Русское масонство. Символы, принципы и ритуалы тайного общества в эпоху Екатерины II и Александра I

Введение

«Имя Новикова, – так начинает свою книгу его биограф[2], – стало пользоваться громкой известностью в России более восьмидесяти лет тому назад, и в течение целого десятилетия общее внимание образованных людей было обращено на деятельность этого необыкновенного человека и его друзей. Несчастие, постигшее Новикова, положило конец не только этой деятельности, но и толкам и рассуждениям о ней. Предмет такого рода не мог подлежать, по весьма понятным причинам, ведению печати в течение длинного периода времени. Последователи Новикова, так называемые мартинисты и масоны, ограничивали также очень долго свои беседы и воспоминания о нем тесным кружком немногих избранных. Причины тому были преимущественно следующие. Люди эти не хотели выступать перед публикой с рассказами о прошедшем и подвергать заветные свои убеждения презрительным насмешкам несведущих и легкомысленных людей, которых ободряло осуждение, поразившее официально Новикова и его действия. Притом же после гонения, испытанного Новиковым, рассказы о нем могли возбуждать подозрения в сочувствии к делу его, ославленному как опасное, и к людям, провозглашенным зловредными. Таким образом, молчание об обстоятельствах, касавшихся Новикова, происходившее из скромности и из опасений, обратилось надолго в некую привычку. Даже в то время, когда масонские учения, близкие по духу к новиковскому, опять взяли силу и стали (около 1810 г.) проповедоваться в довольно значительном числе книг, оригинальных и переводных, выходивших не только в столицах, но и в провинциях, – молчание о лицах, составлявших новиковский круг и участвовавших в его деятельности, все-таки почти не нарушалось. Разве изредка прерывалось оно в печати полунамеками и загадочными иносказаниями…»

Эти замечания достаточно объясняют, каким образом могло случиться, что личность, подобная Новикову, личность, имевшая в свое время чрезвычайно обширное влияние, несмотря на то, могла на долгое время почти совершенно изгладиться из памяти общества, так что теперь историк не без особенного труда восстановляет факты жизни и деятельности этого человека, будучи почти лишен прямых преданий (Новиков умер в 1818 г.) и вынужденный ограничиваться почти одними официальными документами, изображающими последнюю насильственную катастрофу этой деятельности. Вместе с личностью Новикова оставалось недоступно для истории и целое общественное движение, в котором он играл господствующую роль. Таков фатум, не один раз падавший на наших общественных деятелей.

К сожалению, такая неизвестность лежит в большей или меньшей степени на всей внутренней истории нашего общества. Мы знаем военные деяния и внешнюю официальную историю государства, но внутренняя история общества, представляющая наиболее глубокий нравственный интерес, до сих пор остается для нас покрыта или полным туманом, или теми же полунамеками и загадочными иносказаниями. Ревнивые патриоты очень нередко упрекали общество за его равнодушие к прошедшему и к его славным деятелям; но эти упреки, конечно, были справедливы, когда общество, вместо истории, находило в существовавшем запасе одни послужные списки, восхваляющие реляции, или один сырой материал, без связи и без освещения, или когда оно чувствовало, что предлагаемая ему история обходит много самых существенных событий, умалчивает о его собственной внутренней жизни. Та часть общества, которую сколько-нибудь можно назвать образованной, всегда интересовалась теми книгами, где она могла находить нечто похожее на настоящую историю, особенно новейшую.

Таким образом, общество можно было бы винить за равнодушие разве к той только истории, какая ему обыкновенно предлагалась. А предлагались, почти всегда, вещи, едва ли заслуживающие названия истории. Мы не будем входить здесь в мудреное перечисление причин, которые делали невозможным появление настоящей вполне правдивой истории. Они довольно понятны из всего характера нашей общественной жизни и положения литературы. Еще очень недалеко время, когда из литературного изложения были положительно исключаемы целые исторические эпохи и изложение исторических событий затруднялось разнообразными ограничениями, которые, в конце концов, часто делали это изложение совершенно невозможным. История есть публичность и критика в прошедшем, и в прошедшем она может быть только тогда, когда получает какое-нибудь право в настоящем, потому что настоящее и прошедшее тесно связаны между собою. Поэтому история растет с публичностью и общественным мнением; наше время в этом отношении несколько выгоднее прежнего, а вместе с тем и история стала несколько возможнее прежнего. Пожелаем, чтобы она еще больше имела успеха в этом направлении, – это не может принести ничего иного, кроме пользы, и пользы глубокой и существенной.

В самом деле, изучение истории своего отечества есть один из самых верных путей к достижению общественного самосознания, без которого невозможна никакая разумная общественная жизнь, никакая деятельность, желающая руководиться истинными интересами общества и истинными нравственными началами. О необходимости этого самопонимания говорилось в последнее время очень много (хотя большинство не уразумевало, в чем именно оно должно состоять), так или иначе, все чувствовали его недостаток. Но одно из лучших и действительнейших средств к этому само-пониманию и дает именно историческое изучение. Польза истории, конечно, не такова, как понимали ее в старину; ее уроки не похожи на мораль басни: будь послушен, будь прилежен и т. д.; потому что прямо и непосредственно история, к сожалению, дает слишком много примеров успеха зла и несправедливости, гибели добра и правды. Ее уроки шире и глубже: объясняя великие внутренние движения общества, определяя условия, содействующие или мешающие его развитию, она учит понимать основную идею фактов и явлений, отличать то, что бывает в них живым требованием времени и здорового развития и что составляет только тупую инерцию отживающей старины, дошедшей до конца своей роли; объясняя брожение и борьбу элементов человеческого общества, она указывает его истинные цели, истинные причины его процветания и вместе наилучшие средства достижения этих целей. Поэтому и в настоящем история может указывать в явлениях жизни, что является в ней новым элементом, справедливо требующим себе места, и рано или поздно долженствующим достичь его, и что бывает только упрямой неподвижностью старых преданий, упорство которых только усиливает напряжение борьбы и делает ее только более тяжким трудом и испытанием для общества. Такая наука не дает правил ходячей морали, но она может определять всю деятельность мыслящего человека, указать ему светлый идеал, которому должен отдаться человек, уважающий свое достоинство и желающий служить своему обществу, и может помочь ему извлечь из этого идеала твердое понятие о своем человеческом и гражданском долге. В здоровой и сильной нации, идущей с действительным сознанием путями цивилизации, историческое движение может быть только прогрессом, постоянным совершенствованием, – иначе надо было бы считать бесплодными все усилия гениальных людей, все успехи наук и искусств, все громадные труды наций. Движение это прерывалось и нарушалось, в исторических переворотах гибли нередко богатые памятники науки и искусства, – но в результате историческое движение шло вперед. Судьба отдельных исторических деятелей, гениальных умов или друзей человечества часто бывала печальна, но их труд редко пропадал, и, если потомство наконец оценивает их, эта оценка есть нравственное и умственное завоевание, которое сделано обществом с тех пор, и сделано во имя стремлений и при помощи этих самых людей. А если таково значение исторического развития, то изучение истории может быть одним из самых благотворных изучений, указывая смысл идей, составляющих предмет общественной борьбы, и укрепляя часто упадающее перед трудностями мужество тех, кто стоит за дело истины и действительной пользы общества.

Назидательность этого рода имеет всякая история или всякая историческая книга, которая рассказывает не одну внешнюю смену фактов, но затрагивает внутреннюю жизнь человеческого общества. В самом деле, как ни бесконечно разнообразие исторических явлений, как ни различна бывает обстановка исторического процесса, которую производят раса или нация, географическая местность, климат, предания, религия, правление, формы общественной жизни, нравы и т. д., но самый внутренний процесс до замечательной степени единообразен и прост по своей сущности, потому что он весь построен на физических и нравственных потребностях человеческой природы, а эта природа везде одна и та же. Для тех, кто способен понимать уроки истории, может быть чрезвычайно поучительна и история Англии, Германии или Франции, и даже Турции или Бухары. Но естественно, что история отечественная, изложенная в упомянутом смысле, имеет для нас высокую степень этого интереса и назидательности, потому что передает судьбу народа, личностей и идей, совершавшуюся если не при совершенно тех же, то при значительной доле тех же самых условий, в каких совершается наша судьба и судьба наших идей. Не говорим уже о том, что естественная привязанность к своему сообщает нам несравненно большую степень восприимчивости и участия к историческим событиям, идеям и личностям нашего народа.

Такой исторический интерес и поучительность представляет и масонское движение XVIII столетия, в котором наиболее заметно выдвигается личность Новикова.

Общий исторический смысл этого движения состоит в том, что оно было одним из первых проявлений общественной инициативы, или самодеятельности, и вместе одним из многих фактов европейского влияния, начавшего сильно действовать на русскую жизнь, в особенности с Петра Великого. Эта общественная инициатива была совершенно последовательным результатом реформы; это было доказательство, что реформа действительно возбудила умственную жизнь в самом обществе, которое стало искать себе деятельности в силу тех новых понятий, какие были принесены преобразованием. Общество начало выходить из того патриархального периода, где оно совершенно подчинялось государству, где безраздельное господство последнего держалось средневековой патриархальностью понятий, общих и самой власти, и всем классам нации. Новая улучшенная жизнь, начавшаяся с реформой, естественно возбуждала новый разряд понятий, которые по необходимости расходились с патриархальными преданиями, новые нравственные представления, которые не были знакомы старой жизни. В обществе являются признаки самосознания; оно перестает видеть за собой одно только служебное назначение, начинает чувствовать потребность и обязанность самостоятельной деятельности. Это новое возбуждение выразилось главным образом возникновением новой литературы и масонским движением. И то и другое были собственным делом общества, где оно само отыскивало себе цели и образцы, употребляло свой труд материальный и нравственный, стремилось к национальному благу своими путями. Впоследствии оказалось и у нас, что стремления общества не совпадали с данной формой государства, – последнее вообще упорно поддерживало старые традиции власти, но на первое время общество не доходило и не могло дойти до этого сознания: его собственные труды только что начинались, оно ставило первые элементарные вопросы общественной нравственности и не думало нисколько противиться существующим порядкам. Такой смысл имело первое масонство, которое даже в своих европейских источниках в числе первых своих принципов ставило полное повиновение предержащим властям, воле их оно подчиняло даже собственное существование. Но сама власть уже в это время заявила, впрочем, некоторую подозрительность. Тем не менее ложи, слишком невинные в этом отношении, продолжали существовать, и первые слабые признаки политической мысли можно уследить в них разве только за последние годы их существования в XVIII столетии.

Естественно было, что и самую форму новой деятельности общество заимствовало из Западной Европы; там взяло оно образцы для своей новой литературы; оттуда переняло масонские ложи. И в XVIII столетии, и теперь много говорили в осуждение этой подражательности; но эти осуждении совершенно забывают об истории. Невозможно было требовать, чтобы люди, только что покидавшие патриархальную грубость, в состоянии были производить оригинальные создания в умственной и нравственной области, чтобы они надолго не подчинились высшему развитию других народов. К сожалению, мы и до сих пор должны слишком часто убеждаться в том, что если не недостаток самостоятельных дарований, то недостаток простора общественных условий до сих пор держит русскую мысль и русскую литературу в состоянии бессилия, которое неизбежно продолжает ее подчиненность и незначительность в сравнении с независимыми литературами Европы. Признак развития и возникающей силы заключался, в первой половине XVIII столетия, уже в самом порыве к новому содержанию, а это содержание, по исторической неизбежности, не могло быть иное, как европейское.

Заимствование, выразившееся в масонстве, было не вполне удачно отчасти потому же, почему было неудачно и многое в заимствованиях литературы, хотя эта последняя и была ограничена внешними стеснениями, но всего больше ее недостатки происходили от ее собственного младенчества: ей не были под силу лучшие и смелейшие создания европейской мысли, вследствие низкого уровня образования. В масонском движении тот же недостаток образования дозволил войти многим худшим формам масонства и не давал возможности проникнуть и утвердиться лучшим, возбуждая против них подозрения и ненависть. Так пришло к нам строгое наблюдение, мартинизм, розенкрейцерство, но не имели места иллюминатство и другие более рациональные ветви масонства, развившиеся под влиянием «просвещения»[3]. Дело в том, что эти последние требовали большого умственного развития, больше духа критики относительно настоящего, более высокого развития нравственных идеалов.

Как ни было скромно русское масонское движение, оно вызвало в массе, по-видимому, сильную вражду. Франкмасон, в понятиях грубейшей массы общества, казался врагом религии и врагом общества; «фармазонство» стало синонимом какой-то злонамеренности, которую, впрочем, не умели ясно определить его противники. Эта ненависть была одним из многих проявлений того застоявшегося невежества, которое враждебно относилось ко всяким нововведениям; масонство в особенности своими странными формами возбуждало благочестивый страх людей, которые в его обрядах увидели не что иное, как служение Антихристу. Другого рода вражду испытывало масонское движение со стороны правительства. Так же как масса, правительство не могло вынести этого необычного движения в обществе, за которым не признавалось никаких прав на какую-либо самостоятельность. Оно смотрело сначала сквозь пальцы на заведение лож, на масонские собрания, потому что видело в этом только моду и забаву; но, как только оно стало подозревать в этом движении нечто серьезное и независимое, не могло простить ему этого и начало преследование, исполненное крайней нетерпимости. Его собственные опасения приписали деятельности Новикова политическую важность, которой она никогда не имела, и Новиков без всякого суда был заключен в крепость, все учреждения московского кружка были уничтожены…

Но дело Новикова не осталось бесплодно. Мы крайне далеки вообще от понятий Новикова; многое из них для нас совершенно антипатично, потому что вело не к просвещению, а к обскурантизму, – но, несмотря на то, за ним остается заслуга для русского образования. Как вообще в масонском движении, так и в деятельности Новикова было много ложного и ограниченного, но важно в них было именно пробуждение общественного сознания, возникновение нравственных требований, которых еще не знало прежнее общество, важны были первые опыты самостоятельной мысли, которые могли быть неудовлетворительны, но давали начало для дальнейшего развития. Это был действительно первый пример общественной инициативы, в развитии которой заключалась вся будущность общества. Энергия, которую Новиков обнаружил в своих образовательно-масонских трудах, дружное содействие его сотрудников, значительное влияние на общество свидетельствовали о глубоком убеждении, которое руководило этими людьми, и вместе о силе той общественной потребности, которая обнаруживалась в этом движении.

Масонское движение вообще и деятельность московского кружка окончились преследованием, в котором следует, конечно, видеть не случайное обстоятельство, вызванное одними личными условиями и соображениями, а естественное столкновение общественной инициативы с властью, которая в то время видела в ней нарушение своего авторитета. По старым нравам власть оберегала неприкосновенность этого авторитета столь сурово, что малейшее движение общества, выходившее из рамок ее собственных предписаний, казалось ей непокорством, требующим строгой казни. В наше время уже нет спора о том, на чьей стороне была правда в этом столкновении. Никому не приходит в голову обвинять Новикова, напротив, ему, несомненно, принадлежат все сочувствия, и сами панегиристы императрицы Екатерины ищут только объяснений руководивших ею мотивов, а не оправдания ее решений. Несмотря на преследование, историческая жизнь взяла свое. Преследование не убило сущности его стремлений; напротив, общественная самодеятельность с тех пор развивается все шире; самое учение Новикова не погибло под ударами, потому что несколько лет спустя его школа снова выставила свое знамя, – к сожалению, даже в такое время, когда можно было оставить это учение, – и старое поколение мистиков нашло в преследовании только новую опору для своего позднейшего влияния. Таким образом, еще раз была доказана бесплодность преследования там, где шло дело об исторической потребности; оно действовало в слишком тесно понятом интересе власти, не принесло ей никакой победы и причинило положительный вред обществу, потому что много отдельных личных сил было подорвано, многих оно, несомненно, запугало; к самой себе власть внушила лишнее недоверие.