Русские в Берлине. Сражения за столицу Третьего рейха и оккупация. 1945

Глава 2. До Берлина восемьдесят километров

Когда началась Ялтинская конференция, армии Сталина – вследствие их наступления между Вислой и Одером – создали такую ситуацию, что казалось, Великому Германскому рейху осталось существовать совсем не долго. Более того, все выглядело так, будто Красная армия способна нанести решающий удар и без какой бы то ни было помощи союзников.

Военные эксперты спорят до сих пор, было ли советское наступление в январе 1945 года великим военным подвигом или просто легкой победой ввиду отсутствия сопротивления. Западногерманские источники утверждают, будто русским было несложно это сделать, поскольку основные массы немецкой армии были сконцентрированы на Западе. Действительно, всю вторую половину 1944 года Гитлер относился к Восточному фронту как к пасынку, бросая все, что было у него в распоряжении, на Запад, считая, что ему удастся остановить американцев и англичан развертыванием крупных сил. Эта ложная надежда привела его к планированию Арденнского наступления.

Немецкое отступление на Западе и, особенно, на Востоке, где им пришлось оставить обширные территории между Днепром и Вислой, ведет к затуманиванию ресурсов, все еще имевшихся в распоряжении немецкого Верховного командования в 1944 году. Между весной и ноябрем того же года было заново сформировано более 50 пехотных дивизий, 10 бронетанковых бригад, 12 артиллерийских корпусов и 10 минометных бригад. В конце лета производство боевой авиации достигло нового пика.

Вдобавок ко всему немецкое командование пришло к заключению, что даже если невозможно удержать Восточный фронт целиком, то отдельные окруженные группировки войск могли вполне успешно обороняться. В результате было сформировано более сотни отдельных пехотных батальонов, состоящих в основном из людей старшего возраста и вооруженных трофейным оружием. Восточному фронту досталось около четверти этих новых войск.

Хотя этих батальонов и близко недоставало для восполнения потерь лета и осени 1944 года, тем не менее это означало приток свежих сил. В конце года сотню немецких дивизий рассредоточили вдоль огромной линии фронта между Ригой и озером Балатон, хотя следует отметить, что почти ни одна из них не была полностью укомплектована личным составом. Как правило, каждой дивизии приходилось удерживать участок фронта (примерно от 25 до 50 км). Отсутствовали наземные коммуникации между группой армий «Север», позднее переименованной в группу армий «Курляндия», и группой армий «Центр» – последняя оказалась отрезанной, когда русские вышли к Балтике севернее Мемеля[4]. Южнее группы армий «Центр» имелись еще три группы армий: «Северная Украина», «А» и «Юг». Этим армиям противостояло 400 советских пехотных дивизий и 100 отдельных бронетанковых частей, у многих из которых также был недокомплект личного состава.

Таким, вкратце, было положение, когда Гитлер решил перехватить военную инициативу посредством наступления на Западе. Несмотря на то что Германия подвергалась постоянным бомбардировкам, только специальных составов, перевозивших солдат, оружие, снаряжение и боеприпасы, в количестве 3000 пересекло Рейн при подготовке Арденнского наступления. Сам Гитлер 10 декабря 1944 года перебрался в Цигенберг, в свою ставку «Адлерхорст» – «Орлиное гнездо», неподалеку от Бад-Наухайма. Зимой 1939 года здесь все обустроили по высшему разряду, но до сих пор не использовали. Постепенно, во время войны – и окончательно после Сталинграда, – немцы потеряли из виду своего фюрера. Они никогда не знали, где он находился; Гитлер постоянно переносил свою штаб-квартиру то в Рейхсканцелярию, то в «Бергхоф» в Баварских Альпах, то в свой особый поезд, то в «Фельзеннест» близ Бад-Мюнстерайфеля, то в «Вольфшлюхт» в Бельгии, то в «Танненберг» в Шварцвальде, то в «Вольфшанце» в Восточной Пруссии, то в «Вервольф» на Западной Украине и, наконец, в «Орлиное гнездо».

11 и 12 декабря Гитлер в два этапа собрал своих командиров дивизий и армий и, прибегнув к помощи длившихся по нескольку часов речей, постарался убедить их, что еще не все потеряно, что победы все еще возможно добиться путем массированного наступления.

В то же самое время в Седльце, за Вислой, в значительно менее комфортабельных условиях маршал Жуков обсуждал с командующими своими армиями план совершенно другого наступления. Целью советских войск был Берлин.

Начальник штаба Жукова, генерал Малинин, вкратце изложил суть предстоящей операции, точнее, ее первой стадии, а именно – охват немецких частей вокруг Варшавы и Радома и взятие польской столицы. В течение 10–12 дней войска маршала достигнут рубежа Кутно – Лодзь. Войскам 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов (группы армий) предстоит сыграть основную роль в этой операции; они были самыми боеспособными и имели в своем распоряжении наибольшее количество танков. Общая идея состояла в том, что, сломив сопротивление противника, эти две группы армий продвинутся вглубь оккупированной Германией территории и будут действовать наподобие захвата клещей. Считалось, что еще 10–12 дней потребуется для осуществления этой второй части кампании. Это означало продвижение по 10–15 км в день. Эти расчеты не соответствовали действительности – очевидно, уроки военной истории не были хорошо усвоены.

В начале своей русской кампании Наполеон взял очень быстрый темп наступления; его войска с боями продвинулись до Москвы за восемь недель. Во время отступления он покрыл то же расстояние всего за пять недель. Дивизиям Гитлера потребовалось две летних кампании, чтобы преодолеть расстояние от Днестра до Волги, а когда их разгромили, они проделали обратный путь за половину этого времени.

«Мы, командиры Красной армии, видели и чувствовали, что сила немецких войск ослабевает с самого начала 1943 года. В то же самое время наш собственный боевой дух и решительность продолжали крепнуть, и не с каждым днем, а с каждым часом. Именно поэтому мы не могли понять, почему Верховное главнокомандование установило столь медленный темп продвижения в начале 1945 года. По нашему мнению, стоило бы удвоить этот темп; мы были убеждены, что наши войска покрывали бы по 25–30 километров в день» (В. И. Чуйков. Конец Третьего рейха – Das Ende des Dritten Reiches. Еженедельник Народной армии ГДР. 1964–1968).

Получилось так, что даже эта оптимистическая оценка оказалась заниженной – советское наступление на Висле и Одере было столь же стремительным броском, как сход снежной лавины. Наступление началось по согласованию с западными союзниками, и это вопреки тому факту, что военный дневник немецкого Верховного командования утверждает, что «после начала Арденнского наступления союзники вынудили Советский Союз поддержать их собственное наступление на Западе наступлением на Востоке. Однако русские мешкали с началом широкомасштабного наступления» (Перси Е. Шрамм. Военный дневник Верховного главнокомандования вермахта – Oberkommandos der Wehrmacht – O.K.W. Т. IV. Гл. 2).

Такому утверждению нет доказательств; все это показывает лишь то, что идеология холодной войны проникла даже в немецкую военную историю. Именно Сталину принадлежала идея начать – примерно 20 января – наступление с плацдарма города у Баранув-Сандомерски на Висле. Однако, по необъяснимым причинам, американцы и англичане посчитали, что это слишком поздно, хотя еще месяцем раньше немцев в Арденнах отбросили назад, и союзники закрепились на своих позициях западнее Рейна. Очевидно, союзников ошеломила неожиданная, хоть и бессмысленная, демонстрация силы Германией, когда, по их расчетам, Гитлер был практически разбит. Несомненно, в этом была причина того, что теперь они переоценивали ударную мощь Германии – факт, который не мог не иметь столь катастрофических последствий на последнем этапе войны.

Эйзенхауэр (Дуайт Дэвид Эйзенхауэр (1890–1969) – генерал армии (1944), в 1953–1961 гг. 34-й президент США; в 1944–1945 гг. командующий экспедиционным корпусом США в Европе; кавалер советского ордена «Победа». – Пер.) и Монтгомери (Бернард Лоу Монтгомери (1887–1976), 1-й виконт Монтгомери Аламейнский – британский фельдмаршал (1944); в 1943–1945 гг. командующий 21-й группой армий союзников; с мая 1945 г. – главнокомандующий британскими оккупационными войсками в Германии. – Пер.) приготовились к дальнейшим ударам немцев, и действительно, Гитлер грезил наступлением на Маас, Саар и Эльзас. 28 декабря он произнес еще одну из своих речей, длившуюся несколько часов и призванную поднять дух командиров дивизий. В ней он заявил: «Как бы ни истощили меня заботы, как бы сильно они ни подорвали мое здоровье, это не изменит моей решимости сражаться до конца, пока чаша весов не склонится в мою сторону» (Гельмут Гайбер. Речи и воззвания Гитлера – Hitler’s Laga Besprechungen. Штутгарт, 1962. С. 750).

6 января Черчилль отправил Сталину послание следующего содержания: «Буду Вам признателен, если Вы сообщите мне, можем ли мы рассчитывать на русское генеральное наступление на фронте от Вислы или где-то в другом месте в течение января… Я считаю это чрезвычайно неотложным делом».

Чуйков также цитирует это послание в своих мемуарах, которые стоят в одном ряду с другими наиболее объективными описаниями войны, вышедшими до сих пор. Между слишком официальной «Историей Великой Отечественной войны» и многими личными воспоминаниями, в которых больше эмоций, чем фактов, лежит глубокая пропасть, пропасть, в которой воспоминания Чуйкова стоят особняком. Перед нами человек, который, с одной стороны, способен дать нам отличную общую картину, а с другой стороны, имеет смелость честно и объективно выразить свое личное мнение.

В 1945 году генерал Чуйков воевал на 1-м Белорусском фронте под командованием Жукова. Он подтверждает, что, в результате послания Черчилля, приготовления к наступлению на Висле были ускорены. «Все дивизии 8-й гвардейской армии[5] немедленно приготовились к наступлению, работая день и ночь, практически без перерыва».

Русские начали наступление 12 января силами пяти групп армий. Сергей М., который тогда был совсем молодым командиром танка, во время нашей беседы в Москве рассказал мне: «В некоторые дни наши танки проходили по 70 км, и все равно у нас оставалось время на хороший ночной отдых. На самом деле мы двигались так быстро, что наши тыловые службы не успевали вовремя подвезти горючее. Часто нам приходилось оставлять позади несколько танков, выкачивая из них горючее, чтобы наполнить баки остальных машин».

Через 16 часов после начала советского наступления немецкая 4-я танковая армия прекратила свое существование как организованная боевая единица. За три недели оставшаяся часть Польши, значительная часть Германии восточнее Одера и, в частности, вся Восточная Пруссия[6] оказались занятыми Красной армией. Тогдашний начальник немецкого Генерального штаба сухопутных войск Гудериан вынужден был признать: «20 января неприятель ступил на немецкую землю. Теперь нам остается только поставить на кон наши последние фишки».

Где бы советские армии ни вторглись на территорию Германии, политотделы повсюду прибивали гвоздями самодельные вывески со словами «Вы в проклятой Германии!», написанными большими буквами отработанным машинным маслом.

Передовые части Жукова неуклонно продвигались к Одеру, пробиваясь сквозь бушевавшие с 26 по 29 января снежные бураны. И только 30-го над укутанным снегом пейзажем засверкало яркое голубое небо. Амбициозный Чуйков настаивал на увеличении скорости продвижения. 1 февраля передовые части вышли к самой реке. Она замерзла. В некоторых местах отступающие немцы пытались взломать лед, который теперь представлял собой естественный природный мост, при помощи бомб, динамита и мотосаней; одной из множества неосуществленных идей стала попытка взломать лед при помощи искусственного подъема воды.

2 февраля передовые части Чуйкова форсировали Одер. Не только река не послужила естественной преградой, но и сами немцы посчитали целесообразным отойти от нее практически без боя[7] близ Франкфурта-на-Одере и Кюстрина, от которого до Берлина ближе всего.

В 10:00 утра советский генерал инспектировал долину Одера: «Войска готовились форсировать реку между Кюстрином и Гёрицем (Гужицей). Я наблюдал за Одером в стереотрубу. Широкая река, обрамленная дамбами. Наши гвардейцы скапливались на восточном берегу. Какой великий и ответственный момент! Лед настолько тонок, что даже пехотинцы не могли спокойно ступать по нему, но это их не пугало. Они притащили жерди, доски, палки и соорудили легкие настилы и мосты. В некоторых местах удалось даже переправить противотанковые орудия. Солдаты установили их на полозья от саней и толкали перед собой».

«Но их удача, – продолжает Чуйков, – длилась недолго». Вскоре в небе появились немецкие самолеты. Вел их один из знаменитейших немецких асов – сам Рудель.

В личном дневнике Руделя есть запись от 2 февраля: «Советские танки под Кунерсдорфом, советские танки под Треттином, советские танки под Франкфуртом, советские танки под Кюстрином, советские танки под Гёриц-Райтвайном. Мы могли бы и выстоять, будь у нас в двадцать раз больше людей и самолетов». Но их не было. И поэтому в конечном счете значительные силы Красной армии переправились через Одер, закрепились на позициях и захватили плацдарм на 20 км в глубину[8]. Теперь советские войска находились в 48 милях (77 км) от Берлина (неверно – от Кюстринского плацдарма было менее 60 км по прямой. – Ред.), столицы гитлеровского рейха. 3 февраля немецкое Верховное командование объявило: «Наши войска понесли тяжелые потери в результате непрерывных атак противника на участке фронта под Реппеном».

Реппен (польский Жепин) был хорошо знаком берлинцам. Неподалеку от него, в битве при Кунерсдорфе, Фридрих II Великий потерпел в 1759 году сокрушительное поражение от русских войск. В этой мирной и очаровательной сельской местности имелось множество лесов и озер, и знающие об этом берлинцы часто бродили здесь с томиками романтических стихов в рюкзаках. Новости о сражении в этом прекрасном месте распространились подобно лесному пожару. Одер, последняя естественная преграда на протяжении 2000 км, больше не защищал город (от наступления советских войск). В любой момент город мог ожидать последнего удара. Фон Студниц из немецкого министерства иностранных дел коротко записал в своем дневнике: «Все, кто могут, покидают город».

На самом деле все выглядело так, будто Берлин находится на грани паники. 28 февраля Volkssturm – фольксштурм, немецкое ополчение, – был поднят по тревоге. Железнодорожные станции, мосты и общественные здания взяли под контроль, ходили слухи, будто русские парашютисты уже высадились на окраинах города. Полицейские сразу же надели стальные шлемы и повесили на плечи карабины.

Теперь нацисты классифицировали свой партийный и административный персонал по категориям, в соответствии с надвигающейся опасностью. Те, кого не могли откомандировать в армию до самого последнего момента, получали красную карточку; тем, кому пришлось идти на защиту Fatherland – Фатерланда, Отечества, немногим раньше, выдавали белые. Разумеется, никому из них не грозила опасность быть призванными в фольксштурм – это было оставлено для народных масс.

Поползли сеющие панику слухи о надвигающейся оккупации города, когда стали известны планы эвакуации из Берлина правительства и администрации. Это затронуло бы не менее 100 000 чиновников, возможно и больше, и все они лихорадочно готовились прихватить с собой все, что только возможно.

За одну ночь подскочили цены на черном рынке машин и горючего. Их можно было купить только за золото и бриллианты, а еще за кофе и спирт, которые переходили из рук в руки центнерами и ящиками. И хотя Берлин был сильно потрепан войной, его бедность оказалась обманчивой – ближе к концу становилось очевидным, как много предметов роскоши было накоплено здесь. Недаром вся Европа подвергалась систематическому разграблению в течение всей войны.

Те, у кого имелись машины и горючее, подвергались опасности быть повешенными на ближайшем дереве как «пораженцы», и поспешно покидали Берлин. По-прежнему ходили поезда, хотя такое можно сказать скорее только о южном направлении. Люди использовали любые ухищрения, чтобы обзавестись проездными документами или военными переводами.

На поверку оказалось, что правительство не эвакуировали, а русские, которые находились всего в двух часах езды, так и не появились. И никто не мог сказать почему. Все снова стабилизировалось – хотя слово «стабилизировалось» вряд ли применимо к данным условиям.

Каждую ночь, а часто и днем на город дождем сыпались бомбы. Газ и воду отключали на несколько часов, а позднее и на несколько дней подряд. В Берлине можно было увидеть новое животное, так называемый «водяной крокодил» – и в дождь, и в снег, по льду и в слякоть, женщины стояли в очередях за водой перед колодцами и колонками со своими ведрами и кастрюлями. Продовольственные рационы выдавались все более нерегулярно, и в большинстве случаев люди получали вместо одного эрзаца другой: квашеную капусту вместо ячменя, муку грубого помола вместо хлебопекарной и т. д. Если был газ, то он подавался под таким низким давлением, что на приготовление пищи требовалось не менее пяти часов, и люди могли спокойно собираться в своих подвалах, пока наверху медленно закипала их стряпня. Общественные группы превратились в подвальные, и в каждой из них возникали свои собственные своеобразные ритуалы.

Весной 1945 года одна берлинская женщина заполнила три ученические тетради своими заметками, большую часть которых она сделала в бомбоубежище. Она описала свои наиболее личные переживания. Немецкий писатель, К. В. Марек, позднее познакомился с этой женщиной, прочел ее историю и убедил опубликовать ее. Он дал слово чести, что не раскроет имя женщины, и держит его по сей день.

«Женщина в Берлине» – самое потрясающее и самое не-сентиментальное повествование о том, через что прошли женщины Берлина, те женщины, которые доказали, что они обладают большим мужеством и самоотверженностью, чем их сильная половина. Большая часть западногерманской прессы плохо приняла книгу, а публику она оставила равнодушной. Несомненно, та правда, которая излагается в ней, сегодня просто ошеломляет; и все-таки мы будем приводить цитаты из нее, прямо сейчас и далее, по мере необходимости.

Вот как автор описывает жизнь в подвалах:

«Подвальное племя этого дома убеждено, будто их пещера самая безопасная. Нет ничего более странного, чем странный подвал. В этом я уже больше трех месяцев и все равно чувствую здесь себя чужой. В каждом подвале есть собственные табу и причуды. В моем прежнем подвале помешались на воде для тушения пожаров; повсюду можно было наткнуться на ведра, кувшины, горшки и бочонки с мутной жидкостью. Что не помешало дому полыхать как факел. Пользы от всех этих запасов было не больше, чем от плевков. Фрау Вайерс рассказала мне, что в ее подвале они исполняли «легочный» ритуал. Как только начинали падать первые бомбы, все наклонялись вперед и дышали с великой осторожностью, одновременно прижимая руки к животам. Кто-то сказал им, что это предохраняет легкие от разрыва. Еще у них была «тренировка» у стены. Все садятся, прислонившись спиной к стене; единственное место, где периметр разорван, находится под вентиляционным отверстием. При первом взрыве начинается «полотенечный» ритуал: каждый заматывает свои рот и нос специально приготовленным для этой цели полотенцем и завязывает его у себя на затылке» (Анонимный автор. Женщина в Берлине – Seeker & Warburg. London, 1955).

Люди теперь жили более скученно, чем когда-либо раньше. Они по-прежнему платили за товары из бакалейных лавок; в беседах они пользовались теми же самыми словами, что и прежде; они по-прежнему уважали личные потребности и интимные отношения; они ворчали, но, как и раньше, держали язык за зубами, если знали, что их мог услышать какой-нибудь твердолобый нацист; когда им требовалось облегчиться, они шли в нужное помещение и плотно закрывали за собой дверь.

Всему этому суждено было измениться. По сравнению с прошлым все стало отклоняться от норм, однако берлинцы еще не пришли к осознанию того, как могут выработавшиеся за столетия привычки и обычаи вдруг деградировать в чистой воды варварство. Все еще было впереди.

К. Ф. Бори в книге «Весна 1945 года» описал жизнь в банке, который несколько раз подвергался бомбежкам:

«Люди бежали в подвал, чтобы поднять наверх свои документы, пишущие машинки и арифмометры только лишь для того, чтобы снова поспешно отнести их вниз, как только зазвучит сигнал воздушной тревоги… Многие из нас по-прежнему оставались очень добросовестными работниками. Я видел руководителя отдела, который взял за привычку работать в бомбоубежище, заканчивая дела с уже несуществующим государством Эстония. Восточный отдел писал в Персию (Иран) своим клиентам, которые давным-давно исчезли где-то далеко за линией фронта».

Наиболее достойно повел себя Йозеф Геббельс. Он проявил больше мужества, чем остальные нацистские боссы, – видимо, потому, что осознавал: в любом случае все уже потеряно. Верно, что все остальные находились в той же лодке, но, в отличие от Геббельса, они не признавались в этом даже самим себе. За зиму он привел в порядок свои бумаги, и последняя его запись гласит: «Самоубийство».

Геббельс не видел причин сидеть, словно приклеенный, в бункере фюрера и ездил на фронт с повязкой дивизии «Великая Германия»[9] на рукаве. (Он был единственным гражданским, удостоенным ее. Изначально, когда ему вручали ее, она была пришита к бархатной подушечке, что как бы подчеркивало символическое значение этой нарукавной повязки; однако Геббельс велел отпороть ее и повязал на руку.)

Теперь Геббельс развязал пропагандистскую кампанию по поводу злодеяний советских войск, которая привела к эффекту, противоположному тому, которого он добивался: вместо ненависти усилился страх.

За зиму 1944 года миллионы немцев бежали от неприятеля, наступавшего с невероятной скоростью. Газета Das Reich («Рейх») описывала их переселение весьма красочно:

«Доводилось ли вам видеть столь породистых лошадей? Вот они, идут бок о бок. На одной пожилой седобородый господин со слегка утомленными глазами, однако он прямо и уверенно держится в седле. На нем меховой полушубок и норковая шапка, ноги обуты в хорошо пошитые сапоги для верховой езды; рядом с ним седоволосая, но выглядящая немного моложе женщина в дамском седле; и, наконец, мальчик, возможно их внук, беспрестанно и жизнерадостно болтающий…»

Мог ли мальчик быть таким жизнерадостным, если видел вокруг всего Берлина объявления о том, что беженцам запрещено оставаться в городе? Бежавшие из Восточной Пруссии женщины рассказывали по радио и на пресс-конференциях бесчисленные ужасающие истории о насилиях и грабежах.

Когда Франкфурт-на-Одере так внезапно стал частью фронтовой полосы и берлинцы осознали, что скоро к ним нагрянут русские, они были сильно потрясены. Однако быстро пришли в себя. Пока Геббельс извергал ненависть, а самолеты союзников продолжали сбрасывать бомбы, берлинцы говорили сами себе: «Лучше русские в подбрюшье, чем американцы над головой».

Так примерно обстояли дела, когда в любой момент ожидали появления русских танков. Но, как мы уже видели, они не появились. Красная армия застыла на месте. Между 7 и 16 апреля расстояние между самым восточным берлинцем и самым западным советским солдатом сократилось не более чем на милю; более того, по мнению берлинцев, оно даже увеличилось. День за днем русские держались в стороне, исходящая от них угроза становилась все менее реальной. Поспешно сооруженные уличные заграждения и противотанковые рвы остались незавершенными; гражданские, отправленные на фортификационные работы, вернулись домой.

Тем февралем берлинцы еще не понимали, скольких страданий удалось бы им избежать, пойди русские прямо на Берлин вместо того, чтобы остановиться на Одере.

Во-первых, из 1 350 000 тонн бомб, сброшенных союзниками на Германию за всю войну, треть была сброшена с февраля по май 1945 года. Более трети из 329 000 мирных жителей, ставших жертвами бомбежек, погибло между февралем и концом войны. Между 1 февраля и 21 апреля Берлин подвергся 83 жесточайшим воздушным налетам; единственной спокойной оказалась ночь перед Пасхой.

Во-вторых, не было бы ни разрушенного ночью 13 февраля Дрездена, ни жесточайших налетов на Вюртемберг и Потсдам остался бы целым и невредимым.

И наконец, оборонительные рубежи, какими бы слабыми они ни были, которые в апреле преградили путь Красной армии, в феврале были еще не закончены. Чтобы разрушить их до основания, даже не понадобилось бы орудий, а пожары, уничтожившие в самом конце значительные части города, не начались бы.