим стажем. Результат гарантирован.
— Да! — с вызовом отвечает Принцесса. — Гарантирован! А между прочим, ты видела новую смену? Они же совершенно не следят за собой! Никакого представления о макияже, одеваются в какие-то ужасные тряпки, двигаться не умеют совершенно! Смазливое личико и аппетитная фигурка — это, знаешь ли, еще не все! Настоящая Прекрасная Принцесса должна держаться по-королевски!
— Вроде тебя?
— Вроде меня.
Принцесса разводит плечи, выпрямляет спину, принимает величественный и чопорный вид.
— Я снимаю проклятия в девяносто девяти процентах случаев. А они — хорошо, если каждое десятое. Как же я могу сейчас оставить бизнес?
— А кто тебе говорил его оставить?
— Ты.
— Я?!
— Да, только что.
Ведьма недоуменно смотрит на Принцессу, Принцесса — на Ведьму. Вздыхает, пожимает плечами.
— Значит, показалось.
— А если серьезно, может, тебе и правда стоит выйти замуж? — говорит Ведьма. — Родила бы новых принцесс, седьмое поколение. В конце концов, есть же другие специалисты в стране, найдется тебе замена.
— Я не могу! — кричит Принцесса. — Не сейчас! Ты что, не понимаешь? Пока я девушка, пока я прекрасна… Это было бы преступление против человечества — думать о себе, когда можно помочь стольким несчастным!
— Ну-ну, — неопределенно бурчит Ведьма в свою чашку.
— Это ведь только в сказках так бывает, — печально произносит Принцесса, — что злая мачеха заколдовывает единственного наследного принца. И никого больше. А у нас каждый третий ходит под сглазом! Люди совсем не следят за своей речью, проклинают друг друга чаще, чем заражают насморком!
— Насморк — это тоже разновидность проклятия, — со знанием дела уточняет Ведьма.
— Вот видишь, тем более. И как я могу в такой ситуации пренебречь своим долгом?
Идет прием. На стуле, вольготно развалясь, сидит толстый противный мельник. Он обмахивается газеткой, грызет леденец и отдувается.
Принцесса в позе лотоса сидит не коврике и страдальчески морщится.
— Вы можете хотя бы не чавкать?
— На «ты»! — испуганно шепчет Ведьма. — Ты должна к нему обращаться на «ты».
— Ага, ага, — мельник кивает и сально подмигивает Принцессе. — Давай-давай, люби меня.
Принцесса зажмуривается и бессильно скрежещет зубами.
— Я ничего не могу поделать, — шепотом оправдывается Ведьма, — проклятие очень сильно, в него вложено слишком много эмоций. А у меня только пятый уровень.
— Давайте, девушки, скорее, — торопит мельник. — Не задерживайте делового человека.
— Ты должна его полюбить искренней чистой любовью, — без особой надежды в голосе говорит Ведьма.
— Здесь и сейчас, — хихикает мельник.
— А он может помолчать?
— Ты давай работай! — огрызается мельник. — Нечего придираться!
— Вы мне усложняете задачу, — сквозь зубы цедит Принцесса.
— «Ты», «ты»! — одергивает ее Ведьма.
— ТЫ! Сам! Мне мешаешь!
— А ты не оправдывайся! — парирует мельник. — Мне, может, тоже твое обличие неприятно, я, может, люблю дам в теле. Чтобы вот тут и вот тут было вот так (рисует в воздухе арбузные округлости). А вот придешь ты ко мне на мельницу — все равно обслужу по первому разряду, перемелю что там тебе надо, даже если плевать хочется, потому что работа такая. Вот и ты давай работай как положено. Развела тут, понимаешь, сантименты…
— Ты! — очень спокойным, жутким голосом просит принцесса. — Заткнись. Я работаю.
— Вот и работай, — бурчит мельник. — И только попробуй сказать, что ничего не получается! У меня письмо от бургомистра!
Принцесса косится на Ведьму:
— Может, полную анестезию?..
— Нельзя, — вздыхает Ведьма. — Он должен быть в сознании.
Принцесса снова зажмуривается и начинает медленно раскачиваться, повторяя как заклинание: «Он человек… Он тоже человек… В нем есть что-нибудь хорошее… Его тоже может полюбить… какая-нибудь идиотка…»
Мельник с громким чмоканьем вытаскивает леденец, облизывает его и мечтательно жмурится.
— Вот вернусь домой, поймаю эту рыжую мерзавку и ка-ак отстегаю ремнем! Нет, сначала раздену догола и привяжу возле выгребной ямы, где мухи. А потом отстегаю! Чтобы на мясо садились. Да, так и сделаю.
Сует леденец в рот, обсасывает и снова вытаскивает.
— Нет, сперва трахну. Или лучше потом? А, вот! Сперва трахну, потом отлуплю, а вечером опять трахну. Чтоб знала!
Сует леденец за щеку и договаривает невнятно:
— Взяли тоже моду… на честных людей порчу наводить!
Принцесса страдальчески глядит на Ведьму.
— Нельзя… — вздыхает Ведьма.
— Дай мне еще порцию, — просит Принцесса.
— С ума сошла? Это же вредно! Ты уже четыре выпила!
— Еще одну, — жалобно просит Принцесса. — Я не справляюсь. Сама видишь, случай исключительный.
Ведьма с покорным вздохом достает бутылочку приворотного зелья, капает в ложку десять капель и дает Принцессе.
— На. Если и это не поможет…
— Что значит «не поможет»?! — возмущается мельник. — Вы обязаны! У меня письмо от бургомистра! Сговорились, да? Вы, бабы, всегда заодно: одна заколдовала, а другая помогать не хочет! Знаю я вас!
Принцесса зажимает уши.
— Это хорошо, это правильно, — Ведьма гладит ее по голове, — посиди так, пока лекарство подействует. А ты иди сюда!
Мельник не трогается с места, закидывает ногу на ногу.
— А ты, Ведьма, можешь обращаться ко мне на «вы».
— Могу. Но не хочу. Я сказала, иди сюда!
— Тебе надо — сама подойдешь.
— Нет, — ласково улыбается Ведьма. — Это ТЕБЕ надо.
Мельник, немного поразмыслив, с недовольным ворчанием встает и подходит к Ведьме.
— Ближе. Наклонись.
Ведьма шепчет что-то мельнику на ухо, мельник покрывается нервными красными пятнами.
— Угрожать?! Мне?!
— Я не угрожаю, я предостерегаю, — обольстительно улыбается Ведьма.
— Есть! — тихо вскрикивает Принцесса, вскакивает на ноги и порывисто целует мельника в липкие губы. Мельник отшатывается. Принцесса стоит, раскачиваясь, как пьяная.
— Я же говорила, пятая порция будет лишней, — сердито шепчет ей Ведьма.
— Я… все в п’рядке… мне… нехорошо…
Принцесса зажимает рот и убегает за боковую дверь.
Мельник развязывает пояс и заглядывает за край штанов. Долго придирчиво изучает, снова перепоясывается.
— Ну, вроде все как было… Сколько с меня?
Ведьма снова шепчет на ухо.
— Чегоо?!
— Тяжелый случай, — пожимает плечами Ведьма, — с осложнениями. Можете проверить по прейскуранту.
— Да пошла ты!
Мельник швыряет на стол кошелек.
— Здесь даже больше, чем вам полагается, если по справедливости. Совсем охамели бабы… Ничего, и на вас управу найду! Я бургомистру пожалуюсь!
— Последний на сегодня!
Ведьма открывает дверь и впускает последнего посетителя. Это довольно-таки уродливое мохнатое чудовище.
— Ну, здравствуй, — говорит Принцесса.
— И ты здравствуй, — отвечает чудовище. — Узнала?
— Узнала.
— Так вы знакомы? — Ведьма с радостным удивлением переводит взгляд с Принцессы на чудовище и обратно.
— Знакомы, — медленно кивает Принцесса.
— А-га… — Ведьма задумчиво кусает большой палец. — Ну так я ставлю диагноз?
— Да, пожалуйста. — Чудовище привычно подходит к койке и ложится на свежую бумагу. Ведьма делает пассы руками и восхищенно присвистывает.
— Вот это класс! Десятый уровень, не меньше!
— Вообще-то, двенадцатый, — уточняет чудовище. — Вот справка.
Ведьма читает справку, поворачивается к Принцессе и разводит руками.
— Ничего не могу поделать. Поцелуй искренней и верной любви, иначе никак.
— Сволочь! — выкрикивает Принцесса, целует чудовище, с размаху влепляет ему пощечину и выбегает вон.
Прекрасный Принц спускает ноги с койки и философски пожимает плечами.
— Да, — задумчиво произносит Ведьма. — А вы действительно знакомы.
— С детства, — отвечает Принц.
— Поцелуй искренней любви, вот так, без подготовки… первый раз вижу.
— Конечно. В прошлом году здесь была другая ведьма, такая чернявенькая.
— Ага, я здесь работаю всего восемь месяцев.
Ведьма возвращает Принцу справку и выписывает еще какие-то бумажки. Принц расплачивается.
— Проклятия двенадцатого уровня дорого стоят, — небрежно замечает Ведьма.
— Все что заработал за год, — соглашается Принц. — Зато нашел настоящего специалиста, с гарантией. Заграничного.
Натягивает кольчужные перчатки, поправляет на поясе меч.
— Ну, мне пора. Гонять орков, успокаивать неупокоенных… пока есть силы и здоровье. Буду копить на новое заклинание.
— Так и живете? Один поцелуй в год?
— Иногда реже, — вздыхает Принц. — Так и живем.
ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПРИНЦЕССА
Большая светлая приемная. На стеклянной двери табличка, просвечивают буквы: «00:61 од выререП»; если ее перевернуть, получится «Перерыв до 16:00». У одной стены — койка аскетического, очень официального вида, застелена бумагой, рядом какие-то приборы и приспособления. Другая стена обвешана грамотами, удостоверениями, справками и прочей макулатурой. Выделяется ценник: «Снятие порчи… сглаза… Диагностика… Предсказания…» и т. д. — жирным шрифтом, цены напечатаны мелко, неразборчивы. Из мебели имеется также стол, два стула, зеркало в полный рост, коврик для медитации и тренажер — беговая дорожка. На тренажере занимается Прекрасная Принцесса.
Крупным планом — торс, в голубой спортивной майке, лицо в бисеринках пота, с выбившейся из-под хайратника и прилипшей ко лбу прядкой волос, мерно работающие бедра, гетры до колен… ниже гетров — тускло поблескивающий металл.
Принцесса бежит в железных башмаках по наждачной дорожке.
Общий план.
Заходит Ведьма. С виду — очень молода, одета в классические ведьминские тряпки, но с известной долей изящества. Торжествующе потрясает в воздухе пакетом, в пакете что-то громыхает.
Принцесса сходит с дорожки, упирается ладонями в колени, переводит дух.
— Ну как? — спрашивает Ведьма.
Принцесса молча стягивает железный башмак и смотрит на Ведьму сквозь дырку в подошве. Ведьма улыбается. Принцесса стаскивает второй башмак тоже, за ним испорченные носки, остается босиком. Все бросает в мусорное ведро.
— У меня скоро ноги отвалятся, — жалуется Принцесса.
— Терпи, — весело отвечает Ведьма. — В конце концов, железных хлебов тебе грызть не пришлось.
— Не пришлось, — соглашается Принцесса. — Но по две пары башмаков вместо каждого хлеба — это тоже, знаешь ли…
— Я сделала что смогла, — пожимает плечами Ведьма. — Полностью отменить проклятие не получилось, но хотя бы облегчить тебе задачу…
— Спасибо.
— Пожалуйста. Работа такая.
Принцесса смотрит на часы.
— Уже без пяти четыре! Скажи, что я сейчас освобожусь, мне надо переодеться!
— Нет проблем, — заверяет Ведьма.
Принцесса скрывается за боковой дверью, слышен шум воды.
Ведьма обследует клиента. Клиент возлежит на койке. У него длинное мохнатое рыло с торчащими клыками.
Принцесса сидит на коврике в позе лотоса, с закрытыми глазами.
— Ну что я могу сказать, — улыбается клиенту Ведьма, — случай довольно простой. Поцелуй прекрасной девушки вас полностью исцелит. Вообще-то, требовалась искренняя любовь, но этот блок я сняла.
— Грррымм? — спрашивает клиент.
— Нет-нет, — смеется Ведьма. — Я с кем попало не целуюсь.
— А я, выходит, да? — Принцесса открывает глаза и встает с коврика.
— Ну это же твоя работа, — хихикает Ведьма.
Принцесса целует клиента в рыло, рыло отваливается. Под ним обнаруживается вполне здоровое человеческое лицо.
Пока клиент расплачивается за диагностику и снятие порчи, Принцесса подходит к двери, выглядывает в коридор и кричит: «Следующий!»
— Что у вас опять случилось? — спрашивает Ведьма.
Перед ней — два ребенка, мальчик и девочка. Девочка мрачно хмурится. У мальчика огромные ослиные уши.
— Она обзывалась! — говорит мальчик.
— Потому что ты и есть осел! — говорит девочка.
— Малышка, — Ведьма садится перед девочкой на корточки, — ты знаешь, что обзываться нехорошо?
— А он меня за косичку дергал!
Ведьма наклоняется к девочке и что-то шепчет ей на ухо. Та удивленно хлопает глазами, смотрит на Ведьму, на мальчика, пожимает плечами.
— Выдумаете тоже…
— Я не могу снять проклятие, — с великолепной печалью в голосе говорит Ведьма. — Придется ему так ходить.
Мальчик смотрит на девочку волком, девочка снова пожимает плечами.
— А ее высочество?
— Нет-нет! — качает головой Ведьма. — Снять это проклятие может только тот, кто его наложил. Или та.
— Не буду! — надувает губы девочка. — Он противный!
— Малышка, — ласково произносит Ведьма, — я же тебе еще в прошлый раз объясняла. Ты уже большая девочка, тебе почти восемь лет. Надо отвечать за свои поступки, это профессиональная честь.
Девочка смотрит на мальчика исподлобья.
— Пусть он закроет глаза.
Мальчик зажмуривается.
— А через платочек можно?
— Нельзя, — отвечает Ведьма.
Девочка строит брезгливую гримаску и чмокает мальчика в губы. Уши съеживаются.
— Еще раз дернешь за косичку — целовать не буду! — кричит девочка и выбегает. Мальчик за ней.
Снова беговая дорожка. Рядом с ней пустой пакет. Принцесса бежит в тонких жестяных ботиночках.
— Процесс заметно ускорился, — замечает Ведьма.
Принцесса молча кивает и продолжает бежать.
— Это последняя пара? — спрашивает Ведьма. Принцесса снова молча кивает.
— Я его позову?
— Зови. — Принцесса сходит с дорожки, стаскивает башмаки и привычно бросает их в мусорное ведро. За башмаками следуют носки. Принцесса некоторое время изучает подошву, вздыхает и выпрямляется.
Ведьма заводит в приемную очередного клиента.
— Все готово, — бодро рапортует Ведьма. — Башмаки стоптаны. Можно целоваться.
Принцесса на несколько секунд закрывает глаза, сосредотачивается, целует клиента. Ничего не происходит.
— Минутку, — говорит Принцесса. — Я сейчас.
Скрывается за боковой дверью.
— В чем дело? — нервно спрашивает клиент.
— Ничего-ничего, — успокаивает его Ведьма. — Просто она, наверное, недостаточно прекрасна.
Принцесса появляется снова. Она переоделась в облегающее платье, в меру открытое, в меру соблазнительное, на ногах туфли на шпильках, на лице макияж.
Бросает короткий взгляд в зеркало, кивает и снова подходит к клиенту. Целует. Ничего не происходит.
Принцесса поворачивается к Ведьме и вопросительно вскидывает бровь. Ведьма смотрит на клиента.
— Ну вообще-то, — мнется клиент, — я не очень люблю высокие каблуки. И яркую помаду тоже.
Принцесса скидывает обувь, стирает с губ помаду.
— Побольше страсти, — шепотом советует Ведьма.
Принцесса обхватывает клиента за шею и впивается губами в его губы. Долгий страстный поцелуй. Что-то негромко щелкает.
— Готово! — Ведьма хлопает в ладоши и оттаскивает Принцессу от клиента. Проводит ладонями вдоль его тела и удовлетворенно кивает.
— Больше вы не будете превращаться в гуся по вечерам. В течение ближайших трех-четырех дней старайтесь держаться подальше от водоемов, во избежание рецидива. Через две недели приходите на повторный осмотр.
— Спасибо.
— Вот ваш больничный, а это счет за услуги. Обращайтесь если что.
— Следующий!
— О-о, как я страдаю! — раздается из-за двери. Ведьма прячет улыбку, Принцесса прыскает в кулак.
— Шут гороховый, — бормочет Ведьма.
В дверь заглядывает молодой парень в одежде подмастерья.
— К вам можно, девушки?
— Заходи уж, раз пришел, — отвечает Принцесса. — Ты по какому поводу?
— О я несчастный, — парень закатывает глаза и изображает страдания. — Дни мои сочтены, меня терзает ужасный недуг…
— …и имя ему — спермотоксикоз, — бормочет под нос Принцесса.
— Фи, Принцесса! — восклицает подмастерье. — Как вы вульгарны! Имя ему — любовь!
Ведьма подходит к парню и обвивает его руками за шею.
— Поцелуй ужасной ведьмы тебя не спасет?
— Увы, нет, — вздыхает парень. — Это неизлечимо. Но немного облегчит страдания.
Ведьма целует парня, тот серьезно кивает.
— Ну вот, мне уже заметно легче!
— Полагаю, одним поцелуем ты от него не отделаешься, — говорит Принцесса.
— А я и не собираюсь! — весело отвечает Ведьма и снова целует парня. — Ты не заметил, там в коридоре еще много народу?
— Как минимум трое, — вздыхает парень.
— Тогда тебе придется подождать с лечебным курсом. — Ведьма слегка отстраняется. — Я на работе, знаешь ли.
— О-о, как я страдаю! — подмастерье издает скорбный вопль и подмигивает.
Ведьма снова его целует и отстраняется совсем.
— Между прочим, у нас высокие расценки, — замечает Принцесса. — Чем расплачиваться будешь?
— С вами, ваше высочество, — ничем! — галантно кланяется подмастерье. — Мне от вас ничего не надо. А вот вам от меня…
Жестом фокусника он достает из-за спины маленький золотой горшочек.
— Починил? — ахает Принцесса.
— Как новый! С вас один поцелуй, Принцесса.
Принцесса хватает горшочек, тот нежно звенит бубенчиками.
— Поцелуй его от меня, — обращается Принцесса к Ведьме.
— Обязательно.
— А услуги Ведьмы я честно оплачу! — добавляет парень и снимает с плеча котомку. — Угадай, что здесь?
— Было бы чего гадать! — фыркает Ведьма. Дотрагивается до кончика носа, принюхивается. — Пахнет телячьей кожей, воском, железом… и вишневым вареньем! Ой, мое любимое!
— Это все тебе. — Подмастерье отдает котомку Ведьме. — Пока не приду, не открывай! А то случится что-то ужасное!
— Ладно, ладно, — хихикает Ведьма.
— Я зайду через час. И кстати, не забудь — ты мне должна один поцелуй Прекрасной Принцессы!
Перерыв на обед. Принцесса и Ведьма пьют чай с коржиками. Коржики ест только Ведьма, Принцесса грустно смотрит на вазочку.
— Возьми тоже, — предлагает Ведьма.
— Не могу, — вздыхает Принцесса. — Мне надо беречь фигуру.
— Угу, угу, — кивает Ведьма с набитым ртом. — А еще каждое утро делать зарядку, по вечерам бегать вокруг квартала, дважды в месяц ходить к парикмахерше, и еженедельно — к педикюрше…
— Так надо! — обрывает Ведьму Принцесса. — Я должна быть в форме! Мне двадцать восемь, другие в это время уже давно уходят из бизнеса!
— Ну, ты еще держишься молодцом, — великодушно соглашается Ведьма. — Вполне-таки прекрасна. Принцесса в шестом поколении, настоящий профессионал с большим стажем. Результат гарантирован.
— Да! — с вызовом отвечает Принцесса. — Гарантирован! А между прочим, ты видела новую смену? Они же совершенно не следят за собой! Никакого представления о макияже, одеваются в какие-то ужасные тряпки, двигаться не умеют совершенно! Смазливое личико и аппетитная фигурка — это, знаешь ли, еще не все! Настоящая Прекрасная Принцесса должна держаться по-королевски!
— Вроде тебя?
— Вроде меня.
Принцесса разводит плечи, выпрямляет спину, принимает величественный и чопорный вид.
— Я снимаю проклятия в девяносто девяти процентах случаев. А они — хорошо, если каждое десятое. Как же я могу сейчас оставить бизнес?
— А кто тебе говорил его оставить?
— Ты.
— Я?!
— Да, только что.
Ведьма недоуменно смотрит на Принцессу, Принцесса — на Ведьму. Вздыхает, пожимает плечами.
— Значит, показалось.
— А если серьезно, может, тебе и правда стоит выйти замуж? — говорит Ведьма. — Родила бы новых принцесс, седьмое поколение. В конце концов, есть же другие специалисты в стране, найдется тебе замена.
— Я не могу! — кричит Принцесса. — Не сейчас! Ты что, не понимаешь? Пока я девушка, пока я прекрасна… Это было бы преступление против человечества — думать о себе, когда можно помочь стольким несчастным!
— Ну-ну, — неопределенно бурчит Ведьма в свою чашку.
— Это ведь только в сказках так бывает, — печально произносит Принцесса, — что злая мачеха заколдовывает единственного наследного принца. И никого больше. А у нас каждый третий ходит под сглазом! Люди совсем не следят за своей речью, проклинают друг друга чаще, чем заражают насморком!
— Насморк — это тоже разновидность проклятия, — со знанием дела уточняет Ведьма.
— Вот видишь, тем более. И как я могу в такой ситуации пренебречь своим долгом?
Идет прием. На стуле, вольготно развалясь, сидит толстый противный мельник. Он обмахивается газеткой, грызет леденец и отдувается.
Принцесса в позе лотоса сидит не коврике и страдальчески морщится.
— Вы можете хотя бы не чавкать?
— На «ты»! — испуганно шепчет Ведьма. — Ты должна к нему обращаться на «ты».
— Ага, ага, — мельник кивает и сально подмигивает Принцессе. — Давай-давай, люби меня.
Принцесса зажмуривается и бессильно скрежещет зубами.
— Я ничего не могу поделать, — шепотом оправдывается Ведьма, — проклятие очень сильно, в него вложено слишком много эмоций. А у меня только пятый уровень.
— Давайте, девушки, скорее, — торопит мельник. — Не задерживайте делового человека.
— Ты должна его полюбить искренней чистой любовью, — без особой надежды в голосе говорит Ведьма.
— Здесь и сейчас, — хихикает мельник.
— А он может помолчать?
— Ты давай работай! — огрызается мельник. — Нечего придираться!
— Вы мне усложняете задачу, — сквозь зубы цедит Принцесса.
— «Ты», «ты»! — одергивает ее Ведьма.
— ТЫ! Сам! Мне мешаешь!
— А ты не оправдывайся! — парирует мельник. — Мне, может, тоже твое обличие неприятно, я, может, люблю дам в теле. Чтобы вот тут и вот тут было вот так (рисует в воздухе арбузные округлости). А вот придешь ты ко мне на мельницу — все равно обслужу по первому разряду, перемелю что там тебе надо, даже если плевать хочется, потому что работа такая. Вот и ты давай работай как положено. Развела тут, понимаешь, сантименты…
— Ты! — очень спокойным, жутким голосом просит принцесса. — Заткнись. Я работаю.
— Вот и работай, — бурчит мельник. — И только попробуй сказать, что ничего не получается! У меня письмо от бургомистра!
Принцесса косится на Ведьму:
— Может, полную анестезию?..
— Нельзя, — вздыхает Ведьма. — Он должен быть в сознании.
Принцесса снова зажмуривается и начинает медленно раскачиваться, повторяя как заклинание: «Он человек… Он тоже человек… В нем есть что-нибудь хорошее… Его тоже может полюбить… какая-нибудь идиотка…»
Мельник с громким чмоканьем вытаскивает леденец, облизывает его и мечтательно жмурится.
— Вот вернусь домой, поймаю эту рыжую мерзавку и ка-ак отстегаю ремнем! Нет, сначала раздену догола и привяжу возле выгребной ямы, где мухи. А потом отстегаю! Чтобы на мясо садились. Да, так и сделаю.
Сует леденец в рот, обсасывает и снова вытаскивает.
— Нет, сперва трахну. Или лучше потом? А, вот! Сперва трахну, потом отлуплю, а вечером опять трахну. Чтоб знала!
Сует леденец за щеку и договаривает невнятно:
— Взяли тоже моду… на честных людей порчу наводить!
Принцесса страдальчески глядит на Ведьму.
— Нельзя… — вздыхает Ведьма.
— Дай мне еще порцию, — просит Принцесса.
— С ума сошла? Это же вредно! Ты уже четыре выпила!
— Еще одну, — жалобно просит Принцесса. — Я не справляюсь. Сама видишь, случай исключительный.
Ведьма с покорным вздохом достает бутылочку приворотного зелья, капает в ложку десять капель и дает Принцессе.
— На. Если и это не поможет…
— Что значит «не поможет»?! — возмущается мельник. — Вы обязаны! У меня письмо от бургомистра! Сговорились, да? Вы, бабы, всегда заодно: одна заколдовала, а другая помогать не хочет! Знаю я вас!
Принцесса зажимает уши.
— Это хорошо, это правильно, — Ведьма гладит ее по голове, — посиди так, пока лекарство подействует. А ты иди сюда!
Мельник не трогается с места, закидывает ногу на ногу.
— А ты, Ведьма, можешь обращаться ко мне на «вы».
— Могу. Но не хочу. Я сказала, иди сюда!
— Тебе надо — сама подойдешь.
— Нет, — ласково улыбается Ведьма. — Это ТЕБЕ надо.
Мельник, немного поразмыслив, с недовольным ворчанием встает и подходит к Ведьме.
— Ближе. Наклонись.
Ведьма шепчет что-то мельнику на ухо, мельник покрывается нервными красными пятнами.
— Угрожать?! Мне?!
— Я не угрожаю, я предостерегаю, — обольстительно улыбается Ведьма.
— Есть! — тихо вскрикивает Принцесса, вскакивает на ноги и порывисто целует мельника в липкие губы. Мельник отшатывается. Принцесса стоит, раскачиваясь, как пьяная.
— Я же говорила, пятая порция будет лишней, — сердито шепчет ей Ведьма.
— Я… все в п’рядке… мне… нехорошо…
Принцесса зажимает рот и убегает за боковую дверь.
Мельник развязывает пояс и заглядывает за край штанов. Долго придирчиво изучает, снова перепоясывается.
— Ну, вроде все как было… Сколько с меня?
Ведьма снова шепчет на ухо.
— Чегоо?!
— Тяжелый случай, — пожимает плечами Ведьма, — с осложнениями. Можете проверить по прейскуранту.
— Да пошла ты!
Мельник швыряет на стол кошелек.
— Здесь даже больше, чем вам полагается, если по справедливости. Совсем охамели бабы… Ничего, и на вас управу найду! Я бургомистру пожалуюсь!
— Последний на сегодня!
Ведьма открывает дверь и впускает последнего посетителя. Это довольно-таки уродливое мохнатое чудовище.
— Ну, здравствуй, — говорит Принцесса.
— И ты здравствуй, — отвечает чудовище. — Узнала?
— Узнала.
— Так вы знакомы? — Ведьма с радостным удивлением переводит взгляд с Принцессы на чудовище и обратно.
— Знакомы, — медленно кивает Принцесса.
— А-га… — Ведьма задумчиво кусает большой палец. — Ну так я ставлю диагноз?
— Да, пожалуйста. — Чудовище привычно подходит к койке и ложится на свежую бумагу. Ведьма делает пассы руками и восхищенно присвистывает.
— Вот это класс! Десятый уровень, не меньше!
— Вообще-то, двенадцатый, — уточняет чудовище. — Вот справка.
Ведьма читает справку, поворачивается к Принцессе и разводит руками.
— Ничего не могу поделать. Поцелуй искренней и верной любви, иначе никак.
— Сволочь! — выкрикивает Принцесса, целует чудовище, с размаху влепляет ему пощечину и выбегает вон.
Прекрасный Принц спускает ноги с койки и философски пожимает плечами.
— Да, — задумчиво произносит Ведьма. — А вы действительно знакомы.
— С детства, — отвечает Принц.
— Поцелуй искренней любви, вот так, без подготовки… первый раз вижу.
— Конечно. В прошлом году здесь была другая ведьма, такая чернявенькая.
— Ага, я здесь работаю всего восемь месяцев.
Ведьма возвращает Принцу справку и выписывает еще какие-то бумажки. Принц расплачивается.
— Проклятия двенадцатого уровня дорого стоят, — небрежно замечает Ведьма.
— Все что заработал за год, — соглашается Принц. — Зато нашел настоящего специалиста, с гарантией. Заграничного.
Натягивает кольчужные перчатки, поправляет на поясе меч.
— Ну, мне пора. Гонять орков, успокаивать неупокоенных… пока есть силы и здоровье. Буду копить на новое заклинание.
— Так и живете? Один поцелуй в год?
— Иногда реже, — вздыхает Принц. — Так и живем.
ДМИТРИЙ БРИСЕНКО
КУРЬЕР
Всю ночь снилось что-то беспокойное: какие-то острые предметы, падающие лоскуты свинцово-черного неба, выпирающие из-под земли рваные обглоданные корни, осколки кирпича, глубоко въевшаяся в ладони ржавчина.
Проснулся затемно.
Посмотрел на часы. Вспомнил, что во сне много было звуков, механическое скрежетание, гудки автомобилей, сирены… Ворочался, но не мог проснуться окончательно, под эти раздражающие звуки и заснул в конце концов и вот только проснулся.
В кране чуть прохладная вода с заметным привкусом хлорки.
Набрал чайник, вскипятил, насыпал в керамический чайник заварку, подождал пять минут. Пока ждал, чистил зубы, потом смотрел в окно, потом слегка оделся.
За окном было пустынно и спокойно.
Выпил чай, еще чуть-чуть оделся, вышел из квартиры.
Лето, жара уже с утра, а днем живые, понятно, позавидуют мертвым.
Угораздило его поселиться в этих местах.
Зимой можно остекленеть от холода, а летом — ну вот как сейчас.
Хорошо хоть машин не видно пока. А то и так дышать нечем.
Впрочем, можно пойти на озеро, раз выходной.
Он и шел туда, на озеро.
По дороге на озеро в который раз подумал, что называть это огромную территорию, залитую водой, озером — уж как-то слишком не по рангу. Тут уж скорее море. Но так повелось почему-то.
Шел, и непонятно было, почему так тихо.
Так бывает, когда очень рано или когда во сне — как будто все уехали.
Погрузили пожитки, собрали семьи, завели свои видавшие виды авто и, в лязге и грохоте, снялись со своих мест. Уехали. Никто не знает куда.
Это была первая догадка. Действительно уехали.
Предварительно всех оповестили, а про него то ли забыли, то ли он сам не вспомнил.
Вот же насмешка судьбы: всю жизнь, с детства, мечтать о таком — и вот на старости лет, когда, наоборот, нужны, хотя бы гипотетически, окружающие с их столь же гипотетической заботой, — теперь-то их и не стало. Следы покрышек на старом растрескавшемся асфальте, оброненные в спешке вещи, так и оставленные лежать посреди дороги (старые детские игрушки, кухонная утварь, какие-то обломки (видно, шкаф упал и развалился), почерневшие от времени книги и прочая дребедень), разве только звуковых следов не осталось. (Медленно исчезающий дребезжащий звук — все тише и тише; эхо переклички: «Когда уже тронемся?»; кособокое громыхание автомобильных шеренг; прочий гул.)
И так уж случилось в то утро, что все исполнялось как по заказу, — вдруг явился откуда-то звук, те самые звуковые следы.
Кто-то оставил на обочине, а может быть, случайно обронил — диктофон. Диктофон был старомодный, кассетный, с магнитной пленкой, которая вечно зажевывается в тугую нить или просто осыпается от ветхости; теперь таких уже давно не делают.
Пленка сильно шуршала, дорожка на записи петляла, отчего звук начинал плыть, голос то почти совсем пропадал, то появлялся опять — это было похоже на саундтрек ко всеобщему бегству. Столь же непонятный и в чем-то бестолковый саундтрек. Идеальный саундтрек — как если бы случайно забрел в вестибюль строящейся станции метро не с чем-то шумным и грохочущим в наушниках, а, например, с оперной арией, или грохотом копыт по степи, или пением мексиканских индейцев.
Сначала он почему-то предположил, что на пленке будет рассказ о том, почему все ушли, но это оказалось совсем другое, нечто безумное и не относящееся к делу. Потом он решил, что так даже лучше — история произошла, ну и ладно. Отчего оно все так случилось, конечно, интересно, но уже не важно, можно обойтись. Другое дело — рассказ незнакомого человека, который неожиданно придавал глубину и четкость всей картинке исхода.
Так он и шел дальше к озеру — с подобранным на дороге резиновым слоненком в одной руке и старым магнитофоном — в другой. История эта захватила его, как, бывало, в детстве захватывали и приковывали к радиоприемнику другие истории, рассказанные другими голосами.
На фоне громыханий, скрипа тормозов, переругиваний водителей автомобилей ломкий голос подростка рассказывал:
…приходит, это утром было, мастеров нет еще, только я один, ну, подметаю, там, рабочие места привожу в порядок и всякое такое. Приходит этот мужик… взгляд у него такой затравленный, грустный. Подходит ко мне, смотрит куда-то в угол. Я ему говорю: чего надо? Он мне говорит, тут типа такое дело… Курьером, говорит, работает. Я ему: ну и чё? Он такой говорит, я вам заплачу, говорит, только вы никому не говорите, пусть это останется между нами. Деньги, я говорю, это хорошо, ну так что там у вас? Он говорит, давайте, говорит, я лучше вам покажу, а то все равно не поверите. Ну показывайте, я говорю. Он поворачивается ко мне спиной, задирает рубаху, и я чуть не падаю: у него там дверца в спине! Ну, думаю, этого мне только не хватало для полного счастья в жизни. Говорю ему, как, однако тут у вас интересно устроено. Не мог, говорю, себе такого в жизни представить. Да мне самому, он говорит, интересно.
И рассказывает мне историю. Типа устроился он на работу курьером, в какую-то очень блатную организацию, там три, что ли, уровня собеседований. Выходит в первый день, сидит в курьерской комнате, ждет поручений. Тут телефон звонит, их координатор берет трубку, вскакивает и чуть ли не честь отдает и такой ему: вас босс к себе просит. Выходит он в коридор, идет по нему, идет по еще нескольким коридорам, ну там черный мрамор, все блестит, как только маслом смазали, выходит в лифтовой холл, заходит в лифт, поднимается в золоте и зеркалах на спецэтаж, где у его босса кабинет, там огромный холл, огромный ковер на полу с ворсом в руку толщиной, и в конце у стены огромный стол, там секретарь уже ждет. Проходите, говорит.
Нажимает на кнопку, дверь открывается… дверь — это отдельная песня, из массива дерева, резная, с миллионом деталей, он мне ее подробно по моей просьбе описал… в общем, босс ему излагает, мол, это ответственное поручение, а я вижу, парень ты толковый. Надо съездить туда-то и туда-то… туда-то и туда-то… а дальше он ничего не помнит!.. Очнулся он уже на выходе из этого своего здания-небоскреба. Идет сам не знает куда, в голове туман, в глазах все дрыгается, но ноги как будто сами его ведут куда надо.
Заходит в метро, едет на конечную, выходит, садится на автобус, едет до конечной, выходит, идет через пустырь, там многоэтажки уже видно, заходит в подъезд одного такого бетонного дома, поднимается на лифте, выходит, звонит в дверь, дверь открывает дамочка, такая вся ухоженная, как будто только что сама в гости сюда пришла. Наконец-то, говорит, вы пришли, давно вас жду. Смотрит ему в глаза пристально, и тут вдруг кукушка из часов как выскочит, на кухне кто-то тарелку об пол как брякнет, в комнате в телевизоре как заорут не то люди, не то звери, и тут он перестает чувствовать свои ноги, падает, ударяется головой о что-то твердое и дальше ничего не помнит.
Очнулся в кабинете у босса. Лежит на животе, а тот над ним наклонился и что-то там за спину трогает, и очень странные от этого ощущения. Босс увидел, что он очнулся, и снова его загипнотизировал, и тот уже дома в себя пришел. Сидит, говорит, на кухне за тарелкой остывшего борща, и такой на душе камень, что хоть в петлю лезь. И прямо слезы из глаз текут. Ну, лег сразу после ужина и тут же уснул.
Утром просыпается без будильника и бегом на работу. Там опять все то же самое повторяется. И так начинает повторяться каждый день. Мужик чувствует, что кранты, начинает помаленьку сходить с ума. Сам он эту дверцу у себя в спине открыть не может, отказаться от должности тоже не может, босс и слушать не хочет. Денег, правда, прилично добавил, но об отпуске или увольнении забудь, говорит. А тут босса как-то пару дней не было, куда-то в командировку уехал, ну, он нашел в телефонном справочнике адрес нашей мастерской. И теперь предлагает мне открыть дверцу и посмотреть, что там и как.
Ну, что делать, надо помочь мужику. Беру я стамеску, молоток, просовываю в щель, отгибаю слегка дверцу, не больно? — говорю. Больно, говорит, но терпимо, давай. Я ломаю замок. Открываю эту дверцу. А там… ничего там нет. Только щепки, пыль, запах такой, как в старых шкафах пахнет. Пусто, говорю, у тебя тут. Мужик молчит. Потом говорит: как же так, всю жизнь прожил и не знал, что у меня там такое. А может, и было, просто под кожей не заметно. Ну да один фиг, жизнь такая мне не мила, буду закругляться. Тогда я говорю, ну, говорю, мужик, очень тебе повезло, что ты ко мне пришел. Я самый маленький в школе был, вообще шкет, всю жизнь из-за этого переживал и немало претерпел. А дело-то вот в чем! Случай, и какой! Ты, говорю, по адресу пришел, дядя. Мы теперь вместе дальше будем действовать, пока твою тайну не разгадаем. Дай только, говорю, подумать. Подумал. Как тебя зовут? — говорю. Семен Петрович, говорит. В общем айда, я говорю, Семен Петрович до твоего босса, всю правду узнавать.
Забрался я в Семен Петровича, дверцу за собой прикрыл, и пошли мы самым малым вперед. Утрясло меня в тепле и темноте, я и заснул. Просыпаюсь в потемках, ноги-руки затекли, шею ломит, не согнуться, не разогнуться, ну, думаю, надо остановочку сделать. Стучу ему так легонько изнутри. Ноль результата. Я стучу посильней, как могу в этой тесноте. Молчок. Чертов биоробот! Идет себе и идет. Вот, думаю, угораздило меня вляпаться в историю. Тут меня либо с какой-то неясной целью похитили, либо все идет по моему плану, но пока этот зомби на стол босса пузом не рухнет, никакой мне остановки не видать. А там откроет босс дверцу, а внутри такой супермен я, типа всем лицом на пол, при попытке сопротивления стреляю на поражение! А сам ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. По всем статьям выходит, что мой план провалился. Что же делать?
И тут он останавливается. В следующее мгновенье мне в глаза бьет яркий свет, я чувствую, как чьи-то руки вытаскивают меня и куда-то кладут. Я зажмуриваюсь, а потом через щелку смотрю. Это его босс! Описания соответствуют. Я лежу на огромном столе заседаний, рядом с Семен Петровичем, который загипнотизирован и находится в прострации. Босс с довольной рожей набирает чей-то номер. Людмила Васильевна! — кричит в трубку. Вот это сюрприз! Такого я от вас не ожидал. Такое вложение прислали, ай-яй-яй! Чистый восторг! И дальше продолжает нести свою ахинею.
Ни хрена ж себе, я думаю. Это я-то — вложение! Да я смерть твоя и мировая справедливость в одном футляре, баран! Пока он там базарил, я очухался, руки-ноги помассировал, потянулся, встал, вынул из кармана стамеску и пошел на этого урода. Он такой обернулся и прямо в трубку хохочет: слушайте, хохочет, Людмила Васильевна, вы мне такого Робин Гуда прислали! Такого Зорро! Он мне мстить идет! Ха-ха-ха! И бросает в меня трубкой.
Я уворачиваюсь и кидаю в него киянкой. Киянка попадает ему прямо в лоб, и он валится со стула на чертов паркетный пол. Я подскакиваю и пинаю ему ногой по репе. Вот тебе, говорю, гад, за членовредительство! Позвольте, продолжает хохотать этот упырь, позвольте, я вам все объясню! Не надо мне ваших объяснений, говорю я, и луплю ему другой ногой по репе. Ой! — кричит гад, — больно! Тут он хватает меня за ногу, и я падаю на спину. Но тут же вскакиваю, достаю стамеску и начинаю ею махать прямо перед его носом. И кричу: сейчас я твой жирный нос, гад, располосую! Он мне говорит: не хочешь узнать, тогда как хочешь, пока, мой мальчик! Отбегает куда-то к шторе, дергает за веревку, в стене открывается небольшая дверь, за ней коридор, босс туда. Дверь за ним закрывается.
Ура! Зло наказано и спасается бегством. Не будет, гад, людей больше мучить. Возвращаюсь я к Семен Петровичу. Тот по-прежнему в несознанке. Я закрываю дверцу и по паре гвоздей в нее вбиваю. А перед этим замечаю, что там внутри какая-то бумажка лежит. Ну, я ее сунул в карман, дверцу, значит, приколотил, просыпайся, говорю, Семен Петрович, пора нам делать отсюда ноги! Семен Петрович стонет, приподнимается, где это мы? — говорит. У босса твоего в кабинете говорю, а самого босса я избил и выгнал, больше тебя никто эксплуатировать втемную не будет.
Подвожу его к двери. Дергаю за веревку, дверь открывается. А в холле уже голоса и металлический звук от передергиваемых затворов. Это охранники спешат с нами разобраться. Я заколачиваю дверь изнутри гвоздями. Коридор слабо освещен настенными светильниками. Мы идем по нему все дальше и дальше и скоро оказываемся в каком-то подъезде обычной блочной пятиэтажки. Я прощаюсь с Семен Петровичем. Он чуть не плачет от радости и благодарит меня. Мы расходимся. На следующий день я вспоминаю про записку. В свой рабочий перерыв ухожу во внутренний дворик под деревья, вытаскиваю ее из кармана, разворачиваю, читаю.
«Тому, кого это касается. Инструкция к передвижному сейфу. Передвижной сейф используется для передачи ценных предметов Отправителя к Получателю. Список ценных предметов: ювелирные изделия, золотые слитки, оружие и боеприпасы, наркотические вещества, фамильные реликвии, предметы религиозных культов, ценные породы деревьев, ценные породы собак, люди, прочее. По истечению срока действия передвижного сейфа дверцу его следует закрыть и забить гвоздями. Передвижной сейф с истекшим сроком эксплуатации подлежит эвакуации специальной бригадой эвакуаторов».
Дальше шло довольно мутное описание эвакуации: сейф вывозят в другой город, селят его в стандартный микрорайон со стандартной планировкой, и через какое-то время жизни сейфа жителей города эвакуируют, а сейф оставляют доживать там свои дни. Странное какое-то развлечение у этих людей, если подумать. Зачем этого вселять, а тех переселять. Правда, жизнь и так непонятна, вот мы куда-то все сейчас вдруг собрались в три дня и едем. Тоже интересно! Хотя совершенно непонятно, куда и зачем едем. Я за свою жизнь переезжал уже три раза, но вот чтобы так, как сейчас, такого не припомню. Слава богу, диктофон не забыл, не потерял… Да хорош там, иди помогай! Мы тут вкалываем, а этот сидит с диктофоном. Все бы этому уникуму своих бредней назаписывать, а потом с них угорать. У всех занятия как занятия, только этот… Да дай ты его сюда…
На этом запись обрывалась.
Забавная история, подумал он.
Жаль, что его зовут не Семен Петрович.
Хотя, может быть, они поменяли ему паспорт.
Такие люди ни перед чем не остановятся.
Он сел отдохнуть на еще теплый камень.
Ночное южное небо раскинуло над ним свой купол.
Звезды мигали, с озера дул прохладный ветер. Волны плескались о берег.
Он не мог признаться себе, что когда-то мог быть курьером, хотя бы потому, что ничего об этом не знал и не помнил. В голове возникло несколько идей на этот счет, даже не идей, а неких бесформенных отблесков; можно было попытаться как-то связать их друг с другом, выстроить цепочку. Но он не стал. Не потому, что для этого пришлось бы сильно напрячь память и логику, а потому, что могло выйти не так, финальный результат его умозаключений мог получиться неправильным, а этого хотелось избежать, пусть даже ценой неведения. Да и что это за цена, если подумать.
Невдалеке от него вдруг ударил в небо салют. Какой это был салют! Тысячи разноцветных огней одновременно заполнили небо, и стало светло как днем. Пылающие яркие звезды падали в море навстречу своим отражениям. Бах! И после небольшой паузы снова — бах! Бабах! Бах-бах-бах-бах-бах!
Пока грохотал салют, он шел к его эпицентру, к орудиям.
Лицо артиллериста было суровым и отстраненным, движения — легки и пластичны. Он перебегал от одного орудия к другому орудию, от огненного колеса к огненному дождю и прочим горящим повсюду причудливым конструкциям, поджигая все новые и новые.
Когда артиллерист закончил, он подошел к нему. Артиллерист разбирал орудия (совсем небольшие пушки величиной с табуретку), чистил их ветошью и складывал в деревянные ящики защитного цвета.
— Спасибо вам, — сказал он. — Я давно не видел таких красивых салютов, может быть, вообще никогда.
В свете костра, как последний отблеск салюта, блеснула улыбка артиллериста.
— А вы тоже остались? — спросил он. — Я-то что, мне вон зарядов жалко, жаль их просто так здесь оставлять. Тут еще целый склад. Это на месяц примерно. Ну, все расстреляю, а там посмотрим.
Потом они сидели в шезлонгах и слушали запись на пленке.
Артиллерист распечатал бутылку рома, и они выпили сначала за уехавших людей, потом за свое одиночество.
Он оставил артиллеристу свой адрес и пошел обратно домой. Артиллерист дал ему фонарик, хотя он и так помнил дорогу наизусть: давно тут живет.
План на завтра и все грядущие дни был ужасающе прост, но зато в нем жила звонкая и по-детски неистовая упругость: этот план сулил прожить еще тысячу и одну ночь среди соцветий салютов, под мерный стук остановившихся часов, под молчаливые слова забытых воспоминаний.
ПОХИЩЕНИЕ
Медвежонок лежал в луже талой воды возле приоткрытой двери подъезда.
Чуть не наступил на него, пришлось сделать лишний полушаг с полуподпрыгом, вышло, видимо, комично — медвежонок тихо засмеялся. Тут же он сделал свирепо-отрешенную физиономию и зашипел:
— Ну чё вы тут, вы проходите, да проходите уже скорей, мешаете!
Медвежонок был плюшевый, когда-то, видимо, светло-коричневого цвета; сейчас было затруднительно сказать что-либо определенное о цвете его меха.
— А, ну что вы стали, ну, черт, ну!
Я отошел немного в сторону, медвежонок неожиданно резво крутанул полинялую башку в моем направлении — как это у него без шеи так ловко вышло?
Но сказать он не успел.
Из подъезда вышла моя соседка, подслеповатая баба Шура, она щурилась на весеннее солнышко и потирала ручки:
— Ути-пути, сюси-пуси, какой прелестный хомячок! Дай-ка я тебя из лужи-то выну, дай пузико твое пощиплю!
Она склонилась над притихшим медвежонком, и поздно было кричать, поздно было что-то предпринимать: из облезлых кустов, нисколько не таясь, выскочили три затянутых в костюмы медведей мужичка, быстро накинули мешок на утлую фигуру бабы Шуры, подхватили мешок и умчались за угол дома. Один высунулся из-за угла и тут же скрылся, погрозив мне кулаком.
— Э, ну чё, ну есть у тебя сигарета или нет? Ну ладно, я пошел. — Медвежонок быстро выскочил из лужи и через пару секунд скрылся за противоположным углом дома.
Я постоял немного, посмотрел на разбухшие окурки, на мыльную пену у кромки лужи, на отражение солнца в этой луже.
— Эй, мальчик, — крикнул я кому-то, отчаянно барахтаясь в волнах затопившего меня восторга. — А впрочем, э!..
С карниза упала сосулька, вдребезги!
Я наотмашь перешел улицу и, не помня, куда собирался идти, пошел в направлении памятника пионерам-героям.
КУРЬЕР
Всю ночь снилось что-то беспокойное: какие-то острые предметы, падающие лоскуты свинцово-черного неба, выпирающие из-под земли рваные обглоданные корни, осколки кирпича, глубоко въевшаяся в ладони ржавчина.
Проснулся затемно.
Посмотрел на часы. Вспомнил, что во сне много было звуков, механическое скрежетание, гудки автомобилей, сирены… Ворочался, но не мог проснуться окончательно, под эти раздражающие звуки и заснул в конце концов и вот только проснулся.
В кране чуть прохладная вода с заметным привкусом хлорки.
Набрал чайник, вскипятил, насыпал в керамический чайник заварку, подождал пять минут. Пока ждал, чистил зубы, потом смотрел в окно, потом слегка оделся.
За окном было пустынно и спокойно.
Выпил чай, еще чуть-чуть оделся, вышел из квартиры.
Лето, жара уже с утра, а днем живые, понятно, позавидуют мертвым.
Угораздило его поселиться в этих местах.
Зимой можно остекленеть от холода, а летом — ну вот как сейчас.
Хорошо хоть машин не видно пока. А то и так дышать нечем.
Впрочем, можно пойти на озеро, раз выходной.
Он и шел туда, на озеро.
По дороге на озеро в который раз подумал, что называть это огромную территорию, залитую водой, озером — уж как-то слишком не по рангу. Тут уж скорее море. Но так повелось почему-то.
Шел, и непонятно было, почему так тихо.
Так бывает, когда очень рано или когда во сне — как будто все уехали.
Погрузили пожитки, собрали семьи, завели свои видавшие виды авто и, в лязге и грохоте, снялись со своих мест. Уехали. Никто не знает куда.
Это была первая догадка. Действительно уехали.
Предварительно всех оповестили, а про него то ли забыли, то ли он сам не вспомнил.
Вот же насмешка судьбы: всю жизнь, с детства, мечтать о таком — и вот на старости лет, когда, наоборот, нужны, хотя бы гипотетически, окружающие с их столь же гипотетической заботой, — теперь-то их и не стало. Следы покрышек на старом растрескавшемся асфальте, оброненные в спешке вещи, так и оставленные лежать посреди дороги (старые детские игрушки, кухонная утварь, какие-то обломки (видно, шкаф упал и развалился), почерневшие от времени книги и прочая дребедень), разве только звуковых следов не осталось. (Медленно исчезающий дребезжащий звук — все тише и тише; эхо переклички: «Когда уже тронемся?»; кособокое громыхание автомобильных шеренг; прочий гул.)
И так уж случилось в то утро, что все исполнялось как по заказу, — вдруг явился откуда-то звук, те самые звуковые следы.
Кто-то оставил на обочине, а может быть, случайно обронил — диктофон. Диктофон был старомодный, кассетный, с магнитной пленкой, которая вечно зажевывается в тугую нить или просто осыпается от ветхости; теперь таких уже давно не делают.
Пленка сильно шуршала, дорожка на записи петляла, отчего звук начинал плыть, голос то почти совсем пропадал, то появлялся опять — это было похоже на саундтрек ко всеобщему бегству. Столь же непонятный и в чем-то бестолковый саундтрек. Идеальный саундтрек — как если бы случайно забрел в вестибюль строящейся станции метро не с чем-то шумным и грохочущим в наушниках, а, например, с оперной арией, или грохотом копыт по степи, или пением мексиканских индейцев.
Сначала он почему-то предположил, что на пленке будет рассказ о том, почему все ушли, но это оказалось совсем другое, нечто безумное и не относящееся к делу. Потом он решил, что так даже лучше — история произошла, ну и ладно. Отчего оно все так случилось, конечно, интересно, но уже не важно, можно обойтись. Другое дело — рассказ незнакомого человека, который неожиданно придавал глубину и четкость всей картинке исхода.
Так он и шел дальше к озеру — с подобранным на дороге резиновым слоненком в одной руке и старым магнитофоном — в другой. История эта захватила его, как, бывало, в детстве захватывали и приковывали к радиоприемнику другие истории, рассказанные другими голосами.
На фоне громыханий, скрипа тормозов, переругиваний водителей автомобилей ломкий голос подростка рассказывал:
…приходит, это утром было, мастеров нет еще, только я один, ну, подметаю, там, рабочие места привожу в порядок и всякое такое. Приходит этот мужик… взгляд у него такой затравленный, грустный. Подходит ко мне, смотрит куда-то в угол. Я ему говорю: чего надо? Он мне говорит, тут типа такое дело… Курьером, говорит, работает. Я ему: ну и чё? Он такой говорит, я вам заплачу, говорит, только вы никому не говорите, пусть это останется между нами. Деньги, я говорю, это хорошо, ну так что там у вас? Он говорит, давайте, говорит, я лучше вам покажу, а то все равно не поверите. Ну показывайте, я говорю. Он поворачивается ко мне спиной, задирает рубаху, и я чуть не падаю: у него там дверца в спине! Ну, думаю, этого мне только не хватало для полного счастья в жизни. Говорю ему, как, однако тут у вас интересно устроено. Не мог, говорю, себе такого в жизни представить. Да мне самому, он говорит, интересно.
И рассказывает мне историю. Типа устроился он на работу курьером, в какую-то очень блатную организацию, там три, что ли, уровня собеседований. Выходит в первый день, сидит в курьерской комнате, ждет поручений. Тут телефон звонит, их координатор берет трубку, вскакивает и чуть ли не честь отдает и такой ему: вас босс к себе просит. Выходит он в коридор, идет по нему, идет по еще нескольким коридорам, ну там черный мрамор, все блестит, как только маслом смазали, выходит в лифтовой холл, заходит в лифт, поднимается в золоте и зеркалах на спецэтаж, где у его босса кабинет, там огромный холл, огромный ковер на полу с ворсом в руку толщиной, и в конце у стены огромный стол, там секретарь уже ждет. Проходите, говорит.
Нажимает на кнопку, дверь открывается… дверь — это отдельная песня, из массива дерева, резная, с миллионом деталей, он мне ее подробно по моей просьбе описал… в общем, босс ему излагает, мол, это ответственное поручение, а я вижу, парень ты толковый. Надо съездить туда-то и туда-то… туда-то и туда-то… а дальше он ничего не помнит!.. Очнулся он уже на выходе из этого своего здания-небоскреба. Идет сам не знает куда, в голове туман, в глазах все дрыгается, но ноги как будто сами его ведут куда надо.
Заходит в метро, едет на конечную, выходит, садится на автобус, едет до конечной, выходит, идет через пустырь, там многоэтажки уже видно, заходит в подъезд одного такого бетонного дома, поднимается на лифте, выходит, звонит в дверь, дверь открывает дамочка, такая вся ухоженная, как будто только что сама в гости сюда пришла. Наконец-то, говорит, вы пришли, давно вас жду. Смотрит ему в глаза пристально, и тут вдруг кукушка из часов как выскочит, на кухне кто-то тарелку об пол как брякнет, в комнате в телевизоре как заорут не то люди, не то звери, и тут он перестает чувствовать свои ноги, падает, ударяется головой о что-то твердое и дальше ничего не помнит.
Очнулся в кабинете у босса. Лежит на животе, а тот над ним наклонился и что-то там за спину трогает, и очень странные от этого ощущения. Босс увидел, что он очнулся, и снова его загипнотизировал, и тот уже дома в себя пришел. Сидит, говорит, на кухне за тарелкой остывшего борща, и такой на душе камень, что хоть в петлю лезь. И прямо слезы из глаз текут. Ну, лег сразу после ужина и тут же уснул.
Утром просыпается без будильника и бегом на работу. Там опять все то же самое повторяется. И так начинает повторяться каждый день. Мужик чувствует, что кранты, начинает помаленьку сходить с ума. Сам он эту дверцу у себя в спине открыть не может, отказаться от должности тоже не может, босс и слушать не хочет. Денег, правда, прилично добавил, но об отпуске или увольнении забудь, говорит. А тут босса как-то пару дней не было, куда-то в командировку уехал, ну, он нашел в телефонном справочнике адрес нашей мастерской. И теперь предлагает мне открыть дверцу и посмотреть, что там и как.
Ну, что делать, надо помочь мужику. Беру я стамеску, молоток, просовываю в щель, отгибаю слегка дверцу, не больно? — говорю. Больно, говорит, но терпимо, давай. Я ломаю замок. Открываю эту дверцу. А там… ничего там нет. Только щепки, пыль, запах такой, как в старых шкафах пахнет. Пусто, говорю, у тебя тут. Мужик молчит. Потом говорит: как же так, всю жизнь прожил и не знал, что у меня там такое. А может, и было, просто под кожей не заметно. Ну да один фиг, жизнь такая мне не мила, буду закругляться. Тогда я говорю, ну, говорю, мужик, очень тебе повезло, что ты ко мне пришел. Я самый маленький в школе был, вообще шкет, всю жизнь из-за этого переживал и немало претерпел. А дело-то вот в чем! Случай, и какой! Ты, говорю, по адресу пришел, дядя. Мы теперь вместе дальше будем действовать, пока твою тайну не разгадаем. Дай только, говорю, подумать. Подумал. Как тебя зовут? — говорю. Семен Петрович, говорит. В общем айда, я говорю, Семен Петрович до твоего босса, всю правду узнавать.
Забрался я в Семен Петровича, дверцу за собой прикрыл, и пошли мы самым малым вперед. Утрясло меня в тепле и темноте, я и заснул. Просыпаюсь в потемках, ноги-руки затекли, шею ломит, не согнуться, не разогнуться, ну, думаю, надо остановочку сделать. Стучу ему так легонько изнутри. Ноль результата. Я стучу посильней, как могу в этой тесноте. Молчок. Чертов биоробот! Идет себе и идет. Вот, думаю, угораздило меня вляпаться в историю. Тут меня либо с какой-то неясной целью похитили, либо все идет по моему плану, но пока этот зомби на стол босса пузом не рухнет, никакой мне остановки не видать. А там откроет босс дверцу, а внутри такой супермен я, типа всем лицом на пол, при попытке сопротивления стреляю на поражение! А сам ни рукой, ни ногой пошевелить не могу. По всем статьям выходит, что мой план провалился. Что же делать?
И тут он останавливается. В следующее мгновенье мне в глаза бьет яркий свет, я чувствую, как чьи-то руки вытаскивают меня и куда-то кладут. Я зажмуриваюсь, а потом через щелку смотрю. Это его босс! Описания соответствуют. Я лежу на огромном столе заседаний, рядом с Семен Петровичем, который загипнотизирован и находится в прострации. Босс с довольной рожей набирает чей-то номер. Людмила Васильевна! — кричит в трубку. Вот это сюрприз! Такого я от вас не ожидал. Такое вложение прислали, ай-яй-яй! Чистый восторг! И дальше продолжает нести свою ахинею.
Ни хрена ж себе, я думаю. Это я-то — вложение! Да я смерть твоя и мировая справедливость в одном футляре, баран! Пока он там базарил, я очухался, руки-ноги помассировал, потянулся, встал, вынул из кармана стамеску и пошел на этого урода. Он такой обернулся и прямо в трубку хохочет: слушайте, хохочет, Людмила Васильевна, вы мне такого Робин Гуда прислали! Такого Зорро! Он мне мстить идет! Ха-ха-ха! И бросает в меня трубкой.
Я уворачиваюсь и кидаю в него киянкой. Киянка попадает ему прямо в лоб, и он валится со стула на чертов паркетный пол. Я подскакиваю и пинаю ему ногой по репе. Вот тебе, говорю, гад, за членовредительство! Позвольте, продолжает хохотать этот упырь, позвольте, я вам все объясню! Не надо мне ваших объяснений, говорю я, и луплю ему другой ногой по репе. Ой! — кричит гад, — больно! Тут он хватает меня за ногу, и я падаю на спину. Но тут же вскакиваю, достаю стамеску и начинаю ею махать прямо перед его носом. И кричу: сейчас я твой жирный нос, гад, располосую! Он мне говорит: не хочешь узнать, тогда как хочешь, пока, мой мальчик! Отбегает куда-то к шторе, дергает за веревку, в стене открывается небольшая дверь, за ней коридор, босс туда. Дверь за ним закрывается.
Ура! Зло наказано и спасается бегством. Не будет, гад, людей больше мучить. Возвращаюсь я к Семен Петровичу. Тот по-прежнему в несознанке. Я закрываю дверцу и по паре гвоздей в нее вбиваю. А перед этим замечаю, что там внутри какая-то бумажка лежит. Ну, я ее сунул в карман, дверцу, значит, приколотил, просыпайся, говорю, Семен Петрович, пора нам делать отсюда ноги! Семен Петрович стонет, приподнимается, где это мы? — говорит. У босса твоего в кабинете говорю, а самого босса я избил и выгнал, больше тебя никто эксплуатировать втемную не будет.
Подвожу его к двери. Дергаю за веревку, дверь открывается. А в холле уже голоса и металлический звук от передергиваемых затворов. Это охранники спешат с нами разобраться. Я заколачиваю дверь изнутри гвоздями. Коридор слабо освещен настенными светильниками. Мы идем по нему все дальше и дальше и скоро оказываемся в каком-то подъезде обычной блочной пятиэтажки. Я прощаюсь с Семен Петровичем. Он чуть не плачет от радости и благодарит меня. Мы расходимся. На следующий день я вспоминаю про записку. В свой рабочий перерыв ухожу во внутренний дворик под деревья, вытаскиваю ее из кармана, разворачиваю, читаю.
«Тому, кого это касается. Инструкция к передвижному сейфу. Передвижной сейф используется для передачи ценных предметов Отправителя к Получателю. Список ценных предметов: ювелирные изделия, золотые слитки, оружие и боеприпасы, наркотические вещества, фамильные реликвии, предметы религиозных культов, ценные породы деревьев, ценные породы собак, люди, прочее. По истечению срока действия передвижного сейфа дверцу его следует закрыть и забить гвоздями. Передвижной сейф с истекшим сроком эксплуатации подлежит эвакуации специальной бригадой эвакуаторов».
Дальше шло довольно мутное описание эвакуации: сейф вывозят в другой город, селят его в стандартный микрорайон со стандартной планировкой, и через какое-то время жизни сейфа жителей города эвакуируют, а сейф оставляют доживать там свои дни. Странное какое-то развлечение у этих людей, если подумать. Зачем этого вселять, а тех переселять. Правда, жизнь и так непонятна, вот мы куда-то все сейчас вдруг собрались в три дня и едем. Тоже интересно! Хотя совершенно непонятно, куда и зачем едем. Я за свою жизнь переезжал уже три раза, но вот чтобы так, как сейчас, такого не припомню. Слава богу, диктофон не забыл, не потерял… Да хорош там, иди помогай! Мы тут вкалываем, а этот сидит с диктофоном. Все бы этому уникуму своих бредней назаписывать, а потом с них угорать. У всех занятия как занятия, только этот… Да дай ты его сюда…
На этом запись обрывалась.
