Рыжий

Его волосы, черные как смоль, уже начали редеть и выцветать на висках к тому дню, когда объявили о Машине Времени.

Впрочем, никакой машины — разве что во вмиг измочаленном пираньями пера клише — не было.

Вначале была гипотеза о кварках — зодчих всего сущего, мчащих с произвольной скоростью в любую сторону по темпоральной оси. Таким образом, толковали безумные потомки Нильса Бора, секрет движения нашего мира во Времени прост: в «нашем» краю Вселенной суммарный вектор скоростей частиц, летящих в прошлое, секундой короче аналогичного вектора противоположного направления. Чистая случайность! Даже флуктуации имеются — вспомнить лишь, сколько продвинутых стран начинали вдруг, к примеру, жечь книги, сбираясь в свой поход в средневековье… История, говорил Боконон, читай и плачь…

Потом серьезные дяди предложили попробовать изменить разницу скоростей для какого-нибудь объекта. Шахты с баллистической ракетой, например, уточнили они. Попробовали. Одна держава, поднатужась, собрала генератор с небоскреб и, обесточив на сутки целое полушарие, сумела послать на наносекунду назад перегоревшую лампочку. После чего перемещение во времени перестало составлять государственную тайну.

Посмотрев теленовости, Рыжий прикупил в киоске пива и постучался к соседу.

«Я!» — крикнул он, упреждая традиционный с некоторых пор меж жителей Babelбурга вопрос. На площадке царили обычные смрад и сумрак; внизу звучно мочились на перила. Антрополог погремел засовом и приоткрыл железную дверь.

«Разговор есть», — шепнул Рыжий, показывая влажные коричневые донышки.

«Хвоста не было?» — спросил Антрополог, отдавая свою долю раковине.

Железный был человек: бросил пить — самостоятельно, безо всякой, как он выражался, зомбификации; бросил, хоть и поздно вроде стало переходить на боржоми — жена уже вернулась к маме; бросил, но от приятелей требовал, чтоб для серьезной беседы приходили со спиртным, половину коего он тут же твердой рукою сливал в канализацию. «Конспирация! — шипел он. — Пусть лучше _они_ думают, что мы квасим…» Кто такие «_они_» Антрополог не расшифровывал, но приятели его (сами все сплошь с задоринками в поведении) не протестовали, хотя вот Холмс, например, ядовито утверждал, что в унизительных экзекуциях А. этилосодержащих жидкостей присутствует элемент личной мести. Впрочем, Рыжий в умозаключениях Холмса тоже находил сей элемент, поскольку Холмс, дорожа реноме великого сыщика, покупал исключительно бренди.

«Как обычно, — ответил Рыжий. Он отыскал в телевизоре футбол и сделал звук погромче: еще один, по Антропологу, атрибут важного разговора. — Ты уже слышал об Эксперименте Века?»

«О котором?»

«О последнем. Со Временем».

«Исторический матч! — сказал репортер. — Если мы сегодня выиграем, а Ватикан завтра разгромит немцев, то, может быть, наша сборная полетит на Чемпионат в будущем году!»

«Ерунда, — бросил Антрополог. — Очередная гора родила очередную мышь, о чем в очередной раз гордо оповестили весь белый свет».

«Получает мяч на своей половине поля…»

«Погоди, — возразил Рыжий, отпивая прямо из горлышка, — это же только первый шаг…»

«Первый и последний, — отрезал Антрополог. — Ты думаешь, что _они_ допустили бы утечку информации, будь у _них_ хоть, как там… нанопроцент вероятности следующего шага?»

«Кто — _они_?»

«Теряет, теряет мяч… Что ж, будем искать!»

«_Те_, кто допустили утечку».

Нет, все-таки стальной был человек.

«Посуди сам. Рождение фундаментальной частицы есть стохастический процесс, рассуждают _их_ ученые, следовательно — нереально произвести на свет кварк с заданными свойствами. Остается неким полем схватить за загривок уже готовую частицу и ткнуть ее рылом в противоположную сторону. Отлично, трут руки яйцеголовые: энергии у нас — что у дурака махорки. Прилагают поле… Кстати, по моим прикидкам, сил его держать им хватило на полнаносекунды. Все кварки, нацеленные в Будущее, поворачивают в Прошлое, а их антиподы — наоборот…

Слышал анекдот про двух ковбоев, на спор наевшихся дерьма и оставшихся при своих?»

«Еще в детстве», — сказал Рыжий.

«Веселое у тебя было детство, — сказал Антрополог. — Тебя, кстати, там Рыжим прозвали?»

«Там».

Свою любимейшую присказку: «Я что, рыжий что ли?» — он разлюбил, когда его начали дразнить Рыжим.

«Раньше, раньше надо было пасовать», — заметили из телевизора.

«Можно поворачивать отдельные частицы», — предложил Рыжий неуверенно.

«Длинная скамейка запасных! Конца не видно…»

«Слушай, давай его выключим, а?»

«А я не согласен», — быстро сказал комментатор, но Антрополог, буркнув:

«Дело твое», — заграбастал пульт и нажатием пальца обезъязычил репортера.

Тишина сперва показалась абсолютной, но вот всплыла в ней невнятная брань соседей за стеною, потом прощальный звон капель, бьющихся вдребезги о раковину на кухне… Баба Мотя, филерша-общественница, завозилась в вентиляционной трубе, обеспокоенная внезапным уменьшением децибел в контролируемом помещении.

Бабы Моти Антрополог не опасался, даже, похоже, уважал силу ее стремления быть в курсе приватных сторон общественной жизни подъезда. В своем стремлении бабка упросила как-то внука — в детстве большого шалуна, а ныне уважаемого человека, депутата и киллера по кличке Мат Харя — добыть ей веревочную лестницу, с которой так удобно карабкаться по вентиляционной шахте от квартиры к квартире.

«А кто их тебе отделит? — спросил Антрополог. — Демон Максвелла?»

«Свят! Свят! Свят!» — трижды перекрестилась бабка в квадратной тьме бетонного короба.

«Выходит, тупик?» — сказал Рыжий уныло.

Он поставил пустую бутылку на пол.

Антрополог посмотрел на друга и улыбнулся.

«Тупик — открывай вторую, — посоветовал он. — А что, очень хочется… путешествовать?»

«Очень», — признался Рыжий.

«На х**!» — громко и отчетливо сказали за стеною.

«Сила без ума губит многих… сильных, — сказал Антрополог. — Один наш академик (не из нашего подъезда — из нашей страны) заметил как-то — когда все желающие взлететь истово махали руками — что человек полетит, опираясь не на силу своих мускулов, но на силу своего разума… Умнейший был мужик».

«Знаю, — сказал Рыжий, — Циолковский».

«Сам ты… Хюйгенс, — сказал Антрополог, отворачиваясь к телевизору. Как найдешь фамилию, так и продолжим. А сейчас давай футбол смотреть. Какой там у нас счет-то?»

«По нулям!» — мстительно объявил реабилитированный комментатор.

Перемещаться во времени можно, объяснял Антрополог в следующий раз. Сия способность дремлет в каждом человеке. Ведь что есть память или мечта — на квантовом уровне? Возможность собственным биополем менять вероятности появления фундаментальных частиц того или иного темпорального направления.

Беда в том, понесло Антрополога, что чем могучее (как нам кажется) мы становимся, тем все тверже забываем, что человек — важная часть мироздания, вызов Хаосу, если угодно; а не просто ходячий флагшток или пневматический механизм для выдувания пузырей из жевательной резинки…

Таким образом, отпив минералки и утерев рот рукою, продолжал Антрополог, задача в том, чтобы: а) эмпирически подобрать нужные параметры биополя; б) научиться сознательно генерировать поле с требуемыми свойствами. Всего-то!

«На это жизни не хватит», — пригорюнился Рыжий.

«Что ты все время ноешь? — недовольно сказал Антрополог. — Кому нужно Путешествие — мне?»

«Мне», — сказал Рыжий.

С юности его преследовало ощущение, что он то опоздал, то поспешил родиться. Он желал жить в тысячах мест тысяч эпох. Мечтал быть одновременно и просвещенным охотником на мамонтов, и благородным пиратом, и мудрым капитаном звездолета. С годами мечты тускнели, но один концептуальный! — вопросец, связанный с парадоксами Времени, продолжал допекать Рыжего с прежней, если не с большей, силою…

«Тогда слушай! Жизни? Вечности едва хватит, чтобы решить эту задачу — с нуля. Но! — она давно уже решена, просто ответ нами утерян… Скажи-ка лучше, куда вдруг подевались пралюди из мезозоя?»

«Ты гонишь, — сказал Рыжий, подумав, — не было тогда еще никаких людей.

Один сплошной парк юрского периода».

«Это ты гонишь, — сказал Антрополог. — Что ж, по-твоему — динозавры были, рыбы, крысы… тараканы — и те были! — а людей не было?»

«Нет. Иначе давно нашли бы, ну, каменный топор… бусы какие-нибудь…»

Антрополог аж задохнулся от возмущения.

Кольцо в нос, добавил он, отдышавшись. После нас, надеюсь, тоже не найдут каменного топора, сказал он. И бус из человеческих зубов. И что?

Рыжий промолчал.

Находят то, что ищут, сказал Антрополог. А что не ищут, того и не находят или, найдя, отметают — чтоб не гробить диссертацию. Мы с SETIвиком толковали об этом на днях, лень повторять.

Десятки миллионов лет назад люди были, продолжал он. Трудились, воевали с динозаврами… А когда случилась глобальная катастрофа — комета, излучение, потепление, льды — мне сейчас неинтересно; люди собрались и перепрыгнули ее.

На полсотни миллионов лет вперед. Остальные виды приспособились или того… отъехали Туда, Куда Все.

«Бред», — помолчав, сказал Рыжий.

«На что тебе генетическая память? Попробуй вспомнить, КАК они это сделали, — сказал Антрополог. — Может — и не бред».

Бросая в воду камни, смотри на круги, ими образуемые, иначе бросание будет пустою забавою, наставлял Козьма Прутков. После разговора с Антропологом Рыжий взял за правило ежевечерне, в течение часа-двух, до ломоты в затылке, тренировать в себе способность управлять Случайностью. Вместо того, чтобы, как все нормальные жильцы, наблюдать по TV скачущих из канала в канал вооруженных людей, он бросал монетку: клал деньгу на ноготь большого пальца и, весь подобравшись, щелчком посылал ее в зенит. Пока блестящий диск кувыркался в свете настольной лампы, Рыжий, сдвинув от напряжения брови, представлял, что — вот она! — лежит на столе решкою вверх. Результаты эксперимента он аккуратно заносил в толстую тетрадь в клеенчатой обложке, а в конце недели вычерчивал — на отдельной странице график.

Пилообразные линии графиков — все как одну! — заклинило на прямоугольном распределении, и однажды Рыжий устал. Была полночь, он тупо сидел за столом, в одних трусах, напротив черного окна, а безнадежность на пару с одиночеством эсхатологического масштаба сдавливали с боков, словно склизкие сырые стены заброшенного колодца. Не двигаться было жутко. С неимоверным усилием Рыжий заставил себя взять проклятую монетку. Последний раз, подумал он. От натуги в глазах зарябило: пульсирующие радужные круги, какие-то искры… Искры раздражали хаотичностью; вдруг мучительно захотелось придать их лёту какой-то порядок, структуру… Перед мысленным взором возникла причудливая форма, похожая на крендель, испеченный неким очумелым топологом; Рыжий поймал себя на том, что пытается направить траекторию искр вдоль ее извивов… Вот так, наверное, съезжают с катушек, отрешенно подумал он.

Всплыла хохма давней поры: оболтусы-студенты мечут жребий, решая, куда пойти: орел — по пиву, решка — к девчонкам, станет на ребро — в библиотеку, а коли зависнет в воздухе — тогда, ничего не поделать, на лекцию… Рыжий машинально подбросил копейку. Та повернулась в пустоте и упала — на ребро.

Спустя минуту он осторожно поднялся из-за стола. Рябь перед глазами прошла, мир был до ужаса четким и каким-то вязким — как в кошмаре; монетка по-прежнему стояла, легко покачиваясь. Длинно скрипнули половицы — Рыжий прошел на кухню хлебнуть воды. Щелкнул выключателем. Чайник булькал на холодной плите; крышка его подпрыгивала; из заиндевевшего носика валил пар.

Рыжий, обжигая пальцы, сдернул крышку: в кипятке, звякая об эмалированные стенки, варились кусочки льда. Рыжий отшатнулся от сумасшедшего чайника и налил воды из-под крана. Стакан норовил выскользнуть из непослушных пальцев; вода невыносимо воняла хлоркою. Как и в дурдоме, наверное, в панике отметил Рыжий. Д-д-дотренировался… Сам виноват — кто ж из здравомыслящих слушает Антрополога?! Холод толчками поднимался из живота и, выледенив грудь, сжимал горло. Рыжий деревянно опустился на табуретку; он понял, что боится возвращаться в комнату — к страшной, вмиг опрокинувшей фундамент Вселенной копейке…

И тут, словно нагнетая драматический эффект, вырубили свет. Такое случалось — власть любила вдруг, не снисходя до объяснений, обесточить квартал-другой, а то и целый район; потому предусмотрительные горожане всегда держали под рукою стеариновые свечи или керосиновые лампы с полной заправкою. (Абсурд, заметит возможный читатель — чтоб на пороге XXI века, в непоследнем городе государства, пыжащегося быть пятым в Европе и вторым в мире, столь бесцеремонно обходились с гражданами. Может быть, автор еще заявит, что там и воду отключают?! Или, ха-ха, отопление?! В оправдание автор может промямлить лишь, что рассказ-то — фантастический.) Но Рыжий не был предусмотрительным. Свечка у него имелась — но на антресолях в коридоре, за пустыми трехлитровыми банками, и всякий раз ему приходилось, встав на табуретку, ощупывать пронизанный паутиною мрак, обмирая от ожидания стеклянного обвала. В нынешнем состоянии это было и вовсе выше его сил… Он чувствовал, что тьмы ему — между взбесившимися чайником и монетою — долго не выдержать, и что это, может быть, его последняя членораздельная мысль… На лестнице, за железной дверью, жизнелюбиво ухала лоснящаяся бугорчатая нежить, за окном — судя по долетавшим звукам остервенело, насмерть, будто с фашизмом, дрались меж собою пьяные.

Западня. Нервы Рыжего были словно перетянутые струны, и ему казалось, что он вот-вот забренчит как балалайка.

Не знал, что быть сумасшедшим столь страшно, подумал он.

«Не Дрейфь», — вдруг строго и спокойно сказал Голос.

Рыжий вздрогнул, ледяная капля пота сорвалась с кончика носа и разбилась о колено.

«Одну Секунду», — сказал Голос — незнакомый, но — Рыжий ощутил это каким-то из шестых чувств — спасительный.

В темноте возник неровный слабый огонек, высветил… Розовые пальцы, берегущие свет от сквозняков… Плачущий стеариновый столбик… Лицо…

Полузнакомое лицо… Зеркальное отражение лица из зеркала.

Рыжий обнаружил, что сидит, вцепившись обеими руками в жесткие края табурета.

«Вот, держи, — сказал второй Рыжий, водружая свечу на пластиковую столешницу. Лоб его пересекал багровый, почти черный в полумраке рубец. А мусор из головы вытряхни. Все в порядке. Все у тебя получится. Ты молодец, Рыжик!»

И второй Рыжий исчез.

«Что за нужда?» — удивленно спросил Антрополог.

«Хроноклазм всегда меня занимал, — признался Рыжий. — Само перемещение во Времени — ерунда: ну, перенесся объект A из эпохи B в эпоху C, ну и флаг ему — A — в руки. Дело техники. Но вот если A, перенесясь в C, совершил деяние, несовместимое с появлением A во времени B? Кто тогда все-таки помешал появлению A?! Налицо хроноклазм, разрыв причинности. И никакая техника тут не поможет».

«А бедный дедушка чем виноват?»

«Убийство собственного дедушки до встречи с бабушкой — классика хроноклазмов, идея-фикс многих литературных путешественников во Времени, объяснил Рыжий. — Чем я хуже? К тому же мой дед никакой не бедный.

Порядочный был… козел».

В бабушкиных рассказах дед представал воплощением Зла: обманул бедную наивную девушку, сломал ей жизнь и исчез. Рыжему он не был симпатичен.

«Я установил origin твоего гостя, — сказал из угла Холмс. Он опрокинул в рот стопку и закусил скукоженной долькою лимона. — Элементарно: неприсущие тебе уверенность в себе и блямба на лбу… Это был ты сам, из Будущего, доставший все же свечку. Хоть и получивший при сем банкой по кумполу».

«Я? — удивился Рыжий. — Но я хорошо помню, что тогда чувствовал… Я не мог табурет от задницы оторвать, не то что…»

«Как сказать, — заметил Холмс. — Мы в Будущем часто круче самих себя в Настоящем».

«Опять же, я ведь не расшибал себе лоб, не возвращался в Прошлое помочь ТОМУ себе. Тогда — кто это был?»

«Что ты ко мне пристал? — сказал Холмс. — Я ведь всего лишь сыщик-любитель, а не натурфилософ».

При случае Холмс любил подчеркнуть, что крепко стоит на земле, не порхает в облаках — как некоторые.

«Хорошо, — сказал Антрополог, — вернемся к предку. У тебя есть какие-либо теории — что может произойти?»

«Природа будет противиться хроноклазму, — сказал Рыжий. Он не был настолько туп, чтоб верить в разрыв Времени. — Какое-нибудь расщепление мира на два параллельных… Или непосредственно перед действием произойдет что-то, мешающее мне совершить задуманное. Но что именно? Как?»

«Ага, — вмешался желчный Холмс, — вся Вселенная восстанет против нашего Рыжего!»

«Почему бы и нет?!» — запальчиво ответил Рыжий.

«Потому что ты слишком мал для нее, о, Муравей, Тщащийся Разгрызть Землю!

Разрыв, как же! Ну, завяжешь на нитке Времени петельку, узелок. Появится иной Рыжий, без полуэдипова комплекса. Кто заметит?»

Все же хобби здорово заземлило Холмса, подумал Рыжий. Вершиной духа он считает ныне… учебник по судебной медицине.

«А может, все проще?» — сказал Антрополог.

Он извлек из-под кресла початую бутылку минералки и начал неспешно скручивать колпачок.

«Ну?» — сказал Рыжий.

«Малянов, е-мое, — сказал Холмс про Рыжего. — Ну?»

Антрополог невозмутимо продолжал возиться с крышечкой.

«Ну же?!» — взмолилась баба Мотя из отдушины.

«Хроноклазм случается — и все», — возвестил Антрополог.

«Бритва „Оккам“: улыбка на всю жизнь!» — добавил он дебильно-жизнерадостным, телерекламным голосом.

«Жуть!» — прошептала бабка.

«Протестую!» — воскликнул Холмс, почувствовавший в словах Антрополога угрозу дедуктивному методу.

«Невозможно, — сказал Рыжий. — Нарушается принцип причинности».

«Кто бы говорил, — укорил его Антрополог. — Причинность постулирована людьми, вовек не бродившими по Времени. Почему же ТЫ воспринимаешь ее как Абсолют?»

Рыжий не нашел ответа и промямлил что-то о потрясении Основ Бытия.

«Бытия? — удивился Антрополог. — Быта — да, но — Бытия?!»

«Внук без дедушки — что тут необычного? — сказал он. — Вселенная и не такое терпит. Конечно, Большому Взрыву тебе не помешать, а в остальном…»

«Силенок не хватит, ага?» — перебил Холмс нервно.

«Нет, — сказал Антрополог. — Просто в точке сингулярности Время отсутствует».

Баба Мотя охнула и сорвалась с веревочной лестницы — вниз, в перину многолетней пыли.

Дедушка остался.

Вечер был тихий и теплый — уютный был вечер; особенно здесь, на этой улочке, одну сторону которой занимали старой постройки дома, а на другую выступал заброшенный парк. Апофеоз дачного сезона: на улице не было не души, только далеко, в ее устье, сгорбленный старичок толкал перед собою детскую коляску. Тополиные пушинки дрейфовали в последних солнечных лучах… Никуда не хотелось отправляться из такого вечера.

Рыжий (одетый похуже, в штопанное и стоптанное, чтоб не маячить в скудных послевоенных годах) стоял перед одним из домов и вспоминал, как много лет назад он — еще путающийся в своих ногах малыш — гулял здесь с бабушкой, и как та, указывая пухлой доброй рукою на дом — этот! рассказывала, что и она его строила. Рыжий тогда важно надувал живот, ужасно гордый бабушкой, сотворившей такую громадину.

Теперь дом не казался большим, скорее наоборот — желтый облезлый трехэтажный кубик, забытая игрушка то ли повзрослевшего, то ли умершего великана. Но в его пропорциях, фактуре стен, выгнутых бровях карнизов и пузатых балкончиках еще теплилась вера его строителей — в лучшую, счастливую жизнь; в отличие от серых многоэтажных гигантов позади, прямо говорящих своим видом, что крышу они, так и быть, предоставят, но ни про какое прекрасное будущее врать не намерены.

Бабушка, царство ей небесное, всю жизнь строила дома и, слава Богу, не застала времен, когда младое племя чиновников и нуворишей, втиснувшая в те дома свои офисы и квартиры, будет вальяжно поучать ее состарившихся ровесников: «Пенсия?! За что вам пенсия?! Вы ж ее не заработали! Ничего полезного в своей жизни не сделали!»

Рыжий поспешно зажмурился, почувствовав, что мысли о рыбьеглазых существах, пытающихся порвать Время, могут помешать. Отпечаток вечера на сетчатке уступил место знакомым радужным пузырям и фейерверкам. Рыжий глубоко вздохнул и извлек из памяти давешний крендель. Надо бы его немного подправить, подсказал суфлер из генетической памяти. Так и так… А здесь — вот так. Теперь правильно. Сам знаю, огрызнулся Рыжий. Он сосредоточился — эту радугу сюда, эту сюда… Искры — вот так, ага… Структура дрогнула и начала медленно, едва заметно, уменьшаться. Побыстрее бы, подумал Рыжий. Для этого вот этот огненный шлейф хорошо бы завязать вот таким узлом… Теперь — достаточно. Рыжий расслабился и стал ждать. Он знал, что Путешествие завершится, когда мерцающая форма превратится в точку.

Жаркий солнечный день заканчивался, и пыль висела над разбитой грузовиками дорогою, и Рыжий стоял на дощатом тротуаре — не на асфальте, и пахло листвой вместо бензина, но… Но улица была та же, вплоть до старичка вдали — с похожей на броневик коляской; и все тот же — только причесаннее и моложе — был парк; Рыжий стоял спиной к парку, где духовой оркестр прочищал медное горло; справа сияли новенькие, обещающие иную, добрую (обязательно: после такой-то войны!) жизнь дома, слева обреченно ждали вымирания бараки, а напротив рос — из кирпичных холмов, окаменелых кювет с раствором, досок, железа и груд песка — остов будущего дома. Рядом с ним работала бабушка, Рыжий сразу ее узнал.

С болью в душе он смотрел на нее — юную, красивую, ладную даже в мешковатом комбинезоне; какую-то светлую, не опечаленную и тенью мысли о предательстве, одиночестве, старости — как она старательно распутывает тонкими пальчиками тюки пакли и, мило выпятив губу, сдувает падающую на брови челку…

Рыжего она не замечала, кавалеров хватало и так. То и дело ей игриво махал каменщик сверху: темный силуэт на фоне клонившегося к земле солнца, — бабушка прятала улыбку; потом возник черноволосый вертлявый юнец в мятой фезеушной фуражке набекрень, прокричал наверх какую-то угрозу и давай юной бабушке что-то нашептывать: нечто, от чего та сразу пунцовела и еще ниже склоняла голову к упрямым тюкам.

Дед. Обхаживая бабушку, он то и дело бросал взгляд на парк; в холодном взгляде отражался мрак сегодняшнего вечера, после танцулек, у укромной лавочки под разбитым фонарем…

«Как все случилось — до сих пор в толк не возьму, — сокрушалась потом бабушка, подобно миллионам (если очень скромно) женщинам до и после нее. Дура была».

«Нет, — подумал Рыжий. — Просто откуда тебе знать, что дед, забриваемый завтра в армию, решил уйти МУЖЧИНОЮ… А что он вернется женатым — так это он и сам не знает. Обычная история».

Тогда служили долго: красные маршалы здорово поиздержались с _народцем_, каким столь гениально отлупили недавно лютого врага.

Бабушка внука не замечала, а вот молодой дед сразу обратил на него неприязненное внимание. Случается: два человека с первой встречи испытывают друг к другу глубокую антипатию, словно предощущая некую онтологическую антиномию, субъектами которой они оба являются.

Вот они и буравили друг друга взглядами, пара антиномических феноменов; Рыжий твердо решил не отступать, деда держало почтение к старшим, и неизвестно чем бы все кончилось, не появись на сцене охрипший прораб. Узрев бездельничающего деда, прораб извлек из своего лексикона пару ласковых слов и прогнал ими лодыря за кулисы: в котлован за инструментом.

«А ты меньше слушай этого шпаненка», — строго сказал прораб бабушке.

«Дочка», — помедлив, неловко добавил он.

И сурово взглянул на Рыжего.

Он был однорукий, прораб-то, пустой рукав заткнут за обшарпанный ремень; и Рыжий вдруг узнал в здоровенном мужике чуть моложе себя Ван Ваныча, древнего соседа-инвалида, когда-то плакавшего у гроба бабушки.

Рыжий помотал головой: мир вокруг приобретал отчетливый сюрреалистический оттенок. Подобное Рыжий ощущал, бывало, и в своем времени; последнее — он стоит на мягком от густой жары асфальте, мимо еле-еле ползет по раскаленным рельсам трамвай: мокрые пятна распаренных лиц за горячими стеклами, и ниже, аршинными буквами по всему брюху вагона: «ЦИРК НА ЛЬДУ!»

Ваныч потоптался и, буркнув в пустоту: «Пойду, фрицев подгоню…» ушел, не оглядываясь.

Пора, подумал Рыжий.

Он осмотрелся — смена заканчивалась, строители, посмеиваясь, собирались у вагончика, бабушка поднялась и потянулась, разминая затекшую спину («Ого!» — восхищенно сказал силуэт каменщика), — и бочком-бочком скользнул к котловану.

Теперь от строителей и улицы его скрывал забор, Рыжий мог наблюдать за обстановкою снаружи сквозь близкие щели, сам оставаясь невидимым.

Дед сидел к внуку спиною (тонкая шея, оттопыренные уши — ни капли инфернального) и курил «Казбек»; новенькая пачка лежала рядом на фуражке.

Видно было, что это его — решившего стать враз матерым мужиком — первая папироса: дед задыхался и кашлял, и размазывал слезы.

«И голова, наверняка, плывет, — отметил Рыжий. — Идеальные условия для… хроноклазма».

Он осторожно поднял с песка лопату.

И вдруг понял, что — не может. И сопротивляющаяся парадоксу Вселенная тут ни при чем.

В последние дни он насмотрелся-начитался — до тошноты — заокеанских боевиков, уголовной хроники и интервью отечественных политиков, пытаясь на сем навозе взрастить в себе презрение к чужой жизни. Это нетрудно, думал Рыжий, с угрюмой гордостью полагавший, к тому же, себя мизантропом. _Они_ же смогли! Любой Мат Харя смог бы — если б умел путешествовать во Времени…

Но что-то в нем — нечто ужасно хрупкое, теплое, едва знакомое; знающее, что тоже умрет в черный час убийства, — с необоримой силою отчаянно вцепилось в сердце и конечности, удерживая Рыжего на краю ямы.

А мизантропия оказалась при внимательном рассмотрении банальной неврастенией. Всем нынче нелегко.

Эксперименту грозил крах. Рыжий взбеленился.

Он изругал себя самыми наигрязнющими словами. Обозвал себя хлюпиком и сопляком. Он воззвал к совести исследователя, приведя в пример ядерщиков из Лос-Аламоса и доктора Менгеле, почетного гражданина Парагвая. Он пристыдил себя тенью Зигмунда Ф. Он врал себе, что только оглушит и свяжет деда на ночь — паклей. Он кричал — молча! — что дед все равно умер, что он фантом, пустышка, негодяй, враг… а ему, Рыжему, будет памятник от благодарного человечества!

Наконец, он почти победил; во всяком случае, большой палец правой ноги уже подчинился сознанию…

«Здорово, чудо-богатыри!» — вдруг громко сказали позади. Рыжий оглянулся.

Старик с пузатой детской коляской приветствовал строителей. Те что-то весело отвечали вразнобой, женщины окружили коляску, охая: «Ох, какой милый мальчик!.. Ох, или девочка?!..»

«Внучок!» — гордо отвечал старик.

Но Рыжий не вникал в разговоры, уставившись на каменщика, спустившегося, наконец, с вершин, и теперь — шутливо, но настойчиво пытающегося обнять бабушку. Бабушка смеялась. Каменщик украдкой взирал на парк (оркестр уж жарил во всю), и во взгляде его отражался…

И каменщик был рыжим, как Чубайс.

Чертов Холмс!

Рыжий почувствовал, что свободен. Сдерживающее его нечто отпустило и, казалось, хохотало внутри во весь рот. Но и это было еще не все.

Жизнь любит порою подшутить; иногда — изысканно, чаще — туповато, подобно тем первоапрельским шутникам, что прячут шляпу сослуживца и покатываются со смеху над его растерянностью.

Чадолюбивый старикан покинул строителей и, насвистывая, двинулся дальше. Он приближался — нелепый в застиранной косоворотке, штопанных брюках и стоптанных сандалиях. Разве мультфильм про Антошку уже есть? растерянно подумал Рыжий, узнавая мотив.

«Рыжий-рыжий-конопатый, убил дедушку лопатой! Тарам-там-там, тарам-там-там!» — насвистывал дедушка внуку. Чьему?

Рыжий уронил лопату на желтый песок.

— Что я, рыжий, что ли? — обиженно сказал он, пятясь обратно в Будущее.