Рюрик

СОВЕТ СТАРЕЙШИН

эту тёплую, ясную осень 6370 года от сотворения мира[68] тесный брёвнотканый Новгород бурлил, как никогда.

Второй день под предводительством именитого новгородского посадника Гостомысла заседал совет старейшин всех союзных финских и северных славянских племён: ильменских словен, кривичей, полочан, дреговичей, дулебов, чуди, веси и мери. Второй день из уст в уста передавали досужие новгородские сказители как слышанное и виденное, так и ещё только задуманное, недосказанное да и втрое преувеличенное. И больше всего слухов приходилось на долю варягов-россов, что прибыли недавно из-за далёкого моря Варяжского, да на своего посадника Гостомысла.

Гостомысл, шестидесятилетний боярин с проницательным взором умных серых глаз, высоким лбом, закрытым редкими седыми кудрями, крупным, властно очерченным ртом, мясистым, но аккуратным носом, с укладистой поседевшей бородой и раскрасневшимся от досады и жары лицом в который раз пытался утихомирить шумных старейшин:

- Думу! Думу о земле держати надо бы, а не о животах своех! - зло прокричал он, глядя на советников-старейшин страдальческим взглядом.

- Нет! Ты мне, Гостомысле, душу не мути, - прервал посадника старейшина кривичей, приземистый, широкоплечий, со скуластым лицом и зеленоватыми глазами пожилой человек по имени Лешко, и шумно встал со своего места. - Я что буде глаголити своему роду-племени? Теперь оне что же - никто? Теперь всеми делами ведают россы? Варязи - хозяева? - яростно спросил он и, переведя дух, грозно пояснил: - Да кривичи заманят меня в кирбы![69] Оттуда ни одна русалка не вызволить меня на свет божий! Ты же ведаешь наши места! - Лешко со злобой глянул на гостей-варягов, на Гостомысла и так же шумно, как встал, уселся на своё место.

Советники засмеялись, а Гостомысл, распоясав от жары меховую перегибу[70] и вытерев потный лоб, хмуро ответил:

- Передай своим кривичам, Лешко, что от нападок норманнов, финнов и прочих соседей твои отважные соплеменники пусть сами ся сохраняють. И союзная казна нашего края не будет выделяти вам ни одной гривны для покупки оружия! Управляйтесь сами как можете? Сможете потопите всех пиратов во своих болотах - топите! - Посадник махнул на Лешко рукой и сердито отвернулся от него.

- А лягушки где квакать будут? - смеясь, спросил старейшина дреговичей Мстислав, сидящий крайним на правом конце беседы, занятой советниками.

Лешко круто развернулся вправо, в сторону Мстислава, отчего его сустуга задела соседа слева, старейшину полочан, боярина Золотоношу. Последний возмущённо отпихнул от себя полу сустуги Лешко и пробубнил:

- Я ведь не варязи-россе, чего махаешься? Советники засмеялись: кто громко, кто - сузив глаза, зло, тихо, а кто лишь хихикнул в рукав сустуги, с любопытством оглянувшись при этом на пришельцев.

- Что смех одолевает людей? - искренне возмутился Лешко. - Вам хорошо! Вы ведаете, что такое норманны и финны! Вы бились со скандинавами! Вы плавали ко грекам! Вас били булгары и буртасы! Вы чуете, что надо сказать своим соплеменникам! А мне каково? Наши кривичи как чуть - так вглубь сховаються во болота и - всё! Николи оне и не сражашеся! - горько сознался Лешко и растерянно развёл руками. - Судите сами, прав я или нет. - Он тяжело вздохнул и сел на место.

- Мы всё поняли, Лешко, - терпеливо проговорил Гостомысл, поглядывая то на старейшину кривичей, то на князя варягов. - Мы не возьмём с вашего племени ни гривны, но и вам не дадим ни гривны в случае любой беды. Ваше племя выходит из нашего союза, сие и передай своим родичам, раз их даже напугал приход варягов-россов.

Заявив об этом, Гостомысл перевёл взгляд с Лешко на левую беседу, где на расстоянии локтя друг от друга сидели одетые в полное боевое снаряжение Рюрик и его сподвижники.

Рюрик был хмур и молчалив. Он знал, что без борьбы нельзя утвердить себя, и терпеливо ждал конца совета. Он даже желал, чтобы говорили и спорили больше. Пусть все выскажутся, пусть каждый покажет себя и своё племя. Да, Лешко верно говорит, он не куражится; ежели племя без потерь может сохранить себя, то почему бы и не поторговаться. А вот полочанин Золотоноша молчит, хотя племя его и родственное кривичам. Видно, не забыть ему, как варяги чинили разбой на берегах Полоти. "Интересно бы спросить сейчас Бэрина, что он думает обо всей этой говорильне", - подумал Рюрик и глянул на противоположный конец беседы, где сиротливо приютился его жрец.

Бэрин почуял взгляд своего князя, ободряюще слегка кивнул ему, и довольный Рюрик перевёл взгляд на посла ильменских словен и вдруг насторожился: "Вон Полюда опять глядит… всё так же тревожно, как и у нас тогда, но только сейчас он почему-то глядит на Гостомысла и… на меня. Что его тревожит?.."

Рюрик с трудом отвёл взгляд от словенского посла и прислушался к речам советников.

Олаф беспокойно оглядывал всех подряд, внимательно слушал речи советников, запоминал каждого из них и почему-то заранее тревожился за Рюрика и за себя. Ему нравился Гостомысл и не нравился Лешко. "Какое самонадеянное племя! И какой трусливый старейшина! - подумал молодой вождь рарогов и посмотрел с презрением на Лешко. Уж он бы нашёл, кого послать на такой ответственный совет!.. - А Рюрик молчит! Почему он не стукнет мечом о щит и не подчинит их себе всех сразу?!" - возмущённо подумал Олаф, глянул, на своего князя, почувствовал его настороженность и затих…

Сигур и Триар с откровенным нетерпением ожидала конца совета и не понимали, почему так медлителен Гостомысл. Далеки от них были беды и кривичей и полочан, и потому каждый торопил про себя время. Иногда они поглядывали на Рюрика, улавливая его печаль н настороженность, но относили всё это только на счёт ожидаемой их всех неизвестности. "Но ведь не сами же они напросились словенам? Так чего ж хмуриться-то?" - недоумевали они и с нетерпением ждали конца совета.

Ромульд тоже с досадой морщил лоб, но выжидательно молчал: иное племя, иные нравы, необходимо ждать…

Аскольд живо внимал всем речам и жадно запоминал все возражения и благопожелания советников. Он впервые в этих местах. "Какие странные люди! изумился он. - Открыто говорят о своих бедах! Это же опасно!" Он искоса бросил взгляд на князя, рарогов и злорадно подумал: "Да, тут тебе будет несладко. Ты будешь смят и… изгнан, как бедовые викинги… Единства в совете нет и вряд ли будет…" Но вот он посмотрел на посадника" а затем вновь на своего князя. "А Гостомысл и Рюрик кто друг другу?.. - вдруг захотелось ему спросить, и сразу множество других вопросов замелькало в его голове. - Почему посадник выбрал именно этого рарога? Почему не Сигура? Почему не Триара?.. Вадима надо!" Аскольд едва не высказал свои вопросы вслух, но вдруг как молния озарила его догадка: "Чего же ждать мне… здесь? Ведь ясно же, что собрались здесь одни родичи - и явные и тайные! Разве дозволят они мне, волоху, занять достойное место среди себя? И надо же было не понять этого сразу?! Но почему другие-то молчат?.. - В ту же минуту он остановил себя: - Нет! Надо посмотреть, каково всё будет дальше!.. Может, моя гордыня разыгралась, сам всё это я и придумал? Погодить надо…"

Рыжеволосый Дир беспокоился за всех сразу. Ему было жаль и Рюрика, и Гостомысла, и Лешко, и Золотоношу, и Аскольда, так жадно следящего за всем, что происходило на совете, и так явно желавшего и здесь играть не последнюю роль, и больше всего - себя. Он никак не мог определить своё место ни в настоящих, ни в будущих событиях и сидел с опущенной головой, лишь иногда вскидывая брови, когда слышал что-нибудь дивное для себя.

Эбон, стареющий, но всё ещё красивый, как только внимательно присмотрелся к лицу и привычкам Гостомысла, сразу понял, что совет затянется. Он понял и то, что положение их, варягов-россов, в Новгороде будет далеко не таким, какое им наобещали послы Домослав, Полюда и Вадим летом этого года в Прирарожье. "Необходимо собраться духом, продумать всё и не торопиться… Только бы Рюрик не погорячился, - думал он. - Единую власть этим племенам показали скандинавы; она им понравилась, но с какого бока взяться её обустраивать - они не ведают. Пытались, но не получилось, и это понятно. Слишком близко родство правителей, и никто никому не хочет подчиняться… Позвали нас и опять ропщут. Вон как Лешко взмок… Да, его могут потопить в кирбах быстрее, чем поймут необходимость единовластного правления, да ещё установленного варягами-россами. Ведь мы, пришлые, званы суд править, мы чужие, как же нам верить!.. Да, тяжела доля Гостомысла, признал Эбон. - И хочет круто взять, да побаивается. А примучивает он Лешко верно, - сочувственно размышлял посол, - ну кому нужен выход кривичей из союза?"

Эбон ещё раз посмотрел на старейшину кривичей. "Да, - подумал он, - они заселяют большие и трудные земли: побережье реки Ловать и верхние земли Западной Двины, Днепра и Итиля и все земли реки Великой! Именно кривичи умелые рыбаки, именно кривичи - умелые волочане, именно кривичи - знатные охотники, именно кривичи - ловкие мастера - строители ладей, именно кривичи - храбрые купцы и мудрые виноделы-ягодники. Так как же допустить их выход из союза племён?" Размышления посла рарогов прервал посадник.

- Ну так как, Лешко? - переспросил Гостомысл, пытливо вглядываясь в лицо старейшины кривичей. - Согласен ты, чтобы всем охранительным войском ведал князь рарогов-русичей Рюрик и он же судил злодеев земли нашей?

Лешко встал, тяжело вздохнул и, покачав отрицательно головой, хмуро ответил:

- Нет.

Все смолкли. Советники как по команде уставились сначала на Лешко, а затем на Гостомысла, мрачно взирающего исподлобья на кривичского главу.

- Сие твоё последнее слово? - глухо спросил Гостомысл.

- Да, - так же глухо подтвердил Лешко и неуклюже сел на место.

Молчание длилось недолго.

Гостомысл шумно вздохнул, перевёл взгляд на беседу, занятую рарогами-варягами, и громко произнёс:

- Рюрик, на край кривичей дружину не ставь. Я покажу тебе сии земли сам.

Рюрик молча кивнул головой Гостомыслу и перевёл взгляд с новгородского посадника на своего двоюродного брата Сигура: ему очень хотелось посмотреть, как себя поведет Лешко после слов Гостомысла, но он ре" шил этого не делать. Всё определилось и без него! А как братья восприняли эту весть? Сигур заинтересованно наблюдал за переговорами.

- Золотоноша, что ты молчишь? - Гостомысл обратился к старейшине полочан.

- Наш край не охранять нельзя, - медленно ответил пожилой, благообразной наружности боярин и сокрушённо развёл руками. - И судить злодеев надо. Пусть Рюрик ведает веем сиим и у нас, на речке Полоти", в земле полочан, - по-доброму улыбнувшись, проговорил он.

Рюрик поймал настороженный взор полочанина и нахмурился: уста говорят одно, а глаза - другое, или" это только кажется?..

Золотоноша уловил внимание князя-варяга, и выражение лица его стало ещё более благожелательным.

- Мстислав, что речёшь ты? - глухо спросил новгородский посадник следующего советника, с трудом оторвав взгляд от Золотоноши и Рюрика. Старейшина дреговичей без улыбки переглянулся с Гостомыслом и зорко оглядел Рюрика. Он тяжело встал и, вызвав общее внимание задержкой ответа, чуть призадумавшись, проговорил:

- Второй день сидим мы во избе Домослава и, как скифы, опьянённые дурманным дымом хмельных трав, думу думаем; жить нам во здравии или готовиться к очередной тризне.

Кто-то удивлённо вскинул брови, кто-то стыдливо, а кто-то осуждающе покачал головой, но никто не произнёс ни слова. Мстислав чуть вздохнул и продолжил!

- Вот нарекли мы рарогов, особых почитателей бога Сварога, варягами, а когда приплываешь с торгом к грекам, те нас именуют варягами. Так, Лешко? ласково спросил Мстислав и оглянулся на кривичского старейшину.

Тот, не поднимая головы, буркнул:

- Так.

Все зашевелились, а Мстислав, чуть повысив голос, сказал:

- И назвали мы рарогов росами, или русами. Ишь, мол, какие лихие плаватели-воины! А я помню, ещё дед мой рек, наших купцов греки давно русами обзывали, Так, Лешко?

Все засмеялись, а Лешко, разозлившись, крикнул:

- Я же изрёк своё последнее слово, что ты меня ещё пытаешь?

Все смолкли и приуныли. Последнее слово действительно сказано, чего же ещё Мстислав хочет? Недоумённые взоры устремились на старейшину дреговичей, на его спокойное, умное лицо, а тот, улыбнувшись, произнёс:

- Я ведь тоже родом из топких мест, Лешко, и ведаю нравы и своего и твоего племени. Но ты сказал своё последнее слово единожды, а наши парни возят девушек к дубу и трижды! Объезжают его на санях с любимой и только после этого нарекают её своею семьяницею. Али ты не так делал, Лешко? спросил он кривича с особой теплотой в голосе.

Все громко рассмеялись, а кое-кто с удовольствием поглаживал бороду, приговаривая: "Ай да Мстислав! Сладкоречивый якой!"

Рюрик удивлённо разглядывал Мстислава, смеющихся бояр я нахмурившегося Лешко.

- А я и три раза повторю "нет"! - зло выкрикнул старейшина кривичей, когда смолк смех, и в наступившей тишине яро проорал: - Нет! Нет! Нет!

Мстислав тяжело вздохнул и горько промолвил:

- Ну, нет так нет. А я рече: "Да! Да! Да! Да правит Рюрик!" - И он сел на своё место, ни на кого не глядя.

Гостомысл оглядел всех советников и проговорил, Упершись взором усталых глаз в стол:

- Все старейшины своё слово сказали. Решение должен изречь я.

Поднялись с беседы старейшины славянских и союзных финских племён. Поднялись и рароги-варяги. Поднялся и верховный жрец рарогов, оставшийся безучастным к решению совета.

В наступившей тишине Гостомысл торжественно объявил:

- Две зимы и два лета управлялися союзные племена финские и северные славянские дурно, своему владетелю не подчинялись, отчего встал род на род, начались усобицы, загубили правду, и никто не смог установить внутреннего порядка. Весною года этого, 6370 от сотворения мира, собрались племена: Чудь, Меря, Весь, Кривичи и Словене новгородские и рече: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил но праву". Порешивши так, пошли мы за море, к варягам, к руси, и рече им: "Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет: приходите княжить и владеть нами". Собрались три брата из рода Соколов племени Рарога: Рюрик, Сигур и Триар с родичами своими, взяли с собою всю русь и пришли… - Новгородский посадник перевёл дух и продолжил: - Да прими, князь Рюрик заморский, дела племён: Чудь, Меря, Весь, Ильменя Словен, Полочан, Дреговичей и Дулебов, охраняй земли их и блюди правду в них по всей строгости. Пусть дом твой будет в Ладоги вместе с домом Бэрина, друида солнца племени твоего дом брата меньшего Сигура - в Белоозере, у племени Весь; дом брата среднего Триара - во Пскове-городе, у ильменских словен. Олаф, младший родственник, будет дом имати в Полоцке, земле Полочан; Аскольд - на реке Свири, в земле ильменских словен; Дир на реке Шексне, в земле Мери; Ромульд - посол знатный - на озере Чудском, а Эбон, посол знатный, будет дом иметь на Неве-озере. А в городе Новгороде, у ильменских словен, княжить будет князь Вадим, яко и прежде княжил, - монотонно закончил чтение указа новгородский владыка; затем осторожно исподлобья оглядел советников и снова уставился в бересту.

Рюрик взметнул было головой в сторону новгородского князя, но тут же сник.

Гостомысл оторвал тяжёлый взгляд покрасневших глаз от бересты, посмотрел на зардевшегося Вадима, поникшего Рюрика, затем на старейшину кривичей и глухо проговорил:

- Лешко оповестит кривичей о своём решении, и, ежели племя будет глаголити другое, мы дадим им варягов для охраны и суда во их во краю, - не утруждая себя выбором слов, завершил новгородский посадник.

Все тихо склонили головы в знак согласия, а Лешко, Шумно вздохнув, первым покинул советную гридню.

- Да будет так! - трижды воскликнули в заключение словенские советники во главе с Гостомыслом и, довольные, уставились на варягов.

Рюрик, держа в правой руке меч, а в левой - щит, с низко опущенной головой выслушал троекратное "Да будет так!" и не произнёс ни слова. Он знал, что должен стоять с высоко поднятой головой, с презрительным взглядом, скользящим поверх голов советников, но… позади были только пепел и дым сгоревшего селения, а впереди - одна неизвестность.

Аскольд перевёл ошарашенный взгляд с Гостомысла на Рюрика, затем на торжествующего Вадима, потом на Полюду и Домослава и ничего не мог понять. "Нас всех разделили?! Разделили! И даже Дира у меня отняли?! Как они посмели?! Кто же здесь правит?! Что ж ты молчишь, щитом прикрытый князь рарогов? Где твой знаменитый меч Сакровира?" - хотел прокричать он, но язык присох к гортани, и волох стоял, как жертвенное изваяние в степи.

Рюрик приподнял голову, увидел горящий взгляд Аскольда, порыв и слезы Олафа, недоумение Дира, сожаление Ромульда и Эбона, отрешённость Бэрина, но никому ничего не смог сказать…

ПРОБУЖДЕНИЕ МРАКОМ

И Рюрик поселился в Ладоге. А что было делать? С думой о Новгороде надо было распрощаться, а запала та дума в душу глубоко, и запала ещё в Рароге. Теперь надо бы освободиться от неё, чтобы не жгло обидой сердце, да не получается. Так, с обжигающей обидой душу думой и строил он возле Ладоги свой большой деревянный дом и задиристую крепость при нём.

Гостомысл привёз его сюда сам, той же осенью, сразу после знаменитого совета. Заботу, организуя поездку па Ладогу, проявил большую. Дал своих отборных двадцать лошадей, приказал соорудить большую повозку, которую и утеплили, и удобными скамьями снабдили, будто сам на ней куда собирался ехать… Усадил в повозку варяга, его младшую жену, дочь. И все?.. Нет, сходил в избу за меховой перегибой, привёл с собой своих послов со стражниками и вдруг запыхтел, полез сам в повозку! Да что уж, терялся в догадках Новгород, некому, что ль, до Ладоги варягов довезть? Сам полез! Сам! Да! Полюда с Домославом помогли посаднику поудобнее устроиться в повозке, прославили Святовита, и обоз легонько тронулся в путь на север.

Опустел Новгород. Кто куда разъехался… Куда кому совет указал, туда и отправились. Да-да, а как же, под бдительным оком советников. Из-под их взора никто никуда… Ежли б только от взора!..

Рюрик кипел от негодования, наблюдая за новгородским посадником и его стражниками, сопровождающими повозку. Но рядом была Эфанда, подросток-дочь, серые глаза которой внимательно смотрели на окружающих её людей и которая постоянно беспомощно льнула к отцу. А отец не должен выглядеть слабым в глазах дочери и любимой жены!

Гостомысл видел ожесточение варяга, но ничего не мог изменить. Он говорил мало, больше показывал на необъятные земли, которыми владели объединившиеся словене, и, кажется, невольно хвастался принадлежавшими им огромными богатствами. Смотрел на варяга редко, словно чувствовал вину перед ним. Но когда говорил, то говорил медленно, громко и властно, будто приказывал повиноваться. Перечить новгородскому посаднику было бесполезно, и больше других это понимал сам Гостомысл и, видимо, поэтому старался говорить как можно меньше. Полюда и Домослав, так хорошо чувствующие необходимость своего присутствия именно в этой повозке, осознавали всю тяжесть положения Гостомысла и обречённость Рюрика отныне и навсегда быть в одной упряжке с восточными словенами. Хочешь не хочешь, горделивый варяг, а быть тебе отныне только вместе с нами, и другого тебе Святовит не дал. И радуйся, что так… Всё могло быть гораздо хуже. И не отводи ты взгляда от наших лесов и рек, будто не по душе они тебе. По душе - знаем, чуем. Не доволен, что везём тебя на самый край нашей земли?! Ну и что? А-а! Ты хотел сразу! в Новгороде! осесть и сразу нами, как неразумными щенками, править? Ишь чего захотел! Нам тут головы бы сразу срубили, ежели б всё сделали по-твоему! Погоди, не торопись, ежели будешь жить средь нас как свой, то и для тебя срубим дом поближе к животам своим. А пока поживёшь на краях. Оттуда тебе виднее и дороже земля наша будет. Да-да, не горюй и не хмурься… Береги вон своих женщин! Ишь как прилипли, будто на казнь тебя везём!

- Да не на казнь мы везём вас, дитятко! Что ты так вцепилась в отца, аж пальцы побелели! - не выдержав, проговорил толстяк Домослав Рюриковне, улыбнувшись своей добродушной улыбкой. - На-ка вот нашу лепёшку, попробуй! Да скажи, чем она отличается от вашей. - И он подал девочке пышную румяную лепёшку, добытую им из глубины кармана перегибы.

- Я не хочу, - одними губами пролепетала Рюриковна и отвела, взор в сторону.

- Та-ак, полдня едем, а она не хочет, - улыбнулся Домослав. - А мы вот как сделаем: ну-ка, Полгода, достань корзинку с едой, - попросил он соседа.

Полюда охотно повиновался. Гостомысл заёрзал на своей скамье, искоса глянул на варяга, его маленькую грустную жену Эфанду и: очень серьёзную дочь. Все трое безучастно смотрели на засуетившегося посла Полюду, на Домослава, который шумно доставал из корзин тёплые лепёшки и оделял ими путников.

Рюриковна не выдержала и протянула руку.

Полюда улыбнулся, а Домослав сказал:

- Давно бы так! - И откусил большой кус от последней лепёшки.

Гостомысл жевал свою лепёшку, не глядя на варяга. Знал, что для того она - камень. И камнем ляжет ему на печень. Но что делать? Нечем! пока ему смазать эту лепёшку. Нечем! Потерпи, варяг! Ну что ты всё смотришь волком!? Ты смотри на? нас братом! Слышишь? Ничего не хочешь ни слышать, ни видеть. Новгород тебе нужен… Ну, не всё сразу, сын мой… Подожди!

На второй день пути: Полюда решил помочь Домославу в его заботах о гостях. После привала и обеда в тихой солнечной осенней, роще он сел в повозке рядом с дочерью князя рарогов и; стал рассказывать ей словенские былины и легенды, Рюриковна раскрыла: рот от удивления: столько неведомого ей услышала она от умного посла, что немного успокоилась, выпрямила спину и даже стала улыбаться. Особенно её поразила сказка про бобра. Полюда так ясно всё представил в лицах, что девочка словно наяву увидела, как бобёр чистил свои астрагалы, прежде чем; начать пилить деревья и строить запруды, как он заботился о своих бобрятах, какие строил им жилища и как ссорился с бобрихой, которая баловала детёнышей, и как маленький бобрёнок, не выносивший ссор родителей, взял и царапнул своим остреньким астрагалом бобра-отца, чтобы тот не шумел на мать при потомстве. И Рюриковна так звонко рассмеялась, что вызвала общее оживление в повозке.

Гостомысл засопел, улыбнулся и потеплел сердцем. Ну… ежели у дочери такой добрый, заразительный смех, значит, и сам варяг не ворог. Заулыбались послы и стражники, глядя на хорошенькую златовласую дочь рарога, расслабились, опустили секиры, которые глухо звякнули, ударившись о деревянный настил повозки. И этот звук напомнил всем о цели их поездки, и снова люди нахмурились, невольно глянув на секиры.

- Расскажи ещё, - ласково попросила Рюриковна и погладила посла по руке.

Полюда с трудом улыбнулся хорошенькой варяженке и, будто спохватившись, проговорил:

- Мы с тобой сейчас знаешь что будем делать?

- Что? - удивилась Рюриковна.

- Мы с тобой сейчас дом будем строить, - убеждённо и властно предложил Полюда, видя, как Рюрик вздрогнул и отвернулся от них.

- Прямо здесь, в повозке? - напряжённо улыбаясь, спросила девочка и посмотрела на отца. - Но из… чего? - с удивлением обратилась она к Полюде.

Она увидела, как у отца покраснела шея, и поняла, что он гневается. Как тот бобрёнок из сказки, она чуть ли не царапнула ладонь Рюрика, чтобы тот не злился так откровенно на всех. "Они совсем не плохие, эти словене, - хотела она крикнуть отцу. - Такие сказки не могут… рассказывать дурные люди…" Но она не смогла найти нужных слов, не знала, как ей теперь говорить по-рарожски или по-словенски? Она увидела, как Рюрик медленно перевёл взгляд на Эфанду, и чуть не заплакала. "Вот, сам едешь со своей любимой женой, а я не могу даже поиграть со словенским послом!" - капризно подумала Рюриковна и отвернулась от отца.

- Полюда! - звонко потребовала она. - Давай строить дом! Из чего угодно и какой угодно!

- Не из чего угодно, а вот из этих прутиков, - охотно отозвался посол, видя всех насквозь, и небрежно добавил, чтобы Рюриковна не расплакалась: Мы с тобой сейчас такой дом построим, какой вы с отцом будете ставить возле Ладоги.

- Да-а? - недоверчиво протянула Рюриковна, ещё обиженно глянула на отца и повернулась к Полюде.

Рюрик сделал вид, что ничего не слышит и не видит. Он обнял Эфанду, с молчаливым беспокойством наблюдавшую за всем происходящим в повозке, и лениво закрыл глаза. А когда открыл их, сонные, мутные, то увидел недостроенный ещё, но такой красивый небольшой домик, ловко сплетённый из тонких ивовых прутиков…

Повозка мерно потряхивала сидящих в ней людей и неизбежно приближала мятежного князя русичей к его первому пристанищу на пограничной северо-западной словенской земле.

Долго смотрел Рюрик на Ладогу, на прибрежный клочок равнины, окаймлённый дремучим сосновым лесом, в котором кое-где проглядывали уже пожелтевшие берёзки и клёны, и освещённый (в честь чего бы это?!) осенним щедрым солнцем; тяжело вздохнул, пряча горячую слезу от проникновенного взгляда бородатого новгородского посадника. Так хотелось кинуться в лес, забраться в папоротниковую чащу и разрыдаться, как мальчишка, без свидетелей, вволю. Но кругом стояли люди и выжидательно смотрели на князя.

Гостомысл углядел в посеревшем лице варяга глубокую тоску, которую князь тщетно пытался скрыть от него. "От Гостомысла ничего не скроешь, бесполезно, сын мой, - подумал новгородский посадник, сочувствуя Рюрику, но не приведи, Святовит, кто другой это заметит". Он набрал полную грудь воздуха и громко, властно сказал:

- Ну полно, князь, лицом туманиться! Земля наша красавица не всех солнцем встречает! Посмотри на небо!

Рюрик вздрогнул, невольно поднял глаза на ярко-голубое небо, на ласковое тёплое солнце и вдруг грустно подумал: "Осень, Везде дожди льют, а у нас, на севере, всегда в это время солнце, как летом, греет". И не удивился, что произнёс, пусть про себя, это магическое слово "у нас". Но пусть этот новгородец не старается! Говорить с ним он, Рюрик, всё равно не будет.

Рюрик отвернулся от Гостомысла и, подавив вздох, подошёл к самой воде посмотреть на место, где должна будет разместиться пристань.

- К полудню твои ладьи прибудут сюда! - крикнул ему вдогонку Гостомысл и поневоле сделал несколько шагов вслед за князем, затем спохватился, оглянулся на Полюду и как ни в чём не бывало спросил: - Волхов хоть и бурная река, но осенью спокойной бывает, не правда ли, Полюдушка?

Полюда понял причину беспокойства Гостомысла и охотно помог ему:

- Да, посадник! Осенью Волхов смирен, ладьи должны скоро появиться.

И он улыбнулся, ища взглядом Рюриковну. Девочка беспокойно и настороженно наблюдала за отцом и всё жалась к Эфанде, единственной женщине в этой большой мужской компании, прибывшей сухопутной дорогой к Ладоге (Руцина плыла вместе с дружиной в одной ладье с Дагаром). Да, на какое-то время Рюриковна подружилась с этим и бородатыми словенами, такими добрыми вроде бы, и ей стало легко и весело. Но сейчас, как только её нога ступила на новую землю, где суждено теперь ей жить, она съёжилась, увидев небольшую равнину с валунами, лес, охраняющий равнину от болот, и вдруг… тихо заплакала. Эфанда, тоже чувствующая безысходную тоску, всеми силами старалась успокоить Рюриковну, но очень плохо справлялась с этой необычной для неё заботой. Она искусала себе губы, чтоб не разреветься вместе с Рюриковной, и наконец, не выдержав, шепнула девочке:

- Перестань! Мы сведём с ума твоего отца!

Но Рюриковна уже не могла остановиться. Какое-то, детское предчувствие тяготило и мучило её. Она оттолкнула Полюду, который озадаченно склонился к ней, протягивая княгине выстроенный из ивовых прутиков, домик. Затем так крепко обняла Эфанду, что та совсем испугалась за девочку. И вот они уже плакали навзрыд. Гостомысл разохался, глядя на них, растерялся:

- Что же с ними делать, Полюда?

- Ничего, пусть поплачут… Видно, этого требуют их души, - растерянно ответил посол и перевёл взгляд на князя.

Рюрик подошёл к жене и дочери и крепко обнял обеих.

Страсти утихли так же быстро, как и вспыхнули. Солнце всё так же тепло пригревало, небо было всё таким же чистым. Слуги готовили еду - распоряжений им отдавали Домослав с Полюдой, а Рюриковна с Эфандой обмывали лицо и руки в ладожской воде и уже спорили с князем, где лучше ставить дом, пристань и жилища для дружины…

Дружина прибыла вовремя. Люди, высадившись на берегу, молчаливо оглядели место будущего заселения, кое-кто отметил для себя, что могло быть и хуже. Насытившись вкусной речной рыбой, приготовленной на ужин, все немного успокоились и улеглись спать кто где. На время для жилья были приспособлены ладьи. Лес рубить начали на следующий же день, так как откладывать постройку домов было нельзя. Осень на севере так же коротка, как и лето. И Гостомысл не откладывал своё возвращение в Новгород. Сухо распрощался с варягами, дозволив им пользоваться дарами леса и Ладоги. Внимательно оглядел всех трёх жён рарога, которые очень приглянулись шестидесятилетнему боярину, вздохнул… и отбыл, так ничего и не посулив Рюрику.

Год прошёл, как дом князя, поставленный в самом дальнем углу городища, там, где начинался лес и примыкала к реке уютная тихая пристань, на которой двадцать ладей никогда не дремали, приобрёл жилой вид, но лишь за счёт постоянно курившейся над крышей струйки дыма. В целом же жилище рарожского князя, выглядело сиротливо и угрюмо. Не было уже на дворе Рюрика тех шумных, весёлых сборищ, которыми славился его дом в Рарожье. Сюда уже не бегали дети с соседних дворов: мальчики - чтобы похвастаться своей удалью, девочки поучиться рукоделию у жён князя. Здесь не шумели и жены его, словно разучились говорить. Сюда не заходили ненароком соседки поговорить-потолковать о снах, необычном поведении птиц или скотины.

В дом приходили лишь служивые, военные люди и глухими безучастными голосами докладывали своему окружному военачальнику о том, как идёт служба. Рюрик в одежде рарожского князя с неизменной тяжёлой серебряной цепью е соколиным профилем на овальной бляшке, висевшей на груди поверх кожаной сустуги, осунувшийся, хмурый, с постоянным взглядом исподлобья, с отросшими до плеч волосами молча выслушивал их, сокрушённо покачивая головой, и лишь иногда, когда все ждали от него решающего слова, произносил:

- Не горячитесь, чую: надо потерпеть.

Дружинники в растерянности разводили руками, в недоумении пожимали плечами. Роптали: что-то князь их уж больно сонным стал - али жены его прихворнули, али замучили наложницы, а может, Эфанда здесь, у словен, слаще стала.

Всё-то их князь оглядывается, всё-то о чём-то думает… Долго ли так будет-то?

А Рюрик молчал.

Прошла первая зима в чужом краю. Князь всё молчит.

Стаял снег. Минула одна весна, наступила другая…

Неожиданно князь ожил, взялся за дело. Проверил, крепки ли ладьи, не рассохлись ли у них донья. Наконец собрал дружину, мрачно оглядел воинов: лица у многих хмурые, сонные; кони вялые, ровно несытые.

"Да… князь рарогов должен быть всегда стоек!" - невесело вспомнил он совет Юббе, оглядывая соплеменников. "Даже когда тебя выбьют из седла?.. зло спросил он самого себя и тут же спохватился. - А кто меня выбил из седла? У меня есть крепость, дом, Эфанда и какая-никакая, но своя дружина!" - трезво оценил он своё нынешнее положение и крепче натянул поводья.

- Что-то не нравитесь вы мне, мои удалые дружинники! - громко крикнул князь, чтоб услышали его все две тысячи воинов, и широко улыбнулся.

Воины не поверили своим ушам и глазам.

- Неужто ожил? - заговорили они. - И впрямь улыбается!..

По рядам разнёсся шумный говор, смех, и до Рюрика докатились радостные выкрики: "Слава Святовиту! Живой наш князь!"

- Живой-живой, - смеясь ответил он и твёрдо добавил: - И вам помереть не дам! - Князь поднял правую руку, приветствуя воинов, и дал дружине просмеяться, - Как подсохнет земля, проведу проверочный бой! - задорно предупредил он и звонко выкрикнул: - Чтоб кони у всех были резвые, сытые, какие только угодны Перуну! Мечи и секиры - острые, послушные вашим ловким рукам и достойные бога Сварога! А сейчас - разминка! И да будет доволен нами Святовит! Дагар! Командуй разминкой! - приказал князь. Он резко повернул голову к своему знатному соплеменнику, а затем так же резко от него отвернулся.

Обрадованный Дагар бодро отозвался:

- Слушаю, князь! - но, заметив эти крутые повороты князя, насторожился: что бы это значило?

Да, Рюрик старался не смотреть на Дагара. Сегодня он не мог видеть доброжелательного взгляда его голубых глаз, могучих плеч и скупых, но удалых жестов. Подумать только, всего одна ночь отделяла Рюрика от трагического шага, едва не повлёкшего за собой гибель Дагара!

Ночь! Но как он её пережил?! Рюрик взмокшей рукой поправил сустугу и вскинул голову. Нет, гордыня его ещё не унялась… Ну и что же, что он женился в третий раз! Первая жена обязана блюсти ему верность и ждать его! Он не приходит к ней третий год? Ну и что?.. Хорошо, что с ним разговаривала сама Оршада. Это была одна из жриц, которую он уважал больше других. Именно Оршада не пускала князя к первой жене, когда та ждала ребёнка. Именно Оршада терпеливо и настойчиво объясняла ему, как надо обращаться с беременной женой, как необходимо беречь её. Именно Оршада посоветовала Рюрику жениться на смуглолицей, молчаливой кельтянке Хетте и не нарушать покой Руцины своими посещениями. Только спустя год после родов она дозволила ему заходить к Руцине. И как высоко он оценил свой первый приход к первой жене после полуторагодовой разлуки… Их встреча была такой жаркой, что в течение трёх суток они не отходили друг от друга… А теперь Руцина целует Дагара?! Нет, он этого не перенесёт! Он убьёт этого медведя-меченосца! Князь рванулся к секире, схватил её и бросился к порогу гридни.

- Но ты же целуешь Эфанду!- гневно крикнула Оршада, загородив собою выход из гридни.

- Это я! Мне можно все! - заносчиво крикнул Рюрик и потребовал освободить вход в гридню.

Но жрица не пошевелилась. Раскинув руки к косякам двери, она твёрдо стояла на пороге и, колючим взором уставившись на Рюрика, гневно крикнула: Ты же давал Руцине свободу в Рарожье! А почему здесь передумал? Ревность обуяла? Это несправедливо, князь! И потом, если тебе можно все, то заходи в равной степени ко всем жёнам! Сможешь?

Рюрик отпрянул от жрицы. Мгновенно представил себе, как сегодня ночью от Эфанды пойдёт к Руцине или к Хетте, и вздрогнул.

- Что? - заметив смятение во взоре князя, спросила жрица. - Не представляешь, как уйдёшь от Эфанды?.. Вот в этом-то всё и дело, горячая твоя голова, - уже спокойнее проговорила Оршада, видя, что князь сник и опустил руки.

Она подошла к нему, молча отобрала секиру и тихонько положила её на место.

- Успокойся, князь, - ласково проговорила жрица, едва переведя дыхание. - Это тяжело принять душе, я знаю…

- Замолчи! - грубо прервал её Рюрик. Он мутным взором оглядел дверной проем, нащупал в полутьме тяжёлую дверь и медленно закрыл её.

Жрица испуганно затихла. Она широко раскрытыми глазами наблюдала за действиями князя и напряжённо думала, как ей быть дальше.

Князь стоял у двери, держась одной рукой за её ручку, а другой - за косяк, не оглядываясь на жрицу, и зло думал: "Что со мной? Неужели хмурь Ладоги так въелась в душу, что я готов на все? Ведь Руцина - женщина!.. А женщина… не должна жить без мужчины!" Он стоял опустошённый, противный самому себе и боялся посмотреть благородной жрице в глаза.

Оршада что-то говорила тихим, ровным голосом, и, с огромным трудом сосредоточившись, князь услышал вдруг то, что взволновало его до слез.

- Она перечитала все молитвы Христу, чтоб вернуть тебя, но ты был непреклонен… Тогда Руцина поняла, что насильно хочет заполучить твою душу, а это великий грех для христианки, и она замкнулась ото всех, проклиная себя и свою любовь к тебе.

Рюрик вздрогнул. "Бедная Руцина! - неожиданно с сожалением подумал он и возмутился: - Как я мог!.. А почему я больше не мог быть с ней? - недоумённо спросил он себя и с усилием вспомнил: - Ах да, я увидел тогда в её лице что-то чужое, несвойственное ей, и ещё что-то, что оттолкнуло… Да-да, я вспомнил… Меня оттолкнула её надвигающаяся старость. Я вдруг увидел эти её усилия, эти её женские уловки. Зачем она их не сдержала? Зачем она их… проявила?! Зачем?! Она погубила этим все! Как хороша женщина своим естеством! Сколько у меня наложниц?! И они все просты в обращении со мной… Вот что мне дорого в женщинах", - хмуро и растерянно думал Рюрик, так и не отходя от двери и не глядя на Оршаду, не отвечая ей, но чувствуя, что неискренен и сам с собой.

Жрица поняла, что гроза миновала, и более свободно, но так же тихо продолжала убеждать князя:

- Руцина и Дагар подходят друг другу и по возрасту! - И ласково добавила: - А Эфанда так украшает тебя! Так любит тебя!

Рюрик улыбнулся. Оршада попала в цель. Да, Эфанда так нужна ему. Без неё он не может прожить и дня. Он разогнал всех жриц, соблюдающих женский цикл Эфанды, перестал бывать у наложниц… Он ненасытен с Эфандой даже здесь, в Ладоге… "Тогда зачем же ты бесишься из-за Руцины? А, князь?"

Рюрик опустил голову и не знал, что ответить.

Как трудно было признаться самому себе в самом тёмном, страшном! Как трудно было смирить гордыню и княжеское тщеславие! А ещё труднее было оповестить всех о том, что он отпускает от себя Руцину.

Он разжал руки, глубоко вздохнул и хмуро сказал, так и не глядя на жрицу:

- Всё остаётся по-старому!

- Н-но… они устали скрывать свою любовь, Рюрик! - недоумённо воскликнула жрица.

- Я сказал: все! Уйди, Оршада! - крикнул он и освободил выход из гридни.

- Ох, князь, как опасны ссоры сейчас, когда нас так мало в этой Ладоге… Ты посмотри, какая опасная тишь вокруг тебя! Береги преданных тебе людей! - словно меткая стрела, пронеслись эти слова Оршады в горячей голове Рюрика, и князь опустил плечи.

"Умные князья не показывают своих разочарований никому! - вспомнил князь совет отца, усмехнулся и угрюмо подумал: - Да, не время сводить личные счёты с верным меченосцем! Он, как и прежде, для меня самая надёжная опора!" И, чтобы эта мысль надолго осталась в его душе, князь произнёс её про себя трижды…

Рюрик хмуро огляделся и вспомнил, что находится на первых учениях в Ладоге. Он распрямил плечи и начал наблюдать за разминающимися дружинниками.

- Ты о чём, князь, тужишь? - спросил возбуждённый, вспотевший Дагар. Размахивая секирой, он осадил коня и обиженно спросил: - Не нравится разминка?

- Первая разминка всегда тяжела, - сокрушённо заметил Рюрик, упорно отводя взгляд от меченосца. - Жаль смотреть на людей и коней после зимней спячки,- хмуро пояснил он, глядя на вяло двигающихся дружинников.

- И только об этом печалишься? - Дагар пристроил секиру за крепление на спине, одёрнул кожаную сустугу, закинул длинные волосы за плечи и пытливо посмотрел князю в глаза.

- Нет, - искренне ответил Рюрик и спрятал вздох. - Два дня назад был проситель от Сигура: меньшой о чём-то тревогу бьёт, скорей бы лёд прошёл, навестить его надо, - быстро проговорил он и оглянулся: нет ли рядом посторонних людей.

- Лёд будет идти ещё дня три, но в путь можно отправляться уже завтра, если держаться середины реки, - тихо отозвался Дагар, тоже оглядываясь по сторонам.

- Ты думаешь? - удивился Рюрик. - А ладьи выдержат?

- Усилим бортовой дозор, только и всего. Ты забыл, что преданный тебе Дагар старше тебя на целых двадцать лет и участвовал в разных переправах. Так сколько ладей готовить в путь? - быстро спросил он.

- Думаю, четырёх хватит, - предложил князь.

- А я думаю, не меньше десяти, - возразил меченосец и объяснил своё решение: - Сигур не дурак и не трус и просто так тревогу бить не станет.

- Не пугай меня, - взволнованно сказал Рюрик. - Я и так два дня не нахожу себе места. Ведь словене нас позвали сами! Са-ми! - Рюрик говорил зло, но внешне казался сдержанным.

- Ну и что! - возразил ему так же тихо и так же зло Дагар. - Геторикса тоже звали сами! Двадцать лет защищал их: то от норманнов, то от финнов, то от полочан, а с чем был выпровожен! Ладно, не мне смуту начинать! Посмотрим, что будет в Белоозере. Так завтра в путь?

Рюрик не успел ответить. Мимо них, тяжело поднимая ноги, прошли тесной гурьбой мужики разных возрастов с увесистыми канатами на плечах и здоровенными топорами в руках: наступила пора подсечья. Рюрик вгляделся в озабоченные, хмурые, суровые и настороженные лица ладожан.

- Доброго вам труда! - поприветствовал их князь рарогов, но никто не отозвался.

- Почему они молчат? - тихо спросил Рюрик Дагара. - Или это норманны?

Уже из леса эхом отозвалось чавканье ног по грязи, и всё смолкло.

- Да, это викинги, не ушедшие назад, - медленно проговорил Дагар.

- Ну вот и встретились! - тихо воскликнул князь, отводя недоумённый взгляд от бывших лихих пиратов, ставших ныне оседлыми земледельцами.

- Приготовь десять ладей к отплытию да приставь тайно ночной дозор к ним, - добавил Рюрик и ещё раз поглядел на дорогу…

А вечером того же дня в мрачной гридне дома варяжского предводителя собрались на совет военачальники рарогов вместе со своим верховным жрецом. Рюрик в красной одежде рикса с неизменной массивной серебряной цепью на груди, соколиный профиль на центральной бляшке которой всё так же утверждал военное звание её хозяина, был бледен и заметно возбуждён. События последних дней потребовали от него напряжения всех сил ума и тела, и он старался, чтоб никто из присутствующих военачальников не обнаружил его беспокойства. Он громко говорил, много шутил, но быстро пропадавшая после сказанной шутки улыбка и лихорадочный блеск в глазах говорили о большой тревоге князя.

- Да, - сказал он прямо и открыто, - брат Сигур из Белоозера просит навестить его. Так отчего ж не навестить двоюродного брата? - возбуждённо спросил он и оглядел своих военачальников. На Бэрина он боялся смотреть: знал, что жрец с полувзгляда всё поймёт и пожалеет и его, князя, и дружину и тем самым испортит все. - Вот я и решил завтра же отплыть к нему! - объявил Рюрик и громко рассмеялся. - Вот удивится брат! А мы его сразу за бока и на охоту! Говорят, там леса дюже зверем богаты!- добавил он и снова рассмеялся, но смех его никто не поддержал. Он оглядел дружинников и нахмурился. "Но нельзя же вас правдой пугать!" - уныло подумал он и ещё громче рассмеялся, когда увидел, что Дагар ёрзает на скамье и явно хочет что-то сказать. "Нет, Дагар, нельзя, ты мне всё дело испортишь", - подумал было он, но в это время меченосец промолвил:

- Я согласен плыть с тобой, князь, хоть нынче ночью. Думаю, мы все стосковались по ратным делам, - добродушно проговорил он и широким жестом, как бы обнимая соплеменников, пригласил: - Высказывайтесь, друзи, что молчать-то?

- Ледоход ведь… - неуверенно начал было один из военачальников, но Дагар его прервал:

- При чём здесь ледоход! - заявил он и, снизив тон, заговорщически проговорил: - Сигур зовёт! Впервые за полтора года, что мы здесь живём! Не надо раздумывать, Гюрги! Надо принять благословение от Святовита - и в путь! - азартно предложил Дагар. Он отодвинулся от Гюрги и повернулся к Рюрику: - Князь, по-моему, пора дать слово Бэрину!

Рюрик оглядел настороженные лица военачальников, благодарно кивнул Дагару за поддержку и вдруг ощутил какое-то колюче-холодное прикосновение к спине. Он слегка вздрогнул, повёл плечами, хотел было оглянуться назад, но понял, что незачем: за спиной совершенно точно никого не было, он это знал, но ощущение, что кто-то стоит сзади и занёс над ним секиру, не покидало его, и дальнейшее ведение совета ему стоило огромных усилий. Он вобрал голову в плечи и, глядя на всех исподлобья, проговорил вдруг тем простым и естественным голосом, которым говорил с друзьями только в особо опасных случаях:

- Я боюсь, что это не просто зов брата… Дружинники затаили дыхание, а Бэрин впервые за весь вечер выпрямил спину и расправил всё ещё широкие плечи. Он разгладил на себе помявшуюся ритуальную одежду жреца солнца и впился в князя глазами.

- Посланник от Сигура по бездорожью добрался до меня, - продолжал Рюрик, - и тайно поведал мне, что Вадим не даёт брату покоя, - со вздохом договорил Рюрик и уже спокойнее оглядел своих военачальников.

- Да, - согласился Гюрги. - Несладко там Сигуру, хоть у него и есть боевая машина.

- Не в ней ли всё дело? - "предположил Бэрин и спросил у Рюрика: - А каково вооружение Вадима?

- Да у него всегда были черепахи кожаные, но, видимо, этого мало ему, - хмуро пояснил Рюрик и растерянно добавил: - Вы же ведаете, что таких метательных машин, как у Сигура с Триаром, даже у германцев не было.

Военачальники молча склонили головы.

- Но… это - наши предположения, - заявил Рюрик, - а что там на самом деле, один Святовит знает. А поэтому я спрашиваю вас, мои верные друзья, плывём ли мы завтра утром в Белоозеро?

Князь проговорил этот вопрос тихим, почти просящим голосом и опять с мольбой оглядел присутствующих.

Все молчали. Откликнуться сразу на зов князя мешал всем суровый, но необходимый вопрос, а вот высказать его пока не хотел никто, а это означало, что никто не хотел обидеть князя. Князь сам должен догадаться, почему молчат его военачальники. Да, это не то затаённое молчание, когда тебя хотят посрамить или предать. Сейчас как раз то трепетное молчание, когда от тебя, князь, ждут твёрдости и мужества. Так и прояви их! И Рюрик понял, чего ждут от него.

- Вы… думаете: а вдруг это уловка того же Вадима? - сказал он друзьям, и те облегчённо вздохнули. - Вдруг он выманивает нас из нашей крепости и… Да? - Рюрик откинулся назад, вытер вспотевший лоб и медленно, но почему-то хрипло проговорил: - Всё может быть!

Присутствующие опять промолчали, но были явно довольны той полнотой правды, которая наконец-то зазвучала на совете. Ведь если уж выходить за пределы крепости, то надо знать зачем!..

- Поэтому я и предлагаю разделиться поровну: десять ладей поплывут в Белоозеро со мной, а десять других останутся тут, на всякий случай, для обороны крепости, - сказал Рюрик и снова повёл плечами: опять возникло это противное ощущение, будто кто-то проводит по его спине холодной секирой и слегка вонзает её острие то под лопатки, то под ребра.

Бэрин обеспокоенно заглянул ему за спину: "Что его так тревожит сзади? - подумал он и вспомнил маету Рюрика во время посещения их селения ирландскими миссионерами. - Постой-постой, - догадался вдруг жрец. - Уж не волхвы ли Вадима или Гостомысла взялись за душу нашего рикса? - Бэрин чуть ли не ахнул от этой догадки. - Ну, Гостомысл, - ало подумал он, - заманил нас сюда и никакой поддержки не оказывает. Мало этого, так ещё и с Сигуром какую-то шутку сыграли… Нет, князь, ты прав. Медлить нельзя! Плыви в Белоозеро немедля". - И жрец поднял голову, вслушиваясь в последние слова Рюрика.

- Сейчас мы должны решить, кто здесь останется, а кто со мной поплывёт, - проговорил Рюрик, сидя всё в той же напряжённой позе, боясь повернуть голову назад.

- Надо метнуть жребий, - тихо подсказал Дагар и поставил на стол лукошко, наполненное камешками разной величины. - Кто вытащит маленький камушек, тот остаётся здесь, - предложил Дагар, - а кто вытащит большой…

- Ясно, - прервал его Бэрин и первым приготовился тащить камушек. Все засмеялись.

- Нет, Бэрин! - ласково проговорил Рюрик. - Я прошу тебя остаться здесь.

- Ну, раз просишь, то… остаюсь здесь! - шутливо поклонился жрец, подошёл к князю и, положив обе руки ему на плечи, добавил: - Не кручинься, рикс! Не важно, кто из нас с тобой поплывёт, а кто здесь останется. Помни, мы все едины! - Жрец сказал это так сердечно и вместе с тем так торжественно, что в гридне сразу воцарилась тишина.

- Жрец прав! - тихо подтвердил Гюрги и встал, чтобы поклясться. Он вынул меч, взметнул его в сторону горящего факела, затем приложил ко лбу и негромко, но твёрдо сказал: - На земле ли, на воде ли, на коне ли, без коня ли - я всегда с тобою, князь!

Рюрик встал. Встали и военачальники. Каждый из них вынул меч и произнёс ту же клятву и с той же верой и силой, которые всегда покоряли князя…

Когда все вышли, Бэрин задержал возле себя Рюрика.

- Что - у тебя… со спиной? - тихо и по-отцовски чутко спросил жрец, как только убедился, что они с князем остались совсем одни.

Рюрик вздрогнул. Он бы не хотел слышать такого вопроса. Но вопрос задан, и задан Бэрином. А Бэрин… от его пытливого взора никуда не денешься… "Ох, вездесущий жрец, как мне твоя прозорливость иногда не по душе, - хмуро подумал князь и вдруг сознался самому себе: - А ведь больше некому и сказать о своих слабостях! А… вдруг он осмеёт?.." Нерешительность мысли отразилась на лице князя, и он замкнулся.

- Ты не бойся, - догадался жрец. - Я ведаю, это не от хвори, убедительно, но тихо проговорил он и встретился со страдальческим взглядом Рюрика. - Больно спину? - участливо спросил он и тут же решительно потребовал: - А ну-ка сядь, я её тебе всю прощупаю.

Рюрик, колеблясь, топтался на месте.

- Да сядь же, сядь, - умоляюще попросил его жрец. - Это же, пожалуй, волхвы Вадима колдуют над тобой! Не стесняйся меня, Рюрик! Кто же ещё, кроме меня, вразумит тебя! - горячо прошептал Бэрин, усаживая Рюрика на скамью.

Рюрик сдался. Покорно сел на скамью. Опустил плечи. Глубоко вздохнул.

- Скажи, а кроме тебя ещё кто-нибудь заметил? - хмуро спросил он и отвёл взгляд от всё понимающего взора жреца.

- Думаю, нет, - спокойно ответил Бэрин, сильными движениями рук массируя спину князя. - Вот что, князь, - пыхтя, сказал он, - терпи, терпи. А нынче ночью я в твою сустугу насыплю ячменя. Это отпугнёт злую силу волхвов. А все дни, что будешь в пути к Белоозеру, я буду молиться Святовиту о твоём здоровье, как никогда в жизни ещё не молился.

- Благодарствую, Бэрин, - тихо ответил Рюрик.

- Не надо меня благодарить, - горько попросил жрец. - Все мы слуги одного дела! - убедительно добавил он. - Позволь, я обниму тебя, - как-то по-отцовски жалостно попросил вдруг Бэрин и крепко обнял подавшегося к нему Рюрика.

Князь поцеловал жреца в колючую щёку, немного постоял, обняв старика, и, горько вздохнув, тихо прошептал:

- Пора!

- Пора! - так же тихо ответил ему Бэрин и потребовал себе княжескую сустугу.

Рюрик улыбнулся и молча повиновался.

- Да хранит тебя Святовит! - трижды горячо повторил Бэрин, когда за Рюриком закрылась тяжёлая дверь.

А на следующее утро, едва лишь рассвело, десять ладей Рюрика тронулись по ледяной воде вниз по течению полноводного Волхова к Ладожскому озеру.

Путь предстоял долгий: из Ладожского озера, которое в те времена, как и реку, звали Невой, надо было проплыть в исток реки Свирь, преодолеть весь её речной путь, войти вместе с ней в озеро Онежское, затем найти устье коварной, хотя и мелководной Вытегры. А после предстояло поднять ладьи на сушу, волоком протащить их до речки Ковжи, по которой можно попасть в Белое озеро, и идти вдоль всего южного его берега либо прямо плыть в городок Белоозеро к младшему двоюродному брату князя рарогов, отважному предводителю и умелому строителю боевых метательных машин Сигуру.

И в то же утро, но часом позже, из той же Ладоги отправилась маленькая юркая ладья вверх по Волхову в город Новгород к князю Вадиму сообщить весть дивную: заморский князь учуял смуту белоозерскую, идёт туда с дружиною. Кто-то в беспутье поведал Рюрику Сигурову беду, а потому берегись, князь новгородский что-то начинается: Рюрик проснулся! Два года терпел заморец обиды, чинимые дружинникам его: то за службу не все, что положено, им выплачивали; то хлеба не давали воинам; то в тёмном лесу изобьют кого; то дрова от жилищ попрячут, и живи как хочешь в холодной сыром краю! То рыбу нельзя ловить - это речка общинников, то зверя в лесу нельзя стрелять - это лес боярина знатного, то по дорогам ходить не смей - бревна клал на ней сам Золотоноша - то не так, сё не эдак. Понял Рюрик давно, что гость он, хоть и званый, да нежеланный, но терпел да оглядывался, а думу твёрдую про себя держал. Теперь с этой думой в Белоозеро плывёт, что-то там предпримет!

Да, плывёт Рюрик с твёрдой думой, смуту из души гонит, речей длинных ни с кем не ведёт, ночью на звезды глядит, по ветру и небу погоду определяет, днём на птиц смотрит, крик их слушает, внемлет голосу реки, ледохода остерегается, осторожничает, с беспокойством на Эфанду поглядывает.

Верная жена давно научилась скрывать свою печаль по родному краю, ведала все горести своих соплеменников на чужбине и ожидала со страхом всё новых и новых испытаний судьбы, моля у богов сил для терпения и преодоления их. Рюрик заметил, как она осунулась, побледнела; большие серые глаза лишь тогда излучали счастливое тепло, когда она ловила на себе взгляды любимого. Брови хмурила она только в его отсутствие, но складочка на лбу уже чётко обозначилась и тревожила мужа. "Зачем и её втянул в эту мятежную жизнь, постоянно терзал он себя вопросом, - может, жалеет обо всем, да молчит?" Уж что-что, а молчать она умеет. Увидит его хмурый взгляд, вскинет брови: "Неужели я всему виной?.. Неужели без меня тебе было бы легче? Неужели я тебе здесь в тягость?" - Глаза широко раскроет, с болью ищет в выражении его лица ответы на свои вопросы, не находит их, вспыхивает от безудержного прилива счастья и, опьянённая, услышит вдруг: "Ладушка ты моя!" "Всё уладится! - шепчет она. - Не копи печаль! Копи думы мудрые", - и улыбнётся.

"И как похожа её улыбка на улыбку Унжи! Старая вдова умела, как никто другой, своей добротой растапливать холодные сердца людей… Каково-то ей сейчас с Олафом в Полоцке?.. - Мысли Рюрика беспокойно перебегали от одного близкого ему человека к другому. - Почему с нами так сурово поступили, разобщив и умалив силы наши? Даже Аскольда с Диром в разные места отправили. А Гостомысл, старый лис… Смотрел на меня, будто на родного сына, а теперь ни слуху ни духу… Оборотень болотный!.. - Рюрик стиснул зубы. - Ладно… Скорее бы Белоозеро, там многое прояснится…" - подумал он, постепенно успокаиваясь. Вглядываясь в мутные воды Волхова, князь постарался припомнить и ещё кое-что…

В ту знаменитую осень на совете старейшин он вроде бы принял необходимость разделить дружину, а сейчас начал понимать и другое. Внутренний порядок словенам как будто всё ещё и не нужен. Общинники-ладожане сами чинят суд, ищут свою правду и его не зовут на свои местные веча. Узнает он о свершении суда позже всех и уже предпринять ничего не успевает. Бояре в своих селениях тоже сами управу вершат, о новых судьях-пришельцах и слышать не хотят. Как же он тут управляет? Да никак пока! Уж ежели он, князь, с достаточным опытом борьбы за жизнь и за власть никак не освоится на новом месте и лишь тревога за Сигура заставила его поднять дружину, то что там, в Полоцке, может сделать молодой их вождь, ныне предводитель войска в пятьсот человек?! Разве что мудрая Унжа не скупится на советы, благодаря чему они все и живы ещё в этом маленьком туманном городе. И соседние племена не хотят пока изведать меча Рюрика.

Какая-то странная, пугающая кругом тишь… Так в раздумьях о безрадостном бытье своих соплеменников-русичей в земле словен прошла наиболее лёгкая часть пути.

Беспрепятственно достигли ратники речки Вытегры, которая только летом была мелководной. Ныне же, по ранней весне, вода в Вытегре поднялась и, мутная, с примесью глины и песка, плескалась вровень с берегами. Рюрик облегчённо вздохнул и приказал Дагару:

- Бортовой дозор надо бы уменьшить. Пусть последят лучше за плавающим валежником!

Дагар согласился и ушёл выполнять княжеское поручение.

Рюрик остался в носовой части ладьи и стал вглядываться в прибрежный лес. Деревья, серые, оголённые, смотрели сиротливо. Солнце едва грело землю, отчего сонная природа медленно пробуждалась после долгой спячки. Но уже хлопотали птицы, юрко пробегали заметные на тёмных стволах выцветшие белки, удручённо крутили головами белые ещё зайцы, смело выпрыгивая на самый край берега. Ладьи проплывали и мимо волков и медведей-рыболовов, настороженно стоявших на берегу. Рюрик любил охоту, жадно присматривался к повадкам зверя, если выдавался случай. Но сейчас его не радовало многообразие вытегровского живья: из головы не выходила тяжкая дума о Сигуре…

Четвёртый день они были в дороге. Скоро кончится Вытегра и начнётся самая тяжёлая часть пути - волок. Шестьдесят тысяч локтей[71] надо протащить ладьи до Ковжи, а там день пути вниз по этой лесной, прохладной речке - и Белое озеро. Скорее бы! Хоть бы что-нибудь подсказало, что там с Сигуром. Но птицы вели себя спокойно, и знака ни от солнца, ни от луны не было…

Вытегра кончилась неожиданно. Ладьи ткнулись утиными носами в берег, который закрывал крутой поворот истока речки.

Дагар, давно ждавший этого момента, распорядился вытащить из ладей заранее приготовленные бревна, смазать их салом, аккуратно закрепить на берегу, подтянуть канаты и, когда опорожнят ладьи, потихоньку поднять их на сушу.

Тем временем дружинники, разбитые на группы, валили лес, срубали с деревьев сучья, укладывали бревна ровными рядами в широкую дорогу, смазывали стволы животным салом - готовили подволок до основного волока. Работали зло и быстро, словно торопили время. Без промедления укрепили берег, освободили ладьи, осторожно вывели коней, впряглись в тяжёлые канаты. Кряхтя и подбадривая друг друга, под командой Дагара подняли наверх ладьи и выровняли их на бревенчатом Помосте…

Рюрик с Дагаром вышли к первой ладье и остановились как вкопанные: прямо на них шли большой гурьбой высокие, широкоплечие мужики с огромными канатами на плечах.

- Волочане! - догадался Рюрик.

Весяне хмуро оглядели десяток крупных ладей, смекнули сразу, что это не с торгом люди идут, но спрашивать ни о чём не стали. Молча пересчитали ладьи. Молча подошли к Рюрику, единодушно признав его за главного, молча выслушали ответ на невысказанный вопрос: "Твои?" - и молча приступили к тяжёлой работе. Перекатывали мощные бревна, терпеливо ровняли их, тщательно смазывали донья ладей салом, дружно впряглись в крепкие канаты по шестеро спереди и по четверо сзади и неторопливо поволокли тяжёлые суда до речного пути.

Рюрик с любопытством наблюдал за их работой, но вскоре понял, что без отдыха эти люди долго не продержатся. Он решительно предложил волочанам, чтоб не тянуть время, заменять их своими дружинниками, которые тоже знают все премудрости волочения.

Весянин, крепкий, светлобровый, с обветренным грубым лицом, с большими ладонями сильных рук, привыкших к тяжёлой, изнурительной работе, знал несколько необходимых для общения словенских слов. Он вопросительно вскинул брови и немедля спросил:

- И платили вдвое меньше будешь?

- Нет, так же, - быстро ответил князь. - Заплачу сразу же.

Волочанин, окинув понимающим взглядом Рюрика, в знак согласия что-то пробурчал и тут же, запахнув меховую перегибу поплотнее, пошёл доложить своим соплеменникам. Те в ответ молча кивнули головами, и через некоторое время рароги-русы заменили весян.

Два дня волока прошли спокойно, и к концу второго дня струги Рюрика были спущены в Ковжу.

Хмурые волочане облегчённо вздохнули, подивились на самих себя и рарогов, что так прытко сработали, молча спрятали тяжёлые серебряные гривны в меховые одежды и дружно поклонились в пояс, расставаясь ненадолго с варягами-россами.

Рюрик с Дагаром понимающе переглянулись, уловили радостное волнение дружинников, которых тронул поклон волочан, и в прощальном привете подняли руки.

Весяне улыбнулись, обнажив крепкие белые зубы.

Ладьи тронулись, и опять потянулись навстречу путникам берега, покрытые лесом, подступающим к самой воде. И деревья, и сам берег были серыми, голыми, неуютными. Лишь изредка огромная ель, далеко отодвинув от себя озябших соседей, радовала глаз зеленью своих мохнатых лап. И опять душу начали бередить беспокойства и сомнения; опять Рюрик жадным взором искал знамения мятежа или обмана, но ничто пока ни подтверждало его тревоги.

Мутные весенние воды Ковжи на седьмой день общего пути донесли рарогов до Белого озера, которое встретило их холодным ветром, тяжёлыми серыми тучами и неожиданным снегопадом. Ладьи дружно встали в удобной бухточке и переждали непогоду.

На следующее утро погода прояснилась, небо просветлело, а с востока выглянуло долгожданное солнце, Рюрик выбежал на помост и жадно вгляделся в солнечный диск. Переведя взгляд с солнца на воду, он вдруг чётко увидел кровавое пятно, медленно расплывающееся поверх желтоватой воды в большую лужу. Он глотнул воздух и тихо вскрикнул:

- Не может быть!

Хватаясь руками за борт ладьи, он ещё раз вгляделся в солнце и снова перевёл взор на тяжёлые волны Белого озера. Видение повторилось. Кровавое пятно стойко держалось на поверхности воды.

Рюрик побледнел. Холодный пот выступил на его лице. "Опоздал!.. Неужели опоздал?!" - с ужасом подумал он.

- Дагар! - закричал он что было сил. Дозорный дружинник метнулся вниз за знатным военачальником, и через минуту тот появился ещё и с Эфандой.

- Дагар, - сказал уже спокойнее князь, стараясь не смотреть на любимую жену, - надо без ночлега достичь города.

- Мы сделаем все, как ты хочешь, князь, - сказал Дагар, сдерживая удивление: он ещё не видел Рюрика таким бледным.

- Мы отправляемся немедленно! - резко приказал Рюрик, поняв по взглядам близких людей, что напугал их своим видом.

- Мы отправляемся немедленно! - повторил меченосец и, чтобы больше не смущать князя тем, что он понимает его состояние, тихо приказал стоявшему рядом дозорному: - Передай сигнал всем ладьям: отправляемся в Белоозеро и следуем до самого города без ночлега! Усилить посты! Всем быть наготове к бою!

Дозорный кивнул головой и, вытащив красный убрус, помчался на корму ладьи просигналить приказ князя.

Рюрик посмотрел на Эфанду и нахмурился.

- Ты очень легко одета, - тихо проговорил он, сдерживая порыв печали и нежности.

- Я пошлю за сустугой, - так же тихо ответила она и ласково сказала проходившему мимо дружиннику: - Будь добр, Кар, спустись за моей сустугой.

Кельт со счастливой улыбкой поклонился княгине и быстро повиновался ей.

Эфанда сняла с плеч серый вязаный убрус и накинула его на голову, затем она молча сунула руки в принесённую сустугу и тесно запахнула её на себе.

- Спасибо, Кар! - с грустной улыбкой поблагодарила она кельта и с тревогой посмотрела на Рюрика.

- Всё будет хорошо, - жёстко произнёс он, подставляя голову холодному ветру.

- Я в это верю, - с видимой бодростью ответила она, но по её глазам князь понял, что это не так.

- Эфанда, путь назад отрезан! Я не буду вторым Геториксом, - чётко и быстро проговорил он. - Будь готова ко всему!

Эфанда широко раскрыла глаза и прошептала:

- Я боюсь только за тебя!

- А я боюсь за тебя! - горько сознался князь. - Я словно калека, когда думаю о тебе, - хмуро добавил он.

- Что же мне делать? - тихо спросила она.

- Всегда быть при мне, - твёрдо ответил Рюрик и обнял жену за плечи…

Наутро десятого дня общего пути показалась пристань Белоозера. Уютная, спокойная и даже солнечная. Первая солнечная пристань на их пути, но вся забитая ладьями разной величины.

- Как Лель нынче бодр! - воскликнул Дагар, наблюдая за пристанью и соображая, где пристать ладьям. Пока он изучал берег, Рюрик увидел быструю маленькую ладейку, которая уверенно шла прямо к их тяжёлому стругу.

- Дозорные посты Белоозера не дремлют! - тихо предупредил князь рарогов своего друга.

Дагар нахмурился:

- Так и должно быть! - пробурчал он и насторожился.

- Кто такие будя? - закричал первый дозорный на словенском, наугад, языке, когда постовая ладейка поравнялась с Рюриковой ладьёй.

- Глава ладожской дружины прибыл навестить брата Сигура, главу белоозерской дружины! - громко ответил Рюрик.

- У нас… не живеть глава дружины Сигур, - с трудом выговорил тяжёлое имя весянин, неуверенно обернувшись на второго дозорного. Работники на вёслах, два крепких молодых весянина, подняли весла и прислушались к разговору.

- Как "не живеть"! - воскликнули в один голос Рюрик и Дагар.

- Не, главу дружины мы имам, но кличем мы яго не Сегуном, - ошибся в имени дозорный, - а Синеусом, - по складам, нараспев произнёс он.

Рюрик облегчённо перевёл дух, а Дагар возмутился:

- При рождении он получил имя Сигур! И никто не имеет права менять его! Почему вы его кличете по-другому?

- А он чевой-то инакоголовый ходит, - засмеялся дозорный, - ну мы его… и… - И он опять засмеялся.

Рюрик с Дагаром и хмурились, и невольно улыбались, наблюдая за смешливыми дозорными.

- А сколь вас идёт ко брату Синеусу? - просмеявшись, спросил дозорный.

