Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943

Глава 2 Через линию Сталина[26]

Впереди нас вела бои танковая группа Клейста[27]. Им никак не удавалось продвинуться вперед. Мы на два дня задержались в деревне, где дома стояли вдоль пыльной грунтовой дороги. Единственный колодец, представлявший из себя деревянный сруб с вытоптанной вокруг землей и журавлем с ведром, быстро опустел. Машина с цистерной нашей полевой кухни то и дело вынуждена была трястись по ухабам до отдаленного ручья. Лето заканчивалось. Поля опустели. Дул приятный ветерок. Еще пару дождливых дней – и наступит осень. Природа стала готовиться к зимней спячке.

Мы с Ханом, Блумом и Эрхардом сидели во дворике небольшого домика. Блум пришел навестить своего земляка Хана. И хотя они не любили друг друга, все же их объединяла общая забота – оба давно не получали писем из дома. Эрхард поставил в печь выпекаться хлеб. Бланк невдалеке колол дрова, отобрав топор у выделенного для этой цели русского, поручив ему собирать чурки. То и дело, дружелюбно улыбаясь, появлялась хозяйка, чтобы повесить на веревки очередную порцию нашего выстиранного белья.

Блум отошел в сторону. Через пару минут он вернулся, ворча на ходу:

– С кем приходится воевать! Пулеметы у них есть, а вот туалетов нет.

Он, смущенно улыбаясь, поправил штаны. Блум постоянно подчеркивал, что вырос и вращался в высококультурных кругах. Я не удержался и смиренно заметил, что его бабушка с дедушкой, вероятно, тоже ходили по нужде в деревянный домик у себя в Швабии. Хан расхохотался.

Мы были знакомы с Блумом уже более года. Это был темноволосый, невысокого роста сухопарый парень с жилистой шеей и выступающими скулами на лице. Он считал, что проявлением прогресса служит прием пищи из фарфоровой посуды.

– Я знаю, что ты восторгаешься голыми женскими ногами и грубым крестьянским хлебом, – парировал Блум и отшвырнул буханку хлеба, которую Эрхард специально испек для хозяйки дома.

– Если бы вся наша армия питалась батонами белого хлеба, как ты, то нам лучше было оставаться в Карлсруэ или Вене, – ответил я, зная, что Блум страдает желудком.

– Действительно, – подхватил Хан, трясясь от смеха, – каждому десятому немецкому солдату тогда выдавали бы диетическое питание.

– Господину унтер-офицеру Блуму, – вмешался в разговор Бланк, воткнув топор в полено, – следовало бы идти в СС. Там выдают не буханку хлеба и мармелад, а кое-что получше.

Блум зло прищурился. Он был членом нацистской партии и охотно пошел бы служить в СС, но не вышел ростом. Ему отказали, объяснив, что люди карликового роста не могут быть приняты в СС. В порыве откровения Блум сам как-то рассказал об этом.

– Мне кажется, что им даже ночные горшки выдают, – продолжал издеваться Бланк.

– Бланк, попридержи свой язык, иначе я вынужден буду перейти на официальные отношения! – пытаясь прекратить перебранку, воскликнул Эрхард.

– Пытаешься раздуть из мухи слона? – обиженно пробубнил Бланк и, замолчав, вновь принялся рубить дрова.

– Блум, – смягчая ситуацию, продолжил Эрхард, укоризненно качая головой, – ты самый умный и рассудительный человек в роте, а не видишь, что русским не нужны клозеты и шнурованные ботинки. Они не пользуются уборными и не едят белый хлеб. Совсем как пруссаки!

– И не занимаются спортом, – подхватил Хан.

– Совершенно верно, – согласился с ним Эрхард. – Он им тоже не нужен. Кстати, неужели тебе не надоели твои пробежки? Тебе мало наших дневных забегов?

Хан, если позволяла обстановка и время, все еще продолжал бегать в плавках по утрам, о чем было известно во всем полку.

– Мы – старинный культурный народ, – вновь начал Блум и, обращаясь ко мне, добавил: – Если ты почитаешь Шпенглера…

Я было отмахнулся от него, но тут вмешался Хан:

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, говори же, – подбодрил его Эрхард. Ему доставляло большое удовольствие слушать наши с Блумом споры.

– Для меня он слишком тяжел для понимания.

Хан и Эрхард поинтересовались, кто такой Шпенглер. Блум пояснил, и они удовлетворенно кивнули, а затем захотели послушать мое мнение.

– Мне точно известно, что правящая партия ничего не хочет знать об этом Шпенглере, – ответил я и с улыбкой посмотрел на Блума.

Тот покраснел как помидор, но сдаваться не пожелал.

– Вот увидишь, – нашелся он. – Его взгляды правильные. И если партия не хочет говорить о нем, то делает это из известных ей соображений.

– Ну да. Расовая теория…

– И усталость.

– Но мы бодры и являемся примером обновления…

Оба унтер-офицера посмотрели на Блума и расхохотались.

– Этот Шпенглер прав, говоря о закате старой Европы! – крикнул Бланк, потрясая топором.

Блум стал белее снега, и мне стало его жалко. Я попытался исправить ситуацию:

– Домотканые полотна, свежая солома для сна, вручную побеленные дома, старые горшки кочевых времен – все это заслуживает презрения. Им на смену в дома пришли громкоговорители, которые нельзя выключить, восхищение машинно-тракторными станциями.

– Что ты имеешь против громкоговорителей? – опять крикнул Бланк.

– То же, что Блум имеет против голых ног, – ответил я.

– Откуда у тебя такие хорошие познания о России? – поинтересовался Блум.

– Мне приходилось читать Толстого, Тургенева, Пушкина и Гончарова.

– Кто такой Гончаров? – спросил Блум.

Я ответил ему, тогда он поинтересовался, как я отношусь к Достоевскому.

– Он слишком много рассуждает, – заметил я.

Блум закусил губу, а мне захотелось рассказать им о Лескове, о котором они и понятия не имели.

– Давай! – сказал Хан. Это прозвучало как приказ.

Далее последовал мой рассказ о том, что Лесков являлся человеком крепкого телосложения и знал народ не понаслышке. Он был мало подвержен влиянию Запада, и поэтому Советы его не запрещали. Конечно, Лесков не пользовался таким авторитетом, как Толстой, но всю свою жизнь боролся со старым русским восприятием мира, против пренебрежительного нигилизма петербургских умников, политической и религиозной изоляции.

– Сталин придерживается подобных же взглядов, объявляя священную войну западным язычникам, – подвел я итог своему повествованию.

– Все это маскировка, – заметил Хан.

– Не исключено, – согласился я. – Но посмотрите на эту добрую женщину… – И, показав жестом на Наташу, хозяйку дома, продолжил: – Как вы думаете, она будет стенать, если Сталин скажет, что ее сын и муж должны сражаться за нее, за детей, за свою землю, за свой дом?

Тут появился ефрейтор Шварц, один из наших связистов. Он был родом из Вены и самым высоким в нашей роте. Его двухдневное отсутствие не прошло незамеченным.

– Ефрейтор Шварц прибыл после восстановления линии связи, – по уставу доложил верзила Хану.

– Бог мой! – вскочил Хан. – Где вас носило? Какое восстановление связи? Я доложил о вас как о пропавшем без вести!

Шварц был призван в армию год назад, сразу после окончания школы и мечтал получить высшее образование и стать инженером.

– Но я же вернулся, – робко проговорил он. – Просто сбился с пути.

Шварц выглядел как форменный оборванец. Его сапоги, форма и велосипед были облеплены грязью. Он отощал и заметно отличался от нас, ведь мы все последние два дня только и делали, что мылись и брились, ели и спали.

– Вы голодны, Шварц? – спросил Хан.

– Так точно, господин унтер-офицер. У меня два дня во рту не было ни маковой росинки.

– Эти два дня вы были у русских?

– Нет.

– Разве вы по дороге не видели полевую кухню?

– Видел, но… – замямлил он, заикаясь и чуть ли не плача. Ему было стыдно попросить еды.

– Какой глупый малый, – бросил Блум, когда Шварц ушел.

– Пару дней назад, – заметил Эрхард, – нам выделили в помощь одного военнопленного из Владивостока. Ему также было восемнадцать лет. До войны он учился в институте и неплохо говорил по-немецки. Этот парень умел забивать свиней, готовить, скакать верхом, пользовался успехом у женщин. К сожалению, нам пришлось с ним расстаться.

– Таким, как этот Шварц, на войне нужна нянька, – прорычал Бланк, закончивший рубить дрова. Он достал из кармана колоду карт, и мы, Бланк, Эрхард, Хан и я, стали играть в тарок[28], а Блум пошел к себе во взвод.

Ночью шел холодный дождь с грозой, но к 4 часам утра, когда нам надо было выступать, дороги просохли. Взяв немного севернее, мы вышли на грунтовую дорогу, предположительно шоссе на Киев, по обеим сторонам которого виднелись следы ожесточенных боев. Везде лежали трупы русских. С шоссе наша рота свернула на проселочную дорогу.

Почва была жирной и плодородной, сплошной чернозем. Поля очищены от камней. Дорога то шла на подъем, то вниз на пологих склонах холмов, как будто дышала сама Земля. Наши крестьяне сначала оценивают возможности, и только потом трогают землю, считая, что при интенсивной ее обработке можно снимать двойные урожаи. По их мнению, машинная обработка огромных площадей угнетает землю. Шестнадцать центнеров с гектара – это слишком мало. Раньше в России между полями тоже были небольшие лесочки, но сегодняшние сплошные пашни приводили к тому, что местность превращалась в степь. Изничтоженные лесные полосы Советы попытались заменить длинными лентами кустарника, в которых селились птицы и маленькие зверьки. Лет через десять на месте этого кустарника вырастал настоящий лес. Клен, акация, барбарис, тис, липа перемешались с кустами терновника и крыжовника. Попадалась и земляника, маня своим запахом толпы желающих.

Наш марш на восток проходил как раз между такими полосами. Мы вытянулись в длинную узкую колонну, похожую на ленту. Такой марш, наверное, был последним в европейской военной истории: пехота следовала в пешем порядке, на повозках и лошадях. Как и у русских, большая часть нашей армии была на лошадях. Танковых и моторизованных частей насчитывалось мало. Они двигались перпендикулярно фронту от одной точки сосредоточения основных усилий к другой. По сравнению с ними в артиллерии лошадей имелось в шесть, а то и в восемь раз больше. Отдельные части, такие как истребительно-противотанковые и разведывательные, были моторизованы и у нас.

Становилось невыносимо жарко. На голубом небе со стальным оттенком ни облачка. Видимость была отличной. Мы двигались на широтах, соответствующих нашему Франкфурту-на-Майне, находясь, грубо говоря, на 50-м градусе северной широты. Но здесь, на юге России, климат был континентальным. Дни были жаркими, а ночи – холодными с обильными росами. Здесь жара и холод переносились лучше, чем на Рейне или в Вене.

Мы с Цанглером скакали вдоль не имеющей конца колонны к командиру 1-го батальона подполковнику Шенку, сухощавому и очень осмотрительному человеку, имевшему трудности с икроножными мышцами и носившему фуражку как спальный колпак. Поскольку наш полковник на днях получил генерала и стал командиром дивизии, мы опасались, что Шенк займет его место. Тут мы узнали, что наши страхи необоснованны и командиром назначен Райт. Расстроенный Шенк шагал рядом со своей лошадью. На нем были галифе и шнурованные ботинки, чтобы обеспечить доступ воздуха к больным икрам.

Я скакал на Роберте, самой быстрой лошади в нашей роте, ранее принадлежавшей Майрхофену. Секрет ее скорости состоял в том, чтобы не применять шпоры, что противоречило мнению наших щеголей. И вот теперь она досталась мне. Я согласился ее забрать в память о Майрхофене.

Впереди послышались выстрелы, и полк стал прямо с марша развертываться в боевой порядок для атаки. Мы заняли новые позиции.

Ближайшее село называлось Ильичевка. В нем был дворец с пятиконечной звездой над входом. Я привел туда гаупт-фельдфебеля Фукса и остальных, быстро искупался в пруду и поскакал в яблоневый сад, где домовитый Бланк жарил блины на открытом огне. У нас всегда был их запас. К нам пришла целая машина с буханками хлеба. Эрхарду это не понравилось, поскольку как пекарь он становился ненужным. Задетый за живое, он целых два дня возился возле большой печи, взяв с собой Бланка в качестве кучера и помощника.

– Скоро он сам сможет выпекать хлеб, – заявил Эрхард. – Пусть он печет, тогда я смогу остаться с вами.

– Мне не хочется заниматься этим в одиночку, господин унтер-офицер, – заметил Бланк.

– Когда я доложу фельдфебелю, что вы можете выпекать хлеб, то вас уже ничего не спасет, – отрезал Эрхард.

Они оба были из Баварии и начали спорить на диалекте, перейдя на «ты». Мы смогли разобрать только, что речь шла о приключениях с девицами и партизанами.

– Мы задержимся здесь надолго. Иваны возвели впереди укрепленные огневые точки, и они находятся прямо перед нами, – перейдя на литературный язык, закончил Эрхард. По ночам действительно можно было видеть цепочки осветительных ракет над линией фронта.

На днях мы должны были начать наступление. Цанглер в сопровождении Хана, Осаги и вашего покорного слуги верхом отправился осматривать позиции. Осага, в прошлом горнорабочий из Верхней Силезии, являлся посыльным Цанглера. Поскольку Цанглер, как всегда, был озабочен тем, чтобы лошади не пострадали, он оставил нас с Осагой в котловине, напоминавшей амфитеатр, поросшей клевером. Мы ничего отсюда не видели, но зато все хорошо слышали. Над нами было бездонное небо, а от стен котловины отражалось эхо артиллерийских выстрелов.

– Моя жена пишет, что она больше не выдержит, – заявил вдруг Осага, которого постоянно мучили мысли об оставшейся дома супруге.

– Чего не выдержит?

– Как – чего?! – разозлился Осага. – Ей трудно обходиться без мужчины.

– Сколько же ей лет? – поинтересовался я, похлопывая по холке встревожившихся лошадей.

– Тридцать! Нет, погоди, тридцать три!

– Не самый лучший возраст для одиночества.

– Ты тоже так считаешь, верно? Как думаешь, скоро нас отпустят в отпуск?

– Не похоже, что скоро.

– Что же мне делать? – обреченно вздохнул Осага и опустился на колени в клевер, не выпуская из рук поводья всех четырех лошадей.

Вдруг недалеко от нас разорвался снаряд. Лошади встали на дыбы.

– Ну, вы, бестии! – вскричал Осага и принялся лупить испуганных животных плеткой по их мордам.

– Это не поможет. Возьми поводья короче, – раздраженно заметил я и стал седлать лошадей, которым мы дали немного отдохнуть. – Надо приготовиться. Возможно, скоро двинемся дальше.

По-видимому, наступление набирало силу, так как огонь усилился. Появились небольшие группы санитаров с носилками и подносчиков боеприпасов. Шум боя приблизился, и мы надели каски.

– Мне кажется, что сюда палит наша артиллерия, – заявил Осага.

– Чушь! – Меня все больше стал раздражать этот парень. – Наши стоят здесь уже несколько дней и точно знают, куда стрелять. Это могут быть только русские.

Поблизости вновь разорвалось несколько снарядов.

– Нам надо сматываться отсюда, – отреагировал Осага. – Старик нас сам найдет.

Мы вскочили в седла, держа свободных лошадей за поводья, галопом поднялись по отлогому склону котловины и, преодолев ее край, стали спускаться и увидели, что по другую ее сторону протекал ручей, вдоль которого шли машины с измученными и истекающими кровью ранеными. Некоторые из них курили. От них мы узнали, что наступление продвигается медленно. По их мнению, было издевательством гнать людей по открытому полю на долговременные огневые точки. Мы поинтересовались, куда они направляются.

– Кто куда, – послышался ответ. – А наш путь лежит вот к тем домикам.

– Я страшно проголодался и хочу пить, – заныл Осага. – Ты не будешь возражать, если мы наведаемся туда и сделаем себе яичницу? Там наверняка есть вода.

Мы последовали за машинами и нашли то, что искали. Осага переговорил с хозяйкой одного из домов, и она вынесла нам яйца. Со стороны заболоченного ручья налетела целая туча комаров.

Перекусив на скорую руку, мы поспешили вернуться и встретили Цанглера недалеко от котловины, который сообщил, что наступление продолжается, но очень медленно.

– Наши взводы увязли в грязи. Вы не видели обоз?

– Он должен быть у ручья.

– Отлично! Срочно скачите туда!

Через час я нашел Фукса и привел его вместе с обозом к котловине. Он показал мне карту, пояснив, что мы находимся в 15 километрах от опорного пункта обороны русских у Хмельника.

– Мы будем побеждать, умирая, – бросил писарь нашей роты Деттер, за которым прочно укоренилась слава человека, чьи плохие прогнозы всегда сбывались.

– Попридержите свой язык! – немедленно отреагировал Фукс.

– Но, господин гауптфельдфебель, даже ребенку ясно…

– Молчать! Я не разрешал говорить!

Тут раздались звуки разорвавшихся снарядов.

– Что это было?

– Это русские, господин гауптфельдфебель, – не удержался Деттер.

– Мы здесь не останемся. Всем седлать коней! Возвращаемся назад в наш лесок с земляникой!

Я поскакал было вперед, втайне надеясь, что при приготовлении блинчиков про меня не забыли, но Цанглер приказал мне сопровождать его на позиции взвода Хельцла. Стемнело.

– Днем мы там не проедем, – проговорил Цанглер.

В слабом лунном свете виднелись очертания тел спящих прямо во ржи солдат. Хельцл стал жаловаться на нехватку боеприпасов.

– Боеприпасов ему не хватает! Каждый снаряд весит сорок килограммов! Скажите, как мне доставить их сюда?

Утром наступление возобновилось. Земля дрожала под ногами от разрывов. В поисках фуража мы с Ханом возле подворья, расположенного на вершине холма, попали под обстрел. Нам пришло в голову спрятаться в деревне, где расположилась штабная рота. Гражданские, щурясь, вылезали из погребов. Появилась коляска с раненным в больную икру – иначе и быть не могло! – подполковником Шенком. Затем мы увидели нашего прежнего командира майора фон Треско во главе своего батальона, который по секрету сказал, что они отступают, так как противник оказался неожиданно силен, а его бойцы показали чудеса храбрости. Нас радовала встреча с нашими старыми знакомыми, хотя они и были озлоблены и постоянно ругались, что их гонят в огонь, чтобы заработать Железный крест.

Стало темнеть, и все устремились в деревню. Кого здесь только не было! Штабисты, истребители танков, ну и мы, конечно. В одном из садиков нам удалось найти место для палатки. Я так хотел спать, что не поднялся даже тогда, когда ночью объявился Фукс с продуктами питания и почтой.

Первые проблески утреннего света принесли с собой рассеянный огонь противника, и обоз вновь покинул проклятую деревню. Начавшийся грозовой ливень превратил дороги в кашу. Копыта лошадей вязли, когда мы с Ханом утром отправились на поиски командного пункта нашей роты. Нам сказали, что часть дивизии вынуждена была отступить, поэтому его месторасположение могло измениться. Но в расположении роты все оставалось по-прежнему тихо. Похоже, отступление нас не коснулось. Дождь перестал. После обеда мы построились в маршевую колонну и двигались в течение двух часов.

– Занимаемся какой-то ерундой, вместо того чтобы идти вперед, – ворчал скакавший рядом со мной Хан. Ему очень хотелось стать командиром взвода.

– Мне тоже не нравится мотаться по округе в качестве курьера, – поддержал его я.

– Радуйся! У тебя совсем неплохое положение. Но каково мне – активному бойцу? – выпятил грудь Хан, на которой не было видно ни одной награды. Он критически осмотрел себя и продолжил: – Каково будет мне возвращаться домой в таком виде, если война закончится?

– Не переживай, пару недель она еще продлится. У иванов есть еще силы. Посмотри туда!

В этот момент солнечные лучи пробили серую облачность и осветили лежавшую впереди нас линию русских долговременных укреплений, фронт которой был повернут в южном направлении. Поскольку вчерашняя атака во фланг закончилась неудачей, то теперь нам предстояло пробить ее лобовым ударом. Мы шли по размякшей под дождями пашне, изрытой так, как будто здесь поработали гигантские кроты. Это были следы от разрывов снарядов нашей артиллерии. Русские, от огня которых мы понесли большие потери, при отходе на эту линию тоже были сильно потрепаны нашими артиллерийскими ударами. Большинство бункеров разрушились от взрывов снарядов. С расстояния в тысячу метров мы наблюдали, как саперы проделывают проходы, закладывая заряды при помощи длинных шестов. Воздух дрожал от направленных взрывов.

Похоже, что взятие этой оборонительной линии расчищало дорогу на Днепр. Командир дивизии генерал Кох лично посетил наш полк, когда он стоял лагерем в зарослях кустарника вдоль одноколейки. Наибольшие потери понес 3-й батальон. Были убиты все командиры рот и 38 человек в 9-й роте. В течение двух дней мы шли маршем зачастую прямиком по полям под палящими лучами солнца. Всю тяжелую работу выполняли танки и авиация. Села до отказа были забиты солдатами разных родов войск. До нас постоянно доносился грохот от стрельбы артиллерийских орудий.

Куда нас направляли? Солдату это неизвестно. Ему открывается только небольшой, совсем крошечный кусочек происходящего. Нам казалось, что армия куда-то поворачивает. Поскольку мы находились на направлении главного удара, нам ничего другого не оставалось, как гордиться этим. Наша рота шла днем и ночью. Авратинские высоты остались позади нас, и местность, время от времени прорезаемая небольшими речушками с располагавшимися вдоль них деревнями, стала ровной как доска.

Было 4 часа утра. Выпала роса, и стало довольно прохладно. Мы завтракали в готовности к дальнейшему маршу. Нам выдали по ломтю черствого хлеба и по кружке горячего кофе. Пришлось воспользоваться своими запасами. У кого-то со вчерашнего дня оставалось еще сало, у кого-то мясо. Цанглер ускакал в штаб полка, поскольку предпочитал получать приказы из первых уст. Ездоки колдовали над седлами и упряжью, унтер-офицеры проверяли тормоза, готовность транспортных средств и наличие личного состава, осматривали багаж и чистоту орудийных стволов.

Внезапно прозвучала команда:

– Приготовиться к движению!

Мы быстро проглотили остатки завтрака и взяли лошадей под узду. Рядовые построились позади своих орудий.

– Приготовиться к посадке! – пронеслась вторая команда.

Всадники вставили левую ступню в стремя и взялись правой рукой за заднюю луку.

– Садись!

По этой команде всадники и возничие вскочили в седла.

– Марш!

Колонна медленно начала движение. Первые шаги всегда производили благотворное воздействие на застоявшихся за ночь лошадей. Мы тоже, еще не проснувшиеся как следует, быстро взбодрились. Предписанные уставом команды и движения всегда строго соблюдались. Это позволяло ощущать разумность совместных действий и принадлежность к чему-то великому. Отсутствие муштры в армии приводит к ослушанию и разложению.

В состав нашей роты входил санитар Циппс. Он был родом из Вестфалии. Его происхождение выдавали произносимые им гортанные звуки. Мы были с ним знакомы уже два года. Циппс принадлежал к католической вере и не принимал войну, являясь одним из тех немногих, которые испытывали от нее душевные и даже физические страдания. Отца у него не было, а мать воспитывала его в духе готовности к самоотречению. Остатки своего состояния она пожертвовала одному миссионерскому ордену в качестве вступительного взноса за своего сына. Орден в скором времени был запрещен, и его имущество подверглось аресту. У Циппса возникли проблемы с продолжением образования, поскольку он числился его членом. Он не сказал мне, к какому ордену принадлежал. Я не вызывал у него доверия. Он вообще готов был подозревать весь мир.

Циппс ехал на своем неуклюжем велосипеде рядом со мной.

– Ты можешь опробовать себя в серьезном деле, – как бы невзначай заметил я.

– В каком именно?

– Записаться миссионером в Африку или Китай…

– Да, там, по крайней мере, я буду знать, за что мучаюсь.

Как настоящий романтик, Циппс мечтал побывать с миссионерскими целями среди диких племен Юго-Восточной Африки.

– Здесь ты можешь великолепно попрактиковаться в обращении в веру. У нас в роте много язычников, но тебе пока не удалось обратить ни одного из них.

– Из вас никого невозможно обратить, – рассмеялся он, принимая мою игру. – Вы потеряли веру в сверхъестественное под гнетом слишком естественных обстоятельств.

– Циппс, ты же знаешь, что я католик.

Мне очень хотелось облегчить его душевные мучения, ведь он очень страдал от одиночества. Часто у меня складывалось впечатление, что Циппс плакал по ночам. Поэтому я продолжил наш разговор:

– Принимай войну как Божье испытание. Ведь Бог ее для чего-то допускает.

– Ты просто авантюрист, отчаявшийся человек, который, кроме войны, не видит иного выхода. Лично я нахожу ее омерзительной. Она – это ад на Земле. У тебя есть задатки военного, и поэтому ты прекрасно себя чувствуешь, когда надо скакать верхом и повиноваться.

– Не мне тебе напоминать, что повиновение и послушание являются смыслом жизни члена любого монашеского ордена. А для нас, военных, казарма – это тот же монастырь, балда ты эдакая. Так что разницы никакой нет.

– Только у военных послушание приводит к плохим последствиям.

– Это как посмотреть. Разве то, что мы сейчас делаем, не является своеобразным крестовым походом?

– Походом, где вместо креста свастика?

– Ах, брось. Кто здесь является национал-социалистом? К ним принадлежат служащие, боящиеся потерять свою должность, и маленькие люди, трясущиеся от страха за свою семью. Мы воюем не за Гитлера.

Циппс искоса посмотрел на меня и с вызовом произнес:

– Не вижу смысла во всем этом. Раненые, убитые, поджоги, сожжения… Для чего?

– Святой Августин[29] утверждает, что мораль не является мерилом истории.

– Как так? – печально произнес Циппс.

Двигавшиеся рядом сослуживцы с интересом прислушивались к нашему разговору. Кто с благоговением, а кто насмешливо.

– Если почитать его труды, то можно заметить, что в серости бытия он настоятельно пытается найти признаки сверхцивилизованного мира.

– Это как раз наш случай, – перебил меня Циппс.

– Об этом, как воспитатель, говорит и святой дон Боско.

– Ты читал его труды? – В глазах моего собеседника вспыхнули огоньки.

– Лучше поговорим об Августине. Его мысли яснее. Августин стремится через высокообразованный мир прийти к тому, что он называет Богом, к высшей правде. Вера обращается к Богу. Она является началом игры в вопросы и ответы современного человека с Богом. Августин, так же как и ты, спрашивает, как можно познать Бога, находясь внутри мира. Он постоянно возвращается к этому вопросу, словно пытаясь булавкой пронзить крупный алмаз. И вдруг ему это удается. Но как? Это мы никогда не узнаем. Он услышал голоса: «Возьми и читай!» И тогда открылась высшая реальность – достоверность существования Бога и его власть над миром. А реальность нигде не проявляется с такой очевидностью, как на войне.

Вот примерное содержание нашего с Циппсом разговора. На этой фразе он вынужден был оставить меня, поскольку дорога стала слишком узкой.

В нашей роте был еще один человек, закончивший среднюю школу. Это уже упоминавшийся унтер-офицер Блум, в прошлом страховой служащий из Карлсруэ. Он был убежденным холостяком, женоненавистником и пессимистом.

– Война – это безумие. Люди – дураки и поэтому проламывают себе черепа, – заявил Блум.

– Но войны вели очень умные люди, – возразил я.

Блум продолжал стоять на своем, заявляя, что война является большой глупостью. Он вступил в национал-социалистскую партию, будучи убежденным, что «глупость» закончится только тогда, когда над всем миром воцарится свастика. По его мнению, мир мог управляться только по системе REFA[30]. Блум был признанным нигилистом.

Циппс и Блум были единственными в нашей роте, имевшими хоть какое-то законченное образование. С Блумом я спорил в иронической, а с Циппсом – в утешительной манере. Но такие люди, как пекарь Эрхард и кадровый унтер-офицер Хан, были мне милее. Несмотря на свои грехи, они больше нравились Богу, чем черту.

Днем опять было очень жарко, хотя и пасмурно. Парило как в теплице. Прошло пять, затем шесть, семь часов, а мы все шли и шли без всякого отдыха, плетясь как улитки. Наш путь пролегал прямиком по полям. Видимо, из-за того, что дороги были запружены моторизованными частями. От передвижения в таком темпе ноги солдат уставали быстрее, чем при длительном, но быстром марше. К нашим сапогам, затрудняя движение, прилипли большие комки глины. Мы были все в поту. Люди щадили лошадей и не ехали верхом, поскольку после ночного ливня почву на полях развезло. Непрерывный марш длился до 10 часов вечера, но за все это время нам удалось преодолеть не более 10 или 15 километров.

Земля вокруг села Семки, располагавшегося примерно в 10 километрах севернее Хмельника, была очень плодородной. Почва впитывала воду как губка. На огромных гороховых полях, через которые нам пришлось проходить, толстые усики растений так опутывали колеса, что через каждые сто метров обода приходилось очищать топором, а из ступиц вытаскивать их руками. Лошади, фыркая, опускали головы, а от их разгоряченных тел шел пар. Копыта от прилипшего к ним чернозема стали более походить на шары. Натертая до крови грудь животных тяжело вздымалась от тяжести повозок с боеприпасами. Возничие, давно спешившись, погоняли их хлыстами, как крестьяне.

Наша форма промокла насквозь и дымилась от испарений. От того, что приходилось продираться через намокшие гороховые стебли, сапоги набухли и стали сдавливать ноги, и без того опутанные листьями. Дождевые капли постоянно попадали за шиворот. Пилотки намокли, а кожа нашего снаряжения начала расслаиваться. На икрах образовались язвы. Стали появляться вши, которые больно кусались. Время от времени над нашими головами с тяжелым ревом пролетали звенья наших пикирующих бомбардировщиков, чтобы сбросить далеко впереди свой смертоносный груз. Мы видели поднимающиеся вверх фонтаны грязи и надеялись, что русская артиллерия потеряла еще пару орудий.

Эти необъятные поля гороха и клевера с переливающейся зеленью, отдающей в голубизну, ароматом от миллионов цветков и стаями воробьев, ворон и ласточек были хороши и поражали своей плодородностью. Наши крестьяне то и дело принимались обсуждать качество почвы, погружая в нее руки и рисуя картины, как они ее будут в будущем использовать. Но все размышления заканчивались выводом о том, что культивирование земли так, как здесь, бесчеловечно.

На одном из привалов Цанглер подстрелил одиноко бегавшего бычка. Все мясники, каковых в нашей роте было трое или даже четверо, немедленно принялись разделывать тушу, и уже через каких-то полчаса на повозках лежало четыре больших оковалка мяса. Наконец, еще при свете дня, мы достигли какого-то села. Складывалось впечатление, что в его глубоких балках расположилась целая дивизия. Наши повозки и орудия никак не могли проехать по дороге.

Пришлось их оставить на обочине, а нам, взвалив груз на плечи, свести усталых лошадей вниз по крутому склону. Поскольку все дома в селе были заняты, мы решили пройти по разбитой улице еще несколько сотен метров и остановиться в небольшом хуторе. Дорога шла по скользкой плотине через пруд, образовавшийся в результате перекрытия ручья. Люди и лошади постоянно оступались, а Рюкенштайнер, которому с большим искусством удалось спустить повозку с фуражом вниз по крутому склону, страшно ругаясь, провалился вместе со всей квадригой. Двадцати человекам ничего другого не оставалось, как вытаскивать их на сухое место.

Хутор тоже оказался забитым до отказа, и нам пришлось возвращаться назад. К нашей великой радости, показался Эрхард со своей передвижной пекарней. Они вместе с Бланком испекли чудесный хлеб и нашли для нас два дома. Мы с Ханом без лишних слов стали устраиваться на отдых, а Эрхард – запекать в тесте трех гусей.

В садах солдаты принялись разбивать палатки. Перспективы у них были безрадостными – спать на мокрой земле без соломы за тонким брезентом в качестве укрытия. У Циппса поднялась температура, его перенесли в дом и положили на с трудом найденную кровать. Снаружи со свистом дул холодный северо-восточный ветер, а мы с Ханом улеглись на печи и проспали два часа, пока гуси доходили до готовности.

Фукс отвел помещение, в котором мы спали, под канцелярию. Пришел Габриэль со своей долей бычка, а Цанглер, подвинув нас с Ханом, тоже пристроился на печи. Везде висели куртки для просушки. Сапоги, как только их сняли, мы набили соломой. Я толкнул Эрхарда, давая ему знак, чтобы он воспользовался своим положением пекаря и очистил дом от лишних постояльцев, но на этот раз он меня не понял. У Хана во сне начались судороги, и он начал бредить. Мое терпение лопнуло, и я вызвался помогать Эрхарду.

В прихожей был посетитель – сельский агроном, с которым Эрхард вел оживленную дискуссию. Агроном оказался высокообразованным человеком. На вид ему было лет 50, а лицо его обрамляла пышная черная борода. Позднее он пригласил нас с Эрхардом и Бланком в свой дом, где мы сидели на чудесной остекленной террасе, слушая, как по крыше стучат капли дождя.

– Колхозы себя оправдали, – утверждал агроном. – Лучшего в России еще не было. Ведь крестьяне – единоличники, тут все зависит от воспитания, не станут производить больше, чем смогут использовать сами.

– Надо дать им денег, чтобы они могли купить скот и приобрести машины, – заявил Бланк, который сам был фермером и мыслил соответственно.

– Нет, нет, – возразил ему бородатый хозяин. – В России все по-другому. Крестьяне не приучены к самостоятельности.

– Где вы научились так хорошо говорить по-немецки?

Бородач пояснил, что в юности бывал в Германии. Тогда и научился довольно сносно изъясняться. По-видимому, он нанимался сельскохозяйственным рабочим к землевладельцу в Померании. По его мнению, колхозы в России были не чем иным, как огосударствленными дворянскими владениями. Далее разговор пошел о возделывании различных культур, урожаях, грунтах, семенах и их взращивании.

– Похоже, вы не удобряете землю навозом, – заметил Бланк.

– Совершенно верно, да это и не требуется при такой плодородной почве. Мы ведем экстенсивное хозяйство.

Утром, позавтракав яйцами, мы двинулись дальше. Сильный ветер высушил почву, но большие лужи еще оставались. Во время отдыха на поле, засеянном гречихой, пронесся слух, что взят Смоленск[31], а нас передают 6-й армии. Все стали ругать командира дивизии генерала Муската, грубого старого кавалериста из Дюссельдорфа, который из-за своих амбиций добился переподчинения нашего соединения 6-й армии, вместо того чтобы продолжать двигаться в резерве генерала Коха. Обычные в таких случаях пересуды раздосадованных солдат.

Генерал Мускат был худощавым пожилым человеком с красным лицом и пружинистой походкой. Видели его редко, и то мельком, проезжающим на машине вдоль марширующей колонны. Лицезреть его вблизи нам пару раз посчастливилось только в Австрии на стрельбище у городка Кайзерштайнбрух. Мне всегда казалось, что у него не было человеческого контакта со своей дивизией, сформированной в Австрии и укомплектованной из австрийских рядовых, баварских и швабских унтер-офицеров. Возможно, он был настолько умен, что специально дистанцировался от войск, зная предубежденность своих людей в отношении рейхсдойчен[32]