Рыжее пятно

Алексей Иванович Пантелеев

(Л.Пантелеев)

Рыжее пятно

Я уже бывал у него, и переписывался с ним, и любил его, но еще не знал, что люблю, еще смотрел на него, как на памятник, как на чугунного идола, хотя уже давно заметил, что нет ничего общего между этими черными скуластыми и густобровыми буддами, которые выставляются в магазинных витринах и называются "Максимами Горькими", и светловолосым, голубоглазым, милым, застенчивым человеком по имени Алексей Максимович.

Но, пожалуй, мне все-таки стоит сначала рассказать - хотя бы очень коротко - о том, как я впервые встретился с ним.

Это случилось, если не ошибаюсь, весной или в начале лета 1928 года. Мне было тогда девятнадцать лет.

В ту пору я тоже был застенчив, но это была совсем другая, совсем не горьковская и совсем уж не милая, а какая-то нелепая и даже болезненная застенчивость. Тому, кто знаком хоть немного с моими автобиографическими книжками, это может показаться странным, но я и в самом деле - и именно в эти, юношеские годы - был робок и застенчив, как маленькая девочка. Я стеснялся зайти в магазин, краснел, разговаривая с газетчиком или с трамвайной кондукторшей. В гостях я отказывался от чая, так как был уверен, что опрокину стакан, а в обществе, где присутствовал хотя бы один незнакомый мне человек, я никогда не мог произнести двух слов, более значительных и интересных, чем "да" или "нет".

Когда мне сказали, что Алексей Максимович Горький, только что приехавший из Италии, хочет меня видеть и что такого-то числа к такому-то часу я должен быть у него в "Европейской" гостинице - у меня подкосились ноги. Я сразу же твердо и безоговорочно решил: не пойду!

За несколько дней до этого я получил приглашение на банкет, который устраивали в честь Горького ленинградские писатели. Посмотреть на Горького издали, сидя где-нибудь в стороне, через пять или десять стульев, - на это у меня еще хватило бы храбрости. На банкет я собирался пойти. И вдруг я узнаю, что Алексей Максимович в дороге простудился, заболел и что банкет отменяется. А на другой день мне говорят, что Максим Горький зовет меня к себе в гости.

Я не спал всю ночь. Я уже решил, что не пойду, я знал, что не выдержу этой встречи с великим писателем один на один, - и все-таки колебался, все-таки не мог победить в себе страстного и вместе с тем такого простого и естественного желания - увидеть Горького.

Перед рассветом я, помню, закурил, взял с полки потрепанный, перевязанный веревочкой томик "Знания" и стал читать "Городок Окуров". И, прочитав две или три страницы, я вдруг понял, что надо идти, что не идти нельзя, что если не пойду - не прощу себе этого до самого смертного часа.

И вот чуть свет, гораздо раньше, чем было назначено, пришел в гостиницу - совершенно разбитый, больной и готовый, как говорится, ко всему. Ожидая в приемной, когда меня позовут, я, помню, самым серьезным образом подумывал, не выпрыгнуть ли мне из окна, благо окна были открыты, а номер помещался в первом этаже.

И вот наконец меня позвали. Я вышел в коридор, остановился перед дверью соседнего номера, зажмурился, собрался с духом и постучал. И сразу же за дверью раздалось глухое, окающее:

- Да, пожалуйста...

Я вошел и увидел его спину. На нем была серая байковая курточка, какая-то очень трогательная, немножко не по росту и какого-то арестантско-больничного покроя. Слегка ссутулившись и приподняв одно плечо, он стоял у маленького столика возле двери и что-то разглядывал там или свертывал папиросу. От этого занятия он оторвался не тотчас, а через две-три секунды. Повернулся, оглядел меня - сверху вниз, как бы из-под очков, улыбнулся и, поглаживая ус, как-то особенно, смачно и с удовольствием, будто только что сам вылепил меня из глины или выточил на токарном станке, сказал:

- Вот вы какой?!.

Потом протянул мне руку и, не выпуская моей руки из своей, повел к письменному столу.

