Русский космос

I

Полгода прошло. Поздняя весна, тепло, почти жарко. Академия закончена, завтра должна состояться торжественная церемония – кадеты-послушники примут схиму и станут полноправными иноками вооруженных сил Уклада. Собственно, иеросолдатами они уже стали: сегодня утром по очереди посетили кабинет главы САВКСа, архиерея Игнатия, сурового пожилого мужа, который, не тратя лишних слов, пожал каждому длань и вручил электронную карточку, заверенную, как говорят, самим Патриархом Российской губернии, что раскинулась от Атлантического океана до Охотского моря, от Бенгальского залива до моря Лаптевых. После кабинета все новобранцы посещали техпункт, где, обнажив правое предплечье, садились в особое кресло. Торчащая из спинки бесконтактная электромагнитная игла влила в пози-чип информацию о том, что носитель его является универ-солдатом ВКС. Ну а завтра на торжественной церемонии еще вручат диплом, а также вырезанную из березы коробочку с нагрудным значком: остроносая воздушная лодка, по ободку кругом идет девиз воздушно-космических сил. Это – инициация, ритуал необходимый и важный, без него не стать иеросолдатом святого воинства, пусть даже остальные формальности соблюдены.

Стены лекционного зала украшены старыми блеклыми фресками: атака атмосферных челнов на земли безбожников, строительство Отринутого Изножия, Вознесение Кадмона в Горний мир… А за фресками, невидимые из аудитории, устремились к небу высотные здания Академии. В стороне раскинулся плац, где сейчас, скорее всего, пусто, дальше – обширное поле, там рядком стоят ангары с атмосферными челнами. Между ними флагшток высокий, на котором флаг гордо развевается. Большое прямоугольное полотнище, верхняя половина черная, нижняя – желтая, а точнее, золотая. Космос и златоверхие церкви, символ Уклада…

Лекцию читал Карен Шахтар, и это была прощальная лекция. Собрались все дружины, весь последний курс, да еще и послушниц привезли из женской Семинарии. Тимур сидел между Романом Паплюхом и Серегой Чекаловым. Они знали: отец Карен подал прошение, чтобы его вернули в действующее воинство. До сих пор Шахтар брал на себя командование очередной дружиной только на время обучения, как и семеро других офицеров – каждый формировал свою группу, которую воспитывал, постепенно превращая в слаженный боевой коллектив. После окончания САВКСа дружины, если их участники показывали психологическую совместимость, не расформировывались, но офицеры, конечно, оставались на службе в Академии, командиром же становился кто-то из членов звена, лучше других подходящий для этого. В отряде Тима старшего пока не назначили, хотя всем понятно, что им станет Роман.

В общем, Карен счел, что принесет больше пользы, вернувшись в орбитальную армию. К тому же он наверняка тосковал по мощным челнам, орбите, настоящей службе.

Эта лекция – и не лекция вовсе, а скорее беседа. Лучи солнца лились сквозь витражи, настроение у всех было приподнятое, радостное и одновременно расслабленное. Даже на суровом, аскетичном лике отца-командира иногда возникало подобие улыбки. Тимур сидел, слушая вполуха, прикрыв глаза и вспоминая дом, Божий град. Он не видел своих – мать, сестру и деда – уже ох как давно. Теперь-то недолго осталось: сразу после торжественной церемонии-ритуала благословят в отпуск на две недели. А дом, оказывается, из памяти-то стерся… Подзабыл Тимур, как выглядят улицы и обычные жилые здания. Да и на гражданском говорить отучился, то есть на языке простых мирян. Тим освоил высокорус только в последние полгода – и мир расширился, усложнился, стал глубже; это напоминало десантный тренажер, виртуальную реальность, которую, не отключая, каким-то образом перенесли с одного видеоадаптера на другой, более мощный. Вот ты стоишь посреди чего-то блеклого, но по мере постижения новых слов и взаимосвязей между ними все вокруг углубляется, в земле под ногами и небе над головой, везде проступают незаметные ранее детали – и осознаешь с удивлением, что они были там всегда, но раньше ты не мог их увидеть, постичь, потому что не владел необходимыми для этого понятиями.

– Верославная солидаризация включала в себя интеграцию мировых религий, – доносился рокочущий голос офицера. – Сверхкультура… Объединенный земной этнос… Единая производственно-сельскохозяйственная зона… Единый глобальный рынок… Глобальное управление… Интервидение и планетарный веб… Всемирное Сообщество – Всечеловечество…

Льющийся сквозь витражи свет создавал золотистый нимб вокруг широкоплечей, подтянутой фигуры Карена. Голос его, обычно резкий, сейчас жужжал монотонно, усыплял.

– Чем на первых порах верославная доктрина привлекла инородных мирян? Тем, что дает возможность «все понимать, ничего не зная», и понимание это куда более глубоко, трепетно, проникновенно, нежели обычное знание. Подспудная цель живого существа – сохранение своей информации. Цель сообщества живых существ – сохранение коллективной информации и по возможности распространение ее на среду обитания, что значит – и на другие обитающие в ней сообщества. Цель общества, народа – сохранение своей этноокрашенной информации. О чем я говорю сейчас?

Тим еще только силился уразуметь, что имеет в виду отец-командир (разумел он плохо, политрелигия была самым нелюбимым его курсом наравне с лекциями по теодицее связанных фотонов, калибровочном триединстве красных, зеленых и синих кварков, равно как и обязательным факультативом «Понятие греха в физике твердых тел»), а Роман уже откликнулся:

– О культуре.

Шахтар кивнул.

– Вестимо. Этноокрашенной информацией в данном случае будет все: свой язык, писаные и неписаные правила поведения, технологические стандарты, предпочтения в одежде, в общем, все то, что используется во взаимодействии людей. При этом народ стремится включить в сферу своей жизни и другую информацию, извне, но так, чтобы она не разрыхляла собственную культуру, а целиком ею адаптировалась, подчиняясь ее законам, обогащая – но не извращая. Итак, что является целью этноса?

И снова первым успел Роман, наверное, единственный из кадетов, не поддавшийся расслабляющей атмосфере.

– Сохранение своей культуры и по возможности распространение ее на всю систему.

– Так. Однако надо учитывать, что целеполагание в данном случае неявно, так как этнос – это не какой-то зверь или же человек, но сообщество индивидуумов со схожим мировосприятием. Никто не сговаривается: а давайте, мол, распространим свою культуру на всю систему. Нет, сие происходит как бы само собой, так как отвечает внутреннему душевному настрою людей занять как можно большую территорию. Хотя такие устремления присущи не всем этносам. Культура выражает душу народа – в большей степени его бессознательное, архетипичное, чем сознательное. И она бывает активной либо пассивной. С активностью – которую можно назвать агрессивностью – и пассивностью культур связан также баланс науки и этики. В активных культурах знание самоценно, истина отделяется от нравственности. Мораль и проникновение в тайны мира, получение новых научных знаний – не взаимосвязаны, что служит толчком к стремительному технологическому развитию. В пассивных культурах этика от познания неотделимы, истина соотносится с нравственным совершенством. Первый тип свойственен скорее Западу, второй – Востоку. Есть ли промежуточный тип?

– Есть! – звонким голосом произнесла Настька-десантница из другого конца зала. – Это мы.

– Продолжай, дочь моя, – молвил Карен, и она вскочила.

– А чего тут продолжать? У нас – особый путь, потому что наш тип культуры, то есть этой… этноокрашенной информации, наш Уклад объединил два подхода, совместив технологическое развитие с этикой, но при этом не затормозил развитие, как в восточных самосозерцательных культурах, а поставил нравственную истину в эту… во главу угла!

Тимур пока еще не знал, что означает «поставить во главу угла», и подозревал, что Настька тоже не знает. Вот Роман знал и понимал все это, а Настька – так, зубрила с хорошей памятью… Тим во все глаза пялился на нее, только что рот не разинул. Взгляд скользил вверх-вниз, пока Паплюх не ткнул локтем под ребро и не прошипел издевательски: «Муху проглотишь, любовед».

Отец-командир, поглядев на часы, спросил:

– Есть ли вопросы?

Здоровяк Толя Маслов из дружины Тимура неуверенно поднял руку. Карен кивнул ему.

– А правда ли, отче, что вы зрели Горний мир вблизи? Даже бывали в нем?

Едва слышный гул голосов смолк: вопрос неожиданный и, пожалуй, не слишком учтивый, ведь все знают, как не любит отец-командир рассказывать про это. Причина нелюбви понятна плохо, хотя Тимур, кажется, догадывался, в чем дело, пусть и смутно. Иногда в виртуальном зале или во время учебных вылетов они испытывали особые шлемы, помогающие рассудкам слиться воедино. При этом дружинникам открывался лишь верхний слой других разумов, задействованный в тренировочном задании, но будто сквозь матовое стекло в нем иногда быстрыми тенями мелькали потаенные мысли и чувства. Сознание отца-командира – центральное в той симметричной, напоминающей снежинку фигуре, коей является коллективный интеллект. Оно куда плотнее, крепче, тренированней, в конце концов – взрослее. И все же некий отголосок не относящихся к делу мыслей Карена иногда проникал сквозь верхний слой; однажды Тим уловил обрывок одной из таких не предназначенных для окружающих случайных мыслей. И теперь он думал, что знает, в чем причина нежелания офицера рассказывать про Горний мир. Она вроде и проста, но одновременно и сложна для Тимура Жилина: Кааба Небесная свята и в сознании отца Карена сияет неземным, божественным светом. Поэтому, как считает офицер, всякие слова могут осквернить ее – затуманить сей свет, ибо любые слова, кроме, конечно, сокрытых на страницах священной Библы, книги имен Всевечного, суть порождения человеческого разума, а раз так, то и не следует описывать ими нечто, относящееся скорее к божественному, чем к земному. Делать это способны лишь те, в душе кого Всевечным высечена искра таланта. Ведь религиозные картины не рисует кто ни попадя, но лишь даровитейшие из художников, а коль скоро рисовать святое дозволено немногим, то и говорить о святом должно не всякому.

Помедлив, отец Карен молвил голосом куда более тихим, чем раньше:

– Зрел не раз и бывал единожды.

Произнесено было так, что любому олуху тут же становилось ясно: более вопросов на сию тему задавать не следует. Но Толик Маслов, как бы помягче выразиться… олух из олухов, это все в дружине знают. Малочувствителен он и медлителен. Юркий подвижный быстродум Серега Чекалов, на малых разведчелнах летающий с Толиком в паре, сколько ни бился над напарником – так и не смог тому разумение стимулировать.

В общем, Толик пробасил:

– И как он? Расскажите. Как выглядит?

Карен вновь замолчал надолго, а Роман Паплюх, быстренько скатав бумажный шарик, пульнул им в голову Толика, и когда тот обернулся, показал кулак, а после покрутил пальцем у виска, едва слышно прошептав: «Глуполюб!» Роман с недавних пор тайно от преподавателей тренировался в навыке выдумывания новых слов – ибо ведомо, что старшие чины Уклада, владыки сфиры земной, не просто церковным высокорусом владеют, но способны улучшать его, расширять, создавая новые лексические единицы.

– Прекрасен, как бриллиант, – произнес офицер, и все поглядели в сторону кафедры. Тимур с удивлением понял: Карен Шахтар, этот невозмутимейший из мужей, смущен!

– Как бриллиант? – повторил Толик.

Отец-командир кивнул.

– Напоминает драгоценный камень, венчающий… венчающий центр звезды с пятью лучами.

– Если бриллиант – это Горний мир, то лучи звезды – Фабрики? – пробасил Толик. – Ветви Сидры? А вот… – он замолчал, когда отец-командир сделал короткий жест, означающий, что более на эти вопросы он отвечать не станет.

И тут Тимур решился. Часы над дверью показывали, что до конца лекции осталось всего ничего. А спросить более не у кого, да и случая такого не представится, скорее всего. Потому он поднял руку, и когда Карен взглянул на него, вскочив, выпалил:

– Отче, скажите! Какой смысл человеку вмешиваться в дела Всевечного, вообще что-либо делать, ежели Он всемогущ и все Им предопределено, заранее Ему ведомо?

По залу прокатились смешки. Роман вновь ткнул соседа локтем в бок и пробормотал: «Любомудр начинающий». Тим уже заранее покраснел, уже внизу живота что-то сжалось, и холодок стыда пополз по спине, но Шахтар не стал смеяться, а спокойно молвил:

– Человек может и должен вмешиваться в космический процесс истории, ибо каждому возбуждению снизу, от человека, – неизбежно следует возбуждение сверху, от Всевечного.

Тимур вздохнул. Нет, это непонятно. Что значит – возбуждение? Он собрался было уточнить, хотя Паплюх и косился на него с презрительной насмешкой, но пока решался, из заднего ряда задали другой вопрос:

– Старец двуедин, как Всевечный… ну, как Всевечный триедин?

Карен нахмурился. В другой раз он, видимо, уже наложил бы на вопрошающего епитимью, однако сейчас лишь сказал:

– Вообще-то вы должны были постичь это еще в конце предпоследнего курса. Всевечный, каковой есть абсолютная, бесконечная, неопределимая беспредельность, разделился на три ипостаси: Всевечного Отца – что соотносится с Миром Творения, – Всевечного Духа, каковой является Миром Сознания, и Всевечного Сына – представляющего собою Мир Делания. Сие ясно?

Все закивали. Что ж тут неясного?

– Хорошо. Ну а Старец Вознесенный, каковой есть не кто иной, как нынешнее воплощение Адама Первоначального, зачинателя рода людского, разделен на Высшего и Низшего, сиречь на идеальный архетип, что пребывает в надмирном бытии вместе со Всевечным, и на несовершенную живую матрицу, спроецированную в Каабу Небесную, где и обитает. И на этом пути нижняя ипостась Старца размножилась, разделилась на четыре эманации, что воплощены теперь в Патриархах, каковые повелевают четырьмя Великими Губерниями Земными: Атлантической, Тихоокеанской, Индоавстралийской и Российской. Выходит, Патриархи – от Старца, Старец – от Всевечного, а раз так, то и Патриархи, несколько более длинным путем, – от Всевечного.

– Но все высшие чиновники, все митрополиты, архиепископы и даже викарии с игуменами, руководящие различными службами и институтами Уклада, поставлены на свои посты лично Патриархами. То есть они тоже, опосредованно, – от Всевечного?

На это Шахтар ничего не ответил, позволив слушателям самим делать выводы.

– Прошу простить меня, отец командир, – произнес задававший вопросы кадет. – Нас сему обучал отец Вронский, а он… Ну…

– Спрашивайте далее, – кивнул Карен. Старец Вронский был вековечен – в том смысле, что ему около ста, – и даже недавняя операция на горле не помогла преподавателю говорить внятно. К тому же он, бывало, засыпал на лекциях.

– Значит, Патриархи – суть тварные… ну, дольние, земные воплощения Старца? – спросил послушник.

– Так. Суть четыре воплощения надмирного бытия в дольнем бытии.

– Но тогда выходит… Выходит, Патриархи одинаковые? – удивился Толик Маслов, и все засмеялись, а Роман, скривив рожу, страшным голосом прошипел: «Анатолий, не позорь дружину, дольняя тварь!»

Широкое, грубоватое лицо Толи покраснело. Он покрутил головой, дернул себя за воротник, но продолжал упорно:

– Отец Карен, но я же видел Патриархов по телевиду, всех четверых… У них и лики разные…

– Не следует понимать буквально, – ответствовал Карен серьезно. – «Воплощение» не есть «клонирование». Ниспустившись из Горнего мира, эманации Старца воплотились во вполне конкретных младенцах от разных матерей… и воплощение это было духовным, разумеешь? После дитятки росли, будучи подвластны влиянию разнообразных обстоятельств, формирующих их характеры. Хотя в одном ты прав: каждый из Патриархов, невзирая на окружение, явил собою крайнюю степень святости, коя вообще может быть явлена в обычном человеке.

– Разрешите, я поясню? – Настька-десантница уже давно тянула руку, и наконец Карен позволил ей высказаться.

– Ты слушай, слушай! – вскочив и тряхнув короткими косицами, она повернула к Маслову возбужденное лицо. – Эманация Кадмона Вознесенного может воплотиться в любом человеке, как она воплотилась в Патриархах, ежели этот «любой» добьется совершенства в своей дольней, тварной, мирской жизни. А духовное воплощение Старца, высшая его эманация, его духовное тело суть концентрированная святость – это… это другое, об этом не говорят! Ну что не ясно тебе?!

– Как же тогда эманация в Патриархах воплотилась, когда они совершенства в мирской жизни успели добиться, ежели дитятками еще были? – не выдержал Роман. – Экая ты глупоумная, сестра моя.

Настька немедля вышла из себя и покраснела, так что даже веснушки почти исчезли. Тимуру ее стало жалко: поднявшийся на ноги Паплюх глядел на инокиню с насмешливым прищуром, а это означало, что он собирался раздавить ее интеллектом в блинчик. Карен Шахтар негромко, но очень основательно откашлялся, дабы прекратить дискуссию. И тут в здании зазвучала сирена.

Третья дружина состояла из шестерых: Романа, Тимура, Акмаля, Кости, Сергея и Толика. Они собрались там, где коридор расходился двумя рукавами, налево – кельи послушников, направо – аудитории и лестница, ведущая к задним дверям, через которые можно попасть на плац. Шахтар, успевший пообщаться с кем-то из руководства, посуровел лицом пуще прежнего. Он сказал:

– Что-то происходит в Гуманитарном лагере номер пять на территории Атлантической губернии. Нам приказано вылететь туда совместно с дружиной инокинь. Над океаном к нам присоединятся челны действующего военно-воздушного воинства, скорее всего, с Кабо-Верде взлетят… – он замолчал, окинув взглядом лица иеросолдат. Никто из них не знал пока, что такое Кабо-Верде: этих островов не было на обычных картах, ведь там располагалась крупная военная база. Офицер заключил: – Третья дружина, ставлю задачу: через пятнадцать минут собраться возле ангара три «бэ», облаченными для длительного перелета. Летим на блаженных. Дальнейшие распоряжения получите позже. И это не учебный вылет. Выполнять!

Все заспешили к своим кельям, но Тимур задержался, и отец Карен, давно изучивший отроков своей дружины, сказал:

– Спрашивай, Жилин.

– Я… – Тим огляделся: в коридоре теперь никого не было. – Я из-за Настьки… то есть Настасьи Тюриной, ну, это послушница, то есть семинаристка…

– Теперь уже инокиня. Спрашивай! – офицер явно спешил.

– Неугодные мысли посещают, отче! – выпалил Тимур. – Представляю ее себе без… без облачения… Вернее, она сама лезет в таком виде на глаза, ну… как видение, а…

– Всевечный сохрани! – оборвал его отец Карен. – Ты, Жилин, как дитятко еще, а ведь уже не столь юн. Девица ему привиделась… без облачения! Так ступай в душевую и облей чресла ледяной водицей. У нас боевой вылет, понимаешь? Он про необлаченных девиц спрашивает! Переодеваться, бегом!

В общем, отмахнулся от Тима. А ведь тому собственная проблема казалась очень даже серьезной… аж обидно стало. Чресла водой облить – надо же!

Но подбегая к своей келье, Тимур смутился, потому что понял, как выглядел со стороны. С этакой ерундистикой к отцу-командиру в подобных обстоятельствах лезть! Ну кто он в глазах Шахтара после такого? Перед самым вылетом, да не учебным, а натурально боевым…

В просторной келье обитали четверо парней из их дружины: он сам, Роман Паплюх, Акмаль и Костя. Акмаль Надиров, молчаливый чернявый парень, как раз завязывал ботинки, а Константин с Романом о чем-то спорили, при этом одеваясь. Костя Ратмиров – высокий, худой, с тонкими чертами лица, носил контактные линзы. Странно, что его с плохим зрением в САВКС приняли… хотя Паплюх как-то шепнул, что у Ратмирова отец – митрополит, первый помощник Патриарха Тихоокеанской губернии, вот тебе и все объяснение. Тимур, впрочем, не поверил тогда, даже возмутился, что это друг такое рассказывает: какая разница, кто отец у Константина, это ни на что повлиять не может. Роман же в ответ поглядел прищурившись и не стал больше ничего говорить. Константин Тимуру не то чтобы не нравился, но… В общем, он иногда заносчивым казался, надменным даже. Роман, правда, как-то объяснил, что это не надменность, а просто у Ратмирова воспитание такое.

– Опаздываете, иеросолдат! – рявкнул Ромка, сделав страшные глаза. – Ладно, Константин Вениаминович, мы с тобой потом договорим.

Ратмиров с Акмалем закончили переодеваться и быстрым шагом покинули келью, Роман же, встав возле Тимура, ехидно сказал:

– Ты больше отцу-командиру такие глупоумные вопросы не задавай, как на лекции, а если что подобное в голову взбредет – у меня тихо спрашивай, я просвещу.

– Тогда ответь: что случилось, куда летим? – обиженно буркнул Тимур, скидывая рясоформу. – Ты ж всегда все знаешь, умник.

– Что умник, то правда, – согласился Паплюх. – А что «всегда – все», так нет. Слышал, что и ты: сядем в блаженный, взлетим, тогда все, что надо, поведают. Ладно, я побежал, а ты не копайся тут, а то мне за напарника стыдно.

II

На всех дружинниках были зеленые спецкостюмы, залинкованные с системами челна. Часть информации передавалась на внутреннюю поверхность забрал, другую высвечивал монитор на панели управления, расположенной перед каждым креслом. В центре кабины, имеющей форму раковины, на небольшом возвышении стояло кресло отца-командира, позади него сидел Акмаль, по бокам, друг за другом, Тимур с Серегой Чекаловым и Толик Маслов с Костей, ну а спереди, в узкой, целиком прозрачной части – Паплюх. Его голос зазвучал в наушниках шлемофона:

– Дружина, внимание! Поступили новые сведения, командир поручил ввести вас в курс дела.

Тимур покосился сквозь забрало на отца Карена. Тот, скорее всего, некоторое время назад вышел на связь с кем-то из командования, после на волне, недоступной дружинникам, посовещался с капитанами остальных челнов, а затем переговорил с Паплюхом, которому приказал озвучить вводную.

– Так, теперь слушаем внимательно, – продолжал Роман. – На карте глобального позиционирования в Атлантической губернии в районе Гуманитарного лагеря номер пять одновременно погасло большое количество пози-чипов. Судя по всему, местные изыскали способ как-то дезактивировать их. Сейчас другое важно: перед тем все чипы пришли в движение. После их отключения была проведена экстраполяция, вероятные треки вычислены. Такое впечатление, что американы чуть ли не со всего лагеря идут к двум точкам. Самая большая группа с разных сторон приближается к Береговому хребту на западном побережье континента. Второй пучок стягивается к так называемым Голливудским холмам в районе, где до Кары находился крупный прибрежный город американов. Между хребтом и Голливудом расстояние невелико.

Роман замолчал, словно прислушиваясь к чему-то. Воспользовавшись этим, Ратмиров задал вопрос:

– А скорость вычислили? Через сколько они сойдутся… там, куда сходятся?

Раздался голос отца Карена:

– Командование сообщило, что граждане, направляющиеся к горам, будут в гипотетическом месте встречи через пару часов. Большинство тех, кто шел к Голливуду, должны быть уже там. Паплюх, ставь задачу.

Тимур понял: командир, который и сам бы мог поведать необходимое, тренирует Романа, чтобы учился формулировать четкие приказы на высокорусе. И у того не очень пока получалось, честно сказать. Как-то… обыденно слишком, что ли.

Они двигались строем: два блаженных (во втором был экипаж из женской Семинарии) и тройка небольших кадиев, где находились солдаты действующего верославного воинства. Когда пролетели над невысокими горами, которые отец-командир назвал Колорадским плато, в мониторах возникли обширные низины, а дальше – океан. Влево уходил длинный широкий полуостров, по правую руку вплоть до самого берега высились горы; Гуманитарный лагерь номер пять распростерся впереди. На мониторе перед Тимом зеленые точки начали разлетаться, и тут же краем глаза он уловил движение в прозрачном боковом щите кабины. Повернул голову: все три кадия сменили курс, плавно уходя на северо-запад.

Роман вновь заговорил, более четко и сухо, чем раньше:

– Мы и блаженняя инокиня должны прочесать Голливудские холмы в районе предположительного сбора граждан. Жилин, Ратмиров, приготовьтесь к десантированию. Надиров – внешняя связь, пулемет левого борта. Чекалов – носовая ракетница, ведешь десантников. Маслов – хвостовая ракетница, правый пулемет. Я… то есть Паплюх – пилотирование и общий контроль ситуации. Связь поддерживаем через внутреннюю локалку костюмов. Вопросы?

– Что делать, если внизу наткнемся на американов? – спросил Константин прежде, чем Тимур успел открыть рот.

Тут опять заговорил отец-командир:

– Приказано задерживать, поднимать на борт для последующего допроса. Акмаль, проверь задний отсек трюма на предмет размещения пленных. Жилин, Ратмиров, готовность к спуску – пять минут. Вооружение стандартное, без усиления.

Кадии уже исчезли из виду, остался только второй блаженный, летящий метрах в сорока справа по борту. Скорость постепенно уменьшалась, высота тоже. Минуту назад внизу промелькнули домики поселка, а теперь тянулась каменистая пустошь, за которой начинались городские развалины. Они приближались – серые выпотрошенные остовы, прямоугольники окон, иногда черные, а иногда светлые, если задней стены нет…

Звуки, проникающие сквозь обшивку, изменились, рокот стал тише, в него вплелся глухой шум: Паплюх убавил давление в задних турбинах и включил оба горизонтальных винта. Скорость упала. Роман вел машину умело, со знанием дела, включая и выключая маневровые двигатели. В обычных условиях пилотированием такого челна занимались одновременно двое, а то и трое универ-солдат – блаженный громоздок, да и конструкция устарела – но замкомандира, всех расставив по местам, управлялся один. Показывал, должно быть, отцу Карену свою выучку да способности. Тим подумал про это и тут же устыдился нехорошей мысли: грешно напраслину на человека возводить, негоже так пред лицом Всевечного… А даже если и правда, что плохого: Рома усердный, истый – это положительные качества для иеросолдата, нужные.

На другой стороне кабины, за возвышением с креслом Карена, произошло движение, и тут же в шлеме тонко пискнул сигнал, означавший, что меняется пространственная конфигурация локальной сетки. Ага, это Костя отстегнул ремни, снял непосредственный коннект – то есть отключил провод, соединяющий шлем с консолью, – и встал из кресла. Тимур спохватился: пора! Внизу уже проплывали заваленные мусором и обломками улицы, дырявые крыши, стены с темными оконными проемами. Отсутствующие окна напоминали прорехи на месте выбитых зубов, ведущие в гнилую пасть. Развалины заросли кустарником, ползучими стеблями. И ладно если бы растения нормальными были – так нет, все какие-то корявые, изломанные, листва не зеленая, а больше рыжая, бурая или даже серая. Когда блаженный проносился над мертвыми улицами, кустарник внизу сотрясался, ходил ходуном под ветром, и от этого застывшая округа казалась еще пустынней. Воистину земли, отринутые Всевечным, земли после Кары.

Дальше высились холмы, и на склоне одного Тимур увидел остатки торчащих из зарослей железных штанг, которые раньше поддерживали что-то большое. Буквы там были, что ли, надпись какая? Вон часть белой плоскости виднеется, не до конца еще разрушившейся…

Он отстегнул ремни; коснувшись нужных клавиш, вытащил штекер из гнезда шлема. Забрало едва заметно мигнуло, а затем в нижней части пробежали быстрые строчки: костюм переключился на другую систему связи.