Забавная история, подумал он.
Жаль, что его зовут не Семен Петрович.
Хотя, может быть, они поменяли ему паспорт.
Такие люди ни перед чем не остановятся.
Он сел отдохнуть на еще теплый камень.
Ночное южное небо раскинуло над ним свой купол.
Звезды мигали, с озера дул прохладный ветер. Волны плескались о берег.
Он не мог признаться себе, что когда-то мог быть курьером, хотя бы потому, что ничего об этом не знал и не помнил. В голове возникло несколько идей на этот счет, даже не идей, а неких бесформенных отблесков; можно было попытаться как-то связать их друг с другом, выстроить цепочку. Но он не стал. Не потому, что для этого пришлось бы сильно напрячь память и логику, а потому, что могло выйти не так, финальный результат его умозаключений мог получиться неправильным, а этого хотелось избежать, пусть даже ценой неведения. Да и что это за цена, если подумать.
Невдалеке от него вдруг ударил в небо салют. Какой это был салют! Тысячи разноцветных огней одновременно заполнили небо, и стало светло как днем. Пылающие яркие звезды падали в море навстречу своим отражениям. Бах! И после небольшой паузы снова — бах! Бабах! Бах-бах-бах-бах-бах!
Пока грохотал салют, он шел к его эпицентру, к орудиям.
Лицо артиллериста было суровым и отстраненным, движения — легки и пластичны. Он перебегал от одного орудия к другому орудию, от огненного колеса к огненному дождю и прочим горящим повсюду причудливым конструкциям, поджигая все новые и новые.
Когда артиллерист закончил, он подошел к нему. Артиллерист разбирал орудия (совсем небольшие пушки величиной с табуретку), чистил их ветошью и складывал в деревянные ящики защитного цвета.
— Спасибо вам, — сказал он. — Я давно не видел таких красивых салютов, может быть, вообще никогда.
В свете костра, как последний отблеск салюта, блеснула улыбка артиллериста.
— А вы тоже остались? — спросил он. — Я-то что, мне вон зарядов жалко, жаль их просто так здесь оставлять. Тут еще целый склад. Это на месяц примерно. Ну, все расстреляю, а там посмотрим.
Потом они сидели в шезлонгах и слушали запись на пленке.
Артиллерист распечатал бутылку рома, и они выпили сначала за уехавших людей, потом за свое одиночество.
Он оставил артиллеристу свой адрес и пошел обратно домой. Артиллерист дал ему фонарик, хотя он и так помнил дорогу наизусть: давно тут живет.
План на завтра и все грядущие дни был ужасающе прост, но зато в нем жила звонкая и по-детски неистовая упругость: этот план сулил прожить еще тысячу и одну ночь среди соцветий салютов, под мерный стук остановившихся часов, под молчаливые слова забытых воспоминаний.
ПОХИЩЕНИЕ
Медвежонок лежал в луже талой воды возле приоткрытой двери подъезда.
Чуть не наступил на него, пришлось сделать лишний полушаг с полуподпрыгом, вышло, видимо, комично — медвежонок тихо засмеялся. Тут же он сделал свирепо-отрешенную физиономию и зашипел:
— Ну чё вы тут, вы проходите, да проходите уже скорей, мешаете!
Медвежонок был плюшевый, когда-то, видимо, светло-коричневого цвета; сейчас было затруднительно сказать что-либо определенное о цвете его меха.
— А, ну что вы стали, ну, черт, ну!
Я отошел немного в сторону, медвежонок неожиданно резво крутанул полинялую башку в моем направлении — как это у него без шеи так ловко вышло?
Но сказать он не успел.
Из подъезда вышла моя соседка, подслеповатая баба Шура, она щурилась на весеннее солнышко и потирала ручки:
— Ути-пути, сюси-пуси, какой прелестный хомячок! Дай-ка я тебя из лужи-то выну, дай пузико твое пощиплю!
Она склонилась над притихшим медвежонком, и поздно было кричать, поздно было что-то предпринимать: из облезлых кустов, нисколько не таясь, выскочили три затянутых в костюмы медведей мужичка, быстро накинули мешок на утлую фигуру бабы Шуры, подхватили мешок и умчались за угол дома. Один высунулся из-за угла и тут же скрылся, погрозив мне кулаком.
— Э, ну чё, ну есть у тебя сигарета или нет? Ну ладно, я пошел. — Медвежонок быстро выскочил из лужи и через пару секунд скрылся за противоположным углом дома.
Я постоял немного, посмотрел на разбухшие окурки, на мыльную пену у кромки лужи, на отражение солнца в этой луже.
— Эй, мальчик, — крикнул я кому-то, отчаянно барахтаясь в волнах затопившего меня восторга. — А впрочем, э!..
С карниза упала сосулька, вдребезги!
Я наотмашь перешел улицу и, не помня, куда собирался идти, пошел в направлении памятника пионерам-героям.
АШЕ ГАРРИДО
СТРОИТЕЛЬ МОСТОВ
Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего. И положиться на него всегда можно, а в нашем деле это, сами понимаете…
Доброе утро! И ведь плевать, вот как есть плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.
Соседа вот Господь послал, мужик правильный, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают, а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед мой, видать, правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично, да я уж за долгий век нагляделся.
Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос и завязку передника тяну. Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне…
Потом уж у самого порога еще поцеловал ее, да на весь день не нацелуешься.
Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти все, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом, пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет к себе самому, крепче стоять будет.
Толкнул дверь — свет хлынул.
Глаза открыл — уже семенит по зеленому лугу белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым облаком стоит.
Каждый день, утром и вечером, обхожу долину, сад, у моста посижу, да мало ли. Все надо рассмотреть, на каждой мелочи взгляд задержать. Потому что в нашем деле мелочей нет. Каждая травинка, каждый сучок знать свое место должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место, растет моя земля день ото дня.
Мост отдельной заботы требует. Значит, надо и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть и он к своей работе привыкает. На той стороне — сущее безобразие. Но тут уж не моя вина. Я мост к другому берегу тяну, а какой он, тот берег, и не узнаешь, пока не дотянешься. Думал, что-нибудь под стать этому берегу — холмы какие или озерный край… Куда там! Ну, не мне выбирать, не мне и капризничать. И помойке назначение есть в мире, значит, и место нужно. Тем более что сосед там порядок наводит не покладая рук.
Иногда вот к соседу забреду, но разговоров душевных у нас не получается: все больше про погоду. Ну, погода здесь одна и та же на каждый день, и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут все хорошо укрепится, потому что сквозь дождь видится все неясно, может и совсем размыть.
Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри моя кудрявая следом увязалась. Я и не против, пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится — отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает. И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь — не будет. Потом, может, сами заведутся или придут из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена моя…
Есть места, где лучше язычок-то прикусить.
Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек путей Господних, ляпнул сдуру: овца ты, Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять, значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.
А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый час, место хитрое. Сразу как ничего и не случилось, папаша привычно ворчал, девица привычно терпела, только утром просыпается папаша — а под кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком потрусывает, а дочки родной нет как нет.
Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает, сядем за стол, а ложки-то она положить забыла. И все смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш, не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота: встану сам, хоть и нашагался за день по долине, не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится вся… Рассеянная. А я бы на вас посмотрел, если бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый вечер — опять человеком, вот чем бы у вас голова занята была.
Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Туманной косы вон птица на голове живет, и ничего. Очень даже мужик замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог проложенных не надо, ходит где хочет. А тут — овца всего-навсего.
Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня муж есть, а завтра — ищи ветра. И добро б навеки сгинул — нет, вернется. Только вот когда вернется, он и сам не знает, не положено ему, а может, просто — не дано. А уж если с нашим братом связалась — и думать не моги другого себе искать. Все равно ничего не выйдет. Потому что наш брат только в таких местах и может жениться, где слово крепко, неотменимо. И если сказалась верной женой — верной женой и будешь, а хочешь того, нет ли — это уже дело десятое.
А Мэри всегда знает, когда я вернусь. Вот поставлю дом, разведу сад, мост построю — и сразу в обратный путь, чего мне мешкать? Меня жена милая ждет.
А в этот раз упросила с собой взять. Оно и не положено, но где я ее нашел, то местечко еще покривее здешних будет, Голый склон называется, там не всякий и из наших надолго задержится. Уж как ее туда занесло — ума не приложу, а она не говорит.
Голый склон — он голый и есть, и ничего там больше нет. Но глина там славная, видно, скоро речка народится рядом, вот и берег есть, а где один берег есть — там мне и работа, лучше нет способа второй берег найти, как мостом к нему дотянуться. Так что я туда с двойным прицелом забрел — и на разведку, и глины гончару из Ореховой балки добыть: Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал, какая там славная глина, а самому пока из Ореховой балки ходу нет. Не устоит пока Ореховая балка без Олеся-гончара.
И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется сквозь начальную тьму, и сидит красавица кудрявая, коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись, вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый, глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.
Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот — жену нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась с испугу, без привычки в таких местах шевелиться и правда не стоит — запросто в бездну канешь… Заговорил спокойно, ласково. Я, мол, Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы — просто Хэмиш, а вы кто? А она в руку мою протянутую вцепилась пальцами перемазанными, глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой… Эка невидаль — быть живым! У меня приятель на Лежачем камне, так его еще и не со всякой стороны увидишь, потому что вообще плоский, нарисованный. Но как поет! Душу вытряхнет и вывернет, и уходишь от того камня как заново родившись. А поживет на том камне еще — и будет живое место, потому что быть живым — это заразно.
Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из наших не поселился, и правда жутко бывает…
До чего неприятное место! От одного воспоминания передернуло. Полез в карман за табаком…
Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший с птицей на голове так всем и норовит всучить что-нибудь чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы от старой мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие, блестит даже — какая в нем сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так себе — галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана выкидывал, а она все там же. Ничего, наведается в гости — верну. А пока — выкину.
Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри за мной.
Вот наша Долгая долина — тоже еще не совсем… Я потому Мэри сюда брать и не хотел, пока не устроюсь. Я-то привычный, я все вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно есть, — самому тошно станет. Но я от таких глупостей давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым. Куда ж мне дуб посреди сада? Цвести-то яблоньки будут — загляденье, а плодов не принесут.
Чудит местечко, само себя еще не знает, утром выйдешь на крыльцо… Как-то раз выпустил Мэри на травку, оглядываюсь — чуть со ступенек не покатился. Вот такенная помойка сбоку выросла, то ли нас к ней течением прибило, то ли ее к нам ветром нанесло. Потом уж рассмотрел: к мосту моему наконец тот берег прирос. А на том берегу — подарочек, получите-распишитесь. Помойка! А при помойке — управляющий. Так вот соседом и обзавелись. Правильный мужик, упорный, работяга. Но близко не сошлись пока, уж больно он на ирландца смахивает, так я и не стал ему ничего про нашу с Мэри жизнь объяснять, а что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается.
Я вот в его работе еще до конца не разобрался. Труба торчит, турбина крутится… Да паром как жахнет сверху! Я в первый раз аж ложку уронил, выскочил на крыльцо; Мэри вся трясется. Сосед объяснял про клапан, только мне его механика… Какие-то грузовики откуда ни возьмись поперли, гудят, дорогу расчавкали… Ну не мой там участок — пусть сосед благоустройством занимается, если ему положено. Мне своих забот хватает. Кстати, договориться бы с соседом насчет обогрева, можно и теплицу поставить.
А у меня работа простая.
Уж если человек строит, он строит. Хоть дом, хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что верить в него надо, а просто — знать. А камни сложить не так уж и трудно. Я-то сам по этому мосту могу ходить, как только первый камень положил. Я его уже знаю. А другим придется подождать — и не только пока я берега соединю, а пока еще сам мост к себе привыкнет.
И вот иду я так, смотрю по сторонам — хорошо! Обернулся — сад мой издалека видно, крыша сквозь белое едва просвечивает. За садом вот только — помойка, но это если на холм подняться, а так — торчит из-за деревьев труба, да какие-то железки перепутанные, больше и не видно ничего. Но на холм подниматься я сегодня не буду, слишком близко к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх увяжется — увидит, как из-под травяных корней, в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем ей на это смотреть.
Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться. И тут у соседа как жахнет — да не так, как обычно, погромче, и земля моя зыбкая под ногами волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова дрогнуло, и оторвался край, и понесло его прочь от меня, а на том краю Мэри моя.
А как отнесло на пять шагов — свет здешний до того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной, алой свечой в темноте, только пустота текучая волосы ее колышет. Вытянулась, зажмурила глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет сейчас.
И мне до нее уже не дотянуться.
И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел, как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот берег другой, да поторопись, потому что размывает его пустота, тают травинки в чернилах небытия. К самому подолу алому уже подступила бездна.
Но мост начинается с первого камня, и пойти по нему только я смогу, а мне уйти — и не вернемся уже. Останемся вдвоем на мосту между берегов, которых нет, и будет нам жизни на три вздоха, а сюда уже не вернуться нам. Ничего здесь не останется, стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Может, помоечка и устоит. Только нам от того пользы никакой. Да и камня нет у меня!
Упал на колени, взрыл сухую траву. Нет, тонко все сеется между пальцами.
И вспомнил — как обжегся. Руку в карман — вот зараза, пусто! В другой… галечка морская с берега неведомого, спасение наше.
Я осторожно положил ее под ноги и носком притоптал для прочности. И сказал жене: мост я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз не открывай, а настил из досок дубовых сделаю, и перила. Каменные перила будут, не бойся, руку положи… да, вот так.
И она мне поверила, она наклонилась вперед и коснулась рукой… ох, какая разница, чего она коснулась, хоть ничего там не было еще, а она похлопала ладонью, оперлась и сама, моих уговоров не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Так и вижу голубой башмачок ее с острым носком, как он скользнул над истаивающей травой и ступил на… Знать-то я знаю одно, а глаза видят что видят. И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный, настил деревянный, дубовый настил, перила…
Из зажмуренных глаз Мэри катились слезы — как, бывает, катится пот со лба, — и точно так же, как помеху работе, смахнула она слезы со щек и качнулась вперед, перенося тяжесть с правой ноги на левую, а под правой уже растворялся последний клочок травы, а под левой — чистой тьмой покоилась пустота. Но сердце мое билось ровно. Иначе нельзя. Я знал этот мост, я его держал. Вот только не бывало такого, чтобы по недостроенному мосту кто-то, кроме меня, мог пройти. Но об этом я сумел забыть. Я обо всем сумел забыть, одно было передо мной: первый на свете мост — и никаких еще нет правил, а вот как мы сейчас сделаем — так и будет.
И она шла, ровно ступая, и платье ее алое, нарядное, качалось над пустотой.
А на середине моста, которого еще не было — мост каменный, настил деревянный, перила, — как будто опомнилась она. Шагу ступить не может, вот-вот откроет глаза…
Беги! — заорал я, беги, не стой, беги!
И она подхватила юбку и рванула вперед, только мелькали зеленые чулки, только вился над коленями алый подол. Одной рукой к животу скомканную юбку, другую руку откинула нелепо и беспомощно, хмелевые кудри ветром к лицу прижало, и ровно вот столько ей еще пробежать оставалось, а она протянула руки ко мне и выпустила подол. И он ей под ноги, и она глаза открыла, падает с открытыми глазами мне навстречу, а под ней как есть пустота, а мне еще рук не дотянуть… мост каменный, настил дубовый… и я по тому настилу к ней — и на руки подхватил, сам не знаю как успел, не должен был успеть. Но схватил ее, держу, а сам назад пячусь и обернуться боюсь. Есть ли еще куда пятиться, или остались мы с Мэри на огрызочке моста, в один шаг длиной, между двумя берегами, которых уже и нет. А Мэри висит на плече моем и сладким таким голосом приговаривает: яблони наши, дом… хорошо-то как.
А когда я уже почувствовал под ногами не гулкие доски, а мягкую траву, обмякла моя Мэри и голову уронила. Я ее на траву там же и уложил, смотрю, правда: яблони бело-розовым облаком, черепица сквозь него едва просвечивает, а вокруг трава зеленая, и хорошо-то как… Сел на траву рядом с Мэри и… не помню. И сразу вдруг — морда овечья мне в лицо тычется. Обнял я жену за кудлатую шею, и пошли мы домой.
А что сосед на нас косится, так это мы переживем.
КОЗЛОНОГИЙ, КОЗЛОРОГИЙ
Наст, однако. Хороший наст, крепкий.
Самое то что нужно для охоты на копытных.
Серый Волк Никола, опустив лобастую голову, принюхался. След был большой и глубокий, обломанные края ледяной корки вскоре окрасились кровью. Не повезло козлятине. Что ж тебя в лес-то понесло, болезный? Домашний козлик, кормленый, тяжелый. Подобрав слюну, Никола порысил вдоль борозды. «Я тоже хочу проведать твою бабушку. Я по этой дороге пойду, а ты по той. Посмотрим, кто из нас раньше придет».
Широкие мохнатые лапы несли его как по паркету, и Никола не сомневался, что охота будет удачной. След плутал между деревьев, и несло от него не просто страхом — запредельным ужасом, хотя погони здесь еще не было… А вот здесь уже была. Никола без труда узнал след местной стаи и ее вожака Сивого. Да никого другого на этом участке и быть не могло. Никола с наслаждением втянул знакомый запах: одна из волчиц входила в пору… На чужой, как говорится, каравай — посоветовал себе Никола, отфыркнувшись. Добыл бы ты себе Алену Прекрасную! Тут вспомнилось, как царь Кусман целовал упомянутую красавицу в уста сахарные и заслужил одобрительную улыбку — во все сорок два зуба, включая клыки чуть не в большой палец величиной. Миленькая история. Было бы кому рассказать.
Что ж так козлика-то напугало? Крупная животинка. Вот здесь он пытался нащупать путь потверже и двуострое копытце надломило наст. А крови-то. Ноги все поободрал. Ну, от команды Сивого так и так не уйдешь. Никола остановился, поводя ушами. Нигде не было слышно шума погони. Должно быть, Сивый уже пирует. Ну, кто не успел, тот опоздал. Серый развернулся и потрусил обратно. Он мог, конечно, явиться незваным гостем к Сивому, но им еще охотиться в этом лесу неизвестно сколько, а наживать себе врага в лице соседа Никола вовсе не собирался.
Поохотившись, он возвращался домой, кинув на спину косульку, и думы его были о предстоящем обеде, но через ноздри в них прокрался знакомый запах. Вот уж, сказал себе Никола, знавал я людей, от которых пахло козлом. Но чтоб от козла пахло человеком!
Шутки шутками, но след вел точнехонько в направлении его жилья, и вся стая Сивого, похоже, теперь находилась у Николы в гостях. Еще чего не хватало! Никола повозил лопатками под ношей и припустил скачками. Вылетев из зарослей, он увидел, что стая сидит, взяв в кольцо вход в его логово, но на приличном расстоянии. Вот молодцы, сказал Никола. Порядок знают. Конечно, говорить вслух в таком виде он не мог, тем более что косулька набила рот шерстью. Но он сказал про себя. Дождавшись, когда волки оторвут задницы от наста и расступятся, он важно, неторопливо, с непоколебимым достоинством прошел между ними. Только у самой двери выпустил из пасти косулью шею и тут заметил, что прикрыта дверь неплотно, снег набился между толстой дубовой доской и порогом. Дерни за веревочку, понимаешь, и дверь откроется. Ай да козлятина! Никола обернулся, обменялся взглядами с вожаком. Сивый отвел взгляд. Ладно, порядок порядком, а справедливость справедливостью. Сейчас я вам этого умника шугану.
Никола перекинулся через себя и обернулся добрым молодцем, одетым соответственно погоде в тулуп, теплые штаны и высокие сапоги двойного меха. То-то! Уж волшебство так волшебство, а не то что нынешние пишут… Где ж вы видели, чтобы волк под вьюком ходил? Ну никакого понятия, честное слово.
Никола, безбоязненно оставив добычу у порога, потянул дверь на себя. «Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся… — не пришло ему на ум ничего лучше. — Ваша мама пришла…» В нос потянуло уже надоевшим козлиным запахом. Спустившись вниз по земляным ступеням — ох не для волчьих лап! — Никола откинул шкуру и вошел в единственную, зато большую комнату. Он прекрасно видел в темноте, но сразу не углядел никаких признаков вторжения. Никола нащупал на полочке спички и направился к очагу, сделанному в стене. Поджег заранее приготовленную растопку, поправил полешки. Снова огляделся. Беглец ведь должен быть здесь — не сидела бы стая Сивого у пустого логова, сказал себе Никола, а уж тем более у моего логова, — просто так. Представить себе козла, рогами и копытами прорывающего себе подземный ход, Никола не мог. Значит, он здесь. Где? Сильнее всего козлиным запахом тянуло из угла. Под кроватью он, что ли, прячется? Ну не смешите меня.
Никола прошел в угол. Придерживаясь рукой за книжную полку, наклонился, приподнял край лоскутного одеяла, заглянул под кровать. Никого. Он выпрямился и в недоумении пожал плечами. Тут-то и бросилось ему в глаза незамеченное раньше. Да потому и не заметил, что быть такого не могло: двуострое копытце с клоком слипшейся от крови козлиной шерсти непринужденно выглядывало из-под одеяла.
Никола прислонился плечом к корешкам любимых книг, как бы ища у них поддержки перед лицом жестокой реальности: этот кусок вонючей козлятины не придумал ничего лучше, кроме как спрятаться в его постели, под его одеялом.
«Кто спал в моей постельке и помял ее?» — осипло выдавил Никола. И резко сдернул одеяло на пол.
Никакой реакции. Только передернулась пара точеных копытец. «Во сне», — понял Никола, сам пребывая как бы во сне. И еще раз пересчитал копытца. Пара. Одна пара. И все, если говорить о копытах. Приходя в себя, но одновременно еще более туманясь мыслью, Никола разглядел заломленные локти, полускрытый буйными кудрями профиль, сложенные одна к одной и умощенные под щеку ладошки. А также нездешней смуглости обнаженный торс, как из меховых штанов, выраставший из косматых бедер. И еще: из кудрей буйных на полпальца выглядывали крепкие рожки. «Молодой ишшо», — определил Никола.
Беглец спал безмятежно, как у себя дома. «Умаялся, сердешный, — съязвил Никола, чтобы вернуть обычную ясность мысли. — Ай-яй-яй! Сейчас-сейчас… придет серенький волчок — и укусит!»
Сивый! Ну не выдавать же на съедение этакое чудо чудное, диво дивное, а что делать с соседом? Нехорошо получится, если просто прогнать с порога. Объяснить Сивому, что за добычу он преследовал на самом деле, не представлялось возможным.
Никола поднялся наружу, ухватил косульку за задние ноги и отволок подальше, за кусты. «Бери», — сказал он Сивому, махнув рукой. Для этого не пришлось даже перекидываться: Сивый всегда понимал его, потому Никола и позволил остаться здесь его стае, когда облюбовал этот лес для себя.
У себя Никола подбросил дровишек в огонь, накрыл козлоногого, заботливо подоткнув одеяло. Тот только перебрал копытцами и замученно всхлипнул. Никола покачал головой, но будить его не стал. Обернулся Серым Волком и, вспрыгнув на широкую кровать, свернулся клубком поверх одеяла. Нос положил на хвост и благословил себя на сон грядущий такими словами: «Кто спит, тот обедает, как писал Дюма-отец. Утро, понимаешь, вечера мудренее. Какую, может, консерву открою. А чем этого кормить? За сеном, что ли в деревню?..» — тут мысли его спутались и угасли.
Разбудил его шорох, робкое дыханье. Натощак сон неглубокий. Никола наставил уши, втянул прогревшийся воздух, почти на вкус отдающий козлом, приоткрыл зелено полыхнувшие глаза. Фавн козлом скакнул с кровати — чуть не через всю комнату. Но Никола оказался проворнее, он встретил робкого гостя перед дверью, припав на передние лапы и приветливо приоткрыв пасть. Хвост его похлопывал по навешенной на дверь шкуре. То ли гость с собаками не был знаком, то ли его так просто не проведешь — он зашелся тонким блеяньем и закрыл глаза. Руки вытянул перед собой, то ли защищаясь, то ли умоляя. И так застыл, ожидая смерти. Израненные ноги мелко дрожали.
Тьфу ты, подумал Никола. Это ж надо! Но тут вспомнил, сколько гостю пришлось уже натерпеться (не говоря даже о том, как его сюда занесло), и поступил по-человечески: обернулся, подошел и похлопал успокоительно по смуглому плечу. Фавн широко раскрыл глаза, уставился на добра молодца, закатил зрачки и винтом начал падать. Никола подхватил его и отнес на кровать. Стоило скакать!
Из шкафчика достал бутылку, выдернул пробку из горлышка. Потянуло бражкой, огненной водой — и травами, травами. Оттянув безвольную челюсть, Никола влил в гостя с полглотка, успев заметить, что зубы у него так, серединка на половинку. Не хищник и не травоядное. Всеядный, как человек. Ну и слава богу.
Фавн закашлялся и вскочил, вернее, попытался, но был остановлен широкой ладонью, уложен обратно, накрыт одеялом.
— Как дела? — спросил Никола.
— А ты кто такой? — не растерялся фавн.
Конечно, они понимали друг друга: в сказках и мифах все говорят на одном языке, а как же иначе?
— Я ворон здешний, а не мельник, — немного невпопад нашелся Никола, вызвав очередное оцепенение у нервного гостя. Так он обычно дразнил русалку, а тут само на язык вывернулось.
— Ладно, — покровительственно похлопал он по плечу беженца из Эллады. — Я — Серый Волк, оборотень, в натуре, как сейчас говорят. Но ты не бойся.
— Я не боюсь, — вопреки сотрясшему плечи ознобу сказал гость. И старательно улыбнулся. Было в его улыбке что-то козье, как и в желтоватых глазах, то ли косящих, то ли слегка безумных. Но когда улыбка стаяла с его лица, что-то от нее все же осталось, видно все дело было в чуть загнутых уголках губ. Только заглянув пристально ему в глаза, Никола убедился, что он вовсе не улыбается. Такая вот улыбчивая мордашка — улыбается сама.
— Не бойся, — веско повторил Серый Волк. — Я тебя не съем. Честное слово. Маугли ты мой. Косулей выкупленный. Кстати, есть хочешь?
— Пить…
Никола расшевелил огонь, выскочил зачерпнуть снега подальше, где не натоптано. Подвесил котелок, выбрал травки поздоровее.
— Насквозь промерз?
— Согрелся уже.
— Да я вижу, вижу. Холодной не дам, будем чай пить. Заболеть не хватало. Здесь Асклепиев ваших с Хиронами не водится.
— Где — здесь? — встрепенулся гость.
Никола помолчал, раздумывая, как подсластить новость. Но вспомнил, что правда, как травка, чем горше, тем здоровее.
— Да вот здесь. На Руси, понимаешь, матушке.
Безмятежное лицо показало Волку, что гость о Руси-матушке слыхом не слыхал. Видом уже повидал, однако.
— А в ваших кущах еллинских, значит, русского духа не чуяли?
— Чи-во? — наклонился фавн.
— Да так. Давай знакомиться. А зовут меня Николаем, по батюшке кличут Никифоровичем.
— Так ты наш? — обрадовался фавн, услышав знакомые имена.
— Да ну какой там. Это так, культурное наследие.
Фавн вздохнул.
— А я — Иларий. — И невзначай улыбнулся козьей своей, но нестерпимо обаятельной улыбкой.
— Веселый, значит, — улыбнулся в ответ Серый Волк. — Ну, сегодня ты уж всласть повеселился. Давай-ка я твои ноги посмотрю. Снег — он, конечно, чистый…
Иларий послушно выпростал ноги из-под одеяла, озабоченно оглядел их. Покачал головой.
— Это тебе не по склонам пелеонским скакать. Аки козленти. Ничего, до свадьбы заживет. Вот найдем тебе подходящую козочку…
Фавн весь передернулся, возмущенно запыхтел.
— Да ладно, ладно. Пошутил я. Ну уж я не знаю, как ты мавкам глянешься. Таких как ты тут видом не видали, слыхом не слыхали. Как тебя угораздило? — приговаривал Никола, ловко обкладывая израненные лодыжки распаренной травой и обматывая сверху бинтом медицинским стерильным.
— Да вот… — снова передернулся Иларий. — Я от Власа бежал…
— От Власа, говоришь? Эх, все родные звуки. Колыбель цивилизации… И дальше? Чего от него, неповоротливого, тупого, бегать?
— Тупой-то он тупой, да поворотлив не в меру. И туда поворотлив, и сюда. Ну, в общем, противный.
— Ну, в общем, Греция. Платон, «Пир». Ну и дальше?
— Ну и я бегу — а там пещерка. Кусты сзади далеко трещат. Я в пещерку и юркни. Думаю, козел этот…
— Как? Ну да, козел и есть.
— …ни за что не догадается. Он же тупой.
Фавн перевел дух, поморщился.
— А ты молодец, терпеливый, — похвалил Никола, доматывая бинт. — Ну вот уже и все. Так что у вас там дальше с Власом было?
— Ничего не было. Он полез в грот, и тут я взмолился: боги великие, Пан-отец, не дайте пропасть, уберите меня отсюда! Как вдруг загремело, затряслось, загрохотало, заворочалось, загромыхало, содрогнулось…
Глаза фавна стали закатываться.
— Тиш, тиш, — похлопал его по косматому колену Никола. — Какой ты впечатлительный. Ну, понятное дело, землетрясение. Завалило тебя, что ли?
Иларий торопливо закивал.
— Засыпало. Потом не помню. Потом глаза открыл — свет белый, глаза режет, холодно, как в жизни не было, все белое, стою по колено в белом, коркой покрытом…
— Мать моя… козочка! — поддержал Никола.
Иларий оскорбленно фыркнул.
— Да ладно, ладно, — примирительно сказал Никола. — Убрали тебя оттуда, нечего сказать. Бандероль без адреса. Хранить вечно. Знаешь, сколько лет прошло?
— Сколько?
— Да не одна тысяча.
— Не может быть.
— И Пан умер.
— Не может быть.
— Точно, точно. Была верная весточка. Умер, мол, Великий Пан. Тыщи две тому назад. Кто ж тебя теперь домой вернет?
Иларий смотрел потерянными глазами, желтоватое радостное безумие в них выворачивалось отчаянной изнанкой. Губы дрожали. Пальцы вцепились в мех на коленях.
— Ладно. И здесь люди живут. И всякие прочие. Раз уж так вышло, давай справим поминки по Великому Пану.
Никола придвинул в угол крепкий стол, поставил бутыль самогону на травах, стаканы граненые, две банки армейской тушенки, литровую банку маринованных огурчиков, вышел в сени, навалил в миску капустки. Снова подвесил котелок, теперь из воды горбились коричневые клубни.
— Щас мы ее, родимую, в мундирчиках… А пока давай… не чокаясь.
В растерянности от неожиданных и ошеломительных новостей Иларий подзабыл недавний опыт, а прозрачный вид напитка не вызвал в нем опасений. Он, взяв пример с хозяина, лихо опрокинул стакан.
— Да что ж ты! — забеспокоился Никола, поднося ему огурчик на вилочке. — Это ж тебе не виноградное разбавленное. Это ж чистый самогон. Ты закусывай, закусывай.
По-козьи проворно фавн схрупал огурец и приободрился. В глазах растеклась теплая влага, улыбка тронула помягчевшие губы.
— Амброзия чистая, — проворковал он. — С нектаром сладким.
Волк кивнул, наливая по второй.
— Организму надо не давать опомниться. Ударная доза называется. Пей. Как лекарство. И все пройдет.
Выпили по второй.
— Погоди-ка, — сказал Волк, орудуя консервным ножом. — Нельзя без закуски.
Выпили по третьей. От тушенки Иларий отказался, схватив вилку в кулак, решительно вонзил ее в пупырчатый огуречный бок.
— А капустку квашеную что ж не ешь? Самая, извини, козлиная пища.
Фавн лихо тряхнул головой, не удержался, опрокинулся на подушки, но тут же приподнялся на локте и сказал:
— Ты что, до четырех считать не умеешь?
— Еще? — удивился Никола внезапной бойкости гостя, однако охотно потянулся к бутыли.
— Вот было бы у меня четыре ноги, был бы я козлом. А так…
Капуста ему не понравилась.
— Погоди-погоди, — пообещал Никола. — Завтра я тебя от бочки не оттяну, вот увидишь. А картошечки горяченькой? В твое время такого не едали. Заморский клубешок, а прирос к земле родной.
«Ох, что-то меня развозит. Набегался, толком не ел. И не спал. Надо бы того… аккуратнее… И главное — закусывать».
— Я ведь тоже, понимаешь, не в своем времени, — пожаловался он, чтобы утешить Илария. — Внуки-правнуки давно отбегали, черны вороны белы кости поглодали. А я — вот он. Здесь недавно.
— А тебя-то как сюда?..
— Своей волей. Одному дураку Ивану нос утереть хотел. Это я потом уже у Хайнлайна… ты не знаешь, это писатель такой американский… ну, из тех краев, где картошка растет. Читал я у него, что толку в этом никакого. Ну а в те времена Хайнлайнова душа еще в горних высях своей очереди дожидалась. Некому было мне, дураку молодому, объяснить. А дело было так…
Никола потянулся, не глядя взял с полки книгу. На обложке, гордо выпятив грудь, красовался желтый петух в сапогах со шпорами и боевой косой на плече. Книга сама раскрылась на странице с большой буквой «Ж» в рамке с хохломской «травкой».
— Жил-был царь Берендей, у него было три сына, младшего звали Иваном.
Фавн, подперев кулачком разрумянившуюся щеку, слушал и слушал, поблескивая желтыми глазами. Волк увлекся, читал с выражением. Когда дошел до поедания Иванова коня, прервался.
— Конину терпеть не могу. Угнал я его подальше. Уж больно хотелось подружиться с добрым молодцем. Говорю же — дураком был. Дальше слушай.
И все подробно рассказал: как Иван-царевич, руки загребущие, имея за пазухой дивную Жар-птицу (по-вашему Феникса), позарился на клетку из обыкновеннейшего золота; как у царя Кусмана коня из коней, аргамака, за которого хинский император полцарства отдавал, небесным жеребцом называл, уводя, не мог золоченой уздечкой с самоцветами пренебречь. Тут, чтобы выручить его, пришлось Николе самому лезть волку в пасть. Ивану-то никакого риска не было. Афрон с Кусманом-царем совершенно надеялись на заговоренную сигнализацию, стража обленилась, дисциплины никакой. Если б Иванушка рук куда не след не тянул, все бы обошлось. А Елену-то Прекрасную выкрасть — совсем другое дело.
— Ту самую? — покачнулся на локте фавн.
— Да нет, Алену Далматовну, красну девицу аглицкого роду царского. Хороша была, вот и прозвали как ту, вашу. Только Алена Далматовна не в пример прочим — что девкой честной, что женкой верной всю жизнь… Эх, счастье дураку досталось!
Волк покачал головой, налил себе и фавну.
— Выпьем. Не чокаясь. Я на Алену не в обиде. Слушай дальше. Умыкнул я королевишну, да повезли мы ее на коня менять, а Иван, как тут сказано, — Волк потряс книжкой, — пригорюнился. Ну и мне, ясно дело, жалко сластолюбцу Кусману в харим деву нежную, королевишну белолицую отдавать. И она все на Ваню поглянет и глаза потупит. Думает, сердешная, для себя ее Иван везет. Я ж не зверь, пойми. Хоть и грустно мне стало: такая уж у нас с Иваном дружба укрепилась, а тут…
Спрятали мы Алену в избушке лесной, я ей — рубаху, тулуп, сам в ее платье нарядился, а молодой был, говорю, не заматерелый, в талии тонок, лицом гладок, румян. Голову платком повязал, к нему и серьги привесили. Повел меня Ваня к царю Кусману да и оставил. Получил коня с уздечкой и поехал за Аленою. А я думаю: надо дать им уйти подальше, потому что, если погоня, то у Кусмана вся гвардия на таких коней посажена, уйдем ли от них — бабушка надвое сказала. И задерживаться там неохота: разберется Кусман, что к чему, будет мне почище твоего… Ему ж все равно. Восток! Опять же, стражи в хариме понатыкано, на каждой плитке по евнуху. Ну да все само собой устроилось. Только Кусман к устам… кхм… сахарным приложился, тут я не стерпел, прямо в объятиях его жарких сам собой обернулся, только зубы лязгнули. Полнолуние, понимаешь. Нервы ни к черту. Но и рвать его мне было вроде не за что: Иван сам по собственной дури вляпался, а царь в своем праве был. И ведь отпустил! А что за Аленой послал — так за воровство мог и на кол посадить. А договор соблюл полностью. Так что пуганул я его да в окно. Решетки там на окнах деревянные, составные, шебеке называются. Прошел я такую насквозь, да в сад, да через стену. Долго еще слышал, как визжит царь Кусман. Говорили, что с той ночи стал он в харим не ходок. Ни направо, так сказать, ни налево. Не понял? Ну и ладно.
Волк покрутил головой, вспоминая. Поболтал бутыль, удовлетворенно мхекнул, налил в стаканы. Выпили.
— Что бы ты думал — этим кончилось? Как бы не так. Теперь Ивану коня жалко стало. Пришлось Афрону-царю глаза отвести. Да не ему одному. Массовая галлюцинация — знаешь, что такое? Ну примерно. Вот-вот. А когда Афрон в седло полез… говорю же: полнолуние. Ваню-змея я еще терпел на хребте, но бздуна старого… И вот чему удивляюсь: эти царьки коварством на весь свет славились, а с Ванюшей — что твои котята. Ни один не обманул. Такую власть имел паршивец. Глазки ясные, брови домиком, улыбка кроткая, лицо честное-честное. Да я и сам… И ведь видел: нечисто дело. Клетка, уздечка… А вот. Ну, короче. Дело к концу. Эй, спишь, что ли?
Фавн разомкнул припухшие веки, помотал головой.
— Я слу… слушаю.
И понес руку к стакану.
— Погоди-ка… — Никола ловко плеснул им еще по одной. — Помянем братьев Ивашкиных.
Значит, дальше вышло так: проводил я Ивана с невестой до самого его батюшки царства. Там дороги наезженные, возов полно да так путников. Если волком, так нельзя мне с ними. А человеком — за аргамаком не угнаться. Да и Ванюша мой, сокол ясный, смотрю, нервничает. Все с Аленой, мне слово кинет как подачку. Говорю ему: «Мне дальше нельзя». А он так с облегчением: «Спасибо, мол, за службу верную за дружбу горячую». Аж три раза до земли поклонился на радостях. А сам уздечку золоченую в пальцах мнет. Ну…
А напоследок я не стерпел: «Не навек прощайся, что ж ты… Может, еще пригожусь?» А у него в глазах — как вот в книге ясным почерком написано: «Куда же ты еще пригодишься? Все желанья мои исполнены». Сел на златогривого коня и поехал — с Аленою и с Жар-птицей.
А я — своей дорогой. Только далеко не убежал. Братьев его учуял: они неподалеку полдневали на полянке, след хороший, четкий остался. Ну, думаю, если братцы у Иванушки с той же яблоньки яблочки, быть беде. И хоть обижен на него был, кинулся нагонять. Добегаю — так и есть. Встренулись они, и уж лежит мой Иванушка, а над ним черны вороны кружат, а коня златогривого, и птицы жаркой, и Алены дочери Далматовой след простыл. Ну, дальше я тебе из книжки зачитаю.
И зачитал. А как дошел до слов «тут их серый волк растерзал и клочки по полю разметал», вздохнул глубоко и горько и покаялся:
— Говорю же, полнолуние… Вот так-то вот. Ну, тут простился я с Иваном навечно. И то, видеть его не хотелось. До того не хотелось… Одно время думал: нагряну, задавлю как барана. Но как подумаю, сразу будто крови полна пасть. Братья его перед глазами маячат, как они от меня… один бежал, другой только пятился, глаза полоумные… И решил я: зря, что ли, я Серый Волк, синие леса мимо глаз пропускаю, реки, озера хвостом заметаю, скачу-лечу повыше месяца, пониже частых звездочек. Прыгну куда глаза глядят — глядят, да не видят. И будет хорошо: Иван-царевич уже помер, а я ни при чем. Разогнался я да и прыгнул, только время тоненько взвыло, пожужжало, да мимо пронеслось. И вот я здесь. За это и выпьем.
Утром фавн с не эллинской тоской в заведенных глазах с хрустом поедал квашеную капусту, запивая огуречным рассолом прямо из банки.
— Ничего-ничего, — утешал Никола. — Это тебе не пьяной горечью Фалерна. Привыкай. У нас без этого никак нельзя. Климат не тот. Зато и простуду поминай как звали. Шутка ли — голышом по снегу бегать? Порфирий ты мой Иванов. Семья Никитиных. Погоди, вот наведаюсь в деревню. Тулуп тебе справим, валенки.
Жизнь наладилась. Скоро фавн совсем освоился в подземном жилище и лихо кухарничал. Правда, Никола охотился чаще, потому что припасы поделили не поровну и не по справедливости. Иларий оказался вегетарианцем, и чтобы дотянуть до весны, Волку пришлось полностью перейти на скоромное. Волк и не жаловался. С Иларием было весело. Однажды Иларию захотелось рыбки. Стал он Серого подбивать: да где здесь море, да где здесь речка.
— Ты ж мяса не ешь?
— Мяса не ем. А рыба, она рыбка такая… — Иларий сглотнул слюну.
— Большая и маленькая, — с пониманием вставил Никола. — Ловись-ловись. Как же, знаем. Подождешь до весны. У меня к подледному лову наследственная идиосинкразия. Понял?
Иларий не понял, только вздохнул.
— Подожду.
Но едва весна приблизилась, стало ему не до рыбы. Сделался Иларий нервен и неспокоен. Желтое в глазах тлело янтарем, чаще затопотали по полу копытца: «Тум-тум. Тум-тум-тум». Все ему на месте не сиделось, а уходить далеко от Николина логова побаивался. Не забыл еще, как команда Сивого по всем правилам на него охотилась. И, вслушиваясь по ночам в отдаленный вой, теснее жался к мохнатому клубку в полкровати. Немаленьким волком был Никола. И то — поди-ка на себе царевича возить.
А весна прибывала, и прибывало фавново беспокойство. Как полили дожди, стал он дерганый, крученый весь. То и дело взмекивал скандально, напускался на Николу по сущим пустякам. Придет, бывало, Никола с охоты, в грязи по колено, промокший, падет у очага погреться, шкуру просушить. А фавн тут как тут:
— Грязи нанес! От тебя псиной пахнет!
«Чем от тебя пахнет… — сощурит глаза Серый. — Не попался ты мне в полнолуние. Остались бы от козлика рожки да ножки».
Потом пропадать стал Иларий. Уйдет с утра и до ночи нет. Никола как-то отправился следом. Нет, ничего интересного: скачет по травке, потрусывая хвостиком, глаза хмельные, бормочет, приговаривает, а что — непонятно, да и не разобрать издали.
— Скушают тебя, Люш, — уговаривал, бывало, Никола. Без толку. Но заметил Никола, что и трава в тот год бодрее прежнего из земли лезла, и листья на глазах из почек выкручивались, и птицы вдвое громче пели, и цветы ярче цвели, а первая земляника много раньше срока заалела. Никола сперва на военных грешил, все принюхивался в сторону полигона.
Однажды Иларий к ночи не вернулся и ночью не вернулся. Никола вышел его искать, побежал по следу. Скоро услышал дудку незнакомую, мотив тягучий. Подкрался кустами, логами на песню — к берегу реки. Выполз чуть ниже и диву дался. Русалка здешняя Мавруша, бывшая от несчастной любви утопленница, тихонько пошевеливая гибкими ладошками, как плавниками, удерживалась у самого свода реки, ее белое лицо виднелось между дрожащими в течении звездами. Она как будто пряталась и слушала украдкой. На бережку над ней сидел кто-то, с приставленной ко рту двойной камышовой флейтой, и, покачиваясь, самозабвенно опутывал ночь, и лес в ночи, и берег, и камыш, и течение реки одной непрерывистой мягкой неразрывной нитью, петля за петлей, слой за слоем. И ночь, и лес, и берег, и камыш под берегом, и река, и русалка, и звезды прошивались многажды и скреплялись друг с другом, и от этого ночь становилась все более и более ночью, а лес — лесом, а берег берегом, камыш камышом, и русалка русалкой. И даже звезды.
Волк лег на холодный влажноватый песок, вытянул морду поверх лап. Покой и тихая радость коснулись его души и, не встретив отпора, медленно прошли ее до самого… что самое в душе? Не надо о нем беспокоиться, понял волк. С этой-то дудкой. А слышали еще такое слово «паника»? Он может. Наверно, он может. И он теперь никуда не уйдет от этого леса, этой реки, берега, русалки, трав и деревьев, птиц, наливающихся ягод. И от меня.
СТРОИТЕЛЬ МОСТОВ
Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего. И положиться на него всегда можно, а в нашем деле это, сами понимаете…
Доброе утро! И ведь плевать, вот как есть плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.
Соседа вот Господь послал, мужик правильный, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают, а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед мой, видать, правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично, да я уж за долгий век нагляделся.
Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос и завязку передника тяну. Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне…
Потом уж у самого порога еще поцеловал ее, да на весь день не нацелуешься.
Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти все, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом, пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет к себе самому, крепче стоять будет.
Толкнул дверь — свет хлынул.
Глаза открыл — уже семенит по зеленому лугу белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым облаком стоит.
Каждый день, утром и вечером, обхожу долину, сад, у моста посижу, да мало ли. Все надо рассмотреть, на каждой мелочи взгляд задержать. Потому что в нашем деле мелочей нет. Каждая травинка, каждый сучок знать свое место должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место, растет моя земля день ото дня.
Мост отдельной заботы требует. Значит, надо и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть и он к своей работе привыкает. На той стороне — сущее безобразие. Но тут уж не моя вина. Я мост к другому берегу тяну, а какой он, тот берег, и не узнаешь, пока не дотянешься. Думал, что-нибудь под стать этому берегу — холмы какие или озерный край… Куда там! Ну, не мне выбирать, не мне и капризничать. И помойке назначение есть в мире, значит, и место нужно. Тем более что сосед там порядок наводит не покладая рук.
Иногда вот к соседу забреду, но разговоров душевных у нас не получается: все больше про погоду. Ну, погода здесь одна и та же на каждый день, и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут все хорошо укрепится, потому что сквозь дождь видится все неясно, может и совсем размыть.
Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри моя кудрявая следом увязалась. Я и не против, пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится — отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает. И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь — не будет. Потом, может, сами заведутся или придут из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена моя…
Есть места, где лучше язычок-то прикусить.
Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек путей Господних, ляпнул сдуру: овца ты, Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять, значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.
А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый час, место хитрое. Сразу как ничего и не случилось, папаша привычно ворчал, девица привычно терпела, только утром просыпается папаша — а под кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком потрусывает, а дочки родной нет как нет.
Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает, сядем за стол, а ложки-то она положить забыла. И все смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш, не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота: встану сам, хоть и нашагался за день по долине, не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится вся… Рассеянная. А я бы на вас посмотрел, если бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый вечер — опять человеком, вот чем бы у вас голова занята была.
Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Туманной косы вон птица на голове живет, и ничего. Очень даже мужик замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог проложенных не надо, ходит где хочет. А тут — овца всего-навсего.
Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня муж есть, а завтра — ищи ветра. И добро б навеки сгинул — нет, вернется. Только вот когда вернется, он и сам не знает, не положено ему, а может, просто — не дано. А уж если с нашим братом связалась — и думать не моги другого себе искать. Все равно ничего не выйдет. Потому что наш брат только в таких местах и может жениться, где слово крепко, неотменимо. И если сказалась верной женой — верной женой и будешь, а хочешь того, нет ли — это уже дело десятое.
А Мэри всегда знает, когда я вернусь. Вот поставлю дом, разведу сад, мост построю — и сразу в обратный путь, чего мне мешкать? Меня жена милая ждет.
А в этот раз упросила с собой взять. Оно и не положено, но где я ее нашел, то местечко еще покривее здешних будет, Голый склон называется, там не всякий и из наших надолго задержится. Уж как ее туда занесло — ума не приложу, а она не говорит.
Голый склон — он голый и есть, и ничего там больше нет. Но глина там славная, видно, скоро речка народится рядом, вот и берег есть, а где один берег есть — там мне и работа, лучше нет способа второй берег найти, как мостом к нему дотянуться. Так что я туда с двойным прицелом забрел — и на разведку, и глины гончару из Ореховой балки добыть: Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал, какая там славная глина, а самому пока из Ореховой балки ходу нет. Не устоит пока Ореховая балка без Олеся-гончара.
И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется сквозь начальную тьму, и сидит красавица кудрявая, коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись, вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый, глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.
Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот — жену нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась с испугу, без привычки в таких местах шевелиться и правда не стоит — запросто в бездну канешь… Заговорил спокойно, ласково. Я, мол, Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы — просто Хэмиш, а вы кто? А она в руку мою протянутую вцепилась пальцами перемазанными, глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой… Эка невидаль — быть живым! У меня приятель на Лежачем камне, так его еще и не со всякой стороны увидишь, потому что вообще плоский, нарисованный. Но как поет! Душу вытряхнет и вывернет, и уходишь от того камня как заново родившись. А поживет на том камне еще — и будет живое место, потому что быть живым — это заразно.
Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из наших не поселился, и правда жутко бывает…
До чего неприятное место! От одного воспоминания передернуло. Полез в карман за табаком…
Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший с птицей на голове так всем и норовит всучить что-нибудь чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы от старой мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие, блестит даже — какая в нем сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так себе — галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана выкидывал, а она все там же. Ничего, наведается в гости — верну. А пока — выкину.
Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри за мной.
Вот наша Долгая долина — тоже еще не совсем… Я потому Мэри сюда брать и не хотел, пока не устроюсь. Я-то привычный, я все вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно есть, — самому тошно станет. Но я от таких глупостей давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым. Куда ж мне дуб посреди сада? Цвести-то яблоньки будут — загляденье, а плодов не принесут.
Чудит местечко, само себя еще не знает, утром выйдешь на крыльцо… Как-то раз выпустил Мэри на травку, оглядываюсь — чуть со ступенек не покатился. Вот такенная помойка сбоку выросла, то ли нас к ней течением прибило, то ли ее к нам ветром нанесло. Потом уж рассмотрел: к мосту моему наконец тот берег прирос. А на том берегу — подарочек, получите-распишитесь. Помойка! А при помойке — управляющий. Так вот соседом и обзавелись. Правильный мужик, упорный, работяга. Но близко не сошлись пока, уж больно он на ирландца смахивает, так я и не стал ему ничего про нашу с Мэри жизнь объяснять, а что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается.
Я вот в его работе еще до конца не разобрался. Труба торчит, турбина крутится… Да паром как жахнет сверху! Я в первый раз аж ложку уронил, выскочил на крыльцо; Мэри вся трясется. Сосед объяснял про клапан, только мне его механика… Какие-то грузовики откуда ни возьмись поперли, гудят, дорогу расчавкали… Ну не мой там участок — пусть сосед благоустройством занимается, если ему положено. Мне своих забот хватает. Кстати, договориться бы с соседом насчет обогрева, можно и теплицу поставить.
А у меня работа простая.
Уж если человек строит, он строит. Хоть дом, хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что верить в него надо, а просто — знать. А камни сложить не так уж и трудно. Я-то сам по этому мосту могу ходить, как только первый камень положил. Я его уже знаю. А другим придется подождать — и не только пока я берега соединю, а пока еще сам мост к себе привыкнет.
И вот иду я так, смотрю по сторонам — хорошо! Обернулся — сад мой издалека видно, крыша сквозь белое едва просвечивает. За садом вот только — помойка, но это если на холм подняться, а так — торчит из-за деревьев труба, да какие-то железки перепутанные, больше и не видно ничего. Но на холм подниматься я сегодня не буду, слишком близко к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх увяжется — увидит, как из-под травяных корней, в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем ей на это смотреть.
Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться. И тут у соседа как жахнет — да не так, как обычно, погромче, и земля моя зыбкая под ногами волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова дрогнуло, и оторвался край, и понесло его прочь от меня, а на том краю Мэри моя.
А как отнесло на пять шагов — свет здешний до того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной, алой свечой в темноте, только пустота текучая волосы ее колышет. Вытянулась, зажмурила глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет сейчас.
И мне до нее уже не дотянуться.
И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел, как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот берег другой, да поторопись, потому что размывает его пустота, тают травинки в чернилах небытия. К самому подолу алому уже подступила бездна.
Но мост начинается с первого камня, и пойти по нему только я смогу, а мне уйти — и не вернемся уже. Останемся вдвоем на мосту между берегов, которых нет, и будет нам жизни на три вздоха, а сюда уже не вернуться нам. Ничего здесь не останется, стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Может, помоечка и устоит. Только нам от того пользы никакой. Да и камня нет у меня!
Упал на колени, взрыл сухую траву. Нет, тонко все сеется между пальцами.
И вспомнил — как обжегся. Руку в карман — вот зараза, пусто! В другой… галечка морская с берега неведомого, спасение наше.
Я осторожно положил ее под ноги и носком притоптал для прочности. И сказал жене: мост я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз не открывай, а настил из досок дубовых сделаю, и перила. Каменные перила будут, не бойся, руку положи… да, вот так.
И она мне поверила, она наклонилась вперед и коснулась рукой… ох, какая разница, чего она коснулась, хоть ничего там не было еще, а она похлопала ладонью, оперлась и сама, моих уговоров не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Так и вижу голубой башмачок ее с острым носком, как он скользнул над истаивающей травой и ступил на… Знать-то я знаю одно, а глаза видят что видят. И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный, настил деревянный, дубовый настил, перила…
Из зажмуренных глаз Мэри катились слезы — как, бывает, катится пот со лба, — и точно так же, как помеху работе, смахнула она слезы со щек и качнулась вперед, перенося тяжесть с правой ноги на левую, а под правой уже растворялся последний клочок травы, а под левой — чистой тьмой покоилась пустота. Но сердце мое билось ровно. Иначе нельзя. Я знал этот мост, я его держал. Вот только не бывало такого, чтобы по недостроенному мосту кто-то, кроме меня, мог пройти. Но об этом я сумел забыть. Я обо всем сумел забыть, одно было передо мной: первый на свете мост — и никаких еще нет правил, а вот как мы сейчас сделаем — так и будет.
И она шла, ровно ступая, и платье ее алое, нарядное, качалось над пустотой.
А на середине моста, которого еще не было — мост каменный, настил деревянный, перила, — как будто опомнилась она. Шагу ступить не может, вот-вот откроет глаза…
Беги! — заорал я, беги, не стой, беги!
И она подхватила юбку и рванула вперед, только мелькали зеленые чулки, только вился над коленями алый подол. Одной рукой к животу скомканную юбку, другую руку откинула нелепо и беспомощно, хмелевые кудри ветром к лицу прижало, и ровно вот столько ей еще пробежать оставалось, а она протянула руки ко мне и выпустила подол. И он ей под ноги, и она глаза открыла, падает с открытыми глазами мне навстречу, а под ней как есть пустота, а мне еще рук не дотянуть… мост каменный, настил дубовый… и я по тому настилу к ней — и на руки подхватил, сам не знаю как успел, не должен был успеть. Но схватил ее, держу, а сам назад пячусь и обернуться боюсь. Есть ли еще куда пятиться, или остались мы с Мэри на огрызочке моста, в один шаг длиной, между двумя берегами, которых уже и нет. А Мэри висит на плече моем и сладким таким голосом приговаривает: яблони наши, дом… хорошо-то как.
А когда я уже почувствовал под ногами не гулкие доски, а мягкую траву, обмякла моя Мэри и голову уронила. Я ее на траву там же и уложил, смотрю, правда: яблони бело-розовым облаком, черепица сквозь него едва просвечивает, а вокруг трава зеленая, и хорошо-то как… Сел на траву рядом с Мэри и… не помню. И сразу вдруг — морда овечья мне в лицо тычется. Обнял я жену за кудлатую шею, и пошли мы домой.
А что сосед на нас косится, так это мы переживем.
КОЗЛОНОГИЙ, КОЗЛОРОГИЙ
Наст, однако. Хороший наст, крепкий.
Самое то что нужно для охоты на копытных.
Серый Волк Никола, опустив лобастую голову, принюхался. След был большой и глубокий, обломанные края ледяной корки вскоре окрасились кровью. Не повезло козлятине. Что ж тебя в лес-то понесло, болезный? Домашний козлик, кормленый, тяжелый. Подобрав слюну, Никола порысил вдоль борозды. «Я тоже хочу проведать твою бабушку. Я по этой дороге пойду, а ты по той. Посмотрим, кто из нас раньше придет».
Широкие мохнатые лапы несли его как по паркету, и Никола не сомневался, что охота будет удачной. След плутал между деревьев, и несло от него не просто страхом — запредельным ужасом, хотя погони здесь еще не было… А вот здесь уже была. Никола без труда узнал след местной стаи и ее вожака Сивого. Да никого другого на этом участке и быть не могло. Никола с наслаждением втянул знакомый запах: одна из волчиц входила в пору… На чужой, как говорится, каравай — посоветовал себе Никола, отфыркнувшись. Добыл бы ты себе Алену Прекрасную! Тут вспомнилось, как царь Кусман целовал упомянутую красавицу в уста сахарные и заслужил одобрительную улыбку — во все сорок два зуба, включая клыки чуть не в большой палец величиной. Миленькая история. Было бы кому рассказать.
Что ж так козлика-то напугало? Крупная животинка. Вот здесь он пытался нащупать путь потверже и двуострое копытце надломило наст. А крови-то. Ноги все поободрал. Ну, от команды Сивого так и так не уйдешь. Никола остановился, поводя ушами. Нигде не было слышно шума погони. Должно быть, Сивый уже пирует. Ну, кто не успел, тот опоздал. Серый развернулся и потрусил обратно. Он мог, конечно, явиться незваным гостем к Сивому, но им еще охотиться в этом лесу неизвестно сколько, а наживать себе врага в лице соседа Никола вовсе не собирался.
Поохотившись, он возвращался домой, кинув на спину косульку, и думы его были о предстоящем обеде, но через ноздри в них прокрался знакомый запах. Вот уж, сказал себе Никола, знавал я людей, от которых пахло козлом. Но чтоб от козла пахло человеком!
Шутки шутками, но след вел точнехонько в направлении его жилья, и вся стая Сивого, похоже, теперь находилась у Николы в гостях. Еще чего не хватало! Никола повозил лопатками под ношей и припустил скачками. Вылетев из зарослей, он увидел, что стая сидит, взяв в кольцо вход в его логово, но на приличном расстоянии. Вот молодцы, сказал Никола. Порядок знают. Конечно, говорить вслух в таком виде он не мог, тем более что косулька набила рот шерстью. Но он сказал про себя. Дождавшись, когда волки оторвут задницы от наста и расступятся, он важно, неторопливо, с непоколебимым достоинством прошел между ними. Только у самой двери выпустил из пасти косулью шею и тут заметил, что прикрыта дверь неплотно, снег набился между толстой дубовой доской и порогом. Дерни за веревочку, понимаешь, и дверь откроется. Ай да козлятина! Никола обернулся, обменялся взглядами с вожаком. Сивый отвел взгляд. Ладно, порядок порядком, а справедливость справедливостью. Сейчас я вам этого умника шугану.
Никола перекинулся через себя и обернулся добрым молодцем, одетым соответственно погоде в тулуп, теплые штаны и высокие сапоги двойного меха. То-то! Уж волшебство так волшебство, а не то что нынешние пишут… Где ж вы видели, чтобы волк под вьюком ходил? Ну никакого понятия, честное слово.
Никола, безбоязненно оставив добычу у порога, потянул дверь на себя. «Козлятушки, ребятушки, отворитеся, отопритеся… — не пришло ему на ум ничего лучше. — Ваша мама пришла…» В нос потянуло уже надоевшим козлиным запахом. Спустившись вниз по земляным ступеням — ох не для волчьих лап! — Никола откинул шкуру и вошел в единственную, зато большую комнату. Он прекрасно видел в темноте, но сразу не углядел никаких признаков вторжения. Никола нащупал на полочке спички и направился к очагу, сделанному в стене. Поджег заранее приготовленную растопку, поправил полешки. Снова огляделся. Беглец ведь должен быть здесь — не сидела бы стая Сивого у пустого логова, сказал себе Никола, а уж тем более у моего логова, — просто так. Представить себе козла, рогами и копытами прорывающего себе подземный ход, Никола не мог. Значит, он здесь. Где? Сильнее всего козлиным запахом тянуло из угла. Под кроватью он, что ли, прячется? Ну не смешите меня.
Никола прошел в угол. Придерживаясь рукой за книжную полку, наклонился, приподнял край лоскутного одеяла, заглянул под кровать. Никого. Он выпрямился и в недоумении пожал плечами. Тут-то и бросилось ему в глаза незамеченное раньше. Да потому и не заметил, что быть такого не могло: двуострое копытце с клоком слипшейся от крови козлиной шерсти непринужденно выглядывало из-под одеяла.
Никола прислонился плечом к корешкам любимых книг, как бы ища у них поддержки перед лицом жестокой реальности: этот кусок вонючей козлятины не придумал ничего лучше, кроме как спрятаться в его постели, под его одеялом.
«Кто спал в моей постельке и помял ее?» — осипло выдавил Никола. И резко сдернул одеяло на пол.
Никакой реакции. Только передернулась пара точеных копытец. «Во сне», — понял Никола, сам пребывая как бы во сне. И еще раз пересчитал копытца. Пара. Одна пара. И все, если говорить о копытах. Приходя в себя, но одновременно еще более туманясь мыслью, Никола разглядел заломленные локти, полускрытый буйными кудрями профиль, сложенные одна к одной и умощенные под щеку ладошки. А также нездешней смуглости обнаженный торс, как из меховых штанов, выраставший из косматых бедер. И еще: из кудрей буйных на полпальца выглядывали крепкие рожки. «Молодой ишшо», — определил Никола.
Беглец спал безмятежно, как у себя дома. «Умаялся, сердешный, — съязвил Никола, чтобы вернуть обычную ясность мысли. — Ай-яй-яй! Сейчас-сейчас… придет серенький волчок — и укусит!»
Сивый! Ну не выдавать же на съедение этакое чудо чудное, диво дивное, а что делать с соседом? Нехорошо получится, если просто прогнать с порога. Объяснить Сивому, что за добычу он преследовал на самом деле, не представлялось возможным.
Никола поднялся наружу, ухватил косульку за задние ноги и отволок подальше, за кусты. «Бери», — сказал он Сивому, махнув рукой. Для этого не пришлось даже перекидываться: Сивый всегда понимал его, потому Никола и позволил остаться здесь его стае, когда облюбовал этот лес для себя.
У себя Никола подбросил дровишек в огонь, накрыл козлоногого, заботливо подоткнув одеяло. Тот только перебрал копытцами и замученно всхлипнул. Никола покачал головой, но будить его не стал. Обернулся Серым Волком и, вспрыгнув на широкую кровать, свернулся клубком поверх одеяла. Нос положил на хвост и благословил себя на сон грядущий такими словами: «Кто спит, тот обедает, как писал Дюма-отец. Утро, понимаешь, вечера мудренее. Какую, может, консерву открою. А чем этого кормить? За сеном, что ли в деревню?..» — тут мысли его спутались и угасли.
Разбудил его шорох, робкое дыханье. Натощак сон неглубокий. Никола наставил уши, втянул прогревшийся воздух, почти на вкус отдающий козлом, приоткрыл зелено полыхнувшие глаза. Фавн козлом скакнул с кровати — чуть не через всю комнату. Но Никола оказался проворнее, он встретил робкого гостя перед дверью, припав на передние лапы и приветливо приоткрыв пасть. Хвост его похлопывал по навешенной на дверь шкуре. То ли гость с собаками не был знаком, то ли его так просто не проведешь — он зашелся тонким блеяньем и закрыл глаза. Руки вытянул перед собой, то ли защищаясь, то ли умоляя. И так застыл, ожидая смерти. Израненные ноги мелко дрожали.
Тьфу ты, подумал Никола. Это ж надо! Но тут вспомнил, сколько гостю пришлось уже натерпеться (не говоря даже о том, как его сюда занесло), и поступил по-человечески: обернулся, подошел и похлопал успокоительно по смуглому плечу. Фавн широко раскрыл глаза, уставился на добра молодца, закатил зрачки и винтом начал падать. Никола подхватил его и отнес на кровать. Стоило скакать!
Из шкафчика достал бутылку, выдернул пробку из горлышка. Потянуло бражкой, огненной водой — и травами, травами. Оттянув безвольную челюсть, Никола влил в гостя с полглотка, успев заметить, что зубы у него так, серединка на половинку. Не хищник и не травоядное. Всеядный, как человек. Ну и слава богу.
Фавн закашлялся и вскочил, вернее, попытался, но был остановлен широкой ладонью, уложен обратно, накрыт одеялом.
— Как дела? — спросил Никола.
— А ты кто такой? — не растерялся фавн.
Конечно, они понимали друг друга: в сказках и мифах все говорят на одном языке, а как же иначе?
— Я ворон здешний, а не мельник, — немного невпопад нашелся Никола, вызвав очередное оцепенение у нервного гостя. Так он обычно дразнил русалку, а тут само на язык вывернулось.
— Ладно, — покровительственно похлопал он по плечу беженца из Эллады. — Я — Серый Волк, оборотень, в натуре, как сейчас говорят. Но ты не бойся.
— Я не боюсь, — вопреки сотрясшему плечи ознобу сказал гость. И старательно улыбнулся. Было в его улыбке что-то козье, как и в желтоватых глазах, то ли косящих, то ли слегка безумных. Но когда улыбка стаяла с его лица, что-то от нее все же осталось, видно все дело было в чуть загнутых уголках губ. Только заглянув пристально ему в глаза, Никола убедился, что он вовсе не улыбается. Такая вот улыбчивая мордашка — улыбается сама.
— Не бойся, — веско повторил Серый Волк. — Я тебя не съем. Честное слово. Маугли ты мой. Косулей выкупленный. Кстати, есть хочешь?
— Пить…
Никола расшевелил огонь, выскочил зачерпнуть снега подальше, где не натоптано. Подвесил котелок, выбрал травки поздоровее.
— Насквозь промерз?
— Согрелся уже.
— Да я вижу, вижу. Холодной не дам, будем чай пить. Заболеть не хватало. Здесь Асклепиев ваших с Хиронами не водится.
— Где — здесь? — встрепенулся гость.
Никола помолчал, раздумывая, как подсластить новость. Но вспомнил, что правда, как травка, чем горше, тем здоровее.
— Да вот здесь. На Руси, понимаешь, матушке.
Безмятежное лицо показало Волку, что гость о Руси-матушке слыхом не слыхал. Видом уже повидал, однако.
— А в ваших кущах еллинских, значит, русского духа не чуяли?
— Чи-во? — наклонился фавн.
— Да так. Давай знакомиться. А зовут меня Николаем, по батюшке кличут Никифоровичем.
— Так ты наш? — обрадовался фавн, услышав знакомые имена.
— Да ну какой там. Это так, культурное наследие.
Фавн вздохнул.
— А я — Иларий. — И невзначай улыбнулся козьей своей, но нестерпимо обаятельной улыбкой.
— Веселый, значит, — улыбнулся в ответ Серый Волк. — Ну, сегодня ты уж всласть повеселился. Давай-ка я твои ноги посмотрю. Снег — он, конечно, чистый…
Иларий послушно выпростал ноги из-под одеяла, озабоченно оглядел их. Покачал головой.
— Это тебе не по склонам пелеонским скакать. Аки козленти. Ничего, до свадьбы заживет. Вот найдем тебе подходящую козочку…
Фавн весь передернулся, возмущенно запыхтел.
— Да ладно, ладно. Пошутил я. Ну уж я не знаю, как ты мавкам глянешься. Таких как ты тут видом не видали, слыхом не слыхали. Как тебя угораздило? — приговаривал Никола, ловко обкладывая израненные лодыжки распаренной травой и обматывая сверху бинтом медицинским стерильным.
— Да вот… — снова передернулся Иларий. — Я от Власа бежал…
— От Власа, говоришь? Эх, все родные звуки. Колыбель цивилизации… И дальше? Чего от него, неповоротливого, тупого, бегать?
— Тупой-то он тупой, да поворотлив не в меру. И туда поворотлив, и сюда. Ну, в общем, противный.
— Ну, в общем, Греция. Платон, «Пир». Ну и дальше?
— Ну и я бегу — а там пещерка. Кусты сзади далеко трещат. Я в пещерку и юркни. Думаю, козел этот…
— Как? Ну да, козел и есть.
— …ни за что не догадается. Он же тупой.
Фавн перевел дух, поморщился.
— А ты молодец, терпеливый, — похвалил Никола, доматывая бинт. — Ну вот уже и все. Так что у вас там дальше с Власом было?
— Ничего не было. Он полез в грот, и тут я взмолился: боги великие, Пан-отец, не дайте пропасть, уберите меня отсюда! Как вдруг загремело, затряслось, загрохотало, заворочалось, загромыхало, содрогнулось…
Глаза фавна стали закатываться.
— Тиш, тиш, — похлопал его по косматому колену Никола. — Какой ты впечатлительный. Ну, понятное дело, землетрясение. Завалило тебя, что ли?
Иларий торопливо закивал.
— Засыпало. Потом не помню. Потом глаза открыл — свет белый, глаза режет, холодно, как в жизни не было, все белое, стою по колено в белом, коркой покрытом…
— Мать моя… козочка! — поддержал Никола.
Иларий оскорбленно фыркнул.
— Да ладно, ладно, — примирительно сказал Никола. — Убрали тебя оттуда, нечего сказать. Бандероль без адреса. Хранить вечно. Знаешь, сколько лет прошло?
— Сколько?
— Да не одна тысяча.
— Не может быть.
— И Пан умер.
— Не может быть.
— Точно, точно. Была верная весточка. Умер, мол, Великий Пан. Тыщи две тому назад. Кто ж тебя теперь домой вернет?
Иларий смотрел потерянными глазами, желтоватое радостное безумие в них выворачивалось отчаянной изнанкой. Губы дрожали. Пальцы вцепились в мех на коленях.
— Ладно. И здесь люди живут. И всякие прочие. Раз уж так вышло, давай справим поминки по Великому Пану.
Никола придвинул в угол крепкий стол, поставил бутыль самогону на травах, стаканы граненые, две банки армейской тушенки, литровую банку маринованных огурчиков, вышел в сени, навалил в миску капустки. Снова подвесил котелок, теперь из воды горбились коричневые клубни.
— Щас мы ее, родимую, в мундирчиках… А пока давай… не чокаясь.
В растерянности от неожиданных и ошеломительных новостей Иларий подзабыл недавний опыт, а прозрачный вид напитка не вызвал в нем опасений. Он, взяв пример с хозяина, лихо опрокинул стакан.
— Да что ж ты! — забеспокоился Никола, поднося ему огурчик на вилочке. — Это ж тебе не виноградное разбавленное. Это ж чистый самогон. Ты закусывай, закусывай.
По-козьи проворно фавн схрупал огурец и приободрился. В глазах растеклась теплая влага, улыбка тронула помягчевшие губы.
— Амброзия чистая, — проворковал он. — С нектаром сладким.
Волк кивнул, наливая по второй.
— Организму надо не давать опомниться. Ударная доза называется. Пей. Как лекарство. И все пройдет.
Выпили по второй.
— Погоди-ка, — сказал Волк, орудуя консервным ножом. — Нельзя без закуски.
Выпили по третьей. От тушенки Иларий отказался, схватив вилку в кулак, решительно вонзил ее в пупырчатый огуречный бок.
— А капустку квашеную что ж не ешь? Самая, извини, козлиная пища.
Фавн лихо тряхнул головой, не удержался, опрокинулся на подушки, но тут же приподнялся на локте и сказал:
— Ты что, до четырех считать не умеешь?
— Еще? — удивился Никола внезапной бойкости гостя, однако охотно потянулся к бутыли.
— Вот было бы у меня четыре ноги, был бы я козлом. А так…
Капуста ему не понравилась.
— Погоди-погоди, — пообещал Никола. — Завтра я тебя от бочки не оттяну, вот увидишь. А картошечки горяченькой? В твое время такого не едали. Заморский клубешок, а прирос к земле родной.
«Ох, что-то меня развозит. Набегался, толком не ел. И не спал. Надо бы того… аккуратнее… И главное — закусывать».
— Я ведь тоже, понимаешь, не в своем времени, — пожаловался он, чтобы утешить Илария. — Внуки-правнуки давно отбегали, черны вороны белы кости поглодали. А я — вот он. Здесь недавно.
— А тебя-то как сюда?..
— Своей волей. Одному дураку Ивану нос утереть хотел. Это я потом уже у Хайнлайна… ты не знаешь, это писатель такой американский… ну, из тех краев, где картошка растет. Читал я у него, что толку в этом никакого. Ну а в те времена Хайнлайнова душа еще в горних высях своей очереди дожидалась. Некому было мне, дураку молодому, объяснить. А дело было так…
Никола потянулся, не глядя взял с полки книгу. На обложке, гордо выпятив грудь, красовался желтый петух в сапогах со шпорами и боевой косой на плече. Книга сама раскрылась на странице с большой буквой «Ж» в рамке с хохломской «травкой».
— Жил-был царь Берендей, у него было три сына, младшего звали Иваном.
Фавн, подперев кулачком разрумянившуюся щеку, слушал и слушал, поблескивая желтыми глазами. Волк увлекся, читал с выражением. Когда дошел до поедания Иванова коня, прервался.
— Конину терпеть не могу. Угнал я его подальше. Уж больно хотелось подружиться с добрым молодцем. Говорю же — дураком был. Дальше слушай.
И все подробно рассказал: как Иван-царевич, руки загребущие, имея за пазухой дивную Жар-птицу (по-вашему Феникса), позарился на клетку из обыкновеннейшего золота; как у царя Кусмана коня из коней, аргамака, за которого хинский император полцарства отдавал, небесным жеребцом называл, уводя, не мог золоченой уздечкой с самоцветами пренебречь. Тут, чтобы выручить его, пришлось Николе самому лезть волку в пасть. Ивану-то никакого риска не было. Афрон с Кусманом-царем совершенно надеялись на заговоренную сигнализацию, стража обленилась, дисциплины никакой. Если б Иванушка рук куда не след не тянул, все бы обошлось. А Елену-то Прекрасную выкрасть — совсем другое дело.
— Ту самую? — покачнулся на локте фавн.
— Да нет, Алену Далматовну, красну девицу аглицкого роду царского. Хороша была, вот и прозвали как ту, вашу. Только Алена Далматовна не в пример прочим — что девкой честной, что женкой верной всю жизнь… Эх, счастье дураку досталось!
Волк покачал головой, налил себе и фавну.
— Выпьем. Не чокаясь. Я на Алену не в обиде. Слушай дальше. Умыкнул я королевишну, да повезли мы ее на коня менять, а Иван, как тут сказано, — Волк потряс книжкой, — пригорюнился. Ну и мне, ясно дело, жалко сластолюбцу Кусману в харим деву нежную, королевишну белолицую отдавать. И она все на Ваню поглянет и глаза потупит. Думает, сердешная, для себя ее Иван везет. Я ж не зверь, пойми. Хоть и грустно мне стало: такая уж у нас с Иваном дружба укрепилась, а тут…
Спрятали мы Алену в избушке лесной, я ей — рубаху, тулуп, сам в ее платье нарядился, а молодой был, говорю, не заматерелый, в талии тонок, лицом гладок, румян. Голову платком повязал, к нему и серьги привесили. Повел меня Ваня к царю Кусману да и оставил. Получил коня с уздечкой и поехал за Аленою. А я думаю: надо дать им уйти подальше, потому что, если погоня, то у Кусмана вся гвардия на таких коней посажена, уйдем ли от них — бабушка надвое сказала. И задерживаться там неохота: разберется Кусман, что к чему, будет мне почище твоего… Ему ж все равно. Восток! Опять же, стражи в хариме понатыкано, на каждой плитке по евнуху. Ну да все само собой устроилось. Только Кусман к устам… кхм… сахарным приложился, тут я не стерпел, прямо в объятиях его жарких сам собой обернулся, только зубы лязгнули. Полнолуние, понимаешь. Нервы ни к черту. Но и рвать его мне было вроде не за что: Иван сам по собственной дури вляпался, а царь в своем праве был. И ведь отпустил! А что за Аленой послал — так за воровство мог и на кол посадить. А договор соблюл полностью. Так что пуганул я его да в окно. Решетки там на окнах деревянные, составные, шебеке называются. Прошел я такую насквозь, да в сад, да через стену. Долго еще слышал, как визжит царь Кусман. Говорили, что с той ночи стал он в харим не ходок. Ни направо, так сказать, ни налево. Не понял? Ну и ладно.
Волк покрутил головой, вспоминая. Поболтал бутыль, удовлетворенно мхекнул, налил в стаканы. Выпили.
— Что бы ты думал — этим кончилось? Как бы не так. Теперь Ивану коня жалко стало. Пришлось Афрону-царю глаза отвести. Да не ему одному. Массовая галлюцинация — знаешь, что такое? Ну примерно. Вот-вот. А когда Афрон в седло полез… говорю же: полнолуние. Ваню-змея я еще терпел на хребте, но бздуна старого… И вот чему удивляюсь: эти царьки коварством на весь свет славились, а с Ванюшей — что твои котята. Ни один не обманул. Такую власть имел паршивец. Глазки ясные, брови домиком, улыбка кроткая, лицо честное-честное. Да я и сам… И ведь видел: нечисто дело. Клетка, уздечка… А вот. Ну, короче. Дело к концу. Эй, спишь, что ли?
Фавн разомкнул припухшие веки, помотал головой.
— Я слу… слушаю.
И понес руку к стакану.
— Погоди-ка… — Никола ловко плеснул им еще по одной. — Помянем братьев Ивашкиных.
Значит, дальше вышло так: проводил я Ивана с невестой до самого его батюшки царства. Там дороги наезженные, возов полно да так путников. Если волком, так нельзя мне с ними. А человеком — за аргамаком не угнаться. Да и Ванюша мой, сокол ясный, смотрю, нервничает. Все с Аленой, мне слово кинет как подачку. Говорю ему: «Мне дальше нельзя». А он так с облегчением: «Спасибо, мол, за службу верную за дружбу горячую». Аж три раза до земли поклонился на радостях. А сам уздечку золоченую в пальцах мнет. Ну…
А напоследок я не стерпел: «Не навек прощайся, что ж ты… Может, еще пригожусь?» А у него в глазах — как вот в книге ясным почерком написано: «Куда же ты еще пригодишься? Все желанья мои исполнены». Сел на златогривого коня и поехал — с Аленою и с Жар-птицей.
А я — своей дорогой. Только далеко не убежал. Братьев его учуял: они неподалеку полдневали на полянке, след хороший, четкий остался. Ну, думаю, если братцы у Иванушки с той же яблоньки яблочки, быть беде. И хоть обижен на него был, кинулся нагонять. Добегаю — так и есть. Встренулись они, и уж лежит мой Иванушка, а над ним черны вороны кружат, а коня златогривого, и птицы жаркой, и Алены дочери Далматовой след простыл. Ну, дальше я тебе из книжки зачитаю.
И зачитал. А как дошел до слов «тут их серый волк растерзал и клочки по полю разметал», вздохнул глубоко и горько и покаялся:
— Говорю же, полнолуние… Вот так-то вот. Ну, тут простился я с Иваном навечно. И то, видеть его не хотелось. До того не хотелось… Одно время думал: нагряну, задавлю как барана. Но как подумаю, сразу будто крови полна пасть. Братья его перед глазами маячат, как они от меня… один бежал, другой только пятился, глаза полоумные… И решил я: зря, что ли, я Серый Волк, синие леса мимо глаз пропускаю, реки, озера хвостом заметаю, скачу-лечу повыше месяца, пониже частых звездочек. Прыгну куда глаза глядят — глядят, да не видят. И будет хорошо: Иван-царевич уже помер, а я ни при чем. Разогнался я да и прыгнул, только время тоненько взвыло, пожужжало, да мимо пронеслось. И вот я здесь. За это и выпьем.
Утром фавн с не эллинской тоской в заведенных глазах с хрустом поедал квашеную капусту, запивая огуречным рассолом прямо из банки.
— Ничего-ничего, — утешал Никола. — Это тебе не пьяной горечью Фалерна. Привыкай. У нас без этого никак нельзя. Климат не тот. Зато и простуду поминай как звали. Шутка ли — голышом по снегу бегать? Порфирий ты мой Иванов. Семья Никитиных. Погоди, вот наведаюсь в деревню. Тулуп тебе справим, валенки.
Жизнь наладилась. Скоро фавн совсем освоился в подземном жилище и лихо кухарничал. Правда, Никола охотился чаще, потому что припасы поделили не поровну и не по справедливости. Иларий оказался вегетарианцем, и чтобы дотянуть до весны, Волку пришлось полностью перейти на скоромное. Волк и не жаловался. С Иларием было весело. Однажды Иларию захотелось рыбки. Стал он Серого подбивать: да где здесь море, да где здесь речка.
— Ты ж мяса не ешь?
— Мяса не ем. А рыба, она рыбка такая… — Иларий сглотнул слюну.
— Большая и маленькая, — с пониманием вставил Никола. — Ловись-ловись. Как же, знаем. Подождешь до весны. У меня к подледному лову наследственная идиосинкразия. Понял?
Иларий не понял, только вздохнул.
— Подожду.
Но едва весна приблизилась, стало ему не до рыбы. Сделался Иларий нервен и неспокоен. Желтое в глазах тлело янтарем, чаще затопотали по полу копытца: «Тум-тум. Тум-тум-тум». Все ему на месте не сиделось, а уходить далеко от Николина логова побаивался. Не забыл еще, как команда Сивого по всем правилам на него охотилась. И, вслушиваясь по ночам в отдаленный вой, теснее жался к мохнатому клубку в полкровати. Немаленьким волком был Никола. И то — поди-ка на себе царевича возить.
А весна прибывала, и прибывало фавново беспокойство. Как полили дожди, стал он дерганый, крученый весь. То и дело взмекивал скандально, напускался на Николу по сущим пустякам. Придет, бывало, Никола с охоты, в грязи по колено, промокший, падет у очага погреться, шкуру просушить. А фавн тут как тут:
— Грязи нанес! От тебя псиной пахнет!
«Чем от тебя пахнет… — сощурит глаза Серый. — Не попался ты мне в полнолуние. Остались бы от козлика рожки да ножки».
Потом пропадать стал Иларий. Уйдет с утра и до ночи нет. Никола как-то отправился следом. Нет, ничего интересного: скачет по травке, потрусывая хвостиком, глаза хмельные, бормочет, приговаривает, а что — непонятно, да и не разобрать издали.
— Скушают тебя, Люш, — уговаривал, бывало, Никола. Без толку. Но заметил Никола, что и трава в тот год бодрее прежнего из земли лезла, и листья на глазах из почек выкручивались, и птицы вдвое громче пели, и цветы ярче цвели, а первая земляника много раньше срока заалела. Никола сперва на военных грешил, все принюхивался в сторону полигона.
Однажды Иларий к ночи не вернулся и ночью не вернулся. Никола вышел его искать, побежал по следу. Скоро услышал дудку незнакомую, мотив тягучий. Подкрался кустами, логами на песню — к берегу реки. Выполз чуть ниже и диву дался. Русалка здешняя Мавруша, бывшая от несчастной любви утопленница, тихонько пошевеливая гибкими ладошками, как плавниками, удерживалась у самого свода реки, ее белое лицо виднелось между дрожащими в течении звездами. Она как будто пряталась и слушала украдкой. На бережку над ней сидел кто-то, с приставленной ко рту двойной камышовой флейтой, и, покачиваясь, самозабвенно опутывал ночь, и лес в ночи, и берег, и камыш, и течение реки одной непрерывистой мягкой неразрывной нитью, петля за петлей, слой за слоем. И ночь, и лес, и берег, и камыш под берегом, и река, и русалка, и звезды прошивались многажды и скреплялись друг с другом, и от этого ночь становилась все более и более ночью, а лес — лесом, а берег берегом, камыш камышом, и русалка русалкой. И даже звезды.
Волк лег на холодный влажноватый песок, вытянул морду поверх лап. Покой и тихая радость коснулись его души и, не встретив отпора, медленно прошли ее до самого… что самое в душе? Не надо о нем беспокоиться, понял волк. С этой-то дудкой. А слышали еще такое слово «паника»? Он может. Наверно, он может. И он теперь никуда не уйдет от этого леса, этой реки, берега, русалки, трав и деревьев, птиц, наливающихся ягод. И от меня.
ВИКТОРИЯ ГОЛОВИНСКАЯ
ДЕВОЧКИ СПЯТ
По правую руку у Анне ангелы, по левую ничего. Ангелы мешают ей спать, толпятся, маячат белыми пятнами в темноте, вздыхают. Анне поворачивается на левый бок, но там стенка и неудобно.
У Лил по левую руку тьма; в ней холодно пальцам. Лил ежится и вздрагивает во сне, прячет ладонь под подушку, рука немеет и неудобно.
У Лерет в изголовье цветы, а под кроватью жабы; жабы ей нравятся, квакают успокаивающе, мерно, баюкают, а цветы пахнут нагло и громко, как оркестр. Лерет накрывает цветы колпаком на ночь, но это не спасает. Жабы от цветов чихают, но и это у них получается мелодично.
У Кинсе в ногах бабушкин сундук, из которого лезут к ней в сон укутанные шалями сказки. Кинсе сказки не любит — от них пахнет нафталином, а шали колются.
Бабушка-ведьма жалуется: девочки так беспокойно спят. Никакого уважения к традициям.
КАМЕННЫЙ ДОМ
Как-то вдруг она решила выйти замуж. Не то чтобы она любила этого малого… как его там… ну да бог с ним, нет, она его, конечно же, не любила. Так, что-то взгрустнулось пару раз, и недавно в самой большой витрине магазина на главной улице появилось нечто роскошное, белое, с воланами и тюлем. И еще, может быть, немножко перестала радовать левая бровь у ее отражения в блестящей поверхности зеркала, стоящего в спальне. Она даже велела было его заменить, но ее не послушали: и так расходов полно, а на урожай в этом году никто особо не рассчитывал — весенние заморозки сделали свое дело. Мэгги и О’Брайены перебирались в город, ну а она вот решила остаться. Почему — никто понять не мог, но — решила так уж решила, у О’Конноров слово крепко. Так что денежки бы ей не помешали. А еще с этим нелепым замужеством — Грэйс О’Коннор скоро по миру пойдет, говорили в деревне. Впрочем, что с нее взять, тут же добавляли седые матроны, опасливо косясь на старый каменный дом, почерневший от веками стегавших его дождей, — все они такие, О’Конноры-то, и мать ее тоже не в себе была, а уж бабка… Когда болтовня кумушек коснулась бабушки Кэти, резкий порыв холодного северного ветра промчался по пыльной дороге, взметнув подолы их пестрых юбок и в который раз заставив замолчать. Грэйс ничего не могла с собой поделать: этот липкий шепот выводил ее из терпения. Что они знали о бабушке Кэти, эти глупые курицы! Разве она виновата в том, что пальцы ее понимали больше, чем эти дурехи? Как будто их поля стали приносить больше с тех пор! Она же никогда не желала им зла, и даже когда они вели ее на костер, она заговаривала от колик младенца Бриди О’Доннелл. И даже Бриди не знала, что там шептала себе под нос лесная ведьма, как они ее звали… Ожоги-то от костра были сильными… Грэйс поежилась. Да, долго ей пришлось лечить свою обожженную кожу, мох-то малютке собрать непросто, даже если помнишь, где он растет. А вот трилистник отыскать так и не удалось. До сих пор у нее остался этот шрам — над левой бровью, пятно дьявола… Нет, видно, кумушек не переделать — будут плести свои бредни, как плели их матери и прабабки… И скоро, видно, придется вновь пройти очищение… Что ж, урожая у них не прибудет, но хоть душу отведут. Жаль только Патрика. Так он о наследнике мечтает, глупый… Да, не всё кумушки успевают, вот и этому отчаянному малому еще не успели нашептать, чтоб держался подальше от дома О’Конноров. Жаль его, что и говорить… На костер-то они его не потащат, но вот камнями забить могут, это на них похоже… А он не из крепких, даром что издалека. Да если и выживет, умом тронется, это точно. Сына-то ему не видать, а вот с дочкой он и сам видеться не захочет, после Огненного дня. Да к тому же нельзя ему ее видеть-то. Оранжевые глаза Грэйс он сразу узнает, слишком часто они ему снились по ночам. А уж отметину над левой бровью, багровую в первые дни, незаметной не назовешь.
ДЕВОЧКИ СПЯТ
По правую руку у Анне ангелы, по левую ничего. Ангелы мешают ей спать, толпятся, маячат белыми пятнами в темноте, вздыхают. Анне поворачивается на левый бок, но там стенка и неудобно.
У Лил по левую руку тьма; в ней холодно пальцам. Лил ежится и вздрагивает во сне, прячет ладонь под подушку, рука немеет и неудобно.
У Лерет в изголовье цветы, а под кроватью жабы; жабы ей нравятся, квакают успокаивающе, мерно, баюкают, а цветы пахнут нагло и громко, как оркестр. Лерет накрывает цветы колпаком на ночь, но это не спасает. Жабы от цветов чихают, но и это у них получается мелодично.
У Кинсе в ногах бабушкин сундук, из которого лезут к ней в сон укутанные шалями сказки. Кинсе сказки не любит — от них пахнет нафталином, а шали колются.
Бабушка-ведьма жалуется: девочки так беспокойно спят. Никакого уважения к традициям.
КАМЕННЫЙ ДОМ
Как-то вдруг она решила выйти замуж. Не то чтобы она любила этого малого… как его там… ну да бог с ним, нет, она его, конечно же, не любила. Так, что-то взгрустнулось пару раз, и недавно в самой большой витрине магазина на главной улице появилось нечто роскошное, белое, с воланами и тюлем. И еще, может быть, немножко перестала радовать левая бровь у ее отражения в блестящей поверхности зеркала, стоящего в спальне. Она даже велела было его заменить, но ее не послушали: и так расходов полно, а на урожай в этом году никто особо не рассчитывал — весенние заморозки сделали свое дело. Мэгги и О’Брайены перебирались в город, ну а она вот решила остаться. Почему — никто понять не мог, но — решила так уж решила, у О’Конноров слово крепко. Так что денежки бы ей не помешали. А еще с этим нелепым замужеством — Грэйс О’Коннор скоро по миру пойдет, говорили в деревне. Впрочем, что с нее взять, тут же добавляли седые матроны, опасливо косясь на старый каменный дом, почерневший от веками стегавших его дождей, — все они такие, О’Конноры-то, и мать ее тоже не в себе была, а уж бабка… Когда болтовня кумушек коснулась бабушки Кэти, резкий порыв холодного северного ветра промчался по пыльной дороге, взметнув подолы их пестрых юбок и в который раз заставив замолчать. Грэйс ничего не могла с собой поделать: этот липкий шепот выводил ее из терпения. Что они знали о бабушке Кэти, эти глупые курицы! Разве она виновата в том, что пальцы ее понимали больше, чем эти дурехи? Как будто их поля стали приносить больше с тех пор! Она же никогда не желала им зла, и даже когда они вели ее на костер, она заговаривала от колик младенца Бриди О’Доннелл. И даже Бриди не знала, что там шептала себе под нос лесная ведьма, как они ее звали… Ожоги-то от костра были сильными… Грэйс поежилась. Да, долго ей пришлось лечить свою обожженную кожу, мох-то малютке собрать непросто, даже если помнишь, где он растет. А вот трилистник отыскать так и не удалось. До сих пор у нее остался этот шрам — над левой бровью, пятно дьявола… Нет, видно, кумушек не переделать — будут плести свои бредни, как плели их матери и прабабки… И скоро, видно, придется вновь пройти очищение… Что ж, урожая у них не прибудет, но хоть душу отведут. Жаль только Патрика. Так он о наследнике мечтает, глупый… Да, не всё кумушки успевают, вот и этому отчаянному малому еще не успели нашептать, чтоб держался подальше от дома О’Конноров. Жаль его, что и говорить… На костер-то они его не потащат, но вот камнями забить могут, это на них похоже… А он не из крепких, даром что издалека. Да если и выживет, умом тронется, это точно. Сына-то ему не видать, а вот с дочкой он и сам видеться не захочет, после Огненного дня. Да к тому же нельзя ему ее видеть-то. Оранжевые глаза Грэйс он сразу узнает, слишком часто они ему снились по ночам. А уж отметину над левой бровью, багровую в первые дни, незаметной не назовешь.
ЮЛИЯ ЗОНИС
ТИБУЛ
Ненависть омывала его как светлый кокаиновый драйв, когда легко и уже совсем не больно. Больно. Можешь разорвать меня на части, сообщил он бультерьеру, который как раз и собирался это проделать. Заглянув в глаза присевшему на корточки человеку, собака приложила все возможные усилия, чтобы поджать обрубок хвоста. Когда это ей не удалось, скотина взвыла и полезла в подпол. Она протискивала и протискивала длинное тело в куриный лаз, отчаянно работая ляжками.
— Как же я вас всех ненавижу, суки подлючие, — ласково сказал человек, вытащил из кармана Макаров и разрядил всю обойму в дергающуюся собачью задницу.
Человека звали Гимнаст Тибул, и нынче вечером он как раз собирался прогуляться по канату.
Прогулка по канату смахивает на прогулку по доске, с одной разницей: падать, как правило, чуть дольше, а приземляться чуть больнее.
«…свиньи и ублюдки», — так обычно думал Тибул, глядя на толпу внизу. Макушки волосатые и лысые, макушки в шляпах и в платках, лица, задранные кверху так старательно, что даже со своей высоты Тибул различал черные дула ноздрей.
«…чтобы вам всем сдохнуть», — думал Тибул, ступая на дрожащую струну. Таракан на гитаре, вот кем он себя представлял. На электрогитаре, добавлял он к середине каната, и волоски на затылке невольно дыбились в предчувствии того, как чья-то злонамеренная рука врубит ток в шесть тысяч вольт. Из окон скалились молоденькие горожанки, и улыбки их казались белыми таблетками яда в тараканьей ловушке.
Вечером он пробирался к себе на чердак, в тараканью каморку. Мыши разбегались, услышав его шаги. Били по крыше ветки старого каштана. На кровати Тибула ждала Суок. Мыши слегка погрызли ее щеки, но чудесные длинные ресницы уцелели, и так же безмятежно глупы были кукольные глаза. Тибул падал на колени, зарывался лицом в шуршащие муслином юбки и выдыхал всю грязь длинного дня.
— Суок, — говорил он, и кукла благословенно молчала. — Суок, боже мой, Суок.
Потом голос переходил в стон. Кукла продолжала молчать, и только тряслась старая раскладушка и дребезжали часы на полке. Трещал за мотками изоляции сверчок, потерявший своего Буратино. Время выходило на новый круг, звезды теснили другие звезды с орбиты. Никому не было дела до Тибула с Суок в их каморке, никому, решительно никому.
Странно тихи на границе дня и ночи дома. Они умеют петь, но не умеют говорить, они умеют молчать, но не умеют спрашивать. В каждом доме есть своя крыса Шушара, свой Яго с платочком, своя тараканья ловушка со сладким ядом. Ловушка Тибула была в пупке Суок. Казалось, для чего бы кукле пупок и какая из него могла выходить пуповина? Куда тянулась эта пуповина, уж не в высоковольтную ли розетку, где шесть тысяч ждут заветного часа? Лаская нитрополипиреновые кудри Суок, Тибул иногда размышлял об этом, но никогда не задумывался надолго. Думать вообще было не в его привычке.
Утром звенел будильник. В раковине стояла ржавая вода, внизу ссорились соседи, отправляя сына в школу, — а что сын уже пятнадцать лет как сгинул на чьей-то чужой войне, они так и не успели заметить. На стене в рамочке висела пожелтевшая страница, сочинение третьеклассника «Мой город».
«Я ненавижу мой город, — писал малыш. — Я хочу, чтобы на него упала ядерная бомба, прямо на папин гараж, когда папины пятки торчат из-под его чертова “запора”». Под сочинением стояла крупная красная отметка «отлично». Бомба упала на город пятнадцать лет назад, но, как ни странно, ничего не изменилось, только больше стало лысых — и толпа под Тибулом теперь напоминала то ли промышленный инкубатор, то ли булыжник после дождя.
Дождя. Человек смял листок, вытащил собаку из дыры за заднюю ногу и принялся запихивать ей в пасть бумажный комок. Сжатые в последней судороге зубы все никак не хотели разжиматься.
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! — орал человек, разбрызгивая сапогами жидкий снег.
Но вернемся к Тибулу. Однажды вечером он не нашел в каморке Суок. Вместо нее на раскладушке лежала записка. «Встретимся полночь кладбище, целую, твоя крыша». Крыша у Тибула была такая, что долго размышлять не приходилось.
Городское кладбище тянулось от горизонта до горизонта, длинные ряды братских могил. Крыша не оставила инструкций о точном месте встречи, но Тибул безошибочно вышел к могиле Буратино. Пятнадцать лет назад выходки деревяшки надоели папе Карло, и он убил сына — обтесал снова под полено, отрубив ручки, ножки и нос. Потом из полена столяр вырезал тельца, выкрасил золотой краской и принялся ему молиться, но и телец не принес удачи. Тогда папа Карло выкинул тельца на кладбище, и статуэтка лежала там среди зарослей ромашки и розмарина.
Крыша покуривала рядом со статуэткой — казалось, нервно.
— Где Суок? — спросил Тибул.
— Да не лезь ты со своей Суок, — раздраженно отмахнулась крыша. — Не знаешь, что в городе творится? Беспорядки, смена власти и все такое. Три Толстяка заперлись в железном дворце и не желают предстать перед справедливым народным судом.
— Где Суок? — повторил Тибул.
— Будет тебе Суок. Взберешься по железной стене дворца. Под крышей есть небольшое оконце. Пролезешь в него и убьешь Трех Толстяков, а заодно и этого, как его, Маленького Принца Тутти.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— Ты сделаешь это до завтрашнего утра.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— В доказательство принесешь ровно в шесть утра сюда, на кладбище, уши толстяков и Маленького Принца.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— Тогда получишь обратно свою Суок. И, может быть, мы даже назначим тебя героем-освободителем.
— А вот этого не надо, — сказал Тибул. — Пошли вы все в задницу. Верните мне только Суок.
Крыша расхохоталась.
Оружия у Тибула не было, и поэтому он зашел к соседям спросить, нет ли у них чего подходящего. Соседи стояли на пороге детской и переругивались.
— Ты буди его, — говорил муж.
— Нет, ты! — кричала жена.
— Он меня каждый раз пинает.
— Меня он почему-то не пинает.
— Ну так ты его и буди.
— Я его каждый раз бужу.
Тибул решил не мешать им. Он прошел на кухню и выбрал здоровенный мясницкий тесак.
Когда стемнело, Тибул вскарабкался по железной стене. Рукояткой тесака он вышиб ржавую решетку в окне и спрыгнул в комнату. Ноги его немедленно утонули в чем-то упругом и мягком. Размахнувшись, он всадил нож в это мягкое. Врубаться было не тяжело, тяжелее вытаскивать лезвие — желтое сало с прожилками кровяных сосудов неохотно выпускало металл.
— Эни, — сказал, умирая, первый толстяк.
— Бени, — сказал второй.
— Раба, — сказал третий.
Тибул вытер нож о парчовую скатерть и уже собрался рубить толстякам уши, когда заметил блестящие из угла глаза. В углу сидел худенький мальчик и печально моргал. Должно быть, это и был Маленький Принц. Когда Тибул приблизился к нему, мальчик тихонько попросил:
— Не убивай меня.
Тибул занес тесак.
— У меня железное сердце, — вежливо предупредил мальчик, отступая к двери.
Когда Тибул опустил тесак, на месте мальчика уже скалился огромный волчище. Тесак все равно прорубил волчью спину, но, столкнувшись с сердцем, разлетелся вдребезги.
— Я же предупреждал: у меня железное сердце, — торжествующе взревел волк и вцепился Тибулу в горло.
(Следующая часть текста повреждена собачьими клыками и слюной.)
…отрубил толстякам уши, похожие на баварские сосиски. Уши Маленького Принца отрубались намного тяжелее, и когда отрубились, оказались серыми, шерстистыми и холодными. На всякий случай Тибул отрубил еще и нос, и нос был холодный и мокрый, что говорит об отличном состоянии зверя.
Тибул спустился по железной стене и пошел к метро. Метро всегда открывалось в пять, но, когда Тибул подошел к станции, решетка была заперта на замок, и заспанный велосипедист сказал, что откроется не раньше девяти. Гимнаст тряхнул головой. Он шел по улице, и в руке его вместо узелка с ушами была бутылка пива. Он знал, что в этом чертовом городе распивать пиво на улицах запрещено, и спрятал бутылку за пазуху, но пиво стекало в штаны. Мочиться на улицах тоже было запрещено, поэтому он вытащил пиво и понес его дальше в руке. Когда Тибул вошел на станцию, его заметил дежурный и закричал: «Эй, со спиртным нельзя!»
— Это моя бутылка, я купил ее на свои деньги, — ответил Тибул.
— Все равно нельзя. Не положено.
— Я не буду его пить, буду просто держать в руке.
— Я сейчас полицию позову.
— Хорошо, — спокойно ответил Тибул. — Если ты не хочешь пропустить меня в метро с моей, честно оплаченной бутылкой пива, может быть, тебе понравиться вытирать пол.
Он опрокинул бутылку. Пиво хлынуло рекой. Дежурный засвистел. Подбежали двое полицейских и потащили Тибула в участок. Там он долго ждал очереди. Наконец усталый пожилой офицер вызвал его в кабинет и принялся допрашивать:
— Ваше имя? Место проживания?
— Зовут меня Никак, — ответил Тибул. — И я живу Нигде.
Только через час ему разрешили сделать звонок, и он позвонил антрепренеру, и тот его послал, и тогда он позвонил Софии, и она его послала, и тогда он позвонил старым, давно забытым друзьям, и старые друзья приехали, и заплатили штраф, и забрали Тибула из участка. Было уже далеко за полдень, на кладбище он опоздал.
Но, конечно, всего этого не случилось. В городе метро всегда открывается в пять, и туда разрешено проносить все что угодно, хоть целый рюкзак, набитый пластиковой взрывчаткой. Тибул вздремнул в полупустом вагоне и вышел на станции «Кладбище». Когда он подошел к могиле, крыши не было, а вместо нее на статуе тельца сидел сверчок.
— Принес? — поинтересовался он и изучил содержимое узелка. — Молодец. Герой! Недаром я столько у тебя жил…
— Где Суок?
— Тебе велели передать это, — ответил сверчок и сунул Тибулу в руку приглашение на концерт. Приглашение было отпечатано на глянцевой бумаге и украшено по краям позолотой. — Сказали, приятный сюрприз.
Когда Тибул добрался до концертного зала, народу там было не протолкнуться. Охранник на входе изучил приглашение и хмуро подмигнул Тибулу. Гимнаст поднырнул под бархатную портьеру и вошел в зал. Там, на сцене, освещенная тысячей тысяч прожекторов, стояла Суок. На ней было новое алое платье, и еще что-то в ней было новым, и лишь спустя несколько секунд Тибул понял: она была живой.
— Не правда ли, эксклюзивно? — шепнул вкрадчивый голос под ухом. — Добрый доктор Гаспар Арнери работал всю ночь. Не говорите потом, что город не желает отблагодарить своего героя.
Тибул с ужасом глядел на сцену. Суок не только ходила там, приплясывала, поводила бедрами, потоки воздуха не только задирали ее алую юбку до самой груди — нет, Суок еще и пела! Пела тонким пронзительным голоском, от которого Тибулу захотелось заткнуть уши и завыть. Это не была больше его Суок, его тихая, молчаливая, все выслушивающая Суок, с волосами из нитрополипирена. Она стала совершенно чужой. Гимнаст шагнул вперед. Увидев выражение его лица, охранник встрепенулся и ринулся следом, вытаскивая на ходу пистолет. Он перехватил Тибула у самой сцены и принялся выкручивать гимнасту руку. Тогда Тибул другой рукой ударил охранника под подбородок, и сразу, по тому, как хрустнул позвоночник и голова откинулась назад, стало понятно, что сломана шея. Тибул вырвал пистолет из мертвой руки и три раза выстрелил в Суок, а потом поднялся на сцену и выстрелил еще три раза.
Человек наконец-то разжал челюсти собаки и запихнул туда листки. Еще некоторое время среди поплывших чернильных пятен можно было различить имена: Тибул, Суок, Три Толстяка и доктор Гаспар Арнери, а потом все размякло, утонуло и провалилось внутрь.
Человек с усилием вздернул белую собачью тушу за задние лапы и помахал ею перед домом:
— Эй! Эгей-гей! Я убил вашего пса! Как вам это нравится, хренососы?
В первую секунду казалось, что дрогнула земля, — но нет, это двинулся дом. Вот он отбросил ненужные стены, оставив только огромную крышу. Крышу поддерживали тысячи маленьких куриных ног, а куриные черепа горой были свалены у помойной ямы.
— Апофеоз войны, — хмыкнул человек, пока крыша, мелко семеня ножками, надвигалась на него.
И когда та придвинулась совсем близко, он отшвырнул в сторону собачий труп и подхватил стоящую рядом канистру с бензином. Окатив гнилую солому и раз, и два, и три из канистры, человек полез в карман за зажигалкой — но успел ли он отщелкнуть серебряную крышечку и приласкать бензиновое озеро голубым огоньком, я понятия не имею.
ТИБУЛ
Ненависть омывала его как светлый кокаиновый драйв, когда легко и уже совсем не больно. Больно. Можешь разорвать меня на части, сообщил он бультерьеру, который как раз и собирался это проделать. Заглянув в глаза присевшему на корточки человеку, собака приложила все возможные усилия, чтобы поджать обрубок хвоста. Когда это ей не удалось, скотина взвыла и полезла в подпол. Она протискивала и протискивала длинное тело в куриный лаз, отчаянно работая ляжками.
— Как же я вас всех ненавижу, суки подлючие, — ласково сказал человек, вытащил из кармана Макаров и разрядил всю обойму в дергающуюся собачью задницу.
Человека звали Гимнаст Тибул, и нынче вечером он как раз собирался прогуляться по канату.
Прогулка по канату смахивает на прогулку по доске, с одной разницей: падать, как правило, чуть дольше, а приземляться чуть больнее.
«…свиньи и ублюдки», — так обычно думал Тибул, глядя на толпу внизу. Макушки волосатые и лысые, макушки в шляпах и в платках, лица, задранные кверху так старательно, что даже со своей высоты Тибул различал черные дула ноздрей.
«…чтобы вам всем сдохнуть», — думал Тибул, ступая на дрожащую струну. Таракан на гитаре, вот кем он себя представлял. На электрогитаре, добавлял он к середине каната, и волоски на затылке невольно дыбились в предчувствии того, как чья-то злонамеренная рука врубит ток в шесть тысяч вольт. Из окон скалились молоденькие горожанки, и улыбки их казались белыми таблетками яда в тараканьей ловушке.
Вечером он пробирался к себе на чердак, в тараканью каморку. Мыши разбегались, услышав его шаги. Били по крыше ветки старого каштана. На кровати Тибула ждала Суок. Мыши слегка погрызли ее щеки, но чудесные длинные ресницы уцелели, и так же безмятежно глупы были кукольные глаза. Тибул падал на колени, зарывался лицом в шуршащие муслином юбки и выдыхал всю грязь длинного дня.
— Суок, — говорил он, и кукла благословенно молчала. — Суок, боже мой, Суок.
Потом голос переходил в стон. Кукла продолжала молчать, и только тряслась старая раскладушка и дребезжали часы на полке. Трещал за мотками изоляции сверчок, потерявший своего Буратино. Время выходило на новый круг, звезды теснили другие звезды с орбиты. Никому не было дела до Тибула с Суок в их каморке, никому, решительно никому.
Странно тихи на границе дня и ночи дома. Они умеют петь, но не умеют говорить, они умеют молчать, но не умеют спрашивать. В каждом доме есть своя крыса Шушара, свой Яго с платочком, своя тараканья ловушка со сладким ядом. Ловушка Тибула была в пупке Суок. Казалось, для чего бы кукле пупок и какая из него могла выходить пуповина? Куда тянулась эта пуповина, уж не в высоковольтную ли розетку, где шесть тысяч ждут заветного часа? Лаская нитрополипиреновые кудри Суок, Тибул иногда размышлял об этом, но никогда не задумывался надолго. Думать вообще было не в его привычке.
Утром звенел будильник. В раковине стояла ржавая вода, внизу ссорились соседи, отправляя сына в школу, — а что сын уже пятнадцать лет как сгинул на чьей-то чужой войне, они так и не успели заметить. На стене в рамочке висела пожелтевшая страница, сочинение третьеклассника «Мой город».
«Я ненавижу мой город, — писал малыш. — Я хочу, чтобы на него упала ядерная бомба, прямо на папин гараж, когда папины пятки торчат из-под его чертова “запора”». Под сочинением стояла крупная красная отметка «отлично». Бомба упала на город пятнадцать лет назад, но, как ни странно, ничего не изменилось, только больше стало лысых — и толпа под Тибулом теперь напоминала то ли промышленный инкубатор, то ли булыжник после дождя.
Дождя. Человек смял листок, вытащил собаку из дыры за заднюю ногу и принялся запихивать ей в пасть бумажный комок. Сжатые в последней судороге зубы все никак не хотели разжиматься.
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет! — орал человек, разбрызгивая сапогами жидкий снег.
Но вернемся к Тибулу. Однажды вечером он не нашел в каморке Суок. Вместо нее на раскладушке лежала записка. «Встретимся полночь кладбище, целую, твоя крыша». Крыша у Тибула была такая, что долго размышлять не приходилось.
Городское кладбище тянулось от горизонта до горизонта, длинные ряды братских могил. Крыша не оставила инструкций о точном месте встречи, но Тибул безошибочно вышел к могиле Буратино. Пятнадцать лет назад выходки деревяшки надоели папе Карло, и он убил сына — обтесал снова под полено, отрубив ручки, ножки и нос. Потом из полена столяр вырезал тельца, выкрасил золотой краской и принялся ему молиться, но и телец не принес удачи. Тогда папа Карло выкинул тельца на кладбище, и статуэтка лежала там среди зарослей ромашки и розмарина.
Крыша покуривала рядом со статуэткой — казалось, нервно.
— Где Суок? — спросил Тибул.
— Да не лезь ты со своей Суок, — раздраженно отмахнулась крыша. — Не знаешь, что в городе творится? Беспорядки, смена власти и все такое. Три Толстяка заперлись в железном дворце и не желают предстать перед справедливым народным судом.
— Где Суок? — повторил Тибул.
— Будет тебе Суок. Взберешься по железной стене дворца. Под крышей есть небольшое оконце. Пролезешь в него и убьешь Трех Толстяков, а заодно и этого, как его, Маленького Принца Тутти.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— Ты сделаешь это до завтрашнего утра.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— В доказательство принесешь ровно в шесть утра сюда, на кладбище, уши толстяков и Маленького Принца.
— Хорошо, — сказал Тибул.
— Тогда получишь обратно свою Суок. И, может быть, мы даже назначим тебя героем-освободителем.
— А вот этого не надо, — сказал Тибул. — Пошли вы все в задницу. Верните мне только Суок.
Крыша расхохоталась.
Оружия у Тибула не было, и поэтому он зашел к соседям спросить, нет ли у них чего подходящего. Соседи стояли на пороге детской и переругивались.
— Ты буди его, — говорил муж.
— Нет, ты! — кричала жена.
— Он меня каждый раз пинает.
— Меня он почему-то не пинает.
— Ну так ты его и буди.
— Я его каждый раз бужу.
Тибул решил не мешать им. Он прошел на кухню и выбрал здоровенный мясницкий тесак.
Когда стемнело, Тибул вскарабкался по железной стене. Рукояткой тесака он вышиб ржавую решетку в окне и спрыгнул в комнату. Ноги его немедленно утонули в чем-то упругом и мягком. Размахнувшись, он всадил нож в это мягкое. Врубаться было не тяжело, тяжелее вытаскивать лезвие — желтое сало с прожилками кровяных сосудов неохотно выпускало металл.
— Эни, — сказал, умирая, первый толстяк.
— Бени, — сказал второй.
— Раба, — сказал третий.
Тибул вытер нож о парчовую скатерть и уже собрался рубить толстякам уши, когда заметил блестящие из угла глаза. В углу сидел худенький мальчик и печально моргал. Должно быть, это и был Маленький Принц. Когда Тибул приблизился к нему, мальчик тихонько попросил:
— Не убивай меня.
Тибул занес тесак.
— У меня железное сердце, — вежливо предупредил мальчик, отступая к двери.
Когда Тибул опустил тесак, на месте мальчика уже скалился огромный волчище. Тесак все равно прорубил волчью спину, но, столкнувшись с сердцем, разлетелся вдребезги.
— Я же предупреждал: у меня железное сердце, — торжествующе взревел волк и вцепился Тибулу в горло.
(Следующая часть текста повреждена собачьими клыками и слюной.)
…отрубил толстякам уши, похожие на баварские сосиски. Уши Маленького Принца отрубались намного тяжелее, и когда отрубились, оказались серыми, шерстистыми и холодными. На всякий случай Тибул отрубил еще и нос, и нос был холодный и мокрый, что говорит об отличном состоянии зверя.
Тибул спустился по железной стене и пошел к метро. Метро всегда открывалось в пять, но, когда Тибул подошел к станции, решетка была заперта на замок, и заспанный велосипедист сказал, что откроется не раньше девяти. Гимнаст тряхнул головой. Он шел по улице, и в руке его вместо узелка с ушами была бутылка пива. Он знал, что в этом чертовом городе распивать пиво на улицах запрещено, и спрятал бутылку за пазуху, но пиво стекало в штаны. Мочиться на улицах тоже было запрещено, поэтому он вытащил пиво и понес его дальше в руке. Когда Тибул вошел на станцию, его заметил дежурный и закричал: «Эй, со спиртным нельзя!»
— Это моя бутылка, я купил ее на свои деньги, — ответил Тибул.
— Все равно нельзя. Не положено.
— Я не буду его пить, буду просто держать в руке.
— Я сейчас полицию позову.
— Хорошо, — спокойно ответил Тибул. — Если ты не хочешь пропустить меня в метро с моей, честно оплаченной бутылкой пива, может быть, тебе понравиться вытирать пол.
Он опрокинул бутылку. Пиво хлынуло рекой. Дежурный засвистел. Подбежали двое полицейских и потащили Тибула в участок. Там он долго ждал очереди. Наконец усталый пожилой офицер вызвал его в кабинет и принялся допрашивать:
— Ваше имя? Место проживания?
— Зовут меня Никак, — ответил Тибул. — И я живу Нигде.
Только через час ему разрешили сделать звонок, и он позвонил антрепренеру, и тот его послал, и тогда он позвонил Софии, и она его послала, и тогда он позвонил старым, давно забытым друзьям, и старые друзья приехали, и заплатили штраф, и забрали Тибула из участка. Было уже далеко за полдень, на кладбище он опоздал.
Но, конечно, всего этого не случилось. В городе метро всегда открывается в пять, и туда разрешено проносить все что угодно, хоть целый рюкзак, набитый пластиковой взрывчаткой. Тибул вздремнул в полупустом вагоне и вышел на станции «Кладбище». Когда он подошел к могиле, крыши не было, а вместо нее на статуе тельца сидел сверчок.
— Принес? — поинтересовался он и изучил содержимое узелка. — Молодец. Герой! Недаром я столько у тебя жил…
— Где Суок?
— Тебе велели передать это, — ответил сверчок и сунул Тибулу в руку приглашение на концерт. Приглашение было отпечатано на глянцевой бумаге и украшено по краям позолотой. — Сказали, приятный сюрприз.
Когда Тибул добрался до концертного зала, народу там было не протолкнуться. Охранник на входе изучил приглашение и хмуро подмигнул Тибулу. Гимнаст поднырнул под бархатную портьеру и вошел в зал. Там, на сцене, освещенная тысячей тысяч прожекторов, стояла Суок. На ней было новое алое платье, и еще что-то в ней было новым, и лишь спустя несколько секунд Тибул понял: она была живой.
— Не правда ли, эксклюзивно? — шепнул вкрадчивый голос под ухом. — Добрый доктор Гаспар Арнери работал всю ночь. Не говорите потом, что город не желает отблагодарить своего героя.
Тибул с ужасом глядел на сцену. Суок не только ходила там, приплясывала, поводила бедрами, потоки воздуха не только задирали ее алую юбку до самой груди — нет, Суок еще и пела! Пела тонким пронзительным голоском, от которого Тибулу захотелось заткнуть уши и завыть. Это не была больше его Суок, его тихая, молчаливая, все выслушивающая Суок, с волосами из нитрополипирена. Она стала совершенно чужой. Гимнаст шагнул вперед. Увидев выражение его лица, охранник встрепенулся и ринулся следом, вытаскивая на ходу пистолет. Он перехватил Тибула у самой сцены и принялся выкручивать гимнасту руку. Тогда Тибул другой рукой ударил охранника под подбородок, и сразу, по тому, как хрустнул позвоночник и голова откинулась назад, стало понятно, что сломана шея. Тибул вырвал пистолет из мертвой руки и три раза выстрелил в Суок, а потом поднялся на сцену и выстрелил еще три раза.
Человек наконец-то разжал челюсти собаки и запихнул туда листки. Еще некоторое время среди поплывших чернильных пятен можно было различить имена: Тибул, Суок, Три Толстяка и доктор Гаспар Арнери, а потом все размякло, утонуло и провалилось внутрь.
Человек с усилием вздернул белую собачью тушу за задние лапы и помахал ею перед домом:
— Эй! Эгей-гей! Я убил вашего пса! Как вам это нравится, хренососы?
В первую секунду казалось, что дрогнула земля, — но нет, это двинулся дом. Вот он отбросил ненужные стены, оставив только огромную крышу. Крышу поддерживали тысячи маленьких куриных ног, а куриные черепа горой были свалены у помойной ямы.
— Апофеоз войны, — хмыкнул человек, пока крыша, мелко семеня ножками, надвигалась на него.
И когда та придвинулась совсем близко, он отшвырнул в сторону собачий труп и подхватил стоящую рядом канистру с бензином. Окатив гнилую солому и раз, и два, и три из канистры, человек полез в карман за зажигалкой — но успел ли он отщелкнуть серебряную крышечку и приласкать бензиновое озеро голубым огоньком, я понятия не имею.
НАТАЛЬЯ ИВАНОВА
РЫБНЫЙ ДЕНЬ
Готовили рыбу весь день. Отрезав плавники и вычистив внутренности, запекали в остывающих, подернутых нежным пеплом углях — прямо в чешуе, с солью и пряными травками, обернув каждую рыбину в два-три слоя широких плотных листьев. Варили в котлах: сперва рыбную мелочь, а после крупную рыбу, кусками — в готовом бульоне, с кой-какими овощами, припасенными или собранными здесь же, не разберешь. Чищеных рыбин вкладывали одну в другую и томили в горсти масла да в шелухе на малом огне, плотно прикрыв котлы крышками. Устроив из камней печи, коптили рыбу в сухом ароматном дыму. Жарили над огнем, нанизав на очищенные от коры крепкие ветви. Острым ножом тоненько пластали рыбную мякоть и ели сырой, приправив лимоном и маслом.
Ели, положив куски жареной рыбы на хлеб — пышный, теплый, с орехами, с кунжутом и тмином. Собирали хлебом растекшийся соус, крохотные, на пол-укуса хлебцы макали в бульон, сухими и тонкими хлебными листами вытирали пальцы.
Вечером женщины взяли корзины и пошли от костра к костру, собирая остатки и рыбьи кости.
— Все вверх да вверх… Постой, отдохнем, — одна из женщин окликнула подругу и уселась рядом с корзиной. — Умаялась. Хорошо, хоть на самой вершине убирать нечего, что там у него было-то — пять хлебцев да две рыбешки… Не на что и смотреть.
ПИКНИК
Долго шли: через холмы, огибая заросли кустарника, мимо рощ смоковниц и олеандров — пока наконец не вышли к горе. Я корзиной все руки оттянул, но оно того стоило. Забрались почти что на вершину, и такая нам открылась красота, такая… дух захватывает. Огляделись — а там и ручей нашелся, и рядом камень удобный — большой, плоский. Отец в сторону чуть отошел, присел — он немолодой у меня, понятно, устал, а слуг мы оставили еще у холмов, за лошадьми пусть смотрят, за поклажей. И хорошо, что их нет, что ж я — безрукий, сам не могу? Веток сухих наломал, из круглых камней сложил очаг. Принес воды от ручья — много, чтоб и умыться, и пить. На край камня постелил платок чистый, края прижал, разложил лепешки, виноград, орехи поставил, мед, гранатовые плоды… Один, как учили, не разламывая, покатал осторожно по камню туда и сюда, давя зерна, а после сделал надрез и собрал терпкий сок в чашу. Поднес отцу.
А у него на коленях веревка разложена, прочная, тройного плетения, а в руке нож. И он его вертит, будто бы солнце ловит на лезвие, играет — а сам в землю глядит, низко так голову наклонил, мне и лица не видать.
Отец, говорю, я тебе сок принес. Выпей. Он голову поднял, смотрит на меня, молчит. Отец, говорю, ты что — плачешь? Отец? Ты устал?
А он меня назвал по имени, запнулся, глаза прикрыл как от боли, сглотнул. Исаак, говорит. И опять замолчал. Сын мой. Исаак. Послушай меня…
ЛАБИРИНТ
«Живи», — сказала Лариса и втиснула в мою ладонь неудобный тяжелый ключ. И я стала жить.
Первые дни я почти не выходила из комнаты. Проскальзывала по нужде к узенькому коридорчику, мимо двух филенчатых, в наплывах белой краски дверей, плескала в лицо водой из медного крана над скособоченной раковиной, щелкала рычажком электрического чайника. И спешила назад, к себе. Там, в темноватой захламленной комнате, меня окружала тишина. Я перебирала глупые чужие вещи — такая у нас с Ларисой была договоренность: «Разобрать там, — она неопределенно помахала рукой, — разобрать, разложить». Я и раскладывала. С глухим стуком захлопывались дверцы, протестующее поскрипывая, вдвигались на место ящики. Тишина вползала в меня облаком на мягких лапах; умещалась напротив потертым плюшевым медведем. Я успокаивалась. За окном деревья роняли разлапистые цветные листья, а я, соря крошками, сидела на подоконнике — жевала булку и пила чай.
Ларису я не видела. Она передвигалась (жила? присутствовала?) в глубине квартиры, шумела и топала в своей квадратной, на два окна комнате, за которой, я знала, есть еще коридор, и ванная, и большая кухня с растрескавшейся краской на стенах, мраморным подоконником высокого окна и плиткой на полу.
Понемногу я стала исследовать квартиру. Она оказалась куда больше, чем я ее помнила, — впрочем, в те несколько раз, что я приходила сюда как гостья, мы сразу сворачивали, стучались в дверь, шумно радовались встрече, доставали пирожные и вино. Теперь я играла сама с собой в экспедицию: заворачивала в бумагу несколько бутербродов, наливала чай в термос. Привязывала к ручке своей двери конец бечевки и, медленно разматывая клубок, шла направо или налево по коридору, считая шаги и повороты.
* * *
— Бля… ну ты Ариадна… — Лариса неожиданно выскочила на меня из темноты. Я быстро нафантазировала Минотавра за одной из запертых дверей и нервно рассмеялась. Лариса повернула выключатель. — Пойдем… пойдем… — Лариса достала из кармана ключ и открыла дверь. За дверью начинался новый коридор.
— Да сколько ж здесь… — начала я.
— Весь этаж, — сказала Лариса. — Квартира на весь этаж, ты не знала? Пойдем, я тебя познакомлю с другими, — она коротко запнулась, — с другими гостями.
* * *
Там, за дверью, было интересно. Во-первых, там были котята! Серый и черный, они гонялись друг за другом по громадной прихожей, запрыгивали на груды висящей по стенам одежды, прятались в тенях, чтобы неожиданно выскочить и напасть на проходящие мимо ноги. Черный котенок вцепился когтями в задник моей тапочки и проехался следом за мной несколько метров.
«Другие гости» были представлены Лерой Ивановной (толстая старуха в халате, с черными неестественными бровями и лакированной прической с крутыми завитками кудрей), минутно показавшейся в дверях своей комнаты молодой парой (он кивнул, она спряталась за его спину, потом узкая бледная рука захлопнула дверь) и молчаливым таджиком — из его имени я запомнила только дважды повторяющийся звук «тх».
«Хозяйкой» здесь была Ирина — у нее были ключи от всех комнат в этой части квартиры.
— Да переезжай, — сказала она. — Тут места…
Я посмотрела на Ларису. Она махнула рукой:
— Переезжай, чего. Все лучше, чем в темноте бродить.