- Ну, давайте, садитесь, будем знакомы...

Я сел и почувствовал - совсем не то, чего ожидал и боялся. Я почувствовал себя легко, свободно и непринужденно. Тут была какая-то магия, которой я долго не мог найти объяснения. Когда я шел к нему, я был уверен, что не выдержу и пятиминутного разговора, что потом долго и нещадно буду ругать себя за каждое сказанное слово, а еще больше за каждое непроизнесенное, проглоченное, промямленное. Ругать мне себя пришлось, но совсем за другое: я просидел у него в этот раз два с половиной часа вероятно, гораздо больше, чем следовало.

После этого, по его приглашению, я несколько раз бывал у него в гостинице. И почти всегда, оставаясь с ним наедине, я чувствовал себя легко и не испытывал никакой связанности и скованности. Я сам удивлялся этому, когда смотрел на него - на сидящего против меня живого Горького, автора "Детства" и "Городка Окурова".

Конечно, это он поставил себя так. Вероятно, на первых порах это стоило ему каких-то усилий, какой-то мобилизации такта и чуткости. Но главное было не в этом. Наоборот, филантропии и деликатности тут было меньше всего. Когда он говорил: "Посидите еще", это говорилось не из деликатности и не из любезности, а потому, что ему самому было интересно и существенно важно досказать или дослушать что-нибудь. Когда он говорил: "Вы мне нужны, зайдите такого-то", - даже в тех случаях, когда нужда эта заключалась в том, чтобы узнать, есть ли у тебя деньги, - это не выглядело услугой и тем более благотворительностью: чувствовалось, что ты ему действительно нужен, что он не по обязанности и даже не из чувства долга принимает тебя, интересуется тобой, заботится о тебе. Мне приходилось видеть его разгневанным, приходилось выслушивать из его уст резкие и даже суровые слова, но и тут всегда чувствовался настоящий, живой человеческий, - а кроме того, еще и хозяйский - интерес к тебе, к твоей личности, к твоему делу. Если Горькому было неинтересно, он не притворялся; он или говорил об этом прямо своему собеседнику, или приканчивал разговор, поднимался и протягивал руку.

Я упомянул о "хозяйском" отношении. Это выражение самого Горького.

Известно, как много он читал. Иногда это вызывало даже некоторую жалость и досаду. Читал он, как мне казалось, без разбора, все, что выходило на рынок: и хорошее, и посредственное, и совершенную дрянь.

Помню, только что вышла первая книга "Тихого Дона". Алексей Максимович был под впечатлением этой книги, радовался удаче молодого писателя и молодой советской литературы, - как и всегда чему-нибудь радовался, будь то новая книга или новый интересный человек. То и дело возвращаясь в разговоре к Шолохову, он, между прочим, заметил, что заслуга Шолохова уже в том, что он первый, кто в полный голос отобразил в художественной литературе жизнь донского казачества.

- Ну, в самом деле, кто у нас писал о казаках-то? Давайте-ка вспомним. Ну, разве что...

И он назвал подряд пять или шесть имен, которых я, к стыду моему, и сейчас не могу перечислить. Признавшись в невежестве своем, я, помню, спросил, как и когда он успевает читать такую уйму книг.

- Ну, как же... Ведь все-таки хозяином себя чувствуешь.

Я сразу тогда не понял, что он хотел этим сказать. Он действительно сказал "чувствуешь хозяином". При иных масштабах, в устах всякого другого писателя это звучало бы нескромно. А Горький сказал это так, как и следовало сказать законному наследнику Пушкина, Гоголя и Толстого. Он не был бы Горьким, если бы не понимал своего места и своей миссии в истории русской литературы. Еще задолго до того, как советские литераторы избрали его официальным председателем своего цеха, он уже чувствовал себя в ответе за каждого из них и за каждую строчку, ими написанную и напечатанную.