– Подтверждено, – произнес в наушниках голос Паплюха, ведавшего локальной сетью дружинников. – Соединение восстановилось. Жилин, на выход.

Костя уже добрался до люка в задней части кабины. Тимур, пригибаясь – здесь нельзя было выпрямиться во весь рост, мешал покатый матовый потолок, – поспешил за ним. Обогнул возвышение, где восседал Карен, миновал Толика и Серегу, который ему кивнул – мол, не беспокойся, проведу вас по враждебному краю безбожников как надо, – затем пустое кресло Акмаля. Тот как раз выбрался из люка навстречу Ратмирову, возвращаясь на место.

Они с Костей встали возле оружейного шкафа, дверца которого по команде Шахтара отъехала в сторону. «Стандартное, без усиления» – это значит, не придется брать с собой тяжелые импульсные лазеры и силовики тоже, только обычные пулевые автоматы с парой подствольников и виброштыком. Иеросолдаты достали оружие, повесили на фиксаторы костюмов. Автоматы крепились у правого бока, так, чтобы можно было стрелять, не отстегивая, сжимая одной рукой.

Спустились в трюм. Акмаль включил снабженную псевдоинтеллектом систему, которая станет укладывать пленных в коконы. Задний отсек был скрыт мощной бронированной перегородкой на случай, если кто-то сумеет высвободиться. Это, конечно, невероятно, но в отсеке все равно стояли камеры, транслирующие картинку на мониторы Паплюха и отца-командира, а также клапаны, которые в пару секунд заполнят помещение усыпляющим газом. Если даже газ не поможет – эту часть трюма можно отстрелить и дистанционно взорвать.

– Высота тридцать метров, – произнес голос Романа в наушниках. – Внизу движения не фиксируется. Готовность двадцать секунд.

Костя оглянулся на Тимура и присел над расположенным ближе к носовой части люком. Из широкой щели в стенке торчал край лебедки с тросиком, на конце – «ушко», которое Ратмиров пристегнул к костюму сзади, между лопатками. Всего таких лебедок здесь было девять, а люков – три.

Паплюх объявил:

– Ратмиров – номер один, Жилин – второй. Забиваю нумерацию в программу карты. Спускаетесь по очереди, интервал пять секунд.

Ага, это на случай, если приборы и оставшиеся в кабине иеросолдаты все же прохлопали врага, который сразу откроет огонь по первому десантнику, вынырнувшему из брюха челна…

– Высота двадцать метров. Скорость минимальная. Мы над площадью сейчас, внизу битый кирпич… так, вон свободное место. Готовность десять секунд.

Тимур присел на корточки у соседнего люка – низко пригнувшись, ноги широко расставлены, одна рука в пол упирается, другая сжимает автомат на правом боку.

Роман сказал:

– Готово, внизу чисто. Движения не наблюдается. Объявляю гамму. Три секунды… две… одна… Ратмиров, пошел!

Люки мгновенно отъехали в сторону, и Костя нырнул вперед, тут же пропав из виду. Стало светлее; снаружи было не слишком солнечно, но и не пасмурно.

На тренировках Тим это много раз проделывал, но все равно сердце стучало и во рту пересохло. И еще иногда волной накатывало ощущение, что он спит. Он не верил глазам, не верил всем своим чувствам. Неужели этот час и вправду настал, ведь сколько мечтал, засыпая на узкой койке смертельно уставший после тренировок и занятий, или во время скучных маршировок на плацу, сколько представлял, как закончит наконец САВКС и, получив распределение, отправится вместе с дружиной в первый не тренировочный полет, и как в одном из Гуманитарных лагерей или еще где произойдет нечто, что потребует десантирования, – ведь рано или поздно что-то такое обязательно должно произойти, – и Тимур застынет в трюме над распахнувшимся люком, ожидая приказа… Так вот же, он уже здесь, это происходит прямо сейчас!

– Жилин, пошел!

Резко сведя колени, он нырнул головой в люк. Грязно-серая площадь качнулась перед глазами. Мгновение полета, и Тим повис, быстро скользя вниз. Костя – вон, стоит с автоматом в руках, водит стволом из стороны в сторону. И челн над головой, большой, темный, поблескивает плоским брюхом.

Со всех сторон были завалы битого кирпича и другой мусор, но Тимур опустился на более-менее ровную площадку. Крупнозернистый древний асфальт, рядом киоск покосившийся, ржавый остов древней грузовой машины… Где-то птицы свиристят… А так – спокойно, тихо. Разрушенное здание, ржавые арматурины выворочены, бетон в черных трещинах, крошится. Под стеной аппарат для выдачи манны стоит: щиток разбит, металлический бок погнут, что-то на нем нацарапано… Большей частью литеры незнакомые, но то, что Тимур сумел прочесть, – ох! Ужасные богохульства, проклятия, ругань. Неверные! Безбожные люди! Ну как так можно… Он едва коснулся асфальта подошвами, когда Константин дернулся, приседая, и тут же голос Сереги Маслова в наушниках гаркнул:

– Движение на два часа!

Если бы Тимур в воздухе в этот момент находился, он бы сверху увидел и выстрелил… или не выстрелил? Из автомата – это ведь значит убил бы, скорее всего, гражданского…

А так они с Костей в разные стороны прыгнули. Тим успел заметить, как что-то шевельнулось между двумя грудами мусора, – отстегнув от фиксатора предохранительную скобу автомата, он свалился на асфальт и вскинул оружие, но тут опустившийся на одно колено Ратмиров саданул из подствольника.

Их автоматы назывались «ацилут 18В», и стреляли они пулями девятимиллиметрового калибра. Один подствольник предназначался для гранат, второй для липучки. Им Костя и воспользовался; с коротким шелестом светло-серый комок пронесся по воздуху, едва успев развернуться, влип в появившегося неподалеку человека.

Вскрикнув, тот опрокинулся назад, исчез из виду.

– Объявляю бету! Второй, обходи слева! – раздался в наушниках хриплый от волнения голос Ратмирова. Непривычно было слышать его таким: обычно Костя спокоен, слегка даже холоден.

Низко пригнувшись и выставив автомат, напарник по прямой направился к месту, где мелькнул противник, а Тим поспешил в обход, огибая завал битого кирпича.

Он успел сделать несколько шагов, когда рядом зашуршало, закачались жесткие стебли, которыми поросла груда обломков, осыпался щебень. Тим вскинул «ацилут»… Крыса! Просеменила, наглая, спокойная, голый хвост волочится… Вот дадалова тварь! Опустив ствол, он сделал еще шаг, и тут под ногами земля сдвинулась. Тимур отпрянул, чуть не свалившись в канализационный люк. Из отверстия по пояс высунулась крупная чернокожая женщина в просторной хламиде – взмахнула ножом, попытавшись всадить его в живот универ-солдата, но, ясное дело, не смогла пробить броню. Тимур выстрелил из подствольника-пеленалки, лишь в последний миг сообразив, что делать это так близко нельзя: даже то расстояние, с которого его использовал Костя, было слишком мало, кокон липучки едва развернулся – а сейчас он вообще мог убить. Тим успел чуть поднять автомат, и туго свернутый белесый комок с шелестом пронесся мимо головы женщины, зацепив коротко стриженные волосы. Что-то выкрикнув, она приподнялась выше и опять взмахнула ножом.

Он сам не понял, как сделал это, движение опередило мысль: оружие провернулось в руках, и приклад обрушился на лицо гражданки промеж удивленно раскрытых глаз.

Ему показалось, будто ударили его самого: глухой стук, хруст, короткий вскрик, кровь брызжет из разбитых губ и сломанного носа… Тим пошатнулся, почти физически ощутив чужую боль.

Женщина упала назад и замерла, разбросав руки. Ноги свисали в люк.

– Второй, что там? Жилин! Тимур! – только сейчас дошло, что в шлемофоне бьется голос Романа.

– Порядок… – пробормотал Тим, облизывая пересохшие губы. – Противник… обезврежен.

– Ты его убил? Или это баба?

– Баба… то есть гражданка. Нет, не убил, потеряла сознание от боли. Она из люка… тут канализация и…

– Вижу, теперь вижу. Так, вытащи ее, переверни на живот.

Его тошнило, а еще хотелось помолиться – прямо сейчас, здесь, упасть на колени, зажмуриться и вознестись душою ввысь, подальше от заваленной обломками площади, люка и неподвижной женщины с залитым кровью изуродованным лицом, обратиться к Господу, чтобы простил, – но голос Паплюха настойчиво звучал в ушах, и, подчиняясь ему, Тим отодвинул тяжелое тело от люка, перекатил спиной кверху, повернув голову, чтобы сломанный нос не упирался в землю.

– Она так кровью истечет.

– Не истечет. Используй ручную пеленалку, затем продолжай движение.

Правильно, баллончик ведь куда слабее… Тим снял его с одного из поясных фиксаторов и направил на тело, прижав пальцем клавишу в торце. Когда липучий полимер стянул конечности, Тимур зашагал дальше. Ясность мысли возвращалась, тошнить перестало, хотя было все еще очень неприятно, муторно на душе. Но картина разбитого окровавленного лица перед глазами тускнела, и место прочих эмоций занимал стыд. Не за то, что сделал, а за то, что в первые мгновения устыдился сделанного. Ведь ему приказали, а безбожница пыталась убить Тима; нейтрализовать врага было его долгом, сам Патриарх благословил иеросолдат на все, что им придется совершать, выполняя повеления командования, – и через Патриарха их благословил Старец Кадмон, а значит, и Всевечный.

– Молодец, Жилин, – вдруг произнес в наушниках спокойный голос отца-командира. Карен будто слышал его мысли. – Действуешь правильно, но не медли. Тебя бы уже десять раз убили, если бы было кому.

Спасибо, отче. Ты строг, но справедлив и мудр, ты знаешь, когда пристыдить, когда отчитать сурово, а когда и поддержать, на путь истинный направляя. Я буду драться с ними, если понадобится, и буду убивать их – не без жалости, нет, она останется, ибо что отличает нас от зверей, как не жалость и милосердие? – но все же недрогнувшей рукой.

Добравшись до большой помятой канистры, Тимур присел и выглянул из-за нее.

– Противник нейтрализован, – сказал Костя. Он наклонился над слабо дергающимся телом, окутанным волокнами липучки. Тимур видел Ратмирова под мусорным холмом, на вершине которого лежала канистра, – и одновременно видел зеленый значок с цифрой 1 посреди электронной карты, что мерцала в нижней части забрала. Карту эту, созданную видеокамерами и сенсорами блаженного, транслировала автоматика челна, ну а значок накладывался на нее благодаря тому, что костюмы обоих находящихся «в поле» иеросолдат создали небольшую локальную сеть. Там был и Тимур – в виде зеленого кружка с цифрой 2 и короткой стрелочкой, направленной в ту сторону, куда повернуто забрало.

Костя спросил:

– Ведущий, что вокруг?

– Тихо, – тут же откликнулся Серега. – Я никого не вижу, и приборы молчат.

– Они и перед этим молчали…

– Железо фонит сильно, а эти оба к тому же из-под земли вылезли, – вмешался в разговор Паплюх. – Поглядите, там рядом еще канализационный люк наверняка есть. Второй, можешь подойти к первому, движения вокруг не наблюдается.

Тимур поднялся и пошел вниз. Непривычная все же картина: громоздкий челн не стоял на земле с выдвинутыми посадочными лапами и не летел с околозвуковой скоростью по небу, но без видимой опоры неподвижно висел метрах в пятнадцати над вершиной самого высокого мусорного завала. Хотя Тим и понимал, что опорой в данном случае служат два могучих винта, серые плоские зонтики, гудящие над длинным корпусом, – один, больших размеров, возле лобового колпака, и второй, поменьше, в узкой хвостовой части. На винтах стояли шумоподавители, но рокот мощных лопастей все равно казался тяжелым, гнетущим, он будто прижимал к земле.

Тимур присел на корточки рядом с Костей, а тот, наоборот, выпрямился.

– Принимайте пленного.

Вплетаясь в гул винтов, зашипели газовые струи маневровых двигателей. Качнувшись, челн переместился и завис точно над местом, где находились солдаты. Но Тим вверх не смотрел, его внимание было приковано к американу… ведь это американ? Жители пятого Гуманитарного лагеря, должно быть, все американы. Невзрачный мужичонка лет сорока, лысоватый, в грубой одежде. Обитатели таких лагерей – не миряне в привычном смысле слова, но граждане, так их принято называть. А сами лагеря – их немного на сфире осталось – не совсем Уклад. Есть те, кто душой принял идею всечеловечества, кто солидаризовался по воле сердца и разума, и таких большинство. Но незначительная часть – некоторые азиаты, африканы с самого юга своего континента, еще кое-кто – до сих пор сопротивляется. Ну, не сопротивляются, но… В общем, Тим слышал, они иногда даже пытаются скрыть от местного Совета Пресвитеров детей, чтобы тем не ставили пози-чипы. Здесь, в Атлантической губернии, два Гуманитарных лагеря. Еще один – на Мадагаскаре, где вроде бы обитают почти все несолидаризовавшиеся африканы, четвертый занимает часть большущего острова под названием Австралия, один – на другом острове, поменьше, который называется Кюсю, и два последних где-то на границе Тихоокеанской губернии, откуда Акмаль.

Американ слабо подергивался и сипел, так как одно из волокон липучки наискось стянуло его рот. Он морщился и часто моргал, переводя взгляд с одного солдата на другого.

– Поднимаем, – сказал Паплюх. – Ратмиров, там сумка вроде его лежит? Проверь.

Тут только Тимур заметил, что рядом с задержанным на щебне валяется длинная сумка из брезента. Костя наклонился над ней, а из люка, распахнувшегося в брюхе челна, уже спускался белый тросик со скомканной влажной паутиной на конце.

– Жилин, пристегни его, потом женщину.

Трос опустился, Тимур взялся чуть выше липучки. Присел. Американ задергался сильнее, что-то мыча. Тим прижал липучку к волокнам пеленалки между его лопаток. Запузырилось, зашипело… вещества вступили в реакцию и слиплись. Где-то на минуту, а потом полимер распадется.

– Готово, давайте.

Тросик натянулся и приподнял тело; сначала торс, потом бедра, ступни оторвались от асфальта. Американ закачался, а вверху мини-лебедка продолжала вращаться, чтобы доставить гражданского в объятия автоматики, которая уложит его в кокон.

В обход мусорного холма Тимур поспешил к чернокожей. На лицо ее старался не глядеть, встал с другой стороны и принялся обрабатывать пеленалкой понадежней. Тетка мясистая, крупная, не ровен час сорвется. Чем они здесь питаются? Крысами, что ли? Да нет, крыса наглая была, непуганая. Автомат с манной сломали, безбожники. Ишь как пахнет неприятно… и это сквозь шлем. Одежда грязная, мешковатая, левый рукав почти оторван в плече, лохматые нити висят.

Костя, осмотрев содержимое сумки, доложил:

– Обычные вещи. Штаны, свитер, белье… Пищевой набор, бутылка с… ага, с водой. Два самодельных ножа, веревка.

– Никаких электронных устройств? – прорезался в шлеме голос отца-командира.

– Нет, отче, – сказал Константин.

– Что ж… странно.

– Почему? – не удержался Тимур. Отправив наверх женщину, он побежал обратно к Ратмирову, не забывая сканировать взглядом окружающее.

– Пози-чип этого гражданина не давал сигнала. Мы предполагали, что дезактивация проводилась посредством самодельного электронного прибора, вы могли обнаружить его в вещах задержанного.

– А что, если они просто магнит очень сильный к плечу прикладывают?

– Чип экранирован от обычного магнитного поля.

Теперь оба иеросолдата стояли, выпрямившись во весь рост, с «ацилутами» на изготовку. Пленные исчезли в раззявленных люках, и колпаки мгновенно сдвинулись, закрыв отверстия.

За крышами возник второй блаженный, тот, на котором летели инокини, – довольно далеко, метрах в двухстах. Должно быть, пара девушек так же, как Тим с Костей, находятся сейчас «в поле»… Хотя нет, почему-то челн, слегка наклонившись носом вниз, быстро двигался прочь – вскоре он исчез за домами.

– Смена задания! – объявил вдруг Карен Шахтар. – Жилин, Ратмиров, закрепитесь, мы поднимем вас и понесем.

Два троса выпали из распахнувшихся люков, и как только солдаты пристегнулись, блаженный устремился в том же направлении, куда полетели семинаристки. У Тимура дух перехватило, когда земля, потрескавшийся асфальт, завалы раздробленной кладки и щебень понеслись под ним. Он слегка согнул ноги, одной рукой сжимая пристегнутый к фиксатору автомат, вторую задрав над головой, держась. Понимал: Роман с Акмалем ведут машину так, чтобы десантники не зацепились ни за что, не вмазались в стену, – но все равно было страшновато. Будто аттракцион, когда сидишь в небольшой железной люльке на одной из длинных цепей, свисающих с горизонтального колеса, а оно крутится все быстрее… в Божьем граде такие карусели есть, мать Тима с Катькой в детстве водила.

– Орбитальная разведка сообщила, что ближайшая к нам точка, в которой сошлись треки отключенных пози-чипов, локализована с девяностопроцентной точностью, – заговорил Паплюх. – Некоторое время там никого не было видно, вероятно, нарушители укрылись под землей, но только что спутник уловил движение. Дальнейший поиск и захват пленных с целью допроса пока что отменяется. Необходимо осмотреть место, где прячутся граждане. Возможно вооруженное сопротивление… – он на несколько секунд замолчал. – К вам спустится Надиров. Действовать будете совместно с тремя универ-солдатами из женской Семинарии. Старший в группе… – вновь тишина. Тимур смекнул: отец-командир, должно быть, спорит сейчас с женщиной, командующей вторым челном, каждый хочет, чтобы его солдат руководил наземной бригадой. – Командир – Анастасия Тюрина.

– Спешите, нет времени по сторонам пялиться, – сказал Паплюх.

Они быстро продвигались через одну из жилых зон Гуманитарного лагеря номер пять, разглядывая пластиковые домики и самодельные хижины из фанеры и досок вдоль земляных улочек. Покосившаяся детская каруселька во дворе, столб с оборванными проводами, дырявое ведро на штакетнике… Ржавое железо, торчащее из мягкой влажной земли, чахлая трава, куча мусора на окраинной улочке посреди болотца топкой грязи. Показались две собаки, увидели солдат и беззвучно канули в зарослях, только рыжие листья закачались. Жителей не видно, дома брошены, поселок пуст: ушли американы, пропали, а куда – бог весть.

Десантники, иногда перекликаясь через радиофоны, шли вперед, на всякий случай заглядывая в слепые окна домов. Тим был подавлен: неугодно это Всевечному, негоже так, что за глухое, угрюмое место, и земля – будто изнеможенная от бремени людских дел, неправедной, нехорошей жизни.

В наушниках раздался голос отца Карена:

– Имейте в виду, все эти люди могли бы переехать в центральные районы Уклада. Никто не препятствовал, они имели право поселиться в другом округе, даже крае, могли бы, наконец, переехать в Российскую губернию. Стоило лишь проявить некоторую настойчивость, добраться до управляющего этим лагерем Совета Пресвитеров, подать прошение. Они сами обрекли себя и своих детей на жизнь в таких условиях.

Вскоре жилая зона закончилась, солдаты оказались у высокой бетонной ограды с железными воротами, над которыми висел отлитый из металла герб – голова льва в широком круге, а по бокам какие-то ленты. Одна створка опрокинулась внутрь, вторая покосилась. Стена вся сплошь измалевана – мерзкие хари с пустыми белыми глазами, красные зигзаги, буквы пузатые, уродливые…

Теперь их было шестеро: Костя, Тим, Акмаль Надиров, Настька, Хайфа-Мария и Тереза Альбади. Последних двоих Тимур видел лишь на прощальной лекции отца Карена, когда инокинь привезли в САВКС. В отличие от рыжей веснушчатой Настасьи, обе черноволосые, Мария – насколько Тим успел разглядеть в аудитории – худая и смуглая, а Тереза полная, с округлым сонным лицом. Временный командир бригады стала первым номером, Костя, Тим и Акмаль соответственно вторым, третьим и четвертым, инокини же пятым и шестым.

Челны висели позади, метрах в тридцати над землей. Выполняя приказ, Тимур с Ратмировым миновали ворота и заняли позиции в кустах возле широкой асфальтовой дороги, уходящей в глубь территории. Настька, потом Акмаль, Хайфа-Мария и Тереза, вбежав за ними, рассредоточились.

– И здесь картинки, – сказала Мария. – Какие-то они у них… непонятные. Там что написано? По– американному что-то… «фуск йоу» какой-то.

С другой стороны стена тоже была разрисована.

– Это бывшая киностудия, – объявил Паплюх. – Слева от вас административные здания, впереди павильоны. Первый, ваша цель: павильон номер семь. Видите, там дорога сворачивает? Нужное здание за поворотом, пятое справа… – он вдруг замолчал.

– Продвигаемся вперед малым темпом, – скомандовала Настька. – Второй, третий – впереди по бокам, остальные…

– Срочно к седьмому павильону! – чуть ли не заорал Паплюх. – Мы засекли движение… Скопление людей… Ситуация-альфа! Быстро туда! – голос вновь смолк.

Настька отдала приказ, десантники побежали, и одновременно один из челнов полетел в их сторону.

Покинув дорогу, иеросолдаты вломились в кусты, чтобы срезать угол. Из-под ботинок Тима с писком метнулась крыса. Перед глазами медленно смещался план местности, высветившийся на внутренней поверхности шлема. Прямоугольник седьмого павильона был ярче других и пульсировал.

Миновав трехэтажный дом с проломленной крышей, они вновь выскочили на асфальт. Нужное здание было совсем близко, возле распахнутых ворот мелькали фигуры… На ходу Тим глянул назад: челн приближался.

– Внимание! – вновь раздался голос Паплюха в шлеме, и тут же он воскликнул: – Осторожно!

– Ложись! – заорала Настька одновременно.

От павильона в сторону иеросолдат устремилась дымная полоса. Хотя метили не по ним: ракета двигалась наискось, удаляясь от земли. Упавший на асфальт Тимур, как и остальные, провожал ее взглядом. Две секунды, три…

В шлеме кто-то охнул – не то Тереза, не то Хайфа-Мария. Ракета врезалась в брюхо челна, который, качнувшись, попытался отвалить в сторону с ее пути, и взорвалась.

– Броня выдержала, – произнес отец-командир. – Экипаж, спокойно, машина под контролем. Десант, продолжайте движение, быстро.

– Вперед! – Настька, вскочив, помчалась к павильону.

Нет, конечно, далеко не все теперь было в порядке: навигационная система сбоила, блаженный, днище которого украсилось черным пятном с потеками металла, начал медленно вращаться, задрав хвостовую часть. Передаваемая с камер челна карта местности в нижней части всех забрал пошла крупнозернистыми помехами и погасла.

Затрещал автомат Настьки, и тут же два других. Солдаты были уже возле ангара, подбегали сбоку от торцевой стены с распахнутыми воротами. Паплюх произнес:

– Управление восстановлено. Десант, уничтожить противника!

Он не договорил, голос Насти прервал его:

– Третий, четвертый, пятый – в обход. Осмотрите постройку, могут быть другие двери.

Тимур, Акмаль и Хайфа-Мария побежали вокруг ангара. На ходу Тим оглянулся: челн выровнялся и быстро «пятился» от здания. Нижняя часть забрала мигнула, в наушниках раздалось едва слышное гудение: сопроцессоры костюмов пытались сгенерировать собственную карту местности.

Стена ангара, плоскость из тусклого ребристого железа, была сплошной, никаких дверей. Иеросолдаты гуськом двигались между нею и высокими кустами. Бегущий вторым Тимур вдруг сообразил: он не понимает, кто впереди – Мария или Акмаль… Одинаковые костюмы и шлемы, нейтральные движения десантника – не разберешь, девушка или парень.

Заработала карта. Автономные топливные элементы не позволяли задействовать постоянное высокочастотное излучение, и слабые радары выдавали грубую схему из квадратов и прямоугольников, к тому же, несмотря на то что соединялись сигналы всех костюмов, значительная часть пространства оставалась размытой. Однако стало понятно, что остальные десантники уже проникли внутрь ангара (выстрелы доносились частыми очередями, к сухому стрекоту «ацилутов» добавился звук другого оружия) и что впереди Тимура двигается номер пятый, то есть Хайфа-Мария – отвечающая за картографирование программа высветила всех иеросолдат в виде привычных кружков с цифрами.

– Вторая группа, что у вас? – голос Настьки.

Выстрелы стали реже, лишь отдельные хлопки доносились из здания. Миновав угол, Мария остановилась и сказала:

– Здесь было окно. Можно сломать…

– Третий номер?

Сообразив, что вопрос обращен к нему, Тимур шагнул ближе к инокине. Акмаль встал неподалеку, водя стволом из стороны в сторону. Они оглядели большой, заколоченный фанерой квадратный проем, расположенный в противоположном от ворот торце ангара.

– Первый, здесь окно, – сказал Тим. – Можем его вскрыть. Что внутри?

– Противник залег. Там много укрытий, но если вы ударите сзади… Пяти секунд хватит?

– Да.

– Приступайте. Синхронизируемся, накроем их встречным огнем. Пошел отсчет: пять… четыре…

Включив генератор виброштыка, Мария шагнула к проему, и тут он взорвался.

Позже Тим подумал, что в фанере была трещина или небольшая дыра, десантница закрыла проникающий сквозь нее свет – и находившийся по ту сторону человек определил, что кто-то приблизился к проему.

Шлем Хайфы-Марии треснул, инокиня упала.

– Что? Что у вас?! – одновременно закричали Настька с Паплюхом, а Тимур, просунув внутрь автомат, уже стрелял, поливая пулями царящую в ангаре полутьму, видя светлый прямоугольник ворот на другой стороне, частично скрытый какими-то массивными предметами, суматошное движение среди теней… И худого подростка с древним помповым ружьем. Он стоял недалеко от окна, во второй руке его была большая неказистая граната. Тим попал ему в грудь и живот, когда только начал стрелять, еще не видя, куда палит.

Глаза немного привыкли к освещению; Тимур заметил, как позади юноши последние американы скрываются в обширной темной прорехе в полу.

– Вниз уходят! – выкрикнул он. Рожок «ацилута» опустел, автомат смолк. И одновременно пальцы подростка, который все это время медленно заваливался на бок, уставившись на Тима удивленно-испуганными глазами, разжались.

На другом конце ангара сквозь освещенный проем один за другим вбегали иеросолдаты. В шлеме голосил Паплюх, что-то настойчиво спрашивала Настька, но все это происходило и звучало где-то далеко, внимание Тимура было занято иным: он не отрываясь смотрел на убитого им человека и гранату. Большая, округлая, со следами пайки на ребристой поверхности, наверняка самодельная, – выскользнув из пальцев, она с мучительной неспешностью падала, приближаясь к бетонному полу, и кольца, соединяющего спусковой рычаг с трубкой ударного механизма, не было…

– Осторожно, граната! – выкрикнул Тимур, отпрянув от окна. Хайфа-Мария лежала на земле, шлем ее валялся неподалеку; Акмаль, присев рядом, хлопал инокиню по смуглым щекам.

Граната взорвалась. Поток воздуха ударил из проема рядом с Тимуром, грохот, будто облако раскаленного газа, расширился, заполнив помещение, несколько мгновений под давлением вырывался наружу сквозь ворота и окно, а потом схлынул, затих.

– Первый, доложить обстановку! – произнес в наушниках голос отца Карена.