Я благодарно кивнула. Ира нравилась мне гораздо больше Ларисы. Я никак не могла вспомнить, когда мы познакомились, — казалось, что Лариса была всегда, шумела и топталась на периферии моей жизни, иногда приближаясь вплотную (тогда я мучалась: она совсем не умела держать дистанцию, нависала, заглядывала в глаза, тормошила, тянула меня). Ира была другая: черноволосая, тонкая, с ускользающим взглядом, неслышной походкой, с медлительной грацией большого зверя. Она по большей части молчала, заговорив, обрывала фразы точно в том месте, где уже без слов понятно необязательное продолжение, много курила. Я перебралась в комнату со скрипучим полом и полукруглым окном в частом переплете рамы. Ларису я больше никогда не видела.
* * *
«На столе в комнате Леры Ивановны стоит глиняная кошка с человеческим (мужским) усатым лицом и орденскими планками на груди. Из окна комнаты молодой парочки виден заснеженный двор, тогда как в моем окне по-прежнему осень. Приходил кто-то с таксой, пришлось ловить ее по всей квартире, черный котенок сидел на моем плече и шипел. Таджик, кажется, все время спит — натыкаюсь на него в разных комнатах: закрытые глаза, неподвижное лицо, выражение которого совершенно не меняется». Я покусала кончик ручки. Я не пыталась анализировать события, только фиксировала их. Записи занимали половину тетради. «Ира постучалась в мою дверь, — написала я. — Позвала меня гулять». Я закрыла тетрадь и встала.
Мы гуляем по лестничной площадке. Она громадная, с тремя лестницами — я стараюсь держаться подальше от низеньких, мне едва по колено, ограждений. Перила выкрашены синей краской. На полу — мозаика черно-белых плиток. Ира идет впереди меня, я смотрю в ее спину. Выцветшее кимоно, расхлябанная походка. За ней волной расходится тишина — если напрячься, то можно увидеть границы этой волны. Я не хочу напрягаться, потому что рядом с границей будет идти кто-то в военной форме.
— Как будто мы в фильме, — говорю я.
— Да, — говорит Ира.
Вернувшись, я решаю принять ванну. Их тут множество, можно выбирать — ту, что в закутке возле кухни, с дровяной колонкой, немыслимо белую, или старую, с пожелтевшей эмалью, но зато на львиных лапах и напротив окна, или смешную сидячую, глубокую как бочка, с нависающим сверху раструбом душа. Ее-то я и выбираю. Ванна ничем не огорожена, забравшись внутрь, я оглядываю комнату. На кушетке у дальней стены спит таджик. Мы научились воспринимать его как элемент декора, думаю я, если в комнате есть горизонтальная поверхность — на ней обязательно будет спать таджик. Даже странно будет зайти куда-то и вдруг не увидеть таджика на диване или просто на полу: лежит на спине, руки сложены поверх одеяла. Всегда в одной позе, всегда с сомкнутыми веками…
Гибкий шланг, из которого в ванну-бочку набирается вода, неожиданно вырывается у меня из рук. Вода хлещет на пол, из бочки ползет мыльная пена. Таджик на кушетке садится и открывает глаза.
— Ира! — кричит он. — Ира!
* * *
Я просыпаюсь в шелестящей, потрескивающей темноте. Очень душно. Вытянутой рукой упираюсь — скорей, чем мне бы хотелось, скорей, чем это можно объяснить, — в преграду прямо перед собой. Ощупываю шелковую поверхность, скольжу ладонью вбок, ворочаюсь. Маленькое замкнутое пространство, думаю я. Лифт? Гроб?
Серый котенок уткнулся в мою ладонь лбом. Я просыпаюсь от басовитого мурчания. По полу скользит солнечный луч. Сегодня я могу уйти, думаю я.
* * *
За окном движется улица: люди обгоняют друг друга, мелькают машины, трамвай, притормаживая и кренясь, скрывается за поворотом. Я сижу за столиком кафе, у самого окна, рассеянно помешиваю быстро опадающую молочную пенку на заказанном кофе, ловлю взглядом неподвижную фигуру прямо напротив окна. Кивнув официантке на плащ и сумочку — я вернусь, присмотрите, — я выхожу на улицу. Вглядываюсь в чужое лицо. Достаю из кармана ключ и вкладываю его в безвольную, чуть влажную ладонь.
— Живи, — говорю я.
А Я, А ОН
«Дракон, скажет он, я вызываю тебя на смертельный бой! Нет. Не так. Дракон, скажет он. Я пришел, чтобы… Да что там так колется-то?»
Дракон поерзал на груде золота, устраиваясь поудобнее.
«Значит, — продолжил дракон, — так. Я пришел, скажет он, чтобы сразить тебя. А я расправлю крылья…»
Дракон развернул крылья, повертел головой, оценивая размах. Вздохнул. Балансируя крыльями, сполз пониже. Оглядел себя еще раз.
«Да, вот так эффектней будет… Расправлю крылья, захохочу и испепелю его на месте. И что дальше? Не-ет, — протянул дракон, — не пойдет. Удовольствия на полминуты, а потом незнамо сколько лет ждать следующего обормота, охочего до золота? Лучше так: дракон, скажет он. Мне известно о твоем коварстве и твоей мудрости! Нет… не только о твоем коварстве, но и о твоей мудрости, вот. А я ему — три загадки. Или лучше партию в шахматы?»
«Дракон, скажет он, мне нужен совет…»
«…и золота подарю, — дракон свернулся клубком, прикрыл глаза, — или безделушек там всяких. Чего уж… для друга не жалко».
* * *
Рыцарь допил вино, обвел взглядом таверну.
«И я скажу: я вызываю тебя, дракон, на смертельный бой!»
РЫБНЫЙ ДЕНЬ
Готовили рыбу весь день. Отрезав плавники и вычистив внутренности, запекали в остывающих, подернутых нежным пеплом углях — прямо в чешуе, с солью и пряными травками, обернув каждую рыбину в два-три слоя широких плотных листьев. Варили в котлах: сперва рыбную мелочь, а после крупную рыбу, кусками — в готовом бульоне, с кой-какими овощами, припасенными или собранными здесь же, не разберешь. Чищеных рыбин вкладывали одну в другую и томили в горсти масла да в шелухе на малом огне, плотно прикрыв котлы крышками. Устроив из камней печи, коптили рыбу в сухом ароматном дыму. Жарили над огнем, нанизав на очищенные от коры крепкие ветви. Острым ножом тоненько пластали рыбную мякоть и ели сырой, приправив лимоном и маслом.
Ели, положив куски жареной рыбы на хлеб — пышный, теплый, с орехами, с кунжутом и тмином. Собирали хлебом растекшийся соус, крохотные, на пол-укуса хлебцы макали в бульон, сухими и тонкими хлебными листами вытирали пальцы.
Вечером женщины взяли корзины и пошли от костра к костру, собирая остатки и рыбьи кости.
— Все вверх да вверх… Постой, отдохнем, — одна из женщин окликнула подругу и уселась рядом с корзиной. — Умаялась. Хорошо, хоть на самой вершине убирать нечего, что там у него было-то — пять хлебцев да две рыбешки… Не на что и смотреть.
ПИКНИК
Долго шли: через холмы, огибая заросли кустарника, мимо рощ смоковниц и олеандров — пока наконец не вышли к горе. Я корзиной все руки оттянул, но оно того стоило. Забрались почти что на вершину, и такая нам открылась красота, такая… дух захватывает. Огляделись — а там и ручей нашелся, и рядом камень удобный — большой, плоский. Отец в сторону чуть отошел, присел — он немолодой у меня, понятно, устал, а слуг мы оставили еще у холмов, за лошадьми пусть смотрят, за поклажей. И хорошо, что их нет, что ж я — безрукий, сам не могу? Веток сухих наломал, из круглых камней сложил очаг. Принес воды от ручья — много, чтоб и умыться, и пить. На край камня постелил платок чистый, края прижал, разложил лепешки, виноград, орехи поставил, мед, гранатовые плоды… Один, как учили, не разламывая, покатал осторожно по камню туда и сюда, давя зерна, а после сделал надрез и собрал терпкий сок в чашу. Поднес отцу.
А у него на коленях веревка разложена, прочная, тройного плетения, а в руке нож. И он его вертит, будто бы солнце ловит на лезвие, играет — а сам в землю глядит, низко так голову наклонил, мне и лица не видать.
Отец, говорю, я тебе сок принес. Выпей. Он голову поднял, смотрит на меня, молчит. Отец, говорю, ты что — плачешь? Отец? Ты устал?
А он меня назвал по имени, запнулся, глаза прикрыл как от боли, сглотнул. Исаак, говорит. И опять замолчал. Сын мой. Исаак. Послушай меня…
ЛАБИРИНТ
«Живи», — сказала Лариса и втиснула в мою ладонь неудобный тяжелый ключ. И я стала жить.
Первые дни я почти не выходила из комнаты. Проскальзывала по нужде к узенькому коридорчику, мимо двух филенчатых, в наплывах белой краски дверей, плескала в лицо водой из медного крана над скособоченной раковиной, щелкала рычажком электрического чайника. И спешила назад, к себе. Там, в темноватой захламленной комнате, меня окружала тишина. Я перебирала глупые чужие вещи — такая у нас с Ларисой была договоренность: «Разобрать там, — она неопределенно помахала рукой, — разобрать, разложить». Я и раскладывала. С глухим стуком захлопывались дверцы, протестующее поскрипывая, вдвигались на место ящики. Тишина вползала в меня облаком на мягких лапах; умещалась напротив потертым плюшевым медведем. Я успокаивалась. За окном деревья роняли разлапистые цветные листья, а я, соря крошками, сидела на подоконнике — жевала булку и пила чай.
Ларису я не видела. Она передвигалась (жила? присутствовала?) в глубине квартиры, шумела и топала в своей квадратной, на два окна комнате, за которой, я знала, есть еще коридор, и ванная, и большая кухня с растрескавшейся краской на стенах, мраморным подоконником высокого окна и плиткой на полу.
Понемногу я стала исследовать квартиру. Она оказалась куда больше, чем я ее помнила, — впрочем, в те несколько раз, что я приходила сюда как гостья, мы сразу сворачивали, стучались в дверь, шумно радовались встрече, доставали пирожные и вино. Теперь я играла сама с собой в экспедицию: заворачивала в бумагу несколько бутербродов, наливала чай в термос. Привязывала к ручке своей двери конец бечевки и, медленно разматывая клубок, шла направо или налево по коридору, считая шаги и повороты.
— Бля… ну ты Ариадна… — Лариса неожиданно выскочила на меня из темноты. Я быстро нафантазировала Минотавра за одной из запертых дверей и нервно рассмеялась. Лариса повернула выключатель. — Пойдем… пойдем… — Лариса достала из кармана ключ и открыла дверь. За дверью начинался новый коридор.
— Да сколько ж здесь… — начала я.
— Весь этаж, — сказала Лариса. — Квартира на весь этаж, ты не знала? Пойдем, я тебя познакомлю с другими, — она коротко запнулась, — с другими гостями.
Там, за дверью, было интересно. Во-первых, там были котята! Серый и черный, они гонялись друг за другом по громадной прихожей, запрыгивали на груды висящей по стенам одежды, прятались в тенях, чтобы неожиданно выскочить и напасть на проходящие мимо ноги. Черный котенок вцепился когтями в задник моей тапочки и проехался следом за мной несколько метров.
«Другие гости» были представлены Лерой Ивановной (толстая старуха в халате, с черными неестественными бровями и лакированной прической с крутыми завитками кудрей), минутно показавшейся в дверях своей комнаты молодой парой (он кивнул, она спряталась за его спину, потом узкая бледная рука захлопнула дверь) и молчаливым таджиком — из его имени я запомнила только дважды повторяющийся звук «тх».
«Хозяйкой» здесь была Ирина — у нее были ключи от всех комнат в этой части квартиры.
— Да переезжай, — сказала она. — Тут места…
Я посмотрела на Ларису. Она махнула рукой:
— Переезжай, чего. Все лучше, чем в темноте бродить.
Я благодарно кивнула. Ира нравилась мне гораздо больше Ларисы. Я никак не могла вспомнить, когда мы познакомились, — казалось, что Лариса была всегда, шумела и топталась на периферии моей жизни, иногда приближаясь вплотную (тогда я мучалась: она совсем не умела держать дистанцию, нависала, заглядывала в глаза, тормошила, тянула меня). Ира была другая: черноволосая, тонкая, с ускользающим взглядом, неслышной походкой, с медлительной грацией большого зверя. Она по большей части молчала, заговорив, обрывала фразы точно в том месте, где уже без слов понятно необязательное продолжение, много курила. Я перебралась в комнату со скрипучим полом и полукруглым окном в частом переплете рамы. Ларису я больше никогда не видела.
«На столе в комнате Леры Ивановны стоит глиняная кошка с человеческим (мужским) усатым лицом и орденскими планками на груди. Из окна комнаты молодой парочки виден заснеженный двор, тогда как в моем окне по-прежнему осень. Приходил кто-то с таксой, пришлось ловить ее по всей квартире, черный котенок сидел на моем плече и шипел. Таджик, кажется, все время спит — натыкаюсь на него в разных комнатах: закрытые глаза, неподвижное лицо, выражение которого совершенно не меняется». Я покусала кончик ручки. Я не пыталась анализировать события, только фиксировала их. Записи занимали половину тетради. «Ира постучалась в мою дверь, — написала я. — Позвала меня гулять». Я закрыла тетрадь и встала.
Мы гуляем по лестничной площадке. Она громадная, с тремя лестницами — я стараюсь держаться подальше от низеньких, мне едва по колено, ограждений. Перила выкрашены синей краской. На полу — мозаика черно-белых плиток. Ира идет впереди меня, я смотрю в ее спину. Выцветшее кимоно, расхлябанная походка. За ней волной расходится тишина — если напрячься, то можно увидеть границы этой волны. Я не хочу напрягаться, потому что рядом с границей будет идти кто-то в военной форме.
— Как будто мы в фильме, — говорю я.
— Да, — говорит Ира.
Вернувшись, я решаю принять ванну. Их тут множество, можно выбирать — ту, что в закутке возле кухни, с дровяной колонкой, немыслимо белую, или старую, с пожелтевшей эмалью, но зато на львиных лапах и напротив окна, или смешную сидячую, глубокую как бочка, с нависающим сверху раструбом душа. Ее-то я и выбираю. Ванна ничем не огорожена, забравшись внутрь, я оглядываю комнату. На кушетке у дальней стены спит таджик. Мы научились воспринимать его как элемент декора, думаю я, если в комнате есть горизонтальная поверхность — на ней обязательно будет спать таджик. Даже странно будет зайти куда-то и вдруг не увидеть таджика на диване или просто на полу: лежит на спине, руки сложены поверх одеяла. Всегда в одной позе, всегда с сомкнутыми веками…
Гибкий шланг, из которого в ванну-бочку набирается вода, неожиданно вырывается у меня из рук. Вода хлещет на пол, из бочки ползет мыльная пена. Таджик на кушетке садится и открывает глаза.
— Ира! — кричит он. — Ира!
Я просыпаюсь в шелестящей, потрескивающей темноте. Очень душно. Вытянутой рукой упираюсь — скорей, чем мне бы хотелось, скорей, чем это можно объяснить, — в преграду прямо перед собой. Ощупываю шелковую поверхность, скольжу ладонью вбок, ворочаюсь. Маленькое замкнутое пространство, думаю я. Лифт? Гроб?
Серый котенок уткнулся в мою ладонь лбом. Я просыпаюсь от басовитого мурчания. По полу скользит солнечный луч. Сегодня я могу уйти, думаю я.
За окном движется улица: люди обгоняют друг друга, мелькают машины, трамвай, притормаживая и кренясь, скрывается за поворотом. Я сижу за столиком кафе, у самого окна, рассеянно помешиваю быстро опадающую молочную пенку на заказанном кофе, ловлю взглядом неподвижную фигуру прямо напротив окна. Кивнув официантке на плащ и сумочку — я вернусь, присмотрите, — я выхожу на улицу. Вглядываюсь в чужое лицо. Достаю из кармана ключ и вкладываю его в безвольную, чуть влажную ладонь.
— Живи, — говорю я.
А Я, А ОН
«Дракон, скажет он, я вызываю тебя на смертельный бой! Нет. Не так. Дракон, скажет он. Я пришел, чтобы… Да что там так колется-то?»
Дракон поерзал на груде золота, устраиваясь поудобнее.
«Значит, — продолжил дракон, — так. Я пришел, скажет он, чтобы сразить тебя. А я расправлю крылья…»
Дракон развернул крылья, повертел головой, оценивая размах. Вздохнул. Балансируя крыльями, сполз пониже. Оглядел себя еще раз.
«Да, вот так эффектней будет… Расправлю крылья, захохочу и испепелю его на месте. И что дальше? Не-ет, — протянул дракон, — не пойдет. Удовольствия на полминуты, а потом незнамо сколько лет ждать следующего обормота, охочего до золота? Лучше так: дракон, скажет он. Мне известно о твоем коварстве и твоей мудрости! Нет… не только о твоем коварстве, но и о твоей мудрости, вот. А я ему — три загадки. Или лучше партию в шахматы?»
«Дракон, скажет он, мне нужен совет…»
«…и золота подарю, — дракон свернулся клубком, прикрыл глаза, — или безделушек там всяких. Чего уж… для друга не жалко».
Рыцарь допил вино, обвел взглядом таверну.
«И я скажу: я вызываю тебя, дракон, на смертельный бой!»
ЕЛЕНА КАСЬЯН
АВТОБУС
Первой в автобус вошла Римма. Она была очень бледная, очень. Водитель выдал ей билет и улыбнулся. Она даже не взглянула на него, прошла в конец салона и бессильно упала в кресло. Ныл шрам на руке, и кружилась голова. Не было сил — ни думать, ни переживать. Везут и ладно.
Потом вошли двое подростков — мальчик и девочка. Симпатичные, в мотоциклетных шлемах. Девочка стеснялась и все время держала мальчика за руку. Сели рядом и стали считать циферки в билетах. Счастливого не досталось, но их это, похоже, не расстроило. Они рассматривали салон и тихонько перешептывались.
Лялю вообще непонятно, как одну отпустили. Ей всего-то лет пять. Вошла, деловито взяла билет и спрятала в карман больничного халатика. Села близко к выходу и стала с интересом глядеть в окошко.
В окошко было видно, как Матвей Семеныч сажает в автобус жену Зосю. Она плакала, что-то говорила… Когда вошла в салон, сразу кинулась к водителю:
— Когда мы отправляемся? Давайте подождем! Мотя поедет с нами, он обещал! Мы с ним договорились! Давайте подождем!
Водитель грустно покачал головой:
— Не волнуйтесь. Поедет следующим. У него дела еще, не успеет. А у меня график.
Потом на остановке какой-то шум, неразбериха. Все припали к окошку. Водитель вышел и принял из рук медсестры младенца. Вошел, огляделся:
— Вот незадача…
Толком и некому его доверить на время поездки. Но думал водитель недолго. Почти сразу же в автобус влетела растрепанная Лиличка, схватила маленького, стала целовать и прижимать к себе.
Может, оно и к лучшему, подумал водитель, и выдал один взрослый и один детский.
Дверь закрылась. Автобус тронулся в сторону большого моста. Когда проезжали над рекой, водитель высунулся из окна и помахал старику в лодке.
— Чудной этот старик! Возит по одному. Автобусом-то сподручней. Загрузил кучку да повез. Опять же, веслами махать не надо.
АВТОБУС
Первой в автобус вошла Римма. Она была очень бледная, очень. Водитель выдал ей билет и улыбнулся. Она даже не взглянула на него, прошла в конец салона и бессильно упала в кресло. Ныл шрам на руке, и кружилась голова. Не было сил — ни думать, ни переживать. Везут и ладно.
Потом вошли двое подростков — мальчик и девочка. Симпатичные, в мотоциклетных шлемах. Девочка стеснялась и все время держала мальчика за руку. Сели рядом и стали считать циферки в билетах. Счастливого не досталось, но их это, похоже, не расстроило. Они рассматривали салон и тихонько перешептывались.
Лялю вообще непонятно, как одну отпустили. Ей всего-то лет пять. Вошла, деловито взяла билет и спрятала в карман больничного халатика. Села близко к выходу и стала с интересом глядеть в окошко.
В окошко было видно, как Матвей Семеныч сажает в автобус жену Зосю. Она плакала, что-то говорила… Когда вошла в салон, сразу кинулась к водителю:
— Когда мы отправляемся? Давайте подождем! Мотя поедет с нами, он обещал! Мы с ним договорились! Давайте подождем!
Водитель грустно покачал головой:
— Не волнуйтесь. Поедет следующим. У него дела еще, не успеет. А у меня график.
Потом на остановке какой-то шум, неразбериха. Все припали к окошку. Водитель вышел и принял из рук медсестры младенца. Вошел, огляделся:
— Вот незадача…
Толком и некому его доверить на время поездки. Но думал водитель недолго. Почти сразу же в автобус влетела растрепанная Лиличка, схватила маленького, стала целовать и прижимать к себе.
Может, оно и к лучшему, подумал водитель, и выдал один взрослый и один детский.
Дверь закрылась. Автобус тронулся в сторону большого моста. Когда проезжали над рекой, водитель высунулся из окна и помахал старику в лодке.
— Чудной этот старик! Возит по одному. Автобусом-то сподручней. Загрузил кучку да повез. Опять же, веслами махать не надо.
ЭЛИ КУРАНТ
ЭСХАТОЛОЖЕЦ
Умом Мессию не понять, в Мессию можно только верить.
Отмена законодательных ограничений на некоторые отрасли генной инженерии (2052 г.) повлекла стремительное развитие этих отраслей. Первые изменения, искусственно внесенные в генную карту homo sapiens sapiens, касались нейролингвистических факторов, напрямую связанных с бихевиоральными отступлениями. Далее настал черед грубой физики. Человечество избирательно исправляло свойства организма, повышая собственную летучесть, плывучесть, прыгучесть, выносливость и вообще всякую живучесть.
Ультраортодоксальная часть населения, категорически выступавшая против происходящего, обосновалась в стенах Старого квартала, где продолжала ждать прихода Мессии. Эти люди называли себя Натура-Карта, т. е. Стражи Города. (Вступительный текст к документальной видеограмме 2167 года.)
8 число ава месяца 5846 года от Сотворения Мира было вполне себе обынаковым кануном поста. Я таких канунов 9 ава видел уже двенадцать, хотя помню, конечно, не все. Мы с ребятами в тот день бегали посмотреть на соревнования. Осторожно бегали и вернулись вовремя. Никто и не засек нас, только старая Савта видела. Савта довольно добрая, она юродивая вообще. Иногда ругается, плюется, палками может кидаться. И как нас заметила, глумиться начала. «Что, — говорит, — мальчики, в город бегали? На чуждую культуру любовались»? Савта, она дразнится всегда сильно. Дальше кричала: «Сходите, сходите, полюбуйтесь, никто не узнает, один раз не пидарас». А мне обидно, я, может, и не пидарас ни разу. Соревнования интересные были, да. Когда прыгали особенно.
У нас канун поста был, будничный такой. Ввечеру съели по яйцу с пеплом, препоясались, молиться приготовились.
А на закате в город въехал человек на белом осле. Это само было удивительно, у нас ослов вон как давно не видали. Но самое странное — так это что въехал он через Цветочные ворота, они уже столько веков замурованные стоят.
Пришлого заметили сразу. Сначала — группа молельщиков, только-только приступившая к шествию. Едва обошли стену у ворот — и на те! Берл Самет сказывал потом, они растерялись все, тогда он к ним повернулся так и поклонился немножко. И как в квартал уже въехал, тоже всем кланялся, и женщинам, и детям. А с осла не слезал.
Мы как раз в синагоге были, выходим, смотрим — толпа. Это девятого ава-то, э?
Сам я сперва ослика приметил, думал, все на него смотрят. Потом гляжу — на нем этот мужик сидит. И тут меня как молнией стукнуло: осел же белый был! Видно, не один я такое подумал. В толпе тоже началось, словно рябь побежала. Начали то самое слово шептать, какое у меня на уме было.
Он как будто не замечал ничего. Может, впрямь не замечал.
Я его наконец рассмотрел немножко. Голова повязана платком, темные волосы волнистые такие, а глаза карие. Особенные какие-то глаза. Было в них что-то этакое, что — и не скажешь, а вот как глянет, словно в душу посмотрит. Рубашка обыкновенная, матерчатая. Хотел посмотреть, носит ли он кожаные сандалии в пост, как святотатцы, да ног не видно было: он выше бедер в такую попонку кутался, словно в юбочку. Попонка ниже ослиных боков свисала.
Ослик стоял спокойно, не вертелся, даже копытами не поцокивал. А Савта рассказывала, будто они непоседливые и кричат благим матом. Ну только с Савты какой спрос.
Несколько мужчин не то ему кивнули, то ль поклонились легонько. Он ответил тем же. Здороваться вслух в пост никто не стал.
Подошел рабби Цийон, жужжание чуть поутихло. Рабби степенно оглядел пришельца.
— Из города?
Этот общий вопрос рабби сопроводил неопределенным кивком. Дядька ответил так же неопределенно: пожал плечами.
— Ты пришел молиться с нами?
Дядька опять пожал плечами. Потом подумал и кивнул. Странный был он какой-то, даже и не считая осла.
— Не соизволит ли почтенный… Как зовут уважаемого?
Все повернулись к чужаку.
— Зовут меня Ханиной, сыном Давидовым.
— Так, так, — одобрительно покивал рабби. — Любо видеть человека, чтящего память отцовскую. Не соизволит ли уважаемый Ханина Давидович спешиться со своего осла?
— Ну что вы, — мягко возразил Ханина. — Как же это я спешусь? Да и не сказано ли в Писании: «Кто отлучен был от сынов человеческих, и сердце того уподобилось звериному, и жил он с дикими ослами»?
Это я сейчас так пересказываю то, что мне объяснили потом, а сам дядька процитировал по-арамейски, в оригинале. По рабби Цийону видно было, что цитаты он не признает, но ежели Писание, да на арамейском, — значит, из книги Даниила. Ну или мужик псих и несет вовсе ахинею. Тоже ведь случается, разные ходят. На всякий случай рабби повел себя осторожно: ступил назад — слегонца, на два шага — и спорить не стал.
— Вечерняя молитва в нашей синагоге уже закончилась. На другом краю квартала (рабби Цийон показал рукой) есть штибель амшиновских хасидов. Если хочешь, ступай туда.
Наш рабби, он очень добрый на самом деле. Это к святотатцам бывает строг и беспощаден, а с психами всегда нежный и ласковый, будто с маленькими детьми разговаривает.
И тут сквозь толпу пробилась Савта. Ничего удивительного, она вообще всякой бочке затычка. Посмотрела внимательно на мужика, бух! — и упала к нему в ноги. Точней, к ослу в ноги. Полежала чуток, все молчали (что тут скажешь?), потом поднялась и еще раз поклонилась.
— Наконец-то! — сказала Савта. И начала читать псалмы. Мы к тому уже давно привычные, а ведь она жутковато молится, глухим голосом, словно мертвым, и паузы у нее все одинаковые, механические. Мужик, однако, был не промах: даже бровью не повел.
Поклонился ей в ответ и остался сидеть как сидел.
— Благословен Ты, Всеблагий! Наущи меня уставам Твоим, — не унималась Савта. — Благословен Ты, Всеблагий! Благословен Ты, Всеблагий!..
Тут она дернула пришлого за рукав и повторила со значением:
— Ты, Всеблагий! Наущи меня.
— Эк завернула! — сказал кто-то сзади.
— Много чести, — поддакнул кто другой.
Савта стояла как вкопанная, рукава не выпуская и все так же бубня: «Твоей мудрости наущи меня, иже Ты — избавитель стражды нашеи».
Дядька пожевал нижнюю губу.
— Не учите да не учимы будете, — сказал он и криво усмехнулся. — Ибо сказано в речениях отцов: «Сделай себе равви да укупи себе товарища». И буде даже свяжет кто коней и вроет в землю колеса повозок, несть в том надежды, ни опоры.
Буде Господь не созиждет дома, всуе трудятся строящие его; буде Он не сохранит города, всуе бодрствует страж. Всуе вы рано встаете, поздно просиживаете, хлеб печали вкушаючи…
Он еще какое-то время уныло цитировал Псалтирь.
Уж не знаю, кому как, а мне было не по себе. С одной стороны, больно верно он все говорил — и за хлеб печали, и за всуе, и за равви. А с другой, что-то здесь было не так. Ну вот как ждешь всю жизнь Мессию, а если бы он вдруг пришел, но оказался негром. Или литваком-миснагедом. Ясно, что такое невозможно, но иногда думаешь: а вдруг?
Вот такие чувства у меня пробудил мужик на белом осле. Разозлился я на него. Не люблю таких штучек. А он знай свое долдонит:
— Молясь Богу вашему, не лицемерствуйте, дабы узрели вас на молении. Но говорите с ним в потаенных каморах своях, как любимые дети с отцом. Ибо сказано: «Да не будет у тебя меры двойной, и да не взвесишь товар весом двояким. Мера честная и вес полноценный да будут в руце твоея». Кто из вас, людей богобоязненных трепетных, не держит двух мер в кармане своем: одной для соседа-единоверца, другую же — для чужаков, за стенами города ходящих?
На этом месте Савта вхлипнула и обслюнявила мужику руку. Дядька попытался было высвободиться, но она, видать, держалась цопко.
То, что случилось после этого, трудно описать человеческими словами. Вообще трудно описать. Я с тех пор вспоминаю эту историю всякий раз, когда хочу сделать себе неприятно.
Мужик легонько отстранил Савту, та опять шлепнулась на колени — и по пути сорвала с осла попонку. Мы уже ко всему были готовы: что он носит кожаную обувь, или что ездит в одних носках, или даже что у него птичьи ноги, подобно бесам в учении Талмуда. Все же оказалось гораздо ужаснее.
Ног у пришельца вовсе не было.
То есть человеческих ног не было. Где-то от пупа кожа оказалась покрыта белым пушком. Книзу пушок густел, а у бедер тулово переходило в ослиный круп.
Вот так мы стояли, равно что оплеванные, тупо глядя на нелюдь, пришедшую в самый Святой Город. Так все охренели, что никто даже камня не кинул. Когда прочухались, уже поздно было. Мерзец даром времени не терял: пожал плечами, подобрал попонку и ускакал прочь. По дороге он не оборачивался, только тряс обеими головами, верхней и нижней. Посмотрели мы друг на друга и как ломанулись врассыпную. Я уже возле дома обернулся, так на дороге никого больше не было, оставалась одна выжившая из ума старуха, даром продолжавшая бормотать: «Наущи меня, Всеблагий, уставам Твоим…»
С тех пор я не могу читать псалмы, чтобы очиститься от скверны.
Савта рассказывает, больше ста лет назад, когда она была девочкой, любавичские хасиды вешали в городе плакаты с красным солнцем на желтом фоне и лозунгом: «Будьте готовы к приходу Мессии». А потом, говорит, кто-то развесил такие же плакаты, но там было написано: «Я пришел, а вас-то и не было».
Ну да с Савты какой спрос. Она же юродивая.
ЭСХАТОЛОЖЕЦ
Умом Мессию не понять, в Мессию можно только верить.
Отмена законодательных ограничений на некоторые отрасли генной инженерии (2052 г.) повлекла стремительное развитие этих отраслей. Первые изменения, искусственно внесенные в генную карту homo sapiens sapiens, касались нейролингвистических факторов, напрямую связанных с бихевиоральными отступлениями. Далее настал черед грубой физики. Человечество избирательно исправляло свойства организма, повышая собственную летучесть, плывучесть, прыгучесть, выносливость и вообще всякую живучесть.
Ультраортодоксальная часть населения, категорически выступавшая против происходящего, обосновалась в стенах Старого квартала, где продолжала ждать прихода Мессии. Эти люди называли себя Натура-Карта, т. е. Стражи Города. (Вступительный текст к документальной видеограмме 2167 года.)
8 число ава месяца 5846 года от Сотворения Мира было вполне себе обынаковым кануном поста. Я таких канунов 9 ава видел уже двенадцать, хотя помню, конечно, не все. Мы с ребятами в тот день бегали посмотреть на соревнования. Осторожно бегали и вернулись вовремя. Никто и не засек нас, только старая Савта видела. Савта довольно добрая, она юродивая вообще. Иногда ругается, плюется, палками может кидаться. И как нас заметила, глумиться начала. «Что, — говорит, — мальчики, в город бегали? На чуждую культуру любовались»? Савта, она дразнится всегда сильно. Дальше кричала: «Сходите, сходите, полюбуйтесь, никто не узнает, один раз не пидарас». А мне обидно, я, может, и не пидарас ни разу. Соревнования интересные были, да. Когда прыгали особенно.
У нас канун поста был, будничный такой. Ввечеру съели по яйцу с пеплом, препоясались, молиться приготовились.
А на закате в город въехал человек на белом осле. Это само было удивительно, у нас ослов вон как давно не видали. Но самое странное — так это что въехал он через Цветочные ворота, они уже столько веков замурованные стоят.
Пришлого заметили сразу. Сначала — группа молельщиков, только-только приступившая к шествию. Едва обошли стену у ворот — и на те! Берл Самет сказывал потом, они растерялись все, тогда он к ним повернулся так и поклонился немножко. И как в квартал уже въехал, тоже всем кланялся, и женщинам, и детям. А с осла не слезал.
Мы как раз в синагоге были, выходим, смотрим — толпа. Это девятого ава-то, э?
Сам я сперва ослика приметил, думал, все на него смотрят. Потом гляжу — на нем этот мужик сидит. И тут меня как молнией стукнуло: осел же белый был! Видно, не один я такое подумал. В толпе тоже началось, словно рябь побежала. Начали то самое слово шептать, какое у меня на уме было.
Он как будто не замечал ничего. Может, впрямь не замечал.
Я его наконец рассмотрел немножко. Голова повязана платком, темные волосы волнистые такие, а глаза карие. Особенные какие-то глаза. Было в них что-то этакое, что — и не скажешь, а вот как глянет, словно в душу посмотрит. Рубашка обыкновенная, матерчатая. Хотел посмотреть, носит ли он кожаные сандалии в пост, как святотатцы, да ног не видно было: он выше бедер в такую попонку кутался, словно в юбочку. Попонка ниже ослиных боков свисала.
Ослик стоял спокойно, не вертелся, даже копытами не поцокивал. А Савта рассказывала, будто они непоседливые и кричат благим матом. Ну только с Савты какой спрос.
Несколько мужчин не то ему кивнули, то ль поклонились легонько. Он ответил тем же. Здороваться вслух в пост никто не стал.
Подошел рабби Цийон, жужжание чуть поутихло. Рабби степенно оглядел пришельца.
— Из города?
Этот общий вопрос рабби сопроводил неопределенным кивком. Дядька ответил так же неопределенно: пожал плечами.
— Ты пришел молиться с нами?
Дядька опять пожал плечами. Потом подумал и кивнул. Странный был он какой-то, даже и не считая осла.
— Не соизволит ли почтенный… Как зовут уважаемого?
Все повернулись к чужаку.
— Зовут меня Ханиной, сыном Давидовым.
— Так, так, — одобрительно покивал рабби. — Любо видеть человека, чтящего память отцовскую. Не соизволит ли уважаемый Ханина Давидович спешиться со своего осла?
— Ну что вы, — мягко возразил Ханина. — Как же это я спешусь? Да и не сказано ли в Писании: «Кто отлучен был от сынов человеческих, и сердце того уподобилось звериному, и жил он с дикими ослами»?
Это я сейчас так пересказываю то, что мне объяснили потом, а сам дядька процитировал по-арамейски, в оригинале. По рабби Цийону видно было, что цитаты он не признает, но ежели Писание, да на арамейском, — значит, из книги Даниила. Ну или мужик псих и несет вовсе ахинею. Тоже ведь случается, разные ходят. На всякий случай рабби повел себя осторожно: ступил назад — слегонца, на два шага — и спорить не стал.
— Вечерняя молитва в нашей синагоге уже закончилась. На другом краю квартала (рабби Цийон показал рукой) есть штибель амшиновских хасидов. Если хочешь, ступай туда.
Наш рабби, он очень добрый на самом деле. Это к святотатцам бывает строг и беспощаден, а с психами всегда нежный и ласковый, будто с маленькими детьми разговаривает.
И тут сквозь толпу пробилась Савта. Ничего удивительного, она вообще всякой бочке затычка. Посмотрела внимательно на мужика, бух! — и упала к нему в ноги. Точней, к ослу в ноги. Полежала чуток, все молчали (что тут скажешь?), потом поднялась и еще раз поклонилась.
— Наконец-то! — сказала Савта. И начала читать псалмы. Мы к тому уже давно привычные, а ведь она жутковато молится, глухим голосом, словно мертвым, и паузы у нее все одинаковые, механические. Мужик, однако, был не промах: даже бровью не повел.
Поклонился ей в ответ и остался сидеть как сидел.
— Благословен Ты, Всеблагий! Наущи меня уставам Твоим, — не унималась Савта. — Благословен Ты, Всеблагий! Благословен Ты, Всеблагий!..
Тут она дернула пришлого за рукав и повторила со значением:
— Ты, Всеблагий! Наущи меня.
— Эк завернула! — сказал кто-то сзади.
— Много чести, — поддакнул кто другой.
Савта стояла как вкопанная, рукава не выпуская и все так же бубня: «Твоей мудрости наущи меня, иже Ты — избавитель стражды нашеи».
Дядька пожевал нижнюю губу.
— Не учите да не учимы будете, — сказал он и криво усмехнулся. — Ибо сказано в речениях отцов: «Сделай себе равви да укупи себе товарища». И буде даже свяжет кто коней и вроет в землю колеса повозок, несть в том надежды, ни опоры.
Буде Господь не созиждет дома, всуе трудятся строящие его; буде Он не сохранит города, всуе бодрствует страж. Всуе вы рано встаете, поздно просиживаете, хлеб печали вкушаючи…
Он еще какое-то время уныло цитировал Псалтирь.
Уж не знаю, кому как, а мне было не по себе. С одной стороны, больно верно он все говорил — и за хлеб печали, и за всуе, и за равви. А с другой, что-то здесь было не так. Ну вот как ждешь всю жизнь Мессию, а если бы он вдруг пришел, но оказался негром. Или литваком-миснагедом. Ясно, что такое невозможно, но иногда думаешь: а вдруг?
Вот такие чувства у меня пробудил мужик на белом осле. Разозлился я на него. Не люблю таких штучек. А он знай свое долдонит:
— Молясь Богу вашему, не лицемерствуйте, дабы узрели вас на молении. Но говорите с ним в потаенных каморах своях, как любимые дети с отцом. Ибо сказано: «Да не будет у тебя меры двойной, и да не взвесишь товар весом двояким. Мера честная и вес полноценный да будут в руце твоея». Кто из вас, людей богобоязненных трепетных, не держит двух мер в кармане своем: одной для соседа-единоверца, другую же — для чужаков, за стенами города ходящих?
На этом месте Савта вхлипнула и обслюнявила мужику руку. Дядька попытался было высвободиться, но она, видать, держалась цопко.
То, что случилось после этого, трудно описать человеческими словами. Вообще трудно описать. Я с тех пор вспоминаю эту историю всякий раз, когда хочу сделать себе неприятно.
Мужик легонько отстранил Савту, та опять шлепнулась на колени — и по пути сорвала с осла попонку. Мы уже ко всему были готовы: что он носит кожаную обувь, или что ездит в одних носках, или даже что у него птичьи ноги, подобно бесам в учении Талмуда. Все же оказалось гораздо ужаснее.
Ног у пришельца вовсе не было.
То есть человеческих ног не было. Где-то от пупа кожа оказалась покрыта белым пушком. Книзу пушок густел, а у бедер тулово переходило в ослиный круп.
Вот так мы стояли, равно что оплеванные, тупо глядя на нелюдь, пришедшую в самый Святой Город. Так все охренели, что никто даже камня не кинул. Когда прочухались, уже поздно было. Мерзец даром времени не терял: пожал плечами, подобрал попонку и ускакал прочь. По дороге он не оборачивался, только тряс обеими головами, верхней и нижней. Посмотрели мы друг на друга и как ломанулись врассыпную. Я уже возле дома обернулся, так на дороге никого больше не было, оставалась одна выжившая из ума старуха, даром продолжавшая бормотать: «Наущи меня, Всеблагий, уставам Твоим…»
С тех пор я не могу читать псалмы, чтобы очиститься от скверны.
Савта рассказывает, больше ста лет назад, когда она была девочкой, любавичские хасиды вешали в городе плакаты с красным солнцем на желтом фоне и лозунгом: «Будьте готовы к приходу Мессии». А потом, говорит, кто-то развесил такие же плакаты, но там было написано: «Я пришел, а вас-то и не было».
Ну да с Савты какой спрос. Она же юродивая.
НАТАЛЬЯ ЛИСЯТИНА
ДЖ
Посвящается Джонни
Мне, конечно же, проще. Я здесь родилась, живу столько лет (ну как, лет до пятнадцати я даже считала, а потом надоело, что толку-то), мне не привыкать… Но он-то мог бы хоть попробовать, в конце-то концов, я бы помогла, мне не сложно, тем более после шести утра все равно делать нечего. И я еще старалась же, три ночи работу прогуливала…
Он появился в Джинджере рано утром. Тетя Джина убеждена, что только круглый дурак мог сделать это ТАК: мало ли мест, где можно полетать на дирижабле, так нет же, он выбрал самое неудачное, даже на всех картах там высокие горы нарисованы. Ну и рухнул он в самом центре Джинджера, прямо в фонтан с тюльпанами. Прохожие, конечно, вытащили бедолагу, поставили на ноги, дали новую шляпу да и отправили к нам. Уж не знаю, почему так всегда: чуть что неправильно, во всем тете и нам с братом разбираться.
Но когда он предстал во всей красе у нас на пороге, в дурацкой звенящей шляпе господина Джозефа, я сразу решила, что нужно делать ему судьбу, причем срочно. У нас в городе с этим строго: нет судьбы — нет человека, а заезжие такими артефактами редко обладают, потому и сбегают отсюда быстро. Мне же с первого взгляда было очевидно, что этот так просто, как остальные, отсюда не уедет, и вообще вряд ли уедет, а я такие дела за версту чую.
И вбила я себе зачем-то в голову, что судьба ему нужна правильная, интересная, больно уж сам хорош: длинный, угловатый, бледный, глаза щелочками, а волосы рыжие-рыжие. У нас таких днем с огнем не найдешь, все кареглазые брюнеты да голубоглазые блондины, широкоплечие и смуглые, как из инкубатора, надоели — жуть. Да и потом, не зря же его к нам отправили, у нас здесь вообще ничего зря и просто так не бывает. Так вот, судьбу ему мне хотелось сделать как можно лучше, причем в Джинджере ведь это проще простого: думаешь головой и выбираешь то, что больше всего по душе. Только пока судьбу свою не выберешь, окружающие должны сделать все, чтобы о такой необходимости ты ни за что не узнал. Такие правила.
Пока тетя кормила нашего гостя самодельными конфетами и поила собственноручно собранным на балконе чаем (не столько из гостеприимства, сколько из любопытства), я засела на чердаке, среди сундуков с картами Джинджера. Так уж вышло, что братец Джемэ с раннего детства страдал топографической манией: он тащил в дом даже самые сомнительные каракули, если они хоть чуть-чуть напоминали ему наш город. В один прекрасный день его пыл поутих, а в один еще более прекрасный день тетушка Джина собрала весь этот жуткий хлам и отволокла на чердак. Джемэ такого святотатства даже и не заметил, чего и следовало ожидать, ведь он не всегда замечал, что вместо карт Джинджера собирал какую-то ерунду, подписанную то «Нью-Йорк», то «Туобуя». Сомневаюсь я, что город Джинджер сильно обрадовался бы, узнай он об этом, а ведь ходят слухи, что он знает вообще все.
Мне же на сей раз была нужна одна-единственная карта, она всегда появляется в городе вместе с новым жильцом, например, рождается вместе с младенцем или еще как-нибудь, моя вот — именно так мне и досталась, но ее со временем, конечно же, реквизировал Джемэ, да и ладно, с моей-то судьбой на тот момент все уже было ясно, до сих пор не жалуюсь, а карта эта, можно сказать, сувенир, не более. Многие жители города все равно эти карты сжигают чаще всего, вот как тетя, например.
Весь ужас был в том, что, покрывшись с ног до головы пылью с запахом ванили (у тети все с запахом ванили, хотя я бы предпочла мяту) и оцарапав локоть, я еще и получила по макушке ламинированным свитком, рухнувшим откуда-то с верхней полки, причем свиток оказался моей картой, и если это само по себе очень здорово, то откусанный чьими-то неровными зубами кусок вполне сошел бы за катастрофу. Я, знаете ли, терпеть не могу, когда портят мои вещи, и уж молчу о том, что кусок когда-то был с изображением дороги к пещерам. Хотя, в конце концов, ну что там можно выбрать, в этих пещерах. Не золото же.
Так я и сказала нашему гостю: Дж, сказала я, выбирай, что тебе показывать в городе, вот карта, хочешь, свожу на рынок, там можно купить абсолютно все, ты не поверишь, когда увидишь! А может, пойдем в парк аттракционов, или в цветочный магазин, или в кафе, или на пристань, выбирай что душа пожелает, у нас есть даже древние развалины недалеко от того фонтана, в который ты угодил, библиотека и школа, а вот, видишь, здесь храм Джинджера и башня мудрецов…
— Храм Джинджера? — уточнил гость, а сам, я вижу, к не до конца оторванной (откушенной) подписи в углу карты приглядывается. — Так вроде город ваш называется.
— Да, — говорю, — город Джинджер и его храм. Мы решили, что чем поклоняться всяким выдуманным богам и заниматься прочей ерундой, от которой ум заходит за разум, можно направить рвение особо религиозных жителей в мирное русло: пусть приносят в жертву мусорные кучи и ублажают город новыми красивыми зданиями, а не только хлеб переводят. И богам нравится, что к ним никто не лезет.
— Так-так…
— А еще у нас есть потрясающей красоты сад, вот, смотри…
— А что это у вас здесь?
Тут-то я и поняла: приплыли. Гость наш указывал пальцем с темным ногтем точно туда, где должны бы быть пещеры, если бы… Ведь потащится туда, и ничего скучнее судьбы его тогда не придумаешь. Это мягко говоря!
— Ерунда всякая, — бормочу, а сама тете знаки всякие бровями делаю. Ей-то врать проще, судьба у нее совсем не такая, как моя.
— Да, — подхватывает тетя, — ерунда. Мусор разный, куча злобного дикого зверья, болота, опять же. И хорошо, что порвалось, а я пойду цветы поливать, пока солнце не взошло.
Чтобы наш гость не успел опомниться, я схватила его за руку и вытащила на улицу. В два часа ночи в Джинджере всегда людно, здесь ведь гораздо больше ночных жителей, чем любителей жаркого солнца. На работу я решила не идти: люди наверняка смогут пережить ночь-две без воздушных шариков — а чем, вы думали, я занимаюсь? — в отличие от этого, странного и долговязого. Ну не потому, что он странный и долговязый, а потому, что самостоятельности в выборе приличной судьбы ему явно не хватило бы.
Страшно сказать, сколько всего я ему показала за три ночи, я раньше и не знала даже, что столько всякого есть в Джинджере. Но с каждой секундой моя вера в разум гостя становилась все слабее и слабее.
На рынке он купил курицу, а вечером мне едва удалось спасти ее от ножа, с которым этот странный человек носился за ней по всему дому. На рынке! Курицу! На нашем лучшем в мире рынке, где можно купить даже волшебную палочку с какими-нибудь смешными свойствами вроде превращения крыши в небо!
В парке он попытался сорвать зеркальные цветы. Нет, всякое, конечно, бывает, но я бы никогда не поверила, что можно сделать это в ответ на их просьбы не загораживать свет.
В библиотеке я битый час оттаскивала его от книг с грифом «очень опасно», потому что даже предупреждения о том, что между их переплетами на данный момент можно найти только огонь и ничего более, на него не действовали. И это при том, что на библиотечных полках есть даже такие книги, в сюжете которых у некоторых получается поучаствовать самим.
Хуже всего было в храме Джинджера. Я допускаю, что трудно сходу привыкнуть к чужим совершенно традициям и прочему, но! есть! жертвенный! хлеб! прямо! с жертвенника!
Наверное, я чего-то не понимаю.
И, кажется, не интересовали нашего гостя ни легенды и тайны Джинджера, ни все красоты, ни даже прекрасные девушки Белой улицы. Зато каждую секунду он расспрашивал меня о пещерах, дались они ему. В конце концов, на третью ночь я не выдержала и рассказала что смогла.
— Дж, — сказала я, — бесполезно просто так объяснять, что такое пещеры и с чем их едят, как ты выразился. Ни с чем их не едят. Зато там едят о-го-го как. И не только едят. Новичкам в Джинджере туда лучше не соваться. Это что-то вроде заповедника странных и злющих существ, которые не имеют ничего общего с городом, но как-то сюда попали и прижились — не знаю уж, чего их всех так золото привлекает. Все эти существа…
Дальше он меня не слушал, начал рассказывать что-то свое, про то, как собирается пойти погулять днем и все такое, а я принялась его отговаривать, глупость же, и жарко, и мало ли что.
А на следующий день он исчез.
Ну почему он потащился туда с самого утра? Ну почему не предупредил меня? Ну почему карта появилась у него именно в тот день? Ну почему, почему, ПОЧЕМУ я не дорассказала ему о тех, кто живет в пещерах?!
Вернее, о тех, кто эти пещеры охраняет.
Им принадлежит все золото, скрытое там, это правда; вряд ли, конечно, теперь оно им действительно нужно, но судьба, судьба, а потому и днем и ночью у входов в пять пещер сидят Сфинкс, Грифон, Гидра, Цербер и Василиск — самые злобные зверюшки города Джинджер. Жизнь у них скучная и однообразная, потому что никто никогда не пытался из пещер что-нибудь украсть: мало безумцев, согласных променять миллион возможных чудес на миллион золотых монет.
Отныне у входа в шестую пещеру больше никогда не будет пусто: со дня исчезновения рыжего и тощего любителя дирижаблей из нашего с тетушкой дома там пляшет большущая огненная саламандра с длинным хвостом.
Дж, безымянный гость Джинджера, обошелся без моей помощи в выборе собственной участи.
Теперь-то, конечно, у него много золота. Золото теперь его судьба.
На-все-гда.
ДЖ
Посвящается Джонни
Мне, конечно же, проще. Я здесь родилась, живу столько лет (ну как, лет до пятнадцати я даже считала, а потом надоело, что толку-то), мне не привыкать… Но он-то мог бы хоть попробовать, в конце-то концов, я бы помогла, мне не сложно, тем более после шести утра все равно делать нечего. И я еще старалась же, три ночи работу прогуливала…
Он появился в Джинджере рано утром. Тетя Джина убеждена, что только круглый дурак мог сделать это ТАК: мало ли мест, где можно полетать на дирижабле, так нет же, он выбрал самое неудачное, даже на всех картах там высокие горы нарисованы. Ну и рухнул он в самом центре Джинджера, прямо в фонтан с тюльпанами. Прохожие, конечно, вытащили бедолагу, поставили на ноги, дали новую шляпу да и отправили к нам. Уж не знаю, почему так всегда: чуть что неправильно, во всем тете и нам с братом разбираться.
Но когда он предстал во всей красе у нас на пороге, в дурацкой звенящей шляпе господина Джозефа, я сразу решила, что нужно делать ему судьбу, причем срочно. У нас в городе с этим строго: нет судьбы — нет человека, а заезжие такими артефактами редко обладают, потому и сбегают отсюда быстро. Мне же с первого взгляда было очевидно, что этот так просто, как остальные, отсюда не уедет, и вообще вряд ли уедет, а я такие дела за версту чую.
И вбила я себе зачем-то в голову, что судьба ему нужна правильная, интересная, больно уж сам хорош: длинный, угловатый, бледный, глаза щелочками, а волосы рыжие-рыжие. У нас таких днем с огнем не найдешь, все кареглазые брюнеты да голубоглазые блондины, широкоплечие и смуглые, как из инкубатора, надоели — жуть. Да и потом, не зря же его к нам отправили, у нас здесь вообще ничего зря и просто так не бывает. Так вот, судьбу ему мне хотелось сделать как можно лучше, причем в Джинджере ведь это проще простого: думаешь головой и выбираешь то, что больше всего по душе. Только пока судьбу свою не выберешь, окружающие должны сделать все, чтобы о такой необходимости ты ни за что не узнал. Такие правила.
Пока тетя кормила нашего гостя самодельными конфетами и поила собственноручно собранным на балконе чаем (не столько из гостеприимства, сколько из любопытства), я засела на чердаке, среди сундуков с картами Джинджера. Так уж вышло, что братец Джемэ с раннего детства страдал топографической манией: он тащил в дом даже самые сомнительные каракули, если они хоть чуть-чуть напоминали ему наш город. В один прекрасный день его пыл поутих, а в один еще более прекрасный день тетушка Джина собрала весь этот жуткий хлам и отволокла на чердак. Джемэ такого святотатства даже и не заметил, чего и следовало ожидать, ведь он не всегда замечал, что вместо карт Джинджера собирал какую-то ерунду, подписанную то «Нью-Йорк», то «Туобуя». Сомневаюсь я, что город Джинджер сильно обрадовался бы, узнай он об этом, а ведь ходят слухи, что он знает вообще все.
Мне же на сей раз была нужна одна-единственная карта, она всегда появляется в городе вместе с новым жильцом, например, рождается вместе с младенцем или еще как-нибудь, моя вот — именно так мне и досталась, но ее со временем, конечно же, реквизировал Джемэ, да и ладно, с моей-то судьбой на тот момент все уже было ясно, до сих пор не жалуюсь, а карта эта, можно сказать, сувенир, не более. Многие жители города все равно эти карты сжигают чаще всего, вот как тетя, например.
Весь ужас был в том, что, покрывшись с ног до головы пылью с запахом ванили (у тети все с запахом ванили, хотя я бы предпочла мяту) и оцарапав локоть, я еще и получила по макушке ламинированным свитком, рухнувшим откуда-то с верхней полки, причем свиток оказался моей картой, и если это само по себе очень здорово, то откусанный чьими-то неровными зубами кусок вполне сошел бы за катастрофу. Я, знаете ли, терпеть не могу, когда портят мои вещи, и уж молчу о том, что кусок когда-то был с изображением дороги к пещерам. Хотя, в конце концов, ну что там можно выбрать, в этих пещерах. Не золото же.
Так я и сказала нашему гостю: Дж, сказала я, выбирай, что тебе показывать в городе, вот карта, хочешь, свожу на рынок, там можно купить абсолютно все, ты не поверишь, когда увидишь! А может, пойдем в парк аттракционов, или в цветочный магазин, или в кафе, или на пристань, выбирай что душа пожелает, у нас есть даже древние развалины недалеко от того фонтана, в который ты угодил, библиотека и школа, а вот, видишь, здесь храм Джинджера и башня мудрецов…
— Храм Джинджера? — уточнил гость, а сам, я вижу, к не до конца оторванной (откушенной) подписи в углу карты приглядывается. — Так вроде город ваш называется.
— Да, — говорю, — город Джинджер и его храм. Мы решили, что чем поклоняться всяким выдуманным богам и заниматься прочей ерундой, от которой ум заходит за разум, можно направить рвение особо религиозных жителей в мирное русло: пусть приносят в жертву мусорные кучи и ублажают город новыми красивыми зданиями, а не только хлеб переводят. И богам нравится, что к ним никто не лезет.
— Так-так…
— А еще у нас есть потрясающей красоты сад, вот, смотри…
— А что это у вас здесь?
Тут-то я и поняла: приплыли. Гость наш указывал пальцем с темным ногтем точно туда, где должны бы быть пещеры, если бы… Ведь потащится туда, и ничего скучнее судьбы его тогда не придумаешь. Это мягко говоря!
— Ерунда всякая, — бормочу, а сама тете знаки всякие бровями делаю. Ей-то врать проще, судьба у нее совсем не такая, как моя.
— Да, — подхватывает тетя, — ерунда. Мусор разный, куча злобного дикого зверья, болота, опять же. И хорошо, что порвалось, а я пойду цветы поливать, пока солнце не взошло.
Чтобы наш гость не успел опомниться, я схватила его за руку и вытащила на улицу. В два часа ночи в Джинджере всегда людно, здесь ведь гораздо больше ночных жителей, чем любителей жаркого солнца. На работу я решила не идти: люди наверняка смогут пережить ночь-две без воздушных шариков — а чем, вы думали, я занимаюсь? — в отличие от этого, странного и долговязого. Ну не потому, что он странный и долговязый, а потому, что самостоятельности в выборе приличной судьбы ему явно не хватило бы.
Страшно сказать, сколько всего я ему показала за три ночи, я раньше и не знала даже, что столько всякого есть в Джинджере. Но с каждой секундой моя вера в разум гостя становилась все слабее и слабее.
На рынке он купил курицу, а вечером мне едва удалось спасти ее от ножа, с которым этот странный человек носился за ней по всему дому. На рынке! Курицу! На нашем лучшем в мире рынке, где можно купить даже волшебную палочку с какими-нибудь смешными свойствами вроде превращения крыши в небо!
В парке он попытался сорвать зеркальные цветы. Нет, всякое, конечно, бывает, но я бы никогда не поверила, что можно сделать это в ответ на их просьбы не загораживать свет.
В библиотеке я битый час оттаскивала его от книг с грифом «очень опасно», потому что даже предупреждения о том, что между их переплетами на данный момент можно найти только огонь и ничего более, на него не действовали. И это при том, что на библиотечных полках есть даже такие книги, в сюжете которых у некоторых получается поучаствовать самим.
Хуже всего было в храме Джинджера. Я допускаю, что трудно сходу привыкнуть к чужим совершенно традициям и прочему, но! есть! жертвенный! хлеб! прямо! с жертвенника!
Наверное, я чего-то не понимаю.
И, кажется, не интересовали нашего гостя ни легенды и тайны Джинджера, ни все красоты, ни даже прекрасные девушки Белой улицы. Зато каждую секунду он расспрашивал меня о пещерах, дались они ему. В конце концов, на третью ночь я не выдержала и рассказала что смогла.
— Дж, — сказала я, — бесполезно просто так объяснять, что такое пещеры и с чем их едят, как ты выразился. Ни с чем их не едят. Зато там едят о-го-го как. И не только едят. Новичкам в Джинджере туда лучше не соваться. Это что-то вроде заповедника странных и злющих существ, которые не имеют ничего общего с городом, но как-то сюда попали и прижились — не знаю уж, чего их всех так золото привлекает. Все эти существа…
Дальше он меня не слушал, начал рассказывать что-то свое, про то, как собирается пойти погулять днем и все такое, а я принялась его отговаривать, глупость же, и жарко, и мало ли что.
А на следующий день он исчез.
Ну почему он потащился туда с самого утра? Ну почему не предупредил меня? Ну почему карта появилась у него именно в тот день? Ну почему, почему, ПОЧЕМУ я не дорассказала ему о тех, кто живет в пещерах?!
Вернее, о тех, кто эти пещеры охраняет.
Им принадлежит все золото, скрытое там, это правда; вряд ли, конечно, теперь оно им действительно нужно, но судьба, судьба, а потому и днем и ночью у входов в пять пещер сидят Сфинкс, Грифон, Гидра, Цербер и Василиск — самые злобные зверюшки города Джинджер. Жизнь у них скучная и однообразная, потому что никто никогда не пытался из пещер что-нибудь украсть: мало безумцев, согласных променять миллион возможных чудес на миллион золотых монет.
Отныне у входа в шестую пещеру больше никогда не будет пусто: со дня исчезновения рыжего и тощего любителя дирижаблей из нашего с тетушкой дома там пляшет большущая огненная саламандра с длинным хвостом.
Дж, безымянный гость Джинджера, обошелся без моей помощи в выборе собственной участи.
Теперь-то, конечно, у него много золота. Золото теперь его судьба.
На-все-гда.
ИСКА ЛОКС
ЦЕНТР СПАСЕНИЯ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ
— Мы его взяли еще совсем маленьким. Отец принес. Он тогда был охотником, часто в горы ходил. Ну и притащил тигренка. Он таким милым был, таким ласковым. Пока не вырос. А сейчас никакого сладу с ним нет: в клетке сидеть не желает, да и жестоко его в клетке держать, она маленькая совсем. А в доме он то разгром устроит, то всю еду сожрет. В общем, мы подумали и решили, что у вас ему будет лучше.
— Правильно решили, держать тигра-подростка в доме не только сложно, но и опасно. Это же дикий зверь! А сейчас у него еще и инстинкты просыпаются. Вы очень вовремя нам позвонили. Еще бы немного, он бы в доме метить начал. Ему нужен надлежащий уход и забота, и мы в нашем Центре их ему обеспечим.
(Свою речь про надлежащий уход и заботу я бы мог без запинки произнести разбуди меня посреди ночи. При этом я бы еще и выдал дежурную улыбку, выражающую сочувствие и благодарность, а также уважение. Конечно, ничего подобного я не испытывал. Ну, может, только немного: все же тех, кто в конце концов понял, что держать дикого зверя в доме — чистой воды идиотизм, я уважал немного больше, чем тех, у кого животных приходилось отбирать с помощью закона.)
Никаких проблем с тигром не возникло. Я быстро погрузил его в машину, где тигр сразу же задрал ноги так, что подошвы его грязных «мартинсов» уперлись в лобовое стекло, и начал с интересом изучать наручники.
— Ноги сними, — сказал я, заводя мотор.
— А что я? А я ничего! Мне так удобнее! — противным ломающимся голосом протянул тигр.
Подростковый возраст, что и говорить.
— Не снимешь, ключицу сломаю, — пообещал я.
Тигр посмотрел на меня очень недобро, но ноги убрал. Наручниками он гремел всю дорогу. Может, он думал, что мне станет стыдно, но как бы не так. Когда мы уже подъезжали к Центру, я не выдержал.
— Слушай, — сказал я, — хочешь свободы? Хочешь, чтобы я тебя прямо сейчас выпустил на волю, к диким собратьям, да?
Тигр перестал греметь и испуганно сжался. Что ж, он был по крайней мере не дурак — понимал, что без подготовки ему в горах не выжить. Охотиться он не умел, привык жить на всем готовеньком. Да и обычаев диких оборотней не знал. Мы в нашем Центре для желающих проводим курс «Жизнь дикого оборотня», и длится он не меньше года. Для особо тупых дольше.
Тигра я с рук на руки передал нашему ветеринару, которая увела его на медосмотр. Я заглянул в кабинет через маленькое окошко, но внутрь заходить не стал. Тигр стоял голый по пояс, а ветеринарша мерила ему талию сантиметром. Тигр выглядел смущенным.
Я решил, что нужно будет зайти к ветеринарше завтра с утра или сегодня вечером, узнать, как у тигра со здоровьем. Кажется, тот был худоват для своих ста с чем-то лет. Весьма возможно, что хозяева его недокармливали.
Следующий вызов был к лисе. Тут требовалась помощь, так что я пошел искать нашего даоса. Как оказалось, даос уже уехал на задание. Тогда я прямиком отправился в туалет. Дело в том, что рядом с нашим городом есть буддийский монастырь. Настоятель у них строгий, любит своих подопечных приструнить. Поэтому он для них ввел обязательную практику — чистить туалеты по всему городу. Горожане вначале роптали, потому что раньше они монахов кормили просто так, зарабатывая тем самым кучу кармических очков. Но настоятель и их приструнил, сказав, что кто ищет, тот всегда найдет, чем улучшить себе карму. Впрочем, горожане вскоре смирись: монахи со своей работой справлялись очень хорошо.
Так вот, в нашем Центре тоже работал монах, звали его Сюй Сюань.
Подхватив монаха, а еще водяной пистолет, заправленный смесью из собачьих крови и мочи, я покатил к лисе.
Как выяснилось, лисы никто не видел, но все ее подозревали. Это умерило мой пыл, и я даже начал думать, что зря оторвал монаха от любимого занятия. Впрочем, тот не выглядел несчастным — он сидел рядом и благостно улыбался.
— Это точно лиса, я вам говорю! — внушал мне хозяин фермы. — Во-первых, в курятнике подкоп, и куры пропадают. Во-вторых, к сыну стала часто в гости заходить одноклассница, ха-ха, — он изобразил жестом кавычки. — Вся из себя в кружевных чулках и в мини.
— Они сейчас все такие, — вставил я.
— Да, но она сказала, что фамилия ее — Патрикеева. Говорит, что с сыном домашнее задание делает. Где вы видели, чтобы девушки в кружевных чулках и мини делали домашку? А ведь сын и правда учиться лучше стал. Похудел весь, ночами учебники читает, говорит, что хочет на юриста идти.
— А раньше кем хотел стать?
— Футболистом.
Я задумался. Может, и правда лиса? В любом случае, проверять было надо, никуда тут не деться. Я позвал Сюя, и мы отправились в курятник.
Там я быстро испортил атмосферу, обрызгав все из своего пистолета, включая кур. Куры возмущенно квохотали. После я достал свой компас и пошел искать. Лиса не нашлась, зато я обнаружил несколько интересных ландшафтных решений. Я как раз рассматривал парочку могил предков, когда хозяин выбежал из дома и начал заговорщицки мне махать. Когда мы с Сюй Сюанем подошли, он прошептал так, что за километр было слышно:
— Она пришла! У сына в комнате сейчас!
Я жестами объяснил монаху, чтобы он встал под окнами, а сам пошел наверх. Там я не стал терять времени на разговоры, а сразу пальнул из своего пистолета. Что мне было терять: если бы это оказалась и правда одноклассница, обругала бы меня, я бы извинился, девушка бы отмылась, и все бы на этом закончилось. Но ругать она меня не стала. Школьница завизжала и превратилась в лису. В черную, двухвостую. Ее друг охнул и посмотрел на меня очень растерянно. Лиса бросилась к окну и сиганула вниз, в объятия монаха. Когда я спустился, тот держал лису на руках и ласково бормотал ей на ушко свои мантры. Лиса нервно дергалась.
В доме послышался громкий топот, а затем возмущенные крики, которые сводились в общем-то к одному: «Отец, как ты мог!»
— Держать лису-подростка в доме не только сложно, но и опасно. Это же дикий зверь! А сейчас у нее еще и инстинкты просыпаются. Вы очень вовремя нам позвонили. Еще бы немного, она бы в доме метить начала. Ей нужен надлежащий уход и забота, и мы в нашем Центре их обеспечим! — прокричал я и быстренько потащил лису и монаха к машине.
Про «метить» я, конечно, немного наврал. Но надо же было остудить влюбленного будущего юриста.
Проводить нас юрист, к счастью, не вышел, а вышел только его отец.
— Спасибо вам, — сказал он, утирая пот. — Вы нам очень помогли.
Я всучил ему пару брошюр о вреде контактов с дикими лисами, чтобы он передал сыну. Там про потерю энергии ян все было в красках расписано, обычно такие брошюры хорошо влияют на неокрепшие умы. Для окрепших умов у нас есть литература посерьезнее. Хозяин уже собирался уйти, когда я все же решил спросить:
— А кто вам кладбище там посоветовал разместить? — Я махнул рукой в сторону дома.
— Что? — удивился хозяин. — Мы, конечно, посоветовались со специалистом…
— А специалиста где нашли? По «Желтым страницам»?
— Э… нет, нам знакомые порекомендовали, — смутился хозяин, сложив ручки на толстом животе. — А что, что-то не так?
Нет, все же я не понимаю людей. Выложить кучу денег за десяток крутых машин, чтобы в кино ездить на одной, а на работу на другой, и пожалеть денег на грамотный фэн-шуй.
Я достал компас, который частенько заимствовал у даоса, и многозначительно помахал им у хозяина перед носом.
— Я, конечно, не эксперт, — сказал я авторитетным тоном, — но и ежу ясно, что счастья в вашем доме долго не будет. В общем, я бы проконсультировался, и у солидного специалиста, пока не поздно, и перезахоронил всех как положено. А то, боюсь, лиса — это еще не самое страшное, что вас ждет.
На этой радостной ноте я уехал. Хозяин испугано смотрел нам вслед.
Сдав лису, я с дуру ответил на звонок и нарвался прямо на нашу Колпачницу. Это мы ее так прозвали, как ее на самом деле зовут, честно говоря, я прослушал все три раза, что мне довелось с ней говорить. Колпачница звонила уже вторую неделю, потому что в доме у нее завелся говорящий колпак. Колпак был желтый, с высоким гребнем, странного фасона. По ночам он ходил кругами, скакал и бормотал на непонятном языке. Колпачница никак не хотела понять, что в Центр спасения диких животных колпак не сдать. Потому что он не дикий и не животное. Я в очередной раз посоветовал ей позвонить в городскую администрацию, коммунальные услуги и монастырь. Раз десять объяснил, в одних и тех же выражениях. Потом, сочтя, что я уже и так бы вежлив до невозможности, я закричал, что у меня срочный вызов, и бросил трубку.
Оказалось, что из-за Колпачницы я задержался на работе аж на пятнадцать минут. В офисе уже никого не было, даже злость выместить не на ком. Так что я оперативно свалил.
На четверг у меня была запланирована поездка в аптеку и на рынок. Ну и плюс срочные вызовы. Но первым делом я зашел к Эмми. Это та самая ветеринарша.
— Бедный мальчик недоедал. Они кормили его хлебом и кашей. А он же тигр! Ему мясо нужно!
Ну да, стандартная ситуация. Я к такому давно привык, а добросердечная Эмми каждый раз так охала и возмущалась, будто в первый раз такое видит.
Затем я пошел посмотреть на тигра. Тот вальяжно раскинулся на диване в клетке и читал учебник по математике.
— Что, решил остаться с людьми? — спросил я.
— Еще не знаю, — буркнул тигр.
— И как тебе математика? Трудно?
— Интересно… — протянул он с задумчивой улыбкой.
Следующие несколько часов я потратил на то, чтобы объехать несколько собачьих питомников и собрать анализы. Ну, это мы их так называем. На самом деле это моча и фекалии, действенное средство, лишающее магической силы. Еще я оставил им наш заказ на собачью кровь. После я заехал в магазин, где оставил список. Хозяин пообещал доставить половину завтра, а половину через неделю. Второй список я оставил в аптеке, а затем вернулся в Центр.
Встретил меня наш даос, Гуань Шиян.
— Энди! — радостно закричал он, бросаясь ко мне. — Иди быстрее: там принесли такую пиццу от благодарных клиентов!..
Но до машины он так и не дошел, потому что тут я как раз достал пакеты с мочой и калом.
Даос изобразил странный жест рукой и ускакал в сторону Центра неровным зигзагом. Кажется, это называлось «идти по Млечному пути», но я уверен не был. Никогда не вдавался в даосские хитрости. Удаляясь, Гуань Шиян злобно ругался и кричал, что без предупреждения привозить такие опасные для всех обладающих магической силой вещества безответственно.
Не знаю, чего он нервничал, — пакеты же герметичные!
Когда я наконец вывалил свою добычу в холодильник и дошел до кухни, пицца уже заканчивалась. За столом сидел только даос и наш начальник, Нусрат. Даос задумчиво выковыривал из пиццы кусочки лука и время от времени ее подозрительно нюхал. Я хотел было спросить его, почему он лук не ест, а тесто вполне себе употребляет — тесто же делают из зерна, которое даосам противопоказано. Но потом решил забить на это дело: Гуань Шиян наплел бы что-нибудь невразумительное на своем даосском жаргоне, как всегда.
Нусрат был задумчив и даже без боя уступил мне последний кусок. Когда я почти уже доел, он мечтательно произнес:
— А хорошо бы про нас передачу «Планета животных» сняла, а? Представляешь, как бы спонсоры потянулись? Косяком!
Я поморщился. Вот чего-чего, а таскать за собой группу идиотов с камерой мне хотелось меньше всего на свете. Но шефа так просто не переубедить — все знают, если ему что-то придет в голову, потом оттуда так просто не выйдет.
Затем я пошел осматривать зверей. Их сейчас в Центре было немного: лиса, два енота (не оборотня), трое мышей (две обычные, одна — блондин) и тигр. Мыши резались в карты на деньги и травили бесконечные байки про то, как они чуть было не надули местного судью. Тигр читал «Политическое устройство стран Тихоокеанского региона» и задумчиво жевал большой кусок сырого мяса. Я поболтал с ним о том о сем и ушел. Неплохой паренек, хотя и грубый. Я начинал думать, что его можно взять на работу в наш Центр. Нам лишние руки всегда нужны.
Больше мне делать в Центре было нечего, а времени до конца рабочего дня оставалась уйма, так что я устроил себе развлечение — поехал с проверкой по зоомагазинам. Раньше они, завидев меня, сразу же запирали магазин и вешали табличку «Закрыто», но недавно я выклянчил у мэра бумагу о том, что могу посещать магазины в любое время и проникать в них любым угодным мне способом. Так что после парочки взломанных дверей владельцы предпочитали встречать меня у порога и широко открывать передо мною дверь. В магазинах ничего подозрительного не нашлось, но я и не ждал чего-то особенного. Проверку эту я периодически устраивал, чтобы они не расслаблялись и не забывали кормить своих зверюшек и выносить за ними. В том, что они приторговывают нелегально экзотическим товаром, я не сомневался, но отлавливать контрабандистов — это не моя забота. У нас есть несколько грамотных подпольщиков.
Четыре часа спустя я вернулся в Центр, нагруженный пакетами с кормами, резиновыми костями и прочими пожертвованиями от благодарных любителей природы. Ну да, каждый владелец магазина так и норовил всучить мне всякий хлам. А я не возражал: конечно, они считали это взятками, но мне-то было ясно, что это просто пожертвования. И ни на что они не влияют.
Тут, к счастью, подошло время ехать домой, и я уже собрался в гараж, когда зазвонил телефон. Ну, вы уже поняли, да? Отвечать в Центре на телефон никто не любит. К сожалению, у нас даже в контракте прописано, что это наша прямая обязанность. Моя, в том числе.
Звонили копы. Им, видите ли, поступил звонок о том, что в заброшенном доме на окраине видели волков-оборотней. Я грязно выругался, прикрыв рубку рукой, а затем начал очень вежливо объяснять, что волков-оборотней в наших краях никогда не водилось. Вот вервульфы — да, но это совсем другое дело. Вервульфы у нас есть, и много. Но коп не хотел меня понимать. Он твердил как заведенный, что звонок был о волках-оборотнях и точка. И плевать ему, что на карте отмечено — их в здешних лесах нет.
И ему и мне было ясно, что он прекрасно понимает, какая это лажа. И я и он прекрасно знали, почему он стоит на своем: вервульфы — это люди, превратившиеся в зверя, а волки-оборотни — звери, превратившиеся в человека. Значит, за первых отвечает полиция, а за вторых — мы. У полиции опыта отлова волков не было. То есть был, но крайне неудачный. Мы им предлагали организовать курс для сотрудников, но они все никак не могли хоть кого-то к нам прислать. Вот уже год не могли. Нехватка кадров и все такое.
Но формально я ничего поделать тут не мог. Поэтому я, чертыхаясь на ходу, побрел по офисам, распахивая все двери. Как бы не так — никого не было. Даос уже давно свалил, в туалете монахом и не пахло. Я уже было совсем расстроился, но тут меня осенило, и я направился к тигру.
— Слушай, — сказал я ему, — ты, я вижу, неплохой пацан. Не тупой, книжки любишь. И сильный наверняка?
Тигр кивнул, не отрываясь от учебника.
— С десятком волков-оборотней… то есть вервульфов… справился бы?
Видели всего двух вервульфов, но осторожность никогда не помешает.
— Ты чё, издеваешься? — спросил тигр. — Конечно, с такими слабаками и мышь бы справилась.
Мышей брать с собой на дело мне не хотелось, хотя эти вроде были сильные, тысячелетние — говорят даже, им когда-то давно удалось победить страшного оборотня по кличке Придворный кот. Но таскать с собой мышей-уголовников, от которых к тому же скверно пахло мышатиной, — нет уж, увольте.
— Видишь ли, у меня к тебе предложение… — объяснил я тигру.
Тот выслушал меня очень внимательно.
— А если я поеду с тобой на задание, — наконец произнес он, — значит, получится, что я тут у вас работаю, так?
Умный, чертяка. Не сотрудников брать на операции запрещено. Босса бы кондрашка хватила, если бы он узнал, что я тут затеял без его ведома. Впрочем, кондрашка у нас в центре всех хватает, причем холодными липкими руками, — замучила уже. Надо будет напомнить даосу, чтобы он с ней разобрался.
— Не волнуйся, — сказал я, — временный контракт мы тебе оформим. Завтра. Я решу вопрос с шефом.
— Ну ладно, — смилостивился тигр.
Я отпер клетку, и мы поехали.
Пока мы ехали, я успел проинструктировать тигра. Потом я еще раз проверил свой пистолет с серебряными пулями, и мы вышли.
Полицейская машина стояла неподалеку. Копов было всего двое, одного я знал — это его начальник мне звонил. Второго видел первый раз.
Волков оказалось четыре. Они решили устроить себе пикник на свежем воздухе (развалины без крыши тоже ведь свежий воздух, верно?). Рассевшись кружком вокруг туши свежеубитой овцы вервульфы самозабвенно ее грызли. И так увлеклись, что даже нас не заметили.
— Ни с места, стрелять буду! — закричал один из полицейских. — Вы обвиняетесь в поедании трупов животных на территории города без соблюдения должных санитарных условий, краже скота и превращении в диких животных без получения лицензии!
Вервульфы оторвались от овцы и зарычали. Не знаю, чего ради полицейский старался и надрывал горло: когда люди-оборотни превращаются, они все равно перестают понимать человеческую речь. Первый волк бросился на полицейского, второй на тигра. Двое пока думали. Полицейский как последний дурак сделал предупредительный выстрел в воздух. Не знаю, кого он хотел этим остановить? Поэтому пришлось вмешаться мне. Я выстрелил в дальнего вервульфа, а затем посмотрел, как там дела у моего напарника. Тот неплохо справлялся: он превратился в гигантского белого тигра и сурово рыча прижал волка лапой к полу.
Оставшиеся двое нарушителей так и не решились что-то предпринять. Немного помявшись на месте и поозиравшись в поисках выхода, они начали превращаться в людей. Конечно, это зрелище не из приятных, но пришлось смотреть — а то вдруг решат сбежать.
Мы с тигром помогли погрузить грустных вервульфов в полицейскую машину, копы извинились за ложный вызов, и мы уже собрались было ехать обратно, когда к нам подошел благообразный старичок с белой жидкой бороденкой и мудрыми подслеповатыми глазками. Я тяжело вздохнул и решил его игнорировать.
Старичок то ли меня узнал, то ли понял по моему выражению лица, что здесь ему ничего не светит, — на меня он старательно не смотрел и прямиком направился к тигру.
— Знаешь ли ты, внучек, — начал он, — что в здешних горах есть пещера, стены которой исписаны таинственными письменами. Пещеру эту никому не найти, ибо она скрыта за густым белым туманом, в котором невозможно не сбиться с пути. Пещеру эту охраняет Дух белой обезьяны. Дух покидает свой пост раз в месяц, и тогда рассеивается густой туман, и в пещеру можно пробраться. Многие пытались это сделать, ибо на стенах пещеры описаны семьдесят два волшебных превращения, но никому не удавалось, — тут старичок замялся, — ну, почти никому не удавалось, — исправился он. — Переписав письмена и освоив семьдесят два волшебных превращения, можно обрести невероятную магическую силу…
Тигр, широко открыв рот, слушал старика.
Я тронул тигра за плечо:
— Если тебе это так уж интересно, я тебе притащу эту книжку, у меня дома есть.
— Какую книжку? — удивился тигр.
— Про семьдесят два магических превращения. Слышал, что старик сказал? «Почти никому не удавалось»? Так вот, те, кому все же удалось, давно наделали копий, и теперь учись — не хочу.
— И что? Все теперь такое могут, да? — Тигр выглядел разочарованным.
Старичок выглядел так, будто его лишили последней надежды. Он отошел в сторону и печально растворился в воздухе.
— А?.. — нечленораздельно удивился тигр.
— Это Дух белой обезьяны и есть, — объяснил я. — С тех пор как про семьдесят два превращения все узнали, он в своей пещере очень скучает: охранять ее стало решительно не от кого. Вот он и ищет наивных и необразованных…
— Это что же, я наивный и необразованный? — оскорбился тигр пискляво.
— Да нет, это так, к слову пришлось, — я решил его отвлечь, — но освоить превращения очень сложно. Честно говоря, это удалось только троим… или четверым, не помню. Они устроили в соседнем округе сущий бедлам, а потом их повязали. С тех пор ни у кого ничего не выходило. Но книжку я тебе все равно могу принести — попытаешь счастья.
Тигр очень энергично кивнул. Было ясно, что он нашел себе новое развлечение.
Затем мы наконец сели в машину и поехали обратно.
— А сегодня было интересно, — сказал тигр. — Мне понравилось. Возьмете меня еще на задания?
Я популярно объяснил ему, что такие операции бывают не чаще раза в месяц, а остальное время приходится кормить зверюшек, снимать котят с деревьев и чистить клетки, но тигра это не очень испугало. Вот и хорошо.
Когда мы приехали в Центр, было уже десять вечера, поэтому на следующий день я опоздал часа на четыре. То есть пришел к обеду: а что делать, дома еда закончилась!
Опять ели пиццу.
Увидев меня, шеф, на удивление, не стал орать. Напротив, встретил меня очень приветливо. Я обеспокоился и, чтобы успокоить нервы, схватил последний кусок пиццы. Шеф только улыбнулся.
— Ты знаешь, — сказал он, — я вот все думаю про «Планету животных»…
Его срочно нужно было отвлечь.
— Я вчера тигра с собой брал на задание, — сказал я как бы мимоходом.
Нусрат и бровью не повел.
— Да знаю, знаю, — махнул он рукой. — Якша мне уже рассказывал, что хочет у нас работать. Я подписал ему временный контракт на три месяца.
Так вот, значит, как его звали — Якша. А я все «тигр» да «тигр». Даже неудобно.
Я быстро поблагодарил босса и поспешил к себе в офис, но Нусрат увязался за мной. У него на лице написано было, что он очень хочет обсудить «Планету животных». Я это спиной чувствовал. К счастью, звонило аж два телефона — один за моим столом, один у даоса. Я снял одну трубку — это была Колпачница. Я попросил ее подождать на линии, а сам ответил на второй звонок. Этим я выиграл себе никак не меньше получаса. Босс это тоже понял и ушел к себе.
Звонили по поводу медведей. В пригороде давно уже пустовал дом, где время от времени заводилась всякая нечисть. Не знаю, что мешало властям его снести. Хотя нет, знаю: эта нечисть и мешала. Так вот, теперь там поселились три медведя, которые отлавливали хорошеньких девушек и тащили их себе в постель. Во все три постели, по очереди. Если девушка наутро выживала, медведи устраивали ей жуткий скандал, утверждая, что она спала на их кроватях без спроса. После чего или выгоняли с позором или съедали, в зависимости от упитанности девушки.
Эту проблему нужно было срочно решать, поэтому я побежал за даосом. По дороге я встретил Сюй Сюаня и попросил его ответить на звонок — пусть поговорит с Колпачницей, он этого еще ни разу не делал.
Еще я встретил Нусрата, который как раз двигался в сторону моего кабинета, но, к счастью, у меня была законная причина спешить.
Поехали я, Гуань Шиян, Леша (он у нас недавно) и Якша. Поехали мы в нашем микроавтобусе, том, который с брандспойтом. Я подумал, что тут водяных пистолетов может быть недостаточно.
Обставили мы все очень грамотно: даос проверил своими магическими способами, все ли дома, — нам повезло, все три медведя присутствовали. Затем он обклеил дом бумажками с заклинаниями, чтобы медведи не выскочили наружу, оставив без заклинаний только одно окно. Я направил туда брандспойт и тщательно полил кровью и мочой все внутри. К счастью, в доме была только одна комната, а туалет был снаружи, так что наверняка ни один медведь не укрылся от струи. После даос, зажимая нос, аккуратно опечатал и это окно и открыл дверь.
Когда наружу выскочил первый лишенный магической силы и воняющий медведь, его встретил тигр. К счастью, выбегали они по старшинству, так что когда наружу выскочил второй, поменьше, с ним легко справился я. Леше достался маленький. Даос в поимке не участвовал: он на безопасном расстоянии дышал свежим воздухом.
Медведей мы посадили в клетку на улице, иначе они провоняли бы нам весь Центр. Там ими занялась Эмми, а мы пошли на кухню обедать — все, кроме Якши. Тот ушел в свою клетку, так как очень нервничал, если ему приходилось есть в компании. Все время боялся, что у него отнимут последний кусок мяса.
На кухне босса не было, зато там сидел монах в огромном желтом колпаке. Выглядел он задумчивым. Колпак на колпак был не очень-то похож. Скорее он напоминал гигантский шлем легионера, только был из ткани, а не металла.
— Что, Колпачница звонить больше не будет? — спросил Леша.
Монах кивнул.
— Знаете, — сказал он, — этот колпак придерживается очень интересных взглядов. Хотя, конечно, прямой путь все равно кажется мне самым верным.
С этими словами он ушел, оставив нас недоуменно переглядываться.
После обеда ничего интересного не было. А затем настали выходные.
В понедельник я сильно опоздал, но шеф встретил меня радостной улыбкой.
— А вот и ты! — сказал он. — Все тебя давно ждут.
— Кто «все»? — не понял я.
— Команда «Планеты животных». Поездишь с ними на этой неделе, покажешь, как мы тут работаем. Уверен, спонсоры после так и потянутся…
Нусрат подхватил меня под руку и потащил к гаражу, где телевизионщики с интересом слушали благообразного белобородого старичка.
Ну надо же, раньше Дух белой обезьяны так далеко в центр города никогда не забирался. Видимо, совсем отчаялся найти себе рекрутов на окраинах.
Рядом с командой «Планеты животных» стоял Якша, но в разговор не вмешивался. Наверное, пожалел старичка и не стал его разоблачать.
Я тоже не хотел его разоблачать, но босс сразу вмешался:
— Не слушайте, что несет этот старик, — закричал он, — книгу о семидесяти двух превращениях давно уже из пещеры достали, и не один раз. Могу вам по копии подарить! Вот, кстати, Энди у нас сам за одной из копий лазил.
— Что, правда? — удивился Якша.
Я мрачно кивнул.
— Мне тогда было пятнадцать лет. Я только что сюда приехал. И ни одна сволочь не удосужилась мне объяснить…
— Ну да, тогда ты наверняка был наивный и необразованный, — заулыбался Якша.
— Да он и сейчас такой, — сказал шеф и, быстренько представив меня телевизионщикам и всучив мне бумажку с вызовами, побежал в Центр.
Дух белой обезьяны, поняв, что ему здесь ничего не светит, медленно и печально растаял в воздухе.
Первым у нас шло спасение дикого гуся из канавы. Гусь был обычный, не оборотень, поэтому человеческой речи не понимал и благих намерений не ценил. Гусь запутался в бечевке, которую в канаву побросали добрые люди. Взлететь он не мог, зато мог плавать по канаве туда-сюда и всячески мешать мне его спасать.
Когда через час я, мокрый и злой, вылез из канавы, телевизионщики пили кофе из пластиковых стаканчиков и смотрели на меня с нескрываемой скукой.
— Вот так мы и работаем целыми днями, — злорадно объяснил я.
Дальше мы поехали спасать зайца. Заяц забрался в чей-то сарай и не выходил оттуда уже вторые сутки. Я надеялся, что с зайцем все выйдет так же интересно, — наверняка тогда «Планете животных» надоест тратить пленку зря и они уедут.
Но как бы ни так.
— Знаете, — объяснил нам хозяин, когда мы приехали, — это не простой заяц! Простого я бы выгнал оттуда, а такого не посмел. — Тут он понизил голос до шепота и начал таинственно озираться: — Это Лунный заяц, представляете! Он там травы для своего снадобья ищет!
Телевизионщики заметно оживились. Я поморщился.
Когда мы вошли в сарай, я не стал тратить время на объяснения с зайцем, а сразу обрызгал все углы из водяного пистолета. Противно завоняло. Телевизионщики мужественно снимали.
— Эй, эй! — тут же пискляво закричали из угла. — Что вы себе позволяете, жалкие людишки! Я же Лунный заяц! Я толку здесь свое снадобье!
Я направился на голос, расправляя сеть, которую захватил с собой из машины.
— Я буду жаловаться! Вы хоть знаете, кто за мной стоит? У меня в верхах обширные связи!
Я неутомимо продвигался вперед среди ящиков с капустой и морковью. Неудивительно, что заяц решил обосноваться в этом сарае надолго: еда под боком, выгнать боятся. Сказка, а не жизнь.
— Да как вы смеете! — продолжал заяц. — Вот как оболью вас своей микстурой, мало не покажется! Для обычных людей она смертельна!
Я не останавливался. Заяц, поняв, что его не слушают, решил дать деру. Но как только он выпрыгнул из-за дальнего ящика, я накинул на него сеть и потащил в машину.
— Послушайте… — робко начала девушка с микрофоном. Кажется, ее звали Ритой. — А вам не кажется, что это противозаконно? — голос ее набирал силу. — Ведь это же мифологическое существо! Как вы можете так обращаться с Лунным зайцем! А вдруг потом и у нас из-за него начнутся неприятности!
— Да, да, она верно говорит, — глухо пробормотал заяц из сети, пытаясь пнуть меня задней лапой. — Неприятности потом у вас будут — врагу не пожелаешь!
— Да, вы бы его отпустили, а? — вступился за зайца оператор. — Нельзя так с легендарными животными.
— Это не легендарное животное, — объяснил я, — это обычный заяц, только старый. Вы что, старых зайцев никогда не встречали?
Телевизионщики дружно закачали головами.
— Они всегда такое говорят. На хищников это обычно производит впечатление. Мы, правда, давно уже такому верить перестали.
— Неправда-неправда! — заорал заяц. — Я буду жаловаться самому Нефритовому императору! А ну отпустите, менты поганые! Повязали не за что мирное животное!
Зайца мы выпустили далеко в горах, подальше от цивилизации. Затем мы вернулись в центр, где телевизионщиками занялся лично шеф. Я пошел на кухню, где встретил монаха. Тот задумчиво сидел за столом, что уже само по себе было странно: лень в своих подопечных настоятель монастыря не поощрял, так что они обычно носа не показывали из туалетов. Но еще более странным было то, что Сюй Сюань то начинал бормотать себе что-то под нос, то застывал с открытым ртом, будто слушал. Колпак в это время слегка подергивался. Я несколько раз помахал у монаха перед лицом рукой, и тот наконец меня заметил.
— Колпак говорит, что распределил бы меня в школу Друкпа, — сказал он. — Ты не знаешь, что это за школа Друкпа?
Я покачал головой.
— Слушай, будь другом, скажи настоятелю, что я пойду к боссу, скажу… то есть скажи, пожалуйста, боссу, что я схожу к настоятелю. Этот колпак говорит такие вещи, что я совершенно не представляю себе, как на них отвечать. Пусть настоятель с ним лучше побеседует. Я сам пытался с Нусратом поговорить, но тот все время занят…
— Нет проблем, — ответил я.
Монах ушел, а я пошел проверить клетки.
В клетках сидели звери. В первой было два оленя, во второй три девятихвостых белых лисы, в третьей аист с перебинтованной ногой. Звери выглядели довольными донельзя и радостно подбегали к прутьям, когда я проходил мимо. Лисы даже, кажется, мне улыбались. Это было очень странно, так как еще вчера здесь никого не было. И потом, откуда в нашем городке аж три девятихвостых лисы — у нас жила одна когда-то, так ее уже лет пять назад как пригласили работать на Небо.
Кто был в клетках в дальнем конце, я не рассмотрел, так как у клетки Якши случилось столпотворение: ее со всех сторон окружили босс и телевизионщики, перегородив проход, а тигр гордо и с пафосом вещал о том, как он победил вервульфов. Поэтому я пошел в офис. Там даос и Леша резались в «64 гексаграммы». Леша, конечно же, проигрывал. Даос замахал мне рукой, чтобы я присоединялся, но я поспешил свалить. Знаем, уже играли.
— Здорово я с бумажными куколками придумал, а? Сегодня их все утро оживлял, пока вы с «Планетой животных» катались, — закричал Гуань Шиян мне вслед, — особенно лисы удались, да! А ты видел, что у аиста нога перебинтована? Это я сам придумал! Боссу очень понравилось!
Дальше я не расслышал.
Делать было абсолютно нечего, так что я пошел проверить и клетку с медведями. Но до нее я не дошел, так как споткнулся о корзинку у порога. В корзинке лежала крохотная белая змейка, закутанная в розовые пеленки. К змейке прилагалась записка:
Дорогой Сюй Сюань,
надеюсь, ты меня еще помнишь? Как живешь, вспоминаешь ли меня? Я по тебе очень скучаю. Хотела даже тебя навестить, но боюсь в ваш Центр приползать — еще в клетку посадят. В корзинке наша дочь. Я бы и сама ее воспитала, но без рук это делать очень неудобно. К тому же растить ребенка очень дорого, а алиментов ты не платишь. А в Центре у вас все возможности и еда для животных бесплатная.
Всегда твоя,
Белая змейка
Я взял корзинку и отнес ее в первую клетку. Оленей я порвал на клочки и выбросил. Надеюсь, даос на меня не обидится. Затем я пошел на кухню и открыл шкаф, где у нас хранятся всякие детские смеси. Отсыпав немного порошка из одного пакета, я разбавил его водой и тщательно перемешал. В том, что змее подойдет молоко для вскармливания щенят, я уверен не был, но попробовать все равно стоило.
ЦЕНТР СПАСЕНИЯ ДИКИХ ЖИВОТНЫХ
— Мы его взяли еще совсем маленьким. Отец принес. Он тогда был охотником, часто в горы ходил. Ну и притащил тигренка. Он таким милым был, таким ласковым. Пока не вырос. А сейчас никакого сладу с ним нет: в клетке сидеть не желает, да и жестоко его в клетке держать, она маленькая совсем. А в доме он то разгром устроит, то всю еду сожрет. В общем, мы подумали и решили, что у вас ему будет лучше.
— Правильно решили, держать тигра-подростка в доме не только сложно, но и опасно. Это же дикий зверь! А сейчас у него еще и инстинкты просыпаются. Вы очень вовремя нам позвонили. Еще бы немного, он бы в доме метить начал. Ему нужен надлежащий уход и забота, и мы в нашем Центре их ему обеспечим.
(Свою речь про надлежащий уход и заботу я бы мог без запинки произнести разбуди меня посреди ночи. При этом я бы еще и выдал дежурную улыбку, выражающую сочувствие и благодарность, а также уважение. Конечно, ничего подобного я не испытывал. Ну, может, только немного: все же тех, кто в конце концов понял, что держать дикого зверя в доме — чистой воды идиотизм, я уважал немного больше, чем тех, у кого животных приходилось отбирать с помощью закона.)
Никаких проблем с тигром не возникло. Я быстро погрузил его в машину, где тигр сразу же задрал ноги так, что подошвы его грязных «мартинсов» уперлись в лобовое стекло, и начал с интересом изучать наручники.
— Ноги сними, — сказал я, заводя мотор.
— А что я? А я ничего! Мне так удобнее! — противным ломающимся голосом протянул тигр.
Подростковый возраст, что и говорить.
— Не снимешь, ключицу сломаю, — пообещал я.
Тигр посмотрел на меня очень недобро, но ноги убрал. Наручниками он гремел всю дорогу. Может, он думал, что мне станет стыдно, но как бы не так. Когда мы уже подъезжали к Центру, я не выдержал.
— Слушай, — сказал я, — хочешь свободы? Хочешь, чтобы я тебя прямо сейчас выпустил на волю, к диким собратьям, да?
Тигр перестал греметь и испуганно сжался. Что ж, он был по крайней мере не дурак — понимал, что без подготовки ему в горах не выжить. Охотиться он не умел, привык жить на всем готовеньком. Да и обычаев диких оборотней не знал. Мы в нашем Центре для желающих проводим курс «Жизнь дикого оборотня», и длится он не меньше года. Для особо тупых дольше.
Тигра я с рук на руки передал нашему ветеринару, которая увела его на медосмотр. Я заглянул в кабинет через маленькое окошко, но внутрь заходить не стал. Тигр стоял голый по пояс, а ветеринарша мерила ему талию сантиметром. Тигр выглядел смущенным.
Я решил, что нужно будет зайти к ветеринарше завтра с утра или сегодня вечером, узнать, как у тигра со здоровьем. Кажется, тот был худоват для своих ста с чем-то лет. Весьма возможно, что хозяева его недокармливали.
Следующий вызов был к лисе. Тут требовалась помощь, так что я пошел искать нашего даоса. Как оказалось, даос уже уехал на задание. Тогда я прямиком отправился в туалет. Дело в том, что рядом с нашим городом есть буддийский монастырь. Настоятель у них строгий, любит своих подопечных приструнить. Поэтому он для них ввел обязательную практику — чистить туалеты по всему городу. Горожане вначале роптали, потому что раньше они монахов кормили просто так, зарабатывая тем самым кучу кармических очков. Но настоятель и их приструнил, сказав, что кто ищет, тот всегда найдет, чем улучшить себе карму. Впрочем, горожане вскоре смирись: монахи со своей работой справлялись очень хорошо.
Так вот, в нашем Центре тоже работал монах, звали его Сюй Сюань.
Подхватив монаха, а еще водяной пистолет, заправленный смесью из собачьих крови и мочи, я покатил к лисе.
Как выяснилось, лисы никто не видел, но все ее подозревали. Это умерило мой пыл, и я даже начал думать, что зря оторвал монаха от любимого занятия. Впрочем, тот не выглядел несчастным — он сидел рядом и благостно улыбался.
— Это точно лиса, я вам говорю! — внушал мне хозяин фермы. — Во-первых, в курятнике подкоп, и куры пропадают. Во-вторых, к сыну стала часто в гости заходить одноклассница, ха-ха, — он изобразил жестом кавычки. — Вся из себя в кружевных чулках и в мини.
— Они сейчас все такие, — вставил я.
— Да, но она сказала, что фамилия ее — Патрикеева. Говорит, что с сыном домашнее задание делает. Где вы видели, чтобы девушки в кружевных чулках и мини делали домашку? А ведь сын и правда учиться лучше стал. Похудел весь, ночами учебники читает, говорит, что хочет на юриста идти.
— А раньше кем хотел стать?
— Футболистом.
Я задумался. Может, и правда лиса? В любом случае, проверять было надо, никуда тут не деться. Я позвал Сюя, и мы отправились в курятник.
Там я быстро испортил атмосферу, обрызгав все из своего пистолета, включая кур. Куры возмущенно квохотали. После я достал свой компас и пошел искать. Лиса не нашлась, зато я обнаружил несколько интересных ландшафтных решений. Я как раз рассматривал парочку могил предков, когда хозяин выбежал из дома и начал заговорщицки мне махать. Когда мы с Сюй Сюанем подошли, он прошептал так, что за километр было слышно:
— Она пришла! У сына в комнате сейчас!
Я жестами объяснил монаху, чтобы он встал под окнами, а сам пошел наверх. Там я не стал терять времени на разговоры, а сразу пальнул из своего пистолета. Что мне было терять: если бы это оказалась и правда одноклассница, обругала бы меня, я бы извинился, девушка бы отмылась, и все бы на этом закончилось. Но ругать она меня не стала. Школьница завизжала и превратилась в лису. В черную, двухвостую. Ее друг охнул и посмотрел на меня очень растерянно. Лиса бросилась к окну и сиганула вниз, в объятия монаха. Когда я спустился, тот держал лису на руках и ласково бормотал ей на ушко свои мантры. Лиса нервно дергалась.
В доме послышался громкий топот, а затем возмущенные крики, которые сводились в общем-то к одному: «Отец, как ты мог!»
— Держать лису-подростка в доме не только сложно, но и опасно. Это же дикий зверь! А сейчас у нее еще и инстинкты просыпаются. Вы очень вовремя нам позвонили. Еще бы немного, она бы в доме метить начала. Ей нужен надлежащий уход и забота, и мы в нашем Центре их обеспечим! — прокричал я и быстренько потащил лису и монаха к машине.
Про «метить» я, конечно, немного наврал. Но надо же было остудить влюбленного будущего юриста.
Проводить нас юрист, к счастью, не вышел, а вышел только его отец.
— Спасибо вам, — сказал он, утирая пот. — Вы нам очень помогли.
Я всучил ему пару брошюр о вреде контактов с дикими лисами, чтобы он передал сыну. Там про потерю энергии ян все было в красках расписано, обычно такие брошюры хорошо влияют на неокрепшие умы. Для окрепших умов у нас есть литература посерьезнее. Хозяин уже собирался уйти, когда я все же решил спросить:
— А кто вам кладбище там посоветовал разместить? — Я махнул рукой в сторону дома.
— Что? — удивился хозяин. — Мы, конечно, посоветовались со специалистом…
— А специалиста где нашли? По «Желтым страницам»?
— Э… нет, нам знакомые порекомендовали, — смутился хозяин, сложив ручки на толстом животе. — А что, что-то не так?
Нет, все же я не понимаю людей. Выложить кучу денег за десяток крутых машин, чтобы в кино ездить на одной, а на работу на другой, и пожалеть денег на грамотный фэн-шуй.
Я достал компас, который частенько заимствовал у даоса, и многозначительно помахал им у хозяина перед носом.
— Я, конечно, не эксперт, — сказал я авторитетным тоном, — но и ежу ясно, что счастья в вашем доме долго не будет. В общем, я бы проконсультировался, и у солидного специалиста, пока не поздно, и перезахоронил всех как положено. А то, боюсь, лиса — это еще не самое страшное, что вас ждет.
На этой радостной ноте я уехал. Хозяин испугано смотрел нам вслед.
Сдав лису, я с дуру ответил на звонок и нарвался прямо на нашу Колпачницу. Это мы ее так прозвали, как ее на самом деле зовут, честно говоря, я прослушал все три раза, что мне довелось с ней говорить. Колпачница звонила уже вторую неделю, потому что в доме у нее завелся говорящий колпак. Колпак был желтый, с высоким гребнем, странного фасона. По ночам он ходил кругами, скакал и бормотал на непонятном языке. Колпачница никак не хотела понять, что в Центр спасения диких животных колпак не сдать. Потому что он не дикий и не животное. Я в очередной раз посоветовал ей позвонить в городскую администрацию, коммунальные услуги и монастырь. Раз десять объяснил, в одних и тех же выражениях. Потом, сочтя, что я уже и так бы вежлив до невозможности, я закричал, что у меня срочный вызов, и бросил трубку.
Оказалось, что из-за Колпачницы я задержался на работе аж на пятнадцать минут. В офисе уже никого не было, даже злость выместить не на ком. Так что я оперативно свалил.
На четверг у меня была запланирована поездка в аптеку и на рынок. Ну и плюс срочные вызовы. Но первым делом я зашел к Эмми. Это та самая ветеринарша.
— Бедный мальчик недоедал. Они кормили его хлебом и кашей. А он же тигр! Ему мясо нужно!
Ну да, стандартная ситуация. Я к такому давно привык, а добросердечная Эмми каждый раз так охала и возмущалась, будто в первый раз такое видит.
Затем я пошел посмотреть на тигра. Тот вальяжно раскинулся на диване в клетке и читал учебник по математике.
— Что, решил остаться с людьми? — спросил я.
— Еще не знаю, — буркнул тигр.
— И как тебе математика? Трудно?
— Интересно… — протянул он с задумчивой улыбкой.
Следующие несколько часов я потратил на то, чтобы объехать несколько собачьих питомников и собрать анализы. Ну, это мы их так называем. На самом деле это моча и фекалии, действенное средство, лишающее магической силы. Еще я оставил им наш заказ на собачью кровь. После я заехал в магазин, где оставил список. Хозяин пообещал доставить половину завтра, а половину через неделю. Второй список я оставил в аптеке, а затем вернулся в Центр.
Встретил меня наш даос, Гуань Шиян.
— Энди! — радостно закричал он, бросаясь ко мне. — Иди быстрее: там принесли такую пиццу от благодарных клиентов!..
Но до машины он так и не дошел, потому что тут я как раз достал пакеты с мочой и калом.
Даос изобразил странный жест рукой и ускакал в сторону Центра неровным зигзагом. Кажется, это называлось «идти по Млечному пути», но я уверен не был. Никогда не вдавался в даосские хитрости. Удаляясь, Гуань Шиян злобно ругался и кричал, что без предупреждения привозить такие опасные для всех обладающих магической силой вещества безответственно.
Не знаю, чего он нервничал, — пакеты же герметичные!
Когда я наконец вывалил свою добычу в холодильник и дошел до кухни, пицца уже заканчивалась. За столом сидел только даос и наш начальник, Нусрат. Даос задумчиво выковыривал из пиццы кусочки лука и время от времени ее подозрительно нюхал. Я хотел было спросить его, почему он лук не ест, а тесто вполне себе употребляет — тесто же делают из зерна, которое даосам противопоказано. Но потом решил забить на это дело: Гуань Шиян наплел бы что-нибудь невразумительное на своем даосском жаргоне, как всегда.
Нусрат был задумчив и даже без боя уступил мне последний кусок. Когда я почти уже доел, он мечтательно произнес:
— А хорошо бы про нас передачу «Планета животных» сняла, а? Представляешь, как бы спонсоры потянулись? Косяком!
Я поморщился. Вот чего-чего, а таскать за собой группу идиотов с камерой мне хотелось меньше всего на свете. Но шефа так просто не переубедить — все знают, если ему что-то придет в голову, потом оттуда так просто не выйдет.
Затем я пошел осматривать зверей. Их сейчас в Центре было немного: лиса, два енота (не оборотня), трое мышей (две обычные, одна — блондин) и тигр. Мыши резались в карты на деньги и травили бесконечные байки про то, как они чуть было не надули местного судью. Тигр читал «Политическое устройство стран Тихоокеанского региона» и задумчиво жевал большой кусок сырого мяса. Я поболтал с ним о том о сем и ушел. Неплохой паренек, хотя и грубый. Я начинал думать, что его можно взять на работу в наш Центр. Нам лишние руки всегда нужны.
Больше мне делать в Центре было нечего, а времени до конца рабочего дня оставалась уйма, так что я устроил себе развлечение — поехал с проверкой по зоомагазинам. Раньше они, завидев меня, сразу же запирали магазин и вешали табличку «Закрыто», но недавно я выклянчил у мэра бумагу о том, что могу посещать магазины в любое время и проникать в них любым угодным мне способом. Так что после парочки взломанных дверей владельцы предпочитали встречать меня у порога и широко открывать передо мною дверь. В магазинах ничего подозрительного не нашлось, но я и не ждал чего-то особенного. Проверку эту я периодически устраивал, чтобы они не расслаблялись и не забывали кормить своих зверюшек и выносить за ними. В том, что они приторговывают нелегально экзотическим товаром, я не сомневался, но отлавливать контрабандистов — это не моя забота. У нас есть несколько грамотных подпольщиков.
Четыре часа спустя я вернулся в Центр, нагруженный пакетами с кормами, резиновыми костями и прочими пожертвованиями от благодарных любителей природы. Ну да, каждый владелец магазина так и норовил всучить мне всякий хлам. А я не возражал: конечно, они считали это взятками, но мне-то было ясно, что это просто пожертвования. И ни на что они не влияют.
Тут, к счастью, подошло время ехать домой, и я уже собрался в гараж, когда зазвонил телефон. Ну, вы уже поняли, да? Отвечать в Центре на телефон никто не любит. К сожалению, у нас даже в контракте прописано, что это наша прямая обязанность. Моя, в том числе.
Звонили копы. Им, видите ли, поступил звонок о том, что в заброшенном доме на окраине видели волков-оборотней. Я грязно выругался, прикрыв рубку рукой, а затем начал очень вежливо объяснять, что волков-оборотней в наших краях никогда не водилось. Вот вервульфы — да, но это совсем другое дело. Вервульфы у нас есть, и много. Но коп не хотел меня понимать. Он твердил как заведенный, что звонок был о волках-оборотнях и точка. И плевать ему, что на карте отмечено — их в здешних лесах нет.
И ему и мне было ясно, что он прекрасно понимает, какая это лажа. И я и он прекрасно знали, почему он стоит на своем: вервульфы — это люди, превратившиеся в зверя, а волки-оборотни — звери, превратившиеся в человека. Значит, за первых отвечает полиция, а за вторых — мы. У полиции опыта отлова волков не было. То есть был, но крайне неудачный. Мы им предлагали организовать курс для сотрудников, но они все никак не могли хоть кого-то к нам прислать. Вот уже год не могли. Нехватка кадров и все такое.
Но формально я ничего поделать тут не мог. Поэтому я, чертыхаясь на ходу, побрел по офисам, распахивая все двери. Как бы не так — никого не было. Даос уже давно свалил, в туалете монахом и не пахло. Я уже было совсем расстроился, но тут меня осенило, и я направился к тигру.
— Слушай, — сказал я ему, — ты, я вижу, неплохой пацан. Не тупой, книжки любишь. И сильный наверняка?
Тигр кивнул, не отрываясь от учебника.
— С десятком волков-оборотней… то есть вервульфов… справился бы?
Видели всего двух вервульфов, но осторожность никогда не помешает.
— Ты чё, издеваешься? — спросил тигр. — Конечно, с такими слабаками и мышь бы справилась.
Мышей брать с собой на дело мне не хотелось, хотя эти вроде были сильные, тысячелетние — говорят даже, им когда-то давно удалось победить страшного оборотня по кличке Придворный кот. Но таскать с собой мышей-уголовников, от которых к тому же скверно пахло мышатиной, — нет уж, увольте.
— Видишь ли, у меня к тебе предложение… — объяснил я тигру.
Тот выслушал меня очень внимательно.
— А если я поеду с тобой на задание, — наконец произнес он, — значит, получится, что я тут у вас работаю, так?
Умный, чертяка. Не сотрудников брать на операции запрещено. Босса бы кондрашка хватила, если бы он узнал, что я тут затеял без его ведома. Впрочем, кондрашка у нас в центре всех хватает, причем холодными липкими руками, — замучила уже. Надо будет напомнить даосу, чтобы он с ней разобрался.
— Не волнуйся, — сказал я, — временный контракт мы тебе оформим. Завтра. Я решу вопрос с шефом.
— Ну ладно, — смилостивился тигр.
Я отпер клетку, и мы поехали.
Пока мы ехали, я успел проинструктировать тигра. Потом я еще раз проверил свой пистолет с серебряными пулями, и мы вышли.
Полицейская машина стояла неподалеку. Копов было всего двое, одного я знал — это его начальник мне звонил. Второго видел первый раз.
Волков оказалось четыре. Они решили устроить себе пикник на свежем воздухе (развалины без крыши тоже ведь свежий воздух, верно?). Рассевшись кружком вокруг туши свежеубитой овцы вервульфы самозабвенно ее грызли. И так увлеклись, что даже нас не заметили.
— Ни с места, стрелять буду! — закричал один из полицейских. — Вы обвиняетесь в поедании трупов животных на территории города без соблюдения должных санитарных условий, краже скота и превращении в диких животных без получения лицензии!
Вервульфы оторвались от овцы и зарычали. Не знаю, чего ради полицейский старался и надрывал горло: когда люди-оборотни превращаются, они все равно перестают понимать человеческую речь. Первый волк бросился на полицейского, второй на тигра. Двое пока думали. Полицейский как последний дурак сделал предупредительный выстрел в воздух. Не знаю, кого он хотел этим остановить? Поэтому пришлось вмешаться мне. Я выстрелил в дальнего вервульфа, а затем посмотрел, как там дела у моего напарника. Тот неплохо справлялся: он превратился в гигантского белого тигра и сурово рыча прижал волка лапой к полу.
Оставшиеся двое нарушителей так и не решились что-то предпринять. Немного помявшись на месте и поозиравшись в поисках выхода, они начали превращаться в людей. Конечно, это зрелище не из приятных, но пришлось смотреть — а то вдруг решат сбежать.
Мы с тигром помогли погрузить грустных вервульфов в полицейскую машину, копы извинились за ложный вызов, и мы уже собрались было ехать обратно, когда к нам подошел благообразный старичок с белой жидкой бороденкой и мудрыми подслеповатыми глазками. Я тяжело вздохнул и решил его игнорировать.
Старичок то ли меня узнал, то ли понял по моему выражению лица, что здесь ему ничего не светит, — на меня он старательно не смотрел и прямиком направился к тигру.
— Знаешь ли ты, внучек, — начал он, — что в здешних горах есть пещера, стены которой исписаны таинственными письменами. Пещеру эту никому не найти, ибо она скрыта за густым белым туманом, в котором невозможно не сбиться с пути. Пещеру эту охраняет Дух белой обезьяны. Дух покидает свой пост раз в месяц, и тогда рассеивается густой туман, и в пещеру можно пробраться. Многие пытались это сделать, ибо на стенах пещеры описаны семьдесят два волшебных превращения, но никому не удавалось, — тут старичок замялся, — ну, почти никому не удавалось, — исправился он. — Переписав письмена и освоив семьдесят два волшебных превращения, можно обрести невероятную магическую силу…
Тигр, широко открыв рот, слушал старика.
Я тронул тигра за плечо:
— Если тебе это так уж интересно, я тебе притащу эту книжку, у меня дома есть.
— Какую книжку? — удивился тигр.
— Про семьдесят два магических превращения. Слышал, что старик сказал? «Почти никому не удавалось»? Так вот, те, кому все же удалось, давно наделали копий, и теперь учись — не хочу.
— И что? Все теперь такое могут, да? — Тигр выглядел разочарованным.
Старичок выглядел так, будто его лишили последней надежды. Он отошел в сторону и печально растворился в воздухе.
— А?.. — нечленораздельно удивился тигр.
— Это Дух белой обезьяны и есть, — объяснил я. — С тех пор как про семьдесят два превращения все узнали, он в своей пещере очень скучает: охранять ее стало решительно не от кого. Вот он и ищет наивных и необразованных…
— Это что же, я наивный и необразованный? — оскорбился тигр пискляво.
— Да нет, это так, к слову пришлось, — я решил его отвлечь, — но освоить превращения очень сложно. Честно говоря, это удалось только троим… или четверым, не помню. Они устроили в соседнем округе сущий бедлам, а потом их повязали. С тех пор ни у кого ничего не выходило. Но книжку я тебе все равно могу принести — попытаешь счастья.
Тигр очень энергично кивнул. Было ясно, что он нашел себе новое развлечение.
Затем мы наконец сели в машину и поехали обратно.
— А сегодня было интересно, — сказал тигр. — Мне понравилось. Возьмете меня еще на задания?
Я популярно объяснил ему, что такие операции бывают не чаще раза в месяц, а остальное время приходится кормить зверюшек, снимать котят с деревьев и чистить клетки, но тигра это не очень испугало. Вот и хорошо.
Когда мы приехали в Центр, было уже десять вечера, поэтому на следующий день я опоздал часа на четыре. То есть пришел к обеду: а что делать, дома еда закончилась!
Опять ели пиццу.
Увидев меня, шеф, на удивление, не стал орать. Напротив, встретил меня очень приветливо. Я обеспокоился и, чтобы успокоить нервы, схватил последний кусок пиццы. Шеф только улыбнулся.
— Ты знаешь, — сказал он, — я вот все думаю про «Планету животных»…
Его срочно нужно было отвлечь.
— Я вчера тигра с собой брал на задание, — сказал я как бы мимоходом.
Нусрат и бровью не повел.
— Да знаю, знаю, — махнул он рукой. — Якша мне уже рассказывал, что хочет у нас работать. Я подписал ему временный контракт на три месяца.
Так вот, значит, как его звали — Якша. А я все «тигр» да «тигр». Даже неудобно.
Я быстро поблагодарил босса и поспешил к себе в офис, но Нусрат увязался за мной. У него на лице написано было, что он очень хочет обсудить «Планету животных». Я это спиной чувствовал. К счастью, звонило аж два телефона — один за моим столом, один у даоса. Я снял одну трубку — это была Колпачница. Я попросил ее подождать на линии, а сам ответил на второй звонок. Этим я выиграл себе никак не меньше получаса. Босс это тоже понял и ушел к себе.
Звонили по поводу медведей. В пригороде давно уже пустовал дом, где время от времени заводилась всякая нечисть. Не знаю, что мешало властям его снести. Хотя нет, знаю: эта нечисть и мешала. Так вот, теперь там поселились три медведя, которые отлавливали хорошеньких девушек и тащили их себе в постель. Во все три постели, по очереди. Если девушка наутро выживала, медведи устраивали ей жуткий скандал, утверждая, что она спала на их кроватях без спроса. После чего или выгоняли с позором или съедали, в зависимости от упитанности девушки.
Эту проблему нужно было срочно решать, поэтому я побежал за даосом. По дороге я встретил Сюй Сюаня и попросил его ответить на звонок — пусть поговорит с Колпачницей, он этого еще ни разу не делал.
Еще я встретил Нусрата, который как раз двигался в сторону моего кабинета, но, к счастью, у меня была законная причина спешить.
Поехали я, Гуань Шиян, Леша (он у нас недавно) и Якша. Поехали мы в нашем микроавтобусе, том, который с брандспойтом. Я подумал, что тут водяных пистолетов может быть недостаточно.
Обставили мы все очень грамотно: даос проверил своими магическими способами, все ли дома, — нам повезло, все три медведя присутствовали. Затем он обклеил дом бумажками с заклинаниями, чтобы медведи не выскочили наружу, оставив без заклинаний только одно окно. Я направил туда брандспойт и тщательно полил кровью и мочой все внутри. К счастью, в доме была только одна комната, а туалет был снаружи, так что наверняка ни один медведь не укрылся от струи. После даос, зажимая нос, аккуратно опечатал и это окно и открыл дверь.
Когда наружу выскочил первый лишенный магической силы и воняющий медведь, его встретил тигр. К счастью, выбегали они по старшинству, так что когда наружу выскочил второй, поменьше, с ним легко справился я. Леше достался маленький. Даос в поимке не участвовал: он на безопасном расстоянии дышал свежим воздухом.
Медведей мы посадили в клетку на улице, иначе они провоняли бы нам весь Центр. Там ими занялась Эмми, а мы пошли на кухню обедать — все, кроме Якши. Тот ушел в свою клетку, так как очень нервничал, если ему приходилось есть в компании. Все время боялся, что у него отнимут последний кусок мяса.
На кухне босса не было, зато там сидел монах в огромном желтом колпаке. Выглядел он задумчивым. Колпак на колпак был не очень-то похож. Скорее он напоминал гигантский шлем легионера, только был из ткани, а не металла.
— Что, Колпачница звонить больше не будет? — спросил Леша.
Монах кивнул.
— Знаете, — сказал он, — этот колпак придерживается очень интересных взглядов. Хотя, конечно, прямой путь все равно кажется мне самым верным.
С этими словами он ушел, оставив нас недоуменно переглядываться.
После обеда ничего интересного не было. А затем настали выходные.
В понедельник я сильно опоздал, но шеф встретил меня радостной улыбкой.
— А вот и ты! — сказал он. — Все тебя давно ждут.
— Кто «все»? — не понял я.
— Команда «Планеты животных». Поездишь с ними на этой неделе, покажешь, как мы тут работаем. Уверен, спонсоры после так и потянутся…
Нусрат подхватил меня под руку и потащил к гаражу, где телевизионщики с интересом слушали благообразного белобородого старичка.
Ну надо же, раньше Дух белой обезьяны так далеко в центр города никогда не забирался. Видимо, совсем отчаялся найти себе рекрутов на окраинах.
Рядом с командой «Планеты животных» стоял Якша, но в разговор не вмешивался. Наверное, пожалел старичка и не стал его разоблачать.
Я тоже не хотел его разоблачать, но босс сразу вмешался:
— Не слушайте, что несет этот старик, — закричал он, — книгу о семидесяти двух превращениях давно уже из пещеры достали, и не один раз. Могу вам по копии подарить! Вот, кстати, Энди у нас сам за одной из копий лазил.
— Что, правда? — удивился Якша.
Я мрачно кивнул.
— Мне тогда было пятнадцать лет. Я только что сюда приехал. И ни одна сволочь не удосужилась мне объяснить…
— Ну да, тогда ты наверняка был наивный и необразованный, — заулыбался Якша.
— Да он и сейчас такой, — сказал шеф и, быстренько представив меня телевизионщикам и всучив мне бумажку с вызовами, побежал в Центр.
Дух белой обезьяны, поняв, что ему здесь ничего не светит, медленно и печально растаял в воздухе.
Первым у нас шло спасение дикого гуся из канавы. Гусь был обычный, не оборотень, поэтому человеческой речи не понимал и благих намерений не ценил. Гусь запутался в бечевке, которую в канаву побросали добрые люди. Взлететь он не мог, зато мог плавать по канаве туда-сюда и всячески мешать мне его спасать.
Когда через час я, мокрый и злой, вылез из канавы, телевизионщики пили кофе из пластиковых стаканчиков и смотрели на меня с нескрываемой скукой.
— Вот так мы и работаем целыми днями, — злорадно объяснил я.
Дальше мы поехали спасать зайца. Заяц забрался в чей-то сарай и не выходил оттуда уже вторые сутки. Я надеялся, что с зайцем все выйдет так же интересно, — наверняка тогда «Планете животных» надоест тратить пленку зря и они уедут.
Но как бы ни так.
— Знаете, — объяснил нам хозяин, когда мы приехали, — это не простой заяц! Простого я бы выгнал оттуда, а такого не посмел. — Тут он понизил голос до шепота и начал таинственно озираться: — Это Лунный заяц, представляете! Он там травы для своего снадобья ищет!
Телевизионщики заметно оживились. Я поморщился.
Когда мы вошли в сарай, я не стал тратить время на объяснения с зайцем, а сразу обрызгал все углы из водяного пистолета. Противно завоняло. Телевизионщики мужественно снимали.
— Эй, эй! — тут же пискляво закричали из угла. — Что вы себе позволяете, жалкие людишки! Я же Лунный заяц! Я толку здесь свое снадобье!
Я направился на голос, расправляя сеть, которую захватил с собой из машины.
— Я буду жаловаться! Вы хоть знаете, кто за мной стоит? У меня в верхах обширные связи!
Я неутомимо продвигался вперед среди ящиков с капустой и морковью. Неудивительно, что заяц решил обосноваться в этом сарае надолго: еда под боком, выгнать боятся. Сказка, а не жизнь.
— Да как вы смеете! — продолжал заяц. — Вот как оболью вас своей микстурой, мало не покажется! Для обычных людей она смертельна!
Я не останавливался. Заяц, поняв, что его не слушают, решил дать деру. Но как только он выпрыгнул из-за дальнего ящика, я накинул на него сеть и потащил в машину.
— Послушайте… — робко начала девушка с микрофоном. Кажется, ее звали Ритой. — А вам не кажется, что это противозаконно? — голос ее набирал силу. — Ведь это же мифологическое существо! Как вы можете так обращаться с Лунным зайцем! А вдруг потом и у нас из-за него начнутся неприятности!
— Да, да, она верно говорит, — глухо пробормотал заяц из сети, пытаясь пнуть меня задней лапой. — Неприятности потом у вас будут — врагу не пожелаешь!
— Да, вы бы его отпустили, а? — вступился за зайца оператор. — Нельзя так с легендарными животными.
— Это не легендарное животное, — объяснил я, — это обычный заяц, только старый. Вы что, старых зайцев никогда не встречали?
Телевизионщики дружно закачали головами.
— Они всегда такое говорят. На хищников это обычно производит впечатление. Мы, правда, давно уже такому верить перестали.
— Неправда-неправда! — заорал заяц. — Я буду жаловаться самому Нефритовому императору! А ну отпустите, менты поганые! Повязали не за что мирное животное!
Зайца мы выпустили далеко в горах, подальше от цивилизации. Затем мы вернулись в центр, где телевизионщиками занялся лично шеф. Я пошел на кухню, где встретил монаха. Тот задумчиво сидел за столом, что уже само по себе было странно: лень в своих подопечных настоятель монастыря не поощрял, так что они обычно носа не показывали из туалетов. Но еще более странным было то, что Сюй Сюань то начинал бормотать себе что-то под нос, то застывал с открытым ртом, будто слушал. Колпак в это время слегка подергивался. Я несколько раз помахал у монаха перед лицом рукой, и тот наконец меня заметил.
— Колпак говорит, что распределил бы меня в школу Друкпа, — сказал он. — Ты не знаешь, что это за школа Друкпа?
Я покачал головой.
— Слушай, будь другом, скажи настоятелю, что я пойду к боссу, скажу… то есть скажи, пожалуйста, боссу, что я схожу к настоятелю. Этот колпак говорит такие вещи, что я совершенно не представляю себе, как на них отвечать. Пусть настоятель с ним лучше побеседует. Я сам пытался с Нусратом поговорить, но тот все время занят…
— Нет проблем, — ответил я.
Монах ушел, а я пошел проверить клетки.
В клетках сидели звери. В первой было два оленя, во второй три девятихвостых белых лисы, в третьей аист с перебинтованной ногой. Звери выглядели довольными донельзя и радостно подбегали к прутьям, когда я проходил мимо. Лисы даже, кажется, мне улыбались. Это было очень странно, так как еще вчера здесь никого не было. И потом, откуда в нашем городке аж три девятихвостых лисы — у нас жила одна когда-то, так ее уже лет пять назад как пригласили работать на Небо.
Кто был в клетках в дальнем конце, я не рассмотрел, так как у клетки Якши случилось столпотворение: ее со всех сторон окружили босс и телевизионщики, перегородив проход, а тигр гордо и с пафосом вещал о том, как он победил вервульфов. Поэтому я пошел в офис. Там даос и Леша резались в «64 гексаграммы». Леша, конечно же, проигрывал. Даос замахал мне рукой, чтобы я присоединялся, но я поспешил свалить. Знаем, уже играли.