Я говорил, что, бывая у Алексея Максимовича, я чувствовал себя легко и свободно. Да, но тем не менее эти визиты по-прежнему стоили мне очень много крови. Чтобы попасть к нему, нужно было пройти через сложную систему пыток и испытаний. Нужно было миновать огромного, седобородого, похожего на министра швейцара; пройти на виду у прочей гостиничной братии, у всех этих портье, коридорных, горничных, лифтеров... А потом оказывалось, что Алексей Максимович занят и нужно было ждать его и беседовать с какими-то случайными, большей частью посторонними даже для самого Горького людьми или хотя бы торчать у них на глазах...

Всякий раз, когда я собирался идти к Горькому, одолевали меня, как и в первый раз, колебания, сомнения и мучительное раздумье. Это не были сомнения Чехова, который перед поездкой к Толстому несколько раз переодевался и все не мог выбрать подходящие штаны, опасаясь, что в одних его примут за нахала, а в других - за шелкопера... Такая проблема передо мной не стояла уже по одному тому, что штанов у меня в ту пору была всего одна пара. Ходил я в потрепанной кожаной тужурке и в полосатой матросской тельняшке, если бы я стал раздумывать и решать, за кого меня примут в таком обличье, я бы, вероятно, пришел к очень грустным выводам.

Однажды (это было уже на второй год моего знакомства с Горьким) я получил приглашение зайти к нему на следующий день, утром, часам к девяти, все в ту же "Европейскую" гостиницу. Не знаю, пришел ли я раньше или позже, чем следовало, но, когда я очутился перед подъездом гостиницы, сверкающий галунами швейцар поспешно поднялся со своего табурета и преградил мне дорогу:

- Вы куда?

Я объяснил ему, что иду к Максиму Горькому, в такой-то номер.

- Нету их.

Мне показалось, что швейцар говорит неправду, но, так как я не был ни разговорчив, ни настойчив, мне пришлось поверить ему. Я только спросил, не знает ли он, когда и куда ушел Горький. Но швейцар не удостоил меня ответом, отвернулся и дал понять, что разговор исчерпан. Выручила меня некоторая начитанность в европейской литературе. Я вспомнил, что при подобных обстоятельствах, когда имеешь дело с ливреями и галунами, очень полезно бывает "позвенеть кошельком". Смущаясь, я вытащил из кармана целковый и сунул его в широкую ладонь цербера. Это подействовало магически. С швейцара моментально слетела его министерская важность, он превратился в добродушного старика, приподнял свою раззолоченную фуражку и очень любезно, почти ласково сообщил мне:

- Они в Михайловский садик пошли. Гуляют.

Михайловский сад - это совсем рядом, и, поразмыслив, я решил пойти туда и разыскать Горького. Переходя площадь, я, помню, думал, что мне повезло, что это очень кстати, что я не застал Горького в гостинице. Если он ничем не занят, не читает и не выглядит чересчур утомленным, я могу подойти к нему и мы посидим на скамейке и побеседуем один на один на свежем воздухе...

Не успел я так подумать, как увидел Алексея Максимовича. И сразу же хорошее настроение оставило меня. Горький шел не один, его сопровождала целая компания: тут был и Максим Алексеевич, и жена его, и художница Ходасевич, и еще какие-то люди, которых я не знал.

Я уже хотел бежать, но Алексей Максимович заметил меня и окликнул. Пришлось подойти.

- Ведь вот какой легкий на помине, - сказал он, улыбаясь, пожимая мне руку и знакомя меня со своими спутниками. - А я как раз только о вас говорил. Вспомнил, что мы условились, и - испугался...

Кланяясь направо и налево и пожимая, вероятно, по два и по три раза одни и те же руки, я сказал, что - ничего, что я зайду после, что мне было бы даже удобнее, если бы можно было зайти не сегодня, а как-нибудь в другой раз.

- Пойдемте, пойдемте, куда вы? - сказал Горький, взяв меня под руку и подмигивая мне: дескать, ладно, ври больше - "удобнее"!..

Я понял, что попался, и покорно последовал за всей компанией в гостиницу.

Может быть, это смешно, но это действительно была пытка для меня - эти час или полтора, которые я послушно - не имея уже ни сил, ни достаточных оправданий, чтобы уйти, - просидел в обществе людей, среди которых только один был мне по-настоящему интересен, дорог и близок. Но и с ним я чувствовал себя на этот раз неловко, поминутно вспыхивал, краснел, отвечая, не слышал собственного голоса... А об остальных и говорить нечего. Когда меня спрашивали о чем-нибудь, я только мычал и кивал головой.

Алексей Максимович вначале подшучивал надо мной, называл меня "барышней", "епархиалкой", пытался расшевелить, но потом, увидев, что это не помогает, что я еще больше смущаюсь и деревенею, оставил меня в покое и уже не заговаривал со мной, а только изредка поглядывал в мою сторону и улыбался.

Я почти не помню, о чем говорили тогда. Помню только, что Алексой Максимович рассказывал о Шаляпине, о том, что тот в последнее время занимается скупкой домов в столичных европейских и американских городах и что эта деятельность как-то отразилась на его голосе: в нем будто бы появились "домовладельческие нотки". Говорил он еще о Зощенке, с удовольствием и почти дословно пересказал последний зощенковский рассказ... Вообще Алексей Максимович очень часто говорил о Зощенке, очень любил его, и всегда, когда заговаривал о нем, как-то особенно, отечески нежно, улыбался.

Говорили еще о ленинградских театрах, о последних газетных телеграммах - кажется, о выступлении Штреземана на заседании Лиги Наций.

Потом вспомнили, что еще не завтракали, позвонили официанту и заказали кофе.

Через пять минут появился официант в белоснежном адмиральском кителе и с огромным подносом, уставленным мельхиоровыми кофейниками, стаканами и корзиночками с сухарями. Надежда Алексеевна, невестка Горького, принялась разливать кофе, предложила и мне стакан. Я сделал попытку отказаться, но тут вмешался Алексей Максимович и стал опять подтрунивать надо мной:

- Вы что же это, старовер, что ли? Чай-кофий не пьете? Кушайте, кушайте...

Он передал мне стакан, подвинул молочник и сахарницу, а сам заговорил о староверах и о каких-то сектантах, с которыми он встречался и беседовал во время своей недавней поездки в Соловки.

От волнения у меня уже давно пересохло в горле, и пить мне хотелось, слушая Горького, я стал осторожно отхлебывать из стакана. Черный неподслащенный кофе пить было очень невкусно, и вот - после некоторых сложных внутренних колебаний - я собрался с духом и полез в сахарницу.

Тут-то и случилось то страшное, о чем я, собственно, и хотел рассказать в этих беглых заметках.

Потянувшись к сахарнице, я опрокинул стакан.

Нужно ли говорить, что испытал я в ту минуту, когда увидел перед собой огромное коричневое пятно, украсившее белоснежную крахмальную скатерть. Часть кофе вылилась мне на колени, но я даже не почувствовал ожога: я совершенно окаменел.

После неловкой паузы меня стали утешать, стали говорить, что это пустяки, что это - к счастью... Кто-то заговорил о соли, которой следует посыпать скатерть, кто-то, кажется, и в самом деле высыпал из солонки на скатерть соль, - я ничего, кроме этого рыжего пятна, не видел и только слышал громкий раскатистый смех Алексея Максимовича и его глухой, окающий басок:

- Надо же! Посмотрите-ка! Сразу видно, что старовер. Ведь это онарочно, это он - чтобы басурманское зелье не пить...

Тут кто-то - вероятно, самый любезный, - чтобы выручить меня, перебил его:

- Алексей Максимович, вы о монахе рассказывали, который лисицу приручил. Ну, ну, а дальше что?

Это была очень неудачная, топорная любезность. В этом чересчур поспешном желании слушать продолжение рассказа о каком-то монахе и о лисице, в то время как на скатерти еще не просохло кофейное пятно, было столько лицемерия, что я, вероятно, еще больше смутился и покраснел. Можно ли было сейчас говорить о чем-нибудь другом, как не о пролитом кофе и не о загубленной скатерти! И Алексей Максимович понял это.

- Что монах! - забасил он, перебивая другие голоса. - Я вам лучше расскажу, как я один раз самовар опрокинул - у купчихи Барбосовой в гостях на масленой...

И он стал рассказывать какую-то длинную и смешную историю о том, как в девяносто седьмом или в девяносто восьмом году он был приглашен в гости к нижегородской купчихе Барбосовой и как, зацепив рукавом за конфорку, опрокинул огромный, двухведерный самовар, ошпарив при этом колени какому-то частному приставу или казенному подрядчику...

Я ничего не запомнил из этого рассказа, да и не расслышал и не понял я тогда половины. Но, прислушиваясь к его голосу, постепенно отходя и освобождаясь от смущения, я вдруг понял, что Алексей Максимович выдумывает, что ничего с ним не было - и купчихи Барбосовой не было, и частного пристава, и даже самовара не было, что, попросту говоря, он врет, врет вдохновенно и исключительно с той целью, чтобы выручить меня и утешить.

И тут, неожиданно для самого себя, я почувствовал, что улыбаюсь; и взглянул на Горького и вдруг будто заново, будто в первый раз увидел его и понял то, чего не понимал раньше: понял, что он не только великий писатель, классик, основоположник новой русской литературы, что он еще и чудесный, добрый, тончайшей души человек и что я люблю его, люблю уже не как писателя, не как Максима Горького, а просто, по-человечески, нежной и преданной сыновней любовью... Это чувство было такое свежее, сильное и непосредственное, что мне захотелось тут же обнять его, припасть к его плечу, погладить его колючий стариковский ежик, чего я не сделал, впрочем, да и не мог бы сделать даже и при более сильном и страстном желании.

После этого я видел его много раз, и видел по-разному: и ласковым, и гневным, и пасмурным, и по-мальчишески веселым... Видел его на трибуне, и за рабочим столом, и на прогулке, и в кругу семьи, и в обществе детей...

Он очень много сделал для меня, и у меня есть много поводов вспомнить о его добром сердце.

Но когда, через много лет после описанного случая, душным июньским утром, мне подали газету, где было сказано, что он умер, первое, что мне вспомнилось, - это не Москва, не особняк на Малой Никитской, не усадьба в Горках и даже не сам Горький, - первое, что я увидел перед собой, когда зажмурился от боли, - это полутемный, палево-серых тонов номер "Европейской" гостиницы и огромное рыжее пятно на белой крахмальной скатерти, уставленной дымно-серебряным казенным мельхиором.

1953

ПРИМЕЧАНИЯ

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПОРТРЕТЫ

С благодарной памятью создает Л.Пантелеев портретную галерею людей, встречи с которыми оставили неизгладимый след в его жизни. М.Горький, С.Маршак, К.Чуковский, Е.Шварц, Б.Житков, Н.Тырса, Л.Квитко - в рассказах об этих больших людях писатель дорожит каждой подробностью и вместе с тем стремится передать самое главное, существенное, неповторимое.

РЫЖЕЕ ПЯТНО

После знакомства с повестью "Республика Шкид" Горький заинтересованно следил за судьбой молодого писателя. "Он очень много сделал для меня, писал позднее Л.Пантелеев, - и у меня есть много поводов вспомнить о его добром сердце". С благодарностью говорит он об учебе у Горького, хотя "учился у него не ремеслу", а самому главному: "по-горьковски работать, по-горьковски увлеченно, самоотверженно, честно и достойно относиться" к литературному делу ("Детская литература", 1968, № 6). В основу рассказа "Рыжее пятно" легли впечатления первых встреч Л.Пантелеева с великим писателем. Впервые: "Ленинградский альманах", 1953, затем под названием "Рыжее пятно (из воспоминаний об А.М.Горьком)" в книге "Повести и рассказы". М.: Молодая гвардия, 1958.

Г.Антонова, Е.Путилова