Настька молчала. Перезаряжая автомат, Тим заглянул в проем и сказал:

– Пятый контужен, шлем поврежден. Необходима эвакуация. Противник…

– Противник скрылся под землей, – перебил голос Настьки, и одновременно Тимур заметил десантников: три головы, возникшие на фоне светлого прямоугольника, исчезли, тут же слева появилась фигура, крадущаяся вдоль стены, потом такая же – справа… В нижней части забрала было видно, как все три кружка приближаются к Тиму, вернее, к той области карты, где находилась его метка с цифрой три. А вот подросток исчез: взрыв отбросил тело куда-то в сторону. Тимур, вслушиваясь и вглядываясь – ведь кто-то из противников мог не спрыгнуть в широкий проем, что виднелся возле баррикады из мебели, но остаться наверху, поджидая десантников, – шевелил губами, едва слышно благодаря Всевечного, который милосердно позволил ему не видеть исковерканного взрывом тела юноши, молился, понимая, как мелко и эгоистично звучит его молитва: нельзя все на свете, все события относить к делам Господним, наивно это и глупо.

Хайфа-Мария очнулась, но идти пока не могла, ее сильно тошнило, кружилась голова. Встав, инокиня зашаталась, Акмалю пришлось обхватить ее и прижать к себе. Настька тем временем докладывала командованию:

– В ангаре необычная обстановка. Какая-то мебель древняя, а еще половина дома, стена с окном, за ней пол и часть крыши. И кадки с деревьями. А деревья ненастоящие, вроде…

Костя пояснил:

– Это павильон для съемок. Американы здесь фильмы делали до Кары.

– Куда скрылся противник? – спросил Паплюх.

– Проем в полу, под ним лестница. Была прикрыта железными листами, сейчас они рядом валяются. Пятый дальше передвигаться не может, сильно контужен. Что нам делать?

– Отправляем к вам Чекалова и Маслова, будут через две минуты. Оставьте Марию под стеной ангара, ее переправят на борт. Спускайтесь за противником, немедленно. Надо понять, для чего они здесь собрались, что под этим Голливудом спрятано.

– Не понимаю, что там светится? – спросила Тереза.

Переключившись в режим ночного видения, они сбежали по ступеням и заняли позицию в начале просторного зала, где заканчивалась идущая из-под ангара лестница. Пол был решетчатым, но что под ним – не видно. Вмонтированные в шлемы ПНВ наполнили пространство бледно-зеленой мутью. Далеко впереди, на другом конце помещения, светились два прямоугольника, из одного поднимался травянистый дым, оттуда шло тепло.

– Впереди еще одна лестница, – сказала Настька. – И лифтовая шахта. Нас слышно? Паплюх, отзовись!

Роман молчал: сквозь толщу бетона и металла радиосигналы не проходили.

– Возможно, какой-то подземный павильон для съемок? – предположил Костя. – А вон движется что-то.

Тимур прятался за перевернутой деревянной будкой, когда-то стоявшей на четырех колесах, наверное, предназначенной для перемещения кинокамеры. Он тоже заметил, как зеленый дым, поднимавшийся из квадратного отверстия шахты, стал гуще, плотнее… Там что-то сдвинулось, дым плеснулся, и возникла фигура с длинной трубой на плече, которую человек поддерживал обеими руками.

– Вперед! – крикнула Настька.

Они побежали к лифту, расходясь веером, а навстречу с ревом понеслась сияющая полоса. Волны света ударили во все стороны, затопив зал. ПНВ автоматически отключился, ослепший Тим начал стрелять, бросился на пол… позади громыхнуло: граната врезалась в стену возле лестницы. Видя, что остальные опередили его, Тим вскочил, метнулся дальше. Вновь стало темно, и заработавший ПНВ погрузил солдата в полное призраков мутно-зеленое пространство.

Тяжело дыша, Тимур остановился возле широкого проема, рядом с которым уже находились остальные. На утопленной в стену панели светились круглые кнопки, решетчатая дверь поднята. Вслед за Настькой и Ратмировым он нагнулся, заглядывая. Вниз уходили пролеты железных штанг, перемычки, прутья; далеко-далеко виднелся квадратик – не то пол, не то крыша опустившейся лифтовой платформы.

– Куда делся стрелявший? – спросил Костя, шагнув к проему рядом с шахтой. – Так, здесь лестница. Слышу, он вниз бежит…

Все поглядели на Настьку, которая вдавила одну из круглых кнопок на панели.

Под ногами едва слышно загудело.

– Лифт поднимается, – сказала она. – Третий, шестой – вниз по лестнице, попытайтесь догнать гранатометчика. Мы поедем на лифте либо спустимся по решетке шахты… сейчас посмотрим, что там с этим лифтом.

– Есть! – одна из зеленых фигур поспешила к лестничному проему. Одновременно на карте в нижней части забрала кружок с цифрой шесть, обозначающий Терезу Альбади, развернулся стрелочкой к гармошке лестницы. Тим зашагал следом.

– Третий, свет внизу, – сказала Тереза, когда Тимур нагнал ее. Они спускались почти бегом, двигаясь по противоположным сторонам лестницы, под стеной и вдоль перил. Три стены шахты были из бетона, четвертая, со стороны лифта, – железная.

– А гранатометчика не слышно теперь, – добавила она.

– Третий, что у вас? – спросила Настька. Ее голос плыл, звучал то громче, то тише.

– Спускаемся, – доложил Тимур. – Пока никого не видно, хотя внизу свет. Как у вас?

– Платформа подъезжает. Она без крыши, там никого нет. Движется быстро, спустимся в ней. Здесь связь плохая, если заглохнет совсем, предупреждаю: будем ждать вас внизу. Если спуститесь первыми, ждите нас. Попытаемся… – последние слова звучали едва слышно, а теперь голос Настьки и вовсе смолк.

– Первый, все понял! – на всякий случай сказал Тим. Десантники миновали уже три пролета. Площадки между ними были железными – массивные пупырчатые листы в ржавчине. Перила состояли из толстых прутьев, поверх которых наварены длинные куски арматуры.

Тереза достигла площадки, сделала пару шагов и остановилась, поджидая Тимура. Свет внизу становился все ярче – вскоре ПНВ вновь выключатся. Тим кивнул напарнице и выглянул за перила.

С пролета ниже на него смотрело лицо: человек спиной перегнулся через ограждение, направив в сторону преследователей широкий ствол.

– Осторожно! – заорал Тим.

Он отшатнулся; граната снизу врезалась в площадку, на которой стояли иеросолдаты, и взорвалась.

Их подбросило, Тимура швырнуло к перилам, а инокиню – к бетонной стене. Со скрежетом тяжелый железный лист приподнялся, после осел; темно-зеленое пространство закачалось, изгибаясь, выворачиваясь наизнанку. Тим животом свалился на перила – голова по одну сторону, ноги по другую… Площадка обрушилась, и он полетел вниз, но успел вцепиться в попавшийся под руку прут.

ПНВ отключился, и на несколько мгновений окружающее исчезло.

В наушниках прорезался голос Настьки:

– Третий, что у вас?! Третий, шестой! Отвечайте! Что там взорвалось? Мы из-за этого застряли!

Зашипело, затрещало, и голос смолк. Окружающее медленно проявлялось в забрале – узкое полутемное пространство, озаренное льющимся снизу светом, полное гнутого железа, опасных острых сколов, тонкой, способной проткнуть живот или впиться под ребра арматуры, – и пространство это поскрипывало, проседая, складывалось под собственным весом, прессуя, сжимая самое себя…

– Шестой! – позвал Тимур. – Тереза, слышишь?

Внизу что-то зашевелилось, и тут же по едва уловимому изменению тональности звуков, а еще по возникшему в металле напряжению Тим понял, что сейчас остатки лестницы, которые постепенно съезжали вдоль стенок шахты, рухнут и сломают, сомнут его тело.

– Тереза, в сторону! – заорал он.

Вскинув ноги, кувыркнулся и плечом упал на сильно накренившуюся площадку. Лестница осела, со скрежетом и дребезжанием обломки провалились. Тимур вскочил, двигаясь вместе с площадкой сквозь глухой металлический стон, лязг и хруст, побежал, будто с крутой горки, оттолкнулся от края и прыгнул.

Он свалился на бетонный пол, а из проема за спиной ударил поток воздуха, полного ржавой пыли.

Лестница обрушилась, сложилась в стопку искореженного железа. Тимур упал неудачно – вытянув перед собой правую руку, на которую в результате будто напоролся, так что плечевой сустав хрустнул, едва не сломавшись. Еще он сильно ударился шлемом о бетон, и забрало несколько раз мигнуло, то открывая для взгляда озаренный светом прожекторов зал, то погружая его во тьму. Прежде чем электроника вышла из строя, Тим заметил, что зал имеет Г-образную форму. Потолок был низким, на покосившихся треногах стояли горящие вполнакала прожекторы, идущие от них черные провода исчезали в отверстиях под стенами.

Забрало окончательно помутнело; внизу, в районе груди, раздался тревожный писк.

– Первый! Настя! Костя, Акмаль, слышите?!

Тишина в ответ. Шлем глушил звуки, наушники же больше не работали. А ведь человек с гранатометом может быть где-то рядом и напасть в любую секунду… Тим запаниковал, ощущая себя слепцом, вокруг которого бродит враг с острым ножом; каждое мгновение в него могло вонзиться заточенное лезвие, а он беззащитен и ничего не видит. На ощупь отыскав крышечку на тыльной стороне запястья, отщелкнул, прижал тугую прямоугольную клавишу с ребристой поверхностью.

Зашипел сжатый воздух, и шлем сам собой отпал, отлипнув от гибкой трубки вокруг шеи.

Прямо перед ним на спине лежала Тереза. Инокиню прижало лестницей, толстый арматурный прут пробил грудь – броня должна была защитить, но сверху, будто молот по гвоздю, по арматуре ударила площадка, с которой спрыгнул Тимур. Угол ее проломил шлем, раскрошив забрало.

Тим поспешно отвернулся. Из-за поворота доносился шум. Что там? Он привстал, стараясь не думать про лежащую рядом инокиню. По полу впереди тянулось широкое углубление – начиналось возле черного проема в стене и пропадало из виду за углом зала.

Человека с гранатометом здесь не было. И автоматы остались где-то под грудой железа. Скосив глаза, Тим заметил пистолет на поясе Терезы. Значит, инокиням приказали вооружиться не только «ацилутами» и ручными пеленалками…

Он протянул левую руку, не поднимая взгляда на пробитый шлем, снял пистолет и только тогда понял, что рядом висит штык-нож. В нижней части торчал стержень с нарезкой, благодаря которому штык соединялся с оружием. Тим снял нож, пристегнул к фиксатору на боку. Доносящийся из другого конца зала гул стал громче, и вдруг там проехала платформа с низкими, наваренными второпях железными листами по бокам. Она возникла из проема в стене, прокатившись мимо, исчезла за углом. Колес не видно… ага, рельсы там в углублении проложены!

Тим вскочил. Судя по звукам, вагон остановился сразу за поворотом. Тимур шагнул ко входу лифтовой шахты с поднятой решеткой, заглянул: темно, ничего не видно. Хотя… да, вроде что-то едва заметно светится далеко вверху. Должно быть, кабина застряла примерно на середине.

– Эй! – крикнул Тимур, и голос отразился от стенок шахты, постепенно слабея: «Эй… эй… эй…»

Показалось, что в ответ доносятся приглушенные голоса… нет, это сзади! Он развернулся, подняв пистолет в левой руке; правая висела вдоль тела, от плеча к запястью пульсациями стекала боль.

Голоса доносились из-за угла – мужские, женские…

Перед глазами вдруг встало лицо Терезы, хотя Тим так и не увидел его под забралом, – исковерканное, с проломленным лбом, раскрошенными зубами и вдавленными чуть ли не в гортань деснами… кожа ее потемнела… не Тереза, это та негритянка! Но ведь он не убил ее, только прикладом ударил…

Прикусив губу, он побежал. Господи, избавь от сомнений, укрепи сердце, очисти душу, не дай дрогнуть руке! Миновав тихо гудящий прожектор, вылетел в другую половину зала и увидел открытый вагон, полный пассажиров. Там были женщины, мужчины, молодые и старики, дети – больше двадцати гражданских. Как Тимур и предполагал, по широкому углублению шли рельсы, выныривали из темного проема и пропадали в таком же на противоположном конце помещения. Последние люди как раз переходили на платформу. В углу гудел трансформатор, что-то щелкало и позванивало, по бетону вились провода.

Ближе всех к Тиму стояла худая девушка, у ног ее лежал гранатомет.

Так это она стреляла? Заметив стариков с детьми, Тим опустил пистолет – но увидев американку и сообразив, кто виновен в смерти Терезы, тут же прыгнул вперед, вскидывая оружие.

Она стояла вполоборота, приподняв ногу, собиралась шагнуть к платформе, а когда он возник из-за поворота, обернулась. Молодая, может, немного старше Тима, одета в широкие мужские штаны, темный свитер. Грязные резиновые сапожки, патронташ через плечо…

Американка развернулась на одной ноге, другой, вмазав по его запястью, выбила пистолет. Если б правая рука действовала как надо, он бы свалил безбожницу в пару секунд – но конечность едва двигалась, а от боли Тима все еще тошнило.

Ребром левой руки он ударил ее по плечу. Девушка отшатнулась. Трансформатор загудел громче, и вагон поехал.

Тим схватился за штык-нож, но достать не успел: безбожница налетела на него, обхватив друг друга, они рухнули в узкое пространство между рельсами, прямо в маслянистую лужу.

Шпал тут не было. Костюм смягчил падение, хотя головой Тим приложился изрядно. Он оказался внизу. Американка уселась верхом, лицом в ту сторону, куда уехала платформа… А с другой стороны из туннельного зева донесся нарастающий стук: следующий вагон подкатывал к станции.

Тимур попытался вывернуться, высвободить руку, но безбожница прижала его запястье к рельсу. Платформа приближалась – она не сбавляла ход, как первая, колеса постукивали в быстром темпе. Тим ощущал, как содрогается, вибрирует холодный липкий металл под запястьем. Еще мгновение – и колесо раздавило бы кисть, но девушка вдруг развернулась, вскинув руки. Ее колени сильнее сжали бока и тут же разжались, а затем грохочущая платформа сдернула американку с иеросолдата.

Все же вагон ехал не настолько быстро, чтобы размозжить ей голову – ноги девушки проволокло по груди Тимура, по лицу, затем вагон оказался прямо над ним, а она исчезла из виду. Стало темно, вокруг все грохотало, звуки бились в узком пространстве. Он нащупал штык-нож на боку. Ржавое, во впадинах и выступах днище платформы проносилось низко над лицом, едва не задевая кончик носа… Тим провернул стержень в нижней части штыка и ощутил, как дрожь, которую не мог полностью погасить даже мощный демпфер у основания стержня, сотрясла запястье: включился вибропривод.

Вагон затормозил перед станцией, но не получил сигнала к остановке и начал ускоряться: неровности днища смазались, стук колес стал чаще, почти слился в монотонный протяжный звук…

Тим развернулся в тот миг, когда край платформы пронесся над ним, привстал, взмахнув рукой.

Еще только появившись в зале, он заметил, что большая часть вагона железная, но вот пол состоит из плохо пригнанных, разбухших от влаги, пропитавшихся бензином и машинным маслом досок, – и надеялся, что во втором вагоне все обстоит так же.

Он не ошибся: мелко вибрирующий штык вошел в дерево, будто в песок.

Хорошо, что здесь не было шпал, а то бы разворотило колени и отбило внутренности. Тимура поволокло по бетонному полу; сжимая стержень-рукоять, он подтянулся. Ноги содрогались, подскакивали. Тим вцепился в низкие перильца, упер ступню в край доски, затем сумел оторвать от пола между рельсами вторую ногу.

Согнувшись в три погибели и держась за ограждение, выглянул. Платформа въехала в туннель; под низким покатым потолком горели тусклые лампочки, но их было мало, Тим почти ничего не видел. Вагон длинный, куда больше того, на котором уехали гражданские. Будто в пригородном монорельсе, здесь стояли два ряда сидений. В передней части было возвышение, там что-то едва заметно светилось, а рядом маячила человеческая фигура.

Колеса стучали, под днищем гудело и лязгало. Тимур выдернул штык из доски, отключил привод. Перелез через ограждение, присел в проходе, вглядываясь, опять включил нож и стал осторожно пробираться вперед.

Он вновь замер, когда до цели оставалось метра три. Правая рука ныла так, будто по плечу ломом ударили, пальцы наполовину онемели. Тимур мог шевелить ими, мог держать штык-нож, но сжать в кулак, а потом нанести более-менее приличный удар – нет. Вагон, стуча и покачиваясь, ехал сквозь тьму, в которой тонкими прямыми росчерками мелькали горящие под сводом лампочки. Теперь Тим отчетливее видел тумбу пульта управления со слабо освещенной верхней панелью. И девушку рядом. Слегка пригнувшись и отвернув голову от потока встречного воздуха, она искоса глядела вперед.

Тим полз долго, потому что двигался очень медленно. Это было мучительно: хотелось броситься вперед, прыгнуть, свалить девицу на пол, но поступать так было нельзя, американка показала, что умеет драться, – и он сдерживался изо всех сил. Всю дорогу от одного конца платформы до другого он молился, беззвучно шевеля губами, а колеса стучали, под днищем гудело и лязгало, шумел поток встречного воздуха, поскрипывали доски пола – и в какой-то момент Тиму показалось, что звуки раздаются в унисон с его словами, что весь темный мирок, сквозь который несется платформа, молится вместе с ним.

Девушка обернулась в тот момент, когда Тимур выпрямился. Не иначе сам Дадал шепнул ей на ухо, что приближается враг! Американка не просто развернулась – выбросила руку, и тыльная сторона ладони врезала ему по губам.

Штык-нож отлетел в сторону, а Тимур, прикусив язык, нагнулся и прыгнул, словно бык, который стремится вздернуть кого-то на рога, не замечая ударов, тяжелым градом сыпавшихся на плечи, голову, спину…

Он обхватил безбожницу за торс, приподняв, отшвырнул. Она боком свалилась на пульт управления, охнула, поворачиваясь… Тимур увидел: из тумбы торчат два крючка, на них висит длинная корзина, в которой лежит оружие. Он сунул туда руку одновременно с девушкой, она ударила Тима коленом в бедро, они рванули в разные стороны, лязгнув железом, отскочили.

В правой руке Тимура оказался пистолет необычной формы, у противницы – маленький автомат. Иеросолдат успел выстрелить первым – но рука едва двигалась, пуля пронеслась мимо, – потом ствол автомата уставился в его грудь, и Тим что было сил прыгнул в сторону.

Страх придал прыти. Перескочив через спинку, он свалился в узком пространстве между сиденьями и пополз, пригнув голову, к другому концу вагона.

В темноте позади застучал автомат. Звук был не такой, как у «ацилутов», напоминал глухое кашлянье. Над головой скрипнуло; сиденье, под которым Тим в этот момент полз, просело, треща…

Автомат смолк.

Тимур преодолел половину платформы. Должно быть, у американки закончились патроны, и пока она не успела перезарядить оружие, он выкатился в центральный проход, вскочив, метнулся обратно.

Но возле пульта девицы уже не было. Когда Тим пополз прочь, она вскочила на спинку сиденья и побежала по ним, перепрыгивая с одной на другую.

Фигура мелькнула сбоку – они заметили друг друга одновременно. Тим, пригнувшись, начал стрелять, а девушка на ходу перезаряжала автомат, прыгая по спинкам. Он вылетел к пульту, поскользнулся на влажных досках и упал, ударившись плечом. На другом конце вагона американка свалилась за последним сиденьем. Сразу же поднялась на колени, вскинув оружие, выглядывая, – и тут платформа пронеслась под утопленным в свод прожектором. В отличие от ламп, он горел ярко, и слепящей плетью полоснул по вагону.

Перед глазами Тимура пространство бесшумно взорвалось, развалилось на сияющие белые осколки, разделенные резкими черными тенями, которые залегли под пультом и между сиденьями, – все это стремительно сдвигалось, корежась, тени вытягивались, освещенные участки плющились и дробились, – но все же на другом конце гротескного изломанного пространства он разглядел голову и плечи девушки, оружие в ее руках…

Тимур выстрелил. Пули из автомата ударили его в грудь, он упал на спину. Свет прожектора погас.

Он сел, прислушиваясь, но сквозь стук колес и лязг не доносился звук осторожных шагов. Американка либо убита, либо ранена. Или, возможно, пока еще просто не пыталась подкрасться к нему.

Тимур провел ладонью по груди. Три кольцевых «волны», будто метеоритные кратеры, внутри – покатые гладкие углубления… Динамическая броня костюма «съела» пули, задержала их в себе. Он отполз к пульту, сел, привалившись спиной, чтобы видеть проход между сиденьями. Поднял пистолет на ладони. Лампочки редким пунктиром проносились вверху, озаряя рукоять, приваренную к стволу-трубке, кривой спусковой крючок… Да он самодельный, этот пистолет! Неужели и автомат такой же? Поглядывая в проход, Тимур щелкнул крышечкой на торце рукояти, с трудом выудил обойму, покрутил в пальцах, разглядывая, вытащил патроны и вновь зарядил. Всего их там помещалось десять, а осталось пять.

Он привстал сбоку от пульта. Американки не видно. Может, убита? Надо пробраться между сиденьями… нет, не получится, если жива – сразу пристрелит. Время сейчас было на ее стороне: вагон приближался к тому месту, куда уехали гражданские, их там могло быть много, вооруженных… Надо остановить вагон! – понял Тимур. Вывести из строя, затормозить… Он приподнялся, глядя над сиденьями. Лампочки мелькали вверху, вагон будто мигал: тускло вспыхивал в темноте и тут же мгновенно съеживался, схлопывался внутрь самого себя, возникал вновь и опять пропадал.

Тимур стал нажимать на клавиши в верхней части пульта – сначала придавливал их пальцами, потом принялся стучать ладонью. Никакой реакции, платформа неслась с той же скоростью. Ему даже показалось, что она стала двигаться быстрее.

И девицы все еще не видно, прячется там, возможно, целится в него… Со всей силы он ударил угловатой рукоятью пистолета по стенке тумбы. Потом еще раз, сильнее. Затрещал, крошась, пластик, по нему разбежалась паутина трещин. Тимур выстрелил туда, и боковая панель провалилась. Жужжание, все это время едва слышно льющееся изнутри, стало громче. Какие-то тумблеры, схемы с неряшливой пайкой, провода без изоляции… Он вставил пистолет в отверстие и нажал на курок. Сыпанули искры. Вдавив поглубже, немного повернул ствол, выстрелил опять. Из пульта донеслось жужжание, потянуло паленой пластмассой.

– Нет! – прокричал голос сквозь стук колес. – Не надо, мы опоздаем!

Тим выдернул ствол, повернувшись к проходу в тот момент, когда девушка прыгнула на него.

Без автомата – значит, запасного рожка у нее не было.

Но с включенным штык-ножом в руках.

Острие вонзилось Тимуру между ребер слева.

На мгновение два механизма – управляемая вязкость брони костюма и вибропривод штыка – вступили в скоротечное противоборство; будто включенный утюг сунули в морозилку. Тимур выстрелил, пуля ушла в свод туннеля. Из тумбы в сцепившихся людей ударил сноп искр, платформа рывком увеличила скорость, опрокинув их под сиденья. В ноже что-то очень тонко, надрывно заскрежетало, так что у обоих заныли зубы, а потом штык отключился, что и спасло Тима: еще мгновение, еще на полсантиметра глубже – и сердечная мышца стала бы наматываться на бешено дрожащий заточенный металл, как водоросль на винт корабля. Хрипя от боли, Тимур ударил девушку пистолетом в скулу, опрокинул, выстрелил – пуля вонзилась в дерево возле ее уха. Тимур уселся на американку верхом, вдавил ствол в закрытый глаз. Голова кружилась, грудь терзала боль – в любой момент он мог потерять сознание.

– Ты убила Терезу, – прохрипел Тим, плохо понимая, что говорит. – Я сейчас убью тебя.

Вцепившись в его запястье, пытаясь отвести пистолет от лица, она спросила:

– Кого я убила?

– Терезу! Ту, что была со мной на лестнице!

– Я защищала наших!

– От кого защищала?! – выкрикнул он, наклонившись, сильнее вдавив ствол. – Мы бы не стали стрелять по женщинам и детям!

– Но вы не пустили бы нас! Согнали с платформы…

– Не пустили? Куда?

– Сюда!

Должно быть, американка знала, сколько времени займет поездка, либо расслышала сквозь лязг и стук эхо проникающих в туннель звуков. Она дернула головой, вывернувшись из-под пистолета, одновременно распрямленной ладонью ударила по торчащему из груди Тимура штык-ножу.

От боли мир потек теплой розовой пеной; Тим выстрелил, вогнав две пули в доски, боком свалился с девушки, крича и дергаясь.

И через мгновение вагон вылетел в большую пещеру, где каменные глыбы соседствовали с металлом, щебень и текущие из трещин подземные родники – с пластиком и железными трубами.

Американка приподнялась, одновременно Тимур привстал на локте. Он помнил, сколько патронов было в обойме и сколько раз нажал на курок, – больше Тим стрелять не стал, ударил рукоятью. И попал в висок. Девушка без звука упала, зрачки ее поползли вверх.

Бросив пистолет, Тимур встал на колени, выдернул из брони штык-нож. Пещера качнулась, закружилась… Выпустив оружие, он вцепился в спинку сиденья, навалился на него грудью, зажмурил глаза и сжал зубы так, что в ушах начало гудеть, а челюсти свело спазмом. Но в голове от этого чуть прояснилось, и Тим кое-как выпрямился.

Туннель закончился метрах в двадцати над полом, дальше рельсы тянулись по широкой каменной полке, которая тремя длинными витками сбегала вниз. Там они расходились, будто прутья веника, – пять, семь, девять… больше десятка тупиков, и почти на каждом стояла платформа. Все это озаряли несколько прожекторов.

В центре пещеры, устремив вверх покатый носовой обтекатель, высился космический челн.

Тимур узнал его – «Рапид», один из тех транспортников, что доставляли эмигрантов к строящимся на орбите межсфирным ковчегам. Так вот в чем дело! Было неожиданно увидеть секретный космодром в пещере и готовящийся ко взлету древний «Рапид», простоявший тут не одно десятилетие, – и в то же время это было логично: ну конечно, граждане Гуманитарного лагеря нашли его, подготовили к старту и теперь собрались покинуть Землю. Транспортник вряд ли может доставить их на другую сфиру, но до Луны доберется. Только вот… разве можно стартовать в пещере, когда под соплами каменный пол?

Вагон летел вдоль стены по кругу, постепенно опускаясь. Ногой оттолкнув штык-нож далеко в сторону, Тимур сел, поглядел на американку. Лежа на боку, она морщилась, пытаясь встать. Голова безбожницы тряслась, по скуле текла кровь.

– Внизу стоит контроллер с реле, – хрипло прошептала она, с трудом переворачиваясь на живот. Говорила девушка с сильным акцентом. – Переводит стрелки каждый раз, когда подходит новый вагон. Чтоб он попал на пустую ветку. Подает сигнал, здесь включается тормоз… Теперь мы не затормозим!

– Не затормозим? – Тимур поглядел на раздолбанный пульт управления. – И что будет?

Она подвела под себя руки, приподнялась и рухнула обратно.

– Врежемся. Умрем. Мне все равно. Я… теперь лучше умереть.

– Может, еще спасемся, – сказал он.

– Не хочу. Если не могу улететь… Я не отсюда, понимаешь?!

– Что? – Тимур удивленно поглядел на нее.

– С Марса. Здесь для того, чтобы помочь им скрыться от вас, мы просочились сквозь вашу охрану на орбите, наша группа…

– Ну тогда добро пожаловать на Землю, – сказал он, через силу улыбаясь. – Уклад примет тебя.