— Здорово я с бумажными куколками придумал, а? Сегодня их все утро оживлял, пока вы с «Планетой животных» катались, — закричал Гуань Шиян мне вслед, — особенно лисы удались, да! А ты видел, что у аиста нога перебинтована? Это я сам придумал! Боссу очень понравилось!
Дальше я не расслышал.
Делать было абсолютно нечего, так что я пошел проверить и клетку с медведями. Но до нее я не дошел, так как споткнулся о корзинку у порога. В корзинке лежала крохотная белая змейка, закутанная в розовые пеленки. К змейке прилагалась записка:
Дорогой Сюй Сюань,
надеюсь, ты меня еще помнишь? Как живешь, вспоминаешь ли меня? Я по тебе очень скучаю. Хотела даже тебя навестить, но боюсь в ваш Центр приползать — еще в клетку посадят. В корзинке наша дочь. Я бы и сама ее воспитала, но без рук это делать очень неудобно. К тому же растить ребенка очень дорого, а алиментов ты не платишь. А в Центре у вас все возможности и еда для животных бесплатная.
Всегда твоя,
Белая змейка
Я взял корзинку и отнес ее в первую клетку. Оленей я порвал на клочки и выбросил. Надеюсь, даос на меня не обидится. Затем я пошел на кухню и открыл шкаф, где у нас хранятся всякие детские смеси. Отсыпав немного порошка из одного пакета, я разбавил его водой и тщательно перемешал. В том, что змее подойдет молоко для вскармливания щенят, я уверен не был, но попробовать все равно стоило.
ОЛЬГА ЛУКАС
СНЕЖНАЯ СКАЗКА
Если уж говорить откровенно, то Каю никогда бы не пришла в голову идея выкладывать из осколков льда слово «вечность». Нет, ну хорошо, даже если бы ему понадобилось проделать эту бессмысленную процедуру — в порядке эксперимента, скажем, — он аккуратно обтесал бы льдинки с точностью до полумиллиметра, сверился с орфографическим словарем, и нужное слово было бы готово в десять минут. Правда, руки бы немного замерзли, ну да чего не сделаешь с собой ради науки.
На самом деле Кай поставил перед собой куда более грандиозную цель — создать Вечный ледяной кристалл, абсолютно естественный, не подверженный энергетической зависимости от розетки в стене, такой, знаете ли, перпетуум-мобиле для холодильника.
Пока идея Кая находится в стадии разработки — все над ним смеются, один только Гринпис подбадривает, но как только она будет воплощена в жизнь — тут уж ведущие мировые корпорации, производящие холодильники, устроят на парня настоящую облаву. Впрочем, и без корпораций в его жизни происходит масса неприятностей: названая сестренка Герда — хорошая, но слишком нетерпеливая, на взгляд Кая, девушка — вечно пилит его за то, что он занимается всякой фигней вместо того, чтобы найти себе нормальную работу, с его-то талантами и умениями, ну чем ты хуже моего одноклассника Яльмара-Засони, а он уже свою фирму открыл, маленькую, но свою, ну же, Кай, хватит играть в эти игры, давай, взрослей, вставай, иди, я отметила в газете вакансии, которые очень тебе подходят, просто позвони, ну или, хочешь, я позвоню, ты только скажи — куда?
Вообще-то, если уж совсем честно, Герда кругом права — потому что, хотя содержать брата (названого) все-таки не так обидно, как мужа (у Герды нет мужа), но все равно удовольствие так себе, ниже среднего, даже если занимаешься любимым делом и возишься весь день с лучшими во всей округе цветами. Но если бы Герда не давила на психику, а просто оставила газету с вакансиями, скажем, в туалете, Кай, может быть, и пошел бы на уступки, не совсем же он гад, просто у него есть цель и ради нее он готов терпеть некоторые неудобства, но то, что неудобства приходится терпеть и сестренке (названой), его огорчает.
В конце концов Кай все-таки позвонил по одному из указанных в газете телефонов, договорился о собеседовании, собрался на него как на войну, вышел на трассу, поймал машину — это была машина Снежной Королевы, но Кай даже не обратил на это внимание, ему показалось, что на водительском месте сидит какой-то хмурый араб.
По дороге Кай рассказывал арабу — полагая, что тот не слишком ориентируется в языковых нюансах, — о своей мечте, о том, как он сидит на шее у Герды, о том, что вот сейчас устроится на работу и все, мечте придется уделять не так много времени, как хотелось бы.
— Если проблема только в том, что тебе надо где-то укрыться от всего мира и чтобы вовремя давали поесть, — задумчиво ответила Снежная Королева, — могу предложить пару комнат в своем замке, но у тебя же моментально появится куча условий, которые меня не устроят.
— У меня нет условий, — развел руками Кай. — Ноутбук у меня с собой, расчеты и формулы, по большей части, в голове, понадобится только снег и лед для экспериментов…
— Уж об этом можешь не беспокоиться, — хмыкнула Снежная Королева, лихо разворачивая свой экипаж.
Да, вот так Герда осталась одна — и хотя Кай написал ей из первого же встречного кафе, где водился вай-фай, попросил не беспокоиться и даже на всякий случай прислал фотографию Снежной Королевы, девушка потеряла покой, стала забывать завтракать и ужинать (она бы и обедать забывала, но обедали они всегда вместе с девчонками из оранжереи, эти уж забыть не дадут), спала тоже как-то вяло, без снов, даже кошмарных, и время от времени, почему-то страшно этого стесняясь, включала свой старенький компьютер и долго-долго рассматривала фотографию Снежной Королевы. Кай сфотографировал ее в кафе, мобильником. Королева смотрела куда-то в сторону, видимо, следила за тем, как сервируют ланч, одна ее рука лежала на столе, второй она опиралась о подлокотник плетеного кресла (кафе было в псевдодеревенском стиле), она была совсем рядом — можно было дотронуться до изображения на мониторе, но в то же время — где-то страшно далеко, и Кай, наверное, в который уже раз рассказывал ей о Вечном ледяном кристалле, а она так же смотрела на него, ласково и иронично одновременно, и, возможно, думала о чем-то другом. Герда так не могла. Если уж тебе о чем-то рассказывают — надо слушать, соучаствовать и время от времени вставлять подходящие по смыслу реплики, чтобы не получалось так, будто бы рассказчик сам с собой разговаривает. Хотя Кай, кажется, иногда в самом деле разговаривал сам с собой и очень удивлялся, когда сестренка вставляла в его монолог свои пять копеек.
Так или иначе, но в один особенно тревожный и сумрачный день Герда серьезно поговорила с хозяйкой оранжереи, взяла отпуск за свой счет и отправилась в путь — за Снежной Королевой. Примерное направление она знала — на север, — остальные подробности планировала выяснить по дороге.
— Ну что, рыба моя, почирикаем? — улыбается Принцесса Цветов и ставит на пластмассовый столик пластмассовые фужеры с тропическими коктейлями.
В Замок Цветов Герда попала по ошибке: в соседнем городе она наконец-то догадалась купить карту, нашла на ней слово «замок» и почему-то решила, что это и есть замок Снежной Королевы.
— Снежная Королева? — переспрашивает Принцесса Цветов. — Ой да она живет очень далеко отсюда, вообще чума, ты за один день не доберешься. Оставайся лучше у нас. Жилье найдем, дело по душе придумаем, ты же нормальная девчонка, без понтов и придури.
— Мне бы надо найти моего братца, Кая, — заводит Герда заранее заготовленную историю, придуманную для того, чтобы не вдаваться в подробности.
— Ага, братца, — кивает Принцесса Цветов. — Ща, поверила. А ты какая-то зажатая, скособоченная. Давай-ка я тебе плечи помассирую. Ну, скидывай блузку, чего сидишь?
Почему бы и не скинуть, собственно? Девушки сидят на широком балконе Замка Цветов, солнце жарит вовсю, внизу, под самым балконом, в бассейне плещутся свободные от работы местные жители, рядом, на специально оборудованной площадке, медитируют другие, чуть поодаль третьи возделывают сад — райский уголок, что и говорить, все заняты своим делом, и никто никого ни к чему не принуждает. Герда никогда бы не подумала, что свобода может быть такой упорядоченной, однако же — вот. Она расстегивает верхние пуговицы на блузке, обнажает плечи, и Принцесса Цветов тут же перемещается к ней за спину и начинает искусно массировать, отогревать напряженные мышцы.
— Значит, на Снежную Королеву запала? — беззастенчиво интересуется она.
— Да ты что? Да ты вообще, что ли? — Щеки Герды покрываются красными пятнами, и она очень рада, что в данный момент собеседница этого не видит. Но собеседница — ловкая и бесцеремонная — уже снова сидит напротив и заглядывает Герде в глаза.
— Да ладно, хороший выбор. Я ее как-то раз видела. Нормальная такая, интересная даже. Только холодная же. Ты и сама ни рыба ни мясо, тебе надо что-то посочнее. Давай, в самом деле, оставайся у нас. Найдем тебе кого-нибудь погорячее. А?
— Я сама решу, что мне надо, ага?
— Да не вопрос. Не я же тебя буду сватать, делать мне больше нечего.
— Давай так. Я все же найду ее, и если что не так, вернусь сюда.
— Таким образом, ты уже признала свое поражение и заранее позаботилась о теплом местечке в Замке Цветов, — смеется Принцесса. — Ну давай, чисто из вредности, топай за тридевять земель, в снега, отморозишь себе все, будешь знать! Потом вернешься, вся в соплях и слезах, — а нам тебя лечить и утешать.
— Я могу и не возвращаться.
— Ты что, обижаться вздумала? Вот балда. Ладно, вали к своей Королеве, потом покажешь, чему она тебя научила, — Принцесса не может удержаться от смеха, но все же успокаивается, достает из пляжной сумки небольшую тетрадь вроде чековой книжки, маленькую изящную ручку и что-то чирикает на нескольких листах, затем вырывает их и передает Герде. — Вот, покажешь в гардеробной, на стоянке и в столовой. Тебя накормят, оденут по-зимнему и автомобиль дадут. Твой выбор я уважаю, хотя и не одобряю.
— Спасибо, Принцесса. — Герда вертит в руках чеки, не зная, как тут принято выражать благодарность.
— Ой да забей ты, что я, не могу сделать подарок нормальной девчонке, что ли? Даже если она дурью мается? Все равно нас, нормальных людей, мало, и мы должны помогать друг другу.
Герде нравится такая логика, хотя она в ней ничего не понимает.
— Скажите, а где Принц? — осмелев, спрашивает она.
— А, где-то со своими подружками болтается, — беспечно отвечает Принцесса. — У него сегодня выходной, как и у меня, должны же мы отдохнуть друг от друга. Ну, пока, не задерживайся там, в снегах, будем ждать!
Принцесса скидывает с себя легкое платье и остается в весьма смелом купальнике, красиво подчеркивающем все достоинства ее фигуры.
— Эй, разойдитесь, зашибу! — кричит она вниз и прямо с балконной ограды ласточкой ныряет в бассейн, не подняв брызг и никого не «зашибив».
Герда допивает коктейль, машет рукой всем купальщикам разом (вряд ли Принцесса заметит, но это не для нее, это — для вежливости) и отправляется отоваривать свои чеки — сначала в столовую, а потом в гардеробную и на стоянку. Ей выделяют средней изношенности автомобиль, в самый последний момент к автомобилю прибавляется водитель — один из постояльцев Замка Цветов, решивший, что пора ему побродить по миру, а то засиделся что-то. Герда рада этому неожиданному подарку судьбы: она не умеет водить автомобиль, хотя с теорией, конечно, знакома и как-нибудь справилась бы, но все же лучше с опытным шофером, чем самой.
— Учти, — оборачивается к ней опытный шофер, — я люблю скорость!
С этими словами он проглатывает какую-то таблетку, включает си-ди с музыкой из кинофильма «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», и машина срывается с места. Когда ограда Замка Цветов со свистом проносится мимо и очень быстро остается позади, Герда вспоминает, что не спросила, знает ли шофер дорогу к замку Снежной Королевы, но сейчас, конечно, лучше его не отвлекать, придется ждать следующей остановки.
— Так, этого хиппи ободранного в шею гнать, — распоряжается Атаманша. — Барахло поделим потом, тачку дочуре. Девку… тоже дочуре. Ничего, нормально, могло быть хуже.
— Я не хиппи! — подает голос шофер, любитель скорости. — Верните мой чемоданчик!
— Катись отсюда, пока жив! — хором отвечают ему разбойники, и парень понимает, что он еще дешево отделался. Ну, нормально, покатался чуток, теперь автостопом назад, можно считать, что путешествие удалось. Содержимое чемоданчика, конечно, жалко, но там вроде ничего редкого и ценного не осталось, все можно найти в Замке Цветов.
Герда крутит головой и пытается понять, как так вышло: только что они неслись по шоссе, вокруг расстилались бескрайние поля, и вдруг — оп — оказались в темном лесу, в лапах у разбойников.
— Принцесса, значит? — критически осматривает Герду Маленькая Разбойница, — Ну ничего такая принцесса, да. Принцессистая. Эй вы. Ее — не трогать. Всех убью. Понятно?
— Понятно, понятно, — отвечают разбойники. — Больно она нам нужна. Бабы в соседней деревне посговорчивее и потолще, как узнают, что у нас снова богатая добыча, так сами и придут, а на эту смотреть противно, тьфу! Худая больно!
— Ну вообще-то могла бы быть и похудее, — рассуждает Маленькая Разбойница и тут же получает от Герды локтем под ребра. — Эй ты! Принцессы не дерутся! Обалдела, что ли?
— А ты не обзывайся, — отвечает Герда.
— Ой-ой, какие мы нежные. Ладно, пошли ко мне, знакомиться будем.
Маленькая Разбойница живет в отдельном маленьком домике на окраине разбойничьего поселка. Вообще-то вся эта банда объединилась просто для того, чтобы не платить налоги государству, поэтому грабят людей на большой дороге далеко не все, некоторые аудио- и видеопиратством занимаются, тоже дело хорошее, а иные и вовсе — народными промыслами.
— Ну, принцесса, рассказывай, какого лешего ты поперлась в наш лес? — спрашивает Маленькая Разбойница, усадив Герду на свою постель. Больше в этой комнате сесть негде, а в остальные комнаты просто не войти — такой там беспорядок, поэтому сама она устраивается на полу.
— Да я ищу своего братца, Кая. Его увезла Снежная Королева, и теперь я…
— И ты тоже? Ну даешь! Давай, давай, вперед, она тебя зарежет, вот что она с тобой сделает!
— А я аккуратненько. Прокрадусь к замку, прослежу, чтобы она уехала по делам, и спасу братца.
— Слушай, не валяй дурака. Разбойникам нашим будешь про братца рассказывать, они сказки очень любят. А мне все понятно. Ну и пожалуйста. По-моему, ты никакая не принцесса, а только притворяешься.
— Конечно я не принцесса, и даже не притворяюсь. У меня просто одежда из гардероба Принцессы Цветов.
— Ага, тоже мне принцесса, еще одна. С таким же успехом и меня в принцессы можно записывать!
— А чем тебе не нравится Принцесса Цветов?
— Да нет, наверное, она девка неплохая, веселая. Но не принцесса. Настоящая принцесса должна быть тоненькая, беленькая, нежная. Она бы сейчас сидела и плакала, а я бы ее утешала. А потом она бы успокоилась, и я осыпала бы ее подарками.
— Какие-то у тебя странные представления о принцессах, — пожимает плечами Герда. — Устаревшие. Сама небось сказок наслушалась и веришь в них теперь.
— И дальше буду верить! — кричит Маленькая Разбойница. — Давай-ка ты знаешь что? Скидывай с себя принцессичьи тряпки, я тебе лучше дам свою одежду. А с этим барахлом мы по-другому поступим.
— Очень интересно, как же ты собираешься поступить с моим барахлом?
— Исключительно справедливо! Тут в ближней деревне, ну, о которой наши парни толковали, живет одна принцесса. Ну то есть она пока еще не совсем принцесса, а пастушка. Но все задатки есть. Недавно к нашей банде прибился один школьный учитель — надоело, говорит, мучить детей в рамках школьной программы, хочу их ловить на большой дороге и мучить безгранично. Маньяк, короче. Но умный. Пусть он эту девочку научит чему положено, математике там всякой, физике, хорошим манерам, я прослежу, чтобы он ее не обижал, потом дам ей это вот твое платье, и будет мне принцесса. Как настоящая.
— Блестящая идея, — отвечает Герда. — Тогда, получается, я тебе больше не нужна? Можно идти?
— Можно, можно. Только лучше бы ты возвращалась в Замок Цветов, дорогуша, потому что Снежная Королева, в натуре, бешеная. Твоего брата она уже давно убила наверняка.
— Неправда, в Замке Цветов я проверяла почту. Он жив-здоров и продолжает свою научную работу.
— А, так он с ней не по любовной части? Тогда выживет, не сомневайся. Вот мамаша моя, карга старая, встретила эту Королеву в нашем лесу. Лет пятнадцать назад. У Королевы заглох автомобиль, в смой лесной чаще, представляешь? И тут мать моя такая идет — видит, дама, роскошная — у нас с ней это общее, любовь к роскошным девкам. Ну так и что ты думаешь? Моя мамаша подошла к этой Снежной Королеве — и прижала ее к ближайшему дереву!
Герда вспомнила фотографию на своем выцветающем мониторе — как, скажите, как такое можно ни с того ни с сего грубо прижать к дереву? Это надо совсем бесчувственным деревом самой быть, что ли?
— Ну и?..
— Ну и эта стерва откуда-то нож выхватила и отрезала моей мамаше палец! Оттолкнула ее, завела автомобиль и оставила бедную женщину без медицинской помощи. Из этого отрубленного пальца, кстати, я родилась. Маманя моя никогда в убытке не останется.
— Так подожди, тебе пятнадцать лет, что ли? — хихикает Герда. Многое становится понятным.
— Ты посмейся мне, да? Нормальный возраст.
— Нормальный, нормальный, — согласно кивает Герда. — Да ты вообще хорошая девчонка.
— Ага, — шмыгает носом Маленькая Разбойница. — Нам, хорошим девчонкам, в любви не везет. Вот и ты сваливаешь. Ну ладно, я тебе даже своего Оленя дам — мотик мой. У меня теперь тачка есть, это куда круче.
— Удачи тебе. Думаю, если ты не будешь прижимать свою принцессу к дереву при первой же встрече, тебе все же повезет в любви! — кричит Герда на прощание, машет рукой и заводит мотоцикл.
Когда мотоцикл окончательно застрял в сугробе, Герда подумала, что, может быть, не стоило так опрометчиво кидаться на поиски Снежной Королевы — следовало изучить прогноз погоды, что ли. Проводника нанять. Теплой одеждой запастись. А теперь что — пропадать, что ли? Но от мрачных раздумий ее отвлекают веселые голоса — это Финка и Лапландка возвращаются с рыбалки и громко спорят, что именно следует приготовить из свежепойманной рыбы. По поводу пяти блюд они уже сговорились, осталось обсудить еще три.
— Эй, ты человек или оборотень? — спрашивает у Герды Финка. — Если оборотень — то сгинь, а если человек — то пошли с нами обедать.
Лапландка и Финка живут попеременно то в Лапландии, то в Финляндии, а свободный домик сдают — лапландский на все лето, финским туристам, а финский — на новогодние каникулы, русским. К слову сказать, от последних выходит в два раза больше проку, то есть дохода.
— Ну что, замерзла? — спрашивает у Герды Финка. — Топай в сауну, а мы пока обед приготовим.
— Чего стоишь? Тебе полотенце, что ли, дать? — подает голос Лапландка.
— Если можно. И хорошо бы мыло. И шампунь.
— Полотенце дадим. Мыло — тоже. А шампунь, извини, только по праздникам, — отвечает Финка. — У нас тут супермаркетов поблизости нет, из магазинов одна «ИКЕЯ», а в ней почему-то шампуни не продаются. Так что мылом обойдешься.
Герда, разумеется, обходится — какая разница, чем голову мыть, главное, что есть горячая вода, есть тепло и скоро будет обед! Вот это счастье! Интересно, Снежная Королева ходит в сауну? Ой вряд ли.
— Чего тебя к нам занесло-то? Каким ветром? — интересуется за обедом Лапландка (и подает первую перемену рыбных блюд).
— Что, к Снежной Королеве свататься едешь? — хихикает Финнка.
— Ага, — совершенно серьезно отвечает Герда.
Историю про Кая она уже забраковала и никому не рассказывает, чтобы не позориться. Подумать только, даже Маленькая Разбойница ее сразу расколола!
— Ой я не могу! — Финка думает, что Герда тоже шутит. — Да эта Королева страшенная как ядерная зима!
— А вы ее видели? — ревниво интересуется Герда.
— Да видели, конечно, она мимо проезжала на своем вездеходе, — отвечает Лапландка. — Даже не остановилась, чтобы поговорить степенно, кофе попить с нами, как приличные-то люди делают.
— То есть вы ее все же не видели?
— И не жалеем! Проехала мимо, не поздоровалась, не то что ты! — заявляет Финка и ставит на стол следующую перемену рыбных блюд.
«Если бы мотоцикл не застрял в сугробе, то я бы тоже проехала мимо», — думает Герда. И радуется, что этого не произошло: обидеть таких замечательных и гостеприимных женщин ей бы не хотелось.
На следующее утро гостеприимные женщины берутся за дело: прикручивают к мотоциклу полозья, достают из сундуков теплые носки, шали и валенки, потом еще три дня гуляют, в честь дорогой гостьи, пьют крепкий самогон, поют песни и продолжают веселиться даже после того, как Герда их покидает, — вдвоем никогда не скучно, был бы повод выпить!
Ну вот, наконец-то настало то мгновение, ради которого Герда почти месяц назад покинула свой дом, работу и привычный уклад жизни. Девушка стоит на пороге замка Снежной Королевы, нажимает на кнопку звонка. И только после этого соображает, что не придумала, с чего начать разговор. Да и поздно уже — дверь распахивается, на пороге стоит она — женщина с фотографии. Герда хочет провалиться куда-нибудь поглубже под землю, прямо сейчас, или проснуться в своей постели, короче, оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не опозориться и потом всю жизнь не проклинать себя за тупость и нелепость.
Снежная Королева вопросительно смотрит на Герду. Дверь не захлопывает. Значит, надо зажмуриться — и прыгнуть в неизвестность.
— Можно войти? — наконец сиплым голосом спрашивает Герда.
— Можно, — отвечает Снежная Королева. И Впускает! Ее! В свой! Замок!
Белые стены, не обезображенные картинами, блестящий серебристо-серый пол, не скрытый ковровыми дорожками, простор, чистота, тишина — как в зимнем лесу.
— Как у вас тут… — восхищенно говорит Герда. — Как ледяной замок, правда!
— Вовсе он не ледяной, — отвечает Снежная Королева. — Просто я люблю чистоту и не люблю, когда много мебели.
— О, я тоже очень люблю чистоту, очень! — тут же подхватывает Герда, пытаясь широкими финско-лапландскими юбками загородить свои мокрые следы: она уже успела изрядно натоптать.
— Тряпка в нише, возле двери, — едва уловимо улыбается Снежная Королева. — Юбку потом будет труднее отстирать.
— Ой да, да, отлично! — суетится Герда, вытаскивает тряпку, вытирает свои следы, снова топчет, снова вытирает.
— Разувайся. — Перед ней уже стоит пара пушистых домашних тапочек.
— Можно, да?
— Можно.
Герда не чувствует опасности, не чувствует холода, не чувствует высокомерия и не понимает, почему все встречные так плохо отзывались о Снежной Королеве. Королева в свою очередь испытывает интерес к гостье: никого подобного в своей жизни она еще не видела. Обычно люди не желают с ней связываться — из страха или предубеждений, а те, которые не боятся, слишком похожи на нее саму.
— А можно посмотреть на ваш великолепный замок? — набравшись храбрости, спрашивает Герда
— Внутри или снаружи? — невозмутимо уточняет Снежная Королева
— Лучше внутри. Снаружи как-то холодновато.
— Это верно. Ну что же, пойдем.
И они идут по замку, сначала обходят весь первый этаж (только в лабораторию Кая не заглядывают: его не нужно тревожить, проголодается — сам вылезет, да и не до него сейчас), потом поднимаются на второй, доходят до спальни.
— А можно здесь остаться? — сладко зевнув, спрашивает Герда и запоздало понимает, что звучит это крайне, крайне двусмысленно и нагло, что ее скорее всего попросят немедленно удалиться, и тогда она, с чувством выполненного долга (вернее, упущенного счастья), сможет лечь в ближайший сугроб и уснуть там навсегда. Помедли с ответом, пожалуйста!
— Можно, — и в самом деле помедлив, отвечает Снежная Королева. Она несколько ошарашена масштабами собственного гостеприимства, но ситуация ее по-прежнему забавляет, интересует, интригует и вносит в ее упорядоченный мир некий элемент спонтанности, какового ей, оказывается, очень не хватало все эти годы.
После долгого-долгого пути очень хочется выспаться, каким бы не был этот путь, чем бы он не закончился. А когда просыпаешься от того, что тебя нежно гладят по голове, кажется, что сон продолжается.
— Завтракать будешь? — спрашивает Снежная Королева, когда Герда приоткрывает один глаз.
— А что, можно?
— Можно.
На самом деле Снежная Королева вполне сговорчивая и даже дружелюбная, ей просто нравится быть свободной и независимой и не нравится, когда ей что-то пытаются навязать. А Герда со своим робким «Можно?» сразу покорила ее сердце и теперь, сама того не подозревая, вьет из нее веревки.
Первый Вечный ледяной кристалл появляется в лаборатории Кая через неделю после приезда Герды. Через два месяца об этом становится известно СМИ, а значит — и всему миру.
— Ну все, теперь мой тихий замок превратится в осажденную крепость. Очень не вовремя, — сетует за завтраком Снежная Королева.
— Почему? — удивленно спрашивает Герда и тянется через весь стол за яблочным джемом.
— Потому что все корпорации, производящие холодильники, захотят открутить голову твоему брату! А поскольку мы постараемся им этого не позволить, то они будут вынуждены сначала сравнять мой замок с землей, открутить головы нам с тобой, а потом уже разобраться с Каем.
— Не волнуйся, я не причиню тебе беспокойства, — подает голос Кай. — Принцесса Цветов уже обещала мне поддержку и покровительство. Мой экологически чистый Вечный ледяной кристалл соответствует ее представлениям о мировой гармонии. Кроме того, Маленькая Разбойница готова вложить в производство экологически чистых холодильников на Вечном ледяном кристалле все честно награбленное добро, а разбойники из леса даже организовали Акционерный Общак с Коллективной Безответственностью, чтобы тоже вложиться в дело. Кроме того, Атаманша гарантирует мне защиту от корпораций, потому что корпорации — враги свободных лесных людей, но этого мне не понять, и в детали я не вдавался.
— Атаманша эта, конечно, тот еще подарок, — комментирует Снежная Королева.
— Ты правда отрезала ей палец? — содрогается Герда и незаметно накрывает салфеткой ближайший столовый нож.
— Знаешь, когда в разбойничьем лесу на тебя неожиданно набрасываются и прижимают к дереву — все средства самозащиты хороши. Я, честно говоря, просто ткнула ножом в сторону, чтобы припугнуть ее. Когда поняла, что это не медведь.
— Когда захочешь припугнуть меня, просто скажи что-нибудь страшное, ага? — жалобно просит Герда.
— Непременно. С тех пор я выучила много страшных слов, а от ножа избавилась, потому что не так-то это приятно — делать человека менее целым, чем он есть.
— Это обнадеживает. Вот только интересно, неужели Маленькая Разбойница сама придумала всю эту историю с экологически чистыми холодильниками?
— Да нет, придумали, конечно, какие-то ребята из Замка Цветов, — поясняет Кай. — А просчитала проект одна очень способная молодая леди, которую все почему-то называют пастушкой, а Маленькая Разбойница — принцессой.
— А ты ее как называешь? — интересуется Герда.
— По имени. Она прислала мне довольно хитроумные расчеты, из которых следует, что первоначальные финансовые вложения Маленькой Разбойницы и Акционерного Общака окупятся уже через год, их, правда, придется снова вложить в дело, черт, я так и не понял, достанется ли мне в итоге хоть что-то, но главное, что они поверили в меня!
— Ох Кай, ты такой непрактичный! — вздыхает Герда.
— Мы проследим, чтобы его не надули, — успокаивает ее Снежная Королева. — Перечитаем все документы, которые ему придется подписывать.
При слове «документы» Герда сразу скучнеет и пытается незаметно сползти под стол.
— Ну хорошо, хорошо, я буду читать документы, а ты — отгонять от меня всех этих Принцесс, разбойников и прочих добрых людей, вздумавших обогатиться за счет нашего скромного гения, — успокаивает ее Снежная Королева.
— Нет-нет, мне уже пора, я и так задержался на лишних двадцать восемь минут для того, чтобы позавтракать с вами. — Скромный гений сверяется с часами, утирает губы, встает из-за стола, подхватывает свой рюкзачок, выбегает на улицу, но сразу же возвращается обратно.
— Там снег! Там холод! И дороги не разобрать! — удивленно сообщает он.
— Снег, в самом деле? — качает головой Снежная Королева. — Ну кто бы мог подумать, это в наших-то краях. Тогда тебе придется еще немного задержаться.
Снежная Королева и Герда по вечерам рассказывали друг другу о городах и странах, в которых им удалось побывать, и с удивлением обнаружили, что в их прежних маршрутах не было никаких пересечений. Это следовало исправить — показывать друг другу живой настоящий мир куда интереснее, чем изучать его по картам, наблюдать на экране телевизора и мониторе компьютера. Это неплохое развлечение для одного, но двоим требуется куда больше — всего.
— Я не могу задержаться здесь до тех пор, пока не растает снег! — решительно заявляет Кай.
— Конечно не можешь, — успокаивающе кивает Снежная Королева. — В этих местах он никогда не тает.
— Мы отправляемся в путешествие! — поясняет Герда. — Собирались сделать это через пару дней, но можем и поторопиться.
— Подвезем тебя до самого Замка Цветов, проверим все договора, а то знаю я этих разбойников, — вторит Снежная Королева.
— Заодно я поблагодарю Принцессу за автомобиль, а потом — покажу ей язык, — добавляет Герда.
— Ты полагаешь, что этому научила тебя я? — уточняет Снежная Королева.
— А давайте вы по дороге решите, что будете показывать Принцессе? — нетерпеливо вмешивается Кай.
— Точно, нам же пора собираться! — вскакивает со своего места Герда. Сделав пару кругов вокруг обеденного стола, она пытается плюхнуться на свое место и продолжить интересный разговор, но Снежная Королева решительно отбирает у нее стул со словами:
— Ты ведь что-то говорила про сборы, да? Мои вещи уже упакованы, осталось положить зубную щетку и расческу, а тебе придется собирать свои по всем этажам. Ума не приложу, откуда в моем замке взялись эти горы барахла, ты же приехала налегке!
— Как-то завелись, — разводит руками Герда и убегает на второй этаж. Потом свешивается через лестничные перила и кричит: — Надо не забыть по дороге заехать в супермаркет и купить много-много шампуней для Лапландки и Финки, все равно будем мимо проезжать! А то у них из магазинов рядом — одна «ИКЕЯ»! А в ней шампуней нет!
ЗНАМЕНИТАЯ ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА
Юбилейная пресс-конференция лягушки-путешественницы и ее крылатых компаньонов, уже никто не помнит, которая по счету, начинается со старого, испытанного приема.
— Утки лягушку несут! Утки лягушку несут! — кричат специально нанятые зеваки.
Вскоре стая опускается на заранее подготовленную площадку. Опытные техники настраивают микрофоны, помогают лягушке взобраться на стол.
— Это все я придумала! — начинает она старую песню. — Вот вы говорите — утки, дескать. Лягушку несут. А если бы много лет назад вот в эту самую голову не пришла гениальная идея использовать уток в качестве воздушного транспорта, так бы я и сидела в своем болоте.
— А что же вам там не сиделось? — ехидно интересуется из последнего ряда какой-то молодой нахал.
Пара крепких селезней выдворяет его из зала, остальные наводят порядок.
— Да не стоило крылья марать, пусть бы квакал, — убедившись в том, что нахал уже больше не вернется, благородно кивает лягушка.
— Скажите, а когда вы только начинали свои полеты, известна ли вам была технология, изобретенная Нильсом Хольгерсоном и опробованная на диких гусях?
— Нильс — жалкий плагиатор. Он же через десять лет после меня начал летать. А я первая доказала саму возможность такого полета, — уверенно говорит лягушка. — Ну вот вы там тянете руку, давайте, мы слушаем.
— У меня вопрос к вожаку стаи. Когда вы сталкиваетесь с аистами, у вас не возникает проблем из-за вашего… хм… груза?
— Вы лучше спросите у аистов, — самодовольно улыбается лягушка, — какие у них начинаются проблемы после того, как мы просим их предъявить лицензию на охоту.
— Это же единственная в мире летающая лягушка, — поясняет утка-секретарь. — Занесена в Красную книгу, в Книгу рекордов Гиннеса, в Википедию. Никому не охота связываться с такой знаменитостью. Теперь уже.
— А что вы думаете по поводу фильма, посвященного истории вашей жизни, который, как мы знаем, сейчас снимают в Голливуде?
— Ну, сценарий я уже одобрила. Что ж, молодцы ребята. Я, правда, хотела бы видеть в главной роли Анджелину Джоли, но Квентин говорит, что с ней какие-то проблемы возникли.
— Правда ли, что вы отказались принимать участие в рекламной кампании одного знаменитого французского ресторана и даже грозились подать на хозяина в суд?
— Вы бы тоже, я думаю, отказались от участия в кулинарном шоу в племени каннибалов, — отшучивается лягушка. — Еще есть вопросы? Нам надо бы успеть на попутный циклон, чтобы выступить сегодня в соседнем городе.
— Поблагодарим нашу гостью! — тут же выскакивает вперед распорядитель пресс-конференции. — Теперь можно сфотографировать всю стаю. Господа утки, вы не могли бы немного попозировать вот тут?
Щелкают фотоаппараты, мерцают вспышки, видеокамеры выстраиваются в ряд, операторы ловят неожиданные ракурсы. Потом — небольшой фуршет за счет городской казны, и стая может отправляться в путь.
— Тебе не надоело еще людей дурить? — усмехнувшись, спрашивает у лягушки один из ее бессменных возниц.
— Никого я не дурю, оставь вот эти вот подколки для журналистов, — беззлобно пинает его в бок лягушка. — Это ведь действительно я, я придумала. Я придумала проводить пресс-конференции, а эти дуры, летавшие с вами до меня, не могли сдержаться и орали прямо сверху: «Это я, я!» Ну и разбивались конечно. А для людей все лягушки на одно лицо. На наше счастье. Надеюсь, в том городе, где мы будем сегодня ужинать, не всех еще комаров извели, а то так уже эта красная икра осточертела, хочется перед сном нормально поохотиться.
В ВОСПИТАТЕЛЬНЫХ ЦЕЛЯХ
Сжег Иван-царевич лягушачью кожу и сидит довольный. Теперь-то Василиса свободна от этого проклятья, теперь она всегда будет рядом с ним, в своем истинном облике!
Василиса на кухне похлопотала, пару страниц диссертации написала, довязала свитер, поправила перед зеркалом и без того совершенный макияж — и к мужу. А тот сидит перед камином и наблюдает, как ненавистная буро-зеленая шкурка в огне корчится.
— Что же ты наделал! — всплеснула руками Василиса. — Я ли тебя не предупреждала?
— А что, все плохо? — удивился Иван-царевич. — Я думал, ты обрадуешься. Ну что я ее сжег. Теперь мы всегда будем вместе, и тебе не надо будет то и дело ударяться оземь, чтобы стать человеком. Это же, наверное, больно?
— Не больно. Уметь надо оземь ударяться, — отмахнулась Василиса. — Ты помнишь, что папенька мой — могущественный волшебник?
— Ой, — задумался Иван-царевич. — Теперь он прилетит и спалит нас огнем? Я не позволю ему причинить тебе зла! Пусть вся кара достанется мне.
— Отлично придумано! Я, значит, буду в человеческом обличье, вся такая распрекрасная, а тебя пусть папа огнем сожжет? И на черта мне тогда человеческое обличье? Да не бойся, не бойся, ничего тебе не будет.
— Тогда — ура?
— Какое там «ура». Надо новую лягушачью кожу где-то добывать. Вот это — проблема, а остальное — пустяки, решим как-нибудь.
— Зачем же тебе новая, Василисушка? Ты без нее такая красавица!
— Ох, прав, прав был папа — надо было в черепаху.
— Что — в черепаху?
— В черепаху меня надо было превращать, у нее шкура толще. Ну а я, конечно, по молодости лет воображала, что хитрее, мудренее своего отца уродилась. Теперь придется к нему на поклон идти, выслушивать его колкости.
— Милая, послушай, я, видимо, что-то не понимаю. Ну бывает такое с нами, царевичами. Так ты объясни толком, а не дави на психику.
— Это еще цветочки, — загадочно посулила Василиса. — Вот завтра я тебе так на психику надавлю — не обрадуешься. Если отец не найдет время, чтобы меня принять.
— Давай так, — рассердился Иван-царевич. — Ты мне расскажешь, какая на мне вина, а я уж постараюсь сделать так, чтобы он нашел это самое время.
— Да что тут рассказывать. С первого класса я была отличницей. Да еще и красавицей из красавиц. И спортсменкой.
— И комсомолкой! — подсказал царевич.
— Балда, — легонько стукнула его по лбу Василиса. — Это же в первом классе было. Ну что, годы шли, я старалась изо всех сил и была лучшей девчонкой в школе, во дворе, и вообще в городе. Это было чертовски трудно, я почти не спала, совсем не отдыхала, только и делала, что стремилась к совершенству. Мной, конечно, восхищались. Приглашали на телевидение и на всякие конкурсы, и я везде, конечно же, блистала, потому что не имела права сплоховать.
— Ужас какой! — обнял ее за плечи Иван-царевич. — Как же ты, бедненькая, с ума-то не сошла?
— Сошла, сошла, — мрачно ответила Василиса. — Ну почти сошла. Не вмешайся мой папа.
— Раньше надо было вмешаться, еще в первом классе.
— У папы такой принцип: каждый человек сам отвечает за свою жизнь, и вмешиваться надо только в самом крайнем случае. Ну вот, крайний случай наступил, он и вмешался. Хотел в черепашку меня превратить, но я очень черепашкой не хотела быть. Так что он плюнул, растер и превратил меня в лягушку.
— Радикальный метод.
— Зато действенный. Первые пару месяцев я только и делала, что спала, плескалась в озере, прыгала по лесу, ловила комаров. Пыталась было соревноваться с другими лягушками — кто больше комаров поймает, но их это почему-то не вдохновило. Говорят — сколько съедим, столько и поймаем. А соревноваться в обжорстве только люди могут, ну что с них взять, тупиковая ветвь развития, им бы только сравнивать, у кого что больше.
— Неужели так и сказали? — возмутился Иван-царевич.
— И добавили еще. Что у человека, дескать, хвост отвалился, а привычка хвостами меряться осталась. Ну, лягушкам проще: они хвостами меряются, покуда головастики, а потом у них эти самые хвосты отваливаются, и это значит, что головастик повзрослел и стал полноценной лягушкой, больше меряться ни с кем не будет. Но это так, к слову пришлось, я тебе, потом, если хочешь, много лягушачьих баек расскажу. Словом, попрыгала я с ними какое-то время, отдохнула, подумала о своей молодой жизни и прискакала к отцу: так, мол, и так, почти поняла, практически осознала, верни мне только человеческий облик. Отец возражать не стал, но лягушачью кожу наказал везде с собой возить. На случай, если я снова начну забываться и стремиться стать лучше всех.
— Что-то ты больно часто забываешься, получается, — почесал в затылке Иван-царевич. — Каждый день туда-обратно перекидываешься.
— Это ты меня в первое время не видел. У окружающих от моих превращений просто в глазах рябило. Ну все, хватит рассиживаться. Беги, договаривайся с папой, заказывай ковер-самолет до его офиса, чтобы он поскорее мне новую лягушачью кожу наколдовал. Только смотри, чтобы это был самый лучший ковер-самолет! Достойный моей красоты и ума. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Иван-царевич. — Теперь понимаю, что твой отец — не только величайший волшебник, но еще и очень мудрый человек.
СНЕЖНАЯ СКАЗКА
Если уж говорить откровенно, то Каю никогда бы не пришла в голову идея выкладывать из осколков льда слово «вечность». Нет, ну хорошо, даже если бы ему понадобилось проделать эту бессмысленную процедуру — в порядке эксперимента, скажем, — он аккуратно обтесал бы льдинки с точностью до полумиллиметра, сверился с орфографическим словарем, и нужное слово было бы готово в десять минут. Правда, руки бы немного замерзли, ну да чего не сделаешь с собой ради науки.
На самом деле Кай поставил перед собой куда более грандиозную цель — создать Вечный ледяной кристалл, абсолютно естественный, не подверженный энергетической зависимости от розетки в стене, такой, знаете ли, перпетуум-мобиле для холодильника.
Пока идея Кая находится в стадии разработки — все над ним смеются, один только Гринпис подбадривает, но как только она будет воплощена в жизнь — тут уж ведущие мировые корпорации, производящие холодильники, устроят на парня настоящую облаву. Впрочем, и без корпораций в его жизни происходит масса неприятностей: названая сестренка Герда — хорошая, но слишком нетерпеливая, на взгляд Кая, девушка — вечно пилит его за то, что он занимается всякой фигней вместо того, чтобы найти себе нормальную работу, с его-то талантами и умениями, ну чем ты хуже моего одноклассника Яльмара-Засони, а он уже свою фирму открыл, маленькую, но свою, ну же, Кай, хватит играть в эти игры, давай, взрослей, вставай, иди, я отметила в газете вакансии, которые очень тебе подходят, просто позвони, ну или, хочешь, я позвоню, ты только скажи — куда?
Вообще-то, если уж совсем честно, Герда кругом права — потому что, хотя содержать брата (названого) все-таки не так обидно, как мужа (у Герды нет мужа), но все равно удовольствие так себе, ниже среднего, даже если занимаешься любимым делом и возишься весь день с лучшими во всей округе цветами. Но если бы Герда не давила на психику, а просто оставила газету с вакансиями, скажем, в туалете, Кай, может быть, и пошел бы на уступки, не совсем же он гад, просто у него есть цель и ради нее он готов терпеть некоторые неудобства, но то, что неудобства приходится терпеть и сестренке (названой), его огорчает.
В конце концов Кай все-таки позвонил по одному из указанных в газете телефонов, договорился о собеседовании, собрался на него как на войну, вышел на трассу, поймал машину — это была машина Снежной Королевы, но Кай даже не обратил на это внимание, ему показалось, что на водительском месте сидит какой-то хмурый араб.
По дороге Кай рассказывал арабу — полагая, что тот не слишком ориентируется в языковых нюансах, — о своей мечте, о том, как он сидит на шее у Герды, о том, что вот сейчас устроится на работу и все, мечте придется уделять не так много времени, как хотелось бы.
— Если проблема только в том, что тебе надо где-то укрыться от всего мира и чтобы вовремя давали поесть, — задумчиво ответила Снежная Королева, — могу предложить пару комнат в своем замке, но у тебя же моментально появится куча условий, которые меня не устроят.
— У меня нет условий, — развел руками Кай. — Ноутбук у меня с собой, расчеты и формулы, по большей части, в голове, понадобится только снег и лед для экспериментов…
— Уж об этом можешь не беспокоиться, — хмыкнула Снежная Королева, лихо разворачивая свой экипаж.
Да, вот так Герда осталась одна — и хотя Кай написал ей из первого же встречного кафе, где водился вай-фай, попросил не беспокоиться и даже на всякий случай прислал фотографию Снежной Королевы, девушка потеряла покой, стала забывать завтракать и ужинать (она бы и обедать забывала, но обедали они всегда вместе с девчонками из оранжереи, эти уж забыть не дадут), спала тоже как-то вяло, без снов, даже кошмарных, и время от времени, почему-то страшно этого стесняясь, включала свой старенький компьютер и долго-долго рассматривала фотографию Снежной Королевы. Кай сфотографировал ее в кафе, мобильником. Королева смотрела куда-то в сторону, видимо, следила за тем, как сервируют ланч, одна ее рука лежала на столе, второй она опиралась о подлокотник плетеного кресла (кафе было в псевдодеревенском стиле), она была совсем рядом — можно было дотронуться до изображения на мониторе, но в то же время — где-то страшно далеко, и Кай, наверное, в который уже раз рассказывал ей о Вечном ледяном кристалле, а она так же смотрела на него, ласково и иронично одновременно, и, возможно, думала о чем-то другом. Герда так не могла. Если уж тебе о чем-то рассказывают — надо слушать, соучаствовать и время от времени вставлять подходящие по смыслу реплики, чтобы не получалось так, будто бы рассказчик сам с собой разговаривает. Хотя Кай, кажется, иногда в самом деле разговаривал сам с собой и очень удивлялся, когда сестренка вставляла в его монолог свои пять копеек.
Так или иначе, но в один особенно тревожный и сумрачный день Герда серьезно поговорила с хозяйкой оранжереи, взяла отпуск за свой счет и отправилась в путь — за Снежной Королевой. Примерное направление она знала — на север, — остальные подробности планировала выяснить по дороге.
— Ну что, рыба моя, почирикаем? — улыбается Принцесса Цветов и ставит на пластмассовый столик пластмассовые фужеры с тропическими коктейлями.
В Замок Цветов Герда попала по ошибке: в соседнем городе она наконец-то догадалась купить карту, нашла на ней слово «замок» и почему-то решила, что это и есть замок Снежной Королевы.
— Снежная Королева? — переспрашивает Принцесса Цветов. — Ой да она живет очень далеко отсюда, вообще чума, ты за один день не доберешься. Оставайся лучше у нас. Жилье найдем, дело по душе придумаем, ты же нормальная девчонка, без понтов и придури.
— Мне бы надо найти моего братца, Кая, — заводит Герда заранее заготовленную историю, придуманную для того, чтобы не вдаваться в подробности.
— Ага, братца, — кивает Принцесса Цветов. — Ща, поверила. А ты какая-то зажатая, скособоченная. Давай-ка я тебе плечи помассирую. Ну, скидывай блузку, чего сидишь?
Почему бы и не скинуть, собственно? Девушки сидят на широком балконе Замка Цветов, солнце жарит вовсю, внизу, под самым балконом, в бассейне плещутся свободные от работы местные жители, рядом, на специально оборудованной площадке, медитируют другие, чуть поодаль третьи возделывают сад — райский уголок, что и говорить, все заняты своим делом, и никто никого ни к чему не принуждает. Герда никогда бы не подумала, что свобода может быть такой упорядоченной, однако же — вот. Она расстегивает верхние пуговицы на блузке, обнажает плечи, и Принцесса Цветов тут же перемещается к ней за спину и начинает искусно массировать, отогревать напряженные мышцы.
— Значит, на Снежную Королеву запала? — беззастенчиво интересуется она.
— Да ты что? Да ты вообще, что ли? — Щеки Герды покрываются красными пятнами, и она очень рада, что в данный момент собеседница этого не видит. Но собеседница — ловкая и бесцеремонная — уже снова сидит напротив и заглядывает Герде в глаза.
— Да ладно, хороший выбор. Я ее как-то раз видела. Нормальная такая, интересная даже. Только холодная же. Ты и сама ни рыба ни мясо, тебе надо что-то посочнее. Давай, в самом деле, оставайся у нас. Найдем тебе кого-нибудь погорячее. А?
— Я сама решу, что мне надо, ага?
— Да не вопрос. Не я же тебя буду сватать, делать мне больше нечего.
— Давай так. Я все же найду ее, и если что не так, вернусь сюда.
— Таким образом, ты уже признала свое поражение и заранее позаботилась о теплом местечке в Замке Цветов, — смеется Принцесса. — Ну давай, чисто из вредности, топай за тридевять земель, в снега, отморозишь себе все, будешь знать! Потом вернешься, вся в соплях и слезах, — а нам тебя лечить и утешать.
— Я могу и не возвращаться.
— Ты что, обижаться вздумала? Вот балда. Ладно, вали к своей Королеве, потом покажешь, чему она тебя научила, — Принцесса не может удержаться от смеха, но все же успокаивается, достает из пляжной сумки небольшую тетрадь вроде чековой книжки, маленькую изящную ручку и что-то чирикает на нескольких листах, затем вырывает их и передает Герде. — Вот, покажешь в гардеробной, на стоянке и в столовой. Тебя накормят, оденут по-зимнему и автомобиль дадут. Твой выбор я уважаю, хотя и не одобряю.
— Спасибо, Принцесса. — Герда вертит в руках чеки, не зная, как тут принято выражать благодарность.
— Ой да забей ты, что я, не могу сделать подарок нормальной девчонке, что ли? Даже если она дурью мается? Все равно нас, нормальных людей, мало, и мы должны помогать друг другу.
Герде нравится такая логика, хотя она в ней ничего не понимает.
— Скажите, а где Принц? — осмелев, спрашивает она.
— А, где-то со своими подружками болтается, — беспечно отвечает Принцесса. — У него сегодня выходной, как и у меня, должны же мы отдохнуть друг от друга. Ну, пока, не задерживайся там, в снегах, будем ждать!
Принцесса скидывает с себя легкое платье и остается в весьма смелом купальнике, красиво подчеркивающем все достоинства ее фигуры.
— Эй, разойдитесь, зашибу! — кричит она вниз и прямо с балконной ограды ласточкой ныряет в бассейн, не подняв брызг и никого не «зашибив».
Герда допивает коктейль, машет рукой всем купальщикам разом (вряд ли Принцесса заметит, но это не для нее, это — для вежливости) и отправляется отоваривать свои чеки — сначала в столовую, а потом в гардеробную и на стоянку. Ей выделяют средней изношенности автомобиль, в самый последний момент к автомобилю прибавляется водитель — один из постояльцев Замка Цветов, решивший, что пора ему побродить по миру, а то засиделся что-то. Герда рада этому неожиданному подарку судьбы: она не умеет водить автомобиль, хотя с теорией, конечно, знакома и как-нибудь справилась бы, но все же лучше с опытным шофером, чем самой.
— Учти, — оборачивается к ней опытный шофер, — я люблю скорость!
С этими словами он проглатывает какую-то таблетку, включает си-ди с музыкой из кинофильма «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», и машина срывается с места. Когда ограда Замка Цветов со свистом проносится мимо и очень быстро остается позади, Герда вспоминает, что не спросила, знает ли шофер дорогу к замку Снежной Королевы, но сейчас, конечно, лучше его не отвлекать, придется ждать следующей остановки.
— Так, этого хиппи ободранного в шею гнать, — распоряжается Атаманша. — Барахло поделим потом, тачку дочуре. Девку… тоже дочуре. Ничего, нормально, могло быть хуже.
— Я не хиппи! — подает голос шофер, любитель скорости. — Верните мой чемоданчик!
— Катись отсюда, пока жив! — хором отвечают ему разбойники, и парень понимает, что он еще дешево отделался. Ну, нормально, покатался чуток, теперь автостопом назад, можно считать, что путешествие удалось. Содержимое чемоданчика, конечно, жалко, но там вроде ничего редкого и ценного не осталось, все можно найти в Замке Цветов.
Герда крутит головой и пытается понять, как так вышло: только что они неслись по шоссе, вокруг расстилались бескрайние поля, и вдруг — оп — оказались в темном лесу, в лапах у разбойников.
— Принцесса, значит? — критически осматривает Герду Маленькая Разбойница, — Ну ничего такая принцесса, да. Принцессистая. Эй вы. Ее — не трогать. Всех убью. Понятно?
— Понятно, понятно, — отвечают разбойники. — Больно она нам нужна. Бабы в соседней деревне посговорчивее и потолще, как узнают, что у нас снова богатая добыча, так сами и придут, а на эту смотреть противно, тьфу! Худая больно!
— Ну вообще-то могла бы быть и похудее, — рассуждает Маленькая Разбойница и тут же получает от Герды локтем под ребра. — Эй ты! Принцессы не дерутся! Обалдела, что ли?
— А ты не обзывайся, — отвечает Герда.
— Ой-ой, какие мы нежные. Ладно, пошли ко мне, знакомиться будем.
Маленькая Разбойница живет в отдельном маленьком домике на окраине разбойничьего поселка. Вообще-то вся эта банда объединилась просто для того, чтобы не платить налоги государству, поэтому грабят людей на большой дороге далеко не все, некоторые аудио- и видеопиратством занимаются, тоже дело хорошее, а иные и вовсе — народными промыслами.
— Ну, принцесса, рассказывай, какого лешего ты поперлась в наш лес? — спрашивает Маленькая Разбойница, усадив Герду на свою постель. Больше в этой комнате сесть негде, а в остальные комнаты просто не войти — такой там беспорядок, поэтому сама она устраивается на полу.
— Да я ищу своего братца, Кая. Его увезла Снежная Королева, и теперь я…
— И ты тоже? Ну даешь! Давай, давай, вперед, она тебя зарежет, вот что она с тобой сделает!
— А я аккуратненько. Прокрадусь к замку, прослежу, чтобы она уехала по делам, и спасу братца.
— Слушай, не валяй дурака. Разбойникам нашим будешь про братца рассказывать, они сказки очень любят. А мне все понятно. Ну и пожалуйста. По-моему, ты никакая не принцесса, а только притворяешься.
— Конечно я не принцесса, и даже не притворяюсь. У меня просто одежда из гардероба Принцессы Цветов.
— Ага, тоже мне принцесса, еще одна. С таким же успехом и меня в принцессы можно записывать!
— А чем тебе не нравится Принцесса Цветов?
— Да нет, наверное, она девка неплохая, веселая. Но не принцесса. Настоящая принцесса должна быть тоненькая, беленькая, нежная. Она бы сейчас сидела и плакала, а я бы ее утешала. А потом она бы успокоилась, и я осыпала бы ее подарками.
— Какие-то у тебя странные представления о принцессах, — пожимает плечами Герда. — Устаревшие. Сама небось сказок наслушалась и веришь в них теперь.
— И дальше буду верить! — кричит Маленькая Разбойница. — Давай-ка ты знаешь что? Скидывай с себя принцессичьи тряпки, я тебе лучше дам свою одежду. А с этим барахлом мы по-другому поступим.
— Очень интересно, как же ты собираешься поступить с моим барахлом?
— Исключительно справедливо! Тут в ближней деревне, ну, о которой наши парни толковали, живет одна принцесса. Ну то есть она пока еще не совсем принцесса, а пастушка. Но все задатки есть. Недавно к нашей банде прибился один школьный учитель — надоело, говорит, мучить детей в рамках школьной программы, хочу их ловить на большой дороге и мучить безгранично. Маньяк, короче. Но умный. Пусть он эту девочку научит чему положено, математике там всякой, физике, хорошим манерам, я прослежу, чтобы он ее не обижал, потом дам ей это вот твое платье, и будет мне принцесса. Как настоящая.
— Блестящая идея, — отвечает Герда. — Тогда, получается, я тебе больше не нужна? Можно идти?
— Можно, можно. Только лучше бы ты возвращалась в Замок Цветов, дорогуша, потому что Снежная Королева, в натуре, бешеная. Твоего брата она уже давно убила наверняка.
— Неправда, в Замке Цветов я проверяла почту. Он жив-здоров и продолжает свою научную работу.
— А, так он с ней не по любовной части? Тогда выживет, не сомневайся. Вот мамаша моя, карга старая, встретила эту Королеву в нашем лесу. Лет пятнадцать назад. У Королевы заглох автомобиль, в смой лесной чаще, представляешь? И тут мать моя такая идет — видит, дама, роскошная — у нас с ней это общее, любовь к роскошным девкам. Ну так и что ты думаешь? Моя мамаша подошла к этой Снежной Королеве — и прижала ее к ближайшему дереву!
Герда вспомнила фотографию на своем выцветающем мониторе — как, скажите, как такое можно ни с того ни с сего грубо прижать к дереву? Это надо совсем бесчувственным деревом самой быть, что ли?
— Ну и?..
— Ну и эта стерва откуда-то нож выхватила и отрезала моей мамаше палец! Оттолкнула ее, завела автомобиль и оставила бедную женщину без медицинской помощи. Из этого отрубленного пальца, кстати, я родилась. Маманя моя никогда в убытке не останется.
— Так подожди, тебе пятнадцать лет, что ли? — хихикает Герда. Многое становится понятным.
— Ты посмейся мне, да? Нормальный возраст.
— Нормальный, нормальный, — согласно кивает Герда. — Да ты вообще хорошая девчонка.
— Ага, — шмыгает носом Маленькая Разбойница. — Нам, хорошим девчонкам, в любви не везет. Вот и ты сваливаешь. Ну ладно, я тебе даже своего Оленя дам — мотик мой. У меня теперь тачка есть, это куда круче.
— Удачи тебе. Думаю, если ты не будешь прижимать свою принцессу к дереву при первой же встрече, тебе все же повезет в любви! — кричит Герда на прощание, машет рукой и заводит мотоцикл.
Когда мотоцикл окончательно застрял в сугробе, Герда подумала, что, может быть, не стоило так опрометчиво кидаться на поиски Снежной Королевы — следовало изучить прогноз погоды, что ли. Проводника нанять. Теплой одеждой запастись. А теперь что — пропадать, что ли? Но от мрачных раздумий ее отвлекают веселые голоса — это Финка и Лапландка возвращаются с рыбалки и громко спорят, что именно следует приготовить из свежепойманной рыбы. По поводу пяти блюд они уже сговорились, осталось обсудить еще три.
— Эй, ты человек или оборотень? — спрашивает у Герды Финка. — Если оборотень — то сгинь, а если человек — то пошли с нами обедать.
Лапландка и Финка живут попеременно то в Лапландии, то в Финляндии, а свободный домик сдают — лапландский на все лето, финским туристам, а финский — на новогодние каникулы, русским. К слову сказать, от последних выходит в два раза больше проку, то есть дохода.
— Ну что, замерзла? — спрашивает у Герды Финка. — Топай в сауну, а мы пока обед приготовим.
— Чего стоишь? Тебе полотенце, что ли, дать? — подает голос Лапландка.
— Если можно. И хорошо бы мыло. И шампунь.
— Полотенце дадим. Мыло — тоже. А шампунь, извини, только по праздникам, — отвечает Финка. — У нас тут супермаркетов поблизости нет, из магазинов одна «ИКЕЯ», а в ней почему-то шампуни не продаются. Так что мылом обойдешься.
Герда, разумеется, обходится — какая разница, чем голову мыть, главное, что есть горячая вода, есть тепло и скоро будет обед! Вот это счастье! Интересно, Снежная Королева ходит в сауну? Ой вряд ли.
— Чего тебя к нам занесло-то? Каким ветром? — интересуется за обедом Лапландка (и подает первую перемену рыбных блюд).
— Что, к Снежной Королеве свататься едешь? — хихикает Финнка.
— Ага, — совершенно серьезно отвечает Герда.
Историю про Кая она уже забраковала и никому не рассказывает, чтобы не позориться. Подумать только, даже Маленькая Разбойница ее сразу расколола!
— Ой я не могу! — Финка думает, что Герда тоже шутит. — Да эта Королева страшенная как ядерная зима!
— А вы ее видели? — ревниво интересуется Герда.
— Да видели, конечно, она мимо проезжала на своем вездеходе, — отвечает Лапландка. — Даже не остановилась, чтобы поговорить степенно, кофе попить с нами, как приличные-то люди делают.
— То есть вы ее все же не видели?
— И не жалеем! Проехала мимо, не поздоровалась, не то что ты! — заявляет Финка и ставит на стол следующую перемену рыбных блюд.
«Если бы мотоцикл не застрял в сугробе, то я бы тоже проехала мимо», — думает Герда. И радуется, что этого не произошло: обидеть таких замечательных и гостеприимных женщин ей бы не хотелось.
На следующее утро гостеприимные женщины берутся за дело: прикручивают к мотоциклу полозья, достают из сундуков теплые носки, шали и валенки, потом еще три дня гуляют, в честь дорогой гостьи, пьют крепкий самогон, поют песни и продолжают веселиться даже после того, как Герда их покидает, — вдвоем никогда не скучно, был бы повод выпить!
Ну вот, наконец-то настало то мгновение, ради которого Герда почти месяц назад покинула свой дом, работу и привычный уклад жизни. Девушка стоит на пороге замка Снежной Королевы, нажимает на кнопку звонка. И только после этого соображает, что не придумала, с чего начать разговор. Да и поздно уже — дверь распахивается, на пороге стоит она — женщина с фотографии. Герда хочет провалиться куда-нибудь поглубже под землю, прямо сейчас, или проснуться в своей постели, короче, оказаться как можно дальше отсюда, чтобы не опозориться и потом всю жизнь не проклинать себя за тупость и нелепость.
Снежная Королева вопросительно смотрит на Герду. Дверь не захлопывает. Значит, надо зажмуриться — и прыгнуть в неизвестность.
— Можно войти? — наконец сиплым голосом спрашивает Герда.
— Можно, — отвечает Снежная Королева. И Впускает! Ее! В свой! Замок!
Белые стены, не обезображенные картинами, блестящий серебристо-серый пол, не скрытый ковровыми дорожками, простор, чистота, тишина — как в зимнем лесу.
— Как у вас тут… — восхищенно говорит Герда. — Как ледяной замок, правда!
— Вовсе он не ледяной, — отвечает Снежная Королева. — Просто я люблю чистоту и не люблю, когда много мебели.
— О, я тоже очень люблю чистоту, очень! — тут же подхватывает Герда, пытаясь широкими финско-лапландскими юбками загородить свои мокрые следы: она уже успела изрядно натоптать.
— Тряпка в нише, возле двери, — едва уловимо улыбается Снежная Королева. — Юбку потом будет труднее отстирать.
— Ой да, да, отлично! — суетится Герда, вытаскивает тряпку, вытирает свои следы, снова топчет, снова вытирает.
— Разувайся. — Перед ней уже стоит пара пушистых домашних тапочек.
— Можно, да?
— Можно.
Герда не чувствует опасности, не чувствует холода, не чувствует высокомерия и не понимает, почему все встречные так плохо отзывались о Снежной Королеве. Королева в свою очередь испытывает интерес к гостье: никого подобного в своей жизни она еще не видела. Обычно люди не желают с ней связываться — из страха или предубеждений, а те, которые не боятся, слишком похожи на нее саму.
— А можно посмотреть на ваш великолепный замок? — набравшись храбрости, спрашивает Герда
— Внутри или снаружи? — невозмутимо уточняет Снежная Королева
— Лучше внутри. Снаружи как-то холодновато.
— Это верно. Ну что же, пойдем.
И они идут по замку, сначала обходят весь первый этаж (только в лабораторию Кая не заглядывают: его не нужно тревожить, проголодается — сам вылезет, да и не до него сейчас), потом поднимаются на второй, доходят до спальни.
— А можно здесь остаться? — сладко зевнув, спрашивает Герда и запоздало понимает, что звучит это крайне, крайне двусмысленно и нагло, что ее скорее всего попросят немедленно удалиться, и тогда она, с чувством выполненного долга (вернее, упущенного счастья), сможет лечь в ближайший сугроб и уснуть там навсегда. Помедли с ответом, пожалуйста!
— Можно, — и в самом деле помедлив, отвечает Снежная Королева. Она несколько ошарашена масштабами собственного гостеприимства, но ситуация ее по-прежнему забавляет, интересует, интригует и вносит в ее упорядоченный мир некий элемент спонтанности, какового ей, оказывается, очень не хватало все эти годы.
После долгого-долгого пути очень хочется выспаться, каким бы не был этот путь, чем бы он не закончился. А когда просыпаешься от того, что тебя нежно гладят по голове, кажется, что сон продолжается.
— Завтракать будешь? — спрашивает Снежная Королева, когда Герда приоткрывает один глаз.
— А что, можно?
— Можно.
На самом деле Снежная Королева вполне сговорчивая и даже дружелюбная, ей просто нравится быть свободной и независимой и не нравится, когда ей что-то пытаются навязать. А Герда со своим робким «Можно?» сразу покорила ее сердце и теперь, сама того не подозревая, вьет из нее веревки.
Первый Вечный ледяной кристалл появляется в лаборатории Кая через неделю после приезда Герды. Через два месяца об этом становится известно СМИ, а значит — и всему миру.
— Ну все, теперь мой тихий замок превратится в осажденную крепость. Очень не вовремя, — сетует за завтраком Снежная Королева.
— Почему? — удивленно спрашивает Герда и тянется через весь стол за яблочным джемом.
— Потому что все корпорации, производящие холодильники, захотят открутить голову твоему брату! А поскольку мы постараемся им этого не позволить, то они будут вынуждены сначала сравнять мой замок с землей, открутить головы нам с тобой, а потом уже разобраться с Каем.
— Не волнуйся, я не причиню тебе беспокойства, — подает голос Кай. — Принцесса Цветов уже обещала мне поддержку и покровительство. Мой экологически чистый Вечный ледяной кристалл соответствует ее представлениям о мировой гармонии. Кроме того, Маленькая Разбойница готова вложить в производство экологически чистых холодильников на Вечном ледяном кристалле все честно награбленное добро, а разбойники из леса даже организовали Акционерный Общак с Коллективной Безответственностью, чтобы тоже вложиться в дело. Кроме того, Атаманша гарантирует мне защиту от корпораций, потому что корпорации — враги свободных лесных людей, но этого мне не понять, и в детали я не вдавался.
— Атаманша эта, конечно, тот еще подарок, — комментирует Снежная Королева.
— Ты правда отрезала ей палец? — содрогается Герда и незаметно накрывает салфеткой ближайший столовый нож.
— Знаешь, когда в разбойничьем лесу на тебя неожиданно набрасываются и прижимают к дереву — все средства самозащиты хороши. Я, честно говоря, просто ткнула ножом в сторону, чтобы припугнуть ее. Когда поняла, что это не медведь.
— Когда захочешь припугнуть меня, просто скажи что-нибудь страшное, ага? — жалобно просит Герда.
— Непременно. С тех пор я выучила много страшных слов, а от ножа избавилась, потому что не так-то это приятно — делать человека менее целым, чем он есть.
— Это обнадеживает. Вот только интересно, неужели Маленькая Разбойница сама придумала всю эту историю с экологически чистыми холодильниками?
— Да нет, придумали, конечно, какие-то ребята из Замка Цветов, — поясняет Кай. — А просчитала проект одна очень способная молодая леди, которую все почему-то называют пастушкой, а Маленькая Разбойница — принцессой.
— А ты ее как называешь? — интересуется Герда.
— По имени. Она прислала мне довольно хитроумные расчеты, из которых следует, что первоначальные финансовые вложения Маленькой Разбойницы и Акционерного Общака окупятся уже через год, их, правда, придется снова вложить в дело, черт, я так и не понял, достанется ли мне в итоге хоть что-то, но главное, что они поверили в меня!
— Ох Кай, ты такой непрактичный! — вздыхает Герда.
— Мы проследим, чтобы его не надули, — успокаивает ее Снежная Королева. — Перечитаем все документы, которые ему придется подписывать.
При слове «документы» Герда сразу скучнеет и пытается незаметно сползти под стол.
— Ну хорошо, хорошо, я буду читать документы, а ты — отгонять от меня всех этих Принцесс, разбойников и прочих добрых людей, вздумавших обогатиться за счет нашего скромного гения, — успокаивает ее Снежная Королева.
— Нет-нет, мне уже пора, я и так задержался на лишних двадцать восемь минут для того, чтобы позавтракать с вами. — Скромный гений сверяется с часами, утирает губы, встает из-за стола, подхватывает свой рюкзачок, выбегает на улицу, но сразу же возвращается обратно.
— Там снег! Там холод! И дороги не разобрать! — удивленно сообщает он.
— Снег, в самом деле? — качает головой Снежная Королева. — Ну кто бы мог подумать, это в наших-то краях. Тогда тебе придется еще немного задержаться.
Снежная Королева и Герда по вечерам рассказывали друг другу о городах и странах, в которых им удалось побывать, и с удивлением обнаружили, что в их прежних маршрутах не было никаких пересечений. Это следовало исправить — показывать друг другу живой настоящий мир куда интереснее, чем изучать его по картам, наблюдать на экране телевизора и мониторе компьютера. Это неплохое развлечение для одного, но двоим требуется куда больше — всего.
— Я не могу задержаться здесь до тех пор, пока не растает снег! — решительно заявляет Кай.
— Конечно не можешь, — успокаивающе кивает Снежная Королева. — В этих местах он никогда не тает.
— Мы отправляемся в путешествие! — поясняет Герда. — Собирались сделать это через пару дней, но можем и поторопиться.
— Подвезем тебя до самого Замка Цветов, проверим все договора, а то знаю я этих разбойников, — вторит Снежная Королева.
— Заодно я поблагодарю Принцессу за автомобиль, а потом — покажу ей язык, — добавляет Герда.
— Ты полагаешь, что этому научила тебя я? — уточняет Снежная Королева.
— А давайте вы по дороге решите, что будете показывать Принцессе? — нетерпеливо вмешивается Кай.
— Точно, нам же пора собираться! — вскакивает со своего места Герда. Сделав пару кругов вокруг обеденного стола, она пытается плюхнуться на свое место и продолжить интересный разговор, но Снежная Королева решительно отбирает у нее стул со словами:
— Ты ведь что-то говорила про сборы, да? Мои вещи уже упакованы, осталось положить зубную щетку и расческу, а тебе придется собирать свои по всем этажам. Ума не приложу, откуда в моем замке взялись эти горы барахла, ты же приехала налегке!
— Как-то завелись, — разводит руками Герда и убегает на второй этаж. Потом свешивается через лестничные перила и кричит: — Надо не забыть по дороге заехать в супермаркет и купить много-много шампуней для Лапландки и Финки, все равно будем мимо проезжать! А то у них из магазинов рядом — одна «ИКЕЯ»! А в ней шампуней нет!
ЗНАМЕНИТАЯ ЛЯГУШКА-ПУТЕШЕСТВЕННИЦА
Юбилейная пресс-конференция лягушки-путешественницы и ее крылатых компаньонов, уже никто не помнит, которая по счету, начинается со старого, испытанного приема.
— Утки лягушку несут! Утки лягушку несут! — кричат специально нанятые зеваки.
Вскоре стая опускается на заранее подготовленную площадку. Опытные техники настраивают микрофоны, помогают лягушке взобраться на стол.
— Это все я придумала! — начинает она старую песню. — Вот вы говорите — утки, дескать. Лягушку несут. А если бы много лет назад вот в эту самую голову не пришла гениальная идея использовать уток в качестве воздушного транспорта, так бы я и сидела в своем болоте.
— А что же вам там не сиделось? — ехидно интересуется из последнего ряда какой-то молодой нахал.
Пара крепких селезней выдворяет его из зала, остальные наводят порядок.
— Да не стоило крылья марать, пусть бы квакал, — убедившись в том, что нахал уже больше не вернется, благородно кивает лягушка.
— Скажите, а когда вы только начинали свои полеты, известна ли вам была технология, изобретенная Нильсом Хольгерсоном и опробованная на диких гусях?
— Нильс — жалкий плагиатор. Он же через десять лет после меня начал летать. А я первая доказала саму возможность такого полета, — уверенно говорит лягушка. — Ну вот вы там тянете руку, давайте, мы слушаем.
— У меня вопрос к вожаку стаи. Когда вы сталкиваетесь с аистами, у вас не возникает проблем из-за вашего… хм… груза?
— Вы лучше спросите у аистов, — самодовольно улыбается лягушка, — какие у них начинаются проблемы после того, как мы просим их предъявить лицензию на охоту.
— Это же единственная в мире летающая лягушка, — поясняет утка-секретарь. — Занесена в Красную книгу, в Книгу рекордов Гиннеса, в Википедию. Никому не охота связываться с такой знаменитостью. Теперь уже.
— А что вы думаете по поводу фильма, посвященного истории вашей жизни, который, как мы знаем, сейчас снимают в Голливуде?
— Ну, сценарий я уже одобрила. Что ж, молодцы ребята. Я, правда, хотела бы видеть в главной роли Анджелину Джоли, но Квентин говорит, что с ней какие-то проблемы возникли.
— Правда ли, что вы отказались принимать участие в рекламной кампании одного знаменитого французского ресторана и даже грозились подать на хозяина в суд?
— Вы бы тоже, я думаю, отказались от участия в кулинарном шоу в племени каннибалов, — отшучивается лягушка. — Еще есть вопросы? Нам надо бы успеть на попутный циклон, чтобы выступить сегодня в соседнем городе.
— Поблагодарим нашу гостью! — тут же выскакивает вперед распорядитель пресс-конференции. — Теперь можно сфотографировать всю стаю. Господа утки, вы не могли бы немного попозировать вот тут?
Щелкают фотоаппараты, мерцают вспышки, видеокамеры выстраиваются в ряд, операторы ловят неожиданные ракурсы. Потом — небольшой фуршет за счет городской казны, и стая может отправляться в путь.
— Тебе не надоело еще людей дурить? — усмехнувшись, спрашивает у лягушки один из ее бессменных возниц.
— Никого я не дурю, оставь вот эти вот подколки для журналистов, — беззлобно пинает его в бок лягушка. — Это ведь действительно я, я придумала. Я придумала проводить пресс-конференции, а эти дуры, летавшие с вами до меня, не могли сдержаться и орали прямо сверху: «Это я, я!» Ну и разбивались конечно. А для людей все лягушки на одно лицо. На наше счастье. Надеюсь, в том городе, где мы будем сегодня ужинать, не всех еще комаров извели, а то так уже эта красная икра осточертела, хочется перед сном нормально поохотиться.
В ВОСПИТАТЕЛЬНЫХ ЦЕЛЯХ
Сжег Иван-царевич лягушачью кожу и сидит довольный. Теперь-то Василиса свободна от этого проклятья, теперь она всегда будет рядом с ним, в своем истинном облике!
Василиса на кухне похлопотала, пару страниц диссертации написала, довязала свитер, поправила перед зеркалом и без того совершенный макияж — и к мужу. А тот сидит перед камином и наблюдает, как ненавистная буро-зеленая шкурка в огне корчится.
— Что же ты наделал! — всплеснула руками Василиса. — Я ли тебя не предупреждала?
— А что, все плохо? — удивился Иван-царевич. — Я думал, ты обрадуешься. Ну что я ее сжег. Теперь мы всегда будем вместе, и тебе не надо будет то и дело ударяться оземь, чтобы стать человеком. Это же, наверное, больно?
— Не больно. Уметь надо оземь ударяться, — отмахнулась Василиса. — Ты помнишь, что папенька мой — могущественный волшебник?
— Ой, — задумался Иван-царевич. — Теперь он прилетит и спалит нас огнем? Я не позволю ему причинить тебе зла! Пусть вся кара достанется мне.
— Отлично придумано! Я, значит, буду в человеческом обличье, вся такая распрекрасная, а тебя пусть папа огнем сожжет? И на черта мне тогда человеческое обличье? Да не бойся, не бойся, ничего тебе не будет.
— Тогда — ура?
— Какое там «ура». Надо новую лягушачью кожу где-то добывать. Вот это — проблема, а остальное — пустяки, решим как-нибудь.
— Зачем же тебе новая, Василисушка? Ты без нее такая красавица!
— Ох, прав, прав был папа — надо было в черепаху.
— Что — в черепаху?
— В черепаху меня надо было превращать, у нее шкура толще. Ну а я, конечно, по молодости лет воображала, что хитрее, мудренее своего отца уродилась. Теперь придется к нему на поклон идти, выслушивать его колкости.
— Милая, послушай, я, видимо, что-то не понимаю. Ну бывает такое с нами, царевичами. Так ты объясни толком, а не дави на психику.
— Это еще цветочки, — загадочно посулила Василиса. — Вот завтра я тебе так на психику надавлю — не обрадуешься. Если отец не найдет время, чтобы меня принять.
— Давай так, — рассердился Иван-царевич. — Ты мне расскажешь, какая на мне вина, а я уж постараюсь сделать так, чтобы он нашел это самое время.
— Да что тут рассказывать. С первого класса я была отличницей. Да еще и красавицей из красавиц. И спортсменкой.
— И комсомолкой! — подсказал царевич.
— Балда, — легонько стукнула его по лбу Василиса. — Это же в первом классе было. Ну что, годы шли, я старалась изо всех сил и была лучшей девчонкой в школе, во дворе, и вообще в городе. Это было чертовски трудно, я почти не спала, совсем не отдыхала, только и делала, что стремилась к совершенству. Мной, конечно, восхищались. Приглашали на телевидение и на всякие конкурсы, и я везде, конечно же, блистала, потому что не имела права сплоховать.
— Ужас какой! — обнял ее за плечи Иван-царевич. — Как же ты, бедненькая, с ума-то не сошла?
— Сошла, сошла, — мрачно ответила Василиса. — Ну почти сошла. Не вмешайся мой папа.
— Раньше надо было вмешаться, еще в первом классе.
— У папы такой принцип: каждый человек сам отвечает за свою жизнь, и вмешиваться надо только в самом крайнем случае. Ну вот, крайний случай наступил, он и вмешался. Хотел в черепашку меня превратить, но я очень черепашкой не хотела быть. Так что он плюнул, растер и превратил меня в лягушку.
— Радикальный метод.
— Зато действенный. Первые пару месяцев я только и делала, что спала, плескалась в озере, прыгала по лесу, ловила комаров. Пыталась было соревноваться с другими лягушками — кто больше комаров поймает, но их это почему-то не вдохновило. Говорят — сколько съедим, столько и поймаем. А соревноваться в обжорстве только люди могут, ну что с них взять, тупиковая ветвь развития, им бы только сравнивать, у кого что больше.
— Неужели так и сказали? — возмутился Иван-царевич.
— И добавили еще. Что у человека, дескать, хвост отвалился, а привычка хвостами меряться осталась. Ну, лягушкам проще: они хвостами меряются, покуда головастики, а потом у них эти самые хвосты отваливаются, и это значит, что головастик повзрослел и стал полноценной лягушкой, больше меряться ни с кем не будет. Но это так, к слову пришлось, я тебе, потом, если хочешь, много лягушачьих баек расскажу. Словом, попрыгала я с ними какое-то время, отдохнула, подумала о своей молодой жизни и прискакала к отцу: так, мол, и так, почти поняла, практически осознала, верни мне только человеческий облик. Отец возражать не стал, но лягушачью кожу наказал везде с собой возить. На случай, если я снова начну забываться и стремиться стать лучше всех.
— Что-то ты больно часто забываешься, получается, — почесал в затылке Иван-царевич. — Каждый день туда-обратно перекидываешься.
— Это ты меня в первое время не видел. У окружающих от моих превращений просто в глазах рябило. Ну все, хватит рассиживаться. Беги, договаривайся с папой, заказывай ковер-самолет до его офиса, чтобы он поскорее мне новую лягушачью кожу наколдовал. Только смотри, чтобы это был самый лучший ковер-самолет! Достойный моей красоты и ума. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнул Иван-царевич. — Теперь понимаю, что твой отец — не только величайший волшебник, но еще и очень мудрый человек.
ИВАН МАТВЕЕВ
ИЗ ЦИКЛА «АХИЛЛЕС И ЧЕРЕПАХА»
Становление философа
Черепаха полистала книжку, потом сказала:
— Давай тянуть. Должны быть тина и трава морская.
Они взялись за невод и потащили его на берег.
Невод шел тяжело.
Вытащив его, оба молча уставились на добычу.
— М-да, — сказал Ахиллес. — Смотри, а вон тот ботинок почти целый.
— И покрышка ничего.
— Хорошая покрышка, ага.
— Тоже почти целая.
— И такая рифленая.
— Очень даже приличная покрышка, — печально подытожила Черепаха. — Что делать будем?
— Ну, — сказал Ахиллес, — это, в конце концов, Черное море. А не Самое-Синее. Возможны расхождения в мелочах.
Черепаха достала телефон:
— Звони, консерватор.
Ахиллес насупился и набрал номер.
Послушал.
Потом отшвырнул невод в сторону.
— Вне зоны действия сети, — сказал он.
Черепаха зевнула:
— А что, собственно, тебе от нее надо?
— Не мне, — ответил Ахиллес.
— А кому?
— Да есть один. У него бочка снова треснула. А он в ней почитай родился.
* * *
— Я так и думал, — сказал Диоген. — Она знает, что это я вас попросил.
— А что вы не поделили? — поинтересовалась Черепаха.
— Все началось с бочки, — сказал Диоген печально.
— И?
— Через три дня у меня уже было свое царство на острове.
— И?
— Черт меня дернул попросить эту белку с изумрудами…
Фаэтон
— Ничего себе, — сказала Черепаха. — Это не мифология, а бразильский сериал.
— Ну все ж свои, — сказал Фаэтон, улыбаясь.
— Только никому-никому, ладно? — попросил Черепаху Ахиллес. — Это вроде как тайна.
— А кто поверит?
— Дети, например.
— Мифологов кондрашка хватит, — добавил Фаэтон.
— Чего-то я не понимаю, — сказала Черепаха. — А вся эта история с колесницей Гелиоса?
— Выведение мифоактивов, — сказал Фаэтон. — Она была застрахована, так что папе сразу дали новую.
— Колесницу просто не узнать.
— Тюнинг. И номера перебил.
— А можно вопрос? — сказала Черепаха.
— Да?
— А зачем?
Фаэтон ухмыльнулся:
— Да просто люблю делать подарки. С Новым годом!
Он поправил красный колпак и полез обратно в каминную трубу.
Мимир
— «На севере от Иггдрасиля голова великана Мимира охраняет таинственный источник мудрости, — прочитал Ахиллес. — Обратите внимание на его шлем, типичный образчик скандинавской культуры мифологических веков… тра-ля-ля… кормить строго воспрещается».
— Это шлем? — с сомнением спросила Черепаха.
Из-под шлема что-то заворчало.
Ахиллес снова уткнулся в проспект:
— Так написано, — сказал он. — Но я, как специалист, сомневаюсь.
— Я, как дилетант, тоже.
— У него нетипичная форма.
— Он глиняный.
— Да, и это тоже.
— Это горшок, — резюмировала Черепаха.
Из-под шлема что-то забубнило.
Ахиллес присмотрелся:
— На нем руны. «LONW» или что-то в этом роде.
— Нет, — сказала Черепаха с возрастающей уверенностью в голосе. — Это «МИОТ» вверх ногами. И я, кажется, знаю, кто охраняет источник мудрости… если там еще что-то осталось.
Восьмое марта
— И еще раз поздравляю, — сказал Ахиллес. — Ну, я побежал. Ага. Ага. Ага. Конечно. Да. Ну, пока. Да. И я. Ага. Да. Что? А какого цвета? Розовые?!! Нет-нет, конечно, тебе идет. Нет, ага, да. Да. Нет. Да. Ну, все, пока. Да. Пока. Да. Увидимся. Поздравляю еще раз! Да. Пока. Целую. Ага. Пока…
Он повесил трубку и очень тяжело вздохнул.
— Так, — сказала Черепаха. — Пройдемся по списку.
Ахиллес согласно зевнул.
— Поздравительные яблоки разослал?
— Почти всем.
— Почти?
— Кроме Афины. Ее это бесит.
Черепаха кивнула.
— Цветы?
— Разослал. Почти всем.
— Почти?
— Кроме Флоры, — объяснил Ахиллес. — Ее это бесит.
— Обзвонил всех?
Ахиллес потрогал опухшее ухо:
— Кроме Эхо, — сказал он. — Ее это бесит.
— Тогда все, — заключила Черепаха.
Ахиллес недоверчиво посмотрел на нее:
— Я всех поздравил?! За один день? Черт. Я герой!
Он закрыл глаза и захрапел прямо в кресле.
* * *
— Он просто герой, — сказала Афродита по телефону, — Но, может, скажем ему, что уже апрель наступил?
— Не надо, — сказала Черепаха. — Он такой капризный. Его это взбесит.
Безумное чаепитие
— Как я сбрендил? — переспросил Мартовский Заяц. — Ну, это случилось в иды, один мой друг…
— Во что? — переспросил Ахиллес.
— Когда, — поправил Заяц. — В иды. Мартовские.
— Не спрашивай его дальше, — нервно попросила Черепаха. — Кажется, я не хочу этого знать.
Тут они наконец пришли.
Заяц немедленно уселся на свое место рядом с Соней.
Ахиллес откашлялся.
— Привет, — сказал он.
— Эта мышь — Соня? — тихо спросила Черепаха.
— Нет, — мгновенно отреагировала Соня. — Эта Соня — мышь.
— Гм.
— В данный момент, — уточнила Соня.
— Временами она не в себе, — подтвердил Шляпник.
— Да. Вне себя я становлюсь черная и рыщу.
— Рыщешь? — спросил Ахиллес.
— Рычу и ищу.
— Что? — спросила Черепаха, чувствуя, что зря это делает.
Соня зевнула:
— Что-то на «Ррры», вероятно.
Черепаха тихо застонала.
— Послушайте, — мягко начал Ахиллес, — мы не хотим вам мешать, но у Кастора и Поллукса возникли проблемы, и они передали вам записку…
— Как раз к чаю! — обрадовался Шляпник.
— Очень странную записку.
— А еще они странно выглядят.
— И странно выражаются.
— И Зевс сказал, что это к вам.
— И еще что-то про тучки.
— Не разбив яиц, — вдруг сообщила Соня, — омлет не приготовишь.
Черепаха схватилась лапами за голову.
Ахиллес, тяжело вздохнув, достал из кармана записку и протянул Шляпнику.
* * *
— Ты уверен, что это — именно то, что надо? — спросила Черепаха на обратном пути.
В лапах у нее был черный шелковый цилиндр.
— Зевс уверен. Кастор и Поллукс, видимо, тоже
— Они тут все повязаны, — буркнула Черепаха.
Ахиллес пожал плечами.
Некоторое время они шли молча.
Потом Черепаха достала записку и уставилась на нее.
— Все-таки, интересно, — сказала она, — что значит: «Помогисла, потерялисла шляпслу»?
Дамокл
…но я не испугался, и с тех пор стал мудрым и справедливым правителем, — закончил Дамокл.
— Круто, — сказал Ахиллес. — А где тот меч?
Дамокл показал вверх.
— Не понял, — сказал Ахиллес.
— Там только люстра, — удивилась Черепаха.
— Это не люстра.
— А что?
— Это Дамоклова Люстра.
Ахиллес и Черепаха переглянулись.
— Она в любой момент может на меня упасть, — терпеливо разъяснил правитель.
— Там же канат.
— Ну, вдруг он перетрется?
— Рискуешь, — согласился Ахиллес.
— Это что. Вон там лежит Дамоклова Банановая Кожура.
— Какой ужас.
— А во всех рыбах — Дамокловы Кости.
— Что за жизнь.
— Ну и вон там лежит Дамоклов Кирпич. Может упасть на голову.
Ахиллес посмотрел в указанную сторону.
— Он же на полу лежит.
— Но шанс-то есть.
Ахиллес погрузился в раздумья.
Дамокл улыбался.
— Вот, — сказал он. — Все понимают, как рискует правитель.
Черепаха, стоявшая у окна, вдруг потащила Ахиллеса к выходу:
— Нам пора.
* * *
— И куда мы так торопимся? — недовольно спросил Ахиллес уже на лестнице.
— Он-то к риску привычный, — пояснила Черепаха, — а мы лучше пойдем отсюда. Там Дамоклов Народ уже ворота выламывает.
Недалеко от Спарты
— Ты уверен, что мы не заблудились?
— Нет, — бодро сказал Ахиллес.
— Тогда где мы?
— Недалеко от Спарты.
— А что, около Спарты растут баобабы? — язвительно спросила Черепаха.
— Это кипарис.
— Диаметром два метра?!
— Это спартанский кипарис.
— Кстати, мы уже который раз мимо него проходим.
— Все спартанские кипарисы похожи.
— И местность здесь очень пустынная, — настаивала Черепаха.
Ахиллес недовольно засопел, но тут же просветлел лицом:
— Вот!
— Что?
— Доказательство! Спартанский мальчик! С лисенком за пазухой!
Черепаха посмотрела на появившегося мальчика.
— И?
— Лисенок, — объяснил Ахиллес. — Кусает спартанского мальчика. А тот терпит.
— Зачем?
— У них так принято, — торжествующе сказал Ахиллес. — Спроси.
Черепаха вздохнула.
Подошла к мальчику.
Потом, изменившись в лице, вернулась к Ахиллесу.
— Ну-у? — спросил тот.
— Мы очень далеко от Спарты.
— А что он ответил?
— Он ответил, — сказала Черепаха, задумчиво глядя на баобаб, — что терпит, потому что мы в ответе за тех, кого приручили.
Зубы Дракона
— Но это оказались не семена, — сказал Ясон, — а зубы дракона.
— Интересно, кто их выбил, — пробормотал Ахиллес.
— Молочные, наверное.
— А.
— И когда я посеял их, на поле выросли десятки сильных свирепых воинов…
— Да знаем мы, — перебила Черепаха. — Ты швырнул им камень, и они передрались.
— Камень?!
— А что, нет?
Ясон покачал головой:
— Чушь. Разорвали бы на части. Я и так-то страху натерпелся, когда во втором тайме пришлось красную карточку поднять…
Заразная апория
— Апория Зенона заразна, — мрачно сказала Черепаха.
— Не понял.
Черепаха вздохнула:
— Помнишь, у меня завелась мышь, и ты подарил мне кота?
— Он стал парадоксальным?
— Нет, но он вряд ли ее поймает.
— Гм?
Черепаха снова вздохнула:
— Пойдем покажу.
* * *
— Н-да, — сказал Ахиллес. — Сколько они так?
— Третий день.
— Ставлю на кота. Кстати…
— Том, — сказала Черепаха. — Я назвала его Том.
Стройподряд
— Медведи? — удивился Ахиллес. — Какие же вы медведи?
— Внешность часто бывает обманчива, — сказал Первый Медведь.
Черепаха кивнула.
— Ладно, — сказал Ахиллес. — У вас есть опыт застройки?
— Коттеджи.
— Стены Трои.
— Стены Карфагена
— Стены Иерихона.
— Какая-то тенденция нездоровая, — сказала Черепаха.
— Да сойдет, — сказал Ахиллес. — Заказчик из Берлина.
— И оплаты не надо, — сказал Третий Медведь.
— А что тогда?
— Можете поговорить с Цирцеей?
— Зачем?
Третий Медведь вздохнул:
— Ну, когда она была еще совсем маленькой…
* * *
— … и тут я наорал на нее, — закончил Третий Медведь. — Кто, мол, спал в моей кроватке!
Ахиллес издал неопределенный звук.
Черепаха поперхнулась.
— Да, — согласился Второй Медведь. — Погорячился Наф-Наф.
ИЗ ЦИКЛА «АХИЛЛЕС И ЧЕРЕПАХА»
Становление философа
Черепаха полистала книжку, потом сказала:
— Давай тянуть. Должны быть тина и трава морская.
Они взялись за невод и потащили его на берег.
Невод шел тяжело.
Вытащив его, оба молча уставились на добычу.
— М-да, — сказал Ахиллес. — Смотри, а вон тот ботинок почти целый.
— И покрышка ничего.
— Хорошая покрышка, ага.
— Тоже почти целая.
— И такая рифленая.
— Очень даже приличная покрышка, — печально подытожила Черепаха. — Что делать будем?
— Ну, — сказал Ахиллес, — это, в конце концов, Черное море. А не Самое-Синее. Возможны расхождения в мелочах.
Черепаха достала телефон:
— Звони, консерватор.
Ахиллес насупился и набрал номер.
Послушал.
Потом отшвырнул невод в сторону.
— Вне зоны действия сети, — сказал он.
Черепаха зевнула:
— А что, собственно, тебе от нее надо?
— Не мне, — ответил Ахиллес.
— А кому?
— Да есть один. У него бочка снова треснула. А он в ней почитай родился.
— Я так и думал, — сказал Диоген. — Она знает, что это я вас попросил.
— А что вы не поделили? — поинтересовалась Черепаха.
— Все началось с бочки, — сказал Диоген печально.
— И?
— Через три дня у меня уже было свое царство на острове.
— И?
— Черт меня дернул попросить эту белку с изумрудами…
Фаэтон
— Ничего себе, — сказала Черепаха. — Это не мифология, а бразильский сериал.
— Ну все ж свои, — сказал Фаэтон, улыбаясь.
— Только никому-никому, ладно? — попросил Черепаху Ахиллес. — Это вроде как тайна.
— А кто поверит?
— Дети, например.
— Мифологов кондрашка хватит, — добавил Фаэтон.
— Чего-то я не понимаю, — сказала Черепаха. — А вся эта история с колесницей Гелиоса?
— Выведение мифоактивов, — сказал Фаэтон. — Она была застрахована, так что папе сразу дали новую.
— Колесницу просто не узнать.
— Тюнинг. И номера перебил.
— А можно вопрос? — сказала Черепаха.
— Да?
— А зачем?
Фаэтон ухмыльнулся:
— Да просто люблю делать подарки. С Новым годом!
Он поправил красный колпак и полез обратно в каминную трубу.
Мимир
— «На севере от Иггдрасиля голова великана Мимира охраняет таинственный источник мудрости, — прочитал Ахиллес. — Обратите внимание на его шлем, типичный образчик скандинавской культуры мифологических веков… тра-ля-ля… кормить строго воспрещается».
— Это шлем? — с сомнением спросила Черепаха.
Из-под шлема что-то заворчало.
Ахиллес снова уткнулся в проспект:
— Так написано, — сказал он. — Но я, как специалист, сомневаюсь.
— Я, как дилетант, тоже.
— У него нетипичная форма.
— Он глиняный.
— Да, и это тоже.
— Это горшок, — резюмировала Черепаха.
Из-под шлема что-то забубнило.
Ахиллес присмотрелся:
— На нем руны. «LONW» или что-то в этом роде.
— Нет, — сказала Черепаха с возрастающей уверенностью в голосе. — Это «МИОТ» вверх ногами. И я, кажется, знаю, кто охраняет источник мудрости… если там еще что-то осталось.
Восьмое марта
— И еще раз поздравляю, — сказал Ахиллес. — Ну, я побежал. Ага. Ага. Ага. Конечно. Да. Ну, пока. Да. И я. Ага. Да. Что? А какого цвета? Розовые?!! Нет-нет, конечно, тебе идет. Нет, ага, да. Да. Нет. Да. Ну, все, пока. Да. Пока. Да. Увидимся. Поздравляю еще раз! Да. Пока. Целую. Ага. Пока…
Он повесил трубку и очень тяжело вздохнул.
— Так, — сказала Черепаха. — Пройдемся по списку.
Ахиллес согласно зевнул.
— Поздравительные яблоки разослал?
— Почти всем.
— Почти?
— Кроме Афины. Ее это бесит.
Черепаха кивнула.
— Цветы?
— Разослал. Почти всем.
— Почти?
— Кроме Флоры, — объяснил Ахиллес. — Ее это бесит.
— Обзвонил всех?
Ахиллес потрогал опухшее ухо:
— Кроме Эхо, — сказал он. — Ее это бесит.
— Тогда все, — заключила Черепаха.
Ахиллес недоверчиво посмотрел на нее:
— Я всех поздравил?! За один день? Черт. Я герой!
Он закрыл глаза и захрапел прямо в кресле.
— Он просто герой, — сказала Афродита по телефону, — Но, может, скажем ему, что уже апрель наступил?
— Не надо, — сказала Черепаха. — Он такой капризный. Его это взбесит.
Безумное чаепитие
— Как я сбрендил? — переспросил Мартовский Заяц. — Ну, это случилось в иды, один мой друг…
— Во что? — переспросил Ахиллес.
— Когда, — поправил Заяц. — В иды. Мартовские.
— Не спрашивай его дальше, — нервно попросила Черепаха. — Кажется, я не хочу этого знать.
Тут они наконец пришли.
Заяц немедленно уселся на свое место рядом с Соней.
Ахиллес откашлялся.
— Привет, — сказал он.
— Эта мышь — Соня? — тихо спросила Черепаха.
— Нет, — мгновенно отреагировала Соня. — Эта Соня — мышь.
— Гм.
— В данный момент, — уточнила Соня.
— Временами она не в себе, — подтвердил Шляпник.
— Да. Вне себя я становлюсь черная и рыщу.
— Рыщешь? — спросил Ахиллес.
— Рычу и ищу.
— Что? — спросила Черепаха, чувствуя, что зря это делает.
Соня зевнула:
— Что-то на «Ррры», вероятно.
Черепаха тихо застонала.
— Послушайте, — мягко начал Ахиллес, — мы не хотим вам мешать, но у Кастора и Поллукса возникли проблемы, и они передали вам записку…
— Как раз к чаю! — обрадовался Шляпник.
— Очень странную записку.
— А еще они странно выглядят.
— И странно выражаются.
— И Зевс сказал, что это к вам.
— И еще что-то про тучки.
— Не разбив яиц, — вдруг сообщила Соня, — омлет не приготовишь.
Черепаха схватилась лапами за голову.
Ахиллес, тяжело вздохнув, достал из кармана записку и протянул Шляпнику.
— Ты уверен, что это — именно то, что надо? — спросила Черепаха на обратном пути.
В лапах у нее был черный шелковый цилиндр.
— Зевс уверен. Кастор и Поллукс, видимо, тоже
— Они тут все повязаны, — буркнула Черепаха.
Ахиллес пожал плечами.
Некоторое время они шли молча.
Потом Черепаха достала записку и уставилась на нее.
— Все-таки, интересно, — сказала она, — что значит: «Помогисла, потерялисла шляпслу»?
Дамокл
…но я не испугался, и с тех пор стал мудрым и справедливым правителем, — закончил Дамокл.
— Круто, — сказал Ахиллес. — А где тот меч?
Дамокл показал вверх.
— Не понял, — сказал Ахиллес.
— Там только люстра, — удивилась Черепаха.
— Это не люстра.
— А что?
— Это Дамоклова Люстра.
Ахиллес и Черепаха переглянулись.
— Она в любой момент может на меня упасть, — терпеливо разъяснил правитель.
— Там же канат.
— Ну, вдруг он перетрется?
— Рискуешь, — согласился Ахиллес.
— Это что. Вон там лежит Дамоклова Банановая Кожура.
— Какой ужас.
— А во всех рыбах — Дамокловы Кости.
— Что за жизнь.
— Ну и вон там лежит Дамоклов Кирпич. Может упасть на голову.
Ахиллес посмотрел в указанную сторону.
— Он же на полу лежит.
— Но шанс-то есть.
Ахиллес погрузился в раздумья.
Дамокл улыбался.
— Вот, — сказал он. — Все понимают, как рискует правитель.
Черепаха, стоявшая у окна, вдруг потащила Ахиллеса к выходу:
— Нам пора.
— И куда мы так торопимся? — недовольно спросил Ахиллес уже на лестнице.
— Он-то к риску привычный, — пояснила Черепаха, — а мы лучше пойдем отсюда. Там Дамоклов Народ уже ворота выламывает.
Недалеко от Спарты
— Ты уверен, что мы не заблудились?
— Нет, — бодро сказал Ахиллес.
— Тогда где мы?
— Недалеко от Спарты.
— А что, около Спарты растут баобабы? — язвительно спросила Черепаха.
— Это кипарис.
— Диаметром два метра?!
— Это спартанский кипарис.
— Кстати, мы уже который раз мимо него проходим.
— Все спартанские кипарисы похожи.
— И местность здесь очень пустынная, — настаивала Черепаха.
Ахиллес недовольно засопел, но тут же просветлел лицом:
— Вот!
— Что?
— Доказательство! Спартанский мальчик! С лисенком за пазухой!
Черепаха посмотрела на появившегося мальчика.
— И?
— Лисенок, — объяснил Ахиллес. — Кусает спартанского мальчика. А тот терпит.
— Зачем?
— У них так принято, — торжествующе сказал Ахиллес. — Спроси.
Черепаха вздохнула.
Подошла к мальчику.
Потом, изменившись в лице, вернулась к Ахиллесу.
— Ну-у? — спросил тот.
— Мы очень далеко от Спарты.
— А что он ответил?
— Он ответил, — сказала Черепаха, задумчиво глядя на баобаб, — что терпит, потому что мы в ответе за тех, кого приручили.
Зубы Дракона
— Но это оказались не семена, — сказал Ясон, — а зубы дракона.
— Интересно, кто их выбил, — пробормотал Ахиллес.
— Молочные, наверное.
— А.
— И когда я посеял их, на поле выросли десятки сильных свирепых воинов…
— Да знаем мы, — перебила Черепаха. — Ты швырнул им камень, и они передрались.
— Камень?!
— А что, нет?
Ясон покачал головой:
— Чушь. Разорвали бы на части. Я и так-то страху натерпелся, когда во втором тайме пришлось красную карточку поднять…
Заразная апория
— Апория Зенона заразна, — мрачно сказала Черепаха.
— Не понял.
Черепаха вздохнула:
— Помнишь, у меня завелась мышь, и ты подарил мне кота?
— Он стал парадоксальным?
— Нет, но он вряд ли ее поймает.
— Гм?
Черепаха снова вздохнула:
— Пойдем покажу.
— Н-да, — сказал Ахиллес. — Сколько они так?
— Третий день.
— Ставлю на кота. Кстати…
— Том, — сказала Черепаха. — Я назвала его Том.
Стройподряд
— Медведи? — удивился Ахиллес. — Какие же вы медведи?
— Внешность часто бывает обманчива, — сказал Первый Медведь.
Черепаха кивнула.
— Ладно, — сказал Ахиллес. — У вас есть опыт застройки?
— Коттеджи.
— Стены Трои.
— Стены Карфагена
— Стены Иерихона.
— Какая-то тенденция нездоровая, — сказала Черепаха.
— Да сойдет, — сказал Ахиллес. — Заказчик из Берлина.
— И оплаты не надо, — сказал Третий Медведь.
— А что тогда?
— Можете поговорить с Цирцеей?
— Зачем?
Третий Медведь вздохнул:
— Ну, когда она была еще совсем маленькой…
— … и тут я наорал на нее, — закончил Третий Медведь. — Кто, мол, спал в моей кроватке!
Ахиллес издал неопределенный звук.
Черепаха поперхнулась.
— Да, — согласился Второй Медведь. — Погорячился Наф-Наф.
ОКСАНА САНЖАРОВА
СКАЗКИ ДЛЯ МЕНЯ
Не так все было. Совсем не так.
Вот, Золушка, к примеру. Да, крестная была. И весь сопутствующий антураж: карета из тыквы, бальное платье, двенадцать часов, ну и туфелька, само собой. А потом что-то пошло вкривь. Фею вызвали в соседнее королевство, там как раз родилась принцесса с печальными перспективами на ближайший после совершеннолетия век, да и мачеха подсуетилась. В общем, их высочество промчались на всех парах мимо чулана, в котором заперли Золушку, перелапали массу разнообразных ножек сначала на территории собственного королевства, а потом и за его пределами. Через две недели он уже и лица различать перестал, не то что ноги, поэтому когда обувь подошла, был рад-радешенек целых три месяца. Потом из-за развода вели длительную переписку с Ватиканом. Второй прошел легче: молодая супруга не пожелала менять веру и особой ценности для Рима не представляла. Третью принц уже почти собрался казнить, обвинив в государственной измене, тем более что и повод был (если убрать слово «государственная»), но по мягкосердечию заточил в монастырь. С четвертой прожил душа в душу шесть лет, пока она, опечаленная бездетностью, не ушла в монастырь сама. С пятой познакомился по переписке — она прислала дивного слога письмо и невесомую атласную туфельку на полразмера меньше образцовой, но правила железной рукой. Роль принца-консорта устраивала нашего принца четыре года.
Одним словом, через двадцать лет после незабываемого бала их высочество пересекли отчую границу и остановились у сапожной лавки с издевательским названием «Хрустальный башмачок»: каблук измученной примерками обуви скололся, и полировка порядком потускнела. За конторкой сидела приятная дама средних лет и стряхивала пепел в хрустальную туфельку 34,5 размера. К слову сказать, в последний раз Золушке удалось втиснуть ногу в подарок крестной еще до предпоследней свадьбы принца, но его это не смутило.
История спящей красавицы — тоже сплошные правки. Жених у нее был лет с двух. Хороший мальчик: Сорбонна, виртуозная игра на лютне, отличные знания в практической токсикологии. Третий сын, но подумайте сами — кто выберет для первенца принцессу с ведьминским проклятьем в анамнезе? После неприятности с веретеном он выкупил у Белоснежки яблоко долгого сна, заказал стеклянный саркофаг с вентиляцией и системой оповещения, провел анализ опасного фрукта, отмерил дозу и откусил. Сто восемнадцать лет летаргии как один день. Крестная слово сдержала — принцесса проспала ровно век, проснулась, перебудила двор, сменила гардероб, вырубила терновник, провела семь победоносных войн, восстановила прежние границы и отказала пятнадцати женихам, заслужив репутацию королевы-девственницы… и даже технически оставалась ею вплоть до первых родов. Да-да, кафедру проблем искусственного оплодотворения в учрежденной ее высочеством медицинской академии до сих пор считают сильнейшей в Европе. Помимо этого она собрала у себя всех специалистов по нарушениям сна и лучших пластических хирургов, потому что пробуждение, увы, запустило механизм старения. Принца она привыкла целовать дважды в день — утром и вечером, на всякий случай, но проснулся он от пощечины, потому что даже у очень самоотверженных принцесс терпение предельно. После завтрака ему представили детей — семи, четырех и двух с половиной лет.
Снежная Королева? Пока Герда пять лет разговаривала с розами старой ведьмы, два года морочила голову принцу и принцессе и слишком долго путешествовала по миру с Большим Разбойником… А он откуда взялся? Боже мой, вы и этого не знаете? Маленькая Разбойница обчистила маму, сбежала с Гердой, немножко поиграла в «ищем Кая», а после сменила пол в клинике, которую открыла морская ведьма, — говорят, это у нее получается куда лучше, чем кроить ноги из русалочьих хвостов. Герда, к своей чести, несколько раз пыталась удрать, но после смирилась и даже начала находить в ситуации некоторую прелесть. За это время Кай сложил слово «вечность» и получил весь мир (это оказалось довольно скучно) и коньки в придачу. Потом он складывал «вечность» еще пятнадцатью разными способами, но за это полагались только коньки. Когда Снежная Королева привезла нового мальчишку, Кай упаковал 16 пар коньков, схемы головоломок и уехал в Америку, где для начала поменял первую букву имени: Гай Юлий Цезарь ему всегда импонировал. Продажа коньков дала начальный капитал, а на разработке паззлов и логических задач Гай Сноу заработал чертову уйму денег. С первой прибыли он нанял сиделку для пожилой датской дамы и следующие десять лет исправно переводил деньги на ее счет. Герду он встретил на благотворительном балу и немедля увез, предварительно заплатив Большому Разбойнику чудовищные отступные. Для свадебной церемонии было закуплено двенадцать тысяч цветов, и среди них — ни одной розы — на этом настояла новобрачная. Каждый год, в день исчезновения Кая Герда запирается в спальне и выходит лишь к вечеру, с красными глазами.
— Ты такой милый, — говорит она мужу, — такой милый, я очень тебя люблю.
— Это ужасно, — с ледяной улыбкой отвечает жене Гай Сноу. Больше всего на свете он боится быть ею узнанным.
Лучше всех устроился Питер Пэн. После смерти капитана Крюка страна Нетинебудет потеряла для него большую половину своей прелести, и вечный мальчишка решил расти. Для начала он подбросил себя в бродячий цирк — аттракцион «Летающий» пользовался бешеной популярностью. Потом запас волшебной пыльцы кончился, и Питер подался в матросы. За двадцать пять лет он успел совершить четыре кругосветных плавания, принять участие в двух войнах и пяти африканских экспедициях, выполнить три секретных поручения ее величества, совершить восхождение на Эверест, поработать сыщиком в агентстве Ната Пинкертона и корреспондентом в крайне желтой газете — это, кстати, была самая опасная профессия. Между приключениями рядом с ним всегда была какая-нибудь барышня, говорившая «конечно, милый». Однажды утром Питер вручил очередную барышню маме и занялся поисками женщины с твердым характером и такой же линией подбородка, которая всегда называет поцелуй наперстком и заказывает оконные рамы, легко открывающиеся снаружи. На поиски ушло каких-то два месяца. Обладающая вышеперечисленными чертами разведенная мать двенадцатилетней дочери не стала вызывать полицию, обнаружив в кресле у камина постороннего мужчину. «Я почему-то думаю, что тебе не стоит предлагать молока, Питер», — сказала Венди и предложила виски.
Как — «что было дальше?». С кем «дальше»? Со всеми — это слишком долго. Хотя бы с Золушкой и принцем? Что за дурацкий вопрос. Естественно, они жили счастливо и умерли в один день. Второй после свадьбы. Как следует из стенограммы допроса горничной, после того как принц, облокотившись на подушку, сказал сначала «как мы постарели» и только потом «я тебя так люблю», Золушка разбила ему голову туфелькой и, не дожидаясь полиции, наглоталась хрустальных осколков. И, между прочим, зря. Ее бы, несомненно, оправдали, потому что каждый, кто путает эти фразы местами, заслуживает смерти.
А если ты это не запомнишь, я однажды тебя убью. Просто убью.
СКАЗКИ ДЛЯ МЕНЯ
Не так все было. Совсем не так.
Вот, Золушка, к примеру. Да, крестная была. И весь сопутствующий антураж: карета из тыквы, бальное платье, двенадцать часов, ну и туфелька, само собой. А потом что-то пошло вкривь. Фею вызвали в соседнее королевство, там как раз родилась принцесса с печальными перспективами на ближайший после совершеннолетия век, да и мачеха подсуетилась. В общем, их высочество промчались на всех парах мимо чулана, в котором заперли Золушку, перелапали массу разнообразных ножек сначала на территории собственного королевства, а потом и за его пределами. Через две недели он уже и лица различать перестал, не то что ноги, поэтому когда обувь подошла, был рад-радешенек целых три месяца. Потом из-за развода вели длительную переписку с Ватиканом. Второй прошел легче: молодая супруга не пожелала менять веру и особой ценности для Рима не представляла. Третью принц уже почти собрался казнить, обвинив в государственной измене, тем более что и повод был (если убрать слово «государственная»), но по мягкосердечию заточил в монастырь. С четвертой прожил душа в душу шесть лет, пока она, опечаленная бездетностью, не ушла в монастырь сама. С пятой познакомился по переписке — она прислала дивного слога письмо и невесомую атласную туфельку на полразмера меньше образцовой, но правила железной рукой. Роль принца-консорта устраивала нашего принца четыре года.
Одним словом, через двадцать лет после незабываемого бала их высочество пересекли отчую границу и остановились у сапожной лавки с издевательским названием «Хрустальный башмачок»: каблук измученной примерками обуви скололся, и полировка порядком потускнела. За конторкой сидела приятная дама средних лет и стряхивала пепел в хрустальную туфельку 34,5 размера. К слову сказать, в последний раз Золушке удалось втиснуть ногу в подарок крестной еще до предпоследней свадьбы принца, но его это не смутило.
История спящей красавицы — тоже сплошные правки. Жених у нее был лет с двух. Хороший мальчик: Сорбонна, виртуозная игра на лютне, отличные знания в практической токсикологии. Третий сын, но подумайте сами — кто выберет для первенца принцессу с ведьминским проклятьем в анамнезе? После неприятности с веретеном он выкупил у Белоснежки яблоко долгого сна, заказал стеклянный саркофаг с вентиляцией и системой оповещения, провел анализ опасного фрукта, отмерил дозу и откусил. Сто восемнадцать лет летаргии как один день. Крестная слово сдержала — принцесса проспала ровно век, проснулась, перебудила двор, сменила гардероб, вырубила терновник, провела семь победоносных войн, восстановила прежние границы и отказала пятнадцати женихам, заслужив репутацию королевы-девственницы… и даже технически оставалась ею вплоть до первых родов. Да-да, кафедру проблем искусственного оплодотворения в учрежденной ее высочеством медицинской академии до сих пор считают сильнейшей в Европе. Помимо этого она собрала у себя всех специалистов по нарушениям сна и лучших пластических хирургов, потому что пробуждение, увы, запустило механизм старения. Принца она привыкла целовать дважды в день — утром и вечером, на всякий случай, но проснулся он от пощечины, потому что даже у очень самоотверженных принцесс терпение предельно. После завтрака ему представили детей — семи, четырех и двух с половиной лет.
Снежная Королева? Пока Герда пять лет разговаривала с розами старой ведьмы, два года морочила голову принцу и принцессе и слишком долго путешествовала по миру с Большим Разбойником… А он откуда взялся? Боже мой, вы и этого не знаете? Маленькая Разбойница обчистила маму, сбежала с Гердой, немножко поиграла в «ищем Кая», а после сменила пол в клинике, которую открыла морская ведьма, — говорят, это у нее получается куда лучше, чем кроить ноги из русалочьих хвостов. Герда, к своей чести, несколько раз пыталась удрать, но после смирилась и даже начала находить в ситуации некоторую прелесть. За это время Кай сложил слово «вечность» и получил весь мир (это оказалось довольно скучно) и коньки в придачу. Потом он складывал «вечность» еще пятнадцатью разными способами, но за это полагались только коньки. Когда Снежная Королева привезла нового мальчишку, Кай упаковал 16 пар коньков, схемы головоломок и уехал в Америку, где для начала поменял первую букву имени: Гай Юлий Цезарь ему всегда импонировал. Продажа коньков дала начальный капитал, а на разработке паззлов и логических задач Гай Сноу заработал чертову уйму денег. С первой прибыли он нанял сиделку для пожилой датской дамы и следующие десять лет исправно переводил деньги на ее счет. Герду он встретил на благотворительном балу и немедля увез, предварительно заплатив Большому Разбойнику чудовищные отступные. Для свадебной церемонии было закуплено двенадцать тысяч цветов, и среди них — ни одной розы — на этом настояла новобрачная. Каждый год, в день исчезновения Кая Герда запирается в спальне и выходит лишь к вечеру, с красными глазами.
— Ты такой милый, — говорит она мужу, — такой милый, я очень тебя люблю.
— Это ужасно, — с ледяной улыбкой отвечает жене Гай Сноу. Больше всего на свете он боится быть ею узнанным.
Лучше всех устроился Питер Пэн. После смерти капитана Крюка страна Нетинебудет потеряла для него большую половину своей прелести, и вечный мальчишка решил расти. Для начала он подбросил себя в бродячий цирк — аттракцион «Летающий» пользовался бешеной популярностью. Потом запас волшебной пыльцы кончился, и Питер подался в матросы. За двадцать пять лет он успел совершить четыре кругосветных плавания, принять участие в двух войнах и пяти африканских экспедициях, выполнить три секретных поручения ее величества, совершить восхождение на Эверест, поработать сыщиком в агентстве Ната Пинкертона и корреспондентом в крайне желтой газете — это, кстати, была самая опасная профессия. Между приключениями рядом с ним всегда была какая-нибудь барышня, говорившая «конечно, милый». Однажды утром Питер вручил очередную барышню маме и занялся поисками женщины с твердым характером и такой же линией подбородка, которая всегда называет поцелуй наперстком и заказывает оконные рамы, легко открывающиеся снаружи. На поиски ушло каких-то два месяца. Обладающая вышеперечисленными чертами разведенная мать двенадцатилетней дочери не стала вызывать полицию, обнаружив в кресле у камина постороннего мужчину. «Я почему-то думаю, что тебе не стоит предлагать молока, Питер», — сказала Венди и предложила виски.
Как — «что было дальше?». С кем «дальше»? Со всеми — это слишком долго. Хотя бы с Золушкой и принцем? Что за дурацкий вопрос. Естественно, они жили счастливо и умерли в один день. Второй после свадьбы. Как следует из стенограммы допроса горничной, после того как принц, облокотившись на подушку, сказал сначала «как мы постарели» и только потом «я тебя так люблю», Золушка разбила ему голову туфелькой и, не дожидаясь полиции, наглоталась хрустальных осколков. И, между прочим, зря. Ее бы, несомненно, оправдали, потому что каждый, кто путает эти фразы местами, заслуживает смерти.
А если ты это не запомнишь, я однажды тебя убью. Просто убью.
КАРИНА ШАИНЯН
ТЕРЕМОК
В сумерках разгорались призрачные огни. Танцевали тени, пели странное, шелестели сырой листвой… Саша шагнул в сторону, но ему со смехом преградили путь. Тени толкали Сашу к домику розового кирпича. Дверь дома была распахнута, за ней нетерпеливо ждала темнота, пахнущая лежалыми пряниками, и кто-то внимательно смотрел из-за белой шторы, закрывающей окно. Еще можно было спастись — не входить в дом, вырваться из круга, бежать, бежать по аллеям туда, где слышен гул машин и человеческие голоса. Саша шарахнулся назад. Рука задела что-то влажное, и он захрипел, отчаянно извиваясь и обливаясь холодным потом.
— Белье пора сдавать, — раздался неприветливый голос, — подъезжаем.
Поезд качало на частых стрелках. Над Сашей стояла проводница, и снизу было видно, какое у нее потное и усталое лицо. Пассажиры, орущие от кошмаров, были ей не в новинку. Саша несколько раз глубоко вдохнул спертый воздух, пытаясь прийти в себя. От запаха печенья, лежащего на столе, замутило, и он, поморщившись, отодвинул пачку подальше.
— Белье пора сдавать, — повторила проводница. — Билет вам нужен?
— Да, пожалуйста, — попросил зачем-то Саша. Предъявлять использованный билет было некому. Разве что самому себе. Поездка была личной Сашиной затеей. Выходом из ямы, в которую загнали его… нет. В которую он сам себя загнал.
В тот вечер Катя наконец-то осталась ночевать. Не сбежала, как всегда, торопясь, поглядывая на часы и молча улыбаясь на Сашины уговоры, а тихо заснула. Он долго смотрел на тонкую фигурку в своей постели — это было непривычно и удивительно. Улыбаясь, думал о близком отпуске — надо завтра наконец-то сказать Кате, собраться с духом и позвать ее поехать куда-нибудь вместе… в Крым, например. Саша осторожно улегся рядом, уверенный, что не заснет, не сможет заснуть, чувствуя, как щекочут лицо ее волосы. И проснулся от собственного крика, мокрый и трясущийся.
Они молча курили, стряхивая пепел в бутылку из-под вина, и Саша боялся поднять глаза. Он почти слышал, как Катя перебирает в уме: Саша выбросил в окно пакет пряников, которые она принесла к чаю; Саша затеял в книжном магазине нелепую ссору с женщиной, покупавшей сборник сказок; Саша шарахнулся от ребенка в песочнице, который сам себе рассказывал какую-то историю…
— Ты должен мне все рассказать, — проговорила наконец Катя, и ему захотелось завыть.
— Ты решишь, что я ненормальный, — ответил Саша, но Катя только покачала головой. «А ведь она поймет», — подумал Саша, вглядываясь в спокойное внимательное лицо. Взъерошил волосы, думая, с чего начать, вспоминая зеленый южный город. Из открытой форточки тянуло свежей листвой. «Тополя скоро зацветут», — подумал почему-то он.
Послышался серебристый смех, и мягкой рукой перехватило горло. «Расскажи, что тебе приснилось, Сашенька», — просила мама, и он, пряча глаза, отвечал: «Не помню…» Все повторяется.
— Я не буду ничего рассказывать, — выдавил Саша, глядя в сторону. Тени шепнули, подсказывая, и он добавил зло: — Почему я должен что-то объяснять?
За окном провыл первый автобус. Катя одевалась медленно и растерянно, а потом спросила: я пойду? Саша буркнул: как хочешь, — и уставился в пол. Он поднял голову, только когда хлопнула дверь. Побрел на кухню. Выхода нет — придется и дальше прятаться от людей, обходясь неглубоким приятельством, а Катя… Зря он начинал за ней ухаживать. Знал ведь, знал, чем кончится…
А может, съездить туда? Посмотреть, убедиться, что все страхи — просто плод его воображения? Приехать в город, который когда-то так сильно напугал. Так сильно, что до сих пор мучаешься кошмарами. Так сильно, что появилось множество мелких странностей. Так сильно, что ты даже рассказать о своих страхах никому не можешь… А ведь это выход, подумал Саша. Хороший, разумный выход. Приехать в обычный, скучный город. Из достопримечательностей — тепло и дешевые фрукты на рынке. Особенно хороша вишня… Весь рынок был завален вишней — лаково блестящей, почти черной, пахнущей заманчиво и тревожно. Саша включил чайник, повертел в руках банку кофе, кивая сам себе. Погулять по улицам, которые помнишь с детства, и убедиться, что это самые обыкновенные, скучные, пыльные улицы. И, если удастся, посмотреть с того балкона. И ничего, ничего не увидеть, кроме унылого двора и переполненных мусорных баков. А потом вернуться домой, позвонить Кате, рассказать ей все. Они вместе посмеются, и заснут вместе, и не будет никаких кошмаров.
В окно снова потянуло зеленью, прибитой дождем пылью, и кто-то шепнул: правильно, приезжай к нам, приезжай. По позвоночнику прошла мохнатая лапа. Не ври себе, сказал Саша. Сколько раз ты собирался. Но так и не съездил — потому что боишься. Потому что выбивать клин клином — это хорошо, но теням из твоих кошмаров эта идея нравится даже больше, чем тебе… Потому что сны могут обернуться правдой — и что ты тогда будешь делать?
Закипающий чайник и вязкий рассвет за окном — на работу собираться рано, ложиться досыпать — поздно. Саша потер лицо. О Кате думать не хотелось, и вообще думать не хотелось. Неловко примостившись на табуретке, Саша рассеянно листал прихваченную из почтового ящика газетенку. Среди пестрой рекламы иногда попадались статьи. Он бездумно пробежал глазами по врезке. История Дуракова, в одночасье ставшего Разумовским, неожиданно заинтересовала его. «Поменять фамилию? Запросто!» — кричал заголовок. Громко щелкнул вскипевший чайник, и с щелчком встал на место кусочек мозаики. Саша заулыбался, слепо глядя в серое окно. Выход нашелся.
Разговор с родителями Саша откладывал до последнего. На традиционные мамины звонки бодро отвечал, что все как обычно, с Катей все хорошо, да, ничего нового, скоро в отпуск. Выложил новость только накануне отъезда, забежав попрощаться.
Мама расплакалась, недоуменно и обижено. Отец спросил только: чем же тебя моя фамилия не устроила? Не слушая невнятных оправданий, смотрел в стол, сжимал кулаки. Саша ерзал на стуле, чувствуя себя нашкодившим пацаном, — последний раз он так маялся классе в пятом, когда в дневнике обнаружилась двойка по математике и рядом — неумело подделанная папина подпись. Снова горели уши, и снова Саша лепетал: я все объясню, ну послушайте, я все объясню. Только потом. Приеду и все расскажу. Отец молчал, и Саша, не в силах больше терпеть, поспешно распрощался. Мама, все еще всхлипывая, вышла за ним в коридор. Саша, скрипя зубами, путался в шнурках.
— Ты так и не сказал, куда едешь, — тихо сказала мама.
Саша ответил, и ему показалось, что в маминых глазах мелькнуло понимание. В который раз захотелось все рассказать, объяснить, но он только молча ткнулся ей в щеку и помчался вниз по лестнице, все еще чувствуя, как горят уши.
— Вот ваш билет… Интересная у вас фамилия, — сказала проводница.
— Мне тоже нравится, — напряженно хохотнул Саша.
Проводница ушла. Саша уставился в окно — в вечернем сумраке уже мелькали окраинные пятиэтажки. Снова подумалось, что в найденном выходе есть что-то искусственное. Как будто все понарошку — вспомнил Саша полузабытое слово. А понарошку не считается. Нахлынул страх.
Саша раздраженно фыркнул. Начинается… Давай будем разумными, сказал он себе. Поддашься страху — и вся затея окажется бессмысленной. «Клин клином», — в который раз прошептал Саша и улыбнулся. «И на всякий случай козырной туз в рукаве, да?» — тоненько добавил внутренний голос. Сумерки за окном быстро превращались в кисельную южную ночь, и на улицах уже дрожали огни. Саша был почти уверен, что если бы не шум поезда — он услышал бы смех и пение, в котором почти различимы странные, не подвластные разуму слова. Холод пробежал по позвоночнику, и сердце кольнула тоска.
«Очень вредно спать на закате», — наставительно сказал себе Саша и сгреб в охапку пропотевшее постельное белье.
У каждого в детстве были собственные, не связанные с реальностью страхи. Многих из нас пугали Букой, но кто боялся его всерьез? Настоящий детский ужас зачастую кроется в вещах, совершенно на первый взгляд безобидных и не вызывающих у взрослых никаких подозрений, — страх слишком силен, чтобы разделить его с другими, а его причудливые формы не оставляют места для догадок.
Детским кошмаром Саши стала безобидная сказка про теремок. Почему все оставались в теремке? Почему не шли домой, к маме и папе? «Тук-тук», — говорила бабушка, и Саша застывал от ужаса. «Кто-кто в теремочке живет?» — и сердце останавливалось в жутком ожидании. Узорчато-розовый теремок населяли кошмарные существа. Завывания, стон, плач и злобный хохот — вот чем должны были ответить на вопрос случайного прохожего. Дверь открывалась, исторгая запах гнили, и обманчиво-пряничные стены теремка проглатывали новую жертву. Медведь, разрушивший дом, представлялся Саше бесстрашным героем, неподвластным злым чарам. Но иногда, в особенно темные вечера, медведь начинал казаться всего лишь новой жертвой, а счастливый финал — утешительной ложью. Не в силах решить раз и навсегда, что же случилось с медведем на самом деле, Саша вновь и вновь просил бабушку прочитать жуткую сказку. Он, мучительно вслушиваясь в интонации, пытаясь уловить хоть какой-то намек, но надтреснутый голос звучал равнодушно, и тайна оставалась неразгаданной.