- Все свои! - хмуро отрезал Рюрик. - С каких пор-своих охранителей допрашивать стали? Или до вас не дошёл указ Гостомысла? Показывай, где надо встать ладьям, и отведи меня к тому, кто научил тебя задавать такие вопросы! - гневно проговорил Рюрик.

- Ишь, расшумелся, варяже! - беззлобно проворчал весянин, нисколько не испугавшись натиска Рюрика. - Ты на кого шумишь? Уплыву вот ко соби на пост, и ищи до завтрева, где встати твоим ладьям.

- Я тебе "уплыву"! Сейчас дам команду взять тебя; на борт - по-другому смеяться будешь! - прикрикнул Рюрик, не улыбаясь. Он махнул рукой, и из узких щелей его ладьи осторожно высунулись два огромных крюка, которые медленно стали спускаться до уровня дозорной ладьи.

- Но-но, леший! Ты што? - Оба дозорных и два работника на вёслах стали отбиваться от крюков, но бесполезно: те плавно поддели ладейку и аккуратно приподняли её прямо над верхним помостом Рюриковой ладьи.

Дагар скомандовал, и возле висевшей на крюках дозорной ладейки оказалась деревянная лестница.

Дозорные оглядели лестницу и не шелохнулись.

- Выходите по очереди и с ладом! - настойчиво попросил меченосец.

- Никакого череда, никакого лада! - разгневался первый дозорный. Никуды из своей ладёнки не выйду! - закричал он.

Остальные весяне хмуро молчали.

- Приставить к ним охрану! - приказал Рюрик. Десять дружинников мгновенно окружили висячую ладейку.

- Дагар, дай команду второй и третьей ладьям очистить пристань, грозно приказал Рюрик.

И только Дагар хотел приступить к исполнению княжеского наказа, как дозорный с ладейки закричал:

- Ты што, во своём уме? Дагар остановился.

- Помчался, как ошалелый, сигнал давати! Вы же такеми крюками нам всю пристань разворочаете, а делать-то её ведаете как?! - хмуро спросил дозорный. Он явно не знал, как быть, и беспрестанно морщил лоб.

- Ну? - Рюрик так глянул на него, что тот в сердцах рукой махнул. Говорить будешь?

- А пошто в молчанку играть, чаю, ты нам не чужой! - крикнул весянин, ещё сильнее сморщил лоб и поднялся со скамьи.

- Говорить буду один. Сих не пытайте! - хрипло проговорил он и медленно спустился по лестнице. Рюрик, Дагар и белоозерец прошли в клеть, расположенную в кормовой части ладьи. Клеть была тесноватой, но на неудобство никто не обратил внимания. Рюрик сел первый на один из трёх складных табуретов, остальные молча последовали его примеру.

- Где Сигур? Где его дом? - спросил он дозорного.

- Да недалече от пристани, - хмуро ответил тот.

- Что тут было? - наугад прощупывал Рюрик весянина.

- Да ничего, - отведя глаза в сторону, вяло проговорил тот.

- Как "ничего"?! Отвечай, что ведаешь! - закричал Рюрик. - Время вздумал тянуть! Так я тебе…

- Не шуми, - беззлобно успокоил князя белоозерец. - Я много не ведаю, сам должен сие понимати. Я - Дозорный, и всё. Вижу только, кто ко дому идёть, а зачем - сие кто как молвить. А молва - сам ведаешь, какою бываеть…

- Короче! - оборвал его Рюрик. - Кто бывал у Сигура и чем ему угрожал?

- Разные бывали, - медленно протянул весянин.

- А именно?

- И от Гостомысла были, от кривичей, от Вадима бывали, от Трувора, - хмуря красное обветренное лицо, медленно тянул дозорный.

- От кого, от кого? - переспросил Рюрик, не поняв или не узнав последнего имени.

- От Трувора, что ли? - растерялся от недоумения князя весянин.

- Да кто это?

- Брат Синеуса, - ещё больше растерялся белоозерец. - А значит, и твой брат…

- Триар! - догадались Дагар с Рюриком. - И этому сменили имя! Почему?

- Да больно быстрый, како ты, - не улыбаясь, объяснил дозорный. - Да ещё с какою-то трубою приехал, поохотиться со братцем во наших лесах: видать, на диво поохотилися, и давай трубити на всё селение! Ну, мы его Трувором и нарекли да, видать, в самый корень и попали.

Рюрик с Дагаром переглянулись и ничего не ответили. Рассказывать о своих привычках и обычаях не было никакого желания.

- Дале! - хмуро потребовал Рюрик.

- Ну, и от других словен бывали, всех ужо не помню, - искренне сознался дозорный.

- Чего же им всем от него надо было? - удивился князь и переглянулся с Дагаром: к ним в Ладогу такого обилия гостей не жаловало.

- Как чего! - не поверил их недоумению весянин. - Машину!

- Триару-то? - удивился опять Рюрик с меченосцем.

- А, этому-то? Да этого, чаю, то же ждёт, что и Синеуса… совет нужон, чаю, был, - неловко объяснил дозорный.

Рюрик с Дагаром опять переглянулись.

- Что ты сказал? - переспросили они.

- Что-что! - пробурчал весянин и раздражённо пояснил: - Чаю, совет держали браты опосля охоты, како им быти дале!

- Когда это было?

- Да ещё зимою начальною, како снегов напушило, так он и прибыл.

- А от Гостомысла? - спросил Дагар.

- А от сего ране были, сразу по осени, яко расселилися варязи.

- Чего они хотели от Сигура? - зло спросил Рюрик.

- Молва глаголеть, машина какая-то у него есть, вот и…

- Ясно, - сказал Рюрик и вскочил. - Ты когда видел Сигура в последний раз? - спросил он белоозерца.

- Три дня назад, сие точно, - ответил хмуро весянин и опять сморщил лоб.

- А кто был у него из последних гостей? - резко спросил Рюрик.

- Сам Вадим, а потом его люди…

- Когда?! - вскипел князь, перебив славянина.

- Да што ты всё кричишь? - возмутился тот. - Али што произошло? спросил он и растерянно добавил: - Не должно бы ишо… Я бы ведал…

- Откуда! - возмутился Рюрик, встал, отшвырнул ногой табурет и прошёлся по узкой клети. - Чьи ладьи на пристани? - грозно спросил он весянина.

- Да сии с торгом! - миролюбиво протянул тот и махнул рукой. - Воев туто нету, - заверил он и проговорил: - Вадим был седмицы две назад. Ушедши ни с чем. Синеуса я после него видал. Правда, он яко сам не свой был. Затворился ото всех, никуды и не выходил… - словоохотливо выкладывал дозорный, потом замолчал, но вскоре вдруг добро добавил: - Ну, сие не диво. По-перво они всё затворившись сидели. Потом понемногу стали нос показывати. И вот три дня назад я видал его… - как бы рассуждал сам с собою белоозерец.

- Где его дом? - оборвал князь весянина.

- Да с поприща[72] два от пристани по прямой дороге, - пояснил он.

- Которая сторона берега крепче: где коней можно вывести? - пояснил Рюрик.

- Левая, она глинистая… Настил имаете свой? - ещё медленнее, чем прежде, спросил весянин.

- Да, - отрывисто ответил Рюрик, почувствовав растерянность весянина.

- Приготовился однако же! - удивлённо, но тихо воскликнул дозорный. Неужто беду чуешь?

- Да, - ответил как отрезал князь и приказал: - Пойдёшь с нами до его дома. Пристань закрой. Дозорный, пожав плечами, кивнул головой.

- Дагар, дай команду всем ладьям обойти пристань с левой стороны. После высадки настил поднять! - приказал Рюрик и обратился к дозорному: - Как тебя кликают?

- Добрило, - глухо назвался тот.

- Отправляйся к дозорным и прикажи им не отходить от пристани, - грозно приказал Рюрик и добавил: - Да предупреди, чтоб не шумели, а то всех на ноги поднимут!

- Чего людей тревожити напрасно? - удивился Добрило, перебив князя: - Я тобе глаголю, нету здесь Вадима. Ести только дружина Синеуса. Своих, что ли, боитися? - искренне возмутился весянин.

Рюрик вгляделся в его лицо и, поддавшись чутью, поверил в его искренность.

- Ладно, - тихо проговорил он. - Всё равно будешь с нами до конца.

- Ежели пойму, что надо, то буду, - просто сказал Добрило, - а так - не неволь.

- Хватит! - прикрикнул на него Рюрик. - Будешь при мне, коли не хочешь с нами! Дагар, за дело!

Знатный меченосец вышел из клети и приказал своему дозорному просигналить команду князя. Князь взмахнул рукой, и дозорная ладейка была осторожно спущена на воду. Все сразу зашевелились, задвигались. Дружно подняли весла, и струги Рюрика уверенно повернули влево.

Через четверть часа ладьи рарогов-русичей благополучно пристали к берегу, и Дагар стал командовать выгрузкой дружины. Несуетливо, умело и быстро выгрузили крепёжный настил, которым ловко, с помощью деревянных кольев, обшили узкую полоску крутого берега.

Добрило, наблюдая за ладными действиями варягов, дивился их находчивости и сметливости. Без лишних слов и вздохов, без оглядки на небеса и ветер дружинники чётко выполняли свои обязанности. Но вот настил укреплён, и меченосец дал команду вывести триста всадников: сотню варягов оставили для охраны Эфанды и судов. Молча выводили ратники своих коней, осторожно поднимались с ними на незнакомый берег и выстраивались в боевые тройки.

Вскоре варяжская дружина, возглавляемая Рюриком и Дагаром, направилась галопом к жилищу главы белоозерской дружины. Весяне провожали её удивлёнными взглядами и усмешками.

И тут закружились над головами воинов стаи воронов и закаркали что есть духу.

Рюрик покорно слушал суетливые птичьи предсказания и ничего не говорил. Дагар нахмурился, наблюдая за налётом воронья, но, посмотрев на князя, тоже смолчал. Он давно уже понял: подбадривать надо только тогда, когда об этом просят глаза друга, пустыми словами не следует бередить душу ни себе, ни другим. Добрило же не сдержался, когда один из воронов особенно низко пролетал над его головой и протяжно каркнул…

- Тьфу ты, дьявол, лети во своё гнездо, чего душу наизнанку выворачиваешь!

Вороны покружили ещё немного над головами всадников, осуждающе, как им показалось, помахали крылами и, мелькнув на прощание чёрными шеями, исчезли в придорожном чуть зеленеющем уже лесу. Весна властвовала кругом: широко разлились лужи, звонко щебетали птицы и тепло пригревало солнце.

- Вон, за поворотом, и его дом, - хриплым голосом оповестил Добрило.

Рюрик с Дагаром посмотрели в сторону, указанную весянином, и через некоторое время разглядели небольшое деревянное строение, огороженное бревенчатым частоколом.

- Его дом отдельно от других стоит? - спросил Рюрик.

- Да. Остальная дружина живеть чуть поодаль, - объяснил Добрило.

- В скольких поприщах? - подозрительно уточнил Рюрик. - Знаю я ваши "поодаль".

- В поприщах двух буде, - пробурчал весянин, чуя, что его слова все до единого будут проверены и мутить воду зря не следует.

Рюрик с Дагаром ахнули.

Добрило пожал плечами:

- А я здесь при чём! Решал совет старейшин да общинное вече Белоозера. С них и спрошайте.

- Спросим, коли надо будет, - недобро ответил Рюрик и хлестнул коня. Конь тряхнул головой и рванул вперёд…

Достигнув ворот двора Сигурова дома, Рюрик вынул меч и с силой ударил им несколько раз по закрытой калитке.

Никто не отозвался.

Рюрик закричал:

- Эй, кто здесь есть, отзовитесь! Сигур! Это я, Рюрик! Сигур! Брат мой! - отчаянно звал он, но на дворе было тихо.

Подъехали Дагар, Добрило, а за ними и остальные ратники.

- Молчат? - спросил Дагар скорее самого себя, чем князя.

- Молчат… - в раздумье ответил Рюрик.

- Окружить частокол! - приказал меченосец, не обращая внимания на фырканье и тревожное ржание коней.

- Лестницу! - потребовал он и приготовился первым перелезть через частокол.

- Первым полезу я! - предложил Добрило, но не успел он сделать и несколько шагов, как раздался шум, топот, и на дороге, ведущей из Белоозера, показались всадники, мчавшиеся прямо к дому Сигура.

- Кто это? - спросил Дагар и вынул меч. Ратники последовали его примеру.

- Добрило, кто это? - крикнул Рюрик и взмахом меча приказал воинам скрыться за частоколом.

Дружинники поспешно выполнили указания князя и притаились за изгородью. На виду, у калитки, остался только Добрило; лестницы возле него как не бывало.

Прибывшие всадники осадили коней и спешились.

- Дозорный пристани? - удивлённо и, как показалось варягам, довольно добродушно воскликнули они. - Ты что тут делаешь?

Рюрик удивился, заслышав словенскую речь, и обрадовался: легче будет общаться. Он тревожно вслушался в фырканье коней и затаился. "Интересно, а как ведут себя кони словен?" - подумал он и прислушался к разговору дозорного с белоозерцами.

Добрило растерянно развёл руками.

- Пытаюсь достучаться до Синеуса, а он что-то не отвечает, не отворяет, - глухо проговорил он и взмахнул рукой, отгоняя стаю чёрных жирных мух, вылетевших со двора дома Сигура.

- И нам нужен Синеус. У нас к нему просьба от городской общины, ответил старший дозорный, усмиряя своего пегого скакуна и удивлённо оглядываясь на коней своих спутников: животные били копытами и упрямо отворачивали морды от ворот варяжского дома. Добрило перевёл дух и решился:

- Рюрик, выходи! Это дозор городской общины! Их всего дюжина!

Рюрик появился, как был, на коне, в полной боевой готовности. Вслед за ними выехали из-за частокола остальные ратники-варяги.

- Я Рюрик! Глава ладожской дружины! - быстро назвался князь, слегка склонив голову перед белоозерскими охранниками.

Дозорные поклонились ему, ещё ничего не понимая, но подозрительно вглядывались в полное боевое оснащение варягов-русов.

- По просьбе брата моего Сигура пришёл к нему, а он затворился и не хочет или не может открыть,- объяснил Рюрик появление своё и своей дружины. - Побудьте при нас. Мы откроем ворота его двора сами, - проговорил он мрачно и сразу приступил к делу.

Дозорные молча посторонились и с любопытством и тревогой стали ожидать конца поразившего их происшествия.

Вновь возле калитки появилась лестница, и Добрило полез по ней, пряча волнение.

Достигнув верха частокола и заглянув во двор дома, он ахнул.

- Рюрик, здесь было целое побоище! - глухо воскликнул он.

- Держи вторую лестницу. Есть где её поставить с той стороны? - мрачно спросил князь.

- Есть, - тихо ответил дозорный. Осторожно установив лестницу с внутренней стороны частокола, он молча перелез по ней и быстро отворил ворота.

Рюрик ринулся вперёд и на мгновение застыл в ужасе: запах смерти его преследовал давно, ещё с тех пор, когда встречный ветер нагнал стаю каркающих воронов, но он промолчал и никому ничего не говорил. При приближении же к дому Сигура запах усилился; мухи, нагло жужжа, жадно летели прямо за частокол, кони фыркали, отворачивали морды от ворот, били копытами о землю и храпели. Всё это настораживало, но не студило кровь. Картина же побоища повергла его в ужас. Он слез с коня, выпустил из рук поводья, снял шлем, отстегнул секиров пояс и ослабил кольчугу. Жадно глотнув воздух, донесённый свежим ветром со стороны восточного леса, и, откинув длинную прядь светлых волос за спину, князь мутным взором оглядел маленький двор - поле страшной брани.

Весь двор Сигурова дома был устлан трупами, над которыми кружилось множество чёрных жирных мух. Окровавленные секиры и мечи торчали прямо в телах убитых. Одежда почти на всех воинах, погибших от беспощадной брани, была разодрана в клочья.

- Боги! Неужели всё это из-за какой-то машины! - со стоном проговорил Рюрик. - Дагар, ты что-нибудь можешь понять?

Дагар вглядывался в лица убитых, отыскивая среди них Сигура.

- Никакая машина не стоит таких жертв, - тихо ответил он. - Где же Сигур? - мрачно спросил военачальник рарогов скорее самого себя, чем князя.

- Да, я его тоже не вижу, - отозвался Рюрик и, чуть подумав, попросил: - Займись сожжением трупов и пошли кого-нибудь за остальной дружиной… - Рюрик не договорил, но Дагар и без того понял, что речь идёт об остатках Сигуровой дружины. - А Сигур, наверное, там, - князь махнул рукой в сторону дома, на крыльце которого лежала убитая женщина, накрыв своим телом ребёнка. Рюрик рванулся к ним. Осторожно перевернув женщину, он узнал в ней жену Сигура и заглянул в лицо ребёнка: сын Сигура Рагнар тоже был мёртв. "…Одежда на обоих лёгкая, без мехов… Неужели ночью?.. мрачно раздумывал Рюрик, стоя над трупами родичей. - Да за что же вас так? Какой бес вселился в души врагов ваших? За что?.. За что так покарали вас небеса?" - Рюрик не замечал, что слезы текут по его щекам. Он ещё раз оглядел двор и, не найдя Сигура, молча поднялся по лестнице в дом.

Добрило и двое дозорных из Белоозера последовали за ним. Дверь в дом была отворена, но переступить порог оказалось нелегко: прямо возле входа в длинный коридор на бревенчатом полу лежали два трупа. Рюрик вгляделся в их лица и не узнал.

- Се люди Вадима, - дознался Добрило. - Я видел его с ними в последний приезд, - глухо проговорил он и осёкся.

Рюрик смолчал. Добрило перевёл взгляд на белоозерцев и виновато пожал плечами.

Городские дозорные вынесли трупы во двор, откуда уже большая часть убитых была вынесена на костровую поляну.

- Что здесь было? - удивлённо произнёс наконец первый из них.

- А кто ведает?! - развёл руками второй. - Мёртвые не молвят, гадай да думы разбирай, вон сколь дум, вон сколь голов полегло! - быстро проговорил он и поспешил подняться по лестнице, где бледный Рюрик тихо разговаривал с Добрилой. Они уже побывали в самом доме, обошли все его клети, но никого больше не обнаружили.

- Ты что хошь думай, князь заморский, а я те одно буду молвити, хриплым голосом, срываясь и переходя на шёпот, взволнованно говорил Добрило, - дело се вышло из-за машины. Ба! Да она по ту сторону стояла! вдруг вспомнил он, бросился бегом с крыльца и опрометью побежал за дом.

Рюрик и дозорные последовали за ним. Повернув за угол дома, они увидели обломки метательной машины, на которых лежали изуродованные трупы Сигура, двух его дружинников и пятерых не известных никому людей. Тело Сигура было обезглавлено, голова предводителя белоозерской дружины валялась возле расколотой ударной площадки машины. Земля была взрыта, местами опалена… "Да, бой шёл ночью", - в отчаянии решил князь и не смог сделать ни шагу: сильная рвота, какая ещё ни разу не схватывала его, скрутила вдруг все мышцы живота и вытягивала внутренности наружу…

Оповещённый Добрилой Дагар поспешил на помощь князю и онемел: светловолосый Рюрик стал седым…

А вечером, после того как был насыпан курган на месте сожжения убитых, Рюрик собрал у костра остатки Сигуровой дружины. Он сурово заявил им:

- Люди этой земли поделены надвое: одни хотят покоя и нашей защиты, другие ищут ссор и разбоя. Как старший брат я предлагаю вам вступить в мою дружину и отправиться вместе со мной в Ладогу. Лес там есть, жилье построим и в обиду себя давать не будем. Белоозеро же пусть охраняет новгородский князь Вадим!

Дружинники услышали то, что хотели услышать от князя: в обиду давать себя не будем! Вот главное, что толкнуло всех на единодушную клятву. Воины встали, вынули мечи, взметнули их к огню, затем вскинули руки, обращаясь к луне, и хмуро проговорили:

- Клянёмся огнём и мечом служить князю Рюрику!

- Клянёмся!

- Да будет так!

ТРИАР УБИТ

Всё это горестное лето Рюрик усиленно расширял поселение своей обновлённой дружины и старался не горячить голову гибелью Сигура. Все дни и ночи он старался думать о том, что восемьсот новых воинов надо обеспечить и жильём и пищей, а это не только рыба и дичь. Это и хлеб.

Беспокоили его и общинники Ладожья, которые поначалу долго приглядывались к пришельцам и сторонились их. Но в последнее время ладожане чаще замедляли шаги возле их жилищ, чаще обращали внимание на их упорство, терпение и трудолюбие.

Не оставались равнодушными к робким знакам внимания ладожан и варяги.

Поначалу подолгу простаивали они у невысокого забора поселения, приглядываясь друг к другу. Затем между ними начали завязываться разговоры. С трудом запоминались-заучивались диковинные слова: для одних рарожско-русские, для других - местные словенские. А когда пришла нелёгкая пора подсечья, рароги без приглашения пришли подсоблять словенам и не чурались самой тяжёлой работы: корчевали пни, оттаскивали стволы деревьев, готовили поля под озимые. Общинники хмурились, обижались, что пришельцы считают их немощными, но в душе уже смиряли свой норов. Заметно же затихли ладожане после белоозерского события. Убийство Сигура никого из них не удивило, но вот поведение Рюрика изумило всех.

- Ну-ка подумай, силу взяше с собой, а беду дальше себе не пустише! молвили они друг другу. - А наши бы… да-а-вно ся извели… Да ещё бы норманны-белоголовые подсобили…

К концу этого тяжёлого лета дружинники и жители маленькой Ладоги уже знали друг друга в лицо и при встречах почти всегда кланялись.

И только викинги не хотели замечать пришельцев-рарогов.

Рюрик был в сомнении. Он и радовался тому, что между его людьми и словенами установились добрые отношения, и боялся этого. Убийство Сигура подействовало на его душу, как соль на рану, и князь мучил себя вопросами: "Что нужно в поселении словенам? Чего они вынюхивают? Чего ещё готовят? И кем они станут - друзьями или врагами?.."

Но каждый раз, как только он чувствовал очередной прилив злости, он останавливал себя. Озадаченно-молчаливые лица и проникновенно-сочувственные взгляды ладожан вызывали в нём и жалость, и ту сиротливую тоску, которой он так боялся, считая её предвестницей неминуемого горя. И он старался освободиться от этой тоски, старался гнать из души жалость и к себе, и к ладожанам. У кого из богов просить терпения и защиты? Кто из них сейчас ближе к нему, рарожскому риксу? Помоги, Святовит! Помоги, Радогост! Защити, Перун!.. А может, Руцинин Христос?.. А может, всему виной его смута?..

Рюрик вдруг вспомнил ответ отца на свой вопрос: "Кого из богов надо выше всех почитать?" - и своё потрясение отцовским заветом: "…Я бы очень хотел крикнуть тебе, сын, звонко и убедительно: "Почитай Перуна и Святовита", - но не могу забыть совет деда Бэрина: "Не держи возле себя того бога, который уже однажды помог тебе…" Что же до богов, сын, общайся почаще со жрецами, они ведают их тайны. А жизнь, как и боги, улыбается только смелым!.." - "Что ж, время, время и только время должно смирить душу, - хмуро думал Рюрик и успокаивал себя одной мыслью: - Придёт час, и все увидят, кто есть кто".

Дружинники хмурились, видя странное терпение князя, но понимали, что нынче по-другому нельзя.

Но вот настала осень, и дружинникам-рарогам впервые добросовестно выделили долю урожая. Счастливые и неуверенные, весёлые и грустные варяги разносили в льняных холщовых мешках зерно по домам, и каждый про себя признал мудрость своего князя: сила-то силой, а добро - добром!

А Рюрик решил в конце месяца серпеня побывать у Олафа с Унжей в Полоцке да у Триара в Изборске и поведать им свою печаль о Сигуре…

…Унжа плакала. Вдова Верцина так любила весь род Соколов-рарогов, что не могла представить себе смерть кого-то из них. А потеря такого умницы, как Сигур, потрясла её и напугала. Олаф горячился. Проклинал Гостомысла, разъединившего рарогов, и учуял хитрый расчёт Вадима Храброго. Осудил Рюрика за медлительность и осторожность.

Рюрик терпеливо снёс несказанный гнев брата своей любимой жены и молчаливые слезы вдовы, затем просил, умолял и наконец наказал не впускать обиду глубоко, хоть и большое постигло всех горе; самим - сторониться всяких ссор и, самое главное, себя беречь…

…Сорокалетний Триар, высокий, светловолосый, ясноглазый и подвижный, в традиционно красной рарожской одежде, быстро ходил по узкой длинной гридне и кричал:

- Так им нужна машина! Пусть сделают её сами! В ней вся моя сила, хитрость, ловкость! Нет, я им не стану показывать её умение и действие! Пусть сами! Да-да, сами попробуют её сделать! Я двадцать лет ломал голову над ней, с тех пор как увидел её у греков! А греки, сам знаешь, как выдают свои боевые секреты! Ты же понимаешь, что я без машины - ничто! Ты - князь, полководец, тебе можно быть и добрым порой, а мне нельзя! Я только раб своей машины! - с горечью сознался он и тут же тихо, но упрямо заявил: - Нет! Нет! Нет! Я не выдам им секрет её действия! Да они и не станут бить поклоны за неё! - вдруг мрачно заметил он и с ужасом в глазах добавил: - Убьют, как Сигура, и всё!

Рюрик, сидевший сгорбленным, вздрогнул. - Опомнись, Триар! - прошептал он. - Решиться на… - Он запнулся на словах "твоё убийство", но брат понял его и кивнул головой: "Продолжай".

Рюрик вобрал голову в плечи и глухо произнёс:

- Я не знаю, это же заговор какой-то… Против него надо осторожно идти!

- Как? - вскричал Триар и уставился на Рюрика. Но князь и сам не знал, как надо действовать. Он так и не встретился с Гостомыслом для разговора об убийстве Сигура: новгородский посадник куда-то уехал за день до приезда князя русичей, хотя и знал, что гости будут.

Рюрик пошёл было к новгородскому князю, но тот неожиданно уплыл куда-то с торгом. Неделю томился в ожидании предводитель ладожской дружины в маленьком туманном бревенчатом Новгороде, простудился там, проводя ночи у костра под открытым небом, да так ни с чем и вернулся. Понял: пока он ничего не добьётся. Необходимо сохранить все свои силы, все дружины и ещё запастись терпением.

Выслушав и поняв брата, он сказал только одно:

- Будь осторожен! Ведь мы в чужой земле!

- И осторожность вряд ли поможет! - удручённо ответил Триар, словно ведая свой конец…

Это была их последняя встреча. А в начале осени, разукрасившей всё вокруг пёстрыми красками, дозорные с Ладожской пристани прибыли к Рюрику и угрюмо доложили:

- В Изборске убит Триар. Кривичи и словене безмолвствуют.

У Рюрика ноги подкосились. Он опустился на ступеньки крыльца и низко склонил голову.

Дворовые разбежались по углам, шепча новую грозную весть.

Дозорные молча ждали указаний.

- Приготовьте двадцать ладей, - тихо приказал Рюрик, не поднимаясь с крыльца. - На рассвете отплываем…

Весь путь из Ладоги до Изборска был водным: если плыть вниз по Волхову, а затем войти в озеро Нева, круто взять влево и плыть до могущественной реки Невы, преодолеть её, а потом, войдя в Варяжское море, держаться его южного побережья, найти исток реки Нарвы и по ней добираться до Чудского озера, а его пересечь с севера на юг, то можно добраться до Изборска, вернее - до его пристани. Сам Изборск находится далеко от берега, пиратам и торговцам с воды до него не достать. Конным людям или пешим, терпеливым он - под силу.

За восемь дней преодолел Рюрик весь путь до Изборска. Всё это время был молчалив, угрюм и дум своих никому не выдавал…

Взломав ворота двора Триарова дома, он увидел ту же страшную картину, что и в Белоозере: Триар был заколот мечом прямо возле изуродованной машины…

Совершив захоронение по всем обычаям своего племени, Рюрик собрал остатки недовольной разноязыкой Триаровой дружины и предложил ей влиться в свою.

- Нас уже много в Ладоге, - хмуро объявил он. - Соединим свои силы и устрашим врагов своих. Пути назад нет! - жёстко закончил он.

Ратники хмуро обдумали его предложение и склонили головы в знак согласия: пути назад действительно нет. Вывели свои ладьи из затона, погрузились, предварительно предав огню дома свои, и - в путь, в Ладогу, начинать новую ЖИЗНЬ.

УКРЕПЛЕНИЕ

На сей раз Рюрик не поехал в Новгород объясняться с союзными правителями. Он собрал дружину во дворе своего дома и, стоя на высоком крыльце, решительно объявил ей свою волю:

- Хватит! Год терпел! Думу лелеял добрую: не посмеют, мол, убить второго брата. Посмели! Они всё смеют! - со злой иронией крикнул Рюрик и, окинув горячим взором войско, заявил: - И я смею! Отныне живём сами собой! Сами себя обеспечиваем! Эту крепость расширим! Пусть только попробуют учинить нам спрос! - гневно крикнул он и ударил ладонью по перилу крыльца. Князь стоял среди друзей-военачальников, высоко подняв седовласую голову, и пытался внушить свою злую волю соплеменникам. Рядом с князем, по правую руку, в обрядовой одежде жреца стоял Бэрин. Злость и возмущение ратников-рарогов были ему близки и понятны. Всеми силами он стремился помочь сородичам выстоять в столь неравной борьбе и победить. Он внимал князю, а в душе его уже рождались молитвы, которые непременно он будет читать всем русичам.

- Верно! - закричали в ответ ратники и взметнули мечами. - Не дадим себя в обиду! Давно пора!

Ратники взбодрились. Их было почти четыре тысячи.

- Ну и что же, что холода начинаются, здоровых крепких рук много, сладим с любой работой! - продолжил Рюрик так же настойчиво. - Главное, мы теперь вместе! - с вызовом крикнул он объединённой дружине.

- Мы теперь вместе! - трижды повторила дружина злым хором.

- За работу! Да будет с нами Святовит здесь, на земле ильменских словен! - воскликнул Рюрик.

- Да будет с нами Святовит здесь, на земле ильменских словен! троекратно повторила дружина вместе с верховным жрецом…

И закипело всё вокруг Ладоги. Там лес рубят, там бревна обтёсывают, там остро колья обтачивают, там крепкую стену ставят, где земля с водой дружна, там глины, камней, песку подсыпают, основу укрепляют - не на год стараются, на долголетия закладывают…

Но затуманился словенский народ здешний, ладожский, глядя на кипучую работу варягов-россов. "Только было кланяться друг дружке начали, а поди-ка вот какая напасть на них: крепость невиданную строят, от кого-то хорониться собираются; а мы, словене, как же? Коль гости нагрянуть - мы сами по собе, а оне - сами по собе? Зачем же дружину?.. А-а, какой пустой вопрос в душу лезет… Обидели их, крепко обидели, вот они и обособляются… Кто-то дела чёрные вершит, а народ расхлёбывает… Ну, почто не живётся добром!.." сокрушались ладожане-словене, ревниво наблюдая, как трудятся варяги.

Но зазлорадствовали викинги, чуя разногласия пришельцев с хозяевами. И хотя к открытым действиям против рарогов-русичей они не прибегали, но и не упускали ни единого случая посмеяться над их усилиями: то при виде тяжёлых строительных работ жестами показывали, как надо легко это делать, а то канатами возьмут да и растащат заготовленные рарогами бревна в разные стороны.

В ответ Рюрик не приказывал - просил всех молчать: боев впереди ещё хватит…

…Ну а что же Гостомысл? Что же Полюда, седая умная голова? О чём думу думает Домослав?

В огромной гридне дома посадника все трое вели ярый разговор.

- Чую! Ведаю! Срам и позор! - запрокинув голову к низкому потолку, кричал Гостомысл. Меховая перегиба распахнулась на нём, лицо покрылось пятнами, серые проницательные глаза спрятались под лохматыми бровями, толстая, покрасневшая от напряжения и неестественной позы шея нависла над туго затянутым воротом льняной рубахи. - А что я мог с ним поделать! прокричал он, не меняя позы. - До сей поры никто не может показать пальцем на Вадима и трижды обвинить его в содеянном! - торжествующе проговорил он, затем опустил голову и хитро оглядел послов. - По нашей земле много чужого люда бегает и зло чинит. Разве всех поймаешь! - опять прокричал он, не дав послам слова. - Это мы думу чёрную имаем: Вадим - соперник, Вадим - злодей, а кто сюда приидет и укажет, что сие есть так?! - крикнул он в последний раз и затих.

Послов словно прорвало.

- Всё это мы понимаем, - узрив хитрость новгородского посадника, хмуро проговорил Полгода. - Но мы сами их позвали! Сами дали им дела управительские и суд над злодеями, а кровь пролилась, и мы, яко дети малые, руками разводим, ничего сделать не можем! - перешёл на крик посол, тяжело дыша: ярость требовала выхода, и он не всегда успевал подбирать нужные слова. - Хитрим, тёмную душу в лисью шкуру заворачиваем! Да разве так мы когда-нибудь прекратим разбой! - Полюда кинул злой взгляд на посадника и подождал, что скажет тот в ответ.

Гостомысл молчал. Он без удивления слушал своего посла и ждал, когда тот выскажет все. "Ну, глаголь-глаголь. Я послушаю. Дела вершить всё одно буду по-своему", - думал он, глядя на именитого словенина.

Полюда понял, о чём про себя подумал новгородский посадник, но отступать не захотел:

- Менять пора древние обычаи! Они хороши были для тесной общины! горячо проговорил он и посмотрел на Домослава. Тот промолчал. - Теперь живём объединённым племенным союзом, большой страной, старыми порядками не обойдёшься. - Полюда перевёл возбуждённый взор на Гостомысла.

- Вот и начните! - сердито, но явно подыгрывая самому себе, прокричал ему Гостомысл. - Придумай новый порядок и доведи его до всех людей! напевно, как гусляр-сказитель, проговорил он и при этом выразительно глянул и на второго посла.

- Начну! - сорвался опять на крик Полюда. - Но прежде я приведу тебе человека, который трижды укажет на Вадима, - неожиданно объявил он.

Гостомысл вскочил.

- Зачем тебе сие надо?! - загремел он, но тут же замолчал. Он подошёл к послу, ласково заглянул ему в глаза и тихо спросил: - Ты что, хочешь дальнейшего кровопролития? Полюдушка, да ты же первый устал от него, - уже примирительно сказал Гостомысл и положил руку на плечо словенина, миролюбиво погладив его.

- Кровопролитие кровопролитию рознь! - угрюмо возразил Полюда, скинув руку посадника со своего плеча. - Ты ныне видишь малое, а я зрю крупное!

Гостомысл покачал головой, отошёл от посла и встал, прислонившись спиной к тёплому боку печки. "Боги! И когда эти старцы будут мудрыми? Мыслят, яко дети!" - безнадёжно подумал новгородский правитель и нахмурился.

- Ты когда был последний раз в Ладоге? - упрямо спросил его Полюда, наблюдая за переменчивым настроением Гостомысла. - Боишься туда нос показывать! - закричал он опять и встал. Медленными, тяжёлыми шагами он пошёл на посадника, чтобы напомнить ему кое-что, известное им одним.

Но посадник не дрогнул.

- Знаю! - топнул ногой Гостомысл и не дал послу договорить. - Всё ведаю, хоть и не бываю там. Ну и что?! - уже тише спросил он и взглядом приказал Полюде остановиться. Тот, верный своей выучке, встал. - Главная наша опора - наши враги! - торжествующе бросил Гостомысл в недоумённые лица послов, с удовольствием прижимаясь к тёплой печке; он даже закрыл на мгновение глаза. - Пусть строят себе на забаву свою крепость! - лениво проговорил Гостомысл, хитро поглядев на Полюду и Домослава. - Ныне построят, а завтра… воевать норманнов пойдут, - так же лениво закончил он и уже в душе начал радоваться: "Ну, вот и вся ярость…"

- А пойдут ли? - усмехнулся недоброй улыбкой молчавший до сих пор Домослав. Он видел всю игру Гостомысла, чуял слабость доводов Полюды, но… кто мог поручиться за действия рарогов?

- Ну, ежели далеко не пойдоше, то к ним приидоше, - засмеялся Гостомысл, явно не желая разговаривать с послами всерьёз.

- И не жаль тебе ни земли своей, ни людей своих, новгородский посадник, - ужаснулся Домослав. - А я-то думал, ты - человек, а ты яко зверь лютый! - Старый Словении встал. Безысходность дум его сказалась во всем: в осанке, во взгляде, который он бросил на посадника.

- Будешь зверем! - закричал опять Гостомысл, на мгновение забыв о своей роли. - Ты сядь на моё место и по всей правде разбери всех! Давно бы в лешака обратился! - Он отошёл от печки, приблизился к послам и, шумно вздохнув, тяжело пояснил: - Ведь у каждого своя правда! Своя!

Домослав с Полюдой недоумённо посмотрели друг на друга.

- Ну, прийдоше они по зову нашему, так не ловчись, не скрывай того, что ведаешь, - вдруг по-стариковски проворчал Гостомысл, оглядев послов, и зло докричал, будто спохватившись: - Ведь чують, что одною дружиною никакого врага не одолеють: всё равно пойдут за ополчением! А ополчение кто кликать станет? Я! Ты! И ты! - Гостомысл вошёл снова в игру и уже свободно, широкими жестами тыкал пальцем то в одного, то в другого советника. - А что мы сказывать будем ополченцам? - бодро спрашивал он, чувствуя свой верх: Идите под главу варягов, которые токмо себя лелеють?.. Молчите? торжествующе подвёл он итог беседе и оглядел поникших послов.

Домослав с Полюдой молча отступили: отвечать было нечем.

- Боги! Как сладка дума о старости! Скорее бы Яга кого-нибудь за мной прислала! - тихо воскликнул семидесятилетний Полгода, тяжело встал и, не глядя на хозяина, первым покинул дом Гостомысла.

Старый Домослав чуть помедлил, слегка поклонился Гостомыслу и молча вышел вслед за давнишним другом…

ВСТРЕЧА С НОРМАННАМИ

Ровно год прошёл после тех мрачных событий, которые поселили в душе одних злое размышление, у других - затаённую хмурость, а у третьих открытое противодействие. Расширенная и хорошо укреплённая Ладожская крепость, возведённая Рюриком всего лишь за год, вызывала и гнев, и удивление, и восхищение, но никто из ильменских правителей не решался что-либо открыто молвить варяжскому князю по поводу её появления.

Тёплым, ласковым майским вечером донесли однажды дозорные, что норманны подошли к пристани и, видимо, совет держат, на что нападать: на город иль на крепость. Воевать то и другое, наверно, сил нет, - догадались дозорные.

Князь, как всегда, принял весть на крыльце. Выслушав дозорных, он заволновался.

- А-а! - закипел Рюрик. - Так они думу думают! Дагар, Гюрги! - позвал он своих преданных военачальников. - Быстро ладожан в крепость ввести! - и пояснил: - Этих мы в обиду не должны давать. Всех к оружию! - воззвал князь и почувствовал неожиданный прилив сил.

Правое дело всегда было ему по нраву.

К ночи приказ князя был выполнен и все жители города находились под прикрытием новой крепости. Рюрик разбил объединённую дружину на шесть частей, поставив во главе остальных двух - "военачальников из дружин Сигура и Триара. Разместил всю дружину плотно возле стен крепости, проверил боевые запасы метательных снарядов и стал готовиться к штурму.

Бэрин, видя, как основательно готовятся его соплеменники к решающему бою, мучился сомнениями, появившимися уже в момент прибытия дозорных с худой вестью.

"Похоже, не по своей воле викинги прибыли сюда", - подумал верховный жрец и ещё раз переспросил дозорных:

- Правда ли, что норманны думу думают, куда сперва идти?

В ответ он услышал то, что и ожидал: "Думают!"

"Ну, раз думают, значит, их кто-то уговорил опробовать Рюрикову Ладогу… Но кто? Вадим?.. Не слишком ли много для новгородского князя? Неужели… Гостомысл?.. - Бэрин ахнул про себя, но, вдумавшись в положение новгородского посадника и главы союза северных словен, понял, что сии гости пожаловали сюда не без его ведома. - Но зачем? - лихорадочно думал жрец. Чужими руками?! Вот для них теперь главное! - догадался Бэрин, но тут же опроверг своё доказательство: - Но ведь и Гостомысл и Вадим наверняка знают, что теперь, с объединёнными силами да ещё и в такой крепости, Рюрик неуязвим! - Бэрин замотал длинноволосой головой из стороны в сторону. - Нет! Здесь что-то не то,- бормотал он по-стариковски и ходил осторожными шагами по крепости, боясь быть помехой озабоченным и рьяно готовящимся отбить штурм соплеменникам. - А-а! - радостно воскликнул он, додумавшись наконец до истины, как ему показалось. - Наверное, это Вадим уговорил Гостомысла опробовать Рюрикову крепость через норманнов, а этот толстый тюфяк решил ему не мешать, так как бесполезно мешать молодому, сильному воину, чувствующему родные стены за спиной. Итак! - обрадовался жрец. - У них до сих пор ладу нет, но не это главное. Главное то, что Гостомысл хочет ткнуть Вадима носом в крепкие стены нашей Ладоги и тем самым усмирить его, - догадался наконец Бэрин, но понял, что от этой догадки ни ему, ни Рюрику не сладко. - Всё равно будет бой, - разозлился жрец, - снова прольётся кровь и, не приведи Святовит, могут погибнуть и соплеменники…"

- Ты о чём призадумался, наш любимый верховный жрец? - спросил, остановившись впопыхах перед ним, Дагар, и хотел было уже дальше бежать, не слушая ответа, но внимательно вгляделся в озабоченное лицо Бэрина и ещё раз спросил: - О чём, а?

Бэрин пожал плечами. "Смущать их моими бреднями? Зачем? Что это им даст?" - досадовал он на самого себя и залюбовался ладным, загорелым меченосцем.

- Как там жены князя, надёжно укрыты? - как бы невзначай спросил Дагар, но от проницательного взора Бэрина никому ещё не удавалось скрыть свою хитрость.

Бэрин прикинулся простачком и добросовестно стал перечислять:

- Руцина с Рюриковной в первом отсеке, Хетта - во втором, а Эфанда - в третьем отсеке дома.

- Пищи, воды - всего вдоволь? - пряча волнение, спросил Дагар.

- Да, - протянул Бэрин. - Я сам проследил за всем, - добродушно пояснил он и пожалел знатного военачальника.

- Ну раз ты, то я спокоен, - проговорил Дагар и зарделся.

- Раз ты спокоен, то Рюрик и подавно! - выручил его Бэрин и вида не подал, что всё знает, понимает и не осуждает воина. Чего греха таить, Руцина ведь не старуха, чтобы замыкаться от мужчин, коль Рюрик любит другую. А по всем правилам бытия рарогов отвергнутая, но неизгнанная жена князя могла испросить у совета жрецов дозволения иметь наложника. Здоровье княгинь было предметом особой заботы, если они имели, детей от князя. Руцина же не нуждалась в разрешении. Она была любима!

Бэрин посмотрел на знатного меченосца с грустью и нерешительно потребовал:

- Беги к Рюрику! Он небось ждёт тебя у своих хитрых стен!

- Я-то да, побегу, - пытаясь всё же скрыть смущение, ответил Дагар и ласково потребовал: - А вот ты иди в дом. Не то смотри, какие бревна вой носят наверх. (В это время им пришлось посторониться и пропустить идущих с огромным бревном и железными крюками дружинников.) Не приведи бог, ударят кто за нас тогда Святовиту молиться будет? - мягко, почти ласково спросил Дагар и настойчиво напомнил: - Тебе же ещё перед воинами речь держать! Иди в дом, Бэрин!

- Речь у меня будет краткой, - заверил жрец, беспокойно оглядываясь по сторонам, - а вот испытание коня я вам сегодня устрою.

Дагар вскинул голову. Что-то обнадёживающее прозвучало в последнем обещании жреца. Такое бывало редко за последние два года.

"Что может быть сильнее, чем уверенное чутье жреца?" - подумал меченосец и радостно улыбнулся.

- Ты уверен в благополучном исходе испытания? - тихо спросил он, пытаясь по глазам жреца узнать правду.

- Да, - просто ответил Бэрин, не отводя спокойного взгляда от заинтересованного, пытливого взора военачальника.

- Это хорошо, - обрадовался Дагар и спохватился: - Ну, я побегу. А ты в дом! Слышишь, Бэрин? - крикнул он, уже убегая в сторону крепости.

Бэрин помахал ему рукой, посмотрел вслед, подосадовал, что не может уже вот так ловко и быстро бегать, вздохнул, одёрнул обрядовое одеяние и пошёл искать Рюрика, спрашивая всех по пути, где можно найти князя.

- Да вот он, - крикнул один из дружинников, указывая на Рюрика, помогающего закрепить огромный железный крюк в стенном отверстии крепости. Князь был высоко на помосте.

- А-а! Бэрин! - оглянулся на него вспотевший Рюрик. - Не подходи сюда! Здесь опасно! - крикнул он. - Жди меня там, внизу! Мы сейчас крюк испытывать будем! - Рюрик осторожно передал дружиннику рычажное устройство на треноге и ловко спустился вниз. - Давай! - скомандовал он смекалистому гриденю и махнул рукой к себе. - Крути!

Бэрин раскрыл рот от удивления. Из узких расщелин вылез сначала один, затем другой и третий круторогий крюк, угрожая зацепить любого, кто приблизится к стене крепости.

- Ну, как? - спросил его довольный Рюрик.

- И внушительно и страшно! - отметил потрясённый жрец. - Это Ярмерик с Абрамом такие крюки смастерили? - удивлённо спросил он и заметил, как Рюрик недоумённо повёл плечом, как бы говоря: "Не только они, здесь многие поломали головы!" Жрец оглядел счастливого в эту минуту князя и тут же спросил его: - А спина твоя как? Ничего не чувствует?

Рюрик перестал улыбаться. Да, с тех пор, как в княжеской сустуге зашито ячменное зерно, его больше не преследовало омерзительное ощущение, будто кто-то примеривается к его спине секирой. Но начались сновидения - одно кошмарнее другого. "А вот говорить ли об этом жрецу, - подумал князь и посмотрел на Бэрина. - Как было бы хорошо! Я отвлёкся здесь, наверху, от мрака, томящего мою душу… - подумал Рюрик, но злой досады к жрецу не испытывал. - Я не хочу вникать в тот мир, в котором ты плаваешь, как рыба в воде", - хотел было сказать князь, но что-то остановило его. Он вздохнул, вытер пот со лба и хрипло проговорил:

- Да, спина теперь меня не беспокоит.

- А что… беспокоит? - Жрец сразу понял его. - Сны, - сдался Рюрик и уныло вздохнул. - Я так не хотел говорить тебе об этом, - горько сознался он.

- Почему? - испуганно спросил Бэрин. - Ты не хочешь доверяться мне? Он отвёл Рюрика от стены. Там, наверху, прикреплялись бревна для сбрасывания на врага. Одно бревно грозило вот-вот сорваться: дружинники устали и едва удержали его.

- Да нет, - печально ответил Рюрик, отходя в безопасное место вслед за жрецом. - Понимаешь, Бэрин, я устал от этого довлеющего мрака. Я знаю, что они не остановятся ни перед чем. Не заклинания, так заговоры… Я не хочу об этом думать! - горячо прошептал он. - Я хочу прожить пусть короткую жизнь, но не оглядываясь и не ёжась. Я хочу дышать полной грудью! Я хочу быть князем, Бэрин, а не жертвой волхвов моих врагов! - с досадой воскликнул Рюрик и отвернулся от жреца.

Как Бэрин любил, как жалел в эту минуту гордого, но хлебнувшего уже столько горя князя! Как ему хотелось опекать его, этого несчастного и безнадёжно обречённого рикса. Бэрин протянул руку, дотронулся до плеча Рюрика и очень тихо сказал:

- Я всегда с тобой, князь! Но… это значит, что ты всегда должен рассказывать мне о… обо всем! Хорошо? - ласково спросил он, глядя в спину Рюрику.

Рюрик поморщился. "Опять ты за своё, Бэрин", - недовольно подумал он и передёрнул плечами. Но, повернувшись к жрецу, увидел столько сочувствия и сопереживания в глазах друида солнца, страдальческое их выражение окончательно смутило Рюрика. Он глубоко вздохнул и еле выдавил из себя:

- Хорошо, Бэрин. Но… ты бы лучше своего коня нам попытал! - уже бодрее предложил он.

- И попытаю! Нынче же вечером! - Жрец с радостью подхватил разговор. Но он прекрасно понимал, что Рюрику сейчас нельзя тратить время на беседы, а потому перебил сам себя: - Ну, я пойду, сынок.

Бэрин отошёл от князя, решив зайти к Эфанде и выяснить, какие сны не дают покоя их риксу…

А младшая жена князя рарогов в это время занималась сушкой трав весеннего сбора. Небольшими аккуратными пучками висели на северной стене клети веточки белокудренника, полыни, наперстянки, диоскории, астрагала, цветы рябины и шиповника, распространяя в жилище княгини удивительный аромат разнотравья. Бэрин широко распахнул дверь клети и шумно вдохнул пряный запах.

- Ба! Уже наготовила трав! - изумился жрец, с удовольствием дыша всей грудью. - Не выгонишь меня? - улыбаясь, спросил он немного испуганную Эфанду и бесцеремонно сел на стул.

- Нет, Бэрин! Добро пожаловать, - чуть-чуть растерянно, но нежно и сердечно пригласила Эфанда, одёрнув скромное льняное платье: она только что прикрепила последний пучок травы к стене, а потому и распоясалась, и немного разлохматилась. Бэрин залюбовался Эфандой: порозовевшая, нежная, сероглазая, светловолосая и вся такая естественная и простая. Вот она подпоясала плетёным пояском платье, накинула на плечи тонкий ажурный убрус, привела в порядок волосы и улыбнулась.

"Боги! - подумал Бэрин, глядя на Эфанду. - И эта девочка - жена! Такие ручки! Такая точёная шейка! А головка! Как у русалки!.. Нет, эта головка умеет запоминать нужные советы. Эта головка унаследовала от отца Верцина ум и прекрасную память, а от матери Унжи - терпение, нежность и красоту. Ей хочется поклоняться бесконечно… Да, именно такая жена нужна нашему Рюрику", - думал Бэрин, по-хозяйски рассматривая любимую жену своего рикса.

- Я слушаю тебя, наш достославный верховный жрец! - нежно проговорила Эфанда и посмотрела в глаза Бэрину.

"Ни тени беспокойства, - снова подметил жрец, наблюдая за Эфандой, и захотел, чтобы она ещё что-нибудь сказала. Он бессознательно улыбался, глядя на неё, и радовался её красоте, как ребёнок, который впервые увидел прекрасный цветок. - И всё-то ей к лицу: и это серое платьице, и этот голубой убрус…"

- Не попьёшь ли киселя овсяного? - между тем спросила Эфанда и налила жрецу в глиняный горшочек киселя. - Устал ведь, на, выпей! - ласково предложила она и заставила Бэрина выпить весь кисель.

Бэрин выпил кисель, поставил на стол горшок, вздохнул и вдруг без обиняков спросил:

- Эфанда, ты хорошо запомнила облик князя… Вадима?

Эфанда немного нахмурилась, сосредоточилась и твёрдо ответила:

- Да, помню.

- Ты… поможешь мне свершить над его образом… заклинание? - медленно выговаривая тяжёлые слова, хмуро спросил Бэрин. Он исподлобья смотрел на Эфанду и знал, что решиться на такое ей будет трудно.

Эфанда вскрикнула, широко раскрытыми глазами оглядела поникшего жреца и с ужасом прошептала:

- Н-нет.

- Н-нет, - как эхо повторил Бэрин и понял, что сейчас он не просто дотронулся до нежной души Эфанды - он тяжело ранил её. Зная, что молчать в таких случаях нельзя, Бэрин выпрямился и, видя, как часто вздымается невысокая грудь княгини, глухо проговорил: - Эфи, ты не на небесах живёшь и ведаешь, что враги твоего Рюрика не гнушаются ничем. Они уже несколько раз проводили… заклинание над его обликом…

Эфанда ахнула и мгновенно побледнела.

- Какое варварство, - с ужасом прошептала она и недоверчиво покачала головой. - Не может быть. - И, не веря ни Бэрину, ни самой себе, хмуро посмотрела на жреца.

- Ты замечала, как он иногда… как бы каменеет? - тихо спросил жрец, видя её мучения. - Напрягает спину, скрывает ото всех боль, пронизывающую лопатки?

Эфанда молча кивнула головой.

- Это и есть проявление заклинания, - мрачно подытожил Бэрин. - И ты прости меня за жестокость, Эфи, но мне очень хочется тем же ответить и Вадиму, - резко завершил он и встал.

Лицо Эфанды преобразилось: оно стало суровым, и Бэрин не смог сразу понять, подурнела она при этом или нет.

- Я… не могу… убивать, - тихо, но решительно заявила Эфанда, глядя на жреца снизу вверх.

- Заклинание - это ещё не убийство, - возразил ей жрец и, нагнувшись к ней, настойчиво проговорил: - Особенно удачно оно получается тогда, когда его свершают люди, кровно заинтересованные…

- Нет! - решительно перебила она его и встала. - Я ненавижу Вадима, Гостомысла, их зломыслие, козни, но… я не верю, что они хотят смерти Рюрика! - горячо проговорила она, глядя прямо в глаза жрецу.

- Я бы тоже не хотел в это верить, но нынешнее появление норманнов чьих рук дело? - терпеливо спросил её жрец.

- Это испытание крепости, - возразила Эфанда. - Оно любопытно всем: и Гостомыслу, и Вадиму, и викингам, но… это не должно закончиться… смертью Рюрика, - наивно предположила она и тут же поняла свою ошибку. - Д-да, я понимаю… - растерянно продолжила она, не обратив внимания на явное сомнение Бэрина. - Я сглупила… Ведь там всё может быть… - уже медленнее и с подступающим к сердцу холодом проговорила она.

- Вот именно, - согласно закивал головой жрец, - и ты должна помочь мне…

- Нет, Бэрин, нет! - горячо запротестовала Эфанда, перебив жреца. Прошу тебя, не… - Она хотела сказать: "Не подстрекай меня к этому", но сдержалась; нетерпеливо и гневно посмотрела на жреца и ни звука больше не произнесла.

Бэрин посмотрел в её растревоженное, посуровевшее лицо и мрачно подумал: "Да, это не Руцина. Та бы, не задумываясь, с азартом охотницы совершила весь обряд заклинания да ещё повторила бы не раз… Но Руцина разлюбила Рюрика, а до Дагара ильменские правители пока ещё не добрались…"

- Хорошо, Эфи. Я ведаю, что заклинание - дело параситов и мужчин, глубоко вздохнув, медленно проговорил Бэрин. - Но не должна же ты забывать, что ты дочь вождя и жена князя! - сурово продолжил он и встретился со страдальческим взглядом её больших серых глаз. - Твоё положение обязывает тебя быть… более решительной, - как можно жёстче добавил жрец, сознательно не пощадив её нежной души. - Княгиня рарогов-русичей должна быть стойкой! величественно изрёк он на прощание и понял, что о снах князя с ней, бесполезно разговаривать: Рюрик наверняка держит её в полном неведении. Князю нужна нежная, не обеспокоенная мраком жена…

"Молодец, Рюрик! - угрюмо подумал жрец и снова глубоко вздохнул: Настоящий мужчина!.. Но мне-то как оберегать его? - горестно спросил он самого себя, покидая клеть младшей княгини. - Ведь все мои заклинания, с моей кровью, будут мало способствовать успеху… А утром - бой с викингами", - хмуро вспомнил Бэрин и поспешил в свой дом.

…Наутро норманны ринулись куда полегче - в город, но там никого не обнаружили и, озадаченные, окружили новую крепость.

Сначала в крепости были слышны вой, вопли, свисты да мощный топот конницы, кружившей за её стенами и искавшей слабое место.

Рюрик дал команду, и в наступающих посыпался град острых камней, ярко пылающих факелов, тьма быстрых стрел. Из узких щелей-бойниц торчали круторогие металлические крюки, выдвигавшиеся из стены под разными углами на пятнадцать локтей. Они грозили беспощадно искалечить приблизившихся к ним людей или коней. Кони ржали; люди стонали, кричали от ожогов и ран или падали замертво под стрелами либо от ударов канатных узлов, запускаемых с силой с высоты стен крепости…

Два дня и две ночи штурмовали норманны Ладожскую крепость. На третье утро Рюрик дал команду тихонько вывести лучников и меченосцев из крепости и дать беспощадный бой измученным врагам прямо возле её стен: помощь рарожским гриденям будет постоянной.

Норманны, слабо отбиваясь, желали уже только одного - прорваться к дороге, ведущей на пристань, но отступление было преграждено соединёнными силами секироносцев и лучников. Враги яростно отбивали ух натиск, но лишь мелкие их отряды, пробиваясь через лес и болото, смогли попасть на пристань, где сторожевые воины норманнов держали ладьи в полной боевой готовности…

- Удрали викинги! - кричали счастливые варяги-русичи, крутя синеволосыми головами…

- Отбилися! Потерь почти нетути! - растерянно и удивлённо говорили ладожане, улыбались счастливые и сердечно благодарили Рюрика с дружинниками за спасение от дерзкого врага. Немногословно, улыбчиво, но со слезами на глазах обнимали они варягов или гладили их по плечам. Как сроднились и сблизились все они за эти четыре беспокойных дня! Никто ни с чем не считался - работы хватало всем; заботы были общие. Кто-то кого-то обмывает, кто-то кому-то рубаху зашивает, кто-то кому-то еду подаёт… А кругом смех, смех, и никому по своим очагам расходиться не хочется.

И тут как будто в воздухе родилось слово: "Пир". И превратили это слово в волшебный венок, сплетённый из божественных цветов, каждый из которых означал верность, дружбу, мир и любовь друг к другу; каждый из которых равный с равными сплетался крепкими стебельками, и, поддерживая друг друга, сомкнулись цветы в счастливый семейный круг.

Потянули ладожане варягов к себе в город; настелили на полянах льняные покрывала. Тут и появились сначала венки из цветов, затем нехитрая еда: цежи кисельные, сыта, сыры молочные, хлебы печёные, рыба вяленая, конина отварная; затем выкатили бочки с квасом, а где и на бочку с мёдом не поскупились.

Ладожанки надели на себя лучшие льняные и холщовые подпоясанные узорными кушаками платья с металлическими коробочками на груди, бусы из зелёного бисера. Блестели весёлые глаза, светились задорные улыбки, краснели румянцем щеки, и звенел вокруг заразительный смех. Бойко и ловко плясали ножки, обутые в кожаные чувячки, ласково касались руки плеч синеголовых, и без конца раздавался один и тот же вопрос:

- А ну, как ты его, норманна нечистого? Поведай-поведай! Не то потом забудешь!

Варяги смеялись, смелей обнимали девушек и трижды преувеличивали свою отвагу, путая словенские, кельтские, венетские и рарожские слова…

Рюрик с Эфандой, впервые счастливые за эти горькие годы, обходили весёлые поляны, славили пир и принимали благодарные поклоны. Кто-то из именитых ладожан подарил Эфанде металлическую коробочку, обняв и расцеловав её на виду у всех; кто-то из женщин-ладожанок подарил ей бусы. Эфанда краснела, принимая щедрые дары, обнимала и целовала дарителей, восторгаясь подарками, как маленькая, и не замечала счастливых слез. Она чаще, чем обычно, искала случая, чтоб приласкать мужа, со страхом следила за его спиной, постоянно гладила её или украдкой целовала…

Веселились и две первые жены князя, почуя волю женскую, окончательно поняв, каково их место возле князя, и смирившись с этим.

И Рюрик был весел. Пил медовуху за отвагу и доблесть варягов и славян, желал всем мира и покоя! Призывал не нарушать счастливого единения воинов с людом мирного труда.

Бэрин тоже счастлив. Он был уверен, что его труд, не зримый никем, но ощутимый, дал заметный результат. Князь весел; с прямыми плечами, лёгкой стремительной походкой он обошёл поляну с пирующими людьми и ни разу не нахмурился, ни разу не вспомнил ни про кошмарные сны, ни про холодеющую спину. И верховный жрец вслед за князем произнёс краткую, но добрую речь.

Ладожане внимательно слушали речи русичей, согласно кивали головами, обнимали то князя, то его жреца и клялись быть им верными! Некоторые рьяно требовали немедленно начать строительство Святовитова храма и поклоняться всесильному богу, яко россы, под крышей, а не под небесами. Рюрик улыбался, обнимал Бэрина и благодарил его за поддержку…

Всю ночь горели на берегу Ладоги костры, вокруг которых бродили хмельные воины и водили хороводы; и до самого утра не смолкали рарожские, кельтские, словенские песни, чарующие и слух и душу.

И только хмурые викинги-ладожане не пели песен разудалых, а зло ломали лесной сухостой и молча варили свиное мясо на кострах. Недоумевали они, вспоминая, как бежали их сородичи от Ладоги, и дивились на крепкую силу варягов-рарогов, которые в честь своей победы не убили ни одного пленного, а, поклоняясь Святовиту, принесли ему в жертву лишь животных. "Странный у них бог, - души животных берет, чтоб сохранить тела людские? - изумлялись викинги, передавая из уст в уста злым шёпотом это чудо. - Наш бог войны Один требует людских жертв, и попробуй не повиноваться ему…"

БЕДЫ

Вадим сидел хмурый и весь вечер не поднимал глаз на Гостомысла. За бревенчатой стеной дома новгородского посадника гудел резкий не по сезону ветер и хлестал холодный дождь. Гостомысл, одетый в меховую перегибу, то гремел длинными металлическими с деревянными ручками щипцами в очаге, подбрасывая в него сухие короткие поленца, то с любопытством оглядывал большеголового, красивого, обычно такого открытого, а сейчас настороженно выжидающего чего-то новгородского князя, то медленно прохаживался вдоль светлицы, перебирая в голове своей одну думу за другой. Думы были разные: и добрые, и злые, но желаемого конца не давали: разбегались думы во все стороны, и никак их не удавалось связать в единую нить.

- Ну что, - решил посадник спросить Вадима, - можа, с миром теперь будем жить? - Он смотрел на богатырские плечи Вадима Храброго с завистью и никак не мог придумать повода, помирившего бы обоих князей.

Вадим даже не взглянул на новгородского старейшину. И хотя Гостомысл ни разу ещё не толковал с Вадимом о необходимости жить миром с Рюриком, князь чуял, чего хотел от него посадник, но никак не мог уяснить себе, почему он этого хочет…

"По-че-му? - злился Вадим. - Неужели он хочет, чтобы я, Вадим Храбрый, подчинился варягу? Да этого никогда не будет! А заставить Рюрика подчиниться мне этот тюфяк не догадается…" - зло думал Вадим и не смотрел на Гостомысла.

Гостомысл не обиделся, что князь не отвечает ему, и. тяжело вздохнув, продолжал спрашивать.

- Слыхал ли, что ладожане хвалебные песни о Рюрике поют? - ласковым голосом проговорил он.

Вадим и на это ничего не ответил. Он даже не повернулся в сторону главы союзных племён. Одетый в отличительную одежду новгородского князя: кожаную сустугу с вышитой парой деревьев, защищённых щитом со шлемом, безворотниковую фуфайку и добротные шерстяные штаны, заправленные в кожаные ладные сапоги, - он всем своим видом говорил о непримиримости к пришельцам-варягам-врагам, с которыми его хочет побратать этот именитейший из старейшин всех союзных племён. Вадим смотрел на дождь за маленьким окном, слушал завывание ветра и не мог понять, почему Гостомысл так себя ведёт.

- И норманнам они дали знатный отпор, - в раздумье, без желчи, почти про себя проговорил Гостомысл и помолился: "Святовиту слава!" Он отвернулся от князя, подошёл к очагу, понаблюдал за игрой огня и снова помолился Святовиту, произнеся заклинание: "Сохрани его жизнь!"

Вадим перестал смотреть в окно, развернулся в сторону застывшего в странной позе Гостомысла, бросил на него колючий взгляд и опять ничего не сказал.

- А ты бы смог так выгнать врага? - яростно спросил вдруг новгородский посадник Вадима, круто развернувшись в его сторону и бесцеремонно уставившись на него.

Вадим выдержал тяжёлый взгляд посадника и зло закричал:

- Можа, хватит глумиться мудрой старости над глупой зеленью! Я жду, когда ты дело молвишь, а ты битый час себе душу мутишь!

Гостомысл дёрнул головой, словно от неожиданной пощёчины.

- Ишь, прорвало! Заговорил! Дело ему подавай! - глухо прорычал он. - А сам что, ничего придумать не можешь! Тошнёхонько ему без дела жити! - прокричал в самое лицо князя посадник и ехидно добавил, крутя бородой: - Придумай такую же али лучше метательную машину и с нею напади на Ладожскую крепость! По нраву? - зло спросил Гостомысл, уперев руки в толстые бока и вызывающе глядя на князя. "Добром тебя, видно, не проймёшь. На-ка, выкуси!" - казалось, говорил весь вид посадника.

Вадим вскочил как ужаленный.

- Сделаю! И не такую, как у них, сотворю машину! Ты первый ахнешь! прокричал он, разозлившись на язвительный укол посадника.

Он обошёл Гостомысла, зло отшвырнул в сторону подвернувшееся под ноги поленце и снова плюхнулся на беседу. "Ты же ведаешь - у греков я не был, чуть не плача, хотел было оправдаться Вадим, - и их секретов не вынюхивал, их машин не видывал". Но сдержался, гордо вскинул голову и опять отвернулся к окну.

Гостомысл понял, что перебрал. На мгновение ему стало жаль Вадима. Да, настоящую метательную машину изготовить сложно. Те, древнейшие, доставшиеся в наследство от предков кожаные толкачи-черепахи оправдывали себя только при штурме ворот или стен крепостей, да и то лишь если те были легко доступны. Но когда стены охранялись крюками, которые использовал против норманнов Рюрик, то так просто к крепости не подойдёшь и толкачом её не пробьёшь: не та сила удара. Да и сами стены крепости Рюрик клал, видимо, зная тот древний секрет, которым владели только кельты. "Недаром Рюрик всюду за собой таскает этого хромоногого Руги… - не то мрачно, не то торжествующе подумал Гостомысл. - Да… у греков этим хитростям сразу не научишься". И он опять обратился к Вадиму:

- У греков ты не был. Он нагнулся за поленом, которое вгорячах пнул князь, подошёл к очагу, бросил туда полено, понаблюдал за тем, как огонь начал лизать его, и медленно повернулся в сторону новгородского князя. Тот сидел спиной к посаднику, Упершись взглядом в окно, и, казалось, его ничего больше не занимало, кроме непогоды. Гостомысл смотрел в его спину без злобы, но с тем тревожным беспокойством, которое не мог объяснить и сам. "Как же мне с тобою быти? - мрачно думал посадник, глядя в крутой затылок князя, и хотел уже было сказать слова, которые обычно вели за собой беседу: - Ну давай, Вадимушка, подумаем вместе и сердцем…" - но заметил, как неестественно напряглась спина новгородца.

Вадим как бы окаменел. Некоторое время он не мог пошевелить ни плечами, ни головой, затем резкая боль пронзила его под обе лопатки, и ему показалось, что кто-то мечом, длинным и острым, примеривается к его шее. Он так ясно вдруг ощутил над своей спиной и плечами этот меч, что резко обернулся, зло вскрикнул и быстро отмахнулся рукой от невидимого оружия.

Гостомысл ахнул, подался вперёд, к Вадиму, и тихо прошептал:

- Что ты?

- А… это разве не ты? - ошеломлённо, заикаясь, выговорил Вадим и осторожно повёл плечами: боль в лопатках была не такой острой, но ещё явной. Он с ужасом смотрел в ту точку, где должен быть холодный, острый меч, и, не найдя его, недоверчиво покачал головой: - Что это было? - потрясение спросил он и растерянно посмотрел на посадника.

Гостомысл с распростёртыми руками подошёл к Вадиму и осторожно, ласковым голосом спросил:

- А… что… с тобой было, Вадимушка? Князь внимательно вгляделся в озабоченное и обеспокоенное лицо посадника, в его трясущиеся от волнения руки и хмуро произнёс:

- Н-не знаю. - Он опустил голову, положил руки на колени и нерешительно пожал плечами.

- Я… видел, ты словно окаменел как-то, чуть вытянулся, - быстрым шёпотом заговорил Гостомысл, вытирая пот с лица рукавом меховой перегибы и заглядывая в побледневшее лицо Вадима. - А… потом ты… закричал… - ещё тише и нерешительнее проговорил посадник и робко положил руку на плечо князю.

Вадим вздрогнул. Гостомысл убрал руку, поняв его недоверие.

- Неужели и они ведают секреты заклинания? - вяло вдруг молвил Вадим, опередив в догадке посадника.

Посадник ахнул, отступил на шаг от князя.

- Так… ты… ты заклинал Рюрика?! - с ужасом спросил Гостомысл и задохнулся от невысказанного гнева. Широко открытым ртом он глотнул воздух и схватился за сердце. "Зверь, какой же ты зверь!" - хотел крикнуть он и уже рванулся было к Вадиму, чтобы схватить его за горло и задушить на месте, как паршивого пса, но грузное его тело как-то вдруг съёжилось и поникло. Чей-то голос внутри его шептал: "Не выдай себя, посадник!"

- Не один я, - вяло оправдывался между тем Вадим, не догадываясь, какую душевную бурю переживает посадник. - Да и… не Власко же заклинали мы с волхвами, а варяга! - запальчиво пояснил князь, и взгляд его упал на руку, которой Гостомысл держался за сердце.

- Власко! - как эхо, глухо простонал посадник и глянул исподлобья на князя так, что тот не выдержал и отвёл отяжелевший взгляд серых глаз в сторону. - Я тебе покажу Власко! - загремел посадник, но не встал. - При чём здесь Власко! Мой сын добровольно отказался от княжеского шелома, так за что его заклинать? - прокричал он, всё ещё держась за сердце.

- А чего же ты за грудь схватился, коль речь идёт о варяге? - ехидно спросил Вадим, но и сам боялся сделать резкое движение. Он сидел на беседе, слегка согнувшись вперёд и держа руки на коленях.

Гостомысл поднял голову, оглядел князя гневным взглядом и зло спросил его:

- Скажи, зачем ты два лета вспять сам пошёл к варягам и сам звал их на помощь?

Вадим вскинул голову, встретился с яростным взглядом посадника и резко проговорил:

- Ладно, моя душа тёмная! Твоя, я думаю, не светлей.

Гостомысл смолчал в ответ на дерзость князя и стоически приготовился выслушать откровение знатного славянского предводителя.

- Я держал в мыслях, - хмуро заговорил Вадим, глядя мимо Гостомысла на огонь в очаге, - что все прибывшие к нам варяги будут подчиняться едино мне.

- При наших-то просторах! - удивился Гостомысл.

- И при наших-то просторах! - подтвердил Вадим и не отвёл своего взгляда от глаз посадника. - А вы на совете не захотели по неведомым мне причинам создать такой порядок, при котором не они были бы главной силой у словен, а мы, словене, - чётко и разоблачающе беспощадно проговорил Вадим и не дал Гостомыслу возразить. Он встал, одёрнул сустугу и грозно пошёл на посадника. - Да, вы разделили их, но каждый из них живёт во своём углу обособленно и независимо от нас. У каждого из них всего вдоволь: и земли, и войска, и доспехов, - с явной обидой в голосе проговорил Вадим, глядя прямо в лицо Гостомыслу, и, жестикулируя, громко крикнул: - А я, славянский князь, знаменитый Вадим Храбрый, защитник всех богатств ильменских словен… - Он ткнул пальцем себя в грудь, где на сустуге значилась вышивка, символизирующая княжескую власть в земле ильменских словен, и ехидно продолжил: - А я, я должен был идти на поклон к варягам, чтобы они отдали мне свои машины!

- Будто ты и впрямь пошёл к ним на поклон! - так же ехидно воскликнул Гостомысл и тоже встал. Вадим отступил на шаг.

- Какая разница! - недоумённо вскричал он и удивлённо посмотрел на посадника. - Они должны были отдать мне эти машины сами, а они…

- Этого не было в договоре! - грозно перебил его Гостомысл и жёстко добавил: - А ежели бы тебя на таких условиях нанимали охранять чужие земли, ты бы пошёл?.. Чего смотришь?.. Нет! Вот и они!.. - уже успокоенно проговорил посадник и, окинув недовольным взглядом новгородца, продолжил: - Они нисколько не хуже тебя. К тому ж из всех, соседствующих с нами, это самые близкие нам племена. Они почитают тех же богов, что и мы, и в конце концов ради спасения нас от кровной мести они превратили в пепелища свои селения!..

Вадим отступил перед этой грустной правдой и, нахмурившись, следил, как все упорнее наступал на него посадник.

- Не мне тебе голову морочить, - снова заговорил Гостомысл, видя, что на время сломил сопротивление князя, и, пользуясь моментом, решил высказать ему всё до конца: - Ты вспомни, что сказал их верховный жрец о необходимости! О не-об-хо-ди-мо-сти, слышишь? - по складам произнёс он это слово, рассекая в такт рукой воздух и тыча пальцем князю в грудь, туда, где была вышивка на сустуге, - за-щи-щать наши словенские племена друг перед другом; во имя спасения, а не во имя уничтожения объединяться. Не ровен час, когда другой народ воспользуется нашей бранью и побьёт всех нас! беспощадно изрёк посадник и, недобро усмехнувшись, добавил: - Тогда уж неколи будет думу думати, кто с чем и на чью землю приидоше.

Вадим хмуро молчал. Да, истина крылась в многословье старого хитреца, но открыл-то он её не всю. Не всю! Вроде бы всё гладко, но чего-то явно не договаривает этот старый бес. Чего же? Вадим смотрел на посадника и ждал, когда тот коснётся самого больного места. Но посадник отвернулся от князя, подошёл к очагу, подбросил в него несколько сухих поленцев, пошвырял щипцами угли, раздул огонь и, полюбовавшись на игру вспыхнувшего пламени, повернулся к предводителю ратников.

- И нынче, - как бы спохватившись, со вздохом заговорил посадник, и Вадим застыл, почуяв, что разговор приобретает особую остроту, - и нынче, я думаю, невозможно заставить Рюрика подчиняться тебе! - медленно и тяжело проговорил Гостомысл и, предупредительно подняв руку в сторону вскочившего Вадима, хмуро добавил: - Тем более что они разгадали твоё заклинание.

Вадим задохнулся от злости.

- Это… всё ты! - хрипло проговорил он. - Ты! - закричал он с нарастающей силой в голосе, но Гостомысл решительно перебил его.

- Не я, а ты! - крикнул он, схватившись снова за сердце. - Ты никак понять не можешь, что привели мы в этот раз, - неожиданно голос его ослаб из-за острой боли в груди, - силу, которая не чета тем, прежним, запомни это! - предупредил он и снова, не дав Вадиму возразить, глухо, превозмогая боль, заговорил: - В этом наша первая беда. Ведь те жили сами по себе, а эти… - он поднял указательный палец левой руки вверх и погрозил им Вадиму, - а эти с нашим людом скрепляются! Ну, а что вы с Рюриком друг другу кланяться не хотите, - горько вздохнув, изрёк Гостомысл, - и, как я чую, никогда не захотите, в сем наша другая беда! - Он передохнул немного, взглядом умоляя Вадима не мешать, подождать чуть-чуть и дать ему договорить, и, когда тот чудом повиновался, хрипло продолжил: - И в том, что вы оба с Рюриком зело молодые, зело крепкие головою и телом - со-пер-ни-ки, - в сём наша третья беда! - Вадим хотел было возразить, но Гостомысл, словно разгоняя перед собой невидимую пелену, помахал левой рукой в разные стороны, не дал ему ничего сказать и снова тихо молвил: - Вы никогда друг другу ни в чём не уступите, и кто из вас кого опередит, один Святовит ведает!

Он поднял обе руки вверх, обращаясь к божеству, и тяжело вздохнул, зная, что новгородский князь не сразу переварит сказанную им правду.

Вадим вскочил и метнулся к выходу. У самой двери светлицы князь остановился, оглянулся на Гостомысла и хотел было что-то ему сказать, но посадник вдруг быстрым суровым взглядом приковал его к порогу, и князь не посмел ослушаться.

- Боле меня, старика, в дела Рюриковы не впутывай! - грозно прошептал он. - И людей моих своим шатанием не прельщай! - тихо, но строго наказал Гостомысл и отвернулся от разгорячённого князя.

Вадим быстро оценил всё и, стоя у порога светлицы, вдруг угрожающе проговорил:

- Об одном прошу, старейшина: не мешай мне, коль чего заподозришь. Не мешай!

Гостомысл вздрогнул, с гримасой ужаса на лице обернулся к князю и не смог произнести в ответ ни звука. Резкая боль пронзила грудь, и посадник вновь схватился за сердце.

- Я Словении! - как будто издалека услышал он голос Вадима. - И дозволь мне до конца испить свою чашу!

Князь рванул на себя тяжёлую дверь светлицы и быстро вышел.

Гостомысл безнадёжно махнул рукой вслед ушедшему, горько вздохнул, согнулся в три погибели и мрачно задумался.

Вадим стрелой слетел с крыльца дома посадника и пересёк просторный двор. Меховая сустуга на князе широко развевалась, длинные полы трепал сырой холодный ветер, но Вадим не замечал ни холода, ни сырости. Отворив рывком калитку, он едва не сшиб с ног известного новгородского волхва-кудесника, которому, наверное, было не меньше ста лет, но держался этот мудрый словенский жрец ещё прямо, был седоголов и длиннобород. Уступить бы дорогу Ведуну, не лететь бы буйным ветром навстречу, но зло кипело так бурно в душе новгородского князя, что даже заветы, усвоенные с детства, о почитании мудрой старости не приостановили его бега.

Ведун посторонился, уловил безумство взгляда новгородского князя и прошептал ему вслед:

- Идёть, словно леший, а душа горить, яко огонь! Совы… правду, ведаю, глаголили…

Вадим убежал, не слыша Ведунова пророчества, а кудесник неторопливо переступил порог Гостомысловой светлицы.

- Доброго тебе духа, новгородский владыка! - старческим голосом произнёс он и поклонился главе объединённых словен.

- А-а! - хрипло протянул новгородский посадник, тяжело разгибая спину и поднимаясь навстречу кудеснику. - Ведун, глашатай судьбы, идёт! - с грустной улыбкой поприветствовал он волхва и с трудом договорил: - А я только что хотел послать за тобой. Учуял ты мой зов. - Пряча усталость и превозмогая боль, всё ещё державшуюся в груди, Гостомысл подошёл к старцу и печально проговорил: - Что молвишь, мой мудрый советник?

Он обнял старика и усадил рядом на широкую беседу за стол.

- Цежи отведаешь? Али киселька гречишного? - Гостомысл подвинул Ведуну два глиняных блюда. Старик поклонился благодарно, осторожно взял в руки блюдо с гречишным киселём, отпил немного и проницательно оглядел посадника.

- Что-то ты не бойкой нонче, - нерешительно произнёс кудесник, но Гостомысл махнул рукой.

- Бывает! Поведай лучше, с чем пришёл, - попросил посадник и подсел поближе к Ведуну. - Сказывай, о чём душа болит!

- Поведаю тебе совиную бойню, - неторопливо проговорил волхв и отпил ещё немного киселя.

- Что-о? - недоверчиво протянул Гостомысл и уставился на Ведуна. - Ты молви суть, а не… совиную бойню, - заторопил он его, поглаживая правой рукой грудь.

- Не гори, яко шарлахе! - предупредительно остановил старик посадника, настороженно наблюдая за беспокойными его руками.

Гостомысл, морщась от скованности в груди, засмеялся.

- Сколь красных красок ты ведаешь! - удивлённо воскликнул он. - И со всякими меня равняешь! - снисходительно заметил посадник.

- А ты зришь себе, коли злобою кипишь? - терпеливо спросил Ведун, шутливо ткнув пальцем в лоб посадника.

- Нет, - ответил Гостомысл и смеяться перестал.

- Коли злобою мучишься, толи яко алый маки бывают, - проговорил Ведун и испытующе глянул на посадника: - Сказывать ли о совиной-то бойне? Али всё сам учуял? - тихо спросил он.

- Почти, - грустно начал посадник, - сам всё учуял, но твою лесную весть не ведаю. Сказывай о совах! Николи они вроде и не дрались меж собой. Когда сие было?

- Этой ночью, - ответил старец, снова вглядываясь в обеспокоенное лицо посадника.

- Это… намёк на… близкие события? - быстро спросил явно испуганный Гостомысл. - Ныне полнолуние, - рассеянно произнёс он и со страхом поглядел старцу в его ещё удивительно голубые глаза.

- Да, - ответил Ведун, не привыкший скрывать свои приметы от новгородского владыки.

- Тогда сказывай скорее, - живо потребовал тихим голосом посадник.

- Давно я этого не видел, - дивясь, начал старец, а Гостомысл уселся поудобнее и приготовился слушать.

- К ночи все твари лесные уснули, и нигде не было ни шороху, ни писку, - как дивную сказку, сказывал Ведун своим тихим, заговорщическим голосом недавнюю лесную быль. - Я оглядел небеса и не нашёл ни облачка; а луна, яко Лель, блисташе, - заворожённо воскликнул он. - Вдруг слышу: летит и крылами близко-близко машет, я аж согнулся от страху, - сознался, улыбнувшись, старец, посмотрев на сосредоточенное лицо посадника, и, передохнув, таинственно продолжил: - Перелетела чрез меня одна сова, села на молодую сосну и ждёт. Немного погодя летит другая и прямо на первую, в лоб! Я аж ойкнул! Давно ведаю, что совы к дому прилетают ко смерти, а к чему совы бьются, боюсь и думу думать, - горько признался мудрец и оглядел согнувшегося посадника.

Гостомысл нахмурил лоб и призадумался.

- Ну, и все? - удивился он.

- Нет, не все, - мягко возразил мудрец. Он, казалось, думал: продолжить или нет - и, решившись, тихо добавил: - Яко зло бились две совы и молча! Прилетела третья тогда, когда вторая заклевала первую. И опять без писка, без карканья, молча, клювами друг друга, с остервенением стуча то в лоб, то в глаз, я аж затаил дыханье…

- Ну, и кто кого? - нетерпеливо спросил посадник, глянув из-под лохматых бровей на кудесника.

- Опять победила вторая, заклевала третью, но не до смерти, и та улетела, яко калека, ко себе во гнездо, - со вздохом закончил Ведун, не отрывая взгляда от посадника.

- Любопытно, - пробурчал Гостомысл. - А другие птахи вели себя спокойно? - хмуро спросил он, понемногу разгибая затёкшую спину.

- Да, - ответил Ведун, чуть призадумавшись.

- И никто не вступился за калеку?

- Никто, - подтвердил кудесник.

- А как повела себя победительница? - живо спросил Гостомысл, выпрямившись, и уже спокойно опустил на колени руки.

- Сначала молчала, а потом замахала крылами, но не улетела, а яко запричитала сама на себя и яко избивала сама себя за гнусное злодеяние, медленно и как невиданное чудо поведал старец посаднику.

- Да ну?! - не поверил Гостомысл и вгляделся в лицо кудесника.

- Так всё и было, мой послушниче, - улыбнулся Ведун и погладил посадника по плечу.

Гостомысл встал, прошёлся вдоль светлицы, потеребил свою бороду и отвёл глаза от кудесника.

- А что сын твой, Рюрик? - тихо спросил вдруг Ведун, не боясь разгневать посадника столь дерзким вопросом.

- Сын яко сын, - тяжело вздохнув, тихо проговорил Гостомысл, нисколько не смутившись. - Он даже не ведает, кто его отец, - с горечью молвил посадник и медленно подошёл к очагу. Он взял щипцы и перевернул в очаге потухшее полено. Затем бросил щипцы, отошёл от истопки и жёстко, самому себе, изрёк: - Ему и в голову дума не идёт, почто позвали именно его, а не другого. Сие значить: воспитал сына Рюрика не я, - горько сознался Гостомысл. - И не ведаю я, как быть дале, - вдруг беспомощно добавил посадник и повернулся к волхву.

Ведун вгляделся в горестное лицо Гостомысла и тихо посоветовал:

- Оставляй и дале его без ведома.

Гостомысл вздрогнул и ринулся было к старику, но остановился.

- Сын сам должен пробивати версты по своей зрелости, - осторожно проговорил Ведун, наблюдая за посадником. - Я чую, Рюрику… и не надо знать, кто его отец, - убедительно добавил он. - Хуже будет, ежели твои бояре прознают о первом сыне твоём.

Гостомысл опять вздрогнул.

- Да уж сохрани, Святовит, от такой напасти! - глухо воскликнул он. Один ты ведаешь, что значит для меня Рюрик! - порывисто вдруг прошептал посадник и схватил Ведуна за плечи. - Ни жена, ни дети не ведают о нём ничего… Сколь потребовалось лисьей ловкости, чтобы изгнать викингов, творить кровную месть и заставить больших бояр искать нового правителя в его лице! - быстро говорил Гостомысл, тяжело дыша. Он чувствовал, что вот-вот зарыдает, но не остановился, не смолчал, а со слезами на глазах пробормотал: - Никто… Никто ничего не ведает!.. А теперь Вадим… Вадим точит меч на него… Что делать, Ведун? Что?! - с ужасом спрашивал Гостомысл, глотая солёные слезы и ища ответ на мучительный вопрос скорее у себя самого, чем у Ведуна.

Но тот встал, обнял Гостомысла, переждал, когда тот успокоится, и как-то задумчиво проговорил:

- Совы… чую… совы раскрыли нынче истину. Гостомысл вперил глаза в кудесника и жадно слушал его.

- Я разгадал… тайный смысл этого предсказания, - гладя посадника по руке, прошептал Ведун. Гостомысл застыл, боясь пошевелиться.

- Рюрик должен победителем быть… Вадим! Да-да, именно он погибнет от зла своего, - убедительно добавил Ведун и протянул обе руки к Гостомыслу. Вот увидишь: совы не врут! - горячо прошептал он в лицо посаднику и обнадёживающе, тихо посоветовал: - И утри свои, яко поздние росы, слезы. Рано ты оплакиваешь его.

Гостомысл с трудом перевёл облегчённый вздох: да, ни разу ещё седобородый вещун не обманывал его. Но как предостеречь Рюрика от возможного нападения. Вадима? Как? И так Полюда явно догадывается обо всем, а может, и уверен. Он же знал мать Рюрика. Знал о тайных, таких редких встречах княгини рарогов-русичей с молодым, удалым купцом-словенином в великом, шумном городе Волине. Всё Полюда знает, но пока молчит верный посол. Пока! "…А надолго ли хватит терпения у умного советника", - терзался посадник и вдруг вспомнил, как свыше тридцати лет назад этот же старец, этот же Ведун, тогда ещё и вовсе не седовласый, предсказал ему: "…Э-э, молодец, умыкнеши ты младую инакожительницу великаго рода, и поча она от тебя сына, якого ты поведаешь лишь тридцати лет от роду и дашь ему версты судьбы своей и земли родной тоже…"

Ведун разгадал причину улыбки, скользнувшей по губам Гостомысла, и, ничего не сказав, медленно пошёл к порогу светлицы…

ГОСТИ

Прошёл ещё год. Вроде бы ничего особенного за это время и не произошло. Рароги-русичи получают исправно гривны за службу; когда надо - воюют противу кочевников, болгар, буртасов, иногда и мадьяр, но чаще противу норманнов. Отвоёванное себе, как и полагается, оставляют, а по тёплому лету торговать едут, купцами на время становятся. А нагрянет враг - тут же на коня, меч в руки или секиру добрую - и снова в бой!

Нынешняя весна выдалась в Ладожье вроде спокойной. Славяне землю вспахали, дружинники Рюрика, как и прежде, подсобляли, как могли. Заржавели и, кажись, поистёрлись крючья в бойницах Ладожской крепости. Князь приказал снять их со стен, отколоть крепёжную часть и сжечь, чтобы никто не видел, сколь в ней бойцовской хитрости заложено, а металлическую часть повелел отнести к старейшине городской общины и спросить, не нужна ли где будет.

Старейшина подивился, осторожно покрутил круторогий крюк и дал указание на земле его испробовать: можа, глубже пахать будет вместо орала? И опробовали: железный крюк брал глубже только рыхлую почву, лёгок он был для славянской земли. А когда поверх крюка догадались привязать огромный камень и проволочь их вместе по земле, вот тогда крюк действительно взял глубже. Вот тогда охам и ахам не было конца. Всё селение вышло глядеть на дивную пахоту. Необычный плуг был тяжёл, но резал землю легко, обнажая мощный серый пласт. И хотя труд был радостен, был он всё-таки и очень тяжёл, потому и меняли славяне и рароги друг друга чаще.

После того как ладожане вспахали всю паровую землю, на поле вышли нарядно одетые женщины с детьми, у которых на груди были подвязаны небольшие чистые холщовые мешочки с зерном. И началось священнодействие. Размеренным шагом, лёгкой вдохновенной поступью с востока на запад шли женщины и плавными жестами ласковых рук забирали зерно из детских сумок. Идущие рядом с женщинами дети понимали, что их матери сейчас творят великое таинство, которое под силу только людям с чистой душой. Живое зерно, благословенно падающее из их рук на благодатную почву, должно дать обильные всходы. И дети не чувствовали тяжести сумок, и рыхлая пахота не утомляла ног. Движения тел были плавными, почти певучими, и ритм их совпадал с мелодией нехитрой песенки, которую напевали словенки:

И долго ещё, пока догорала вечерняя заря, Рюрик с Эфандой, сидя на крыльце, слушали эту бесконечную песню.

- Хорошая песня! - вздохнув, грустно сказала Эфанда, когда женщины закончили петь. - Но у неё всегда другие слова. Видимо, здесь все умелые сказители, - с добрым удивлением добавила она и посмотрела на мужа.

Рюрик кивнул своей младшей любимой жене, словно подбадривая её. Он всегда находил в её рассуждениях что-то особо сокровенное.

- Хорошо пели словенки: "Как хочу быть я в неволюшке!" - с робкой улыбкой снова тихо заговорила Эфанда. Женщины внизу примолкли, и княгиня не хотела, чтоб её слышали.

Рюрик вопросительно вскинул брови.

- Как хорошо быть в неволюшке у любимого! И у всех народов это самая сладкая неволя! - проговорила она быстрым шёпотом и испугалась, что слишком много сказала. Мать всегда учила её молчать о своих чувствах, какими бы сильными они ни были… "Чувства проявляются в заботах, а не в словах, любила повторять мудрая жена вождя. - Чуй его душу и внемли его нуждам". Иногда и отец, с радостью поглядывая на подрастающую красавицу дочь, лукаво говорил: "Мы, мужчины, видим все, но чаще всего хотим видеть покорную душу женщины… - и хитро подмигивал дочери. - Вся краса женщины, Эфанда, - в её мудрости, а мудрость - многолика. Приучайся к мудрости, дочь!" Эфанда многого не понимала сначала, но первое, что она сумела постичь, - это умение слушать. С этого и началась многоликость её мудрости. Затем она научилась терпеть. Как хотелось говорить, когда к матери приходили жрицы, садились на медвежьи шкуры и ласково о чём-нибудь спрашивали маленькую девочку. Она произносила те слова, которые слышала вокруг, путала их значение, вызывая смех, но ловила возмущённый взгляд матери и… смолкала. Позднее, когда её о чём-нибудь спрашивали, она отвечала далеко не так, как думала, а так и только то, что желали услышать от дочери вождя. Нет, не потому, что вырастала лицемеркой, а потому, что поняла; её душа никого по-настоящему не волнует. И это вовсе не потому, что люди злы или дурны, а просто у всех на сердце свои, кровные заботы и чужие никого глубоко не трогают. Нет, она не замыкалась в себе, в мире своих женских забот. Она жила нуждами матери, отца, соплеменников, а теперь вот - заботами мужа, но всегда помнила наказ матери: "Да, у него уже есть две жены! Возможно, будет ещё три, а ты будь для него единственной!" Нелегко это было принять сердцем, но она приняла и, помня сказания о царских гетерах, старалась освободить свою душу от ревности. Эфанда доставала из маленького плетёного короба древние писания, в которых говорилось о загадочных лемурах и туранцах, об атлантах и Питри, спустившихся с Луны; о царских правителях с Венеры, знавших, как побороть ревность в сердце, развивая особые свойства души. Её поражало величие тайн, окутывавших жизнь Неба и Земли, и крепкая связь их. Она так хотела бы постичь эти тайны, но не для того, чтобы повелевать своим мужем, как Руцина, которую так любил и всё же оставил Рюрик, а для того, чтобы быть ему советчицей и постепенно научиться говорить только то, что идёт прямо из души, от всего сердца и вовремя. Говорить кратко и трепетно, что так трогает душу Рюрика.

Рюрик улыбнулся словам Эфанды о "самой сладкой неволе" и поправил убрус на её плечах. Весной в Ладожье вечера прохладные и сырые, как и у них, в Рарожской бухте, не застудилась бы любимая. Крыльцо хоть и на высоких столбах, а туман проникает всюду.

Только Эфанда хотела сказать что-то в ответ на заботу мужа, как дозорный с вышки, возведённой прямо во дворе Рюрикова дома, крикнул:

- Князь, к тебе поздние гости с пристани! - С какой вестью? - с досадой спросил Рюрик. Дозорный вгляделся ещё раз в сигналы, подаваемые взмахами факелов с другой вышки, и растерянно доложил:

- Из Новгорода, от Гостомысла и Вадима, послы для разговоров едут.

Рюрик встал со скамьи и недоумённо пожал плечами:

- К чему бы это? Что им ещё от меня надо?- тихо спросил он скорее себя, чем ожидая ответа, и тут же пожалел об этом: ведь рядом жена, душу которой нельзя омрачать.

Эфанда молча пожала плечами и нахмурилась. Она быстро встала со скамьи, порывисто обняла мужа, прижалась к нему и тут же отпрянула - знала, что больше занимать его внимание нельзя.

- Не горячись, слышишь? - прошептала она.

- Попробую. Посмотрим, что из этого получится! - Голос его прозвучал мягко, но глаза потемнели. - Надеюсь, в моём доме они будут мирны! - будто ответив её беспокойной думе, быстро проговорил он.

Эфанда уткнулась лицом в его плечо и горько созналась:

- Не хочу оставлять тебя с ними. Тревожно мне что-то.

Рюрик погладил жену по голове, поцеловал её в лоб и некоторое время смотрел вдаль, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, спина не напрягалась сама собой, ледяного прикосновения секиры он не ощущал. Да и Бэрин с параситами сделали своё дело. В последние дни Рюрик чувствовал себя увереннее и уже решил, что и Вадим с Гостомыслом успокоились. Нет, ошибся, видно. Просто было затишье перед… Рюрик побоялся даже в мыслях назвать грядущее событие так, как он его понимал. "Что Святовит даст, то и будет", сурово решил он. Открыв дверь, князь позвал слугу.

- Проводи княгиню до одрины, - приказал он верному Руги и, когда они исчезли за поворотом, ведущим в клеть Эфанды, закрыл за ними дверь.

"Разговор с ночными гостями ей слушать ни к чему, - хмуро подумал он и недобро проворчал: - Ежели хотят, чтоб варяжский князь их принял с честью, пусть приходят вовремя, а не тогда, когда он двух первых жён отправил на охоту, а третью спать уложил". Князь прошёлся крупными шагами по крыльцу, собрался с думами, несколько раз с сомнением покачал головой как бы в ответ на свои мысли, а затем, откинув длинные седые пряди волос назад, решительно тряхнул головой и, как кольчугу, одёрнул свою кожаную сустугу. Массивная серебряная цепочка при этом тяжело и зловеще брякнула. Рюрик, пряча от дворовых смуту в своей душе, нахмурился, сжал кулаки и приказал слуге, дежурившему во дворе:

- Позвать мне Дагара, Гюрги, Ромульда, Вальдса и Фэнта. - Немного помолчав, он добавил: - Вели немедля развести огонь в очаге.

Слуга послушно исполнил оба наказа князя и заодно^ зажёг в доме факелы.

Рюрик посмотрел на людей, беспокойно суетившихся во дворе, и понял, что визит послов ильменских правителей тревожит всех и предстоящая ночная встреча ничего хорошего не сулит.

Ни с того ни с сего в центр двора выбежал самый умный, самый старый пёс и сначала громко залаял, надрывая глотку, а затем завыл. Кто-то попытался увести пса, но тот увёртывался и, пока не оповестил всех о своём предчувствии, никому не позволил себя угомонить. Дворовые хмуро обсуждали это происшествие и второпях убирали со двора остатки льна, пеньки и шерсти. На вышку, где дежурил постовой, прилетел ворон, за ним другой, и оба начали, вытянув шеи, каркать что есть духу. Постовой замахнулся на них палкой, вороны отлетели на соседнее дерево и там ещё раз грозно прокаркали. Дворовые и это явление обсудили и приняли к сердцу. Согнув спины, они со страхом заканчивали спешные дела во дворе и тихо скрывались за дверями своих жилищ.

Рюрик нахмурился, подведя итог своим наблюдениям, и пошёл в клеть за боевыми доспехами. Заменив кожаную сустугу на кольчугу, он подошёл к шлему и задумался: "В своём доме встречать гостей в полном ратном облачении?! Стыдно, досадно и обидно… Да и что считать своим домом? Это деревянное строение на двадцать клетей? Земля и здесь горит под ногами", - мрачно заключил он и уже взял шлем в руки, но в это время тихо скрипнула дверь и на пороге княжеской клети появился обеспокоенный Бэрин.

Рюрик обернулся на скрип двери, не оторвав рук от шлема, и хмуро посмотрел на жреца.

Бэрин тяжело вздохнул, перевёл взгляд с тревожного лица Рюрика на его руки и тихо спросил:

- Проклинаешь меня?

Рюрик удивлённо вскинул брови, нахмурился, подумал и честно ответил:

- Нет… Ты же не мог предполагать тогда, в Рароге, чем всё это… обернётся.

Бэрин опять вздохнул, сделал нерешительный шаг вперёд, к Рюрику, хотел помочь ему надеть шлем на голову, но, заметив смущение князя, печально попросил:

- Позволь, я понесу твои шлем и меч.

Рюрик посмотрел в горестные глаза жреца и, не задумываясь, вложил в его руки свои доспехи.

Когда все военачальники собрались в гридне князя, в ворота его двора осторожно постучали.

Дворовым слугам пришлось отворить ворота и впустить неожиданных гостей, которые были малочисленны, но конны.

Нет, князь не вышел на крыльцо встречать гостей. Слуги князя приняли коней у новгородцев, отвели их в стойла и предложили гостям следовать за ними, объявив, что Рюрик ждёт их у себя в гридне. Гости, напряжённо оглядываясь по сторонам, прошли в дом.

Распахнулась дверь гридни, и слуга огласил:

- Вышата, посол Гостомысла, боярин из Новгорода. Рюрик оглядел немолодого уже человека, одетого в добротную перегибу, подбитую лисьим мехом, и в тёмные шерстяные домотканые порты, заправленные в кожаные сапоги. Русые его волосы густыми прядями спадали до плеч, обрамляя чуть красноватое лицо с открытым взглядом голубых глаз. Борода у боярина окладистая. Роста боярин среднего, сложения - крепкого.

Князь пошёл навстречу гостю и протянул ему руку.

- Рад приветствовать посла Гостомысла, - сухо сказал он, хотя гость ему сразу пришёлся по душе.

Вышата ничего не ответил, руку пожал и прошёл к отведённому ему месту за столом. Он поклонился знатным варяжским военачальникам, не ища в их взглядах ни милости, ни симпатии к себе, и сел.

- Беско, посол Вадима, - чуть громче назвал слуга второго гостя, и все насторожились.

По внешнему виду Беско - а имя это распространено среди славян так же широко, как у рарогов имена Руги, Олаф и Верцин, - ровесник Рюрику. Да так оно и есть. И был он высок, строен, светловолос, короткобород, сероглаз, одним словом, - красив. Одет он был в кольчугу, стоящую дорого (отец посла заплатил за неё диргемами[73], ибо сплетена она была из серебряных тонких колец). Рубаха под кольчугой красная, шерстяная, украшена арабскими монетами. На ногах кожаные высокие сапоги. Да, по всему видно, что сей витязь и привередлив и богат. Богатый посол новгородского князя внимательно оглядел гридню варяга, самого варяга и его одеяние, бросил взгляд на факелы, на пустой стол… всё понял и затаился. Варяжские военачальники тоже насторожились, но растерянности у них не чувствовалось.

Рюрик молча указал Беску его место за столом и с любопытством посмотрел на следующего гостя.

- Веремуд! - воскликнул слуга. - Посол изборских кривичей.

Военачальники Рюрика как по команде переглянулись, но смолчали: два лета минуло с тех пор, как убили Триара в Изборске. Что же теперь?

Веремуд выглядел чуть старше Рюрика. Это был широкогрудый, низкорослый, с узким лбом, широким носом и с большими карими глазами кривич, знавший, что своей внешностью никого не прельстит. На нём была простая, но добротная меховая одежда. Он медленно поклонился Рюрику, его военачальникам и косолапо прошагал на отведённое ему место. Рюрик внимательно оглядел кривича и вдруг понял, что, несмотря на неприглядную внешность, посол из Изборска ему понравился.

- Радько, посол белоозерских словен, - между тем представил слуга последнего гостя и медленно вышел из гридни.

Радько был весь в сером: серая перегиба, подбитая заячьим мехом, серая льняная рубаха, украшенная металлическими пластинами возле отворота, и серые же порты, заправленные в кожаные сапоги. Он выглядел зрелым мужем со своими мохнатыми тёмными бровями, серыми глазами и обветренным лицом, окаймлённым тёмной окладистой бородой. Бросив взгляд на пустой стол и оценив это должным образом, он поклонился всем без улыбки, занял уготованное ему место и взглянул на Вышату.

Гостомыслов посол понял взгляд весянина и без длинных речей начал высказывать то, что волновало новгородского посадника:

- Долгих обид копить Рюрику на нас не надо, - тихо, но решительно начал он и взглянул на князя рарогов, задержав взгляд на его тяжёлой кольчуге.

Рюрик выдержал его взгляд молча.

- Весь Новгород шлёт тебе поклоны, - уже мягче продолжил Вышата и, несмотря на то, что не увидел в ответ на свои слова ни доброй улыбки, ни другого отклика, добавил: - Но удивляется умножению твоей дружины.

"Ага! Всё ясно! - злорадно отметил про себя Рюрик, но и на этот призыв ничего не ответил. - Пусть выскажет все, чему научил его новгородский мудрец", - хмуро подумал он, глядя послу в лицо.

- Новгород думой терзается, но молву и смуту не затевает, чует, что князь варяжский подобру поступит! - вроде бы и доброжелательно проговорил Вышата, обведя спокойным взглядом варягов, но Рюрик вновь промолчал, и Вышате пришлось продолжить: - Два года искали мы убивцев братиев твоих, тихим голосом проговорил он и, тяжело вздохнув, добавил: - Но так и не нашли.

Все затаили дыхание. Вышата понял: задел за больную рану, но отступать не имел права и, низко склонив голову, угрюмо пояснил:

- Весяне глаголят, что сие дело рук буртасов: те лихи, прытки и зело часто на наши земли набегают.

Рюрик от возмущения чуть запрокинул голову, но от слов сдержался, плотно сжал побелевшие губы.

Вышата, видя недоверие не только Рюрика, но и всех его военачальников, спокойно указал на Радько и уверенно изрёк:

- Посол Белоозера подтвердит наше усердие.

Тот молча склонил голову.

Рюрик обернулся на своего военачальника, командовавшего теперь Сигуровыми меченосцами, и громко сказал:

- Фэнт, ты служил с моим братом в Белоозере. Помнишь ли ты этого человека? - резко спросил он его.

Фэнт встретился с настороженным взглядом белоозерца и твёрдо ответил:

- Нет.

Наступила тишина.

Вышата на минуту растерялся, но тут же нашёлся:

- Сие не беда! Ваше селение было вдали от самого Белоозера! Вы могли и не видеть друг друга. Сие не страшно…

- Нет, сие страшно, - перебил его возмущённый Фэнт. - Вся городская община зело часто наведывалась к нам. Всех местных бояр мы с поклонами встречали, всех мы ведали, но никто из них не лез к Сигуровой машине. Как стал наведываться Вадим и его люди, так всё и изменилось! - быстро и взволнованно проговорил Фэнт, уверенный в подвохе.

Вышата не смутился, всё так же спокойно он оглядел военачальников Рюрика.

- Мы уже пытали Вадима… - начал он, намереваясь уйти в сторону от нежелательного для него разговора. Да, с Фэнтом и весянином вышло неладно, но Гостомыслу нужен мир…

- А почему всё вы да вы? - вскипел Ромульд, яростно перебив Вышату. Братьев убили у Рюрика, дружинников побили множество наших, а судить-рядить вы начали! Дозволение-то нами было получено четыре лета назад, - горячо воскликнул он и, повернувшись к своему князю, нервно спросил: - Рюрик, и долго они нам головы будут морочить?

Рюрик встал и спокойно, но хмуро сказал:

- Эта дума меня тревожит больше всего, Ромульд. Но я хочу послушать речи и других послов. - Он оглядел кривича и ильменского словенина, ожидая, что они скажут.

Веско переглянулся с Веремудом: надо действовать, как уговорились.

Веремуд принял вызов Рюрика и хриплым голосом проговорил:

- Ты увёл дружину Трувора и оставил без защиты наш город.

- Та-ак, - протянул угрожающе Рюрик. - Что дале?

- А дале ничего не будет, ежели ты вернёшь дружину назад, - смелее ответил Веремуд, выдержав ярый взгляд варяжского князя. - И с тою же машиною! - вдруг выпалил он.

Это прозвучало как гром среди ясного неба. Варяги вскочили со своих мест. Рюрик выскочил из-за стола и гневно закричал на кривича:

- Которую вы изуродовали вместе с телом моего брата?

Ромульд молниеносно бросился к ним и вовремя отвёл руку князя.

- Рюрик, остановись! - закричал он. - Дагар! Держи его!

Дагар подскочил с другой стороны и, обхватив руками друга, пыхтя, проговорил:

- Уйми злость! Они нарочно прибыли пытать наше терпение!

- Сколько ж его можно пытать?! - прокричал Рюрик. - Они расселили нас врозь, как детей рабов! Они обезглавили моих братьев, изуродовали эти чудо-машины, поубивали лучших воинов, а теперь добираются и до меня! крикнул он так, что и словенские послы встали со своих мест и в замешательстве оглядывались.

- Мы не уродовали их машин, - не выдержал Веско и выскочил навстречу Рюрику. - Они изуродовали их сами!

Наступила мёртвая тишина.

- А тебе… откуда это ведомо? - страшным шёпотом прохрипел Рюрик. - Ты там был? А? - И он метнулся к Беско так быстро, что никто не успел помешать.

Вышата схватился за голову.

Дагар вцепился в правую руку Рюрика, готовую вынуть меч. Ромульд быстро встал между Веско и князем.

- Какой думник прислал на сии переговоры такого петуха? - крикнул он, обращаясь к Вышате. - У вашего князя есть спокойные головы иль нет? - зло спросил он, глядя на Беску.

Тот вздёрнул голову и яростно прокричал:

- Так ведайте же все: Синеуса и Трувора убил он, Рюрик! - Беско ткнул пальцем в сторону князя.

- Что-о? - Рюрик, казалось, онемел от бесстыдной клеветы. В глазах его на мгновение потемнело, в ушах послышался гул, и, смертельно побледнев, он стал терять равновесие. Ромульд с Дагаром подхватили князя и усадили его на табурет.

- Да-да! - воспользовавшись минутным замешательством, прокричал Беско, отбежав от Рюрика на безопасное расстояние и обращаясь к его военачальникам. - С тайным прицелом! Чтоб забрать их дружины и создать великую силу себе!

- Ложь! - рявкнул Вальдс, разозлённый наглой выходкой Вадимова посла, и подтолкнул Фэнта. - Что ты-то молчишь?

- Нет, не ложь! - кричал, надрывая глотку, Веско. - Есть люди, которые могут сие подтвердить! И трижды! - бесновался посол Вадима.

Рюрик повёл тяжёлой головой и убедился, что всё видит и слышит.

- Подлый наветчик! - глухо проговорил он, поднимаясь с места и опираясь на руки друзей. - Вадим запустил тебя сюда, как змею, чтобы нанести мне смертельный укус. Но я - жив! - медленно, но грозно заявил он. - Жив! крикнул он вдруг и решительно двинулся на Беско. - И отомщу за своё поругание! - почти прохрипел он, решительно выхватил меч и вдруг закричал что было сил на попятившегося словенина: - Защищайся, поганая гадина!

Все вскочили со своих мест, заметались по гридне, закричали: послы бросились к Беску, военачальники метнулись к своему князю.

- Не подходить! - крикнул Рюрик так, что все мгновенно отступили от него. - Новгород хочет ещё варяжской крови вкусить! Пусть отведает! Ты готов? - почти прорычал он Беску. Тот стоял с мечом наготове.

- Беско, опомнись! - вдруг возопил Вышата, рванувшись в сторону Вадимова посла. - Отрекись от клеветы, пока не поздно.

- Уйди прочь! - яростно выкрикнул посол Вадима.

- Беско, отрекись! - отчаянно взмолился ещё раз Вышата. - Рюрик, подожди!

- Поздно! - в один голос ответили разъярённые воители и скрестили тяжёлые мечи.

Взметнулась седая прядь на голове Рюрика; вскинулась левая рука, сохраняя равновесие его натренированного тела; молниеносно обрушилась на врага правая рука с верным мечом, который и достал уязвимое место. Беско вскрикнул, схватился левой рукой за шею, не укрепив правого взмаха. Рюрик размахнулся ещё раз, и голова Беско покатилась к ногам Вышаты. Тело Вадимова посла рухнуло, залитое кровью.

Лица присутствующих сковал ужас. Все застыли на своих местах.

Вдруг раздался женский крик. Возле порога гридни лежала бесчувственная Эфанда. Все недоумённо переводили взгляд с князя на неподвижную княгиню и не шевелились.

Рюрик бросил меч. Рукавом отёр лицо от кровяных брызг. Пустыми глазами оглядел всех и с огромным трудом, отыскав в мелькавших перед глазами чёрных точках лицо Дагара, почти беззвучно попросил:

- Возьми послов под стражу как заложников. Остальное - потом… - и, шатаясь, направился к выходу из гридни.

Ромульд поднял Эфанду.

Рюрик оторопело уставился на них.

- Она всё видела, - тихо пояснил Ромульд, ожидая княжеского гнева.

- Вальдс! - тихо позвал Рюрик. - Подними слуг, утрой стражу, - и, посмотрев на бледное, бесчувственное лицо жены, судорожно всхлипнул…

А на следующее утро в той же, но выскобленной после ночного происшествия гридне Рюрик проводил спешный военный совет, на который созваны были военачальники всех трёх дружин и совет городской ладожской общины. Совещались о дальнейшей жизни варягов-россов на земле ильменских словен.

Рюрик был хмур, но решителен.

- Вальдс, - обратился он к главе дружины Трувора. - Чую, ты хочешь вернуться в Изборск. Обжитое место, знакомые люди - всё понимаю. Но сейчас не время нам разъединяться. Вадим опять не даст покоя ни тебе, ни Фэнту. Фэнт, какую думу держишь ты?

Фэнт, не раздумывая, ответил:

- Правда твоя, князь, надо повременить.

- Мне опостылел Новгород с его кознями и вероломством, - резко проговорил Рюрик и, обратившись к главе ладожан, заявил: - Нынче же я и Фэнт двумя дружинами отправляемся в Новгород, там и определим свою судьбу и судьбу всех, кого заманил на свои земли хитрый Гостомысл. Не держи гнев на нас, ладожанин Мирошко, - сурово проговорил Рюрик и поклонился главе городской общины, пожилому словенину с открытым, добрым лицом, который низко склонил голову в ответ на поклон варяжского князя. - Не хотят новгородцы ладить с нами, терпение наше испытывают. Кончилось терпение. Хочу идти войной на Новгород! - зло воскликнул князь. - Но вас, ладожан, как кровных братьев и сестёр, мы полюбили. Вас в обиду не дадим. Вальдс с дружиной будет охранять вас, как и прежде, в нашей крепости. Я и жён своих вам доверяю, с вами на время оставляю. Так что верь: вернусь и всё миром улажу, торжественно промолвил Рюрик и снова поклонился ладожскому старейшине.

Мирошко слушал князя, кивал головой, а когда Рюрик закончил, он, встав, обратился к нему:

- Позволь речь краткую сказать, не откажи, Рюрик.

- Говори, Мирошко, - разрешил удивлённый князь и сел на своё место.

Все настороженно затихли.

- Я давно знаю Гостомысла, - начал Мирошко, ожидавший, что варяги при одном только имени новгородского посадника взбудоражатся. Так и есть. Все заворчали, загудели, но Рюрик прикрикнул;

- Я позволил ему глаголить! Военачальники примолкли и опустили головы.

- Я понимаю ваш гнев, - спокойно продолжил ладожанин, - но не верю, чтобы это Гостомысл злоумышлял противу тебя, Рюрик! Не верю!

Все опять возмущённо загудели.

- Не гудите! Дайте сказати мне все, что я должен вам сказати, - без обиды потребовал тишины Мирошко. - Ведь Гостомысл рисковал своею головою, когда позвал вас сюда, - искренне сказал он и в наступившей тишине убеждённо добавил: - Но всё же позвал! Ох, как много у нас ещё буйных голов, и со всеми он пытается рядиться! - горячо проговорил ладожанин и, видя, что все понемногу заинтересовались и слушают его, с болью в сердце продолжил: - Ему приходится быть лисом, а порой и волком; но вот с Вадимом ему миром не поладить. Тут застрельщик всех бед, ясное дело, - Вадим! - горестно вздохнул Мирошко. - Я тебя вот о чём просить буду, Рюрик, - взволнованно продолжил он. - Не губите понапрасну новгородцев, кровь зря не проливайте! Возьмите лишь Вадима! Он ныне стоит того, - с горечью признал Мирошко и грустно добавил: - Хоть и бывал зело храбр в боях со кочевниками и славу завоевал себе немалую…

Все затихли и уставились на Рюрика. Князь молчал. Со склонённой головой слушал он Мирошко и очень бы хотел поверить его простым, сердечным словам, но в душе был такой мрак, что ничему хорошему не верилось.

- Коли хочешь чего выведать о новгородском посаднике, то допроси Вышату, - тихо посоветовал Мирошко Рюрику, понимая и сочувствуя ему. - Он много лет с ним во друзьях…

Рюрик поднял голову, хмуро посмотрел на ладожанина и глухо проговорил:

- Дагар, пусть введут Вышату.

Посол вошёл осунувшийся, с чёрными кругами под глазами от бессонной ночи.

Он как-то дико посмотрел на всех и отрешённо стал ждать своей участи.

Рюрик понял его состояние, но спросил жёстко:

- Вышата, вспомни, после того как убили Сигура и Триара, не проговорился ли Гостомысл, что знал об этом.

Вышата недоумевающе уставился на князя варягов и никак не мог сообразить, что от него требуется. Ноги едва держали его.

- Сядь, - догадался предложить ему Рюрик. Посол сел на складной табурет и вытер слабой рукой пот со лба.

- Пусть принесут ему отвар наперстянки, - распорядился князь.

Вышата дрожащей рукой взял ковш с тёплым отваром и сделал несколько жадных глотков.

- Ты понял, о чём я тебя спросил? - обратился к послу Гостомысла Рюрик, когда тот немного ожил.

- Да, - слабо отозвался тот.

- Сможешь говорить? - тихо и с неподдельным участием вдруг спросил его Рюрик: он вспомнил, что он сам переживал, увидев убитых братьев.

- Да, - уже чуть твёрже ответил Вышата и, не дожидаясь дальнейших расспросов, медленно и тихо заговорил: - Гостомысл в те годы был на перепутье. - Все недоумённо переглянулись, но смолчали. - Да-да! - тихо заверил всех посол и пояснил: - Ни Синеус, ни Трувор не пожелали миром раскрыть тайны машин нашим воинам. Они подозревали всех нас в коварстве.

- А разве сие не так? - жёстко спросил Рюрик, глядя Вышате в глаза.

- И так, и не так, - отозвался Вышата, не опустив перед князем своего взора.

Все возмущённо загудели, но князь взмахом руки восстановил тишину.

- Дале! - хмуро потребовал он.

- Я ведаю только одно: к твоим братьям многажды мы обращались с миром и просили поведать тайны их машин, они отказали… - горько сказал посол и безнадёжно махнул рукой. Он опустил голову, сложил ладони лодочкой и зажал их меж колен.

- И Гостомысл не скорбел, узнав о расправе с моими братьями? - с болью спросил Рюрик, наблюдая за беззащитными движениями новгородца.

- Скорбел! - глухо ответил Вышата. Он поднял голову и глянул на Рюрика. - И многажды бранил за это Вадима, - вырвалось у Вышаты. - Он даже заказал Ведуну поминальный камень поискать по рекам, - Тяжело вздохнув, вспомнил посол Гостомысла.

Рюрик слегка вздрогнул.

- Они бы не тайничали со своими машинами, ежели бы вы повременили со своими требованиями, а вы вот уже который раз заставляете нас обороняться или биться с вами, - медленно, чётко выговаривая каждое слово, молвил князь.

Вышата промолчал, приняв долю вины и на себя. Он опустил плечи, голову и, поникнув, ждал следующих вопросов.

- Что было потом?

- Потом Гостомысл с Вадимом вынуждены были скрываться от твоего справедливого гнева, чтобы не выдать в твои руки тех, кто убил Синеуса и Трувора, - с досадой ответил посол, не поднимая головы и не глядя на князя. Он чуял, что Рюрик и так всё ведает, и рассердился на его лишний, как ему показалось, вопрос.

Рюрик понял его досаду, но, идя своим ходом в этой беседе, зло спросил Вышату:

- А почему теперь им понадобилось чернить меня?

- Сие не им, а ему - Вадиму! - резко поправил Вышата князя, вскинув голову, и, не дав хода его поднимающемуся гневу, быстро добавил: - Гостомысл долго уговаривал Вадима смириться, но тот оказался глух.

Все присутствующие настороженно слушали Рюрика и Вышату, стремясь понять смысл их беседы. И тут в разговор вступил Дагар. Он сидел за спиной посла, и вопрос его подействовал на Вышату как удар хлыста.

- Ты ведал об их разговоре?

- Да, - обернувшись на голос Дагара, ответил Вышата.

- Шла ли эта клевета от Гостомысла? - резко спросил Рюрик.

- Нет, - стараясь быть как можно более убедительным, ответил Вышата, повернув голову в сторону князя, и добавил: - Я сам сие услышал только здесь. Гостомысл бы упредил меня, - в раздумье, как-то растерянно протянул он и горячо заверил: - Я низа что бы не поехал сюда, коли ведал бы об этом ранее.

Все молча уставились на Рюрика, ожидая решения.

- О чём он просил тебя, когда посылал ко мне? - спросил сурово князь.

- Не допустить, чтобы Веско разрушил мирный дух посольства нашего, горестно отозвался посол, не поднимая глаз на Рюрика. Осадить, коли надо будет, Вадимова посла. Ну, а главное, уговорить тебя опять расчленить дружину, - тихо и виновато, но вместе с тем и безнадёжно упрямо договорил Вышата.

Военачальники возмущённо загудели. Рюрик взмахом руки восстановил тишину, а Вышата устало продолжил, ни на кого не глядя:

- Ладога гожа вышла, но краевые города оголены: кривичи, весяне и меряне тревожатся, сам сие должен понимати: их охранять-то некому! воскликнул он, поднял голову и бесстрашно посмотрел Рюрику в глаза.

- Всё ясно! - с досадой прервал его Рюрик. - Но Беско очернил меня! - Хлёстко бросил он. - Зачем?! Ты же ведаешь сие! - уверенно воскликнул князь.

Вышата тяжело вздохнул и опустил голову.

- Вадим надеется на… смуту во твоих дружинах, я так чую. Не приведи, Святовит, к этой страшной беде, - вдруг рассеянно проговорил он и широко раскрытыми глазами уставился на варяжского князя.

- К какой?! - метнулся к нему Рюрик.

- Распустить сию молву по тем городам, где сидят твои люди, да по Новгороду, - медленно и удручённо пояснил Вышата, не сводя с князя глаз.

Рюрик тяжело дышал: "Вот миг, когда надо проявить волю и решимость!" Он повернулся в сторону главы ладожской общины и крикнул:

- Что молвишь на сие, ладожанин Мирошко? Старейшина ладожан молча опустил голову. Рюрик понял, что он поверил каждому слову Вышаты, и потому продолжил зло:

- В такие минуты мы приносим жертвы Святовиту и Перуну и берём мечи в руки! - И, взмахнув рукой, вынул меч.

Военачальники, вняв призыву своего князя, встали, вынули мечи и, держа их правой рукой, вскинули вверх;

- Мы готовы, князь, отомстить за твою поруганную честь и за кровь наших дружинников! - торжественно произнесли они традиционную клятву. - Да будет так! - троекратно повторили все хором.

Рюрик с горящими глазами выслушал клятву и приложил рукоятку своего меча к разгорячённому лбу. Простояв мгновение с закрытыми глазами, он опустил меч и решительно вложил его в ножны. Военачальники повторили его движения и, следуя повелительному жесту его руки, сели на свои места.

Вышата низко склонил голову. Происшедшее повергло его в ужас. Никто не говорил ни слова. Все чего-то ждали. Рюрик почувствовал, что необходимо раз рядить эту гнетущую тишину.

- Мирошко, ты что-то ещё хотел сказать? - взволнованно обратился он к старосте ладожан. - Говори! Мирошко встал, вытер вспотевший лоб, беспомощно развёл руками и хрипло заговорил:

- Я уж молвил… Вадим зело зол на тебя, ибо ты круче умом вышел против него. Он когда-то храбро бился с норманнами - его и призвали княжить в Новгород, - пояснил ладожанин и продолжил: - Но силы его на все наши обширные земли не хватило. Тебя позвали. - Все почувствовали, как вновь сгущается напряжённость в гридне. Ладожанин поперхнулся, откашлялся и угрюмо продолжил: - Мы надеялись, что у вас с Вадимом сложится крепкий союз, а у вас вышла распря. - Люди на скамьях зашевелились, приглушённый шёпот прошёлся ветерком промеж варягов. Мирошко повысил голос. - Лютится Вадим и не успокоится, пока не погубит тебя любым путём, как ястреб своего соперника. - Он посмотрел на Рюрика и безнадёжно изрёк: - Это ясно всем; Затем Мирошко оглядел военачальников, убедился в том, что они внемлют его словам, и добавил: - Но прошу всё же, варяжский князь, будь осторожен, не лей много нашей крови, тебе потом жить среди нас! А мы, ладожане, привыкли добрую думу о тебе иметь. Ведаем, несправедливо не поступишь! - горячо воскликнул Мирошко и хотел было даже обнять Рюрика, но тот остановил его, сделав вид, что не замечает порыва ладожанина.

- Хватит уговоров! - сказал Рюрик, нахмурясь. - Как ни крути, а выходит едино: Вадим ваш зело прыток и остановить его даже Гостомысл не может! Князь оглядел своих военачальников и решительно заявил: - Нынче же иду на Новгород! Я найду смутьяна и убью его! В полдень отплывём двумя дружинами. Вальдс! Ты остаёшься здесь. Дагар, объяви мою волю дружинникам, распорядился Рюрик, поклонился военачальникам, ладожанам и первым вышел из гридни…

ЗАХВАТ НОВГОРОДА

"…Волхов, Волхов, река волхвов, гадателей и кудесников! Видела ты много люда разного, а теперь вот посмотри на рать великую и запомни её! Пусть воды твои запомнят и меня, князя варяжского. Не с добром иду я в Новгород, что раскинулся на брегах твоих. Много зла видел я на земле словен твоих, а кто овеян злом, тот добро не сеет…" - угрюмо думал Рюрик, стоя на верхней палубе своей ладьи и хмуро вглядываясь в вечерние сумерки. Было холодно и сыро. Туман, медленно сгущавшийся над рекой, постепенно заволакивал низкие, поросшие густым дремучим лесом заболоченные берега, резко пахнувшие весенним разнотравьем.

Вверх по реке струги русичей неслись не так быстро, как по течению и по ветру, но и не медленно: дружно опускаемые рабами-вёсельщиками весла врезались в ледяные воды Волхова и уверенно преодолевали их встречный ход. Князь поглядывал то на волны, то на берега, ожидая засады, то на запад, стараясь определить, каков будет завтрашний день. "Запад чист - дождя не будет, - рассеянно отметил он про себя и никак не мог понять, хорошо это или худо.- Лучше бы дождь, - наконец решил он. - Люди попрячутся по домам, легче будет подойти к берегу…"

Князь чувствовал, как смущение и неуверенность подкрадываются к его сердцу.

"Нет! Никаких сомнений! - сжав кулаки, приказал самому себе Рюрик. Или он, или я! Не быть двум князьям на земле ильменских словен!"

Убедившись, что сумел справиться со смутой в своей душе, он спросил стоявшего рядом Дагара:

- Скоро ли Новгород?

- Да, мой князь! - возбуждённо ответил знатный меченосец.- Всё готово, - опередил он вопрос князя, поймав его взволнованный взгляд.

- Охрану пристани надо сразу взять под стражу! - напомнил Рюрик.

- Я уже распорядился и об этом, мой князь! - тихо заверил его Дагар и положил ему руку на плечо. - Успокойся! На зверя нужно выходить только с холодным рассудком. Сгоряча можно самому угодить в хитрые сети.

Рюрик молча сжал руку меченосца и склонил перед ним голову в знак особой признательности.

В это время две ладьи, идущие следом, настигли ладью князя и стали её обгонять.

- Что это?! - возмутился князь, мгновенно отстранясь от Дагара.

- Разведка на пристань, - спокойно пояснил меченосец. - У них на борту Вышата. Он согласился помочь нам. А мы сейчас замедлим ход и будем ждать их сигнала.

- Не подведёт? - хрипло спросил Рюрик. Он старался не показывать своё волнение, но глаза его смотрели с тревогой, а пальцы были сжаты в кулаки.

- Не должен, - ответил Дагар, но голос у него дрогнул. - Успокой душу свою, - тепло попросил он и убеждённо добавил, глядя в глаза князя: - Всё будет хорошо. А насильника, ты прав, пора заставить и ответ держать.

Это были как раз те слова, которые только и могли успокоить князю душу. Волна благодарности к другу залила теплом его сердце, но слова сейчас были бы лишними, и он только крепко сжал в своей ладони руку Дагара. Отведя взор от понимающего взгляда друга, Рюрик заметил:

- Ночь наступает, а как светло.

Дагар что-то отвечал ему, Рюрик не всегда впопад поддакивал, но вряд ли слушал своего верного меченосца. Тревога вернулась, овладела всей его душой. Он боялся, как бы она не помешала ему в самый решительный момент.

- Это хорошо, что мы войдём в город ночью. Меньше люда будет знать о смуте, - как можно мягче проговорил меченосец, и тут оба они слегка качнулись вперёд.

- Остановились… - догадался Дагар. - Смотри вперёд. Сейчас должен быть сигнал от Вышаты. Сквозь туман факелы плохо будут видны, - подосадовал он.- Пошли на нос! - И Дагар увлёк Рюрика в носовую часть ладьи.

В напряжённом ожидании начали вглядываться они в загадочную, парящую над рекой туманную мглу. Тихо плескалась вода. И не было уже того тревожного ощущения жуткого одиночества, которое иногда ни с того ни с сего проникает в душу, настойчиво предсказывая мрачный конец. Вдруг по лицу Рюрика пробежала волна свежего воздуха, и он облегчённо вздохнул: боги с нами. Они не покинули нас! Они дали нам знак! Напряжение и усталость потихоньку стали исчезать.

А вот и три огненных круга - пристань свободна, можно идти!

Дагар дал команду, и молчаливый караван из сотни ладей дружно подошёл к новгородской пристани.

Стражу пристани быстро окружили, насильно засадили в ладью Рюрика и оставили под надёжной охраной.

Ратники, не мешкая по умело скреплённым настилам вывели коней и, оседлав их, под командованием сотников отправились в обусловленный заранее для каждого квартал города.

Рюрик, Дагар, Гюрги, Ромульд и Вышата с двумя сотнями дружинников направились к дому новгородского князя, что стоял на самой окраине города. Дорога к нему проходила через весь город. Новгород спал, накрытый серой мглистой дымкой тумана, и лишь конский топот гулко раздавался по бревенчатой мостовой, и этот гул будил в тесных опочивальнях тех ильменских словен, у кого были чуткими душа и уши.

Осторожно миновали улицу кожевников: маленькие домики, огороженные частоколом, гляделись задиристо, несмотря на ночной покой. Узкие струйки дыма курились над их крышами и напоминали непотухающие костры дозорных: очаги в новгородских домах из-за постоянной сырости никогда не гасли.

Спокойно миновали и улицу, где жили купцы. Дома здесь были велики и спесивы, частоколы - заносчиво высоки. У каждого купеческого двора уже находились люди Рюрика и на недоумённые вопросы новгородцев спокойно отвечали:

- Выходить со двора запрещено! Спите!

- Это чей двор? - с любопытством спросил Рюрик посла Гостомысла, указывая на просторный двор, огороженный высокой бревенчатой изгородью. Каков за ней был дом - оставалось только догадываться.

- Сына первого посла, а рядом - дом его отца Полюдье - тихо ответил Вышата и посмотрел на Рюрика: вспомнил ли он одного из самых именитых в ильменских землях и богатейших купцов? Рюрик нахмурился; он словно бы наяву увидел скрестившиеся настороженные взгляды Полюды и Бэрина, ровно знали они про него какую-то тайну. Но тайна эта так и осталась с ними.

- Того самого, что послом к вам во Рарог приезжал, тебя с поклоном звал, - пояснил Вышата.

- А-а! - протянул Рюрик. - И какой же у него сын? - поинтересовался он.

- Зело молод, но самостоятельный хозяин, - уважительно отозвался Вышата о Полюде-младшем.

- Вот как! - протянул Рюрик. - А старший никуда нынче не отправился за товаром? - ехидно спросил он у посла Гостомысла и презрительно усмехнулся.

- Да не должон, - протянул Вышата, не приняв его слов к душе. Он указал на другой большой дом за высоким частоколом: - А сие дом Домослава. У него тоже сын подрос. Здоровенный, высоченный, скоро самостоятельным будет, пояснил Вышата, желая рассказами о знатных людях своего города смягчить злую решимость варяжского князя.

- У Вадима служит? - резко спросил Рюрик, понимая причину словоохотливости посла Гостомысла.

- Таким богатым людям, как Домослав да Полюда, ни к чему отдавати своих сыновей во дружину, - охотно ответил Вышата. - А у вас разве не так? спросил он, заглядывая Рюрику в лицо.

Рюрик промолчал. А вот и знакомый двор Гостомысла. Сам дом остался в стороне от пути Рюрика. Возле ворот уже стояли дружинники Рюрика. Неизвестно только, дома ли новгородский посадник.

"Ох, посадник, новгородский думник, - зло подумал про себя Рюрик. - Ох и задал ты задачу, разрешить которую приходится мечом…" Но через мгновение князь понял, что мыслями этими он скорее оправдывает себя, чем осуждает именитого боярина. Внезапно и ему пришла в голову та же мысль, которая не давала покоя Аскольду в знаменитый вечер на совете словенских старейшин: "Почему же они позвали именно меня? Почему не Юббе? А?" Он повернулся к Вышате и хотел было в упор спросить его об этом, но вовремя спохватился: спрашивать-то об этом надо только Гостомысла! Рюрик закусил губу и отвернулся от посла посадника.

Так в молчании миновали они и рыночную площадь, сиротливую, неуютную, подёрнутую пеленой сгущавшегося тумана. Наблюдая за часто меняющимся выражением лица заморского пришельца, Вышата иногда порывался что-то сказать, но, видя отчуждение варяжского князя, не силил больше себя. Он во всём положился на Святовита и мысленно повторял молитву о милости врага…

Миновали центр города, улицу плотников, дворы которых были украшены резными наличниками. Рюрик молча подивился на деревянные узоры, напоминавшие еловые лапы, но Вышате ничего не сказал…

Самой последней на этом тревожном пути была улица кузнецов, дома которых и кузни были огорожены низкими частоколами и, казалось, спокойно спали вместе со своими хозяевами в эту сырую, холодную ночь.

Рюрик вспомнил своих кузнецов-оружейников: Абрама, его сына, быстроглазого, шустрого Давида, и глубоко задумался. Как чутко угадывали иудеи все его мятежные думы! Как вовремя и бескорыстно оказывали они ему помощь! И какой гурьбой пришли они на пристань провожать князя и весь род его, отбывающий в Ильменскую Словению. Сколько даров принесли они рарожскому князю, зная, что у словен есть свои оружейники-викинги и вряд ли евреи пригодятся Рюрику. Князь смущённо смотрел на смуглолицую и кареглазую толпу, излучавшую неподдельную скорбь, и едва не расплакался сам. Сколько было подозрений, сомнений, сколько было разногласий, но всё это осталось позади. Главное, не было предательства. Абрам понял состояние князя и приказал детям общины передать Рюрику, его жёнам, дочери и военачальникам рарожского князя дары - металлические мечи, секиры и подсвечники.

- Абрам, если мне там будет туго, я пришлю за тобой! - воскликнул наконец Рюрик и с трудом оторвался от плачущего иудея. Абрам долго и грустно кивал в ответ головой…

Ну, а как сейчас, князь? Не очень ещё туго? Да, словене! Не живётся нам мирно! Наверное, потому что нас слишком много… Рюрик хмуро огляделся по сторонам и, сделав усилие, вернулся в мрачную новгородскую действительность. Он вгляделся во мглу и увидел, что почти у каждого двора, у каждого дома новгородского селения стояли его воины, ожидая решительных событий… Ну вот и пересекли город от западной стены до восточной, от одних ворот до других; что же дале? Рюрик волновался, не выдаст ли Вышата. Но посол Гостомысла не подвёл: просигналил условленными знаками дозорным постам, восточные ворота Новгорода медленно открылись, и дружина Рюрика беспрепятственно вступила на дорогу, ведущую к дому новгородского князя.

Двести всадников пришпорили коней и понеслись прямо ко двору Вадима…

- Кто там? - Сонный голос княжеского слуги звучал досадливо, но не громко: знал, что будить просто так хозяина нельзя.

- Веско, - соврал Вышата, изменив голос.

- Ну, и чаго надоти? - невозмутимо и всё так же сонно спросил слуга.

- Подними князя! Дело срочное! И отвори ворота! - грозно приказали в ответ.

- Ба-а! - протянул слуга, так и не узнавший голоса. - Прямо и ворота! Неужто в калитку не уберёшься? - проворчал слуга и глянул в маленькую дырочку, расположенную в калитке.

- Да я на коне! - крикнул на слугу Вышата. - Отворяй, немедля!

Слуга глянул в другую дырочку, расположенную в частоколе, убедился, что "Веско" один и действительно на коне, и отворил ворота…

Только и успел, что ахнуть слуга, как ему заткнули рот и скрутили руки. Двор быстро заполнили варяжские ратники, а слуга таращил на них испуганные глаза.

По знаку одного из них - видно, что не простой ратник, ему развязали руки и освободили от кляпа рот.

"Да вы чьи? - хрипло спросил он и с любопытством оглядел незнакомца. Где Веско-то? А я чую: голос будто его и не его, а не пойму спросонья…

- Вадим спит? - перебил его незнакомый военачальник. Слуга на миг задумался: говорить аль не говорить. Так худо и не так всё равно худо. Убьют всё едино.

- Нет! - закричал он что есть силы, но ему опять заткнули рот и пригрозили.

- Не кричи без нужды! - шёпотом потребовал всё тот же витязь. Сигналишь хозяину? Молодец! - похвалил его Рюрик. - Значит, тот спит.

- Дом окружён, князь, - услышал слуга и вытаращил глаза на стоявших около него людей. "Говорят по-словенски, а вроде и не наши - кто же это?" ломал он себе голову.

- Благодарю, Дагар, - услышал ответ слуга и подумал, что такого имени он не ведает.

- Вышата! - тихо позвал варяжский князь. - Надо, чтоб Вадим поднялся и вышел на крыльцо. Заставь вот его это сделать. - Рюрик указал рукой на слугу. Слуга не сразу узнал посла новгородского воеводы, так тот изменился в лице и даже как будто постарел.

- Простя, - устало обратился Вышата к слуге новгородского князя. Разбуди Вадима. Скажи, что Веско от варягов приехал.

- Да что ты заладил: Веско да Веско. Где Веско-то? Неужто я слепой? Давно бы увидел его. Где он, Веско-то? - тихо бубнил озадаченный Простя, глядя по сторонам и оттягивая решающий момент.

- Он… сейчас будет здесь, он чуть задержался в пути, - запинаясь, выговорил Вышата, не отводя от Вадимова слуги горячего взора воспалённых глаз. - Иди, разбуди Вадима, - настойчиво попросил его Вышата.

- Не пойду! - отказался слуга и Окончательно убедился, что всё случившееся не ночной сон. - И ничего не скажу! - решительно заявил он.

- Почему? - удивился Вышата.

- Услуга врагу моего хозяина есть предательство, - нашёл в себе силы ответить Простя, презрительно при этом взглянув на Вышату, и хмуро добавил: - Будите сами, а я вам во сиём деле не помощник.

Вышата принял упрёк молча и беспомощно посмотрел на Рюрика с Дагаром.

- Взять его под стражу, - распорядился Рюрик, который слышал разговор и не удивился его результату. Он отвернулся от них и тихо спросил друга:

- Дагар, есть ли в этом жилище запасные выходы?

- Нет, - ответил меченосец, разведавший уже все выходы из большого дома Вадима.

- Тогда действуй, как договорились, - приказал ему Рюрик, а сам повернулся к Вышате. - Подсобишь? - мрачно спросил он. Посол молча кивнул.

Дагар взял с собой ратников и тихонько взошёл с ними по ступенькам высокого крыльца. Рюрик приказал закрыть ворота двора. По его же приказу к крыльцу подтащили какой-то тяжёлый мешок.

Простю, которого отвели к забору, удивило, что кони возле крыльца стоят беспокойно, подёргивают боками и подфыркивают. "Чтой-то кони копытами об землю бьют? Покойника, что ли, чуют?.."

Он отыскал глазами князя и наткнулся на его понимающий взгляд. Зачем-то кивнул ему и удивился на самого себя: ведал ведь, что витязь отвечать не станет, а кивнулось… Рюрик действительно отвёл взор от слуги Вадима и понял, почему тот ему по сердцу: "Ведь наверняка мой старик вёл бы себя так же. Молодец, Простя!"

Решив, что с Дагаром ушло мало людей, он послал ещё два десятка воинов в дом Вадима. Меченосец в это время шёл по длинному коридору, осторожно отворяя каждую встречающуюся на пути дверь и заглядывая в клети. Дружинники следовали за ним. Наконец Дагар достиг княжеской гридни, тихонько открыл её дверь и увидел странную картину: прямо за длинными столами, сидя и лёжа на широких беседах, спали дружинники Вадима. Стол был заставлен кубками, глиняной и деревянной посудой с остатками пищи. Стойкий запах медовухи стоял в комнате.

Видимо, новгородский князь коротал вечер с друзьями. Дагар пересчитал Вадимовых ратников: двадцать шесть.

- Не будить, пока не найдём Вадима! - шёпотом распорядился Дагар, обрадовавшись пополнению, направленному предусмотрительным Рюриком. Он оставил возле дверей гридни десяток людей, а с остальными отправился дальше…

Вадим спал в одрине. Дагар приоткрыл дубовую дверь и смутился: новгородский князь спал в объятиях обнажённой молодой красавицы. Меченосец сразу представил себя в жарких объятиях Руцины (редки их встречи, но если уж им суждено будет быть вместе, то Дагар не отпустит от себя свою любимую ни на шаг. Ну и что же, что она теперь другому богу молится?..) Он подавил вздох и нерешительно оглянулся на своего помощника.

- Самое время! - шепнул Ромульд меченосцу, и тот, справившись с невесть откуда взявшейся робостью, решительно направился к ложу новгородца.

- Пробудись, Вадим! - громко крикнул он и постучал мечом о деревянный край одра. Вадим с женой не шелохнулись.

- Князь, проснись! - повторил громко Ромульд, который уже стоял у изголовья ложа супругов с другой стороны.

Вадим медленно повёл тяжёлой головой и, чуть приподняв её, снова опустил на высокие подушки.

- Князь, да пробудись же! - грозно потребовал Дагар и резко потянул подушку из-под головы Вадима.

Тот сразу вскочил.

- Кто посмел?! - хрипло закричал было он и онемел на полуслове: что такое? Вся одрина заполнена синеголовыми воинами…

- Оденься, снарядись как воин и выходи без буйства во двор: там тебя ждёт Веско, - грозно потребовал Дагар и ещё раз внушительно добавил: - Без буйства!

- Нет! - дико закричал Вадим, разбудив криком жену. - Он не мог меня опередить! Нет! Не верю!

- Не кричи! - властно прикрикнул на него Дагар. - Весь двор занят нашими людьми.

- А-а! - закричала жена Вадима: она то пряталась в меховые покрывала, то выглядывала из-под них и всё кричала: - Откуда здесь синеголовые? Вадим! Спаси, спаси меня!

- Не кричи! - строго приказал ей Ромульд и тихо посоветовал: - Встань и оденься. - Он подал ей длинное, украшенное красивой цветной вышивкой серое полотняное платье и поторопил: - Быстрее! У нас дел нынче много!

Вадим не шевелился. Он сидел сгорбленный, обречённо свесив голову.

- Не заставляй нас силою облачать тебя, - брезгливо сказал Дагар новгородскому князю, вспомнив его грязную клевету. "Придумать такое не может нормальный человек. Ведь ты - князь! Весь на виду! Как только ты смог додуматься до такого?!" - ярость вскипела в Дагаре.

- Словене глаголили нам о твоей храбрости, а ты, яко последний трус, жалеешь самого себя! - презрительно прикрикнул на него Дагар и приказал своим дружинникам: - Наденьте в последний раз на новгородского князя его доспехи!

Вадим вскочил и бросился на рарога с кулаками.

- Варяжская пиявка! - прохрипел он. - Я тебе покажу "в последний раз!" - но роковые слова он прокричал уже со скрученными руками…

Солнце едва выглядывало из-за мохнатых сосен, когда Вадим и его красавица жена были выведены на крыльцо их дома. Новгородский князь запрокинул голову и в последний раз увидел серое, с голубыми прожилками небо, первые длинные косые лучи солнца, тянувшиеся с восточной стороны горизонта до его крыльца, просыпающийся мрачный лес, соседствующий с его домом, сидящего на старой сосне надрывно каркающего ворона и подавил вздох. Опустить глаза ниже, на незваных гостей, не захотел.

- Прими слебника своего, которого ты послал на верную гибель! - бросил ему Рюрик, ожидая, когда новгородский князь посмотрит в его сторону.

От неожиданности Вадим вздрогнул, глянул вниз и в ужасе отпрянул: на крыльце прямо у него под ногами лежало обезглавленное тело Веска.

- Кто не бережёт преданных ему людей, тот не бережёт себя! - гневно крикнул ему Рюрик и зло добавил: - А теперь при всех сам повтори клевету, которой ты решил испоганить имя моё!

Вадим вскинул голову, сделав невольно шаг назад, но наткнулся на плотно стоявших сзади него воинов Дагара и стал медленно спускаться вниз со ступеньки на ступеньку, пряча взгляд от варяжского предводителя.

- Нет! Не пущу! Не отдам! - метнулась за ним жена и повисла на его плечах, захлёбываясь слезами.

Вадим зашатался. Он с трудом разжал её руки, но она снова как безумная обвила его шею руками и застонала, чуя скорый неминуемый конец своего любимого мужа.

- Уведи её! - закричал Вадим, обращаясь к варягу. - Только изверги так пытают людей! - Он словно силу обрёл от этого нового испытания и уже смело посмотрел в глаза Рюрику.

Рюрик взмахнул рукой, и два дружинника с силой оторвали от Вадима его жену, которая извивалась, яростно отбиваясь от них, и рвалась к мужу.

- За что ты его так? - презрительно глядя на соперника, спросил Вадим, указывая на тело Веска.

- За неумение выбирать себе хозяина! - почти рыча, ответил варяг и с трудом перевёл дыхание. - Какую смерть выбираешь, наветчик: в бою или через повешение? - ещё злее спросил новгородского князя Рюрик, когда тот тяжело спустился с крыльца.

Вадим вскинул голову. В глазах его загорелась надежда.

- В бою! - прокричал он в ответ ненавистному русичу. - Не было такого, чтоб Вадим отказался от боя! Меч! Секиру! - сорвавшимся голосом потребовал он.

Два всадника, два разъярённых князя бились не на жизнь - на смерть. Другого исхода и быть не должно. Дозволялись любые приёмы, уловки, боевые крики, но не смена вышедшего из строя оружия. Дружинники, отступив к частоколу, затаили дыхание.

Рюрик всегда держал руки с оружием на коротком взмахе. Он знал, что эти удары особенно верны и злы. Помня урок, полученный им в битве с Аскольдом, приучил своего коня не бояться диких выкриков и наскоков. Несмотря на обуявшую Рюрика ярость, глаза его сами собой искали ошибки в боевой выучке противника. Напрасно. Новгородец был и силён и ловок. Битва, по всему, предстояла трудная.

Вадим делал смелые наезды; сокрушительно обрушивал на ненавистного соперника град длинных ударов. Но Рюрик с честью выдерживал их, переходя в быструю атаку и изматывая врага своими методами борьбы.

Храпели кони, вздымая клубы пыли: надсадно вскрякивали соперники, подстёгивая и без того лютую ненависть друг к другу, глухим звоном отзывались в ушах дружинников удары мечей…

- …За Сигура! - крикнул вдруг Рюрик, и ратники услышали страшный вопль Вадима. Варяжский князь всадил свою меткую секиру прямо в открытую шею новгородца, на мгновение не защищённую им: Рюрик обманным движением заманил Вадима влево, и враг раскрыл себя. Новгородец выронил меч и, тяжело раненный, нагнулся над конём, невольным движением ног сильно пришпорив его. Конь рванулся, и послушный натянутой уздечке, помчал своего всадника, повернул его открытой спиной к сопернику.

- А это за Триара! - И Рюрик метнул в спину Вадима меч.

Новгородский князь, запрокинув назад голову, с искажённым лицом минуту ещё оставался сидеть в седле, но вот его тело рухнуло на землю. И стало совсем тихо. Слышны были только горькие всхлипы жены новгородца, упавшей на землю, и тяжёлое дыхание варяжского князя.

Два дня и две ночи не могли успокоиться новгородцы. Сполох был как на потерявшей управление ладье во время Злой бури на Варяжском море. Что делать? Как быть? Как снести Рюриковы обиды? Вадима убил, его верных дружинников, ночевавших в доме новгородского князя в ту роковую ночь, тоже убил. С Гостомыслом говорил гневно - не по чину. Грозил суровой расправой каждому, кто по убиенным плакать да причитать станет. Ходит по городу лютый. Пристань закрыл. Ряды торговые тоже закрыл. Никакую речь слушать не желает. Чего-то ещё затевает, а чего - никому не ведомо…

Но миновали грозные дни. Туманится Новгород, но не кричит уже, а лишь тихонько шепчется. Волхвы по погоде, деревам и зверью распознать хотят, чего от Рюрика новгородцам ждать-ожидать можно.

Вот Ведун с силой согнул ствол ветлы и резко отпустил его. Дерево не сломалось, спокойно разогнулось, опустив длинные ветви вдоль ствола и не хлестнув по лицу старца.

- Ишь ты! - удивлённо проворчал он, мотнув длинной седой бородой. - А ну-ка, бобра попытаю, - решил Ведун и, постучав деревянной клюкой по берегу, омытому водой Волхова, прислушался. Приплыл старый большой бобр; покрутил седоусой мокрой головой под протянутой к нему морщинистой рукой Ведуна, обнажил крепкие ещё клыки и окинул старца спокойным любопытным взором; затем ещё раз покрутил усатой мордой, уже не показывая своих астрагалов, и… уплыл восвояси.

- Ишь ты! - обрадованно воскликнул любимец Святовита и в раздумье добавил: - Видно, правда, поутих ярый!..

- Поутих, поутих ярый, буйства-то прекратил, - поведал он новгородскому владыке, греясь у горящего очага в его гридне, и растерянно добавил: - А вот глаза всё равно на людей не поднимает: в себе, видно, смуту чует. И рать зачем-то опять проверяет.

Гостомысл тяжело вздохнул, подошёл к старику, поцеловал его в седую голову и глухо проговорил:

- Благодарствую за вести! Иди с миром! И да поможет ему Святовит." Он сунул в руку Ведуна увесистую гривну. - Возьми, отче! Ежели понадобится ещё… для твоих собратьев, то не таись, проси…

Гостомысл устало сел на беседу: второй месяц как на раскалённых углях живёт: то ли спит, то ли не спит, то ли ест, то ли не ест - сам не знает: брусничную воду, правда, попивает - голову поддерживает. Ведун сочувственно вздохнул, благодарно принял дар, склонил голову пред владыкой Новгорода и бесшумно удалился в свою клеть…

А новгородские старухи и старики длинными весенними вечерами допоздна сидели возле окон со своими присмиревшими внуками и сказывали были и небыли о знаменитом князе русичей Рюрике.

- Хоть бы жён своих скорее сюда привёз: можа, добрее стал бы, осторожно шептали они: вдруг да услышат чужие уши! - А то на живого не похож князь-то. Всё бледный, суровый да ярый какой-то ходит. Вот сел как-то в ладью, посадил с собою много бояр своих и поплыл по Волхову. Туды - сюды, туды - сюды, всех рабов своих примучил, всю воду в реке взбаламутил, а нашёл ли чего - не сказал. Речи же горячие вёл со своими людьми, да и наших многих допытывал. Видно, строить крепость у нас собирается…

Каждый день сказания о делах варяжского князя росли и ширились, а Рюрик, как водится, о них ничего и не знал.

- …Вот месяц прошёл после убийства Вадима, другой идёт… Город наш заполнили родичи да ратники варяжского князя. Замкнулись все как-то в доме Вышаты и споры горячие завели. А Вышата ходит хмурый, исхудалый; видать, душою примолк. Волхвы как-то пытались подловить его, поспрашивать, что да как, да испугались одного взора его. Помутился взор у бедного. Ужели не пояснеет? - вздыхает сказитель и ждёт ответного вздоха слушателей. И слушатели сочувственно вздыхают разом и разом глаголят: "Ай-яй, бедный Вышата!" - затем смиренно ждут продолжения сказа.

- Не удалось и волхвам нашим (боги им, видно, не в помощь) распознать всю правду про Рюрика и его ратников. Стали они тогда по звёздам гадать, на солнце поглядывать, видения от него ждать, да что-то не получили и видения. Тогда стали воду лить при луне. Но вода не пенилась, а лилась себе на бережок и даже прутик ракитовый в речку не смыла. А Ведун наш, тряся седой головой, всё вспоминал какую-то совиную бойню и качал ветви ивы над рекой: ветви разгибались медленно, тихо шелестели и никакой беды не предвещали. Тогда кудесник речного бобра попытал. Когда ж это было, чтобы бобёр человека в воде за руку не кусал?! Так ведь приплыл усатый при волхвах по зову Ведуна к указанному месту, покрутил хитрой мордой возле берега, обнюхал руку старца и даже зубов никому не показал! Вот диво так диво! - Сказитель многозначительно помолчал и продолжил: - "Всё стихло, - заверил всех старец. - Все! …Ждите теперь других дел от варяга: мирных да у строительных!" …Вот какие ноне деяния творятся в Новгороде! - со вздохом сожаления заканчивал свою быль рассказчик и отводил взгляд от слушателей…

А Рюрик тем временем созвал всех предводителей варяжских дружин: возмужалого, настороженного Аскольда и спокойного, добронравного Дира, сущего уже в своих годах Олафа и стареющего, мудрого Эбона, стойкого Ромульда и уравновешенного Гюрги, усадил их в просторной светлице Вышатова дома и сказал, не таясь:

- Отныне из сих мест я никуда не уйду, но и город этот обживать не стану! Не по нраву он мне: уж больно туманно и сыро здесь. Я нашёл другое место, там и срублю новый город. Где - увидите потом, - уточнил Рюрик и обвёл властным взглядом присутствующих. - Главный торговый путь в этой земле будет теперь в наших руках! - решительно заявил князь и сделал паузу, давая всем время осмыслить сказанное, а затем повелительно продолжил: - В Ладоге посажу я Олафа. - В ответ на это решение князя раздался чей-то возглас удивления, и все посмотрели на бывшего рарожского вождя. Олаф заметно возмужал: ростом он стал с Рюрика, в плечах - намного шире его, окладистая борода обрамляла красивое сероглазое лицо, добавляя ему солидности. Все ведали их родственные связи, и потому, хотя кое-кому и желательно бы сидеть в обжитой крепости, все понимали, что другому там не быть. Аскольд бросил колючий взгляд на Рюрика, но и он ничего не сказал.

Дир же вообще не поднял головы.

Бывший же вождь рарогов зарделся: владеть прославившейся уже Ладогой это почётно, но сдержанность, воспитанная суровой Унжей, не позволила ему открыто выразить свою благодарность. Олаф встретился с горячим взглядом Рюрика и слегка кивнул князю.

- Что ты молчишь, Олаф? Надо поблагодарить князя за почётное поручение, - улыбнувшись, посоветовал Эбон.

Олаф встал, вынул меч из ножен и приложил ручку его ко лбу.

- Служу верой князю Рюрику! - громко произнёс он клятву. Все военачальники, как по команде, тоже встали и на едином дыхании проговорили:

- Согласны, князь, с твоим выбором! Ладога достойна Олафа.

Все сели на свои места. Князь подождал, когда установится тишина, отыскал горячим взором возбуждённые лица волохов и громко, чётко выговаривая каждое слово, сказал:

- Аскольд и Дир со своими дружинниками пока останутся со мной здесь, в Новгороде.

Волохи недоумённо уставились на рарожского князя: Аскольд - подавшись вперёд, Дир - не шелохнувшись.

- Надо оставить заносчивых словен одних на южных границах: пусть научатся дорожить той силой, которую сами позвали, но опорочили, - со злой убедительностью проговорил Рюрик, выдержав долгий, пытливый взгляд Аскольда и, к удивлению своему, отметив молчаливое понимание Дира. - Вы мне так же дороги, как и погибшие мои братья! - горячо и искренне воскликнул князь, глядя в глаза волохам. Но Аскольд молчал. - И не ищите злого умысла в моих намерениях. Я хочу заставить словен чтить всех нас! - Последние слова Рюрик почти выкрикнул, желая сломить упрямое молчание Аскольда. Тот отпрянул назад и отвёл, на мгновение смирившись, взгляд. Как вспышка молнии освещает тёмную клеть, так и слова эти оживили воспоминание, похороненное глубоко в душе чёрного волоха, и он смутился.

Веско - посол от Вадима - как-то пожаловал на Свирь, в крепость Аскольда, и поведал ему об убийстве Рюриком Сигура и Триара, Аскольд испугался тогда, заволновался, но, хотя слова о коварстве рарожского князя были ему по сердцу, в такое злодейство его он поверить не смог. Посол новгородского князя долго всматривался в лицо Аскольда, пытаясь понять, какие же чувства вызвало в нём это страшное известие. На лице чёрного волоха трудно было что-либо прочесть. Аскольд не был бы Аскольдом, если бы поверил сказанному сразу. Он вытер пот со лба, откинув кудрявую чёрную прядь волос и обнажив при этом тускло сверкнувшую в свете факела серебряную тяжёлую серьгу с агатом. Веско понял, что склонить его на свою сторону будет трудно: уж очень тяжело молчит, а что скрывается за этим молчанием - один Святовит ведает…

- Вот видишь! - осторожно попытался Веско ещё раз убедить Аскольда. Сначала Сигур и Триар, а потом и до вас, чужаков, очередь дойдёт.

- Молчи! - решительно прервал его Аскольд, и Веско не сразу понял, что означает это "молчи", а черноволосый волох встал, посмотрел в глаза Вадимову послу и тихо сказал: - Я подумаю.

Веско обрадовался было, что так быстро уломал волоха, но Аскольд продолжил, глядя поверх его головы:

- В месяц серпень Вадим получит от меня весть. А сейчас пошли, я тебе покажу своих наложниц, - улыбаясь, громко заговорил волох и обнял Веско за плечи. Взгляд же свой от посла прятал, ибо дума его была всё о том же, злодействе: "Не мог Рюрик убить братьев. Меня и то спас от пыток жрецов, хоть и был ранен мною секирой. Вспыльчив князь, но не злобен и не коварен". В голове одно, а язык улещивает, отвлекает гостя; - Торопись-торопись, а то мои девоньки заждутся нас и уснут. Веселья не получится!

- …А наше дело одно - охрана богатого торгового пути из варяг в греки! - как сквозь густой туман донеслись до Аскольда слова Рюрика. - С остальным же пусть справляется Гостомысл с его воями, - заключил варяжский князь, и Аскольд на сей раз не мог с ним не согласиться.

Военачальники встали, и все вместе хмуро, но решительно, повторив последний призыв князя, заключили его традиционно:

- Да будет так!..

НОВЫЙ ГОРОД

Не ошиблись сказители Новгорода, варяжский князь действительно решил построить новую крепость. Но где? Долго думу думали, к волхвам обратились. Волхвы стучали посохами о землю, ухо прикладывали к тому месту, где посохом стучали, долго слушали, чувствуя рядом шум воды Волхова, и в сомнении качали седыми головами:

- Нету! Туте бедови случахоси, коли крепость поставить, - намывы часты, - озадаченно вздыхали они, добросовестно отмерив не одну версту по обоим берегам реки-кормилицы. Часами беседовали они с Гостомыслом о замыслах варяга, ломали голову над вопросом: с добром ли решил неуёмней русич близ одной крепости ставить другую? Сутками наблюдали за проточной водой: проверяли предсказания Ведуна. Вода стекала спокойным потоком, не увлекая с собой даже мелких камушков, предусмотрительно расставленных на её пути многоопытными кудесниками. И об этом поведали волхвы владыке Новгорода; а он сидит на беседе грустный, хворый, пьёт из большого кувшина настой белокудренника и исподтишка изучает лица волхвов, хмурую думу думает: кто же из них по воле Вадима заклинание над Рюриком вершил и, самое главное, не лелеет ли он новый какой зловещий замысел против князя втайне и от него, Гостомысла, и от Ведуна.

Посадник оглядел одного, другого, третьего… Волхвы как волхвы. Лица у всех добрые, бороды седые, длинные, глаза светлые, как бы выцветшие, немного озабоченные. Вот и все, что отметило зоркое око Гостомысла но душа его была неспокойной - скорбела.

- Да, да, много бед варяг натворил, - тихо промолвил наконец, так и не определив среди них врага Рюрика, - но мы своё святое дело должны свершить, - он глубоко вздохнул и пояснил: - Поминальное каменье у главной пристани всё одно поставить надо. Убиенных варягом ратников Вадима новгородцы не забудут, и потому чтить память их будем каждую весну. Немного помолчав, Гостомысл добавил: - Да и Вадима забывать не след! Вадим герой! Много побил врагов земли нашей! Это помнить надо!

Он встал, давая волхвам знать, что наказ дан и они могут идти. Волхвы слегка поклонились посаднику и дружно направились к выходу.

- А варяга… - как бы случайно вспомнил Гостомысл и грозно вдруг выпрямился, - бдите денно и нощно.

Ну, а что же в это время делал варяг?

На левом берегу, при истоке Волхова из Ильменя, есть высокий холм, которому словене давно дали имя Людин мыс, ибо любили словене это высокое место и много люда бывало на нём, особенно в солнечные дни. Его-то и облюбовал Рюрик для застройки своего городища. Всё лето дружина без отдыха валила лес, бревна, перевозила их на полуостров, ставила крепость.

А жители города, оправившись от тревог этой весны, что получила в народе название Вадимовой смуты, хмурились и сторонились дел варяга. При встрече с новосёлами они не задирались, но и разговоров не заводили; взоры их как-то туманились, убегали в сторону, а напряжённые плечи и спины их были полны злой памятью.

А вскоре город стал пустеть. Уходили люди к родичам в Псков, Изборск, Белоозеро, и впереди их бежала молва о лютом варяжском князе и его страшных синеголовых воинах.

Рюрик молча выслушивал донесения; каждый день, а вернее, каждую ночь одна, а то и несколько семей покидали старый город…

- Гостомысл сбежал, - передал однажды вечером Дагар своему князю весть речного постового.

Рюрик так и застыл на месте. Он ожидал чего угодно, но не бегства именитого посадника.

- Ну и пусть бежит! Значит, силу почуял! Всё равно назад пути нет! Нет! - Он яростно рассёк рукой воздух и уже тихо спросил Дагара: - Что скажешь, мой главный меченосец?

- Скажу то же, что и ты; назад пути нет, - жёстко ответил Дагар.

Шли дни. Рюрик молча выслушивал донесения о бегстве той или иной новгородской семьи, но никому не мешал выезжать из города. Вместе со своими военачальниками и дружинниками князь строил новый город и не чурался никакой работы: валил лес, носил бревна, чертил планы застройки. В самых трудных делах старался сначала смекнуть, как облегчить изнурительный труд своих гриденей. Спал тяжёлым неровным сном, часто просыпаясь и вздрагивая от непрошеных сновидений. То волхвы приснятся ему с длинными седыми бородами. Вот они шепчутся между собой, вертятся вокруг толстостволых дубов, неодобрительно качают седыми головами, тыча в него жёсткими пальцами. То вдова Вадима плачет, вцепившись почему-то руками не в мужа своего, а в него, Рюрика. То сердце замирает - в бездну падает Эфанда, а он не может спасти её. То Гостомысл кричит: "Не помогу!.. Не помогу я тебе ничем!" Вот и ломает себя Рюрик непосильным трудом, чтобы впасть в забытьё ночью и не видеть кошмаров во сне. Чует он, что не успокоят его мятежную душу прорицатели и толкователи снов, потому и не зовёт их.

Теперь он не вспоминал советы отца, не бередил душу поучениями Бэрина, не пытал белого коня, не смотрел на солнечный диск днём, не поднимал взора на луну ночью, не прислушивался к говору реки и не внимал шелесту листвы в лесу. Теперь он упорно рубил Новый город и новую крепость при нём. Теперь он был другим Рюриком.

Эфанда видела резкую перемену в муже и старалась не раздражать Рюрика. Каждый раз в полдень она в сопровождении домашних слуг шла туда, где строился новый город, и, как многие семьяницы, несла мужу нехитрый, но горячий обед.

Князь молча брал пищу, безразлично съедал её и всё так же молча провожал жену до столетней сосны, возле которой собирались женщины, возвращавшиеся в город.

Эфанда улыбалась на прощание, ласково обтирала лицо князя убрусом, и сердце её сжималось от жалости к нему.

В последнее время князя стал одолевать надрывный кашель. Эфанда хмурилась, наблюдая за тем, как борется муж с надвигающейся болезнью; знала, что он плохо справляется с ней; старалась потеплее его одеть, но он отмахивался от её забот и просил не беспокоиться. Эфанда, напуганная всё усиливающейся болезнью князя, решила бороться за его жизнь древними способами, известными только избранному кругу соплеменников. Сидя у себя в одрине, она пыталась представить себе здоровые лёгкие мужа и с помощью заклинаний над огнём и водой передать этот образ Рюрику. Если бы Рюрик понимал, почему ему в определённые минуты становится легче, лёгкие словно наполняются свежей силой и он совершенно перестаёт кашлять, то он, наверное, попросил бы жрецов своего племени совершать подобное таинство почаще, до тех пор, пока не поправится совсем. Но князь не задумывался о своём состоянии и не отвечал любимой жене на её вопросы… Эфанда замыкалась в себе и боялась показать любимому те стороны своего характера, которые превращали её в воительницу, похожую на Руцину…

- Боги! Где же взять силы для терпения!.. Только бы не догадалась ни о чём Руцина! Засмеёт! - отчаивалась младшая княгиня и всё порывалась пойти к кудеснику. Она звала служанку, волнуясь и торопясь, приказывала отвести себя к самому искусному гадателю, но та смотрела на неё ледяным взглядом и упорно отказывалась исполнить желание госпожи.

"Да-да! Да, я всё понимаю, - шептала про себя Эфанда, - они либо ничего мне не откроют, либо скажут такое, что сердце моё разорвётся. Нет-нет, к кудеснику и волхвам ходить не надо. Не надо, - убеждала она себя. - К маме! - хваталась она за эту мысль как за соломинку. - Но… она стара и нельзя нарушать её покой! Нет…" - совсем было потерялась Эфанда, но вдруг обрадованно улыбнулась. Ей показалось, что она нашла решение.

- Выброси травы, которые ты завариваешь на ночь! - приказала Эфанда служанке.

- Ты же просила беречь их пуще глаза! - напомнила ей славянка.

- Я передумала, - оборвала её княгиня. - Выброси!

Служанка пошла было выполнять распоряжение своей хозяйки, но та остановила её:

- Не все! Отныне будешь готовить на ночь отвары из красной кашки… Чем вы ещё выгоняете кашель? - быстро спросила она, хотела ещё что-то сказать, но не успела: отворилась дверь, и на пороге клети появилась непрошеная гостья. Служанка метнула любопытный взгляд на вошедшую старшую жену князя и затихла в ожидании.

- Я всё слышала, - властно проговорила Руцина, обращаясь к славянке и не глядя на Эфанду. - Отвечай, чем вы выгоняете кашель?

Эфанда вспыхнула, но подавила гнев.

- Горячей золою! - а ответила служанка, с бабьим любопытством разглядывая обеих княгинь. - Он же стынет тама, на болотах да во лесах, от вечерней сыри и тумана. А горяченькую золу завернёшь во ленок да приложишь ко спине и груди - гоже! Лишь бы… лишь бы вытерпел! Мужи что дети нетерпеливы! - разговорилась вдруг служанка, которая не была уже такой неприступной и сердитой, как в первые месяцы жизни в княжеском доме. А сейчас ей показалось забавным одинаково тревожное беспокойство двух жён об едином муже, и она широко улыбнулась.

- Хорошо, я попробую его уговорить, - в ответ ей улыбнулась и Эфанда и мягко сказала: - Можешь идти. - Но тут же спохватилась, что опередила старшую жену, досадливо подумала: "Руцина злопамятна!" Но рыжеволосая красавица не возмутилась.

Служанка ушла, а Эфанда на миг стала счастливой от появившейся надежды. Улыбка украсила её лицо, и Руцина не выдержала:

- Почему ты ему не родишь ребёнка? - Запахнув сустугу, подбитую лисьим мехом, она уселась на массивный деревянный стул. - Или и это одна из заповедей твоей мудрой матери? - насмешливо добавила она.

Эфанда покраснела, но ничего не ответила Руцине. Та засмеялась.

- Как ты хороша, когда смущаешься! - как-то растерянно подумала она вслух. - Вот в какой миг он полюбил тебя! - уже жёстче заметила она и хмуро спросила: - А что, Бэрин не в силах вылечить князя?

- Бэрин применял все, что считал должным, но… Рюрик раздевается во время работы, и хлопоты жреца оказываются пустыми, - ответила Эфанда, ощущая на себе пронизывающий, раздевающий и оценивающий взгляд Руцины.

- Да-а, он такой, - рассеянно ответила свейка, и Эфанда поняла, что первая жена всё ещё любит её Рюрика. Она промолчала и, желая, чтобы Руцина как можно скорее ушла из её клети, не глядела на старшую жену. Ей было жаль себя, обидно за Руцину и горько оттого, что он один такой, которого любят и желают все три его жены и, наверное, все его наложницы, но что делать, если он предпочитает всем им её одну… А может, и её уже не так желает, как прежде?.. Может, и она совсем скоро будет так же, как Руцина и Хетта, страдать от бессилия и злости?.. Что же делать?.. Что? Она умоляюще вдруг взглянула на старшую жену, хотела что-то сказать, но та опередила её.

- Ничего не понимаю, - желчно заговорила Руцина, глядя на Эфанду почти с презрением, - Унжа знала мудрость в любви. Наши жрицы знали толк в этих делах, а твоя мать - больше, чем кто-либо из них! - Это было сказано таким тоном, будто младшая княгиня и создана только для того, чтобы сносить обиды от старшей. Эфанда вопросительно вскинула брови и, возмущённая, встретилась с колючим взглядом старшей, но ещё не старой жены. Та как бы не заметила её взора и уверенно продолжала: - Мужчины любят страстных женщин. Такой полюбил Рюрик сначала меня, потом Хетту.

Эфанда молчала, ожидая продолжения.

- Такими нас с Хеттой любят и другие мужчины,- разведя руки в. стороны, вдруг растерянно проговорила Руцина, и Эфанда сжалась, ожидая новых обид. А ты… ты словно и не обучалась у жриц, - заключила первая жена и ещё раз внимательно оглядела похудевшую Эфанду.

- Значит, я бездарная ученица жриц любви, - тихо ответила та, упорно не желая смотреть на обидчицу.

- Ты скрытна, как коварная Гарпия[74], - убеждённо заявила Руцина и встала. - Только не жалей нас с Хеттой! Нам жаль любви Рюрика, старшая жена князя была, как всегда, искрения в своих порывах, но резка в выводах, - но мы сумели найти счастье с другими! Когда тебя постигнет наша участь, приходи к нам! - ив голосе её прорвалась такая безысходная тоска, что Эфанде стало страшно.

- Я прежде умру! - невольно выкрикнула она, не сдержавшись.

- Мы-то живы! - с грустной усмешкой ответила ей Руцина и, высоко подняв голову, с достоинством вышла из уютной клети младшей княгини.

- Нет! Нет! Нет! - вскрикнула Эфанда и разрыдалась, как только дверь закрылась за Руциной. "О Свято-вит! Никогда я не буду здесь счастлива! Рожу я ребёнка или не рожу, покоя в нашем доме уже не будет", - мрачно сказала сама себе младшая княгиня рарогов. - Эдда! - вдруг воскликнула она. - Почему я не могу проникнуться твоей жестокой мудростью! Добром не изменить ни себя, ни других людей. Неужели все наши лучшие мечты остались там, в Рарожье, с нашим Камнем Одина? И им не суждено сбыться здесь, у ильменских словен?! Почему я вспомнила о сказаниях Эдды? Твои сказания о переходе в мир лесной от жизни людской… - Она до крови закусила нижнюю губу, мотала головой, не замечая своих слез. - Нет… Нет… Твои сказания слишком жестоки, - заключила она и убеждённо прошептала: - Нет, Эдда, я не последую твоим заветам… Пусть всё будет как будет, лишь бы он был жив… - Эфанда положила голову на стол и снова горько заплакала…

К осени город и крепость были готовы. Пора получать гривны или куны за службу, но слебные от Гостомысла не жаловали. Нет месяц, второй…

Рюрик молчит. Дагар хмуро ждёт распоряжений.

Аскольд зло недоумевает.

Дир всех просит потерпеть.

Дружина хмурится, но пока не ропщет. Еды пока достаточно - и ладно, а там - время покажет.

Зима наступила. Волхов льдом сковало, а слебных всё нет…

Однажды морозным днём вышел Рюрик во двор, поднялся на дозорную вышку, оглядел свой бревенчатый город: приземистый, по-бойцовски крепкий, накрытый уже пушистым белым покрывалом, так не идущим к его острозубой городьбе, - и задумался: "Неужели - и Гостомысла боем брать? Молчит старый… Как сбежал в Псков, так носа и не кажет… Ну-ну, живи там, во Пскове, а мы - здесь будем…"

- Собрать к вечеру военный совет! - мрачно приказал он слуге и решительно смахнул снег с перил…

- Зима на исходе, а слебных так и нет! - крикнул Рюрик, собрав военный совет. - Завтра, с рассветом, отправляемся дань со словен собирать. Будет глядеть-то на них!

- Верно! - закричали дружинники. - Давно пора! А чего брать-то будем?

- С каждого двора - по кунице либо по горностаю! Эти меха в дорогой цене у греков. Весной диргемы арабские получим! - с показной удалью прокричал Рюрик и зашёлся долгим кашлем…

Шумно, обрадованно покинули дружинники княжескую гридню и принялись за сборы.

А на следующее утро отправились Рюриковы гридени в разные концы земли ильменских словен собирать с них дань…

Тихо дремлет селение, утонувшее в глубоких снегах. Если бы не струйки дыма, то и не понять, что здесь живут люди. Но вдруг тишину нарушили топот коней и людской гомон. В селение стремительно влетела конница, поднимая снежную пыль. Спешно был вызван старейшина селения. Ратники потребовали дань и грозно объявили, что не потерпят долгих сборов.

Старейшина медлил, хмуро оглядывая пришельцев. Из низких, курных изб вылезали селяне, щурились от яркой белизны снега и, дивясь, немо раскрывали рты. "Ба! Снова чужая рать!.. Это кто же такие?.." - медленно смекали они и тревожно поглядывали друг на друга.

- Тащите меха - что есть, - обратился к ним наконец старейшина, а сам непонятно как-то, искоса глянул на предводителя отряда, которого сразу же выделил по осанке и наряду.

Аскольд смотрел на старейшину, на селян, кутающихся в длиннополые тяжёлые меховые одежды, перехватывая их тяжёлые взгляды из-под натянутых до бровей меховых колпаков, и приготовился к тому, что словене постараются его обмануть.

Аскольд переглянулся с Диром и помрачнел, отметив его настороженный взгляд.

"Вот так всегда! - подумал Аскольд. - Когда надо действовать, он осуждает меня. А как действовать, сам не знает и ни за что не решится первым - ни на плохое, ни на хорошее".

Он раздражённо отвернулся от Дира, и тот облегчённо вздохнул.

Из изб потянулись поодиночке селяне, неся в руках кто одну, а кто две шкурки. Они подходили к старейшине и складывали меха у его ног.

У Аскольда отлегло от сердца.

Дир всё так же угрюмо молчал.

Старейшина сложил шкуры в небольшой холщовый мешок, окинул непрошеных гостей беспокойным взглядом и хмуро проговорил:

- Ну, вот вам и меха. Не серчайте, что не горностай да не куница. В наших лесах только востроглазые белки да зайчатки водятся. Их и забирайте.

Аскольд слез с коня, молча взял мешок, помялся возле старейшины, не зная, сказать слова благодарности аль так отойти, затем, взглянув всё же в глаза словенину, хрипло проговорил:

- Мы не враги вам…

Словении стоял молча, и взгляд его не выражал ни понимания, ни сожаления.

- Гостомысл… обманул нас, - ещё раз попытался оправдаться Аскольд, но понял, что бесполезно: их не хотят понимать. Он резко отвернулся от старейшины, перекинул мешок через седло и сам грузно сел на коня…

Попали как-то варяги-рароги во время сбора дани в одно из селений на праздник: жители славили Леля.

Что ж, и они, варяги, знают, когда Лель силу набирает, а потому и чуют, что в такую пору людей обижать нельзя.

Как же быть-то? Славянки-хохотушки, видя, что ратники вдруг смутились и присмирели, расхрабрились: лукаво улыбаясь, угостили их крепким квасом, тёплым хлебом, зазвали в хоровод, потом в снегу изваляли, потом приласкали, потом вечерять потянули… "Ай-яй-яй, варяженьки… Кто? Рароги-русичи? Какая разница? Всё одно: ай-яй-яй, не лютые; хмурые, правда, но это бывает и с нашими…" - заигрывая с варягами, смеялись славянки…

Неделю варяжские ратники жили в селе, как будто и впрямь заслужили славы и добра: ели-пили, но как ни тянули, а пришло время с данью что-то решать. И не повернулся язык потребовать её с хлебосольных славян. А тем только того и надо было. И с каждым отрядом был случай такой или подобный. И печалились дружинники, вспоминая глаза васильковые, улыбки ласковые, речи добрые.

- Народ-то сердечный какой! Как же идти-то к нему с мечом?! рассуждали, улыбаясь, дружинники, когда воротились в свою новую крепость. Впервые за много месяцев на губах Рюрика заиграла улыбка, хотя и не великую дань собрали его ратники. И голову склонил князь по-доброму и по-доброму слушал рассказ Дира о том, как славяне Леля славили и как варягов в снегу искупали… Понимал князь, почему Аскольд молчит, но не неволил его и в глаза не заглядывал. Чуял князь;

Аскольд пока не подведёт, как не подвёл до того ни разу…

Но вот случилось чудо, которому подивились и Рюрик, и вся дружина: из Изборска гости пожаловали-три удалых молодца - три брата попросились в дружину варягов! Рюрик дал им время оглядеться и сам присмотрелся к братьям, поручил проверить их и… принял всех троих. А в скором времени потянулись к нему люди из Белоозера, Пскова, Полоцка и Смоленска…

Вздохнул наконец-то полной грудью Бэрин. А ведь уж переставал верить верховный жрец рарогов в свои молитвы. Таясь, наблюдал за хворым, мятущимся Рюриком, творил молитвы днём и ночью, умоляя Святовита не покидать своей милостью племя варягов на земле ильменских словен. Услышал, видно, Святовит горячие мольбы жреца! Внял его просьбам! Ниспослал благодать! Слава тебе, Святовит!

Взбодрился князь, просветлел лицом: значит, не всё ещё худо! И расцвела в улыбке Эфанда, когда тёплым весенним вечером после радостного осмотра обновлённой дружины они сидели, отдыхая, с князем на крыльце и вдруг услышали нехитрую песенку:

ВРАГИ НАГРЯНУЛИ

Счастливые, спокойные дни оказались недолгими. В начале лета затрубили трубы сразу с трёх сторон; пошли норманны - с запада, мадьяры - с юга и чудь заволочская - с севера. Только успевай военные советы собирать да дружины снаряжать! И закрутился Рюрик, пряча хворь от себя и от дружины.

- Вальдс! Твоя забота - норманны. Бери дружину Триара и отправляйся. Попугай лиходеев, чтоб забыли дорогу в наши земли. - У Рюрика мелькнула грешная мысль: вовремя беда нагрянула, вот и силу свою испытать можно.

Вальдс загорелся: давно соскучился по горячему делу.

- Фэнт! Твоя забота - чудь заволочская! - Рюрик хитро глянул на военачальника, заменившего Сигура. - Отбрось коварных подале от мест наших, добром обильных.

Фэнт расправил свои могучие плечи, благодарно склонил голову перед князем, широко улыбнулся.

- Аскольд и Дир! Вам по силам мадьяры быстрые. - Князь положил на плечи волохам руки и пристально посмотрел им в глаза. - Отбросьте их за Днепр, от пути к грекам. Этот путь должен быть нашим!

У Аскольда загорелись глаза. Дир склонил, рыжую голову набок, наблюдая за возбуждённым князем, о чём-то догадываясь.

- Ромульд! Ты должен стать надёжной опорой Олафу в Ладоге! - объявил Рюрик, глядя знатному секироносцу в глаза, и продолжил: - Объединёнными силами;

Вальдс на озере Неве, ты из Ладоги - нанесите сокрушительный удар норманнам, а ежели часть их и прорвётся, я устрою им встречу здесь, у Новгорода, на Волхове. К грекам по нашей воле они больше не пройдут, грозно заявил Рюрик, затем задумался и немного погодя вдруг чётко и медленно проговорил: - Да, ежели успешно разобьём норманнов, то ты, Вальдс, сядешь в Изборске. Это будет твой город, - властно, как бывало в Рарожье, изрёк Рюрик и, не дав Вальдсу возразить, обратился к секироносцу: - Ромульд сядет рядом - в Пскове.

Военачальники ахнули и на мгновение потеряли дар речи, но, опомнившись, Ромульд и Вальдс почти одновременно тихо проговорили:

- Сначала бой, князь… Потом рассаживать нас будешь.

- Вы должны знать, за что идёте на бой! - резко ответил им Рюрик, зная, что угодил обоим, и быстро подошёл к волохам.

- Аскольд и Дир, отгоните мадьяров и решите, по нраву ли вам будет Полоцк.

- Мы сделаем все, как ты хочешь, князь! - ответили и эти почти одновременно.

- Но будет ли… испытание конём? - робко спросил вдруг Дир.

Рюрик нахмурил брови, внимательно посмотрел на рыжего волоха и растерянно ответил:

- Обязательно! И жертва Святовиту - у нашего камня! Как ты мог в этом усомниться, Дир? - тихо спросил он покрасневшего волоха и убеждённо добавил: - Бэрин, как всегда, готов!

Дир молчал. Волохи потоптались у порога и неловко вышли из княжеской гридни. А князь воочию увидел белого красавца - священного коня, обряд жертвоприношения и прошептал:

- За победу впереди, за победу позади! - Он тряхнул головой, прогоняя воспоминания, и крикнул; - Дагар! Мы примем норманнов здесь, ежели Вальдс и Ромульд опоздают. Приготовься! Да, не забудь про телку: жертвы всегда угодны богам!

Дагар вскинул голову: вот таким ему Рюрик нравился. "Только таким должен быть князь!" - подумал с гордостью знатный меченосец рарогов и пошёл распорядиться, чтобы животное приготовили к жертвоприношению…

А светлым вечером на ритуальную поляну Бэрин вывел белогривого холеного красавца коня. Затаив дыхание, рароги-россы наблюдали, как верной и твёрдой поступью переступил чуткий конь через все три перекладины и с… правой ноги!

- Ура! - кричали рароги-россы. - Наше дело победное!

И закипело всё вокруг: из затонов выводили ладьи и струги, на пристань тащили доспехи, запасы пищи, стрел, куски кожи, выкатывали бочки с салом, подносили остро отточенные бревна, колья и крюки. Все спешно погружали на ладьи. Проверяли, целы ли весла, на месте ли рабы-вёсельщики. И вот уже подняты драконовидные знамёна, и маленький флот тронулся в путь.

С тревожными лицами провожали горожане ратников, желая им победы и скорейшего возвращения назад.

Уплыли ладьи, скрылись из виду струги. Теперь быстрые воды холодного Волхова должны донести их до Ладоги и до озера Нева.

Снарядили и конницу. Секироносцы и меченосцы отправились по берегу Волхова тайными тропами навстречу врагам. "Пусть трубят в свои бранные трубы! Пусть мечтают о быстрой победе! Найдут же лишь гибель в наших лесах! - зло переговаривались меж собой варяги-рароги. - Никому наше добро не отдадим!"

Коренные новгородцы недоумённо прислушивались к их речам, улавливая прежде всего это, странно звучащее в устах пришельцев слово "наше… наше… наше". И закручинились: "Что это они заладили? А мы?.. Защищать своё не будем, что ли?" - спрашивали они друг друга, угрюмо пожимали плечами, но каждый думал прежде всего о животе своём! А что теперь главное - общее! сознавали не все, а и тот, кто сознавал, то не вслух, а подсознательно, пряча мысли об этом глубоко в душе.

Вот когда Гостомысл призадумался. Вот когда, дивясь, тряс своей седой бородой! Вот когда глаза его прослезились, а отчего - и самому непонятно!

- Ой, беда, беда какая! - причитал он и метался по Пскову, ища верных мужей, клича воев отзывчивых, пряча дочь единственную да сына верного… Нет, сын неверным оказался, бес упрямый, но о нём - потом.

Псковские купцы, сидя издревле на бойком торговом пути и ведя торговлю как с западными, так и с восточными словенами, частенько наведывались к северным и южным словенам, но, учуяв приближение лихих норманнов, затаились: "А что, как заберут лешие весь путь, и плати им снова дань! Тут плати норманнам, ко грекам на юг поплывёшь - плати дань то радимичам" то древлянам, то буртасам, то мадьярам неугомонным. Так ведь в разор легко впасть…" - хмуро думали они, расчёсывая бороды. Каждый бередил себе душу кровным животом, а о том, что дума должна быть круче, выше и не кровною, пока не догадывались. Сидели себе возле очагов, злословили; добро далеко припрятывали, на детей покрикивали, на слуг замахивались, Гостомысла проклинали и вдруг… к нему самому и нагрянули!

- А-а! Саме сребролюбые пожаловали! - радушно воскликнул отошедший было от дел новгородский посадник, ныне - не забытый ещё! - глава союза объединённых северных словен. Ежели б псковские купцы имели даже по четыре пары глаз, и то не узрили бы глубоко спрятанную им злость. Он счастливо улыбался, широко разводил руки и каждого обнимал, как самого дорогого гостя. Только вот очень уж быстро переводил взгляд с одного купца на другого и переходил от одного гостя к другому: - Ай-яй-яй, какие молодцы! Ай-яй-яй, какие дружные! - шумел он и рассаживал всех на широкие беседы в своей псковской светлице. - Что слыхивали? Что видывали? - спрашивал он, обращаясь то к одному, то к другому купцу, и, не ожидая ответа, живо говорил за всех, не останавливаясь: - Да! Беда! И не малая! Да-да! Чую! Ведаю! Плачут ваши гривны.- И он огорчённо махал рукой. - Детей в лес увели! Жён… в погребах попрятали! Верно! Сыновей?.. - охал он и понятливо тыкал в каждого пальцем: - Куда? Верно! Сыновей на коней посадили, в доспехи обрядили и на врага? Верно! Плачу! Вместе с вами плачу! - И он действительно заплакал. Своего сына, Власку, снарядил! Верно! - Он шмыгал носом, но говорил, не останавливался ни на секунду: - Опять реки красными потекут! Опять рыбу лешие пугают! Да! Леса погубят! Зверье постреляют и с собою увезут. Да! - Он говорил за всех, плакал за всех и решал за всех. - Сейчас слуги придут, принесут вести об ополчении, - горько вздохнул Гостомысл и оглядел удивлённых купцов. - Клич по Пскову бросил я: в опасности словене! - пояснил он вдруг тихо. - Тьма врагов со всех сторон подступает к богатству нашему! Ужели отдадим добро своё врагу? - опять тихо, но уже с суровой ноткой в голосе спросил вдруг Гостомысл и опять не дал никому ответить. - А вы первые! Любые мои! Дорогие мои! Вы - первые отозвалися на зов мой! - громко и радостно воскликнул он. - Да как же не благодарить мне вас?! - горячо спросил он и тут же добавил: - Неужели одни русы-варяги хвастать потом будут: мол, они одне всех ворогов повоеваше! Не позволим! - Голос Гостомысла стал опять набирать силу, - Что ли мы драться не умеем? - закричал он. - Что ли мы такой же души лихой не имеем! Что ли мы ладей никогда не делывали? Что ли мы с погаными за живот свой на бой не шли? - Голос его сорвался вдруг, и впервые Гостомысл сделал небольшую паузу. Влажным взором оглядел он заволновавшихся сребролюбых, обрадовался, что тронул их сердца, и твёрдо проговорил: - Никогда словене робкими не бывали!

И не стерпели купцы, беспокойно ёрзавшие на своих местах от горячих слов посадника, заговорили в один голос.

- Всё ведают, какие прыткие словене бойцы-товарищи! - крикнул купец, в длинной бороде которого не было ещё ни единого седого волоса.

- Верно! - закричал другой, сжав кулаки.

- Не пожалеем животов своих! Снарядим ополчение! - крикнул ещё один и вскочил с беседы.

- Чего стоишь, Гостомысл! Речи надумал длинные вести с нами! Разве мы не люди земли своей? - гневно сверкнул очами высокий дородный купец и стукнул изо всей силы кулаком по беседе.

И просветлел лицом мудрый Гостомысл! Вот! Вот оно то, драгоценное, чего он ждал от своих купцов! Душа! Душа раскрылась на зов и требует немедленного дела во имя земли родной! Вот отчего полились из его глаз не хитрые, а сердечные слезы радости и близости с родными людьми.

Купцы неловко замолчали, теребили бороды, одёргивали на себе сустуги стеснялись слез Гостомысла.

- Дела! Дела надоть делать! - ворчали они и как-то боком выходили из дома посадника.

И закипела работа в Пскове. Подвозили на пристань лес, строили укрепления, обтёсывали колья, подтаскивали бревна. Кто-то собирал в кучи остроконечные камни, кто-то точил наконечники для стрел, кто-то шил кожаные щитки…

Распахнулись и тяжёлые двери боярских теремов - хозяева давали распоряжения слугам: сие отнести на пристань, сие передать Гостомыслу, а вот это - Власку, сыну его: он ведает полком воев. Да спрошайте, надо ли ещё чего?

Слуги тащили ткани, доспехи по указанным местам, то улыбаясь, то хмурясь.

- Неужто беда так близка и тяжела?! - удивлялись они.

- А то! Разве бы бояре да купцы с людом простым тако раделись! Когда это было?! Только при беде! - рассуждали слуги, но зла большого ни на кого не держали: не до зла ноне. - Успеть бы всё приготовить, лихого бы не допустить: боги не дозряху, а мы во рабы угодяху! - говорили они и прытче бежали туда, куда бояре указали…

А Власко - единственный сын посадника, в зрелых летах пребывающий и дюжим умом владеющий, послал разведку чрез озеро Чудское, чрез Нарву к реке Неве узнать, где нужнее его сила, и стал дожидаться её возвращения. Расставил дозорных по местам, вышки построил и, обучая ополченцев правилам боя, ждал вестей о норманнах… С викингами, жившими у словен лет восемь назад, он с малых лет был во друзьях-товарищах. Частенько наблюдал за их уметаем строить укрепления, снаряжать в бой войско. Заставил как-то прыткий сын своего важного отца изготовить себе такие же, как у свеев, щит, меч, секиру, шлем и кольчугу. Отец выполнил его просьбу и нередко наблюдал, как Власко, одетый во все доспехи, не на шутку задирался с каким-нибудь воином, чтоб научиться владеть мечом. Воины, ведая, что перед ними сын именитого словенина, щадили его и дозволяли себе только иногда побаловаться с ним. А Власко бесновался: биться хотелось по-настоящему, ведь он уже большой, вон какие у него ручищи. Отец, же, наблюдая рвение отрока, хмурился: его беспокоила горячность сына, и в то же время радовался, что наследник подрастает крепким ратником. Да, Гостомысл часами мог наблюдать за непоседливым сыном…

Вот он, взлохмаченный, вспотевший, пытается поднять забрало у шелома, а забрало не поддаётся. Власко пыхтит, отбрасывает с высокого, чистого лба намокшую прядь русых волос, хмурит густые брови и суживает милые серые глаза. Вот чуткая рука нащупала зажим, с усилием нажала на него, и защитное устройство шелома брякнуло. Власко испугался, отпрянул, но не закричал. "Ах ты, пострелёнок, - ласково изумился отец, наблюдая за сыном. - Настырный якой! Тихой сапой, но добьётся своего!" - приговаривал он, довольный, и гладил Власко по голове, пристально глядя ему в лицо я ревниво отмечая, что черты материнского рода в нём преобладают.

"Ох, и кем же ты будешь, сыне?" - ломал голову над будущим Власка Гостомысл. Он то представлял сына богатым купцом, то князем Новгорода и всех словенских земель, то посадником, как сам. То улыбался, видя розовощёкое лицо разгорячённого воевника, то хмурился: "Экий дитятко! Большой, а бестолковый. Хитрости совсем нетути. Пропадёт он во князьях-то…" Но вот как-то Власко в учебном бою с норманнами показал удаль разумную. Много не шумел, рта зря не раскрывал - про себя смекал, где больше проку от него будет. То в одном месте подсобит, то в другом поддержит, а то и один на один, сжав в верных руках меч, свирепо бросится на врага. И подивился Гостомысл на сына, и примерил было ему уже княжеский шелом. Но Власко вдруг из бою вышел, покачал головой, а отцу ничего не сказал. Гостомысл подёргал-подёргал бороду, нахмурился да и успокоился.

И пошла с тех пор добрая слава про Власку, про его удаль весёлую и про его душу светлую. Про то, как он пленниц пощадил и лёгкой работой оделил; про то, как он дары, добро, отвоёванное у ворога, сирым дитяткам раздал; про то, как он на вечерней заре словенские песни распевал…

Сказания об удали и доброте Власка переходили из уст в уста. А Гостомысл ждал: может, сын одумается, в кольчугу облачится, раз столько песен льётся об его удали.

Но сын… молчал. Год молчал, два. А когда появилась нужда у ильменских словен своего князя иметь и предложили долю эту Власку, он, не раздумывая, наотрез отказался и шелома боле в руки не брал. Тогда и пришлось Гостомыслу голову поломать, как навести мосты к незаконному сыну, о котором столько лет упрямо скрытничал и только через Волин-город иногда получал вести о стойкой борьбе рарогов с германцами…

Шли годы… Рароги уже здесь, у ильменских словен, и Гостомысл мог наблюдать за обоими сыновьями… А вот теперь новая весть: Власко будет ополчением командовать - и опять толкам и пересудам конца нет. Вспоминались бывалые и небывалые ратные заслуги Гостомыслова сына, и многие из тех, кто, узнав об ополчении, хотел бы крякнуть да почесать за ухом, схитрить да и отказаться от ратных дел, тяжело вздыхали, прятали подале смуту, страх и шли к нему.

Войско получилось не малое - двухтысячное. Ежели б Рюрик узнал об этом, наверняка бы ахнул. Из сосед" них селений люди снаряжали мужей и строго наказывали не подводить богатыря Власия. "Смотрите в оба! Власко сердцем болеет за землю свою, вот и вы тако же! Умножайте силу его!" - говорили старейшины в селениях на прощание своим воям.

И Власко принимал всех радушно, обучал всему, что сам ведал, и доходчиво разъяснял необходимость военного порядка в бою. Торопился. Иногда горячился, но без злобы. Боялся опоздать с помощью.

Ратники слушали, запоминали, кто что мог, не серчая на его строгие указы, и пытались во всём следовать своему вождю.

Но вот вернулась разведка: удалые кривичи за пять дней добрались до Вальдса, прибывшего на озеро Нева и расположившегося лагерем у южной его излучины для боя с норманнами, и вернулись к Власку.

- Помощь нужна, и тамо же, на озере, - устало проговорил зрелый кривич, возглавлявший разведку на Неве. - Норманнов во многажды раз боле, - сообщил он. Остальные восемь разведчиков молча кивали головами.

Власко перевёл взгляд с разведчиков на Гостомысла:

- Отец, тебе поручаю охрану пристани и города, а сам ныне перебираюсь на Неву.

Глава объединённых словен склонил голову.

- О чём же ещё вести речи! - глухо воскликнул он. - Плыви на Неву! - Он тяжело, шумно сопя, поднялся с беседы, робко дотронулся до плеча сына и хотел ещё что-то сказать, но передумал. - Плыви! - как-то обречённо повторил он одними губами и обнял сына…

ПОСЛЕ БИТВЫ

Невское озеро лениво гоняло тяжёлые, тёмно-серые волны, то поднимая наверх, то вновь скрывая от глаз остатки деревянных щитов, древки знамён норманнов. Разбили норманнов словене и варяги-россы сообща. Обнялись, как братья, Вальдс с Власком и долго, улыбаясь, хлопали друг друга по плечам. Стащили шлемы с голов, покрутили шеями, наслаждаясь свободой, вдохнули тёплый влажный ветер и засмеялись радостно. Смеялись долго, задорно, даже жадно, будто чуяли: такое возможно только раз в жизни. И улыбались им в ответ и небо, и солнце, и Невское озеро.

А воины делили отвоёванное добро и шумно собирались в обратный путь. Вальдс, просмеявшись, вдруг разом помрачнел: глаза его ненароком остановились на Ромульде. Ромульд по наказу Рюрика должен был после разгрома норманнов осесть в Пскове, а там сидят Гостомысл со своим сыном. Последний же и вовсе не ведает об уговоре варягов. Как же быть?.. Заметив резкую перемену в настроении Вальдса, Власко нахмурился: "Значит, все улыбки были не от души. Ну, не по нутру я, так что ж?.. - Словении ещё раз кинул взор на варяга, проследив за его взглядом. - Ромульд? - удивился Власко и оторопел: - Почему Ромульд?.. Соперник Вальдса? - Гостомыслов сын круто развернулся и пошёл к своему коню: - Не хватало ещё быть судьёй этих соперников!" - с пренебрежением подумал он, как вдруг услышал:

- Власий, остановись! - Это Вальдс бросился за словенином.

Власко замедлил шаг. Пшеничные волосы закрыли широкий лоб, серые глаза отливали тяжёлым блеском, губы плотно сжаты, руки невольно подтягивали подлокотники.

- Ты не серчай на нас, - быстро и взволнованно попросил Вальдс, с удивлением отметив, как посуровел Словении. - Ты - настоящая опора, - искренне добавил варяг и тронул Власка за руку. - Такому, как ты, можно доверить все. - И, глядя в красивое, но хмурое лицо Власка, он приложил руку к груди. - Хочешь, я в пояс поклонюсь тебе? - вдруг спросил он и пытливо заглянул в глаза словенина.

Тот усмехнулся, внимательно вгляделся в лицо венета и нахмурил брови. "Душою терзается: этот не со злом… С чем же?" - мрачно подумал Власко, тряхнул упрямой головой и ещё раз оглядел полководца. Синие волосы венета развевались на ветру, покрасневшее разгорячённое лицо было взволнованно и устало. Серые глаза молили поверить и понять.

- Влас, - тихо сказал Вальдс, взял за руку словенина и сжал её. Ромульд - твой соперник, - горько проговорил он наконец.

- С какой поры? - удивился Власко. - Я не собираюсь вступать в дружину к Рюрику. Я даже не хочу быть князем! - гордо добавил он и засмеялся. - И какого лешего только не выдумают эти бедовые варязи? Или вы забыли, чей я сын?

Вальдс улыбнулся:

- Мы ведаем, что ты сын Гостомысла, но Рюрик… - Венет был всерьёз обеспокоен. - Замыслы Рюрика - это не выдумка лешия… Рюрик, думаю, не со злом столкнул Ромульда с тобой, - растерянно повторил Вальдс.

- Да почему?! - удивился и возмутился не на шутку Власко. Он обернулся на Ромульда, издали наблюдавшего за их беседой: тот видел, что они о чём-то спорят, но ничего не слышал из-за шума на берегу озера; раздетые догола воины пытались войти в холодные ещё воды озера и кричали и фыркали, брызгая друг на друга. - Чем я помешал Рюрику?! - вскипел Власко. - К заговору Вадима я не имел никакого касательства! Ни одного из братьев вашего князя я не убивал, хотя и видел обоих, - горячо и искренне проговорил Гостомыслов сын и, не хитря, добавил: - Да, я хотел знать, каковы у них машины, но, раз они заупрямились, я тут же отказался от опасной игры Вадима. Сие могут подтвердить все! И трижды! - убедительно сказал Власко. - А Ромульд и я?! Где пересеклись наши пути, скажи мне.

- Во Пскове! - хмуро ответил Вальдс, проникаясь сердечной симпатией к Власку.

- Но я ни разу не видел его там! - ошарашенно возразил Власко, всё ещё не догадываясь, о чём идёт речь.

- Вы с Гостомыслом сидите во Пскове и владеете сим городом, а Рюрик… - хмуро начал объяснять Вальдс и понял, что отступать поздно: он тяжело вздохнул и пояснил: - А Рюрик пообещал Псков… Ромульду в дар за победу над норманнами.

Власко нахмурился и, не поверив своим ушам, пожал плечами.

- Рюрик? Делит? Наши города? Между вами?! - медленно спросил он, выделяя паузой каждое слово, и недоверчиво уставился на венета.

- Этого хотел твой отец! - чуя надвигающуюся грозу, тихо сказал Вальдс. - Он же прислал Вышату для переговоров - вспомни - перед убийством Вадима! - как можно мягче напомнил знатный венет, глядя прямо в гордое и возмущённое лицо сына Гостомысла.

- Отец хотел, чтобы вы охраняли наши города, - чётко возразил Власко, а владеть нами?! и делить нас! - вряд ли получится, варязи бедовые! - без улыбки, грозно предупредил Власко, резко отвернулся от венета и вскочил на коня.

Вальдс опешил: он не хотел ссоры.

- Мы не хотим брани, Влас, - горько заверил он словенина. - Довольно братоубийства и крови! Реши судьбу Пскова сам. Владей городом и держи там дружину Ромульда. Разве так нельзя? - миролюбиво предложил Вальдс и умоляюще взглянул на именитого словенина.

- Нельзя, - хмуро отрезал Влас. - Я поведаю тебе то, что побоялся поведать отцу десять лет назад, - вдруг решительно заявил он и зло добавил: - Слушай и молчи.

Вальдс удивлённо уставился на сына Гостомысла и выжидательно замолк.

- Я почти сверстник Рюрику, - всё так же хмуро начал Влас. - Но я, зрелый муж, не хочу быть князем наших племён. Не дивись, - грубо потребовал он и горячо продолжил: - Отец не единожды примерял на мою голову княжеский шлем, но я видел волчьи взгляды наших бояр и боялся. Да! Да! Боялся! беспощадно повторил он. - Я хотел жить! - крикнул он в лицо Вальдсу. Тот смолчал. - Разве я не прав? - зло спросил Влас, но Вальдс опять промолчал, слегка пожав плечами в ответ на откровение словенина. - И я не вижу правоты и отцовской! - вдруг очень тихо проговорил Влас, отвернувшись от удивлённого венета.

Вальдс не выдержал и ошарашенно спросил:

- Почему?!

Влас понял, что сказал много такого, что вряд ли понятно до конца и ему самому, но всё же пояснил:

- Отец хочет сделать нынче то, что когда-то сделали уже греки, а потом воры-римляне… Чем всё это закончилось, ведаешь? - грустно спросил он.

- Да, - просто ответил Вальдс и уже понял, куда клонит Гостомыслов сын. - Значит, ты думу имеешь другую: не объединяться, чтоб защищаться, а разъединяться, чтоб погибнуть? - беспощадно спросил он.

- Я думу имею такую: зло всегда сильнее добра, потому и…

- Врёшь, - возразил венет, перебив Власко. - Зло быстрее добра, но не сильнее, - и убеждённо пояснил: - Именно поэтому ты был всё же с нами, а не против нас! - Вальдс облегчённо вздохнул, поняв заблуждение Власа.

Тот же, почувствовав себя побеждённым, зло спросил:

- Скажи на милость, какой бог закалил твою душу?

Вальдс засмеялся и, счастливый, что Влас не отъехал от него, быстро ответил:

- Проклятые германцы! Мы всю жизнь боролись с ними, а не меж собой! У вас, у ильменских словен, мало было чужих врагов! - Он отечески окинул взглядом всё ещё сомневающегося Власа и весело предложил: - Слезай с коня и пошли к Ромульду!

- Но ты же сам молвил, что Ромульд - соперник мне! - недовольный собой, пробурчал Власко. Он удивлённо посмотрел на развеселившегося венета и вдруг спросил: - А… этот Ромульд… не убьёт меня?

Вальдс чувствовал, что Влас не боится сразиться с соперником, а попросту прощупывает Рюриковых военачальников.

- Об убийстве никто из нас не думает, - мягко успокоил словенина венет и выдержал его настороженный взгляд.

- А почему ты рядишься со мной? - недоверчиво опять спросил словенин.

- Да потому, что я буду охранять! Изборск! - сделав ударение на слове "охранять", объяснил венет, улыбаясь.

- Сосед! - понял Власко. - Хочешь мира и порядка со своим соседом! медленно подбирая слова и думая всё ещё о своём, воскликнул он.

- Вот именно: мира и порядка! Неужели не сладим? Да и Рюрик не со злом сажал во Псков Ромульда. Он верит: Гостомысл вернётся в Новгород, воскликнул Вальдс.

- В который? - снова нахмурившись, спросил Власий.

- Да в любой! Вряд ли твоему отцу будет тесно с Рюриком в нашем новом городе! - дипломатично предположил Вальдс, хитро поглядывая на Власко.

- Ты что, советник Рюрика? - по-прежнему не улыбаясь, спросил его Власий.

- Да! - просто ответил Вальдс. - Я был первым помощником Триара, - с горечью пояснил он. - Вглядись в мои волосы. На них не только обрядовая краска; на них - печаль по убийству моего князя.

Власко опять промолчал. Теперь уже он ждал того решительного момента, ради чего окликнул его с самого начала варяжский полководец.

- Пойми нас душой, - словно почуяв ожидание именитого словенина, проговорил венет. - Вы не платили нам за службу, а сами призвали нас помогать наводить порядок и охранять страну. - Вальдс говорил так убеждённо и с такой горечью, что Влас заволновался. - Вы многажды обидели нас, и теперь мы будем охранять не столько вас, сколько себя. Назад нам пути нет, со злостью заявил он, - и знаешь почему?

Власко покачал головой и, чтобы смягчить злость венета, тихо ответил:

- Нет.

- У нас, венетов, рарогов и других русичей, существует обычай, медленно и громко начал Вальдс, - перешедший к нам от наших предков: уходя в другие края, сжигать свои жилища, - уже спокойнее, но всё так же решительно пояснил венет. - А к пеплу мы не возвращаемся. - Он развёл руки в стороны и тяжело вздохнул. - Дух наших сгоревших жилищ витает на небесах. Только после смерти мы можем войти в них! - крикнул Вальдс, чтобы не разжалобить себя, и вдруг понял, что Власко ждёт другого ответа. - И мы не вернёмся назад потому, что теперь ни вам без нас, ни нам без вас не прожить, мятежная твоя голова! Разве ты это не понял во время нынешнего боя? - Цепким взглядом венет уловил, как потеплели очи Власко.

- Понял, - хрипло сознался Власко, - и я тоже… не хочу розни, - в сердцах добавил он и отвёл смущённый взгляд от венета.

Вальдс вспыхнул, зарделся. "Хорошо, ох как хорошо, что ты признался", подумал он.

- Так что же мне сказать Ромульду? - спросил он и обречённо подумал: "Как жаль, что не задать этот вопрос нельзя и на одного Ромульда эту участь не взвалишь. Горе-посланники!"

Власко вгляделся в лицо венета и тихо ответил:

- На ладью и в путь! К Гостомыслу в гости! Небось, старый ждёт не дождётся! - Он не справился ещё с приливом того волнения, которым невольно заразил его венет, и голос его прервался.

Вальдс вдумался в ответ словенина, душой принял его трепетность и доброту и кивнул в сторону Ромульда:

- В гости так в гости… Я так и передам ему. Ромульд стоял настороженный и выжидательно вглядывался в лицо подходившего венета. Рядом с варяжским полководцем стоял взволнованный Олаф и обеспокоенно поглядывал то на одного, то на другого. Вальдс подошёл озабоченный.

- Прежде чем мучить людей тяжким путём, надо всё обдумать самим, хмуро проговорил он своим военачальникам. - На горячую голову нельзя предпринимать ни одного шага, - глухо, будто самому себе, приказал Вальдс и опустился на берег, поросший мягкой зеленью.^ - Садись, Ромульд! Садись, вождь!" - предложил он и Олафу.

Те молча повиновались.

- Псков - это горячая дума Рюрика. Я чую, её надо похоронить, - с трудом проговорил Вальдс, не глядя на Ромульда. Тот дёрнул плечом.

Вальдс, ни на кого не глядя, немного помолчал, что-то обдумывая.

- Влас предлагает погостить у Гостомысла, - как-то вяло сказал он чуть погодя. - Всё худо получается… - зло проворчал он и посмотрел на знатного секироносца. - Ромульд, раскрой душу!

Ромульд пожал плечами и тихо, медленно изрёк:

- Ежели Гостомысл с Власием осели накрепко в Пскове, то что там делать мне?

Вальдс сгорбился, покрутил в раздумье головой и стал рассуждать вслух:

- Гостомысл только сбежал в Псков. Так? - спросил он самого себя и сам ответил: - Так! Его спугнул гнев Рюрика по Вадимову заговору, - медленно продолжал он и вдруг оживлённо добавил: - Но! Ныне всё спокойно? Спокойно! А у Власия нет постоянной дружины! - обрадованно заключил он. - У него только ополчение воев. - И, развернувшись в сторону Ромульда, он предложил: - Есть смысл рискнуть и занять Псков. Всё равно его надо охранять! - быстро проговорил он, не дав возразить секироносцу, и весело добавил: - Край от Изборска до конца Чудского озера велик, и мне одному там не управиться!

Ромульд метнул удивлённый взгляд на Вальдса и задумался.

- Какова твоя дума, Олаф? - спросил Вальдс, веселее поглядывая на своих друзей, словно самого себя уже в чём-то убедил да и уверовал, что остальным от этого тоже будет легче.

- Я бы оставил Ромульда при себе, - важно ответил бывший вождь, глядя на знатного военачальника. - Он мне очень по нраву, - пояснил Олаф без улыбки. - А в Псков рискованно плыть. Могут поднять новую смуту, - заявил он.

Ромульд переглянулся с Вальдсом, но улыбку сдержал: иногда и юность глаголет дело.

- Да! Чего маять дружину и себя! Мы поплывём в Ладогу, а ты - в Изборск, - рассудительно сказал брат Эфанды и важно добавил: - Нужда будет, пошлют за Ромульдом! "Неужели нельзя так просто дела вершить!" - говорил его молодой, горячий взгляд.

- Правда Олафа, - тяжело вздохнув, заметил Ромульд. - Сын Верцина истину глаголет. Я плыву с ним.

Олаф улыбнулся широко и радостно и быстро вскочил.

Вальдс в сомнении покачал головой:

- Так я буду один у кривичей? - хмуро спросил он, оглядывая друзей.

- Ты забыл о Власе! - засмеялся Олаф. - Власий! - закричал он вдруг что было сил. - Иди к нам!

Власко хлестнул бурого коня и, гонимый любопытством, в мгновение ока предстал перед варягами.

- Ты настоящий богатырь, Власий! - приветствовал его Олаф, слегка склонив голову перед красивым словенином.

Власко в ответ смущённо улыбнулся и выжидательно молчал.

- Влас, я плыву с тобой только лишь попутчиком, - вздохнув, сообщил ему Вальдс и поднялся с земли.

- А Ромульд? - нахмурившись, спросил Власко.

- Ромульд плывёт в Ладогу со мной! - гордо объявил Олаф.

- Но ведь у меня нет дружины, - возразил Власко. - Кто же будет охранять Псков? - резко спросил он. - Ты бросаешь нас? - обратился он к Ромульду.

Варяги молча переглядывались, не зная, что ему ответить.

- Вальдс, мы же порядились: плывём в гости к Гостомыслу! О чём вы тут речи длинные вели? - возмутился Власко, оглядывая варягов каждого по очереди.

- Для гостей путь слишком тяжёл, - заговорил смущённо Ромульд, - да я и не прыток, - просто объяснил он и поднял хмурый взор на словенина. Влас недоумённо молчал, а Ромульд, глядя ему в глаза, тихо добавил: - Передай низкий поклон Гостомыслу и сердечное спасибо всему Пскову за помощь. Я не поплыву в ваш Псков до тех пор, пока городская община не позовёт; меня. Вальдса кривичи давно зовут, - объяснил он, не лукавя, - а меня Рюрик… Ну да ладно, - тяжело вздохнув, проговорил Ромульд, - всё уже молвлено, и не раз. Не держи гнев на меня, добрый молодец! - ласково попросил он, глядя в открытое лицо сына Гостомысла, протянул руку Власку для прощания и низко склонил перед ним голову.

Власко принял руку, тепло её пожал и ответил глубоким поклоном знатному варяжскому полководцу.

ЗАТИШЬЕ

Фэнт разбил чудь заволочскую и поселился в Белоозере с Сигуровой дружиной.

Аскольд с Диром разбили южных мадьяр и осели в Полоцке, среди полочан родственников кривичей…

Наконец-то Аскольд вздохнул свободно. Теперь он не просто поселенец глава волохов-варягов, теперь он Рюриков посланник и будет бдить покой и порядок на всей речке Полоти. Да, он будет наведываться в Новгород к своему князю, будет выделять ему часть своей дани, как и уговорено, но теперь он не будет слушать его военные советы и не станет внимать его наказам, как усмирить плоть свою. Теперь он сам себе голова и сам себе хозяин! А это ой-ой-ой как дорого!..

- Дир! - весело окликнул своего сподвижника Аскольд, как только они выгрузились из ладьи. - Дом рубить общий станем аль по разным дворам разомкнёмся? - спросил он, оглядывая хозяйским взглядом берег Полоти.

- Как пожелает душа твоя! - спрятав беспокойство, миролюбиво ответил рыжий волох, вдыхая аромат разнотравья.

- Моя душа желает единения с тобой! - великодушно и вместе с тем затаённо воскликнул Аскольд, глядя в глаза Диру.

- Стало быть, и дом рубить общий будем, - спокойно ответил Дир на вызов Аскольда. Он подошёл поближе, дал Аскольду себя обнять, похлопать по спине. Аскольд понял доброту друга, оценив её, хотя прекрасно знал, что Дир не так-то прост и, ежели часто молчит иль соглашается с делами своего предводителя, то только потому, что другого выхода нет. А упрямцем Дир никогда не был, за что и приблизил его к себе чёрный волох…

И срубили они на окраине Полоцка большой дом с общей городьбой. В доме выделили клети своим приближенным дружинникам и своим наложницам. А вскоре вокруг нового селения и небольшую крепость построили.

Дружина, состоявшая из шестисот ратников, - большей частью это были волохи да немного словен, - дворами своими прижимались к городьбе предводителей. Порознь селиться боялись, помня события недавних лет. И вольготную жизнь вести остерегались, помня и чтя новые заветы: трижды просьбы молвить, трижды суть объявить, трижды за правду ответить, подтвердить невинность свою ожогом пальца, клятву огнём и мечом скрепить.

Поклоняться солнцу, воде, земле, Сварогу и Велесу они привыкли давно. Но за время продолжительной и тревожной жизни у рарогов-русичей волохи постигли ещё одну новую веру - веру в белогривого коня. Словене тоже чтили священное животное, но не в каждом городе, а тем более селении можно было найти белогривого красавца. И Аскольд дал зарок; как только отобьёт у врага белого коня, сделает его священным. И жреца непременно выпросит у Бэрина!

Аскольд невольно вздрогнул, вспомнив страх, пережитый в тёмной клети в доме верховного жреца рарогов, Столько лет прошло, а он до сих пор помнит все, до единого звука. Помнит, какие чувства испытал, когда в учебном бою "проучил" секирой хвастливого малосилка - этого князька, этого выскочку Рюрика. Помнит, сколько страха натерпелся, когда неожиданно, выйдя до ветру, был схвачен на дворе параситами верховного жреца (и даже Дира не смог, не успел позвать на помощь!). "Ох уж эта самонадеянность! Столько раз подводила она меня, а я… всё не научился осторожности… Не подумал ведь тогда, что князёк-то неопытен, а вот у жреца его на трёх князей мудрости хватит!

…То раннее утро мне никогда не забыть! Заскрежетали массивные замки, открылась одна дверь, и я сквозь две решётки увидел размалёванного жреца солнца и этого князька. Они что-то говорили. Да-да, я точно помню, что-то они говорили, но что? Я молчал, делал вид, что всё понимаю, злил их своим упорным молчанием, а сам боялся, что могу проговориться, сказать что-нибудь не то и тем самым выдать себя с головой! О! Этого бы я себе никогда не простил! Да, тогда я выстоял, вымолчал, и Рюрик даровал мне… свободу! Рюрик!.. Рюрик тоже помнит все… Он, видимо, защищал меня перед верховным жрецом. Ну и пусть! У этого князька была своя цель, чтоб спасти меня… А вот Бэрина трудно провести. Этот всех видит насквозь! Ох, как боялся я попадаться ему на глаза! Как делал все, чтобы верховный жрец не прочёл в моей душе ни одной моей тайны! Это он, жрец, виноват в том, что я, Аскольд, был почти всегда спокоен, терпелив, а на самом деле в душе моей постоянно горел огонь одной-единственной мечты - оторваться от рарога и жить отдельно. От-дель-но!.. - Аскольд вдохнул полной грудью! - Вот она - сво-бо-да!"

Но… свобода свободой, а боги и духи остаются на своём, первом месте! И здесь без жрецов волохам будет трудно обойтись. Пока же их здесь, у полочан, нет, волохи выбрали для каждого из богов места укромные, где росли дубы заметные, и каждый раз исправно приносили им жертвы: на охоту пойдут, войдут в лес, отыщут повыше пенёк и краюху хлеба на него положат; на реку пойдут рыбу ловить - в воду ягод бросят, русалок накормят; задумают пахать землю - Лелю и Даждьбогу песни поют, низко кланяются, а на заре и петуха в огонь бросят. Делают они всё это с верой в добро содеянного и ждут милости от богов. Но особо чтили варяги-волохи Перуна - бога-громовика. Аскольд видел в нём своего союзника. Налететь на врага, как молния, и сразить его громовым ударом - вот заветная мечта предводителя полоцкой дружины! Ведь именно такого натиска ныне не выдержали мадьяры: как ни крутила их конница в вихре бешеного прорыва, но не смогла опрокинуть Аскольда.

Что касается врагов, то к ним глава полоцкой дружины присматривался особо. Видел, что степняки, слабо подчинённые своему предводителю, дикими воплями стремились только запугать неприятеля - и все. Ярости их хватало не намного. Стоило найти слабое место в войске кочевников, как враг терялся, визжал, гикал и с воем отступал. "Вот такого в моей дружине быть не должно", - думал черноволосый волох, набираясь опыта.

Свою дружину, чтобы удобнее ею было руководить, Аскольд поделил на сотни, сотни - на десятки и во главе каждого отряда поставил по преданному человеку, обученному военному делу. Внимательно следил за регулярной боевой выучкой дружины, вспоминая все секреты школы Рюрика и не забывая о своём богатом боевом опыте.

О самом Рюрике Аскольд вспоминал редко. А ежели и вспоминал, то чаще всегда с затаённой ненавистью:

"Ишь, прикидывается обиженным! Небось захотел бы Гостомысл отомстить за убийство Вадима, так всё равно бы отрубил ему голову. А то - сбежал в этот, не то Плесков, не то Псков и был таков! Нет, тут явно дело не чистое. Я это ещё на совете старейшин заметил…" - бередил свою душу глава полоцкой дружины и иногда выговаривал свои догадки Диру.

Тот хмуро возражал, глядя на разошедшегося предводителя.

- А убийство братьев Рюрика? Это же дело Вадима!

Почему Гостомысл не помешал ему, раз тут кровь родная бродит? доказывал рыжий волох своё. Но Аскольд в ответ раздражённо приказывал ему молчать, раз нет чутья на такие дела. И Дир покорно замолкал…

В целом же весь первый год вторичного поселения волохов в Полоцке прошёл в напряжённом труде и заботах.

Жители города, видя хлопотливый быт Аскольдовой дружины и помня о своём спасении от мадьяр, перестали чураться варягов и подсобляли им, чем могли. За службу платили вовремя. Показывали даже тайные тропы в близлежащие селения, чтобы легче было дань собирать. И Аскольд был терпелив поначалу, брал дань с племени посильную: по одной кунице с дома. Ну, а где не находилось куницы да горностая, зайцем да лисой обходились… Но брали только по одной шкуре со двора.

Людей не обижали.

Так и прослыл Аскольд в Полоцке храбрым полководцем и некорыстным даньщиком. И пошли в его дружину люди из разных селений. Стала расти и крепнуть его дружина…

На другой год неугомонные мадьяры опять нагрянули, и опять Аскольд разбил врага.

Долго гнал он разбойников по безлюдным просторам, добивая выдохшихся и усталых воинов. Отбил обоз вражий, забрал в плен женщин и детей и увёл их к себе в Полоцк…

Утомлённый, но озабоченный ходил он с Диром вдоль рядов пленных и давал указания, кого куда определить: мужчин - на работы, женщин - по дружинникам, детей… Стоп!

- Вернуть женщин на место! - приказал он вдруг и хмуро объяснил: - Я их ещё раз огляжу!

Он встряхнул головой: ему показалось или действительно вон та, высокая, уж больно хороша?

Женщины, закутанные в путаные длинные одежды, выли и причитали на незнакомом наречии.

- Замолчать! - беззлобно, но громко крикнул Аскольд, взмахнул рукой, и мгновенно наступила тишина. - Вот так! - удовлетворённо протянул он, когда все стихли. - Снимите покрывала! Лица, лица откройте! - терпеливо командовал он, показывая руками, как это надо сделать, но женщины не повиновались. Тогда он подал знак дружинникам, и те выполнили его требование.

- Вот так… - удовлетворённо протянул он ещё раз, когда наконец увидел её. "А как же я её заметил в первый раз?" - удивлённо подумал Аскольд. Ведь она была укутана до макушки!.. А?! Ну-ка?.. Неужели?! Нет, не может быть!.. Она же должна была быть напугана до смерти! - обескураженно думал волох и ходил кругами возле мадьярки. - А ведь обо что-то я ошпарился! удивлялся он. - Обо что же?" - Он всё смотрел и смотрел на молодую женщину, снявшую с лица чадру. Красавица стояла, потупив взор. Дружинники Аскольда смотрели на неё и молчали, как молчат люди, растерявшиеся перед, открывшимся им чудом.

- Эту отвести ко мне, - тихо приказал наконец Аскольд и шепнул Диру: Какова? А?

- Хороша! - восторженно ответил Дир.

- Отыщи себе такую же! - милостиво разрешил Аскольд и лениво окинул взором ещё несколько лиц. - Во! Вот эту! Смотри! - И волох указал пальцем НА миловидную девушку с заплаканными глазами. - Глаза просохнут, нос спадёт: это он у неё от слез распух, - и будет красавица под стать моей! - смеясь, заметил он. Девушка судорожно вздрагивала и глотала скатывающиеся по щекам слезы. На мужчин она не смела поднять глаз.

- И ростиком как раз для тебя! - добавил Аскольд, окинув ещё раз оценивающим взглядом мадьярку, и подошёл к девушке. - Иди сюда, - ласково проговорил он и обнял её за плечи.

Девушка вздрогнула, вскрикнула и вцепилась в рядом стоявшую пожилую женщину. Та обхватила её руками и яростно замотала головой. Обе женщины завыли, запричитали.

- Это твоя мать? - догадался Аскольд. - Дир, тебе придётся взять их обеих! - улыбаясь, заключил он. Женщины ничего не понимали, но по голосам завоевателей почувствовали, что им можно повыть ещё, и заголосили с новой силой.

Дир сморщился и закрыл уши руками.

- Чего я с ними делать-то буду? - буркнул он. Женщины притихли. Метнули вопросительные взгляды друг на друга, на повелителей и снова завыли.

- Молчать! - крикнул на них Аскольд, поняв их хитрость. - Ишь, развылись! Вас не режут и огнём не пытают! Выходите из ряда! - грозно приказал он, а сам спрятал улыбку от их проницательных глаз.

Женщины молча повиновались, низко склонив головы.

- Дир! Веди их скорее в дом! - шутливо скомандовал Аскольд. - Тук! позвал он, обернувшись, сотника-волоха: - Выбирайте себе женщин! - и добавил устало: - Повезло нам нынче на красавиц.

Аскольд уступил место своим сотникам и отошёл в сторону. Сотники оглядывали женщин не торопясь, оценивали их достоинства и по одной выводили из ряда пленниц. Затем к выбору приступили десятники Аскольда - и те остались довольными нынешним даром богов.

- Нынче трёх быков принести в жертву Перуну! - распорядился Аскольд и, оглядев довольных военачальников, громко объяснил: - Завтра - пир в честь победы над мадьярами!

Все закричали: "Ура! Ого-го" - а Аскольд, вдруг осунувшись, неторопливыми шагами направился к своему дому, бормоча себе под нос: - А коня белогривого так и не поймал…

На пиру не было хмурых или тоскливых лиц. Удалые песни и лихие пляски не давали покоя в эту ночь поло-чанам. Вино лилось рекой и искрилось в кубках. И каждый из пирующих ратников хорошо знал, к какому кубку ему позволительно протянуть руку, дабы не навлечь недовольства более знатного. Но какой бы кубок ни был и кому бы ни попадал в руки, вино мимо рта ни у кого не проливалось. Всем буйным головушкам нужно было потешить душу после праведного боя. Только предводителям не терпелось уйти с пиршества. Дома их ждали пленницы-красавицы. Наконец настал долгожданный час…

Хмельной и довольный собой Аскольд вошёл в свою одрину, глянул на пленницу, крепко сжал её в объятиях и уложил её, покорную, смешливую, в свою широкую постель… Наутро же, проснувшись, долго смотрел он на спящую красавицу мадьярку, пытаясь понять: зачем же она лицо своё открыла ему, своему поработителю? Она открыла глаза, и нежная улыбка тотчас появилась на пухлых губах её. Аскольд наклонился над ней и задал тот вопрос, который так мучил его. Она ещё шире улыбнулась ему, силясь по интонации его голоса понять то, о чём он говорил.

- А-а! - досадливо протянул Аскольд и начал тут же обучать её. Он поцеловал точёный прямой нос и сказал: - Это нос. Повтори!

Мадьярка засмеялась и повторила:

- Нос!

- Молодец! - похвалил её Аскольд и довольный поцеловал её в пухлые, яркие губы. - Это губы! - медленно и старательно выговорил он, наблюдая за её сосредоточенным лицом.

- Гу-бы, - повторила она и снова засмеялась, с интересом ожидая продолжения игры.

Волох поцеловал её в прекрасный белый высокий лоб и восторженно сказал:

- Это лоб! Повтори!

Мадьярка справилась и с этим заданием, счастливо улыбаясь. Она тоже любовалась черноволосым предводителем варягов-россов, но боялась быть откровенно сметливой с ним. А он взял в ладони её разгорячённое лицо, посмотрел в её огромные черные очи и тихо, но властно проговорил:

- Это лицо! Повтори!

Она так же тихо, как он, повторила:

- Ли-цо!

- Молодец! - улыбнувшись, похвалил её Аскольд и поцеловал в щеку. - Всё поняла? - и, указывая на себя пальцем, проговорил: - Я - Ас-кольд!

- Ас-кольд! - с гордостью повторила она и, подтянувшись на руках, быстро и нежно поцеловала его в губы.

Аскольд улыбнулся, но пригрозил ей пальцем.

- Погоди! - ласково прошептал он. - А ты кто? - спросил он, тыча пальцем ей в грудь.

Она поняла вопрос и медленно, по складам произнесла:

- Я - Э-кий-я.

Он вслушался в звуки её имени и, словно пропев неведомую волшебную мелодию, повторил:

- Экийя! Мадьярка Экийя! Красавица Экийя! Я тебя полюбил, Экийя! счастливо прошептал Аскольд и крепко обнял её. - Если ты и дальше будешь такой же смышлёной, то, пожалуй, я сделаю тебя своей семьяницей! - медленно проговорил он, целуя и гладя её длинные волосы и заглядывая в пытливо обращённые на него тёмные глаза. Одному богу известно как, но Экийя всё поняла и жадно приникла губами к губам своего завоевателя.

А два дня спустя после пира Аскольд приказал отправить обоз в Новгород.

- Пусть порадуется дарам князь рарогов, - заявил волох и, глянув на Дира, беззлобно добавил: - Да, может, заодно и здоровье укрепит! - Он хохотнул и хлопнул своего сподвижника по плечу.

Дир нахмурился, почуяв тайный прицел Аскольдовой затеи, но, как всегда, смолчал.

ДАРЫ АСКОЛЬДА

Тяжко призадумался Рюрик, приняв дары от Аскольда. Да, слышал, мадьяров разбил и на годы потушил пожарища от их набегов. Да, слышал, красавицу жену в бою взял себе. Да, слышал, полоцкая земля в своих пределах расширилась, а дружина земли той словно особой пищей вскормлена: бойка, дружна и непобедима. "Всё ведаю о непокорном, - хмуро рассуждал Рюрик, вспоминая черноголового волоха. - Всё чую… Но куда клонит он? - спрашивал самого себя князь, и сам отвечал себе: - Путь очистил от степняков до самого Днепра. Торговлю ведёт оживлённую… пока с соседями, а потом… с греками?!"

Рюрик тяжело встал и тут же закашлялся: осиротел он здесь, в Новгороде новом. Осиротел… Разослал людей своих по разным краям земли словенской, растерял боевой дух дружины, бережёт покой Волхова и Ильменя, а как дальше жить - не ведает… К покою не привык, а сам задираться не умеет. Защищаться учил его всю жизнь отец… "Защищаться! Вот и защитился. А дале что? Беречь покой? Попробуй убедить в этом здоровых, сильных дружинников! Вон как загорелись у них глаза, когда раздавали им Аскольдовы дары. И каких только мыслей и чувств не разбужено было в их душах этими дарами. Дары!.. И с чего это так расщедрился Аскольд…" - И вдруг Рюрик понял, почему волох это сделал. Князь ходил по тёмным коридорам своего большого дома и старался дать своим горячим думам добрый ход, но у него это плохо получалось. "Нужны твёрдость духа и вера… вера; в необходимость дел своих, - зло шептал князь и угрюмо сознавался себе: - а веры нет… Нет! Ну что делать, если её нет! Всяко пробовал убедить себя, что назад пути нет… нет! А вперёд… есть?! беспощадно спросил он себя. - Вспомни! Обещал Аскольду уйти в лес, дружину распустить! Забыл? - зло издевался он над собой. - Вот нет сил вести дружину на разбой, а ты в лес не уходишь!.. - Рюрик стучал кулаком по стене и заходился кашлем. - Трус! - беспощадно ругал он себя. - Но я не хочу, не хочу умирать! - стонал он.- Я люблю Эфанду… Эфанда! Эфанда!" - звал он жену, ища у неё поддержки и утешения.

А Эфанда обессилела в поисках средств для исцеления Рюрика. Все нужные травы, какие знала с детства, парила, настаивала, почти насильно заставляла пить отвары мужа, и он не отказывался, пил благодатную жидкость, но никакого облегчения снадобья ему не приносили. Рюрик худел, мрачнел, сам понимал, что вряд ли кто-то или что-то уже поправит его здоровье, и особенно ревниво следил за Эфандой, стремясь прочесть в её глазах всё ту же любовь, которая единственная, пожалуй, согревала его в этом холодном и сыром Новгороде. Зная, что больше всего времени она проводит с Бэрином, постигая его жреческие тайны, Рюрик хмурился, но мешать их беседам не решался. Вот и сейчас княгиня сидела в клети Бэрина, в который раз умоляя верховного жреца вспомнить ещё какие-либо, древние, забытые, а потому и самые верные средства лечения.

Бэрин тяжело вздохнул, посмотрел на осунувшееся лицо маленькой Эфи, как любил он её называть, на её маленькие пальчики, сжатые в кулачки, - она обычно их прятала под вязаным убрусом, но когда настаивала на чём-нибудь или о чём-то просила, то нетерпеливо стучала ими по коленям. Это всегда забавляло жреца, но только не сегодня: его насторожил горестный вид младшей жены рарожского князя, и он чувствовал слезы в её голосе.

- Эфи! - ласково воскликнул жрец. - Ведь ты дочь Верцина и Унжи! - Он так строго посмотрел на Эфанду, что у неё отпало всякое желание плакать. Жрец хотел встать, но сдержался, остался сидеть на своём любимом стуле возле небольшой печки, где теплился слабый огонёк. Не глядя на молодую женщину, он резко проговорил: - Я говорю это тебе только потому, что твои родители люди большой души и в самые трудные дни для нашего племени всегда находили в себе силы для празднества.

Эфанда в сомнении покачала головой:

- Какое празднество, Бэрин! Я забыла, когда он улыбался! - воскликнула Эфанда и горько добавила: - А ты хочешь, чтобы он пел и водил хороводы…

Бэрин встал, подошёл к маленькой Эфи, погладил её по пышным волосам и строго сказал:

- Хочу, моя маленькая княгинюшка, чтобы твой Рюрик, как во времена побед над германцами в Рароге, и пел, и плясал! А ты сейчас пойдёшь к Руцине, да-да, к Руцине, и уговоришь её станцевать торжественный танец солнца! - настойчиво проговорил жрец, видя, как округлились от ужаса глаза Эфанды, но не успела она до конца понять сказанное, как Бэрин, не улыбаясь, продолжил: - Слышала ли ты, моя милая, как поёт кельтские песни Хетта? - и, не дав Эфанде опомниться, продолжил: - После того, как уговоришь Руцину, пойдёшь к Хетте и передашь ей мою волю: я хочу послушать её пение! повелительно завершил свои слова верховный жрец и был уверен, что Эфанда поняла его.

Младшая княгиня встала, поклонилась друиду солнца и, тяжело ступая, пошла к старшей жене Рюрика, помня о своём, третьем, месте в доме мужа для всех…

И неожиданно дни побежали быстрее в весёлых уже заботах, ибо приближался праздник урожая… А для праздника нужен огромный пирог, и рарожанки выпекали его по всем правилам на огромной поляне в специально сооружённой глиняной печи. Детвора крутилась рядом, мешала параситам руководить столь важным делом, но никто не кричал на детей: накануне великого праздника грешно шуметь. В оживлённой суете слышались торопливые добрые советы; то здесь, то там вспыхивали весёлые игры-намётки: полностью игру не проигрывали, а только вспоминали отдельные её этапы и берегли силы на заветный вечер. На поляне было светло, приветливо и обнадеживающе весело.

Рюрик стоял на крыльце, с жадностью вдыхая чудесный аромат свежего теста, с любовью взирал он на женщин, священнодействующих над начинкой для пирога, и с болью в сердце смотрел на молодых девушек и парней, готовящихся к ночным играм. Но вот среди девушек мелькнуло озабоченное лицо Рюриковны. Пятнадцать лет ей уже минуло! Рюрик вздохнул. Дочь подросла, а кроме мимолётных, полудетских-полувзрослых разговоров с ней и вспомнить нечего! Постоянный немой упрёк видел он в её глазах. Вот она оглянулась на крыльцо, сумрачно, исподлобья посмотрела на него и, будто спохватившись, побежала к матери в клеть. Похожа, похожа на Руцину, но что-то в ней и от бабушки. Большие серые глаза, длинные пушистые ресницы, высокий чистый лоб, светлые вьющиеся волосы, нежный румянец на щеках, прямой нос, смело очерченные пухлые губы, - всё это напоминало Рюрику его мать. А вот фигуру, стремительно-лёгкую походку и чуткие нервные руки унаследовала Рюриковна от Руцины.

Рюрик ещё раз внимательно вгляделся в пёструю, оживлённую толпу, творящую чудо к завтрашнему празднику, и, к своему великому удивлению, не нашёл там ни одной из своих жён. "Странно, - подумал князь, - такого вроде ни разу не было. Куда это они подевались? - хмуро спросил он сначала самого себя, а потом и Руги, вышедшего на крыльцо за князем.

Хромоногий старый кельт загадочно улыбнулся в ответ на вопрос князя и лукаво соврал.

- Не ведаю где, - сказал он, вдыхая аромат, доносимый ветром с обрядовой поляны, - но, чую, у Бэрина скрываются, - и с сожалением доложил князю: - Еда на столе стынет.

- Подавай-ка её сюда, старый врун, - заметив хитроватую улыбку на губах верного слуги, благодушно приказал Рюрик. - Заодно с тобой и поедим, медленно, чтобы не раскашляться лишний раз, проговорил князь.

Руги улыбнулся, но упрямо заявил:

- Поесть я с тобой, князь, поем, но всё одно не скажу, где твои жены. Руцина убьёт меня, а я завтра на празднике хочу побывать, - так жалостно протянул Руги, что рассмешил Рюрика.

- Давно Рюрик так не смеялся. Звонко, заразительно, раскатисто. На обрядовой поляне услышали его смех и, удивлённые, повернулись к княжескому крыльцу. Параситы переглянулись, женщины-стряпухи расцвели улыбками, будто на поляне появилось ещё одно солнце, а бедный Руги был так счастлив этим порывом неожиданного веселья своего любимого князя, что аж прослезился. Рюрик просмеялся и впервые за эти годы не закашлялся. Старый Руги не поверил своим ушам. Князь дышал возбуждённо, но хрипов не было слышно, да и лицо его помолодело, посвежело, порозовело даже. Да и как же иначе?! Ведь месяц серпень на дворе, и такая сухая погода установилась в их новом городе, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Руги вытер со щёк счастливые слезы и побежал за едой для князя.

А на следующий день рароги-россы, жившие в Новгороде, с восходом солнца поднялись славить Святовита.

Бэрин в своей новой обрядовой одежде выглядел особенно торжественным и величественным. Несмотря на то, что ему шёл седьмой десяток, поступь у него была твёрдая, спина прямая и плечи ещё не согнуты. Седые длинные волосы ныне были выкрашены в жёлтый цвет и, освещённые солнцем, золотились. Он шёл медленно и важно, высоко подняв голову, к деревянному храму Святовита, что был выстроен в южной части города, увлекая за собой огромную, празднично разодетую, заворожённую толпу. Вот он медленными движениями рук открыл ворота храма, и перед восторженной мужской частью племени рарогов предстал четырёхликий Святовит. Солнце озарило лица присутствующих, и все вслед за верховным жрецом троекратно произнесли:

- Да славится вечно мудрость твоя, Святовит!

Бэрин первым вошёл в храм и, подойдя к каменному изображению великого божества, заглянул, как всегда; в его знаменитый рог…

А в это время в клети Руцины старшая жена князя рарогов с дочерью обдумывали последние детали своих костюмов. Руцина, возбуждённая предстоящим выступлением, советовала Рюриковне пришить к голубому платью облик луны. Жрицы уже вышили на куске льна цветными нитями ясноокую ночную владычицу неба, которая так подходила к новому платью Рюриковны, и девочка наконец согласилась.

- Ну вот… вот так, - приговаривала Руцина, отходя на расстояние и рассматривая костюм издалека. - Теперь все! Ну-ка, пройдись шагом Луны - вот так… - предложила она дочери и сразу же превратилась в надменную красавицу с величественными жестами.

Дочь подтянулась, вскинула голову, отчего её пышные волосы рассыпались по плечам, и точь-в-точь повторила движение матери. Руцина залюбовалась стройной красавицей дочерью, но, посмотрев на её рассыпавшиеся волосы, вдруг сказала:

- А вот… волосы мешают… Да! Мешают! А мы их вот этой фибулой сейчас соберём на затылок и вот так… - Руцина проворно подошла к дочери, ловко собрала её волосы в пышный пучок и заколола их красивой серебряной фибулой на затылке. Затем она отошла от неё и вновь оценивающе оглядела Рюриковну. Вот теперь все! - удовлетворённо проговорила она. - Раздевайся и отдохни немного! А я примусь за свой наряд.

Рюриковна послушно сменила наряд, расколола волосы, положила драгоценную фибулу на маленький туалетный столик матери и, немного подумав, вдруг спросила:

- Мама, а почему ты, христианка, решила участвовать в нашем празднике?

Руцина, держа в руках своё золотое платье с изображением солнца на груди, выпрямила спину и строго посмотрела на взрослую дочь. Рюриковна не сводила глаз с настороженного и озадаченного лица матери - она решительно ждала от неё ответа.

Руцина вздохнула и тихо сказала;

- Я сменила бога, дочь, но не племя, которое дало мне мужа-князя и дочь-княжну. - Она с любовью посмотрела на сосредоточенное лицо Рюриковны, на её нахмуренные брови и грустно добавила: - Мой бог-страдалец ещё займёт своё место в сердцах моих соплеменников, я в это свято верю, дочь. Но ты со своей молодой, горячей душой не осуждай ни меня - христианку, ни отца-язычника. На отца ты вообще должна молиться и Святовиту и Христу, решительно заявила вдруг Руцина и в ответ на невысказанный вопрос дочери пояснила: - Он дал жизнь тебе и сохранил её твоей матери. - Она подсела на постель к Рюриковне, нежно обняла её, поцеловала в голову и горячо предложила: - Знаешь, сегодня мы с тобой станцуем для него… танец жизни! Вот увидишь, его душа оживёт! А это и есть для него начало начал! убеждённо воскликнула Руцина, глядя на дочь. - Ведь солнце - основа жизни днём, а луна даёт нам свой свет, свои сны и свою мудрость ночью. Ведь когда-то наши предки жили на ней, как говорят древние легенды. Вот и соединим начала двух светил в одном танце! Он поймёт! Он не может не воспрянуть духом после этого! Ты поняла моё желание?

Руцина тряхнула рыжеволосой головой, представляя себя вместе с Рюриковной в их новом танце. Но это будет не тот танец, о котором просил Бэрин. Хотя… может, именно на богатую выдумку Руцины и понадеялся верховный жрец, когда послал Эфанду к старшей своей сопернице…

Рюриковна выглянула в маленькое оконце и подняла глаза на солнце. Дневное светило стояло ещё высоко и ещё жаром обдавало новгородскую землю. За окном желтели берёзы, краснели осины, пылали яркими гроздьями рябины и тихо шелестели разноцветной листвой задумчивые клёны…

На обрядовой поляне уже приступили к жертвоприношению в честь Святовита, и длинной вереницей потянулись рароги-варяги с дарами к параситам верховного жреца. Первым вышел в центр поляны Рюрик - он вёл на поводке бурого скакуна с завязанными глазами.

- За победу впереди, за победу позади прими, Святовит, дар от князя рарогов! - медленно сказал он и передал драгоценную уздечку параситу Кору…

А в другой клети княжеского дома готовилась к вечернему выступлению Хетта. Смуглолицая стройная кельтянка с распущенными черными волосами, облачённая в красный сарафан и коричневую кожаную сустугу, плотно облегавшую её стройную ещё фигуру, сидела на маленьком стуле с кантеле в руках и, перебирая короткие струны, тихонько напевала древнюю кельтскую песню. Она не давала пока ещё волю своим чувствам, а лишь перебирала в памяти множество легенд, положенных на собственную мелодию, и искала среди них ту, которая больше всего отвечала бы пожеланию Бэрина. И вот в памяти Хетты всплыл поздний вечер и бабка-кельтянка, напевающая легенду о Руге, смелом и отважном витязе, предводителе кельтов, попавшем на чужбину и тосковавшем по родным степям, о том самом Руге, который нашёл в себе силы собрать на чужбине новое войско и пробраться к себе на родину. "Да, - решила Хетта, надо пропеть Рюрику эту легенду, но не всю…" - и стала думать, какие четверостишья включить, а какие не пропевать, чтоб не ввергнуть князя снова в ненужное смятение…

И только Эфанда, сидя в своей клети, никак не могла решить: повеселить ей Рюрика своим даром или нет. Она перебирала лежавшие на одре свои наряды и в грустной задумчивости переводила взгляд с одного платья на другое. Она не верила, что праздник сможет изменить состояние души её повелителя. Она не смотрела в оконце, не слушала вести, которые приносили слуги с обрядовой поляны, где пока присутствовали только мужчины племени, принося жертвы великому божеству. По цветам в маленьком кувшине она определяла, пора собираться на вечернюю часть торжества или можно ещё подождать. Вот она посмотрела на цветы, на их подтянувшиеся кверху лепесточки и вдруг вся подобралась, вытянула вверх одну руку, затем другую, изящным движением изогнула пальцы, и вот из её рук получился прелестный букет цветов… Она встала, прошлась лёгкой, мягкой походкой по клети, затем вновь вскинула руки вверх и… улыбнулась. Голова её сама величественно и нежно поворачивалась то на север, то на юг, увлекая за собой умелые, послушные руки, и Эфанда ожила! Да, она станцует ныне для своего единственного любимого танец цветов! Только бы не забыть предупредить Хетту, чтобы она успела подобрать ей на кантеле подходящую мелодию…

Закончилась первая часть торжества, и всё население нового города с особым воодушевлением приступило ко второй, более весёлой и любимой части праздника. Настал час потех, военных состязаний, игр и хороводов. Но не все сразу. Вначале будут состязаться меченосцы, затем секироносцы, потом стрелки из лука и только потом… Но стоп! На обрядовой поляне появились судьи: Рюрик, Бэрин и Гюрги.

Парасит-глашатай приказал всем присутствующим отойти от центра поляны как можно дальше и объявил:

- Сейчас перед вами два знаменитых дружинника князя Рюрика будут оспаривать звание первого меченосца.

Все заволновались, задвигались, загудели, а глашатай назвал первого из соперников:

- Дагар!

Толпа восторженно заликовала, приветствуя любимого военачальника.

- Кьят! - выкрикнул глашатай имя соперника Дагара, и толпа вновь приветственно закричала.

На самом удобном месте на поляне на меховых шкурах восседали жены и наложницы князя рарогов с детьми и настороженно наблюдали за приготовлениями знатных дружинников к короткому, но трудному состязанию. Всего по пять ударов должны были нанести соперники друг другу, и кто из них опередит, тот и получит звание первого меченосца и будет обладать им весь следующий год.

Глашатай ударил копьём о железный щит, и бой начался. Меченосцы разъехались в разные концы поляны и, развернув коней, устремились к означенному для боя месту. Взметнулись мечи, раздались первые удары.

Руцина сидела спокойная, уверенная в победе своего возлюбленного. Хетта же забыла обо всём на свете. Она стиснула кулаки так, что на пальцах побелели ногти, а губы закусила до крови. "Ну же, Кьят, ну! - шептала она. Не поддавайся! Изловчись, не давай себя в обиду! Увернись!" - командовала она всё громче и громче, пока Руцина не успокоила её, взяв за локоть.

Хетта вздохнула, ослабила спину и покраснела. В это время раздались ещё два резких удара, и по ним было трудно определить, кто же из соперников ловчее. Народ восхищался, как умело владели мечом оба всадника. Да, зрелище было достойное внимания.

Рюрик, вначале хладнокровно взиравший на состязающихся, после двух ударов соперников заинтересовался действиями Кьята. Он знал давно этого зрелого кельта, всегда был уверен в его поддержке, но не ожидал, что Кьят достиг равного мастерства с Дагаром.

Начались уловки соперников: кто кого обведёт. И опять было трудно определить, на чьей стороне преимущество. Кьят - сын Геторикса, изгнанного свыше тринадцати лет назад ильменскими словенами, упорно шёл удар в удар и уловка в уловку со знаменитым меченосцев Это было красивое зрелище: ни один из всадников не выказывал, друг другу ни злости, ни ненависти, каждый признавал в другом равного по силе, знающего воина.

Ещё одна блистательная уловка Кьята и последующая за ней не менее удачная обводка Дагара убедили Рюрика, что оба воина достойны звания первого меченосца… И вот последний удар, - оба мужа скрестили тяжёлые мечи и, стремительно отразив нападение, остановились… Вместо восторженного вопля присутствующих, который неминуемо бы раздался в случае явной победы одного из соперников, на поляне царила мёртвая тишина. Зрители настороженно смотрели в сторону судей и ждали решения трёх главных людей племени.

Меченосцы поклонились зрителям, судьям и оба остались в центре поляны, ожидая слова князя.

Рюрик поднялся и торжественно направился к своим гриденям. Пурпурная накидка, скреплённая на правом плече массивной фибулой, красиво развевалась на ветру; тяжёлая серебряная цепочка глухо позвякивала в такт размеренному движению его тела; седовласая голова чуть-чуть наклонена вперёд; довольный, счастливый взгляд князя пробегал то по одному, то по другому меченосцу.

Рюрик встал между дружинниками, поднял их руки вверх и громко молвил, глядя на зрителей:

- Оба соперника достойны звания первого меченосца!

Зрители закричали: "Ура! Молодец, Рюрик! Верно!" - захлопали в ладоши, но, видя, что князь не уходит из центра поляны, решили, что он хочет ещё ЧТО-ТО объявить.

Рюрик выждал, пока все успокоились, и снова торжественно объявил:

- Отныне Дагар будет командовать полком правой руки, а Кьят - полком левой руки!

Зрители с новой силой закричали "ура", а князь невольно глянул на женщин и увидел счастливые лица своих жён. Они вновь увидели своего повелителя величественным и справедливым…

Коротким, но интересным было соперничество и секироносцев; и их бой был оценён по-доброму. А когда объявили о состязаниях лучников, то удивление зрителей и судей вызвал юнец, смуглолицый и быстроглазый, который был признан самым метким стрелком. Он упорно не хотел сдвигать самовязку на затылок, а тем более вовсе снять её и показать своё лицо. Рюрик не выдержал такого неподчинения, восстановил взмахом руки тишину на поляне и направился к строптивому лучнику. Тот стоял, маленький, худенький, с низко опущенной головой и неизвестно чего ждал. Княжеского гнева? Или…

Рюрик подошёл к стрелку, резким движением снял самовязку с его упрямо опущенной головы, и все ахнули: лучшим стрелком года оказалась… его вторая жена, Хетта! Князь засмеялся, крепко обнял ловкую обманщицу, расцеловав её в обе щеки, чем вызвал всеобщее ликование зрителей, и отпустил жену с драгоценным подарком на место.

Но вот все зашевелились, задвигались, круг зрителей стал ещё теснее, и Бэрин объявил о другом состязании: кто лучше споёт, спляшет и веселее проведёт хоровод. Первой вышла в центр круга знаменитая жрица Оршада и низким грудным голосом спела мелодичную, но короткую песню рарогов об их новой жизни среди ильменских словен. Грустных событий она не поминала, перечислила лишь добрые, связанные с крепостью Ладога, да с богатыми урожаями, да с позором норманнов.

Рюрик прослушал новую песню Оршады не хмурясь и не волнуясь. Он понял благие намерения старой жрицы и был благодарен ей. Оршада поклонилась слушателям и отошла в сторону. Зрители тёплыми словами проводили старую жрицу и притихли в ожидании следующего зрелища.

Раздались звонкие звуки кантеле, и в центр поляны выбежала старшая жена князя рарогов. Начался страстный танец солнца. Волосы Руцины, руки Руцины, её стройное, извивающееся тело двигались с такой стремительностью, что люди позабыли обо всём на свете. Взгляды присутствующих были сосредоточены на стремительно танцующей женщине, на выразительных жестах её рук и ног, на её огненных, реющих, как пламя, волосах.

Рюрик вспыхнул. Вот они - жаркие, пылкие руки его бывшей любимой жены. Они, словно горячие лучи солнца, обволакивают тебя, согревают и пьянят твою остывшую кровь. "Пробудись! - говорят зовущие глаза. - Проснись! - зовут страстно протянутые руки. - Оживи! - взывает манящее тело Руцины. Смотри! - потребовала она широким жестом руки. - Сколько тепла и света дарю я всем! Сколько радости от меня всему живому! Живи и ты! - приказала Руцина-солнце и грустно напомнила: - Ведь я не вечна! Видишь, сумерки наступают, я уже не грею, ухожу с небосклона, а на моё место сейчас взойдёт другое светило", - и Руцина в страхе указала на юное стройное существо, облачённое в платье с образом луны на груди. Все восторженно зашептали, узнав в плавно выступающей девушке дочь своего князя. Рюрик дрогнул. Словно невидимая рука сдавила его шею. Он поперхнулся, почувствовав как тяжёлый ком подкатил к горлу, и вскинул голову. Подавив волнение, он попытался беспристрастно наблюдать за танцем двух дорогих ему существ.

Рюриковна величественно вскинула белые нежный руки и гордой поступью проплыла мимо отца. Она помнила наказ матери и, ни разу не сбившись, вложила в каждый жест столько выразительности, столько чуткого внимания к князю, что он не выдержал: слезы умиления и счастья покатились по его щекам, и он не стыдился их. Столько энергии, столько нежности, теплоты и добра прочёл он в этом новом, только что родившемся танце! Когда танец закончился, князь подошёл к дочери и взволнованно обнял её. Бурю восторженных рукоплесканий устроили соплеменники Руцине и её дочери за прекрасный танец.

Бэрин, поражённый тем, как точно выполнила Руцина его требование, подошёл к ней, обнял её и расцеловал в обе щеки.

- Умница! - хрипло проговорил он и повернул её за плечи в сторону князя.

Рюрик как заворожённый смотрел на высокую, пышную причёску дочери, на её чистый белый лоб, на раскрасневшиеся щеки и вдруг понял всем сердцем, что отныне и навсегда она целиком и полностью завладела его душой.

- Пойдём со мной, - взволнованно приказал он дочери и пояснил: - Будешь сидеть возле меня.

Рюриковна серьёзно посмотрела на отца, чем ещё больше вызвала его умиление, затем перевела взгляд на мать, прочла в глазах Руцины удовлетворение и разрешение и пошла вслед за князем.

Зрители немного успокоились, расселись на мягкой траве, и над поляной вновь зазвучали мелодичные струны кантеле. Тихо и грустно полилась песня о знаменитом Руге, и Рюрик насторожился.

"О чём ты хочешь напомнить мне. Хетта? - думал он, глядя на зардевшуюся жену-кельтянку, на её тонкие руки, перебиравшие струны, невысокую грудь, поднимавшуюся при пении. - О славном витязе, попавшем в полон?" - нахмурился было Рюрик, но Хетта звонким голосом уже пела:

Рюрик выпрямил спину. На его кожаной сустуге был вышит соколиный профиль… "Так, значит, нас много, Хетта? Это хорошо!.. И мы все вместе? Дружны? А Аскольд?.." - нахмурился Рюрик и разом помрачнел, но кельтянка, глядя в лицо князя, чистым голосом пропела:

Хетта сняла с плеча ремень кантеле, поклонилась князю и под громкие рукоплескания отошла на своё место. Рюрик оценил её призыв и вместе со всеми хлопал в ладоши. Рядом сидела взволнованная дочь князя. Она ждала, когда выйдет Эфанда и станцует свой нежный танец.

И вот в центр поляны Бэрин вывел младшую жену князя рарогов, и все затихли. Эфанда в нежно-розовом платье, с цветной накидкой на голове, сдерживающей пышные светлые волосы, слегка согнула руки в локтях и под звуки рожков и кантеле начала не привычный и любимый всеми танец берёзки, а новый - танец цветов.

И Рюрик заволновался. Он с жадностью вглядывался в каждый жест любимой жены, и ему был ясен тайный смысл их. Он сразу понял, что речь в танцах Эфанды идёт не о тех цветах, которые растут повсюду, а о её надежде зарождении цветка жизни в ней. Как красиво и нежно рассказывала Эфанда о своей мечте; как выразительны и чутки были её руки во время танца; как горда была поступь; как величественна маленькая, головка, склоняющаяся то грустно, то весело, покачивающаяся и напоминающая живой колокольчик. Рюрик смотрел на неё и не мог насмотреться. Но вот она повернулась, широко разведя руки в стороны, встала на цыпочки, вытянула шею, высоко подняла голову и вдруг чуть-чуть поникла, опустив руки… Смолкла мелодия - не двигалась Эфанда, а зрителям не верилось, что закончился такой чудесный танец. Рюриковна вскочила и, не посмотрев на отца, порывисто бросилась к его младшей жене. Она первой подбежала к Эфанде и спрятала; своё лицо на её груди.

Руцина удивилась душевному порыву дочери и пыталась объяснить его для себя.

Рюрик безмолвно взирал на двух обнявшихся молодых женщин и. ничего не мог понять. Только что его дочь сидела рядом, спокойно, казалось, смотрела на танец Эфанды, и вдруг - такая буря чувств… Что с Рюриковной? Князь встал, подошёл к младшей княгине, обнимавшей княжну, и отвёл обеих к своему месту.

Тем временем Бэрин издал громкий возбуждённый крик, призывая всех встать и начать водить хоровод. Все дружно встали, взялись за руки и запели хороводную "Как в серпень мы месяц потрудились".

Эфанда, всё ещё обнимавшая Рюриковну за плечи, горячим взглядом окинула князя и тихо, но быстро спросила:

- Не пригласить ли нам Олафа с матушкой сюда? Рюриковна напряглась, вглядываясь в настороженное лицо отца, и вдруг, счастливая, услышала:

- Да, надо пригласить… Давно я их не видал, - медленно проговорил Рюрик, глядя на вспыхнувшее лицо дочери и догадываясь обо всем.

В это время хоровод настиг князя, завлёк его вместе с дочерью и младшей женой в своё кольцо и закружил…

Весь год глаголили новгородцы о празднике урожай и без конца удивлялись его богатым дарам: ведь ровно через девять месяцев после него Эфанда родила сына, нарекли которого Ингварем; Хетта от Кьята родила дочь, а в Новгород нежданно-негаданно взял да и вернулся глава северных объединённых словен вместе со всей семьёй и как ни в чём не бывало поселился в своём старом доме. И ничто не изменилось в Новгороде.

И не погустела роса, и не пересохла река волхвов и гадателей, и не изменил своего направления северный ветер, и не стал короче летний день, и не стала холоднее зимняя ночь…

Сначала посадник, убедившись, что город не изменился, бродил всё поодаль, будто вынюхивал, можно ли к варягу в гости заходить, потом осмелел и… зашёл! Увидел, что Рюрик радуется сыну, как малое дитя;

Хетте с миром разрешил жить в доме меченосца левой руки, а Руцина была свободной женщиной. Князь принял Гостомысла неожиданно просто, без обид и жалоб. Похвастался наследником, посмеялся над своим единожёнством и поинтересовался Гостомысловыми делами…

Но добро добром, а и зло не летало - поперёд себя бежало.

Как-то вечером, сидя на крыльце, услышал Рюрик радостный крик дозорного, а вскоре тот и сам прибыл с донесением:

- От Аскольда из Полоцка дары прибыли! Две ладьи добра всякого! Ого!

Как ужаленный вскочил Рюрик, хотел крикнуть:

"Потопи проклятых!" - но поперхнулся на полуслове и закашлялся.

Остолбенел дозорный, покачал головой и прикусил бойкий язык. "Неужто не по нутру добро Аскольдово? - подумал бедовый и съехидничал про себя: - Так не принимал бы! Отдал бы всё нам!"

Эфанда накинула на плечи мужа меховое покрывало, дала тёплого брусничного настоя и тихо, но настойчиво сказала:

- Не топи! Отдай всё дружинникам! Рюрик удивлённо посмотрел на неё и, подумав, распорядился:

- Сообщи Дагару и Кьяту мой наказ: Аскольдовы дары раздать дружинникам. Слебники пусть передают низкий поклон правителям Полоцка. Все! - хмуро закончил он, зло отбросил меховое покрывало и, не глядя на Эфанду, молча ушёл со своего любимого крыльца.

А по Новгороду молва пошла: князь дружину любит, псе дары ей полоцкие отдал, сам хворает, но Аскольду завидует!.. У священного котелка часами простаивает.

Маленького сына нянчит, с Бэрином долгие беседы ведёт… А дружину в поход не готовит! И из уст в уста каждый день одно и то же…

Лето прошло в обычных заботах. Новые добрые вести шли из Ладоги: Олаф с Ромульдом с буйными викингами благополучный торг совершили, скромные дары Рюрику прислали - острый меч с резною ручкою и лёгкую кольчугу.

Полюбовался Рюрик на дары и вновь загрустил. Нет, следующим летом он обязательно свою дружину проветрить выведет. Всю зиму будет лечиться целебными травами, ни один отвар не выплеснет за спину - всё до капельки выпьет. Только бы помогло!

Наступила осень, и опять дозорный с пристани летит, в меховую одежду от мёрзлого ветра прячется и осторожным голосом уже тихо молвит:

- Слебники от Аскольда с Диром прибыли.

- Пусть идут в дом, - разрешил князь и снова закашлялся.

Дозорный не шелохнулся. Знал, что князь ещё велит кого-нибудь кликнуть на беседу. Так и есть.

- Позови Дагара, Гюрги, Вышату, Гостомысла и Власку…

…В гридню вошли люди, которых Рюрик когда-то видел, когда-то помнил, а нынче, разодетых в богатые меховые одежды, едва узнал: да и пять лет прошло, как не виделись. Гости отвесили низкий поклон хозяевам, разложили на столах горностаевые шкурки, драгоценный бисер в длинных зелёных связках и важно уселись, на широких беседах, покрытых меховыми покрывалами.

Хозяева не пошевельнулись. Ждут самого главного.

- Аскольд… просит дозволения… перебраться со всем родом своим… в Царьград, - бесстрастным голосом проговорил наконец первый посол, не глядя на князя.

Рюрик закрыл глаза и покачнулся. Он ожидал чего угодно, но только не этого.

Гостомысл шумно вздохнул, с тревогой поглядел на Рюрика, тайком перевёл взгляд на Власку и погладил свою длинную бороду, чтобы успокоиться.

Власко метнул подозрительный взгляд сначала на гостя, затем на Рюрика, потом почему-то на отца. Уловил досаду и боль старика, но не проник в их глубину.

- Но ведь у него жена-мадьярка, - возразил Рюрик, придя в себя от столь неожиданного удара Аскольда. - Откуда же взялась дума такая? - хриплым голосом спросил он, покачав в диве головой, и ещё раз тихо повторил: - В Царьград захотел, не куда-нибудь!

Первый гость широко развёл руками и тихо пояснил:

- Аскольд дважды был в Царьграде с удачным торгом. Мадьяров-то мы отогнали далеко от Днепра, как ты и велел, а потом вот ко грекам попробовали сплавать… Получилось. И вот во время торга Аскольд там, прямо возле Святой Софии, родича своего встретил… - и, ни разу не сбившись, волох говорил и говорил, переводя взгляд с одного советника на другого, с одного хозяина на другого, ища сочувствия или покорности.

Дальше Рюрик ничего уже не слушал: всё ясно - бегут!

- А кто же в Полоцке сядет? - резко оборвал он рассказчика. Наступила минута молчания.

- Кого из вас сажает иль на моих кого глаз имеет? - с нескрываемой злостью спросил князь.

- А это уж как вы с Гостомыслом повелите, - покорно ответил гость, обрадовавшись тому, что князь нарушил молчание.

Рюрик переглянулся с новгородским посадником:

- Тяжёлая дума, - со вздохом отозвался Гостомысл. - Чем же Аскольду стало плохо во Полоцке? - строго спросил он и предположил: - Или плата за службу невысока?

- Ничего худого в Полоцке нет, - растерянно вдруг ответил посол. - Это родич из Царьграда дюже сильно манит его. Он уже третье лето кличет его, но Аскольд всё терзается: как быть, не ведает, боится вас обидеть, - как-то тихо пояснил гость и отвёл взгляд от недоверчивого взора Гостомысла.

- А Дир? - снова спросил зло Рюрик. - С ним тоже?

- Дир колеблется, - искренне, казалось, ответил гость. - Но дружина вся держится за Аскольда. - И он робко посмотрел на хворого Рюрика.

- Сколько вас ныне? - спросил Власко, обеспокоенный ходом переговоров, со смешанным чувством гнева и сожаления глянув на Аскольдова посла.

- Восемь сот, - "соврал гость и глазом не моргнул.

- Я думал, раза в три боле, - заметил Рюрик и усмехнулся: врёт слебник, значит, душа ослабла.

- Так Аскольд с Диром только с родом своим идут во Царьград или и дружину с собою уводят? - вдруг спросил Гостомысл, решив взять переговоры в свои руки. Он развернулся в сторону посла и глянул прямо ему в глаза.

Гость замялся.

Вышата вытянулся навстречу послу и хотел было что-то сказать, но перед тем глянул на Гостомысла: тот не показал никакого знака, и Вышата отодвинулся назад.

Все напряжённо ждали ответа.

- Нет, - неровным голосом сказал наконец, посол Аскольда. - В Царьград уйдут с родом своим только оба предводителя, - и совсем тихо добавил, отведя потупленный взор от пытливого взгляда Гостомысла: - Дружина горюет, но… остаётся на месте.

- Та-ак,- протянул недоверчиво Гостомысл, - тогда чего же вы мне голову дурите! - хитро сказал он и по-хозяйски заявил: - Тут всё Рюрик рассудит. Вон у него какие орлы сидят! Один Дагар чего стоит! - заметил Гостомысл и озорно подмигнул знатному меченосцу.

Тот в сомнении покачал головой: он не поверил ни единому слову гостя, но ждал, что молвит князь.

Рюрик не принял ни шутки Гостомысла, ни уклончивое повествование слебника.

- Я не верю, что волохи, которых Аскольд привёл ещё на землю рарогов, так просто отпустят своего предводителя в Царьград, - сказал он и круто повернулся в сторону гостей. - Это заговор Аскольда?! - гневно спросил он и встал.

- Нет! - быстро ответил, вскочив, первый гость и вскинул обе руки вверх. - Нет, Рюрик, нет! Это вечным зов родной крови! - надрывно прокричал он и выдержал ярый взгляд князя Новгорода.

- Сейчас ты молвишь, что мне этого не понять! - загремел Рюрик, вставая, - У меня, мол, все родичи обитают здесь, у ильменских словен! прокричал он в лицо посла и зло добавил: - Пятнадцать лет я знаю Аскольда с Диром и первый раз слышу, что у них родичи в Царьграде имеются! - Он смахнул все дары со стола и, задыхаясь от ярости, прокричал: - Вон отсюда, предатели! Завистники! Вон! - прохрипел он и указал послам на дверь гридни.

- Рюрик! - одними губами прошептал потрясённый Гостомысл и застыл в нежном порыве к незаконному сыну. - Что вы стоите, яко пни! - яростно зашипел он на гостей. - Вон отсюда!

Гостомысл схватил одного из послов за руку и грубо потащил его к дверям. Остальные послы сами спешно покинули гридню князя.

Дверь захлопнулась, и наступила тяжёлая тишина. Гостомысл пыхтел, оправляя на себе сбившуюся меховую перегибу, и приглаживал бороду.

Влас с тревожным вниманием смотрел то на разгорячившегося отца, то на затихшего князя.

Гюрги отлил из серебряного кувшина брусничной воды и подошёл к Рюрику.

- Отпей, - тихо попросил он князя, и тот покорился.

"Вот оно - начало ужасного конца", - мрачно подумал Рюрик, взяв кружку в руки, и никого не хотел больше видеть…

ХМУРАЯ ВЕСНА

Прошёл ещё год жизни Рюрика в Новгороде. Всё чаще встречал он то сочувственные, а то и обозлённые взгляды своих дружинников, видел виновато согнутые спины их или опущенные плечи и ненавидел себя вместе со своей хворью.

Да, знал князь, что дружина любит только сильного, ловкого и крепкого здоровьем предводителя, а его хворь так затянулась, что не видно ей конца. "Хоть бы дела тогда какие-нибудь добрые появились, чтоб душа верных гриденей не поверглась во смуту", - думал Рюрик и торопил весну. И наступила очередная горячая весенняя пора, когда все хлопоты сваливаются на плечи дружинников разом: надо латать ладьи, рубить лес, строить новые струги, проверять наличие товаров, приготавливать доспехи и ждать зова: то ли в торговый путь, то ли в поход против коварного врага.

Снег сошёл везде. Волхов дышал холодной тяжёлой сыростью, и пора было сделать решительный шаг.

- Я плыву с торгом в Царьград! - объявил вдруг князь своим друзьям, сидевшим в его гридне, и подавил прилив кашля, разом побагровев.

- Нет! - вскрикнула Эфанда и рванулась к нему. - Нет, нет! Я… больна!

Но он настойчиво объявил ещё раз, отстраняя жену:

- Я плыву в Царьград! Дагар, готовь дружину! - упрямо приказал Рюрик и пояснил: - Я хочу там увидеть Аскольда!

- Дагар, останови его! Он не перенесёт волок! - крикнула Эфанда. Она не обиделась на Рюрика за отчуждённый жест, понимая, что князь устал от своей хвори, и надеялась на поддержку друзей.

Меченосец молчал. Тяжела была участь друга: видя болезнь князя, не дать понять ему, как глубоко обеспокоены все затянувшейся его хворью, но и не толкнуть его на смертельный шаг, каким может оказаться для него этот поход.

Рюрик, чувствуя недомолвку Дагара, засмеялся.

- Меня будут волочить вместе с ладьями! - сказал он торжественно-шутливо. - Как я буду выглядеть, Дагар? Да ещё верхом на ладье, а? - Он запрокинул голову и громко засмеялся. И странным, диким показался всем этот его смех.

- Рюрик, замолчи! - крикнула вдруг Эфанда и сама испугалась своего крика.

Князь осёкся. Внимательно посмотрел на жену и, поймав страх в её глазах, сник.

- Неужели я так плох, Дагар? - спросил он. Меченосец покачал головой.

- Нет, ты не плох, князь, - твёрдо ответил он и быстро заговорил, обращаясь к его жене: - Эфанда, ему действительно надо побыть в тёплых краях. Поплывём все вместе в Царьград! - умышленно бодро предложил Дагар и пояснил: - Давно мы не бывали у греков! Мадьяры теперь не наведываются за Днепр, путь спокоен! - громко и возбуждённо рассуждал он, убеждая и себя, и князя, и его жену.

Эфанда, плача, металась от одного к другому:

- Что ты говоришь, Дагар! Рюрик, опомнись!

- Надо, Эфанда! Надо! Пойми! Это не на гибель! Это для здоровья! Вот увидишь! - терпеливо уговаривал Дагар жену князя смириться.

Рюрик хмуро поглядывал то на меченосца правой руки, то на Эфанду и вдруг приказал им разойтись.

А через два дня новгородская дружина отплыла с торгом в Царьград…

Ильмень, Ловать проплыли за пять дней. Волок от реки Ловать через цепь мелких озёр до речки Торопы, а от неё до Днепра прошли за семь дней.

Дальше путь должен был идти вниз по Днепру, а потом - благодатное море Понт.

Весь путь до середины Днепра Рюрик был весел и энергичен, несмотря на хворь.

Повеселела и дружина, давно не видавшая таким своего князя: напевала песни и обсуждала, что ожидает их-в знаменитом Царьграде.

Подплывая к месту слияния Припяти и Днепра, разведывательная ладья просигналила о неожиданной засаде: кто-то обстрелял разведчиков. Множество стрел воинственно торчало в боках маленького струга.

- Здесь начинаются земли древлян, - тихо пояснил Власко и нахмурился.

Три военачальника стояли на верхнем помосте первой ладьи и озадаченно разглядывали разведывательную ладейку.

- Жители лесов, - пояснил Дагар.

- Да, - подтвердил Власко и нахмурился ещё больше.

- Свирепы нравом? - спросил Рюрик, ещё не принимая всерьёз первый сигнал надвигающейся опасности.

- Да, - подтвердил Власко. - Свирепы, злы и неугомонны. Лучше повернуть назад, - твёрдо предложил он.

Рюрик удивился: Влас не слыл трусом. В чём же дело?

- Но… мы же не идём их воевать, мы идём к грекам, и с торгом! возмутился князь.

- Они обстреляли сигнальную ладью, а это есть вызов к бою: хочешь не хочешь - надо воевать! - пояснил Власко.

- Не понимаю, - горячился Рюрик. - Здесь что-то не то… Раньше было такое? - спросил он и перевёл взгляд с Гостомыслова сына на задиристо торчащие стрелы.

- Было, но только после ярого набега. Значит, у них кто-то был недавно и лихо обидел, - догадался Власко и ещё твёрже сказал: - Рюрик, командуй полный разворот, ежели не хочешь погубить дружину.

Рюрик призадумался.

- А как же Аскольд с Диром миновали это место? - недоумённо рассуждал он. - Древляне всегда стерегут этот путь?

- Всегда, - уверенно ответил Власко. - Постой… Те, наверное, дорого откупились.

Рюрик сник: откупаться? Не хватало только этого! Да и чем?!

- Дагар, командуй разворот! - прохрипел он и бурно закашлялся.

- Власко, объясни дружине всё как есть, - тихо попросил меченосец и проводил князя вниз до его клети…

Так и закончился этот последний поход Рюрика к грекам: ни торга, ни боя в течение всего пути!

Дагар оставил по всему верхнему течению Днепра дозорных и велел им выведать все тайны этой такой важной для них реки.

Каково же было его удивление, когда через месяц дозорные доложили, что древлян разозлили новые поселенцы Киева: два правителя ныне у города есть, они боевую дружину держат и воюют с живущими рядом с Киевом племенами. А нарекают тех правителей… Аскольдом и Диром!

Дагар улыбнулся: так вон какой у них Царьград получился! Надо Рюрику поведать всё это, пусть повеселится! И в первый же вечер, в присутствии союзных правителей, улыбчиво рассказал князю новость.

Но Рюрик не развеселился.

- Это худо, - мрачно ответил он и объяснил: - Аскольд и Дир рядом! Их боевая дружина словно щепка у меня в глазу! Ни одна дружина так не богатеет, как эта. Фэнт, Вальдс собирают дань, ведут посильный торг и охраняют переданные им земли. Эти же… воюют! Постоянно кого-нибудь грабят! Это добром не кончится для моей дружины, - хриплым голосом договорил Рюрик и отвернулся от друга.

Он готов был разрыдаться, как младенец, от этой вести, а мысли, вытекавшие одна из другой, словно ядовитое жало, цепко впивались в его сердце. Какие усилия требовалось приложить, чтоб никому не показывать ещё и эту боль!

Дагар виновато молчал: он уже пожалел, что поведал князю весть о Киеве, но делать было нечего…

Власко обеспокоенно переглянулся с отцом.

- Можа, сие и к лучшему, - вдруг сказал он. - Булгары с мадьярами теперь будут реже бегать к нам.

Рюрик пожал плечами и медленно повернулся к новгородскому посаднику.

- Соберите вече и заставьте Аскольда с Диром поведать вам свои помыслы: с добром они осели в Киеве иль со злом! - с усмешкой предложил он. - Они просились в Царьград с родом своим, а увели всю полоцкую дружину в Киев! яро крикнул вдруг князь. - Где же ваше союзное око? Почему оно дремлет? Гостомысл вздрогнул и беспокойно посмотрел на варяга. - Молчишь?! - спросил рарожский предводитель и вдруг язвительно бросил ему: - Солнцеподобный владыка! - Рюрик хохотнул и резко отвернулся от вздрогнувшего посадника.

Гостомысл вздохнул, встал, тяжёлыми шагами подошёл к Рюрику и дотронулся дрожащей рукой до его плеча.

- Всё было не так, яко ты глаголешь, - спрятав обиду, устало заметил он, на мгновение закрыв глаза и представив, как он держит этого сына в своих отцовских объятиях. - Аскольд и Дир пошли во Царьград только с сотней своих воев, боясь гнева твоего, - взволнованно проговорил посадник, мысленно убеждая себя, что тайного сына он всё же обласкал.

Рюрик удивлённо вскинул брови, повернулся к посаднику, не веря ни себе, ни трогающему душу взволнованному тону Гостомысла.

Тот переждал его удивление и медленно, успокаивая себя и всех присутствующих, тихо продолжил:

- Дошедши с трудом до Киева, они еле отбилися от древлян, большими выкупами откупилися от них, и ко грекам блудням почти не с чем было идти. Тогда они решили осесть в Киеве. Но остатки полоцкой дружины узнали, что их предводители рядом, и стали понемногу сбегаться к ним. - Рюрик при этих словах подошёл вплотную к посаднику, окинул его злым и недоверчивым взглядом, затем сел напротив, демонстративно закинув голову, всем своим видом давая понять, что он хотя и слушает, но не вполне верит посаднику. Гостомысл вздохнул, сочувствуя Рюрику, и, пряча глаза от Власка, так же тихо продолжил: - Аскольд и Дир не посмели отказаться от своих, ну, а там и вся дружина… примкнула к ним. - Посадник замолчал. Осторожно, но зорко вгляделся в лицо Рюрика, в его руки, горделиво сложенные на груди, и ждал, что тот скажет. Варяг едва кивнул головой, и Гостомысл понял, что может продолжать. - Да, оне рьяно взялись за соседние племена: покорили полян. - Но на аскетическом лице князя ничего не отразилось, и тогда посадник добавил: Древлян пытались покорить, но те зело люты и хитры - их просто не взять.

Все, и даже Рюрик, удивлённо уставились на Гостомысла. Посадник удовлетворённо крякнул, но тотчас же пояснил:

- Да, древляне собрали им первую дань, а от второй схоронились, дали бой грабителям и ушли в глубь своих земель - в леса. Теперь Аскольд с Диром охотятся за ними, но никак не изловчатся.

Рюрик встал и, широко шагая, прошёлся вдоль гридни. Затем закашлялся, побагровев, и беспомощно остановился в центре комнаты. Гостомысл бросился к нему с тёплым убрусом в руках.

Власко недоумённо качнулся вперёд.

Рюрик оттолкнул руки Гостомысла и, собравшись наконец с силами, воскликнул:

- Так вот в чём дело! Продолжай, продолжай, посадник, - зловеще попросил он и опять размеренно заходил по гридне.

Гостомысл бросил на скамью убрус, тяжело вздохнул и виновато проговорил, глядя на варяжского князя:

- Ходит молва, что новые правители Киева собираются ко грекам…

Власко поймал беспокойный взгляд отца и укоризненно покачал головой.

- Торговать? - спросил хрипло Рюрик, не оборачиваясь.

- Воевать, - хмуро ответил Гостомысл и пожалел, что открылся.

Рюрик вспыхнул, круто повернулся в сторону посадника и двинулся на него, прокричав:

- Ты!..

Все вскочили со своих мест и бросились разнимать правителей.

- Нет! - закричал Гостомысл и, широко раскинув руки, запретил приближаться к себе всем, кроме Рюрика. Тот опешил и замолчал; все отступили от них на шаг.

- Ты - князь! - грозно прокричал посадник в разгорячённое лицо варяга. - Ты должен ведать все! - Гостомысл топнул ногой. - Вече собрать недолго! - прокричал он опять и двинулся на Рюрика.

Князь невольно отступил назад.

- Но ты сам закрыл наш совет! - снова испытывая силу духа своего незаконнорождённого сына, прокричал Гостомысл, смелее наступая на Рюрика. Ведь после Вадимовой смуты все узрели одного правителя - тебя! Ты все дела вершил едино - без нашего ведома! Один надорвался, а ноне требуешь веча! Да все боятся тебя! - искренне выкрикнул посадник, ткнув пальцем в грудь Рюрика, и остановился, чтобы перевести дух.

Рюрик, окинув Гостомысла горячим взглядом, прокричал что было сил:

- Нашёл, когда суд надо мной вершить! Где ты был в час гибели моих братьев и моего посрамления?! - Он вплотную подошёл к новгородскому владыке и протянул руки к его бороде, чуть не ухватившись за неё.

- Во Пскове! - Гостомысл как бы не замечал княжеского гнева. - От тебя хоронился! Чего смотришь, яко зверь лютой! Не тронь бороду! - без страха потребовал посадник, загородил рукой бороду и отступил на шаг от разошедшегося Рюрика.

Власко вскочил и встал между ними, опередив Дагара.

- Довольно смутничать, что с вами? - горько спросил он и тихо предложил: - Надо решать с Киевом, а вы старое помянули! - Сын опять подозрительно оглядел отца и не остывшего ещё Рюрика.

- А мы давно не кричали друг на друга, - заносчиво ответил Гостомысл и тут же спокойно заметил: - Уж больно мне по нраву его крик! - Он отвернулся от Власка и ещё раз оглядел Рюрика.

Дагар растерянно теребил свою бороду и что-то невразумительно бормотал, наблюдая за странным поведением посадника.

Рюрик удивлённо покачал головой и вдруг молвил, обращаясь к посаднику:

- Как ты похож на нашего главного жреца!

- На Бэрина? - спокойно спросил Гостомысл, спрятав руки за спину, и подумал при этом: "Только бы не обнять этого дорогого хворого сына!.."

Власко по-прежнему внимательно следил за отцом:

"Ну и ну! Наш толстый посадниче что-то не так себя ведёт… Отец, отец, и ты был когда-то молод? А? Нет!.. Не может быть!.." - Законнорождённый сын новгородского владыки лихорадочно гнал от себя созревшее уже в душе подозрение.

- Да, на Бэрина, - мрачно подтвердил князь. - Я до сих пор нуждаюсь в его мудрых советах, - неожиданно сознался он, вспомнив, что давно не видел жреца.

Все промолчали.

- Я не хочу хитрить, Рюрик, - горько признался между тем Гостомысл, глядя испытующе в глаза князю. - Тебе, чую, придётся испить зело горькую чашу судьбы, - медленно и тяжело проговорил он, чувствуя, как слезы вот-вот навернутся ему на глаза.

- Я это знаю, - сухо оборвал его князь, отвернувшись ото всех.

- Отец! - не выдержал Власко. - Ты словно Ведун.

- Не мешай нам, - махнул рукой на него Гостомысл и подошёл к Рюрику. Ты что-то хотел сказать, сын мой? - как-то по-стариковски жалостно спросил посадник и робко дотронулся до руки варяга.

Все онемели.

Рюрик повернулся, недоумённо посмотрел на Гостомысла - на его взволнованное лицо. На лохматые, сведённые от напряжения брови, на так неестественно плотно сжатые губы посадника, на повлажневшие глаза, почувствовал его душевную тревогу, но, переведя взгляд на Власка, решил, что слова "сын мой" относятся к тому, и промолчал.

- Говори, прошу тебя, - прошептал Гостомысл, умоляюще глядя на Рюрика, и едва сдержал слезы. "Ах, кабы не тут и не так глаголити эти речи…" горько подумал он и спохватился, почувствовав общее напряжение. Он чуть-чуть отошёл от Рюрика, шумно вздохнул и ободряюще кивнул ему: мол, я тебе внимаю!

Рюрик уловил резкую перемену в поведении посадника и смущённо спросил:

- Но… неужели нельзя хоть что-нибудь изменить к лучшему?

Все молча смотрели на князя, а он всё ещё удивлённо разглядывал новгородского посадника.

- А как?.. Убить Аскольда с Диром? - Вопрос свой Гостомысл задал тихим голосом, но он змеиным жалом вонзился в душу князя.

Рюрик аж задохнулся. "Всевидящая змея! Он зрит меня насквозь!" - зло подумал князь и хотел было отвернуться от посадника, но тот беспощадно продолжил:

- Вернуть их силу в Полоцк или… Новгород? А потом снова разбивать дружину и кого-нибудь сажать против леших?.. - Гостомысл бил и бил князя своими ядовитыми вопросами. - А дружина, разбившая мадьяр, будет опять искать себе достойного врага, - убеждённо заявил он, - и как пить дать побежит изведать силу свою на греках. Всё будет так же, яко произошло с Аскольдом и Диром! Так зачем же собирать вече, наш князь, - ласково и, как прежде, тихо спросил он, видя злость Рюрика. - Твой княжий дух надо закалять правдой, сын мой! - сурово добавил Гостомысл и вгляделся в лицо князя.

Все молчали, и только взволнованное дыхание присутствующих нарушало эту тревожную тишину.

Рюрик, выслушав грозное откровение посадника, внял ему всей душой, но он был болезненно раздражён и не мог не съязвить в ответ на урок, полученный им от Гостомысла. Глядя ему прямо в глаза, он медленно и тихо проговорил:

- Странные вы, словене: ежели старику понравился молодец, то он обязательно его сыном наречёт, - чувствовалось, что Рюрику сказанное даётся с трудом - голос его звучал хрипло, даже как-то скрипуче. - Но мой отец никогда не был так лукав и злодумен. - Князь упрямо смотрел в глаза посадника и ждал, что тот ему молвит в ответ.

- Я… понял свой грех! - слегка склонив голову, ответил Гостомысл. Он, казалось, был смущён, но не отводил ласкового и обеспокоенного взора от пытливого взгляда Рюрика. - Не торопи судьбу своих соперников, - настойчиво посоветовал он и тяжело перевёл дух. И, сразу посуровев, молвил: - Пусть сидят во Киеве! Нам нельзя с ними ныне драться! - заявил он и вдруг громко постучал каблуком сапога по полу.

Рюрик удивлённо оглянулся на стук. Вызывать слугу стуком в его доме мог только он, князь. Но Гостомысл шумно прохаживался вдоль стола княжеской гридни и не обращал внимания на присутствующих.

Вошёл слуга.

- Накрой-ка нам на ужин чего-нибудь, - по-свойски приказал Гостомысл слуге, не взглянув на князя.

Хромоногий Руги почтительно поклонился посаднику, вопросительно глянул на своего рикса, который вялым кивком подтвердил требование главы ильменских словен, и пошёл выполнять распоряжение.

- Что ж, пусть сидят во Киеве! - трижды, как эхо, повторил князь наказ Гостомысла, с трудом успокаивая свою мятежную душу.

ДЕРЗОСТЬ АСКОЛЬДА

Была тёмная ночь, когда в ворота Аскольдова двора в Киеве постучал человек, закутанный в длинную накидку. На вопрос слуги он скороговоркой проговорил:

- Аскольда немедля подними!

- Да он и не спит, - молвил слуга. - У него жена только что сына родила, - радостно пояснил он.

- Да ну? - удивился пришелец. - Как же он тогда… - подумал вслух человек, но оборвал себя на полуслове. - Где он? Веди меня к нему, беспокойно потребовал таинственный гость и быстро пошёл за слугой.

В доме Аскольда было суетно. Из дальней клети слышались смех, глухие возгласы и крикливый плач младенца.

- Стой здесь, - попросил слуга пришельца. - Сейчас князя позову!

Ждать пришлось недолго. Аскольд, взволнованный, улыбающийся, вгляделся в уставшее лицо пришельца, сразу же узнал его и повёл в свою гридню.

- Пойдём! А ты проверь ворота, - приказал он слуге.

- Так что? - нетерпеливо спросил Аскольд, с трудом переключая своё внимание с радостного события, только что происшедшего в его доме, на стоявшего рядом с ним человека.

- Самое время! - взволнованно зашептал тот, сверкая глазами, и быстро перечислил, загибая по очереди один палец за другим на правой руке: - У берегов Сицилии выстроился огромный флот пиратов и требует Михаила Третьего[75] к себе.

- А он что? - с яростным блеском в глазах продолжал расспрашивать Аскольд.

- В Каппадокии горят личные владения Михаила. Туда-то и направился он со своей армией, - радостно потирая руки, объяснил пришелец.

- А флот? - вскрикнул Аскольд, и пришелец его понял.

- А флот он направил к берегам Сицилии! - терпеливо пояснил он. Византия открыта! Царьград закрыт только с моря! Подходи и бери: ни армии, ни флота!

- Молодец! - похвалил его Аскольд и вынул из сундука, стоявшего возле серебряной треноги со священным котелком, мешочек с серебром. - Держи! - Он передал мешочек пришельцу и хвастливо добавил: - Это арабские!

Человек ловко поймал мешочек и поклонился Аскольду.

- Иди спать! Тебе укажут где! - повелительно произнёс тот и тихонько постучал по стене.

Вошёл слуга и проворно увёл человека с собой. А ранним утром снова постучали в ворота Аскольдова двора, и снова человек, закутанный в длинную тёмную одежду, спешно потребовал владыку Киева к себе. И этого человека выслушал Аскольд, и этому человеку вручил мешочек с арабскими диргемами, но спать у себя в доме не оставил. Затем он срочно приказал поднять Дира и привести его к себе.

Дир явился заспанный, поёживаясь от утренней свежести.

- Поспать, бедовый, не даёшь, - беззлобно ворчал он на чёрного волоха.

- Доспишь в ладье. В полдень отплываем к грекам. Дир так и сел.

- Ты всю жизнь бросаешь вызов судьбе! - ошарашенно изрёк он. - Так можно и шею сломать, - хмуро предупредил он и устыдил Аскольда: - У тебя же нынче сын родился! Не терзал бы жену-то!

- Другого такого случая не представится! - прервал его Аскольд, не вняв увещеваниям друга. - Женщина - это мёд, война - это свежий ветер! Я не могу жить ни без того, ни без другого! - своевольно заявил чёрный волох и гордо запрокинул голову.

- Не понимаю тебя! - с досадой воскликнул Дир. - Она не переживёт этого!

- Ты за чью жену душу себе бередишь? - смеясь, спросил его Аскольд. За свою или за мою? - хитро добавил он, пронизывая недоверчивым взглядом своего сподвижника.

- За обеих, - сознался Дир. - Ты хоть не говори ей, что в дальний поход уходишь, - посоветовал он горестно, отведя взгляд печальных глаз от возбуждённого лица Аскольда.

- Да ты что, не знаешь моей жены?! - гордо воскликнул волох. - Она сама бы пошла со мной в поход, ежели б не роды! - засмеялся Аскольд.

- Моя не такая, - вздохнул Дир. - Не знаю, как и сказать ей, - хмуро проговорил он и снова вздохнул.

- Скажи, что за греческим золотом плывём! Оно, мол, незащищённым лежит! Только взять надо, и все! - смеясь, посоветовал Аскольд.

- Что ты говоришь! Когда это греки не защищали своё добро? - изумлённо спросил Дир и недоверчиво уставился на разошедшегося от предвкушения лёгкой добычи владыку Киева.

- Только что два разных человека донесли мне одну и ту же весть, торжествующим шёпотом изрёк Аскольд: - Царьград свободен и открыт! Плыть надо немедля! Все! - приказал он и строго добавил: - Иди собирайся в путь! Я сейчас поднимаю дружину!..

Днепр и его коварные пороги все пятьсот ладей Аскольдовой дружины преодолели благополучно. Ещё два дня пути по Днепру, а тут задул и тёплый ветер с моря…

В Понт ладьи вошли чёрной звёздной ночью и, держась западного берега моря, осторожно направились к заветному Царьграду. Ещё три дня пути - и он твой! Но Аскольд не позволял себе потерять голову от предвкушения победы. Он холодным рассудком взвесил всё и не бередил себе душу раньше времени, сосредоточенно следя за ходом ладей, изредка собирая для беседы своих тысячников и сотников.

Зная Царьград давно, Аскольд знакомил военачальников с расположением ворот столицы греков, объяснял, как взять их с наименьшими потерями. Военачальники поражались завидной памяти Аскольда, его сметливости и отваге. Выслушав и поняв требования своего предводителя, они расходились по своим клетям, чтобы ещё раз продумать детали предстоящего штурма великого города.

Когда Аскольд остался на помосте один, Дир, проходя по верху ладьи, случайно наткнулся на него и, волнуясь, проговорил:

- Ты обещал мне поведать бытие Византии. Ещё два дня пути… Когда сказывать будешь? - спросил он друга.

Аскольд замялся: дел было много, но и о последних вестях из Византии не терпелось сообщить своему первому помощнику.

- Давай присядем здесь, и я поведаю тебе тайный замысел моего похода, доверительно сказал киевский правитель рыжему волоху.

Дир обрадованно сел с ним рядом.

- Когда мы были с тобой в последний раз у греков с торгом, мне удалось… зацепить одного человека, знающего Василия Македонянина.

- Самого?! - изумился Дир, недоверчиво оглядывая своего предводителя.

- Самого! - удовлетворённо подтвердил Аскольд. - Варда[76] как негласный кесарь при Михаиле Третьем, чую, всем надоел, - так же важно продолжил Аскольд и небрежно добавил: - Кажется, ему скоро будет конец.

Дир широко округлил глаза, удивляясь осведомлённости Аскольда, но побоялся высказать ему своё недоверие. Аскольд почувствовал в позе рыжего волоха недобрую колючесть, но всё так же бодро продолжил;

- Михаил Третий вырос и пытается разобраться в своём окружении. Пока он разбирается, мы и пограбим его! - торжествующе объявил киевский правитель и удовлетворённо закончил: - Вот и весь сказ!

- Но неужели в городе никого не будет? - оторопело спросил Дир, всё ещё сомневаясь в словах Аскольда и не желая участвовать в этом пиратском походе. Он признавал битвы только с равным противником, а тут…

- Будет! - возразил, смеясь, Аскольд.

- Кто? - удивлённо спросил Дир.

- Фотий да Игнатий, - всё так же смеясь, ответил чёрный волох.

- Но это же очень важные люди: им поклоняется вся Византия! - ужаснулся Дир.

- Да! Но воевать ни тот, ни другой не умеет! - уверенно заявил Аскольд.

- Ой, Аскольд, как ты… как ты рьян! - ужаснулся Дир.

- Повинуйся мне во всём и помни о Перуне! - наставительно потребовал от него киевский правитель. - Налететь, как молния, и громом сразить! - грозно напомнил Аскольд, сжал кулак и стукнул им по борту ладьи. Глаза его горели лихорадочным блеском. Красивое лицо было залито серебряным светом луны…

Дир робко глядел в лицо воителя: красота Аскольда внушала ему страх. "Ох, как бы всё вернуть назад!" - сокрушённо вздохнул рыжий волох и хотел отвернуться от Аскольда, но лишь крепче ухватился за борт ладьи.

- Довольно! - отрезал Аскольд. - Что бы я ни предпринимал, не мешай мне! - заявил он и отвернулся от Дира, чтобы не видеть испуганного взгляда его серых глаз, чтобы не допустить к своей душе смущение сподвижника и чтобы не охладить свой разыгравшийся пиратский норов…

- Дир! Ты знаешь, я передумал, - хмуро проговорил Аскольд, пытаясь не смотреть в глаза своему рыжеволосому сподвижнику, который, чувствуя необычность поведения именитого волоха, боялся проронить хоть слово и затаил дыхание.

"Что значит передумал?! - хотел было прокричать во всю глотку Дир. Ты?! Передумал идти на Царьград?! И это… после стольких дней волока? И это… после того, как мы уже возле самого главного полуострова греков? Ты что, Аскольд, переродился?" - звенели в голове Дира неумные вопросы, но он сжал скулы так, что почувствовал скрежет собственных зубов, и тяжело молчал.

- Я передумал идти в лоб на Царьград, - тихо и медленно пояснил Аскольд и подождал, пока Дир успокоится.

Дир шумно выдохнул и вытер вспотевший лоб рукавом безворотниковой фуфайки.

Аскольд засмеялся.

- Там эти цепи Джосера, их действительно пока не преодолел никто, и в бухту Золотой Рог нам с севера лучше не входить.[77]

- А как же? - еле слышно спросил Дир, сдерживая возгласы удивления и недоумения.

- Мы… - небрежно растягивая слова и глядя то вдаль, на ласковое зыбкое водное пространство, то ввысь на быстро сгущающиеся сумерки и ища на небе появления первых звёзд, тихо говорил Аскольд, - пойдём сейчас до местечка Чаталдоус, что находится на северном побережье Византии.

- Ох! - ужаснулся Дир. - Это же самое мрачное место греков! Там же начинаются болота их птиц смерти, журавлей!.. Говорят, что в этих журавлях живут души злобных греков. Зачем тебе эти места, Аскольд?

- Мы с тобой, Дир, не греки, а волохи! - засмеялся Аскольд и быстро и решительно заметил: - Нас их духи не тронут, ибо наши боги сильнее! Мы поставим на колеса все наши струги и лодии, погрузимся на них, поднимем все паруса, пересечём все византийские болота на ладьях, где волоком, где на колёсах, и спустимся на воду уже в Мраморном море; и пусть журавлиные стаи Чаталдоуса заметают наши следы поскорее! Мы войдём в греческую, знаменитую, царьградскую гавань Суд со стороны юго-западной, там, откуда нас никто ни ждёт! - зловещим шёпотом завершил Аскольд свою короткую речь и внимательно посмотрел на побледневшего Дира. - Что тебе не по нутру, Дир? Разгони кровь по кругу! Вдохни полной грудью всю эту морскую ширь, насыть свои лёгкие и сердце удалью Понта и смелее выполняй мои указания! Мы должны всё сделать быстро, рьяно, чтоб Царьград вздрогнул и окоченел от моей лихой затеи! Я ненавижу его царскую роскошь! Уж слишком много народов грабили эти ненасытные греки, пора и их потрепать за одежды из паволоки! Не беспокойся за колеса! Их достаточно, и они крепки, как копыта моего верного скакуна! говорил Аскольд, больно сжимая плечо своего сподвижника, и уже чуял и знал наперёд, что его воля, несмотря ни на что, будет выполнена…

Оставалась ночь пути до прибытия в заветную столицу, когда ладья Аскольда была задержана странным купеческим дозором, направленным к незнакомым судам с какого-то невидимого острова. Аскольд спал. Дир находился в карауле и едва разбирал слова, доносившиеся снизу, с воды, где чалившая к ним лодка несколько раз стукнулась о борт их струга.

- Сяким грузом и куда идём? Можа, к ним заглянуть?! Да нос укоротить, чтоб не совали его куда не надо? - перевёл Диру по-своему вопросы дозорных Глен, меченосец правой руки, могучий воин - бастарн из дружины Аскольда, дежуривший вместе с волохом, и ловко схватил секиру.

Дир предупреждающе остановил порыв храброго меченосца.

- Что они хотят? - не понял Дир.

- Чтобы мы отошли от западного берега на тысячу локтей в море, - снова перевёл Глен и с усмешкой добавил: - Иначе они угостят наш караван судов каким-то особым пирогом.

- А они ведают, какой силе угрожают? - хмуро спросил горячего бастарна Дир.

- Да, - с явной задиристостью подтвердил Глен и предложил Диру посмотреть на дозорных греков.

Дир перегнулся через борт и с помощью факела сумел рассмотреть следующее: в дозорной ладье греков сидело всего шесть гребцов, двое из которых возились с каким-то довольно большим котелком, от которого отходил длинный, змеевидный рукав, наполненный какой-то клокочущей жидкостью.

- Что они делают? - с отвращением и ужасом спросил Дир и быстро приказал тихонько отплыть от опасной лодки, отталкиваясь вёслами только левого борта.

- Напрасно, Дир, - разочарованно протянул Тлен, но приказ рыжеволосого волоха не выполнить не мог…

Струг Аскольда плавно и неожиданно быстро на значительное расстояние отделился от греческого дозора, одновременно метко обстреляв коварных лазутчиков. Стрелы охранников Аскольда пригнули тела тех двух озабоченных греков, которые стремились во что бы то ни стало, спустить на море тяжёлый, мокрый, извивающийся от бьющейся в нём жидкости рукав и свершить опаснейшее дело. Оставшиеся в лодке греки дружно схватились за весла и резкими рывками пытались придать своему маленькому плавательному сооружению стремительную скорость. От резких толчков лодки тяжёлый длинный рукав выскользнул из неё и выплеснул из себя в море вонючую жидкость. Непонятный запах, распространяемый ветром, достиг караульной площадки струга Аскольда, и Дир, вдохнув его, сморщился.

- Что за вонь? - спросил он Глена, но тот лишь пожал плечами.

- Дай команду всем нашим ладьям обойти это место на сто локтей… и пусть не бросают в море факелов! - догадался добавить Дир и сам удивился собственным словам.

Глен тоже раскрыл рот:

- А… разве кто-нибудь… - промямлил он.

- Мало ли что! - оборвал его Дир и оглянулся посмотреть на удаляющуюся лодку греков.

- Надо бы доложить Аскольду о случившемся. Что-то за этим кроется, - в раздумье проговорил волох, и Глен поддакнул ему.

Когда подняли и привели Аскольда на дозорный помост, до утренних сумерек оставалось ещё довольно много времени, чтобы Дир смог рассказать всё своему предводителю и услышать от него единственный вопрос и единственное решение:

- В каком направлении исчезла из виду эта лодка? Дир указал на юг.

- Туда и мы будем держать курс, - изрёк Аскольд и пошёл досыпать, дав Диру на прощание указание поднять всех стрелков и быть наготове к любому нападению.

- Иди тихо, вёслами рыб не будить! Борта стругов накрыть щитами! пробубнил киевский предводитель и широко зевнул.

- А вдруг не туда придём? - засомневался было Дир.

Но Аскольд небрежно бросил;

- Куда приведёт Перун, там и будем драться в первую очередь!

К утру разведывательный эскорт быстрых стругов Аскольда наткнулся на небольшой скалистый остров, на котором одиноко возвышался мрачный монастырь да несколько жалких глинобитных домиков. На маленькой пристани, что уютно располагалась в песчаном заливе, спокойно дремало несколько лодчонок, от которых совсем не веяло бойцовским духом.

Аскольд дал команду, и ладьи пристали к незнакомому берегу.

- Да, да, к монастырю! Не нравится мне, что он нем как рыба. Гостей положено встречать колокольным звоном! Так, Дир? - властно говорил киевский предводитель, зорко оглядывая крутые скалистые берега острова и единственную узкую тропинку, ныряющую и извивающуюся в каменистых склонах и ведущую к мрачной обители христопоклонников.

Дул порывистый свежий ветер и подхлёстывал Дира следить за высадкой двухсот всадников, которые тщательно проверяли свои доспехи и беспокойно поглядывали наверх. Там, за мощными каменистыми стенами могли быть те, схватки с которыми не сулили ничего хорошего. Однажды на Балканах воины Аскольда уже отведали удары восточных рыцарей. Если сейчас им предстоит подобная встреча, то стратиотская[78] тяжеловооружённая конница нынче должна столкнуться с другой силой, нежели в первый раз, когда ничего не подозревавшие секироносцы Аскольда лишь смелой душой, лихой отвагой и яростным желанием жить сумели отразить мощный удар закованных в железо непонятных монахов-воинов, которых ещё почему-то называли катафрактариями[79]. Аскольд заметил волнение и беспокойство своих дерзких, отважных воинов и проговорил неожиданно важным, назидательным, но удивительно спокойным голосом ту речь, которая почти всегда имела магическое значение перед любой битвой волохов:

- Крепче держите руки с мечом, ибо наше солнце и любовь наших женщин придают нам ту силу, которую не сможет сокрушить ни один враг? Всем взять в руки секиры и мечи и показать свои доспехи Перуну! Затем протяните руки с доспехами к солнцу, которое так щедро обогревает нас нынче, и возьмите у него огня и доброты для силы вашего сердца, ибо только оно управляет воином во время битвы! Так говорили наши древние жрецы! Так будем верны их наказу!

Меченосцы, слышавшие не впервой эту речь, внимательно смотрели на своего предводителя, говорившего древние, мудрые слова новым, неведомым ещё им голосом, и недоумевали: что стряслось с их бравым Аскольдом? Кто это всего лишь за ночь выковал в нём такую речивость и проникновенность в тайную силу слова? Как он говорил! Как успокоился сразу ветер на море и на этом неизвестном острове, едва раскрыл рот их неугомонный вожак! К чему бы это?! Кто на этом острове так молил своего бога, чтобы сюда прибыл невзначай киевский князь и свершил то, что задумало небо?

Меченосцы во все глаза смотрели на своего полководца и не двигались с места.

- Ну?! - не понял Аскольд причины затянувшейся паузы и вскинул правую руку с мечом к небу. - Покажем свои доспехи Перуну! - гордо предложил он ещё раз свершить ритуальное действо.

Меченосцы очнулись от своих дум, вздохнули, закрыли на мгновение глаза, сосредоточившись на приказе Аскольда, а затем, с верой в благодать, исполнили его наказ.

- А теперь осторожно идём в неизвестность, - тем же важным голосом призвал Аскольд своих воинов и, простившись с Диром, охранявшим залив, ступил на коварную тропу, которая сразу же, за первым крутым поворотом, неожиданно оборвалась и едва не увлекла за собой киевского предводителя в глубокую, но узкую расщелину.

- Мост! - потребовал Аскольд, оправившись от смущения, и, когда было выполнено его приказание, уже не торопил события. Усилив охрану и утроив бдительность, киевский князь медленно продвигался к тому, что и впоследствии принесло ему самую громкую славу, и не столько в мире языческом, сколько в мире христианском. А пока ничего не подозревавший завоеватель с оглядкой на крутые, склоны шествовал рядом со своим скакуном и желал знать только одно: что это за остров, на который их кто-то так легко завлёк, и какую хитрость таит в себе вон тот монастырь, стены которого уже видны и обязательно будут им нынче взяты? Уверенность Аскольда в том, что этот огромный, серый, мрачный монастырь будет взят им, передалась и его гриденям. Меченосцы, ехавшие тесной гурьбой вслед за своим князем, редко перебрасывались кое-какими замечаниями по поводу той или иной бойцовской хитрости и ретиво оберегали в себе тот воинский запал, который проник в их душу вместе с речью Аскольда, начинал подогревать уже их сердца и звать на бой, как того требовали их вожаки ещё какая-то сила.

Угрюмо смотрели они на небо, и небо услышало их зов. Едва всадники взобрались на небольшую площадку, что вела только к воротам монастыря, как в их сторону полетели камни, засвистели меткие, цепкие стрелы и вонзились в умело подставленные щиты.

- Всем к стенам! Щиты на голову! - приказал Аскольд и, вглядевшись в верхние бойницы монастырских стен, убедился, что защитников у этой христианской обители мало.

Первая атака была отражена без потерь, и Аскольд решился на взятие ворот монастыря. Отыскав среди приблизившихся к нему командиров тяжеловесного, немногословного Мути, он дал ему понять, что необходимо выбить ворота монастыря черепаховыми бойнями. И молчаливый Мути без суеты приказал своим силачам выполнить задание Аскольда. Два десятка богатырей из отряда полунемого, но очень сообразительного командира, раскачивали дубовые, обтянутые воловьей кожей, огромной толщины бревна и общим усилием ударяла ими в крепкие, кованные железом сосновые ворота монастыря. После нескольких ударов "черепахами" ворота не выдержали, надломились по центру, скорчились, а затем с жалобным, хриплым и скрипучим стоном растворились.

Аскольд мгновенно приказал всем отойти от ворот на безопасное расстояние и некоторое время переждать - во избежание коварного нападения врага из тёмных закоулков внутренних стен монастыря. Ратники поначалу повиновались, но, гонимые предчувствием необычного дела, не смогли быть терпеливыми до конца. Едва дунул сквозной ветер из открытых ворот монастыря, как непоседливый секироносец Лесто пришпорил коня и стремительно промчался за чьей-то мелькнувшей было тенью. Аскольду ничего не оставалось делать, как пропустить вовнутрь монастырского двора весь отряд секироносцев и самому, в сопровождении могучих меченосцев, следовать за ними, оставив на площадке три десятка воинов на случай засады. Бой был в самом разгаре, когда Аскольд попытался выяснить, нужна ли Лесту помощь. Тяжеловооруженных монахов было едва больше двух десятков, но сражались они рьяно. Сменив лёгких, подвижных секироносцев на своих меченосцев, Аскольд вскоре понял, что монахи, вероятнее всего, выполняют какую-то охранную миссию, нежели отбывают воинскую повинность. Ну. А коль охранники, то… почему вас так мало, ежели в монастыре отсиживается какой-то опасный для кого-то враг… Нет, Аскольд, пока меченосцы бьются с катафрактариями, ты думы думать не умеешь. Слишком горяч душою, чтобы хладнокровно осмысливать происходящее.

- Стоп! - вдруг грозно приказал он воителям и удивился, что был понятен и монахам в кольчугах и конических шлемах. - Может, не будем убивать друг друга, а выясним, кто за сними стенами укрывается? - вдруг по-славянски громко проговорил Аскольд и снова удивился, что был понятен всем.

Но уже в следующее мгновение послышался ответ разъярённого катафрактария, что бился в первом ряду и, видимо, был старшим.

- Не позорь Словении словенина! Предательства от нас не дождёшься! Аскольд вспыхнул:

- Я не хочу битвы ради битвы! Скажи, Словенин, может, не стоит нашей крови тот, чью жизнь вы оберегаете здесь? - спросил он, пытаясь разглядеть лицо словенского рыцаря, находящегося на чьей-то опасной службе.

- Стоит! - упрямо ответил катафрактарий и, не упуская из виду боевую позицию меченосца-пришельца, грубо напомнил Аскольду: - Ты же ведаешь, ежели словенский род вынужден был наняться к кому-нибудь на службу, то он не ищет срама роду своему!

Аскольд помрачнел. Да, он знал, что такое словенский род на службе. Это крепость на основе родства!

- Фермо[80], ты одолеешь его один на один? - глухо спросил он своего меченосца, дравшегося с великолепным рыцарем.

- Постараюсь оправдать своё имя, князь! - гордо ответил меченосец и пояснил: - Дед говорил, что я рос упрямым, а отец сказал, что я вырос твёрдым, непоколебимым воином! Каким я стану - покажет честный бой!..

- Никто не должен умирать просто так, и даже непоколебимые в бою, угрюмо прервал меченосца Аскольд и попытался ещё раз остудить бойцовский пыл словенского рыцаря. - Скажи, доблестный fratello[81] ваше братство допускает совет по необходимости?

- Что ты хочешь? - грубо спросил Словении, исподлобья оглядывая окружение Аскольда, и, словно зная свой конец, на какое-то время опустил на круп коня тяжёлый булатный меч.

- Хочу знать, где я? Что это за остров? Кто укрывается в этом монастыре? И почему ты без совета с братьями по духу и крови не можешь отдать мне этого человека? - спокойно всё же перечислил Аскольд свои вопросы.

Наступила тяжёлая тишина. Замолчали все ратники. И только крикливые морские чайки надрывно напоминали о присутствии на острове злой силы духа и требовали торжества законов неба.

- Остров называется Теревинф, - хмуро, после небольшой паузы ответил первый катафрактарий и отвернулся от Аскольда.

Аскольд понял, что Словении дрогнул на мгновение. Далее он ничего не скажет, как ни пытай.

- Кого вы охраняете? - разозлившись, закричал Аскольд, но в ответ услышал только призыв катафрактария к бою.

Меченосцы съехались, и началось беспощадное сражение.

Аскольд отъехал на безопасное расстояние и с безысходным унынием стал наблюдать за боем, не желая никому победы. Рядом с ним на горячем коне восседал секироносец Лесто и рвался на помощь своим, но Аскольд только поднял вверх левую руку с широко раскрытой ладонью, это означало: не мешать справедливой битве. Круг секироносцев сомкнулся за спиной Аскольда, огорчённые ратники понимали, что их предводитель прав: иначе нельзя Святовит и Перун за нечестный бой покарают…

Двадцать два катафрактария погибли, защищая жизнь неизвестного узника Теревинфского монастыря, и пятнадцать меченосцев дружины Аскольда получили тяжёлые увечья.

Мрачный предводитель киевской дружины приказал волхвам немедленно оказать помощь раненым, и те безотлагательно в первую очередь схватились за сосуды с живой и мёртвой водой. Пока врачеватели священнодействовали над телами раненых меченосцев, Аскольд с Лестом и богатырями под началом Мути решился войти в монастырь. Со злой решительностью он распахивал одну дверь за другой, никого не встречая на своём пути, и уже было отчаялся и приготовился дать команду взять всё ценное в монастыре на борт струга, как случайно задел за красивую, шитую золотым шитьём завесу и увидел за ней потайную дверь.

Он приказал Мути справиться с крепким запором двери.

Когда грузно отворилась кованная железом дверь, в узкой келье Аскольд увидел человека, молящегося перед большой иконой Спасителя. По-видимому, человек был ещё не стар, довольно крепкого телосложения и, судя по всему, не из пугливых. Он не шелохнулся, когда открылась со скрежетом дверь, и не захотел увидеть тех, кто так жестоко расправился с его преданными телохранителями, но всей своей благородной осанкой неожиданно вызвал у захватчиков столько противоречивых чувств, что даже Аскольд не смог в первые мгновения произнести ни звука. Скорбь и гнев просматривались не только в низко опущенной голове, покате плеч и согнутых локтях этого странного узника, но и в глубоких складках его монашеской одежды.

Аскольд поперхнулся, несмело откашлялся и, сделав небольшой шаг вперёд, проговорил на своём языке, корни которого уходили в латынь, то, что неожиданно пришло на ум:

- Avvertire te, gererose Jefangene: ho da fare questo; per forxa ho valigi tei fraternite! (Извещаю тебя, благородный узник: я должен был это сделать; помимо воли я уложил твоих братьев монахов).

- Не трудись говорить языком ломаной латыни, temerario Rabbisre![82] Я ведаю, ты либо варвар-русич, либо Словенин, глухим голосом, по-словенски, проговорил странный монах и, повернувшись к пришельцам, встал.

Это был человек среднего роста, слегка полноватый, с хорошими манерами и благородным лицом. В его жестах чувствовалась недавно утраченная власть, былое могущество, но никакого высокомерия и самовлюблённости при этом не наблюдалось.

- Можешь и меня обезглавить, смерти я не боюсь, и свершить тризну над всеми обитателями сего монастыря по обычаям своего варварского племени жёстко проговорил узник, с Презрением глядя в глаза Аскольду. - Почему медлишь? - спросил он.

- Где-то я видел тебя, благородный узник, - растерянно вдруг проговорил Аскольд и медленно вытер вспотевший лоб. Князь вгляделся в красивые, карие глаза узника, в его широкий лоб, полноватые губы… Да, да-да, вот эти губы когда-то раскрывали властный рот и помогали произносить какие-то важные речи! Боги, да это же…

- Ты?! Как ты здесь оказался, Игнатий! - в изумлении пролепетал Аскольд и не смог сдержать себя от раболепного порыва. - Прости меня, если сможешь, великий патриарх великой столицы мира! Я… я не могу говорить от дива, потрясшего меня! - Аскольд склонил голову перед Игнатием и некоторое время действительно не мог прийти в себя от удивления.

Секироносец Лесто теребил своего предводителя за тяжёлое кольчужное покрытие, которое Аскольд надевал поверх вязаной безворотниковой фуфайки, и пытался уяснить для себя, тот ли перед ними Игнатий, который должен был находиться в Царьграде и которого они с боем должны были грабить или убить там - о нём Аскольд рассказывал в ладье. "Уж больно сказочно всё случилось с нами, кому сказать, дак и не поверят", - мучился бравый Лесто, а Аскольд всё молчал.

Молчал почему-то и Игнатий, не удивившись в свою очередь, что какой-то варварский вождь знает его в лицо. Мало ли гостей в праздничные дни смотрели на него и слушали его литургии!

Наконец секироносец не выдержал.

- Это… тот самый патриарх, которого весь Царьград почитает?! ошарашенно проговорил он, округлив свои красивые серые глаза, и наивно спросил: - А как это возможно?

Аскольд очнулся. Действительно, как такое стало возможным? Но… не при всех же заставлять отвечать на глупые вопросы такого человека! Он повернулся к Лесту и тихо распорядился оставить их наедине с патриархом. Лесто набычился. Рядом с ним оказался грозно молчавший Мути и отрицательно покачал головой.

- Молчун, ты неправильно понял, - улыбнулся Аскольд и положил руку на огромное плечо богатыря.

Тот отвёл плечо, и рука Аскольда повисла в воздухе. "Ах, это я неправильно всё понял, - удивился Аскольд и довольно быстро согласился со своими военачальниками. - Да, там, в заливе, ждёт дружина. Мы возьмём его с собой и вернём в Царьград! Как я это сразу не подумал?" Он развернулся в сторону Игнатия и доброжелательно проговорил:

- Мы идём на твою столицу… - Грабить? - резко прервал его вопросом бывший константинопольский патриарх.

- Да! - спокойно ответил Аскольд и улыбнулся своей красивой улыбкой. - Хочешь, мы вернём тебя назад? - милостиво спросил он Игнатия.

Но тот, немного подумав, печально улыбнулся. - Зачем? Чтобы меня там наконец убили? Уж лучше ты это сделай! Здесь!

- Нет! - бурно возразил Аскольд. - Убить такого патриарха, как ты, этого мне Святовит никогда не простит! А вот вернуть тебя на твоё место и тем самым искупить свой грех за убийство твоей охраны - это дело, достойное руки Аскольда! - гордо проговорил предводитель киевской дружины и открытой ладонью протянул правую руку Игнатию.

Низложенный патриарх улыбнулся.

- Так это ты год назад на Балканах расшугал катафрактариев Николая Первого[83]? - удивлённо спросил он и принял руку своего освободителя.

- А кто такой Николай Первый? - усмехнулся в свою очередь Аскольд, слегка пожимая руку глубокоуважаемого человека не только Византии, но и всего православного мира.

- Много будешь знать, скоро состаришься, - доброжелательно проворчал Игнатий и спокойно добавил: - Ты знаешь, а я действительно не хочу возвращаться в город, где меня как патриарха низложили. Я уж лучше тут…

Но Аскольд не дал ему договорить.

- У нас мало времени. Сейчас твой город открыт. Михаила нет, его армии и флота нет; ты войдёшь в город как освободитель!

"От тебя?!" - удивился Игнатий и восхищённо посмотрел на Аскольда.

- Да! От меня! Я сделаю тебя главным героем Царьграда! И ты ещё попатриаршествуешь! - засмеялся тот и, взяв осторожно Игнатия под локоть, с почтением, которое испытывал так редко в своей бурной жизни, предложил низложенному патриарху немедленно покинуть монастырь.

Игнатий склонил голову и тихо ответил;

- Что ж, видно, такова воля Божья!

Когда Дир пришёл в себя от неслыханного дива и прекратил ощупывать то себя, то, тайком от всех, Игнатия, сидевшего на самой лучшей скамье в их ладье и с улыбкой наблюдавшего и за поведением моря, и за повадками странных варваров, с оживлением ожидавших приближения к какому-нибудь месту, где можно было бы безопасно высадить низложенного патриарха, - наступил вечер. На море было тихо, узник спокоен и сыт, а до берега, который так манил богатыми дарами, оставалась одна ночь пути. Теревинфский монастырь скоро сольётся с морем и исчезнет из глаз, а тоска по пережитому событию будет вечно жить в душе каждого, кто соприкоснулся с ним. Каждому из участников этого необычного происшествия при воспоминании о нём всегда будет либо не хватать слов, чтоб описать то доблесть меченосцев, сразивших мужественных словен-катафрактариев, охранявших патриарха Игнатия, то великолепие доброго порыва Аскольда, подарившего константинопольскому патриарху не только жизнь, но и возможность вернуть себе священный сан; либо рассказчик будет так красноречив, что восторженные слушатели оставят в своей душе в качестве отзвука на этот рассказ ту долю недоверия, которая естественно возникает в душе людей, не способных на безрассудный поступок. Но люди, одарённые, широкой душой, охотно поверили в истинность поступка Аскольда и даже погоревали, что не на их долю пришлось такое княжеское счастье.

И к таковым в первую очередь причислил себя Дир, Дир, рыжеволосый волох, получивший имя своё от любимой детской игры, где зашкаленные участники должны были кричать слово "мне" - "meine", а он, лохматый и взмокший от натуги, всегда кричал "тебе" - "dir"! Ребятня смеялась над незадачливым игроком, а прилипшая кличка не отставала и с годами закрепилась за сильным воином. Даже вождь однажды, вручая ему награду - шкуру медведя за победу в поединке с секироносцем левой руки и не ожидая смеха соплеменников, выкрикнул не имя победителя, а его детскую кличку. Дир, смеясь вместе со всеми, принял богатый дар и, когда вождь попытался ещё раз назвать рыжеволосого крепыша-волоха по его родному имени, запрокинул голову и так расхохотался, что всем стало ясно: Дир остался Диром навсегда! Этот добродушный рыжий весельчак нравился всем, но больше всех он приглянулся сильному, красивому меченосцу со странным именем Аскольд. Дир догадывался, что у этого меченосца тоже не имя, а кличка, и даже знал её корни. У них в карпатском нагорном селении крепкие ещё старики - деды или женщины-вдовы носили своих внуков или детей в плетёных кожаных сетках под мышкой, чтобы не мешали собирать плоды или хворост да чтоб перед глазами были, а заодно и под рукой. Древние латиняне при встрече с такими людьми называли их детей ласковым словом "Ascelloto" ("подмышничек"). Но Дир чувствовал, что говорить или напоминать об этом Аскольду не следует. Слишком горд был красавец и силён, а такой при случае может и в вожди попасть. Однажды у костра кто-то из воинов всё же спросил Аскольда, что означает его имя, и тот возмущённо ответил:

- Знать надо древние слова! Мой дед был дровосек, всегда с топором ходил в лес. А топор у наших предков назывался Ascia! Ну, а коли я был непоседой и всегда настаивал на своём, то мать меня и нарекла сначала именем Ascvolo[84], а потом, для удобства, оно перешло в настоящее имя. Кому оно не по душе? - грозно спросил он тогда, но никто ему не ответил. Аскольд вызывал в их племени неоднозначные чувства, ибо всегда был разным: то удачливым и поэтому добрым, то потерянным и злым. Рвался он к заметному делу, а таковые не всегда выпадали на долю волохов. Чаще всего дело обходилось обыкновенным грабежом соседних ослабленных племён. В дальние походы ходить пока было не с кем. Так десятка три годов и прожили, пока однажды к ним, в карпатское нагорное селение Окутанье не прибыл гонец от Рюрика и не предложил горячее дело - бой с наглыми германцами…

Воспоминания захлестнули Дира. Ох уж это море! Всегда оно волнует голову и душу и всегда что-нибудь да навеет! Так хочется поглаголить полюбопытствовать, как это такого патриарха, как Игнатий, - как это он изрёк? - да-да, взяли да и низложили?! За что? Разве так делают цари? "Ну и цари! - думал Дир и продолжал рассуждать тайком. - Вон у нас князья всегда страдают без волхвов - жрецов! Аскольд сколько лет без жреца надрывается, пытается сам везде поспеть. А ведь не всегда всё удаётся! А был бы жрец, глядишь, удачи было бы поболе! Ведь Святовит от нас чего ждёт? Вестей! Ведь мы просим у него силы для какого-то дела, говорим с ним, как с самим собой, а он от нас так всё и узнает! И думает, помочь нам иль не помочь! Вон Аскольд задумал пограбить Царьград! И вот чудо-то, я всю душу измотал, вопрошая небо: зачем ты ему помогаешь? Зачем погоду благую посылаешь? Ведь грабить идёт человек человека! А вон, смотри, как вышло! Какого человека спасли! Сколько же богов-то помогало его высокопреосвященству, чтоб всё получилось так, как небу угодно? А? Так вот для чего ты на свет появился, Аскольд, - ахнул от своей догадки Дир и едва не прослезился. - Вот это доля!.." - бубнил он про себя и с умилением разглядывал благородные черты лица бывшего константинопольского патриарха.

Игнатий чувствовал, что своей персоной взбудоражил всю дружину варваров, назвать которых людьми в глубине души всё равно не мог по одной причине: идти грабить открытый, охраняемый только стратиотским гарнизоном город могут только дикари и варвары. "Но у этих странных варваров что-то в душе человеческое всё же есть, - рассуждал Игнатий и не хотел пока думать о том, как и с чем он вернётся в Константинополь. - Какую же конечную цель преследует этот вожак? Неужели он действительно дарует мне не только жизнь, но и возможность вернуть сан? Это уже… великодушие! А оно по плечу только тем, кто знает истинного Бога! Чем же руководствуется этот черноволосый волох? Неужели ему свойственно истинное раскаяние?.. Поистине, пути Господни неисповедимы! Кто бы мог предположить, что меня, христианского первосвященника, освободит от коварного затворничества не друг, не царь, а грязный язычник?! О Господь! Велик ты в наших испытаниях!.." - Игнатий тяжело покачал головой и открыл глаза. Напротив, уставившись прямо в его лицо, сидел рыжеволосый сподвижник Аскольда и что-то бормотал себе под нос.

- Что-нибудь надо? - услышал вдруг Игнатий подобострастный вопрос рыжего волоха.

- Да! - спохватился Игнатий и пояснил: - Я хочу говорить с Аскольдом.

Желание его святейшества было мгновенно исполнено. Не успел Игнатий встать со скамьи и чуть-чуть размять ноги, как перед ним стоял настороженный Аскольд.

- У тебя есть возможность поговорить со мной? - спросил его Игнатий.

- О чём? - живо поинтересовался Аскольд.

- О многом, - чуть помедлив, ответил бывший константинопольский патриарх.

- Если мы задержимся с нападением на твой город, то задержится твоё возвращение на священный пост! - уклончиво проговорил Аскольд и откровенно добавил: - Чего бы ты от меня ни потребовал, я не исполню более того, что обещал тебе в монастыре. Я дарю тебе и жизнь, и все, что связано с твоей дальнейшей судьбой. Я высажу тебя на берег там, где сам укажешь. Я могу дать тебе охрану, ежели будет опасной твоя Дорога домой. Но о прекращении моего похода на Царьград не может быть никаких речей! - своевольно изрёк Аскольд и смело выдержал пытливый взгляд Игнатия.

- Я… хотел спросить, какому богу ты более всего поклоняешься? - тихо проговорил Игнатий, пытаясь взглядом своих тёплых карих глаз унять тщеславное буйство Аскольда.

- А! - воскликнул Аскольд и улыбнулся. - Да, мои боги на сей раз немножко помогли твоему Христу, послав меня тебе на спасение. Но я думаю, мой Святовит ещё восторжествует, почтеннейший патриарх Византии, - горделиво молвил Аскольд и слегка поклонился Игнатию. - Вот увидишь, я возьму столицу Византии на копье! - заявил он таким тоном, что бывшему первосвященнику Константинополя ничего не оставалось делать, как молча внимать ему.

"А ты действительно годишься в предводители, - грустно подумал Игнатий, глядя на мгновенно замкнувшееся лицо Аскольда. - Жизнь тебя, видимо, многому научила. В меру скрытен, владеешь собой и дружиной большой управляешь довольно сносно… Вот только вряд ли знаешь, сколько зла таит в себе большое богатство, ежели оно досталось тебе легко и просто…" - вздохнул он.

- Здесь неподалёку есть ещё один остров, а на нём стоит один из богатейших храмов, в котором находится казна провинциальных общин, - тихо сказал вдруг Игнатий, повернулся от Аскольда и указал на юго-восток:

- Там большая охрана? - живо отозвался Аскольд.

- Раза в три более того, что была у меня на Теревинфе, если её за это время не увеличил Фотий, - в раздумье ответил Игнатий и, вглядевшись в сгущавшиеся сумерки, вскричал: - Вон смотри! Там даже есть маяк!

- Неужели… ты им теперь стал зрадник[85], - недоверчиво спросил Аскольд, пристально вглядываясь в благообразный затылок его высокопреосвященства, и, чуя какой-то тайный умысел в предательстве Игнатия, стал неуверенно предполагать конечную цель задумки бывшего патриарха Византии. - Или ты хочешь посмотреть, что станет с моими меченосцами, когда они увидят груду золота?! Хочешь заманить нас на остров, где кишмя кишат змеи и… Или хочешь откупиться?.. Нет, не за себя! За город?! За столицу мира хочешь отдать казну провинциальных общин?! Игнатий! Ты не ведаешь Аскольда! - возбуждённо захохотал предводитель киевской дружины и громко крикнул: - Я возьму все! И казну провинциальных христиан, и Царьград в придачу!

Игнатий резко развернулся в сторону Аскольда и вприщурку оглядел его с головы до ног.

- Не надо щуриться, Игнатий! Я весь на виду! Ты посмотри на море! Что ты видишь там, кроме моих стругов? Что может испугать такую силу?! Только нищета! Говорю тебе откровенно: золотом нас не испугаешь! Ты показал на этот остров? - так же громко кричал Аскольд, зная, что его слышат сразу на нескольких ладьях. - Мы идём к нему! Дир, Глен, просигнальте всем: будем брать все, что плохо спрятано! - скомандовал Аскольд и, разгорячённый, повернулся к Игнатию. - Ты думаешь, что я наглый грабитель, малоосвиченный[86] варвар, язычник, не знающий настоящего Бога, и потому так рьян? У меня в груди нет сердца, и лишь одна крига[87] житует в душе моей? Не обольщайся, святейший! У меня всё то же, что и у тебя! И внутри и снаружи! Твои православные стратиоты и грабят и убивают не меньше нашего! Так что ни твой Бог, ни мои не научили нас тому, чтоб мы смогли жить без войн и грабежей! Так о чём же нам с тобой гутарить, византийский патриарх? возбуждённо спросил Аскольд, чувствуя, как даже веки воспалились у него от гнева, переполнявшего его душу. - Мы для вас грязные свиньи, кабаны, не знавшие ни детей своих, ни жён! Мы не способны ни на доброе, ни на светлое! Одни вы чистые и благородные! Где сейчас твой Фотий?! Где Михаил?! А кто такой Варда?! Герой?! У вас дозволяется иметь одну жену, а спать - со сколькими душе угодно! Что молчишь? Думаешь, мы о вас ничего не ведаем? Ежели бы не ведали, то и тебя бы не вызволили на свет божий! Указывай, где лучше ладьям к берегу приставать! - уже грозно потребовал Аскольд, и Игнатий испугался лихорадочного блеска его глаз.

Он искоса посмотрел на море, освещённое факелами ратников дружины Аскольда, и, приглядевшись, увидел скалистый берег острова Фрагорэ. Да, остров оправдывал своё название[88]. В любую погоду здесь всегда был шум. Видимо, несколько подводных течений сталкивались в этом месте и беспокойно расплывались в разные стороны, оставляя у берегов острова шумные, неугомонные волны. Именно это обстоятельство и заставило хитроумных священников выбрать шумный остров для возведения на нём храма-казначея, ибо причалить к нему было не так-то просто.

Аскольд оценил обстановку и приказал Мути достать круторогие крюки и увесистые канаты. Когда Игнатий увидел, как и с чем готовятся военачальники Аскольда взять Шумный остров, он понял, что несколько минут назад предводитель киевской дружины был прав в своём тщеславном порыве.

"Вот только гнев Аскольда немного запоздал. Он был уместен там, на Теревинфе, когда я с презрением думал о нём…" А сейчас, когда Аскольд увлёкся подготовкой к штурму острова, Игнатий понял, что гнев его был не так уж и страшен, хотя лучше было бы, если бы киевский, предводитель его не проявлял. Игнатий усмехнулся своим мыслям - привык к тихим исповедям в кельях, вот и жалуешься неизвестно кому неизвестно на что. Он отыскал в толпе языческих военачальников сосредоточенное лицо Аскольда и почему-то обласкал его взором. "Пусть я буду зрадник, - с горячим сердцем вдруг решился справедливо оценить свой поступок Игнатий, - но, Христос, прошу тебя, сделай так, чтобы этот волох, по имени Аскольд, свершил то, что он задумал, а я всё равно оглашу его имя в христианском именослове как поверившего в тебя!.."

Да, Шумный остров дался не сразу, но возместил все усилия волохов. Казна провинциальных византийских христиан оказалась в руках Аскольда, а его военачальники не побрезговали святынями храма и прихватили с собой все его иконы, сосуды, завесы и даже крест, инкрустированный драгоценными металлами и камнями. Возбуждённые и довольные добычей, не чувствующие ни усталости, ни угрызений совести от поголовного истребления всех, кто был приставлен ко фрагорскому храму Христа-Спасителя (а таковых, по меткому выражению меченосца Плена, не смогли и пересчитать - так много их было), они погружались на свои ладьи и даже не благодарили ни небо, ни Игнатия за столь быструю удачу. Единственное слово, которое чаще всего срывалось с уст языческих грабителей в это время, было слово "скорей", и ему подчинялось все. Скоро сбрасывались верёвочные лестницы с ладьи на ладью, скоро перебирались грабители с острова и далее - каждый на свою ладью, скоро пересчитали своих - все ли на месте, ловко сняли крюки с канатами, державшие ладью Аскольда в качестве основной платформы, через которую происходила погрузка-выгрузка и наоборот, и скоро отчалили от берега. Утро ещё не наступило, до бухты Золотой Рог оставались считанные часы, а в ладьях у грабителей было уже столько ценностей, что можно было с лихвой возвращаться назад и безбедно прожить целый год всему составу дружины. Но Аскольд, как горячий арабский скакун, закусил удила и понёс. Никто и ничто не могло его остановить от задуманного действа. И только Бог знал, чем оно закончится. А пока, на самую широкую ногу, оно ещё и не началось.

Игнатий был радостно удивлён, когда заметил, что почти никто из военачальников Аскольда, да и сам предводитель киевской дружины, совсем не интересовались тем, что они награбили. Они не считали золотые монеты, не трясли завесами и не делили драгоценные ткани и только крест несмело передавали из рук в руки и, как чужеродную святыню, побаивались долго оставлять у себя.

- Что он означает? - немного подумав, спросил Аскольд, когда очередь дошла до него и большой красивый серебряный крест, выделанный жемчугом, рубинами, алмазами и александритом, оказался в его сильных руках.

Игнатий всмотрелся в освещённое факелом лицо язычника и увидел в напряжённом прищуре его век не только маскировку давнего интереса к амулетам и символам, но и попытку приобщить их значение к своей судьбе. Значит, не так-то ты уж и своеволен, храбрый волох, как хочешь казаться! Значит, ищешь поддержку в любой посланной Богом вести…

- Крест - символ бессмертия, - тихо ответил Игнатий и услышал в ответ почему-то восторженный возглас Дира.

- Да! Да! Да! - воскликнул Дир. - Я это подтверждаю! Аскольд, ты бессмертен!

- Уймись, Дир! - холодно прервал своего сподвижника Аскольд и, передавая крест в руки бывшего византийского патриарха, безразлично сказал: - Забери его себе! Это символ твоей веры, хотя ты и не всё о нём поведал нам.

Игнатий растерянно принял бесценный дар волоха и сконфуженно посмотрел в его глаза, в которых мерцало явное снисхождение.

"Да, первосвященник Византии, никогда тебе не постичь этого Язычника", - грустно подумал Игнатий и понял, что отныне он так и будет называть Аскольда, - с заглавной буквы.

- Что ты ещё хочешь услышать о значении креста? - постарался крепким голосом спросить Игнатий, желая удержать Аскольда возле себя ещё на возможно долгое время.

- Скажи все, что знаешь, - небрежно предложил Аскольд, - а мы послушаем.

Он прижался спиной к груди Дира и рука об руку с Мути и Гленом приготовился уделить немного внимания рассказу бывшего патриарха Византии.

Игнатий повернул крест к лицам слушателей и. глядя на него с любовью и почитанием, начал говорить:

- Крест имеет огромное охранительное значение как на земле, так и на небе. Появился этот символ в древности, ещё у легендарных атлантов, которые обожествляли солнце.

- Как мы! - прервал Игнатия Глен и гордо вскинул правую руку вверх.

- Да! - тихо согласился Игнатий и спокойно продолжил: - Но затем был широко распространён культ Митры, древнеиранского бога солнца, который требовал от верующих особой чистоты души, причащения и защиты тела и души с помощью креста. Считалось, что, кто свершит крестное знамение, тот будет надёжно защищён от влияния злых духов. - И он совершил над собой то магическое защитное действие, которое называется крестным знамением. Соединив первые три пальца правой руки в треугольник, Игнатий прикоснулся ими сначала ко лбу, затем к животу, к правому и левому плечу.

- Это ты защитил себя от нашего злого духа? - ехидно спросил его Аскольд.

- Не только, - откровенно сознался Игнатий и выдержал жёсткий взгляд Язычника.

- Ну ладно! Это твой привычный культовый обряд, равный жестам рук наших жрецов, когда они общаются с солнцем и берут у него силу духа для своей души. Ты веришь в свои жесты, а мы верим в свои. Если мы не покажем перед битвой свои мечи и секиры Перуну и Даждьбогу, то Святовит не пошлёт нам победы. И это действует на нас сильнее, чем твоё крестное знамение на твоих защитников, - хлёстко отпарировал Аскольд и оглянулся к военачальникам за поддержкой.

Те разноголосо стали поддакивать своему предводителю, вспоминать свои обычаи и обряды. Вспомнили и синеволосого перед боем Рюрика, но к кресту интереса больше не проявляли. Скорее, воспоминания о своих богах заставили их больше насторожиться и с большим недоверием смотреть теперь на бывшего византийского патриарха, нежели прежде. Всего полдня назад он был предметом их добрых помыслов, а тут прямо на глазах вдруг стай превращаться в нечто такое, чему название - будущий враг! Стоит ли Аскольду отпускать его с миром? Подумать бы надо!.. Глен и Дир одновременно посмотрели на Аскольда, и тот понял их. Наклонившись, он отрицательно покачал головой, что означало: от своего слова на Теревинфе я не отрекусь.

- Довольно! - подняв голову, властно произнёс Аскольд и грубо скомандовал: - Всем отдыхать! Скоро вход в заветную бухту!

Приставив усиленный дозор к Игнатию и предоставив ему тёплые одежды для сна на открытом воздухе, Аскольд спустился в свой отсек и, проговорив: "Всё управляется и защищается силой и только силой!" - улёгся на свой походный одр…

А ранним утром следующего дня дружина Аскольда вошла в воды бухты Золотой Рог и, не встретив дозорных судов Царьграда, спокойно поплыла навстречу грядущей судьбе. Конница меченосцев под предводительством Глена была высажена на сушу для сопровождения Игнатия в маленькой уютной пристани местечка Друнгария и должна была в условленное время встретиться с Аскольдом при взятии ворот Константинопольской крепости.

Дир возился с креплением щита и изредка поглядывал на молчавшего предводителя.

Аскольд стоял на маленьком помосте своей ладьи, всматривался в воды бухты, переводил взгляд на солнце, затем снова на воду, ждал пророческого явления на воде или на небе, но ничто не предвещало неудачи. Надо было смотреть ещё и ещё, ни о чём не думать, а в голове, как назло, звенела фраза, сказанная им напоследок Игнатию:

"Я буду грабить твой народ столько и так, чтобы твои турмархи и клайзнархи[89] вместе с твоим Фотием без тебя не смогли меня остановить!"

Игнатий грустно улыбнулся: "Если бы… Но просить Язычника ни о чём нельзя. Всё сделает наоборот! И как лучше поступить, не знаю! Что Бог даст!.." - успел подумать он, как услышал другое:

- Знай, патриарх, я не учую твои молитвы против меня! - уверенно заявил Аскольд и пояснил: - Сильным и смелым наши боги в момент опасности закрывают глаза и затыкают уши! Прочь все смятения!

Игнатий смотрел на Аскольда широко раскрытыми глазами, и понимал только одно; и у этого Язычника вера на первом месте! Но вера в свою силу! Или в силу своего духа?..

Аскольд подождал, что скажет в ответ патриарх, но тот молчал, зная, что ничем не переубедит буйно-тщеславного вождя несметного полчища язычников, и нетерпеливо поглядывал на своего возбуждённого освободителя. И тот не выдержал:

"Знаю, что своим хронистам ты не поведаешь всей правды о своём избавлении от тирании Варды, но прошу об одном: не считай нас хуже вашего христианского брата, - срывающимся голосом проговорил Аскольд, почему-то поклонился Игнатию, затем резко выпрямился, цепко посмотрел в глаза тому, кто впоследствии будет громогласно слать ему проклятия, и шёпотом обратился к Глену: - Чтоб ни один волос не упал с его головы!"

…В это раннее, утро весь Царьград проснулся от наводящего страх гула колоколов: Святая София своими мощными колоколами передавала колоколам Святой Ирины и Святого Акакия тревожный сигнал сбора всех жителей города, способных носить оружие. Колокола Святого Дмитрия и Святого Феодосия молчали. Святая София требовала, звала, а народ ошарашенно таращил глаза и никак не мог понять, в чём дело. Так звонят при окружении стен города неприятелем, но стратеги должны вооружать воинов, а те под началом турмархов и клайзнархов должны отражать натиск врага. Но чего же так тревожно звонят колокола? Разве звонари не знают, что семь дней назад освящённое крестом патриарха Фотия войско Михаила Третьего ушло сражаться в Каппадокию, а флот Царьграда под командованием Василия Македонянина вместе с кесарем Вардой уплыл в Сицилию сражаться с наглыми пиратами?! Кого зовёшь, Святая София? Ежели эпарх Орифа решил не вступать в бой с пришельцами, то кого кликать-то. Святая Мама? В городе одни женщины, дети, старики да калеки!

- Скорее бегите к Фотию! - кричали монахи, выбегавшие из собора, и сами, опережая метавшихся из стороны в. сторону хромоногих калек, бежали к улице Форума Константина, где в красивом мраморном доме жил известнейший учёный того времени, красноречивейший богослов и талантливый дипломат патриарх Фотий.

Как и все жители Царьграда, Фотий услышал тревогу колоколов и, ещё не ведая причин беспокойства, облачился в патриаршие одежды, с которыми не совсем свыкся.

Каждый раз, надевая на себя подрясник, рясу, а затем украшенную богатыми каменьями и расшитую золотом ризу, Фотий немного смущался, ибо чувствовал" что эти торжественные одежды довелось ему носить не по достоинству своему, а по желанию сквернослова и коварного махинатора Варды, который так умело присосался к богослову, что тот опомниться не успел, как во всех домах Царьграда уже был представлен в качестве лучшего друга кесаря. Кто такой Фотий? Образованный богослов, богатый, знатный человек - и все. А до него патриархом был знаменитый Игнатий. Тот самый Игнатий, который не побоялся во всеуслышание обличить Варду в разврате и лишил его причастия при всём честном народе.

Дело было в Вербное воскресенье. Народ толпой валил в собор Святой Софии, и Варда, ничего не подозревая, пошёл причаститься вместе со своими распутными друзьями. По дороге он раздавал милостыню, громко шутил, вспоминая шалости царского двора в минувшую ночь, и хохотал так, как, наверное, никогда ещё не смеялся. Но… таинство причащения для Варды не состоялось. В этот день Игнатий не приобщил его к деяниям великих святых, объявив всем о позорной связи кесаря с…

Этого Варда вынести не мог. Он захлебнулся от злости, побагровел, а пока соображал, как ответить Игнатию, тот закрыл келью для причастия и удалился к себе, чтоб собраться с мыслями и успокоиться. Он знал, что всесильный Варда отомстит ему, и кесарь отомстил. Года не прошло, и вот Игнатий низложен, а на высшую церковную должность в государстве возведён известный на богословском поприще учёный Фотий. Да, Фотий к тому времени уже написал свой знаменитый трактат о Духе Святом, который исходит не только от Отца Божьего, но и от Сына, и этим добился отрешения римского папы от сана, чем и прославился на весь крещёный мир. Только вот большой омофор[90], подсаккосник[91] и саккос[92] никак ему ещё не даются без дрожи в руках. А что говорить о митре и клобуке? Никак они не смотрелись на его голове! Фотий и волосы отпустил, и бороду отрастил, как все сановитые священнослужители, а патриаршие головные уборы всё равно не шли к его узкому, всегда бледному лицу с глубоко сидящими карими глазами.

Увлечённый не покидавшими его воспоминаниями, Фотий нервно перебирал палеи, апокрифы, хронографы в драгоценных переплётах, не задерживая внимания на раскрытых страницах, зная, что оправдание своих действий он всегда найдёт либо в ветхозаветных, либо в новозаветных книгах. Дело не в библейских толкованиях тех или иных помыслов людей, дело в том, что Фотию не давала покоя совесть и какое-то странное предчувствие тревожило его который день подряд.

Да, он знает, что Варда вместе с новым царедворцем Василием Македонянином уплыли к Сицилии биться с пиратами, а Михаил Третий ушёл с войсками в Каппадокию. Соперник-патриарх, этот чистюля и умник, томится на Теревинфе… Нет, что-то не так… Не случайно, наверное. Македонянин, этот умный армянин, увёл с собой всесильного кесаря. Если что-то произойдёт на Средиземном море, то никто не поймёт, чьих это рук дело будет. Ну и что? Это даже лучше… Он не любит Варду… Но что же тогда так беспокоит тебя, новоиспечённый патриарх? Собственная судьба? Да, потому что он не знает, как жить, если будет низложен, вдруг он не угодит новому царедворцу. А тут ещё этот трезвон колоколов… Что ещё случилось?

Когда слуга-монах доложил, что к городу со стороны Босфора подступил многочисленный враг, Фотий не поверил своим ушам. Как враг, когда армии нет в городе?! Нет ни флота, ни пехоты! Это что, заговор? Но чей?!

- Арабы?..

- Нет… не знаю, - запинался от страха монах. - Может быть, болгары… Какая разница!

Вот именно - какая разница?! Надо отразить натиск врага! Как энергично сказано! А как это сделать? Силами Орифы? Силами охранных войск? Этих сил хватит дня на два. А каковы силы врага? Неизвестно… Фотий с трудом произносил тяжёлые военные слова, пытаясь принять какое-либо решение. Надо поднять всех жителей Царьграда. Ну и что же, что калеки? Надо сказать эпарху Орифе, чтобы он послал в Каппадокию за Михаилом какого-нибудь воина, быстрого на ногу. И… неужели придётся послать кого-нибудь на Теревинф, в Мраморное море, к Игнатию? Ведь народ пойдёт именно за ним, за Игнатием, а не за Фотием, которого хорошо знают только при дворе императора да те монахи, которые обязаны постоянно напоминать народу, что их новый пастырь зовётся Фотием.

Патриарх волновался, мысля вслух, кое-что утаивая, но в основном заражал самого себя верой в необходимость благодатного действия. А страх… страх всё равно не уходил, всё рос и рос, и, как только речь зашла о непосредственном руководстве обороной города, Фотий чуть было не проговорился, заметив, что есть в конце концов глава охраны крепостных стен, пусть он и…

- Ах, народ?! Да, народ… Хорошо, - глухо согласился наконец он. Надо идти к собору Святой Софии… И пусть прекратят звонить колокола! - зло крикнул он монаху, и тот через посыльных исполнил приказание патриарха.