Вновь перевернувшись на бок, она попыталась ударить его, но Тим легко перехватил руку. Потом выпрямился, покряхтывая и стараясь дышать неглубоко. Боль расходилась от сердца резкими горячими пульсациями.

В огромной пещере все было неподвижно, лишь вагон, стуча колесами, несся вдоль стены. Встречный ветер бил в лицо, норовил опрокинуть, сбросить с платформы. До пола оставался один виток.

Держась за спинки сидений, он доковылял до пульта управления. Наружу все еще сочился вонючий дымок, тут же уносимый прочь потоком воздуха, но внутри уже не горело, искры не сыпались. Тимур пробрался между сиденьями к бортику, выглянул. Возле основания челна шло бетонное кольцо, скрывающее опорную юбку вокруг дюз и пространство под ними. По сторонам высились решетчатая кабель-заправочная башня, мобильная ферма обслуживания с раздвижными балками и кран для монтажа груза. Вдоль корпуса тянулась пара узких емкостей подвесного топливного отсека, который отстреливался через некоторое время после старта.

Держась за ограждение, Тимур присел, разглядывая «Рапид». Он знал: двигатели челна могут создать полную тягу всего за несколько секунд и выплеснуть при этом акустическую волну, способную раздробить человеческое тело, растерзать, сломав кости и порвав сухожилия.

Циклограмма запуска явно подходила к концу. Все это время челн низко гудел – а теперь одна из ферм, самая высокая, с захватами на конце, дрогнула. Могучая решетчатая консоль – клешня, обжимающая корпус под носовым колпаком, – начала раздвигаться. На четырех больших черных колесах башня тяжело покатилась прочь от челна по коротким рельсам. Одновременно возле дюз блеснули искровые воспламенители, выжигая газообразную топливную фракцию, которая из-за утечек могла к этому времени скопиться под двигателями и после их включения вызвать аварию.

Поток света обрушился в пещеру, медленно расширяясь: вместо свода ее накрывали огромные круглые створки, и теперь они поползли в стороны, обнажив полосу неба.

Вокруг основания челна шла выкрашенная синей краской труба – толстое кольцо на коротких опорах, – лишь немного приподнятая над бетонным бортиком. От трубы тянулось несколько десятков шлангов, которые заканчивались возле ряда синих баков, стоящих вертикально вдоль стены пещеры. Каждый был размером с пятиэтажный дом.

Вагон качнулся, достигнув пола. Во все стороны из-под «Рапида» ударил пар. Тимур уже видел плитки термической защиты, сложной мозаикой покрывающие фюзеляж, видел покатую створку над грузовой палубой, утопленной в «спину» челна, и концы выдвижных крыльев, предназначенных для посадки, а сейчас скрытых в корпусе. На истории сфиронавтики им говорили: высота «Рапида» около восьмидесяти метров, масса покоя почти шестьсот тонн…

Люк над челном раскрывался, свет все ярче озарял корпус, и бьющий из-под него шипящий пар стал ослепительно белым, засверкал, как горные снега в лучах солнца.

По широкой дуге вагон приближался к развилке. Тимур вернулся в проход, обхватил неподвижно лежащую на боку девушку и с трудом приподнял. От напряжения сердце будто вскипело, обдав грудь раскаленными брызгами.

– Отпусти, – вяло сказала она, но Тим не слушал.

Он попятился, протискиваясь между сиденьями. Вагон несся по короткому прямому участку, приближаясь к месту, где рельсы разветвлялись на десяток коротких отростков, большая часть которых была занята другими вагонами. Тимура шатало, в ушах стоял непрерывный гул, а сердце колотилось так, что казалось – сейчас оно раздуется большим красным пузырем и лопнет, залив кровью грудную клетку.

Пар из-под основания челна валил все сильнее, с гудением вылетая в широкую щель между кольцевой трубой и бетонным бортиком. На что они рассчитывают? «Рапид» рассыплется на части, вся пещера рухнет, как только двигатели войдут в рабочий режим…

Вверху створки разошлись до предела, обнажив далекое небо. Стало очень светло, все грохотало и сверкало, клокотал пар, мир вспыхнул лихорадочным румянцем и ухмыльнулся, разинув огромный безумный рот.

Девушка обвисла на его руках. Прижав к себе легкое тело, Тимур шагнул на бортик вагона, не понимая, для чего делает все это: в пещере не выжить во время взлета межсфирного челна. Да он и не взлетит… Платформа качнулась, достигнув разветвления. Колеса лязгнули. Впереди был тормозной брус – волей случая их вынесло на пустую ветку.

Во все стороны от челна покатилась дрожь.

Тимур прыгнул. Он смог сделать несколько быстрых шагов на подгибающихся ногах, потом упал, выпустив американку, – а позади платформа врезалась в брус, вломилась в него, смяв переднюю часть несущей рамы. Пульт управления взорвался пластиковыми осколками, заскрежетали сиденья, задняя колесная пара приподнялась над рельсами и с лязгом рухнула обратно.

Вагон встал. Тимур поднялся, схватив девушку под мышки, и ввалился в узкую дверь под нижним витком карниза, по которому проходили рельсы. Сзади под челном с треском разорвались опорные пироболты.

Пространство взвыло: двигатели вышли на максимальную тягу.

Но за секунду до этого в нижней части синей кольцевой трубы распахнулись люки – и сотни тысяч литров воды обрушились в котлован под «Рапидом», гася акустическую волну.

Межсфирный челн начал взлетать. Тимур этого не видел. Они попали в узкую пещерку, помещение для обслуживающего персонала, – толстая мягкая обивка на стенах, пожелтевшая от времени пластиковая мебель, стол с выцветшими чертежами, разбитый монитор, сломанный кофейный аппарат в углу… Вход в помещение был овальным и закрывался тяжелым мощным люком. Тим навалился на него, с ржавым скрежетом провернул затворное колесо. Потом упал рядом с девушкой и умер, когда его сердце остановилось.

III

– Джейн Ичевария, – сказала Настька, присаживаясь на край кровати. – Так ее звать.

Константин, устроившийся на стуле возле тумбочки, кивнул, и Серега тоже закивал. Он ходил туда-сюда по палате, похожий на маленького взволнованного воробья.

– Ага, точно, отец Карен так и сказал: Джейн Ичевария. Ну что за странное имя?

– Имя как раз нормальное, – негромко произнес Костя. – Вот фамилия действительно необычная.

Они не принесли цветов, как положено навещающим больного. Где это видано, чтобы иеросолдаты, отринувшие суетное, отдавшие душу Всевечному и военно-космическим силам сфиры, цветы друг другу дарили. И никаких фруктов тоже не принесли, врачи запретили. Хотя Тим быстро шел на поправку и уже мог ходить, не опираясь на палочку, его все еще кормили жидкой кашицей да бульоном.

– У тебя организм был отравлен канцерогенами, – пояснил Костя. – После взлета пещеру водяные испарения заполнили, перемешанные с выхлопами отработанного топлива. Это давным-давно придумали: жидкость в бассейн под взлетающие челны заливать, чтоб их звуком не разносило на кусочки. А воду они из океана накачивали через подземные трубы, там ведь недалеко.

– Так что, считай, легко отделался! – подхватил Серега, садясь рядом с Настькой и несильно хлопая Тима по плечу. – Пока тебя наверх тащили, успел надышаться. Лекарь нам сказал по секрету: чудо, что выжил.

– Божье чудо! – взволнованно подтвердила Настасья, пристально и серьезно глядя на Тимура.

Они ушли, Тим взял с тумбочки электронную книгу, куда был загружен файл с текстом Библы Сокровенной, и долго читал. Вечером появился Паплюх, тайком притащивший плитку черного шоколада с орехами, которую, по его словам, отобрал у Кости – а тому отец прислал в посылке.

– Свезло, – подтвердил Роман слова иеросолдат. – По всему выходит, дщерь сия, Господа отринувшая, жизнь тебе спасла: сделала, бесстыдница, искусственное дыхание уста в уста, сняв костюм, по груди кулаком постучала, еще что, не знаю… В общем, растормошила сердечко, принудила забиться, а после отволокла на поверхность. К этому времени остальным, которые в лифте застряли, удалось по сетке наверх забраться. Сунулись в соседнюю шахту – а лестницы-то и нет, по которой вы спускались. Настька тогда приказала бежать всем наверх и докладывать, а сама осталась дежурить. Но она ж беспокойная… Пока они поднимались, пока связь наладилась и мы с отцом-командиром поняли, что к чему, – вниз как-то пролезла, увидала мертвую Терезу, зал со станцией и рельсами. Выбралась обратно, доложила… В общем, мы десант подняли на борт и полетели к горам, вслед за остальными челнами, потому что Карен решил: узкоколейка туда идет. Ты кушай, кушай шоколад, брат мой по оружию…

– Да мне нельзя, наверное, – возразил Тимур, рассматривая поблескивающую обертку с изображением верославного сфиронавта в скафандре, весело летящего по орбите вокруг сфиры и машущего флажком.

– Можно, там эти… биофлавоноиды, они на сосуды хорошо влияют.

Тимур развернул обертку, отломил кусок, вручил Роману. Откусил и сам. Вкусно – сладко и одновременно горчит, но горечь приятная, от нее слюны сразу полон рот. И орехи на зубах аппетитно похрустывают, щелкают…

– Наши у тебя были, – не то спросил, не то констатировал Рома.

– Ага, – сказал Тим, жуя.

– И Костя, и Акмаль?

– Костя был, Серега и Настька, Акмаля не видел с Толяном. А что?

– Да вот, – Паплюх оценивающе оглядел Тимура, потом кивнул сам себе, будто придя к какому-то решению, и продолжал: – Мы, считай, закончили учебу, потому я теперь тебе это расскажу. Знаешь, что Костя, перед тем как в САВКС поступить, с собой покончить хотел? То есть не просто хотел – пытался.

– Как? Костик?! – поразился Тимур. Казалось невероятным, чтобы изящный, сдержанный, умный Ратмиров…

– Не может быть!

– Да нет, правду говорю.

– Но почему?

– Из-за любви несчастной, почему ж еще. Любовь эта его, когда он ей уже в чувствах признался, схиму приняла, ушла в дальний монастырь, навсегда… Ну, в монахини подалась, у которых обет безбрачия. Он тогда и попытался того… самоубиться, а после вознамерился в отшельники уйти, поселиться в ледяном ските где-то в этой… в земле Вилкса. Это, знаешь ли, Антарктика, там вроде кратер какой-то есть, так в нем около сотни отшельников живет. Вот, но отец его то ли уговорил как-то, то ли просто запретил. После попытался устроить сына в Академию. Тесты-то ПОДовские и экзамены Ратмиров на отлично сдал, но суицидников сюда не берут. Даже отец его митрополит не смог бы ничего тут поделать, но Шахтар взял Ратмирова в свою дружину. Такие вот дела… А Толик? Про него знаешь?

– Рассказывай, – вздохнул Тимур, ожидая чего-то нехорошего.

– Он спортсменом был, чемпионом по борьбе какой-то. На соревнованиях проиграл в финальном бою – и решил сгоряча, что судья подсуживает противнику. Раззадоренный после боя, полез на него прямо там, в зале, схватил, прижал как-то… шею вывихнул и руку сломал, чуть не убил. Это было, когда Толик уже экзамены в САВКС сдал, прощальный бой, так сказать, назавтра ехать надо было. Милицейские скрутили, загребли… а что дальше? Или перементаливание, дабы агрессивность умерить, – а это ж всегда и изменение личности, без этого никак, – или в Гуманитарный лагерь… Тут как раз из Академии запрос им по сфиронету: где такой-то, почему не прибыл на место сбора, есть ли сведения? Ну, милицейские отвечают, как дела обстоят. И назавтра отец Карен самолично прилетает. Поговорил с Толяном у них там в комнате для допросов, а после и увез его. Сказал милицейским: в Академии перевоспитают нарушителя, не волнуйтесь. Вот так вот, брат Тимон.

Он со значением поглядел на Тимура, и тот сказал:

– Теперь Акмаль, да?

– Акмаль. Он с родичами жил на краю Тихоокеанской губернии, неподалеку от лагеря какого-то, где японы-безбожники обретались. С двумя братьями младшими, отцом-старичком и сестрой старшей. На челноке атмосферном летал, легком совсем, хлопок опылял. У них там на востоке, ты знаешь, трансгенный хлопок, и ткань из него можно, и для еды годится… Ну вот, и как-то японы взбунтовались. Вдруг у них такой свих в голове пошел, будто Уклад их чем-то через пищу травит, со свету сживает, но медленно, незаметно. И каким-то своим японистым заковыристым образом они решили: повинны в том фермеры-хлопкоробы. В общем, Акмаль в отлучке был, как вернулся – семья вырезана. Сестра его как раз замуж собиралась, уже день свадьбы назначили… Он из подвала взял оружие – у них на окраине можно разрешение получить простым мирянам, для самозащиты, ведь лагеря рядом. Взял все, что было, а было немало, полетел к соседнему лагерю и там низко над крышами… Давай, в общем, палить по гражданам да динамиты бросать. После опустился, с тремя автоматами пошел по кварталам, стреляя. Потом мирской патруль появился, обезоружили его, вернее, он сам бросил оружие. Японов к тому времени не осталось совсем. И тут выясняется – не те это японы! Понимаешь, Тима? Те, что семью Надировых зарезали, из другого места пришли, и их уже взяли всех. Акмаль, узнав это, вырвался, патрульных расшвырял и убежал. Его полгода найти не могли, в полях затопленных прятался, в горах, сырой хлопок ел… Когда нашли – ровно зверь был, рычал и говорить не мог. После впал в кому на месяц. Как очнулся, его отец Карен в САВКС забрал. Так вот, Тимочка. Про Серегу не знаю я, хотя ты ж в курсе: шебутной он парень, несдержанный, как Настька, мельтешит… наверняка тоже коллизии какие-то случались в жизни. Ну и мы с тобой…

– А что мы? – спросил Тимур, слегка придавленный услышанным. – У меня ничего такого не было.

– Точно не было?

– Ну… точно. А ты что?

– Я… знаешь ведь мои устремления: вверх вскарабкаться, ввысь, ближе к Божьему сиянию. А ты, Тимон, эмпатичный очень.

– Чего? Какой это?

Роман покосился на него и на вопрос отвечать не стал, сказал лишь:

– В общем, такие вот дела. В дружину нашу обычных отроков не набирали, нет. У всех какие-то душевные треволнения были. А почему так? Не знаю пока.

Положив остатки шоколада на тумбочку, Тимур сел. Рома сунулся было поддержать под локоть, однако Тим покачал головой и вежливо, но твердо товарища отодвинул, потому что хотел самостоятельно подняться, – спустил к полу похудевшие ноги, сунул в жесткие больничные тапочки ступни, кое-как выпрямился и, чуть покачиваясь, к окну пошел. Обстановка в палате была спартанская: узкая койка, тумбочка да шкаф в углу. Хорошо хоть отдельную палату выделили, не в общей положили. В груди, на которой жутковатый шрам остался, бледно-розовый и бугристый, закололо – но несильно совсем. Паплюх провожал взглядом, готовый в случае чего прийти на помощь, но Тим вполне бодро сам до окна доковылял, отодвинув занавеску, выглянул. Взору открылся внутренний дворик больничного стационара, скамеечки, кусты вдоль стен… Построек САВКСа отсюда не видно, они далеко в стороне, за бетонными полями плацев. Вот не думал, что попадет когда-то в это здание, оштукатуренный светло-серый куб, который часто наблюдал со стороны, маршируя в строю или направляясь к ангарам с челнами.

– К тебе Карен не приходил пока? – спросил Роман.

Тим повернулся к нему, присел на подоконник – ноги еще быстро уставали – и покачал головой.

– Нет, а что?

Рома помолчал, неподвижно глядя перед собой, потом встрепенулся.

– А то, что операцию мы провалили, в общем. Неумело действовали. Медаль «За взятие Голливуда» не получим, нет. Хотя для первого раза… Да что там говорить – и для первого плохо. Боевая подготовка у нас не особо, Тимон. И чем все это время в Академии занимались? Высокорус учили и богословие? Надо было больше… – он заметил, как смотрит на него Тимур, и поспешно добавил: – В общем, я думал: Карен свирепствовать станет, отругает, епитимью наложит… А он молчит, понимаешь? Будто так и надо, будто мы все хорошо сделали. И патриарх – ни слова, даже не вызывал нас к себе. Что-то непонятное, Тимка, дружину будто… будто проверяли, и проверкой этой остались довольны.

– А разве нас не проверяли? – удивился Тимур. – В первом боевом вылете? Почему – «будто»?

– Потому что я про другое толкую. Словно на нас… ну, с другой точки зрения глядели, и с этой точки все нормально прошло. Не понимаешь? Эх ты, простая душа…

Тимур уже не слушал, его вновь стали мысли одолевать, от которых он не мог избавиться все время, пока лежал здесь.

– А вот про епитимью, Рома… Я себя оскверненным чувствую. После лагеря этого, развалин, крыс. Будто грязью какой-то облеплен. Только изнутри.

Паплюх кивнул.

– Точно. Настька сказала, их настоятельница говорит: после посещения Гуманитарных лагерей у многих такое. Поэтому очищение надо пройти, храм посетить. Нас в отпуск всех назавтра отправляют, Тимчик. А тебя, наверное, попозже, через пару дней. Вот и очистимся, будет время.

Тиму неудобно стало: соврал он Паплюху. Была, была и у него коллизия – когда пришла весть, что отец погиб. Тим ведь очень на него похожим хотел быть, и будто с ума тогда сошел. Ему десять лет как раз недавно исполнилось. Сам он почти совсем не помнил, как в бреду, тот день, а мать никогда не рассказывала, но Катька как-то проболталась, что ей говорила мама: он побил зеркала и стекла в квартире, изрезался весь, а после залез в шкаф и там лежал в ворохе старых вещей, истекая кровью, пока мать, ходившая за Катькой в садик, его не нашла.

На следующий день явился отец Карен, и Тимур пристал к нему с теми же вопросами. Когда Шахтар вошел, двигаясь, как всегда, решительно и резко, сразу распространив по небольшой палате особую атмосферу суровой целеустремленности, Тим попытался встать, но гость сказал:

– Отставить, Жилин. Отдыхай.

Тимур спросил про Джейн Ичеварию и услышал в ответ:

– В Божий град отправлена.

– Она говорила, что не отсюда, а будто с Марса прилетела, – вспомнил Тим, хотя события последних минут перед взлетом «Рапида» запечатлелись в памяти совсем слабо, все будто в тумане… вернее, в слепящем белом паре, что из-под челна извергался.

– Может, и так, – согласился Карен. Он сидел на стуле, где позавчера устроился Костя, сдвинув колени и возложив на них широкие сильные ладони. Поначалу Тимур никак не мог сообразить, что ж такого непривычного в фигуре отца-командира видится, а потом вдруг понял: без посоха тот! Вот же! Тим, кажется, ни разу раньше их по отдельности не наблюдал, даже во время лекций офицер всегда ставил посох рядом с кафедрой и далеко от него не отходил.

Должно быть, взгляд больного изменился, лицо удивленным сделалось, потому что Карен назад глянул, под ноги себе посмотрел и, едва заметно улыбнувшись, молвил:

– В ординаторской пришлось оставить, доктора вносить запретили. Хотел пройти, да они ни в какую: электромагнитные помехи от него, на медицинское оборудование плохо влияет. Так о чем спрашивал, Жилин… Джейн Ичевария, да. Мы ее не допрашивали даже, сразу из Божьего града депеша пришла, как только туда доклад отправили: немедленно доставить, живой и невредимой. Вот и отвезли.

– И больше ничего про нее не известно?

– Больше ничего. Хотя, полагаю, перепрограммируют ее непременно, но сначала выведают, конечно, все, что знала. Может, и вправду с Марса. «Ичевария» – известная фамилия. А вернее, имя. Но это тебе знать ни к чему.

– А челн, «Рапид»? Много на нем гражданских улетело? Его перехватили на орбите или…

– Это секретная информация, Жилин, – сказал офицер.

Они помолчали. Наконец Тимур произнес неуверенно:

– Она… она понравилась мне, отче. Ведь – дикарка, неверная, Господа отринувшая, а вот… Что-то было в ней такое. Душа была.

Офицер молчал, и Тим, совсем смутившись, заключил:

– Жизнь мне спасла.

– Так, – согласился Карен, потом остро на больного глянул и добавил: – Полагаешь, из сострадания?

– Да. А зачем еще?

– Не для того ли, чтобы заложника иметь?

Тимур растерялся: а может, и так? Но все равно благодарность к американке не прошла. Если б не она, не разговаривали бы они сейчас с отцом-командиром…

Карен между тем продолжал:

– Я с врачами беседу имел, через три дня тебя выпишут. Поедешь домой на две недели, а то и на три, сегодня вечером с патриархом решим. Чем думаешь заняться?

И вот тогда-то Тимур сказал:

– Оскверненным себя чувствую. Лагерем, землями этими дикими. И еще – смятение какое-то в душе. Ведь спасла она меня! Значит, своей жизнью безбожнице обязан, так, выходит? Но как же Всевечный это допустил!

– Всевечный многое допускает, чтобы испытать нас, крепость нашего духа, смирение разума. Неисповедимы пути Его, не всякий промысел Его для нас постижим.

– Это я понимаю, но… Муторно мне. Хочу в паломничество отправиться. Дайте соизволение, отче.

Карен встал, поглядел на Тимура – и лицо у офицера было такое, словно ждал именно этого, ждал, чтобы Тим сам сказал.

– Ты правильно решил, – произнес отец-командир. – Потому я тебя, конечно, благословляю. Договорюсь, чтобы разрешили путешествие к Отринутому Изножию. Сейчас в Божий град поезжай, но там долго не задерживайся, пообщайся с близкими, в храм сходи, а после бери билет на монорельс дальнего следования и отправляйся. Путь неблизкий, тебе два моря и пустыню пересечь надо будет, потому не тяни. В дороге никто препятствий чинить не станет, милицейские и губернские пограничники не задержат: дадим везде сообщение, чтоб иеросолдату Тимуру Жилину помогали на пути к Изножию. По дороге пост соблюдай. Очистись. И возвращайся. Многое грядет, Жилин. Важное дело вскоре начнется, очень важное. Ты должен быть готов, и потому вот что сказать хочу: из всей вашей дружины ты душою самый чистый, незапятнанный. И самый чувствительный. Умение сочувствовать, сопереживать ближнему своему, тонко ощущать оттенки всяких жизненных обстоятельств – похвально и Всевечному угодно. Не теряй его, береги. Но в то же время воин Уклада не должен сомнения испытывать. В ответственный момент рука из-за этого дрогнуть может, разумеешь? Значит – не призываю тебя зачерстветь, не призываю намеренно способствовать тому, чтоб душа твоя покрылась коростой, нет; однако же говорю: укрепи сердце свое. Выстрой в себе твердый баланс кротости и решительности.

И вышел, оставив Тимура одновременно в недоумении – и в настроении приподнятом, радостном. Умел отец Карен, невзирая на суровый нрав и неласковость, умел зажечь лучину надежды на что-то лучшее в душе, и даже не лучину, но яркую лампаду.

Наверное, это и помогло организму воспрянуть – уже назавтра Тимур чуть не бегал по больничным коридорам, медсестры удивлялись, а доктора головами качали. Вскоре его выписали. С ребятами после этого повидаться не удалось: все разъехались, прощальная церемония и торжественная литургия по случаю окончания САВКСа давно прошли. Зато в келье на койке Тимура ждала аккуратно сложенная новехонькая форма, а после отец комендант выдал ему диплом и вырезанную из березы коробочку, в которой лежал значок – остроносая воздушная лодка со святой крездой на борту. Тимур форму надел, значок пришпилил, вышел в коридор, где зеркало, стал перед ним… хорош! И на отца похож, как тот на фотографии изображен, что в материной комнате висит.

Непривычно тихо было в здании; залы и просторные коридоры, озаренные льющимся сквозь окна лучистым теплым светом, пусты. Но он недолго в одиночку бродил, потому что вместе со значком выдал комендант билет на пассажирский челн до границы Смоленско-Брянского района, где Тимуру следовало пересесть на скоростную монорельсовую линию. Его ждала Москва.

IV

От вокзала домой пешком около часа, если не спеша. Тим пошел быстро, по дороге вертел головой, оглядывался. Вроде столько раз представлял, как возвратится в Москву, столько раз в мыслях уже шагал по этим улицам… и вот оно – наяву. Все будто прежнее, как в детстве. Кажется, ничего не изменилось: дома мирного серого цвета, асфальт в темных заплатках… те же знакомые места. Те, да не те! И дело, конечно, не в городе – это сам Тимур изменился.

Разве прежде глядел бы он на московские улицы с такой радостью? Нет же, это только теперь, повидав чужие края, Париж да Голливуд, только теперь понял, как спокойно здесь. Ни яркого пятна, ни резкого звука – все исполнено равновесия, все настраивает на мирное раздумье.

Сперва улицы были пустынны, разве что милицейский у перекрестка мнется или мальчишки иногда пробегут. Потом потянулся народ. Окончился рабочий день, тротуары заполнились прохожими. Спешат, торопятся, как и Тимур. Лица у всех спокойные, по-доброму сосредоточенные, без легкомысленных гримас. Родные, в общем, лица.

Вот загрохотал первый монорельс – запустили, значит, к концу рабочего дня, чтобы по домам людей развезти. Кто свернул к посадочным, а кому недалеко – пешком. Тимур тоже мог бы монорельсом подъехать, ему как лицу воинской службы позволено. Но подумал: зачем? Пусть лучше место в вагоне какому-нибудь трудящемуся останется, а универ-солдат Жилин и так дойдет.

Когда свернул с проспекта, сердце забилось чаще. Захотелось скорей, скорей шагать. Едва не вбежал в подъезд, взлетел на третий этаж и замер перед дверью, до последней царапинки знакомой. Поднял руку… опустил. Надо же, как сердце заколотилось! Тихо постучал, вместо того чтобы на кнопку звонка нажать, и прислушался: в квартире прошлепали неспешно. Щелкнул замок, дверь скрипнула…

– Тимоша!

Мать торопливо загремела цепочкой, бормоча: «Вернулся… Тима! Что ж ты не предупредил, мы же не знали, мы же…» Наконец дверь распахнулась, и универ-солдат Жилин шагнул в темный коридор, в знакомые запахи да в мамины объятия. Выждал немного, отстранил ее и, отыскав в углу помигивающий красный огонек диодной лампадки, поклонился. Уже после заметил, что огонька два – рядом с образом Всевечного иконка святой Екатерины. Катька, значит, повесила.

Мать всхлипнула.

– Мам, ты чего? Все же хорошо.

– Хорошо, Тимочка, хорошо. Это я так… отца вспомнила. Он вот тоже – первым делом красному уголку поклон, а уж после… Ну, идем в комнату, я хоть погляжу на тебя.

Тимуру стало даже немного не по себе. Он представлял себе сцену встречи так и этак, но не ждал, что мама вдруг расплачется – женщиной она была не то чтобы суровой, но строгой, без слезливости. Постарела, что ли?

Ухватив сына за рукав, мать потянула его по коридору, к светлому дверному проему.

– Да погоди, дай ботинки снять! – спохватился Тим. Быстро скинул обувь, бросил на пол рюкзак. – Дед-то как?

– Да как… хорошо дед. – Мать шмыгнула носом. – Он-то тебя вчера вспоминал, говорил, ночью рука чесалась – к встрече. Чует, старый.

– А Катька вспоминала?

– А у Катьки ветер в голове, где ей вспоминать.

– Икону она повесила?

