Русский струльдбруг

Часть первая Сон в красном тереме (Хунлоумын)

Июль 2189 года

После трех недель на орбите челнок показался мне пустым.

Трафик сильно упал с тех пор, как Сибирская автономия в очередной раз подтвердила данные о развивающейся эпидемии. Кроме меня, в Хатанге получила разрешение выйти китаянка, которую на борту спутника я, как это ни странно, ни разу не видел.

Раскосые глаза, длинные волосы, вычерненные брови.

Двенадцать пустых кресел. Разумеется, место в челноке я выбрал рядом с девушкой.

Она улыбнулась. Необычно – одним ртом. Скулы и глаза при этом остались сосредоточенно печальными. За иллюминаторами плавилась нежная голубизна, как на виртуальных картах Сибирской автономии, территория которой начиналась с низких берегов Ледовитого океана и широким тупым клином уходила на юг, рассекая Северный Китай. С орбиты трудно представить мир твердым, осязаемым. Только бездонная голубизна, только нежность немыслимого, чувствуемого сердцем пространства. Конечно, я предвкушал разговор (тема не важна), но запели невидимые вентиляторы и мерзкий душок (совсем как от заброшенной скотобойни) коснулся моих ноздрей. Несправедливо, что земля встречает нас такими запахами, правда?

Вежливая улыбка.

– Вы китаянка?

– Почти.

– Как это почти? – удивился я.

– Лоло.

Я кивнул.

Ну да, китайцы не однородны. Масса диалектов, наречий. Среди них лоло – небольшой народ для этнографического музея. «С китайцами нас два миллиарда, без китайцев три небольших баржи». Я сказал себе: будь внимателен, Гао-ди! Ты должен полюбить этих людей. Неважно, кто они по крови – лоло, тангуты, эвены, юкагиры, китайцы или русские.

Я незаметно потянул носом.

Даже вентиляторы задыхаются. Такое старье теперь можно встретить, наверное, только в Сибирской автономии. Может, там и люди так пахнут? Все равно ты должен полюбить этих людей. Свободный от страстей видит чудесную тайну.

Я незаметно скосил глаза.

Я считал себя сильным психометристом.

Тонкое хлопковое платье, искусственные туфельки, светлый нашейный платок, расписанный художником вручную – все стильные, редкие вещи. Но все новые. Никаких зацепок. С одежды лоло ничего нельзя было считать. Ну да, имеет дело с электронной техникой. Но сейчас многие имеют дело с электронной техникой. Никакого багажа. Зачем ей багаж? Прошлую ночь провела с мужчиной. Что ж, это косвенно подтверждало распространяемые в автономии россказни о тайных домах встреч. Тоже понятно. Для народа, разучившегося рожать, беременность – чудо. Говорят, что в специальных дот-комах можно приобрести права на одну или даже несколько знойных свободных ночей. Даже на спутнике. Стремительные информационные войны резко разделили мир на плавающие зоны, никто не может указать, где проходит точная граница того или иного государства, никто не держит на прилегающих территориях огромные воинские соединения. Концепция роения победила. Небольшие автономные подразделения с эффективным вооружением, обеспеченные самой полной информацией в реальном времени. Никакой линии фронта. Только точечные удары. Впрочем, китайцы бежали к Ледовитому океану вовсе не от войн. Они бежали от эпидемии. Именно по этой причине Сибирская автономия оказалась первым государственным образованием в мире, построенным не политиками.

Аналитик? Предсказательница? Не похоже… Нейтрализация негативных воздействий, привлечение удачи? Не подтверждается… Батальон Поиска? Ну, может быть… Ладно, решил я. В Хатанге познакомимся.

Я вышел на пирсе, обозначенный на схеме туриста веселым иероглифом в виде веселой пузатой лесенки.

Цзин-ди. Знак колодца.

Но какие колодцы, если в Хатанге даже каменную соль добывают с поверхности!

Когда в прошлом столетии северные просторы обдуло теплыми ветрами с юга, тундра, как черной щетиной, поросла рощицами лиственниц, покрылась бесчисленными прихотливыми провалами, образовавшимися на месте вытаявшей мерзлоты.

Тянуло ветерком с океана.

Я не знал, что именно думала обо мне лоло.

Европа (для китайцев, да и для восточных русских) всегда только и делала, что разлагалась. Я усмехнулся. Запах, разносимый вентиляторами, лоло вполне могла отнести на мой счет.

– Евросоюз?

Я кивнул таможеннику.

– Наблюдатель?

Я кивнул.

– Гао-ди?

Я кивнул.

– Это ваше настоящее имя?

– Обязательно отвечать на этот вопрос?

Таможенник внимательно посмотрел на меня.

Как все, в автономии, он, конечно, подключен к Сети. Задолго до моего появления он уже знал обо мне все, что следовало знать. К тому же, челнок был первым в Хатанге за последние пять суток. От таможенника несло домашней лапшой, кислым молоком. Ему было скучно. Он смотрел на меня, как на дурака, играющего с намыленной веревкой. В контрольном окошечке Золотых ворот, отмеченных иероглифом в виде стилизованного квадрата, промелькнуло еще одно сморщенное китайское личико.

– Бэнь дань!

Металлические кольца пришли в движение.

Они медлительно плавали вокруг меня, поднимаясь и опускаясь, они фиксировали все мои данные, даже гнусный душок, оставленный дыханием вентиляторов. В конце длинного пирса прогуливалась стройная девушка в униформе. Ее ноздри – тонкие, точеные, просто чудесные, затрепетали, уловив первую волну запахов. Окликни я девушку, она, несомненно, улыбнулась бы мне, но вполне официально, как и следовало в пропускной зоне. Так же официально улыбнулся на выходном гейте дежурный. Он даже произнес пару вежливых китайских фраз. Вообще-то я понимаю этот язык, а если меня поведут к виселице, даже могу и заговорить.

Но тогда меня точно повесят.

Внизу под широкой террасой лежала бледная, изрытая извилистыми трещинами равнина. Небо над Хатангой, над этим чудовищным домом-городом, отливало нездоровой бледностью. Непонятно как держались в нем газовые туманности, вдруг набухавшие изнутри призрачным пульсирующим огнем:

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

Снова и снова.

Снова, снова и снова.

Снова, снова, снова и снова.

Бледное небо, бледные туманности.

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

Намек был понятен.

Старость никого не радует.

А струльдбругов в Сибирской автономии ненавидели.

«Струльдбруги не только упрямы, сварливы, жадны, угрюмы, тщеславны и болтливы, – они не способны также к дружбе и любви».

За что таких любить?

«Естественное чувство привязанности к своим ближним не простирается у струльдбругов дальше, чем на собственных внуков. Зависть и неудовлетворенные желания непрестанно терзают их».

Я так часто слышал эти слова, что помнил их наизусть.

«Завидуют они, прежде всего, порокам юношей и смерти стариков. Глядя на веселье молодости, струльдбруги с горечью сознают, что для них совершенно отрезана всякая возможность наслаждения. При виде похорон они ропщут и жалуются на то, что нет для них никакой надежды на тихую пристань. Счастливчиками среди этих несчастных можно считать тех, кто потерял память и впал в детство. Они внушают к себе больше жалости и участия, потому что лишены многих пороков и недостатков, которые свойственны остальным бессмертным».

Ну да, кто сохраняет покой, тот сохраняет силы.

Я шел по пустым переходам. Никаких украшений, кроме связок сухого бамбука.

Никого рядом, никого вдали. Пусто, как в забытом домене. Ниточки цветных китайских фонариков. Когда-то в Хатанге шагу нельзя было ступить без накомарника, а земля под ногами была проморожена до ядра Земли. Теперь над плоской, изъязвленной провалами тундрой величественно возвышался титановый город-дом, включенный в мировую Сеть. Наружные хелттмеллы, бесчисленные выходы веберов. В городе-доме никто не должен чувствовать себя одиноким.

Но и о струльдбругах не полагается забывать.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Я миновал всего-то одну террасу, а небрежный росчерк, сделанный алым разбрызгивателем, уже дважды попал мне на глаза.

А вот и ванба.

В Берне такое заведение назвали бы сетевым кафе.

Шуршащие бамбуковые перегородки. В ванба можно провести весь день и не увидеть соседей. Стилизованные кабинеты с отдельными веберами. Впрочем, у входа – пара открытых столиков, наверное, для экстремалов. Раскосая девушка за соседним столиком, почуяв въевшийся в мои одежды запах, незаметно повела носом. Розовые щеки, открытые щиколотки, утонченная неправильность в лице. Люди с таким цветом кожи никогда не мерзнут.

Я вошел в пустой кабинет.

За бамбуковой перегородкой негромко бормотали.

Я молча ткнул пальцем в сенсор вебера. Голографическая развертка ярко расцвела над столиком. Да, о моем прибытии знали. Деятели местной культуры приглашали меня на выставку скульптур в виртуальный клуб. Были еще какие-то приглашения, все виртуальные. Были и предупреждения (возможно, от администрации): не доверяться организаторам экскурсий, не имеющим на то официальных лицензий, не участвовать в митингах (в широком смысле слова), не посещать ресторан «Ду». Еще предлагались местные лекарства, экзотическая косметика, личные инструкторы по медитации, гадание на магнитных бурях. А среди новостей главными оставались сообщения о вроде бы достигнутой локализации разразившей в Хатанге эпидемии. К счастью, за последнюю неделю никаких подвижек действительно не произошло. Но неделя – это меньше мига на фоне многих десятилетий. Тангутские куры начали умирать сотнями, потом тысячами еще сто восемьдесят лет назад. Только через десять лет болезнь, принятую поначалу за типичный птичий грипп, научились определять точно. Еще лет через двадцать ее назвали болезнью Керкстона – в честь изучавшего молекулярного генетика, отдавшего ей все свои силы. К сожалению, вирус болезни, выделенный доктором Лестером Керкстоном, модифицировался гораздо быстрее, чем на него находили управу. Жители северного Китая в страхе бежали на север, сметая пограничные посты. В те времена считалось, что холод убивает заразу. Невероятными усилиями международных служб страшную эпидемию более или менее локализовали в неопределенном пространстве – от озера Лобнор до полярной реки Хатанги.

Это пространство и определяло Сибирскую автономию.

Доктор Лестер Керкстон первым обратил внимание на некие изменения в гене нейраминидазы, схожей с таковой вируса, ответственного за так называемый птичий грипп. В общем-то, ничего особенного. Именно рекомбинационными событиями между генами вирусов, всегда циркулирующих в природе, и создаются новые варианты. Роковым отличием оказался дополнительный лизин на С-конце нейроминидазы и отсутствие олигосахаридной боковой цепи, что сразу и стремительно вело к повышенному расщеплению белка с участием плазминогена. Смертность от болезни Керкстона очень быстро догнала и превзошла смертность, вызываемую инфекциями вирусов Марбурга и Эбола…

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

– Приветствуем вас в чжунго!

Слово чжунго можно перевести как город.

Я кивнул. Заученная вежливая улыбка. Много синего в одежде.

Для дежурного официанта я был всего лишь клиентом. Правда, прибывшим с запада, а потому почти на девяносто девять процентов устойчивым к местному вирусу; и со швейцарской картой в кармане.

Если еще короче, счастливчик.

Впрочем, почти два столетия тому назад такой же счастливчик отец Му тоже прилетел в Урумчи со швейцарской картой в кармане. До этого он несколько лет работал в Нью-Йорке – в закрытом бактериологическом центре доктора Лестера Керкстона. Именно отец Му пал первой жертвой болезни, от которой вымирали несчастные тангутские куры. По крайней мере, так считалось. Но симптомы показались медикам столь странными и нелогичными, что часть органов отца Му сохранили. Это позволило через пятьдесят лет детально изучить необычный вирус.

К сожалению, сам доктор Лестер Керкстон участия в этих исследованиях не принимал. 11 сентября 2001 года он погиб в Южной башне Всемирного Торгового Центра.

– Чувствуете? – потянул я носом.

Официант кивнул. Он все понимал.

Прежде чем отправиться в душ, я выложил на стол содержимое своих карманов – швейцарскую карту, действительную только в моих руках, какую-то мелочь, пару проспектов, прихваченных на челноке, растрепанную соломенную собачку.

И неожиданно обнаружил источник зловония!

Сдох биоаккумулятор.

Такое случается редко, но случается.

Капсула, которую следует проглотить перед долгим периодом почти полного воздержания от пищи, из нежно-розовой превратилась в отталкивающе бурую. Ну и соответствующе пахла.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Я прошел в указанную дверь и жадно вдохнул влажный горячий воздух.

Сорвав одежду, бросил в утилизатор. С наслаждением подставил плечи под мощные струи горячей воды. Биак сдох, ну и черт с ним. В ближайшую пару лет я не собирался поститься. Тем более что болезнь Керкстона мне не грозит. Будем так считать. Известно, что болезнь эта действует сугубо выборочно – в основном на людей с восточным разрезом глаз.

Огромное полотенце. Сенсорный выбор.

Я вернулся за столик уже в новом костюме.

Смуглая девушка с розовыми щеками повела носом и кивнула мне одобрительно и призывно. Я негромко спросил официанта, принесшего овощи, слишком упаренные, чтобы понять, чем они были неделю назад:

– Проститутка?

Он испуганно затряс головой.

– Вечерняя дама? Деятельница дот-кома?

– Нет, нет. Что вы! В автономии нет ничего такого!

– А как же вы… – я поискал слово, которое не испугало бы его. – Как же вы тут… Развлекаетесь?

Он посмотрел на меня с ужасом.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Этот Бо Юй, узнал я позже, учил: если хозяин режет курицу, внутренности он должен отдать рабочему. А если рабочий поймал рыбу, то должен пригласить хозяина на ужин. Каждый делится с каждым.

Но смотрел официант не на меня.

Его испугала соломенная собачка.

Я тоже не находил ее шедевром. Вполне ординарная работа. Еще год, и начнет рассыпаться в труху. Только хороший лак сдерживает ее от преждевременного разрушения. Игрушку мне вручили на спутнике. Оказывается, она ждала меня там целых пять лет, существует и такая форма обслуживания гостей. «Для обладателя швейцарской карты номер такой-то».

Я указал на крошечный иероглиф на задней лапе:

– Он что-нибудь означает?

Китаец закивал так быстро, что я должен был повторить вопрос.

– Да, да! – быстро кивал и кивал китаец. – Означает. Это иероглиф ду.

– А как можно это перевести?

– Смотреть…

– И все? – удивился я.

– Исходя из относительных величин…

– Это к чему-то относится? Или так… философия?

– Только так… философия, – согласно закивал китаец. Было видно, что он готов согласиться с любым мнением, только бы прервать беседу. Но предупредить, видимо, был обязан. – В чжунго есть такой ресторан «Ду». Вы, наверное, уже слышали. Туда не надо ходить.

– Почему?

– Старимся естественно…

– Не понимаю.

– В «Ду» не любят тех, кто мешает…

– Чему?

Вместо ответа официант сунул мне карту вин.

На массивной кожаной обложке была вытиснена схема ближайших развлекательных пунктов. Ресторан «Ду» удачно размещался в квадрате между четырьмя китайскими кладбищами. Не зря в последнее время меня мучила мысль, что я вижу не совсем то, что вижу.

У строгих предупреждений есть одно плохое свойство: им не следуют.

Уже через два часа я сидел в ресторане «Ду». На первый взгляд, ничего особенного. Типичные красные стены, расписанные в этническом стиле. Невидимые вентиляторы. Неизменные гирлянды фонариков. Бо Юй, конечно, отметился и на этих красных стенах. Кроме призывов к великому герою, я увидел темные символические фигурки мамонтов и драконов – мелких, как вырожденные иероглифы.

Соседний кабинет занимала старуха в темном платье с пышными оборками.

Я видел ее сквозь просветы в бамбуковых занавесах и сразу отметил, что такие темные платья, пожалуй, не должны носить даже в Урумчи. Компания старухи (три совсем молодых человека) только подчеркивала ее бросающуюся в глаза архаичность. Тоже что-то вроде вырожденного иероглифа. Зато у элегантных костюмов молодых людей был продуман каждый шов.

Ожидая официанта, я пытался понять, чем занимаются эти жиголо.

Подобные костюмы не шьют для повседневной носки. Может, это встреча друзей?