К полудню в городе стихли перезвоны церковных колоколов, а Фотий вместе с эпархом Орифой через тайные юго-восточные сухопутные врата города проводил конную разведку за Михаилом в Каппадокию. Когда Фотий, простившись с Орифой, зашёл в храм Святой Софии, перебрал святые книги и решил закрыть апокриф о житии Христа, к нему подошёл молодой красивый монах и тихо проговорил:

- В город вернулся Игнатий.

Фотий побледнел. Молча смотрел на монаха и не мог выговорить ни слова. Монах понял причину потрясения патриарха и продолжил:

- Его освободил какой-то варварский вождь, дал ему охрану; эта охрана высадила его у Неориевых ворот, и теперь он дома.

- И теперь эти варвары… штурмуют город? - тяжело спросил Фотий, соображая, как дальше быть. - Наверное, - ответил монах.

- Иди к себе, - резко распорядился Фотий, но через минуту, смягчившись, молвил; - Нужен будешь, позову.

Фотий едва дождался, когда за красавцем монахом закрылась дверь и можно было спокойно обдумать грозную весть. Игнатий вернулся! Ос-во-бож-дён! Каким-то кретином… Что это?! Божья справедливость? Или Божье наказание для меня? И… как теперь к этому относиться?.. Ведь только что я сам хотел посылать за ним!.. Счастье ему, что враг у ворот…

- Исидор! - раздражённо кликнул вдруг Фотий монаха-красавца и, когда тот мгновенно появился перед его высокопреосвященством, смело потребовал: Зови Игнатия!

Они недолго смотрели в глаза друг другу, зная, что грозная сила стоит у ворот и незачем ворошить прошлое. Вот только Фотию потребовалась огромная выдержка, чтоб не спросить хоть что-нибудь о дерзком спасителе соперника, который как ни в чём не бывало сухо и внятно перечислял дела, надлежащие к выполнению немедленно. Скорее туда, где необходимо скрыть всё ценное от врага. Надо продержаться дней пять, не меньше, а то и все шесть. Три дня пути до Каппадокии! А до Сицилии все десять! Флот явно не успеет вернуться. Вся надежда на Михаила! Этот блудник-царь вроде начал заниматься государством. Правда, на уме у него всегда на первом месте личное добро, ну а у кого другой порядок правления?!

Фотий говорил много, громко, так, как никогда ещё не говорил. Игнатий понял, что он унимает свою совесть, и не помогал ему в этом унизительном деле. "Не надо было хвататься за патриаршество, раз не уймёшь до сих пор свою душу. Варда был бы высмеян и превращён в ничто, а ты помог ему утвердить зло в государстве, в котором и так распутствуют все, кто едва вышел из младенческого возраста. Как вовремя вас покарал Господь Бог за это", - хмуро думал бывший всесильный патриарх и угрюмо показывал те тайные клети в соборе, те сакристии, где можно было надёжно спрятать государственные ценности и иконостас.

Фотий поник, понял, что Игнатий не простил ему нравственного отступничества и вряд ли поможет в обороне города.

"Да не юли ты, - кололи его, казалось, глаза Игнатия, - всё мы спрячем, врагу достанутся лишь стены соборов, а что касается силы, которой нет у наших людей, то обращаться надо только к Богу!"

Фотий вспыхнул. Это насмешка? Разве Игнатий не знает, что Бог на небе. А враг на Босфоре и вот-вот пробьёт дряхлые, хоть и в три ряда стоящие вокруг города стены!

"Да, ты не тот библейский третий святой, который поставил у себя в пещере жернова и по ночам молол хлеб, чтобы заглушить в себе корыстолюбивые помыслы, и достиг наконец того, что стал считать золото и серебро прахом", снова зло подумал о Фотий Игнатий, а вслух убедительно и чётко сказал:

- Если не подоспеет Михаил с войском, то надежда одна - на Бога! - Он вытер пот с толстого раскрасневшегося лица, одёрнул монашеское одеяние и, глядя в глубоко сидящие тёмные глаза соперника, добавил: - Душой чистой надо воспринимать мои советы! А если не в состоянии, то вспомни хотя бы молитвы, помогающие победить врага.

Фотий, написавший свыше пятидесяти богословских трактатов, не поверил ни единому совету Игнатия. "Старик выжил из ума, - решил он, - ежели всерьёз советует такие вещи. Враг - вот он, налицо; свистит, улюлюкает, бросает зажигательную смесь; город вот-вот вспыхнет, а он о молитвах. Когда молиться, если надо защищаться?"

- Ночью! - крикнул Игнатий. - Вы привыкли к ночным усладам, а что в случае беды нужно усердно молиться ночами, забыли об этом! Воины-то пусть своё дело делают! А ты - своё! - грозно потребовал Игнатий и тут же спросил: - Что делал Иоанн Предтеча, когда шёл в неведомые края на погибель?

- Крестил… и окроплял водой всех крещёных, - оторопело ответил Фотий и хотел сказать, что весь народ Царьграда давно крещён, при чём же здесь Иоанн Креститель?

- А при том, что надо свершить омовение патриаршей ризы в водах Босфора и весь народ заставить обратиться к заступничеству Пресвятой Богородицы! Вот когда сделаешь всё это с чистым сердцем и душой, когда весь народ увлечёшь за собой, тогда и увидишь: Бог с тобой или против тебя! - горячо проговорил бывший патриарх и пытливо уставился на Фотия.

- И?.. - "И всё это должен сделать я?" - чуть было не сказал Фотий, но понял, как низко пал, заставил себя проникнуться истиной слова Игнатия, поверить в его нравоучение и тихо спросил: - И… как это нужно сделать? Я… никогда не слыхал о том, чтоб патриаршую ризу… Это же такая ценность!

- Только такой дар и достоин заступничества Божьей Матери, - гневно прервал Фотия Игнатий и подумал? "Вот сейчас и докажи, чего ты стоишь без драгоценного саккоса".

Фотий молчал, тяжело соображая, как приступить к выполнению наказа бывшего патриарха.

- Вели приготовить ковчег, - словно учуяв терзания Фотия, изрёк Игнатий и сурово посоветовал: - И твори молитву натощак, чистым сердцем и… душой!

Аскольд знал, что защитников у города мало, но стены его были ещё крепки, а врата наглухо закрыты, и хочешь не хочешь, а штурмовать крепость надо без устали, чтобы вымотать силы горожан.

Два дня и две ночи не смолкали под стеками города вопли, гиканье, свист и улюлюканье. Воины с длинными растрёпанными волосами, с разъярёнными лицами делали безобразные движения руками, хохотали, дразня защитников города и издеваясь над ними…

На небе ни облачка. И днём и ночью город близок, виден, но пока недоступен. Так надо как можно больше на него страха нагнать! Вот уже треснула стена возле Деревянных ворот. Там, за этими воротами, находится Влахернский дворец, а за ним дворец Константина, а чуть дальше - церковь Святого Георгия! Столько добра можно взять и так скоро - вот только стены мешают! Мала проседина! Надо ещё пробить!

- Молчун! Давай таран сюда! - командовал Аскольд, не боясь летящих в его сторону камней. Он прикоснулся рукой к тёплой стене, ласково погладил её и, когда могучий Мути выполнил его приказ, с трепетом проговорил: - Сейчас ты рухнешь, старушка! Царьградова стена, поддалась Аскольду! - гордо крикнул он, возбуждая себя и своих воинов. - Ого-го! - загоготал водох, предвкушая счастливый миг, а глаза выхватывали из массы нападающих то одно лицо, то другое, и он радовался, что не видит рыжего сподвижника.

- Берегись! - предостерёг Аскольда сотник, указывая ему на летящий в их сторону горящий горшок.

Аскольд отпрыгнул в сторону.

- Не робеть, волохи! - гаркнул он и первым ухватился за огромный таран. - Р-раз! - скомандовал он. - Р-раз! - И на третий удар тараном появилась пробоина в стене.

За стеной крепости воцарилось молчание, и Аскольд заорал:

- Они побежали прятаться по домам! Быстрее ломать проем!

- Зачем?! - удивился сотник. - Пусть ставят лестницы - быстрее получится!

- Всем наверх! - скомандовал Аскольд. - Взять город! Все богатства наши, волохи! - кричал он, сверкая черными глазами и широко размахивая руками.

Четыре любимые, ударные, те самые знаменитые сотни волохов, что прибыли с ним к рарогам, ринулись на Босфорову крепость по лестницам с дикими воплями победителей. Остальные, словене, ошарашенно встали на полушаге. Аскольд понял ошибку и моментально исправился.

- Весь громадный Царьград наш, дружи! - прокричал он. - Добра хватит всем! Вперёд!

Словене, взбодрившись, тоже побежали с лестницами к стенам заветного города, пропустив вперёд своих предводителей.

Аскольд оглядел Царьград с верхней площадки широкой стены и ахнул: такой красоты он ещё не видывал. Да, был здесь, да, торговал, но с моря видны стены-защитницы, а с земли - враз всего не увидишь.

- Дир! Неужели это всё - наше?! - тихо, с изумлением спросил он своего земляка, Дир пожал плечами и отвёл взор в сторону: глаза его заволокла позорная мокрота.

С того места, где они стояли, хорошо просматривалась яркая белизна куполов церквей, чёткие линии каменных улиц, роскошные императорские дворцы, возвышавшиеся в разных концах города, прикрытые сочной зеленью садов, широкие форумы, великолепные мраморные дома купцов и знатных вельмож, украшенные резными колоннами. Только знаменитый собор Святой София со стен возле Деревянных ворот просматривался плохо.

Он расположен был в юго-восточной части города, и достичь его можно, только прорвавшись в город со стороны бухты Золотой Рог, а она загорожена цепями.

И эти цепи никто ещё не научился преодолевать.

Аскольд злился, что София не видна, но он душой потянулся туда, где купол её скрывался за форумами Тавра и Амастрия, и жадно смотрел в ту сторону. - Первым в этот собор войду я! - горделиво Прошептал он, не глядя на Дира. - Жаль, что отсюда видны только его кресты.

Дир промолчал: он никак не мог налюбоваться видом дивного города.

- Пусть ничего не ломают! - попросил он Аскольда, зная, как ведут себя завоеватели на чужбине. Тот вскинул бровь и проговорил:

- Попробую упредить!

А внизу, со стороны города, возле стены уже выстраивались воины Аскольда и ожидали приказа своих военачальников;

Всем не терпелось ринуться к богатству, лежавшему так близко и так беспризорно. "Чего они там глазеют?" - переговаривались вой, беспокойно поглядывая вверх на оробевших вдруг своих предводителей.

- Нас ждут, - тяжело вздохнув, сказал Аскольд и начал спускаться со стены по уже поставленным мосткам. Дир медленно последовал за ним.

- Первыми входят в собор Святой Софии волохи! - приказал Аскольд, подойдя к воинам и оглядев их. - Остальные делят город на части и берут, что ценно. Всем хватит! - перекричал Аскольд начавшийся было рокот. - Я отдаю вам город на три дня и три ночи. - Он победоносно поднял руку вверх и, переждав радостный рёв своего войска, грозно предупредил; - Не губите себя зельем! Его здесь много!

Аскольд невольно отступал под напором алчной толпы грабителей - его воинов, которых уже ничто не могло задержать на месте.

- Нет! - закричал вдруг Дир, бросившись к Аскольду. - Ты же не сказал главного!

Аскольд недоумённо посмотрел на него, не понимая, о чём кричит рыжий волох, а воины волнами уже неукротимо двинулись на город.

- Стойте! - закричал Дир. - Назад! Но его уже никто не слышал. Густая пыль поднялась над воями и закрыла их от полководцев, лишь дикий вой и топот говорили об их стремительном продвижении вперёд.

- Не ломайте храмины! - вопил Дир вслед воинам. Он хватал за руки мчавшихся мимо него людей и кричал: - Не бей! Не руби! Не ломай!

Воины вырывались из его цепких рук и, объятые общим порывом к разрушению, мчались дальше. Дир же крутился, как волчок, возле Деревянных ворот и всё кричал и кричал:

- Не бей! Не ломай! Не круши! Не руби! Не бей! Не ломай! Не круши! Не круши-и-и!..

Аскольд с Диром, оба с помутившимся взором, оглядывали внутреннее убранство Софийского собора и, подавив в себе удивление и восторг, жадно тянули руки к золотым кубкам, стоявшим за металлической оградой паперти. Ограда не поддалась, и… Аскольд вынул меч! Его примеру последовали другие волохи, и первый же схваченный скифский кубок был вручён предводителю киевской дружины. Больше Дир не отводил взгляда от Аскольда, и смуты в душе рыжего волоха как не бывало. Аскольд поднял кубок вверх, и победители диким воплем приветствовали своего рикса. Пятидесятиметровый купол Софии подхватил этот рёв и содрогнулся от его раскатов. Воины ломали люстры, крушили мозаику, царапали изображения святых апостолов. И содрогались мощные колонны, и слетали с петель массивные кованые двери собора…

Фотий, Игнатий и несколько монахов, укрывшись в тайных кельях собора, дрожа от страха и негодования, изредка поглядывали в маленькие глазники и, теряя рассудок, в ужасе прятались в темноту сакристий. Такого варварства им ещё не приходилось видеть. Всё ценное, что успели и что было им по силам, они перетащили сюда, в тайники, о которых знал только Игнатий. То, что было надёжно, по их мнению, охранено, оставалось высоко или за тяжёлыми оградами. Но не тут-то было! Ничто не сдерживало яростного порыва завоевателей. Всё крушилось и ломалось, несмотря на увещевания Дира. Великолепные творения, воздвигнутые триста лет назад трудом десятков тысяч людей, превращались в руины под действием всеразрушающей силы животной страсти варваров к наживе…

- Довольно! - прохрипел Аскольд на пятый день, когда, дружина, уставшая и одурманенная, ещё рыскала по городу в поисках золота. - Хватит! - кричал он и зло предупреждал военачальников: - Ладьи не выдержат, а путь далёк! Не забывайте о порогах Днепра!

- Волоком дотащим! - беспечно отмахивались тысяцкие, но понимали, что предел наступил и действительно пора в путь.

Грязный и потный Аскольд разметался во сне, который свалил его прямо на палубе струга, охраняемого не только стражниками киевского правителя, но и, видимо, молитвами Экийи и силами языческих богов.

Шёл пятый день дикого разбоя киевской дружины в Царьграде, и от пьянства и буйства голова шла кругом не только у рядовых рьяных грабителей, но и у их предводителей. А посему, как ни старались двое подвыпивших телохранителей Аскольда поднять его и перенести в особый отсек, руки их каждый раз опускали тяжёлое сонное тело грозного предводителя на прежнее место, и только медвежья шкура, что всегда валялась на широкой беседе, была ими всё же схвачена и заботливо подостлана под бренное тело знаменитого секироносца-волоха.

Аскольд спал глубоким тяжёлым сном, и по всему чувствовалось, что киевскому предводителю видится необычное действие… Он идёт берегом чудной реки, из которой выплёскиваются мелкие золотистые рыбки и что-то пытаются сказать Аскольду, но не успевают и, лишь помахав ярко-красными хвостиками и плавничками, снова заныривают в речку, но не исчезают в её зеленовато-прозрачной воде, а вновь и вновь пытаются повторить свои упражнения с речевыми назиданиями язычнику. Аскольд смеётся, любуется их забавой, но вдруг дорогу его преграждает высокий помост, на котором стоит вроде бы знакомый человек в прекрасной золотистой одежде и, глядя на Аскольда сверху вниз, гневно говорит:

- За грехи наши ты привёл к нам свой грозный северный народ. А мой народ не сеет и не пашет, ибо куда ни пойди, всюду - твой меч. Что хочешь ты взять ещё? Возьми! Но уходи от города, ибо вся жизнь замерла не только в столице нашей, но и в её окрестностях! Отступись от заповедей своих жестоких богов! Познай нашего Бога, и милосердие войдёт в душу твою! А кто не имеет жалости к врагу своему, тот быстро своей силой оскудеет.

Человек говорил так грозно, а лицо его при этом становилось таким большим, что Аскольд почувствовал на мгновение страх и попробовал отступить на шаг, но ноги его не слушались, никак не могли оторваться от камней, на которых он стоял, и крепко держали его на одном и том же месте. Между тем человек, гневно обличающий Аскольда в жестокости, продолжал быстро увеличиваться, вот он уже ростом выше горы и одновременно превращается в какое-то пышное облачное создание, грозно размахивающее руками и трижды повторяющее: "Познай Бога нашего, и милосердие войдёт в душу твою! Наш Бог это Бог любви и жалости к врагу своему!.." Аскольд с ужасом смотрел на это странное создание и вдруг увидел, как громадная воздушная рука этого существа тянется к его шее.

Аскольд сделал мощный рывок, пытаясь перехватить облачного обвинителя за руку, но стукнулся головой о борт струга и… проснулся. Мутными глазами он огляделся вокруг, увидел дремотного рыжеволосого Дира, прикорнувших телохранителей и пнул одного из них ногой. От шороха первым очнулся Дир и, увидев Аскольда проснувшимся, сразу понял, что его вожаку привиделся необычный сон.

- Кого ты видел во сне? - сразу, без обиняков спросил Дир и внимательно вгляделся в помятое лицо Аскольда.

- Никого, - хмуро отрезал Аскольд и тяжело присел. - Ты за дружиной глядишь? Все в сборе? Восвояси не пора? - спросил он, так и не посмотрев Диру в глаза.

- Давно пора, но всех сморило греческое вино, и, как управу на них применить, ума не приложу, - с досадой ответил Дир, поняв, что предводитель опять хочет со своими сомнениями бороться в одиночку.

- Ты помнишь Игнатия? - немного погодя спросил всё же Аскольд.

- Конечно, помню, - с радостью отозвался Дир, но дальнейший рвавшийся из души восторженный рой вопросов замкнул плотно сжатыми устами.

- Похоже, он начал призывать силу и мощь своего Бога, чтобы мы удалились восвояси, - задумчиво проговорил Аскольд, глядя мимо Дира вдаль, наслаждаясь запахом моря и предзакатной красотой неба. Но в следующее мгновение Аскольд уже громко засмеялся и вдруг предложил, озорно подмигнув Диру: - А можа, устроим состязания богов?

Дир вздрогнул, пожал в ужасе плечами.

- А если боги разгневаются, покарают нас и потопят в море?..

- Не потопят! - уверенно заявил Аскольд, прервал своего сподвижника и важно напомнил: - Во все времена боги помогали только смелым и решительным! Слюнтяев вроде тебя им тошно видеть! Дир обиделся. Ещё раз пожал плечами и в сомнении покачал головой.

- Как знаешь, - пробормотал он, но уже чувствовал какую-то тёплую, волнующую душу и голову силу, исходящую от всего могучего тела Аскольда, и залюбовался им.

"Кто в тебе ещё живёт, а, Аскольд? Сколько в тебе всего разного уживается! Какой же ты разностаевый!.." - растерянно думал рыжеволосый волох о своём предводителе и не услышал зов с моря.

А с маленькой сторожевой, ладейки кричали уже третий раз, всё звали Аскольда или Дира, но те, задумчивые, смотрели мимо лодчонки и её крикунов и едва не пропустили начало ещё одного ярчайшего события в своей жизни.

- Ну что ты всё орёшь? - с досадой вдруг обратил внимание на свой дозор Аскольд и чуть было не ушёл со своего помоста на корму струга, лишь бы задержать мгновение яркой мечты, лишь бы дали возможность обдумать всё как следует, а затем и исполнить, как угодно Святовиту и Перуну! - Спроси его, чего им надо? - нехотя попросил Аскольд Дира и отвернулся от дозорных.

Когда через сито вопросов - ответов, сыпавшихся то с ладьи Аскольда, то со стороны дозора, прояснилось, что случилось, Аскольд сел на свою беседу и даже не потребовал постелить на неё медвежью шкуру. Вот тебе и мечты! Да никакие мечты не годятся в пятки тому событию, которое вот-вот произойдёт! Нет, Дир, погоди! Повтори! Да-да, ещё раз! Сам Фотий! Хочет видеть меня?! Зачем?.. Отравить?! Обрядить?.. Ряд[93] со мною заключить?! А на каком языке гутарить будем?.. Они ведают словенский!.. Не, я не забыл Игнатия! Как можно?! Ты думаешь, это его забава? От моей встряски им не до забав?! Что же делать?

- А это не ловушка? - спросил Аскольд и снова стал рассуждать сам с собой, иногда давая Диру возможность вставить словечко или два.

- У нас такая сила, что о ловушках с их стороны смешно и думу иметь…

- Может, ты и прав, Дир, но хитрости у греков - с древности, они вперёд их родились… Надо быть наготове ко всему. Нет, я не боюсь… Я просто не ведаю, что в таких случаях делают… государи! Они же ко мне с рядом придут, как к государю! - Вот что потрясло Аскольда. Не к Рюрику придут греки с особым поклоном, а к нему, не знатного рода воину, но славному меченосцу, ловкому секироносцу, черноволосому волоху! "Ох, боги. Как вы милостивы и щедры ко мне! Неужто я всё это заслужил?! Низкий поклон вам от меня за это!.." - Аскольд отошёл от Дира, встал лицом к уходящему солнцу, протянул к нему свои могучие руки с мечом и секирой и низко поклонился солнцу.

- Дай мне тот поясной набор, который у меня в отсеке лежит, - попросил он Дира, и тот прилежно исполнил приказ своего предводителя.

Аскольд взял в руки драгоценное кожаное изделие, украшенное алмазами, рубинами и сапфирами и, не жалея, широко размахнувшись, бросил поясной набор в море в западном направлении. Глядя в то место, где драгоценное изделие коснулось моря и затонуло, Аскольд, прижав правую руку к сердцу, страстно проговорил:

- Прошу, Перун и Святовит! Не оставьте нынче мою горячую голову без речивости, а сердце без правдивости! Помогите рассудить хитрых греков и не посрамить честь мою воинскую, честь предводительскую! Да будет воля ваша исполнена! Да будет так! - трижды напоследок прошептал Аскольд древнее внушение и был уверен, что боги не покинут его нынче и любая задуманная хитрость греков будет им вовремя разоблачена.

Дир с телохранителями молча наблюдали за действиями своего вожака и ждали от него новых указаний.

- Объяви клич по всем военачальникам, - взволнованно приказал Диру Аскольд, едва оправившись от навалившейся дивной вести и пытаясь всем существом своим вжиться в неё, разложить по отдельным частям и каждую долю будущего события, вытекающего из этой вести, сделать подвластной только своей воле, только своему разуму. - Дир, передай всем, что гостей надо встретить хорошо, но со всей осторожностью. Пусть по всему ходу их судов будут стоять наши струги с виду мирные, но внутри быть всем начеку. Не сметь никого трогать, но бдить каждый плеск каждого весла, дабы не подлили бы в море чего такого, что было тогда, перед Теревинфом…

Дир внимал каждому слову Аскольда и понимал, что должен был со всей строгостью исполнить все его наказы. Он сжался в комок и напоминал сейчас ту пружину, которая приводила в движение большую, тяжёлую, неповоротливую камнемётную машину, без которой было бы немыслимо штурмовать какую бы то ни было крепость. А такую крепость, как патриарх или Святейший Синод Константинополя, надо учиться брать, используя любые приёмы, не брезгуя ни тяжёлыми, ни лёгкими средствами вооружения. И Дир, почувствовав себя очень важным механизмом в предстоящем событии, закрутился волчком, предугадывая и мгновенно исполняя любую мысль своего предводителя.

Наступила чёрная южная ночь, когда Дир увидел огненные сигналы с дозорной ладьи, и это означало, что византийское судно в сопровождении стражников прошло первый пост. Затем Дир увидел два огненных круга и понял, что гости приближаются к их ладье. Когда византийская галера оказалась борт в борт с ладьёй Аскольда, Дир дал команду укрепить перекидной мост и принять первого гостя.

Это был молодой красивый монах, но со странной статью воина. Его спина была пряма, но гибка; руки, смиренно покоившиеся на груди и прикрытые монашеским плащом, выдавали в служителе Христа хорошо натренированного воина. Аскольда явно насторожило это несоответствие, и он подозрительно уставился на ноги монаха. Но лёгкие плетёнки-сандалии, туго обтягивающие ноги монаха, не могли причинить особого вреда окружению Аскольда, и киевский правитель смягчился. Он посмотрел в открытое лицо монаха и чуть подобрел; красивое, кареглазое, чернобородое лицо монаха ему пришлось по нраву.

- Как кличут тебя, монах? - снисходительно спросил красавца Аскольд.

Тот спокойно, но с достоинством ответил:

- Исидор.

- Я запомню тебя, Исидор, - проговорил Аскольд и отвернулся от него. Затем на помост взошёл ещё один монах, и Аскольд сморщился. Этот был укутан в плащ с капюшоном, который скрывал тело пришельца с головы до пят. Да, этот монах со спины был очень похож на засидевшегося над апокрифами и библейскими записями служителя какого-нибудь монастыря, но на требование Аскольда открыть лицо ответил стоическим молчанием, и предводитель киевской дружины разозлился: его воля не выполняется! Он широким, хозяйским шагом стал подходить к упрямцу и уже протянул руку к его капюшону, как вдруг в это мгновение все факелы, освещавшие церемонию необычной встречи, вспыхнули ярче. Аскольд остановился. Оглянулся на перекидной помост, и его рука, тянувшаяся к капюшону монаха-стоика, повисла в воздухе.

На мостике, во всём великолепии патриаршеского одеяния, сверкавшего драгоценными камнями митры, саккоса и ризы, стоял глава православной христианской церкви Царьграда. Окружение Аскольда замерло в немом почтении к его святейшему превосходительству.

"Так вон чем они покоряют! - хмуро думал Аскольд, глядя на Фотия. - Да, блеск и красота одежды поражают, вводят в душу смятение, но… это не должно меня… сбить с толку! Боюсь, что смотрюсь я перед ним истуканом… Ну да ладно, моя воля должна быть первой!"

- Почему сей монах мне своего лица не кажет? - спросил, казалось, грозно Аскольд, как только оправился от замешательства и понял, что сломил, стоптал тщеславное самолюбование Фотия, ибо увидел в его взгляде растерянность. - Кто здесь должен диктовать условия: я или ты? Развернувшись всем корпусом - к патриарху и ещё раз внимательно вглядевшись в его узкое, серое лицо и поняв, что перед ним не Игнатий, на сей раз действительно гневно спросил Аскольд.

Фотий замялся. Не ожидавший такого поворота дела, он чувствовал, что своим великолепием совсем не сразил Язычника, а, напротив. Язычник поразил его своей чисто мужской красотой: начищенный до блеска серебряный шлем, мелкая кольчуга, плотно облегавшая могучий, высокий торс черноволосого волоха, и булатный меч со строгим поясным набором делали Аскольда великолепным витязем. Фотий понял, что Игнатий был прав, когда в скупых чертах очень точно охарактеризовал того, кто почти поднял Царьград на копье. "Будь у этого Язычника больше камнемётных машин и черепах, он бы давно превратил великую столицу мира в руины, - лихорадочно пронеслось в голове у патриарха Византии и застучало в висках: - Не раскрывать же ему Михаила!"

- Ежели этот монах не откроет лик свой и не назовёт имя своё, я выброшу его в море! - повелительно изрёк Аскольд и яро глянул в глаза Фотия.

Фотий понял, что Язычник так и поступит, но решился схитрить.

- Посмотри, великолепный витязь и государь города Киева, какие дары прислали тебе жители нашей страны, - елейным голосом проговорил он, сойдя с мостка и уступив место группе монахов, несущих на носилках золочёные ткани, паволоки, драгоценности и восточные сладости.

Но Аскольд не клюнул на уловку патриарха, хотя был глубоко тронут неожиданно сладостным обращением к себе.

- Не старайся одурить меня, христианский вождь, - зло отрезал Аскольд и, ткнув пальцем в сторону кормы своего струга, резко бросил: - Дары - туда! Имя! - круто повернувшись снова в сторону монаха-стоика, крикнул Аскольд и грозно предупредил: - Последний раз спрашиваю! - Он положил свои могучие руки на плечи дрожащего от страха монаха и нащупал его тощую шею.

- Отпусти его! - вскричал в ужасе Фотий и, заикаясь, пролепетал: Это… это наш царь, Михаил Третий! Он… захотел сам посмотреть на того, кто… так безжалостно разоряет и губит его страну.

Аскольд разжал пальцы и опустил руки, мгновенно ощутив пот на всей спине.

- Царь?! - шёпотом переспросил он, но в следующее мгновение вслух, погромче, рассудил: - Значит, ему можно на меня смотреть, а мне нельзя созерцать его царствующую особу? Зачем вы сюда прибыли? Показать мне своё пренебрежение? Доказать мне, грязному язычнику, как высоко стоят христианские правители?! Да я знаю, какие вы деятели! - Аскольд засмеялся и заглянул в лицо Михаила III: - Значит, ты царь?

Монах, не раскрывая лица, едва кивнул головой.

- Значит, гонец эпарха Орифы достиг тебя на Чёрной речке в Каппадокии и притащил тебя, царя, сюда, посмотреть, что стало с твоей столицей, пока ты спасал своё личное имение от павликиан?[94] - смеясь, спросил Аскольд, небрежно тронув пальцем капюшон плаща Михаила.

Монах, так и не открыв лица, низко склонил голову.

- Чего вы от меня хотите? - снова, смеясь, спросил Аскольд. - Но только… правду извольте глаголить! Ложью питайте свою паству! - с горечью вдруг потребовал Аскольд и хмуро уставился на Фотия.

Патриарх оглядел ещё раз сосредоточенного, грозного Аскольда, его могучее окружение: рыжеволосого крепыша - сподвижника Дира, великолепно держащегося меченосца Глена, богатыря Мути, телохранителей великанов и поклонился Аскольду.

Затем он глянул на Исидора, своего первого монаха, молча, но внимательно наблюдавшего за всеми событиями встречи на высшем уровне, и слегка кивнул ему. Тот вытащил из-под полы своего плаща сосуд со священной водой и изящной метёлочкой из душистых трав и передал всё это патриарху. Фотий медленно и важно обмакнул метёлочку в святой воде и окропил ею струг, на котором проходила столь замечательная встреча, и всех её участников.

Аскольд, не ожидавший такого этапа в церемониале встречи, невольно стряхнул с себя капельки святой воды.

Фотий заметил его брезгливый жест, но смолчал: сейчас главное - не мелочные обиды, а, напротив, возвышение Язычника. И Фотий постарался. В важной позе он попытался величаво стоять в центре струга Аскольда и держать красную речь.

Аскольд исподлобья смотрел на Фотия, говорившего величаво, но с явной печалью в голосе.

- …От ужаса и страха разрываются сердца наших жителей, которые видят, как твои воины без устали держат перед стенами города на вытянутых руках твоих ударных ратников, а те постоянно разоряют и жгут их селения. Наши крестьяне уже две недели не сеют и не пашут, а это грозит голодом всему городу. Наши ремесленники и торговцы не ведут торгов, а это грозит разорением казны государства. Смилуйся над нами, великолепный государь Киева! - проговорил Фотий и склонил голову перед Мудрым Язычником. - Прими от нас дары, выслушай притчу о нашем Боге, внемли мудрости его завета и оставь с миром нашу столицу! Пусть гордое и смелое сердце твоё впустит в себя милость к врагу своему, и благодаря этому великодушию сила твоя и войска твоего никогда не будут иссякать!

Аскольд вздрогнул. Да, именно эти слова он слышал нынче во сне. Да, именно любви ко врагу своему требовал от него странный облачный Бог-патриарх. Что это? Наваждение? Внушение? Или… Божье пророчество? Но какого бога - это пророчество?

- Подожди, Фотий, - хмуро прервал патриарха Аскольд. - Как ты относишься к учению павликиан? - в лоб, не раздумывая, спросил Аскольд о том, что волновало его сейчас больше всего. - Ведь ты меня хочешь обратить в вашу веру, так? Смотри, лишние кресты принесли твои монахи; думаешь, мы все так легко отречёмся от своих славных богов, приносящих нам удачу? Думаешь, мы, ничего не ведая о твоём Христе, сразу все твои притчи о его жизни и учении на веру примем? А мы многих христианских проповедников слушали, ещё когда у рарогов жили. Правда, то были проповедники из Ирландии и от данов. Они немного другое глаголили о Христе. Один, помню, сказал, что самые истинные христиане - это только павликиане, которые живут в Малой Азии. Не они ли твоё имение-то подожгли, царь Михаил, видя, что живёшь-то ты не по христианским законам? А?.. Я же просил правду мне гласить! - с мучительной тоской напомнил Аскольд и с усмешкой добавил: - А ты, грязью и подлостью низложивший великого Игнатия, пытаешься меня на путь вашей истины направить? Где теперь Игнатий? Надеюсь, он жив? Фотий вздёрнул лицо, как от пощёчины.

- Что же ты молчишь о павликианах? - с болью опять спросил Аскольд и грозно потребовал: - Ну? Истину только! Истину!

Фотий оглянулся на Исидора, но тот дал понять, что у преданного монаха, как у скромницы-девицы, на этот случай уши золотом завешаны.

И Фотий, не взглянув на Михаила, вынужден был ответить:

- Да. Павликиане - истинные христиане, но… они скоро будут уничтожены.

Наступила гнетущая тишина.

- Вон как вы их за истину-то! - зло заметил Аскольд, очнувшись от неожиданного признания Фотия. - Значит, истинное христианство будет уничтожено, а неистинное будет распространяться и торжествовать?! И это дело ты хочешь начать с нас? Так? - Он подошёл вплотную к Фотию, ткнул пальцем в его расшитую золотом и крестами ризу и, колюче глядя в его серые глаза, хлёстко спросил: - Именно этого ты хочешь, да?

- Да, - одними губами, беззвучно пролепетал Фотий.

- Вот ежели бы этого попросил Игнатий, я бы ещё подумал, - холодно ответил ему Аскольд и грозно изрёк: - А тебе молвлю едино: "Нет!" Ибо ты не достоин обращать в свою веру никого! - Затем он повернулся к Михаилу и так же грозно заявил и ему: - И ты не достоин быть при сем, ибо бросил и страну, и столицу свою ради имения своего! Разве вон тот монах, Исидор, и то, ежели вы ему душу не испоганите, он… может быть, и… завлечёт в свою веру словом своим, ибо голос у него к душе прикреплён. А ты - не старайся, Фотий! Душа моя не принимает слов твоих - и всё тут!

Фотий сник. Да, Игнатий был тысячу раз прав, когда говорил, насколько силён дух этого Язычника… Что же делать?.. Он растерянно взирал на Аскольда, его окружение и вдруг нашёлся.

- Великолепный князь! Мудрый правитель словенского Киева! - стоически проговорил Фотий, обращаясь к Аскольду снова с поклоном. - Ежели ты так справедлив, то позволь своим сподвижникам самим решить столь важный вопрос о новой вере! - предложил он и смело выдержал взгляд Аскольда.

Аскольд развернулся всем корпусом к своим военачальникам и властным взором оглядел каждого.

Дир отрицательно покачал головой.

Глен пожимал могучими плечами.

Богатырь Мути прижал правую руку к сердцу, запрокинув голову к небу, а глазами напомнил о Святовите и Перуне.

Аскольд расхохотался.

- Чего вам ещё от нас надобно? - весело спросил он Фотия и рассмеялся ещё громче, увидев наконец открытое лицо Михаила III.

- Возьми все, великолепный Язычник, - тихо обратился царь к Аскольду и в наступившей тишине скорбно попросил: - Уйди из бухты, оставь крепость Иерон, отойди от города, а мы обязуемся ежегодно тебе дань платить за это!

Аскольд раскрыл рот. Сам царь обязуется ежегодно платить ему дань! И все это слышали! И это только за то, чтобы он ушёл из бухты Золотой Рог, оставил проходную крепость Иерон и вообще никогда бы больше сюда не приходил? Ну нет!

- А торговля? - резко спросил Аскольд Михаила, но тот от длительного поста уже едва держался на ногах, и внимательный Исидор уже поддерживал царя обеими руками.

- Согласен на все твои условия, - прошептал Михаил и еле-еле добавил: Только уйди с миром от города!

Аскольд вгляделся в бледное лицо Михаила и понял, что тот близок к потере сознания.

- Положите его на беседу, - попросил он своих телохранителей, но в дело вмешался Фотий.

Он приказал своим монахам взять Михаила, переправить его на своё судно и, вложив в руки Аскольда пергамент с каким-то текстом, поспешил заявить, что ввиду болезненного состояния царя Византии считает переговоры с правителем Киева состоявшимися, благополучными и мирно окончившимися.

Аскольд не успел раскрутить пергамент, как увидел, что помост его струга был освобождён от греческих просителей…

Михаил Третий вернулся в Царьград наутро шестого дня. Город был в полном унынии. Уже никто не надеялся остаться в живых, кровь лилась по улицам ручьями.

Фотий вместе с Игнатием без устали творили одну молитву за другой о спасении города. И Михаил в одежде простолюдина, босой, на голом полу решил тоже приобщить себя к их тяжкому труду. Но, казалось, Бог не хотел слышать ни одну молитву великих людей великого города, и враг всё бесновался в Царьграде.

На шестой день к полудню, когда воины Аскольда ушли из города, грузили награбленное добро в ладьи и готовились возвращаться домой, Фотий созвал всех оставшихся в живых к Влахернскому храму, который чудом остался цел после Аскольдова разбоя, для всеобщей молитвы перед образом Пресвятой Богородицы. Царьградцы боялись возврата Аскольдовой дружины и потому собирались к храму, опасливо оглядываясь и перешёптываясь, небольшими группами, тесно прижимаясь друг к другу.

Фотий, одетый в скромные патриаршие одежды, потребовал, чтобы принесли ризу из храма, и, когда саккос засверкал своим драгоценным шитьём перед толпой, смиренно и сначала монотонно, а затем всё вдохновеннее и возвышеннее стал читать молитву, обращаясь к Божьей Матери. Он просил её о заступничестве, о ниспослании Божьей кары на варваров, что разрушили и ограбили столь прекрасный город, и все вторили его мольбам. Молитва была страстной, но короткой. Затем Фотий потребовал положить ризу в новый, изготовленный искусными мастерами ковчег, и вся толпа, воодушевлённая призывом византийского высокопреосвященства, двинулась к набережной бухты Золотой Рог, чтобы свершить священнодействие, способное сотворить чудо.

И вот настала тревожная и торжественная минута; ковчег с ризой опустили в воды бухты, и все затаили дыхание. Ковчег плавно качался на волнах. Риза, царственно раскинутая на помосте ковчега, едва колыхалась вместе с ним в безветрии, отражая в безразличное, казалось, небо сияние золотого шитья хризм, креста и облика Бога - заступника Византии. Солнце нещадно пекло обнажённые головы смиренных просителей, а ярко-голубое небо смотрело на них своими прозрачными глазами. И непонятно было, приняла Богородица мольбу царьградцев или нет. Несколько минут все смущённо смотрели на Фотия, но тот не дрогнул. И вдруг, или это показалось, но все почувствовали лёгкое дуновение ветерка. Толпа зашевелилась, загудела и закричала: "Облака! На небе облака!"

Фотий, плача, смотрел в небо и видел, как набегавшие облака несли с собой грозную, чёрную тучу.

"Приняла!.. Слава тебе. Богородица!" - потрясённый, подумал он и глянул на толпу.

- Поднять ковчег! Богородица Преславная услышала наш зов и вняла нашим мольбам! - крикнул, придя в себя, Фотий и убеждённо добавил: - Теперь буря разметает их суда!..

ЭХО

Хоть затыкай уши и завязывай очи: куда ни ткнись, всюду только и глаголят об Аскольдовом походе к грекам. И даров-то - во! - сколь навезли, и каждый дружинник теперь тако богат, яко византийский купец, а Аскольд с Диром - ох, батюшки, яко цари. И теперь Киев не самый славный город! И глаголят, и глаголят с утра до ночи, изо дня в день, да не одно и то же, а каждый раз что-нибудь свеженькое добавляют и удивляются без конца и края.

Не устоял Новгород: забурлил, раззадорился. "Неужто правду сказывают?" - вопрошали спокойные. "Неужто много навезли?" - вопрошали завистливые. "Неужто мы не сможем так же?.." - вопрошали сильные телом…

Затуманились и новгородские бояре. "Оголится Рюрикова дружина не сегодня, так завтра. Сбегут от больного синеголовые", - сетовали они и думу думали с Гостомыслом в его просторном новгородском доме.

Седой, длиннобородый, узколицый Полюда после долгого молчания глухо спросил:

- Неужто прыткий Аскольд не доганулся с греками ряд о торговле заключить?

- Не доганулся, - хмуро ответил Гостомысл, глянув из-под лохматых бровей на посла. - Или… вести до нас не те долетели…

- Жадность обуяла, - пояснил Власко. - Да и не с кем было торговаться: ни Михаила, ни Варды в городе не было, - тихо сказал он, наблюдая за поведением именитых словен.

- С Фотием мог бы, - пробубнил Домослав, искоса глянув на Власку, но обходя почему-то взглядом посадника.

- Ладно, не о том речь ведём, - отмахнулся Гостомысл от послов. Рюрикова дружина тает, - хмуро объявил он и с досадой выкрикнул: - Вчера ночью ещё одна ладья исчезла. Что делать будем? - растерянно спросил он бояр. - Ежели дружина Рюрика вся разбежится, то Аскольд захватит Новгород и… - Он не закончил свою мысль, а только посмотрел на знатного полочанина.

- …Тако же разорит и его, яко Царьград, - добавил Золотоноша, поняв и приняв суровую правду посадника.

- Да! - подтвердил зло Гостомысл, пряча свой колючий взгляд от настороженного взора Власка. - Да… - в раздумье протянул он ещё раз и больше не стал ораторствовать.

Бояре зашумели, зашевелились, но высказывать свои горячие думы пока не решались. Они смотрели на первого знатного посла посадника и, видя его затаённое молчание, поняли, что вопрос о хвором князе варягов не такой-то лёгкий и решить его одной шумной бранью здесь, на совете, видимо, непросто. Они ёрзали на своих местах и ждали, когда же самый умный из них заговорит. Но самый умный из них упорно молчал.

Полюда бросил долгий пытливый взгляд на посадника, затем на Власку.

- Что скажешь, Лешко? - Гостомысл вдруг улыбнулся старейшине кривичей. - Довольны ли кривичи своею дружиною? - Он уже справился с нахлынувшей было яростью и решительно, властно повёл совет старейшин по нужному руслу.

- Довольны! - ответил Лешко, набычившись, ожидая, видимо, смеха, но всем было не до того. Бояре смотрели на кривича и вроде ничего особенного от него не ожидали. Тогда Лешко набрал полную грудь воздуха и решительно предложил; - Объяви-ка, Гостомысл. Рюрика великим князем Северного объединения словен!

И старейшина кривичей неожиданно дёрнул плечами, будто защищаясь от последовавшей за его словами бури негодования.

Все ахнули и резко обернулись в сторону Лешка.

- Ты что! Во своём уме? - закричали враз бояре. - Чего придумал! возмущались они, но не так зло и горячо, как обычно, а больше по привычке. Они крутили головами и выжидаючи поглядывали на посадника.

Гостомысл ошеломлённо молчал. Тогда Лешко встал со своей беседы и шумно вздохнул, раздув широкие ноздри:

- Не присиливайте! - грозно сказал он, подняв обе руки вверх, и прикрикнул: - Меня примучивали столь лет назад, а теперь спрошаете, во своём ли я уме? Во своём, во своём, - громко ответил он на свой вопрос и снова поднял обе руки вверх. - Слушайте, бояре, что я молвити буду! - перебил он последние всплески крика советников.

Бояре послушно закрыли рты, покрутили бородами и, насупившись, уставились на знатного кривича.

- Вопреки зазнайству Аскольда надо возвеличить Рюрика и тем сохранить его силу, - убеждённо заявил Лешко и пояснил боярам свою думу: - Не то остальные князья почуют себя обездоленными и ринутся на грабежи. Начнётся лихое соперничество, - продолжал он и горько завершил: - И тогда от нашей земли ничего не останется. Вот и вся недолга. - Лешко нахмурился, шумно выдохнул, глянул в тревожное и в то же время, как ему показалось, довольное лицо Гостомысла, перевёл взгляд на растерявшихся бояр и уселся на своё место.

Гостомысл не отрывал любовного взора от Лешка согласно кивал на каждый его скупой довод и хотел, чтоб кривич высказался побольше и поубедительнее. Но Лешко сказал как мог и сколько мог, и это стоило ему большого труда.

- Да… - в раздумье протянули бояре, вняв речи знатного кривича, и приуныли.

Спокойно колыхалось пламя свечей, освещая гридню главы союза словен. Спокойно смотрел на главу союзных словен Полюда.

- Да будет Рюрик великим князем объединённых словенских земель? - тихо спросил бояр Гостомысл, боясь, что в них вновь разгорится гневом тщеславный огонь мятежных душ.

"Ох, как надо уберечь проснувшийся рассудок этих кичливых корыстолюбцев, не то, гляди, снова бороды до потолка вскинут", - тревожно думал он, поглядывая на притихших бояр.

Бояре действительно притаились почему-то, прижались друг к другу и нерешительно, но трижды проворчали:

- Да будет так…

А через десять дней тёплым вечером на громадной поляне возле стен нового Новгорода собрались все его жители и поредевшая дружина Рюрика.

Большинство новгородцев с любопытством и доброжелательно ожидали начала действа. Они громко переговаривались, смеялись, толкались, пробираясь поближе к центру поляны. А где-то по краям толпы кучками стояли затаённо несмирившиеся словене и крутили в головах всё ту же хлёсткую думу: "Неужто сами себе не можем главу найти? Всё по чужим умам и секирам страдаем?" Они вспоминали жестокую расправу варяга над Вадимом Храбрым и хмуро, исподлобья взирали на Рюрика.

Князь был при всех боевых доспехах. В мелкой финской кольчуге, серебряном шлеме, при секире и мече величественно восседал он на своём сером коне. Суровое лицо и неподвижность осанки делали его похожим на римскую скульптуру. Но посвящение в великие князья, как видно, не волновало и не радовало Рюрика. "Надо! Это кому-то надо!" - грустно думал он, но где-то в глубине души тлело удовлетворённое тщеславие. Разум же его упорно кричал другое: "И это моё новое Звание не спасёт от распада дружину! Всё равно звериные законы грабежа и разбоя сильнее любого добра, содеянного человеком. Моим лихим дружинникам тоже нужны лихие набеги и чужое богатство, а я хвор и слаб, как никогда", - терзал себя князь, но не мог найти в Себе силы отречься от нового наследственного звания.

Он оглядел поляну и как наяву увидел знакомый ритуал. Вот сейчас выйдет в центр поляны Гостомысл, вынесет на льняном полотенце венок из можжевеловых веток и произнесёт речь перед людом, а потом попросит его сойти с коня и наденет этот венок ему на голову. Так и есть. Гостомысл, разодетый в парадные меховые одежды, торжественно ступал по поляне, встал точно в её центре и, держа на длинном белом льняном полотенце можжевеловый венок, начал речь перед народом:

- Мы, объединённые северные племена: Меря, Весь, Кривичи, Дреговичи, Ильменские словене, Финны и Русь-варязи решили объявить варяжского князя Рюрика своим великим князем, а город Новгород, в котором сидит он, наречь стольным городом, - величественно, медленно изрёк новгородский посадник и, чуть-чуть переведя дух, уверенно продолжил: - Многие лета знаем мы его! Много добрых дел сотворил Рюрик для нас, - громким, но старческим уже голосом произнёс Гостомысл и оглядел народ. Гула неодобрительного нигде не было слышно. - С его приходом не беспокоят нас норманны, не лютуют булгары, мадьяры и другие соседи, - продолжал Гостомысл. - С его приходом появились на земле нашей новые города да крепости и стал вершиться правый суд, напомнил Гостомысл и оглядел толпу ещё раз: кое-где мелькнули светлые взгляды, улыбки. - Так пускай князья малые, что сидят во других наших городах и держат для охраны наших краёв дружины, будут подданы князю великому Рюрику и будут верны его наказам, - объявил Гостомысл народу волю бояр. - Так пускай весь народ чтит князя великого Рюрика заморского! торжественно выкрикнул Гостомысл и повернулся к варяжскому князю.

Рюрик слез с коня и, сдерживая подступивший кашель, багровея, склонил голову перед Гостомыслом. Новгородский думник, волнуясь, трепетными руками надел венок на шлем новгородского князя и, не смахнув слезы, скатившейся по морщинистой щеке, поцеловал Рюрика. Из толпы выплыли молоденькие словенки, осыпали Рюрика цветами и окропили его волховской водой.

- Да будет так! - звонко крикнула девушка, державшая серебряный кувшин в руке.

Народ заволновался, задвигался по поляне и трижды повторил дружным хором;

- Да будет так!

Из толпы разодетых в боевые доспехи дружинников вышли главы войск из Белоозера и Изборска. Одновременно вынув мечи из ножен, Вальде и Фэнт ударили ими о щиты и, склонив перед Рюриком головы, поклялись:

- Да будь старшим и главным средь нас!

- Да будет крепок союз наш, союз княжеский! - сказал Рюрик, и они трижды повторили наказ своего великого князя.

Рюрик трижды поклонился народу, Фэнту, Вальдсу, Олафу, Дагару, Кьяту и дружине и хотел было вернуться к своему коню, но его подхватили под руки девушки и закрутили в быстром хороводе. И откуда они только слова такие-то душевные брали?! И откуда они песен столько знали! Рюрик не знал ни единого слова из этих песен, но губы его шевелились, и нужные слова сами собой появлялись на языке. И что это за диво: слова были как раз те, что пели девушки, хотя великий князь совсем не собирался петь.

Фэнт, Вальдс, Ромульд, Гюрги, Дагар, Олаф, Власко, Гостомысл, Полюда, Домослав и ещё какие-то два молодых боярина, улыбаясь, наблюдали за хороводом и за Рюриком, крутящимся в нём.

- Смотри, как наш витязь нашим словеночкам улыбается! - сказал, смеясь, Гостомысл, встав между Гюрги и Дагаром и обращаясь скорее к Гюрги, чем к первому меченосцу великого князя.

Военачальники улыбнулись именитому словенину.

- Так и уведёт какую-нибудь во четвертые жены! - смеясь, проговорил Гостомысл, вглядываясь в лица проплывающих в хороводе девушек.

- А ты о ком так тревожишься? - спросил его Гюрги.

- Как о ком?! - удивился новгородский посадник. - О дочке!

Все так и ахнули. Столько лет знать Гостомысла и не ведать, что у него есть ещё и дочь. Ну и ну, хитрый правитель словен!

- Да! Я прятал её от вас, от бедовых, а теперь, думаю, не страшно и показать, - гордо сознался посадник. - Гостомыслица! - крикнул он ласковым голосом. - Иди-ка ко мне!

Варяги вытянули шеи и насторожились: к Гостомыслу подбежала тоненькая, стройная, юная девушка, светловолосая, голубоглазая, разрумянившаяся от быстрых плясок, и приникла к груди отца.

- А вот и я! - сказала она и сдунула со лба выбившуюся прядку волос. Прядка взметнулась над высоким чистым лбом и непокорно легла на прежнее место. Девушка лёгким движением руки прихватила прядку и заправила её в густые волосы.

- Зачем звал, батюшка? - улыбнувшись, спросила она.

- Хочу назвать тебе бедовых друзей-варягов, - гордясь красотой дочери, ответил Гостомысл.

- А-а! - протянула девушка. - Синеголовые! - лукаво заметила она и оглядела каждого варяга без смущения и каждому улыбалась, когда отец называл их имена. - Запомнила? - спросила она сама себя и тут же повторила имена военачальников, перепутав Ромульда с Дагаром, Вальдса с Фэнтом, и под общий смех назвала правильно только сорокалетнего Гюрги.

Олаф, с изумлением наблюдавший простоту общения юной словенки с военачальниками, вдруг понял, что очень хочет ей понравиться, но его Гостомыслица не перепутала, однако же больше и не взглянула на него ни разу. Бывший вождь рарогов, а ныне князь ладожский, посмотрел внимательно на Гюрги и сразу решил, что зрелый и знатный воин без боя сдался в плен юной словенке. "Вот так да!" - сказал Олаф самому себе и тихонько отошёл к Рюрику, который еле двигал ногами от усталости, но улыбался всем давно забытой улыбкой.

- Ой, Олаф, давно я так не прыгал, - смеясь, признался Рюрик и быстро спросил его: - А где Эфанда?

- Вон, у костра, на брёвнышках сидит с семьяницами, - печально ответил глава ладожской дружины, глядя на развеселившегося князя и завидуя ему.

- Грустит?.. - мрачно спросил Рюрик и нахмурился.

- Нет, сидит с твоей дочерью в обнимку и смотрит на хоровод, - просто ответил Олаф, почувствовав резкую перемену в настроении князя.

- А-а, - снова обрадовался Рюрик, - сейчас мы их затащим поплясать! И, схватив Олафа за руку, потянул его за собой к костру, где сидели, грустно улыбаясь, женщины и с тоской по прошедшим годам звонкой босоногой юности взирали на хороводное веселье молодёжи.

- Вот они где! - задорно выкрикнул Рюрик, подходя к своим дорогим женщинам.

Эфанда ойкнула от неожиданности, а Рюриковна так вспыхнула, что, показалось ей, все это заметили. Князь заметил смущение дочери и заволновался сам. Как сделать так, чтоб не обидеть маленькую княжну и не оскорбить ненужным намёком Олафа?

Ладожский правитель с интересом оглядел юную княжну, уловил её волнение и искренне проговорил:

- Великий князь, до чего же хороша твоя маленькая великая княжна.

Рюриковна теснее прижалась к Эфанде, исподлобья смотрела на Олафа и от волнения ничего не сказала ему, а только потупила взор.

- А ты видел, князь, как она у меня танцует? - весело спросил Рюрик, довольный тем, как оценил Олаф внешность дочери.

- Н-нет, - растерянно ответил Олаф и пояснил: - Как-то не приходилось.

- Ну, вот сейчас придётся посмотреть, - повелительно проговорил Рюрик и, взяв дочь за руку, ласково предложил ей: - Покажи нам свой танец луны, дорогая. Хетта! - окликнул великий князь свою бывшую вторую жену, зная, что кельтянка с кантеле должна быть где-то тут, рядом. - Наиграй нам, пожалуйста, ту мелодию, помнишь? - попросил князь Хетту, когда та подошла к ним.

Хетта радостно улыбнулась: да, конечно, она помнит тот праздник урожая. Затем немного сосредоточилась, перебирая струны инструмента, и вдруг вспомнила пламенный танец Руцины в золотом платье, взывающей к жизни своего повелителя, и танец луны Рюриковны. Хетта ударила по струнам. Хоровод словенок распался, девушки расступились, и в центр поляны выбежала встрепенувшаяся Рюриковна, ища взглядом мать. Руцина, стоявшая рядом с Дагаром, наблюдала выход дочери в круг, но сознательно не пришла ей на помощь. "Пора самой, без матери, обретать крылышки", - грустно подумала Руцина. И дочь поняла её. Она выдержала такт, подтянулась, вскинула нежные чуткие руки и начала свой новый танец. На ходу придумывала она движения, своими руками, тонкими, почти прозрачными пальчиками, робкими изгибами тела и пылкими поворотами головы говорила Олафу, как нежно любит она его, большого и красивого витязя, и как не хочет думать она о том, что он скоро покинет её…

- Да это не тот танец, - рассеянно проговорил Рюрик Эфанде, наклонясь к ней и наблюдая за дочерью.

Младшая жена сверкнула на него очами и тихо прошептала:

- Как ты не понимаешь! Это же сказ о её любви к Олафу! - И она повела плечом в сторону своего брата.

Рюрик обнял Эфанду, поцеловал её в голову и ласково сказал:

- А у меня перед глазами твой танец берёзки.

Помнишь? - горячо прошептал он, и Эфанда замерла от счастья. Как не помнить родной Рарог?! Как не помнить ей свой первый танец любви?! А танец цветов, придуманный, чтобы вселить веру в жизнь дорогому человеку?! Эфанда приникла к мужу и забыла о его дочери.

Олаф, сначала с любопытством наблюдавший за танцем юной Рюриковны, неожиданно вдруг почувствовал, что она танцует только для него. Только он мог распознать, что скрывают эти быстрые нежные движения рук, эти опущенные тонкие пальцы, этот лёгкий поворот головы, эти пушистые опущенные ресницы и этот мимолётный, горячий, зовущий взгляд из-под них. "Не покидай, не забывай меня!" - разве он мог относиться к кому-нибудь другому? Нет, он обращён только к нему, главе ладожской дружины!

Но вот замолкли струны кантеле, и Рюриковна бросилась в объятия Олафа, который широко раскрыл их, ожидая свою наречённую. Да, как только он понял, что Рюриковна танцует этот чудесный танец для него, он сразу же забыл о милой дочери Гостомысла и решил увезти Рюриковну с собой в Ладогу. Ведь дальше одному, без любви, молодому правителю Ладоги жить нельзя.

Девушка не успела прийти в себя от неожиданного счастья, как услышала позади весёлый голос отца.

- Вот и найди её в этих огромных ручищах, - беззлобно проворчал Рюрик, глядя на дочь, утонувшую в крепких объятиях Олафа. - Отдай её нам, витязь, произнёс ритуальную фразу великий князь, волнуясь и с горечью сознавая, что совсем недолго, и эти нежные любимые им девушка и юноша сделают его дедом. Вот и старость пришла! Он повлажневшими глазами поглядел на дочь, затем на Олафа и ждал ритуального ответа от него.

Олаф понял, чего от него ждут, и взволнованным голосом произнёс, глядя на Рюриковну:

- Нет, отец! Теперь твоя дочь будет моей наречённой, моей семьяницей, трижды проговорил Олаф впервые в своей жизни заветную клятву мужа и тут же испросил позволения у родителей невесты увести любимую в одрину.

Семнадцатилетняя Рюриковна вспыхнула, поняла, что мечтательная юность её осталась позади, и почему-то заплакала.

А в это время Гостомысл затащил Хетту с кантеле снова в центр поляны и заставил играть ту мелодию, которая по нраву кельтянке. Жена Кьята не упрямилась, а подтянула на плечах ремень и весело ударила по струнам. И снова закружился хоровод, и впервые начались состязания в плясках между варягами и словенами. И зазвенели с новой силой шутки, смех, ибо первыми состязались самые знатные люди того и другого народов. И плясал Гостомысл, вытанцовывал и Власко с Вышатой, состязались в молодецкой удали с Гюрги и Дагаром; плясали Полюда с Кьятом и хохотали до упаду над своими замысловатыми прыжками; плясала Руцина, зазывая Эфанду и дочь Гостомысла в круг; плясал Бэрин, пыхтя и охая; и плясало небо со звёздами, улыбаясь широколицей луной, и плясала земля со своими густолиственными деревьями, ласковыми кустарниками и вновь проснувшимися прекрасными цветами…

Всего три дня прошло после свадьбы Олафа с Рюриковной, не омрачать бы ничем светлое событие, побыть бы ещё возле весёлых, счастливых молодых, посмотреть бы на свежую зелень и чистоту белых цветов, что украсили вдруг землю ильменскую, положить бы в душу всю эту свежесть и чистоту и подержать бы её там подольше, но время летело быстро, и великий князь вынужден был начать с главой ладожской" дружины тот тяжёлый, но необходимый разговор, который наложил особый отпечаток на всю дальнейшую жизнь наследника Рюриковых дел. Тёплым вечером, когда женщины занимались рукоделием, а дети под наблюдением нянек, объятые дрёмой, тихо засыпали, Рюрик сказал Олафу:

- Я ведаю, ты мудрый муж моей дочери, и потому прошу тебя - повремени с ребёнком.

Олаф в ответ удивлённо посмотрел на Рюрика, чуть-чуть не сказав ему: "Но сам-то ведь двоих имеешь!"

Рюрик понял удивление Олафа, хмуро улыбнулся ему и мягко проговорил:

- Ты… не так меня понял, Олаф. Я знаю, какую радость приносят дети, но ты запомни, князь: отроков надо иметь только… веря в их незыблемое будущее. - Рюрик с состраданием посмотрел в настороженные глаза повзрослевшего бывшего вождя их племени и упреждающе прошептал: - А я… боюсь, Олаф.

Ладожский князь вздрогнул от такого откровения, но не успел успокоить великого князя какой-нибудь лёгкой шуткой, как услышал ещё более тяжкое признание.

- Ты же ведаешь, как тает моя дружина! - с болью воскликнул великий князь и хмуро добавил: - И я их понимаю! Воям нужен сильный, здоровый предводитель! А куда я могу повести своих дружинников? - спросил Рюрик скорее не Олафа, а самого себя и сам себе резко ответил: - Только за данью, и то в последнее время собирали её Дагар с Кьятом! Что я могу? - снова сурово спросил великий князь и, не щадя себя, ответил: - Только лежать и кашлять! Я прошу тебя, Олаф, перебирайся ко мне, в Новгород! Присмотришься к делам моим, а там и… примешь их! - горячо и искренне предложил Рюрик, глядя в растерянное лицо правителя Ладоги.

- Ты в своём уме?! - ужаснулся Олаф, не отводя взгляда от пытливого взора Рюрика.

- В своём! - прохрипел Рюрик и, схватив Олафа за локоть, потащил его в сторону от любопытных женских глаз. - Запоминай верных людей, Олаф, - сразу приступил к делу князь. - Это Гюрги, Дагар, Власий с Гостомыслом, Домослав, Полюда… - горячо шептал Рюрик и тяжело, надрывно закашлялся. - Вальдс, Фэнт, Кьят, - продолжал он, кашляя и махая на себя рукой. - Я их очень люблю, - с трудом проговорил он и горячо посоветовал молодому правителю: Не обделяй их и не обижай!

Но Олаф только отрицательно покачивал головой в ответ на заветы Рюрика, не желая воспринимать всерьёз его слова.

- А как там твои Эбон, Стемир, Корри, Рэльд? - торопливо продолжил разговор великий князь.

- Эти тоже верны, - тихо, но растерянно ответил Олаф, обрадовавшись перемене разговора.

- А как ладожане? - перестав кашлять, спросил Рюрик и улыбнулся, вспомнив свою первую крепость у ильменских словен.

- Они изменили моё имя, - засмеявшись, ответил Олаф.

Рюрик высоко взметнул брови.

- Как?! - удивился и возмутился он.

- Они нарекли меня… Олегом, - осёкся Олаф и перестал улыбаться. - Сиё значит - устроитель, - тихо, почти по-ладожски проговорил он и вопросительно посмотрел на своего рикса.

- Олегом?! - прошептал Рюрик, вспомнив своего младшего брата, погибшего от злой руки германцев.

- Тебе не по нраву? - нахмурившись, спросил Олаф.

- Лишь бы ты остался жив! - воскликнул Рюрик, пряча повлажневшие глаза. - У меня вся надежда только на тебя!

Олаф изменился в лице: непривычная складка меж бровей резко обозначилась, глаза приобрели стальной оттенок.

- Неужели всё намного хуже, чем я думал? - глухо спросил он, с тревогой глядя на великого князя.

- Да, - резко ответил Рюрик, не отведя мрачного взгляда от встревоженного Олафа.

- Почему? Ведь бояре тебе доверили такой важный титул! Это же не обошлось без борьбы меж ними? - возбуждённо высказал важный, как ему казалось, довод Олаф, действительно не понимавший всех причин, беспокоящих чуткую душу великого князя.

- Не в этом дело, - отмахнулся Рюрик. - Я буду править здесь как великий князь, - с горечью произнёс он и хмуро пояснил: - А южный Киев навсегда останется приманкой. Это мне не под силу, - сознался он, и Олаф понял все. Он низко склонил голову перед Рюриком и дослушал все его горькие рассуждения. - Я не смогу казнить людей за то, что они не хотят жить впроголодь, - мрачно продолжал великий князь, и Олаф внимал ему. - А они бегут к нему, к этому чёрному волоху, и даже у меня не спрашиваются! Дагар предлагал мне догнать беглецов и расправиться с ними, чтоб другим было неповадно. Я только дважды смог это сделать, а ныне отказался. - Рюрик тяжело вздохнул.

- И что за хворь на тебя напала! - удивился Олаф. - Раньше за тебя любой воин цеплялся. Только и разговоров о тебе было. - Ладожский князь в раздумье покачал головой: так неосторожно подорвать здоровье, и вот чем всё это кончается - потерей дружины! А что может быть страшнее для князя?!

- Не надо об этом! - сурово запретил Рюрик пустословие. - Готовься перебираться в Новгород! - решительно заявил он и добавил: - Предупреди Ромульда, что ему придётся одному править Ладогой.

- Нет! - заупрямился Олаф. - Я прибуду сюда только тогда, когда… - Он не договорил, покраснел и, обругав себя, шутливо исправился: - А сейчас ты ещё прыгаешь! Ингваря нянчишь! Я не хочу ждать твоей смерти так рано. И не уговаривай! Я - не сова!

Рюрик вспыхнул. Понял, что далеко зашёл в своих пророчествах и требованиях и вряд ли найдется кто-нибудь, кто поймёт его и выполнит его заветы.

- А вот и Эфанда идёт! - обрадовался Олаф. - Как ты вовремя! - весело сказал он, обняв сестру, и внимательно оглядел её. - Как себя чувствуешь? Как мой племянник? - быстро спрашивал Олаф сестру, не ожидая ответа.

Эфанда перевела быстрый понятливый взгляд с одного на другого и, улыбнувшись своей нежной улыбкой, скрывающей всю боль её души, тихо ответила:

- Хорошо, дорогой брат! О чём вы так долго речи вели? - спросила она, глядя на мужа.

- Обо всём понемножку, - ответил Рюрик, невольно любуясь ими, и вдруг поймал себя на мысли, что ещё очень хочет жить, нянчить сына и вырастить его вот таким же крепким, высоким красавцем, как Олаф. - Иди-ка ко мне, моя родная! - властно потребовал он, обращаясь к любимой жене, и снял с её плеч руку Олафа.

Брат засмеялся, а Эфанда, прижавшись к мужу, выговорила Олафу:

- Не оставляй долго без внимания молодую жену! Не то уведут!..

СОПРОТИВЛЕНИЕ ДУШИ

Да, не смог Рюрик убедить Олафа остаться при нём, и лишился великий князь светлой радости - общения с дочерью. Только расцвёл, распустился при нём этот редкостный цветок, только начал набирать соки, и вот на тебе! Нет её! Увёз Олаф в Ладогу! И хоть редкими были вечера тихих бесед с дочерью, но сейчас и их не стало. Ингварь ещё маленький - на ножках не стоит, какие уж с ним беседы! Эфанда? Она слишком болезненно воспринимает его кашель, а сейчас больше времени проводит в детской клети, возле маленького сына. Видно, наконец-то получила она от жизни то, чего ей так не хватало. Рюрик не ревновал жену к сыну, тем более что любовь их друг к другу не остыла, а, наоборот, стала ещё прочнее. С Руциной великий князь по понятным причинам совсем не общался. Он давно смирился с её привязанностью к Дагару, но всё сложилось не так, как он думал.

Сама она не просится к меченосцу правой руки, и Дагар почему-то тоже не требует, чтобы Руцина жила с ним в одном доме, а выгнать первую жену из дома только потому, что она стала наложницей первого меченосца, нельзя. Это позор для её повелителя. Так и живёт Руцина у Рюрика в доме, исповедует нового бога Христа и никому не мешает своими новыми привычками. Оставался один Бэрин - его верный верховный жрец. Но и он был по горло занят - обучал параситов своему духовному ремеслу и отправлял их в помощь то одному, то другому варяжскому полководцу, а потому и для бесед с Рюриком времени имел мало.

Но вот сегодня то ли потому, что великий князь снова увидел свою первую жену усердно молящейся новому богу; то ли потому, что давненько не склонял голову перед семиветвистым подсвечником и не впитывал молчаливую мудрость его; то ли потому, что считал невозможным постичь семь ступеней познания Божественного откровения; то ли потому, что рано или поздно, но он должен же был заинтересоваться этим самым Христом, но именно сегодня Рюрик вдруг захотел увидеть верховного жреца и поговорить с ним по душам. Он кликнул своего любимого Руги, приказал ему отыскать Бэрина и привести к себе в гридню.

Руги тотчас же отправился выполнять поручение своего рикса, а Рюрик попытался вспомнить все, что знал сам об этом непонятном ему боге. "Во-первых, почему бог один, но пребывает всегда в трёх лицах?" нетерпеливо рассуждал князь. Рюрик всегда злился, когда чего-нибудь не понимал, а сейчас болезнь обострила этот недостаток, и он сознавал, что познание истины и добра будет даваться ему с большим трудом.

- Бог Сын, Бог Отец и Бог Дух Святой! - добросовестно и пока спокойно перечислял Рюрик все три ступени одновременного бытия одного существа, но, как только он начинал анализировать каждую из этих ступеней отдельно, а затем связывать их в логическую нить, - всё рушилось, нить обрывалась, и он начинал злиться.

- Ну ладно, - недовольный собой, пробормотал Рюрик, - здесь я чего-то не понимаю, но ведь Руцина не могла поверить в этого бога, не поняв тайны соединения всех этих трёх ступеней? Что же или кто за всем этим скрывается? - начиная раздражаться, пробормотал он, пожимая плечами, и снова повторил: - Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой?.. - Князь откинулся на спинку тяжёлого деревянного стула, на которую была наброшена меховая накидка, и посмотрел на деревянный закопчённый факелом потолок.

В это время скрипнула тяжёлая дверь гридни, и на её пороге появился старый Бэрин в будничной обрядовой одежде. Уставший, но довольный тем, что в нём нуждается сам великий князь, он оживлённо воскликнул, глядя на Рюрика:

- Явился на первый же твой зов, великий князь!

Рюрик обрадовался Бэрину и шутливо поприветствовал его.

- Да возгорится ярче огонь моего факела в честь достославного гостя моей гридни, верховного жреца племени рарогов! - улыбаясь, воскликнул князь. Он не встал со своего места, но широко развёл руки в стороны. - Садись вот сюда, Бэрин, к огню поближе, - уже без шутовства предложил князь, взял со стола кувшин с ягодной настойкой и протянул её, угощая, жрецу.

Бэрин не отказался. Медленно прошёл он к указанному месту, жадно выпил ягодную настойку и, вздохнув, сел на высокий стул, покрытый медвежьей шкурой.

- Зачем звал, великий князь? - тихо спросил друид солнца, глядя Рюрику в глаза и чуя, что в душе князя происходит что-то необычное… "Что с ним?.. Ведь не одной же хворью своей живёт великий князь! - размышлял верховный жрец, настороженно рассматривая Рюрика: его беспокойные руки, расслабленную, но беспокойную позу и чуть вскинутую голову. - Так князь сидит, когда чего-то не понимает и злится, - понял Бэрин, - но чего?.. Будет ли князь со мной откровенен или все задачи придётся разрешать мне самому?" - с любопытством подумал жрец и снова посмотрел князю в глаза.

Рюрик понял, что стыдно прятать от жреца беспокойство, которое его давно гложет, и, не оттягивая своего признания, тихо проговорил:

- Я сегодня опять видел, как самозабвенно и искренне молилась Руцина своему новому богу.

Бэрин встрепенулся: "Ах, вот ты с чем!" - но не прервал князя, а дал ему высказаться. Он кивнул Рюрику, и тот грустно продолжил:

- В который раз я вижу в ней эту отрешённость от себя и от всего земного во время молитвы! А ведь я знаю Руцину двадцать лет! И она всегда была сама жизнь, страсть, пламень сердца, - растерянно говорил князь, с болью глядя на жреца. - А сейчас в ней помимо любви к Дагару ещё и любовь к Христу! - удивлённо воскликнул Рюрик и горько сознался: - Я не понимаю этого!

Бэрин вздохнул. Он понял все, но… как сказать это всё ему, безнадёжно хворому князю? Жрец посмотрел на Рюрика исподлобья и мрачно проговорил:

- Ты… сам не веришь уже так сильно в Святовита, как прежде, потому и не понимаешь веры Руцины в Христа.

Рюрик вскочил. Сбросил меховое покрывало с ног и хрипло закричал:

- Ты… сошёл с ума! Да как тебе пришла в голову такая ядовитая дума! Это Святовит мне дал Эфанду, сына! Мои победы над германцами и норманнами все до единой благословил Святовит! - Он резко взмахивал рукой, как бы отмеряя тот или иной дар Святовита.

Бэрин молчал. Он упорно смотрел в глаза князя и ждал, когда тот скажет все. И… Рюрик понял, какого откровения ждёт от него жрец. Он покраснел, отошёл от Бэрина и, глядя на пламя в печи, угрюмо проговорил:

- Ну и что же, что я теперь так хвор? Святовит, видимо, за что-то отвернулся от меня… Не внемлет просьбам моим, - мрачно пробормотал он, не поворачиваясь к жрецу.

Бэрину стало жаль Рюрика. Он с глубокой нежностью и болью смотрел на его спину. Сколько времени проводил он в молитвах, прося у Святовита здоровья для этого ратного князя! Но не помогло ни волхвованье, ни заговоры, не помогли все тайные знания, накопленные целыми поколениями друидов солнца. И он - главный жрец племени рарогов-русичей - сам усомнился во всесилии своего небесного покровителя. Он усомнился в Святовите! Но это он может поведать только себе и то - молча. А как быть с князем, выращенным на вере в Святовита? И как можно самому жрецу сознаться при князе в крахе своей веры?! Какой же он тогда друид солнца?! Бэрин смотрел на сгорбленную спину князя и с ужасом думал, что на сей раз не найдёт в себе сил для поддержания духа Рюрика, да и не только Рюрика: кто бы помог поддержать в нём самом этот дух! Ушли куда-то те слова, которые раньше пробуждали в людях его племени силу, ратный дух. Исчезло куда-то то умение, которое приводило в трепет всю его душу, когда он творил молитву для воинов. Вот теперь сын конунга Белы так нуждается хоть в каком-нибудь его мудром слове, а слов нет… нет!

Бэрин вдруг со страхом подумал, что назвал Рюрика именем отца, взрастившего князя, а ведь он знал, что истинный отец Рюрика - Гостомысл.

"Так вот в чём дело, - догадался жрец, и слегка обрадовался: он понял причину ослабления их духа. - Так вот почему они так слабы здесь, в земле ильменских словен! Они здесь чужаки… Да, нельзя было покидать горящую под ногами землю, - хмуро думал Бэрин, надо было превратиться в пепел вместе со своими жилищами либо всем погибнуть от руки германцев, но на своей земле!"

Жрец низко склонил голову и вспомнил, что именно он сам посоветовал Рюрику объединить родственные племена, и долгожданное слияние вроде бы уже началось (ведь никто сейчас уже не молвит против них, варягов, ничего дурного), но где же взять то, что так нужно всем, - сильный дух рарогов-русичей? Ведь и хворь Рюрика появилась тогда, когда пропала сила его духа! "Сила духа, сила духа, сила духа, - бормотал про себя жрец, терзаясь думой: что же сделать, чтоб у его князя появилась эта волшебная, чудодейственная сила? - А может, действительно надо поверить в нового бога? Ведь пишут же историки об Акиле правду!"

Молчание затянулось, и вдруг жрец, почти не веря своим ушам, услышал от Рюрика просьбу, высказанную им робко, как-то виновато:

- Поведай мне что-нибудь… об этом… Христе! - Бэрин увидел, что князь слегка выпрямил спину, но поза его оставалась всё ещё настороженной. Жрец и не огорчился, и не обрадовался. Он знал, что Рюрик сам много знает о Христе, о иудейском любомудрии, но когда-то был отчаянно непримирим как с тем, так и с другим. Так что же его заинтересовало в них сейчас?..

- А… чего ты, Рюрик, не понимаешь в Христе и его учении? - тихо и смиренно спросил жрец.

Рюрик отошёл от печки и медленно повернулся к друиду солнца. Сколько тепла и сочувствия услышал он в этом вопросе!

- Его единовременное сосуществование: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой! - тихо ответил Рюрик, с благодарностью глядя на жреца.

- Да, это - самое тяжёлое, что требует от своих верующих христианство! Понять это, наверное, никому не дано, - хмуро, но искренне сказал Бэрин. Рюрик недоумённо пожал плечами, и верховный жрец, как бы отвечая на его движение, пояснил: - Христианские миссионеры предлагают своим ученикам это обстоятельство принять на веру - и все! Понимаешь ты или не понимаешь, но надо поверить сразу в то, что Бог - и Отец, и Сын, и Дух Святой! - спокойно и почти с проникновением в веру этого сверхъестественного чуда проговорил жрец, испытующе глядя в глаза Рюрику.

Князь ещё раз пожал плечами, покачал в сомнении головой и, не пряча своего смятения, откровенно сознался:

- Но… когда я чего-то не понимаю, я не принимаю и… не верю.

Он не чеканил слова, а говорил растерянно и тихо. Нерешительность - вот та тайная его немочь, та петля, которая душила в Рюрике и силу духа, и силу разума, и силу любви, без чего немыслима дальнейшая жизнь. Нерешительность мешала оставить привычных богов, которые столько лет помогали ему побеждать врага, а сейчас почему-то не внемлют князю рарогов-русичей. Нерешительность не позволяла ему понять древний завет друидов: "Не держи возле себя тех богов, которые однажды помогли тебе! Дай им свободу и сам иди дальше!.. Дальше? Что значит "идти дальше"? Может, вообще попробовать жить без силы богов?.. Бэрин как-то это уже отведал… Говорит, погряз в убожестве и нищете… Значит, надо идти дальше… к вере в Христа? Вся Европа и Византия уже не первое столетие исповедуют эту веру… Веру в Бога любви к людям… Рюрик даже мысленно и то произнёс эти слова особо многозначительно, по частям, но затем сомнительно покачал головой. - Какая уж тут любовь к людям, когда мы лето не можем прожить без войны с соседними племенами! - Рюрик горько усмехнулся, но через мгновение сознался самому себе, что христианские государства всё-таки не воюют друг с другом… Неужели так сильна эта мудрость любви к людям, что ею могут всерьёз руководствоваться христианские государства? Рюрик смотрел на своего верховного жреца и не решался заговорить с ним о самом главном.

Бэрин любил князя всей душой и, казалось, знал его хорошо, но даже он не предполагал, сколь разрушительной окажется для духа и для тела князя его внутренняя борьба с самим собой. Уже давно, но так медленно рушится у князя вера в Святовита, а к Христу не пускают невозможность понять слабым человеческим разумом новые откровения и сопротивление души, не желающей, не могущей допустить мысль об отречении-предательстве с детства усвоенных канонов. "Разве в такой момент может выздороветь тело?" - со страшной, безысходной тоской и болью в сердце подумал Бэрин и едва сдержался от слез, глядя на опустошённого и поникшего Рюрика.

- Третий день у Гостомысла живут христианские миссионеры, - грустно заметил жрец, подавив в себе прилив жалости к князю, и сердечно предложил: Может, позвать?.. Они давно рвутся к тебе.

Рюрик внимательно посмотрел на жреца, тяжело вздохнул, затем отрицательно покачал головой и хмуро сказал:

- Ты… позволяешь испытать мне душу в христианстве - это хорошо. Но… я не представляю себе, как я поведаю об этом своей дружине! - горько воскликнул Рюрик. - А твой белогривый конь?! - возмутился он. - Да разве я могу… после стольких его предсказаний о моих победах отречься от него?! Да ещё и повести в этой измене за собой дружину?! - Он положил руку на сердце и посмотрел жрецу в глаза: - Бэрин! Величайший и мудрейший из жрецов! Да разве Святовит простит мне это?! - Рюрик не столько спрашивал, сколько убеждал самого себя в необходимости верить только в Святовита и его празднества, так любимые и его народом, и ильменскими словенами тоже.

Бэрин понял князя, но сам, к огромному своему сожалению, не ведал, как дальше жить, какие творить молитвы, чтобы спасти великого князя от душевной и телесной хвори. Да и поможет ли ему хоть что-нибудь? Вдвоём с Ведуном они, казалось, перепробовали все, что знали, но… ничего не помогло. Оставалась одна надежда - на христианских миссионеров. Бедой грозила эта надежда им, язычникам, но Бэрин с Ведуном втайне от Рюрика решили всё же испытать и её. А для этого нужно было, чтобы сам Рюрик поверил в Христа. И Бэрин дал согласие миссионерам, что ей не только не будет противником им в этом деле, но, наоборот, поможет Рюрику сблизиться с миссионерами. А что же теперь?..

- А… не пора ли оставить тех богов, которые однажды помогли нам? тихо спросил Бэрин и глянул Рюрику прямо в глаза.

- Нам с тобой, может быть, и пора, - ответил Рюрик, не отводя взора от пытливых глаз жреца. Он упрямо сохранял ограждающий его от дурного влияния жест - вытянув руки вперёд, предупредительно поднял ладони, как бы отталкиваясь от чего-то неведомого, - но дружинники мои ещё крепко верят в Перуна, Радогоста, Сварога и Святовита, а я без дружины - ничто.

Бэрин вздохнул, хотел что-то сказать князю, но тот опередил жреца:

- Скажи, Бэрин, чего нам не хватает в нашей вере? Без чего мы здесь вдруг все ослабли духом? - спросил князь так, словно астрагалом вцепился в сердце жреца.

Но Бэрин не дрогнул.

- Без любви к людям, - словно отвечая на все тайные вопросы князя, горячо и уверенно проговорил жрец.

Рюрик вздрогнул.

- Даже деревья пускают хилую листву, цветы не цветут на земле, солнце перестаёт светить со всем пылом и жаром, когда люди только и думают о войне друг с другом и не любят так друг друга, как надо любить, - убеждённо пояснил жрец и не боялся смотреть князю в лицо.

- Но… я и мои гридени… мы никогда не отказывались от любви, растерянно возразил Рюрик и почувствовал, что не всё понял из речи жреца.

- От вашей любви слишком мало тепла и света той земле, на которой вы дозором поставлены, Пойми, Рюрик, сила духа и сила разума людям даны богами для того, чтобы они этими двумя силами охраняли третью силу - силу любви!

- Да, я понимаю, поэтому мы и чтим нашего Радогоста, а словене Леля… - хмуро сопротивлялся Рюрик, но чувство, что слова его скользят по поверхности истины, а никак не найдут основной ствол её, не покидало его.

- Возлюби и врага своего, как самого себя, - горько пояснил жрец, зная, какую бурю чувств у Рюрика вызовет это откровение Христа.

- Полюбить и Аскольда? За разбой?! За неминуемую погибель дружины?! закричал Рюрик, задыхаясь от прилива надрывного кашля. - Ты слишком много от меня хочешь, Бэрин… - прохрипел он и беспомощно закрыл лицо руками.

- Что же… мне передать миссионерам? - после того, как князь немного успокоился, спросил верховный жрец, виновато глядя на страдающего душой и телом Рюрика.

Рюрик встрепенулся, вдумался в смысл вопроса, понял все, что стоит за ним, широко раскрытыми глазами оглядел сгорбившегося от его, княжеского, горя верховного жреца и удивлённо прошептал:

- Ты… непостижим, Бэрин!

- Я пошёл на всё ради твоего спасения, - тихо, горячо проговорил жрец, глядя в удивлённые глаза Рюрика, и убеждённо добавил: - Я думаю, ежели ты стал задумываться о Христе, то не надо таиться ни от себя, ни от меня, а надо пересилить своё непонимание и сразу поверить в его сущность и принять его заповеди!

Рюрик болезненно замотал головой, зажмурив глаза.

- Но я же сказал тебе, - горько прервал он жреца. - Это выше моих сил! Если я не понимаю, то я и не принимаю! Я не могу! Понимаешь ли ты это, Бэрин?! Что толку в том, что я начну вбивать веру себе в голову, пусть даже во имя собственного спасения, а душа будет роптать и не подпускать к сердцу эту веру! - горячо возразил он и страдальчески взглянул на жреца. "Ну, что я могу поделать с моей головой?" - говорил его взгляд, и Бэрин почувствовал, что он бессилен: что-то такое происходит с их князем, что не подвластно ни ему самому, ни верховному жрецу, ни старому, мудрому Ведуну. "Что же это? Что?" - спрашивал себя жрец и не находил ответа.

- Отдохни, князь, - тихо, с горестным вздохом посоветовал он Рюрику и медленно встал. - Я, верховный жрец племени, должен прежде всего исцелять твою душу, - величественно проговорил Бэрин, подойдя к князю и положив обе руки ему на плечи. - А ты, вместо податливости души, преподносишь мне одно её глухое и яростное сопротивление. - Он изрёк это тем своим неподражаемым голосом, которым обычно говорил молитвы перед множеством народа. Рюрик удивлённо смотрел на торжественно говорившего Бэрина и вдруг понял, что для жреца эта речь - как для тонувшего соломинка. Он потрясённо вглядывался в знакомые и такие дорогие черты лица своего друида солнца: в его серые глаза, жадно внушающие князю необходимость веры, истинной веры в Христа; в его постаревшие, но властно двигающиеся губы, одрябший, но волевой его подбородок. Рюрик осторожно положил свои руки поверх рук жреца и чуть-чуть сдавил их.

- Я глубоко тронут, Бэрин, - со слезами на глазах, печально проговорил он и медленно снял руки жреца со своих плеч. - Но я… всё равно… не могу помочь тебе… в моём исцелении, - хрипло, с надрывом сознался князь и жёстко добавил: - Не надо нам больше мучить друг друга. Прости за ненужный зов. Уходи!

Бэрин кивнул ему согласно головой: он не обиделся на горькое откровение князя, низко склонил перед ним голову и тихо на прощание сказал:

- Смири свою душу, князь.

Рюрик бессильно опустил руки и обозлённо вдруг ответил, глядя на седовласую голову жреца:

- Если бы это было в моих силах! Не терзай меня, Бэрин: уходи! - И он отвернулся от жреца.

"Не тяни никого насильно вперёд… У каждого своя дорога…" - вспомнил Бэрин давний завет своего отца и тяжёлой походкой медленно пошёл из гридни князя.

В следующие два дня ни князь, ни верховный жрец никому не показывались на глаза. Каждый из них думал о своём горе, и каждый из них мечтал справиться со своей бедой в одиночку. Рюрик не подпускал к себе даже Эфанду с сыном. Только Руги, хромоногий Руги со слезами на глазах заходил к князю, уныло смотрел на его согнутую спину, ставил на большой стол еду в горшочках и молча уходил, огорчённо покачивая лысой головой. На третий день Рюрик встал со стула, на котором просидел две ночи с широко раскрытыми глазами, уставившись в жерло остывшей маленькой печки. Медленно обмылся водой, заботливо принесённой Руги, и решительно направился к священному котелку, что неизменно стоял в южном углу гридни на своей серебряной треноге. Князь осторожно снял с него льняной убрус, с новым чувством трепетной любви оглядел маленький, покоящийся в свеем уютном древнем гнёздышке котелок, нежно погладил его, затем выпрямился и застыл в торжественно-традиционной позе, обратившись с молитвой к Святовиту…

Бэрин в тревоге метался по своей клети. Всю вину за застаревшую хворь князя он полностью взял на себя и не мог простить себе, что уверовал в то, будто волхвы не станут принимать все доступные им меры, чтобы извести его князя. "Опередили жреца! Верховного жреца рарогов! Эх ты, жрец! Да тебе имя - чёрный ворон! Предрекать гибель - это ты можешь! А вот помочь избавиться князю от хвори - на это у тебя не хватило ни сил, ни умения! Да какой же ты после этого целитель Душ своего народа?!" - снова и снова беспощадно ругал себя Бэрин и вдруг решился на самое отчаянное…

- Немедленно в лес, - забормотал он, - взять факел - и в лес! Самосожжение такой рухляди, как я, никого не удивит, - всё громче и громче рассуждал сам с собой жрец, торопливо собирая свои вещи в узелок. - Ничто не должно напоминать здесь обо мне: ни этот ритуальный ковёр, - бормотал он, сдирая со стены льняной ковёр с изображением солнца в центре, - ни эти молитвы, - хватал он со стола берестяные свитки…

В это время распахнулась дверь его клети, и на пороге появился озабоченный Гостомысл с двумя христианскими миссионерами. Изумление и растерянность были на лицах вошедших. Первым пришёл в себя Гостомысл.

- Куда это ты собрался? - спросил он, властно проходя вперёд и строго глядя на осунувшееся лицо верховного жреца, прямо в его воспалённые глаза.

- В лес, - зло ответил Бэрин, справившись с минутным замешательством, вызванным появлением непрошеных гостей. - Вот ты-то и поможешь мне превратиться в пепел и отправиться на небеса в моё сгоревшее жилище, - со злой решимостью, напористо проговорил Бэрин, ожесточённо завязывая узел. - А ты, - обращаясь к первому миссионеру, озадаченно наблюдавшему за его действиями, сказал Бэрин, - будешь следить за тем, чтобы всё моё духовное наследие сгорело вместе со мной!

- Мы не требуем от тебя такой жертвы, - тихо сказал христианин, не принимая из рук Бэрина его узла. - Давайте сядем и обсудим всё спокойно, миролюбиво и доброжелательно проговорил он, наблюдая за жрецом, который на его слова возбуждённо и недоверчиво рассмеялся.

- О-о! - хитро протянул Бэрин, искоса глядя на миссионера. - Так ласково говорить и я умею! Только что в этом толку! - зло воскликнул он и так же зло добавил: - Ежели есть головы, слушающие не столько голос, сколько суть, содержащуюся в словах! Я привёл ему и свои и ваши доводы, - прохрипел он, бросив узел со скарбом в угол клети, - но он оперся в одно: ему нужно по-ня-ти-е! - тяжело и горько произнёс Бэрин это слово, как неизмеримое, невыносимое бремя, и вдруг заплакал.

Все опустили глаза - перед ними стоял просто старый, растерявшийся, разуверившийся в чём-то очень важном для него человек, а не могущественный друид солнца.

- Понятие… чего? - вкрадчиво спросил первый миссионер, понимая горе жреца варягов, но не желая щадить его: слишком многое стояло за толкованием этого слова.

Бэрин посмотрел на него как на безумного, смахнул с лица слезы ладонью и горько вздохнул. Он понял, что и миссионеры и Гостомысл считают, что у него не всё в порядке с головой. Он перевёл дух и тихо проговорил, глядя на присутствующих мокрыми от слез глазами:

- Князь не понимает, почему наш Бог единовременно и Бог Отец, и Бог Сын, и Бог Дух Святой.

Миссионеры переглянулись меж собой, и первый из них, немного помолчав, искренне ответил:

- Мы в это поверили, не вдаваясь в понятие, и счастливы, как видишь.

- Я говорил ему об этом, - хмуро отмахнулся Бэрин, - но он не может верить в бога, сущность бытия которого не понимает! - Жрец снова страдальческим взглядом оглядел всех и с болью воскликнул: - Душа его ропщет, разум не понимает, и он бессилен что-либо сделать! Он такой, что должен вначале всё понять, лишь потом - поверить! - горячо прошептал обессиленный взрывом своего горя Бэрин и в отчаянье закачал головой.

Наступила минута молчания.

Гостомысл тяжело дышал, соображая, чем ещё можно помочь Рюрику, и нерешительно проговорил;

- Можа… гривны преподнести князю… Бэрин во все глаза уставился на посадника и с ужасом прошептал;

- И это его… отец!

Миссионеры с любопытством посмотрели на Гостомысла, но ни о чём не спросили: они давно всё ведали, но ни разу не были свидетелями столь откровенного разговора. Задумчиво смотрели они на убитого горем верховного жреца и думали, что же ещё можно сделать, чтобы убедить Рюрика в необходимости принятия их веры. Ведь он теперь великий князь! И от него зависит очень многое!

- Все великие князья и короли Европы уже столетия исповедают нашу веру, - внушительно заговорил первый миссионер, глядя на Бэрина, - и я не помню, чтобы кто-то из них ставил перед собой такую задачу, как твой князь. Бог есть Бог! - воскликнул миссионер и убеждённо добавил: - Он вездесущ и всеявен! Как можно сомневаться в этом! Бог есть во мне, в тебе, Бэрин, и в тебе, Гостомысл! И в Исидоре! - величественно сказал христианин и указал на второго миссионера, молодого красивого черноглазого еврея.

- Не надо меня убеждать в этом! - горько попросил Бэрин, умоляюще глядя на первого миссионера, - Ты думаешь, мне легко после его отказа? А каково услышать мне от своего князя: "Уходи!"? Да ты ведаешь ли, что это значит? вскрикнул он. - Да после этого мне только в лес надо уходить! - в отчаянье прокричал верховный жрец и закрыл лицо руками.

Гостомысл вспыхнул, резко шагнул вперёд и бросился к жрецу.

- Опомнись, Бэрин! Что ты глаголешь! - растерянно сказал он и уверенно добавил: - Я знаю своего сына не первый год, уверен, что он никогда и ни за что не посмел бы выгнать тебя из своего дома! - Новгородский посадник гладил друида солнца по голове, стараясь отнять руки жреца от его лика, и ласково говорил: - Я всегда был спокоен за Рюрика только потому, что знал, - рядом с ним такая добрая душа, как ты! Он просто не захотел продолжать с тобой рядиться из-за Христа и не совсем же тебя изгнал! - уговаривал Гостомысл удручённого жреца, и тот потихоньку стал выпрямлять спину: да, и верховный жрец нуждается в сочувствии и теплоте, и ничего тут не поделаешь.

Гостомысл понимал это и не скупился для дорогого друга своего сына на обильные ласковые речи, одновременно дав понять христианским миссионерам, что более им пока здесь делать нечего…

ПРАВДА ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ

А между тем жизнь варягов на земле северных словен шла своим чередом, и нужно было и далее жить этой жизнью. Нужно было собирать вести от малых князей, блюсти их бытие и строго следить за сбором дани. А полюдье - дело тонкое, с дубиной за данью не пойдёшь, потому и потребовал Рюрик к себе своих военачальников и друида солнца, чтобы вместе составить устав дружинного сбора дани с населения. Гостомысла тоже в таком вопросе не обойдёшь. Вот и собрались снова варязи-рароги со словенским главою разрешить некоторые спорные вопросы их совместного бытия. Глаголить много не стали, ненужных вопросов никто никому не задавал, душу князю лихим любопытством тоже не решались тревожить, так по-доброму, пожалуй, впервые за всё это время и договорились обо всем.

Улыбнулся Рюрик, не веря, что так легко и просто обговорили они с Гостомыслом все спорные вопросы сбора дани. До сих пор в селениях у словен сохранились большие дома на несколько семей, а брать дань положено только с дома или с дыма, не заглядывая внутрь: сколь там голов греется у очага да питается из одного котелка - сиё не важно. Рюрик не задирался, легко соглашался на простые доводы: ведь охраняют дом, жилище и землю, на которой оно стоит. А люди сами себя будут охранять от врага или же станут помогать варяжским дружинам, ежели нагрянет слишком большая вражья сила. Никогда одни варяги не защищают и не будут защищать словен. Словене с детства оружие в руках держат.

- У нас и стар и мал биться умеет, за себя постоит, - гордо проговорил Гостомысл и объяснил: - Только вот маловато нас остаётся. Всё кичимся, дерёмся меж собой и никак миром жить не научимся. Вон снова в селений Волхова два соседа подрались, - как бы ненароком проговорил новгородский посадник и глянул исподлобья на великого князя. - Не слушаешь, Рюрик! удивился Гостомысл и, погрозив ему шутливо пальцем, серьёзно объявил: - А со вниманием бы отнестись-то надо ко словам моим. Пора начать и суд вершить над этими бедовыми головами! - заявил посадник и поведал суть ссоры волховчан. Охотились в лесу на одного зверя два соседа, зрелых словенина, и не поделили добычу миром. Оба требуют себе ценную шкуру зверя. И рассердился первый на второго за корысть. Разодрались бедовые да поведали ссору сыновьям своим, и началась война промеж семьями. Второе лето длится война, и всё больше людей вовлекается в разбой. Мало того, что кого-то побьют, так ведь то быка уведут и заколют у соседа, лишь рога подбросят хозяину; то огород перетопчут, лишив урожая всю семью. И все это тайно делают, чтоб варязи-русы не узнали да суровый суд не совершили над бедовыми, - качая головой, завершил Гостомысл свой рассказ и посмотрел на Рюрика. - Ну как, будешь судити бедовых? спросил он.

Рюрик хмурился, слушая рассказ про обиженного словенина, и распорядился, не посмотрев на Гостомысла:

- Мой мудрый Дагар! Разбери спор этих людей и накажи того, кто больше выгоды извлёк из долгой ссоры. Суд будешь вершить при собрании всех самостоятельных хозяев Новгорода. А пока надо выделить питание для семьи пострадавшего словенина, - хмуро проговорил князь и спросил Гостомысла: - У крыльца, что ли, ждёт обиженный-то?

Посадник удивился догадливости сына и под общий смех сознался:

- Ждёть бедовый у твоего крыльца… Истец ушёл довольный, неся в корзине вяленую рыбу, отварную конину, несколько десятков яиц да небольшой мешочек муки…

Дагар занялся поисками виновного не торопясь.

Взял в помощь несколько дружинников из своей тысячи и объяснил им, как надо установить слежку. Дружинники погоревали немного: не хотелось ввязываться в ссору словен, но делать нечего - правду надо защищать, не то повсюду верх возьмут зло и жадность. Разделились варяги на группы, надели на себя крестьянские одежды, подрезали волосы и, став "словенами", ходили по селению и слушали вести о той и другой семье.

Целое лето присматривались дружинники к спорщикам и проведали следующее: виноват в ссоре тот, кто потребовал себе ценную шкуру при дележе. У того и сыновей - пятеро, и дела они свои справляют в три раза быстрей и оборотистей, чем первый, но всегда им всего мало и всегда с кем-нибудь да задираются. Сыновья все взрослые, но в самостоятельные хозяева никак не выберутся. То для одного лошади не хватает, то для другого сохи нет - так и не получается своё отдельное хозяйство. Злит это их, мучает, а как достичь блага миром - не ведают. Вот и пускают в ход то кулаки здоровенные, то дубинки. На днях такую драку, напившись медовухи, устроили, что ратникам Дагара пришлось применять те способы защиты, которым обучал когда-то их Рюрик.

Раскидали драчунов в разные стороны, скрутили им руки и строго наказали молчать. Послали к старейшине села за подводой, погрузили всех и повезли в Новгород вместе с отцом, зачинщиком всех бед. Односельчане приоткрыли рты, когда узнали, что пришельцы-крестьяне оказались варягами-россами Рюрика, которые будут вершить суд над бедовой семьёй. Чуть ли не всем селением хотели сразу повалить в город, но старейшина сказал, что о суде "дозорный известит особо, когда какой-то там Дагар во всём разберётся сам". Односельчане покачали головами и стали обсуждать новость. Единства в суждении не было. Кто обвинял первого, кто второго, кто-то понимал, что виноваты оба: чегой-то им вздумалось одного зверя ловить? Неужто никто не догадался уступить!.. И так горел спор до тех пор, пока не приехал дозорный и не сказал:

- Завтра суд над семьёй Ерошки.

И заторопились в путь все самостоятельные хозяева селений. Всем надо было знать, чего стоит Рюрикова правда.

В Новгороде же по поводу столь шумного события тоже суждений хватало, и всякий, кто мог думе верный ход определить, молвил недолго, но обстоятельно. А чаще всего глаголить начинали с одного, да кончали другим…

И вот на той же поляне, освещённой, как и в то памятное лето, когда нарекли Рюрика великим князем, четырьмя небольшими кострами, кто на шкурах, кто на брёвнышках заседали самостоятельные хозяева Новгорода и селения Волхова, две семьи которого прославились на весь край своей жестокой ссорой.

В центре поляны стоял стол, за которым сидели Дагар и его два основных помощника. По правую сторону от стола стоял Ерошка с сыновьями, по левую сторону - истец Фока со своим старшим сыном.

Суд начал вести сам Рюрик.

Окинув хмурым взглядом собравшийся люд, он заговорил глухим хворым голосом:

- Второе лето идёт молва от Волхова до Новгорода, что две семьи словенские лад потеряли во время охоты на куницу. Вы все ведаете, что потребовал один из них, а что другой, когда увидали, что их стрелы смертельно пронзили одного и того же быстрого зверька. Вы все ведаете, чем закончился их спор. Я дал наказ военачальнику меченосцев Дагару разобраться в войне соседей и наказать того, кто имел большую выгоду от долгой ссоры, и прекратить месть. Дагар разобрался в деле и нынче изречёт своё решение. Рюрик поклонился народу и отошёл к столу, из-за которого тотчас же вышел знаменитый меченосец рарогов.

- Я буду спрошать спорщиков, а вы памятуйте их ответы, - сказал Дагар.

Народ закивал головами, а кое-кто проговорил:

- Верно! Во-во! Давай при нас!..

- Войдя в лес, помянули ли вы бога Велеса? - спросил Дагар сначала Ерошку, а затем Фоку.

- Да! Да! Да! - ответили оба, чем порадовали заседателей.

- Почему же вы оба в лесу не вспомнили его заветов: уступи добычу тому, кто больше в ней нуждается, либо оставь добычу на месте - бог Велес сам найдёт, кому её отдать? - жёстко проговорил Дагар, оглядывая волховчан.

Ни тот, ни другой на это ничего не могли сказать.

- Вы не ведали про заветы бога Велеса? - угрюмо спросил Дагар.

- Ведали! - так же угрюмо отозвались спорщики.

- Но не последовали им, - нахмурившись, сделал вывод Дагар и объявил своё первое решение: - И за это оба заплатите по две гривны серебра в общинную казну вашего селения.

По рядам заседателей пронёсся одобрительный гул.

- Далее! - воскликнул Дагар и поднял руку, восстанавливая тишину. Почему вы оба разгласили ссору своим семьям? Разве не глаголет Лель своими заветами: потуши пожар гнева в себе сам и не оброни нигде его искру? - яро спросил он волховчан, оглядывая их.

- Глаголет! - хмуро пробубнили спорщики, ожидая суровой меры наказания. Заседатели затихли.

- За то, что не последовали заветам Леля, заплатите оба в общинную казну своего селения ещё по три гривны серебра, - объявил знатный варяжский дружинник своё второе решение.

Заседатели на сей раз молча восприняли решение Дагара и, затаив дыхание, приготовились внимать самому страшному.

- Селянин Ерошка! - резко зазвенел голос варяга-меченосца. - Ты ведал, что у селянина Фоки только один взрослый сын и трое малых? - спросил Дагар зачинщика ссоры, презрительно окинув его быстрым взглядом.

- Ведал… - шёпотом ответил ещё минуту назад бравый Ерошка, но его услышали.

- И все твои пять сыновей, - спокойно спросил Дагар и, указывая на здоровых словен, повесивших свои буйные головы, презрительно добавил: Постоянно задирались то с Фокой, то с его сыновьями, не оставляя в покое и малых. Так я глаголю или нет, селянин Ерошка? - грозно спросил Дагар волховчанина.

Ерошка заплакал.

Заседатели возмущённо зашумели.

- Я спрашиваю: понятно, селянин Ерошка? - громко спросил Дагар.

Ерошка заплакал ещё сильней.

- Полно мокроту-то разводить! - закричали заседатели. - Ране бы слезы-то лил!

- Чаю, гривны жаль…

- Копил-копил, бедный, для сыновей, а тут всё и отдать придётся… раздавались сочувственные возгласы односельчан.

Дагар поднял руку. Заседатели затихли.

- Селянин Ерошка, чьи руки первыми ударили в драке: твоих сыновей или Фоки?

- Ну да, Фошки! Где ему! Тако мы и дадим ему упредить! - не выдержал один из сыновей Ерошки.

Все возмущённо загудели, а кое-где послышался и смех:

- Выдал отца, дурья башка…

- Вот и выплачу все из твоих гривен! - рявкнул на прыткого буяна Ерошка.

Все замахали руками:

- Хватит их спрошать!

- Хватит! Будя!

- Хватит! Довольно!..

- Видати, каков гусь! - кричали новгородцы.

- Оглашай решение, Дагар! - приказал Рюрик, вняв настроению заседателей.

Главный судья поднял руку, и воцарилась тишина.

- В долгой тяжкой ссоре виновны оба, - чётко и внятно проговорил Дагар и сурово продолжил: - За это они и заплатят. Но в большей доле виноват селянин Ерошка, - провозгласил своё решение Дагар и продолжил: - И все его пять сыновей будут наказаны так: десять гривен серебра они внесут в казну своего селения, десять гривен отдадут семье Фоки за гибель урожая, двадцать гривен внесут в казну дружины Рюрика за то, что великий князь назначил по их делу суд и отвлёк дружинников от ратных дел, - громко перечислял первый меченосец и оглядел притихших заседателей. - В случае же дальнейшей ссоры, ежели будет установлен единственный виновник, - медленно продолжал Дагар в напряжённой тишине, - то зачинщика насильно переселим в холодные края, к дикому зверю поближе. А старейшина селения окажет помощь нам и проследит за выплатой серебра ответчиком, - завершил знатный меченосец свою правую речь и оглядел хмурым взглядом ещё раз заседателей. Все молчали.

- Верно ли свершил я суд? - спросил у заседателей немного погодя Дагар.

Мужчины-заседатели угрюмо оглядели варяжского меченосца, истца, ответчика с ватагой сыновей и громко, хором ответили:

- Да! Да! Да!

- Чтите заветы наших богов, ибо мудрость их всеобъемлюща и всегда поможет свершить верный поступок! - сказал на прощание Дагар и поклонился заседателям…

И пошла с тех пор молва, что правда Рюрика сильна, но дорога и заставляет блюсти себя и чтить богов с их заветами. И поутихли на время буйные головы; и не перечили больше сыновья отцам своим, и призадумались девицы о своеволии душ своих и неразборчивых умыкиваниях с сыновьями Ерошки под пушистыми ветвями ракитника. А другие юнцы призадумались: не пойти ли в дружину варяжскую? Вроде ожил князь, поход, глаголят, на север затевает: чудь заволочская, что к Камням ближе живёт, что-то тревогу бьёт. Кто-то там её беспокоит, а она - Рюрика…

И ушёл великий князь в свой последний поход. Надо выручать племя родственное. Надо отогнать врагов от земли чуди заволочской. Лето там короткое, и потому надо теплом и вернуться.

И кликнул Рюрик своих верных друзей.

И откликнулись на зов хворого предводителя все. Но все по-разному: кто с недоумением, кто с участием, а кто и с тревогой.

И вот уже объединённые дружины с онежским ополчением под предводительством Рюрика идут на север.

…А ветры дуют суровые, а дороги ведут в Камени дальние, но князь сидит твёрдо в седле своего верного коня и думу думает о судьбе своей. Первой думой в голове князя - коварный враг. С этой думой не расстаётся никогда. Не всегда, правда, князь ведает, как одолеть врага, но друзья верные с подмогой тут как тут. Дагар богат опытом фризового налёта. Чуткий Гюрги силён в разведке. Храбрый Олаф несокрушим в защите. А смекалистые весяне знают все тайные тропы врагов. И разбил великий князь врагов коварных возле Камней Северных раз, и разбил другой…

Но думы… ай-яй-яй, какие думы в голову идут! Коль пленниц забрал, то надо самых красивых в наложницы отобрать… Князь улыбается: друзья вывели черноглазых, стройных, задиристо-пугливых мадьярок… Нет, крутит князь головой, в жены, говорит, ни одна не годится. Эфанда мне всех дороже! А вот в наложницы (смеётся бедовый, будто и не хворый), возьму, говорит, всех! Князья малые удивляются, про себя напоминают да про новгородского владыку. Хмурится Рюрик. Вспоминает недавний разговор с Гостомыслом и почему-то вдруг темнеет душой. Отвернулся от девиц, нехотя поехал к войсковому старейшине посмотреть на добро, что отвоевал у врага, и дал наказ: часть его выделить для посадника… А душа всё кипела и чего-то ждала…

Это было на обратном пути.

Рюрик с любопытством оглядывал незнакомый пейзаж и откровенно поражался всему, что впервые видел в этом легендарном краю. Давно сказывали ему жрецы, что первые жители Земли пришли отсюда, с этих холодных каменистых берегов, и обживали эти места люди необычайной красоты: высокие, сильные, с открытыми и красивыми лицами. Наверное, Дагар и его род пошли от этих первых людей, невольно подумал Рюрик и оглянулся на своего верного меченосца, могучей силе которого по-доброму завидовал всю свою жизнь. Но Дагар, увлечённый дикой прелестью окружающей природы, не обратил внимания на улыбающегося князя и только изумлённо покачал головой, с интересом разглядывая огромные серые валуны.

- Смотри, какие валуны! Один из них, вот этот, похож на наш Камень Одина, ты вспоминаешь о нём? - спросил Дагар и увидел в ответ грустную улыбку на лице князя.

- Давай приложим руки на память о себе к этим камням, - вдруг предложил меченосец Рюрику и потянул коня за узду, останавливая его.

Они сошли с коней, приложили к валуну разгорячённые руки и вдруг почувствовали, что вовсе это не валун, а серая рассыпчатая земля, и при соприкосновении с ней форма её тотчас же изменилась.

Дагар и Рюрик отпрянули от непонятной глыбы и застыли в изумлении.

- Так это не камни? - прошептал князь и ещё раз потянулся к огромной куче земли, местами сохранявшей очертания валуна.

- Прямо-таки диво дивное, - поражение протянул Дагар и невольно потянулся посмотреть на валун с обратной стороны, желая и там прикоснуться к нему рукой. Гонимый любопытством, он обошёл валун со всех сторон и убедился, что весь он состоит из какой-то странной земли. Внешне она напоминает холодный камень, но стоит до неё дотронуться рукой, как она рассыпалась, и рассыпалась не рыхлой землёй, а осколками, похожими на камни, но и они в свою очередь при прикосновении к ним легко распадались на множество мельчайших крупинок. Дагар тщательно растёр эти крупинки в своих больших ладонях, затем понюхал их и даже лизнул.

- Вкусно? - засмеялся Рюрик.

- Странная земля, - удивлённо ответил Дагар, улыбаясь, и заметил: - Мой дед был когда-то в этих краях и сказывал мне об этих сказочных валунах. Я не верил его россказням, смеялся над ним, а теперь вот придётся смеяться над самим собой.

- А почему ты решил, что они сказочные? - удивился в свою очередь Рюрик.

- Да мой дед говорил, что после прикосновения к этим валунам он вылечил свои руки от ран и долгие годы не болел никакими болезнями. Может, попробуешь, натрёшь себе грудь, а я помогу тебе спину натереть этой чудесной землёй?

Рюрик грустно улыбнулся. Дружина далеко, на привале у озера, - ничего не увидит. Не засмеёт. Ведь у них, рарогов, в особой вере всегда были вода и небо. Иначе зачем красить волосы в синий цвет? А тут - чудодейственная земля. Он в нерешительности потоптался возле коня, несмело глянул в лицо Дагара, а затем всё же завернул за валун. Там, за валуном, его никто не увидит. Дагар понял его и остался стоять на густом, ярком зелёном мху возле тропы, протоптанной редкими путниками. Он любовался на могучие сосны, как гигантские свечи стоящие меж каменьев; на густо-зелёные мхи и лишайники, полянами окружавшие сказочные ели с широкими разлапистыми ветвями; на берёзы с корявыми, изогнутыми во все стороны света белыми стволами. Казалось, эти корчившиеся берёзы о чем-то вещали витязю, но Дагар не понимал их языка. "Вот ежели бы Руцина увидела их", - подумал могучий меченосец и вздрогнул: ему показалось, что там, за валуном, что-то произошло с его князем. Бросив поводья, он метнулся за валун и не ошибся.

Лёжа голой спиной на рыхлой земле, смертельно бледный Рюрик уставился широко раскрытыми глазами в одну точку.

- Что случилось? - с ужасом спросил Дагар, сознавая, что Рюрик вряд ли его слышит.

Да, Рюрик действительно не слышал голоса меченосца правой руки, но в его ушах звенел чужой и до боли обидный голос. Этот голос исходил от какого-то странного, но такого знакомого ему уже человека, виденного как-то во сне. И было это так давно, там, в Рароге… Но он точно помнит, что это уже было… Было это видение! Но только тогда ему показалось, что он спал… А сейчас?.. "Вот Дагар: он взволнованно трогает меня за плечо, тревожно заглядывает в глаза… Нет, это явь!.. А где же тот? С черноволосой головой?.. Куда он делся?.. И кто он?.. Он сказал, что скоро я увижу своего отца… Как я могу его увидеть, ежели его сожгли? И ещё… он сказал, что сначала… я потеряю… самое дорогое в моей жизни… Эфанду?.. Но почему?! Почему я должен её потерять? И откуда он это знает? Не мечись передо мной, Дагар! Да, я здоров… Я видел… Кого? Я не знаю… Нет, не кудесника… Я кричал? Что? "Почему?" Да, почему именно Эфанду я должен буду потерять? Так кого же я видел? Не знаю, Дагар… Его лицо было странным: грустное, чужое, но какая сила исходила от него… Бог?!

- Но какой? Христос?! Зачем я ему нужен?" - хмуро рассуждал Рюрик и отрицательно качал головой.

- Ты должен был давно принять на веру его учение, - тихо, но убеждённо посоветовал Дагар, помогая Рюрику одеться. - Ведь не случайно же столько народов уже поклоняется ему! - грустно воскликнул знатный меченосец.

- Твоими устами… Руцина глаголет, - едва слышно возразил Дагару Рюрик и, не отряхая рук от земли, пошёл к своему коню…

Всю дорогу к озеру князь хмуро молчал и пытался сам определить вехи своей дальнейшей судьбы.

"Неужели в учении Христа есть что-то такое, чего не ведают наши жрецы?.. - спрашивал себя князь и сам себе отвечал: - Они же ведают все, что связывает нас, людей, с нашей природой, и ни разу не ошиблись в своих предсказаниях! "Дух жизни искру жизни раздувал, чтобы огонь души не угасал", - так любил объяснять Бэрин силу Святовита нам, рарогам, и мы чуем эту силу. А сколько среди нас, людей, похожих своими проявлениями на характеры деревьев! Вон Дагар! Он родился в тот месяц, когда мощные дубы набирали соки из земли и солнечного света с неба. Это за неделю до конца первого месяца весны. А я родился на следующий день, и природа наградила меня совсем другим характером, В эту неделю, как правило, сил набирается орешник. И, как орешник, я часто слаб, но умею быть и сильным - а в итоге я всегда разный. Так разве, получив такое наследство от Святовита, можно его исправить верой в учение Христа?.. Померить силой богов?.. Это уже пытался сделать наш достославный Верцин, но я так и не знаю, с верой в каких богов он ушёл в другую жизнь… Но я сознательно ухожу от Христа! И… его ли я видел сегодня?.. Как странно он протянул ко мне руку, но не подошёл… Так он чужой для меня, или я чужой для него?.. Что я должен понять из этой встречи? Что?.. Что Бог - един для всех?.. А как же наши Святовит, Перун, Радогост, Сварог? Их нет? Столько лет были, помогали нам, а теперь их не должно быть?.. Кто это сказал?! Ты изучил меня, Христос, если это был ты, но… я не могу поверить, что все: и землю, и небо, и солнце, и воду, и все, что растёт, и все, что живёт, - создал ты один! Прости мне мой грех, но я не верю!.." Рюрик глубоко вздохнул, поглядел на небо и ласково погладил по гриве коня…

Тёплым ярким осенним днём Новгород ликовал. Все жители вышли встречать дружину, вернувшуюся с долгожданной шумной победой, и с полудня толпились у северных ворот города.

На особом деревянном помосте, среди толпы встречающих бояр, стоял Гостомысл, возбуждённый и заметно горделивый. Рядом - Власко, будто ведая, чем кончится этот памятный день, не сводил глаз со своего знаменитого, но такого беспокойного нынче отца. Вышата, Домослав, Полгода, Мстислав и Золотоноша, не скрывая довольства, оглядывались по сторонам и говорили друг другу:

- Мы знали! Да, да, ведали! Давно надо было его великим князем наречь! Сразу бы толк в охранных делах был! - Они кланялись купцам, знатным боярам, без конца улыбались и оживлённо глаголили друг с другом.

Новгородские мужи-ремесленники с уважением поглядывали на помост, на оживлённых знатнейших людей края и с нетерпением ожидали появления объединённой дружины.

И вот настал момент: закричали глашатаи, заиграли рожки, задвигалась взбудораженная толпа.

- Идут! Едут! - заорали мальчишки, снимая колпаки с голов и бросая их вверх.

- Полонённых ведут! - крикнули глашатаи. - А телег-то сколь! Добра-то! - гудели купцы.

- Ба! Девиц-то, девиц-то! Ну, князья не зря во поход сходили! довольные, восклицали ремесленники и потирали руки, с любопытством оглядываясь на высоко стоявших бояр.

Гостомысл, слушая возгласы горожан, небрежно осматривал понурые, бледные лица пленных, идущих вдоль северной улицы Новгорода мрачной и злой гурьбой; довольным взором окинул он вереницу повозок, везущих захваченное добро, и с сильно бьющимся сердцем ждал появления Рюрика. Он улыбался, оживлённо жестикулировал, хватал за рукав Власку. Пытаясь отвести проницательный взгляд сына от себя, указывал ему на народ и пленников; порой это ему удавалось, но через какое-то время новгородский владыка вновь ощущал похолодевшей спиной пронзительное внимание к себе своего наследника.

"А-а! Всё равно! Пусть видит! Многие лета молчал…" - подумал посадник и напрягся: в центре улицы появились первые четыре всадника, в одном из которых он безошибочно узнал Рюрика.

- Едет! - прошептал Гостомысл и схватился за грудь. Где-то там, внутри, жгло, ломило и кололо. В глазах на мгновение всё потемнело. Он взмахнул рукой и грузно покачнулся. - Жив! - произнёс посадник одними губами и беспомощно опустился на скамью.

Власко схватил отца за меховые полы перегибы и жёстко приказал:

- Терпи! Твой любимый… князь возвращается из похода, а ты валишься на спину!

Домослав, давно беспокойно наблюдавший за посадником и его законным сыном, поспешил на помощь Власку. Подхватил под мышки посадника и, придерживая его на скамье одной рукой, другой поманил к себе Власко и зло прошептал ему на ухо:

- Никто боле не должен знать, кем доводится Рюрик твоему отцу. Ты… понял это нонче и молчи! - угрожающе посоветовал он знаменитому богатырю.

Кровь прилила к лицу Власка.

- Вы… все заодно?! - прохрипел он в лицо знатного боярина. - Против меня?! - прошептал Власко и угрожающе протянул руку к вороту Домославовой перегибы.

- Не играл бы во своё время княжьим-то шеломом! - увернувшись от злого рывка Власко, спокойно напомнил ему Домослав.

- Я думал… - перебил его Власко и тут же замолчал: он думал, что княжий шлем всегда будет под рукой: захотел - надел, не по нраву - снял… Он отстранился от Домослава, отца и замолчал.

В это время четыре всадника поравнялись с почётным помостом.

Власко тяжело выпрямил спину.

Домослав с трудом приподнял Гостомысла, и оба старика с видимой надменностью уставились на варяжских полководцев.

Власко не захотел вглядываться в лица победителей и угрюмо смотрел мимо них.

Рюрик осадил коня. Ещё при въезде в город его дивила эта неожиданная парадность встречи. И сейчас, когда он увидел деревянный помост в центре улицы, а на нём всю новгородскую и союзную знать словенских племён, их настороженно застывшие лица, он не сразу понял, что всё это значит.

Волновались все. И заметнее всех - старик Гостомысл. Обернувшись в сторону Домослава и Золотоноши, затем в сторону Власка и уловив его ярость, но не ответив на неё и жестом, он слабым хриплым голосом проговорил:

- Да восславим князя великого, Рюрика Новгородского, за победу над северным врагом!

Рюрик не поверил своим ушам.

Дагар, Олаф, Кьят и Гюрги заскрежетали шлемами, покосившись на своего князя.

Вся процессия дружинников затихла.

- Три месяца тяжело билась дружина великого князя Рюрика с врагом то в Камнях высоких, то в снегах холодных! - чуть окрепшим, но всё таким же взволнованным голосом продолжал Гостомысл, взяв при этом Власку за руку и сжав её, насколько хватило сил.

Власко удивился, Хмуро покосился на отца, но руки не вырвал.

- Так прими, великий князь, в дар от Новгорода за доблесть, за расширение земель наших, соболиную сустугу, и да хранит бог Святовит твоё дорогое здоровье! - хрипло прокричал Гостомысл.

По рядам встречавших и прибывших пронёсся одобрительный гул.

Рюрик понял наконец все. Впервые здесь, у словен, ему не надо защищаться. Впервые надо принять славу и благодарность. Он слез с коня. Взволнованно одёрнул кольчугу, по привычке подтянул подлокотники и медленным тяжёлым шагом направился к помосту.

Народ загудел, закричал:

- Слава великому князю Новгорода!

- Храни его, Святовит!

- Молодцы, варяженьки!

Рюрик преодолел крутую лестницу и подошёл к Гостомыслу.

Бояре расступились перед ним, улыбаясь, но ревниво наблюдали за каждым жестом обоих правителей.

И Гостомысл протянул дрожащие руки навстречу великому князю.

- Славлю тебя за храбрость и победу, сын мой, - тихо и проникновенно проговорил он, глядя в пытливые глаза варяга, и все увидели, как по полному, но уже старому, а некогда такому горделивому и столь хитрому лицу новгородского посадника полились неудержимые слезы.

Улыбки слетели с лиц бояр, и все уставились на Власку. В который раз они слышат из уст посадника это непонятно-ласковое "сын мой", но не по отношению к законному сыну, а по отношению к варягу. Что это: оговорка… или?.. Власко рванулся в сторону отца, но ему тут же преградил дорогу Полюда.

Рюрик вгляделся в лицо Гостомысла, в ласковый взор его заплаканных глаз, в трепетные старческие руки, держащие драгоценную сустугу, и невольно прошептал:

- Благодарю, отец! - Он наклонился к новгородскому владыке и ощутил на своём лице его мокрые губы.

- Ты достоин этой награды! - прошептал опять Гостомысл, не замечая своих слез, и бережно вложил в руки Рюрика знатную одежду.

Великий князь низко поклонился посаднику, затем так же низко поклонился и боярам и опять обратил внимание на затаённость и настороженность их поз и лиц.

Власка не видно из-за Полюды. Домослав тесно прижался к Золотоноше и Полюде. Мстислав сделал шаг в направлении к знатному кривичу Лешку и тем самым дал понять варяжскому князю: немедленно спускайся вниз.

Рюрик поклонился Мстиславу и быстро покинул помост.

Народ шумел, кричал, бросал цветы на дорогу, а кто-то даже попытался надеть на голову Рюрика можжевеловый венок.

Князь неловко отмахнулся.

Человек не понял, в чём дело, подобрал венок и опять надел его на шлем князю.

Рюрик перестал сопротивляться. Молча сел на коня, перекинув через круп соболиную сустугу. На вопрос Дагара: "Что случилось?" - едва слышно бросил: "Потом!" - и молча тронул коня.

Вплоть до самого конца Северной улицы дружина Рюрика ехала медленно и торжественно, под ликующие возгласы толпы. Словенки, разодетые в нарядные сарафаны, пели в честь варягов заславные песни и водили хороводы, осыпая берёзовыми листьями победителей, явно не желая отпускать от себя видных мужчин.

Но вот Северная улица закончилась узкими столами, заставленными бочонками с настойками, едой и деревянными резными кубками. Раздалась весёлая команда, и дружинники шумной гурьбой окружили эти столы.

- За великого князя Северной Руси! - воскликнул вдруг кто-то громким голосом, и Рюрику подали большой кубок с вином.

Князь оглянулся на глашатая и узнал в нём молодого боярина, надевавшего на его голову можжевеловый венок.

- Может, назовёшь себя, красный молодец? - обратился к нему Рюрик, принимая кубок и думая: "А надо ли пить-то?" - и вгляделся в лицо глашатая. Лицо боярина - открытое, улыбающееся, приятное. Рюрик не мог сдержаться и улыбнулся человеку.

- Домославич я, - ответил тот и бодро предложил: - Пей, наша брусничная только во здоровье идёт! Яд мы в её не пущаем, - всё так же, улыбаясь, проговорил сын Домослава и первым осушил кубок.

- Дагар! Выпьем за победу! - весело обратился Рюрик к другу, слегка покраснев.

- Выпьем! - охотно согласился меченосец и приподнял кубок.

Все полководцы шумно присоединились к великому князю и дружно осушили кубки.

Закусывая, Рюрик заметил, как к Домославичу подошёл высокий, тоже, видно, знатный, молодой словенский боярин и что-то шепнул ему на ухо.

Тот поставил кубок, обернулся к Рюрику и тихо обронил:

- Гостомысл… только что… умер…

Рюрик поперхнулся и бросил кубок на землю.

На торговой площади всё замерло.

НЕУЖЕЛИ КОНЕЦ

Не хватало только болезни Эфанды! Всё было у Рюрика, всё он пережил; переломил себя, отстоял своего Святовита, примирил с собой Власка после смерти Гостомысла, заставил Бэрина снова творить молитвы, и вот новая напасть. Так теперь что за испытание послал ему Святовит? За что? Он ломал голову над заветами богов и ни в чём не находил оправдания их гнева на Эфанду. Она и мухи не обидела за всю жизнь! Так за что же её? За что-о!..

Второй месяц Рюрик не отходил от её одра. Жар не проходил. Бредит всё так же часто. Слабеет на глазах…

И надо же было случиться грозе в то летнее утро, когда она с трёхлетним Ингварем гуляла по лесу и собирала со своей служанкой целебные травы…

Она верила, что все травы надо собирать только до полудня, пока луна-проказница не в полном сиянии и когда солнце облачками накрыто. А оказалось, не облачка, а огромные серые тучи нависли над лесом и разразились грозовым дождём… Эфанда схватила сына и накрыла его своим убрусом. Но дождь лил как из ведра, и она, сняв с себя верхнюю кофточку, накинула ещё и её на маленького сына. Стоя под огромной елью, Эфанда решила, что дождь быстро пройдёт и они со служанкой как-нибудь доберутся до города по солнышку. Но не тут-то было.

Неожиданно подул холодный ветер, и полил занудливый холодный дождь. Ветки ели отяжелели и пропускали ливень на несчастных женщин с плачущим ребёнком на руках.

- Пошли домой! - решилась Эфанда, окинув небо хмурым взглядом.

Служанка выхватила у неё Ингваря, накрыла его ещё и своим убрусом и, бросив корзину с травами, чавкая по лужам лаптями, не разбирая дороги, побежала к городу.

- Батюшки, а сама-то как? Княгиня, сама-то, глаголю, как? - боязливо спрашивала себя служанка и оборачивалась постоянно на княгиню, но Эфанда ничего ей не отвечала. Пытаясь прикрыть от дождя рукой грудь, она молча спешила за служанкой.

- Идёшь? - спрашивала, иногда оборачиваясь к ней словенка.

- Иду, - хмуро отвечала Эфанда. - Лишь бы сын не намок! - твердила она беспрестанно, глядя на огромные лужи холодной дождевой воды, обойти которые было уже нельзя.

- Он-то тёплый! А вот ты-то вся ледяная небось, - со страхом восклицала молодая словенка. Она оглянулась на княгиню и ахнула: младшая жена великого князя шла по щиколотки в грязной воде; маленькие кожаные тапочки промокли и грозили вот-вот расползтись. - Батюшки-святы, - испугалась добрая словенка, - ведь промёрзнет вся. И помочь нечем…

Эфанда не возражала: она действительно была вся ледяная, и путь ещё был далёк… "Боги жестоки! - хмуро думала она, шлёпая по вязкой грязи. - Почему они не подсказали мне, что погода изменится? Почему они не посоветовали взять с собой ещё служанок?.." Княгиня посмотрела на небо и застыла в ужасе: низкие тёмные тучи густо заволокли весь небосклон и грозили остаться на нём навечно…

Второй месяц ни горячие отвары, ни меховые покрывала, ни натирания углём - ничто не помогало. Рюрик смотрел на закрытые очи любимой жены и молил всех богов вернуть ей здоровье. Он отдал в жертву Велесу своего лучшего быка! В жертву Святовиту принёс трёх рабов - привязал их у столба ладейными верёвками: по норманнской легенде здоровье убитого человека должно перейти в тело и душу хворого. В жертву Лелю князь зарубил самых бойких пятерых петухов… А верховный жрец рарогов творил без устали одну молитву за другой то языческим богам, то христианскому.

Но ни один бог не откликнулся ни на зов жреца, ни на зов великого князя. Ни один бог не смилостивился.

Ранним осенним утром Эфанда умерла.

- Это - конец! - хмуро решил Рюрик, разговаривая сам с собой. Конец! - зловеще шептал он себе. - Конец? - ядовито спрашивал он себя и хрипло убеждал: - От меня ушли все! Мать! Отец! Олег! Сигур! Триар! Гостомысл!.. Унжа! - закричал он, затем застонал и встал на колени перед одром Эфанды. - Ты родила прекраснейшую из женщин!.. Зачем ты её забрала к себе?.. Зачем?.. Я же умру без неё… - жалобно бормотал он, сидя на полу и поглаживая руками бездыханное тело жены. - Неужели… конец?! - растерянно и страшным шёпотом спрашивал Рюрик себя, рыдал и не подпускал никого к трупу Эфанды целых два дня.

На третье утро, чёрный от бессонных и бредовых ночей, Рюрик приказал обмыть тело жены и похоронить по всем обычаям своего родного племени…

Тело Эфанды, одетое в богатые одежды великой княгини, возлежало на крутых носилках и было доступно для обозрения каждому.

Люди прощались с прекрасной женщиной, которой завидовали, которой любовались, но которую не понимали. Таких кротких и терпеливых они ещё не встречали. Откуда в ней это было - дивились они, не ведая заветов её родителей…

"Неужели такие боле нужны богам, чем мы?.. Так они её и позвали ко собе?!" - вопрошали они друг друга шёпотом.

Рюрик знал, откуда в ней всё это было, но теперь это не имело никакого значения. Она ушла в мир холода и мрака. И голова её уже сейчас положена в сторону, северной владыки Бабы-Яги[95]. Так принято у старых рарогов. "И так… положат и меня!" - убедительно прошептал он, будто ведал, что это произойдёт очень скоро…

Он видел, как простился с его женой последний житель города, и настала пора отнести тело Эфанды к костру, но ноги не двигались и руки не могли оторваться от носилок с любимой…

- Пора… - глухо прошептал Дагар, подхватив князя под руки, и отстранил его от чёрных носилок. Рюрик рванулся назад, но друзья крепко удерживали его.

Военачальники подняли носилки и медленно понесли их через двор княжеского дома в северном направлении. Толпа воинов и горожан расступилась и пропустила траурное шествие вперёд. За носилками следовали князь, Олаф, Дагар, Кьят, Гюрги, Руцина, Хетта, Рюриковна, Гостомыслица, поникшие, с заплаканными лицами, искренне горевавшие по рано усопшей молодой княгине…

Рюрик жадно и с ненавистью смотрел на все, что должно было вот-вот уничтожить его любимую.

Вот Ромульд несёт факел, от которого загорится огромный костёр и превратит в пепел тело Эфанды, его Эфанды!.. А вот и кладка брёвен для костра… А вот и Бэрин!.. "Ненавижу все его слова! Ненавижу все его дела!.." - зло думал Рюрик, не поднимая глаз.

Процессия медленно приближалась к костровой ритуальной поляне.

Рюрик едва переставлял одеревеневшие ноги и представлял, как он схватит факел у Ромульда и расшвыряет весь костёр. Он не даст ей сгореть!.. Но глухо ступали по дороге ноги Ромульда, гулко разносил ветер шум мерных шагов дружинников, и сил не хватило дотянуться до Ромульда. Он рванулся вперёд, но руки свела непонятная острая боль, и. глухо застонав, Рюрик упал на землю.

Процессия немедленно остановилась, и Олаф распорядился уложить князя на другие носилки, незаметно, но заботливо прихваченные для больного великого князя…

Как загорелся костёр, Рюрик не видел. Он очнулся, когда вокруг пепелища люди набросали уже курган, а возле его носилок сидел с низко опущенной головой брат покойной жены. Кто-то произносил слова: "Тризна, вдовец…", но он не воспринимал их. Только одно слово остриём копья вошло в его сердце, смертельно ранило и растеклось ядовитой жидкостью по всему телу: "Сирота! Сирота! Си-ро-та!.."

Весь последующий месяц преданные друзья великого князя не покидали его ни на минуту. Он был немощным, как больной ребёнок, и, как малый ребёнок, непослушен. Руки и ноги не подчинялись князю; тело, словно завёрнутое в колючие одежды, на любое движение отвечало жгучей болью. Голова была тяжёлой, а в ушах слышался постоянный гул.

Глаза, обведённые чёрными кругами недуга, видели все. Душа терзалась беспомощностью, а уста не могли произнести ни звука. Его насильно лечили травами, тихими нашёптываниями волхвов, мирными беседами о благих делах дружинников, но он не внимал ничему. Он чуял, что должен улыбнуться хоть кому-нибудь за доброту, но лицо сковала гримаса ужаса и безысходности, и он молчал.

Ни Руцина, ни Хетта не смели вступать в покои бывшего мужа. Всем своим существом они понимали, что не смогут ни на мгновение заменить ему Эфанду; ходили хмурые, настороженные, готовые в любую минуту принять роковой удар судьбы…

Только на шестой месяц тяжёлой болезни, под самый конец жизни, собрав остатки сил, Рюрик попросил своих друзей выслушать его последний наказ…

В горестной одрине горели свечи, вызывая недоумение живой игрой пламени.

Рюрик лежал на высоких меховых подстилках, словно восковое изображение старца. Возле его изголовья стоял поникший, убитый горем верховный жрец племени и, не смущаясь, плакал, как плачут люди, теряя свою последнюю опору.

- Я завещал все дела мои, - чуть слышно начал князь, - Олафу, брату моей жены и дяде сына моего Ингваря.

Военачальники склонили головы в знак признания самого главного завета.

- Пусть в Изборске сидит, как и прежде, Вальдс, а в Пскове… сядет Гюрги. - Рюрик попробовал отыскать среди присутствующих Власка, но… не смог. - Ромульд, мой преданный Ромульд пусть займёт Ладогу… нашу Ладогу, хрипло, еле слышно проговорил Рюрик.

Ромульд наклонился над князем и тихо ответил:

- Вечно буду хранить дар твой, великий князь.

- Я знаю! - воскликнул Рюрик печально и добавил: - Я… верю вам всем… В Белоозере пусть сидит… Фэнт, а… ты, Олаф, занимай Новгород. Дагар, ты… - Но знаменитый меченосец не дал договорить князю.

- Я буду верен Олафу, князь, и не тревожься обо мне, - твёрдо заявил он. - Я стар для малого князя, - оправдываясь, мягко добавил верный друг.

- Дагар!.. Ты всегда согревал мне душу!.. - искренне сознался великий князь и медленно закрыл повлажневшие глаза.

Все стихли. Рюрик не шевелился. Устало закрыл глаза и ждал последнего прилива сил.

- Олаф! - шёпотом позвал великий князь. - Ты внял моим делам? - спросил он своего родственника.

- Да, Рюрик, - неуверенно отозвался молодой наследник.

- Нет, ты не внял! - понял его великий князь и жестом потребовал, чтобы Олаф нагнулся поближе к нему.

- Не бойся бояр словенских, они ведь тоже потомки вождей! назидательно прошептал ему на ухо Рюрик, пытаясь поднять для убедительности правую руку, которая давно не слушалась его. Но дикая боль неожиданно пронзила всё тело, и князь впал в забытьё. Олаф испуганно отпрянул от Рюрика. Военачальники застыли, боясь худшего. Дагар бросился к князю и робко дотронулся до его жёлтой морщинистой руки. Тёплая! И где-то совсем рядом влажные пальцы ощутили едва заметно пульсировавшую вену. Дагар облегчённо вздохнул.

- Олаф! - послышалось немного погодя, и тот напряжённо вытянул шею.

- Да, Рюрик… я здесь, - не зная, что сказать, молвил растерянно Олаф и подошёл ещё ближе к умирающему князю.

- Разбойников из Киева пореши сам, - с трудом проговорил Рюрик и тихо наказал: - И… руби крепости… по примеру моему и дале. - Мучительно цепляясь за последние минуты жизни, он хриплым голосом изрёк; - И будь опекуном Ингварю! - После этих слов Рюрик открыл глаза и болезненно всмотрелся в лицо Олафа. - Передай всю мудрость отцов и дедов наших - ему, проговорил он будто бы твёрже. Но воздуха не хватило, и он начал хрипеть: И… власть князя великого тоже… - уже едва внятно проговорил Рюрик и пошевелил рукой.

Все поняли: великий князь указывает на древнюю серебряную цепь с изображением сокола на центральной овальной бляшке - и перевели вопрошающие взгляды на Олафа.

- Я сохраню наследственную цепь до совершеннолетия Ингваря, - горячо заверил Рюрика бывший вождь рарогов взволнованным голосом и приложил правую руку к груди в знак клятвенного обещания.

Военачальники перевели дух: это же сын их вечно почитаемого Верцина! Как можно усомниться в нём! Дух мудрости отца обязательно должен проявиться и в сыне!

- А головы больше не руби! - вдруг услышали дружинники и остолбенели: неужели князь бредит?

- Я - о Вадиме, - глухо пояснил Рюрик, - кровь зря не лей… Береги людские жизни… - Он, видимо, хотел что-то ещё изречь, но смерть беспощадно оборвала его на полувздохе и забрала в своё холодное царство тьмы.

Олаф беспомощно всплеснул руками.

Дагар опустился на колени перед усопшим и низко склонил голову.

Ромульд схватился за шею: тяжёлый ком подкатил к его горлу и перехватил дыхание.

Гюрги застонал и, шатаясь, вышел из одрины.

Вальдс и Фэнт, бледные, обескураженные, с непонятным чувством взирали на эту странную маску смерти, покрывшую некогда суровое лицо их великого князя, и никак не могли принять её на веру.

- Не может быть! - прошептал Вальдс, но Фэнт ему ничего не ответил: он чуял, что слова здесь совсем не нужны…

1972 - 1992 г.

Нижний Новгород