– Так ведь ее святая. Помогает, суженого в дом направляет…

Вошли в комнату. Мать снова взяла Тима за плечи, повернула лицом к окну, а сама отстранилась и с полминуты глядела молча. Потом уверенно объявила:

– Вылитый Иван!

Тим смолчал, только улыбнулся. Очень хотелось в самом деле походить на отца… Тут на шум голосов из своей каморки выбрался дед. Он еще больше высох и ссутулился. Морщины глубже въелись в небритые щеки, только костлявый нос торчит – а так в лице старика все втянутое, сморщенное, ужатое. Поглядел мутными глазами, стащил очки, подышал и вернул на место. Стало малость страшновато: признает ли?

– А, приехал! Тимур! – каркнул дед, и Тиму стало спокойней: узнал старик. – Ты прививку сделал?

– Да я же…

– Ну, что пристали к внуку, папа? – вступилась мать. – С дороги он, а вы со своей прививкой опять! Не успел войти!

Дед сморгнул, потупился… Потом развернулся, тяжело опираясь на палку, бочком протиснулся обратно. И, затворяя дверь, пробурчал: «Прививку надо сделать обязательно…»

Тимур смущенно покосился на мать. Не знал, сказать ли, что дедушка еще хуже стал, или не нужно. И так же видно – сдает старик, заговаривается. Мама вздохнула, развела руками. Тут паузу прервал стук двери, а следом – дробный топот каблуков и Катькина бодрая скороговорка:

– Ну что за люди! Что за люди! Слышь, мам?! Тащу я эти бидоны! Сажусь в монорельс!

Катька со стуком опустила упомянутые бидоны. Хлопнули об пол туфли, Тимур волей-неволей улыбнулся – ну хоть что-то неизменным осталось. Сестра ничего не могла сделать без шума и криков.

– Ты слышишь, мам! В монорельс не пускают с ними! – Катька заерзала по полу подошвами, натягивая тапки. – Слышь, нет?

– Катя, у нас… – начала было мать.

Из коридора донесся новый грохот: Катерина споткнулась о вещмешок Тима и влетела в комнату, едва не свалившись на пороге. Вцепилась в дверной косяк. На шум выглянул из каморки дед.

– Тимоша приехал вот… – закончила мать.

– Вижу, – отрезала сестра. – Барахло свое по всему коридору раскидал.

Потом она широко улыбнулась и бросилась обниматься:

– Ура-а-а! Приеха-а-ал!

Хотела обхватить за шею, как в детстве, волосы взъерошить – да где там. И затылок острижен коротко, да и ростом Тим теперь куда выше, трудновато дотянуться. Тут только понятно стало, как давно не виделись: вырос брат, да и она тоже изменилась. В семье говорили, что Тим на отца больше похож фигурой, а Катя лицом, такая же смугловатая и глаза черные. Теперь сходство меньше заметно, потому что сестра округлилась, черты мягче стали, а глазищи, кажется, в пол-лица. Глаза она накрасила так, что глядеть страшно, черные густые волосы хитро причесаны, кольцами уложены. И щеки напудрила. Если бы не мирские эти прикрасы – так вылитая святая Екатерина с иконы, помилуй Всевечный.

После этого, как и прежде с появлением сестры, все разом завертелось. Тимур и оглянуться не успел, как уже тащил на кухню принесенные Катькой бидоны (оказавшиеся, кстати, контейнерами для забора гидропроб – и откуда только взяла?), потом под окрики сестры переставлял стулья, резал, что было велено, перемешивал салаты… Мать, пошептав что-то над печью, деловито щелкала тумблерами. Задала программу и обратилась к святому Исидору, чтобы печка не подвела, а заодно – к святой Елизавете, чтобы не обжечься. Тима отправили за праздничными тарелками, когда он вернулся, мать поминала святого Николая, открывая холодильник… Он хотел отнести соль, она не позволила, отобрала: «Не приведи Всевечный, рассыплешь, а это к беде!»

В конце концов Тим обнаружил себя за столом лицом к телевиду, рядом с которым на столике лежала электронная книга – в мирском, понятно, варианте, то есть такая, которую и читать можно, и внимать ей. Читать-то люди по большей части не очень привычные, а вот послушать, как тебе диктор или дикторша хорошо поставленными голосами декламируют что-то интересное, – так это почему бы и нет? Тиму любопытно стало, он поднялся из-за стола, взял книгу и включил. Экран размером с ладонь разгорелся, высветились изображения книжных полок, под каждой надпись крошечными буквами: приключения, детективы, фантастика, любовные романы, историческая литература, жития святых. Он удивился. Это что же, Катька такое читает… то есть слушает? Ладно бы еще любовные романы, но про историю с житием святых? Открыл «полку» с фантастикой, поглядел названия файлов: «Хроники Диких Земель», «Звездная сеча», «Дадалова тьма», «Воин межсфирии»… Заинтересовавшись, раскрыл последний файл, но не в аудиорежиме, а в текстовом. На сером экране возникла аннотация. «Послушник и герой – понятия не совместимые? Как бы не так! Не знал Сфирослав Стигмат, что судьбой уготовано ему стать звездным воином и сразиться с ордой кочевников, пришедших из темных глубин межсфирии. Чтобы одолеть вражье воинство, надобно собрать Сфирославу великий Посох Метатрола. В незапамятные времена Посох был разобран на части, а те спрятаны на семи сфирах…» Это что, космофэнтези какое-то? Тимур открыл следующую страницу, хмурясь, стал читать начало романа:

«– Почему ты волнуешься? – резко обернулся отрок.

Врасплох он ее не застал.

– Я? – Монахиня удивленно изогнула тонкую черную бровь.

Отрок смутился.

– Я чувствую. Ты же знаешь, я отчетливо чувствую ауру.

Монахиня едва заметно улыбнулась. Совсем чуть-чуть, уголками губ, буквально заставив его искать улыбку на своем красивом, тонком лице.

– В тебе заложена огромная сила, Сфирослав…»

Господи всемогущий, что это такое? Тонкая бровь на тонком лице, где буквально приходится искать улыбку… Тим, прикусив губу, чтобы не рассмеяться, поспешно закрыл файл. А ведь грешен – до поступления в САВКС и сам подобное, бывало, читал, то есть больше слушал. Вот оно как: когда высоким языком овладеешь, когда постигнешь, пусть даже в небольшой мере, дивность словесных хитросплетений, кою дарует истинный литературный язык, тогда уже несусветные тексты книжек, писанных пошлым широкорусом, в голову ну никак не лезут, только слух насилуют и гнетут мозг.

Он повернулся – мама с Катькой уже расставляли посуду. Дед выбрался из каморки, скрипнул стулом, придвигаясь к столу. Повел носом и полез в карман за платочком – очки тереть.

– Что это у тебя? – спросил, подслеповато щурясь.

– Электронная бука. Катя, это твоя?

Тим показал устройство, Катька глянула и мотнула головой.

– Не, я не люблю, мне телевид интереснее.

– Это наше с дедушкой, Тима, – пояснила мама. – Купили вот недавно. Я жития святых читаю и приключения иногда, а он – историческое с детективами.

– А фантастика с любовными романами? – усмехнулся Тимур. Открыл другую «полку» и стал читать названия файлов: «Грезы святой любви», «Послушница из Святогорска», «Томление», «Цветок и пламя», «Неизбывная страсть».

Мать улыбнулась, поставила салатницу.

– А это я Катерину пыталась к чтению приохотить, к слушанию то есть. Не хочет она…

– А где ж файлы берете? Книжки то есть?

– Так из этой… – мама ушла на кухню, голос донесся оттуда. – Из Книгии, значит. Это в… – она замолчала.

– В сфиронете они книги свои покупают, – вставила Катька, раскладывая ножи с вилками. – А мне налог плати… Деда, объясни ты лучше.

Дед степенно надел очки на нос.

– В сфиронете, Тимур Иванович, имеются всякие сообщества по интересам, и среди них одно, называемое Книгией. Появилось, как раз когда ты в Академию поступал. Мы с мамой твоей культурный налог с позапрошлого месяца платить стали, и теперь имеем право оттуда файлы брать. Там всякие произведения размещаются в базе, первые десять страниц выставляется на личинах Книгии. Граждане читают их… Понравилось, хочешь дальше – берешь себе произведение. За месяц можешь набрать столько, сколько платишь налога. А из него часть достатка идет Книгии, часть Укладу, а часть переводится на карточки авторов. Чьих текстов больше набрали – тому больше и идет.

– По первым десяти страницам не всегда и определишь, – неуверенно возразил Тимур, но вспомнил «Воина межсфирии» и подумал: нет, в большинстве книг не то что по первым страницам – по первым строчкам ясно становится, следует дальше читать или нет.

– Определишь, еще как определишь, – возразил дед. – И потом, там «клубы по интересам» с читательской, понимаешь, экспертизой. Вступил в клуб, ну и смотришь на чужие отзывы, это тоже помогает.

– А почему сразу писателю на карточку достаток не переводить? – спросил Тим.

– Ну, брат… а издатели чем заниматься будут? Они ж тогда из схемы выпадают, зачем они нужны? А так они подсуетились, закон протолкнули про культурный налог. Да и потом, надо ведь чтоб централизованно, чтобы за порядком кто-то следил.

– Хорошая система, – одобрил Тимур. – Хотя вот… А если кто захочет книгу, которую скачал, в сфиронет выложить? Ну, так, чтобы его потом все бесплатно могли на свою буку залить?

– Во! – дед со значением поднял указательный палец. – Спрашиваешь: что мешает пользователю выложить оплаченное произведение в открытый доступ? Отвечаю: жадность, эгоизм, в конце концов – воспитание. Любая технология может быть вредна, пока общество не освоит ее, разумеешь, Тимур Иванович? Историю учил? Вон книгопечатание – уж на что, казалось бы, мирное дело, но когда появилось оно, следствием стала Реформация и миллионы смертей. Так о чем я? Да! Музыкальная, книжная и прочие культурно-коммерческие сети давно освоены, то есть люди психологически приняли эту технологию. Это что значит? Значит – ну кому взбредет в голову забесплатно раздать текст, за который уплачено кровным достатком? Для большинства это психологически немыслимо, ну как голому на улицу выйти…

– Ну, садитесь уже, – перебила мама, входя в комнату с большим блюдом в руках. – Положи буку, Тимоша, давай за стол.

Тимура во главе стола определили, мать уселась рядом, а Катерина медленно, с должным почтением, включила первый канал и тоже подсела к столу. В телевиде звенел колокол Храма Мира, камера объезжала его снизу по кругу, и благой звон лился с экрана. Они притихли, и слышно стало, как у соседей за стенкой тоже звенят, переливаются колокола первого канала… Все верославные, весь Уклад нынче первый канал ловит. Он – бесплатный, чтоб каждому досталась толика колокольного звона Храма. Это как блинная – где б ты ни был, везде отыщешь привычное, доброе. Везде ты дома. Уклад – наш общий дом.

«Всевечный, един и неделим, не родил и не был рожден, и не был равен Ему ни один, нет вечного, кроме Всевечного, а Старец Кадмон – Посланник Его…» – прозвучал, вплетаясь в стройный звон, сочный гулкий голос. Тим развернулся к образам в углу, глядя на мерно пульсирующий огонек диода, зашептал вслед за диктором молитву. Почувствовал: затеплилось в груди, будто лампадка зажглась там. Его бесхитростное слово, соединясь с тысячами голосов прочих верующих, окрепло и полетело к Изножию, вознеслось над сфирой, устремившись к Каабе Небесной, мимо ветвей Сидры… И стало радостно да спокойно.

Стих голос в телевиде, колокола перестали звонить, но тихий отзвук еще висел над миром. Тимур очень любил эти секунды, когда молитва сказана, и дух летит над сфирой, и догорает, дотаивает перезвон уже замерших колоколов… Это и есть прекрасное! А Катька, суетная, простая душа, не дала дозвучать колокольному эху – затараторила, загремела посудой, стала раскладывать снедь по тарелкам. И мать тоже: «Ты ешь, ешь, этого в училище, небось, не давали». Тим поглядел в тарелку: да, такого и впрямь не было. Телесная пища положена послушнику простая, здоровая и калорийная, но и духовного питания – в избытке. Разве мыслимо выпускнику САВКСа не дослушать, как колокольный звон в душе переливается? Но Катька – мирская, и всегда мирской была. И мать такая же, какой с них спрос. Да и дед вон уже себе накладывает. Мать тем временем с гордостью объясняла, что в тарелках лежит, да как яства на «блошке» достаются. Мирская гордость, но добрая, а значит, допустимая. Блаженны нищие духом, ибо их есть царство Всевечного. Тим ненадолго зажмурился, чтоб ушли все эти мысли, мешающие общаться с семьей, раскрыл глаза и стал слушать, о чем говорят за столом.

– Хорошая работа у Катеньки, хорошая, – тараторила мать. – В ранжире!

– В ранжире? – переспросил Тимур. – Как это?

– Не в ранжире, а в о-ран-же-рее, – по складам выговорила сестра. – Называется так: «общинно-укладная оранжерея». Это значит, что всему хозяин – Уклад, а мы только трудимся работной общиной. По договору. Поэтому третья доля Укладу идет, третья – нам, работникам, а еще третья – на обеспечение оранжереи нашей и развитие ее, а десятая часть… ну, это «давать очищение» у нас называется, или еще почему-то закат… это церкви района, где оранжерея стоит. И еще нам позволено свою треть грибцами получать. Грибцы мы выращиваем. Я вон домой приношу, а мама на «блошке» меняет. А то откуда бы у нас это все? Видишь, даже сыр настоящий, молочный.

– Угу, – подтвердил дед с набитым ртом.

«Пусть все ярче сияет над миром свет Всевечного! Неуклонно растут достижения промышленности Уклада, – вещал телевид. – Новый, усовершенствованный вагон монорельса разработан в Центральных мастерских Московского района. Подряд на изготовление пробного вагона с благословения Владыки будет передан в мастерские Болгарского, Германского и Французского краев. С большим душевным подъемом встретили верославные трудящиеся…»

– Катюха хозяйственная, – подтвердила мама. – Старается, норму перевыполняет. Катюш, я на «блошке» блузку тебе присмотрела. Сговорилась, чтоб не продавали, после сходим вместе. Примеришь…

Дед жевал, мелко двигая губами, а взгляд уткнул в экран. Там диктор перешел к заукладным новостям.

«Святые Апостолы полагают, что беспорядки в Гуманитарном лагере Северо-Американского края начались по наущению Луны. Апостолы расценивают эти действия как враждебные по отношению к Укладу…»

– Мам, давай, я переключу на третий канал? – заныла вдруг Катька. – Там сейчас сорок восьмая часть «К сфирам иным»…

– Погоди, – пробурчал дед, торопливо глотая прожеванный кусок. – Сейчас самое главное скажут, про Америку.

«…выразил протест, но внешние поселенцы…»

– Да ну, чего там интересного? – не сдавалась Катерина. – «Выразил протест…» Непонятно даже, что это такое! А в «Сфирах иных» наши уже на неизвестную сфиру высаживаются, и капитан собирается Анастасии в любви признаться! Мам, дай карту, я в телик вставлю.

Тим с трудом припомнил, о чем говорит сестра. Это карточка такая с чипом и кодом, на ней достаток гражданина Уклада копится. По-старому это называлось «деньги», так дед рассказывал, когда еще в памяти был. Глупое слово, шершавое – деньги… Первый канал на весь Уклад свободно транслируется, для всех, а чтобы второй и третий включился – нужно карточку вставить в такую щель специальную сбоку в телевиде. Тогда с достатка будет стоимость вычитаться почасовая. Прежде они себе не позволяли достаток на суетные передачи тратить, а теперь, когда Катька в этой оранжерее стала трудиться, видно, достаток на карточке копится. Можно и мирское глядеть… и правильно, что мать Катькину карточку отобрала. У сестры ветер в голове, она мигом весь достаток попусту растеряет…

– Ну, мам, дай карту!

– Катенька, не надо, а? – мать спокойная, уверенная. – Нынче Тима приехал, давай лучше звук уберем да так посидим, побеседуем.

– Погодите, дайте послушать, что там еще про оккупантов! – снова бурчит дед. – Тут на ваших глазах история вершится, а вы…

«…Не можем верить лживым заверениям оккупантов Луны, поскольку их воинственная агрессивная политика неизменно направлена на подрыв…»

– Ну вот, все пропустил!

– Капитан вчера сказал: «О, когда же я решусь…», – Катька сделала большие глаза и губы сложила бантиком.

– Завтра придет твой Михаил, вот и поглядите вместе свои сфиры…

– Ты просто хочешь, чтобы Мишенька со своей карты достаток снял за просмотр!

– Тима, не слушай ее, расскажи лучше, как ты?

Тимур начал рассказывать, чему учили в САВКСе, Катька вскоре перебила, они принялись бестолково спорить… В конце концов он сказал:

– Просто ты не понимаешь этого, Катя. А мне говорили, что у меня пытливый ум.

– Как это «пытливый»? – удивилась Катерина. – Он что, пытать любит?

– Нет, в смысле, он старается… ну, пытается все время что-то новое узнать.

Сестра возмутилась:

– Ты так говоришь, будто твой ум живой, ну как человек или собачка какая-то! Как это он «пытается»?

– Да нет, это… ну, сравнение, когда что-то неживое уподобляется чему-то живому…

– Чего? – опять перебила она. – Что такое «уподобляется»? Как – живое неживому? Тима, ты что это говоришь странное? Ты кушай, кушай лучше…

От суеты и гомона у Тимура даже голова немного закружилась. Отвык, чтобы так много пустых разговоров, бестолковых… И каждый о своем твердит.

– Ну вот, приехал, – сказал он, когда дед обратился к нему с вопросом. – За участие в операции поощрен поездкой на место прежнего жительства, к вам то есть, сюда…

– Какой еще операции? – опять встряла Катька. – Ты разве доктором там?

Тим растерялся.

– Почему доктором? – Наконец он понял и пожал плечами. – А, да нет, это другое означает. Не врачебная операция, а… Ну, неважно.

– И надолго? – Мама всегда такая, не даст двух слов сказать самому, всегда разговор повернет по-своему.

– Вообще-то мне в паломничество надо. Изножию Каабы поклониться, от скверны очиститься.

– Отец Всевечный! Да от какой скверны-то, Тимоша?

– Я в Америке побывал, – произнес Тим. И потом только сообразил, что это уже – сведения секретные, разглашению не подлежащие. Но поздно: глаза домочадцев, даже тусклые очи деда, уставились на него.

– Что, правда, что ли? – удивилась Катька. – Ох ты ж! В «Сфирах» тоже американы есть, они на капитана там наседают… А расскажи, расскажи, какие они? На самом деле?

Мать с дедом выжидающе на него глядели, и Тимур, крайне смущенный, развел руками.

– Не могу.

– Почему же? – спросил дед.

– Вы только не обижайтесь, но это… ну, конфиденциальная информация. Разглашение запрещено…

– Что ты опять такое сказал? – удивилась Катька. – Какая такая кофидальная инфация?

Тим про себя вздохнул. Отвык он все же от этого, отвык. В училище на мирском языке и разговаривать-то запрещали, после того как они высокорус более-менее освоили. Человек, который на мирском говорит, не сможет в сложных механизмах разбираться, потому что в этом языке даже и определений таких нет, – а как понять что-то, если ты его назвать не способен? Тимур уже открыл было рот, чтобы перевести сказанное на мирской, но тут дед, солидно кивнув, прояснил ситуацию:

– Значит – секретные сведения. Тайные. А Тимур присягу давал и потому разглашать, – дед покосился на внучку, – то бишь рассказывать, права не имеет.

– Что, даже нам? – обиделась Катька.

– Неважно кому. Только военным, высшим по чину. И это правильно, а ты не топорщи губы. Так что, Тимур, ехать тебе надо?

– Ага. Послезавтра, наверное, и поеду. Или, может, позже немного. Но пока что…

Обсуждать грехи да очищение с родными не хотелось вовсе, далеки они от этого, в мир слишком погружены, не поймут. Поэтому Тимур сменил тему, вспомнив имя, которое мать назвала:

– А Михаил – это кто?

– Это жених Катенькин, – тут же завела она, – очень хороший человек, бригадир в ранжире ихней. Зарабатывает неплохо и вообще…

«…Исходя из миролюбивого, угодного Всевечному терпимого отношения к незаконным оккупантам Луны, мы, тем не менее…»

– Ну уж и жених, – тут же заспорила сестра. – Вот завтра придет, так если благословения попросит да если ты ему согласие дашь, тогда и жених.

– А чего ж не дать, дам, конечно.

– Прививку пусть сделает, – встрял дед.

– А Михаил – он на ПОД уже тесты сдал! – похвасталась сестра.

Тимур кивнул: молодец, конечно. ПОДом называли Порог Общественной Дееспособности, не переступив которого, человек не мог занимать посты, связанные с управлением. Чтобы одолеть ПОД, надо сдать тесты, ответить на сотню вопросов. Тогда обыватель мог делать карьеру, стать военным или чиновником, ученым или еще кем-то важным, если же нет… Дед общественно дееспособен, как и Тимур (он сдал тесты перед поступлением в училище, хотя и с трудом), а Катька с матерью – нет. Не потому, что мешал кто-то, препятствовал, а просто… Ну, мать когда-то пыталась пройти, отец настоял, – но не вышло, чуток совсем недотянула. А Катька и не пробовала даже, неинтересно ей это. Хорошо, что у нее жених башковитый, решил Тимур.

«…и если нужно, мы готовы дать отпор незаконным оккупантам Луны!» – твердо заключил диктор первого канала. Шум голосов стоял в гостиной, Тим переводил взгляд с сестры на мать, с матери на деда и размышлял: как далеки от него эти люди, прежде казавшиеся самыми близкими и дорогими. Совсем другие интересы у них, другое понимание… к чему это мелкое, низкое? К чему суетное желание мирских благ? Теперь узнал бы Тимур родных, встреться они на улице? Отличил бы от других в сером хороводе задумчивых серьезных лиц?

V

Поутру можно было бы поспать подольше, но Тим собирался придерживаться устава. Наверное, желание возникло из-за того, что он понаблюдал за мирской жизнью семьи и удивительно остро ощутил свою отделенность. То есть мать с Катькой и дедом он любит по-прежнему, но мир их – чужой иеросолдату Жилину. Поэтому и пожелал встать рано, как в САВКСе, не разлеживаться, чтоб хоть в мелочах вне мирского быть.

Он быстро умылся, расстелил походный коврик и опустился на колени, обернувшись к подслеповатой лампадке. Сегодня хотелось совершить рассветное моление с особым тщанием. Катька, тоже вскочившая ни свет ни заря, носилась по комнате, разыскивала помаду, шпильки, брошку… Конечно, вчера бросила как попало. На ходу сестра бормотала молитву, но Тим вдруг очень ясно понял – это для него. Не будь здесь брата, выпускника Соборной Академии, Катерина попросту пренебрегла бы, не стала молиться. Такая вот она… Тим решил, что все сделает и за себя, и за Катьку. Да, именно так. Теперь он станет молельщиком-предстоятелем за всю семью, непременно будет за них с Всевечным говорить. Нет ли здесь гордыни? Нет, конечно же, нет! Он войсковую схиму принял – стало быть, его долг за мирян молиться. За ближнего своего – ну а кто ближе, чем родня? Катька умчалась, громко хлопнув дверью; проснулась мать, а Тим все стоял перед лампадой под мерно вспыхивающим диодом. Никак не получалось уловить порыв, отбросить суетное и сосредоточиться на молении. Значит, он будет взывать к Всевечному еще и еще, сегодня некуда спешить.

Сонная мать прошлепала мимо и включила телевид. Диктор хорошо поставленным голосом читал заутреню. Сперва он помешал, сбил с ритма, но потом Тим, выждав, приноровился и стал повторять. Почти сразу мир отступил… и получилось, пришла легкость. Мать несколько раз прошаркала позади, но Тимур не позволял себя отвлечь. Закончив, поклонился в последний раз и легко встал, сворачивая коврик. Мать на кухне гремела ведрами; скрипнула дверь, выбрался дед – новости глядеть. Сел на диван и заявил:

– Прививку надо сделать. Не забудь, Тимур.

Из кухни окликнула мама:

– Тима, иди поешь!

Надо же, а в детстве он не замечал, что мать по утрам не молится. Но, поправился Тим, в детстве-то и сам был хорош! Считал, что обращаться к Всевечному – что-то вроде повинности, нетрудной, но скучной. А это неправильно, конечно, и глупо.

Вскоре мать собралась на «блошку», Катькины грибцы менять. Сказала, что нынче пораньше постарается обернуться, и ушла. Тимур поел, прислушался – диктор монотонно бубнил вчерашние новости об успехах укладного хозяйства. Заглянул в комнату: дед уткнулся в экран телевида, должно быть, боялся пропустить обзор конфликта с лунными. Старик вчера расстроился, что не дослушал рассказ про агрессивные намерения. Тим тихонько проскользнул в коридор и принялся натягивать ботинки. В дверях обернулся – поклониться напоследок красному уголку. Тут-то настиг его окрик деда:

– Тимур, ты в поликлинику не забудь зайти.

Ох, дед… совсем плох стал. Тимур решил не отвечать, притвориться, что не расслышал – невелик грешок. Торопливо поклонился красному углу, поймал взглядом, как в ответ мигнул диод, и выскочил из прихожей, громко хлопнув напоследок дверью – чтоб дед слышал, что он ушел. Сбежал по лестнице. Постоял, оглядываясь, вдыхая запах сырой штукатурки, исходящий от стены в темных потеках. Здесь всегда тень, солнце редко заглядывает. Прошел мимо песочницы и детского грибка, миновал подворотню, не спеша зашагал по улице. Вдалеке, за два квартала, прозвенели вагоны монорельса. Должно быть, последний уже. Развез трудящихся, и теперь только вечером его пустят.

Он шел по пустому проспекту и размышлял над тем, что встретил дома. Для чего они живут? О чем помышляют? Разве это правильно, разве угодно Всевечному? А что сказал бы отец Карен, задай ему Тимур подобные вопросы? Тим представил себе командира… Мысленный офицер Шахтар покачал головой и молвил: «Не тебе, иеросолдат Жилин, судить мирян. Не равняй их с собою, ты – послушник, у тебя другой путь, духовный, а у них – плотский. Твоя сестра грибцы выращивает, старается». «Так ведь для достатка старается, – робко возразил Тим, – для плоти». «Таков их путь, – повторил командир, опуская тяжелые веки, – так им указано Всевечным. Заботясь о плоти, они служат и духу. Екатерина вырастит больше грибцов в оранжерее, значит, больше манны страждущим достанется. Голодный насытится и с благодарностью Всевечного помянет. От молитвы дух к престолу Его вознесется, а старалась твоя сестра Екатерина». Тимур улыбнулся, образ отца Карена померк.

Спасибо, отче. И ведь как все просто. Миряне заботятся о мирском, духовные – о духовном. Верно Тимур придумал, теперь он станет и за себя, и за родных к Всевечному взывать. А Екатерина пусть трудится, не думает о пропущенной молитве… То есть пусть думает, конечно, но Тим за нее помолится.

Взгляд зацепился за стоящий на углу автомат для выдачи манны неимущим – массивный, серебристо-серый железный шкаф. Любой житель Уклада, не способный прокормиться, может здесь получить пакет бесплатной манны. Достаточно прижаться плечом, где пози-чип, к вон тому протертому до тусклого металла пятачку да вставить в щель приемника личную карточку, дабы автомат увидел, что достаток на нуле. Тогда страждущему будет выдан питательный концентрат. Манна – с самой Каабы Небесной доставлена. Соизволением Всевечного сей замечательный продукт в Горнем мире создают. Тоже чудо! Тим грибцы пробовал – ни вкуса, ни сыти, ровно трава. А манна – сытная, во рту тает. Чревоугодию не потворствует, но страждущего насытит.

Он огляделся: никто не спешит за бесплатной манной, в Москве народ хорошо живет. Работы много, всегда можно получить приличный достаток. А вот в азиатских округах дважды на день манну в автоматы загружать приходится. Ничего, с помощью Всевечного и там жизнь наладится. Эх, когда б не гадили постоянно лунные, давно бы Уклад о бедных краях позаботился.

Тим остановился у серого автомата и задумался. Направо по проспекту – это к Красной площади. Правда, Красной ее редко теперь называют, чаще «блошкой». Нет, ни к чему туда. Он повернул и зашагал налево. Дома здесь были новой постройки, послевоенные. Навстречу стали попадаться прохожие, больше пожилые женщины с сумками – на «блошку», вестимо. А Тимур решил навестить Триждыстроенный храм, к нему и пошел. По дороге размышлял о разном. Улица опустела, только трое работных в распахнутых оранжевых жилетах двигались неспешно вдоль колеи монорельса, изредка останавливаясь и простукивая опоры. Тим миновал их, перешел из тени на другую сторону. Позади заскрипело, раздались сердитые голоса. Оглянулся – неслышно подъехал электросиловский бус, обшарпанный, выкрашенный в темно-синее, с широкой оранжевой полосой на боку. Крылья над задними колесами в пятнах ржавчины, краска облупилась. Вот же гражданские, довели машину… Из кабины высунулся техник и принялся бранить путейских за какую-то неполадку, те хором огрызались, что, дескать, вина не их, что это как раз электросиловские должны были то-то и то-то сделать. Тимур не стал слушать, работные и бранились-то скорей со скуки, спор был ерундовый. И впрямь – электробус минутой позже обогнал его и скрылся за поворотом. Машина на электрическом ходу, катит тихо, слышно, как внутри дребезжат брошенные на полу инструменты.

Дома вокруг невысокие, ровные строгие линии, стены выкрашены в мягкие тона. Мирно, спокойно. Людей почти не видать, но это и к лучшему, отвык Тимур от мирских. Мало-помалу мысли пришли в порядок окончательно, и к тому времени, как дошагал до Храма, в душе установился должный благой настрой, какому и подобает быть в полуденной молитве. Вот и Триждыстроенный. Тимур пошел вдоль стены, разглядывая барельефы, что изображали историю здания.

Сперва, двести лет назад, построили храм в честь победы над францами, потом разрушили – осталась здоровенная яма. После вместо храма бассейн сделали… темное время было, странное – время поиска. Предки искали Всевечного, старые храмы то ломали, то вновь возводили. На лекциях в САВКСе послушникам объясняли: ничто не было ошибкой, к Богу разными путями идут. Значит, должны были на месте Первого храма оказаться яма и бассейн здоровенный. Всевечный – он и в пустоте, и в воде тоже! А вот еще барельефы: Второй храм возводят. После того как на американов и других еретиков Кара обрушилась, они войну начали, тогда Москву бомбили. В храм ни одной бомбы не угодило, ни одной ракеты, однако само собою здание рухнуло – соизволением Всевечного. К тому времени Поиск был окончен, понимание сложилось, стало быть, храм новый требовался. Поэтому старый и рухнул – чудо! Поставили Третий, да теперь уже не стали подражать прежним строителям, возвели наподобие Изножия Каабы. Этот вовеки простоит, если Всевечному угодно.

Зазвенели колокола, отбивая полдень. Тимур прибавил шаг, торопливо вступил под своды полутемного гулкого зала, в который раз оглядывая фрески: вот архангел Метатрол-Джаджил на скакуне поражает Дадала-змия Посохом Судьбы. А вот еще младой Кадмон до своего вознесения в Горний мир, не принявший пока нового имени, но зовущийся Михеем Столбником, выходит из пещеры в горе Каб. Там он скрывался от язычников трех авраамических культов, не желавших принять единую веру. Он выводит трех своих жен, Марию, Хадиджу и Сару, и у всех на руках младенцы, коим предстоит стать зачинателями трех великих народов, принявших верославие. А вот он уже стал Старцем Кадмоном и пребывает в палатах Горнего мира, облаченный в зеленый плащ, умащенный маслами. А вот и она – у Тима перехватило дыхание, ведь сколько уже не был здесь, как давно не видел картины этой, – Книга Врат Света, именуемая также Каабская Библа Сокровенная, Предвечная и Всеполная, коя хранится в Горнем мире, а записана Кадмоном Вознесенным под диктовку льющегося с небес гласа Всевечного. Знающие Библу наизусть зовутся хафитами памятливыми.

Библу в нематериальном виде отдал Всевечный десяти ангелам как перечень божественных знаний, что были сообщены им в аллегорической форме, – и кое-кто из церковников, сколько знал Тимур, до сих пор стремился извлечь зашифрованную мудрость из Святой Книги. В ней перечислены все имена Всевечного и названы имена всех Ангелов, но, конечно, не тварные их имена – Земля, Марс, Плутон и прочие, известные дольним жителям, – а надмирные, духовные. Знает их лишь Старец Вознесенный, Апостолы да Патриархи, благодаря знанию оных могут они говорить с Ангелами на их языке, слушать сердца планетосфир. Правила языка этого и хранятся в Каабе, в оригинале Библы.

Тонко, едва ощутимо пахнет ладаном. В Храме – человек шестьдесят, уже опускаются на колени для молебна, обернувшись к Каабе истинной. Тим пристроился с краю, склонил голову и замер. Звук колоколов здесь тише; едва заметный в красноватом свете лампадок ароматный туман медленно поднимается к тонущему в темноте своду. Вот отзвенел колокол, и только эхо, переливаясь, плывет над головой. Репродуктор начал читать молитву, вокруг нестройно подхватили коленопреклоненные люди, Тимур тоже: «…Не склоняет Его ни сон, ни дремота, землею и небом один Он владеет… Старец Вознесенный – уста Его и десница Его…» Тимур физически ощутил, как искренняя молитва его возносится с ладанным туманом под купол, сливается с эманацией веры, исходящей от соседей, поднимается выше и выше, минует плоский свод… «И им из мудрости Его назначено познать лишь то, что дозволит Он…» Молитва – все выше, пронзает небеса, летит к Каабе, к Старцу Вознесенному, который не только уста, но и слух Его… бесхитростная мольба Тимура Жилина, будто ручеек в реку, впадает в сонмы устремленных к Звезде Каабы молебствий, с мощным потоком духа поднимается к Горнему миру…

– …И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого! – лилось из-под темных сводов. – Убереги нас от пути разгневавших Тебя, тех, которые в неверии блуждают. Аминь.

– Аминь, – повторил Тимур.

На душе стало легко и по-особенному чисто. Сегодня молитва удалась – еще бы, ведь он в Триждыстроенном храме, подобии Каабы! А вскоре и к самому Отринутому Изножию отправится паломником ради полного очищения.

Молельщики поднимались с пола. Кто собрался зажечь свечу, кто уже идет к выходу – как и полагается, в благоговейном молчании. А Тимур все еще коленопреклонен, чтоб сберечь настрой, будто движение телесное могло поколебать, развеять обретенное равновесие духа. В голове Тима с детства существовал образ Всевечного – что-то огромное, сияющее, некое облако величественного доброго света; у него отсутствовало лицо, вообще какие-либо человеческие черты, и в то же время он был неизъяснимо человечен, милостив, всеблаг – хотя, конечно, мог обернуться темной тучей, грозной, грохочущей, направить молнии гнева на врагов веры, врагов добра, мог стать всесокрушающ… но в глубине этой величественной хмурой мощи всегда оставалась добрая всепрощающая сердцевина.

После Тимур выбрал окольную дорогу, чтобы побродить по пустынным улицам: домой по-прежнему не хотелось. Да и к чему? Там же один дед.

Из благочестивых размышлений вывел негромкий голос, его окликнули. Оглянулся – комендантский патруль, молодой протоиерей с повязкой на рукаве, двое иеросолдат и милицейский. Тим поклонился, вытянув руки по швам, и назвал себя.

– Вольно, – позволил офицер.

Потом провел ладонью по рубахе на груди Тимура от плеча вниз, поглядел на запястье, там квакнул чит-браслет. Протоиерей кивнул: все в порядке. Напоследок велел следить за новостями и слушать, что скажут по громкоговорителю в общественных местах, мол, объявлена предбоевая, но, Всевечный милостив, может, и обойдется. Во всяком случае, отпускных, вроде универ-солдата Жилина, не отзывают пока. Тимур тоже кивнул в ответ, а после долго глядел вслед удаляющимся патрульным. В голосе протоиерея почудилось волнение, а отчего? Неужто боится? Этого не должно быть, военному следует оставаться смиренным и полным веры, волнение – мирское чувство.

Небо над Москвой желтовато-серое, Тим уже отвык от такого цвета. Вспомнилось, как поначалу в САВКСе было странно видеть голубизну над головой. Училище-то далеко от больших городов, ни дыма, ни споровых облаков над оранжереями, вроде той, где Катька работает. Раньше, до Кары и последней войны, говорят, еще хуже было: у многих имелся собственный транспорт, загрязнявший атмосферу, да еще всякое производство, которое чадило и коптило. Особенно у американов. Надвигалась большая беда, сфира задыхалась в дыму, ископаемые полезные почти исчерпались, ураганы и гигантские волны обрушивались на континенты, а еретики да неверующие готовили новые бедствия. Но Всевечный наслал Кару, остановил губителей Земли, а верующим указал истинный путь. Теперь все спланировано Апостолами да Патриархами, Уклад обо всем заботится. Чрезмерное производство не отягощает сфиру, не грязнит атмосферу, а личный транспорт – зачем он нужен? На работу и обратно возит общественный монорельс, включается утром и вечером, еще электробусы ездят да «солнечные трамваи» в южных городах. Если куда подальше ехать – монорельс дальнего следования, кто по укладной надобности – летающий челн. А если бы каждый ехал, куда ему вздумается? Помыслить страшно, какой беспорядок! Еще дед рассказывал, часто личные авто на дорогах сталкивались да и пешеходов сбивали, тысячи людей каждый год гибли.

А теперь небо над головой чистое, доброе. Вдали от людского жилья голубое, в городах – вот такое, желтовато-серое. Вон и прозрачный купол грибной оранжереи над жилыми зданиями виден, над ним споровое облачко…

Тим побродил еще немного и свернул к дому. Когда подошло время послеполуденного моления, заглянул в церковь, которую обычно посещала семья.

Церковь была небольшая, скромная, здесь настоящих свечей не жгли, только диодные. Тимур вспомнил свое благочестивое намерение позаботиться о семье, приблизился к приемному блоку и вставил карточку. Прибор мигнул и предложил выбрать количество и продолжительность. Тим нажал три кнопки, мысленно поименно вспоминая всех, о чьем здравии заботится, и повернул рычажок до максимума. Часов шесть будут гореть его лампадки, не меньше. Щелкнув, аппарат выплюнул Тимову карточку, и чуть погодя на столе зажглись три красных точки. У Тимура потеплело на душе, он отошел к молельным коврикам, опустился на колени.

В умиротворенном настроении он отправился домой. Дверь открыл дед. Вид у старика был почему-то смущенный, но о прививке, к счастью, он не вспомнил. Впустил внука и заторопился в комнату. Тим отвесил поклон мигающим огонькам лампадок, не спеша разулся и прошел за стариком. Если тот что-то затеял, какие-то причуды – пусть его. Когда Тимур проходил мимо кухни, из проема навстречу вдруг шагнул невысокий человечек. Тим чуть не вздрогнул, но узнал сразу – дядя Кардюм, старый приятель деда. Крепенький, с блестящей круглой лысиной и в аккуратных очках. Раньше он часто приходил, они с дедом уединялись в комнате и спорили о непонятных маленькому Тимуру вещах так, что даже из-за двери было слышно. В руках гостя была тарелка с тонко нарезанным сыром. Тим понял причину смущения деда. Старики, пока никого не было дома, залезли в холодильник и взяли из приготовленных на вечер закусок.

– О! – приподнятым тоном объявил Кардюм. – Никак Тимур Иванович! Вырос, вырос… Прямо герой! А мы вот…

Дед возник на пороге комнаты, засопел. Тимуру стало жалко старика, и он, неожиданно для себя самого, брякнул:

– А можно мне с вами посидеть? Я молча послушаю…

– Идем, идем! – закивал Кардюм. – Только у нас скучно, разговоры-то стариковские, ветхие, как и мы сами.

В дедовой каморке по-особенному пахло старой бумагой, лекарствами и еще чем-то непонятным. На столе кособочилась неровная груда книг, видимо, второпях сдвинутых набок, а вокруг бутыли без этикетки теснились тарелки с нарезанной закуской. Старики стащили самую малость и порции приготовили маленькие. Много было только моченых грибцов – целая миска.

Тим присел в углу на хлипкий табурет, а они – к столу. Инициативу вместо сконфуженного хозяина взял на себя Кардюм. Отвернул жестяную крышечку (непонятный запах усилился и стал понятен) и разлил часть содержимого бутылки по стаканчикам из тусклого стекла. Дед тем временем полез под стол, что-то с грохотом сдвинул, покряхтев, вытащил полулитровую банку с белесой массой на дне. Быстро скинул туда часть мелко нарезанных грибцов, закупорил и снова нагнулся – прятать, бормоча при этом: «В темноте процесс брожения идет…»

– Брожение в массах, – весело брякнул Кардюм, придвигая деду стаканчик, – а массы темные. Все верно.

Старик поднял стакан, заглянул в него, понюхал, шевеля волосатыми ноздрями, и чихнул.

– Тебе, Тимур, мы не предлагаем, – обернулся к нему Кардюм, – вредно это молодому организму, да к тому же ведь ты теперь и не мирянин, серьезный человек. Ну а нам уж все равно…

– Хорош болтать, – оборвал приятеля дед. – Ну… со Всевечным.

Тимур поморщился от такого тоста, а старики дружно выпили. Кардюм зачерпнул ложкой грибцов, дед только засопел и понюхал прозрачный ломтик сыра. Тим с интересом и легкой опаской наблюдал за ними. А они завели разговор – продолжали давний бесконечный спор, который тянулся, сколько он себя помнил. Сперва говорили с оглядкой, косились на гостя, потом, выпив еще пару раз, разошлись, даже стали обращаться к нему.

– Наша культура между восточной и западной занимала промежуточное место, не слишком агрессивная – не слишком пассивная, что в конце концов и помогло ей стать главенствующей, – чеканил дед. – Но дело-то в чем? Для создания и поддержания поля своей информации нужна какая-то альтернатива, а иначе – отсутствие цели… Какой, Тимур?

Тим в ответ пожал плечами. Он обычно почти ничего не понимал в разговорах стариков, но было интересно. Деды говорили складно и уверенно.

– Цель – ее, информации, – защита и сохранение, то есть сохранение своей идентичности. Да, вот так, но и эта цель теряет смысл, если нет антагониста, нет… врага. Поскольку этнос редко бывает совсем уж однороден, в нем различные течения присутствуют… значит, что? Значит, имеет место также внутриэтническая борьба. И получается: межэтническое противоборство выполняет роль центростремительной силы, она народ укрепляет в солидарии, а внутриэтническая – центробежной, она стремится развалить страну на части. И значит, межэтническое противостояние должно быть сильнее, а в противном случае внутреннее противостояние разнесет этнос в дадалайскую пыль. Но если врага нет? Тогда необходим его образ. Вот для чего Гуманитарные лагеря нужны! Изничтожить их – дело одного месяца, скажешь, нет? Но они создают некое напряжение, тревогу – мол, не все в порядке еще, есть пока… враждебные элементы. Ну да ладно, это отдельная тема. Я о другом сейчас: что является наиболее мощной системой, силой, которая может уменьшить внутриэтническое противостояние и усилить межэтническое?

Тимур молча глядел на него, и тут Кардюм поднял указательный палец.

– Религия!

– Именно, – кивнул дед. – Религия. Формализация веры, упорядочение духовных движений этноса.

После этого гость показал глазами на почти опустевшую бутылку. Старики снова подогрели свое красноречие, затем продолжили. Кардюм почти не менялся в лице, только лысина вспотела, он то и дело протирал ее платком. У деда покраснел нос, движения стали резче, а речь постепенно утрачивала связность.

– Информации было слишком много. Что это значит? Значит, быстрые изменения политической и социальной обстановки приводили к шоковым, стрессовым состояниям населения. Мы утратили ориентиры – к чему готовиться и каких моральных правил следует придерживаться. Толпы людей, скопления исторических событий, огромные массивы всевозможных сведений… со всем этим ежедневно и непроизвольно сталкивался всякий человек через телевид, радио, сфиронет!

Тим уже с трудом понимал, о чем речь, а дед говорил и говорил, четко, резко, свободно пользуясь сложными лексическими оборотами высокоруса. И слова его будто выпадали, выламывались из крошечной, заваленной стариковским хламом комнатенки.

– При таком переизбытке информации простым обывателям – мирян-то не было еще тогда в нашем понимании сего слова, – обывателям, не способным, как правило, на самостоятельные интеллектуальные движения, навязывались трафареты примитивного массового сознания. Потоки информации ошеломляли, гипнотизировали, не успевая подвергнуться анализу, смывали друг друга. Переизбыток подавлял ее осмысление и использование отдельными личностями. Оттого в личностный мир всякого человека вносился сумбур, насаждалось чувство необходимости следовать преподносимым образцам поведения, не оставалось места для выдумки и полета творческой мысли! – Тут раскрасневшийся дед стукнул слабеньким кулачком по столу. – В таком случае, если защитные оболочки человека ослаблены, может существенно ослабевать и процесс генерирования новой информации, нового знания, для которого необходимы достижение внутренней тишины и концентрация интеллектуальной деятельности. Усиление информационных потоков, соблазн… необходимость изучения многих языков… тупиковая ветвь! Ложный, обманный путь!

– Да, гипертрофированный рост объемов информации – тупик, – согласился Кардюм, хрустя яблоком.

– Об том и говорю! Упрощение среды обитания было необходимо, чтобы люди не слишком зависели от нее. Потому что высокотехнологическая, высококомфортная среда порождает зависимость, леность, вырождение. Кроме прочего, такой вот сегодняшний «шаг назад» воздаст прогрессу сторицей – двумя, тремя, четырьмя шагами вперед, – завтра, после того как переходный период окончательно завершится. Тогда не расколотый и поделенный на удельные вотчины мафиозных глобальных корпораций, а целостный, полноценный мир всех людей, мир всечеловечества примет… уже принял на себя тяжесть поддержания порядка в своей сфире и прилегающих к ней пространствах! И человеческая творческая инициатива, не ограниченная одним только навязанным прежними мироустроителями целеполаганием – торгуй, путешествуй и потребляй, – свободно устремится во все стороны. Вот потому-то, когда кризис ускорения и информационного переизбытка достиг пороговых величин, и произошла катастрофа, образовался Уклад – и наступило торможение, замедление. Все человечество, вся система унялась, гармонизировалась, люди перестали размножаться, как кролики… экономика, культура, политика – все солидаризовалось и утихло. Но не обеднело от этого, не умерло – просто успокоилось. Хотя потребовалась Кара, чтобы достичь стабильного состояния. Прививку, Тима… – вдруг закончил свою речь дед.

Кардюм поспешно дернул собеседника за рукав и прервал:

– Не лезь к молодому человеку с этой ерундой. После Кары миновали десятилетия, прививки не требуются. Кара была необходима для достижения нынешнего уровня, Тимур.

– Как это? – не понял Тим.

– Кара пала на тех, кто был повинен пред Всевечным, кто оказался противником его замысла, – принялся объяснять Кардюм. – Страшная Кара: не смогли они более детей зачинать…

Тут дед вновь завелся:

– Понимаешь, общество из разных структур состоит, социальных, общественных, из разных организаций, товариществ, профессиональных сообществ… И они как бы в разном времени живут, вернее, в разных потоках времени, с разной скоростью, потому что и возраст, и скорость жизни у них разные, то есть ритмы внутренние. Разные темпомиры получаются, понимаешь? Одни раньше появились, другие позже. И, главное, для них время как бы по-разному течет, с разным темпом: те резвые, другие медленные. И вот общество, оно должно эти структуры объединить. То есть это главный принцип, Тимоша: хочешь социум жизнестойкий создать и поддерживать, надо объединить в нем структуры разных возрастов и разных скоростей. А степень слаженности должна быть строго определенная. Передавишь, закрутишь гайки – они слипнутся и одним целым станут, выродившейся массой бесструктурной. Недодавишь – и они не соединятся, каждая так и останется в своем темпомире, пойдут вразнос, раздолбайство начнется, неорганизованность либеральная – не получится сильного государства. Тут уж два пути: либо управляемый хаос, когда каждый элемент дрожит, вибрирует, трясется, да каждый по-своему, либо попытаться скогерировать их, все эти структуры – политические, культурные, экономические, биологические, в конце концов… «Сердце бьется в ритм эпохе», а? – с чувством продекламировал он строчки Поэта. – Чтоб они в одном ритме, значит, чтобы темп их жизни согласованным был. И главный ритм, который и в нашем сердце бьется, и в мире, где живем, задан Всевечным через Старца Кадмона.

– Хаос! – вклинился Кардюм. – Хаос – вот истинная сила!

– Не-ет, – покачал головой дед. – Порядок главное.

– А я говорю: хаос! То, о чем ты толкуешь, религия, вера – она важна, но если только одна она… она слишком гайки закручивает, слишком сильно сближает структуры, слишком единообразным все делает. А вот через хаос на самоструктуризацию можно было бы выйти, на более высокий ее уровень – не поздно еще! Нет, я не предлагаю в пучину хаоса общество низвергнуть, но необходимо на его краю удерживаться, на волне, на гребне – вот где сила будет, вот где развитие! Через хаос к порядку придем!

– И что ж ты в данном случае под хаосом подразумеваешь? – насмешливо спросил дед.

– Войну с врагом внешним! Или хотя бы с образом его.

Как всегда с грохотом, заявилась сестра: отпросилась пораньше. Кардюм тут же засобирался, многословно отказываясь от приглашений посидеть еще. Он слегка растерялся, видать, хотел поболтать с дедом подольше, но ранний приход Катерины спутал старикам планы.

Катька же объяснила с невинным видом, мол, чего же не отпроситься, если Михаила сегодня в гости ждем. А Михаил – сам и есть бригадир, он и отпустил. Тимур подумал: ясно ведь, Катька послеполуденное моление профилонила. Полуденное у них в оранжерее, конечно, совместно проходит, но вот послеполуденное… Отпросилась раненько, когда монорельс еще не заработал, в церковь точно не зашла, бегом домой. Эх, сестра, сестра… глупая. Потом Тим припомнил, что в храме по соседству теплится и за Катьку красный огонек, – стало легче на сердце. Трудись, Катька, суетись со своими легкомысленными глупостями, а Тимур помолится.

Сестра, не подозревая о мыслях Тима, принялась тарахтеть: мол, это даже очень хорошо, что Тимур дома, потому что Мишенька сегодня свататься, наверное, будет, замечательно, что вся семья собралась. Пока она болтала, дед тихонько отволок тарелки на кухню.

В половине шестого в дверь позвонили, Катька кинулась открывать. Тим вытер руки влажным полотенцем и выглянул в коридор – поглядеть на воздыхателя. Странно, в светлом прямоугольнике дверного проема топтались два силуэта. Мать позади щелкнула выключателем, лампа разгорелась, и стало видно, что гостей в самом деле двое. Первый – крупный парень, немного рыхловатый блондин с круглыми глазами навыкате, курносый, губастый. Другой – мужчина постарше, приземистый, коротко остриженный. Он показался Тимуру знакомым.

Катька взяла блондина за руку, потащила по коридору, скороговоркой тарахтя:

– Идем, идем, потом расскажешь.

– Отчего же потом, – рассудительно бубнил гость. Он двигался медленно, степенно, и сестра не могла заставить его ускорить шаг. – Сразу все и скажу. Порфиров велел, сегодня с Толей было назначено Паше, но у Паши что-то случилось, сын, что ли, приболел, он упросил Порфирова, а тот – ко мне. Ну, куда ж деваться…

– А это мой братик, Тимур, – представила Катька. – Познакомься, Тима, бригадир наш, Михаил.

Они обменялись рукопожатием, потом Тим протянул руку спутнику Михаила.

– Это Толя, его к нам на обучение прислали и эту, со… солици… эту, как ее?

– На социализацию, – Толя произнес слово из высокоруса правильно, но с непривычной интонацией, да и вообще говорил он как-то странно. – Здравствуйте, Тимур. Извините, неудачно вот так совпало…

Гость стал объяснять, что он после психологической обработки направлен в оранжерею для трудоустройства… в передовую бригаду… и ему не положено пока вечера в одиночку проводить, необходимо общение, разговоры, поэтому отец Константин, то есть Константин Порфиров, то есть начальник духовного надзора при оранжерее, велел Михаилу… Толя говорил и говорил, медленно, размеренно, монотонно, а Тим только глазами хлопал: он узнал гостя. Это был франц, Анатоль Балаян, тот самый, которого задержали после разгрома блинной в Париже… тот самый. Который теперь, значит, уже ментально перепрограммирован, перементален. И хорошо, что Тимура он не признал.

В комнате рассмотрел франца получше. Тот казался бледным, но выглядел куда краше, чем тогда, в Париже. Одет просто и опрятно, да и короткая стрижка изрядно молодит. Совсем не то, что патлатый неокоммунист, противник солидаризации!

– Садись лучше за стол, Толя, – предложила Катька. – Покушай домашнего, небось тебе редко когда приходится.

Дед держался подальше от гостей и старательно дышал в сторону, но Тим все равно ощущал исходящий от него запашок перебродивших грибцов.

Михаил тем временем неторопливо рассказывал маме, что им увеличивают обязательную разнарядку, но волноваться не о чем, вскоре пришлют споры более продуктивных грибцов, это уже вопрос решенный, так что урожай будет созревать быстрее, и заработки не упадут. Тим быстро заскучал… тут к нему снова обратился Анатоль.

– Простите, Тимур, мне ваше лицо кажется знакомым. Мы не встречались прежде?

Тим смешался, не зная, как ответить.

– Да я же не бывал во Франции… – выдавил из себя.

– А, так вы знаете, что я оттуда, – ровным монотонным голосом продолжил Анатоль. – Значит, мы не встречались… Жаль.

Тимур поглядел на франца с тревогой, однако тот не заметил оплошности собеседника и бубнил дальше.

– Понимаете, мне было сделано ментальное перепрограммирование, я теперь многого не помню. Иногда хочется узнать, кем я был раньше, встретить кого-то из прежних знакомых… А с другой стороны, если со мной была проведена эта процедура, значит, я совершил что-то плохое. Лучше не вспоминать.

– Урожайность должна повыситься, – журчал с другой стороны баритон Михаила, – так что и достаток не пострадает. И на совете общинников я поставлю вопрос о надбавках…

Мать поддакивала: мол, достаток не должен уменьшаться, если передовая бригада, то и достаток должен быть. Дед брюзгливо бормотал себе под нос, что молодежь никого не хочет слушать – ты им о политике, а они…

Тим снова почувствовал себя неуверенно. Вот как здесь, значит, люди общаются: каждый о своем. Вроде в одной тесной комнате собрались, а и то умудрились несколько разговоров вести сразу. В САВКСе с друзьями – не так. Один говорит, другие слушают, иначе нельзя. Ну, иногда перебьешь кого, если есть что сказать, если лучше знаешь. Ведь это же правильно. А в бою как? Боевая дружина – один организм, нельзя, чтоб каждый на себя тянул. Все вместе, единое целое. Хорошо бы весь Уклад так… Да где там – мирские! Всяк в свою сторону глядит. Тим решил поговорить с Анатолем, все лучше, чем дедовы причитания.

– А вы точно все забыли?

– Ну почему же, не все. Говорят, перенастройка нейронных цепей бывает разной глубины, и я подвергся самой простой. Помню французский диалект, помню какие-то улицы, не похожие на здешние. Мне сказали имя – Анатоль. Но сам я его не помню. Здесь меня называют Толей, я не против, даже нравится. Странно, ваше лицо мне все-таки кажется знакомым. Вы уверены, что мы не встречались прежде? Может, не во Французском округе, может, я уезжал куда-то? Ведь я же хорошо говорю российским языком…

Тима выручила Катька. Подскочила, потянула за руку и объявила:

– Тимка, не слушай его! Толик ко всем так пристает, знакомых ищет! И всем говорит, что лицо знакомое!

Балаян потупился.

– Толя, вы с Тимой не встречались, – последние слова сестра произнесла с нажимом, франц торопливо закивал. – А теперь прошу к столу.

Мать уже включала телевид. В самом деле, скоро шесть – время вечерней молитвы, после которой принято ужинать. Сколько Тим помнил, в их доме всегда было так заведено, да и у других то же самое. Все стали кружить вокруг стола, со скрежетом сдвигая стулья, – выбирали места, будто выполняли важный ритуал. Тима осенило – а ведь для мирян такие вот незамысловатые домашние действа чем-то сродни молитве! Их жизнь наполнена этими мелочами точно так же, как жизнь послушника, – исполнением службы. Не воинской службы, а службы в широком, большом понимании – молитва, пост, ну и защита Уклада, само собой, тоже.

Наконец расселись. Катька оказалась по правую руку от матери, Тимур – по левую. Ему в соседи достался Анатоль. И хорошо, что не дед. Губастый Михаил сел с краю, справа от невесты. Тим присмотрелся к будущему родственнику – наверное, скоро и за него придется молиться да лампадки зажигать? Он ведь такой же, как и другие миряне, добрый, хороший, но… простой?

Будущий зять тем временем завел целую речь. Какое сокровище Катерина, да как он счастлив, да как неудержимо станет о ней заботиться… Мать тоже в ответ начала говорить что-то долгое и значительное. Тут из телевида донесся звук колоколов, и все смолкли, уставившись в мерцающее окно экрана. И тогда Тим понял еще кое-что важное. Не то чтобы он этого не знал раньше – знал, конечно, но вот воочию увидел, как совершенно разные люди, только что говорившие каждый о своем, не слушавшие соседа, не желавшие знать ничего, кроме своих суетных словес, – замерли, притихли. И слова стали у всех общими – «Всевечный, един и неделим…» Мир – разделяет, молитва – соединяет! Только что за столом были миряне, каждый со своими мыслями, разговорами, мечтами, тайнами и мелкими тленными радостями, а теперь – единое духовное возвышение. Вот про что дед говорил, вот он, главный ритм, то, что сплачивает всех. Нет, не зря Тим приехал домой, стоило окунуться в мир, чтобы понять и почувствовать!

Едва моление окончилось, тут же прекратилось единство. Дед торопливо взялся за миску с яичным салатом, мама привстала и принялась назойливо предлагать Михаилу покушать того и этого. Катька сперва откинулась на спинку стула, потому что мама тянулась с тарелкой к будущему зятю мимо ее носа, а после налегла локтями на стол. И подумал Тим, что не только его к ним отношение изменилось, но и их к Тимуру – во всяком случае, матери с сестрой. Они теперь ощущают себя с ним неуверенно, будто не совсем понимают, как на него реагировать, на его поступки и слова, потому что чувствуют: брат и сын изменился, стал будто немного чужим. И дело тут, понял Тим, не столько в том, что он закончил Военно-Духовную Академию, стал иеросолдатом, сколько в языке, которым он с ними разговаривает, и соответственно в мыслях и чувствах, которые он теперь может выражать, а раньше не мог – они же не могли до сих пор.

Потом сестра плаксивым тоном попросила: «Мам, дай карточку, я третий канал включу», – и выразительно глянула на жениха. Михаил снова поблагодарил назойливую хозяйку: «Спасибо, Мария Федоровна, сейчас и этого попробую, сейчас…», – улыбнулся Катьке и нарочито неторопливо полез в карман – за карточкой. Тим опередил его, вскочил и почему-то виноватым голосом выпалил:

– Сидите, я сам! У меня достаток скопился, и премиальные, и командировочные…

Будто оправдывался. А почему? Честный достаток в родительском доме потратить на укладное телевиденье – почему же нет? Что в этом плохого? Эх, отвык от мира!

Приемный блок слизнул карточку, и внутри у него заскрежетало. Нечасто механизмом пользуются. Катька сорвалась с места, протиснулась мимо жениха – тот, скрипнув стулом, подвинулся, вжимая мягкий живот, – присела рядом с братом и зачастила скороговоркой молитву святой Кларе, покровительнице телевиденья.

Наконец прибор считал достаток, хрипло протрещав напоследок, мигнул зеленой лампочкой. По экрану пошли серые полосы – настройка на новый канал.

– Видишь, святая Клара помогла! А ты и не дотумкал, Тима, – победоносно объявила Катька, поднимаясь. – И чему вас там учат…

– Учат не взывать всуе к Всевечному и избранным его.

– В чего? В какой суе?

– В суете, значит, из-за ерунды, иначе говоря. Приемный блок пропылился, его чистить надо.

– Много ты понимаешь! «Из-за ерунды», – передразнила сестра. – «К сфирам иным» сейчас начнется, очень интересная лента. Сорок девятая картина. Я и так две картины кряду пропустила, хорошо, Тонька пересказала.

– Слушай, Тима, Катюху, – поддержала мама. – Она умница, с любой техникой управляется, если где какая машинка отказала, так всегда нужную молитву прочтет или заговор, ладу даст.

Катька победно хмыкнула и вернулась на место, как бы невзначай задев бедром руку Михаила. Эх, суета! Тимур тоже сел за стол, а в экране телевида уже плыли какие-то неземные пейзажи, объяснялось содержание предшествующих серий. Иногда давали титры большими, в пол-экрана, буквами, диктор вслух перечислял имена актеров и создателей ленты.

– Кажется, у нас этот фильм тоже показывали, – морща лоб, шепнул Анатоль. – Но я его не смотрел.

Тут началось действие. Тимур покосился на Катьку; сестра застыла, приоткрыв рот. Ее страшно занимало происходящее на экране. А там у края обрыва стояли герой с героиней в костюмах космопроходчиков, под обрывом же пузырилась, исходила вязкими потоками дыма фиолетовая полужидкая масса. Над головой висели зеленоватые тучи, подсвеченные сполохами молний. Герой, красавец– мужчина с седыми висками, указал на мрачный пейзаж и промолвил: «Как сурова природа этой сфиры… Но и здесь будут цвести яблони! Представляете, Анастасия?» Спутница, невысокая девушка, слегка похожая на Катьку, но с более умело накрашенными глазами, подалась вперед и, широко раскинув руки, ответила восторженным тоном: «Да, да! Когда-нибудь, спустя годы, мы возвратимся сюда – и не узнаем в цветущем краю этого мрачного болота. И я скажу: о мой милый, мой нежный прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, здравствуй!.. Здравствуй!..»

– Чехов, «Вишневый сад», – вдруг объявил дед.

– У Чехова было «прощай», – кивнул, оборачиваясь к старику, Балаян. – Интересное решение…

– Удивительно, что кто-то еще помнит Чехова, – буркнул дед. – Тем более в телевиденье. Да и зачем? Чехов может казаться избыточным, хотя…

– Ну, тише! – шикнула Катька. – Дайте послушать, чего пристали со своим чехом! Сейчас, наверно, капитан ей объяснится в любви, а вы шепчетесь!

Тимур вздохнул: снова все были порознь, каждый хотел говорить о своем. А капитан все никак к любви не переходил. И героиню это не смущало, она весело щебетала: «Какое низкое здесь небо! Знаете, дома, на Земле, я часто глядела в небо и думала, что там живет Всевечный, а теперь мы так далеко от родной сфиры. От нашего неба!» «Все верно, Настенька, – рассудительно отвечал герой ленты, – когда ты была маленькой девочкой, то не видала и не знала ничего выше неба. И, конечно, ты полагала, что Всевечному место там, в вышине. Теперь ты взрослая, ты открыла новые пространства и новые небеса, и ты повсюду видишь Всевечного, познаешь, насколько чудны дела его». Тут Балаян, не прекращавший шептаться с дедом, немного повысил голос:

– Иногда я думаю: это даже хорошо, что не помню, за что моя психика была откорректирована. Когда я пытаюсь вспомнить прошлое, болит голова, становится дурно. Я ведь немолодой человек, у таких, как я, нет ничего, кроме прошлого. И я своего прошлого лишен. За что? Должно быть, я великий грешник и совершил ужасное злодеяние… Может, кого-то покалечил? Может, даже убил? Ничего не помню! Что, если я отнял человеческую жизнь? Или даже не одну жизнь, а много. Тогда это, наверное, замечательно, что не помню собственных преступлений.

«И вправду замечательно, – подумал Тимур, – что этот Анатоль не помнит, какие ужасные слова бросал арестовавшим его послушникам. Он в самом деле был большим грешником… и милостив Кадмон Вознесенный, что Анатоль может жить без памяти о прежних заблуждениях».

VI

Дома у них компьютера не было. Катька как-то хотела купить и поставить, чтоб в сфиронете с людьми всякими общаться и в игры играть, но мать не разрешила, потому что побаивалась этих устройств, да и вообще – дорого ведь.

Пришлось идти в ближайшую церковь. Тим миновал два квартала, потом, чтоб не сворачивать, нырнул в большой торговый центр неподалеку от Красной площади. Центр-то большой, а вот народу в нем немного: во-первых, рабочее время, во-вторых, люди в основном на «блошке» отовариваются. Прогулявшись по гулким залам, покинул здание через выход на другой стороне; еще сотня метров – и вот она, знакомая церквушка с черно-золотым флагом на куполе, замыкающая улочку-тупик. В ней был зал со столами, на которых мониторы стояли. Возле дверей на стуле устроился молодой служка, рядом стоял низкий столик со всякой снедью и напитками: легкое красное вино, чай, тарелочки с сушеной рыбой, хлебом и сладостями. Вся пища освящена и особо для организма благостна.

– Вам компьютер? – спросил служка.

– В сфиронет надо, – ответил Тим, отчего-то смущаясь, – маршрут паломничества узнать.

Он обозрел стол, попросил чая. Пока служка разогревал воду в старом электрочайнике, Тимур огляделся: в зале пусто, только за дальним широким столом, где было сразу два монитора, сидели двое чиновников в просторных черных костюмах, с большими поблескивающими крездами на груди, с похожими лицами: крупными, бледноватыми, очень ответственными, серьезными. Они пили вино из маленьких стаканчиков, иногда поднимали головы и обменивались репликами поверх мониторов.

Получив чай, Тим отдал служке свою карточку, тот сунул ее в стоящий на углу стола кассовый аппарат, снял оплату и вернул.

– Пройдите вон за тот столик, – он показал в противоположный от чиновников угол зала.

Усевшись, Тимур вставил карточку в щель на боку системного блока. Машина пискнула, сжала тонкий пластик (теперь достать можно будет, только когда сеанс завершится). Развернулась личина приветствия, с которой любое путешествие по сфиронету начинается, и там два узких поля – сетевое прозвище и личный пароль ввести надо. Имя у Тимура в сфиронете было «Timmi!», да и пароль немудреный: дата рождения. Он слышал, есть миряне, особенно из молодежи, которые в электронной сети много времени проводят, там ведь игры всякие и прочее, но сам этими делами не очень увлекался. Сфиронет – скучное место, то ли дело реальная жизнь.

Затренькала синтезированная мелодия, повторяющая напев «Девы днесь», которую в церквях часто исполняют, и его перенаправили на главную личину Божьего града. По краям экрана возникли церковные башни с колоколами, на заднем плане – контуры Триждыстроенного храма, а поверх лента новостей. Чиновничьи дела, военные, экономические, мирские – спортивные и прочее. Мелодия сменилась на «Тропари на вечерне». Тим оглядел личину, нашел колонку с перечнем разделов и перешел в «Географию». Зазвучало «Днесь спасение миру бысть», и тут же в правом нижнем углу экрана возник Строгий Дьякон. Погрозив пальцем, стал разевать и смыкать крошечный ротик, а из динамика под монитором раздалось предупреждение о том, чтобы Тим долго в сфиронете не находился и вообще за компьютером не сидел: для глаз вредно.

Речь была вроде и недолгой, но говорил Дьякон размеренно, неспешно, так что Тим несколько раз порывался перескочить куда-то в другое место сети, однако же сдержался и дослушал до конца: раз решили этакую штуку устроить, значит, есть в том необходимость, не следует избегать, о тебе же заботятся. Слушая, вспомнил отчего-то про американку, Джейн Ичеварию. Он ее тогда в суматохе особо не разглядывал, но все ж таки заметил: симпатичная девица, и ликом и фигурою… Тут очень кстати заиграло «Плотию уснув», и он поспешно о другом стал думать, вернее, принялся усиленно принуждать себя думать о другом: о деле, о паломничестве.

Когда Строгий Дьякон смолк, Тим открыл карту губерний, стал вертеть ее по-всякому, увеличивая и уменьшая отдельные области, а после заметил ссылку под названием «определитель маршрутов» и прошел по ней. Возникла новая личина – опять карта мира, а над нею надпись, мол, надобно выделить пункты отправки и прибытия. Тимур так и сделал. Почти сразу высветился маршрут: несколько прямых и кривых линий разных цветов, а с ними рядом условные значки, показывающие вид транспорта. Ага! Значит, сначала на внутреннюю монорельсовую линию Московского района надобно сесть, она доставит до Брянска. Там пересадка на линию Киевского района, по каковой следует достичь моря. Далее скоростной корабль довезет до Александрии, ну а после… Тим откинулся на стуле, слегка даже глаза прикрыл, смакуя про себя эти слова. Сверхскоростная Монорельсовая Магистраль «Великий Нил». Грандиозное сооружение, построенное вскоре после Вознесения Кадмона.

Да полно, хватит ли достатка! – спохватился он вдруг. Ведь билет на Нильскую магистраль, из конца ее в конец, ох и стоит! Даже если самый дешевый брать… Ужаснувшись, кляня себя – и как про то ранее не подумал, безмозглый, тратил достаток на телевид Катькин да на прочую ерунду! – перешел на личину Магистрали. И тут дьякон-соглядатай, все это время стоявший в углу и за Тимуром укоризненно наблюдавший, призывно поднял ручки над головой, сжимая в них большой конверт. Надо же, так Тимуру электрописьмо пришло! Карточка все еще торчала в щели компьютера, то есть Строгий Дьякон «знал», кто таков есть Тимур Жилин, вот и проверил его ящик автоматически. Ящик этот был открыт на официальной личине САВКСа, где у каждого послушника личная электропочта имелась, хотя ни разу до сих пор Тимур ее не пользовал: некому было электрические послания отправлять.

Он щелкнул по письму в руках соглядатая – открылась личина электропочты и заиграла в бодром темпе «Разделиша ризы Моя себе». Некоторые время Тим смотрел на экран, соображая, что к чему, наконец понял и открыл свой ящик. И увидел письмо от Карена Шахтара: «Жилин! При покупке билетов вводи код для особых скидок. У Изножия найди отца Лучезара, он поможет с обратной дорогой». Дальше шли семь цифр. Тимур слегка удивился, но цифры запомнил, вернулся в «Географию» и оттуда по ряду ссылок попал на личину монорельса Московского района. Заказал билет – дорого! Нет, не хватит на путешествие, куда там… Но тут увидел в левом нижнем углу надпись мелким шрифтом: «код скидок», а рядом: «код особых скидок». Вписал цифры во второе окошко, нажал курсором на «аминь». Миг – и сумма билета уменьшилась раз этак в пять! Тимур ухмыльнулся, одновременно радостно и растерянно. Обо всем отец Карен позаботился, не забыл, что Тим надумал в паломничество, договорился. А ведь это не просто для офицера САВКСа – выйти на чиновников, управляющих монорельсовой службой, и добиться, чтобы такое вот устроили, потому что – ну кто такой Тимур Жилин? Да никто, с чего вдруг ему столь изрядная скидка? Ведь она, наверное, не только на этот билет, но и на все прочие? И монорельс, и пароход, на котором два моря переплывать, да еще и Нильская магистраль. Странное, однако, дело. Откуда у отца Карена такие связи?

Тимур оплатил билет, и по команде транспортной службы компьютер влил в его карточку соответствующие данные. После он стал переходить с одной личины на другую, а Строгий Дьякон везде сопровождал, маячил в углу, иногда меняя позу: то руки на груди сложит, то начнет переминаться нетерпеливо с ноги на ногу. Да, в сфиронете не побалуешь, там всегда видно, где, кто и как…

В общем, когда весь маршрут был оплачен, у Тима даже слегка достатка на карточке сохранилось. Отключившись от сфиронета, он немного еще посидел, про себя удивляясь расторопности отца Карена, потом карточку вытащил, кивнул служке и покинул церковь.

Мать с Катькой, узнав, что Тимур уезжает, расстроились. Хотя Катерина скорее возмутилась, очень негодовала: она с чего-то решила, что братец останется на свадьбу, которая, как выяснилось, уже скоро. Но не через неделю же? Нет, ты что, через месяц только! Пришлось объяснять, что на месяц он бы в любом случае не мог задержаться, отпуск-то двухнедельный, а это тебе не оранжерея какая-нибудь, не отпросишься, вот как Катька сейчас, чтобы Тима на вокзал проводить.

Он собрал сумку, попрощался с дедом – который глядел серьезно и отчего-то укоризненно, но про прививку, слава Всевечному, ничего не говорил, – и вместе с женщинами пошел на станцию монорельса. Подумал: а мог ведь еще на пару дней задержаться. Но… Будто пятки горят, нет сил больше на одном месте топтаться, вперед надо, в будущее! К Изножию, а после, вернувшись в Божий град, тут же явиться в местное отделение ВКС и сразу – на службу, сразу отправиться к месту, которое для него определят. Ведь учеба закончена, и вся жизнь впереди! Да какая жизнь, сколько всего предстоит увидеть, сделать, какие дали открываются, горизонты! Будущее – большое, незнакомое, увлекательное – ждало его, звало к себе, торопило: быстрее, вперед, спеши, завтра будет интереснее, чем сегодня.

И торопя это «завтра», стремясь к тому, что ждало за поворотом жизни, Тимур не мог больше в тихой, сонной Москве оставаться, не мог в знакомой квартирке жить, дышать привычными запахами детства, слышать шебуршание матери на кухне, кряхтение деда за стеной, топот Катькиных каблуков. Семья была воплощением прошлого, ну а будущее заполнено важными захватывающими делами, о которых Тим пока еще ничего не знал, лишь предвкушал их, и чтобы ни одно не прошло мимо: вперед, беги, спеши, не ждет время!

Они попрощались, обнялись, поцеловались. Мать заплакала, у Катьки тоже глаза на мокром месте были, но она держалась, разве что носом хлюпала; боялась, видать, что тушь потечет. Тимур ощущал грусть, но больше – особое, не передаваемое словами волнение. Он перевернул страницу жизни. Страницу важную – пролог, – на которой много всякого написано было. Но теперь всё, позади она, и семья – тоже позади. Увидит ли их еще когда-нибудь? Конечно, должен увидеть, как же иначе, но почему-то казалось: нет, никогда больше.

Мелькали станции, поля, речки, общинные фермы, холмы, города – милые, уютные и очень спокойные, похожие друга на друга тихие городки Уклада. Лица случайных попутчиков вереницей плыли мимо, тут же забываясь, улетая из памяти, – и вот уже Брянск, большой город, один из важных узлов монорельсовой сети. Здесь пришлось пять часов ждать поезда, на который следовало пересесть; Тимур прогулялся по улицам, пообедал в блинной. Вспомнил заведение, что разгромили францы на площади возле Крездовой башни, подивился, каким наивным был в ту пору, как переживал, краснел, смущался, когда на него африкан упал, а братья подшучивать стали. А после пришла интересная мысль в голову: но ведь и через год, когда стану вспоминать себя прежнего – то есть теперешнего, – вновь подумаю: вот ведь наивным каким был, малоопытным. Это ж надо, подойти к отцу-командиру и вопрошать у него по поводу зловещих видений девиц без облачения! Но тут же понял – нет, это до задания в Голливуде было. Теперь-то я другой. Подземелья под голливудскими холмами, узкоколейка, сражение с американкой-безбожницей, взлет межсфирника и, главное, временная смерть – будто водораздел, граница, отделяющая меня прошлого от меня нынешнего. Как бы я после того к отцу-командиру с вопросом про необлаченных девиц подошел? Да никак! И в голову бы не взбрело с такими глупостями…

Вот когда, выходит, повзрослел? У других это дело медленное, подспудное; время, когда они себя подростком или юношей ощущают, от того времени, когда уже понимают, что мужи, мужчины, – четкой, хорошо осознаваемой границей не отделены, но постепенно, неощутимо для разума одно в другое перетекает. А у меня вот как вышло: раз – и взрослый. Или нет? Или только сам себе таким кажусь? Ну, не совсем взрослым, но уже, конечно, далеко не юнцом. Хотя ведь от того, каким сам себя считаешь, как себя видишь – зависит поведение, зависит то, как держишься, соображения и чувства, в конце концов, зависят, а раз так, значит, самоощущение все и решает? Кто полагает себя мужчиной – тот им является, а кто чувствует юношей – тот юноша и есть? Да, точно! Взрослее стал, сами размышления эти и есть тому свидетельство, прежнему мне мысли такие в голову просто не пришли бы, вот в чем дело.

Он расстегнул пуговицу, сунул руку под рубаху и осторожно пощупал шрам на груди. Тот зарубцевался, однако так и остался выпуклым, бугристым. Чуть закололо сердце… Почему почти всякий раз, когда он про обстоятельства ранения вспоминает или шрам трогает, – ноет оно? Не к добру, надо у медиков провериться. Хотя нет, не страшно, наверняка это что-то психологическое. Лучше уж помалкивать, а то, помилуй Всевечный, еще от полетов отстранят. К тому же ведь проверяли его всячески, перед тем как из больницы выпустить. Если бы какие-то сомнения имелись – медики бы разрешения не дали, и тогда прощай, боевая служба. Тим аж похолодел от одной только мысли. Вот тебе и благодарность к американке! За что благодарность, за то, что штык-нож в грудь вонзила? Ну да, после она Тимура к жизни вернула и вытащила из пещеры, но она же его и довела до того, что сам Тим вылезти не мог; она его, можно сказать, убила! Выходит, не за что благодарить? Или все же есть? Американка убила или нет – вопрос в том, что могла ведь бросить там, да не бросила. Значит, повод для благодарности имеется, невзирая даже на то, что она же Тимура и довела до состояния, когда его оживлять и спасать из пещеры пришлось. Хотя отец Карен говорил, девица его спасла, чтоб заложника иметь. Так никто и не рассказал Тимуру: когда Джейн Ичевария его на поверхность подняла, где как раз патрульные появились, угрожала она им, что убьет десантника, или нет?

Вконец запутавшись, он приказал себе больше не думать про безбожницу и отправился прямиком в районное войсковое отделение, отметился там, доложился: иеросолдат ВКС Тимур Жилин проездом к Отринутому Изножию. Спросил, есть ли для него приказы от командования, – нет, приказов не было, продолжайте паломничество, рядовой.

Тимур и продолжил: сел на монорельс дальнего следования, который прямым маршрутом к морю шел. Хотя, собственно говоря, паломничество-то еще и не началось, однако Тим уже готовился к нему, и в вагоне-ресторане ел только пищу из постного меню.

Киев, Брашов, Бухарест, Пловдив… Линия по большей части была провешена на высоких решетчатых колоннах, но когда очередного поселения достигала, опускалась – шла по крышам или прямо по улицам, огороженная столбами с оградой-сеткой. Сменялись районы и города, пролетали засеянные поля, лесочки, рощи, синие полоски рек, весь пестрый ландшафт, вся сфира неслась назад, в прошлое Тима, а впереди, подобно огромному сияющему солнцу, медленно, но неотвратимо выползавшему над горизонтом, вставало будущее.

И вот наконец обширный залив и город со странным названием Салоники. Покинув вагон, Тимур прогулялся по жарким ярко-желтым улочкам, среди непривычно суетливой толпы, добрался до порта, ощущая растущее волнение, поднялся на смотровую башню, что высоко над городом вознеслась, и вдохнул полную грудь густого от соли горячего воздуха. Огромный порт внизу кипел, посверкивал мириадами стальных сполохов, гудел сиренами, скрипел лебедками, грохотал, лязгал и бубнил на тысячи голосов. Краны, лабиринты контейнеров, погрузчики, бетонные скосы, кубы, пирамиды и параллелепипеды, сплошные ровные линии да прямые углы, никаких извивов, нет природной мягкости очертаний, все твердое, шершавое, и среди построек бурлит шумливое, горластое многолюдье, а дальше пенистые зеленоватые волны бьются в отвесные берега, могучие сваи уходят в глубину, пирсы – и корабли, корабли, корабли… Но Тимур лишь скользнул взглядом по кишащему жизнью правильно-геометрическому миру у своих ног и сразу вперед уставился. В две стороны, будто исполинские десницы, расходились берега, а перед ним было море, бескрайняя синь под синью неба. Огромный мир – необъятный, бесконечный, мириады людей, дел, событий. И ты совсем маленький, незаметный во вселенской толчее, сутолоке, кипении жизни, но посреди этого не затеряешься, не сгинешь, оставишь след, ведь ты – на ладонях Господа.

Он стоял долго, охваченный чувством единения со всем живым и в то же время – ощущением непреложности собственного существования, материальности и важности себя самого, необходимости для всего мира личного Тимурова будущего, всех свершений, что еще предстоят, важностью их для человечества. А потом на смотровой площадке появились другие люди, и Тим пошел вниз. В местном отделении ВКС сказали неожиданное: какие-то события начались в межсфирии, однако подробности пока неведомы. Тимур попытался хоть что-то узнать, но уточнений не последовало, ему поведали только, что путешествие, конечно, не отменяется, однако следует поторопиться, прибыть к Башне До Неба как можно быстрее, дабы завершить паломничество. И велели готовым быть. К чему готовым – осталось неизвестным. Хотя дежурный дьякон, куда-то дважды позвонив и с кем-то переговорив, а после проверив через сфиронет, сказал Тиму, чтобы тот сходил в кассу пассажирской части порта и билет свой сдал. Взамен дадут другой – на челн. Оказалось, между Салониками и городком под названием Джуба курсирует быстроходный транспортник. Как понял Тимур из туманных пояснений, он на маршруте один – бывшая военная машина, крупногабаритная, переоборудованная для пассажирских рейсов. Людей туда немного помещается, оттого летают все больше ответственные военные мужи да чиновники, каждая минута жизни которых столь для Уклада ценна, что им дозволительно пользоваться некоторыми благами, недоступными простым мирянам.

Челн поднялся на следующее утро с небольшого аэродрома на краю города. Летели несколько часов, иллюминаторов не было, лишь экран телевида в конце салона, на который транслировалось изображение моря с изредка проплывающими по нему едва заметными крапинками малых островов. Миновали вытянутое светло-желтое пятно – Крит, – а после монитор вновь залила синева, и больше уже острова не появлялись. С Тимом летело десять человек, сплошь солидные великовозрастные мужи, в беседу никто вступать не стремился, так что он всю дорогу промолчал.

В принципе, челн мог бы донести их прямиком до Башни, но на определенном расстоянии от той всякие полеты запрещены. Сели на небольшом аэродроме в полукилометре от Джубы; тут же рядом имелась станция монорельса, последний отрезок пути. Поезд оказался совсем не таким, как те, в которых Тимуру раньше доводилось ездить: не ряды коек или сидений вдоль стен, но отдельные купе, на три, четыре и шесть мест. Тиму предстояло ехать в четырехместном. Ощущая себя несколько по-барски, вальяжно, так что даже неприятно как-то стало, пассажир проверил номера коек, которые здесь располагались двумя парами, одна над другой. Его полка оказалась верхней. Что ж, лезть туда и лежать? Да ведь светло, спать неохота и вообще – до Изножия ехать несколько часов всего. А сумку куда деть? В узком купе и поставить негде… Неуверенно озираясь, Тимур сел возле окна, упершись коленом в стойку откидного столика, что торчал под окном между нижними койками. Отодвинул слегка занавеску. Снаружи была асфальтированная платформа, за ней станционные здания, а дальше – желтые барханы, поросшие кустарником, за которыми уже стояли дома Джубы. На платформе люди ходили, кто-то в монорельс садился, другие нет. Жарко, душно, а небо такое яркое, что глаза слепит. Изножия отсюда не видно, хотя Тим ощущал близость самого святого места сфиры. В груди возникло чувство, схожее с тем, что посетило его, когда с башни порт и море разглядывал, хотя, пожалуй, несколько все же иной природы: некое душевное устремление, но не в будущее Тимура направленное, а в прошлое всечеловечества, к корням его, истокам. Ведь что ни говори, Изножие – это и есть сама История, материализовавшаяся в великой постройке…

Сзади скрипнуло, Тим обернулся. В купе вошел седоватый невысокий мужчина, худой, с морщинистым лицом. На плече – выцветший от времени рюкзачок. Кивнул Тимуру и встал над ним в узком проходе, чего-то выжидая, но глядя при том не на спутника, а мимо, в стенку. Секунд десять длилось молчание, наконец мужчина сказал:

– Посунься, рюкзак спрятать…

Тим, не понимая, выбрался из-за столика. Мужчина наклонился и вдруг поднял койку, откинул, будто крышку, двумя петлями к стене прикрепленную. Так и есть, петли там. А под койкой – пустое пространство, место для багажа. Так вот оно что! Тимур смущенно почесал лоб. Ему ведь еще ни разу не доводилось в таких монорельсовых поездах ездить, не знал он, что тут к чему.

– Григорий Сепухов, – сказал мужчина, кладя рюкзак. – Механик первого класса по обслуживанию морских кораблей дальнего следования.

– Тимур Жилин, – представился Тим растерянно. – Иеросолдат воздушно-космических сил.

Механик первого класса Григорий Сепухов положил рюкзак и замер, одной рукой придерживая койку. Тим стоял рядом, пытаясь понять, что дальше. Чего попутчик ждет? И молчит почему? Вдруг дошло: дожидается, когда и Тимур свою кладь уберет. Так чего ж не сказать? Спохватившись, поставил сумку рядом с рюкзаком. Сепухов сразу койку опустил и сел ближе к столику, уставился в окно. Пора, видно, к себе наверх лезть, неудобно, место-то чужое…

– Сиди, – сказал попутчик, не поворачивая головы. – Когда спать не надо, все верхние внизу сидят.

Говорил Сепухов неуверенно, делая частые паузы, будто разговоры давались ему с некоторым усилием, и корабельный механик всякий раз слегка затруднялся, какое слово использовать следующим.

Тимур устроился на середине койки. Из коридора доносились голоса, что-то втолковывал проводник – но приглушенным уважительным голосом, без напора, – в ответ звучал уверенный бас. Он стал громче, потом смолк, и в купе вошла совсем маленькая худая женщина в сером платье до пят и черном платке. Следом появился крупный белолицый мужчина в широкой, как парус, рясоформе, с золотой крездой на груди. Тимур вскочил, вытянулся по стойке смирно, тут же сообразил, что это все-таки не военный чин, а гражданский – скорее всего, какой-то чиновник, – и поклонился. Мужчина протянул руку, Тимур поцеловал ее, то же самое сделал поднявшийся, будто робот-автомат, Григорий Сепухов. Чиновник кивнул, но представляться не стал, потому и они промолчали.

У вновь прибывших были две большие сумки, чемодан и портфель. Следующую минуту Тим с механиком втискивали их под вторую нижнюю койку, но все не поместилось, чемодан пришлось укладывать туда, где их собственная кладь лежала, благо там-то места много осталось. Когда с вещами наконец разобрались, из коридора донесся голос проводника, который говорил провожающим, чтобы покинули вагон. Вскоре с шипением затворились двери, и поезд тронулся. Поползла, сначала неторопливо, но с каждой секундой набирая ход, платформа за окошком, мелькнула короткая лестница, одноэтажное здание – и началась пустыня с полоской гор у горизонта.

– На моление? – спросил чиновник. Голос был низкий, основательный, но при том не глухой, а сочный и даже бархатистый.

– Туда, – сказал Сепухов.

Тимур кивнул, затем спохватился, что невежливо, и поспешно добавил:

– Следую к Изножию.

Получилось как-то казенно, будто собеседник ему неприятен, будто Тим отмахнулся от него. Спутник, впрочем, внимания на то не обратил, сидел, расставив толстые ноги и обмахиваясь платком, взгляд рассеянно скользил от двери к окну и обратно. Жена его забилась в угол за столиком, напротив Сепухова, но, в отличие от того, смотрела не в окно, а на край стола, полуприкрыв глаза и сложив руки на коленях. Губами едва заметно шевелила: молилась.

– Жарко, однако, – пробасил чиновник, повернувшись к ней. – Как себя чувствуешь?

Голова в черном платке качнулась, женщина что-то едва слышно прошептала – и это были единственные слова, которыми супруги обменялись за всю поездку.

Поезд набрал ход, двигаясь в нескольких метрах над землей: полотно с магнитным рельсом поддерживали решетчатые фермы. А ведь Отринутое Изножие уже видно должно быть, подумал Тим. Но если состав прямиком к нему движется, то в окно не разглядеть. Тимур слышал, что на крышах некоторых вагонов в поездах дальнего следования устраивают смотровые площадки, углубления с сиденьями, накрытые стеклянным колпаком – но стеснялся спросить у спутников, имеется ли такое здесь. К тому же, если выходить, придется мимо чиновника пробираться, поднимать его с места, ведь тот своими объемистыми коленями почти касался второй койки. Вроде и ничего такого, но неудобно как-то, стеснялся Тимур.

Дверь купе была отодвинута, чтоб воздух свободно проходил. В проеме возник проводник, толкающий перед собой тележку с бутылками и тарелочками.

– Чай, освежающие напитки? – спросил.

– Напиток дайте, – сказал чиновник. – Лимонад у вас есть, обычный? Только холодный.

Когда проводник ушел, некоторое время было тихо. Чиновник иногда подносил к губам горлышко пластиковой бутылки и пил, гулко глотая. Женщина молилась, Григорий Сепухов сосредоточенно глядел в окно. Тим уже понял, что из себя представляет механик, он с подобными людьми сталкивался периодически – среди обслуги челнов в САВКСе было несколько таких, и в Москве тоже. Профессионалы, настоящие асы своего дела, они были специализированными людьми: целиком, всем интеллектом и душевным строем, всеми фибрами души и извилинами мозга настроенные на выполнение обязанностей и постижение тайн выбранной профессии. В народе таких уважительно называли блаженными или ремесленниками – то есть теми, кто с детства или с ранней юности отдал себя какому-то ремеслу. Уклад их очень ценил, помогал им всячески и вообще делал все, чтобы ремесленников становилось больше. Тимур тоже к блаженным с уважением относился – вроде и не завидовал, но был близок к этому. Ремесленники по-своему являлись очень счастливыми людьми, ведь каждое мгновение их жизни было исполнено смыслом. А Григорий Сепухов еще разговорчивым оказался, некоторые из ремесленников вообще с трудом могли вслух формулировать мысли, если те касались материй, лежащих вне поля их деятельности. Все без остатка сознание блаженных целиком сосредотачивалось на деле, которому они себя посвятили, ни для чего другого места не оставалось.

– Иероним Питердаков, – представился чиновник. Бросив платок на столик и поставив рядом бутылку, он вопросительным взглядом окинул спутников.

Сепухов не отреагировал – сидел с закрытыми глазами, может, заснул, а может, целиком погрузился в промасленную железно-электрическую вселенную судовой механики. Тимур в ответ назвался, подавив желание вскочить и щелкнуть каблуками: очень уж солидно, начальственно выглядел собеседник, хорошо, что такие многоопытные мужи Укладом правят.

– Воздушно-космические? – заинтересовался Иероним. – То славную службу избрал. Только из Академии?

– У меня первый отпуск, – сказал Тим.

– И сразу к Изножию? Похвально.

Тимур замялся, вспомнив, что нельзя секретную информацию разглашать. Хотя само по себе упоминание полета в Гуманитарный лагерь не предосудительно, что тут такого? Ведь хвалят вроде как зазря, потому что, ежели б не тот полет, Тим вряд ли бы в первый же свой отпуск к Башне До Неба отправился – скорее всего, бродил бы сейчас по Москве, выискивая старых друзей-товарищей, сидел бы в гостях у них, болтал о суетном… Хотелось разъяснить собеседнику причину паломничества, и он сказал:

– Перед отпуском мы в Гуманитарном лагере с заданием были. Я не имею права рассказывать…

Чиновник кивнул понимающе, и Тим заключил:

– После земель американов оскверненным себя чувствуешь. Потому отец-командир дал мне разрешение на паломничество и помог с билетами.

– Оскверненным, – протянул Иероним Питердаков. – Сие знакомо. Я, юноша, на Луне был, послом, а вернее, помощником оного. Вот теперь, возвратившись, устремился немедля к Башне, дабы очистить душу от скверны безбожных городов их. Хотя… Все же, пожалуй, я бы иначе состояние свое описал: не оскверненным, скорее раздробленным, лишенным духовной цельности ощущаю ся. Таков весь мир внесфирников: дробный, ломаный, без цельнолитности всеобъемлющей. И Любаша, видишь, – совсем бледна, изнеможенна? Она со мной была, по долгу жены, так сказать, на нее нечистый мир лунных сильнее подействовал. Теперь вот молится непрестанно. – Он взволнованно опустил широкую мягкую длань на плечо маленькой женщины, тут же убрал ее, подался вперед и заговорил громче, глядя в лицо Тимура, но будто бы его не видя, обратившись разумом к своим мыслям:

– Раздробленность, разобщенность – да! Верославие дарует целостное мировосприятие, скрепляет жизнь народную общим моральным порядком. Слышал ли такое слово – демократия, обучали тебя сему в Академии? То была предыдущая форма социальной организации. Демократия уравнивала невежество и знания, свободу творчества и свободу мифологизации объективной действительности, данной нам Всевечным в ощущениях. Все граждане, миряне и клир, равноправны? Так! Но люди равноправны потенциально, ведь не все могут достичь вершин горней святости. Кто так развивается, а кто… – Иероним повел рукой в сторону Григория Сепухова, – кто этак. Демократия же подразумевала, что любой голос равноценен, даже если это голос глупца либо человека, разум коего целиком средоточился в русле узкой специализации. Для того и нужен ПОД, сама суть коего противоречит устаревшей демократической доктрине. Не всякий может всякое – вот о чем говорю. И это суть не сословное неравенство, но лишь вопрос развития ума и духа каждой личности. Разумеешь, о чем толкую?

– Я… кажется, разумею, – сказал Тимур.

– То хорошо.

Иероним смолк и вновь отпил из бутылки. Жена его молилась, механик дремал. Тим поглядел в окно: все тот же пустынный пейзаж, хотя теперь вдалеке изредка проплывали домики, округлые глиняные постройки с крышами-колпаками. А вон у горизонта что-то серое…

– Изножие! – воскликнул Тимур, поняв, и чуть было не вскочил, тыча пальцем в окно. – Вон оно!

Монорельсовая дорога описывала долгую пологую дугу, вот почему стало возможно разглядеть цель путешествия. Твердыня, напоминавшая перевернутое ведро, которым можно было бы накрыть городок средних размеров, виделась пока лишь серой тенью, едва проступавшей в жаркой дрожи над барханами, – но тень эта высилась над всеми окрестными землями, над всей сфирой!

Григорий проснулся, раздернул занавески; Иероним Питердаков с женой подались к окну.

– Свят Вознесенный! – восторженно и с каким-то надрывом, будто испытывая немалую боль, разом душевную и плотскую, зашептала женщина. Одной рукой она сжимала ворот платья, другой вцепилась в полную кисть супруга, глубоко вдавив ногти в кожу, – а он не сопротивлялся, не замечал, блестящими глазами уставившись вдаль. Почти припав лбом к стеклу, она забормотала, повторяя третью суру Библы Пришествия: «Не став еще Кадмоном, объединил земли и все, что на них. Тут пришли войной неверные, но Господь Всеблагий, Всевечный, Всеединый ниспослал врагам мор, отчего оскудели чресла их, опустели чрева жен их. И по наущению Всевечного порешил создать великую Башню До Неба, и пришли туда разные язычники со всех концов света, и стали помогать, а повелел Господь строить ее, дабы при том все друг с другом столковались, смешались языки и воцарилась солидария. И взял на вершину Башни Кадмона, сделал Старцем Вознесенным…»

Голова женщины откинулась, зрачки поползли вверх – она свалилась бы под столик, если бы супруг не успел подхватить.

– Люба, Любаша! – Иероним, уложив ее, вскочил, что-то всполошенно кудахча неожиданно тонким голосом, а женщина дергалась, сучила ногами.

Поднялся шум, прибежал проводник – впрочем, не особо удивившийся, кажется, на этом маршруте подобное происходило и раньше, – затем откуда-то врач появился, и припадочную стали приводить в себя. Тимур, чтоб не мешать, смущенный, тихонько вышел в коридор, подальше от купе, стал возле окна и до конца пути назад уже не возвращался, глядел наружу, на горячую африканскую землю, пески, барханы, чахлую растительность. С этой стороны вагона Башню было не видно, но в душе крепло чувство, что центр дольнего мира, его духовная ось уже близко. Пустыня вскоре закончилась, потянулись домики, каналы, а там и асфальт начался. Состав приблизился к конечной станции, расположенной в одном из семи поселков, что окружали Изножие, образуя кольцо трехкилометрового радиуса.

Раздались шаги, Тим оглянулся: по коридору шел Григорий Сепухов со своим рюкзачком и сумкой попутчика в руках.

– Вот… и твою взял… – с усилием произнес он, поставил сумку у ног Тима и направился дальше, к тамбуру.

– Скоро подъезжаем? – спросил Тимур вслед.

– Две минуты, – ответил судовой механик, затворяя за собой дверь в конце коридора.

Выйдя из вагона, Тим надолго замер, вперив взгляд в Изножие. Теперь оно оказалось совсем близко и закрыло треть неба, оставив по бокам два синих участка. Небеса были очень яркими, слепили чистой раскаленной бирюзой. Здесь все было подчинено Башне: окрестные земли, домики, люди и само небо казались лишь придатком, незначительным дополнением к средоточию всесветного пространства, оси мироздания. С такого расстояния уже виднелись щели между составляющими стены блоками и тонкий – то есть метров тридцать в диаметре – стержень, торчащий из круглой крыши. Он был сломан, верхушка покорежена: когда-то там взорвалось несколько ракет.

Поселок состоял из лавочек со всевозможной верославной символикой, богоугодной литературой и одеяниями, небольших гостиниц для приезжих, столовых и домов, где жили местные. Большинство зданий были округлыми, без прямых углов. Тимур снял комнату в маленькой, как кофейная чашечка, гостинице; оставив сумку, спустился в парикмахерскую. Помыл руки и лицо в раковине под стеной, лежащими на полочке ножницами обработал ногти, затем сел в кресло, и парикмахер подровнял Тимуру волосы.

– Одеяния в лавке купить можете, – сказал он. – Но поспешите, ибо умара уже началась.

Умарой называли время паломничества, когда раз в день большие группы людей сходились к Изножию. Тимур одежды не стал покупать, так пошел, лишь снял обувь с носками, оставил в номере.

Между поселком и Башней раскинулась равнина, плотно утоптанная бесчисленными паломниками. Волнение Тимур испытал, еще только выходя из вагона, теперь же оно усиливалось с каждым шагом. Он шел и молился. Со всех сторон к Изножию двигались люди, многие в обычной одежде, хотя попадались и те, что привезли с собой либо купили в магазинчиках города ахрамы, одеяние из двух кусков ткани – одним опоясывали бедра, другой накидывали на плечо. Все мужчины были с непокрытыми головами, женщины в платках.

Поднимая пыль, они шли, а Изножие надвигалось на паломников, росло, вздымалось к небу все выше, подпирая его, бугря сверкавшие бирюзой небеса. Тим заметил Иеронима Питердакова с женой: взявшись за руки, супруги двигались вместе с группой истых паломников – так именовали тех, кто пешком отправился к Изножию от побережья Красного моря, а то и от самой Александрии. Эти люди были по большей части грязны, тощи, изнеможены длительным путешествием в тяжелых условиях, мужчины бородаты. Но глаза их блистали неземным блеском, и чумазые лица испускали сияние. Тимуру казалось, что и сам он теперь сияет, свет распирал грудь, сердце колотилось, в нем покалывало, несколько раз Тим бессознательно просовывал руку под расстегнутый ворот. Он уже не шептал – бормотал слова молитвы, слыша такое же бормотание, а то и громкие голоса вокруг. Расстояние уменьшалось, люди шли все плотнее – это была еще не толпа, но предвестница столпотворения, что царило под самым Изножием.

Было жарко, очень жарко: экватор. Твердыня стояла почти точно меж двух озер, Эдуарда и огромной Виктории, однако те были далеко, присутствие большой массы воды не ощущалось. В сухом, как огонь, воздухе могучий силуэт Изножия чуть дрожал – и тяжелел, наливался космической силищей. Плотнее, плотнее… вот уже они идут плечом к плечу, не осталось свободного места; песнопения звучат со всех сторон, и теперь не отдельные люди, не личности, подверженные страхам, печалям, злобе и ярости, всем животным, низменным чувствам, но единое сознание, единая плоть, единая душа стягивается, сгущается со всех сторон, приближая себя к Отринутому Изножию, и сотни голосов слились в единый громозвучный глас…

Изножие состояло из пенобетонных блоков размером с большой транспортный челн, далеко вверху кругом шел балкон, потом вновь бетонный скос; над ним протянулись стальные конструкции, трудноразличимые на таком расстоянии, напоминающие паутину, что облегла крышу здания. А у основания темнели проходы в Храм Мира, пока еще закрытые – там стояли деревянные перегородки и одетые в черное, с высокими черными шапками на головах служители Храма. Толпа паломников исполинским хороводом брела вокруг Башни, замкнув кольцо, в ожидании полдневной молитвы, когда допустят в зал.

Тимур понял вдруг, что рубаха расстегнута и не заправлена, развевается на горячем ветру. Когда он ее из-под ремня вытащил, сам не заметил. Впрочем, он тут же забыл про это. Святому ходу, до того разделенному на несколько групп, распевающих каждая свою песню-молитву, удалось слиться. Две группы запели в унисон, и когда больше голосов присоединилось друг к другу, они заглушили соседние, те также вплелись в хор – вскоре весь круговорот, к которому из пустоши добавлялись новые людские струйки, пел одну молитву… нет, то молилась сама Земля, все живущие в разных местах миряне и воцерковленные – Глас Сфиры возносился в космос, вместе с потоками частиц пронизывал пространство, лучился вместе со светом солнца, бился звездным прибоем в брега иных миров, затоплял Вселенную.

Поток нарушился, когда служители сдвинули перегородки; люди стали поворачивать. Никто не шумел, не толкался, не было такого, чтобы человек упал и его затоптали, – движение огромной массы народа сохраняло равномерную неспешность, величественную, торжественную самоуглубленность. Зал занимал всю внутреннюю часть Изножия, в сравнении с ним даже Триждыстроенный храм выглядел как палатка рядом с церковью. Ввысь уходили слегка наклонные стены, точно в центре потолка было круглое отверстие, от которого некогда вздымался гибкий столб. Под ним – тридцатиметровый амвон, на коем виднелись остатки эскалаторов, что должны были доставлять людей к орбитальным подъемникам.

Вдоль стен Храма Мира тянулся широкий бетонный канал, полный чистейшей прохладной воды – она бурлила, вливаясь из труб и уходя сквозь другие трубы. Люди опускались на колени, троекратно омывали руки до локтей, полоскали рты, втягивали воду ноздрями, фыркая и кашляя, мыли лица, увлажняли волосы, опускали в поток босые ступни, затем отходили.

Постепенно толпа заняла почти все пространство вокруг амвона. Тимур, совершив омовение, пробрался ближе к центру и задрал голову, разглядывая гигантские фрески, эпические картины славного прошлого. Переводя взгляд с одной на другую, он про себя шептал когда-то заученные слова – не молитвы, но строки учебника экзегетики, по коему в школе постигал историю верославия. И вот Михей Столбник порешил строить великую Башню, Изножие Каабы Небесной, каковую велел ему создать Всевечный. И в деле этом более прочих отличился первейший соратник Михея – Нимрод-страж. Но варвары трех культов, что остались еще на окраинах сфиры, окружили Башню, дабы разрушить ее. Страшное оружие взяли они, и отринула Кааба Небесная свое Изножие, рассоединились они навек. Тогда Всевечный через ангела Метатрола-Джаджила проклял варваров и лишил возможности размножаться, наполнив скверной чресла их, а Михей в руки строителей Башни вложил оружие, коим и сражались братья с варварами. Но еще до того как были изгнаны те со сфиры, Михей с тремя женами своими схоронился в пещере под горой Каб. И там ночью к нему явился ангел Метатрол-Джаджил, ведший под уздцы своего скакуна крылатого с человеческим ликом, блистающим во тьме. И вопросил Михей: зачем же повелел Всевечный нам Башню строить, ежели пришли язычники и разрушили ее? И услыхал в ответ: дабы у строителей смешались языки, и все они заговорили едино, и воцарилась солидария. Не достроив еще Изножия, воссоединились вы в солидарии, и языки смешались ваши, став всеединым, и сами вы стали всечеловечеством. Взял он Михея Столбника на скакуна и показал ему град божий Москву и всю сфиру Земля, и все сфиры небесные, и центральную сфиру, огнем горящую, – его, Метатрола, вотчину. И видел Михей на сфире Солнца блаженство праведных, а во тьме внешней межсфирии наблюдал муки грешных, ибо там за облаком Оорта было царство Дадала Проклятого. И открылись Михею страницы Библы, не солгало сердце ему в том, что видел. А когда вернулся в пещеру под горой Каб, услышал глас Всевечного, сказавший:

Пиши! Во имя Господа твоего, что сотворил человека из сгустка.

Читай! Ведь Господь твой щедрейший, который научил тростинкой для письма.

Научи! Человека тому, чего тот не знал.

После того три дня и три ночи Михей писал, и написал Библу под диктовку Всевечного, а когда вышел, сжимая ее, из пещеры в горе Каб, то был уже стариком, ибо так сказалась на нем мощь всевечных слов: стал Кадмоном он, а после – Вознесенным Старцем, ибо в небо поднял его Метатрол и поселил на Каабе, отринувшей Изножье…

Последние слова Тимур прошептал, опустив руки. Затем вместе со всеми поднял их на высоту лица, обратив ладонями наружу, после прижал к груди. Храм огласился слитным хором голосов: «Всевечный един и неделим!» – все как один поклонились так, чтобы ладони коснулись колен, и повторили: «Един, неделим! Не родил, не рожден!» – опустились на колени, легли ниц, опять на колени встали, повернув головы друг к другу, сказали: «Мир тебе и милосердие Всевечного!» – и уставились на вершину амвона.

Зазвучала музыка. Она полилась со всех сторон, сотрясая не только своды Храма, но все сфиры небесные, прекрасная, мощная, одновременно ласковая, нежная к детям своим – и грозная, суровая к неверным безбожникам.

На амвоне появился Апостол, один из тех, кто вместе с Кадмоном обитал в Каабе Небесной и спускался на Землю, дабы беседовать с верославными в Храме Мира, – горний легат на сфире. Тимур видел лишь крошечную фигурку, но голос Апостола загремел, раскатился по Храму, ударяясь в стены сокрушительными валами, откатываясь и ударяясь вновь, затопляя людей, накрывая их бушующим потоком. И все же звучал он разборчиво, каждое слово, каждая интонация – а интонациями, нюансами, тонкими смыслами проповедь была полна, будто картина гениального художника, использующего мельчайшие оттенки всяких красок, – все было ясно как светлый божий день:

– Сообщил Михей Столбник: не была Вселенная создана Всевечным, но излилась из него как некое излучение; скажу больше – как звучание, как первичный звук, как основной цвет, как начальный смысл, как мельчайшая планковская доля пространства и первое поползновение времени изошла из Него она. Три первичных эманации Бога, тождественные Богу, три мира, три ипостаси: Всевышнего Отца, Всевышнего Духа и Всевышнего Сына, что после разделились каждый на три другие эманации, то есть на девять небесных ярусов и девять сфирот и девять заповедей, правящих каждый в своем ярусе: восемь планет и Солнце, что является верховным архангелом Джаджилом-Метатролом. Однако, увидев, что Вселенная залита сиянием, но нету теней в ней, Всевечный эманировал также десятую сфиру, архангела Дадала, который отказался почитать Библу, после чего Всевечный проклял его и низверг на третью Сфиру. Ударился Дадал о нее и рассыпался, но не исчез, стал присутствовать во всех девяти сфирах как их тень, как замутняющее их зло – и тогда вселенная перестала быть тождественна Богу!

Апостол все говорил, а Тимур слушал, но уже не слышал слов. Музыка и звуки, издаваемые многотысячной толпой, – все смолкло для его ушей. Он разглядывал фрески и зрел картины величавого прошлого, как были сотворены миры и сфиры, как заселили их люди и как Михей Столбник порешил воздвигнуть Башню, коей связать Землю с межсфирным божьим пространством, и в то же время на орбите создать Каабу Небесную, и соединить их, как соединяется мост, концы которого на двух берегах строить начинают. Но язычники порушили величественное здание, оставив лишь Изножие; Кааба же, отдельно на орбите созданная, обратилась Горним миром, ничем со сфирой, то есть миром дольним, не скованная…

Вдруг замолчал Апостол, смолкла музыка – полная тишина наступила в Храме. Тим забыл как дышать, забыл все на свете слова и не видел уже стен с фресками, величественного амвона; он смотрел вверх, где было отверстие, в круг неба над головой, однако и неба не видел – но иную, высшую реальность, где обретался Всевечный. Нет, сама эта реальность и была Всевечным, Тимур Жилин глядел внутрь Него, зрел просторы божественной плоти, залы разума Его, угадывал взором блеск звезды, вспышки сверхновых – неизмеримые всевечные мысли…

– Война! – Голос Апостола прозвучал подобно набату, молотом ударил в чудесное видение Тима, и оно осколками витражей осыпалось, разлетелось по всему Храму. Стоя на коленях, Тимур покачнулся, когда смысл сказанного дошел до него.

– Слушайте, верославные братья! Сегодня, в год девяносто второй от Вознесения Старца, безбожники межсфирии объявили войну Земле!