Но что связывает молодых людей с такой древней старухой?

Профессия психометриста на этот раз не помогла мне.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Старуха оглянулась, и я увидел противные водянистые глаза.

Я улыбнулся. Она походила на плакальщицу. Но мне было все равно, чем она занимается. Меня больше занимали ее молодые друзья. За полтора часа сидения в ресторане «Ду» я дважды посетил туалет, сменил несколько блюд, успел перекинуться несколькими фразами с официантом, а молодые люди сидели так же, как в начале вечера. Унылые позы. Ничего в них не изменилось. Ну, что-то ели. По крайней мере, тарелки перед ними иногда меняли. Что-то, видимо, обсуждали, – до меня доносились обрывки фраз…

– Вы позволите?

Честно говоря, я никак не думал увидеть здесь лоло с челнока.

Но она пришла. И на ней почти не было одежд. Точнее, какие-то одежды были. Даже много. Но все полупрозрачное, летящее, взбитое невесомыми волнами, таинственное, мерцающее. В Европе такого не увидишь. Нежные лепестки роз, обсыпавшие тело. Смятенные чудеса полупрозрачного шелка. Переливающиеся пузыри неведомых мне тканей.

– Присаживайтесь.

Она помедлила.

– Запаха больше нет, – усмехнулся я.

– А что это было?

– Дохлый биак.

И улыбнулся:

– Забудьте. Я – Гао-ди.

– Высокий, – зачем-то перевела она. – Разве вы китаец?

– Люди носят разные имена.

– Ну да… – она смотрела на меня изумленно. Как это так? Человек потерял биак и нисколько не волнуется.

Накорми себя сам.

Биак не игрушка. Его стоимость можно сравнить только…

Ладно. Лучше не сравнивать. Фэй (так девушка назвалась) мое отношение к дохлому биаку впечатлило. Она устроилась в кресле и, ожидая официанта, положила голову на кулачки. Локти упирались в стол, ресницы опущены.

Голоса… Ровный шум голосов… Легкие покашливания…

Страшная эпидемия началась в свое время с таких вот покашливаний.

Стремительное развитие эпидемии, особенно в Китае, этим и объясняли. Когда все вокруг задыхаются в кашле, уберечься трудно. Воздух быстро насыщается миазмами. Но эпидемия распространялась столь стремительно, что, несомненно, должен был существовать еще какой-то канал передачи. А двойственность инфекционного агента указывала на носитель, постоянно и активно инициирующий переход нормального прионного белка животного и человека в инфекционный – за счет свойств собственного белка. Не мое дело разбираться в деталях, я никогда в этом особенно и не разбирался, просто помнил кое-что из того, что объяснял нам доктор Лестер Керкстон. Вызывая цепную прионную реакцию, возбудитель странного гриппа стремительно дезорганизовывал главные жизненные системы организма.

– Вы похожи на Чао Шу…

Наверное, Фэй имела в виду какую-то местную знаменитость.

Везде есть местные знаменитости. В самой отдаленной, самой малонаселенной стране они существуют. Семьдесят лет назад пожилой служащий швейцарского банка, провожавший меня в подземное хранилище, заметил: «Я хорошо помню вашего отца». Он не должен был разговаривать с клиентом, это запрещалось, но он тоже жил в мире, населенном только ему известными местными знаменитостями. В тихих подземельях банковского хранилища он создавал свою, ни на что не похожую мифологию, и одна ее ветвь была основана на моем, придуманном им, сходстве с отцом.

Пришлось ответить: «Да, мы похожи».

Он долго жевал плоскими сухими губами: «Как две капли воды».

Что еще мог сказать обыкновенный банковский служащий? Ведь ему в голову не могло придти, что он видел когда-то не моего отца, а меня.

«Жэнь…»

Мне быстро надоест в чжунго, подумал я.

«Она недооценила Тянцзы…» – доносилось из соседнего кабинета.

Похоже, упомянутая Жэнь была девушка необыкновенная. Люди даже думали, что она умеет превращаться в лису. Так всегда думают, когда нет никакой достоверной информации. У молодого человека, сидевшего за неплотным бамбуковым занавесом, было длинное лицо, острый нос, маленькие глаза тонули под реденькими бровями. Однажды, рассказал он, Жэнь встретила Чао Шу. (Вот с кем сравнила меня Фэй пять минут назад). Чао Шу изучал военное дело, любил любовь и вино…

«И это не казалось ему зазорным», – неожиданно низко произнесла старуха.

«Так оно и было», – засмеялся остроносый. Молодые люди, кажется, оживились. «Так всегда бывает», – поддержал другой. Уединившись с девушкой, Чао Шу нашел, что груди ее упруги, чресла жаждут, а песни и смех пьянят. Жэнь тоже полюбила чистого юношу и часто и подолгу позволяла ему себя рассматривать. Но потом чудесную девушку увидел богатый и глупый бездельник Инь. Он омыл толстую шею туалетной водой, надел новую шапку, подкрасил губы…

– Вы схватываете смысл?

– Ну да. Они обсуждают сказочную историю.

– Не совсем, – улыбнулась Фэй. – Чао Шу вовсе не сказочная персона.

– Его любят в автономии?

– Очень.

– А кто эти люди?

– Старая женщина в соседнем кабинете?

– Да, я говорю о ней. Почему она в таком суровом платье? Смотреть страшно. По-моему, такие платья давно вышли из моды.

Фэй улыбнулась:

– Я даже не помню, была ли у нас мода на темное…

И добавила, взглядом указав на старуху:

– Это Анна Радлова.

– А молодые люди?

Фэй поправила под прозрачным платьем прозрачную бретельку:

– Молодые люди? У них нет имен. Это так, пустышки. – Она снова улыбнулась. – Голографические фигуры. Мы говорим, родственники из Сети. Здесь многие имеют родственников в Сети. Анна Радлова еще не так стара, чтобы совсем не выходить из дома, но и не так молода, чтобы заводить молодых друзей в реальном времени. – В Хатанге, объяснила Фэй, общение ограничено. Эпидемия во все вносит свои коррективы. Хочешь не хочешь, но рано или поздно твоим настоящим домом становится Сеть. Там нет границ, там можно общаться с любым, там можно заниматься любовью, обсуждать проекты, устраивать вечеринки. Там есть свобода и там можно ничего не бояться и найти понимание. Там любого собеседника связывают с тобой общие переживания. Сеть на сегодня – лучший выход из тянущегося, как вечность, ужаса. С тех пор, как виртуальное пространство перестало быть конфликтной территорией, в Сеть уходят многие. И вовсе не потому, что бегут от реальной жизни. Нет, конечно. Они создают новую реальность.

И вдруг спросила:

– Вам, наверное, хочется увидеть, как я живу?

– Наверное.

Красные стены.

Красные потолки.

Красная плитка на полу.

Красного кирпичного цвета рамы.

Мы стояли у распахнутого окна, и я чувствовал, как сильно Фэй меня хочет.

Этого скрыть нельзя. Можно, задыхаясь, говорить, обводя рукой смутный горизонт белой полярной ночи: вот как все изменилось… снежные пустыни и полярные сияния, шепот звезд, а теперь – воронки на месте вытаявших за лето ледяных линз…

Фэй говорила и раздевалась.

Медленно. Боялась, наверное, показаться испуганной.

По той же причине она и волосы расчесывала нестерпимо медленно.

Я видел ее спину. Видел волну волос. Она как будто боялась меня, это чувствовалось по ее сжатым лопаткам.

– Я отпустила помощницу…

Я кивнул. Меня это устраивало.

– Ее зовут Ли. Она любит пугать меня.

– Пугать? Я правильно понял?

В сумеречном свете тело Фэй сияло как фарфоровая ваза.

– Она уже много лет ищет последнюю фразу…

– Последнюю? Я правильно понял?

– Ли хочет проститься красиво…

– Она больна?

– Мы все больны.

– Так объявлено официально?

– Если вы спрашиваете как наблюдатель Евросоюза, я отвечу – нет. Но если ты спрашиваешь как друг, то – да.

– А служба Биобезопасности? Такие слухи должны преследоваться.

– Там работают такие же люди. А в точном знании нет ничего плохого. Это помогает сосредоточиться.

– Сосредоточиться?

– Ну да.

– А твоя помощница?

– Моя помощница знает это.

– И хочет уйти из мира красиво?

– Нас этому учат…

В словах Фэй не было отчаяния.

Она прекрасно знала, о чем говорит.

А когда приподнялась – голая, смуглая, гибкая (чтобы погасить лампу) – и вся вытянулась в этом долгом легком движении, в каждом повороте ее длиной шеи, плеч, бедра зажглась какая-то неявная (для меня), но деятельная опасность…

– Ты странно целуешься…

– А разве есть какие-то другие способы?

– Не знаю. Но у нас целуются не так.

– Ты бывал в Урумчи?

– Почему ты спрашиваешь?

– Обними меня… Крепче… Не отпускай… Хочу знать… Не хочу оставаться одна… Просто однажды я видела человека…

– В Урумчи?

– Да.

– Похожего на меня?

– Да.

– Недавно?

– Нет… В детстве…

– Сколько тебе было?

– Может, девять. Или около того.

– Ты могла ошибиться. Столько времени прошло.

– Наверное…

Потом Фэй уснула.

А я сидел на полу у низкой лежанки.

Я сидел на полу, и сердце тянуло привычной тяжестью.

Я думал: зря… Опять зря… Фэй и все это – зря… К тому же она не так уж мне нравится… Можно ли вдохнуть новую жизнь в молоденькую лоло, пораженную болезнью Керкстона?.. В этом смысле я ничем не отличался от виртуальных спутников старухи Анны Радловой…

Считывание информации было у меня врожденным.

Для моего друга Грифа таким даром было ясновидение.

Гриф видел будущее. Он пугал нас пророчествами, некоторые из которых успешно сбывались. Но почему, черт побери, в толкучке большого аэропорта он не увидел, не различил, не почувствовал арабов-смертников? Братья Ахмед и Хамза Алхамди (позже я это выяснил) прошли всего в трех шагах от нас. Их сердца были преисполнены ненависти. Но Гриф этого не почувствовал. Марван аль-Шеххи, Файез Баннихамад, Мохад Алшехри ничем его не заинтересовали, хотя Гриф посещал вместе с доктором Лестером Керкстоном ту самую летную школу, в которой почти год занимались эти ублюдки.

Таких, как мы с Грифом, у доктора Керкстона было пятеро.

По крайней мере, я слышал о пятерых, хотя встречался только с Аском и Грифом.

Дети индиго, дети синей ауры – мы были собраны в закрытый научный Центр со всего мира. Даже жили при лабораториях Центра. Стеклянный блеск металла, металлический блеск стекла были для нас просто окружением, а доктор Керкстон – учителем и воспитателем; но почему, почему, почему именно я, а не ясновидящий Гриф при виде прилизанного пожилого джентльмена чувствовал приступ подлого мертвого страха? Почему не Гриф, а я отчетливо ощущал запах крови, насилия, непреклонной ледяной воли – в изящных обшлагах, в свежем воротничке, в небрежно, но стильно повязанном галстуке доктора Лестера Керкстона?

У нас даже имен не было.

Я вообще попал в лабораторию после тяжелой черепно-мозговой травмы.

До сих пор не знаю, как и где протекала моя жизнь до 8 июля 1998 года, когда на мосту Венезано внезапно взорвался «Кадиллак», в котором, кроме грабителей-угонщиков, находилась молодая белая заложница с ребенком. Два века поисков ничего мне не дали. Я так и не заполнил многочисленных лакун в своей биографии. Тогда, после взрыва на мосту, меня выбросило под колеса встречных автомобилей. Но я уцелел. Мне было около девяти. Как Фэй в Урумчи. Не больше. Я не помнил ничего, когда очнулся. Гриф выхаживал меня в лаборатории доктора Лестера Керкстона. В отличие от меня, он знал, чем занимается прилизанный пожилой джентльмен. Никто не поручал доктору Лестеру Керкстону заниматься механизмами старения, официально считалось, что основные интересы доктора лежат в области вирусологии, и мы с Грифом попали в его лабораторию именно как биологический материал, предназначенный для опытов со скрытыми механизмами старения. Всего лишь. Рано или поздно доктор Лестер Керкстон обнародовал бы полученные им результаты, но 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке в Южную башню Всемирного Торгового Центра врезался «Боинг-767», угнанный исламскими террористами.

Впервые о болезни, поразившей сразу несколько провинций Китая, я услышал в Польше.

Шел 2003 год.

В стране кипели страсти.

Вчерашние профессора торговали колготками, воры сидели в парламенте.

Аллеи Лазенок пахли лилиями, розами и проститутками. Наглые офицеры похрустывали ремнями портупей, везде шныряли такие же наглые молодые личности. «Куплю все!» Такие плакатики можно было видеть даже на Иерусалимских аллеях. Хотите купить небольшой город вместе с жителями? Нет проблем. Хотите продать чужую усадьбу, толкнуть с молотка государственный аэропорт, продать фальшивые мемуары Пилсудского? Нет проблем!

Пресс-конференция молодого модного писателя собрала чуть ли не сотню журналистов. Вопросы сыпались один за другим.

«Часто ли вы общаетесь с паном Станиславом Лемом?»

«С каким Лемом? Ах, с этим дряхлым мамонтом из каменного века? – улыбка модного писателя походила на ухмылку, жирные усы тряслись. – Зачем мне общаться с этим старым дядькой? Он – питекантроп. Теперь не он, теперь я – ваше второе я! Внимайте мне! Сегодня вы дышите тем, что именно я вам подсказываю!»

«Как вы разговариваете со своими издателями?»

«Обхожусь одним словом».

«Каким?»

«Сколько?»

«А что в таких случаях говорит пан Станислав Лем?»

Пестрый галстук, жирные холеные усы. Пан модный писатель злился.

«Искусство – бизнес, – кричал он, разбрызгивая слюну. – Мои персонажи – это значки на клавиатуре компьютера. Старые мамонты не умеют продавать. Они не умеют предлагать себя. Они из прошлого времени. А я ваш, я умею. Я продаю плоды своего воображения. Моей жене не нравилось мое желание писать знаменитые романы. Станешь знаменитым писателем, говорила она, наденешь черное пальто, черную шляпу и пойдешь в бардак. Я говорил: даже из бардака меня все равно принесут домой, потому что я буду знаменитым и у меня будут деньги. Она говорила: да, может, и принесут, но уже без денег. Я отвечал: ничего страшного! Я напишу новый роман! Жена поверила мне и не прогадала. – Идиоты в переполненном зале восторженно клевали даже на такого тухлого червяка. – Раньше я врал жене, теперь вру вам. За деньги!»

«Вы слышали об эпидемии в Китае?»

«Китайцев так много, что меня это не беспокоит».

«Но ваша жена родилась в Урумчи! Ее родители до сих пор живут в Урумчи!»

«Я не пускаю жену в какой-то там Урумчи».

Я сидел на полу и смотрел на спящую лоло.

Уж ей-то не надо было скрывать своего происхождения.

Белые и красные тельца неслись по ее разветвленной кровеносной системе, сердце билось, почки напряженно работали, клетки требовали деления, деления, деления. Но моим жаждущим сперматозоидам не суждено было прорваться сквозь блокаду, выставленную незримыми, вездесущими вирусами. Болезнь Керкстона убивала будущее еще до возникновения зародыша. Мое возможное продолжение растворялось и исчезало. Меня всегда мучило, как это капелька моей крови, моей слюны, нет, точнее, одна единственная молекула моей ДНК может жить и оставаться мною вне меня? Как можно распоряжаться наследственностью, манипулировать ею? Как можно, скажем, перенести меня в бактерию, в растение, получить фактический гибрид, например, между мною и деревенским быком, который впредь будет синтезировать для всяческих медицинских нужд фактор именно моей крови? Какая-то мелочь, ген… Но человека так легко разбавить бегемотом или яблоней… Забудьте о чуде, смотрите на наследственность как на определенную программу, учил нас доктор Лестер Керкстон. Смотрите на свою наследственность не как на какое-то там чудо, а как на самую обыкновенную программу, записанную по четким, но вполне воспроизводимым технологическим правилам.

Вот я и сижу в красном тереме.

Вот я и чувствую, невероятно и больно чувствую, как всеми своими силами (даже во сне) раскосая лоло пытается уловить, спасти мои мечущиеся в ее убежище сперматозоиды…

11 сентября 2001 года я находился в Нью-Йорке на сорок девятом этаже Южной башни Всемирного Торгового Центра. Там же проходил тестирование Гриф – пятнадцатилетний задумчивый альбинос. Я любил Грифа. Напрочь заблокированный синтез меланина придавал глазам Грифа тревожный красноватый отблеск, из-за этого он часто выглядел невыспавшимся. Когда Южная башня дрогнула, когда начали падать со стен картины и взвилась пыль, я в ужасе заорал: «Гриф!» Я не заорал: «Мама!», я ведь ее не знал, – я заорал: «Гриф!» Где-то за стеной, впрочем, могли находиться и другие дети индиго, ведь доктор Лестер Керкстон упорно добивался от этих «многообещающих чудовищ» (так он нас называл) «устойчивой генотипической неустойчивости».

Дверь заклинило. Прикрыв голову попавшей мне под руку курткой доктора, я бросился на внутреннюю перегородку. Я помнил, что она сделана из гипсокартона. Вокруг падали какие-то вещи, с плотным звуком лопнули сразу все лампы, погас свет, поволокло едким дымом. Двери заклинило намертво, в окно с сорок девятого этажа не прыгнешь. Я представления не имел, что происходит, что случилось. Землетрясение? Пожар? Почему отключились все системы? Почему с потолков льется вода? От куртки доктора Лестера Керкстона, как всегда (для меня), исходил тошнотворный запах крови, страха, беспамятства, стальных инструментов, но я не мог ее бросить. Обмотав голову курткой, я раз за разом бросался на переборку, разбухшую от бегущей с потолка воды (включились противопожарные системы).

Наконец, переборка не выдержала и я выпал в пролом.

Потоком воды меня вынесло на черную задымленную лестницу.

«Гриф!»

Толпа людей. Орущих, бегущих.

Ничего, совсем ничего, кроме смертного ужаса.

Продолжая орать, я вместе с толпой вывалился наружу.

Чудовищное облако дыма, пыли, обломков заволокло Манхэттен.

Я задыхался. Я не знал, куда бежать. В пыльной мгле что-то рушилось, ударами звуковых волн закладывало уши. «Ладли, успокойся… Ладли, успокойся… – твердил я себе. – Попытайся понять, где ты находишься… Определи верное направление… Ты вырвешься…» – шарил я руками в горячем воздухе.

Кто-то схватил меня за руку.

«Гриф!» – обрадовался я.

«Не отставай!»

«Что происходит?»

«Потом разберемся. Не отставай!»

Схватив Грифа за руку, я бежал за ним. Я полностью ему подчинился.

«Теперь ты в безопасности. Теперь все позади!» – орал он мне в ухо. Можно было орать и громче, на нас никто не обращал внимания, потому что ужасное облако тьмы и пыли затопило весь Манхэттен. «Не бойся! Самое страшное позади! А для нас с тобой вообще все складывается не так уж плохо. Мы свободны! Понимаешь? Что это на тебе? – орал он. – Куртка доктора Лестера Керкстона? Проверь внутренние карманы. Ну, вот видишь! Я так и знал! Швейцарская банковская карта на предъявителя! Надломи ее. Запачкай кровью, у тебя ведь разбиты пальцы. Молодец, Ладли. Не жалей себя. Кровь поможет тебе. Карту определят на твое имя. Ведь ты предъявишь ее из рук в руки. Мы свободны, Ладли! Доктора Керстона больше нет! И секретная лаборатории исчезла. Если ты не дурак, Ладли, то все теперь будет лучше, чем прежде!» Он с восторгом и с ужасом оглянулся на чудовищную черную гору дыма и пыли, вставшую над Манхэттеном. Он всегда все понимал первый. «Это невероятный шанс, Ладли! Мы мечтать не могли о таком шансе. Пробежишь еще квартал, падай в обморок. В клинике притворись, что потерял память. Ты это умеешь, тебе не привыкать, правда? А потом уезжай».

«Куда?»

«Куда хочешь!»

«А ты? Где я найду тебя?»

«Не знаю. Но мы не потеряемся».

«А доктор Керкстон? А лаборатория?»

«Забудь про доктора Керкстона! Забудь про его лабораторию».

«Но как я буду один, Гриф? Я не знаю, как это – оставаться одному».

«Привыкай, Ладли!»

«Я боюсь!»

«Теперь ты долго будешь один, совсем один, – сказал Гриф, обняв меня. – Начни новую жизнь, Ладли, или умри. Сам видишь, выбор у нас небогатый. Уезжай подальше. Улетай в Швейцарию. Восстанови карту – и улетай. Нигде не оставайся подолгу. Даже не приближайся к этому проклятому континенту».

Первые два года я провел в Европе.

Сперва в Берне, потом в Испании, потом в Бельгии.

Во Франции мне не понравилось, не задержался я и в Италии.

В Амстердаме я несколько месяцев жил в отеле для геев. Официально считалось, что я страдаю от неразделенной любви (меня такой вариант устраивал, я даже, как мог, поддерживал эти нелепые слухи). Потом в меня по-настоящему влюбился местный префект. Намерения у него были самые чистые, но я не хотел потворствовать чувствам, которых никак не разделял. В Германии, впрочем, оказалось еще скучнее. Позже, в Варшаве, в отеле «Бристоль», я случайно наткнулся на старую газету со списком погибших во Всемирном Торговом Центре 11 сентября 2001 года. Среди многих имен значилось имя доктора Лестера Керкстона. Значит, я действительно был свободен. Секретной лаборатории больше не существовало. Думаю, даже Гриф в то время еще не искал меня. Я был здоров, я начинал радоваться жизни. Я так привык к этому, что когда осенью 2070 года в салоне на Кингз-роуд модный мужской мастер, артистично поворачивая мою кудрявую, ухоженную голову, восхищенно заметил: «У вас превосходная кожа, сэр!» – я автоматически ответил:

«Для моих лет – да».

«А сколько вам?»

«Восемьдесят шесть».

Рука мастера дернулась: «Как странно вы шутите».

В тот день я в очередной раз поменял документы.

Другими словами, в тот день я снова купил новые документы.

Это стоило недешево, зато на какое-то время я стал художником Робером Пуссе.

Имя французское, но жил я в Ирландии. Драки в барах, драки на улицах, взрывы в метро. Жизнь свободного артиста. Не скажу, что мне это сильно нравилось. Дважды не по своей воле я попадал в полицию. Я тогда выглядел лет на тридцать, не больше, но я-то знал, сколько мне. В восемьдесят восемь лет человек не должен кидаться креслами в перепивших парней, в восемьдесят восемь лет не стоит таскать в номер понравившихся тебе девиц. Внутренние противоречия сбивали меня с толку. Пришлось перебраться в Исландию, опять через Швейцарию. Именно тогда пожилой служитель банка в Берне принял меня за моего отца…

В Рейкьявике шли дожди.

За сто лет, прошедших со дня Нью-Йоркской трагедии, климат в северном полушарии изменился. Медленно наступало море, таяли горные ледники. Меня это нисколько не пугало, как не пугала и эпидемия, выкашивающая население северного Китая. Предметом шуток (довольно-таки мрачных) становилось бесплодие китайцев, как раньше предметом подобных шуток была их невероятная плодовитость. Охваченные эпидемией районы северного Китая и Сибири со временем выделились в особую автономию. Это устраивало всех – и Китай, и Россию, и прилегающие регионы. И вот тогда, наконец, кто-то впервые сумел связать странную смерть отца Му с загадочными работами давно погибшего американца Лестера Керкстона.

– Ты не спишь?

– Нет, – погладил я голое плечо Фэй.

– Не играй с этой штукой, – попросила она.

– Но это же хлопушка, – удивился я. – Я взял ее с твоей полки.

– Не все, что лежит на моей полке, можно брать в руки, – улыбнулась Фэй. – Положи на место. Это газовая хлопушка. Сильный нервно-паралитический газ. Им пользуются при разгоне агрессивных толп.

– Разве в чжунго бывают агрессивные толпы?

– Иногда люди устают, – объяснила Фэй. – Их приходится сдерживать.

Она еще выглядела заспанной, но взгляд постепенно сосредотачивался:

– О чем мы говорили перед тем, как я уснула?

– Об Урумчи. Там ты в детстве встретила человека…

– Ну да. Похожего на тебя. Очень похожего. – Она засмеялась, но глаза ее при этом остались печальными. – В Урумчи жила одна старушка. Ее родная бабушка была когда-то женой знаменитого европейского писателя. Кажется, польского. Не помню. Вот у той старушки и останавливался человек, похожий на тебя. Он действительно походил на тебя, это точно, я хорошо запомнила. Такие же брови… – Она быстро и нежно провела рукой по моему лицу. – И глаза… И смотрел он уверенно… Так, будто ему нечего бояться. Все боялись, а он не боялся. Это было видно. Прошло столько лет, а я помню. Я очень хорошо помню этого человека. Воспоминания так же отчетливы, как надписи на костях, найденных при раскопках в Хэйнане.

Фэй рассмеялась:

– Хочу есть.

– А что у тебя найдется?

– Биак, – она снова засмеялась.

И я вдруг почувствовал, что ей и впрямь хорошо.

Им не зря разрешают свободную любовь, подумал я.

Она верила. Они все тут, наверное, откликались на веру.

Я не удивился тому, как быстро Фэй поднялась с лежанки.

Чудесное, красивое, молодое, хорошо натренированное тело.

Если болезнь и скрывалась в ней, то где-то глубоко, очень глубоко, там, в ее красивом хрупком теле, растворившись в неясных глубинах крови и лимфы. В короткой красной юбке… точнее, в куске цветной тряпки (явно еще не ношеной)… она показалась мне даже веселой…

Мы снова шли изгибающимся коридорам.

В специальных нишах стояли стилизованные скульптуры.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

– Откуда у тебя соломенная собачка?

Фэй спросила как бы между прочим, даже не обернулась.

Мы уже вошли в ресторан, миновали несколько кабинетов.

За бамбуковыми занавесами мелькали люди. Наверное, тут это считалось большой смелостью – находиться так близко друг от друга. Вперемешку русские и китайцы. В основном молодые. В Сибирской автономии люди редко дотягивают до сорока. Несколько явно виртуальных семей, неумолчные громкие голоса. Фэй неумолимо тащила меня к заказанному ею столику.

Соломенная собачка?

Плевать на соломенную собачку!

Но почти пять лет она зачем-то ждала меня на борту спутника.

Иероглиф «ду». Собачка и иероглиф «ду». Может, кто-то хотел, чтобы чжунго я, прежде всего, заглянул в ресторан «Ду»? Но кто мог знать, что когда-нибудь я появлюсь на территории Сибирской автономии?

Мы все еще разыскивали свой столик.

Крылатые драконы, размытые символические изображения мамонтов, неслышные вентиляторы, гирлянды фонариков, смутные лица за бамбуковыми занавесами. Что-то глубоко неправильное было в самой атмосфере, в нервных улыбках, в ропоте голосов, в покашливании.

– Не совсем обычный подарок…

Слова Фэй меня вдруг насторожили.

И насторожило то, что одежды на ней опять были новые.

Фэй будто боялась, что кто-то считает с ее одежды информацию о ее личных занятиях, симпатиях, склонностях и интересах. На одеждах все оставляет след, даже путешествия в виртуальном пространстве. Человек потеет, касается различных предметов, да и мало ли. Появись Фэй в ресторане во вчерашней одежде, я бы точно знал, где и чем она занималась. Я совершенно отчетливо чувствовал, кто из тех, кто скрывался за бамбуковыми занавесями, недавно выезжал в полярную тундру… или ел вяленую рыбу… или занимался развеской лекарственных трав… Ткань одежды, как отложения земных пластов, всегда полна информации.

Я внимательно всматривался в мелькавшие за занавесами лица.

Высокий лоб… Красивый лоб… Лоб – высокая башня истинного ума…

Глаза с типичным азиатским разрезом, правда, нижняя челюсть неестественно узкая, сильно выдвинута вперед, как лоток. Роскошные бархатные брови, розовые щечки, как у новенькой куклы – розовые без всякого грима, и при этом волчьи, безобразно торчащие уши. И стремительный очерк сильных скул – летящий, нежный, мастерски очерченный. И угрюмые густые морщины, страшно и прихотливо бороздящие шею.

Ярмарка уродов. Неявных, но ощутимых.

– Если год урожайный, – непонятно сказала Фэй, – люди становятся гуманными и добрыми…

– Где мы остановимся?

– За тем баном, – указала она.

Фэй узнавали. Ей активно кивали.

Я тоже улыбался. Не было в ресторане «Ду» никаких уродов. Были экстремалы, бросающие вызов судьбе. Слишком короткие руки? Да наплевать! Вилку и ложку держать можно. Выцветшие глаза? Но такое рано или поздно само приходит. Какая разница, как ты выглядишь, если ты все равно бесплоден? Вся вина и беда этих людей заключалась в том, что их далекие бабушки и дедушки оказались современниками человека, который любил копаться в тайнах человеческого организма. Воспоминание о докторе Лестере Керкстоне заставило меня нахмуриться. Китайские фонарики, шум голосов, чудесные развертки веберов, фарфоровая посуда, опять и опять бесконечные гирлянды бумажных китайских фонариков, жирные улыбки золотых масок, вырожденные мамонты и драконы…

– А смешанные браки?

– Лучше бы их не было…

Я не стал спрашивать – почему.

Фэй тащила меня в смутную глубину зала.

– Ты кто? – отпрянул я от образины, вынырнувшей передо мной.

Образина не ответила, но ужасно длинное лицо еще более удлинилось – неимоверно, как в кривом зеркале. А дальше – снова неправильные носы, скошенные подбородки, низкие лбы, под которыми прятались наивные старообразные лица, седые прядки, выбивающиеся на самых неожиданных местах, даже на открытых ключицах, костлявые кулачки, подпирающие обвисающие подбородки…

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

– Если год урожайный, – повторила Фэй, – люди становятся гуманными и добрыми…

– Этого достаточно для нормальной жизни?

– Мы считаем, что да.

– Но ведь хочется большего?

– Конечно, – Фэй покосилась на меня. – Мы хотим научиться снова рожать.

– А разве есть верный способ вернуть такую способность?

Она ответила:

– Есть.

Я удивился:

– Какой?

– Убить струльдбруга.

– Да ну. Я видел, чем такое кончается.

Я чуть не налетел на Фэй, так резко она остановилась:

– Ты? Видел?

– Ну да.

– Как, где ты мог видеть такое?

Я уже понял, что сказал лишнее.

– В любом архиве есть соответствующие документы…

Фэй облегченно выдохнула. Документов много, это так. В том числе видеоматериалы. Не знаю, поверила ли она мне, но вздохнула с откровенным облегчением, хотя, конечно, зафиксировала, запомнила мои слова, маленькая тоненькая лоло. И я снова (уже не в первый раз) почувствовал некую неясную, но вполне реальную опасность, исходящую от ее слишком чистых одежд.

«Я видел, чем такое кончается».

Впервые о струльдбругах заговорили в конце двадцать первого века.

Горячее время массового рассекречивания архивов. В тот раз на всеобщее обозрение вынесли документы из личного архива доктора Лестера Керкстона, знаменитого молекулярного генетика. Как бывает в таких случаях, торопливые журналисты сразу подавились массой непрожеванной информации. Одни предполагали, другие утверждали, третьи считали полностью доказанным, что вирус болезни Керкстона (под этим названием объединяли множество модификаций того, что когда-то начиналось с подозрений на банальный птичий грипп) был выращен в Нью-Йоркской лаборатории, основанной именно доктором Лестером Керкстоном. Сенсацию вызвал и тот факт, что подопытным материалом для столь талантливого и столь беспринципного исследователя долгое время служили… дети. И не просто дети, а дети с особой аурой… Из этих подопытных только я и Гриф (так мы считали) смогли уйти из Южной башни Всемирного Торгового Центра. Разумеется, мы тоже числились в списке погибших, но мы оставались живыми, хотя об этом никто не знал. Мы обитали в мире как бы сами по себе (если, конечно, Гриф еще жил), нас ничто (так, по крайней мере, мне казалось) не связывало с давними событиями. Информация, выброшенная журналистами на рынок, конечно, выглядела крайне запутанной, но все же связь между эпидемией, поразившей Китай и Сибирь, и работами доктора Лестера Керкстона скоро выявилась. Эпидемию действительно мог вызвать «умный» вирус, выращенный в сгоревшей лаборатории. Возможно, этот вирус изначально был ориентирован на обитателей Поднебесной. Почему нет? При направленности американцев на их исключительность, такие работы могли вестись.

Шел 2093 год.

Нью-Йоркскую трагедию еще помнили.

Какой-то носитель страшного, постоянно меняющегося вируса, какой-то бессмертный старичок, проросший из того или иного подопытного лаборатории доктора Лестера Керкстона, беспощадный, пусть и невольный сеятель страшной смерти, некий струльдбруг, так сразу окрестили гипотетическое существо, вполне мог бродить по свету…

«Природа избавила струльдбругов от страшной участи, ожидающей каждого человека».

Старинная книга в один день стала модной.

Свифта читали, ставили в театрах, цитировали.

«Струльдбруги не знают мучительного страха смерти; вечная мысль о ней не угнетает их ум, и он развивается свободно и без всяких помех».

Теперь трудно выяснить, кто же первый запустил слух о бессмертных людях, якобы выращенных в лаборатории доктора Лестера Керкстона, но многие вдруг уверовали (миф притягателен), что мир будущего может стать миром исключительно струльдбругов!

Журналисты сошли с ума.

Каждый день они выбрасывали все новые и новые откровения.

Эпидемия, очищающая страны и целые материки! Человечество обречено и будущие хозяева мира – вечные струльдбруги – уже среди нас! Звучало грубовато даже для бульварных инфоров, но наживку страстно глотали. Мне в тот год исполнилось ровно сто семь лет, я выглядел на тридцать, ну, может, на тридцать пять. По всем законам природы я давно должен был умереть, но со времени моего бегства из Нью-Йорка я даже не болел ни разу. Я привык к постоянным передвижениям. Я нигде не задерживался подолгу, боясь, что кто-то заметит во мне некие странности. Слова Грифа о том, что когда-нибудь мы встретимся, начали казаться мне вздором.

Однажды в Исландии, в крошечном деревянном отеле, обращенном узкими окнами на серую, заливаемую дождями бухту, я перечитал знаменитую книгу.

«Итак, убедившись, что мне суждено бессмертие, я первым делом постарался бы разбогатеть».

В свое время швейцарская банковская карта на предъявителя (карта доктора Лестера Керкстона) избавила меня от таких забот.

«При некоторой бережливости и умеренности я с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в королевстве. Одновременно с ранней юности я принялся бы за изучение наук и искусств, и, в конце концов, затмил бы всех своей ученостью».

Признаюсь, я тоже предпринимал такие попытки, но они ни к чему особенному не привели. Мне, видимо, чего-то катастрофически не хватало. Может, цели. Может, просто таланта.

«Наконец, я вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий. Я бы аккуратно заносил в свои записки все изменения в обычаях, в языке, в покрое одежды, в пище и в развлечениях».

Над этими словами я просто смеялся.

«Благодаря своим знаниям и наблюдениям я стал бы истинным мудрецом, источником всяких знаний для своего народа». И рано или поздно был бы линчеван именно этим своим народом.

«После шестидесяти лет я перестал бы мечтать о женитьбе».

Я давно проскочил указанный рубеж, но женитьба и раньше меня не сильно интересовала.

«Оставаясь бережливым, я жил бы открыто и был гостеприимным. Я собирал бы вокруг себя подающих надежды юношей и убеждал их, ссылаясь на свой собственный опыт, наблюдения и воспоминания, как полезна добродетель в общественной и личной жизни».

Я и об этом давно не думал.

Да и стоит ли добродетель таких размышлений?

«Самыми лучшими и постоянными моими друзьями и собеседниками были бы мои собратья по бессмертию».

Быть может. Но все они умерли, умерли, умерли.

«Среди них я избрал бы себе двенадцать друзей, начиная с самых глубоких стариков и кончая моими сверстниками. Если бы между ними оказались нуждающиеся, я отвел бы им удобные жилища вокруг моего поместья. За моим столом постоянно собирались бы мои друзья струльдбруги и избранные смертные».

Какие странные мечты! Я не понимал этого.

«С течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их многочисленных потомков. Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, которые увяли прошлой осенью».

Иногда я испытывал что-то такое.

«Как содержательны и интересны были бы наши беседы! Мы, струльдбруги, обменивались бы воспоминаниями и наблюдениями, собранными нами за много веков жизни. Мы придумали бы меры борьбы с растущими среди людей пороками. Своим личным примером мы старались бы предотвратить непрестанное вырождение человечества».

Слова, слова, слова.

Ничего, кроме скептической улыбки.

В мире, захлебывающемся в кашле, вызванном неумолимой болезнью Керкстона, я был всего лишь отдельной ничтожной величиной, пусть и не жалующейся на свое здоровье.

«Прибавьте сюда удовольствие быть свидетелем великих переворотов в державах и империях, глубоких перемен во всех слоях общества – от высших до низших. На ваших глазах древние города обращаются в развалины, а безвестные деревушки становятся многолюдными столицами. Вы следите за тем, как многоводные реки превращаются в ручейки, как океан отходит от одного берега и затопляет другой. Вы видите, как наносятся на карту различные страны, вчера еще неведомые. Вы наблюдаете, как культурнейшие народы погружаются в варварство, а варварские постепенно поднимаются на вершину цивилизации. А каких великих открытий вы бы непременно дождались: изобретения perpetuum mobile, открытия универсального лекарства от всех болезней или способов определения долготы».

Конечно, кампания, объявленная журналистами, вызвала истерию.

В течение нескольких лет одновременно в Европе и за океаном было отловлено и уничтожено девять, а то и десять предполагаемых струльдбругов. Правда, позже выяснилось, что не менее тридцати. Могу вас уверить, в лаборатории доктора Лестера Керкстона никогда не было столько подопытных. По всему миру, не только в Китае, с нескрываемым ужасом и ненавистью проклинали прилизанного ученого денди, подарившего миру такую страшную беду. Его счастье, что он давно умер. А струльдбругов – предполагаемых разносчиков ужасной заразы – продолжали вылавливать, вешать, взрывать, топить в выгребных ямах. Множество несчастных стариков, по причуде природы доживших до преклонных лет, в разных странах попадали в закрытые фатальные списки.

И все же кто-то из подопечных доктора Лестера Керкстона мог выжить.

Я вполне допускал, что при определенных условиях такое, как я, «многообещающее чудовище» могло занести заразу и в Китай, и в Сибирь. И, видимо, не один я допускал такое. В некоторых странах продажу биоаккумуляторов (биаки) взяли на строгий учет. При международных организациях создавались специальные отделения службы Биобезопасности. Чудовищные слухи гуляли по миру. Якобы некоего струльдбруга, поймав, заключили в фантомную тюрьму – приговорили к пожизненному заключению. А другой бессмертный был погружен в огромный стеклянный аквариум. Люди, потерявшие от болезни Керкстона друзей и близких, за небольшую плату получали право провести в зыбких глубинах аквариума пять или шесть часов, выцеливая из арбалета паскудного старикашку…

Где-то крикнула кукушка.

Настоящая. Я не мог ошибиться.

Белокурая девушка вынырнула из смутного света:

– Здравствуй, Фэй! Привет, Фэй! Я понадоблюсь тебе сегодня?

Она была молода. Совсем молода. Но по мелким морщинкам, весело определившимся на лице, было ясно, что к тридцати годам выглядеть она будет совсем старушкой.

– Сядешь с нами? – спросила Фэй.

– Нет, нет… И запрещаю использовать мое имя в каких бы то ни было медицинских акциях… – красиво откинула голову девушка. Присесть с нами она не захотела. Она думала о чем-то своем. – Ведь это не важно, как лежит голова на подушке, лишь бы сердце не подвело…

Фэй терпеливо улыбнулась:

– Я всю эту неделю я буду занята.

Ли (это и была помощница Фэй) кивнула и двинулась вдаль, прямая, как восклицательный знак.

В 2097 году в Женеве, в ресторане «Программиум», я случайно оказался за одним столиком с русским философом Стекловым.

«Гао-ди? – не поверил он. – Вы, правда, китаец?»

И впился в меня желтыми, даже как бы полосатыми осиными глазами.

В тот год философу Стеклову исполнилось девяносто лет. Он никогда не попадал под запреты и подозрения, потому что был знаменит, рос вундеркиндом и принадлежал общей культуре мира. Запекшаяся желтоватая пена в уголках длинного рта, выпяченные толстые губы, венчик рыжих волос на голове, клетчатая рубашка, джинсы, удобная обувь…

«Почему вы не напишите свою биографию?»

«Для кого? – удивился Стеклов. – Люди, которым я был интересен, давно умерли».

Молодой в сущности человек… такому петь и плясать… Так он, наверное, обо мне думал. На столе было много икры – черной и красной. Фужеры Стеклов предпочитал необъятные. Я люблю таких стариков. Они не жалеют, что жили долго. Превосходный коньяк плескался в фужерах, как янтарные лужицы.

«Хотите бесплатный совет?»

Я кивнул. Заранее – с благодарностью.

«Летите в Нью-Йорк…»

Я вздрогнул, и от него это не укрылось.

«Летите в Нью-Йорк, не жалейте этих своих швейцарских гигов, дело того стоит. – Он, кажется, подумал, что меня смущает цена перелета. – Я вижу, вам хочется чего-то необычного, да? Иначе не подсели бы к такому дряхлому старику. – Он, конечно, преувеличивал. – Летите в Нью-Йорк и возьмите машину на прокат. Куда она стоит носом, туда и двигайтесь! А в двенадцать ночи, в любом месте мира это всегда особенное время, устройте пикник. На обочине. Или в ресторанчике. Или в бедном кафе. Я раньше часто так делал. Именно в Нью-Йорке. Окажется белый человек под рукой, налейте ему стаканчик. Подвернется афроамериканец, и для него виски не пожалейте. Вы же китаец. А китайцам пристало жить вахтовым методом».

Он замолчал.

Грибы птиц не едят.

Видимо, бесплатные советы кончились.

Маленькая лоло выбрала удобное место.

Весь зал отсюда был виден – бесчисленные кабинеты, закрытые и открытые, легкие желтоватые занавеси из бамбука (они постукивали, как костяные), удобные стойки хеттлмеллов.

– Хао, – вспомнил я.

– Нао ли? – не поняла Фэй.

«Кукушка требует времени…»

В соседней клетке говорили по-русски.

Две молодых женщины и высокий мужчина с длинными волосами, неопрятно распущенными по плечам, – возможно, в жизни он занимался настройкой живых кукушек, почему нет?

«Все так называемые здоровые люди больны…»

Я не стал вслушиваться. В 2097 году в женевском ресторане «Программиум» знаменитый философ Стеклов тоже все время сворачивал мое внимание на болезни. Правда, он никак не мог сосредоточиться. Считал, наверное, что это я должен работать мозгами. «Ну, этот цветок, – морщил он натруженный размышлениями лоб. – Вы должны помнить… Как звали любовницу астронома Леверье?..»

«Гортензия», – обрадовал я старика.

«Вот-вот!» – подтвердил Стеклов.

Ему в голову не приходило, что мы с ним почти ровесники.

И уж, конечно, никак не могло ему придти в голову, что я гораздо старше.

Вдруг что-то в зале изменилось.

Звуки стали глуше? Потускнел свет? Не знаю.

Но что-то изменилось. Глаза Фэй блеснули. Как у кукушки, заметившей чужое гнездо.

– Ты в порядке?

Она не ответила.

До меня донесся стон.

Долгий протяжный стон.

Я оглянулся. В соседнем кабинете плакал длинноволосый.

Перед ним сидели две молодые женщины – чудесные виртуальные пустышки, я уже научился их различать. Но длинноволосый плакал. Он плакал по-настоящему. Слезы текли по его худым щекам. Женщины выглядели слишком молодо, они хихикали, разительно подчеркивая своим неумеренным весельем сломанный горем узкий рот длинноволосого. Может, он оплакивал умерших дочерей, или не родившихся, я не знаю. Но сам он был – живой человек. Его всхлипывания рвали сердце. Я коснулся голого плеча Фэй, и она тоже заплакала. Только что смеялась и вдруг заплакала. Без всякого перехода. Теперь все, кого я мог видеть сквозь неплотные бамбуковые занавеси, опустили головы. Я имею в виду реальных людей. Темные и русые головы, вздрагивающие плечи. А вот пустышки продолжали общаться. Они демонстративно не замечали плачущих.

Впрочем, они и не должны были их замечать.

Еще я заметил, что в некоторых кабинетах много детей.

Кое-где их было даже очень много: одни хлопали в ладоши, другие смеялись, читали стихи, пели. Разные дети. Очень разные. Вот добрый звериный лоб… Вот васильки глаз… Красавицы и красавчики… С косичками, в роскошных бантах… В рубашках, расстегнутых на груди… Вблизи и вдалеке… Рядом и в отдалении… Журчащий смех, взрывы стонов, долгий плач… Рыдали, всхлипывали… Стоны срывало, как пену с волн… По узкой лестнице на высокую галерею взбежала девушка. Вряд ли галерея куда-то вела, но девушка взбежала на самый верх и зарыдала там навзрыд, будто дирижируя всем этим ужасным неисчислимым оркестром.

Волшебный устойчивый мир Сети и распадающаяся протоплазма.

Кашель, стоны, мокрые лица, сжатые кулачки. Стоны быстро заполнили все пространство ресторана «Ду». Бесчисленные мерные отражения метались между красными стенами. Гирлянды бумажных фонариков раскачивались в полном отчаянии. Сотни людей… Длинные челюсти… Низкие лбы…

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

– Не плачь.

Фэй не ответила.

– Мой живот пуст! – взвизгнула женщина на галерее, будто услышала мои слова.

Может, это был какой-то местный ритуал, потому что на визг женщины немедленно откликнулись самые разные высокие и низкие голоса во всех уголках огромного зала. Только пустышки ничего не слышали, они продолжали болтать и смеяться.

Чудесный параллельный мир, не желающий жить настоящим.

– Мой живот пуст!

Меня пробило холодным потом.

– Мой живот пуст, пуст!

Разве мое собственное генеалогическое древо не было голым, как старая жердь?

– Наши животы пусты… Они пусты… Они давно пусты… Не хочу так… Не хочу больше…

В эту ночь мы особенно старались.

Фэй прокусила мне губу. Наша кровь смешалась.

«Еще, еще, еще… – стонала Фэй. – О, еще!.. Сколько тебе лет?.. Давай же, сожми меня… Войди в меня… Крепче, крепче… Сколько тебе лет?.. – Я чувствовал на губах вкус крови. – Сколько тебе лет?..»

Я проваливался я в беспамятство.

Полярная ночь.

Высветленное окно.

Утром Фэй не оказалось в постели.

Не оказалось ее и в гостиной, и в ванной.

Тогда я догадался заглянуть в кабинет. Полуголая, она наклонилась над плоским, приподнятым, как амфитеатр, вебером, густо обросшим цветным сиянием непонятных голограмм.

– Что ты рассматриваешь?

Фэй улыбнулась искусанными губами:

– Сводку новостей.

– Какие они сегодня?

– Плохие.

– Кто-то умер?

– Гораздо хуже…

– Что может быть хуже сообщения о смерти?

– Сообщение о том, что сегодня никто не родился…

– Что бы ты одела в траурный день?

Фэй мгновенно вычислила ловушку:

– Черный костюм. Белые ленты.

– Нет, – отвела она мою руку. – Оставь меня. Послушай мудреца Чжу.

«Сто лет – это высший предел продолжительности человеческой жизни…»

– Зачем нам глупая правда этого старика? – я лихорадочно сдирал с Фэй одежду.

«Из тысячи людей даже одному не удается достичь столетнего возраста. Но предположим, что найдется один такой человек…»

Я задыхался. Голос древнего мудреца звучал как бы со стороны. Я не хотел его слышать, но он доходил до моего слуха невнятно, но ясно, как звук утреннего дождя, как шелест влажного тумана. Руки Фэй еще отталкивали меня, но искусанные в кровь губы уже отвечали.

«Детство, проведенное в объятиях матери, вместе со старческим увяданием, отнимет у него почти половину отпущенного срока. Ночное забвение во сне и впустую потраченные в дневное бодрствование часы отнимут еще половину оставшихся лет. Непременные болезни, скорбь и горе, многочисленные утраты, беспокойство и страх отнимут еще и еще много времени, поэтому трудно найти такой момент, когда человек счастлив…»

– Заткни его!

«Существует красота женщин и вкус пищи, существуют прекрасные звуки и краски. Правда, красотой женщин и вкусом пищи тоже нельзя наслаждаться без перерыва, потому что все приедается…»

Я задыхался. Я притиснул Фэй к стене.

«Все живое появляется на свет, существует, потом исчезает…»

Закон природы, да. Неустранимый закон природы. Бесцветный голос мудреца подчеркивал непреложность этих законов. Голые влажные плечи Фэй… Она изворачивалась подо мной, вскрикивала, стонала. Ну, живет себе лютик один сезон, и пусть живет. Кому до этого дело? Ну, ползает черепаха одна по белому свету триста лет, пусть ползает.

«В жизнь приходят сразу, в смерть уходят постепенно…»

Я уже не чувствовал губ. Я умирал. Только солоноватый вкус крови.

«Разным на этом свете все делает жизнь, одинаковым делает – смерть…»

Фэй стонала. С развертки вебера на нас уставился самый настоящий струльдбруг.

«Тело его как высохший скелет, а сердце как мертвый пепел…»

Струльдбруг, в которого вдруг превратился мудрец Чжу.

«Знание его – его прошлое, и он никогда не думает о будущем…»

Гнусный взгляд, окостеневшие пальцы. «Мрачный и темный, лишенный естественных чувств и мыслей. И нельзя с ним обдумывать никаких планов…»

Мудрец Чжу был набит глупостями, как рыба икрой. Когда-то по наводке таких же, как он, толпа в Амьене растерзала одинокого старого человека. Он не смог убедительно доказать, почему выглядит таким старым. Останки старика сожгли в костре, разложенном там же посреди площади. Другого «бессмертного» линчевали под Лейпцигом. Этот, к своему счастью, умер чуть ли не после первого удачного удара по голове. Это разочаровало толпу: они ждали вечных страданий.

Впрочем, в обоих этих случаях вирус болезни Керкстона не был обнаружен.

Это позволило правительствам сразу нескольких стран заявить, что, возможно, проблема струльдбругов надумана, что, возможно, следует прекратить травлю одиноких престарелых людей. Бессмертия не существует. Таков был официальный вывод. Бессмертие принципиально невозможно. Даже школьникам известно, что любая закрытая система обречена на разрушение. А термодинамически открытые неравновесные системы, такие, как человек или животные, вообще существуют только до тех пор, пока остаются открытыми и неравновесными. Пространство и Время замкнуты. Сама Вселенная не вечна. Она неуклонно меняется в сторону «старения». А когда все устаканивается… наступает конец света.

Часть вторая Речные заводи (Шуйхучжуань)

Лето 2192 года

Тыква – желтая, как Солнце в старости.

Витражи дымных оттенков. Выцветшие акварели.

Шли месяцы. Я все реже бывал у лоло.

Крылатый амур под потолком. Казалось, что он подкрадывался.

Крылья амуру мешали. Глупое личико в мелких морщинках, злое, как у струльдбруга. Сейчас всадит стрелу по самое оперение, и вся любовь. «Мы не болеем, мы вымираем». Умный годами будет искать здоровую жену, а дурак наплодит детей от первой встреченной дуры. Даже амур понимает тщету этих усилий.

Человек уходит.

А струльдбруг вечен.

Как осознать чувства мотылька?

Я тщательно изучил взятую у Фэй монографию.

В каталоге отдела Биобезопасности (гриф: для служебного пользования) эта монография обозначалась иероглифом шан шу. То есть всего только – «Документы». Но подзаголовок обещал многое. «Мифы как база новой философии».

В лаборатории доктора Лестера Керкстона нас было семеро.

Семь необычных детей – нигде и никем, кроме, понятно, самого доктора Лестера Керкстона, не зафиксированный материал. Подопытные кролики, мыслящие мухи-дрозофилы, о которых не имели представления ни социальные, ни специальные службы. Нас собрали в лабораторию со всего мира. Официально мы не существовали. Нас не было. Наша необычная аура предопределила будущее. Мы ничего не знали о том, к чему нас готовят, но всякий раз, увидев доктора Лестера Керкстона, я испытывал непреходящий страх.

Запах крови.

Непреклонная воля.

Китайцем был только Аск.

Никогда бы не подумал, что Аск китаец. Складки в уголках глаз были почти незаметны. Но, похоже, именно он (я узнал это через полвека) внес в мир вирус болезни, поначалу принятой за некую новую модификацию куриного гриппа. Не думаю, что доктор Лестер Керкстон хотел чего-то такого. Думаю даже, что он этого совсем не хотел, такое развитие событий не входило в его планы. Просто исследования доктора были оборваны сразу и насильственно. 11 сентября 2001 года братья Алхамди, а с ними Файез Баннихамад, Мохад Алшехри и Марван аль-Шеххи, направили угнанный ими американский «Боинг-767» вместе со всеми его несчастными пассажирами на Южную башню Всемирного Торгового Центра…

Болезнь Керкстона.

С этим люди столкнулись позже.

Кашель. Грудная боль. Смертная испарина.

Инверсия, говорил доктор Лестер Керкстон. Или транслокация. Не помню точно.

Когда хромосома рвется, в большинстве случаев оторвавшийся кусок вновь воссоединяется, как бы слипается с основным телом хромосомы. Если этого не происходит, оторвавшийся кусок рассасывается, генетическая информация, заключенная в нем, пропадает. Концевые нехватки, дефишенси, так говорят исследователи. В геноме человека концевые нехватки ведут к ужасным и необратимым результатам. Например, к «синдрому мяуканья», когда новорожденные дети беспрерывно издают только этот характерный звук и живут самое большее сутки.

Доктор Лестер Керкстон нисколько не боялся риска.

Вирусы, культивированные им, работали весьма эффективно.

Они влияли на работу сразу многих систем. Скажем, организм начинал синтезировать дефектный фермент (L-сериндегидрогеназу), не справляющийся с превращением метионина в цистин. Отсюда разнообразные аномалии костей, особенно отчетливо выраженные у китайцев. У русских болезнь Керкстона лет до двадцати пяти практически никак не определялась, а к тридцати годам носитель дефектного гена уже передавал его своим детям…

Возможно, это Аска убили в Урумчи в 2078 году.

Зачем он приехал в город, охваченный эпидемией? Теперь уже никто этого не узнает.

Отель, в котором Аск остановился, окружила полиция. Персонал и обитателей успели эвакуировать, интенсивная перестрелка шла до вечера. Аск не хотел выходить. Он отстреливался. Пустили газ. К ночи спецназ ворвался в загоревшийся отель. На улицу вынесли обгорелый труп…

А может, Аска убили позже.

Бо Юй – профессиональный охотник (почти тридцать лет он обслуживал китайские зоопарки), в 2093 году в пустыне Алашань наткнулся на одинокого злобного старика, морщинистого, как черепаха, но живучего и верткого. Бо Юй убивал струльдбруга терпеливо и целеустремленно. Восемь дней и ночей он испытывал на старике все виды имевшихся при нем режущих, рубящих, колющих орудий. Струльдбруг ползал по песку и камням, поливал их кровью. Бо Юй несколько раз торжествовал победу, но, казалось, мертвый уже старик вновь открывал глаза…

Мифы базируются на недостаточной информации.

А вся человеческая история – это как раз такой вот прерывистый рассказ об отношениях немногих известных нам людей с чудовищной, живой, необозримой и безымянной массой. Индивидуально люди живут недолго, поэтому самые крупные и значительные изменения истории они наблюдают только на отдельных этапах. Два мерзких старика, утопленные у мыса Хиноде (Хоккайдо), прожили немало лет, но, конечно, могли не быть струльдбругами. Скорее всего, и не были ими. Обрывистый мыс Хиноде далеко выступает в море. Там на приглубых рифах местные рыбаки заметили старую джонку. Страшные, недружелюбные старики гребли веслами, показывали насмешливо сморщенные кулачки. Эпидемия свирепствовала в соседнем Китае, рыбаки не стали уповать на чудо и вызвали на помощь военных моряков. Орудия сторожевика разнесли джонку в щепы. Конечно, старики кричали, подавали непонятные знаки, но кто станет слушать безумных струльдбругов?

Подобная история повторилась с У Ханом.

В Пудонге, по ту сторону реки от центра Шанхая, богатый торговец рисом задекларировал свой возраст с разницей (как посчитали таможенники) ни много ни мало в сорок лет.

Но, может, и здесь произошла ошибка.

Несколько раз мы отправлялись с Фэй на маяк Омо.

Три года наших отношений выродились в редкие, но всегда страстные встречи.

Бесперспективность таких отношений, казалось, мало трогает Фэй. Но меня не отпускало странное ощущение, что, идя на встречу со мной, Фэй всегда полностью меняет одежду.

Чаще всего в ресторане «Ду» компанию мне теперь составляли Сатин и Королев.

Их споры о скором вторжении континентального Китая или России на территорию Сибирской автономии не отличались тонкостью, все равно я предпочитал Сатина и Королева штатному сотруднику службы Биобезопасности Ли Хунчжи, настоящими новостями считавшего плохие новости. Правда, Ли Хунчжи знал много интересного, например, о тайных домах встреч, раскиданных по всей северной Азии. В сетевых дот-комах право даже на короткий выезд стоит очень дорого, не каждый может этим своим правом воспользоваться. Но существует так называемый электронный кредит. Молодая женщина встречается с белым или желтым авантюристом в каких-то заранее обговоренных контрактом пунктах, иногда даже на борту туристических спутников. Разумеется, встречи проходят под незаметным, но жестким контролем. Но и к этому привыкаешь.

Быстрее всего я привык к виртуальным семьям.

Как правило, реальные отцы и матери окружали себя многочисленными виртуальными чадами. Наблюдать за этим было интересно. Мороженое, моченая морошка, овощи убывали только с тарелок родителей. Еда перед детьми всегда оставалась нетронутой, но дети плакали и смеялись, как настоящие. Своими бесчисленными капризами они могли довести родителей до отчаяния.

– Почему все это не отменят?

– Разве можно отменить надежду?

– Это так, – кивал Сатин. – Но когда придут русские, всех этих сумасшедших отправят в госпитали.

А Ли Хунчжи говорил:

– Живите, как сами можете.

Умные мысли в его голове не переводились.

– Жить как можете. Жить по-другому – большая ошибка. Здесь не Россия и не Китай, здесь Сибирская автономия. Здесь русские и китайцы растут и опадают безропотно, как листва с деревьев…

Купюры.

Бледные, рисованные.

С серыми клубами серого дыма.

– Что это?

– Погребальные деньги.

– Разве я похож на человека, готового к похоронам?

– Погребальные деньги – необходимы. Есть же у вас друзья.

– Друзья?

– Ну да, друзья.

– Как вас понять?

– Видите? На вашем столике лежат погребальные деньги, – объяснял мне Ли Хунчжи. – Кто-то сделал вам чудесный подарок. – Улыбаясь, Ли Хунчжи совсем не походил на штатного сотрудника службы Биобезопасности. – Большая честь заслужить такой подарок. Мы смертны, это не секрет. От такого подарка не отмахнешься.

– О чем вы? – все еще не понимал я.

– Я умру. Вы умрете, – вел свое Ли Хунчжи. – Вот когда такое случится, вам и понадобятся погребальные деньги. На первое время. Там ведь, понимаете, тоже придется устраиваться.

Одобрительно улыбаясь, Ли Хунчжи развернул вебер.

Перед нами, прямо в воздухе высветилась смутная туманная заводь.

Сырые камыши, сырой отчетливый запах гниения. У заиленного берега набегающей волной раскачивало распухшего утопленника.

– Смотрите! Этот струльдбруг просто в отличной форме! – Ли Хунчжи был в восторге. – Специальная служба наблюдает за утопленником уже более двадцати часов, а он делает вид, что не может даже пошевелиться.

– Зачем утопленнику шевелиться?

– А если это струльдбруг?

Кашель.

Бумажные фонарики.

Росписи под потолком и на красных стенах.

– Страх смерти можно превозмочь, часто показывая людям лица мертвых струльдбругов, – кивал Ли Хунчжи. – Струльдбруги вечны, но не бессмертны. Так называемое бессмертие – это из разряда естественных человеческих преувеличений. Сегодня струльдбруг вечен, а завтра сгорает в огне пылающего здания или лежит на заиленном берега. Простых людей такие слова бодрят.

Он всмотрелся:

– Очень страшное существо.

– А по-моему, ничего особенного.

– Вы просто не справляетесь с сущностями, Гао-ди. Вы размышляете, как типичный владелец швейцарской банковской карты. А я родился в чжунго, я вырос в чжунго. И ваша Фэй родилась в чжунго. И Сатин, и Королев. Мы все тут родились и тут выросли. И умрем, – подчеркивал он. – Нас знают, мы не внушаем подозрений. У нас нет детей, – добавлял он с особым значением. – А это существо – страшное, оно – чужак, – указал он на труп утопленника. – Откуда он мог приплыть? – Ли Хунчжи прищурился: – Сибирская автономия опирается на активных людей. Чтобы обезвредить такого вот страшного и опасного струльдбруга, операцию надо готовить задолго.

Я перевел взгляд на погребальные деньги:

– Что можно на них купить?

– Покой.

И, помолчав, Ли Хунчжи добавил:

– Погребальные деньги сжигают, провожая китайца в последний путь. Люди мечтают о покое. Они всегда мечтают о покое. Все знают, что настоящий покой нельзя купить, он приходит только сам. Но люди всегда мечтали о покое. Хотя никто еще не доказал, что там не будет болезни Керкстона…

«Дым сожженных тел поднимается так высоко, что даже самому Господу приходится привстать, чтобы увидеть эти полные надежд души…»

Я пересчитал бледные купюры.

– Их девять.

– Это знак.

– Какой еще знак?

– Вы неопытный человек. Смотрите.

Ли Хунчжи ткнул толстым пальцем в кожаную папку карты вин:

– Вот понятная схема. Несколько лиственниц, ресторан «Ду» и китайские кладбища по периметру. Целых четыре. Обратите внимание на номера кладбищ. Видите девятку? Вот же, вот.

И уставился на меня:

– Вы пойдете на кладбище?

– А это зачем? Зачем мне туда идти?

– Ваши неведомые друзья подают вам знак.

– Но у меня нет друзей в чжунго.

– Не имеет значения.

– Неужели мне надо идти на кладбище только потому, что кто-то подкинул на мой столик эти бледные бумажки?

– Это не бумажки, нет. Видите надпечатку? – с некоторым превосходством в голосе пояснил Ли Хунчжи. – Да, да, вот этот крошечный, почти незаметный иероглиф. Он читается как минтяо. Запомнили? Перевести можно как завтра. Видите, иероглиф завтра оттиснут на каждой купюре. Нет, нет, – понимающе усмехнулся он, – это не указание на день вашей возможной смерти. Живите, как можете. Жить по-другому – большая ошибка…

В год основания Сибирской автономии в доме мелкого чиновника Чжао Линя черная собака подняла голову и отчетливо произнесла, роняя слюну с длинных мокрых губ: «Люди теперь будут умирать часто».

Собака не ошиблась.

Я убедился в этом на кладбище.

Под бледным диском незаходящего Солнца неровно лежала плоская, поросшая редкими печальными лиственницами, равнина. Культ усопших не дал развиться в чжунго массовым крематориям. Бывшую тундру густо заселили вчерашние люди.

Зачем я сюда пришел?

Ну да, намеки Ли Хунчжи…

Кажется, он хотел, чтобы я появился на кладбище…

Ладно. Зачем разочаровывать активного сотрудника Биобезопасности? За мной, скорее всего, следят. Я незаметно повел взглядом по траурным, прихотливо заверченным зимними ветрами лиственницам.

Неведомые друзья. Но кто, кто?

Вдруг меня обожгло: Гриф! Это Гриф!

Конечно, я отогнал эту мысль. Какой Гриф? Прошло почти двести лет.

Ну, а соломенная собачка, погребальные деньги? Разве это не куки, – приманки, как говорят сетевики.

Ветки нависали так низко, что кое-где приходилось пригибаться.

Плоские песчаниковые плиты, изрезанные прихотливыми иероглифами. Игрушечный домик (так это выглядело)… Костлявый морской конек… Хищный трезубец… Раскрученная спираль… Меня неожиданно взволновал разбухший, беременный ветром парус. Потом – удлиненный всевидящий глаз. И водоросли, волнуемые невидимым течением. И пляшущий в отчаянии человечек. И рассыпающийся на глазах скелет. И снова раскрученная спираль…

«Ничего не изменилось».

Я не обернулся. Говорили не мне.

«А что, собственно, могло измениться?»

«Но вы же знаете, Шу Ци опять слышал голоса».

Что-то подсказало мне, что оборачиваться не надо. Так разговаривать могли только сотрудники службы Биобезопасности или родственники умерших.

«Шу Ци невольно выглянул в окно и увидел грифа…»

«А горлицу? Он увидел горлицу? Там была горлица?»

Обычная чисто китайская чепуха. Я узнал низкий голос старухи Радловой.

Несмотря на преклонный возраст она, оказывается, посещала кладбище. Теперь со спутником. Я обернулся, но незнакомый мне человек производил совсем уж безнадежное впечатление. Потертый плащ неопрятного зеленоватого цвета, такие же салатного цвета перчатки, слезящиеся глаза, морщинистая кожа. Дряхлый, очень дряхлый человек. Зато одежда – как открытая книга.

– Вы, наверное, тут кого-то ищете?

Я кивнул. Ли Хунчжи не дает плохих советов. Теперь я видел, что вел себя совсем правильно. С первых дней появления в чжунго я вел себя очень правильно. Никаких секретов. Я открыт для каждого.

От старухи несло одиночеством.

Не зря она окружает себя пустышками.

Но старика – своего спутника – она подцепила живого, удовлетворенно отметил я. Древнего, но живого. Не очень крепкая опора, но все же не виртуальное существо, на которое в буквальном смысле нельзя опереться. Конечно, старик покрыт пылью времени, он плохо слышит, хромает, но много ли от него требуется? На пальцах старухи я почувствовал, уловил следовые количества какой-то химической дряни. Почитай духов, да… И держись от них подальше…

– Видите этот иероглиф? – низко произнесла старуха.

Глаза у нее были противные, водянистые:

– Это мой знак. Надежда.

И спросила, помолчав:

– А ваш знак?

Я наугад ткнул в иероглиф, похожий на покосившуюся городьбу.

Старуха посмотрела недоверчиво:

– Вы не ошиблись?

– Почему вы так спрашиваете?

– Потому что вы указали на знак ухода.

– Строка кончается, но мысль безгранична.

– Может быть. Но это вырожденный иероглиф, – возразила Радлова. Она не верила мне. – Не вырожденная материя. И не вырожденное слово. Нет, нет. Лучше сказать кун сян – грамматическая игрушка.

– Вечность тоже проста.

Старуха меня злила. Она мешала мне.

– Существует и такая модель… – проскрипел старик.

Это было неожиданно. Наверное, он механически продолжил разговор, начатый еще до моего появления.

– Шу Ци слышал многие голоса. Он видел грифа. Это известно. Но существует и такая модель, как космогонический принцип Литтлтона. Слышали? – Теперь он спрашивал меня. – Литтлтон утверждал, что наблюдаемое состояние Вселенной всегда будет оставаться одним и тем же. Наблюдатель в любую астрономическую эпоху будет видеть в небе все одну и ту же никогда не меняющуюся картину. Понимаете? Только бесконечное разбегание галактик. Вечный сон. Бег на месте. Сегодня как вчера, завтра как сегодня. Понимаете? Никакой разницы. Ну, может, раз в сто миллионов лет в объеме, равном объему комнаты, будет сам по себе возникать атом водорода…

– Пянь гоу, – ласково покивала старуха.

И, поддерживаемая спутником, боком-боком почти по-птичьи запрыгала по аллее.

Неведомый мне космогонист Литтлтон, однако, был не глуп, ошеломленно подумал я. Действительно, что может измениться в обреченном на сонное угасание мире? Краем глаза я видел, что старуха остановилась, но не поднял голову. Не говорят же в палате для умирающих, что зашли в нее отдохнуть. Старуха что-то произнесла, и дряхлый ее спутник вернулся.

Наверное, он был болен.

И возраст не благоприятствовал.

Лицо изрезано некрасивыми морщинами. Секущиеся волосы, пегая седина. Наверное, любит тепло, солнечное томление, прогулки на сырое кладбище ему в тягость. Сколько лет ему? Хотя бы примерно… Я прикинул: наверное, под сто. Хотя вряд ли. Таких стариков в Сибирской автономии давно не осталось. Скорее, за шестьдесят, не больше, при их-то образе жизни. Дряхлость – типичное проявление болезни Керкстона. Конечно, мое разочарование было вызвано лишь случайно промелькнувшим в разговоре словом гриф и этой дурацкой моделью Литтлтона. Я понимал, что чудес не бывает. Болезнь не возвышает, нет. Никаких горлиц в небе. К черту! Какие горлицы? Какой гриф? Старик, бредущий по пустой аллее, вряд ли помнит, что дело заключается всего лишь в мутациях определенного вируса, а не в каких-то грифах и горлицах. Вирусы не только убивают. Они обеспечивают информационные потоки в биосфере.

Пянь гоу. Друг.

Старуха Радлова ждала, ухватившись рукой за тоненькую березку.

Вполне ископаемая пара. Вряд ли они помнят о том, что именно вирусы – вирусы всех видов – поддерживают тонус эволюции, уничтожая любую особь, по тем или иным причинам потерявшую способность воспроизводства. Люди неустанно плодятся, они должны плодиться, любой живой вид спасает только экспансия. Наш мозг изначально – орган выживания. Органом мышления он становится, когда мы задумываемся. К сожалению, люди однажды начинают задумываться. Они создают культуру. И культура начинает воздействовать на человека. Горлиц может не быть, и грифы не появятся, но детей надо рожать. Без них нельзя. Их отсутствие обессмысливает жизнь. Семья умного человека никогда не будет напоминать большую африканскую деревню, но она необходима.

Старик, наконец, доковылял до меня.

– Простите, – с одышкой произнес он. – Я – вдовец.

Плащ плохо грел старика, он зяб. Глаза смотрели неопределенно, в их мути не плавало ничего узнаваемого. Действительно – вдовец… Живет один… Давно… Я считывал это с одежды старика. Привычная тоска, долгая затяжная тоска. Болезнь не сделала старика отталкивающим, но при взгляде на такого вот преждевременного старца люди с ужасом вспоминают о некоей тайной, скрытой под землей части чжунго, где (так говорят) в стерильных, наглухо закрытых палатах в приступах удушья умирают бесконечные очередные жертвы болезни Керкстона…

«С течением времени я привык бы относиться равнодушно к смерти друзей и не без удовольствия смотрел бы на их потомков».

«Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, которые увяли прошлой осенью».

– Я всю жизнь резал по камню.

Старик без всякого выражения смотрел на вырожденные иероглифы.

– Глиптика – увлекательное занятие, – пошевелил он пальцами, обтянутыми перчатками салатного цвета. – Я прожил большую жизнь.

«Большую жизнь». Я давным-давно проскочил далекий период его дурацкого возраста. Я был старше дряхлого вдовца на многие-многие десятки лет. А он, видите ли, прожил «большую жизнь»! И вовсе не глиптика была его главным занятием… Крэкер… Ну да, именно крэкер… Именно так… Когда-то он был сетевым крэкером… Наверное, его до сих пор боятся…

С неопрятных одежд я свободно считывал всю жизнь старика.

Виртуальные миры… Да, он был отличным крэкером… Он с первой попытки взламывал любой код, для него в Сети не было тайн… Похоже, со старухой Радловой он когда-то был близок в том самом смысле, как это допускает природа. Но главным для него всегда оставалась Сеть. Считается, что именно такие профессионалы создавали культуру дарения. Ну да, он и сейчас гордится тем, что дарил людям закрытую от всех информацию. Конечно, его не всегда понимали. Случалось, осуждали в открытом флейминге – заваливали тысячами презрительных электронных посланий. Бывало и худшее. Но он не отступал. Он стоял на своем. Он был убежден, что только Сеть может создать истинную культуру дарения.

– Я хотел провести старость на одном из южных морей, а сейчас у меня только домик в виртуальной общине.

– Вас не выпускают из Хатанги? – догадался я.

– Разве только меня? – пожевал он губами.

– А какие моря вас привлекали?

Я понимал, что старику хочется поговорить. Все равно о чем. Вечером он медлительно, смакуя каждое слово, перескажет наш разговор своей дряхлой спутнице. Обсуждая услышанное, они будут находить в моих ничем не примечательных словах все новые и новые глубинные смыслы.

– Не знаю…

Он опустил глаза.

– Теплые… Да, теплые…

Какие-то видения заставили его обо всем забыть.

Тоска по пространству. Ах, эта неизбывная великая тоска по пространству!

– Моя жена русская… У нас не было детей… А теперь и жена умерла… Я хочу жить среди русских…

– Наберитесь терпения.

– Думаете, что-то изменится?

– Все в мире рано или поздно меняется.

– Но мне уже за шестьдесят…

Dirty old man. Противный старик. «Мне уже за шестьдесят». Ничего умнее, конечно, не мог придумать. «Думаете, что-то изменится?» Эволюция оперирует бесконечными поколениями, она не помнит о жалких ничтожных стариках. Жалеть надо только бессмертных, подумал я. Это у них нет будущего. Это только бессмертным нет смысла ждать русских или китайцев, мечтать о далеких теплых морях. Все пройдет. Все моря во всех временах – чужие.

– Посмотри мне в глаза…

Опустив веки, я прижался лбом к щеке Фэй.

Мы были на маяке Омо. Слышали ветер за стальной стеной.

– Разве можно видеть с закрытыми глазами?..

Потом я не видел Фэй несколько месяцев.

Зато время от времени встречал ее помощницу.

Она сильно сдала. Губы обнесло сыпью, руки необыкновенно истончились.

«Если это результат болезни, – заученно улыбалась она, перехватывая мой взгляд, – не хотелось бы схватить ее еще раз». У огромного зеркала (любимое ее место) она разыгрывала целые спектакли. «Сжальтесь, господин палач», – умоляла она. Прекрасно знала, что жалости от природы ждать не стоит, но что-то заставляло ее произносить все эти слова, часто почти бессмысленные. «Я никогда не чувствовала себя лучше», – легкий поворот головы. Темные волосы взвивались жертвенно и печально. «Принесите жертвы богу выздоровления…» И улыбка, которую лучше не видеть.

Осенью 2192 года в ресторане «Ду» на подлокотнике кресла за бамбуковым занавесом кабинета старухи Радловой я увидел знакомые салатного цвета перчатка. Мне не надо было их касаться. Меня затопило волной неясных запахов. Некоторые исчезали сразу, другие я сразу идентифицировал. Например, запах Ли – помощницы Фэй. «Оставьте меня, я умру и без ваших снадобий». Нелегко отделять информационные следы одного человека от следов другого, но я видел и то, что старуха Радлова и сотрудник службы Биобезопасности Ли Хунчжи часто встречались.

Батальон Поиска?

Преследователи струльдбругов?

Человек, умеющий извлекать корни из любых чисел и моментально перемножать их в уме, не прибегая ни к каким инструментам, обычно не способен объяснить, как это у него получается. Дар психометриста, присущий мне, – дар необъяснимый. Мне показалось, а может, и не показалось, что перчатки оставлены на подлокотнике умышленно. Ну, скажем, для того, чтобы каким-то специальным образом упорядочить течение моих мыслей. Фэй, Ли Хунчжи, старуха Радлова, даже Сатин – все они, несомненно, составляли какую-то все еще непонятную мне группу. Они не афишировали своего единства, но это единство угадывалось. С этой точки зрения появление Фэй в космическом челноке несколько лет назад уже не выглядело случайным. Как обычная женщина, она, конечно, мечтала о мужчине, способном сделать ее матерью, но…

Вряд ли они искала именно меня.

Меня даже Гриф не сумел отыскать, а он ведь хотел этого.

Но я чувствовал, чувствовал, что нахожусь под наблюдением.

С потасканных перчаток вдовца я считал много действительно странного.

Например, по тайным запахам, никем, кроме меня, не улавливаемых, я узнал, что сотрудник службы Биобезопасности Ли Хунчжи (как и Фэй) не ограничивал себя только беседами только с теми, кто мог (хотя бы теоретически) навести его на след струльдбругов. У Ли Хунчжи был широкий круг осведомителей. Видимо, даже я (не отдавая в том отчета) поставлял ему нужную информацию. Да иначе и быть не могло. Эти погребальные деньги… И соломенная собачка… И прогулка на кладбище… И все эти откровенные разговоры в ресторане «Ду»… Ячейки сети, заброшенной Ли Хунчжи и Фэй (если я в этом не ошибался), были частыми. Я с тревогой чувствовал, что в таких частых ячеях можно запутаться.

Однажды такое уже случилось.

Лет семьдесят назад женщина, в доме которой я укрывался, заподозрила меня в преступном бессмертии. Долгие размышления и тщательная тайная слежка утвердили эту женщину в мысли, что я один из тех самых струльдбругов, что скрываются от справедливого возмездия. Не знаю, что вывело ее на такую страшную догадку, но проверила она ее очень простым способом: подсыпала мне в вино какой-то отравы. Она обнимала мне ноги и спрашивала: «Любишь?», и в желтых яростных ее глазах плавало счастье спасти мир. С восторгом и ужасом она следила за тем, как я тяну ее убивающий напиток.

Чашка…

Еще чашка…

Она стонала от вожделения…

Она ждала пены на моих посиневших губах, стонов, конвульсий, жалоб…

Как только это начнется, думала глупая женщина, я вызову сотрудников службы Биобезопасности. Несут они за плечами песчаные смерчи страха. Она не знала, что я успел поменять чашки. Конечно, она заслуживала наказания, но я не позволил ей умереть. Я ее вытащил из ее мук. Под утро, измученная, она, наконец, уснула. Я сидел за столом. За раскрытым узким оконцем в чудовищно непознаваемой глубине все еще звездного неба таяло неопределенное сияние. В те годы я почти не спал. Меня мучили дурацкие вопросы. Что, думал я, если бессмертие – это всего лишь что-то вроде вечной бессонницы? Неужели, думал, это правда, что самым интересным моментом жизни является смерть? Неужели все однажды уйдут, а я останусь? Неужели из этой тюрьмы нет выхода?

– Эти перчатки в кабинете…

– Ты об Анне? – переспросил Сатин. – Мы с ней друзья.

– Я ее давно не видел. Куда старуха исчезает так надолго?

– Как это куда? – засмеялся Сатин. – Конечно, в Сеть. Куда еще?

– Для меня это звучит странно. «Уходит в Сеть». А можно ее навестить в Сети?

– Если ты знаком с ее системой паролей.

Самого Сатина прогулка в Сеть нисколько не привлекала.

Он действительно мечтал дожить до того времени, когда Сибирскую автономию займут русские (или китайцы) и отправят всех сумасшедших в тюрьму. Хотя бы в виртуальную.

Паролей я не знал, но когда-то занимался системой взломов.

Не глядя на Сатина, я включил вебер. Конечно, Сатину и в голову не могло придти, какой у меня был опыт. Первые пароли я вообще раскусил без труда. Потом пришлось повозиться. Сатин не выдержал и ушел. «Многие пытались побывать в гостях у Барковой».

И все же часа через три я оказался у широкого подъезда.

Роскошный лестничный марш, покрытый коврами. Шуршание красивых одежд, милые улыбки. Прием был в самом разгаре. Меня узнавали, но, кажется, никто всерьез не принял моего появления. Даже Ли Хунчжи. Увидев меня, он только приподнял широкополую шляпу.

«Я могу войти в дом?»

«Если имеете приглашение».

Он еще раз вежливо приподнял шляпу.

А гости все подходили и подходили – и поодиночке, и группами.

Створки огромных дверей распахнуты. Дивные цветы в старинных китайских вазах. Я не ожидал такой роскоши. Подходили целые семьи – дети, бонны, воспитатели. Счастливые улыбки, переплеск голосов. Я пытался понять, что связывает всех этих таких разных людей, но не выявил доминанты. Нежное трепетание воздуха, стремительный наплыв звуков и запахов. «В каком колледже лучше всего ставить китайский?» Они говорили о банальных вещах, зато выглядели потрясающе. «А белый шелк можно заказать через дот-ком?» Никаких проблем!

Пару раз я подходил к лестничному маршу.

Казалось, еще шаг – и я буду со всем, но каждый раз в моем мозгу вспыхивало обжигающее слово:

Я делал шаг и упирался в невидимую преграду.

«Возьмите меня за руку, я слабею». Я страшно обрадовался появлению Ли, помощницы Фэй. «Переверните меня, с этой стороны я уже поджарилась». Конечно, она и здесь думала только о своем грядущем аде. Конечно, она и здесь думала только о своих грядущих изменениях, страшных необратимых изменениях, и уже прикидывала на себя свои последние минуты, как роскошное платье.

Я улыбнулся ей. Наверное, поэтому она и сказала: «Уходите, Гао-ди. Немедленно уходите».

«Но чем я отличаюсь от всех вас?»

«Тем, что у вас нет приглашения».

Меня вновь вынесло в ресторан «Ду».

Сатин усмехнулся. Он уже сидел за столиком.

– Зачем вам потребовался этот визит к Барковой?

– Разве для каждого визита должна быть причина?

– Не продолжайте, – улыбнулся Сатин. – Я вас понимаю. Вы скучаете. В чжунго пусто и одиноко. Люди боятся прямых контактов, поэтому уходят в Сеть. Сибирская автономия, кстати, не столь велика, как кажется поначалу. То, что не нравится, то, что отталкивает, может, и не занимает большую ее часть, но вы человек извне, Гао-ди. Для вас террасы чжунго, наверное, необыкновенно, сказочно пусты. Я не ошибаюсь? Вы у нас уже три года. Да? Хотите, сделаю вам подарок?

И он произнес:

– Мы ждем, Гао-ди.

– Среди этих фальшивых семей? – не выдержал я.

– Это вам виртуальные семьи кажутся фальшивыми, – вежливо остановил меня Сатин. – Но не тем, кто строил Сеть, в которую вас не пустили. К тому же, это не просто Сеть. Это – другой мир, другая жизнь. Да, люди и животные не отбрасывают там теней, но это только для того, чтобы мы не забывали, где находимся…

– Но его же не существует, этого мира!

– Уж лучше такой – несуществующий, чем мир вообще без людей, – жестко, даже жестоко ответил Сатин. – Зачем жить, – почти буквально повторил он мои недавние размышления, – если некого оставить после себя?

– Но это придуманная жизнь, ее, в сущности, нет!

– А разве наша реальная жизнь не так же придумана?

– Есть разница… – начал я, но Сатин опять прервал меня:

– Нет никакой разницы, Гао-ди. Вы должны, наконец, понять. Обитатели Сибирской автономии брошены один на один со своими проблемами. Выживайте или умрите – вот весь выбор. Вы там извне наблюдаете, как болезнь Керкстона пожирает нас, но не приходите, чтобы помочь. Так с какой стати приглашать вас в Сеть? Это – наше пространство. Там нет места ни вам, ни вашим вирусам. Анна Радлова никогда не примет вас в Сети. Правда, – засмеялся, – можно создать ваше подобие, и оно будет говорить, как вы, двигаться, как вы…

– Пустышку?

– Можно сказать и так. Но пустышка никого не обманывает, а реальный человек всегда может обмануть. Не бывает исключений, так человек устроен. Понимаете?

Он засмеялся:

– Когда русские войска или китайские войдут в автономию…

– …мы отключим Сеть, – твердо пообещал я. – И вернем в реальность всех заблудших людей.

– Заблудших?

Сатин провел пальцем по сенсорам вебера.

Для него-то никаких запретов не существовало.

Я увидел на экране узкую лестницу. Она уходила в темное нутро металлической башни. В чжунго могли быть такие, почему нет, но, скорее всего, это была одна из башен Сети.

Подниматься было нелегко.

Ноги уставали… Шаг… Еще шаг…

Но минут через десять я выбрался на увитую плющом смотровую площадку.

Внизу открылся дом Анны Радловой. Почему-то я сразу понял, что это ее дом. Необыкновенно ровно подстриженные газоны. Плоское озеро, лежащее вровень с плоскими берегами. Черные лиственницы. И совсем далеко, чуть ли не на черте горизонта, – огромная тусклая река, змеящаяся, рябая, как дракон, и печальные полярные равнины, израненные воронками вытаявших провалов.

Перед домом толпились гости.

На озере поблескивали весла смельчаков.

Оживленные голоса доносились как некий отдаленный ропот, другая жизнь, все равно чувствовалось, что люди внизу свободны. Они даже нисколько там не боялись болезни Керкстона.

Я будто заглянул в чужое освещенное окно.

Чувство это усилилось, когда я поднял подзорную трубу.

Она лежала тут же, на полочке. Наверное, Сатин не раз любовался теми панорамами и звездами. Особенно долгой полярной ночью. Но меня сейчас интересовала толпа, гуляющая перед домом старухи Радловой. Пышные шлейфы. Пышные парики. Сумасшедшие прически. Красивые лица, черт побери! Уверенные!

Когда Конфуций странствовал по горе Тайшань, он увидел Жуна Цици, который бродил по равнине в одеждах из шкур, подпоясанный простой веревкой, и напевал песню, подыгрывая себе на лютне. Холодный ветер не мешал ему.

– Уважаемый, отчего вы так веселитесь? – спросил Конфуций.

– О, у меня много причин для веселья! – ответил Жун Цици. – Среди всех вещей этого мира человек – самое драгоценное, а я родился именно человеком. Разве это не причина для веселья? Из двух известных полов мужчины всегда ценятся выше, чем женщины, а я родился мужчиной. Вот и вторая причина для моего веселья! Среди родившихся на этот свет многие не живут и дня или месяца и никогда не выходят из пеленок, а я уже прожил почти девяносто лет. При этом я принимаю свою судьбу и спокойно ожидаю конца. О чем же мне беспокоиться?

– Вот человек, знающий, как быть довольным в этом мире! – воскликнул Конфуций.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

Голос помощницы Фэй: «Ах, как много превосходных симптомов!»

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

Меня вновь вынесло в ресторан.

Сатин уже ушел. Но с развертки вебера на меня глядела Фэй.

– Лянь… – произнесла она.

Я не сразу понял:

– «Жалеть?»

Она покачала головой:

– Нет, Гао-ди… «Любить»… Мы долго не виделись.

– Я был занят. Пытался даже побывать в Сети.

– Надеюсь, у тебя ничего не получилось?

– Надеешься?

Она улыбнулась:

– Хотела спросить тебя, Гао-ди…

– Спрашивай.

– Нет, не сейчас.

– Почему не сейчас?

– Я сама не знаю.

– Тогда тем более спроси.

– Скажи… – Она колебалась. – У меня могут быть дети?..

Я промолчал.

– Скажи, – требовала она.

– Как я могу знать такое?

– Но ты не похож на нас. Ты пришел извне. Ты наблюдатель. Ты, наверное, совсем иначе смотришь на то, что происходит с нами?

– Я не очень оптимистичен, – ответил я уклончиво.

– Значит, я умру одна? Никаких детей? Совсем, совсем одна?

– Каждый умирает в одиночку, ты знаешь.

– Но некоторые умирают окруженными детьми.

– Да, есть и такие. Но не здесь. Не в чжунго.

– Значит, нам остаются только соломенные собачки и погребальные деньги?

– Они тоже ненадолго, – улыбнулся я. – Соломенные собачки и погребальные деньги будут сожжены вместе с нами.

– Но ты же знаешь…

– Что? – спросил я.

– Из всех грехов дочерней непочтительности самый большой – отсутствие детей.

– Где ты сейчас находишься?

– В архиве…

Я стоял на открытой галерее.

Мохнатый толстый иней на поручнях.

Мерцающие звезды. Тишина. Я не чувствовал чужих глаз, даже если за мной следили. Над невидимой Хатангой внизу, повторяя извив реки, высвечивалась сиреневая корона.

Пустынные переходы.

Грохочущий металл лестниц.

Два мрачных типа несли навстречу длинную титановую трубу, от которой кисло пахнуло пережженным металлом. Кожаные пояса. Плазменные резаки. Только с очередной открытой галереи я снова увидел сиреневую световую корону, отмечавшую невидимые полыньи.

Снова переходы.

Снова узкие лестницы.

Я спустился к лифту, но он не работал.

Это выглядело невероятно. Так не бывало.

Впрочем, те рабочие… Мало ли, какие работы ведутся на технических этажах чжунго. Но мысль эта почему-то не успокоила. И странным казалось то, что, считывая информацию с перил и панелей, я чувствовал, что здесь (и не очень давно) была Фэй.

Впрочем, тут бывали и многие другие. Например, Ли Хунчжи.

Он бывал в этих переходах часто. Он не раз касался стен рукой. Он делал это машинально, зато теперь я шел как по хорошо протоптанной дорожке. Может, она ведет в загадочный стальной поросший инеем бункер? Почему нет? Пройдет время… Пройдет долгое время… Болезнь Керкстона пожрет всех жителей Автономии, а остальные уйдут в Сеть. Вся действительность сожмется до границ мифа. И только последний струльдбруг, запертый в поросшем инеем бункере, будет еще помнить что-то…

Странно, но я не чувствовал опасности.

Чувство тревоги – да. Но не больше. Да и что, собственно, могло произойти? Появится сотрудник службы Биобезопасности Ли Хунчжи? Он пянь гоу. Он друг. Обнимет меня, поведет к кварцевому стеклу дверей внутреннего перехода, за которыми укрывается…

Кто укрывается?

Стальная дверь разошлась.

Разобранная стойка хелттмелла… снятый вебер…

Ну да, бывшая ванба. Сетевое кафе, закрытое за ненадобностью.

Овальные пятна светлели там, где раньше висели картины. Оказывается, выцветает даже титановое покрытие. Все выцветает. Сама жизнь выцветает. Путь к архиву напоминал течение времени.

Архив? Я ведь шел в архив.

Но за круглым столом сидела старуха Анна Радлова.

Знакомые противные водянистые глаза. И, конечно, пустышки. Они, как всегда, располагались тут же. Я невольно перевел взгляд, отыскивая вдовца, но его на этот раз не было. Да и зачем? Он свое дело сделал: мерзкий струльдбруг (то есть я) разоблачен. Пустышки сидели ко мне спинами, но, наверное, это не имело значения. Только один, совсем юный (явно афроамериканец с необычно удлиненным черепом, с жесткими вьющимися волосами) не выдержал и повернулся, и большие черные глаза блеснули так жадно, будто я принес им Благую весть.

Сосед афроамериканца, такой же юный, наклонился над тарелкой, в которой валялись какие-то виртуальные клубни, обжаренные на виртуальном огне. Мальчишеские плечи, обтянутые оранжевой майкой, упрямый затылок. Скажи такому, что погода за окном стала мягче, он сразу же возразит.

Понятно, что это мое сознание наделяло виртуальных спутников старухи столь индивидуальным отношением к миру, но иначе думать я не мог. В пустышках было что-то совсем новое. Это были какие-то другие пустышки. И дело было не только в их юном возрасте.

Еще один спутник старухи, не спускавшей с меня мутных глаз, расслабленно закинул руку на спинку стула. Вот он почему-то не захотел обернуться. А лицо четвертого (когда он повернулся) было покрыто неприятными тяжелыми шрамами. Наверное, попал в аварию, или старуха изначально придумала его таким.

Наконец, еще один, пятый.

Я чуть не заорал: «Ты Аск! Аск!»

Не думаю, что лицо мое изменилось. Но сердце стучало.

Сколько десятилетий я мечтал его увидеть! Два столетия, даже больше!

Не желая выдавать себя (еще успеется), я как бы скучающе обвел взглядом глухое, явно давно оставленное помещение. Я страдал, но сердце билось теперь медленно, я безумно хотел, чтобы Аск смотрел на меня. Чтобы он не отворачивался. Конечно, это была ловушка. Я не собирался обманываться. Аск – тоже пустышка, ничто, бессмысленное отражение фантазий этой выжившей из ума старухи! Но мои руки готовы были обнять, губы безмолвно повторяли: «Аск! Аск! Ну, где ты был так долго? Как оказался в чжунго?»

Мутные глаза старухи следили за мной.

Ванба отключена от Сети. Из стен торчат обрывки кабеля.

Лучшего места для встречи не придумаешь. Вот, наверное, кончается еще одна часть моей долгой жизни, подумал я. Внешне я выглядел все тем равнодушным, ничем не интересующимся человеком. Опять бежать? Как старуха разгадала меня? Никто, не знающий о моей сути, не мог посадить за стол виртуальных двойников тех, кто погиб когда-то в Южной башне Всемирного торгового центра – в лаборатории доктора Керкстона.

Ах, речные заводи, скованные льдом, северное сияние.

Куда бежать? Сколько можно бегать?

– Кто ты? – посмотрел я на старуху.

Она ответила:

– Гриф.

Я рассмеялся.

Пустышки – это да.

Пустышек старуха придумала здорово.

Но Гриф, мой далекий друг Гриф в жизни был совершенным альбиносом с типичными красноватыми глазами. У него был напрочь заблокирован синтез меланина, что с этим поделаешь? И рыжеватые веснушки со светлой кожи не вытравишь.

Но старуха повторила:

– Я Гриф.

Меня передернуло.

Старуху окружало облако запахов.

Я потянул носом. Какие-то обезболивающие препараты.

– Не удивляйся, – сказала Радлова. – Мне пришлось изменить пол.

Я опять промолчал.

– А ты – Ладли, – произнесла Радлова. – Ты не забыл о том, что мы обещали друг другу встретиться? Я тебя искала… Искал… – машинально поправилась старуха. – Много лет. Да, очень много лет. Иногда я почти настигала тебя, но что-нибудь непременно случалось. Меня преследовали. Кто-то из умников службы Биобезопасности вычислил, кажется, парадигму моего существования, пришлось решиться на кардинальные изменения.

Значит, вот так выглядит ловушка для струльдбругов, подумал я.

Взорвать газовую хлопушку и бежать? Они сумели разгадать меня, как когда-то, наверное, разгадали Грифа. Они могли построить парадигму и моего существования. Задача ясна. Струльдбруги должны быть уничтожены. Значит, мне тоже надо решаться на кардинальные меры? Газовая хлопушка никого не убьет, просто старуха на некоторое время отключится. Откуда она знает про Грифа, про меня, Аска? Впрочем, в сохранившихся документах доктора Лестера Керкстона можно было накопать о любом из нас все, что угодно. И обо мне, и об Аске, и о Грифе. Я, не отрываясь, смотрел на Аска. Я хотел понять. Мне было больно и жутко. А он улыбался, как много-много лет назад – все той же ничуть не изменившейся улыбкой. И как тогда, в нем не было сейчас ничего китайского.

Просто пустышка.

– Помнишь одиннадцатое сентября две тысячи первого года?

Старуха могла не подчеркивать свою информированность. В закрытых отчетах можно найти все. Не только цифры и общеизвестные факты. Мне даже интересно стало, как скоро ей надоест игра и когда, наконец, сотрудники службы Биобезопасности применят силу к струльдбругу? Будет ли среди них Ли Хунчжи? Я тысячи раз, много тысяч раз представлял себе такую вот ситуацию, но пустышки как особый инструмент – это мне в голову не приходило. Помню ли я одиннадцатое сентября две тысячи первого года? Я даже даты Пунических войн помню.

– Откуда они тут?

Я все еще разделял себя и пустышек.

Старуха улыбнулась. Конечно, из Южной башни.

И посмотрела на меня:

– Ты узнал Аска?

Я кивнул. Кивок не подошьешь к делу.

– А это Лавелл, – указала старуха на мальчишку, изуродованного шрамами.

Я кивнул. Мой кивок можно было понимать как угодно. Я никогда в жизни не встречался с Лавеллом. Если бы старуха сказала: «Такие вот дела, Ладли», – я бы заплакал. Если бы она кивнула, я бы не выдержал. Поэтому я и не стал ждать, а вырвал из кармана газовую хлопушку. Кольцо зацепилось за пояс, и хлопушка упала. Старуха изумленно откинулась на спинку кресла. Я незамедлительно ударил каблуком по серебристому металлику. Оглушительное желтое облако заволокло все пространство бывшей ванба. Вентиляция практически не работала, смрадный запах мгновенно впитался в дерево панелей. Пустышки, впрочем, продолжали жить своей жизнью, для них ничего не изменилось, но мне резко сжало горло, из глаз хлынули слезы. Я знал, что долго это не протянется – для меня, – и ничуть не жалел старуху. Приблизил я ее кончину или нет, какая разница?

Разряженная газовая хлопушка валялась на полу.

Это наведет сотрудников службы Биобезопасности на мысль о несчастном случае.

Газ медленно оплывал. Он плотными желтыми волнами колебался у пола, оседал, как цветочная пыльца, на потертое покрытие пола. Из мутных течений, смазывающих очертания предметов, вновь выглянули водянистые глаза.

– Не шути больше так, Ладли, – произнесла старуха хрипло. – Хватит с нас соломенных собачек и погребальных денег. Я – Гриф. Прими это. Я вывела… Я вывел тебя из Южной башни… И я посоветовал тебе воспользоваться швейцарской банковской картой доктора Лестера Керкстона… О чем тебе еще напомнить? – Старуха ужасно подмигнула толстым, неприятно набрякшим веком: – Я обещала… Я обещал тебя отыскать. Рано или поздно. И вот отыскал. Прости, сразу не получилось.

– Сколько нас было у доктора?

– Семеро. Считая меня.

– Как нас звали?

– По имени я знал только троих. Они и спаслись. Ты, я и Аск.

– Значит, эту заразу по всему миру действительно разнесли мы?

Я все еще не верил.

– Нет. Только Аск, – сказала Баркова. – Но сам Аск ничего не знал. Нас не ставили в известность о сути проводимых над нами экспериментов. У доктора Лестера Керкстона имелась широко разветвленная программа, мы ничего о ней не знали и знать не могли. Те, кто спасся одиннадцатого сентября, ушли, затаились. Я многие десятилетия ничего не слышала… не слышал… ни о тебе, ни об Аске… Пока не попал в Китай, где вирус уже работал. Именно там, проследив прихотливо запутанную линию вспышек болезни, я поняла… понял… что это Аск разносил смерть…

– А потом?

– В 2078 году Аск появился в Урумчи.

– Значит, это его сожгли в том гнусном отеле?

– Пытались. Но у них не получилось. В то время сотрудники службы Биобезопасности еще не знали, что струльдбруга надо сжигать полностью, а пепел рассеивать на больших территориях. Страдания – это еще не смерть. Страдания – это вообще не смерть, Ладли. Аска убили несколько позже. Некий охотник по имени Бо Юй. Слышал?

Еще бы! Это Бо Юй учил: если хозяин режет курицу, внутренности он должен отдать рабочему. А если рабочий поймал рыбу, то должен пригласить хозяина на ужин. Каждый делится с каждым.

Все во мне протестовало.

Я не хотел верить в то, что дряхлая старуха в темных одеяниях, с водянистыми глазами, была Грифом – моим прекрасным и смелым другом, вытащившим меня из огненного ада разваливающейся Южной башни.

– Ты еще не растерял свой дар? Ты еще умеешь считывать информацию?

Это было уже серьезно. Никто, кроме Грифа, не знал о моем даре психометриста.

– Значит, ты специально подкинула… подкинул… те перчатки в ресторане «Ду»?

– Конечно, Ладли. – Она еще раз назвала мое имя. – И если ты, правда, еще не растерял умение…

Она извлекла из кармана мятую тряпку и бросила на стол.

Не знаю, где она хранила тряпку все это время. На меня сразу дохнуло ужасом, кровью – застоявшимся запахом лаборатории. Я узнал тряпку. Это был нашейный платок Грифа.

Старуха кивнула:

– Да, это мой платок.

Аэропорты… Самолеты… Космические челноки…

Бесконечное бегство… Случайные женщины… Мертвая застоявшаяся тоска…

Много боли… Очень много… Даже для бессмертного человека… Доисторические наслоения нашейного платка меня убивали… Клиника… Сложнейшие мучительные операции… Теперь я знал, почему старуха Анна Радлова не может отмыться от этой мерзкой лекарственной химии…

Пустышки рядом с нею улыбались.

Ах, Урумчи! Тяжкие сны. Отчаяние.

«Где ты, Бо Юй, когда так нужен народу?»

– Я сменил пол. Кто бы стал искать женщину, правда? К тому времени о подопытных доктора Лестера Керкстона знали уже много. Служба Биобезопасности утверждала, что все сумевшие спастись струльдбруги были мужчинами. Меня искали, не могли искать. Но мне повезло, Ладли. Нож хирурга, менявшего мою внешность, каким-то образом включил механизм старения…

Старуха подняла на меня взгляд:

– Теперь я разрушаюсь…

Наступила тишина. Пустышки смотрели на старуху с благоговением.

– Видишь эти морщины? – Анна Радлова улыбнулась, и вокруг ее рта с веселой мрачностью побежали десятки глубоких морщинок. – Они появились недавно. Буквально в последние месяцы. Это конец. Мы с тобой никогда не были разносчиками вирусов, но сотрудников службы Биобезопасности в этом не убедишь. Для них все струльдбруги остаются одинаково опасными. К тому же почти полтора века всему населению планеты вколачивают в головы ту мысль, что болезнь Керкстона исчезнет только с последним струльдбругом.

Я молча кивнул.

Старуха продолжила:

– Общество меняется в результате конфликтов. Так всегда было. Считается, что мы с тобой активно участвовали в тех страшных событиях, что потрясли мир. Кто может знать, кроме нас, как все обстояло на самом деле? Инерция преследования столь велика, что нас все равно убьют. Только сообщение о смерти последнего стульдбруга позволит обществу успокоиться. Может, убьют не нас. Не важно. Так уже бывало. Но они могут добраться до тебя. Понимаешь? До тебя, Ладли. Ты последний.

– Но можно спрятаться. Мы можем прятаться вместе.

– Теперь нет. Ты же видишь, какой… каким… я стал… Я – Инь. Я теперь темное женское начало. А ты – Янь. Ты весна и лето. Ужасно оставаться одному, правда? Но смена сезонов обуславливает развитие жизни.

– К чему ты это?

– Однажды я уже спас тебе жизнь.

– Это было так давно, но это так. Так было.

– Мне кажется, что я еще раз могу спасти тебя.

– Но кто меня вычислил? – не выдержал я. – Как это получилось?

Анна Радлова подняла глаза.

– Ли Хунчжи и Фэй чисто теоретически вычислили предполагаемое местоположение последнего струльдбруга. Они глубоко убеждены, что на свете остался всего один такой урод. Считается, что все остальные убиты. Они уверены, что последний струльдбруг находится в Хатанге, понимаешь? Иногда обществу подкидывают успокаивающие картинки, как было с тем утопленником, но серьезные сотрудники службы Биобезопасности убеждены, что в мире остался только один.

– Но нас двое!

Она посмотрела на меня, как на дурака.

– В последние годы никаких вспышек эпидемии вне границ Сибирской автономии не наблюдалось. Разве не ясно, что последний струльдбруг прячется где-то здесь? Не слушай официальных комментаторов, Ладли, им ни в одном веке нельзя было доверять. Периметр Сибирской автономии окружен китайскими и русскими войсками, но они там стоят не ради вторжения, которого ждут. Их дело – никого не выпустить.

– А тайные дома встреч, эти дот-комы?

– Всего лишь офисы Биобезопасности.

– Но если Фэй и Ли Хунчжи считают, что в мире остался только один струльдбруг, то кто из нас… Ты или я?.. Кто на подозрении?

Старуха смахнула пальцем выступившую от напряжения слезу:

– Ты официальный наблюдатель Евросоюза. Ты до сих пор выглядишь молодым. По крайней мере, внешне. У тебя солидная швейцарская банковская карта. Ты проверен разными способами множество раз. Ты умен, наверное, поэтому на самые разные приманки и ухищрения службы Биобезопасности ты почти всегда реагировал как отменный дурак. Ну? Можно ли тебя считать струльдбругом?

«Между нами лежат бессчетные тысячи ли, и каждый из нас у самого края небес».

Что-то в глазах старухи неуловимо изменилось.

– Ты притворишься отравленным, Ладли. На другие варианты у нас нет времени. Пусть тебя вырвет. Чем гаже ты будешь выглядеть, тем лучше. Не можешь? Ну, так лизни это ядовитое напыление, тебя все равно спасут, – она неприятно рассмеялась. – Ты станешь героем чжунго, а меня отправят в подвалы. Это, наконец, успокоит службу Биобезопасности. Я же отправлюсь в подвалы как последний струльдбруг. Может, они даже придумают новый праздник. Ну, скажем, праздник убиения последнего струльдбруга, – она еще неприятнее рассмеялась. – Это обрадует толпу. Если, конечно, не все еще сбежали в Сеть. Зато потом…

– Что потом?

– Потом тебе придется исчезнуть.

– И что? Исчезну. Я это проделывал много раз.

Она кивнула. Она молча смотрела на меня. Знала, наверное, о чем спрошу.

– Но зачем доктору Лестеру Керкстону понадобилось бессмертие? – спросил я. – Зачем вообще бессмертие, если нет детей, если ты отвержен, если никто никогда не продолжит тебя?

– Керкстону не дали закончить исследования. Но тебя, Ладли, это не должно пугать.

– Я устал, – неожиданно признался я. – От одиночества. Нет на свете женщины, которая спокойно старела бы, видя, что я остаюсь прежним.

– Попробуй начать новую жизнь с Фэй.

– При чем тут Фэй? Зачем нам жить вместе? У нас все равно не будет детей.

– Ты всегда был тороплив, Ладли. У тебя есть дети. И, наверное, будут еще. Ты не знаешь о своих детях только потому, что всегда был тороплив. Ты всегда убегал до того, как можно было узнать какие-то важные новости.

– О чем ты говоришь? – не понял я.

– О вдовце. Помнишь кладбище?

– Dirty old man?

Она кивнула.

«Так мы любуемся расцветающими в нашем саду гвоздиками и тюльпанами, нисколько не сокрушаясь о тех, которые увяли прошлой осенью».

Вдовец?

Это мой сын?

Я не понимал. Что за черт? Как в такое можно поверить?

– Но тебе придется поверить, Ладли. Это было предопределено. Не тобой, конечно, – усмехнулась старуха. – Это было предопределено доктором Лестером Керкстоном. Здесь в чжунго в одном из сейфов, я укажу его код, хранятся результаты генетического анализа. Он проведен три года назад. Ты ведь любишь кусаться? – Старуха хрипло засмеялась. – В любви. До крови. После встреч с тобой Фэй часто ходила с искусанными губами…

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

СТАРИМСЯ ЕСТЕСТВЕННО

Концевые нехватки.

– Политика ноосферы…

– Информационные пространства…

– Все государства, – бормотала старуха, не спуская с меня водянистых глаз, – повышают свой авторитет путем все тех же давным-давно известных переговоров, применения или угрозы силы. Твой сын пытался играть на равновесии. Он находил и скачивал закрытую информацию, засорял чужие базы данных, выводил из строя свои и чужие сетевые коммуникации. Ты видел последствия таких информационных войн. Твой сын приложил к этому руку. Он прорывался сквозь брандмауэры, выявлял секретные файлы, скачивал конфиденциальное программное обеспечение. Твои дети, Ладли, конечно, смертны, – старуха откинулась в кресле, сметая рукавом желтую смертельную пыль, – им хочется жить. Ты должен помнить. Концевые нехватки. Доктор Лестер Керкстон работал осторожнее, чем принято думать. Кто-то мог получить шанс. Шанс выпал тебе. Ты один получил и бессмертие, и возможность продолжения рода. Возможно, тебе еще придется переживать своих внуков и правнуков.

Старуха усмехнулась:

– Будь терпелив…

– Но ради чего?

– Ради будущего.

– Его еще надо построить.

– Основа уже заложена.

– О чем ты? Не понимаю.

– Фэй беременна.

– Лоло? – не поверил я.

Радлова улыбнулась. Пустышки тоже.

Конечно, пустышки не принимали никакого участия в разговоре, но наивная мальчишеская улыбка Аска разрывала мне сердце. Я видел пятна на его левой руке – однажды в лаборатории он обжег кислотой запястье.

– И Фэй сможет родить?

– Скоро ты убедишься в этом.

– Значит, и ты еще не потерял… не потеряла… свой дар.

– Нет, я потерял… Теперь потерял… Вместе с бессмертием…

– Гриф! В две тысячи первом году ты видел арабских террористов в аэропорту. Ты ведь точно их видел, сейчас-то мы это знаем. Но ты тогда никого не предупредил. Почему?

– Потому что я увидел наш шанс.

– Но ты же видишь, к чему это привело?

Губы старухи сурово сжались, на мгновение собрав в уголках морщинки:

– Что случилось, то случилось, Ладли. Никто не обещал нам счастья. Даже доктор Лестер Керкстон.

– А Фэй? Что будет с нею?

– Она не бессмертна. Это ответ.

– Вот видишь. Я устал. Я не вижу ни одной причины, по которой мне хотелось бы жить бесконечно.

– Не торопись. Главное сейчас – убедить службу Биобезопасности в том, что последний струльдбруг изловлен!

– Но почему не уйти вдвоем? Почему не повторить операцию?

– Она мне слишком дорого далась. Привыкай, Ладли, к тому, что теперь ты действительно один.

– Скажи…

Я колебался.

– Скажи… Ты знаешь мое настоящее имя?..

Старуха безобразно ухмыльнулась, сцепив пальцы, испачканные ядовитой пылью.

– «Образ жизни бессмертного, какой рисуется моему воображению, совершенно невозможен. – Она, кажется, издевалась надо мной. – Он требует вечной молодости, здоровья и силы. А надеяться на это не вправе ни один человек, как бы далеко ни шли его желания. Следовательно, речь идет вовсе не о том, чтобы вечно наслаждаться молодостью и ее благами, а о том, как провести бесконечную жизнь, подверженную страданиям, какие приносит старость».

– Я не борец, ты знаешь.

– А самосовершенствование?

– Я не знаю, зачем мне это нужно!

– Да затем, что ты – первая ступень к новому человечеству, – негромко произнесла старуха Анна Радлова. – Не можешь самосовершенствоваться, устранись. Устройся при каком-нибудь музее, скоро они опять начнут играть важную роль. Попробуй разбудить свои тухлые мозги, – она поглядела на меня с тихой ненавистью. – Почему судьба человечества так часто зависит от самых обычных посредственностей? Ты замечал? Пройдут сотни лет, и взгляд на бессмертных изменится. Взгляд на бессмертных непременно изменится, Ладли. Их перестанут воспринимать как только струльдбругов, разносящих несчастья. Не отказывайся от любви. Твоя кровь должна быть задействована. Придет время, тебя обязательно примут. И ты не будешь один. Меняется климат, текут века, уходят и приходят поколения. Забудь о прошлом, Ладли. В прошлом нет почти ничего, что следовало нести с собой в будущее.

Она подумала и добавила:

– Кроме детей…

– А ты?

– Думай о Фэй.

– Но я даже не люблю ее!

– Думай о ней. Тем более что у нее умерла помощница.

– Ли? Она все-таки умерла? Когда она умерла?

– Два дня назад… Все последние годы она примеряла тысячи знаменитых фраз, но в последний миг произнесла: «Я забыла». Это все, что ей удалось произнести. – Старуха сурово, без улыбки посмотрела на меня. – Теперь забудь об этом. У нас нет времени. Сейчас я подам сигнал тревоги, а ты сунь два пальца в рот. Блевотина иногда тоже приводит в будущее. А что касается Фэй… Ну, разве нам обещали любовь?.. Нет ведь, нет. Нам обещали только бессмертие.

Она улыбнулась. И я вдруг увидел Грифа.

Это был он! Он! Сжав мою руку, он вел меня сквозь облака дыма и пыли.

«Научись жить, Ладли. Люди не виноваты. Смотри на них, как на обычных детей. Пусть болит только твое сердце. Тебе это не грозит смертью».