Несмотря на весь ужас, внушаемый этой историей, она обладала для Саши непонятной притягательной силой. Фраза «Кто-кто в теремочке живет?» казалась волшебной; Саша шептал ее по ночам, укрывшись с головой одеялом и зажимая уши, чтобы не услышать ответ. Казалось, осмелься он произнести это вслух — и его поглотит водоворот страшных и чудесных событий. На всякий случай, перед тем как произнести колдовские слова, Саша решал, что медведь все-таки может разрушить теремок.
Привокзальная площадь была пуста, пахло мокрой зеленью и землей. Толпа пассажиров, сошедших с поезда вместе с Сашей, рассосалась так быстро, что он не успел даже оглядеться. Шорох тополей и далекое шуршание машин только подчеркивали тишину. Теплый, слабый ветер мягко потрогал шею, и Саша вздрогнул.
— Приезжий? — спросили сзади. Саша нервно оглянулся. В темноте белело круглое лицо. Еле заметно потянуло затхлой сыростью, и Саша снова передернул плечами.
— Такси нужно? — спросил человек, подходя поближе. Саша инстинктивно отступил и огляделся. Площадь по-прежнему была пуста. В шелесте листвы послышалось тихое пение. Саша помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Неприятный таксист не уходил, и Саша, подавив неясную тревогу, вежливо улыбнулся.
— Мне бы в какую-нибудь приличную гостиницу, — попросил он. Таксист молча развернулся, приглашающе махнув рукой; Саша заторопился следом, поудобнее перехватывая сумку. Страх отступил, и Сашу охватило странное возбуждение. — Я не совсем приезжий, — заговорил он, усаживаясь в машину. — Я сам с севера, но здесь жили мои бабушка с дедушкой. Деда пригласили сюда работать, представляете — сразу дали квартиру в сталинском доме… Правда, они здесь недолго пробыли — переехали, всякие там обстоятельства… Но я к ним однажды приезжал на летние каникулы, еще первоклашкой. Очень радовался, что еду на юг…
Издали донесся пронзительный, отчаянный вопль поезда, но Саша его уже не услышал.
Как только закончились занятия в школе, Сашу отправили поближе к солнцу и фруктам. В начале июня он оказался в гулкой квартире с высокими потолками, украшенными гипсовой лепниной. Здесь пахло травами и сухой штукатуркой. В толстых стенах было прохладно, царил зеленоватый полумрак, и Сашино внимание сразу привлекла узкая стеклянная дверь, через которую в комнату врывались солнечные лучи.
В северном городе балконы — излишняя роскошь, и поэтому дверь, ведущая прямо на улицу, потрясла Сашу. Пользуясь тем, что взрослые, все еще поглощенные дорожной суетой, не обращали на него внимания, он открыл дверь и осторожно ступил на цементный пол. На Сашу обрушилось неожиданно близкое небо, пронизанное светом. Ни потолка, ни стен — только железная решетка высотой по грудь, огораживающая тесное пространство. Прямо под ногами шумели кроны тополей, и далеко впереди видны были улицы, похожие на зеленые ущелья. Все это мелькнуло перед глазами в один миг. В ужасе Саша шарахнулся назад, зажмуриваясь, вжимаясь в единственную стену, и упал на колени, стараясь стать как можно ближе к надежному полу.
Наконец он решился открыть глаза. Преодолевая дрожь в коленях, поднялся, все еще притиснувшись к стене, и огляделся. Двор огораживала кирпичная стена. К ней примыкали два гаража — уродливые коробки ржавой жести. Несколько тополей, выживших на раскаленном асфальте, бросали густую тень. Кирпич и листья надежно скрывали от взглядов соседний двор, и только случайность позволила Саше заметить единственный просвет в этой ограде. Увиденное заворожило его.
За высокими стенами прятался дворик, вымощенный плитами. Вишня, усыпанная блестящими, яркими ягодами. Оплетенная диким виноградом веранда. И сам дом — маленький дом розового кирпича, с башенками по бокам, с узорчатыми балконами и узкими окнами, плотно занавешенными белыми шторами, с тяжелой резной дверью, надежно запертой на огромный замок. Дом стоял вплотную к глухому торцу панельной пятиэтажки. Казалось, он спал — никто не сидел на веранде, не шевелились шторы, и только перезрелая вишня падала на серый сланец, оставляя багровые пятна.
«Хочу там жить», — прошептал очарованный Саша. Душу наполнила горькая зависть к людям, которые обитают в таком замечательном, волшебном домике. В таком… теремке. Надо будет заглянуть туда, подумал он. Хотя бы зайти во двор.
Уже смеркалось, а Саша все стоял на балконе, рассматривая дом. В синих сумерках дворик уже не казался таким сонным — там скользили неясные тени, и несколько раз показалось, что шевелятся шторы. Людей Саша так и не увидел, но было понятно, что пряничный домик живет своей тайной жизнью.
Саша поерзал в кресле, изгибаясь, чтобы удобнее было смотреть в окно. Машина, тихо гудя, неслась по улице, густо обсаженной тополями и тутовником. Мелькали редкие фонари.
— Можно, я открою окно? — спросил Саша и, не дожидаясь разрешения, повернул рукоятку. В лицо ударил тугой теплый ветер. — Сказочный город! — воскликнул он.
Таксист понимающе хмыкнул. Саша снова завозился в кресле. Возбуждение не проходило. Саша почувствовал, что его трясет. Мелькнула мысль, что можно позвонить Кате завтра же, зазвать ее сюда — получится лучше любого моря. Гулять по аллеям, держась за руки. Есть вишню, сидя на лавочке в парке. Целовать потемневшие от ягодного сока губы. Рассказывать, рассказывать глупую детскую историю и слушать Катин смех — мягкий, как шелест листьев. Как шепот воды, стекающей по камню. Нетерпеливое ожидание мохнатым комом вертелось под ребрами, не давая усидеть на месте, и, чтобы хоть как-то развеяться, Саша снова принялся болтать.
— Да, совершенно сказочный город. Кому-то он покажется однообразным — все эти тихие бульвары, пятиэтажки, дворы… Но так и должно быть! Именно как в сказке! — Таксист ухмыльнулся, но Сашу уже несло. — Вам не кажется странным, что в сказках одни и те же слова повторяются много раз, ни капли не изменяясь? Ведь так легко построить фразу чуть по-иному, слегка изменить слова — и скучное однообразие будет нарушено. Но нет — навязчивые фразы повторяются и повторяются, как будто… — он помолчал. — Как будто кому-то очень нужно, чтобы слова запомнили, выучили наизусть. Но зачем?
— Зачем? — спросил таксист. Его голос показался Саше каким-то булькающим, и говорить расхотелось. Но таксист выжидающе скосил выпуклый глаз, молчание становилось неловким, и Саша неохотно ответил:
— Может быть, затем, чтобы кто-то сказал их в нужное время и в нужном месте, ничего не перепутав. Это очень важно — правильно произнести… заклинание.
Очень скоро Саша убедился, что удивительный дом виден только с одной точки, и только если смотреть под определенным углом. Иногда заметить привычный просвет в ветвях удавалось не сразу, и Саша переминался с ноги на ногу, осторожно наклонял голову, подавался вперед и вновь откидывался к стене — пока, наконец, не открывался таинственный двор. В такие моменты все плыло и дрожало перед глазами. От мысли, что окошко исчезло, Саша готов был расплакаться.
Конечно, он попытался проникнуть за стены. Но оказалось, что теремок совершенно недоступен: Саша не нашел ни ворот, ни калитки. Стена, выходившая на улицу, была густо заплетена виноградом, и однажды Саша попытался на нее залезть — пока не видит бабушка, разговорившаяся с соседкой. От стены пахло чуть подплесневелыми пряниками, штукатурка осыпалась под руками, и шершавый кирпич больно царапал коленки. Торопясь и холодея от страха, Саша залез почти на самый верх. Стоит только чуть подтянуться, и совсем-совсем близко увидишь теремок. В нос ударило горькой зеленью, бешено заколотилось сердце. Саша помедлил — и лоза под ногой оборвалась. Обдирая живот и ладони, Саша заскользил вниз и рухнул прямо под ноги зазевавшейся бабушке.
Сквозь собственный рев он услышал: глупый, да нет там ничего. Как же нет, всхлипывал Саша, там домик. Кто в нем живет? Никто там не живет, отвечала соседка, и говорила уже бабушке: просто заасфальтированная площадка, совершенно пустая. Старый дом снесли, новый не построили. Странно, конечно, ну да в любом городе таких странностей — лопатой греби… Бабушка возмущенно качала головой. А Саша не верил и ревел все отчаяннее, не стесняясь и не слушая уговоров.
После этого случая он несколько дней не смотрел в листвяное окошко, но притяжение теремка не исчезало. Саша снова часами торчал на балконе. В темноте дворик становился невидимым, зато в просветах деревьев появлялись новые чудеса. Тенистые улицы озарялись призрачным светом, совсем не похожим на обыкновенное электричество. По аллеям вдруг пробегали волны шелеста, похожего на смех, и Саше казалось, что он может различить в нем странные, нечеловеческие слова. А дальше, дальше была площадь — огромная площадь, освещенная разноцветными, яркими огнями, и если хорошенько всмотреться, можно было увидеть светлые тени, плывущие над каменными плитами. Тени кружились в танце; иногда до Саши доносилось пение и тревожная музыка, от которой сладко замирало внутри. Порывы теплого ветра приносили сухой аромат корицы, горечь ночных цветов, беспокойный душок плесени.
Вечерами Саша уговаривал бабушку пойти погулять. Вцепившись в мягкую морщинистую руку, он устремлялся вверх по улице — туда, где мелькали огни площади. Но волшебное разноцветье оборачивалось фарами машин, светофорами и мутно-синими вывесками. По улицам спешили обыкновенные, скучные люди, и слышны были обыкновенные, понятные и неинтересные слова.
Иногда Саше все-таки удавалось поймать тени тайной жизни, видимой с балкона. В густой аллее прятался каменный бассейн с торчащим над ним багровым валуном, по которому тихо стекали прозрачные струи; в темной воде под прелой листвой угадывалось движение скользких черных рыб. Из асфальта выпирали корни тутовника, лиловели под ногами пятна от упавших ягод, и черные, лаковые ягоды висели над головой. Стены домов расступались, за чугунной решеткой виднелся сад, пахло сыростью и цветами. Самый обычный тротуар превращался в волшебную дорожку, если посмотреть на него правильно, самым-самым краешком глаза. Увидев новые следы, Саша покрепче хватался за бабушкину руку. Страх и любопытство терзали его, но стоило взглянуть на город прямо и внимательно, и разочарование окатывало унылой волной.
Спасаясь от тоски, Саша предпочитал стоять на балконе. Теремок спал — теперь Саша был в этом уверен. Но можно разбудить его — и тогда неуловимые тени станут настоящими, откроется проход в стене, и наконец-то можно будет все-все рассмотреть. Саша часами мечтал о том, как будет бродить среди разноцветных огней, как войдет в волшебный дом. Стоит только сказать нужные слова, и все это станет настоящим. Но что случится с Сашей, если он зайдет в теремок? И сможет ли он вернуться домой? Что-то подсказывало: из чудесного города нет выхода, и даже медведь не сможет разрушить чары. Сказки правдивы в главном, но начинают врать, как только дело доходит до финала. Чтобы не было так страшно. Чтобы глупые дети не боялись говорить волшебные слова… Саша стоял на балконе и смотрел на зашторенные окна. А за окнами ждали, ждали…
Лето катилось к концу, виноград, оплетающий стены, стал багровым, и в кронах тополей появились бледные пятна. Все суше становилась трава в парке, от воды сильнее пахло прелью и ванилью, и под стеклом дедушкиного стола появились две узкие бумажки — билеты на поезд. Тягуче-жарким днем, когда особенно громко стрекотали цикады, бабушка достала с антресолей чемодан, и Саша понял, что все кончено. Лето прошло, пора ехать домой.
Он вышел на балкон. Двор теремка, днем всегда сонно оцепеневший, на этот раз показался мертвым. Виноград замер черными резными тенями. Не шевелились плотно задернутые белые шторы. Безжизненность двора была невозможной, невыносимой. Не надо, сказал себе Саша. Нельзя. Он попытался отвернуться, уйти, но ноги словно вросли в цемент. Давило раскаленное небо, въедался в глаза слюдяной блеск плит. «Я не хочу», — прошептал Саша, покачнувшись на ослабевших ногах и цепляясь за стену. «Хочешь», — ответили слепые глаза окон. «Хочешь», — прошелестели листья, и на плиты упала перезрелая вишенка. Теремок ждал. Саша облизал пересохшие губы.
— Кто… — От обморочного ужаса закладывало уши, и не слушался язык. Саша глубоко вдохнул и зажмурился. — Кто-кто в теремочке живет?
За белыми шторами очнулись и внимательно взглянули Саше в самую душу.
Машина повернула, фары скользнули по густым кронам. Теперь они ехали по знакомому Саше с детства бульвару. Блеснули мокрые камни бассейна.
— Я совсем рядом жил, — тихо сказал Саша. Таксист промолчал. Гул мотора терялся в шепоте листьев, далеко впереди мелькали разноцветные огни, и Саша понял, что это не светофоры и не фары. Все фонари погашены в темной аллее — у бликов на мокром асфальте нет ничего общего с электричеством. Глупо, подумал Саша. Ты же с детства знаешь, чем на самом деле кончается сказка про теремок. Так зачем эти понарошечные игры с фамилией? Отчаянно захотелось заплакать. Собрав в кулак остатки воли и разума, Саша закусил губу и отвернулся от окна. Машина снова повернула, с шуршанием проехала в глубь темной улицы и остановилась.
— Приехали, — сказал таксист. Саша вылез из машины и уперся взглядом в глухую кирпичную стену, увитую диким виноградом. Потрескавшаяся штукатурка в темноте походила на сахарную глазурь, и пахло от стены пряниками — отсыревшими, чуть заплесневелыми пряниками.
— Куда вы меня привезли? — медленно спросил Саша.
— Вы просили хорошую гостиницу — вот вам гостиница. Лучшая в городе, — таксист растянул и без того широкий рот в улыбке, и Саша впервые заметил, какое у него бледное, влажное лицо. Саша попятился и замер, упершись спиной в стену. Увидел голубые и рыжие отсветы в кронах. Услышал тихое пение и женский смех. Стена за спиной стала липкой, сильнее потянуло сладкой гнилью и плесенью. Звуки приближались, становились все отчетливей, и уже можно было различить отдельные слова — ласковые, страшные, сводящие с ума слова. Из последних сил цепляясь за рассудок, Саша спросил:
— А где здесь вход?
— А вот прямо здесь и вход — Улыбка таксиста превратилась в насмешливую, злую ухмылку. — Вы просто постучите, вот так: тук-тук. Вы просто постучите, господин Медведь.
Саша на ватных ногах повернулся к ограде. За спиной прошелестел смех, горько запахло ночными цветами, и бархатное небо впилось в позвоночник иглами звезд. Обмирая, Саша легко постучал по стене. Вокруг напряженно ждали, и, когда ожидание стало нестерпимым, Саша хрипло спросил:
— Кто-кто в теремочке живет?
ТЕРЕМОК
В сумерках разгорались призрачные огни. Танцевали тени, пели странное, шелестели сырой листвой… Саша шагнул в сторону, но ему со смехом преградили путь. Тени толкали Сашу к домику розового кирпича. Дверь дома была распахнута, за ней нетерпеливо ждала темнота, пахнущая лежалыми пряниками, и кто-то внимательно смотрел из-за белой шторы, закрывающей окно. Еще можно было спастись — не входить в дом, вырваться из круга, бежать, бежать по аллеям туда, где слышен гул машин и человеческие голоса. Саша шарахнулся назад. Рука задела что-то влажное, и он захрипел, отчаянно извиваясь и обливаясь холодным потом.
— Белье пора сдавать, — раздался неприветливый голос, — подъезжаем.
Поезд качало на частых стрелках. Над Сашей стояла проводница, и снизу было видно, какое у нее потное и усталое лицо. Пассажиры, орущие от кошмаров, были ей не в новинку. Саша несколько раз глубоко вдохнул спертый воздух, пытаясь прийти в себя. От запаха печенья, лежащего на столе, замутило, и он, поморщившись, отодвинул пачку подальше.
— Белье пора сдавать, — повторила проводница. — Билет вам нужен?
— Да, пожалуйста, — попросил зачем-то Саша. Предъявлять использованный билет было некому. Разве что самому себе. Поездка была личной Сашиной затеей. Выходом из ямы, в которую загнали его… нет. В которую он сам себя загнал.
В тот вечер Катя наконец-то осталась ночевать. Не сбежала, как всегда, торопясь, поглядывая на часы и молча улыбаясь на Сашины уговоры, а тихо заснула. Он долго смотрел на тонкую фигурку в своей постели — это было непривычно и удивительно. Улыбаясь, думал о близком отпуске — надо завтра наконец-то сказать Кате, собраться с духом и позвать ее поехать куда-нибудь вместе… в Крым, например. Саша осторожно улегся рядом, уверенный, что не заснет, не сможет заснуть, чувствуя, как щекочут лицо ее волосы. И проснулся от собственного крика, мокрый и трясущийся.
Они молча курили, стряхивая пепел в бутылку из-под вина, и Саша боялся поднять глаза. Он почти слышал, как Катя перебирает в уме: Саша выбросил в окно пакет пряников, которые она принесла к чаю; Саша затеял в книжном магазине нелепую ссору с женщиной, покупавшей сборник сказок; Саша шарахнулся от ребенка в песочнице, который сам себе рассказывал какую-то историю…
— Ты должен мне все рассказать, — проговорила наконец Катя, и ему захотелось завыть.
— Ты решишь, что я ненормальный, — ответил Саша, но Катя только покачала головой. «А ведь она поймет», — подумал Саша, вглядываясь в спокойное внимательное лицо. Взъерошил волосы, думая, с чего начать, вспоминая зеленый южный город. Из открытой форточки тянуло свежей листвой. «Тополя скоро зацветут», — подумал почему-то он.
Послышался серебристый смех, и мягкой рукой перехватило горло. «Расскажи, что тебе приснилось, Сашенька», — просила мама, и он, пряча глаза, отвечал: «Не помню…» Все повторяется.
— Я не буду ничего рассказывать, — выдавил Саша, глядя в сторону. Тени шепнули, подсказывая, и он добавил зло: — Почему я должен что-то объяснять?
За окном провыл первый автобус. Катя одевалась медленно и растерянно, а потом спросила: я пойду? Саша буркнул: как хочешь, — и уставился в пол. Он поднял голову, только когда хлопнула дверь. Побрел на кухню. Выхода нет — придется и дальше прятаться от людей, обходясь неглубоким приятельством, а Катя… Зря он начинал за ней ухаживать. Знал ведь, знал, чем кончится…
А может, съездить туда? Посмотреть, убедиться, что все страхи — просто плод его воображения? Приехать в город, который когда-то так сильно напугал. Так сильно, что до сих пор мучаешься кошмарами. Так сильно, что появилось множество мелких странностей. Так сильно, что ты даже рассказать о своих страхах никому не можешь… А ведь это выход, подумал Саша. Хороший, разумный выход. Приехать в обычный, скучный город. Из достопримечательностей — тепло и дешевые фрукты на рынке. Особенно хороша вишня… Весь рынок был завален вишней — лаково блестящей, почти черной, пахнущей заманчиво и тревожно. Саша включил чайник, повертел в руках банку кофе, кивая сам себе. Погулять по улицам, которые помнишь с детства, и убедиться, что это самые обыкновенные, скучные, пыльные улицы. И, если удастся, посмотреть с того балкона. И ничего, ничего не увидеть, кроме унылого двора и переполненных мусорных баков. А потом вернуться домой, позвонить Кате, рассказать ей все. Они вместе посмеются, и заснут вместе, и не будет никаких кошмаров.
В окно снова потянуло зеленью, прибитой дождем пылью, и кто-то шепнул: правильно, приезжай к нам, приезжай. По позвоночнику прошла мохнатая лапа. Не ври себе, сказал Саша. Сколько раз ты собирался. Но так и не съездил — потому что боишься. Потому что выбивать клин клином — это хорошо, но теням из твоих кошмаров эта идея нравится даже больше, чем тебе… Потому что сны могут обернуться правдой — и что ты тогда будешь делать?
Закипающий чайник и вязкий рассвет за окном — на работу собираться рано, ложиться досыпать — поздно. Саша потер лицо. О Кате думать не хотелось, и вообще думать не хотелось. Неловко примостившись на табуретке, Саша рассеянно листал прихваченную из почтового ящика газетенку. Среди пестрой рекламы иногда попадались статьи. Он бездумно пробежал глазами по врезке. История Дуракова, в одночасье ставшего Разумовским, неожиданно заинтересовала его. «Поменять фамилию? Запросто!» — кричал заголовок. Громко щелкнул вскипевший чайник, и с щелчком встал на место кусочек мозаики. Саша заулыбался, слепо глядя в серое окно. Выход нашелся.
Разговор с родителями Саша откладывал до последнего. На традиционные мамины звонки бодро отвечал, что все как обычно, с Катей все хорошо, да, ничего нового, скоро в отпуск. Выложил новость только накануне отъезда, забежав попрощаться.
Мама расплакалась, недоуменно и обижено. Отец спросил только: чем же тебя моя фамилия не устроила? Не слушая невнятных оправданий, смотрел в стол, сжимал кулаки. Саша ерзал на стуле, чувствуя себя нашкодившим пацаном, — последний раз он так маялся классе в пятом, когда в дневнике обнаружилась двойка по математике и рядом — неумело подделанная папина подпись. Снова горели уши, и снова Саша лепетал: я все объясню, ну послушайте, я все объясню. Только потом. Приеду и все расскажу. Отец молчал, и Саша, не в силах больше терпеть, поспешно распрощался. Мама, все еще всхлипывая, вышла за ним в коридор. Саша, скрипя зубами, путался в шнурках.
— Ты так и не сказал, куда едешь, — тихо сказала мама.
Саша ответил, и ему показалось, что в маминых глазах мелькнуло понимание. В который раз захотелось все рассказать, объяснить, но он только молча ткнулся ей в щеку и помчался вниз по лестнице, все еще чувствуя, как горят уши.
— Вот ваш билет… Интересная у вас фамилия, — сказала проводница.
— Мне тоже нравится, — напряженно хохотнул Саша.
Проводница ушла. Саша уставился в окно — в вечернем сумраке уже мелькали окраинные пятиэтажки. Снова подумалось, что в найденном выходе есть что-то искусственное. Как будто все понарошку — вспомнил Саша полузабытое слово. А понарошку не считается. Нахлынул страх.
Саша раздраженно фыркнул. Начинается… Давай будем разумными, сказал он себе. Поддашься страху — и вся затея окажется бессмысленной. «Клин клином», — в который раз прошептал Саша и улыбнулся. «И на всякий случай козырной туз в рукаве, да?» — тоненько добавил внутренний голос. Сумерки за окном быстро превращались в кисельную южную ночь, и на улицах уже дрожали огни. Саша был почти уверен, что если бы не шум поезда — он услышал бы смех и пение, в котором почти различимы странные, не подвластные разуму слова. Холод пробежал по позвоночнику, и сердце кольнула тоска.
«Очень вредно спать на закате», — наставительно сказал себе Саша и сгреб в охапку пропотевшее постельное белье.
У каждого в детстве были собственные, не связанные с реальностью страхи. Многих из нас пугали Букой, но кто боялся его всерьез? Настоящий детский ужас зачастую кроется в вещах, совершенно на первый взгляд безобидных и не вызывающих у взрослых никаких подозрений, — страх слишком силен, чтобы разделить его с другими, а его причудливые формы не оставляют места для догадок.
Детским кошмаром Саши стала безобидная сказка про теремок. Почему все оставались в теремке? Почему не шли домой, к маме и папе? «Тук-тук», — говорила бабушка, и Саша застывал от ужаса. «Кто-кто в теремочке живет?» — и сердце останавливалось в жутком ожидании. Узорчато-розовый теремок населяли кошмарные существа. Завывания, стон, плач и злобный хохот — вот чем должны были ответить на вопрос случайного прохожего. Дверь открывалась, исторгая запах гнили, и обманчиво-пряничные стены теремка проглатывали новую жертву. Медведь, разрушивший дом, представлялся Саше бесстрашным героем, неподвластным злым чарам. Но иногда, в особенно темные вечера, медведь начинал казаться всего лишь новой жертвой, а счастливый финал — утешительной ложью. Не в силах решить раз и навсегда, что же случилось с медведем на самом деле, Саша вновь и вновь просил бабушку прочитать жуткую сказку. Он, мучительно вслушиваясь в интонации, пытаясь уловить хоть какой-то намек, но надтреснутый голос звучал равнодушно, и тайна оставалась неразгаданной.
Несмотря на весь ужас, внушаемый этой историей, она обладала для Саши непонятной притягательной силой. Фраза «Кто-кто в теремочке живет?» казалась волшебной; Саша шептал ее по ночам, укрывшись с головой одеялом и зажимая уши, чтобы не услышать ответ. Казалось, осмелься он произнести это вслух — и его поглотит водоворот страшных и чудесных событий. На всякий случай, перед тем как произнести колдовские слова, Саша решал, что медведь все-таки может разрушить теремок.
Привокзальная площадь была пуста, пахло мокрой зеленью и землей. Толпа пассажиров, сошедших с поезда вместе с Сашей, рассосалась так быстро, что он не успел даже оглядеться. Шорох тополей и далекое шуршание машин только подчеркивали тишину. Теплый, слабый ветер мягко потрогал шею, и Саша вздрогнул.
— Приезжий? — спросили сзади. Саша нервно оглянулся. В темноте белело круглое лицо. Еле заметно потянуло затхлой сыростью, и Саша снова передернул плечами.
— Такси нужно? — спросил человек, подходя поближе. Саша инстинктивно отступил и огляделся. Площадь по-прежнему была пуста. В шелесте листвы послышалось тихое пение. Саша помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Неприятный таксист не уходил, и Саша, подавив неясную тревогу, вежливо улыбнулся.
— Мне бы в какую-нибудь приличную гостиницу, — попросил он. Таксист молча развернулся, приглашающе махнув рукой; Саша заторопился следом, поудобнее перехватывая сумку. Страх отступил, и Сашу охватило странное возбуждение. — Я не совсем приезжий, — заговорил он, усаживаясь в машину. — Я сам с севера, но здесь жили мои бабушка с дедушкой. Деда пригласили сюда работать, представляете — сразу дали квартиру в сталинском доме… Правда, они здесь недолго пробыли — переехали, всякие там обстоятельства… Но я к ним однажды приезжал на летние каникулы, еще первоклашкой. Очень радовался, что еду на юг…
Издали донесся пронзительный, отчаянный вопль поезда, но Саша его уже не услышал.
Как только закончились занятия в школе, Сашу отправили поближе к солнцу и фруктам. В начале июня он оказался в гулкой квартире с высокими потолками, украшенными гипсовой лепниной. Здесь пахло травами и сухой штукатуркой. В толстых стенах было прохладно, царил зеленоватый полумрак, и Сашино внимание сразу привлекла узкая стеклянная дверь, через которую в комнату врывались солнечные лучи.
В северном городе балконы — излишняя роскошь, и поэтому дверь, ведущая прямо на улицу, потрясла Сашу. Пользуясь тем, что взрослые, все еще поглощенные дорожной суетой, не обращали на него внимания, он открыл дверь и осторожно ступил на цементный пол. На Сашу обрушилось неожиданно близкое небо, пронизанное светом. Ни потолка, ни стен — только железная решетка высотой по грудь, огораживающая тесное пространство. Прямо под ногами шумели кроны тополей, и далеко впереди видны были улицы, похожие на зеленые ущелья. Все это мелькнуло перед глазами в один миг. В ужасе Саша шарахнулся назад, зажмуриваясь, вжимаясь в единственную стену, и упал на колени, стараясь стать как можно ближе к надежному полу.
Наконец он решился открыть глаза. Преодолевая дрожь в коленях, поднялся, все еще притиснувшись к стене, и огляделся. Двор огораживала кирпичная стена. К ней примыкали два гаража — уродливые коробки ржавой жести. Несколько тополей, выживших на раскаленном асфальте, бросали густую тень. Кирпич и листья надежно скрывали от взглядов соседний двор, и только случайность позволила Саше заметить единственный просвет в этой ограде. Увиденное заворожило его.
За высокими стенами прятался дворик, вымощенный плитами. Вишня, усыпанная блестящими, яркими ягодами. Оплетенная диким виноградом веранда. И сам дом — маленький дом розового кирпича, с башенками по бокам, с узорчатыми балконами и узкими окнами, плотно занавешенными белыми шторами, с тяжелой резной дверью, надежно запертой на огромный замок. Дом стоял вплотную к глухому торцу панельной пятиэтажки. Казалось, он спал — никто не сидел на веранде, не шевелились шторы, и только перезрелая вишня падала на серый сланец, оставляя багровые пятна.
«Хочу там жить», — прошептал очарованный Саша. Душу наполнила горькая зависть к людям, которые обитают в таком замечательном, волшебном домике. В таком… теремке. Надо будет заглянуть туда, подумал он. Хотя бы зайти во двор.
Уже смеркалось, а Саша все стоял на балконе, рассматривая дом. В синих сумерках дворик уже не казался таким сонным — там скользили неясные тени, и несколько раз показалось, что шевелятся шторы. Людей Саша так и не увидел, но было понятно, что пряничный домик живет своей тайной жизнью.
Саша поерзал в кресле, изгибаясь, чтобы удобнее было смотреть в окно. Машина, тихо гудя, неслась по улице, густо обсаженной тополями и тутовником. Мелькали редкие фонари.
— Можно, я открою окно? — спросил Саша и, не дожидаясь разрешения, повернул рукоятку. В лицо ударил тугой теплый ветер. — Сказочный город! — воскликнул он.
Таксист понимающе хмыкнул. Саша снова завозился в кресле. Возбуждение не проходило. Саша почувствовал, что его трясет. Мелькнула мысль, что можно позвонить Кате завтра же, зазвать ее сюда — получится лучше любого моря. Гулять по аллеям, держась за руки. Есть вишню, сидя на лавочке в парке. Целовать потемневшие от ягодного сока губы. Рассказывать, рассказывать глупую детскую историю и слушать Катин смех — мягкий, как шелест листьев. Как шепот воды, стекающей по камню. Нетерпеливое ожидание мохнатым комом вертелось под ребрами, не давая усидеть на месте, и, чтобы хоть как-то развеяться, Саша снова принялся болтать.
— Да, совершенно сказочный город. Кому-то он покажется однообразным — все эти тихие бульвары, пятиэтажки, дворы… Но так и должно быть! Именно как в сказке! — Таксист ухмыльнулся, но Сашу уже несло. — Вам не кажется странным, что в сказках одни и те же слова повторяются много раз, ни капли не изменяясь? Ведь так легко построить фразу чуть по-иному, слегка изменить слова — и скучное однообразие будет нарушено. Но нет — навязчивые фразы повторяются и повторяются, как будто… — он помолчал. — Как будто кому-то очень нужно, чтобы слова запомнили, выучили наизусть. Но зачем?
— Зачем? — спросил таксист. Его голос показался Саше каким-то булькающим, и говорить расхотелось. Но таксист выжидающе скосил выпуклый глаз, молчание становилось неловким, и Саша неохотно ответил:
— Может быть, затем, чтобы кто-то сказал их в нужное время и в нужном месте, ничего не перепутав. Это очень важно — правильно произнести… заклинание.
Очень скоро Саша убедился, что удивительный дом виден только с одной точки, и только если смотреть под определенным углом. Иногда заметить привычный просвет в ветвях удавалось не сразу, и Саша переминался с ноги на ногу, осторожно наклонял голову, подавался вперед и вновь откидывался к стене — пока, наконец, не открывался таинственный двор. В такие моменты все плыло и дрожало перед глазами. От мысли, что окошко исчезло, Саша готов был расплакаться.
Конечно, он попытался проникнуть за стены. Но оказалось, что теремок совершенно недоступен: Саша не нашел ни ворот, ни калитки. Стена, выходившая на улицу, была густо заплетена виноградом, и однажды Саша попытался на нее залезть — пока не видит бабушка, разговорившаяся с соседкой. От стены пахло чуть подплесневелыми пряниками, штукатурка осыпалась под руками, и шершавый кирпич больно царапал коленки. Торопясь и холодея от страха, Саша залез почти на самый верх. Стоит только чуть подтянуться, и совсем-совсем близко увидишь теремок. В нос ударило горькой зеленью, бешено заколотилось сердце. Саша помедлил — и лоза под ногой оборвалась. Обдирая живот и ладони, Саша заскользил вниз и рухнул прямо под ноги зазевавшейся бабушке.
Сквозь собственный рев он услышал: глупый, да нет там ничего. Как же нет, всхлипывал Саша, там домик. Кто в нем живет? Никто там не живет, отвечала соседка, и говорила уже бабушке: просто заасфальтированная площадка, совершенно пустая. Старый дом снесли, новый не построили. Странно, конечно, ну да в любом городе таких странностей — лопатой греби… Бабушка возмущенно качала головой. А Саша не верил и ревел все отчаяннее, не стесняясь и не слушая уговоров.
После этого случая он несколько дней не смотрел в листвяное окошко, но притяжение теремка не исчезало. Саша снова часами торчал на балконе. В темноте дворик становился невидимым, зато в просветах деревьев появлялись новые чудеса. Тенистые улицы озарялись призрачным светом, совсем не похожим на обыкновенное электричество. По аллеям вдруг пробегали волны шелеста, похожего на смех, и Саше казалось, что он может различить в нем странные, нечеловеческие слова. А дальше, дальше была площадь — огромная площадь, освещенная разноцветными, яркими огнями, и если хорошенько всмотреться, можно было увидеть светлые тени, плывущие над каменными плитами. Тени кружились в танце; иногда до Саши доносилось пение и тревожная музыка, от которой сладко замирало внутри. Порывы теплого ветра приносили сухой аромат корицы, горечь ночных цветов, беспокойный душок плесени.
Вечерами Саша уговаривал бабушку пойти погулять. Вцепившись в мягкую морщинистую руку, он устремлялся вверх по улице — туда, где мелькали огни площади. Но волшебное разноцветье оборачивалось фарами машин, светофорами и мутно-синими вывесками. По улицам спешили обыкновенные, скучные люди, и слышны были обыкновенные, понятные и неинтересные слова.
Иногда Саше все-таки удавалось поймать тени тайной жизни, видимой с балкона. В густой аллее прятался каменный бассейн с торчащим над ним багровым валуном, по которому тихо стекали прозрачные струи; в темной воде под прелой листвой угадывалось движение скользких черных рыб. Из асфальта выпирали корни тутовника, лиловели под ногами пятна от упавших ягод, и черные, лаковые ягоды висели над головой. Стены домов расступались, за чугунной решеткой виднелся сад, пахло сыростью и цветами. Самый обычный тротуар превращался в волшебную дорожку, если посмотреть на него правильно, самым-самым краешком глаза. Увидев новые следы, Саша покрепче хватался за бабушкину руку. Страх и любопытство терзали его, но стоило взглянуть на город прямо и внимательно, и разочарование окатывало унылой волной.
Спасаясь от тоски, Саша предпочитал стоять на балконе. Теремок спал — теперь Саша был в этом уверен. Но можно разбудить его — и тогда неуловимые тени станут настоящими, откроется проход в стене, и наконец-то можно будет все-все рассмотреть. Саша часами мечтал о том, как будет бродить среди разноцветных огней, как войдет в волшебный дом. Стоит только сказать нужные слова, и все это станет настоящим. Но что случится с Сашей, если он зайдет в теремок? И сможет ли он вернуться домой? Что-то подсказывало: из чудесного города нет выхода, и даже медведь не сможет разрушить чары. Сказки правдивы в главном, но начинают врать, как только дело доходит до финала. Чтобы не было так страшно. Чтобы глупые дети не боялись говорить волшебные слова… Саша стоял на балконе и смотрел на зашторенные окна. А за окнами ждали, ждали…
Лето катилось к концу, виноград, оплетающий стены, стал багровым, и в кронах тополей появились бледные пятна. Все суше становилась трава в парке, от воды сильнее пахло прелью и ванилью, и под стеклом дедушкиного стола появились две узкие бумажки — билеты на поезд. Тягуче-жарким днем, когда особенно громко стрекотали цикады, бабушка достала с антресолей чемодан, и Саша понял, что все кончено. Лето прошло, пора ехать домой.
Он вышел на балкон. Двор теремка, днем всегда сонно оцепеневший, на этот раз показался мертвым. Виноград замер черными резными тенями. Не шевелились плотно задернутые белые шторы. Безжизненность двора была невозможной, невыносимой. Не надо, сказал себе Саша. Нельзя. Он попытался отвернуться, уйти, но ноги словно вросли в цемент. Давило раскаленное небо, въедался в глаза слюдяной блеск плит. «Я не хочу», — прошептал Саша, покачнувшись на ослабевших ногах и цепляясь за стену. «Хочешь», — ответили слепые глаза окон. «Хочешь», — прошелестели листья, и на плиты упала перезрелая вишенка. Теремок ждал. Саша облизал пересохшие губы.
— Кто… — От обморочного ужаса закладывало уши, и не слушался язык. Саша глубоко вдохнул и зажмурился. — Кто-кто в теремочке живет?
За белыми шторами очнулись и внимательно взглянули Саше в самую душу.
Машина повернула, фары скользнули по густым кронам. Теперь они ехали по знакомому Саше с детства бульвару. Блеснули мокрые камни бассейна.
— Я совсем рядом жил, — тихо сказал Саша. Таксист промолчал. Гул мотора терялся в шепоте листьев, далеко впереди мелькали разноцветные огни, и Саша понял, что это не светофоры и не фары. Все фонари погашены в темной аллее — у бликов на мокром асфальте нет ничего общего с электричеством. Глупо, подумал Саша. Ты же с детства знаешь, чем на самом деле кончается сказка про теремок. Так зачем эти понарошечные игры с фамилией? Отчаянно захотелось заплакать. Собрав в кулак остатки воли и разума, Саша закусил губу и отвернулся от окна. Машина снова повернула, с шуршанием проехала в глубь темной улицы и остановилась.
— Приехали, — сказал таксист. Саша вылез из машины и уперся взглядом в глухую кирпичную стену, увитую диким виноградом. Потрескавшаяся штукатурка в темноте походила на сахарную глазурь, и пахло от стены пряниками — отсыревшими, чуть заплесневелыми пряниками.
— Куда вы меня привезли? — медленно спросил Саша.
— Вы просили хорошую гостиницу — вот вам гостиница. Лучшая в городе, — таксист растянул и без того широкий рот в улыбке, и Саша впервые заметил, какое у него бледное, влажное лицо. Саша попятился и замер, упершись спиной в стену. Увидел голубые и рыжие отсветы в кронах. Услышал тихое пение и женский смех. Стена за спиной стала липкой, сильнее потянуло сладкой гнилью и плесенью. Звуки приближались, становились все отчетливей, и уже можно было различить отдельные слова — ласковые, страшные, сводящие с ума слова. Из последних сил цепляясь за рассудок, Саша спросил:
— А где здесь вход?
— А вот прямо здесь и вход — Улыбка таксиста превратилась в насмешливую, злую ухмылку. — Вы просто постучите, вот так: тук-тук. Вы просто постучите, господин Медведь.
Саша на ватных ногах повернулся к ограде. За спиной прошелестел смех, горько запахло ночными цветами, и бархатное небо впилось в позвоночник иглами звезд. Обмирая, Саша легко постучал по стене. Вокруг напряженно ждали, и, когда ожидание стало нестерпимым, Саша хрипло спросил:
— Кто-кто в теремочке живет?
САША ЩИПИН
РОДИНА ДЕДА МОРОЗА
— Здравствуй, Дедушка Мороз… — Маленькая девушка с рыжеватыми дредами смотрела на Сергея снизу вверх, почти прижимаясь к его красной шубе. В особняке на Басманной, где праздновало Новый год какое-то рекламное агентство, собралось, кажется, человек двести. Свет только что погасили, народ собирался петь караоке. Сергей не любил караоке. К тому же работа на сегодня уже закончилась, и теперь он пробирался сквозь толпу к выходу.
— Что ты мне подаришь на Новый год? — Девушка громко втянула через трубочку остатки коктейля и засмеялась.
Сергей вздохнул.
— А ты хорошо себя вела в этом году?
— Плохо. — Девушка кокетливо потянула его за бороду.
— Настоящая, — вежливо сказал Сергей, мягко отстранившись. Девушка продолжала молча смотреть на него.
— А что бы ты хотела?
— Стать твоей Снегурочкой.
Сергей только сейчас понял, что девушка уже не слишком твердо стоит на ногах. Праздник продолжался четвертый час.
— Ничего не получится. Снегурочка — это внучка Деда Мороза.
— А так даже интереснее, — девушка довольно захихикала.
— У меня дома жена и сын. — Сергей аккуратно отодвинул ее в сторону и пошел к выходу.
— Дурак, — сказала девушка и уронила стакан.
В общежитие Сергей вернулся в третьем часу ночи. В панельной девятиэтажке на Юго-Западе жило несколько десятков Дедов Морозов. Все они были из Великого Устюга — там почему-то регулярно рождались высокие мужчины, которые уже к двадцати пяти годам седели и обзаводились окладистыми бородами. Кто-то считал, что это потомки давно исчезнувшего северного народа. Из Устюга они разъезжались в крупные города, чтобы работать Дедами Морозами. Собственно говоря, работать нужно было только в декабре и январе — остальное время занимали бессмысленные лекции и тренировки. Все это походило на армию: у них отбирали паспорта, одевали в форменные шубы и запрещали бриться. В отпуск можно было поехать только летом и не дольше, чем на десять дней. Но никто не жаловался: начальство каждый месяц выплачивало их семьям по тысяче долларов. Совсем не плохие деньги для Великого Устюга. Правда, Сергей мечтал хотя бы раз встретить Новый год с женой и сыном, но это было невозможно: семьям было запрещено приезжать, чтобы Деды Морозы не отвлекались от работы.
Соседи по комнате уже спали. Сергей разделся и тоже лег в кровать, положив кошелек под подушку. Чтобы не заснуть, он повторял про себя все новогодние стихотворения и песни, которые их заставляли учить. Через два часа Сергей поднялся, взял кошелек и вышел в коридор. На лестнице, за решеткой, закрывавшей вход на чердак, был спрятан разноцветный пакет с надписью «Rave girl», где лежали ножницы, бритва и одежда. В туалете Сергей отрезал ножницами бороду, начисто побрился и оделся. Состриженные волосы он переложил из раковины в пакет, бросил туда же ножницы с бритвой и по лестнице спустился на второй этаж. Там Сергей открыл окно в конце коридора, выбросил пакет, а потом спрыгнул сам. Больше всего он боялся, что подвернет или, не дай бог, сломает ногу, но все обошлось. Сергей отряхнул руки, подобрал пакет и пошел ловить машину. По дороге он бросил пакет в мусорный бак.
Паспорта у Сергея не было, поэтому пришлось ехать на электричках. Сначала до Ярославля, а оттуда до Вологды. В дороге он заметил, что постоянно трогает пальцами непривычно голое лицо. Так касаются лиц влюбленные и слепые. Сергей засунул руки в карманы и стал смотреть в окно. Моросил дождь, и округлые капли пытались сползти вниз по стеклу, но их все время сносило к краю окна. С бетонных платформ смотрели, не видя Сергея, люди. В Москве, наверное, его уже начали искать. Оставалось надеяться, что поиски начнут с милиции и больниц, тем более что никто не видел, как Сергей вернулся в общежитие. В любом случае, пока еще было бессмысленно волноваться. В Вологде он пересел на автобус до Великого Устюга. Автобус шел часов десять. Сергей поправил вязаную шапку, чтобы не было видно седых волос, прислонился головой к холодному стеклу и заснул.
Автобус останавливался около вокзала. Сергей проснулся, когда все уже пробирались по проходу к дверям, волоча тяжелые сумки и охапки пакетов. На всякий случай он посмотрел в окно. Вроде бы никто его не встречал. На привокзальной площади лежали грязноватые подтаявшие сугробы. Сергей понял, что успел соскучиться даже по такому снегу. Он встал и, ссутулившись, чтобы его высокий рост не бросался в глаза, вышел из автобуса.
Домой Сергей решил идти пешком. Город был небольшой, и пройти по нему Сергей мог с закрытыми глазами, но все равно пару раз чуть не заблудился. Откуда-то появлялись улицы, которые он, казалось, видел первый раз в жизни. Сергей, например, абсолютно не помнил ни переулка Лесников, ни Коммунальной улицы и был уверен, что за Сухонской сразу идет улица Неводчикова. Десять лет в Москве с редкими наездами на родину начинали сказываться.
Впрочем, его дом на Советском никуда, конечно, не делся. Сергей вошел в пахнущий сыростью подъезд, где на стене крупными буквами было написано: «Оля и Катя — лохушки». Поднявшись на второй этаж, он достал из кошелька ключ и открыл дверь.
Из кухни, держа в руках какую-то тряпку, растерянно выглянула его жена Наташа. Она пару секунд, не узнавая, смотрела на безбородое лицо Сергея, а потом, взвизгнув, бросилась ему на шею.
— Олежка! — крикнула она в глубь квартиры. — Папа приехал!
— Где твоя борода? Ты откуда? — спросила она, отпустив мужа, и, только сейчас заметив у себя в руку тряпку, бросила ее под зеркало. — Новый год же! Как же тебя отпустили? И почему не предупредил?
— Привет, пап, — Олег вышел из детской и, улыбаясь, пережидал поток маминых вопросов. Через три месяца ему исполнится двенадцать.
— Привет, — сказал Сергей, пожав ему руку. — Прости, я без подарков. Но послезавтра, к Новому году, — обязательно.
— Ладно, — сказал Олег и деликатно пошел включать телевизор в гостиной.
Наташа снова обняла мужа.
— Рассказывай.
Сергей в задумчивости потерся носом о ее волосы.
— В общем, я сбежал. Имею я право встретить Новый год с женой и сыном? А бороду сбрил, чтобы не нашли раньше времени. И потом — может, разрешат тут на недельку остаться. Я без бороды все равно временно нетрудоспособен.
— А как же работа? Что дальше будет?
— Черт его знает. Ну, оштрафуют, наверно. Переживем. Слушай, я есть хочу — два дня какими-то пирожками и бутербродами питался. — Сергей стащил с ног ботинки, легко поднял жену на руки и понес ее на кухню. Наташа притихла, влажно уткнувшись ему куда-то в шею.
На кухне Сергей осторожно поставил ее на пол и открыл холодильник. Там было пусто. Свет не горел. Судя по всему, холодильник вообще не работал. Сергей посмотрел на Наташу. Та растерянно молчала. Сергей подошел к кухонному столу. Дальний угол был покрыт толстым слоем пыли — видимо, Наташа вытирала стол как раз перед приходом мужа. Сергей только сейчас понял, что запах у квартиры совершенно нежилой: здесь явно не проветривали несколько месяцев. Он открыл кран. С запозданием и клекотом оттуда полилась ржавая вода.
— Понимаешь, мы уезжали на неделю к маме, — затараторила Наташа. — Она позвонила…
— Здесь никто не жил с лета, — сказал Сергей, повернувшись к ней.
Наташа замолчала.
— У тебя другая семья? — спросил Сергей. — Давно? Зачем вообще весь этот цирк?
Наташа продолжала молчать.
Открылась дверь, и в квартиру вошли два человека в одинаковых синих пуховиках. Один был чуть постарше, уже начавший лысеть. Второй, лет двадцати пяти, напоминал какого-нибудь кикбоксера и мелкого бандита.
— Мы вам все объясним, — почти ласково сказал старший, встав в дверях кухни. — Поедем с нами, и мы все вам объясним.
— Кто вы такие? — спросил Сергей.
— Считайте, что мы ваше начальство. Обувайтесь.
— Я никуда не поеду, — сказал Сергей. — Это мой дом. Говорите здесь.
— Нет, боюсь, так не получится, — сказал лысоватый, доставая из кармана пистолет. — Лучше все-таки поехать.
Сергей постоял еще пару секунд и молча начал обуваться. Наташа вышла из кухни и ждала в коридоре, глядя на него. Олег выключил телевизор и теперь стоял за ее спиной с мобильным телефоном в руке. Сергей поднялся и вышел из квартиры.
— Прости, — тихо сказала Наташа.
Сергей не ответил.
Перед тем как выйти из подъезда, старший снова убрал пистолет в карман и слегка подтолкнул Сергея в спину. Тот распахнул дверь, резко шагнул в сторону и, когда лысоватый бросился за ним, изо всех сил ударил его в челюсть. Не поворачиваясь, Сергей почти спиной прыгнул на второго, который пытался достать из кармана пистолет, и повалил его на землю. Сергей первым успел подняться и швырнул кикбоксера в стену. Тот звучно стукнулся головой о батарею и затих. Сергей снова подбежал к лысоватому, который пытался подняться с земли, и ударил его ногой в лицо. После этого Сергей забрал у них оружие, вернулся в квартиру и запер дверь. Наташа с Олегом все еще стояли в коридоре.
— Что здесь происходит? — спросил Сергей.
Наташа прошла в гостиную и села на диван.
— Понимаешь… — начала она.
— Я хочу знать правду, — сказал Сергей. — Пожалуйста.
— Все это ненастоящее, — сказала Наташа, посмотрев ему в глаза. — Эта квартира, этот дом и этот город. Просто большая декорация. А мы — актеры, которые раз в год изображают семьи Дедов Морозов. Мы с тобой никогда не были женаты, а Олег — не твой сын.
— Но я же помню нашу свадьбу, помню, как забирал вас из роддома…
— Ты помнишь только то, что тебе внушили. Сейчас это уже умеют — двадцать пять лет воспоминаний. И борода, и седые волосы. Только с ростом ничего не могут поделать, но это неважно. Они просто сразу отбирают высоких.
Сергей обнаружил, что до сих пор держит в руках пистолеты, и осторожно положил их на журнальный столик.
— Подожди, но кто я тогда такой на самом деле? Где я родился? Где моя настоящая семья?
— Я не знаю, — сказала Наташа. — Я просто играю роль твоей жены. Прости.
Сергей подошел к окну и прислонился лбом к стеклу.
— Зачем они так? — спросил он.
— Просто бизнес. Вы работаете забесплатно и думаете, что деньги переводят нам. Тысячи довольных рабов.
— У тебя своя-то семья есть? — спросил Сергей, помолчав.
— Вот, Олежек, — кивнула Наташа в сторону детской.
Сергей обернулся. Олег стоял в коридоре.
— Прости, — сказал Олег.
— Ничего.
Все снова замолчали. За окном проехала машина.
— Скоро сюда приедут, — сказала Наташа. — Тебе, наверно, лучше уйти.
Сергей огляделся. Дурацкие обои со светло-сиреневыми цветами. Стопка ди-ви-ди под телевизором.
— Моя мама работала в детской библиотеке, — сказал он. — Когда мне было десять лет, какой-то придурок во дворе нашего дома выбил мне зуб. В окне дома на углу Заовражской и Дежнева видно синюю люстру. Мы познакомились с тобой у Димки Резниченко. Когда Олег родился, у него были зеленые глаза, а через год стали карие.
Сергей бросил куртку на диван и начал снимать ботинки.
— Надо чем-то дверь забаррикадировать, — сказал он.
— Можно шкафом, — сказала Наташа.
— Можно, — согласился Сергей.
РОДИНА ДЕДА МОРОЗА
— Здравствуй, Дедушка Мороз… — Маленькая девушка с рыжеватыми дредами смотрела на Сергея снизу вверх, почти прижимаясь к его красной шубе. В особняке на Басманной, где праздновало Новый год какое-то рекламное агентство, собралось, кажется, человек двести. Свет только что погасили, народ собирался петь караоке. Сергей не любил караоке. К тому же работа на сегодня уже закончилась, и теперь он пробирался сквозь толпу к выходу.
— Что ты мне подаришь на Новый год? — Девушка громко втянула через трубочку остатки коктейля и засмеялась.
Сергей вздохнул.
— А ты хорошо себя вела в этом году?
— Плохо. — Девушка кокетливо потянула его за бороду.
— Настоящая, — вежливо сказал Сергей, мягко отстранившись. Девушка продолжала молча смотреть на него.
— А что бы ты хотела?
— Стать твоей Снегурочкой.
Сергей только сейчас понял, что девушка уже не слишком твердо стоит на ногах. Праздник продолжался четвертый час.
— Ничего не получится. Снегурочка — это внучка Деда Мороза.
— А так даже интереснее, — девушка довольно захихикала.
— У меня дома жена и сын. — Сергей аккуратно отодвинул ее в сторону и пошел к выходу.
— Дурак, — сказала девушка и уронила стакан.
В общежитие Сергей вернулся в третьем часу ночи. В панельной девятиэтажке на Юго-Западе жило несколько десятков Дедов Морозов. Все они были из Великого Устюга — там почему-то регулярно рождались высокие мужчины, которые уже к двадцати пяти годам седели и обзаводились окладистыми бородами. Кто-то считал, что это потомки давно исчезнувшего северного народа. Из Устюга они разъезжались в крупные города, чтобы работать Дедами Морозами. Собственно говоря, работать нужно было только в декабре и январе — остальное время занимали бессмысленные лекции и тренировки. Все это походило на армию: у них отбирали паспорта, одевали в форменные шубы и запрещали бриться. В отпуск можно было поехать только летом и не дольше, чем на десять дней. Но никто не жаловался: начальство каждый месяц выплачивало их семьям по тысяче долларов. Совсем не плохие деньги для Великого Устюга. Правда, Сергей мечтал хотя бы раз встретить Новый год с женой и сыном, но это было невозможно: семьям было запрещено приезжать, чтобы Деды Морозы не отвлекались от работы.
Соседи по комнате уже спали. Сергей разделся и тоже лег в кровать, положив кошелек под подушку. Чтобы не заснуть, он повторял про себя все новогодние стихотворения и песни, которые их заставляли учить. Через два часа Сергей поднялся, взял кошелек и вышел в коридор. На лестнице, за решеткой, закрывавшей вход на чердак, был спрятан разноцветный пакет с надписью «Rave girl», где лежали ножницы, бритва и одежда. В туалете Сергей отрезал ножницами бороду, начисто побрился и оделся. Состриженные волосы он переложил из раковины в пакет, бросил туда же ножницы с бритвой и по лестнице спустился на второй этаж. Там Сергей открыл окно в конце коридора, выбросил пакет, а потом спрыгнул сам. Больше всего он боялся, что подвернет или, не дай бог, сломает ногу, но все обошлось. Сергей отряхнул руки, подобрал пакет и пошел ловить машину. По дороге он бросил пакет в мусорный бак.
Паспорта у Сергея не было, поэтому пришлось ехать на электричках. Сначала до Ярославля, а оттуда до Вологды. В дороге он заметил, что постоянно трогает пальцами непривычно голое лицо. Так касаются лиц влюбленные и слепые. Сергей засунул руки в карманы и стал смотреть в окно. Моросил дождь, и округлые капли пытались сползти вниз по стеклу, но их все время сносило к краю окна. С бетонных платформ смотрели, не видя Сергея, люди. В Москве, наверное, его уже начали искать. Оставалось надеяться, что поиски начнут с милиции и больниц, тем более что никто не видел, как Сергей вернулся в общежитие. В любом случае, пока еще было бессмысленно волноваться. В Вологде он пересел на автобус до Великого Устюга. Автобус шел часов десять. Сергей поправил вязаную шапку, чтобы не было видно седых волос, прислонился головой к холодному стеклу и заснул.
Автобус останавливался около вокзала. Сергей проснулся, когда все уже пробирались по проходу к дверям, волоча тяжелые сумки и охапки пакетов. На всякий случай он посмотрел в окно. Вроде бы никто его не встречал. На привокзальной площади лежали грязноватые подтаявшие сугробы. Сергей понял, что успел соскучиться даже по такому снегу. Он встал и, ссутулившись, чтобы его высокий рост не бросался в глаза, вышел из автобуса.
Домой Сергей решил идти пешком. Город был небольшой, и пройти по нему Сергей мог с закрытыми глазами, но все равно пару раз чуть не заблудился. Откуда-то появлялись улицы, которые он, казалось, видел первый раз в жизни. Сергей, например, абсолютно не помнил ни переулка Лесников, ни Коммунальной улицы и был уверен, что за Сухонской сразу идет улица Неводчикова. Десять лет в Москве с редкими наездами на родину начинали сказываться.
Впрочем, его дом на Советском никуда, конечно, не делся. Сергей вошел в пахнущий сыростью подъезд, где на стене крупными буквами было написано: «Оля и Катя — лохушки». Поднявшись на второй этаж, он достал из кошелька ключ и открыл дверь.
Из кухни, держа в руках какую-то тряпку, растерянно выглянула его жена Наташа. Она пару секунд, не узнавая, смотрела на безбородое лицо Сергея, а потом, взвизгнув, бросилась ему на шею.
— Олежка! — крикнула она в глубь квартиры. — Папа приехал!
— Где твоя борода? Ты откуда? — спросила она, отпустив мужа, и, только сейчас заметив у себя в руку тряпку, бросила ее под зеркало. — Новый год же! Как же тебя отпустили? И почему не предупредил?
— Привет, пап, — Олег вышел из детской и, улыбаясь, пережидал поток маминых вопросов. Через три месяца ему исполнится двенадцать.
— Привет, — сказал Сергей, пожав ему руку. — Прости, я без подарков. Но послезавтра, к Новому году, — обязательно.
— Ладно, — сказал Олег и деликатно пошел включать телевизор в гостиной.
Наташа снова обняла мужа.
— Рассказывай.
Сергей в задумчивости потерся носом о ее волосы.
— В общем, я сбежал. Имею я право встретить Новый год с женой и сыном? А бороду сбрил, чтобы не нашли раньше времени. И потом — может, разрешат тут на недельку остаться. Я без бороды все равно временно нетрудоспособен.
— А как же работа? Что дальше будет?
— Черт его знает. Ну, оштрафуют, наверно. Переживем. Слушай, я есть хочу — два дня какими-то пирожками и бутербродами питался. — Сергей стащил с ног ботинки, легко поднял жену на руки и понес ее на кухню. Наташа притихла, влажно уткнувшись ему куда-то в шею.
На кухне Сергей осторожно поставил ее на пол и открыл холодильник. Там было пусто. Свет не горел. Судя по всему, холодильник вообще не работал. Сергей посмотрел на Наташу. Та растерянно молчала. Сергей подошел к кухонному столу. Дальний угол был покрыт толстым слоем пыли — видимо, Наташа вытирала стол как раз перед приходом мужа. Сергей только сейчас понял, что запах у квартиры совершенно нежилой: здесь явно не проветривали несколько месяцев. Он открыл кран. С запозданием и клекотом оттуда полилась ржавая вода.
— Понимаешь, мы уезжали на неделю к маме, — затараторила Наташа. — Она позвонила…
— Здесь никто не жил с лета, — сказал Сергей, повернувшись к ней.
Наташа замолчала.
— У тебя другая семья? — спросил Сергей. — Давно? Зачем вообще весь этот цирк?
Наташа продолжала молчать.
Открылась дверь, и в квартиру вошли два человека в одинаковых синих пуховиках. Один был чуть постарше, уже начавший лысеть. Второй, лет двадцати пяти, напоминал какого-нибудь кикбоксера и мелкого бандита.
— Мы вам все объясним, — почти ласково сказал старший, встав в дверях кухни. — Поедем с нами, и мы все вам объясним.
— Кто вы такие? — спросил Сергей.
— Считайте, что мы ваше начальство. Обувайтесь.
— Я никуда не поеду, — сказал Сергей. — Это мой дом. Говорите здесь.
— Нет, боюсь, так не получится, — сказал лысоватый, доставая из кармана пистолет. — Лучше все-таки поехать.
Сергей постоял еще пару секунд и молча начал обуваться. Наташа вышла из кухни и ждала в коридоре, глядя на него. Олег выключил телевизор и теперь стоял за ее спиной с мобильным телефоном в руке. Сергей поднялся и вышел из квартиры.
— Прости, — тихо сказала Наташа.
Сергей не ответил.
Перед тем как выйти из подъезда, старший снова убрал пистолет в карман и слегка подтолкнул Сергея в спину. Тот распахнул дверь, резко шагнул в сторону и, когда лысоватый бросился за ним, изо всех сил ударил его в челюсть. Не поворачиваясь, Сергей почти спиной прыгнул на второго, который пытался достать из кармана пистолет, и повалил его на землю. Сергей первым успел подняться и швырнул кикбоксера в стену. Тот звучно стукнулся головой о батарею и затих. Сергей снова подбежал к лысоватому, который пытался подняться с земли, и ударил его ногой в лицо. После этого Сергей забрал у них оружие, вернулся в квартиру и запер дверь. Наташа с Олегом все еще стояли в коридоре.
— Что здесь происходит? — спросил Сергей.
Наташа прошла в гостиную и села на диван.
— Понимаешь… — начала она.
— Я хочу знать правду, — сказал Сергей. — Пожалуйста.
— Все это ненастоящее, — сказала Наташа, посмотрев ему в глаза. — Эта квартира, этот дом и этот город. Просто большая декорация. А мы — актеры, которые раз в год изображают семьи Дедов Морозов. Мы с тобой никогда не были женаты, а Олег — не твой сын.
— Но я же помню нашу свадьбу, помню, как забирал вас из роддома…
— Ты помнишь только то, что тебе внушили. Сейчас это уже умеют — двадцать пять лет воспоминаний. И борода, и седые волосы. Только с ростом ничего не могут поделать, но это неважно. Они просто сразу отбирают высоких.
Сергей обнаружил, что до сих пор держит в руках пистолеты, и осторожно положил их на журнальный столик.
— Подожди, но кто я тогда такой на самом деле? Где я родился? Где моя настоящая семья?
— Я не знаю, — сказала Наташа. — Я просто играю роль твоей жены. Прости.
Сергей подошел к окну и прислонился лбом к стеклу.
— Зачем они так? — спросил он.
— Просто бизнес. Вы работаете забесплатно и думаете, что деньги переводят нам. Тысячи довольных рабов.
— У тебя своя-то семья есть? — спросил Сергей, помолчав.
— Вот, Олежек, — кивнула Наташа в сторону детской.
Сергей обернулся. Олег стоял в коридоре.
— Прости, — сказал Олег.
— Ничего.
Все снова замолчали. За окном проехала машина.
— Скоро сюда приедут, — сказала Наташа. — Тебе, наверно, лучше уйти.
Сергей огляделся. Дурацкие обои со светло-сиреневыми цветами. Стопка ди-ви-ди под телевизором.
— Моя мама работала в детской библиотеке, — сказал он. — Когда мне было десять лет, какой-то придурок во дворе нашего дома выбил мне зуб. В окне дома на углу Заовражской и Дежнева видно синюю люстру. Мы познакомились с тобой у Димки Резниченко. Когда Олег родился, у него были зеленые глаза, а через год стали карие.
Сергей бросил куртку на диван и начал снимать ботинки.
— Надо чем-то дверь забаррикадировать, — сказал он.
— Можно шкафом, — сказала Наташа.
— Можно, — согласился Сергей.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги