Рыжий, честный, влюбленный

Глава 17. Поэтом можешь ты не быть...

Если заглянуть на тот самый двор, где Людвиг гостил у кур и у Максимилиана, – к тогдашним впечатлениям прибавилось бы кое-что совершенно неожиданное. И почти сногсшибательное... но не сразу!

На фоне той конуры и прочих подсобно-хозяйственных построек, мы б увидели сейчас сапоги – внушительного размера, мягкой кожи, добротные. Голос их владельца произносил особым, воспитательным тоном:

– Кристина, я устал тебя уговаривать. Если ты сейчас же не отправишься с нами к бабушке, вот сию минуту... пеняй на себя, дочь! Лисенка тебе не видать тогда! – завтра же я подарю его детям фру Янсон...

– Вот еще! – возмутился девчоночий голосок. – Такую прелесть – чужим отдавать! Я иду, папочка... я уже!

«Сапоги» выслушали этот ответ и направились к автомобилю марки «вольво»... Следом – новенькие детские сандалеты и белые гольфы...

–»Я назвала его – Микке!» – захлебывался голосок. – «Папа, правда, здорово – Микке»?

О чем шла речь? И почему предлагается такая точка обзора, позволяющая «судить не выше сапога»? Да потому, что за Хозяином и его дочкой следила Тутта Карлсон – никто иной! А ей видно было только это – такого уж она роста... С огромным нетерпением ждала она отъезда хозяйского... Вот послышался шум мотора, наконец. Вот хлопнула дверца.

«Поехали? Ну и прекрасно... Подольше бы не возвращались», сама себе сказала Тутта, притаившись у сарая. Но в этот миг над ней нависает в полном сознании своего значения фигура отца – Петруса Певуна.

– Тутта! Ты почему здесь? Занятия в танцклассе идут полным ходом, тебя ждут!

– Да-да... – Тутта подавила вздох: ну и жизнь, ни минутки нельзя располагать собой, как хочешь сама! – Иду, папа...

И она поплелась туда, откуда слышался менуэт и где желтели балетные пачки ее сестер и подружек... А к тому объекту, к которому с неодолимой силой тянуло ее, из-за которого она так ждала, чтоб убрались, наконец, люди, – туда направился Петрус Певун. Там в клетке из стальных прутьев сидел наш незадачливый герой. Да-да, Людвиг Четырнадцатый – попался!

В каком он настроении – не нужно, наверно, описывать, понятно и так. И сидящий поодаль Максимилиан подавлен, мрачен. Почему – можно было понять из ехидных, издевательских комментариев Петруса Певуна.

– Ну что, Макс? Опять сел в калошу? Глупо, не правда ли? Хозяин поймал этого щенка голыми руками! А про тебя опять сказал: пора, мол, нашему Максимилиану на покой... на пенсию! Был у него, дескать, талант к охоте на лис – да весь вышел!

– А ты кто такой? – оскалился старый Макс. – Чего лезешь не в свое дело?

– Я говорю, что слышал – и только. Да все это слышали! Но хозяин главного не знает – что тебе просто некогда стало гоняться за всякими рыжими пройдохами... Твоя погоня трудней – за образами, за сравнениями... за рифмой! ...Слушай, а почему бы тебе не податься в город, не устроиться в какое-нибудь солидное издательство? Провоешь там свои стишки – и, может, возьмут... Швейцаром, а?

Из последних сил терпел эту наглость Максимилиан! Петрус, держась на безопасном расстоянии от него, обходил клетку с пленником кругом, высоко задирая ноги в красных сапожках со шпорами. Предмет его особой гордости – длинная шпага в ножнах, с изысканным эфесом. Чтобы подразнить Людвига, глядевшего сквозь прутья с горьким презрением, Петрус вынул шпагу... Она оказалась смехотворно коротенькой, длиной с карандаш! Однако, и ею он сумел пощекотать Людвига – тот зло отбивался, рискуя уколоться.

Максимилиан распорядился:

– А ну, пошел от клетки! Кыш! Павлин недоделанный... Вот я встал уже, я не поленюсь...

Торопясь убраться, Петрус Певун хотел выпалить весь заряд своей издевки, но – только так, чтобы за это не поплатиться:

– Ты ведь шутом стал, Максик – курам моим на смех! Да, да – а все из-за твоих этих куплетов... И даже у этого лисенка нет к тебе почтения! Шляпа, раззява... сочинитель блохастый!

Вот тут Петрус немного не рассчитал – Максимилиан ринулся за ним, и, судя по всему, догнал его за сараем: оттуда полетели пух и перья. А сам сторож вышел оттуда с теми длинными красивыми ножнами, которыми так бравировал владелец! В кожаных лапах Максимилиана и ножны эти, и шпага гнулись, как разваренные макароны!

– Правильно, что вы ему наподдали! – обрадовался Людвиг, несмотря на свое печальное положение. – А то он хвост чересчур распустил... Ой! – тут Людвига кольнула мысль, сменившая восторг неловкостью. – Нехорошо я сказал, нельзя мне так: ведь он – отец Тутты...

– Ну и что? – не понял Максимилиан.

Людвиг отмолчался.

– Ты действительно думал, что над такой раззявой, как я, посмеяться можно?

– Я? Да никогда! Над вами?! Да вы для меня...

– Но ты пришел снова! А я ведь советовал не шутя: забудь дорогу в курятник...

– Я помню, да... Но, понимаете, мне очень-очень-очень хотелось...

– В курятник?! Ну да... чего уж тут не понять. Ты оказался неблагодарным... В общем, самый обычный прохвост... А примазывался к поэзии!

– Да мало ли зачем я сюда шел!..

– О да, это так мудрено разгадать – зачем... Ты шел стихи нашим курам читать? Чтоб воодушевить их на повышение яйценоскости – так? Ладно, потолковали... – Максимилиан потрогал клетку, не замечая молящего взгляда узника. – Прутья у тебя стальные, задвижка тугая – не буду я тебя охранять... противно!

И он пошел прочь – с видом человека, потерявшего веру в человечество.

Людвиг, наверно, завыл бы от непонимания и невольничьей тоски, но вдалеке он разглядел пышное зрелище – шли занятия в танцклассе птичьего двора.

Если приглядеться к танцующей вместе со всеми Тутте, мы увидим, поймем: не балет у нее на уме! Ей нужно было – кровь носом, нужно было! – к Людвигу: она видела, что его, наконец, оставили все в покое – значит, самое время... И она выкроила момент, когда мадам-репетиторша (курица породы плимутрок) смотрела в другую сторону, и можно было незаметно улизнуть на своих неслышных пуантах...

Увидев ее, наш герой просиял, но сама Тутта подходила к клетке с суровым видом:

– Пин-пин-пинтересно, что это ты тут делаешь?

– Я? Ничего особенного. Я не занят... мы можем поболтать!

– Что не занят – это хорошо. Но ведь никак не скажешь, что ты свободен – задвижка-то заперта! – и Тутта сразу принялась за задвижку, пыхтя и краснея от усилий. – Эх, «шляпа»...

– Ну да, попался я, попался! Перепутал человека с пугалом. Подошел к нему сзади и тявкнул: эй, ты, вешалка, кого пугаешь? Никто тебя и не боится! А оно ка-ак повернется, ка-ак схватит меня...

– Ну знаешь ли! – Тутта была возмущена. – Чтобы живого человека перепутать с пугалом... для этого надо иметь какую-то особенную наивность... просто цыплячью! А еще называется – Лис! Как твое имя теперь – Микке? И ты – живая игрушка этой белобрысой Кристинки? Очень мило... «Микке»... Надо ж додуматься! Гордое, почти королевское имя – Людвиг Четырнадцатый! – заменить на такую кошачью кличку... Пусть сама так зовется!

– Я шел сюда, чтобы поиграть с тобой... а достанусь вот ей...

– А я говорю: не бывать этому! Только мне одной... эту задвижку проклятую... никак... ну никак не суметь... – Тутта выбилась из сил. – Надо что-то изобрести. Какой-то лисий ход нужен...

– Лисий? Значит, изобрести должен я?

– Тебе – слабо. Я сама! Раз ты из-за меня попался, значит мне тебя и спасать...

Она присмотрелась к миске, стоящей внутри клетки. Там было мясо, настоящее жаркое, – Людвига принимали здесь щедро.

– Послушай-ка... – Тутта озабоченно наматывала на палец желтую косичку. – Не ешь ты эти куски!

– Почему? Здорово пахнет...

– Вот именно поэтому! Угости Максимилиана! Его стали хуже кормить, говорят. Чтобы злее был. Понимаешь, он кинется на это, и тогда мы... – она зашептала что-то Людвигу на ухо, сквозь прутья взяв обеими ручками его голову. Людвиг смотрел на нее изумленно:

– Откуда у тебя такие способности к хитрологии?!

– Это не всегда... только когда очень-очень надо... Он идет! Я спрячусь, а ты не будь вороной!

И она исчезла в кустах. А мимо клетки, не глядя на пленника, пошел, заложив руки за спину, угрюмый Максимилиан.

– Как настроение, уважаемый? – осторожно окликнул его пленник.

– Р-р-разговор-р-р-чики! – огрызнулся тот злобным рычаньем.

– Нет, я только хотел сказать, что люди, наверно, перепутали меня с Волком... Ну разве смогу я столько с есть?.. Вы посмотрите!

Максимилиан невольно заглянул в его миску. И проглотил слюну:

– Да уж... не поскупились...

– Позвольте мне угостить вас? – вежливо-вежливо сказал Людвиг. – А то вы как-то осунулись.

– Что-о-о? Взятку? Взятку – мне?! Ну нет, милок: совесть Максимилиана не продается!

– Я вообще не знаю такого слова... мы про «взятку» не проходили еще... Я поделиться хочу просто! Много мне одному!

– Да? От души, значит? Гм-гм... Если от души – я, пожалуй, не прочь... голод, знаешь, не тетка...

Старый Макс легко открыл непосильную для Тутты задвижку и вполз в клетку. Само собой так получалось, что размерами своими, здоровенной массой тела он вытеснял из этой кутузки Людвига, который только приговаривал: «Милости прошу!.. Приятного аппетита!»

– Угощение – высший сорт!.. – нахваливал сторож. – Ну, порядочки: заключенный лопает, как фон-барон, а его надзиратель – лапу должен сосать!

Он пристроился к миске и блаженно прикрыл глаза. А Людвиг вылетел из клетки вон и мигом захлопнул ее за собой! Выпорхнула из-за куста Тутта и вместе им удалось закрыть задвижку. Максимилиан подавился куском от такого вероломства, закашлялся, с трудом выкрикнул:

– Эй вы... кошачьи дети! Что это вы затеяли?!

– Приятного аппетита! – Тутта подпрыгивала от радости: удалось!

– Ты с ним... заодно?! – вытаращил глаза плененный сторож. – С этим Лисом?! Дуреха! Он тебя еще хуже, чем меня, надует... От тебя только пух полетит! Спасайся!

– А вы за меня не бойтесь, дядя Макс! Вы – питайтесь!

Вмешался Людвиг:

– Максимилиан, милый, не злитесь чересчур... не надо! Ну не было у меня другого выхода!

– Был бы я твоим отцом, – произнес Максимилиан с горечью, – не Лис Ларсон, а я, – я бы драл тебя и приговаривал: «Поэтом можешь ты не быть... Но быть прохвостом ты не можешь!»

Тутта тянула Людвига прочь: - Ну что, что ты слушаешь? Его дело – ругаться, а наше – бежать...

Они оба исчезли, а старый Максимилиан тряс прутья клетки и клял все на свете, а себя, глупость свою – в первую очередь:

– Тысяча чертей! Погоди... еще встретимся!.. Нет, все правильно: в отставку меня! На помойку! Сторожить мусорный бачок! И тот могут увести – нет, и бачка не доверяйте! Кончился старый Максимилиан...

И он завыл – сперва тихонько, затем все надсаднее, все горше. Он не врал, говоря Людвигу, что умеет выть...

Он выл и тогда, когда клетку окружили разнообразные персонажи птичьего двора.

Вид сидящего под замком сторожа развеселил всех этих Гусаков, Индюков, Фазанов, и, конечно, Петрус Певун не замедлил явиться, чтобы порадоваться унижению Максимилиана...

Кто-то срифмовал:

Эти строчки сразу запели, и возникла необходимость продолжать:

Легкая, летучая эпидемия стихотворства пронеслась по двору; с одного конца его предлагалась строчка:

А с другого к ней спешила парная, пропетая удивленно и восторженно:

И все вместе это скандировалось! А заключил «ораторию» Павлин, сказавший авторитетно: