С чего начиналось

Путевка в мир атома

Было начало сентября 1945 года. Вернувшись с какого-то заседания (в то время я был председателем Комитета стандартов), я узнал от секретаря, что меня просили позвонить по такому-то номеру, как только появлюсь в комитете. Номер телефона, записанный секретарем, был мне незнаком. «Кто же это мог быть?» — подумал я.

Когда я набрал номер и спросил, кто звонил, мне сказали, что от наркома боеприпасов Ванникова получено письмо, в котором он просит перевести к нему инженера Козлова, работающего в Комитете стандартов. У нас он занимался разработкой стандартов на метизы.

— А зачем Ванникову понадобился Козлов? — поинтересовался я, — Не представляю, что он будет делать у Ванникова.

— Возможно, произошло какое-то недоразумение, — ответили мне. — Переговорите с Ванниковым, а о результатах сообщите нам.

Я позвонил Ванникову.

— А у тебя, вероятно, шестое чувство? — услышал я веселый голос Бориса Львовича. — Не можешь ли ты приехать к нам в наркомат?

— Когда?

— Да вот прямо сейчас, увидишь своих старых знакомых.

— Ну, а как же с Козловым? — спросил я Ванникова, рассказав ему, что за специалист Козлов.

— Да оставь ты Козлова! Приезжай, я буду тебя ждать.

У Ванникова я действительно застал старых знакомых: Завенягина, Малышева, Первухина и других. Как мне потом стало известно, М. Т. Первухин начал заниматься атомной проблемой значительно раньше других из числа присутствующих.

— Тебе не надоело работать в Комитете стандартов? — спросил меня Малышев.

— Ты же знаешь, как я попал туда.

— А может, ко мне перейдешь? — спросил Ванников и, видя, что я медлю с ответом, повторил вопрос:

— Ну так как же, пойдешь ко мне?

— А чем я буду у тебя заниматься?

— Наукой. Необходимо организовать многочисленные испытания, связанные с решением атомной проблемы, — они ведутся, но пока еще в недостаточном масштабе… Так что — по рукам?

Я заколебался и сказал:

— Це дило треба разжуваты. Я должен подумать.

— Думай, но недолго.

Тем разговор и закончился. Я попрощался и поехал к себе на работу.

А к концу дня мне принесли пакет с пятью сургучными печатями и надписью: «Вскрыть только лично». Когда я вскрыл конверт, то нашел в нем лист бумаги с двумя строчками постановления о назначении меня на работу в совершенно незнакомую для меня область деятельности. Я был утвержден заместителем Ванникова в организации, созданной для решения атомной проблемы.

Это была путевка в новый мир — мир атома.

На следующий день утром я поехал к Ванникову. Мы поздоровались, и он начал разговор.

— Вчера сидел с физиками, — рассказывал мне Борис Львович, — и радиохимиками из Радиевого института. Пока мы говорим на разных языках. Даже точнее, они говорят, а я только глазами моргаю: слова будто бы и русские, но слышу я их впервые, не мой лексикон. Пробовал отшутиться, но из этого ничего не вышло: они не поняли. Я механик, ты металлург, а вошли мы в музей дорогих фарфоровых изделий разных времен и народов. Двигаться трудно, все заставлено и все незнакомо. Побьешь, не восстановишь! Создается впечатление, что физикам знаком этот музей, но они еще не полностью разобрались, что в нем находится, какова взаимосвязь отдельных экспонатов. Спорят и убеждают друг друга, к какой эпохе отнести ту или иную вещицу и кому она служила. Сложность еще и в том, что об этих экспонатах у них представление складывается по ряду косвенных сведений. Мы, инженеры, привыкли все руками потрогать и своими глазами увидеть, в крайнем случае микроскоп поможет, Но здесь и он бессилен. Атом все равно не разглядишь, а тем более то, что внутри него спрятано. А ведь мы должны на основе этого невидимого и неощутимого заводские агрегаты построить, промышленное производство организовать.

Говорил Ванников медленно, часто останавливался и что-то чертил на листе бумаги.

«Что он там рисует? — думал я. — Схему строения какого-то кристалла или модель атома?»

Я поднялся со своего стула, обогнул столик, за которым мы сидели, подошел к Ванникову и заглянул через его плечо. Рисунок не был закончен, но уже по тому, что было набросано, видно было, что сделано это великолепно.

— А я и не знал, что ты художник, — сказал я, рассматривая нарисованную им кисть винограда, свисающую с края фарфоровой вазочки.

— Непризнанный художник. А ты разве не видел моих картин? — спросил он.

— Где же мне их было видеть?! Я знаю, что раньше ты прекрасно играл на кларнете.

И я вспомнил, как еще в Баку, в 1914 году, когда мне было тринадцать лет, а Ванникову семнадцать, он и еще три подростка собирались во дворе дома, где жила наша семья. Этот «квартет» играл в кинотеатре и перед выступлением устраивал репетиции. Мы, ребята, всегда вертелись около них — гладили блестящую латунь труб и просили подудеть. Музыканты были нашими кумирами. Ванников учился тогда в техникуме, а я только что поступил в реальное училище.

В каникулярное время Ванников вместе с друзьями-музыкантами, тоже учившимися в техникуме, работали, занимаясь монтажом дизелей на одном из нефтяных промыслов в пригороде Баку — Сураханах.

За десятичасовой рабочий день им платили по рублю, а за участие в духовом оркестре, сопровождавшем немые фильмы, по два рубля за вечер. Каждый музыкант, кроме того, мог провести с собой в синематограф — так назывались в то время кинотеатры — по одному родственнику, и Ванников несколько раз брал меня, выдавая за младшего братишку. Синематограф представлял собой площадку, обнесенную высоким забором из горбыля, где на врытых в землю бревнах были укреплены уже строганные доски, образуя правильные ряды с нанесенными номерами мест для зрителей. Белое полотнище бязи под небольшим деревянным козырьком — от возможного, хотя и очень редкого здесь дождя — составляло все оборудование синематографа.

Музыканты сидели перед экраном в вырытом в земле углублении, облицованном такими же горбылями, что и высокий забор. Ванников показывал мне мое место и отправлялся в свою «яму».

Когда мы с Ванниковым проходили через калитку, меня сопровождали завистливые взгляды толпившихся ребят, которые перед началом спектакля старались влезть на забор или на большое дерево и смотреть на экран оттуда.

…Борис Львович обо всем этом давно забыл и, когда я ему сказал о кларнете, положил карандаш и спросил:

— А откуда тебе известно?

Я рассказал ему обо всем, что сохранилось в памяти.

— Вот и теперь ты опять берешь меня с собой за высокий забор. Только не в качестве зрителя.

— А у меня даже кларнета нет, — произнес он, как мне показалось, с грустью и развел руками. — Чаю хочешь? — и он попросил вошедшую на звонок секретаршу принести чай. — Все-таки физику надо было раньше изучать, — продолжал он, расхаживая по кабинету. — Теперь не успеешь. А в рот другим смотреть не в моем характере.

Я это знал и чувствовал его тревогу за порученное дело.

— Надо по возможности быстрее во всем разобраться, особенно тебе — ты стоишь теперь ближе всего и к физикам, и к радиохимикам. Об инженерных науках я не Особенно беспокоюсь — как бы они ни были сложны, у нас уже выработался подход к поискам решений, — сказал Борис Львович, убеждая в чем-то не только меня, но как бы и самого себя.

— Хотел было вчера поговорить с академиком Хлопиным, но постеснялся. Подумает — такую бестолочь направили на сложнейшее дело, — начал было я изливать свои горечи.

Ванников моментально преобразился:

— Ты брось эти штучки. Нам стесняться нельзя — на это нет времени.

— Да как-то неудобно задавать наивные вопросы. Ванников остановился и, смотря на меня в упор, произнес:

— Неудобно? Если будем руководствоваться соображениями удобства, мы проблему не решим. Поэтому слово «неудобно» надо исключить из употребления. Расспрашивай всех, кто может помочь разобраться в этом деле, собирай все полезные сведения, какие только попадутся. У нас были и есть люди, для которых стоящие перед нами проблемы не заперты на семь замков.

Позже я в этом убедился. В стране действительно нашлось немало людей, которые могли внести свою лепту в решение проблемы. Тогда для меня это было не так очевидно.

Ванников задумался.

— Насколько я могу представить себе, одна из трудных задач, с которыми мы столкнемся в будущем, — создание необходимых металлов и сплавов, В пробирке все можно получить. Но когда имеешь дело с организацией производства, возникают новые проблемы, и не менее сложные, а здесь речь идет о том, что до сих пор считалось невозможным, И металл, с которым придется иметь дело, необычный. В природе его нет. Его надо самим создать из отдельных атомов. Откровенно говоря, я еще и сам не могу охватить всей проблемы. Ты не думай, что я тебя запугать хочу этой сложностью предстоящего, Я просто хочу, чтобы ты реально представлял, какая задача стоит перед нами. Обычными путями мы не можем идти, у нас нет времени, и ошибаться нам тоже нельзя по тем же причинам…

Так говорил Б. Л. Ванников. Я убежден, что никто, по крайней мере, из нашей группы бывших студентов Московской горной академии вплоть до ее окончания понятия не имел об атомной энергии. Такие слова тогда не произносились, и мы их во всяком случае не слышали.

На лекциях по физике и химии никто нам не говорил о современной теории строения атомов и преподаватели ограничивались сообщениями только тех сведений, кои, по их мнению, были нам необходимы как будущим инженерам-производственникам. Учебники, доступные в то время, не излагали современное представление о строении атомов и исходили из его неделимости.

Только в 1932 году англичанин Чедвик открыл нейтрон и возникло современное представление о структуре атомного ядра. Ядерная физика только зарождалась и была уделом небольшой группы ученых.

Вместе с тем, как я узнал позднее, уже в первые послереволюционные годы у нас в стране имелась специальная литература о строении атома, в большинстве своем переводная: в 1922 году были изданы книги Э. Резерфорда «Строение атома и искусственное разложение элементов» и К. Фаянса «Радиоактивность и новейшее развитие учения о химических элементах», а через два года вышли работы французского ученого Ж. Перрена «Атомы» и американца Р. Милликена «Электрон». В начале двадцатых годов появился труд и нашего талантливого физика Я. И. Френкеля о строении ядра. Но все эти издания в студенческие годы нам были неизвестны, а слово «изотоп» я впервые услышал в 1945 году. Студентом я прочитал переведенную с французского языка книгу Жана Рибо «Человек будущего». Автор этой фантастики наделил своего героя исключительными способностями, позволявшими ему вылечивать больных раком, выделять из свинца энергию, вызывая сильные землетрясения, а также использовать эту энергию для отопления. Я часто вспоминал эту книгу, когда мне пришлось заниматься атомной промышленностью и ломать голову над решением ряда практических вопросов. Фантастика Рибо становилась реальностью наших дней.

Если в начале двадцатых годов в нашей стране выходили в основном переводные книги по атомным проблемам, то это вовсе не означало, что советские ученые не занимались этими вопросами. Такие работы проводились в разных концах страны. Различные по характеру и по масштабам, они служили накоплению знаний, создавали фундамент будущего. Мы об этих исследованиях не были осведомлены не потому, что работы по ядерной энергии были уже тогда секретными. Нет, просто мы занимались другими делами, решали другие задачи.

С ураном, технологией производства которого мне особенно много пришлось заниматься с середины сороковых годов, я впервые познакомился, будучи студентом, в лаборатории профессора Н. П. Чижевского. Изучая влияние отдельных элементов на свойства стали, ученый обратил внимание и на уран, придавая большое значение этому металлу как легирующей присадке. Он следил за всеми научными трудами об уране, публиковавшимися за рубежом, и, рассказывая мне о них, отмечал, что в США работы по использованию урана ведутся с большим размахом. Еще к концу первой мировой войны там было получено несколько сот тонн сплавов урана с железом — ферроурана, который американцы применяли, в частности, для изготовления танковой брони. Но дальше этих общих разговоров о возможном использовании урана при производстве сталей особого назначения дело не шло.

А между тем еще в дореволюционной России были ученые и инженеры, не только следившие за развитием производства урана в других странах, но и понимавшие необходимость заниматься комплексными исследованиями урана, его физико-химическими свойствами, разработкой месторождений урановых руд.

…«С чего же начинать мне?» — эта мысль не покидала меня.

— С чего же все надо начинать? — спросил я у Ванникова.

— С главного, — остановившись около меня и глядя в упор, произнес Борис Львович. — Когда ты броней начал заниматься, ты что, уже знал, с чего следует начинать? Ты думаешь, я все знаю? Если бы так! Зачем тогда нужно столько заместителей? Проблема очень сложная и нелегкая. Прежде всего необходимо понять, что является самым главным — основным. Это — первое. Второе — не суетиться, а действовать. План таких действий мы и должны прежде всего составить. Воспользуйся возможностью, пока еще мы не погрузились в оперативную работу, и тщательно разберись, что нам известно и насколько хорошо знаем об основном. — Ванников с особой интонацией в голосе произнес слово «основное».

Уходил я от Ванникова со смешанным чувством взволнованности и растерянности. Никогда мне не приходилось видеть его таким озабоченным, и ни разу потом не приходилось мне вести с ним такого разговора. Его настроение передалось мне. Видимо, он именно этого и хотел.

— Ну, действуй, — сказал он. — Вопросы будут — заходи, а если у меня возникнут — позову. Проблему я тебе объяснил, как я ее понимаю, так что действуй.

…«Действуй, — думал я, выходя от Ванникова, — но, прежде чем действовать, надо вначале все-таки решить, с чего начинать. Теперь следует с Курчатовым встретиться, но, прежде чем идти к нему, необходимо подготовиться. Собственно, в новом деле всегда так. Вот и когда начинал заниматься броней, стояли такие же вопросы — сложные и все спешные. Так же, как и сейчас, ждать не было времени».

Итак, нужно прежде всего знать, что в настоящее время является самым главным. Вспомнился разговор с И. Т. Тевосяном еще в мае 1937 года, в первый же день после моего приезда из Челябинска в Наркомат оборонной промышленности.

— Я тебе советую: не теряй зря времени и садись за изучение военного кораблестроения, — сказал он мне тогда и назвал несколько книг.

— Я уже начал кое-что штудировать.

Видимо, и теперь снова придется сесть за книги. Ну что же делать? Ферросплавы, судостроение, броневое дело, затем стандартизация, а теперь атомная энергия. «У нас с вами одна специальность: мы большевики». — Эти замечательные слова бывшего наркома оборонной промышленности М. Л. Рухимовича всплыли в памяти. Теперь нужно быстро овладеть необходимым минимумом сведений, прежде всего ознакомиться с тем, что сопутствует практической деятельности. Ведь и в этой области науки с чего-то начиналось и кто-то начинал. Все это предстояло изучить. Тогда многое, может быть, прояснится. Но ждать никто не станет, пока я разберусь во всем. Надо действовать. Разбираться и действовать параллельно. Другого не дано.

Разговор с Ванниковым пробудил во мне воспоминания о том, как решались в недавнем прошлом многие другие сложные задачи по организации ряда новых производств. В первую очередь нужно искать людей, знающих подходы к решению вопросов будущего производства. Затем сплотить их и создать необходимые условия для их деятельности.

Самого Ванникова я знал как великолепного организатора. К концу Великой Отечественной войны он имел уже огромный опыт работы по налаживанию многих производств в оборонной промышленности. Я хорошо знал это, ибо работал с ним раньше. Ванников не связывал инициативу людей, работавших с ним. Но вместе с тем, когда следовало вмешаться, решительно вмешивался в нужный момент, оказывая необходимую помощь и устраняя помехи, мешавшие успешному выполнению задания. Обладая хорошей интуицией инженера, он заранее правильно определил возможные сферы затруднений и принимал меры к тому, чтобы не допустить их возникновения. Несмотря на сложности нового дела и на своеобразие коллектива ученых, многие из которых привыкли к труду в одиночку или небольшими группами, Ванников явно сумеет объединить их и подчинить их усилия выполнению поставленной задачи. Да, он, безусловно, весьма подходящий человек для решения этой сложнейшей проблемы!

Разговор с Завенягиным

Ко мне зашел Завенягин. — Едем домой, на сегодня хватит. Уже поздно, третий час. Я предлагаю доехать до библиотеки имени Ленина, а дальше пойти пешком. Ехали молча. У библиотеки вышли из машины и, неторопливо беседуя, зашагали по ночной Москве. Так мы дошли до Смоленской площади.

— Ну, мне налево, — произнес Авраамий Павлович. — Утром зайди ко мне. Я тебе дам кое-что почитать. Мне подобрали наиболее интересное из того, что публикуется за границей. Это тебе тоже надо знать. Ты что, уже совсем распрощался с Комитетом стандартов?

— Нет еще. Подбираем преемника.

— Скоро у нас жарко будет. Я чувствую, как нарастают буквально лавиной новые дела, и они нас затопят, если мы хорошо не подготовимся. Дело, которое нам поручено, потрясающе интересно. Это самое интересное из того, чем я до сих пор занимался.

…Как-то, просматривая в архиве личные дела студентов Горной академии, я взял дело студента Завенягина. В те годы студенты при поступлении заполняли анкету. Среди многих ее вопросов был и такой: «Ваше отношение к Советской власти?» На него отвечали по-разному: «Сочувствую», «Признаю», «Я член РКП(б), и это определяет мое отношение». А в анкете А. П. Завенягина было написано: «Готов лечь костьми». И в этом был он весь. Всей своей деятельностью он подтверждал то, что в юношеские годы написал в анкете.

На следующий день утром я зашел к Завенягину. На столе у него лежали две набитые бумагами папки, перевязанные толстой лохматой веревкой.

— Ну, кажется, я взялся за дело, которым мне, видимо, никогда не овладеть! — с горечью вырвалось у меня.

Завенягин поднялся из-за стола.

— Да, дело предстоит нелегкое, — после долгого раздумья произнес он. — Научной стороной есть кому заниматься. Мы обязаны создать для них все необходимые условия для быстрейшего решения научных задач. У нас с тобой, конечно, неодинаковые обязанности. Ты должен проникать вглубь, а я охватить все в целом. Но что для меня совершенно ясно, так это то, что основы современной физики надо нам знать. В особенности тебе. У меня кое-какие материалы уже собраны, я тебе вчера говорил. Посмотри! — И он кивнул головой в сторону лежавших на столе папок. — Взгляни, что пишут их газеты о взрыве атомных бомб в Японии. — И он выложил на стол еще одну папку, достав ее из ящика стола. Завенягин замолк и продолжал расхаживать по кабинету.

— Надо к работе привлекать новых людей. Одни мы ничего не сделаем. Что ни вопрос, то целая проблема. Каждый из них поднимает ворох других. С нашей главной проблемой практически стыкуются все области науки и техники. Вчера я разговаривал с профессором Курчатовым об атомном котле. Хотел выяснить, как же он сам-то представляет его конструкцию. Он мне довольно ясно изложил все свои соображения, то есть принципы, которые он закладывает в предлагаемую им модель. Но от соображений до конструкции, как тебе известно, еще очень далеко. Даже небольшой опытный агрегат, и тот, по общим-то соображениям, нелегко создать, а когда дело дойдет до производственных механизмов — тем более. Нам необходимо уже сейчас организовать дополнительно к существующим новые конструкторские бюро и опытные производства. Сразу этого не сделаешь, да у нас и времени на это нет. Поэтому нужно использовать в максимально возможной степени уже действующие организации, и конструкторские бюро, и опытные заводы. Физиков, занимавшихся изучением атомного ядра, у нас не так много. Всех, кого можно было практически привлечь к работам, Курчатов уже привлек. При полном развороте работ мы будем испытывать большую нужду в квалифицированных людях, и прежде всего в физиках. Кроме того, нам нужен новый тип специалиста — инженер-физик, то есть физик, владеющий необходимыми инженерными знаниями. Нам нужен такой ученый, который мог бы результаты научных исследований переносить в производство и умел бы управлять теми физическими установками, которые мы должны будем построить и ввести в действие.

Нам нужны специалисты такого профиля, который еще не определился. Мы только еще начинаем сами осмысливать, чем им придется заниматься. Для меня бесспорно одно: они будут создавать и управлять механизмами, каких еще нет, и осуществлять процессы, которые в настоящее время еще не созданы.

Авраамий Павлович остановился в центре комнаты, и мне показалось, что это не тот Завенягин, которого я знал до сих пор, как человека с практическим складом ума, редко выходившего из равновесия, умеющего сдерживать свои эмоции.

Сейчас Завенягин весь был наполнен мыслями о будущем, взволнован, захвачен тем, что предстояло совершить.

— Для меня совершенно ясно, — продолжал Авраамий Павлович, — что это будет совершенно особый тип промышленных предприятий, а он будет оказывать существенное влияние на деятельность многих других отраслей науки и промышленности. И вместе с тем эта новая область промышленности — атомная — будет насыщена механизмами, управляемыми дистанционно. Два дня тому назад я имел разговор с академиком Хлопиным. Он мне рассказывал, каким представляет себе будущий плутониевый завод; без автоматического управления механизмами — не только технологическими, но и ремонтными — это производство невозможно. То, что это действительно так, у меня сейчас нет никаких сомнений.

Поэтому нам необходимо готовить людей, — Завенягин остановился и задумался. — Здесь следует идти опять-таки не каким-то одним путем, а использовать все возможные приемы для подготовки кадров. Можно было бы отобрать со старших курсов некоторых высших учебных заведений наиболее способных студентов и переориентировать их на физику. Тебе этим делом приходилось близко заниматься…

А затем, меняя тон и, как мне показалось, желая подразнить меня, Завенягин сказал:

— Меня, откровенно говоря, все время удивляло, как можно несколько лет подряд читать одно и то же — ведь это должно смертельно надоесть. Сколько лет ты читаешь курс — производство ферросплавов? Лет двадцать, видимо? Неужели тебе это еще не осточертело?

— А почему ты думаешь, что все профессора читают каждый год одно и то же? Во всем совершается непрерывный процесс изменения. Он происходит везде — и в природе, и в обществе, и в науке, и в технике.

Завенягин зашагал по комнате и уже в обычной своей манере произнес:

— Кроме этих двух папок, у меня есть еще кое-что. Может быть, и оно пригодится.

Он подошел к книжному шкафу и взял с нижней полки две толстые книги.

— Это переводы с английского: одна об уране и урановых минералах, а вторая по физике. Мне принесли их из издательства. Возьми. Найдешь что-нибудь, представляющее практический интерес, расскажи. Я их только перелистал. Не было времени прочитать внимательно и вникнуть…

А. П. Завенягин еще в Горной академии выделялся среди студентов своими способностями организатора и умением разбираться в сложных вопросах. На него обратил внимание выдающийся деятель Коммунистической партии, руководитель советской промышленности Серго Орджоникидзе и тотчас по окончании Завенягиным академии назначил молодого специалиста директором Гипромеза. Гипромез проектировал реконструкцию старых металлургических заводов Юга и разрабатывал проекты крупнейших новых металлургических заводов — Кузнецкого, Магнитогорского, Запорожстали и других. В стенах Гипромеза были собраны видные советские специалисты и ряд специалистов из США, Германии и Франции. Всей этой армией командовал тогда только что окончивший высшую школу молодой инженер, которому исполнилось 29 лет. Позже Завенягин строил Магнитогорский комбинат и руководил им, строил Норильский металлургический комбинат, содержавший много сложных производств, и тоже руководил им. Он умел сплачивать людей и все свои знания и энергию отдавал осуществлению крупномасштабных работ.

Мне было легко работать с Ванниковым и Завенягиным. Мы понимали друг друга с полуслова, действовали, как говорится, не оглядываясь назад. Ванников и Завенягин быстро установили контакт с выдающимися учеными страны и сразу сумели завоевать их доверие. Оба они были разными по характеру и методам морального воздействия на людей. Но и тот и другой умели находить пути к сердцам и зажечь их жаждою творческой, напряженной деятельности….

Уходя от Завенягина, я забрал папки и книги. Мне пока была выделена небольшая каморка, где я и работал, когда приходил к Ванникову в наркомат. Прежде всего надо все рассортировать и начинать систематическое изучение. Содержимое папок я разделил на две группы: научно-технические материалы и военно-политические. Что же все-таки произошло? Для каких целей была создана атомная бомба? Почему были сброшены атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? На эти вопросы прямого ответа я тогда не находил. Объяснения появились уже значительно позже.

Руководитель строительства атомных предприятий в США генерал Лесли Гровс откровенно писал: «Я уже тогда (в 1942 г. — В. Е.) не питал никаких иллюзий относительно того, что Россия является врагом и что проект строится на этой базе».

Крупный ученый-физик — президент Королевского общества в Англии П. М. Блэкетт с полным основанием утверждал: «Применение атомной бомбы было не столько последним военным актом второй мировой войны, сколько первой большой операцией в холодной дипломатической войне с СССР, ведущейся в настоящее время».

Кое-кто из наиболее воинствующих противников Советского Союза призывал к превентивной атомной бомбардировке Москвы, Ленинграда, Киева. Разрушение Хиросимы и Нагасаки опьянило их.

Тогда, читая вырезки из газет с высказываниями ряда государственных и политических деятелей, а также ученых и связывая воедино отдельные факты, можно было определить общую политическую агрессивную, антисоветскую, империалистическую направленность целей создания атомного оружия в США. Единственная возможность обуздать этих новых претендентов на мировое господство и охладить их пыл — быстрейшее создание своей атомной бомбы. Это хорошо понимали руководящие деятели СССР, а те, кто был привлечен к работам по решению атомной проблемы, отчетливо сознавали, что самым важным фактором, как и прежде, было время.

Так, мы сразу же установили доверительные отношения с И. В. Курчатовым. А он незамедлительно предпринял усилия, чтобы побыстрее ввести нас в сферу ядерной физики. Установились связи и с другими выдающимися советскими учеными, давно начавшими заниматься проблемой использования атомной энергии, и прежде всего с В. Г. Хлопиным, директором Радиевого института, многое сделавшим для разработки технологических процессов получения урана и плутония высокой степени чистоты. От Хлопина я получил первые уроки в этой новой для меня области. Он же вовлек в данную работу ряд сотрудников Радиевого института. Трудилась целая плеяда замечательных ученых, смелых экспериментаторов с сильно развитым чувством научного предвидения.

…От руководства Комитетом стандартов меня пока не освободили, так что приходилось пока что работать в двух местах. Я собрал литературу и старался познать то, что было сделано в области изучения радиоактивности, строения атомного ядра советскими и иностранными учеными.

…Вспомнились слова великого русского ученого М. В. Ломоносова, полные глубокого философского смысла:

И в середине XX века они звучат современно. Полностью ли раскроется бездна, в которую мы заглянули, — вот в чем вопрос.

Немного истории

И вот я, разбирая полученные от Завенягина папки с научно-техническими материалами, теперь выделил из них прежде всего то, что относилось к дореволюционному периоду. Позже я дополнил их сведениями, отобранными из архивов, почерпнутыми из учебных курсов, из книг и статей, появившихся в разное время в печати, а также из рассказов физиков, с которыми мне пришлось в те годы по роду деятельности часто встречаться и обсуждать многие сложные вопросы.

Постепенно в сознании стала как бы выкристаллизовываться деятельность ряда замечательных ученых, приложивших огромный труд к организации и проведению сложнейших исследований и изысканий, направленных на познание материи, объяснение ряда явлений и определение возможности их использования. Эти ученые закладывали основы тех процессов в науке и технике, которые уже в наше время привели к научно-технической революции. Так, открытие в конце прошлого века явления радиоактивности было мощным импульсом, побудившим к проведению интенсивных исследований атомного ядра и скрытой в нем энергии.

Ученые России внесли значительный вклад в решение одной из основных проблем нашего времени — поисков к овладению атомной энергией. Первые работы с отечественными радиоактивными минералами были выполнены уже в 1900–1903 годах профессором И. А. Антиповым, хорошо знавшим горное дело и сумевшим заинтересовать деловых людей России идеей разработки урановых месторождений Средней Азии. В 1908 году было организовано частное «Общество для добычи редких металлов». Оно стало добывать руду и продавать за границу полученные концентраты урана, ванадия и меди. Общество установило связь с лабораторией М. Склодовской-Кюри, и по просьбе общества в Россию приезжал сотрудник этой лаборатории Ян Даныш. Через 50 лет судьба свела меня с его сыном, известным польским ученым профессором Марианом Данышем. Когда в конце 50-х годов под Москвой был создан Международный институт ядерных исследований, М. Даныш был избран одним из заместителей директора этого института.

Поиски урановых месторождений не ограничивались только Средней Азией. Есть сведения, что в 1909 году профессор П. П. Орлов из Томска занялся исследованием сибирских радиоактивных минералов. В том же году по настоянию В. И. Вернадского Петербургская Академия наук предприняла попытку организовать изучение радиоактивных минералов в широком масштабе и по определенному плану. Но, несмотря на огромные усилия, В. И. Вернадскому не удалось осуществить в царской России свои замыслы. Это свершилось только после Октябрьской революции.

…Русские ученые еще в прошлом веке принимали участие в раскрытии тайн строения атома. Предположение о том, что атомы делимы и состоят из каких-то более простых частиц, удерживаемых огромными силами притяжения, одним из первых в мире высказал Н. Н. Бекетов. Этот великий русский ученый, основоположник современной физической химии, еще в 1875 году в учебнике по неорганической химии утверждал, что если деление атома имеет место, то этот процесс по своему характеру совершенно отличен от химических процессов и должен сопровождаться выделением огромного количества энергии.

В 1869 году великий русский химик Д. И. Менделеев открыл один из важнейших законов в науке — периодичность химических элементов — и на основе его создал систему элементов. Этот закон является теоретическим фундаментом современной химии, физики и других наук. Энгельс в «Диалектике природы» писал об открытии Д. И. Менделеева: «Менделеев, применив бессознательно гегелевский закон о переходе количества в качество, совершил научный подвиг, который смело можно поставить рядом с открытием Леверье, вычислившего орбиту еще неизвестной планеты Нептуна»[4]. «Периодический закон Менделеева является истинным компасом для исследователя», — писал известный английский химик У. Рамзай. Знаменитый датский физик Н. Бор назвал периодическую систему Менделеева «путеводной нитью к разработке электронного строения атома».

Особо следует отметить теорию Н. А. Морозова, который близко подошел к современным представлениям о структуре атома. Свои взгляды он изложил в книге «Периодические системы строения вещества», написанной им, когда он находился в заключении в Шлиссельбургской крепости за участие в революционном движении, и изданной в 1907 году. В докладе о научной деятельности Н. А. Морозова, сделанном 25 декабря 1940 года на Всесоюзном совещании по истории естествознания, академик С. И. Вольфкович говорил: «Поразительным и бесспорным является тот факт, что более сорока лет тому назад Николай Александрович смело и уверенно встал на точку зрения о сложном строении атомов, о превращении элементов, о необычайных запасах внутриатомной энергии».

Но в дореволюционной России на путях развития науки стояли многочисленные препятствия. Сравнительно слабо развитая промышленность, многие отрасли которой находились в руках иностранцев, не обеспечивала необходимых условий для научных исследований. В то время физика, как и многие другие науки, была представлена в России учеными-одиночками, которые благодаря своим исключительным талантам и энергии умели в чрезвычайно неблагоприятных условиях проводить замечательные исследования. Единственный тогда Физический институт (ныне Физический институт имени П. Н. Лебедева) был создан в 1912 году в Москве на частные пожертвования; он занимал небольшое помещение, испытывая нужду не только в денежных средствах, но и в самом необходимом оборудовании.

Так начиналась советская физика

История советской физики начинается сразу после Октябрьской революции. Период ее становления приходится на трудные годы гражданской войны и разрухи, когда, казалось бы, научная жизнь должна была замереть, а ученые, занятые суровой борьбой за существование, прекратить всякую научную деятельность. В труднейших условиях гражданской войны и иностранной интервенции в разоренной стране рождалась советская наука и техника. Уже через два месяца после революции, в декабре 1917 года, В. И. Ленин писал: «Впервые после столетий труда на чужих, подневольной работы на эксплуататоров является возможность работы на себя, и притом работы, опирающейся на все завоевания новейшей техники и культуры»[5]. А в 1919 году в статье «Успехи и трудности Советской власти» В. И. Ленин указывал: «Нужно взять всю культуру, которую капитализм оставил, и из нее построить социализм. Нужно взять всю науку, технику, все знания, искусство. Без этого мы жизнь коммунистического общества построить не можем»[6].

Задачи, поставленные В. И. Лениным, вызвали огромный подъем, воодушевили ученых и помогли им преодолеть неслыханные трудности. В голоде, холоде, хозяйственной разрухе, в эпоху, которую мы теперь не можем назвать иначе, как героической, создавались новые институты, разрабатывались сложнейшие вопросы современной науки. В стране быстро возникали научно-исследовательские центры и лаборатории. Начали открываться институты, университеты. Рабочие и крестьяне приступили к изучению сложных наук, доступных ранее немногим избранным. 24 сентября 1918 года декретом Совета Народных Комиссаров РСФСР за подписью В. И. Ленина в Петрограде был создан Государственный институт рентгенологии, преобразованный затем в Физико-технический институт. В то же время был образован Оптический институт, а в ноябре 1921 года в Петрограде — Радиевый институт. В 1919 году под руководством П. П. Лазарева был организован Институт биологической физики, а при Московском университете — Магнитная лаборатория. Несколько позже, в 1922 году, при Московском университете начал работу Научно-исследовательский институт физики и кристаллографии. В эти же годы стала издаваться научная литература, появляются журналы «Успехи физических наук», «Труды Оптического института».

В феврале 1919 года в Петрограде был созван первый съезд физиков. В чрезвычайно трудных условиях первых лет революции советские ученые проводили большую исследовательскую работу. Приехавший из Голландии на IV Всесоюзный съезд физиков (1924 г.) известный физик-теоретик П. Эренфест заявил: «В Советской России много работают. И двигает их высокий мотив груда и творчества».

В. И. Вернадский еще в феврале 1922 года писал: «Недалеко время, когда человек получит в свои руки атомную энергию, такой источник силы, который даст ему возможность строить свою жизнь как он захочет. Это может случиться в ближайшие годы, может случиться через столетие. Но ясно, что это должно быть. Сумеет ли человек воспользоваться этой силой, направить ее на добро, а не на самоуничтожение? Дорос ли он до умения использовать ту силу, которую неизбежно должна дать ему наука? Ученые не должны закрывать глаза на возможные последствия их научной работы. Они должны себя чувствовать ответственными за последствия их открытий, Они должны связать свою работу с лучшей организацией всего человечества».

К началу тридцатых годов в Советском Союзе имелось уже несколько небольших научных центров, проводивших исследования как атомного ядра, так и радиоактивности. Стали восстанавливаться зарубежные научные связи и возникать новые. В науку пришли молодые ученые, закончившие уже советскую высшую школу. Наиболее интенсивно эти работы проводились в Ленинграде и Харькове. В Ленинграде директору Физико-технического института А. Ф. Иоффе удалось собрать группу талантливых ученых, внесших наиболее существенный вклад в исследование атомного ядра. В то же время глубокие разработки по изучению радиоактивности, радиоактивных минералов страны, процессов радиоактивного распада и технологии извлечения радиоактивных элементов из природных источников интенсивно проводились в Государственном радиевом институте, где В. И. Вернадский создал отечественную школу радиохимиков, геохимиков и химиков-аналитиков. Работы этой школы ученых вошли в золотой фонд мировой науки и широко используются при получении урана, тория и других радиоактивных элементов.

Советские физики Л. И. Мандельштам и М. А. Леонтович разработали теорию радиоактивного распада, природа которого была до этого непонятна. И. Е. Тамм и Д. Д. Иваненко одновременно и независимо друг от друга создали количественную теорию ядерных сил. Эта теория получила широкое признание и считается в настоящее время единственной, объясняющей различные ядерные явления. Работы И. В. Курчатова и его учеников по изучению взаимодействия нейтронов с веществом дали ряд новых, принципиально важных результатов. Необходимость проведения значительного количества экспериментальных работ и получения более мощных источников излучения, более точных экспериментальных данных заставила ученых заняться и самой техникой экспериментирования. В 1932 году И. В. Курчатов приступил к разработке циклотронной установки, и в 1937 году в Государственном радиевом институте начал действовать первый в Европе циклотрон.

1932 год можно считать годом выделения ядерной физики как отдельной области физической науки в нашей стране. В этом году в Ленинградском физико-техническом институте был создан отдел ядерной физики. Фактическим его руководителем стал И. В. Курчатов. Для работы в отделе были приглашены работники других научных организаций, в частности несколько человек из Радиевого института. Одним из них был талантливый ученый Л. М. Мысовский, который разработал методы и приборы для измерения космического излучения. В частности, он предложил и создал оригинальный метод толстослойных фотоэмульсий, до настоящего времени чрезвычайно широко применяющийся во всех странах при изучении радиоактивности, космического излучения, ядерных процессов. «Каждый месяц, даже неделя 1932 года, «года чудес», исключительного по концентрации событий, приносил открытия или фундаментальные идеи, — пишет один из участников этих событий Д. Д. Иваненко. — В том году были открыты нейтрон, позитрон, тяжелый водород, геомагнитный эффект космических лучей, построены первые ускорители протонов. Далее последовало открытие космических ливней и искусственной радиоактивности». «Великим трехлетием» называют ученые развитие физической науки в 1932–1934 годах.

Когда профессору Курчатову было тридцать лет

В 1933 году на I Всесоюзной конференции по атомному ядру советские ученые уже выступили с докладами по основным проблемам ядерной физики. К тому времени приоритет открытия ряда крупнейших физических явлений принадлежал отечественной науке, ею прокладывались оригинальные пути исследований, выдвигались новые теоретические идеи и создавались оригинальные методы постановки сложнейших экспериментов, На конференции присутствовала значительная группа иностранных ученых, в том числе несколько лауреатов Нобелевской премии. В работе конференции приняли участие известные французские ученые Ф. Жолио-Кюри, Ф. Перрен, один из крупнейших ученых Англии П. Дерек и итальянский ученый Розетти. Председателем оргкомитета конференции был И. В. Курчатов, которому в то время исполнилось только 30 лет, а ученым секретарем — Д. Д. Иваненко, который был на год моложе.

Годы примерно до 1938-го — это время интенсивного накопления научно-технического потенциала. В разных странах создавалось необходимое оборудование, разрабатывались методы проведения экспериментов и строились уникальные установки.

После открытия нейтрона в 1932 году начались интенсивные исследования действия нейтронного облучения на различные элементы. Опыты по облучению нейтронами урана проводились в 1934 году итальянским физиком Э. Ферми в Римском университете. Ферми полагал, что если облучать уран медленно движущимися нейтронами, то некоторые из них могут проникнуть в ядро и, возможно, там останутся, а в ядре может иметь место процесс с эмиссией из него какой-то легкой частицы, например электрона или позитрона, в результате чего появится новый элемент — тяжелее урана. Такие новые элементы должны будут находиться «за ураном» и относиться к трансурановым. Опыты Ферми оказались обнадеживающими, и эмиссия электронов из урана была зафиксирована. Вместе с тем результаты опытов были в целом неясны. Затем сходные эксперименты были поставлены другими исследователями, и результаты привели всех в замешательство. Ирэн Жолио-Кюри повторила опыт Ферми и, проведя тщательный анализ облученного нейтронами урана, обнаружила в нем лантан. Да, лантан, находящийся в середине таблицы Менделеева! Откуда же он взялся?

Только через пять лет результаты этих опытов были правильно поняты, В начале 1939 года появилась первая ниточка, дававшая возможность выбраться из лабиринта непонятных, ставивших в тупик результатов облучения урана нейтронами, Немецкие физики О. Ган и Ф. Штрассман открыли в 1939 году деление ядер урана под действием нейтронов. Среди продуктов этого воздействия они затем нашли барий, расположенный в таблице Менделеева весьма далеко от урана. Казалось, не было никаких разумных оснований рассматривать его именно в качестве продукта воздействия на уран. Ведь все исследователи, проводившие такие опыты, ожидали появления некоего элемента, находящегося вблизи от урана, с близким атомным весом. Ган и Штрассман, опубликовав свое сообщение, одновременно поставили о том в известность австрийского физика Лизе Майтнер, начинавшую свою деятельность в Берлинском университете, в лаборатории Гана. Теперь же она вместе со своим племянником, талантливым физиком О. Фришем, находилась в Дании (куда они бежали из фашистской Германии), где работала в Физическом институте Н. Бора. Майтнер пришла в голову кардинальная мысль: может быть, уран, когда он поглощает нейтрон, делится на две примерно равные части? Этим можно объяснить появление бария, который составляет по массе около половины массы урана. Это означало бы, что, в соответствии с установленным А. Эйнштейном уравнением эквивалентности массы и энергии, при делении урана должна высвобождаться огромная энергия. Свое сообщение Майтнер опубликовала в феврале 1939 года в английском научном журнале. Но за две недели до того И. и Ф. Жолио-Кюри экспериментально доказали деление ядра урана под действием нейтрона на два осколка. Вставал практический вопрос: откуда взять нейтроны для промышленного получения энергии? Природные источники нейтронов маломощны. Но, даже при наличии мощных нейтронных источников, энергия, затраченная на получение нейтрона, будет больше энергии, выделяемой при реакции нейтрона с ядром урана. Тем самым идея использования атомной энергии пока не находила решения. В 1940 году советские физики К. А. Петржак и Г. Н. Флеров, изучая деление ядер урана, открыли новое явление — самопроизвольное их деление, при котором испускаются нейтроны[7]. При самопроизвольном делении ядер урана непрерывного процесса расщепления нет. Делятся лишь единичные ядра, нейтронов испускается очень мало. Следовательно, не может быть организовано промышленное получение атомной энергии. Как быть? И вот в том же, 1940 году советские физики Ю. Б. Харитон и Я. Б. Зельдович определили условия, необходимые для того, чтобы ядерный процесс шел непрерывно, имея цепной характер. Требовалось использовать обыкновенную воду в качестве замедлителя при небольшом обогащении естественной смеси изотопов урана легким изотопом урана-235.

Когда оглядываешься назад и сопоставляешь научно-исследовательские учреждения СССР нынешнего времени с тем, что было в начале двадцатых и даже тридцатых годов, невольно склоняешь голову перед теми учеными-энтузиастами, которые тогда почти на пустом месте воздвигали величественное здание науки, удивляющее ныне мир своими открытиями и достижениями. В газете «Правда» 21 ноября 1933 года Д. Заславский в статье «От азбуки до атомного ядра» писал: «Неграмотна была вся дореволюционная Россия… В 1894 году во всей царской России грамотные составляли всего 23,3 процента. Это в среднем, а в Черниговской губернии грамотные составляли только 16,3 процента, в Подольской — 10,5 процента, а в некоторых уездах Волынской — только 6,3 процента. И вот прошло менее сорока лет, и в 1933 году только в научно-исследовательских учреждениях Украины уже работают 5342 научных работника». В газете была опубликована фотография четырех ученых: А. И. Лейпунского, К. Д. Синельникова, А. К. Вальтера и А. В. Шубникова, Самому старшему из этой четверки А. В. Шубникову было 38 лет. А остальные трое, еще более молодые, уже создавали уникальную высоковольтную установку для опытов с атомным ядром. Первую в стране!

Ключи к решению проблемы

После открытия нейтрона интенсивность научно-исследовательских работ в нашей стране значительно возросла. «В 1932 году в Радиевом институте по инициативе проф. Л. В. Мысовского приступили к проектированию и постройке мощного синхронного ускорителя в магнитном поле», — писал В. Г. Хлопин, подводя итоги деятельности Радиевого института. Он указывал на то, что сооружение синхронного ускорителя незадолго до этого осуществлено, правда, в значительно меньших размерах, в Америке — Лоуренсом и Ливингстоном. Создание отечественного ускорителя проводилось исключительно силами коллектива Радиевого института и заводов «Большевик» и «Электросила». Работавшая на этой установке бригада в составе профессоров А. И. Алиханова, И. В. Курчатова, Л. В. Мысовского и инженеров В. Н. Рукавишникова, Д. Г. Алхазова, К. А. Бризамейстера и П. И. Мастицкого «в настоящее время вполне освоила эту установку». Что же это за установка? В. Г. Хлопин так писал о ней: «Большой циклотрон Радиевого института в настоящее время является единственной действующей установкой этого рода не только в Союзе, но и в Европе, где, сколько нам известно, строятся уже в течение нескольких лет три такие установки, до сих пор не поступившие еще в эксплуатацию»[8].

На сессии Академии наук СССР в 1936 году с большим докладом, посвященным исследованию атомного ядра и освещению роли советских физиков в разработке этой проблемы, выступил блестящий физик-теоретик Игорь Евгеньевич Тамм. Он отметил, что практически наиболее важная задача — использование внутриядерной энергии — еще весьма далека от своего разрешения, но более скромных применений ядерных явлений, например использование искусственной радиоактивности в медицинских целях, можно ждать в ближайшее время.

Вместе с тем теория атомного ядра за последние годы продвинулась далеко вперед; после того как была открыта новая элементарная частица — нейтрон, была создана и новая теория, согласно которой только протоны и нейтроны, но не электроны, составляют ядро атома.

В заключении своего доклада И. Е. Тамм поставил ряд наиболее важных задач как в области теории, так и экспериментальных исследований. Он наметил также первоочередные практические мероприятия, необходимые для успешного развития работ по атомному ядру. Особое значение он придавал точному разграничению деятельности отдельных лабораторий — сосредоточению усилия ученых на углубленной разработке определенного круга проблем.

Об организации физических исследований в стране говорил на сессии академик А. Ф. Иоффе: «По мере роста Ленинградского физико-технического института из него выделялись самостоятельные институты, которые частью продолжали работать в Ленинграде (электро-физический институт, институт химической физики и др.), частью были перенесены на периферию (Сибирский, Уральский, Украинский, Днепропетровский институты). Для пополнения кадров при ряде втузов были созданы физические факультеты».

Доклады И. Е. Тамма и А. Ф. Иоффе свидетельствовали о значительном оживлении физических исследований, проводившихся в стране. Это отметили также прибывшие в Советский Союз в сентябре 1936 года знаменитые французские ученые Фредерик Жолио-Кюри и его жена Ирен Жолио-Кюри. В беседе с представителями печати они поделились впечатлениями о своем пребывании в Москве, подчеркнув те разительные перемены, которые произошли за три года после первого приезда Ф. Жолио-Кюри в Советский Союз. «Мы имели возможность ознакомиться, — сообщили супруги, — с постановкой работы великолепных научных и учебных лабораторий в физических институтах Москвы, где ведется интенсивная исследовательская деятельность и приобщается к науке громадное количество студентов. На заседании физической группы Академии наук, к участию в котором мы были приглашены, присутствовали советские научные работники, приехавшие на заседание из разных городов Союза. Мы находим, что принятая в вашей стране практика таких научных сессий с приглашением представителей научных учреждений разных городов за счет бюджета самих институтов чрезвычайно способствует развитию научной жизни во всей стране; мы считаем, что подобная практика могла бы принести большую пользу и у нас во Франции, где ограниченность кредитов на научно-исследовательскую работу до сих пор весьма затрудняла общение работников центральных научных учреждений с провинциальными, которые по сравнению с Парижем живут значительно менее интенсивной жизнью»[9].

Заседание физической группы было посвящено вопросам строения атомного ядра. Именно здесь супруги Жолио-Кюри сообщили о результатах своих работ по исследованию явлений естественной и искусственной радиоактивности элементов, проведенных в Институте имени Кюри в Париже.

В сентябре 1937 года произошло еще одно незабываемое событие в области ядерной физики. С 20 по 27 сентября в Москве была созвана II Всесоюзная конференция по атомному ядру. В ней приняли участие все советские физики, работавшие в этой области, и ряд крупных зарубежных ученых, в том числе В. Паули из Цюриха, П. Оже из Парижа, Э. Дж. Вильям и Р. Пайерлс из Лондона. На конференции было представлено 28 докладов, из которых 22 сделали советские ученые. В конце конференции были заслушаны доклады, посвященные проблеме сил, действующих внутри ядра. И. Е. Тамм сказал, в частности, что «наши знания о природе ядерных сил находятся в самом зачаточном состоянии. Имеющиеся данные относятся лишь к вопросу о величине этих сил и их зависимости от расстояния. Что же касается их физической природы, то эта проблема остается до сих пор открытой. Мы можем только сказать, что эти силы принципиально отличны от тех сил, с которыми мы до сих пор сталкивались в природе»[10]. Когда спустя восемь лет я читал эти строки, то невольно задумался. Проблема ядерных сил до сих пор не раскрыта. А ведь мы хотим использовать эти силы. Чего же мы добиваемся? Осуществить неосуществимое? Я задал этот вопрос известному физику В. И. Векслеру, с которым был тесно связан по работе. На мой вопрос он ответил так:

— А вы никогда не спрашивали тех, кто работает на электростанциях, строит электропередающие устройства, монтирует все электрооборудование, управляет им и осуществляет передачу электроэнергии потребителям, что такое электричество? Смогут ли они ответить на этот вопрос?

И он рассказал мне старую шутку. Когда к известному английскому ученому Дж. Максвеллу пришел на экзамен студент, тот спросил его, что такое электричество.

«Вот еще когда я шел к вам, знал, что это такое, а теперь забыл», — ответил студент. «Как жаль, молодой человек, что забыли! Единственный человек, кто знал, что это такое, и тот забыл. Какая же это потеря для человечества», — улыбаясь, произнес Максвелл.

— Ну, а мы с вами не студенты, хотя экзамен держать придется. Но не по теории, а по практике.

В мае 1939 года Президиум АН СССР заслушал доклад академика В. Г. Хлопина «О работах с циклотроном». В решении Президиума было записано, что «пущенный в эксплуатацию единственный в СССР и первый в Европе циклотрон Радиевого института в настоящее время используется как мощный источник нейтронов для получения искусственных радиоактивных элементов, применяемых в химии, медицине и биологии». Институту было предложено «всемерно развивать эти работы в дальнейшем, доведя мощность существующего циклотрона до максимально возможных пределов»[11]. В. Г. Хлопин отметил, в частности, как один из крупных успехов воспитание новых, молодых ученых. Он особо подчеркнул, что когда институт начинал свою деятельность, то изучения радиоактивности как науки у нас в Союзе не было; не было и специалистов в этой области. Все основные работники Радиевого института, за исключением его руководителей, — это молодежь, прибывшая прямо со студенческой скамьи и получившая свою научную квалификацию в институте.

Примерно в то же время, в конце 1937 года, Президиум АН СССР заслушал доклад академика С. И, Вавилова о состоянии работ в еще одном из центров научно-исследовательских работ по физике — Физическом институте. Президиум в своем постановлении отметил, что коллектив института проделал значительную работу, получил некоторые выдающиеся результаты теоретического и практического значения. Президиум особо отметил работы И. Е. Тамма «О теории внутриядерных сил», В. А. Фока «О новом методе расчета водородо-подобных атомов» и П. А. Черенкова об открытии нового эффекта свечения жидкостей и твердых тел под действием гамма-лучей (в науку это открытие вошло под названием «Эффекта Черенкова», автору была присуждена Нобелевская премия), а также ряд других работ. 25 ноября 1938 года Президиум АН СССР заслушал доклад С. И. Вавилова об организации в академии работ по исследованию атомного ядра. Президиум отметил важность правильной организации работ этой «центральной проблемы современной физической науки», а также указал на имеющиеся недостатки в этом деле, выражающиеся «в раздробленности ядерных лабораторий по различным ведомствам, в нерациональном распределении мощных современных технических средств исследования атомного ядра по институтам, в неправильном распределении руководящих научных работников этой области и т. п.»[12]. Для решения вопросов, связанных с планированием и проведением ядерных исследований, устранением параллелизма в работе институтов, Президиум создал при Отделении физико-математических наук АН СССР постоянную комиссию по атомному ядру в составе академиков С. И. Вавилова (председатель), A. Ф. Иоффе, профессоров И. М. Франка, А. И. Алиханова, И. В. Курчатова, В. И. Векслера и других. На комиссию было возложено решение всех вопросов, связанных с планированием и организацией ядерных исследований.

В апреле 1940 года было созвано I Всесоюзное совещание по изотопам. Оно проводилось по предложению комиссии по изотопам с целью обмена опытом исследований. Большой обзорный доклад о состоянии работ с изотопами в нашей стране и за рубежом сделал А. П. Виноградов. Украинский академик А. И. Бродский особо остановился на вопросе, который в то время волновал ученых, занятых исследованием ядерных процессов, — о разделении изотопов урана, получении урана-235, который можно использовать в технических целях.

B. А. Александрович сообщил о технологической схеме получения тяжелой воды, основанной на электролизе воды. По этой схеме намечалось построить установку, производящую 15 килограммов тяжелой воды в год. В. Г. Хлопин представил доклад о применении радиоактивных изотопов в химии. Он рассказал о состоянии применения радиоактивных изотопов для решения многочисленных теоретических и практических задач в области химии, физико-химии, биохимии и во многих других областях науки. Совещание констатировало значительное усиление в стране работ по изотопам, но отметило вместе с тем отсутствие достаточно мощных аппаратов для концентрации изотопов и обратилось к Президиуму АН СССР с просьбой оказать поддержку в создании в Советском Союзе подобных мощных установок.

В ноябре того же, 1940 года состоялось Всесоюзное совещание по вопросам физики атомного ядра. Совершенно особое место в его работе занимала проблема урана. Возможным путям осуществления цепной реакции был посвящен обзорный доклад И. В. Курчатова.

Совместно со своими сотрудниками Он провел многочисленные исследования по делению атомных ядер тяжелых элементов. С блестящей работой на совещании выступили молодые советские физики Г. Н. Флеров и К. А. Петржак, установившие новое явление — самопроизвольное деление ядер урана. Работа «Спонтанное деление урана», выполненная совместно Радиевым и Физико-техническим институтами, докладывалась еще в мае 1940 года на Отделении физико-математических наук. Сообщение о ней было сделано И. В. Курчатовым. Отделение отметило большое принципиальное значение работы, показавшей, что уран сам по себе непрерывно делится на две половины близкой массы, обладающие такой же энергией, как и осколки, которые возникают в уране под действием нейтронов.

Таким образом, во всех наиболее важных областях ядерной физики, таких, как космическое излучение, выяснение природы ядерных сил, процесса деления тяжелых ядер и возможностей осуществления цепной ядерной реакции, а также в области применения достижений физики в биологии и медицине советскими учеными были получены к 1940 году весьма значительные результаты. Американский автор Д. Либерман пишет: «К концу 1940 года, второго года эры деления атомного ядра, развитие работ по атомной энергии в Советском Союзе было эквивалентно американским работам в этой области»[13].

В начале 1940 года академики В. И. Вернадский, А. Е. Ферсман, В. Г. Хлопин внесли в Президиум АН СССР предложение по вопросу использования внутриатомной энергии урана. Его докладывал В. И. Вернадский. Он говорил, что «открытое в самое последнее время самопроизвольное деление ядер атомов урана ставит вопрос о практическом использовании внутриатомной энергии. Хотя это и сопряжено с рядом больших трудностей, однако принципиально возможно»[14]. 4 июня Президиум АН СССР поручил комиссии ученых в составе академиков А. Е. Ферсмана, В. И. Вернадского и чл. — корр. АН СССР С. И. Вольфковича представить план мероприятий по дальнейшему развитию работ в академии по использованию внутриатомной энергии урана, а также по разработкам методов разделения изотопов урана и управлению процессом радиоактивного распада. Этой же комиссии было поручено разработать проект записки в Правительство СССР по вопросу «научного и прикладного значения использования внутриатомной энергии урана и мероприятий, связанных с созданием государственного фонда урана, изучением и разведкой урановых месторождений»[15].

16 июля, то есть менее чем через две недели, Президиум АН СССР вновь заслушал В. И, Вернадского, уже о мероприятиях по дальнейшему изучению и возможному использованию внутриатомной энергии урана. По этому докладу Президиум постановил создать Комиссию по проблеме урана. Основные ее задачи состояли в организации разработки методов разделения урана при его обогащении и исследований по управлению процессами радиоактивного распада, осуществлении координации и общего руководства научно-исследовательскими работами академии по проблеме урана. На этом же заседании Президиума была утверждена и Комиссия по проблеме урана в составе десяти академиков, одного профессора и трех старших научных сотрудников. Комиссии было поручено разработать план научно-исследовательских работ Академии наук по проблеме урана на 1941 год, а также определить размеры ассигнований и количество материалов и металлов (урана, драгоценных и цветных металлов), необходимых для этих работ. «Ввиду необходимости использования для работ по проблеме урана мощных циклотронов», Радиевому институту было предложено закончить дооборудование действующего циклотрона, а Физико-техническому институту — окончить не позднее первого квартала 1941 года строительство циклотрона.

Урановая комиссия незамедлительно приступила к работе. На одном из первых ее заседаний, проходивших с участием представителей промышленности и ведущих геологов, В. Г. Хлопин посвятил собравшихся в существо проблемы, которую необходимо было тогда решать. Он сказал, в частности, что открытие явления выделения свободных нейтронов при распаде урана «сделало вероятным» осуществление так называемой цепной реакции, то есть возможности при наличии достаточного количества урана создать условия, при которых дальше такой процесс, вызванный в какой-нибудь одной точке, мог бы самопроизвольно распространяться. Количество энергии, выделяемое при одном акте распада, чрезвычайно велико. В. Г. Хлопин, останавливаясь на перспективах использования ядерной энергии урана в случае осуществления управляемого процесса такого деления, предупреждал, что «на пути стоит очень много трудностей», а сам «механизм этой реакции недостаточно выяснен». Он констатировал, что такая реакция осуществлялась с изотопом урана-235, в то время как природный уран содержит в основном изотоп-238, а остальные изотопы составляют доли процента: в частности изотопа-235 — 0,7 %, а урана-234 — 0,017 %. Следует попытаться осуществить такую же реакцию и с изотопом-238, что «не является совершенно невозможным теоретически, возможно, что этот вопрос может быть решен, и в этом направлении работа ведется. С другой стороны, если этого сделать нельзя, то подсчеты показывают, что путем обогащения природного урана изотопом-235, даже не выделенного в чистом виде, а в смеси с изотопом-238, может быть воспроизведена такая цепная реакция. Это два направления, по которым физики должны работать»[16].

Поставив эти научные задачи, В. Г. Хлопин перешел и к производственным.

— Возможно еще энергетическое использование урана, которое, однако, требует значительных его масс, — сказал на том заседании Хлопин. — Такая цепная реакция, чтобы она протекала, требует во всяком случае количеств, исчисляемых десятками килограммов этой смеси.

На этом же заседании В. Г. Хлопиным был поставлен вопрос о поисках новых месторождений урана.

— Дело, — говорил он, — прежде всего начинается с сырья, а ураном мы пока что не очень богаты, и его следует отнести к числу дефицитных материалов. Следовательно, если ему вообще суждено играть роль как энергетическому фактору, то прежде всего надо выяснить, какими запасами мы можем располагать, то есть можем ли дать нужное количество. Затем, познакомившись с тем, в каком положении находится наша сырьевая база на сегодняшний день, — выяснить, правильно ли проводятся геологические поиски урановых месторождений.

В ходе обсуждения поставленных В. Г. Хлопиным вопросов было установлено, что помимо старых месторождений урановых руд, которые начали разрабатываться еще в 1908 году, были открыты новые, но с низким содержанием в них урана.

Один из присутствовавших на совещании геологов, информируя о фактическом положении дел с урановым сырьем, сказал, что продукция даже старого месторождения выдавалась в виде полуфабриката. Геологи не знали, какие руды считать урановыми, какие запасы считать месторождением и т. п. А. Е. Ферсман выделил в связи с этим три вопроса: развитие геологоразведочных работ, составление единого научно-исследовательского плана и составление программы работ.

Таким образом, в конце 1940 года ключи к решению урановой проблемы уже находились в руках советских ученых. Однако для практического использования ядерной энергии требовалось разрешить огромное количество сложнейших научных и инженерно-технических задач. Нужно было создать новые научные центры, организовать совершенно новые отрасли производства, подготовить многочисленные кадры специалистов по самым различным областям науки и техники.

Ученые помогают фронту

А в это время в Европе уже полыхало пламя второй мировой войны. Вскоре, в связи с нападением фашистской Германии на Советский Союз, советские ученые, как и весь советский народ, направили свою энергию на проблемы, непосредственно связанные с войной. На антифашистском митинге ученых, состоявшемся в Москве 12 октября 1941 года, академик П. Л. Капица заявил: «Когда в конце июня наша страна подверглась внезапному нападению гитлеровских банд, все мы, ученые, сразу же решили, что надо отдавать все свои силы, все свои знания нашей стране в ее героической борьбе с фашизмом. Одним из важных средств современной войны являются взрывчатые вещества. Наука указывает принципиальные возможности увеличить взрывную силу в 1,5–2 раза. Но последнее время дает нам еще новые возможности использования внутриатомной энергии, об использовании которой писалось раньше только в фантастических романах. Мое личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, еще очень велики. Пока это дело еще сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности»[17].

В статье «25 лет советской науки (1917–1942 гг.)», опубликованной в ноябре 1942 года, была ярко отображена деятельность советских ученых в военное время, а также методы их работы. «Разразившаяся в результате вероломного нападения германского фашистского империализма на нашу Родину Отечественная война призвала работников науки в первые ряды борцов за победу над ненавистным врагом, за окончательный разгром гитлеровского государства, фашистской армии и «нового порядка» в Европе. Армию ученых возглавила Академия наук Союза ССР, которая в кратчайший срок перестроила работу всех своих институтов и лабораторий на обслуживание фронта. Пользуясь указаниями и советами военных специалистов, поддерживая тесную связь с работниками промышленности, работники Академии наук включились в напряженную работу по усовершенствованию имеющихся и созданию новых видов вооружения, по разработке новых систем и типов боевых машин, новых методов производства, расширению сырьевых ресурсов страны… Все силы науки служат одной, единой цели — скорейшего разгрома врага, скорейшего очищения нашей земли от коварных немецко-фашистских захватчиков»[18].

С 30 сентября по 2 октября 1941 года проходило расширенное заседание Президиума АН СССР, посвященное преимущественно рассмотрению деятельности институтов в условиях военного времени. Академик Е. А. Чудаков указал, что «новый план работ на IV квартал 1941 года был построен с таким расчетом, чтобы всю работу посвятить оборонной тематике и добиться максимальной связи с производственными и оборонными организациями»[19]. За очень короткий срок удалось добиться тесной связи с рядом промышленных предприятий и оборонных заводов. П. А. Светлов в своей информации о состоянии и деятельности институтов биологического, геолого-географического и трех гуманитарных отделений сообщил, что «тематика и этих учреждений Академии наук в корне изменена. Сделано это потому, что с каждым днем стали заметно расти задания оборонных организаций. Налажена связь с командованием Красной Армии, которое выделяет специалистов для оценки той или иной законченной в Академии наук работы, представляющей интерес в военном отношении».

Академик А. Н. Колмогоров, информируя о работах математической части Отделения физико-математических наук, отметил оборонно-прикладной характер выполняемых ею заданий — составление таблиц для всякого рода расчетов, технических и строительных. По заданию Главного артиллерийского управления Красной Армии А. Н. Колмогоров на основе своих работ в области теории вероятности рассчитал наиболее выгодное рассеивание артиллерийских снарядов. Точность попадания снарядов повысилась, действенность артобстрела возросла. Меткость огня зенитных батарей в годы войны тоже была заметно увеличена. С докладом о работе Института химической физики выступил академик Н. Н. Семенов. Он сообщил, что основная деятельность института связана с усовершенствованием моторов внутреннего сгорания, а лаборатория взрывчатых веществ развивает свою деятельность по повышению их эффективности. Ведутся также работы, связанные с оборудованием танков, самолетов, в том числе противотанковых самолетов.

В. Г. Хлопин в докладе о деятельности Радиевого института отметил, что почти все темы, над которыми работает институт, являются новыми. Институт принимает участие в работах межинститутской бригады по дефектоскопии, причем сотрудники Радиевого института предложили и разработали области применения гамма-дефектоскопии. Одновременно ведется работа по применению в военно-медицинских целях (диагностика) искусственных радиоактивных элементов.

В борьбе с врагом не было для советских ученых проблем маловажных и частных, они с энтузиазмом брались за решение любых научно-технических задач, поставленных ходом военных действий. Так, Ленинградский физико-технический институт прервал многие исследовательские работы, значившиеся в довоенных планах. Все силы были направлены на решение военных задач, на удовлетворение в кратчайшие сроки требований фронта. «В борьбе с вражеской авиацией огромное значение имели радиолокационные установки. Одна из таких установок, расположенная неподалеку от Ленинграда, в Тосно, была создана еще перед войной. И уже 22 июня 1941 года она вступила на боевую вахту по охране города Ленинграда от воздушного нападения. Эту установку создали ученые одной из лабораторий Физико-технического института АН СССР, которой руководил Ю. Б. Кобзарев.

В начале войны при Ленгорсовете была создана комиссия под председательством академика А. Ф. Иоффе по вопросам противовоздушной обороны. Вместе со штабом и Военным советом Северо-Западного фронта комиссией намечались важнейшие направления работы в области противовоздушной обороны. Также под председательством А. Ф. Иоффе было созвано совещание по вопросам, в решении которых были заинтересованы военные моряки. «В целях оказания постоянной консультативной помощи учреждениям Военно-Морского Флота Президиум Академии наук образовал комиссию по научно-техническим вопросам в составе: академиков A. Ф. Иоффе (председатель комиссии), А. Н. Крылова, B. Л. Поздюнина, профессоров А. П. Александрова, Г. А. Калашникова и И. В. Курчатова. В состав комиссии войдут также представители учреждений Военно-Морского Флота СССР в отраслевых научно-исследовательских институтах»[20]. Еще летом 1941 года в операциях на Черном море фашисты впервые применили электромагнитные мины. Обычные тралы в борьбе с ними оказались малоэффективными. Минная опасность затрудняла ведение боевых действий, вызывала значительные потери в личном составе Черноморского флота и боевой техники. На немецких электромагнитных минах взрывались транспортные суда с ранеными, с эвакуированными женщинами и детьми. Люди работали днем и ночью, стремясь возможно скорее раскрыть секрет нового немецкого оружия, разработать эффективные контрмеры. Но решить задачу долго не удавалось. Командование Военно-Морского Флота обратилось за помощью к известным ленинградским ученым из Физико-технического института АН СССР. И помощь пришла. В июле 1941 года на Черноморский флот прибыла группа ученых. В нее входили А. П. Александров, И. В. Курчатов, А. Р. Регель и некоторые другие. Вместе с флотскими минерами, рискуя жизнью, ученые разобрали взрывные устройства десятков немецких мин. Секрет нового оружия был раскрыт, контрмеры выработаны. На крупных кораблях, в первую очередь на подводных, стали устанавливаться нейтрализующие противомагнитные устройства, тральщики снабжались специальными тралами новой системы. Ни один корабль, защищенный выработанной институтом системой, не пострадал. Институт принял также участие в решении вопросов, связанных с противотанковыми средствами. Актуальность этих вопросов общеизвестна. Под председательством Н. Н. Семенова была создана специальная, активно действовавшая комиссия по противотанковым средствам.

Институт геологических наук проводил работы преимущественно по оказанию помощи уральской промышленности. Многие работники института работали непосредственно на заводах Урала. Одной из задач института являлись поиски и расширение нефтяных площадей на востоке страны. Советские ученые — математики, физики, химики — внесли усовершенствования в производство боеприпасов, в развитие военной авиации математическим и физическим обоснованием конструкций самолетов и закономерностей полета боевых машин при различных режимах, созданием нового типа вооружений и т. д. Во время войны советская авиация не знала ни одного случая разрушения самолетов из-за неточностей в определении прочности крыла. Значительная заслуга в этом принадлежит академику М. В. Келдышу. Возглавленная им группа ученых разработала математическую теорию флаттера, то есть вибраций особого рода, которые возникали на больших скоростях и приводили к внезапному разрушению машины.

Перед самой войной замечательные советские конструкторы М. И. Кошкин, А. А. Морозов, Ж. Я. Котин, Н. Л. Духов, Н. А. Кучеренко и их соратники создали образцы великолепных танков Т-34 и КВ. По своим боевым качествам Т-34 превосходил все другие средние танки того времени.

Важную роль во многих военных операциях второй мировой войны играли различные виды реактивного вооружения. Работа над реактивной военной техникой в Советском Союзе была начата еще до войны. Уже в сражениях на реке Халхин-Гол использовались реактивные снаряды, установленные на самолетах. А накануне Великой Отечественной войны были созданы многозарядные реактивные минометные установки, ставшие вскоре известными под названием «Катюши». В боевых условиях они впервые были испытаны в июле 1941 года. К концу первого года Великой Отечественной войны в Красной Армии были уже десятки оснащенных «Катюшами» гвардейских минометных дивизионов. Они многое сделали для победы советских войск во время великой битвы под Москвой.

В дни войны фронт и тыл были едины. На нужды фронта тыл немедленно откликался и быстро находил необходимые решения. Тогда действовали особые связи, получившие особое наименование в науке — «прямые и обратные».

Институту физических проблем была поручена Наркоматом обороны разработка безопасного метода обезвреживания невзорвавшихся фугасных бомб. Под руководством академика П. Л. Капицы задание было выполнено через пять дней. Таких примеров взаимодействия фронта и тыла можно привести очень много. В дни войны советские люди работали с огромным напряжением и особым чувством ответственности за порученное дело.

Вполне естественно, что многие проводившиеся до начала войны работы пришлось временно прекратить, хотя некоторые исследования все же продолжались, в особенности те, которые не требовали сложного оборудования. Как-то уже после войны, в конце 1945 года, я задал вопрос В. И. Векслеру:

— Скажите, Владимир Иосифович, когда вам впервые пришла в голову мысль о новом принципе ускорения ядерных частиц? Я имею в виду принцип, получивший название автофазировки.

Векслер задумался, а затем стал рассказывать:

— Это было в Казани, куда были эвакуированы во время войны ученые. Мы сидели в холодной комнате. Не хватало топлива, и мы отчаянно мерзли. И вот тогда я начал вслух размышлять о принципиальных возможностях сообщать движущейся частице дополнительную энергию. И вдруг возникла эта мысль. Появилась неожиданно, как-то сразу. Я сел за стол и стал рисовать схему. Необходимость найти решение не давала покоя. Не забывайте, ведь я не только физик, но и инженер. Вот тогда, в этой холодной и неуютной комнате, и возникла эта идея.

Работа В. И. Векслера о новом принципе ускорения элементарных частиц была опубликована в печати в 1944 году.

…Война с гитлеровской Германией затормозила в СССР научно-исследовательские работы, непосредственно не связанные с требованиями фронта или не нужные для военного производства и смежных с ним областей. Но все же полностью их не приостановила, хотя многие ученые и вынуждены были прекратить свою прежнюю деятельность и все свои знания, способности и энергию посвятить борьбе с врагом. Если бы не это обстоятельство, не исключено, что советские ученые первыми решили бы атомную проблему, но — придав всем работам не военное, а мирное направление. Летом и осенью 1941 года большинство научных учреждений Киева, Харькова, Минска, Ленинграда и Москвы было эвакуировано на восток страны. Вследствие этого научные учреждения лишились части оборудования, а на занятой фашистскими захватчиками территории были уничтожены многие лаборатории, институты и университеты. На новых местах, в неприспособленных помещениях, при отсутствии самых необходимых приборов и материалов ученые все же продолжали вести исследования. Просматривая научные журналы военного времени, можно увидеть по опубликованным в те годы работам не только результаты научного творчества ученых, но и научное предвидение, понимание главных направлений, по которым должна развиваться наука.

Значительное количество работ, опубликованных в «Докладах» Академии наук, было посвящено основным проблемам, которые выкристаллизовались в мировой науке к началу второй мировой войны: дальнейшему изучению атомного ядра, космического излучения, процессам деления атомных ядер урана и тория, разработке новых принципов ускорения атомных частиц и другим вопросам, относившимся к огромной и важнейшей для нашего времени атомной проблеме. На публикации результатов советских научных исследований по атомной проблеме во время войны обращали внимание и американские авторы. Д. Либерман пишет: «В течение первых лет войны русские продолжали публиковать статьи в научных журналах о работах по атомной энергии. Они продолжали появляться долго после того, как американцы и немцы запретили открытую публикацию»[21]. Вполне естественно, что советские ученые не могли не обратить внимания на то, что со страниц американских научных журналов исчезли имена видных ученых, регулярно до этого печатавших обзоры своих работ. Вместе с тем было хорошо известно, что многие видные ученые из Европы эмигрировали в США. Что они там делают? Почему они ничего не пишут? В этих условиях молчание было красноречивым. Данный вопрос как-то поднял, уже после войны, А. П. Завенягин:

— У меня был профессор Лейпунский. Он совершенно правильно рассуждает. Исчезновение несколько лет назад имен ученых со страниц научных журналов США свидетельствует об одном: о привлечении их к созданию атомного оружия. Он рассказывал мне также о строгом режиме, установленном для ученых в этой стране. Многим ученым Англии и США, например, запрещен выезд из страны. Ряд ученых Англии и США был приглашен на празднование 220-летия нашей Академии наук в 1945 году. Но никто из них не приехал. По настоянию американцев такие же меры были предприняты в отношении английских ученых. Они также приняли приглашение на юбилей Академии наук, получили билеты и были уже в аэропорту, собираясь лететь в Москву. Но их принудили вернуться домой и отказаться от поездки. Да, видимо, в США развертывается сильная антисоветская кампания. Я только что получил письмо из Нью-Йорка от нашего представителя в закупочной комиссии. Ты знаешь об этой комиссии?

Мне было известно, что в США была направлена закупочная комиссия, которая намеревалась, в частности, приобрести на несколько десятков миллионов долларов различных приборов. Необходимо было восстановить разрушенные фашистами институты и университеты. Мне были хорошо известны огромные перечни нужных нам приборов и аппаратов, ибо я ознакомился с ними в Комитете стандартов.

— Наш представитель в комиссии приложил к своему сообщению вырезки из газет, а также копии писем отдельных фирм с объяснением мотивов, почему они вынуждены отказываться от торговли с нами, — продолжал Завенягин. — Трумэн препятствует развитию торговых отношений. Это абсолютно ясно. Ну что же, придется все делать самим. Все! Как и раньше. Одновременно и страну восстанавливать, и создавать новое, невероятно сложное, еще нигде не бывалое. Все свои силы, всю энергию надо направлять сюда, на решение этих задач. Я завершаю свои старые дела и с будущей недели займусь атомными проблемами. Тебе советую сделать то же. Подготовительный период завершен, — решительно заключил Завенягин.

Так закончился у меня еще один этап жизненного пути. С августа 1945 по май 1946 года я совмещал работу в Комитете стандартов с деятельностью в Главном управлении по атомной энергии. И вот наступил последний день моей работы в Комитете стандартов. Туда пришел новый председатель. А предо мной простерлась другая дорога.

Первая встреча с Курчатовым

Впервые я услышал об Игоре Васильевиче Курчатове во второй половине тридцатых годов от академика Абрама Федоровича Иоффе, с которым судьба близко свела меня в годы, когда я работал в Наркомате оборонной промышленности и занимался броневыми сталями. В то время меня мучил вопрос, ответа на который я не находил. Мы вели изыскания новых видов броневой защиты и проводили испытания сталей самого различного состава. В работы были вовлечены лаборатории заводов, а также некоторые исследовательские институты.

Методы определения качества металла, применяемые во всех отраслях промышленности, для оценки броневой стали не подходили — она служила защитой от пулевого и снарядного обстрела. Поэтому, помимо обычных для всех металлов и сплавов испытаний механических свойств и микроструктуры, окончательным критерием для оценки качества броневой стали служили полигонные испытания. На всех заводах от каждой плавки стали, после прокатки на листы, отбирались образцы — карточки — и расстреливались на полигонах. На каждом заводе были сооружены специальные устройства для проведения таких испытаний и отведены специальные площади под полигоны.

Все это, естественно, осложняло и само производство, и исследовательские работы. Никто до самого последнего этапа полигонных испытаний не знал, что он изготовил: годный для производства военной техники металл или брак. Нередко металл по своему составу, структуре, всем механическим свойствам соответствовал самым высоким стандартам и все-таки не выдерживал полигонных испытаний. А иногда образцы, ничем не отличающиеся от забракованных и даже уступающие им по каким-то свойствам, на полигоне обнаруживали превосходную стойкость. Вот тогда-то И. Т. Тевосян посоветовал поговорить с А. Ф. Иоффе. Его работы в области физики твердого тела нам были известны еще в студенческие годы. Я пригласил маститого академика и, рассказав ему о трудностях, с которыми мы столкнулись, попросил помочь разобраться в природе непонятных явлений.

— Может быть, кого-нибудь из ваших научных работников осенит какая-то новая идея? — спросил я. — Мы исчерпали свои возможности.

Абрам Федорович улыбнулся и сказал, что одного из сотрудников института уже осенила такая идея.

— Николай Николаевич Давиденко в настоящее время разрабатывает новый тип прибора для определения ударной вязкости стали. Его работа близка к завершению. О ваших трудностях мне уже известно. Со мной о них говорил Тевосян. Мне думается, что Давиденко стоит на верном пути и его метод оценки ударной вязкости стали на скоростном маятниковом копре приблизит эти испытания к фактическим условиям службы изделий.

А месяца через три Иоффе позвонил мне:

— Хочу заехать к вам и показать то, что обнаружил Николай Николаевич при первых же испытаниях на своем новом приборе. На мой взгляд, им получены очень интересные и неожиданные для нас результаты.

Когда мы встретились, Иоффе показал диаграммы, на которых отчетливо было видно, как изменяется величина ударной вязкости стали от скорости удара при определении этого показателя на маятниковом копре.

— Вот видите, при принятой в лабораториях стандартной скорости показатели ударной вязкости этой стали несколько выше, нежели той, — и он концом карандаша указал места на кривых испытаний. — Но вот мы увеличили скорость движения маятника, ударяющего по образцу, в 15 раз. Видите, как значительно изменились показатели ударной вязкости обеих сталей. Сталь с низкими показателями при стандартных испытаниях имеет при этих условиях испытания более высокое значение. Мы еще не можем пока объяснить, чем это вызвано, но экспериментально твердо установлено.

Иоффе убрал в портфель диаграммы, вынул из него лист бумаги и продолжал:

— Вы мне в прошлый раз рассказывали и даже показывали фотографии броневых плит после обстрела их снарядами разного калибра и при различной скорости. Мы думали также и над тем, почему откол цементированного слоя плиты происходит по окружности в форме такой лепешки? Мне кажется, что можно провести какую-то аналогию между ударом камня по воде и снаряда по броневой плите.

Академик задумался и стал рассуждать, пытаясь, как мне показалось, убедить в чем-то самого себя:

— На гребне волны, видимо, имеет место концентрация возникающих при ударе напряжений. Это пока общие соображения, которые следует проверить. Кое-какие расчеты мы уже проделали, надо бы эксперименты провести, думаем, как подойти к постановке таких экспериментов.

И вдруг вопрос:

— У вас есть фотография плит после полигонных испытаний с выколами цементированного слоя?

— Конечно, есть, — и я достал карточки испытаний.

— Вы мне называйте калибр снаряда и скорость при встрече его с плитой, а я буду определять диаметр, по которому происходил откол. Хочу проверить, в какой степени правильно мы подходим к пониманию этого явления.

Я стал вынимать из папки одну фотографию за другой и называть калибр снаряда и скорость, а Абрам Федорович делал какие-то расчеты и называл мне величину диаметра откола. Почти во всех случаях было полное совпадение фактических данных с его расчетными. При расхождении Иоффе начинал волноваться:

— Кто же прав? У кого ошибка, может быть, там, на полигоне ошиблись? Или записали неверно?

Когда мы закончили эти сопоставления и я убрал свои материалы, Иоффе сказал:

— Хочу в Физико-техническом институте создать броневую лабораторию. И человек для этого у меня есть подходящий — молодой, энергичный и уж если за что возьмется, то дело доведет до конца. Правда, в настоящее время он занят одной чисто физической проблемой, но то, чем он сейчас занимается, дело далекого будущего, а броневая защита — это задача сегодняшнего дня.

Вот тогда я впервые и услышал имя Игоря Курчатова. Уже значительно позже Иоффе при нашей встрече сказал, что лаборатория по броне у него создана и ее возглавляет Курчатов. Но я уже занимался другими делами, и тогда познакомиться с И. В. Курчатовым мне не довелось. Только через несколько лет состоялась наша встреча. Как-то группа физиков собралась у Ванникова в здании Наркомата боеприпасов для рассмотрения вопроса о строительстве мощного циклотрона. Только что было получено сообщение о сооружении Э. Лоуренсом большого циклотрона в США. Ванников рассказал мне, что с ним говорил Курчатов и настаивал на необходимости построить циклотрон такого же типа и у нас…

— Ты сходи на это совещание. Это позволит тебе сразу же познакомиться с наиболее крупными учеными, привлеченными к нашим работам. Там будут Курчатов, Арцимович, Алиханов, Векслер и многие другие. Среди них немало горячих голов, что там они затевают — я не знаю. Но нам-то надо исходить из реальностей и предупредить опасность вовлечения в какие-то фантастические проекты, далекие от решения нашей основной задачи.

…Совещание пора было открывать, но не было Курчатова и Векслера. Алиханов предложил начинать:

— Ну, Векслер обычно опаздывает, а почему Курчатова нет, совершенно непонятно. Его точность в поговорку вошла, по приходу Курчатова можно часы выверять. Что с ним случилось?

Телефонный звонок разъяснил все. Курчатов говорил из Кремля:

— Срочно вызвали, и поэтому на совещании быть у вас не могу. Действуйте без меня. Прошу обязательно подготовить объяснительную записку и проект решения о строительстве циклотрона, определив все его основные параметры.

Все это Алиханов передавал собравшимся, держа телефонную трубку в руке. Кладя трубку, он предложил вначале прочитать сообщение о параметрах строящегося в США циклотрона.

— Все размеры в дюймах, а температура в градусах по Фаренгейту. Надо пересчитывать! — сказал он.

— Ну, это не трудно, — произнес кто-то.

— Тебе, может быть, и не трудно, а я уже и не помню, как с Фаренгейта пересчитывать на Цельсия, — признался Алиханов, — Ну-ка, грамотей, садись вот здесь и начинай переводить с Фаренгейта на Цельсия.

— Надо достать справочник.

— Ты же сказал, что это нетрудно.

— Я знаю, что надо вычесть, по-моему, 32, остаток умножить на четыре или пять, а потом, потом разделить, кажется, на девять. Я никогда не засорял своей головы запоминанием того, что можно посмотреть в справочнике. Емкость серого вещества мозга надо использовать для хранения более важных сведений.

— Ну кто же помнит, как это переводится? — спросил Алиханов.

Знающих не нашлось. Я тоже не помнил и позвонил в техническое управление Комитета стандартов и там получил исчерпывающие сведения.

Размерную часть из дюймов пересчитали на сантиметры быстро. Арцимович сказал:

— Если нам начинать строить новый циклотрон, то значительно мощнее американского. Пока мы строим — они проведут наиболее важные эксперименты, и мы нового ничего не добавим, если у нас будет циклотрон такой мощности, как и у них. В лучшем случае кое-что уточним. А не хватит ли нам уточнений?

Вошел Владимир Иосифович Векслер. Арцимович, увидев его, снова взорвался:

— Вот он предложил совершенно новый принцип ускорения ядерных частиц, а кто ускорители будет строить на основе этого принципа? Мы или Лоуренсы? Я предлагаю строить машину на самые высокие параметры, которые мы сможем практически осуществить. Вот пусть он и определит их. Он и физик, и инженер. Ему легче это сделать, чем нам.

— Необходимо к этим расчетам обязательно привлечь Александра Львовича Минца, без его участия трудно будет решить некоторые основные узлы сооружения, — сказал Векслер.

— Я предлагаю сегодня договориться о том, что циклотрон должен сооружаться на энергию частиц по крайней мере вдвое больше той, что намереваются достигнуть в США. Тогда мы скажем новое слово в ядерной физике. А параметры машины пусть определят Векслер вместе с Минцем. Завтра на совете будет Курчатов, там мы обо всем и договоримся, — заявил Алиханов.

На этом совещание закончилось.

…Я уходил с этого первого совещания с физиками в состоянии сильного возбуждения, Ставятся необычайной трудности задачи. Они решаются, возможно, только в двух точках на планете — в США и у нас.

Жаль, что не удалось встретиться с Курчатовым.

…На следующий день, в ту же осень 1945 года, состоялось заседание Научно-технического совета при Совете Народных Комиссаров, созданного в связи с работами по атомной проблеме. На этом заседании обсуждался вопрос о разделении изотопов урана. В то время я имел очень смутное представление об изотопах, потому что, когда мы изучали курс физики в двадцатых годах, в учебниках об изотопах не было сказано ни одного слова, а позже мне, металлургу, сталкиваться с ними не приходилось… Докладывал академик И. К. Кикоин.

На заседании я сидел рядом с В. A. Малышевым, заместителем Председателя Совнаркома.

Он наклонился ко мне и спросил:

— Ты что-нибудь понял! Я ответил шепотом:

— Немного.

Малышев вздохнул и сказал:

— Хорошо, что хоть немного, я совсем ничего не понял.

Слова Малышева меня обрадовали, потому что я ему сказал неправду: я тоже ничего не понял из того, что говорил Кикоин. Это была совершенно новая тогда для нас область науки. И Малышев и я были инженерами. Он механиком, я металлургом. Области наук, связанные с тем или иным производством, нам были близки. Но здесь шла речь о совершенно новом, неведомом нам, об изотопах. Во всем мире в начале сороковых годов было всего одно промышленное производство этого рода: в Норвегии действовал небольшой завод по производству тяжелой воды. Все остальные работы по изотопам ограничивались чисто научными исследованиями в нескольких лабораториях. Только очень узкий круг ученых, занимавшихся в то время атомным ядром, интересовался изотопами.

За последние два десятилетия перед нами стояло столько трудных задач: и научных, и инженерных, и политических, — разбирались же в них! Иногда, правда, ошибались, но исправляли ошибки и двигались дальше.

И все же здесь все было другим, особым. Мы понимали: здесь ошибаться нельзя — у нас не будет ни средств, ни времени для исправления ошибок. Надо действовать наверняка и быстро находить правильные решения. Нам нужно быстро, очень быстро не только разобраться в невероятно сложных новых научных и инженерных проблемах, но в огромном масштабе развернуть все работы: и научные, и инженерные. Необходимо быстро войти в новую для нас область и немедленно начать организацию всего того, что требуется для промышленного производства этих самых, пока еще неизвестных нам изотопов.

Каждый из нас уже овладел искусством выполнять одновременно не одну, а несколько функций. С первых дней революции мы в одной руке держали винтовку, а другой писали проекты наших законов, держали инструмент, необходимый нам для строительства заводов, институтов и школ. Теперь, видимо, придется снова быстро постигать сложнейшие области науки, создавать новую, еще не ведомую нам промышленность и одновременно держать в руках курс современной физики. Хотя этот курс был неполным, он тоже создавался в процессе работы. Но мы были большими оптимистами. «Ничего, и с этим справимся», — проносилось у меня в голове, когда я слушал доклад академика Кикоина.

В комнате, где происходило заседание, был человек с черной бородой своеобразной формы — лопаточкой, который привлек мое внимание. Среди собравшихся он был единственным с бородой. Я обратил еще внимание на взгляд его удивительно живых глаз. Эти глаза запомнились мне сразу на всю жизнь. В тот памятный день взгляд их, как солнечный блик, переходил с одного на другого и, казалось, освещал каждого из сидящих в комнате, охватывал и изучал его. Никогда в жизни я не встречал людей с такими глазами. Видимо, этот человек по нашим лицам понял: мы чрезвычайно слабо разбирались в том, что докладывал Кикоин.

— Исаак Константинович, — обратился он к Кикоину, — а не можете ли вы поподробнее изложить тот процесс, который происходит в камере у стенок пористой перегородки?

Когда докладчик стал подробно рассказывать о физических явлениях и прибегать к аналогиям, облегчающим понимание тех сложных процессов, которые происходят в газовой камере, содержащей различные изотопы, бородач улыбнулся. Потом его взгляд перешел на нас с Малышевым, и мне стало ясно; вопросы его, заданные докладчику, вызваны вовсе не тем, что он не понимал чего-то из рассказа. Нет. Он просто хотел, чтобы мы его поняли. После заседания я узнал, что этот человек — научный руководитель урановой проблемы, как она тогда называлась, молодой академик Игорь Васильевич Курчатов.

…За несколько дней до этого заседания я получил назначение, о котором было уже сказано, и вошел в новый для меня мир, в среду людей, с которыми ранее мне не приходилось сталкиваться, и должен был практически заняться совершенно новыми для меня проблемами.

В Комитете стандартов, где я проработал до этого несколько лет, мне приходилось заниматься и научными, и техническими вопросами, связанными буквально со всеми отраслями промышленности, сельского хозяйства и даже здравоохранения. Мы занимались условиями службы машин, приборов, механизмов, материалов. Видимо, отчасти этими соображениями и было вызвано мое назначение в новую область.

Практическое использование атомной энергии требовало постановки новых задач перед многими предприятиями, специализированными институтами и лабораториями. В решение атомной проблемы нужно было вовлечь специалистов самых различных областей науки и техники. Позже необходимость этого неоднократно подтвердилась в нашей работе. Иногда ответы на сложнейшие вопросы, возникавшие у нас, мы находили у специалистов таких отраслей, знаний, что трудно было предполагать возможность найти у них необходимые решения. Нам помогали и металлурги, и механики, и химики, и биологи, и текстильщики, и специалисты по стеклу. Проблема была комплексной, и ее можно было решить только путем объединения максимального числа людей, наиболее сведущих в области науки и техники.

…После заседания совета я подошел к Курчатову, протянул ему руку и представился.

— Вы, вероятно, уже знаете о моем назначении и о том, чем мне предстоит заниматься? — спросил я.

— Да, знаю, — ответил Игорь Васильевич. Его глаза заискрились.

— Мне хотелось бы обсудить с вами перечень научно-исследовательских работ, кои следует в первую очередь поручить привлеченным организациям. Как вы думаете, могли бы мы встретиться завтра?

Курчатов раскрыл большую толстую книжку-тетрадь, которую держал в руке, и стал листать ее, приговаривая:

— Завтра, завтра — не сегодня… Завтра, завтра — не сегодня… — Потом замолк и резко произнес: — Нет, завтра не могу, завтра у меня много встреч… Мы могли бы увидеться с вами, скажем, в семь тридцать, но в восемь часов ко мне придет… Давайте встретимся не завтра, а послезавтра — ведь у нас должен быть длинный разговор. Как, подойдет послезавтра? Следовательно, договорились, в пятницу в десять ноль-ноль. Вот так и запишем! — И в глазах у него вновь забегали веселые огоньки.

А затем с каким-то заговорщицким видом положил мне на плечо руку и спросил:

— Ну как, поняли, что Исаак Константинович говорил? В этом процессе, как у выхода из кино после окончания киносеанса: маленькие, юркие люди быстрее проскакивают, чем грузные и малоподвижные. Вот нам и надо создать такие условия, чтобы затруднить движение больших, крупных молекул и посодействовать юрким.

К концу нашего разговора мне казалось, что я знаю Курчатова уже давно. Он умел быстро расположить к себе человека, и в его присутствии вы не чувствовали никакой неловкости и могли вести себя просто и непринужденно.

Часто спрашивают: почему именно Курчатов, тогда совсем молодой, был назначен научным руководителем атомных исследований, почему руководителем не стал какой-нибудь маститый академик, ученый с мировым именем? На это надо ответить, что проблема была Курчатову близка — атомное ядро его интересовало, и соответствующие работы молодого ученого были известны еще до войны. Уже в 1937 году академик А. Ф. Иоффе в статье, опубликованной в «Известиях», отмечал «интереснейшие опыты по расщеплению ядра, произведенные И. В. Курчатовым и его сотрудниками». Кроме того, в научном мире были хорошо известны его организаторские способности, его энергия и многие другие данные, необходимые для руководителя. Именно поэтому, когда видных советских ученых спросили, кто мог бы возглавить работы по урановой проблеме, все сошлись на одной кандидатуре: Курчатов. Теперь мы знаем, что они не ошиблись.

Конечно, на решение этой важной проблемы партия и правительство бросили все силы и создали все необходимые условия. Но надо прямо сказать, что если бы во главе проблемы стоял не Курчатов, то у нас такого успеха могло бы и не быть. Может быть, мы затратили бы излишне много средств, но быстрого успеха не добились бы. На наше счастье, во главе исследований оказался Курчатов, который и программу понимал великолепно, и как нельзя лучше подходил для выполнения сложных обязанностей научного руководителя.

Поездка в институт

Через день после первой встречи с Курчатовым мы направились к нему в институт вместе с одним из работников, привлеченных к решению атомной проблемы, В. Ф. Калининым. Валерий Федорович уже был там однажды.

Институт Курчатова, если вообще можно назвать институтом тогдашнюю небольшую лабораторию, находился в Покровском-Стрешневе, в то время слабо застроенной части пригорода, куда в начале двадцатых годов москвичи выезжали на дачи.

Я адреса не взял, рассчитывая на то, что Калинин знает дорогу. Да здесь-то точный адрес трудно было и назвать: говоря языком военных, не было ориентиров. Улицы еще не проложены, кругом сосны да заборы, за которыми шло какое-то строительство. Шофер остановил машину, мы вышли и стали осматриваться.

— Где же институт? — спросил я Калинина.

— Где-то поблизости, только я не могу точно припомнить. Мы были здесь один раз, ехали вечером в машине и разговаривали, я и не заметил, куда нас привезли. Помню только, что подъехали к высокому деревянному забору и прошли через небольшую калитку.

— Ну как же это так, — стал я ворчать на Калинина — поехали и даже адреса не узнали как следует!

— Где-то здесь, — вновь повторил Калинин. Наконец, мы отыскали здание института и поднялись на второй этаж единственного корпуса, где размещалась лаборатория Курчатова. Он нас уже ждал. Мы поздоровались и тут же приступили к делу.

— Надо будет строить большие атомные котлы. Возникает необходимость организовать проведение многих работ. — Курчатов начал ходить по комнате. Лицо его было серьезным, а взгляд ушел куда-то вдаль. Казалось, перед его глазами вставали те места, где должны будут выполняться эти исследования. Как будто он мысленно взвешивал возможности их проведения.

— Сегодня мы попытаемся наметить то, что следует проделать в первую очередь. Уран, графит, тяжелая вода — без них нельзя начинать строительство атомных котлов. Уран требуется очень чистый — нужно поставить работы по очистке урана. Вы ведь металлург! — обратился ко мне Курчатов. — Вам и карты в руки. — Он повернулся к окну, и его взгляд опять ушел куда-то далеко-далеко. — Кого можно привлечь к этим работам? Вы металлургов знаете. Хотя для этих дел нам потребуются не только металлурги. Необходимо разработать методы получения исходных урановых соединений высокой степени чистоты, а для этого, в свою очередь, нужны будут самые разнообразные химикаты — еще более чистые. В каких-то аппаратах будут проводиться химические операции: растворение, экстракция, осаждение — и, наконец, хранение полученных соединений — примеси смогут переходить из стенок аппаратуры и загрязнять то, что очищается.

Необходимо в исследования вовлечь значительное количество химиков. Химические работы с ураном у нас в стране ведутся уже давно, и люди для этих работ найдутся, но их может оказаться недостаточно и для исследований, и для производства. И кроме того… кроме того… — Курчатов быстро зашагал по комнате. — Кроме того, перед ними могут возникнуть новые задачи. В настоящее время мне еще трудно сказать, кто нам потребуется и какие новые проблемы могут возникнуть. Но одно совершенно ясно: при переходе из лабораторных условий к промышленному производству появится уйма новых вопросов. Это вам, должно быть, хорошо известно. В химических лабораториях у нас используется преимущественно стеклянная аппаратура — в производство с ней мы пойти не сможем, и придется создавать какую-то иную из других материалов. А это вызовет необходимость проведения поисковых работ не только по новым материалам, но и, видимо, совершенно новым конструкциям. — Курчатов, наконец, сел и задумался, а затем снова начал:

— Вот я все время склоняю слова — чистый, высокой степени чистоты, сверхчистые материалы, а можем ли мы оценивать эту чистоту? Имеются ли у нас разработанные методы определения примесей, загрязняющих уран и его соединения? Некоторые примеси надо полностью удалить из урана. Следует подумать о том, как устроить облаву на вредные для нас атомы. Придется гоняться за каждым таким атомом. Давайте запишем, что конкретно и прежде всего следует сделать…

Мы начали записывать. Перечень становился все длиннее и длиннее, а вопросы, которые ставил Курчатов, казалось, не кончались.

После перечисления работ, связанных с ураном, перешли к графиту. У нас в стране производство графитовых изделий уже существовало, хотя и не так давно. В старой России был всего один небольшой заводик, где изготовлялись небольшие изделия из графита, главным образом угольные электроды для прожекторов. Когда в Советском Союзе стала развиваться электротермия и появились электропечи для выплавки стали и ферросплавов, а также первые алюминиевые заводы, графитовые электроды для этих производств мы покупали у американской фирмы «Ачесон» и в Германии на заводах Сименса.

Курчатов говорил о том, какое значение имеет чистота графита для атомных реакторов, а на меня нахлынули воспоминания из недалекого прошлого.

…В 1932 году я находился в командировке в Италии и, еще не закончив своей программы, получил телеграмму из нашего торгпредства в Берлине: «Просим срочно прибыть в Ратибор близ Бреслау на завод Сименс-Плания. Необходимо проконсультироваться с вами по электродам». Когда я прибыл в Ратибор и добрался до завода, там уже находились заместитель советского торгового представителя в Германии и наш приемщик. Заместитель торгпреда посвятил меня в суть вопроса, по которому надо было принимать решение:

— Мы получили из Москвы сообщение, что запас электродов на заводах Главспецстали мизерный. Их хватит не более чем на две недели. А все электроды, предложенные нам заводом Сименс-Плания к отправке, наш приемщик забраковал. В телеграмме Тевосяна указано, чтобы вы лично просмотрели всё забракованные электроды и решили, можно их использовать на наших заводах или они совершенно непригодны.

Я пошел в цех, где на контрольных стеллажах были разложены электроды. Их поверхность была испещрена трещинками.

— Можно ли их использовать? Конечно, можно, но расход их на тонну выплавленного металла будет большой, возможны поломки, что снизит производительность и качество изготовленного металла, — сказал я.

А заместитель торгпреда смотрел на меня и вздыхал:

— Вот ведь какая неприятность! Много заводов остановится. И приобрести их быстро нигде нельзя. Мы уже выясняли.

Подошел главный инженер завода. Мы поздоровались.

— Ну, каково ваше впечатление? Мне лично кажется, что ваш приемщик подошел к оценке качества электродов слишком формально. Ну, какое практическое значение имеют эти мелкие, поверхностные трещины?

— Но ведь другие потребители ваших электродов от них почему-то отказались! — возразил я.

— Видимо, по тем же соображениям, что и ваш приемщик, — парировал главный инженер завода. Зная о сложившемся на наших заводах положении с электродами, он вел себя высокомерно. Так было тогда.

Теперь у нас успешно действуют свои собственные электродные заводы и мы полностью удовлетворяем все потребности страны. А ведь прошло всего около десяти лет с пуска первого электродного завода.

И вот перед этой молодой, сложной отраслью производства ставится новая задача: начать изготовление графитовых изделий для атомных реакторов.

А Курчатов продолжал разъяснять и уточнять, что в новом производстве требуется графит особой чистоты, из которого надо полностью удалить ряд примесей. И прежде всего бор. Вот тогда и появилось это выражение — «чужие атомы». И мы говорили о том, какое количество «чужих атомов» допустимо на один миллион атомов «своих».

Мы говорили: «Может быть, и можно допустить 5–6 «чужих атомов» на миллион «своих». А у меня сразу же возникали такие мысли, грустные по тем временам: «Как это среди миллиона «своих» хотя бы только найти 5–6 «чужих»? Да ведь требуется не только найти, но поймать и удалить Какими методами мы их оттуда извлечем?»

…Как-то перед этим в Москве искали преступника, который совершил несколько преступлений. Все было брошено на его поиски. Я подумал: «В Москве не могут разыскать человека, так сказать, крупный объект, а здесь — 5–6 невидимых атомов, которые надо найти среди миллиона других и как-то изгнать. Как это сделать?»

Я сидел, смотрел на Курчатова, и мне казалось, что я становлюсь участником какой-то фантастической истории. Курчатов, наверное, догадался об этом, потому что повторил:

— Да, да, 5–6 атомов. Их надо уметь найти, как-то «зацепить», вытащить и выбросить. Они нам не нужны, они испортят все дело.

Потом он начал говорить, как важно предохранить графит от попадания влаги.

— Вот эти бруски графита ведь надо чем-то покрыть. Но как их покрывать? Давайте думать, кто бы мог этим заняться.

Словом, возникало огромное количество вопросов, которыми мне раньше совершенно не приходилось заниматься. Некоторые из них казались такими сложными, что сразу даже и не виделись пути их решения, неясно было, с какого же конца к ним подходить. Было много гордиевых узлов, а одной решительности Александра Македонского, разрубившего сложный узел, было мало. Надо было не рубить узлы, а распутывать и развязывать. Мне казалось, что Курчатов был неиссякаем в постановке требующих решения задач. После графита он перешел к тяжелой воде. Если промышленное производство графитовых изделий у нас в стране уже существовало, то с тяжелой водой дело обстояло много сложнее. — Вопрос о тяжелой воде я предлагаю рассмотреть на научно-техническом совете, — сказал Курчатов. — Здесь все надо будет начинать с нуля. Мне думается, следует разрабатывать параллельно несколько методов. Я немного занимался этим. Имеются предложения поставить исследования по опробованию, по крайней мере, четырех различных технологических схем. Необходимо быстро начать производство тяжелой воды, она будет нужна буквально уже завтра. А нерешенных вопросов очень много, начиная с самих методов определения дейтерия в воде, а без этого нельзя начинать даже экспериментальной работы.

Нам необходимы уже сейчас приборы для определения изотопного состава. На эту тему мы уже разговаривали с Завенягиным. Будем пытаться закупить их за границей, если они там вообще изготовляются в сколь-нибудь значительном количестве. Эти приборы нам нужны при работах и с ураном, и с тяжелой водой. В Радиевом институте один энтузиаст пытался сконструировать такой прибор. Надо будет проверить, как у него обстоят дела. Вероятно, нам придется все-таки самим разрабатывать конструкции таких приборов.

По мере изложения Курчатовым длинного перечня первоочередных работ, передо мной раскрывалась картина того, что предстояло совершить.

Стояла задача — создать промышленность, какой еще не было. Предстояло распахать целину а науке и технике, организовать многочисленные промышленные производства, опираясь на только что завершенные, а иногда даже и на незаконченные научные исследования и научные теории, только что возникающие.

И для науки и для промышленности эта область была новой, и, как при цепной реакции, каждый вопрос вызывал серию новых.

В Комитете стандартов нам часто приходилось заниматься сложными вопросами производства и особенно контроля качества выпускаемой продукции. Стандарт в нашей стране — это тонкий инструмент для подъема уровня промышленного производства.

Но там, как бы это ни было трудно, все было значительно проще. Речь шла о чем-то уже известном. Был опыт десятилетий, были кадры специалистов, была техника. Здесь же все надо было создавать заново. Создавать новые производства, разрабатывать новые технологические процессы, новые конструкции приборов, действующих на новых принципах. Вот тут-то мне и пригодится опыт работы в Комитете стандартов. И я стал обдумывать, кого из работников институтов и промышленности можно было привлечь для решения поставленных Курчатовым задач. Перечень проблем, поставленных Курчатовым, стал приобретать конкретные формы плана первоочередных работ.

Пипетка для комариного носа

Когда атомные исследования получили значительное развитие и в работу вовлекли десятки институтов и тысячи людей в Москве и в других городах, на циклотроне Радиевого института в Ленинграде было получено небольшое количество плутония. Коллектив ученых института работал над технологией выделения этого плутония, и мы готовились к тому, чтобы начать исследования его свойств. Игорь Васильевич пригласил меня к себе и сказал, что скоро сможет дать небольшое количество плутония, это будет шарик диаметром в полмиллиметра — металлурги такой шарик из металла называют «корольком». Курчатов сказал, что надо будет поставить работу по изучению свойств плутония.

Как известно, в природе плутония нет — при образовании планеты он был, но весь распался. Никто из нас не знал о плутонии почти ничего. Было неизвестно, как он выглядит, при какой температуре плавится, хрупок он или пластичен, ни физических, ни химических свойств мы не знали. О свойствах плутония мы судили, только пользуясь таблицей Менделеева: зная, в какой группе плутоний находится, могли предполагать, какими он должен обладать свойствами.

Курчатов не преминул добавить:

— На первых порах мы не сможем дать вам, металлургам, даже десятка граммов. Придётся обходиться только теми крупицами, что получим на циклотроне. Вот когда котлы начнут действовать, тогда дадим килограммы. Готовьтесь к постановке исследований новыми методами.

Надо привлечь кого-то, кто имеет опыт работы с малыми количествами вещества. Мне кажется, лучше всего пригласить тех, кто работал с платиной, — у них есть такой опыт. Я бы рекомендовал вызвать Черняева и посоветоваться. Может, поговорите с ним?

Академик Илья Ильич Черняев, крупнейший наш специалист в области платиновой группы металлов, ныне покойный, был тогда директором Института общей и неорганической химии Академии наук СССР. Когда Черняев пришел к нам, я сказал ему, что следует подготовиться к постановке исследовательских работ по плутонию. Прежде всего нам необходимо знать все его физические свойства: температуру плавления, временное сопротивление, поперечное сжатие, ударную вязкость и все другие характеристики, обычно определяемые для всех металлов и сплавов. По мере того как я говорил, лицо Черняева мрачнело. Он мне ничего не ответил и попросил перенести разговор на завтра.

— Хорошо, Илья Ильич, встретимся завтра. Какое время вас устроит?

— Давайте в десять часов.

На следующий день в десять часов утра Черняев пришел ко мне и вынул из портфеля коробочку. В ней на кусочке черного бархата были закреплены четыре шарика меди разного диаметра: в 1 миллиметр, в 0,8, в 0,6 и в 0,5 миллиметра. Черняев сердито посмотрел на меня и с раздражением произнес:

— Прежде чем давать задание, надо хоть немного соображать. Вот шарик в один миллиметр, а вот — в полмиллиметра. И вы хотите, чтобы я на этом количестве металла и температуру плавления определил, и механические свойства, и микроструктуру исследовал, и все аллотропические формы… Я думал раньше, что самая маленькая вещь на свете — комариный нос, А вы хотите получить от меня пипетку, чтобы мистоль комару в ноздри пускать?!

Мы не заметили, что рядом стоит Курчатов. Игорь Васильевич, смеясь, хлопнул Черняева по плечу:

— Правильно, Илья Ильич, вы прекрасно поняли задачу! Вот именно — нам такая пипетка и нужна. А раз вы задачу понимаете, я уверен, что вы ее решите. У Черняева раздражение мгновенно прошло, он засмеялся и сказал:

— Раз надо, так надо.

Я тоже засмеялся. Курчатов спросил:

— А вы чего смеетесь?

— Анекдот вспомнил.

— Какой?

— Один человек попал на ипподром и заметил, что у него шнурок у ботинка развязался, он нагнулся, чтобы завязать, и вдруг кто-то ему на спину накинул седло.

— Ну и что? — спросил Курчатов.

— Побежал. Что же делать, надо, так надо, первое место не занял, но на второе вышел.

Все рассмеялись, а Черняев повторил:

— Раз надо, так надо. Может, и первое место займем.

С этого дня началась организация работ по изучению свойств плутония.

Критическая масса

Ну вот, наконец, мы вступили в решающую стадию работ. Начал действовать завод по разделению изотопов урана — с завода поступили первые баллоны урана-235, легкого изотопа, необходимого для производства ядерного оружия. Уран поступил с завода в форме газа — шестифтористого урана, и его необходимо было вначале превратить из газообразного состояния в одно из твердых соединений, а затем в металл.

Возникли новые вопросы. С каким максимальным количеством урана можно вести работу, не опасаясь того, что начнется цепная реакция и работающие будут облучены? Тогда мы еще не знали точной критической массы для различных соединений урана, при которой начинается цепная реакция. Когда мы в последний раз перед этим говорили с А. П. Завенягиным, он сказал:

— Кому-то из нас надо ехать на завод — мы металлурги. Или тебе, или мне.

Я ответил:

— Поеду я, так как я отвечаю за научно-исследовательские работы, мне сам бог велел ехать.

Перед отъездом я зашел к Курчатову и спросил его, какова величина критической массы плутония в различных соединениях и в различных растворах. Он мне назвал величину для основного соединения, с которым мы должны были работать, и я выехал. На заводе эту операцию переработки мне надо было проводить вместе с одним инженером, Николаем Васильевичем, Мы должны были выпустить газообразное соединение урана — шестифтористый уран из баллона в большую фарфоровую чашу с кислотой и осадить его в форме твердого вещества. В осадке мог начаться процесс ядерного деления. Не обязательно взрывного характера, но распад ядер мог происходить с большим выделением нейтронов, и мощный нейтронный поток нас бы облучил. Николай Васильевич спросил меня:

— Какова критическая масса для этого соединения? Я назвал. Тогда он внес предложение:

— Знаете что, давайте эту работу проведем вон в том домике — там никого нет.

«Почему он так обеспокоен?» — подумал я и спросил:

— Что, взрыва боитесь?

Николай Васильевич спокойно взглянул на меня и ответил:

— Нет, не боюсь, я просто вспомнил один случай… Во время войны я жил в небольшом домике. Однажды утром, проснувшись, я пошел на кухню и начал бриться. Только намылился и побрил одну щеку, как объявили воздушную тревогу. Я все оставил в кухне на столике и пошел в убежище, а когда вернулся — домика не было. Он лежал в развалинах, но каким-то чудом кухонный столик с моим бритвенным прибором сохранился. Я подумал: «Если я человек, то добреюсь. А если животное — не смогу». И я добрился и даже не порезался… А теперь давайте займемся ураном.

Получив баллон с шестифтористым ураном, мы приступили к священнодействию, уединившись в этом отдельно стоящем небольшом домике. Закрепили на весах баллон с газом, конец шланга опустили в чашу с раствором, поставленную на весы, и начали выпускать газ. Во время проведения этих манипуляций меня неотступно преследовала мысль: а что же будет, когда мы перейдем от опытов к промышленному производству? Потребуется создать много параллельных линий, большое количество мелкой аппаратуры… А нельзя ли все-таки пустить в переработку большую порцию? Если бы можно было сразу запустить в производство большое количество шестифтористого урана, потребное количество аппаратуры резко сократилось. И я спросил:

— Николай Васильевич, а может быть, мы увеличим количество вдвое?

Он посмотрел на установленный на весах баллон и фарфоровую чашу, затем перевел взгляд на счетчики и спокойно ответил:

— Давайте.

В следующей партии мы увеличили вдвое количество перерабатываемого вещества — смотрим, нейтронные счетчики не работают: значит, никакой опасности нейтронного облучения нет.

Потом нам принесли второй баллон. Я сказал:

— Может быть, пустим в переработку все? Это как раз в четыре раза больше критической массы, названной нам. Как вы думаете, Николай Васильевич, может быть, все из баллона выпустим?

Мы выпустили из баллона весь газ. Счетчики не работали.

— Ну, хватит экспериментировать, Николай Васильевич, — сказал я.

— Не надо больше искушать судьбу, — подтвердил он.

Мы переработали все доставленные нам баллоны с шестифтористым ураном и через день вернулись в Москву, и я тотчас же направился к Курчатову. Встретил он меня с горящими от нетерпения глазами и сразу же задал вопрос:

— Ну, как?

Желая его немного подразнить, я спросил:

— Какая все-таки критическая масса для наших условий, Игорь Васильевич?

Он повторил названную перед моим отъездом на завод величину.

— А может, добавите?

— Ну, можно увеличить вдвое… Вы что, пробовали?

— А может, можно еще добавить?

— Вы что, пробовали? — повторил Курчатов.

— Пробовали. Брали в четыре раза больше названного вами количества.

Тогда он как-то по-особенному тепло посмотрел на меня и сказал:

— Рассчитанная критическая масса в десять раз больше, но вдруг мы где-то ошибаемся? Мне вас было жалко — а вдруг попробуете и сразу же увеличите количество против установленного расчетом. Что, разве я не знаю, как у нас к расчетам относятся? Ведь вот попробовали же вы?

Курчатов бережно относился к людям, с которыми работал. Несмотря на то что расчеты были произведены точно, он на всякий случай назвал меньшую величину критической массы: мало ли что может произойти, потому что люди действительно ведь любят пробовать. А если попробуют, а в расчете критической массы допущена ошибка? Или просто возьмут больше расчетного количества? Тогда катастрофа. Надо помнить, что в то время создавался совершенно новый процесс. У нас иногда не было даже общих теоретических предположений. В ряде случаев теория шла рядом с экспериментом. На основании экспериментальных данных уточнялась теория. Нередко необходимо было и теоретические основы создавать и эксперименты проводить.

Первые мощные ускорители

После памятного обсуждения вопроса о необходимости сооружения ускорителя, превосходящего по мощности ускоритель, строившийся Лоуренсом в Беркли, мы встретились втроем: Владимир Иосифович Векслер, Александр Львович Минц и я. Это было мое первое крещение в новой области. Мне пришлось принимать практическое участие в начальной стадии работ — выборе площадки.

Собрались мы в здании министерства у Ванникова, где мне была отведена небольшая комнатка, в которой мы с трудом разместились. Минц не преминул отметить:

— Хорошо, что нас только трое, четвертому пришлось бы стоять на пороге.

В. И. Векслер к этой встрече уже подготовил некоторые расчеты и оперировал цифрами. А. Л. Минц интересовался прежде всего возможностью защиты от проникающего излучения.

— В конце концов это в известной степени определит и выбор места для ускорителя, — сказал он и обратился к Векслеру: — А где вы предполагаете его разместить? Вы, вероятно, думали об этом и, может быть, уже присмотрели что-то?

— Да, конечно, — кивнул Векслер. — На этом ускорителе будут работать люди высокой квалификации. Его нельзя отрывать от Москвы. Большинство ученых, занимающихся атомными делами, связаны с Москвой. Нам предложили посмотреть площадку недалеко от университета. Там расположен совхоз с большой фермой индюшек, но его предполагалось переместить в другой район. Когда мы проходили мимо сетчатых заграждений, индюки подняли невероятный гвалт.

Минц засмеялся и сказал:

— Видимо, протестуют. Да и я считаю, что эта площадка не подходит. Мне кажется, что место для строительства должно отвечать следующим двум основным условиям. Оно должно быть изолированным, а здесь проходят две дороги и одна из них чрезвычайно загружена. Опасность облучения хотя и невелика, но все же существует.

Векслер покачал отрицательно головой и, перебивая Минца, стал доказывать, что никакой опасности облучения нет.

— Можно создать такую защиту, что за кольцо ускорителя не выскочит ни одна частица, — убеждал он Александра Львовича. А тот настаивал на своем:

— Помимо надежной защиты и исключения всяких случайностей, вторым определяющим условием при выборе места строительства должно быть наличие надежного источника энергии. Необходимо иметь бесперебойно действующую электростанцию, вырабатывающую энергию с постоянными параметрами. В окрестностях Москвы мы такого источника энергии не найдем. Его надо искать дальше.

Векслер тоже упорствовал:

— На канале Москва — Волга есть электростанция достаточной для нас мощности, мы могли бы к ней подключиться.

Вскоре мы поехали осматривать названную Векслером электростанцию.

— Вот рядом с ней можно было бы соорудить и ускоритель, — сказал Владимир Иосифович. — Площадка вполне достаточная по размерам, район тихий, ни дорог, ни больших населенных пунктов поблизости нет. Все ваши условия соблюдены, — и Векслер с улыбкой посмотрел на Минца.

Александр Львович, видимо, не разделял мнения Векслера. Это явствовало из его вопроса:

— А какой мощности электростанция нужна будет для вашего ускорителя, Владимир Иосифович?

Векслер назвал величину.

— А мощность этой электростанции какова?

— Ее вполне хватит. Она почти на тысячу киловатт больше.

— Тысяча киловатт это не такой уже большой резерв, и если согласиться с таким предложением, тогда мы полностью ограничим возможности дальнейшего развития института, который вырастет на базе этого ускорителя. Одним словом, я считаю необходимым посмотреть другие площадки.

Векслер, видимо, внутренне согласился с Минцем и не стал возражать.

На этом закончился наш первый день поисков. Уже несколько позже они были продолжены Д. И. Блохинцевым, и место сооружения ускорителя было определено примерно в ста тридцати километрах от Москвы при впадении реки Дубны в Волгу.

На выбранной площадке находилась небольшая деревенька. Место удовлетворяло всем требованиям. Но две реки создавали большие трудности для строителей, потому что грунтовые воды были близко и возникала необходимость проведения больших дренажных работ.

Следует напомнить, что проектирование и строительство самого мощного в мире ускорителя происходило в стране, только что закончившей кровопролитную войну, в стране, которая должна была возрождать районы, опустошенные во время военных действий, восстанавливать промышленность, научные учреждения.

И вот в это тяжелое время Советский Союз приступал к строительству самого мощного в мире ускорителя. Курчатов прекрасно понимал, что для дальнейшего развития ядерной физики необходимо создать солидную экспериментальную базу — без нее прогресс физической науки остановился бы. И, несмотря на то что для решения конкретной задачи по созданию ядерного оружия ускоритель не требовался, Курчатов все же настоял, чтобы создание ускорителя было включено в план первоочередных работ. Будущее показало, что он был прав.

Возведение этого сооружения вооружило советских физиков могучим средством экспериментирования и сразу же вывело их исследовательские работы на передний край науки. Энергия разгоняемых в нем ядерных частиц достигала 700 миллионов электрон-вольт.

Вскоре после введения в действие этого ускорителя началось проектирование, а затем и сооружение еще более мощного — на энергию разгоняемых частиц в 10 миллиардов электрон-вольт. При этом возникало много сложнейших вопросов, решение которых очень часто трудно было найти. Курчатов лично вмешивался, когда создавались такие ситуации. Длительное время не находилось разумного решения одной из проблем, связанных с будущей работой на ускорителе. Все, что предлагалось, было очень сложным и затрудняло бы проведение экспериментальных работ. На одном из совещаний, когда обсуждался этот вопрос, один из участников предложил привлечь к работам двух крупных специалистов. Один из них великолепно знал одну часть проблемы, второй — другую. Но было хорошо известно также, что они настолько враждуют друг с другом, что их совместная работа невозможна. Раздавались голоса:

— Да они совершенно некоммуникабельны! Это же абсолютно несовместимые люди!

— И думать нечего. Это же все равно, что пытаться протон и антипротон удержать вместе. Кроме вспышки с выделением огромного количества брани, ничего не получится, — сказал один из присутствовавших.

— А может быть, все-таки попытаться? — предложил Курчатов. — Аналогии с протоном и антипротоном здесь не подходят — ведь они все-таки советские люди.

После совещания Игорь Васильевич подошел ко мне и сказал:

— Давайте поступим так: одного пригласите вы, а другого — я. Я с ним приду к вам, когда у вас уже будет находиться первый.

Игорь Васильевич озорно улыбнулся.

«Что он задумал?» — начал было я ломать голову.

Но он раскрыл свой замысел сам.

— Я сведу их вместе у вас, будто бы они встретились невзначай, и поговорю с ними обоими сразу. Если бы я или вы пригласили их вместе, они могли бы и не прийти. А тут деваться им некуда будет. Нужна небольшая хитрость, — как бы оправдываясь в чем-то, с грустью проговорил Игорь Васильевич, и огоньки в его глазах потухли. — Давайте пригласим их на завтра в одиннадцать ноль-ноль. Если это время для них будет неприемлемым, тогда созвонимся и договоримся.

…Я пригласил одного из «трудных» людей и только стал объяснять ему, о чем бы мы хотели вместе с Курчатовым с ним поговорить, как дверь кабинета открылась и вошли двое. Курчатов поздоровался с нами, а его спутник что-то буркнул себе под нос и сел в дальний угол. Игорь Васильевич с места в карьер стал объяснять суть проблемы. Он остановился в центре комнаты и, обращаясь к двум враждующим специалистам, поворачивал голову то в сторону одного, то другого. С большой экспрессией он сказал:

— По общему нашему убеждению, проблему могли бы успешно решить вы вдвоем, объединив усилия. Нам также известно, что взаимоотношения у вас таковы, что я и слов не нахожу, как их назвать. Да это и сейчас видно!

В таком раздражении я Курчатова еще не видел.

— Но я плевать хотел на ваши взаимоотношения, — заявил он. — Если вы порядочные люди, то будьте выше ваших личных симпатий и антипатий. Речь идет о решении таких задач, перед значимостью которых должно отойти в сторону все личное. Ну, а если вы не люди, а дерьмо, то можете уходить. Такие нам не нужны.

Голос Курчатова гремел, глаза метали молнии. Наши посетители, казалось, окаменели.

— Я вам объяснил задачу. Мы можем ее решить и без вас. Но путь решения, который нам приходит в голову, очень труден. Вот как он нам представляется. — Курчатов подошел к доске и стал чертить схему. — Мы и сами понимаем, что это не то, что нам хотелось бы внести в проект.

Оба специалиста все время следили за каждым движением руки Курчатова. И вдруг один из них поднялся и заговорил:

— А зачем так, когда можно все сделать иначе. — Он подошел к доске и стал рисовать другую схему. — Здесь я условно оставляю вот этот ромб — его надо раскрыть, — и, обращаясь к своему неприятелю, сказал: — Думаю, что Петр Николаевич согласится со мной и вместо ромба нарисует конкретную схему.

Петр Николаевич быстро поднялся со своего стула, подошел к доске, взял кусок мела из рук стоящего у доски своего антипода и дружелюбно произнес:

— В принципе вы правы, а эту часть схемы лучше всего, мне думается, осуществить так. — И он стал рисовать вместо ромба своз решение этой части.

Если бы в этот момент в комнату вошел кто-то не посвященный в отношения между этими двумя людьми, он не поверил бы, что глухая вражда долгое время разделяла их. И вот они стояли сейчас у черной доски, передавали друг другу кусок мела и мирно обменивались между собой короткими репликами. Шло деловое обсуждение интересной для обоих проблемы, и они старались помочь друг другу отыскать наилучший путь ее решения.

Курчатов смотрел на них, взгляд его излучал радость.

Вскоре ускоритель был успешно сооружен и введен в действие.

В земных условиях стало возможным получать потоки заряженных ядерных частиц, которые до этого регистрировались только как пришельцы из космического пространства.

Перед окончанием работ по сооружению этого ускорителя Организацией Объединенных Наций в Женеве была созвана Международная конференция по мирному использованию атомной энергии. Туда прибыла большая группа советских ученых, в числе которых был и я. Мне было поручено прозондировать, как отнесутся руководители действовавшего в то время в Женеве Международного института ядерных исследований — ЦЕРНа к тому, чтобы советские ученые приняли участие в его работе. Я попросил В. И. Векслера, бывшего участником конференции, проехать в ЦЕРН и переговорить с руководителями института по этому вопросу.

Вернувшись из ЦЕРНа, Владимир Иосифович сообщил мне, что его миссия закончилась безуспешно. Руководящие деятели института сообщили ему, что прием новых членов в институт прекращен на пять лет. Только после окончания этого срока можно будет рассмотреть вопрос. В дни работы конференции, открывавшей, казалось, новые возможности для международного научного сотрудничества, этот акт был воспринят советскими учеными как холодный душ.

— Не хотят нас пускать! — было единодушное мнение наших физиков.

В этот день глава французской делегации Гастон Палевский устраивал прием. Прием был организован на борту парохода на Женевском озере.

После двадцатилетнего перерыва я впервые попал за границу. Я еще хорошо помнил, как широко развивались научно-технические связи в двадцатых годах и даже в начале тридцатых. А теперь руководители западного научного коллектива не хотят идти на сотрудничество с нами. Почему?

На пароходе, когда мы плыли по озеру, я встретил академика Г. С. Наджакова из Болгарии и рассказал ему о том, что услышал от В. И. Векслера о поведении ЦЕРНа. И вот тогда у нас с ним и появилась мысль о создании своего исследовательского института по ядерной физике, института социалистических стран, и проведении в нем совместных исследований. К нам подошел польский ученый, также принимавший участие в конференции. Он был такого же мнения.

Мы хотим сотрудничать. Западные ученые уклоняются от этого Ну, что же, как говорится, была бы честь предложена. У нас создана солидная экспериментальная база, мы можем и одни проводить исследовательские работы. В Дубне, где уже действуют мощные ускорители, можно будет собрать ученых социалистических стран и объединенными усилиями создать исследовательский институт по ядерной физике.

Возникшая там, на Женевском озере, идея была вскоре реализована. В 1956 году был учрежден Объединенный институт ядерных исследований в Дубне, действующий в соответствии с Уставом, которым предусмотрено равноправие всех участников и принцип открытых дверей. Работы, выполненные в этом институте, рассылаются во все крупные научные центры Европы, Америки, Азии, Африки.

Объединенный институт ядерных исследований успешно действует, обогащая мировую науку своими открытиями. Установлены связи со многими научными центрами, в том числе с ЦЕРНом, который осознал важность и полезность научного сотрудничества. Между институтом в Дубне и ЦЕРНом в Женеве происходит обмен сотрудниками — работники ЦЕРНа часто появляются в стенах института в Дубне и принимают участие в его работах, а сотрудники дубненского института участвуют в совместных исследованиях в ЦЕРНе.

Мне часто приходится встречаться с учеными зарубежных стран. Они с удовлетворением отмечают благоприятные условия для проведения совместных исследований, сложившиеся в последние годы, и с сожалением вспоминают о потерянном времени, когда носители штандартов «холодной» войны ставили всяческие препоны на путях международного научного сотрудничества.

Уже позже в исследованиях на ускорителе, сооруженном в Серпухове под Москвой, международное сотрудничество получило дальнейшее развитие и охватило не только область самих исследований, но также участие в оснащении ускорителя. Французские ученые смонтировали в Серпухове уникальную водородную камеру «Мирабель». Советские и французские ученые разработали обширную программу совместных исследований.

Но вернемся к тем временам, когда решались проблемы, до сих пор находящиеся в центре внимания мировой общественности.

Встречи с С. П. Королевым

Во второй половине сороковых годов не только мы искали людей, могущих оказать нам помощь в решении сложнейших проблем создания атомной бомбы, но и нас искали те, кто решал другие, не менее сложные задачи. К нам начали обращаться ученые, рассчитывая на то, что достижения физической науки позволят им выйти из лабиринта трудностей и откроют новые возможности для других областей знания.

Особенно большое впечатление на меня произвели три встречи с С. П. Королевым. В самом начале 1946 года мне позвонил один из работников Госплана, которого я хорошо знал много лет. Позвонил он, как оказалось, затем, что хотел познакомить меня с конструктором, занимавшимся очень важной проблемой.

— Хотя эта проблема и далека от вашей, — сказал он, — но не менее важна и сложна.

Откровенно говоря, тогда мне казалось, что сложнее и важнее нашей, атомной проблемы ничего нет. Потому звонок показался мне неожиданным и странным. К нам, в нашу епархию, никто никогда из «внешнего» мира до сих пор не обращался, если мы сами не проявляли инициативы.

— Так когда же вы могли бы встретиться с ним? — продолжал мой собеседник.

Мы условились о дне и часе встречи у него в Госплане. Этот день я хорошо запомнил. Когда я вошел в кабинет, навстречу мне поднялся незнакомый человек, среднего роста, с простым русским лицом. Высокий лоб, энергичный, волевой подбородок, плотно сжатые губы. Вот нижняя-то часть лица и произвела тогда на меня наибольшее впечатление.

«Энергичный, собранный человек», — подумал я» Мне казалось, что он сжимал губы, чтобы не расплескать собранную в нем энергию и всю ее обратить на что-то выношенное, а может быть, даже выстраданное им.

Подавая руку, он улыбнулся:

— Королев.

— Сергей Павлович, — добавил организатор встречи.

— Мне хотелось бы, чтобы вы меня проинформировали об очень важном для нас деле. Может быть, сядем? — предложил Королев.

— Пожалуйста, если я смогу дать интересующую вас информацию.

— Мы разрабатываем проект космического корабля. Собственно, пока это еще не корабль, а ракета. Корабль будет создан несколько позже. — Королев повернулся к окну и стал смотреть в хмурое зимнее небо. — Но это не меняет сути дела… Для запуска ракеты необходимо высококонцентрированное топливо. Иначе преодолеть силы гравитации и оторваться от земли невозможно.

Он поднялся со стула и стал шагать по комнате. «Волнуется, — подумал я. — Вот точно так же и Курчатов, когда затрагивает в разговоре какую-то очень крупную, волнующую проблему».

Королев вдруг остановился у окна, стал смотреть вдаль. Потом резко повернулся, подошел ко мне и, глядя прямо в глаза, спросил:

— Можно нам рассчитывать на ядерное топливо или следует остановиться на химическом?

Я замялся. Такого рода вопросы мы не обсуждали с лицами, не принадлежащими к клану атомщиков. Но дело не только в этом: о Королеве я уже слышал от Курчатова. Но не знал, что у нас в стране параллельно решаются две крупнейшие проблемы века, В каждой из них много неизвестного. Можем ли мы на нынешнем этапе развития работ помогать друг другу? А может, наоборот, этим мы станем лишь мешать друг другу? Нельзя накладывать одну трудность на другую. Тем более что это совершенно разные области. У нас очень много пробелов, белых пятен. «Одни сплошные минусы», — как-то сказал Курчатов.

«Как на Крайнем Севере, мы двигаемся по целине. Край непуганых птиц. Даже сполохи северного сияния не освещают всего, что встречает человека в Заполярье, — любил говорить Завенягин, когда после затянувшихся полночных заседаний мы возвращались домой. — Во всем нужно детально разобраться».

Одни минусы. Хотя в математике минус на минус дает плюс. Но это в математике! А как будет у нас?..

Королев сидел и ждал ответа, не спуская с меня глаз.

— Нельзя… — начал было я.

— Что — нельзя? — резко перебил меня Королев. — В нашем лексиконе этого слова нет. Да и у вас, видимо, оно не в обиходе. Что — нельзя?

— …нельзя накладывать одну трудность на другую.

— Это в принципе правильно. Вот поэтому-то я и хотел с вами посоветоваться. Мы с вами не только ученые, но также и инженеры. Ведь то, что ныне будет заложено в работе, определит основные направления исследований на ряд лет. Путь, быть может, хотя и правильный, но не самый оптимальный. Мы должны опешить. И мы, и вы. Поэтому меня и волнует вопрос, каким путем идти: развивать работы по химическому топливу или делать ставку на ядерную энергию?

— Мы еще не находимся на такой стадии, чтобы можно было говорить о возможности передачи ядерных материалов для каких-то других целей, — заметил я. — Да, по чести говоря, еще и не ведаем, что это будут за ядерные материалы, когда дело дойдет до их промышленного производства. Вы же хорошо знаете, что лабораторный образец обычно отличается от промышленного. Надо бы многое проверить на полупромышленных, пилотных установках. Но нет времени. Их надо проектировать, строить. Когда однажды я заикнулся об этом, Завенягин мне сказал: «Сам знаю, что так было бы надежнее, но для нас это неприемлемо…» — «Что же, значит, от пробирки сразу следует переходить к промышленному агрегату?» — спросил я тогда Завенягина. «Да, видимо, так, — подтвердил он. — Но результат, полученный в пробирке, должен полностью отвечать всем требованиям промышленного производства. Вот это мы и должны обеспечить. От обычной схемы создания новых производств наша отличается тем, что в ней отсутствует элемент времени. Времени у нас нет», — повторил он несколько раз. Вот так-то… Как быстро мы успеем создать промышленное производство ядерных материалов, этого я вам, Сергей Павлович, сказать не могу, да и вряд ли кто сможет… И, кроме того, насколько я представляю, вам не просто ядерные материалы нужны, а ядерный двигатель. Не так ли? Королев молчал.

— Я думал, что у вас эти задачи уже разрешены, — наконец произнес он. — Такое впечатление у меня создалось при разговоре с физиками. Теперь я вижу, что ошибался.

— Вы же знаете, что любому ученому, не связанному с производством, всегда кажется, что разработанный им процесс или созданная модель машины или прибора легко и быстро могут быть освоены на заводе, — сказал я. — Он забывает, что до создания этого процесса или модели он вынашивал самую идею не один год, производил расчеты, ставил опыты. И в этих его вычислениях и опытах участвовали помощники высокой квалификации. А для любого завода это будет совершенно новым делом, в особенности при решении задач, которыми занимаемся и мы, и вы. Ни у кого нет никакого опыта в большинстве процессов, которые необходимо создавать. Даже сами идеи, заложенные как в процессы, так и во всю технику, необходимую для этого, новы не только для нас, но и для всех стран мира. Чтобы решить эти задачи, американцы собрали ученых со всего света, а мы решаем их одни.

— Все это понятно, но скидки нам на это никто не дает. Вот это для меня ясно, — сказал Королев. — И вместе с тем я всегда боюсь просчетов, когда из институтских лабораторий мы переходим к заводскому производству. Наибольшее количество просчетов у нас всегда на этом этапе. Поэтому в авиационной промышленности при главных конструкторах мы создали опытные заводы. Конструктор должен вмешиваться в каждую мелочь и помнить: в нашей области мелочей нет. Все важно. Необходимо неукоснительно, скрупулезно все проверять и быть придирчивым. Да, если хотите, именно придирчивым: только строгое соблюдение всего, что создано конструктором и выстрадано им, может обеспечить успех. У вас, видимо, действуют те же самые законы. Я не терплю таких рассуждений: «У меня получается, значит, и у них пойдет». Пойдет-то пойдет, но когда, какие барьеры нужно будет преодолеть? Вот в чем вопрос! Поэтому я и хотел встретиться и поговорить: нам понять друг друга легче, мы с вами инженеры… Так что, вы советуете не связываться с вами и оставить пока в покое ядерное топливо как резерв на будущее? Так, что ли?

— Боюсь, что так, — подтвердил я.

— Но все-таки я хотел бы установить с вами контакт, может быть, на каком-то этапе нам потребуется то, над чем вы трудитесь. Не возражаете?

— Конечно, нет, наоборот, рад буду.

Лицо Королева осветила широкая мягкая улыбка, оно изменилось сразу, стало каким-то добродушным и располагающим. Мы расстались.

Я долго находился под гипнозом этой первой встречи, хотя и разговор-то как будто был обыденным (такие мне приходилось лести очень часто), и все же было в нем еще что-то трудно передаваемое. Чувствовалось, что Королев знает, чего хочет, будет этого добиваться и добьется. Ибо понимает, где лежат основные трудности, реально их оценивает и упорно ищет возможности их преодоления. Этот человек — реалист, знающий конкретные условия, в которых приходится действовать, и понимающий психологию людей, их слабые и сильные стороны. Такие люди редко ошибаются. Но к этому их привел длительный и нелегкий опыт.

Позже Королев стал мне звонить, спрашивать мнение об отдельных специалистах, привлекаемых к работам, а также интересоваться состоянием разработки отдельных приборов и материалов. Мы быстро перешли на «ты», подружились.

— А кто у вас главный Архимед в области защиты от радиоактивного излучения?

Я назвал. И спросил его:

— А почему это тебя так стали интересовать средства защиты от радиации? Мне думается, то, что мы используем при строительстве атомных реакторов, для ваших кораблей не годится. Защита будет иметь слишком большой вес.

— Да мне эти сведения нужны не для защиты кораблей, а для защиты будущих обитателей Луны, а может быть, Марса. Все-таки там мы высаживаться будем, и необходимо подумать о безопасности космонавтов. По всей видимости, надо будет заготовить специальные детали убежища. Отправить их на место высадки, а там собрать. Меня и интересуют методы расчета защиты, а также перечень возможных к использованию для этих целей материалов.

— Ты, видимо, скоро собираешься в космос с высадкой, если уже готовишься к строительству убежища? — спросил я.

— Вопрос о высадке еще не созрел, но готовиться надо… Остается уйма нерешенных проблем. В частности, не знаю, какую удельную нагрузку следует принять для лунного грунта. До сего времени никак не могу получить от наших «лунатиков» самых необходимых сведений. Что там за почва? Плотный, твердый грунт или же он состоит из пыли и напоминает пепел сигары? Ну, как рассчитывать и проектировать конструкцию тех деталей аппарата, которыми он опустится на лунную поверхность? Если принять слишком высокую плотность грунта, а там окажется пепел — корабль утонет в нем, и все, кто будет находиться в корабле, неминуемо погибнут.

— А ты исходи из самого худшего, — сказал я.

— Конечно, но надо знать и это худшее. Это первое. И второе — такое допущение сильно усложнит конструкцию. Все значительно усложнится, — задумчиво произнес Королев. — Вот и приходится при двух возможных вариантах искать третий — реальный и вместе с тем оптимальный. И у вас, вероятно, немало нерешенных задач — разница лишь в том, что вы решаете их на земле и для земных условий, а мы тоже на земле, но для неизвестной пока среды. Что же делать — надо искать эти решения.

Я хочу напомнить, что разговор этот происходит тогда, когда о высадке людей на Луну никто еще, кроме авторов фантастических романов, реально не думал. Королев же глубоко и конкретно оценивал перспективы замышляемых им проектов, вынашивал свои планы и готовился к их осуществлению. В его словах всегда звучали интонации серьезно изучающего вопрос делового человека.

В конце августа 1957 года, когда я собирался ехать в Вену на ежегодную конференцию Международного атомного агентства, Королев предложил мне встретиться.

— Ты, вероятно, будешь на заседании в Кремле. — И он назвал день, когда оно должно было состояться.

— Да. Будут рассматривать и наши вопросы.

— Ну, вот тогда и поговорим.

…В приемной было много народу. Королев был уже там.

— Выйдем в коридор, — предложил он. — Очень скоро мы запустим спутник Земли, — начал Королев. — Точную дату пока назвать не могу. Но ты уезжаешь, и тебя это событие застанет там, за рубежом. Поэтому тебе надо об этом кое-что знать. Вот я и хочу тебя предупредить, а то сообщение застанет тебя врасплох. Думаю, все пройдет хорошо. У меня все проверено, и никаких сомнений нет. — Сергей Павлович плотно сжал губы.

Тогда мне было еще трудно схватить всю грандиозность приближающегося события. За два дня до запуска искусственного спутника Земли у меня была встреча с журналистами. Мне задавали вопросы о том, как действует первая атомная электростанция и какие новые проекты в области использования атомной энергии разрабатываются в Советском Союзе. Отвечая журналистам, я сказал.

— Мы живем в такое время, когда сказки становятся былью, и заранее трудно определить, какие проломы в глухой стене неизвестного сделает наука.

А сам в это время думал: «Как хорошо, что Сергей Павлович предупредил меня о запуске спутника…»

Через два дня все газеты были полны сообщений о триумфе советской науки. Об этом рассказывали все радиостанции мира. Казалось, что все мировые события остановились и мир оцепенел от неожиданности. Толпы людей на улицах оживленно обсуждали происшедшее. Всех представителей Советского Союза, находившихся в зале заседания конференции, горячо поздравляли. До меня донеслись случайно слова одного из тех журналистов, что был до этого на нашей встрече.

— Какое все-таки у него предвидение! Он нам еще два дня назад сказал, что в наше время сказки становятся былью, — говорил он с горячностью своему коллеге. — Вот она, эта сказка!

А я в это время думал: «Не предвидение, а просто хорошие, заботливые и дальновидные друзья». И Сергей Павлович Королев встал перед моими глазами, спокойный, крепкий русский человек, готовый совершить подвиг во славу своей Родины.

«Как же все возбуждены запуском! Надо будет рассказать Сергею Павловичу. Теперь у него, вероятно, несколько спало напряжение».

Но это оказалось не так.

Когда я вернулся из Вены и мы снова встретились, Королев рассказал мне о том, какое огромное количество исследований и расчетов пришлось проделать ученым, работающим в его коллективе, который и дальше ведет разработки и ставит эксперименты.

— Представляю многих из них в Высшую аттестационную комиссию — на присуждение ученых степеней. Они свои знания и способности показали всему миру: спутник вращается вокруг планеты на рассчитанной орбите. Думаю, это более чем достаточно для оценки их научной квалификации. — Королев называл сотни людей и подробно говорил, что каждый из них сделал. Он хорошо знал всех, с кем работал, и мог безошибочно оценить каждого.

Я слушал и думал: «Многие ли руководители так знают людей, с которыми они работают, как знает их он?»

Королев знал многих и наблюдал за ними, опекал их. Он вмешивался, когда видел, что у человека начинают, по его мнению, проявляться неприятные черты, могущие впоследствии помешать нормальному развитию этого сотрудника, способные отвлечь его от полезной деятельности. Кое-кто ворчал даже, считая, что Королев слишком уж резко вмешивается в личную жизнь работающих с ним людей.

Как-то я был свидетелем такого случая.

На одном из больших приемов присутствовало много приглашенных людей, связанных по своей деятельности с Королевым. Я видел, как к нему один за другим подходили молодые участники приема и говорили с ним. От моего внимания не ускользнуло, что некоторые из них после разговора уходили с сумрачными лицами, а одна из девушек даже расплакалась.

Улучив Минуту, я подошел к Королеву и сказал;

— А около тебя молодежь, как пчелки около улья, крутится.

Королев был, видимо, расстроен и сердито пробурчал:

— Крутятся, да кое-кто из них не то делает, что нужно. Не понимают, что достигнутые успехи не им одним принадлежат. Нос слишком задрали и ног не чувствуют, парят в фимиаме славы. А когда споткнутся, поздно будет. Вот и пришлось напомнить об этом. Правда, кое-кому из них я сегодняшний вечер испортил. Но что делать: самомнение — это ведь особая болезнь, и ее необходимо вовремя лечить. Иначе человек пропадет… — А потом вдруг спросил про отношение к нашим успехам за рубежом: — Так ты говоришь, шумят там? Возбуждены?

— Конечно! Сколько лет им твердили об отставании России! И вот вам все сразу: и атомная станция, и космический корабль. А вот нам самим-то надо быть хладнокровными. Самое страшное — это переоценивать себя и свои достижения. Самомнение никогда не было двигателем науки. Уподобляешься пьяному. Недаром говорят, опьянение от успехов…

Я никогда не замечал, чтобы на Королева в какой-то степени повлияли те огромные успехи в развитии космической техники, созданием которой он руководил. В личном плане он оставался тем же Королевым, с которым я впервые встретился в 1946 году, когда он только что приступил к своим основным работам. На протяжении всех лет нашего знакомства он оставался тем же — простым, скромным, энергичным и целеустремленным человеком, целиком поглощенным решением поставленных перед ним задач.

…Вторая из особенно запомнившихся встреч — снова в Кремле в 1961 году. У меня был гостевой билет на сессию Верховного Совета. Зал заседания был уже полон, когда я вошел, тщетно пытаясь найти свободное место. И вдруг услышал голос Королева:

— Пробирайся сюда…

Я прошел к нему, мы поздоровались, и я сел рядом. Министр финансов делал доклад о бюджете. Цифры красочно и убедительно говорили о стремительном развитии страны и огромных возможностях поднятия ее экономики. Королев сидел задумавшись.

Во время перерыва он предложил:

— Давай походим, ноги совсем затекли. Да и голова кругом от этих цифр. Ведь у меня дни проходят в расчетах и цифрах, таких же астрономических, как и эти.

— Скажи, Сергей Павлович, — обратился я к Королеву, может быть, под влиянием новых плановых перспектив, — есть у тебя какие-то сокровенные мечты? Такие, что не дают тебя покоя?

Королев задумался. Мы долго вышагивали по Георгиевскому залу молча. Потом он заговорил:

— Конечно, есть. Мне кажется, у каждого человека они есть. Иначе не может быть.

— Ну, а о чем ты лично мечтаешь? Можешь об этом рассказать?

— А ты смеяться не будешь?

— Ей-богу, не буду, — вырвалось у меня. Королев улыбнулся, помолчал немного.

— Ты в «Комсомольской правде» читал статью Шкловского о Марсе? Собственно, там речь шла не о Марсе, а о его спутниках. Как ты знаешь, у Марса два небольших спутника — Фобос и Деймос. В статье Шкловского изложена легенда о них. Но сами спутники — астрономическая загадка, ставящая многих астрономов в тупик… Так ты помнишь эту статью или нет?

— Откровенно говоря, помню, что она была, но о чем там речь шла, уже забыл. Ведь года два прошло.

— Да, 1959-й… Раз не помнишь, слушай! До сего времени ни одна из существующих гипотез не может объяснить происхождение спутников Марса. Они, как пишет Шкловский, представляют собой уникальное явление нашей Солнечной системы… Я много перечитал литературы и о Марсе, и о его спутниках, в том числе много фантастики. Ты любишь фантастику?

— Люблю, и раньше много читал, теперь почти не читаю: времени нет.

— А я продолжаю и сейчас читать, хотя времени тоже нет. Отвожу душу, когда в больницу попадаю. Почти все перечитал, что было в больничной библиотеке, когда на обследовании лежал. Ну вот… о спутниках Марса. Кое-кто из астрономов считал, что это случайно захваченные Марсом астероиды. Но если это так, то непонятно, почему они движутся почти точно по круговым орбитам, лежащим в плоскости экватора. Спутники очень маленькие: диаметр Фобоса всего 16 километров, а Деймоса — вдвое меньше. Фобос вращается на расстоянии всего шести тысяч километров от поверхности Марса. У этих спутников есть много поразительных отличий от всех других спутников планет Солнечной системы. Шкловский говорит, что с Фобосом происходит то же, что с искусственными спутниками Земли: их движение тормозит сопротивление, они снижаются, но при этом ускоряют свое движение. О причинах торможения Фобоса астрономы и астрофизики высказывали много разных предположений, но ни одно из них не подтверждается расчетами. Только одна гипотеза может объяснить все недоуменные вопросы — если предположить, что Фобос полый, пустой внутри. Шкловский отрицает возможность существования естественного полого космического тела и приходит к выводу, что оба спутника Марса имеют искусственное происхождение. Его статья так и названа «Искусственные спутники Марса».

— Ну, а ты-то что так волнуешься? Почему эта фантастика так тебя привлекает? — перебил я Королева.

— Как почему? — удивился он и даже остановился. — Ведь если они действительно полые, значит, созданы разумными существами, — полушепотом произнес Королев.

— Что я слышу? И это говорит один из крупнейших конструкторов страны?! — Я даже опешил и как-то растерялся.

А Королев, словно не расслышав моих слов, продолжал:

— Если спутники Марса искусственные, стало быть, на Марсе действительно была высокая цивилизация и ее остатки, по всей видимости, еще сохранились. Не может быть, чтобы все исчезло! Должны сохраниться!

— Хорошо, допустим, что это так! Ты что ж, высаживаться на Марсе думаешь? — робко спросил я.

— Хотел бы, конечно! Но я инженер, а не фантаст. К решению этой задачи надо долго и тщательно готовиться. Я не хочу сказать, что это невозможно. Не переношу слова «невозможно». Мы с тобой работаем в таких областях, где оно должно быть запрещено: ведь оно только мешает и ничего не объясняет. Вместе с тем я хорошо понимаю, что достичь Марса, высадиться на его поверхности и благополучно вернуться — это сложнейшая научно-техническая проблема. Для того чтобы с ней успешно справиться, необходимо разрешить тысячи трудных частных задач. Я в настоящее время не о высадке на Марс думаю. Пытаюсь, конечно, думать, но останавливаю себя и возвращаюсь к реальности наших дней. Другими словами, я хочу решить одну частную задачу, которая могла бы стать прологом к полету на Марс.

— А именно?

— Давай сядем. На пальцах мне трудно будет, пожалуй, объяснить… Понимаешь ли, мы привязаны к тому, что находилось и находится на нашей планете, и на нас давит не только столб атмосферы, находящейся над нами, и действуют не только силы гравитации, но все традиции прошлого — вся тяжесть веков. Я часто думаю о том, как бы мыслило разумное существо, выросшее в других, не земных условиях? Ведь мозг человека развивался и совершенствовался в конкретных условиях земной цивилизации. Чего только не вынесло вещество мозга за время этой цивилизации!..

— А ты знаешь, Сергей Павлович, как-то, будучи в США, я видел любопытный фильм, — вспомнил я. — Сюжет в нем как раз и исходит из тех же примерно положений, о которых говоришь ты. Молодой человек, получивший воспитание в обществе, резко отличном от американского, прибывает в Калифорнию, и его выдвигают на очень высокий руководящий пост. Он начинает действовать в соответствии с традициями того общества, в котором вырос и воспитывался. Но в этих двух обществах все резко различно: философские концепции, традиции, психология людей. И молодой человек вступает в конфликт с новым для него обществом. Они не понимают друг друга. Он видит какое-то сумасшедшее общество. Ему страшно в нем, а они, в свою очередь, считают его ненормальным. То же самое, вероятно, будет и в том случае, о котором говоришь ты.

— Может быть, — согласился Королев. — Однако продолжим все-таки о спутниках, — предложил он. — Чего же я хочу добиться в первую очередь? Установить, действительно ли спутники Марса полые. А если они полые, промерить толщину стенки хотя бы одного из них. Такую задачу сейчас решать можно. Это тебе известно, и я не хочу на этом останавливаться. А если я решу эту задачу, тогда можно будет подумать и о решении более сложных. Меня это так захватило, что я покоя себе не нахожу. Ведь только подумай, что нас может ожидать на Марсе, если его спутники в самом деле искусственно созданные тела?! Развитие земной цивилизации шло одними путями, а если на Марсе была цивилизация, то вовсе не обязательно, чтобы ее развитие шло так же, как и нашей — земной. Разве не захватывающая перспектива — познать эти пути развития? Ведь это открывает значительно больший простор, чем XV век — век географических открытий. — Королев поднялся с диванчика, на котором мы сидели, видимо, сильно возбужденный, и затем резко произнес: — Пойдем, перерыв уже кончился — мы одни остались. Надо послушать, что будут по докладу говорить. Мне придется выступать у себя в организации.

…И третья встреча с Сергеем Павловичем, на пороге 1966 года. Был новогодний прием. Мы встретили Новый год в Кремлевском Дворце съездов, а затем через переход прошли в Георгиевский зал, где была установлена огромная новогодняя елка. Около нее стоял Королев. Стоял он один в ярко освещенном Георгиевском зале. Зеленая сверкающая елка как-то особенно подчеркивала бледность лица Сергея Павловича. Казалось, он ничего не видел. Мы с женой подошли к нему. Поздоровались, поздравили с Новым годом, Зная, что он был тяжело болен, я спросил: «Как ты себя чувствуешь?» — и сразу понял, что вопроса этого не следовало задавать. Королев посмотрел на меня каким-то отрешенным взглядом и произнес: «Ничего. — И затем быстро повторил несколько раз: — Все остается людям. Ничего». В уставших карих глазах Королева не было прежней гипнотизирующей силы, которая увлекала собеседника за границы повседневной жизни с ее мелкими заботами и треволнениями.

На меня внезапно опустилась какая-то невероятная тяжесть, вдруг стало холодно. В Георгиевском зале находилось всего несколько человек — было уже очень поздно. Я вспомнил предыдущую встречу с Сергеем Павловичем. Вон там у стены мы сидели на диванчике, когда он, объясняя мне движения Фобоса, вынул карандаш и, тщетно пытаясь найти листок бумаги, начал шутить: «Ты не знаешь, кто первым предложил использовать мел и черную доску при разговорах между учеными? Какое это было великое изобретение, как оно двинуло вперед науку! — а в глазах у него вспыхивали веселые огоньки, — Нет ли клочка бумаги, я ничего у себя найти не могу». Я порылся тогда в карманах и нашёл старый пригласительный билет. «Вот единственное, чем я располагаю». — «Ничего. Подойдет, можно обратную сторону использовать». И стал чертить траекторию Фобоса.

…«Все остается людям»… Мы уходим из зала. Тогда мне и в голову не приходило, что это была наша последняя встреча с Королевым. Вскоре его не стало.

Ядерный щит страны создан!

Четырехлетие с осени 1945 по осень 1949 года мне памятно как время чрезвычайно интенсивной и напряженной работы всех участвовавших в решении атомной проблемы.

Люди обгоняли ход времени. И каждый день был до предела насыщен событиями, закладывавшими основы многих совершенно новых процессов, конструкций приборов, каких еще не было в большинстве индустриально развитых стран мира. Огромные масштабы организационной работы требовали совершенно иного подхода. В стране нужно было создать новые исследовательские центры, конструкторские бюро, перестроить многие из привлеченных исследовательских организаций, создать целую сеть высших учебных заведений по подготовке специалистов для нарождающейся сложной области производства.

Достаточно сказать, что, когда мы столкнулись с необходимостью организовать производство нужных материалов — урана, графита и ряда других, — потребовалось огромное количество разнообразных химических реагентов высокой степени чистоты. Например, во всех лабораториях, где проводились работы с ураном или графитом, как огня боялись бора. Бор нужно было исключить отовсюду.

В то время наша промышленность многих химикатов и химических реактивов той чистоты, которая требовалась, не выпускала. Поэтому нужно было организовать производство нескольких сот новых химических веществ. А чтобы создать каждое такое производство, надо было еще разработать технологический процесс и провести исследовательские работы в условиях, когда многих методов вообще не существовало. И во главе всей этой организационной и научно-исследовательскои работы стоял Курчатов.

Надо иметь в виду, что Игорь Васильевич всегда брал на себя решение самых сложных задач — и научного, и, конечно, организационного характера. Его можно было видеть везде: и в лабораториях и на заседаниях в министерствах, ведомствах, комитетах, и в институтах. Каждая минута у него была чем-то занята, причем занята самой разнообразной деятельностью. Тот, кто думает, что Курчатов занимался только чисто физическими проблемами, глубоко ошибается. Он занимался и физическими, и химическими, и инженерными исследованиями. Слушал, давал советы, помогал доставать необходимое оборудование, материалы, привлекал людей и объяснял им, что требуется сделать, для чего это необходимо и почему так важно.

Как-то Курчатов обратился ко мне:

— Для проведения очень важных физических экспериментов нам крайне необходима фольга из чистого железа толщиной не более десяти микрон. Желательно даже не более семи микрон. Но, видимо, такую тонкую фольгу очень трудно будет изготовить. Вы металлург и, вероятно, знаете, где и кто мог бы справиться с этой задачей. Помните, что эти эксперименты очень важны для нас, а без такой фольги их не провести. Она должна быть в виде ленты шириной не менее сорока миллиметров и длиной около ста миллиметров.

Я стал думать, к кому бы обратиться? И вспомнил, что великолепный специалист-прокатчик Давид Иванович Габриелян ныне работает в исследовательском институте. Может быть, обратиться к нему? И я сказал Курчатову, что постараюсь договориться с одним из наших металлургов.

— Если он не изготовит такой фольги, то вряд ли кто-либо другой сможет это сделать, — сказал я.

На другой день я позвонил Габриеляну, рассказал ему, о чем идет речь, и на всякий случай ужесточил требование.

— Нужна фольга в виде ленты толщиной не более семи микрон, шириной в сорок миллиметров. Сможешь изготовить такую? — спросил я Габриеляна.

Давид Иванович в свою очередь задал вопрос:

— А сколько нужно?

— Нужна лента длиной в двести миллиметров.

— Двести миллиметров не могу. Не менее десяти метров. Технология прокатки такова, что короче я на нашем стане просто не могу прокатать.

И он прокатал фольгу толщиной в шесть микрон. Когда я передавал Курчатову рулончик ленты, у него глаза горели.

— Ведь вы не представляете, какое это богатство! Теперь я лично буду распределять эту ленту между институтами, выполняющими для нас работы. Ведь это такое богатство! — повторил он.

Но вот, наконец, дело подошло к пуску первых атомных котлов. (Тогда они еще назывались котлами, только позже, после I Женевской конференции 1955 года, их стали называть реакторами). И Курчатов поехал на место сооружения первых котлов и проводил там все время. Мне довелось видеть его и в этой роли — в роли научного руководителя на рабочей площадке, где строились атомные котлы. И там к нему все шли: и ученые, и инженеры, и строители. Курчатов вводил в действие первые котлы, управлял их работой, пробыв несколько месяцев на площадке. Только слово «площадка» никого не должно вводить в заблуждение — на самом деле это были грандиозные сооружения. Рядом с ними потом возникли города с многотысячным населением.

…И вот наступил знаменательный 1949 год, дни первых испытаний атомной бомбы, на которые Курчатов поехал.

В тот год мы все были в особенно нервном напряжении. Ведь никто из нас не знал, взорвется бомба или нет. Испытание должно было подвести своеобразный итог всей деятельности огромного коллектива, показать, делали ли мы то, что нужно, или шли по ложному пути, ибо создавалось то, чего еще не было. Мы должны были, в частности, получить плутоний и из него создать бомбу. Мы его получили. Но плутоний ли это?

Как-то я зашел поздно ночью к Завенягину и в стеклянном стаканчике с притертой пробкой принес небольшой королек плутония. Он долго рассматривал его и вдруг задал вопрос:

— А ты уверен, что это плутоний? — И он, оторвав глаза от стаканчика с металлическим шариком в нем, посмотрел на меня, как мне показалось, с каким-то страхом и озабоченно произнес: — А может быть, это еще что-то, а не плутоний?

Действительно: пять лет труда, миллиардные вложения, огромные усилия многих тысяч людей, занятых атомными работами, взбудоражены ученые. И вдруг не взорвется…

Мы понимали, что только взрыв бомбы даст окончательный ответ на все вопросы.

Нельзя забывать и о международной обстановке: шел 1949 год, был разгар «холодной» войны. Если взять американские газеты того времени, то можно найти в них не один десяток статей с угрозами в адрес Советского Союза, с призывами ряда американских сенаторов сбросить на СССР атомную бомбу, пока Советский Союз ее еще не имеет.

Взорвется или нет — этот вопрос, естественно, каждого из нас волновал, но больше всех, видимо, Курчатова, хотя внешне это ни в чем не проявлялось.

За год до первого испытания атомной бомбы Игорь Васильевич подал заявление о приеме в члены КПСС и специальным решением ЦК был принят сразу в члены партии без прохождения кандидатского стажа. Заявление Курчатова о приеме в партию напомнило мне те заявления, которые подавали воины Советской Армии перед боем.

Но вот, наконец, бомба взорвалась, на испытательном полигоне появилось искусственное солнце и поднялось грибовидное облако. Разрушены и искорежены специально построенные для определения силы взрыва промышленные сооружения, жилые дома, мосты, военная техника, танки, самолеты, артиллерийские орудия, вагоны и паровозы… Страна получила мощное оружие — надежную гарантию защиты завоеваний. Октября. И в этот момент у Курчатова, находившегося на командном пункте, на какое-то мгновение нервы сдали. Игорь Васильевич бросился на шею к одному из стоящих рядом товарищей и зарыдал… Но быстро взял себя в руки и стал прежним Курчатовым — волевым, энергичным, деятельным.

Быстрота, с какой Советский Союз создал атомное оружие, поразила мир. Все газеты Запада трубили до этого, что русским на создание бомбы потребуется не менее десяти, даже двадцати лет. Но никакой сенсации в нашем успехе, конечно, не было. Просто-напросто американцы выдавали желаемое за действительное. Кроме того, они делали вид, будто не знают, какой вклад внесла русская наука в раскрытие тайны строения атома. Советские ученые предвидели огромные возможности использования атомной энергии, в том числе и для военных целей, но стремились в первую очередь поставить атом на мирную службу.

Лишь трагедия Хиросимы и Нагасаки, американская угроза термоядерной войны заставила советских ученых обратить свои знания и опыт на создание атомного и термоядерного оружия. Задача была чрезвычайно сложная и в научном, и в техническом, и в экономическом отношениях. Но все условия для ее решения в СССР объективно уже существовали. Их создал своим героическим трудом советский народ, руководимый Коммунистической партией. И в кратчайший срок наше государство получило несокрушимый атомный, а затем и термоядерный щит.

За облаком атомного взрыва

После испытания атомной бомбы от геологов, производивших изыскание в районах, над которыми проходило облако радиоактивного взрыва, стали поступать телеграммы, в которых сообщалось, что по непонятным причинам у них перестали работать счетчики для определения радиоактивности горных пород. Курчатов, ознакомившись с этими сообщениями, заволновался:

— Надо немедленно выехать на места и тщательно проверить, что там случилось.

Стали спешно подбирать людей для направления в пункты, откуда пришли телеграммы. В группу вошли врачи и биологи, занимающиеся вопросами воздействия радиоактивности на живые организмы, специалист по приборам для измерения радиоактивных излучений, а во главе этой группы поставили меня. Нам дали вагон-салон и железнодорожную платформу, на которой мы разместили три автомашины — «Победу» и два «виллиса». Было дано указание наши вагоны присоединять к любому поезду, а, если такой возможности не будет, предоставлять паровоз. Чтобы зря людей не волновать, мы были названы комиссией по изучению бруцеллеза, тем более что в составе нашей группы один из врачей был в действительности специалистом в этой области. И вот мы тронулись в путь. Добрались до железнодорожной станции, находившейся в сотнях километров от места, где был произведен взрыв. Дальше двигались на машинах по грунтовым дорогам. Решили обследование начать с места взрыва, где была установлена металлическая башня с подвешенной на ней бомбой.

Добрались до базы, где размещался штаб, руководивший проведением испытаний. Работы прекратились, и людей там было немного. Нам предоставили необходимые помещения.

Я решил вначале поехать на место, где был произведен взрыв, один. На базе мне выделили машину с шофером из жителей этого района.

День был жарким, на небе ни облачка, только вдали у самого горизонта виднелась белая полоса облаков. Я сидел рядом с шофером. У нас под ногами толстый лист свинца — защита от излучения. Врачи с базы разрешили мне выйти из машины и пробыть на площадке не более десяти минут. Местность — безлюдная равнина, кое-где покрытая пучками серо-желтой засохшей травы, лишь вдалеке вздымается, как огромные застывшие морские волны, гряда довольно высоких холмов. Солнце палит. Мотор нагрелся, и вода в радиаторе кипит, а нам, по словам шофера, добираться до места еще километров семьдесят. Он предложил остановиться.

— Надо, однако, подождать, пока мотор остынет, — местным характерным говорком произнес он.

Шофер поднял капот, закрепил его, вынул коробку папирос и закурил, а я отошел от машины и увидел прыгающую от меня куропатку. Она с трудом передвигалась, волоча крыло. Я без труда поймал птицу и пошел к шоферу.

— Охотники подстрелили, что ли? — спросил я. Шофер взглянул на куропатку, вздохнул и стал объяснять:

— В этих местах охотников нет, хотя дичь и водится. И птица разная есть, и зайчишки бегают. Это не охотники причинили, а атом этот. Одним словом, она пострадала от испытаний. В первые-то дни я не одну такую пострадавшую находил, когда с начальниками по этим местам ездил.

Мотор остыл, и мы поехали дальше. Жарко, Нигде ни деревца, ни кустика. Но что это там, впереди? Я отчетливо видел озеро и высокие деревья, и мне так захотелось остановиться у берега и искупаться.

— Может быть, свернем вправо и минут на десять остановимся? — предложил я шоферу.

— Куда вправо-то? — с усмешкой спросил он.

— К озеру, вот туда! — показал я. — Отдохнем немного и поедем дальше.

— Да какое же это озеро! Все это одна видимость, и ни воды, ни деревьев там и в помине нет. Разве вы не видите, что деревья-то даже не прикасаются к земле?

Впервые я видел мираж в степи. Мы остановились. И тут-то я увидел, что стволы деревьев не достигают земли, а висят в воздухе, слегка покачиваясь. Картина стала размываться, и скоро все исчезло.

Поехали дальше. На площадке, где стояла башня, проводились последние уборочные работы. Специально оборудованные бульдозеры с защитой от проникающих излучений снимали верхний слой сплавленной почвы, отрывая ее кусками от нижележащих, неповрежденных слоев земли. Руководивший очистными работами объяснил мне, где что находилось вокруг башни. Когда мы подъезжали к центру площадки, видны были обрушенные взрывной волной строения, специально возведенные для оценки действия взрыва и производства необходимых измерений, а также изучения действий огненного шквала и радиоактивности. Отсюда нам надо будет начать свои замеры радиоактивности на почве и передвигаться по пути следования облака.

Наваждение!

Дорога из колхоза до базы пролегала вдоль реки. Мы довольно хорошо разместились в «виллисе» и после утомительного дня, прошедшего в хождениях по пастбищам и скотным дворам, наконец, смогли сесть и даже вытянуть натруженные ноги. Машина, слегка покачиваясь, двигалась по ровной, мягкой грунтовой дороге. Светила луна. С реки тянул свежий ветерок, и мы стали дремать. Но вот шофер замедлил ход:

— Куда же мы, однако, приехали? — сказал он, останавливая машину. Впереди в лунном свете виднелись дома колхоза, из которого мы только что выехали.

— Зачем же ты повернул-то обратно? — растерянно спросил шофера один из членов комиссии.

— Да я никуда и не поворачивал. Как сказано было — езжай все время по дороге вдоль реки, так я и ехал.

— Но ты же сам видишь, что назад приехали, — наперебой стали говорить все сидящие в машине. — Ты же помнишь, что река-то была слева, когда мы выезжали, а теперь она справа.

Кто-то усомнился:

— А слева ли она была? А может быть, это не тот колхоз, где мы были?

— Ну что же, поедемте до конца дороги и удостоверимся, — предложил я.

Когда машина появилась на улице колхоза, нас окружили ребята и стали кричать:

— Дяденьки, вы опять к нам приехали. Забыли что-нибудь?

— Ну, вот, видите теперь! Назад вернулись, — проворчал кто-то из наших.

— Ну, что же, поворачивайте, и поехали, — сказал я шоферу. — Нам время терять нельзя — до базы далеко.

Удрученный случившимся, он развернул машину, и мы тронулись, Я сидел рядом с шофером и, повернувшись к сидящим сзади, сказал:

— Кто из вас сомневался, где находится река? Вот она, смотрите!

Постепенно все успокоились, а усталость взяла свое — мы опять задремали, и только шофер не сводил глаз с освещенной луной дороги. Я, видимо, так же, как и остальные, заснул и пробудился от толчка резко остановленной машины.

— Да что же это такое! — услышал я встревоженный голос шофера. — Смотрите, где река-то! Опять на правой стороне.

Мы выскочили из машины. Что за дьявольщина? В лунном свете справа от нас блестела полоса воды!

— Как же это случилось? — раздались голоса. Никакого разумного объяснения никому на ум не приходило.

Наконец, шофер сказал:

— Нечистая сила нас водит. Вот что я скажу. Он как-то весь сгорбился и замолк.

— Разворачивайте машину, и поехали, — сказал я.

Но шофер испуганно произнес:

— Не могу я вести машину. Это все неспроста.

Да и мы видели, что в таком состоянии он управлять машиной не сможет. Тогда один из членов комиссии сказал ему:

— Садись на мое место. Я поведу.

Они поменялись местами, и мы снова тронулись. Я предложил тщательно следить за дорогой и рекой и при первом же признаке какого-то отклонения остановить машину, Проехав несколько километров, я заметил, что река показалась перед нами. Мы остановились, и скоро все разъяснилось. Оказывается, в стороне от колхоза находился небольшой лесок, из которого жители возили дрова, а от леса до колхоза вела хорошо наезженная дорога. Дорога же на нашу базу была проложена недавно. Обе дороги пересекались, образуя дугу. Это пересечение проходило на покрытой дерном площади, и часть дороги, ведущей из леса, при лунном свете была отчетливо видна, а наша в траве незаметна. Таким образом, мы и кружили по эллипсу. Когда мы прибыли на базу и сели ужинать, за столом разговоры неизменно вращались вокруг нашего происшествия.

— Подумать только, — сказал один из врачей, — освобождена атомная энергия, а тут вера в нечистую силу. Невероятно!

— Водитель видел взрыв атомной бомбы, и это его не особенно поразило — он был к этому подготовлен, ему объяснили, что произошло, а блуждание около колхоза вывело его из психического равновесия, — поддержал разговор биолог.

Вот так же иной раз и мы блуждаем при научных изысканиях. Выберешь без достаточных оснований какое-то направление и двигаешься по нему, не предполагая существование каких-то других путей, и кружишь по выбранному направлению, удивляясь, что приходишь на старое место. А надо бы не удивляться и недоумевать, а тщательно разобраться. Вот этого нам иногда и не хватает.

Мы долго не ложились спать, несмотря на усталость. Утром направились к станции, где находились наш вагон и платформа. Здесь привели в порядок сделанные записи — результаты проведенных измерений.

Теперь можно было двигаться дальше на восток, к следующему пункту, где мы наметили провести обследование. Это был небольшой разъезд в 200 километрах от места, в котором мы находились сейчас. Ночью нас прицепили к проходящему поезду, и спустя некоторое время мы оказались на запасном пути разъезда. Рано утром мы сгрузили «виллис» и отправились в путь. Дорога была хорошей, и мы быстро продвигались. Один из членов комиссии — его звали Борисом — взял с собой охотничье ружье.

— Может быть, заодно удастся и поохотиться. В такие места не часто попадаешь! — сказал он.

Справа от дороги — небольшая река. Вспомнили недавнее происшествие и стали весело смеяться. Вдруг Борис в сильном возбуждении закричал:

— Лиса, братцы! Ей-богу, лиса!

Он попросил шофера остановить машину и выскочил из нее с ружьем.

— Рассыпайтесь цепочкой от дороги к речке, ей наперерез. А я вон за тем кустом залягу и с тыла ее встречу.

Его разъяснения, а тем более действия были так убедительны, что мы моментально бросились к речке, образовав внушительную преграду по пути бегущего зверя.

Борис промчался до куста и залег. Лиса остановилась и затрусила назад. «Почему же Борис не стреляет?» — подумал я. А он поднялся из-за куста и, махнув безнадежно рукой, буркнул:

— Собака. — И добавил: — Черная. А я за лису ее принял.

Мы собрались у машины и, подтрунив немного над незадачливым охотником, поехали дальше. Впереди виднелось большое село.

На околице у дороги уже издали мы увидели на первом же доме большую вывеску: «Чайная».

— А что, если нам здесь перекусить? — предложил я. — Вряд ли мы скоро встретим поблизости другой населенный пункт. У нас есть с собой ветчина, колбаса, хлеб, а чай нам дадут.

Мы остановились у чайной. В это время из ее дверей вышли трое. Увидев у Бориса ружье, один из них спросил:

— Охотники, что ли? Хорошо, если бы нам помогли. Завелась около нашего села лисица-чернобурка. Убежала из питомника. Столько кур передушила, негодяйка, — и не сосчитаешь. А охотников, как на грех, в нашем селе нет. В ноги бы вам поклонились, если бы прикончили эту душегубку.

Мы переглянулись. А когда мужчины отошли, стали еще больше смеяться над Борисом:

— Вы, значит, лису от собаки по цвету шерсти отличаете. Так, что ли?

…К своему удивлению, войдя в довольно большую комнату чайной, мы увидели столики, накрытые белыми накрахмаленными скатертями. Здесь, за сотни километров от ближайшего города, в каком-то захолустном селе миловидная официантка в белом передничке предлагает меню.

— Что вы желаете?

В чайной был довольно большой выбор блюд, и мы решили здесь пообедать, а свои продукты сохранить на будущее.

Поев, мы выехали из села и в условленном месте стали производить измерения. Радиоактивность здесь была невысокой, хотя и несколько больше фона. Мы переходили от одной точки к другой, делая пометки на карте местности. Но вот из-за куста выскочил заяц. Борис вскинул ружье. Раздался выстрел, и заяц упал.

— Молодец! — раздалось сразу несколько голосов. — Ну, теперь полностью реабилитировал себя.

К концу дня мы вернулись в свой вагон, и, закончив записи наблюдений, Борис вместе с проводником вагона стал свежевать зайца. Один из врачей спросил:

— Что же вы с ним делать собираетесь?

— Как что? Зажарим и съедим. Такое жаркое получится, пальчики оближете!

— Надо сначала проверить его на радиоактивность. Может быть, его и есть нельзя? — сказал врач.

— Ну, это не трудно сделать, давайте счетчик, — и Борис сунул его в освежеванного зайца. Счетчик затрещал, и стрелка поползла по циферблату.

— Вот видите, как нашпигован радиоактивностью ваш заяц, — заявил врач.

— Не так уж сильно, — возразил Борис. — Мне думается, что с водкой он пойдет за милую душу.

— Но у нас совершенно нет водки, и достать ее в этих местах ни за какие деньги нельзя, — вставил проводник.

— Безвыходных положений не бывает, их создают паникеры, — парировал Борис. — Прежде всего надо помнить, что у нас есть спирт, его можно развести до научно обоснованного уровня — вот вам и водка.

— Но он с формалином, — вмешался в разговор один из врачей.

— Ну и что же, — не сдавался Борис. — Это только к лучшему. Если в формалине хорошо сохраняются органические экспонаты, тем более он сохранит наши с вами души. Несите спирт с формалином, и я превращу его в водку.

Борис разбавил спирт водой и наполнил стаканчики.

— Для пробы, — весело разъяснил он.

Но когда биолог поднес свой стаканчик к губам, то быстро отдернул его.

— Нет, не смогу я даже глотка сделать.

Другие, тоже понюхав, поставили стаканчики на стол.

— Эх вы! — с презрением произнес Борис.

Он взял графин. Вылил из него воду, высыпал на дно две щепотки чаю, вылил туда разбавленный водой спирт из стаканчиков, залил графин до половины спиртом с формалином из бутыли и стал трясти графин с содержимым, расхаживая по вагону и ворча:

— Наши отцы ханжу пили, и ничего с ними не случалось, а тут, видите ли, формалин им повредит. Ну, хорошо, запах не нравится, там мы его чаем отобьем.

Вошел проводник вагона и сообщил:

— Заяц ужарился, у нас все готово.

— Ну, и у меня готово, — сказал Борис. — Я думаю, можно приступать.

«Радиоактивный» заяц был съеден. После трапезы один из сидящих за столом врачей, держа в руке обглоданную косточку, в раздумьи произнес:

— Пастер на себе испытывал болезнетворное действие некоторых микроорганизмов. Что же, мы рискнули.

…Прошло шесть лет. Мне довелось в ноябре 1955 года участвовать в сессии Генеральной Ассамблеи ООН. На сессии с кратким сообщением о только что закончившейся в Женеве Всемирной конференции по мирному использованию атомной энергии выступал Генеральный секретарь ООН, а ученым, присутствовавшим на сессии, было предложено выступить перед общественностью на дискуссии по вопросам, обсуждавшимся на конференции в Женеве. Перед началом дискуссии американский врач Уоррен сказал мне, что ему как-то пришлось съесть «радиоактивный» огурец:

— Я расскажу об этом во время дискуссии. А у вас нет какого-нибудь аналогичного примера? — спросил он.

И я, вспомнив о том, как мы ели «радиоактивного» зайца, в свою очередь рассказал об этом.

— Все дело в дозах и характере радиоактивности, — говорил Уоррен. — Нельзя из радиоактивности делать фетиш.

Как иногда возникают научные теории

Приехав на место, я связался по радиотелефону с начальником геологической партии и сказал, что имею поручение поговорить с ним.

— Я нахожусь недалеко — за горой, которая разделяет нас. У нас самолет У-2, и я максимум через два часа буду у вас.

Когда он появился у нашего временного пристанища, мы поздоровались и я задал обычный вопрос:

— Ну, что нового?

— Новое началось две недели тому назад, — сказал мой собеседник. — До сего времени не могу найти никакого разумного объяснения тому, о чем хочу рассказать. История прямо-таки удивительная. Да уж лучше я изложу все как было. Мы в этом районе проводим геологическое обследование местности. Ищем уран. Но горных пород с высоким содержанием урана мы пока не обнаружили. Так вот, две недели тому назад мы вели наши обычные работы: удаляли травянистый покров, отбивали куски породы, определяли минеральный состав, замеряли радиоактивность. Содержание урана все время было невысоким и не превышало пятнадцати тысячных процента. Но все-таки район считался перспективным, и мы надеялись обнаружить месторождение промышленного значения. В тот день, как обычно, мы работали до обеда, а затем сделали перерыв. После обеда продолжили работу, и во тут-то началось это новое. Наши приборы могли обнаружить даже очень низкую радиоактивность горных пород. Другими словами, чувствительность их была очень высокой. Когда после обеденного перерыва один из работников нашей геологической партии поднес счетчик к обнаруженному склону, стрелка прибора мгновенно пробежала всю шкалу и ушла за ее пределы. Прибор зашкалило.

Мы не то что обрадовались. Нет, это не то слово. Мы обезумели от счастья. Наконец-то тяжелый труд в этой глуши увенчался успехом! Уран! Но что за оказия? Счетчик «захлебывался» от избытка радиоактивного излучения, а ни одного из известных нам минералов, содержащих уран, в горной породе не было! Мы тщательно рассматривали куски отбитой породы — никаких признаков урана. Откуда же такая высокая радиоактивность? Что является ее носителем?

Рассказчик смолк, сделал последнюю затяжку, бросил окурок и, немного смущаясь и как бы оправдываясь в чем-то, продолжил.

— Сначала мы думали, что счетчик просто испорчен. Принесли другой, но и он вел себя в точности так же. Мы опробовали все имеющиеся в нашем распоряжении приборы — они вели себя одинаково. Стрелка прибора быстро уходила за шкалу, как только мы подносили прибор к обнаженной нами утром породе. А урановых минералов не было и в помине! В чем же дело? Я был единственным в партии, имевшим высшее образование, поэтому все остальные смотрели на меня и ждали объяснения. Вот тогда-то мне и пришло в голову: а не начался ли радиоактивный распад Земли?! Эманация радия из недр проникает сквозь толщи горных пород, и счетчик фиксирует эту радиоактивность! У меня даже во рту пересохло от страшного нервного напряжения. Ведь это, значит, катастрофа, конец мира!

Я дал команду немедленно начать копать шахту с тем, чтобы измерить величину радиоактивности на глубине. Вы не судите меня строго: я все это делал будучи в каком-то трансе. К нашему удивлению, никакой радиоактивности на дне вырытой нами неглубокой шахты мы не обнаружили. Чем же тогда объяснить такое резкое увеличение радиоактивности на поверхности? Ведь до обеда, когда мы проводили замерения, счетчики регистрировали очень низкую радиоактивность, а через несколько часов, после возвращения с обеда, радиоактивность настолько возросла, что стрелки приборов отклоняются до предела.

Стали водить счетчиком по земле, где породы не было, и обнаружили, что и здесь радиоактивность значительно превосходит обычную. Собрали сухую траву, сожгли ее, золу поднесли к прибору, и опять стрелка быстро пробежала всю шкалу и уперлась в ограничитель. Ну, теперь ясно! Источник радиоактивности находится не внутри Земли, а сверху. Какие-то радиоактивные вещества осыпали землю и тот участок горных пород, где мы проводили исследования. Причем все это произошло, когда мы ушли обедать.

Я стал мучительно ломать голову, стараясь найти объяснение резкому увеличению радиоактивности. С чем же это можно связать? Гипотеза о радиоактивном распаде Земли оказалась несостоятельной: опыты показали, что источник радиоактивного излучения расположен не в недрах Земли, а вне ее. Тогда, может быть, какой-то процесс произошел где-то в космосе и на Землю занесена радиоактивная космическая пыль, как прах исчезнувших миров, как результат катастрофы, происшедшей в космосе? Человек всегда ищет сложные решения. Может быть, это от некоторого высокомерия: простые объяснения часто кажутся слишком простыми, недостойными внимания.

Я поделился своими соображениями с другими членами нашей геологической партии. Никто ничего не мог возразить против этого объяснения. Все мы были страшно возбуждены. Мы стали невольными свидетелями исключительного события. Ведь никогда никто в мире не переживал ничего подобного.

Дальнейшие поиски урана производить было нельзя: приборы не работали, их стрелки неизменно останавливались у ограничителей. Было решено тщательно все обследовать и записать. Мы собирали траву, жгли ее и проверяли пепел на радиоактивность. Потом решили определить эпицентр этой космической катастрофы и составить карту распределения радиоактивности. Вот она, смотрите!

Рассказчик развернул передо мной большой лист бумаги. В центре листа крестиком было отмечено место проведения экспедицией геологических поисков, где впервые была зарегистрирована высокая радиоактивность. От крестика, как от центра, расходились концентрические круги, на них стояли цифры.

— Что же мы сделали? — продолжал геолог. — Отметив радиоактивность на месте производства поисковых работ, мы на следующий день направились со счетчиками по разным направлениям: на восток, запад, север и юг, чтобы измерить радиоактивность на расстоянии пятидесяти километров от этой точки. — Он указал на крестик. — Мы сжигали пучки травы и замеряли радиоактивность золы, а также почвы. Результаты измерений нанесены вот на этой окружности с радиусом пятьдесят километров. Здесь уже можно было замерять радиоактивность. Она хотя и была относительно высокой, но все же в пределах шкалы прибора.

Спустя день я направил членов нашей партии на расстояние в сто километров от лагеря по тем же примерно направлениям. Вот здесь, на этой второй окружности, нанесены значения радиоактивности. Они, как видите, заметно ниже, чем на предыдущей окружности. На четвертый день мы замеряли радиоактивность на удалении в сто пятьдесят километров. Результаты этих измерений вы видите вот на этой, третьей окружности: значения радиоактивности здесь наиболее низкие.

Таким образом, в центре, у нашего лагеря, была самая высокая радиоактивность, а по мере удаления от него радиоактивность падала. Следовательно, небесная катастрофа разразилась как раз над нами!

Что это было, я сказать не могу. Взрыв какой-то звезды? Падение радиоактивного болида, сгоревшего в атмосфере? Не знаю. Космическая пыль с очень высокой радиоактивностью в центре тонким лучом устремилась к нам, на Землю. Космический катаклизм! Но почему его никто не заметил? Радиопередачи мы слушаем регулярно — нигде никто об этом не произнес ни слова. Все это кажется чрезвычайно странным. Но это не бред. Все эти цифры получены нами в итоге многих измерений, проведенных не одним человеком. В исследованиях участвовало более десяти специалистов, людей опытных. А вот теперь все нормально: и приборы работают, и необычная радиоактивность исчезла…

Я выслушал рассказ и ничего тогда не сказал геологам. Не мог. Разгадка пришла к ним значительно позже, и пришла она из сообщений печати, где говорилось о том, что в Советском Союзе было проведено испытание первой атомной бомбы.

Некоторая часть радиоактивной пыли выпала на Землю. Среди многочисленных радиоактивных осколков было значительное количество короткоживущих, это и ввело в заблуждение геологов. Ведь они замеряли радиоактивность на различных расстояниях от лагеря в разное время. Наибольшая радиоактивность была ими замерена через несколько часов после взрыва, а затем они ее замеряли через длительные промежутки времени, в течение которых значительное количество короткоживущих осколков успевало распадаться. А так как геологи передвигались от лагеря на все большие расстояния и со все большими промежутками времени, то «эпицентр космической катастрофы» у них и определился над лагерем. Если бы они догадались одновременно замерить радиоактивность и в лагере и в удалении о него, большой разницы в величине радиоактивности они не отметили бы и замечательной карты с «эпицентром космической катастрофы» над лагерем составить не удалось бы.

Вот так иногда возникают и рушатся новые теории. Рассказанный случай опровергает положение, что «были бы факты, а теорию всегда можно создать».

Посещением лагеря геологов наша комиссия завершила свою работу. Нами был собран значительный материал о распределении радиоактивности, выпадающей на почву из облаков, и о влиянии ряда факторов на это распределение.

Новые задачи

Взрыв бомбы был, естественно, основным экзаменом и основным итогом. Мы узнали, что задача решена и дело теперь только за отлаживанием технологических процессов. Дальше было уже то, что свойственно любой отрасли производства. Но для Курчатова такая деятельность была не по нутру — он искал новые пути и возможности.

Стали появляться проекты новых атомных реакторов, возникли новые физические идеи. И естественно, что после успешного решения проблемы ядерного деления в порядок дня встала проблема термоядерного синтеза, в том числе сначала неуправляемого, хотя Курчатов уже в то время вынашивал мысль об управляемом термоядерном синтезе.

После удачных испытаний атомной бомбы стали быстро проводиться работы по водородной бомбе. И здесь так же ярко проявились талант и смелость Курчатова. Он стал энергично искать наиболее разумные пути быстрого решения этой чрезвычайно сложной проблемы.

Известно, что примерно на 6 тысяч молекул обычной воды содержится одна молекула тяжелой воды. Мы в свое время долго думали, как ее «вытащить». Необходимо было разработать новые для нашей страны технологические процессы производства. В конце концов мы эту задачу решили. Но вот в порядок дня встало создание водородной бомбы, для которой нужна не тяжелая вода, а тяжелый водород — дейтерий. Ведь это газ. Как же газ включить в бомбу? И долго мы ломали голову над тем, в какой форме водород может быть введен в бомбу. В связи с этим потом возник вопрос о создании ряда сложных производств, таких же сложных, как производство легкого изотопа урана — урана-235 и плутония.

Все эти проблемы были успешно решены. И если мы позже, чем американцы, взорвали бомбу деления, то зато раньше их создали бомбу синтеза — водородное оружие.

Быстрое решение «проблемы века» для многих на Западе казалось невероятным. Они терялись в догадках, тщетно пытаясь найти этому объяснение, и нередко приходили к нелепым выводам. Неудивительно, что советские ученые, появившиеся в странах Запада после успехов в области атомных исследований и завершения их созданием ядерного оружия, а также достижений в области завоевания космоса, привлекали большое внимание. Их засыпали вопросами, стараясь понять, чем же все-таки объясняются эти потрясающие успехи Страны Советов.

Я вспоминаю одного голландского журналиста, который задал мне вопрос, интересовавший тогда буквально всех. До сего времени перед моими глазами стоит этот журналист — высокий, худой, нервный… Вопрос был такой:

— Профессор, скажите, чем вы как ученый объясняете, что Советский Союз, не будучи самой индустриально развитой страной, первым построил атомную станцию, первым построил судно с атомным двигателем и первым запустил искусственный спутник Земли?

Я тогда, в свою очередь, спросил журналиста!

— А если я вам это объясню, вы опубликуете?

— Да.

— А где у меня гарантия? Он ответил:

— Я редактор газеты.

— Хорошо. Но ответ у меня будет длинный.

И мне пришлось ему рассказать о том, что хорошо известно нам, советским людям, и что недостаточно отчетливо понимают за границей: о преимуществах социалистического строя, о возможности концентрировать свои усилия на основных вопросах, об отсутствии в СССР тех трудностей, которые имеются в капиталистических странах, где один концерн заинтересован в одном, другой — в другом, третий — в третьем… И так далее. Тогда журналист, внимательно слушая и записывая, сказал:

— Что же вы хотите сказать — у вас прогресс, а в капиталистических странах нет никаких успехов и никакого прогресса?

— Нет, я не могу этого сказать. Но ведь вы мне совсем другой вопрос задали: почему мы первые создали и атомную станцию, и ледокол с атомным двигателем, и спутник. Я вам ответил…

Свое слово голландец сдержал — интервью было опубликовано.

…Успехи в атомных исследованиях оказывали и оказывают существенное влияние на многие другие области науки и промышленности, поднимают их на новую ступень.

Достаточно сказать, что появление радиоактивных изотопов дало возможность в ряде отраслей промышленности по-новому поставить контроль и управление производственными процессами.

Курчатов это знал и всячески пропагандировал широкое использование радиоактивных изотопов. Как-то у себя в институте Игорь Васильевич организовал совещание и пригласил министров, их заместителей, работников Госплана и других руководящих работников. Его не занимало, как выражаются юристы, конституционно ли это собрание. Он просто считал, что это нужно для страны, и поэтому проблемой надо заниматься. Когда все собрались, кто-то в шутку заметил, что Курчатов созвал заседание Совета Министров — столько министров и их заместителей там оказалось. Большинство из приглашенных на совещание пришли, да к нему и не могли не прийти — он умел так поставить вопрос, что отказаться было невозможно.

На совещании Курчатов выступил с докладом о том, какое значение имеют радиоактивные изотопы для народного хозяйства страны. Там присутствовал заместитель министра здравоохранения, и, обращаясь к нему, Игорь Васильевич сказал, что с помощью радиоактивности мы можем диагностировать заболевания и лечить многие из них. И поэтому надо этим заниматься, надо дать в клиники и больницы радиоактивные изотопы. Мы, сказал Курчатов, дадим медикам то, что им нужно.

Он обращался к металлургам, к химикам, к пищевикам, к текстильщикам, к представителям многих других отраслей промышленности. Никакого отношения к военным аспектам применения атомной энергии обсуждавшиеся на совещании вопросы не имели. Широкое применение изотопов сделало буквально переворот во многих областях: в автоматике, в управлении, в контроле, в исследованиях. Мы сейчас используем огромное количество радиоактивных изотопов в самых различных областях.

Со времени пуска в действие первого атомного реактора в нашей стране прошло уже более четверти века. В течение этого времени производство радиоактивных изотопов для нужд народного хозяйства страны, для медицинских целей, проведения научных исследований непрерывно росло.

Значительно возросло также количество изготовляемых стабильных изотопов. Только в течение 1971 года в нашей стране было выпущено 156 различных радиоактивных и 232 стабильных изотопа. Номенклатура изотопной продукции в целом достигла более 3000 наименований. Радиоактивные изотопы в СССР применяют более 5000 научных и промышленных организаций.

И. В. Курчатов придавал важнейшее значение широкому использованию атомной энергии во всех ее формах. Он видел большие возможности этого фундаментального открытия нашего времени не только для проведения контрольных функций, механизации и автоматизации производственных процессов, но также и для изменения свойств многих материалов путем воздействия на них радиоактивными излучениями и получения материалов с новыми свойствами.

Будучи ученым с конкретным образом мышления, И. В. Курчатов активно поддерживал связи с большинством руководящих деятелей министерств и ведомств. Он лично знал наиболее крупных научных работников и инженеров отраслевых исследовательских институтов и конструкторских бюро и не только старался понять их сегодняшние нужды, но, со своей стороны, всегда стремился убедить их в необходимости использовать в производстве то или иное достижение или открытие современной науки.

Мне не раз приходилось присутствовать при его разговорах со специалистами. И когда я слышал его убедительные доводы, почему необходимо использовать в этом конкретном производстве тот или иной прибор с радиоактивным излучением или поставить исследования по воздействию излучения на технологический процесс на каком-то участке производства, мне порой казалось: ну как же он может давать такие конкретные рекомендации? Ведь он очень далек от этих производств! Но специалисты с ним соглашались и ставили эксперименты, часто приводившие к интересным результатам.

Первые атомные электростанции

Огромно значение изотопов в народном хозяйстве страны. Они играют чрезвычайно важную роль в научно-исследовательской области, переоценивать которую чрезвычайно трудно. Изотопы стали глазами исследователя, позволяя ему заглянуть в области ранее недоступные. И все же, несмотря на все это, основное направление в реализации фундаментального открытия ядерной физики XX века — деления атомных ядер — заключается в энергетическом использовании его как нового мощного источника энергии.

Курчатов, который обладал хорошо развитым чувством предвидения большого ученого, это понимал и прилагал большие усилия к организации работ по атомной энергетике.

Курчатов предпринимал активные меры к тому, чтобы широко поставить необходимые научные и инженерные работы в области ядерной энергетики. Именно он предложил и продвигал строительство первой атомной электростанции в Обнинске под Москвой. Не успело еще закончиться строительство этой станции, как Игорь Васильевич начал вызывать людей, проводить совещания и настойчиво, со свойственной ему неуемной энергией поднимать новые вопросы по созданию атомных реакторов самого разнообразного типа для более мощных электростанций.

Его энергией и усилиями возникли научно-инженерные проекты Воронежской и Белоярской станций. Поэтому вполне заслуженно и оправданно Белоярская атомная электростанция и носит его имя. То, что посеяно Курчатовым, ныне дает обильные всходы и отмечается разработкой проектов новых, еще более мощных атомных электростанций.

Работы в области мирного использования атомной энергии, как и все другие научные и технические исследования, осуществляются в Советском Союзе планомерно, в соответствии с общим планом развития народного хозяйства страны. Они планируются на основе не только текущих, но и будущих потребностей советского общества.

Наша программа строительства промышленных атомных электростанций и исследовательских работ по атомной энергетике вызвана не тем, что Советский Союз испытывает недостаток в органическом топливе. Запасы органического топлива и гидроресурсы в СССР обеспечат нужды страны на длительное время и в больших масштабах.

Дело в том, что атомная энергия имеет ряд преимуществ перед другими видами энергии. Энергия ядерных процессов является наиболее концентрированной формой энергии. При сжигании одного килограмма даже наиболее калорийного химического топлива можно получить только 12 тысяч килокалорий. При делении же ядер одного килограмма урана выделяется 16 миллиардов килокалорий. Ядерное топливо является легко транспортируемым видом топлива; там, где сейчас требуются сотни тонн угля, можно будет обойтись килограммами урана.

Среди ученых нет споров о том, можно или нельзя рассматривать ядерное деление как практический источник энергии. Этот вопрос решен положительно. Горячо обсуждаются и ведутся острые дискуссии по другим вопросам — как преобразовать атомную энергию наиболее дешевым путем, как снизить стоимость изготовления оборудования и строительства атомных станций, как повысить радиационную безопасность и долговечность работы основного оборудования, а также повысить долю энергии, вырабатываемой атомными электростанциями, в общем энергетическом балансе.

Курчатов, будучи большим реалистом, понимал основные трудности проблемы и энергично их устранял, прокладывая пути к энергетике будущего.

Проблема термоядерного синтеза, о чем мечтал Курчатов, еще не решена. Она пока не вышла из стен лабораторий. Но я глубоко убежден, что и эта проблема также будет решена. Академик А. П. Александров на упомянутой уже энергетической конференции в 1968 году, говоря об атомной энергетике, так оценивал проблемы термоядерного синтеза: «Более отдаленной рисуется перспектива использования энергии термоядерного синтеза легких элементов, однако и здесь, в труднейшей области физической теории и эксперимента, усилия научных коллективов разных стран ощутимо приблизили решение, и я думаю, хотя мне хорошо известны данные о продолжительности жизни, у меня есть большие шансы увидеть первые устройства с самоподдерживающейся управляемой реакцией синтеза тритийдейтериевой смеси».

Надо помнить, что начало этим работам тоже положил Курчатов.

Первая в мире атомная электростанция мощностью пять тысяч киловатт была введена в действие в Советском Союзе в июле 1954 года. В 1974 году было отмечено 20-летие ее непрерывной деятельности. Первая атомная электростанция была научно-экспериментальной базой, на которой проверялись и обрабатывались отдельные элементы конструкций и проходили обучение кадры энергетиков.

После пуска первой станции начались работы по сооружению более мощных атомных электростанций. В 1958 году в СССР была введена в строй первая очередь Сибирской атомной электростанции, сейчас ее мощность превысила 600 тысяч киловатт.

Как-то Курчатов пришел ко мне, когда у меня в комнате находился А. П. Завенягин. Было уже поздно, и мы собирались с ним уходить домой.

Игорь Васильевич был сильно возбужден и с места в карьер начал излагать свою новую идею.

— А знаете, Авраамий Павлович, мы смогли бы облагодетельствовать строителей, — и он с хитринкой взглянул на него, зная, что Завенягин не равнодушен ко всему, что касается строительства.

— Чем же вы хотите облагодетельствовать строителей? — спросил Завенягин.

— Мы могли бы создать реакторы для электростанций небольшой мощности. Можно было бы смонтировать энергетическую установку с таким реактором на гусеничном ходу, и строители могли бы ее передвигать с одной площадки до другой. Топлива к ней подвозить не потребуется, его расход составит два-три килограмма в год, а управлять ею будет очень просто.

Завенягин пробовал было несколько снизить оптимистический пыл Курчатова, но это ему не удавалось.

— Обеспечение строителей электроэнергией — дело, конечно, очень важное, — начал было Авраамий Павлович, но Курчатов его перебил:

— А раз важное, так надо немедленно и заняться этим делом.

— Но при проведении строительных работ необходимо решать много других сложнейших проблем, — продолжал Завенягин. — Ведь нам приходится строить в местах, еще не обжитых, и многие тривиальные для обычных условий задачи вырастают в сложнейшие проблемы. В особенности, когда строительство ведется в удалении не только от промышленно развитых районов, но даже от населенных мест. В таких случаях строителям часто приходится превращаться в робинзонов.

— Робинзон с атомной электростанцией — это уже будет не тот Робинзон, о котором писал Дефо, а Робинзон особого рода, — возражал Курчатов.

— Да с вашей электростанцией на гусеничном ходу не везде и доберешься до места строительства, — вставил Завенягин. — Мне приходилось вести строительство за Полярным кругом, как вы знаете. Попробуйте доставить туда такую станцию! Уже это одно является очень сложным делом.

— Я и об этом тоже думал, — упорствовал Курчатов. — Можно создать станцию из отдельных транспортабельных блоков, доставить отдельные блоки на самолетах и сбросить их на парашютах прямо на строительную площадку… Кстати, нам следует также подумать о создании самолета с атомным двигателем, ведь тогда снимется вопрос о максимальной длительности полета без посадки. Можно будет летать куда угодно, до любой точки на планете. Хочу поговорить на эту тему с Сергеем Павловичем Королевым, Надо будет его взбудоражить! В этой области, мне думается, атомная энергия также может найти применение. О транспортабельных атомных электростанциях я уже консультировался. Сегодня у меня был разговор с Дмитрием Васильевичем Ефремовым. Он и специалист великолепный, и организатор хороший — ведь министр электропромышленности.

Игорь Васильевич глубоко чтил Ефремова. Они были близкими друзьями в течение многих лет. Завенягин знал это и с улыбкой сказал:

— Да вы с ним старые друзья — как же он будет возражать против ваших предложений! Ну, сейчас поздно, давайте сегодня на этом закончим наш разговор. А позже к нему вернемся. Игорь Васильевич, — предложил Завенягин. — А за заботу о строителях примите мою благодарность и не сердитесь на нас, грешных.

…В начале шестидесятых годов передвижная атомная энергетическая установка и транспортабельные атомные электростанции были спроектированы, построены и введены в действие. Но Курчатова уже не было в живых.

Курчатов занимался не только проблемами сегодняшнего дня, но неизменно думал о будущем и постоянно заглядывал в это будущее, стараясь распознать наиболее вероятные пути развития физической науки, да и не только физической. Уделяя большое внимание вопросам практического использования результатов научных исследований, он не оставлял без внимания основные проблемы «большой» науки и принимал энергичные меры к тому, чтобы обеспечить все необходимые условия для наиболее успешного проведения фундаментальных научных работ в широком масштабе. При активном участии Курчатова в Советском Союзе стали строиться мощные ускорители ядерных частиц, что вывело фундаментальные исследования советских ученых в области ядерной физики на передний план мировой науки.

Пожалуй, не было такой области в физике, которая не волновала бы Курчатова, — будь то возникновение новых теоретических концепций, или появление новых приборов для регистрации излучений, или открытие новых возможностей использования атомной энергии, Курчатов приходил в возбуждение и немедленно приступал к активной деятельности. Он отыскивал сведущих людей, с пристрастием допрашивал их не только «в общем и целом», но докапывался до мельчайших деталей и не успокаивался до тех пор, пока не приходил к какому-то определенному выводу. И если был уверен, что дело важное, то развивал бешеную деятельность по организации необходимых работ.

Как-то министр цветной металлургии Петр Фадеевич Ломако поставил передо мной вопрос о возможности использования атомного взрыва для вскрытия рудного месторождения. Речь шла о том, чтобы взрывом снести верхнюю часть — «шапку» холма, под которой находилось месторождение молибденита. Содержание молибденита в рудном теле было невысоким, и добывать его шахтным способом было невыгодно, а при открытой разработке месторождение представляло бы значительный интерес.

Для вскрытия месторождения и подготовки его к открытым работам требовалось переместить значительное количество горной породы. Расчеты показывали, что при использовании обычно применяемой в практике взрывчатки потребуется заложить очень большое ее количество, и все же специалисты не гарантировали успеха. Вот тогда и возникла мысль об использовании ядерного взрыва. Удаленность месторождения от ближайших населенных пунктов и рельеф местности как нельзя благоприятствовали проведению такого взрыва. Я пообещал П. Ф. Ломако поговорить по этому вопросу с Курчатовым.

И вот, когда я рассказал Игорю Васильевичу, о чем идет речь и какие перспективы открываются по использованию ядерных взрывов для таких, в частности, целей, как проведение вскрышных работ на угольных и рудных месторождениях, он буквально загорелся:

— Да ведь это же великолепно! Как же это мне на приходило в голову!

Но до проведения такого рода работ Игорь Васильевич, к сожалению, не дожил.

Подготовка новых научных кадров

Говоря о Курчатове, нельзя не сказать и о том, что характерной особенностью его была забота о подготовке молодых кадров, особенно в области ядерной физики. Началось это с первых дней организации широких научных исследований по атомной проблеме.

Дело в том, что, когда мы начали заниматься атомной проблемой, ученых, которых можно было привлечь к этим работам, имелось не так много. Ядерная физика сама по себе была очень молодой наукой, и лиц, которые занимались атомным ядром и радиоактивностью, было мало. Что же касается инженерного состава, который мог бы практически реализовать замыслы Курчатова по созданию промышленных установок, — таких людей вообще не было. Поэтому вопрос подготовки кадров приобрел большую остроту.

В то время уже началась подготовка кадров для атомных работ в нескольких институтах, в том числе в Московском государственном университете. В МГУ тогда физиков по проблемам ядра фактически не готовили. Больше того, среди части ученых бытовало даже мнение, что теория относительности является идеалистической. Этот вопрос был одним из тех, на которых «скрестили мечи» физики МГУ и академических институтов. Все это волновало Курчатова. Он решил активно вмешаться, чтобы оздоровить положение в Московском университете.

Курчатов попросил В. А. Малышева, тогда заместителя Председателя Совета Министров СССР и члена Научно-технического совета, который занимался атомной проблемой, собрать физиков. Малышев собрал совещание, и Курчатов подробно проинформировал их о положении дел в МГУ. Заседания шли несколько дней. Мы обдумывали, кого из ученых следовало бы привлечь для преподавания, кого следовало бы рекомендовать деканом на физический факультет МГУ.

Нынешний декан физфака Фурсов был ближайшим соратником Курчатова. Игорь Васильевич просто уговорил его взять на себя тяжесть руководства факультетом.

Курчатов занимался не только вопросами подготовки специалистов в МГУ, но и вместе с Завенягиным, Ванниковым и другими посвятил много времени и труда, чтобы организовать подготовку кадров и в масштабе всей страны. По его советам в ряде институтов такая подготовка кадров была организована для создающейся атомной промышленности. Сюда входили геологи по разведке урановых руд и горняки по созданию урановых рудников, специалисты для работы на атомных котлах и специалисты по разделению изотопов урана, по радиохимии, по тяжелой воде, по обогащению урановых руд и так далее.

Помню, мы как-то сидели вместе с Курчатовым у А. П. Завенягина. Авраамий Павлович графил лист бумаги и записывал в клеточки новые специальности и требующееся количество специалистов. Затем Завенягин стал задавать Курчатову вопросы, стараясь уяснить, что должны знать отдельные специалисты, чтобы управлять наиболее ответственными операциями на промышленных объектах. Потом он перешел к чисто производственным вопросам, выяснял, какие могут быть отклонения от нормального процесса, к чему это может повести, какие наиболее опасные ситуации могут возникнуть и какие следует принимать меры, чтобы устранить появившуюся опасность или, что лучше, предупредить ее появление.

Игорь Васильевич терпеливо выслушивал вопросы и давал пространные объяснения. А затем не без озорства сказал:

— Вы как следователь по особо важным делам, не спрашиваете меня, а допрашиваете.

Завенягин был чрезвычайно серьезен и продолжал:

— У нас аналогичных производств, как вам хорошо известно, не было. И мы еще не совсем ясно представляем, как будет выглядеть в действительности то, что мы соорудим. А на этих не совсем для нас ясных производствах должны будут работать подготовленные нами специалисты. Мы должны предусмотреть все. Подготовка специалистов даже для давно сложившихся производств трудна, а у нас она будет неизмеримо труднее. Существующие производства в своем развитии шли от простого к более сложному. Мы же должны сразу начинать с невероятно сложного. Когда мы полностью овладеем этими процессами, мы, видимо, будем их упрощать.

— А может быть, наоборот, усложнять, — с какимто задором вставил Курчатов. — Физическая наука не будет стоять на месте, и возникнут новые проблемы.

— Тем более, — согласился Завенягин. — В этих условиях нам необходимо особенно тщательно определить, какого типа специалисты нам прежде всего потребуются. Для того чтобы управлять производствами, которые мы создаем и будем создавать, нам необходимы будут прежде всего физики и радиохимики, хорошо разбирающиеся в этих областях науки. Вместе с тем они должны владеть инженерным подходом для решения практических вопросов. Это должен быть и физик, и инженер одновременно.

— Должна быть организована инженерно-физическая подготовка специалистов, — согласился Курчатов.

Вот тогда, во второй половине сороковых годов, и созрела мысль о необходимости создать новое высшее учебное заведение по подготовке кадров для нарождающейся атомной промышленности. Для того чтобы возможно быстрее решить вопрос с кадрами, в ряде действующих уже высших учебных заведений были созданы факультеты для подготовки специалистов для новой промышленности.

Чтобы возможно быстрее начать их выпуск вновь созданным институтом, начали отбирать студентов со старших курсов других учебных заведений и предлагать им перейти в новое учебное заведение. Отбирали студентов, имеющих склонность к физико-математическим наукам. С этими студентами я позже встречался, когда мне пришлось самому, помимо обязанностей заместителя Ванникова, еще взять на себя заведывание кафедрой в этом новом учебном заведении.

Когда мы уже с Ванниковым и Завенягиным практически обсуждали вопрос о создании нового учебного заведения, Авраамий Павлович напомнил мне о том, как таким же примерно путем решался вопрос о кадрах, когда в начале двадцатых годов в СССР стали возникать новые отрасли промышленности.

— Ты помнишь, как мы производили отбор студентов со старших курсов Горной академии и направляли их в учебные заведения авиационной промышленности?

Очень остро стоял теперь вопрос о профессорско-преподавательском составе, о тех, кто должен читать учебные курсы студентам. Все было ново. И многие из руководителей атомных исследований, как почти единственные специалисты в своих областях, должны были читать лекции.

Сам Курчатов в то время лекций уже не читал: у него на это просто не хватило бы времени. Но он работал с высшим командным составом, и те, кто читал лекции, знали Курчатова и поэтому понимали, что именно нужно читать студентам. Тут была прямая связь.

Перестройка эта принесла свои плоды, и в пятидесятых годах в наших центрах появилась молодежь, успевшая получить подготовку по необходимым специальностям. Многие стали впоследствии известными учеными. Игорь Васильевич был прав, когда заявил на XX съезде КПСС, что объем атомных работ очень велик, но и силы наши теперь велики. «На смену небольшому отряду ученых, которые начинали работу, выросла воспитанная партией армия ученых, инженеров, конструкторов, сильная, молодая, способная решать труднейшие задачи».

Вызов принят

Осенью 1959 года с группой советских ученых мне довелось побывать в США и, в частности, посетить Окриджскую атомную лабораторию, где уже работало около пяти тысяч человек. На пресс-конференции, которая была организована после посещения Ок-Риджа, любознательные журналисты задавали разного рода вопросы, в частности, мне задан был вопрос, как это нам удалось так быстро построить установку «Огра» для термоядерного синтеза.

— В этом году в Советском Союзе находился председатель атомной комиссии США. Когда он вернулся, то сказал, что видел термоядерную установку «Огра», которая построена за восемь месяцев, тогда как для строительства аналогичной установки в США потребуется два с половиной года. Скажите, пожалуйста, почему нам потребуется два с половиной года на то, на что у вас ушло всего восемь месяцев?

Я ответил, что американских условий не знаю, и поэтому они сами должны разобраться, почему им надо два с половиной года. Но на вопрос, как нам удалось построить «Огру» за восемь месяцев, ответить могу. И я рассказал историю о том, как в небывало короткие сроки было налажено производство танков Т-34 на одном из уральских заводов. Мне ответили:

— То было военное время, тогда был особый подъем. Но что помогло вам теперь, в мирное время?

И тогда я сказал:

— А теперь нам помог научный обозреватель газеты «Нью-Йорк таймс» Финни, который, кстати, присутствует на пресс-конференции.

А дело было вот в чем.

В марте 1958 года Финни побывал в Женеве, где в то время шла подготовка ко II Женевской конференции по мирному использованию атомной энергии, и написал, что на конференции Соединенные Штаты возьмут реванш у Советского Союза за спутники. Финни полагал, что США покажут размах работ по термоядерному синтезу и продемонстрируют много новых термоядерных установок. Надо напомнить, что прошло уже два года со времени знаменитого выступления Курчатова в Харуэлле (Великобритания), после которого исследования по термоядерному синтезу получили во многих странах особенно большой размах.

На Женевских конференциях был установлен такой порядок: доклады, которые читались на заседаниях, иллюстрировались экспонатами национальных отделов выставки. На конференции говорили о термоядерном синтезе — и демонстрировали на выставке модели установок по термоядерному синтезу. Говорилось об атомных электростанциях — и показывали модели атомных электростанций. Говорилось об использовании двигателей в кораблях — и показывали макеты, чертежи или фотографии судов.

В то время у нас уже сооружалась самая крупная в мире термоядерная установка «Огра» (она и сейчас действует в Институте атомной энергии имени И. В. Курчатова, и ее демонстрировали неоднократно не только советским ученым, но и иностранным гостям), но подготовка экспозиции советского павильона на выставке в Женеве проводилась с большим опозданием от установленного графика.

Когда Игорь Васильевич узнал о статье Финни, он поехал на завод, где сооружалась «Огра», и сказал рабочим, занятым изготовлением оборудования для установки:

— Нам сделан вызов: американцы хотят взять реванш за спутники. Мы вышли в космос, кое-кто в Америке раздражен этим и хочет показать, что если их обогнали в космических исследованиях, то они обошли нас в другой области — по управляемому термоядерному синтезу. Как, примем вызов?

Рабочие ответили:

— В доску расшибемся, но сделаем!

И построили установку за восемь месяцев.

Этот случай говорит о Курчатове как о тонком психологе, хорошо понимавшем душу русского человека и использовавшем свои знания для борьбы за решение важнейших задач, которые стояли перед страной. Игорь Васильевич обладал необыкновенным даром зажигать людей.

А в конце той пресс-конференции я не мог отказать себе в удовольствии процитировать одно из любимых четверостиший русского поэта прошлого века Федора Ивановича Тютчева:

Но боюсь, что не все присутствовавшие на пресс-конференции в американском штате Теннесси поняли, в чем здесь дело.

«Солдат Курчатов»

Многие любят жаловаться: я устал, у меня голова болит, я занят, времени нет… А Курчатов никогда и ни на что не жаловался. Я проработал с Игорем Васильевичем больше пятнадцати лет и за все это время не слышал от него ни одной жалобы ни по какому поводу. Чувствовал он себя иногда очень плохо: уже после первого инсульта левая нога начала отказывать, была немного парализована, и он ходил с палочкой, но лечиться не любил и всегда спешил сделать максимум того, что мог.

Помню, как-то застал я Курчатова дома — он болел, лежал в постели. В руках у него была толстая книга, куда он заносил заметки для памяти и поручения, которые он давал сотрудникам. Рядом, у постели, стояла Анна Филипповна, его лечащий врач, и просто умоляла:

— Игорь Васильевич, вы больной человек, нельзя же так!

Он отвечал:

— Я все выполняю. Вы сказали лежать. Я лежу.

Но он и больной, в постели, работал так же интенсивно, как в служебном кабинете. К нему и домой шел постоянный, нескончаемый поток людей. Он их вызывал, говорил с ними, рассказывал, слушал, записывал, что надо было сделать.

По словам Марины Дмитриевны, жены Игоря Васильевича, вставал он часов в семь утра, быстро завтракал — ел он вообще быстро — и обязательно куда-нибудь направлялся. Или к себе в институт, или выезжал на завод, или на совещание, на встречу.

Он все время был в движении — с кем-то говорил, кому-то что-то рассказывал, кого-то слушал.

Все его время поглощалось научной и организационной работой. Он сам выезжал в другие институты, в лаборатории, на заводы, принимал людей, выслушивал их, советовался, объяснял те задачи, которые нужно было решить… Возьмем только одну, небольшую часть огромной атомной проблемы — сам реактор. Сколько тут возникало вопросов!

Прежде всего уран. Постановка всех исследований, связанных с ним. Это и месторождения урановых руд, и добыча руды, и переработка ее, и очистка урановых солей, и получение из них металла, и исследование всех его свойств… Причем все новое. И это только одна урановая проблема.

К Курчатову шли самые разнообразные люди, и он должен был ставить задачи, которые не все даже понимали. Сейчас многое кажется простым и несложным, а тогда ведь было совсем не так. И со всеми этими вопросами, со всем тем, в чем сами не могли разобраться, люди шли к Курчатову.

Я вспоминаю одно из заседаний, где обсуждались методы анализа тяжелой водой. Как к этому подойти, за что «зацепиться»? Скоро будет получена тяжелая вода. Но как определить ее состав — процентное содержание тяжелой воды в общей массе? Химическим путем? Невозможно. Физически? Но как? Неизвестно. Мы сидели, целая группа, и обсуждали, что можно было бы положить в основу разработки технического анализа. Ну, тяжелая вода имеет более высокую точку кипения. Потом, удельный вес ее больше. Дальше, точка замерзания также отлична от точки замерзания обычной воды. За что же «зацепиться»?

Специалистов этого профиля тогда не было — просто даже такой специальности еще не существовало. Кто-то в раздражении сказал:

— Ну, Василий Семенович, втянули вы нас в какую-то авантюру! Скажите откровенно: вы что-нибудь в тяжелой воде понимаете?

Я ответил:

— Нет, я металлург.

— А кто-нибудь из сидящих здесь понимает?

— Нет, не понимает.

Мы не заметили, что в эту минуту в комнату вошел Курчатов. Я взглянул и увидел сердитое лицо. Он слышал последние фразы разговора и был очень раздражен самой постановкой вопроса. Курчатов сказал:

— Что же вы хотите, чтобы мы к американцам обратились за помощью? Чтобы они разработали нам метод? Сейчас перед страной стоит важнейшая проблема, и мы, советские ученые, должны ее решать. Никто за нас решать ее не будет. И надо об этом думать. А за что «зацепиться» — давайте поразмыслим, за что-нибудь всегда можно «зацепиться».

Я подумал: из глубины веков до нас дошло: «Ищите и обрящете, стучите и отверзется». Как правило, когда вы упорно ищете, то, конечно, в итоге всегда найдете какой-то метод, какую-то возможность. И мы ведь в конце концов нашли, за что «зацепиться».

Таких случаев было множество. Вот еще один. Когда мы начинали заниматься проблемой разделения изотопов, потребовались пористые перегородки. Что это такое? Нужно было создать пористый материал в форме пластинок, в котором отверстия были бы по величине примерно равны молекуле уранового соединения, с которым мы имели дело. Но как создать эти поры, мы не знали.

Вначале кто-то предложил прокалывать их механически тончайшей иглой. И начали прокалывать! Потом увидели, что из этой затеи ничего не получается. Стали думать, что еще можно предложить, советоваться, искать нужных людей. И тогда оказалось, что проблемой занималось в порядке, так сказать, личной инициативы много людей, не имевших к нашим исследованиям никакого отношения. Ну, кто бы мог думать, что такие ученые и инженеры найдутся в …текстильном институте? Или среди металлургов, задачи которых обычно прямо противоположны: не создавать, а устранять раковины, поры и т. п.

Курчатов не принадлежал к тому типу ученого, который обычно сидит в тиши кабинета, обложенный книгами, думает, пишет. Определенного времени, так сказать, для думания у Игоря Васильевича не было — он думал на ходу, думал, мне кажется, постоянно.

Спать он ложился поздно. Я знаю это: мы часто засиживались на работе до двух-трех часов ночи. Курчатов прилагал все силы, чтобы увлечь работника проблемой, в решении которой тот принимал участие, объяснить ему суть задачи, показать ее важность. Но иногда даже люди, увлеченные одной проблемой, не могут вместе работать плодотворно. У металлургов есть такой термин: совместимость — это когда один металл может работать с другим. Или несовместимость, когда идет процесс взаимодействия — разрушения. И вот иногда Курчатов замечал среди сотрудников людей «несовместимых»: ни по характеру, ни по другим качествам они не подходили друг к другу. И тогда он делал их «совместимыми». Сделать же «совместимыми» не двух, а множество людей — это значительно сложней, это уже большое искусство. И им в совершенстве владел Курчатов.

Игорь Васильевич умел обратить внимание на мелочи, которые отвлекали от настоящего дела. Мне казалось, что людям становилось стыдно, хотя Курчатов не стыдил, не корил. Просто он так умел поставить вопросы, что у сотрудников, по-видимому, возникали примерно такие мысли: «То, что Курчатов предлагает, к чему он призывает, и есть настоящее дело. А то, что нас поссорило, — мелочи, их надо отбросить…» И люди работали, отдавая общему делу максимум того, на что были способны.

Курчатов был абсолютно бескорыстен, Так, когда он получил большую премию за успешное проведение атомных исследований, то всю ее, до копейки, передал в детские дома. Так же поступал он и с другими премиями, и с гонорарами за печатные работы.

У него было большое сердце. Он волновался за товарища, у которого что-то не ладилось, за сотрудника, который заболел. Он мог неожиданно для заболевшего навестить его в больнице, разговаривать о нем с врачами, доставать нужные лекарства.

Если попытаться нарисовать портрет Игоря Васильевича, то надо сказать, что был он высокого роста, широкоплечий, плотный. Ходил быстро, крупными шагами. Знаменитую его бороду знают все; о живых, лучистых глазах, которые с первой встречи запомнились мне на всю жизнь, я уже упоминал. У него был высокий баритон, говорил он очень энергично.

В воспоминаниях С. Ляндреса об Орджоникидзе я прочитал, что Серго любил голубые рубашки. Вот такого любимого цвета у Игоря Васильевича я не знаю: рубашки он носил разных цветов, преимущественно темные, хотя иногда надевал и белые. Костюмы и галстуки он предпочитал также темных, неярких цветов. Зимой его можно было видеть в длинном зимнем пальто с бобровым воротником «шалью» и в меховой шапке «пирожок».

Спорт он любил: в молодости хорошо играл в теннис, до последних дней любил пинг-понг. У него даже дома был стол для пинг-понга.

Однажды, когда Курчатов приехал к нам, он спросил у моей жены:

— Наталья Арсеньевна, у вас нет пинг-понга?

— Игорь Васильевич, да у нас никто не умеет в него играть, — ответила она.

— Это безобразие, — сказал Курчатов. — Вот этот стол, — и он показал на наш большой обеденный стол, — прямо предназначен для пинг-понга.

Он не только сам любил играть, но и сотрудников вовлекал. Иногда Игорь Васильевич говорил:

— Перерыв! Все собираемся и играем в пинг-понг.

В личных отношениях он был чрезвычайно щепетилен. Когда я начал ездить за границу, он мог еще попросить меня привезти какую-нибудь мелочь, бутылочку кока-колы, скажем, которую хотел попробовать. Но вот однажды я хотел подарить ему на день рождения транзисторный приемник — они тогда только появились, — и я привез один специально для Бороды.

Он сказал сердито:

— Василий Семенович, зачем вы это делаете?! Вы же знаете, я взамен ничего подобного не могу вам подарить. Зачем вы ставите меня в такое положение? Как вам не стыдно!

Приемник Курчатов так и не взял.

Вот еще что характерно: Игорь Васильевич многим давал прозвища, но они никогда не были обидными. Б. Л. Ванникова он называл Бабай, потому что тот был родом из Баку, а там «бабай» — уважительное обращение к старшему. Абрама Исааковича Алиханова звал Абушей — по первым двум буквам его имени, а Игоря Евгеньевича Тамма звал ласкательно Игорек, хотя Тамм и старше его. А, П. Завенягина иногда называл Генералом, но за глаза.

«Что, Генерал здесь?» — спрашивал обычно Курчатов, потому что Завенягин действительно носил погоны генерал-лейтенанта. Видимо, еще и другие какие-то черты характера Завенягина, чрезвычайно энергичного организатора, бывшего начальника Магнитостроя, наталкивали на мысль называть его Генералом.

Как я уже писал, у Игоря Васильевича была нежная привязанность к Д. В. Ефремову, министру электропромышленности СССР, дружба с которым у него началась еще в Ленинграде, где им довелось вместе работать. Ефремов был крупным государственным деятелем, хорошим организатором, великолепным специалистом. Он внимательно следил за достижениями всех отраслей науки, связанных с электропромышленностью, и принимал необходимые меры к тому, чтобы возможно быстрее использовать их практически.

Ефремов принимал самое непосредственное участие в создании в СССР ускорителей заряженных частиц. Под его руководством был построен первый циклотрон, а также самый мощный в свое время ускоритель заряженных частиц в Дубне. Он активно участвовал в сооружении термоядерных установок. Будучи замечательным инженером, он тянулся к физике, а Курчатов с его страстным желанием быстрее реализовать все, что им задумано, невольно льнул к Ефремову. Они были необходимы друг другу и питали один к другому нежные чувства. Курчатов прозвал Ефремова Дэвочка — по инициалам Дмитрия Васильевича.

— Почему вы называете его Девочкой? — спросил я как-то Игоря Васильевича.

— Да не Девочка, а Дэвочка, — поправил меня Курчатов.

Сам Игорь Васильевич называл себя солдатом. В спорах, разговорах он часто повторял: «Я солдат». Это» я слышал не раз. Он даже иногда записки подписывал так: «Солдат Курчатов».

А меня почему-то прозвал Красным партизаном — может быть, потому, что я иногда «влезал» с вопросами неожиданно, когда люди чем-то занимались, а может быть, из-за того, что в 1920 году во время гражданской войны мне довелось партизанить. Но если уж говорить о партизане, то таким настоящим красным партизаном — по характеру своему — был прежде всего сам Курчатов.

Вспоминаю такой случай. Курчатову нужно было во что бы то ни стало добиться решения правительства по одной из проблем. Но в это время шло какое-то очень большое совещание, и все члены правительства были заняты.

Курчатов позвонил тогда одному из членов правительства и сказал, что вопрос не терпит отлагательства. Надо сказать, что Игоря Васильевича чрезвычайно уважали, с ним очень считались, он как-то умел расположить к себе всех, с кем сталкивался, — и низовых, и руководящих работников.

Член правительства ответил:

— Игорь Васильевич, сейчас идет совещание, оно кончится через два дня. Тогда мы вас примем.

— Я никак не могу ждать два дня, — сказал Курчатов, — вопрос очень срочный.

— Но ведь принять вас и выслушать технически невозможно: мы все на заседании.

— А у вас, я знаю, будет перерыв. Вот я и приду, и когда вы выйдете из зала заседания, я и доложу вам, чтобы времени не терять. Вы тут же сможете и постановление подписать, а проект у меня уже подготовлен.

Кстати сказать, ряд проектов решений Курчатов составил сам. Так он сделал и в этот раз. В перерыве ходил от одного члена правительства к другому и объяснял, почему так срочно нужно решение. И тут же, во время перерыва, было принято постановление, которого он так настойчиво добивался.

Курчатов обладал огромнейшей «пробойной» силойсилой убеждения, и противостоять ей было невозможно. Он вообще не был руководителем «разговорного жанра». Всегда доискивался, какие препятствия стоят на пути и мешают решать задачу. А когда причины помех были ясны, то начинал устранять их засучив рукава. Если не хватало каких-то материалов, он звонил, ездил, говорил, убеждал. Если нужны были какие-то люди или не хватало знаний, он искал, кто может помочь разобраться в вопросе, привлекал нужных людей. Игорь Васильевич всегда помогал решать задачи не разговорами, а практически.

Я часто задумываюсь вот над чем. Мне приходилось встречаться с наркомом Г. К. Орджоникидзе, с академиком Г. М. Кржижановским, работать с И. В. Курчатовым. У этих людей много общего. Что же именно? Прежде всего это люди, одержимые одной идеей, которой они посвятили всю свою жизнь. Это люди огромной энергии, с сильной волей, которые поставили перед собой какую-то задачу и не жалеют ничего ради ее решения. Это люди возвышенные, люди исключительной чистоты и внутренней порядочности. Эти люди не тлеют, а горят.

Видимо, преданность идее, увлеченность наукой естественно связаны с чувством нового, со стремлением к прогрессу. Мне кажется естественной и другая черта, объединяющая всех этих людей: чувство прекрасного, любовь к литературе, искусству.

Хорошо известно, например, что Г. М. Кржижановский, увлекающийся человек широкого диапазона, был поэтом — он автор текста «Варшавянки». Мне известно, что Г. К. Орджоникидзе и И. В. Курчатов тоже писали стихи. Игорь Васильевич любил хорошие стихи и сам писал. Он понимал природу, любил гулять по лесу, кататься на лодке. Когда это удавалось, он ездил по реке с Д. В. Ефремовым, и тогда они не только говорили о делах, но и читали друг другу стихи собственного сочинения.

В редкие дни, когда Курчатову удавалось вырваться к природе — в лес, к реке, — он преображался. Казалось, что он впитывает в себя, как губка, аромат живой природы. Как-то мы поехали с ним в лес. Я забрал всю свою семью, а он поехал вместе с Мариной Дмитриевной. Мы расположились под деревьями, но Курчатов ушел куда-то вперед, к опушке леса. Я пошел к нему. Игорь Васильевич стоял, скрестив на груди руки, всматриваясь в даль, и улыбался.

Курчатов страстно любил музыку. Помню его восторженные отзывы об игре Эмиля Гилельса и Святослава Рихтера. Одним из самых любимых им музыкальных произведений был «Реквием» Моцарта.

Ректор Московской консерватории А. В. Свешников рассказывал мне, что Игорь Васильевич за два дня до смерти был в консерватории и слушал «Реквием» Моцарта. После концерта он сказал А. В. Свешникову:

— Когда я умру, прошу, чтобы исполнили «Реквием». И исполнили так, как сегодня исполняли его здесь у вас.

«Реквием» звучал, когда тысячи и тысячи людей проходили через Колонный зал Дома союзов, прощаясь с великим современником…

Все время Курчатова было поглощено колоссальной проблемой, стоявшей перед страной. Постоянно у него возникали какие-то новые идеи, которыми он занимался. Но надо сказать, Игорь Васильевич относился к числу мечтателей и находил время пофантазировать. О чем же? Курчатов, как, впрочем, и многие другие, видел, что атомная энергия может совершить переворот в целом ряде областей, и сердцем тянулся в эти области. Прежде всего мы думали об атомных станциях. Не случайно, что именно в Советском Союзе была пущена первая в мире атомная электростанция, хотя, казалось бы, не до станций было в то время. Но мы просто не могли не заниматься атомной энергетикой. Атомная бомба была для нас делом вынужденным. Я глубоко убежден: если бы не опасность, что без атомной бомбы нас раздавят, сомнут, никто из нас ею никогда и не занимался бы.

Мы все прекрасно понимали, бомба нам нужна, чтобы можно было дальше заниматься тем строительством, которое мы до этого вели, начиная с Октябрьской революции 1917 года. Не имея бомбы, мы были бы лишены возможности спокойно заниматься мирным трудом. Поэтому надо было бросить все силы на решение атомной проблемы, создать бомбу и продолжать мирное строительство.

Вот так, собственно говоря, мы понимали задачу. И особенно хорошо это понимал Курчатов, очень часто говоривший о перспективах, которые открывает применение атомной энергии в мирных целях.

Курчатов был большим гуманистом и оптимистом. Подлинным оптимистом! Поэтому его занимали не только вопросы, связанные с созданием атомного оружия, которыми он по необходимости занимался. И когда атомная проблема в основном была разрешена, когда в СССР стали действовать атомные реакторы и установки по разделению изотопов, а первые испытания атомной бомбы успешно прошли, Курчатов поставил в повестку дня новую проблему, которая его, по всей видимости, больше всего занимала: он проявил исключительный интерес к термоядерной проблеме, к управляемым термоядерным процессам.

Это нашло свое выражение в докладе, прочитанном им в 1956 году в Харуэлле. Выступление Курчатова не только показало, на чем надо концентрировать усилия — то есть на мирных путях использования атомной энергии, — но он показал наиболее важную проблему: энергетику.

Прогресс цивилизации в значительнейшей степени зависит от потребления энергии на душу населения. Чем оно выше, тем выше степень экономического развития страны. И Курчатов прекрасно понимал значение энергетики.

«А где овес!»

Курчатов мог не только ясно и хорошо излагать свои мысли, но умел и слушать. К сожалению, немногие обладают этим даром. Мне кажется, способность слушать и слышать собеседника — одна из примет настоящих людей.

Когда я говорил с Игорем Васильевичем или когда наблюдал его во время разговора с другими людьми, меня не покидало ощущение, что сведения, которые сообщают ему собеседники, он собирает в какой-то огромный резервуар. Он умел так ставить вопросы, что люди рассказывали именно то, что необходимо для решения той или иной обсуждаемой проблемы. Курчатов никогда не перебивал собеседника, если тот говорил что-то дельное. Обычно, когда кто-то что-то рассказывает, а вы сидите молча с каменным лицом, у рассказчика пропадает охота говорить: он не знает вашей реакции. И поэтому Курчатов всегда ободрял собеседника одним неизменным словом.

— Понимаю… Понимаю… Понимаю…

Но если собеседник плел чепуху, Игорь Васильевич начинал сердиться и обычно произносил хорошо знакомую нам фразу:

— А где овес?

Он не любил ни высокопарных речей, ни краснобайства и всегда требовал конкретности. Когда кто-то докладывал о результатах исследований и сообщение начинало выглядеть одним «общим местом» и затягивалось, Курчатов хмурился и говорил:

— А где овес?.. Где овес?

Это выражение стало крылатым, его повторяли во многих институтах. Когда заслушивали результаты исследований, у докладчика порой спрашивали:

— А где овес?

Как-то, когда мы сидели у него на даче, Курчатов, разместившись в широком плетеном кресле, начал высказывать свои соображения о людях, с которыми работал, и в частности об их умении кратко излагать свои мысли и обобщать результаты своих научных работ. Вот тогда-то я и услышал от него оценку краснобаев:

— Когда нечего сказать, тогда обычно говорят много и цветисто.

Обычно Курчатов созывал научно-технические совещания по понедельникам «в десять ноль-ноль», как он говорил. И если кто-то хоть на минуту опаздывал, Игорь Васильевич говорил: «Такой-то опоздал на минуту. Надо это отметить в протоколе».

И он приучил всех к такой дисциплине, когда каждая минута экономилась и люди не ждали друг друга.

Игорь Васильевич открывал совещание, коротко сообщал, почему вопрос требует обсуждения, потом давал слово докладчику, ограничивая время.

— Даю вам двадцать минут. Докладчик иногда возражал:

— Я в двадцать минут не уложусь.

— А вы постарайтесь.

Все знали, что разглагольствований, «воды» Курчатов не любил. Но если докладчик говорил интересные вещи, то Игорь Васильевич о регламенте забывал. Если же докладчик начинал говорить что-то не по существу или повторяться, Игорь Васильевич вмешивался:

— Ваше время истекло.

У Курчатова совещания проходили динамично и долго не тянулись. Но, хотя длинных докладов обычно и не было, все же обсуждения иногда сильно затягивались. Я вспоминаю одно такое совещание, которое началось в десять вечера, а закончилось в три ночи. Но тогда, собственно, нужно было найти какое-то решение, какой-то выход из создавшегося положения, а он не отыскивался. Поэтому тут же на совещании импровизировали, считали различные варианты, задавали друг другу вопросы. Правильнее было бы сказать, что это не было совещание в обычном смысле слова.

Но нередко на повестке дня стояли очень конкретные вопросы, и Курчатов убеждал кого-то:

— Вы возьмете на себя вот это. Работу надо сделать в два дня.

— В два дня это сделать нельзя, — возражали ему.

— Как нельзя? Надо провести вот такие-то операции. Здесь всего на два часа работы. Почему вы говорите, что нельзя?

Если в это время возражавший называл неверные цифры и действительно завышал время, Курчатов начинал сердиться и властно устанавливал твердый срок:

— Решено: сделаете в два дня.

Курчатов был чрезвычайно требователен и спуску не давал никому. Мне вспоминается 1955 год, когда мы готовили большое количество докладов к первой конференции по вопросам мирного использования атомной энергии, которая созывалась ООН в Женеве. На этой конференции я был советником нашей делегации и не выступал. Но я наблюдал за тем, как относился к подготовленным сообщениям Курчатов.

Раньше мне не приходилось участвовать в международных конференциях, да и из всех людей, работавших над атомной проблемой, редко кто на таких конференциях бывал, редко кто мог кратко, в течение десяти минут, изложить существо дела. И когда узнали, что устные сообщения ограничены десятью-пятнадцатью минутами, то возникли большие трудности.

Докладчики были намечены, и Игорь Васильевич не только прочитал каждый доклад, но и заставил всех, кто собирался на конференцию, сделать свои сообщения устно. Как-то я слышал, как он говорил одному из отъезжающих на конференцию:

— Представьте себе, что вы уже находитесь в Женеве. Выходите и читаете свой доклад. Имейте в виду: больше десяти минут вам не дадут.

Когда докладчик закончил, Курчатов сказал:

— Доклад никуда не годится. Его даже нельзя принять за основу. Ну о чем вы говорите? Вы говорите всем известные вещи. А ведь это международная конференция, где надо сказать что-то новое. И у вас это новое есть, но вы же не работали над докладом! Предлагаю доклад отклонить и поручить написать новый.

Прошло три года. Мы стали готовиться ко II Женевской конференции. Это было уже в 1958 году. Тогда я тоже собирался выступать с докладом о будущем атомной энергетики Советского Союза.

Я подготовился, и, откровенно говоря, мой доклад мне нравился. Так как он был одним из основных докладов, для него отвели 20 минут. На репетиции в Москве за двадцать минут изложил содержание доклада. Но не успел я закончить последнюю фразу, как Игорь Васильевич вскочил и крикнул:

— Этот доклад не пойдет! Ну что вы там общие слова говорите? Это и без вас все знают. Вам надо над докладом еще поработать.

Откровенно говоря, я очень обозлился. Мне казалось, что Игорь Васильевич зря придирается ко мне. Потом, поостыв, я стал вспоминать каждое гневное слово Курчатова и увидел, что он действительно прав, что с таким докладом в Женеву ехать нельзя. Тогда я все переделал, мы опять собрались, я опять прочитал доклад…

— Доклад плохой, — сказал Курчатов, — но его можно исправить. Я думаю, надо переработать такую-то часть, такую-то часть, такую-то часть. — И он начал перечислять, какие разделы доклада надо переработать. — Вот это, это, это, — опять последовал ряд перечислений, — опустите. И надо включить новые материалы, которых в докладе нет…. — И он рассказал, что именно надо включить.

Я сделал третий вариант. Когда прочитал его Курчатову, он сказал:

— Ну что же, вот этот доклад, если его исправить, если над ним поработать, можно будет представить на конференцию.

Только пятый или шестой вариант доклада был принят Курчатовым…

Надо сказать, что сам он никогда длинных речей не произносил. Все его выступления были короткими. Он говорил экспромтом, специально речей не готовил, не писал. Я не помню ни одной его писаной речи: у него на это не хватало времени. Но резонанс от каждого его выступления был огромным.

Когда Курчатов выступил в Харуэлле, я находился в США: там докладом Курчатова были буквально ошарашены. Мало кто знает, какое влияние оказал его доклад на положение дел в этой области в крупнейших странах мира.

Помню, что, когда я приехал в Брукхавенскую национальную лабораторию на Лонг-Айленде, чтобы повидаться с некоторыми известными учеными, никого из них на месте не оказалось. Я спросил тогда:

— Где у вас находится такой-то ученый? Мне отвечали:

— Он работает сейчас в другом месте.

— А где такой-то?

— Его у нас уже нет.

— А такой-то?

— Он тоже работает в другом месте.

Создалось впечатление, что происходит концентрация ученых для выполнения каких-то новых работ и что их из Брукхавенской лаборатории направили в другие места.

Потом американцы мне сказали:

— После выступления Курчатова у нас в спешном порядке стали создаваться новые центры по управляемым термоядерным процессам.

Таких центров только в Соединенных Штатах возникло четыре.

Уже много позже я попал во Францию и, объезжая французские атомные объекты, встретился с известным французским физиком Юбером. Он мне сказал:

— У меня было очень трудное положение: не давали достаточно денег для постановки исследовательских работ. А после выступления Курчатова в Харуэлле меня пригласили «наверх» и спросили, сколько мне нужно средств, чтобы поставить эти исследования.

Одним словом, доклад Курчатова вызвал цепную реакцию во всем мире. После его доклада в США и в основных европейских странах отношение к исследованию управляемых термоядерных процессов резко изменилось. Этот факт хорошо известен среди ученых.

Азарт

Примерно первые десять лет, которые я проработал с Игорем Васильевичем, вспоминаются временем непрерывной, поглощающей все силы работы. Мы трудились, что называется, как проклятые, проводили дни и ночи, занимались вполне конкретными делами.

Мы понимали, что нам необходимо решить проблему в кратчайший срок. Чем скорее мы сделаем это, тем больше будет уверенности в том, что удастся устранить смертельную опасность, которая могла нависнуть над нашей страной.

Поэтому все работы проводились на предельных скоростях. Это накладывало особый отпечаток на все, в том числе и на взаимоотношения людей. В это время мы даже разучились обижаться друг на друга. Обижаться казалось такой мелочью!.. Проблема так нас поглощала, задача была настолько важной, настолько большой, что отнимала все время и все силы. Мы прекрасно понимали, что неудачи не может быть — должна быть только удача. Неудачи нам никто не простит. И если мы иногда шутили, то это была только реакция организма на то чудовищное нервное напряжение, под тяжестью которого мы все время находились.

Излишне говорить, что Игорь Васильевич был занят не меньше, а больше других. Но уж если вспоминать о шутниках, то прежде всего приходит на память сам Курчатов. Я бы даже сказал больше: Игорь Васильевич был озорником — он любил озорничать…

Курчатов был человеком чрезвычайно эмоциональным. Он легко, что называется, «загорался». Чувства изливались из него как поток частиц высокой энергии. Вызвать этот поток внутренней неукротимой энергии мог даже самый незначительный повод.

Как-то я сидел с ним на одном из заседаний, когда обсуждался сложный вопрос, по которому у нас еще не сложилась общая точка зрения. И вот, когда один из участников совещания изложил свои соображения, которые Курчатов разделял, — стал выступать его противник и разбивать один довод за другим. Говорил он со страстью, оснащая свою речь остроумными сравнениями. Игорь Васильевич заерзал на стуле, как будто бы его двигали бушевавшие в нем страсти, глаза у него заискрились, и он стал выкрикивать:

— Вот дает!.. Вот дает!..

…Курчатов бывал у нас дома, на московской квартире, бывал и на даче. Совершенно естественным был его звонок с предупреждением о визите. Но он мог приехать и без звонка.

Как-то мы сидели на даче и ужинали. Вдруг открылась дверь, на пороге появился Игорь Васильевич и произнес:

— Вот и я. Не опоздал?

Дача Курчатова была совсем по другой дороге, о приезде он не предупредил, и мы его совсем не ждали. Но его любили в нашей семье и тоже называли Бородой. Мы поздоровались, и я сказал:

— Садитесь ужинать.

— Сяду-сяду. У вас, кажется, пирожки? — Потом обратился к моему сыну: — Ну, Юра, неужели мы не справимся с этой тарелкой?

«Тарелка» была большим блюдом, пирожков там было видимо-невидимо — с капустой, с мясом и еще с чем-то.

Жена моя сказала:

— Игорь Васильевич, да тут около сотни.

— Ну как, Юра, дошибем?

Игорь Васильевич был азартным человеком: уж если он что-то делал, то даже в малом приходил в азарт. И в тот вечер, пока последний пирожок не был уничтожен, он не успокоился. Хотя, надо сказать, гурманом он не был: когда голоден — ну схватит какой-нибудь бутерброд. Часто он просто забывал поесть. Иногда заскочит ко мне в кабинет и скажет:

— Вы не можете заказать мне чего-нибудь поесть? Страшно есть хочу. — И начинал жадно поглощать принесенные бутерброды.

— Игорь Васильевич, а вы вообще сегодня завтракали?

— Знаете, я сегодня рано выскочил, надо было заняться многими делами. — И он начинал перечислять, где был, с кем говорил, с кем советовался.

Работа поглощала все его время, о себе он забывал. Но случались и такие дни, когда Курчатов, как он в шутку говорил, хотел культурно провести время. Я вспоминаю, как однажды в четверг он пришел ко мне:

— Василий Семенович, давайте субботу культурно проведем.

— Что вы имеете в виду?

— Во-первых, пойдем в консерваторию и послушаем Рихтера. А потом отправимся к вам домой, мне разведка донесла, что у вас есть бутылка рома.

Не знаю уж, откуда ему стало известно, но бутылка рома и правда была: я только приехал из-за границы и как раз привез французский ром. Надо еще заметить, что Курчатов всегда пил очень немного, а в последние годы спиртного совсем в рот не брал. Я ответил:

— Разведка правильно донесла. А кто еще будет?

— Ну, вот вы, ваша жена Наталья Арсеньевна, моя жена Марина Дмитриевна. Мы вчетвером и проведем этот вечер.

— А кто в консерваторию билеты достанет?

— Билеты я достану.

— Все четыре билета достанете?

— Достану. У меня еще ничего не срывалось. Я тогда сказал:

— О-о-о, Игорь Васильевич, каким голосом вы заговорили!

И тут я впервые увидел, как Курчатов застеснялся: он покраснел. Надо сказать, он никогда ничем не бахвалился. Это был человек исключительной скромности.

А в субботу он пришел ко мне, положил два билета на стол и как-то скороговоркой произнес:

— Знаете что, идите с Натальей Арсеньевной, а мы к вам придем вечером после концерта.

Я понял, что четырех билетов он достать не смог, и ответил:

— Во-первых, Наталья Арсеньевна не хочет идти на концерт. Да и я не особенно люблю те вещи, которые будут исполняться, а Марина Дмитриевна как раз их любит. Так что лучше идите вы, а после концерта заходите к нам.

Но, как я ни убеждал, Курчатов категорически отказался, оставил мне билеты и ушел. Мне пришлось идти вместе с сыном.

На концерте я подумал: придут Игорь Васильевич и Марина Дмитриевна. Мы с ними часто встречаемся, будем сидеть вчетвером. Может быть, еще кого-нибудь пригласить? И вдруг во втором ряду я увидел своего старого приятеля, Давида Ивановича Габриеляна, с которым мы вместе учились еще в Горной академии. В консерватории он был с женой. В перерыве я подошел к нему:

— Давид, пойдемте вместе с Ниной Петровной после концерта ко мне.

— Зачем?

— Ром пить.

— Ром! Что я, дурак, что ли, отказываться?..

Мы пришли с Габриелянами, а через некоторое время приехал Курчатов с женой. Я их познакомил. И мы очень весело провели вечер.

Игорь Васильевич ушел от нас поздно, много шутил, смеялся и был душой компании.

Вообще он был исключительно веселым и жизнерадостным человеком, а в тот вечер ярко проявилась еще одна из характерных его особенностей: уже при первом знакомстве он умел найти путь к сердцу человека, расположить его, и люди вели себя так, словно знали Курчатова всю жизнь…

В день моего пятидесятилетия ко мне в кабинет часа в два дня пришли Ванников, Завенягин и Курчатов. Они поздравили меня, и Ванников сказал:

— Вот раньше мастеровые в такой день ставили товарищам…

Я ответил:

— Ну что же, мне сейчас в шинок за водкой бежать? Не здесь же!

— А ты бы пригласил нас, — сказал Ванников.

— А придете?

— Конечно, придем.

Откровенно говоря, я не люблю отмечать дни рождения, в тот раз праздновать мне и совсем не хотелось. Поэтому я и не думал отмечать этот день. Настроение было неважное, и я думал только об одном, чтобы этот день скорее прошел. Но здесь были мои близкие товарищи…

— Хорошо, — сказал я, — давайте соберемся.

— На сколько назначаете? — спросил Курчатов.

— Приходите в восемь вечера.

— Значит, в двадцать ноль-ноль. — Курчатов по привычке посмотрел на часы. — Хорошо, придем.

Я приехал домой. Наталья Арсеньевна тут же, экспромтом, стала что-то готовить и накрывать стол, а ровно в восемь раздался звонок. Первым пришел Курчатов, потом приехали Ванников и Завенягин.

Мы сели за стол. Пьющих среди этой компании не было. Ванников к тому времени перенес уже два инфаркта и пить остерегался, кроме маленькой рюмочки «Хванчкары», он ничего не мог себе позволить. Завенягин вообще очень немного и редко пил. То же самое надо сказать и о Курчатове. Мы посидели, поговорили. Но это было не в духе Курчатова. Он как-то забеспокоился, и я по его лукавому взгляду понял, что Игорь Васильевич что-то затевает. Но что? И вдруг он произнес:

— …Гм… Гостей мало… Я пойду гостей звать.

Он вышел на лестницу и стал звонить во все квартиры на всех шести этажах нашего подъезда.

— У Емельянова день рождения. Емельянов приглашает, — говорил он.

Пока мы сидели и говорили, прошло часа два или три, время было позднее, кое-кто из моих соседей по дому уже ложился спать. Но Курчатов всех буквально поднимал с постели и направлял ко мне. Постепенно начали появляться люди, некоторые знакомились со мной только здесь, раньше я их и не знал, хотя и жили мы в одном подъезде. Курчатов, видя это, радостно восклицал:

— Ну вот, организовано. Теперь совсем другое дело… — Он весело ходил по комнатам и потирал руки: ему это нравилось.

День рождения отпраздновали шумно и весело, но моей заслуги тут не было — все сделал Курчатов…

Воскресенье В четырнадцать ноль-ноль

Было воскресное утро 7 февраля 1960 года. Я встал немного позже обычного и стал бриться. В это время раздался телефонный звонок, и трубку сняла дочь. Потом она мне рассказала, что голос в трубке произнес: «Это говорит Борода. Вы узнаете меня?» Я уже говорил, что Курчатов у нас в доме часто бывал и домашних знал. До меня долетел звонкий голос дочери:

— Ну, кто же не узнает Бороду! Игорь Васильевич, папа бреется. Папа! — крикнула она. — Тебя Курчатов зовет к телефону!

Я подошел. Почему-то на том конце провода оказался академик Юлий Борисович Харитон. Я спросил:

— Юлий Борисович, а где Курчатов?

— Он у меня, в Барвихе[22]. Я здесь отдыхаю. Сейчас он говорит с Киевом.

Я услышал, как Курчатов по другому телефону громко разговаривает с Киевом, потом он взял у Харитона трубку.

— Посол, — услышал я его веселый голос (в последнее время мне часто приходилось бывать за границей на разных международных конференциях, мне был присвоен дипломатический ранг посла, и Курчатов стал звать меня Послом), — приезжайте ко мне обедать в четырнадцать ноль-ноль. У меня много новых идей, и я хочу поговорить с вами. А кока-колу вы мне привезли? — В это время Курчатов из спиртного уже ничего не пил.

Я сказал:

— Привез.

— Забирайте кока-колу и приезжайте ко мне на дачу.

Я положил трубку, вызвал машину и поехал.

Когда я приехал, на даче уже находились Д. В. Ефремов и Марина Дмитриевна. В столовой был накрыт стол.

Ожидая Курчатова, мы сидели и разговаривали. Марина Дмитриевна сказала:

— Игорь Васильевич встал очень рано, часов в семь, вышел из комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить меня, и уехал. Я даже не знаю, где он. Вероятно, Скоро приедет. Он оставил записку, что будет в четырнадцать ноль-ноль. — И она улыбнулась.

Но вот часы пробили два, а Курчатов не появлялся. Это было необычно. Если Игорь Васильевич говорил: «Буду в 14.00» — значит, точно в это время он и будет. А сейчас его не было…

Прошло еще полчаса. Курчатов не появлялся. Марина Дмитриевна стала нервно ходить по комнате.

— Что же с ним случилось?.. Я не знаю, где он… Я сказал:

— Да я с ним говорил. Мы закончили разговор около одиннадцати часов. Он находился в Барвихе, у Харитона.

— Но он сказал, что в четырнадцать ноль-ноль будет дома, а его все нет.

В это время зазвонил телефон. Я поднял трубку.

— У Марины Дмитриевны есть кто-то? — спросил чей-то голос.

Я ответил:

— Я.

— Василий Семенович? — переспросили меня, и в трубке послышались гудки.

Мне показалось это странным. Почему вызывавший положил трубку? Кто говорил, я не узнал, хотя мне показалось, что это был кто-то из сотрудников лаборатории Курчатова. Я подумал: может быть, это Неменов, но не был уверен.

В три часа Игоря Васильевича еще не было. Ефремов тоже стал волноваться:

— Он такой аккуратный… Может быть, его куда-нибудь срочно вызвали?

Я сказал:

— Может быть.

— Ну давайте тогда еще подождем.

В это время к даче подъехала машина, из нее вышла женщина — лечащий врач Курчатова. Она вошла и сказала:

— Марина Дмитриевна, Игорю Васильевичу плохо. Одевайтесь, и поедемте к нему. И вы тоже, — обратилась она к нам с Ефремовым.

Марине Дмитриевне надо было переодеться, и она поднялась наверх, а я надел пальто и вышел во двор. Когда я подошел к шоферу, он заплакал и сказал:

— Курчатов умер. В двенадцать часов. Врачи ничего не могли сделать.

Мы были буквально ошеломлены. Умер… Не может этого быть!

Марине Дмитриевне мы, естественно, ничего не сказали, сели в машину и поехали в Барвиху. Там прошли прямо к главному врачу. Тот сказал:

— Марина Дмитриевна, садитесь… — Врач был настолько растерян, что больше ничего не смог выговорить.

Пришла лечащий врач Курчатова, сказала:

— Марина Дмитриевна… мы принимали все меры, но ничего не могли сделать…

Марина Дмитриевна с ужасом в глазах смотрела на нас.

— Что случилось? — спросила она. И потом вдруг вскрикнула: — Он умер?!

В это время вошел Харитон. Стал рассказывать:

— После разговора с Василием Семеновичем мы вышли погулять. Прошлись немного и напротив главного входа сели на скамейку. Я стал говорить Игорю Васильевичу о тех новых соображениях, которые у меня возникли. Мы сидели на этой скамейке, а рядом с нами, невдалеке, стояли секретари. Курчатов все время внимательно слушал и говорил: «Понимаю… Понимаю…» Потом он замолчал, и я увидел, что у него как-то отвисла челюсть. Я крикнул: «Курчатову плохо!» Секретарь Курчатова подбежал, вынул нитроглицерин и вложил таблетку Игорю Васильевичу в рот, но Курчатов на это никак не реагировал. Он был уже мертв. Помчались за врачом — это было рядом, несколько шагов. Прибежала женщина-врач со шприцем и сделала укол. Но она колола уже мертвого. Это был паралич сердца. Смерть наступила мгновенно…

Потом секретарь Курчатова рассказал:

— Мы видели: Игорь Васильевич разговаривал с Харитоном, и, чтобы не мешать, отошли в сторону. Курчатов закинул голову и за чем-то наблюдал. Мне казалось, он смотрит на белку, которая прыгала с дерева на дерево. И вдруг этот тревожный крик Харитона: «Курчатову плохо!»

Он умер сразу.

Он всю жизнь горел ярким огнем и умер, не тлея, сказав последнее «Понимаю».

После него осталась какая-то пустота. Заполнить ее трудно. Еще долгое время, в особо тяжелые минуты, а их у меня немало, вдруг возникала мысль: посоветоваться с Игорем Васильевичем, — и я вздрагивал — теперь это уже невозможно. Начинал мучительно ворошить память: а как бы поступил он в подобной ситуации?

Вспоминаю случаи из прошлого, и передо мной ясней встают картины прежних встреч, бесед и споров.

…Это была тяжелая утрата для всех, связанных с решением атомной проблемы, и лично для меня. Прошло всего немногим более трех лет с тех пор, как 31 декабря 1956 года скончался А. П. Завенягин.

Было начало пятого утра, когда меня разбудил стук в дверь. Вскочив с постели, я спросил: «Кто?» — и услышал тревожный голос А. М. Петросянца — одного из активных участников наших работ.

— Открой. — Я открыл. — Одевайся скорее. Поедем на дачу к Завенягину. Он умер.

Я как в трансе оделся, и мы поехали. Сидели молча. Для меня Завенягин означал очень многое. Столько лет мы провели с ним вместе! Студенческие годы в Московской горной академии, а после ее окончания работа в Ленинграде в Гипромезе, затем снова в Москве — он был одним из руководящих деятелей Наркомата тяжелой промышленности, а я работал в Главспецстали, Позже мы встречались с ним в Челябинске — он был членом областного комитета партии, директором Магнитогорского металлургического комбината. Авраамий Павлович приезжал в Челябинск либо на заседания обкома партии, либо по делам комбината и нередко останавливался у меня. Потом… атомная проблема… Умер?! В это трудно было поверить! Такие люди не умирают!

Мы приехали раньше врачей. Завенягин лежал в кровати. Казалось, он спит и сейчас поднимется.

Смерть Завенягина была очень тяжелой потерей для тех, кто трудился над решением атомной проблемы, и вообще для всех, кто его знал.

Второе десятилетие без Курчатова

Мысли и идеи, которые вложил Курчатов в первые исследования, их направленность, получили дальнейшее развитие. Дело, начатое И. В. Курчатовым, после его смерти продолжал А. П. Александров, под его руководством велись все работы.

Выступая на VII Мировом энергетическом конгрессе в Москве в августе 1968 года, академик Александров, нынешний президент Академии наук СССР, сказал: «Позвольте мне выразить надежду, которую разделяют, вероятно, все энергетики, что у человечества, сумевшего открыть и поставить себе на службу могущественнейшие силы ядерных превращений, хватит ума, чтобы сделать эти силы орудием невиданного технического прогресса, а не орудием самоубийства, уничтожения наших детей. В этой связи мне хотелось бы перед конгрессом повторить слова научного руководителя атомной проблемы в нашей стране покойного академика И. В. Курчатова: «Я счастлив, что родился в России и посвятил свою жизнь атомной науке великой Страны Советов. Я глубоко верю и твердо знаю, что наш народ, наше правительство только благу человечества отдадут достижения этой науки».

В соответствии с решениями XXIV и XXV съездов КПСС дальнейшему развитию науки в Советском Союзе и практическому использованию результатов научных исследований уделялось значительное место в народнохозяйственных планах страны.

Значительное место развитию науки было отведено в докладе Л. И. Брежнева на XXV съезде КПСС:

«Первоочередной задачей остается ускорение научно-технического прогресса… Мы, коммунисты, исходим из того, что только в условиях социализма научно-техническая революция обретает верное, отвечающее интересам человека и общества направление»[23].

Выполняя решения съезда, мы добились заметного роста научно-технического прогресса…

Основными направлениями развития народного хозяйства СССР на 1976–1980 годы намечено ввести мощности на электростанциях 67–70 миллионов киловатт, в том числе на атомных — 13–15 миллионов киловатт.

Атомные электростанции намечено строить с реакторами единичной мощности 1–1,5 миллиона киловатт. Предусматривается также опережающее развитие атомной энергетики в европейской части СССР. Намечено ускорить строительство и освоение реакторов на быстрых нейтронах и приступить к подготовительным работам по использованию атомной энергии для теплофикации.

…Уже после смерти И. В. Курчатова, в сентябре 1964 года Организацией Объединенных Наций была созвана III Женевская конференция по мирному использованию атомной энергии.

Большая часть докладов была посвящена использованию ядерных процессов в энергетике и вопросам, связанным со строительством атомных электростанций.

Доклады на этой конференции в значительной степени имели практическую направленность. Отчетливо ощущалось влияние накапливаемого опыта по проектированию, строительству и эксплуатации крупных энергетических установок. Ко времени созыва конференции во всем мире уже было построено более 500 атомных реакторов разного типа и мощности и было сооружено, а также строилось около 40 атомных электростанций, общая мощность которых к концу 1964 года составила 5 миллионов киловатт. Английский ученый доктор У. Пенни, бывший в то время председателем управления по атомной энергии Англии, заявил на III Женевской конференции, что «в течение 1970–1980 годов ядерная энергия сделается наиболее дешевым источником энергии». Последующие события подтвердили этот прогноз. Вопросам атомной энергетики было уделено значительное внимание на мировом энергетическом конгрессе, здесь развитию атомной энергетики было посвящено 26 докладов от 12 стран мира.

Из этих докладов следует, что атомные электростанции доказали не только свою работоспособность, надежность и безопасность в эксплуатации, но и превосходство по сравнению с электростанциями, работающими на органическом топливе.

Ставшие уже традиционными типы атомных электростанций с реакторами на тепловых нейтронах разрешили основную технико-экономическую задачу атомной энергетики: не только сравняться, но и превзойти по экономичности электростанции, использующие органическое топливо. Капитальные затраты на атомные электростанции «первого поколения» были еще высоки, усовершенствования технологии ядерного топлива и увеличение единичной мощности реактора стало основным путем преодоления этой трудности.

Из ряда докладов, представленных на VII Мировом энергетическом конгрессе, вытекает, что оценки стоимости производства электроэнергии на атомных электростанциях, произведенные в мае 1966 года по данным проектов Ойстер Крик и Дрезден (США), дали 96 центов за 10 килокалорий, а оценки при большей единичной мощности реакторов приводят к 76 центам, что значительно ниже современной цены угля: 96 центов за 10 килокалорий. Цена окиси урана принимается равной 18 долларов за килограмм.

В выступлении на VII Мировом энергетическом конгрессе академика А. П. Александрова есть такие слова: «Еще десять лет тому назад возможность создания конкурентоспособной ядерной энергетики вызывала у многих большие сомнения. Сейчас все эти сомнения позади, и уже всем ясно, что более чем на двух третях населенных территорий мира экономически целесообразно использование ядерной энергии».

…К 1980 году снижение себестоимости атомной энергии должно составить около 50 процентов.

Атомная энергия — еще очень молодая отрасль, в ней есть много возможностей для значительного улучшения как в производстве оборудования и материалов, так и в эксплуатации самих станций, чего нельзя ожидать на традиционных станциях, использующих органическое топливо и особенно уголь.

VII мировой энергетический конгресс показал, что быстро развивающаяся атомная энергетика способна обеспечить потребности человечества в электроэнергии. При этом сохранятся ресурсы органического топлива, уменьшится загрязнение атмосферы, особенно значительно снизится стоимость электроэнергии в районах, бедных ископаемым топливом, увеличится использование электроэнергии в новых отраслях технологии, таких, например, как опреснение морской воды, транспорт разгрузится от перевозок органического топлива, поднимется общий технический уровень Энергетического хозяйства.

Следует иметь в виду, что органическое топливо — уголь, нефть и природные газы — не только источник энергии, но и сырье для химической промышленности, из которого можно будет производить больше важных продуктов и материалов.

Наше время характеризуется большими успехами в химии, особенно органической. Химическая промышленность сейчас приняла на себя функции, которые она раньше не выполняла. Химия почти совсем вытеснила из употребления натуральный шелк и заменила его искусственным, из текстильной промышленности — хлопок и шерсть, а из обувной — кожу.

Химическая промышленность поставляет самые разнообразные материалы для строительства, машиностроения, приборостроения и т. д. Поэтому разум подсказывает, что пора перестать рассматривать органическое сырье как топливо, а видеть в нем прежде всего сырье для химической промышленности.

Сырьем для производства атомной энергии в настоящее время служит уран. Геохимические исследования свидетельствуют о значительных запасах его в недрах земли. Уже разведанные запасы урана обеспечат население земли энергией в течение нескольких столетий. Кроме того, известно, что в качестве исходного материала, помимо урана, может служить торий, запасы которого огромны.

Геохимические исследования подтверждают, что энергии в уране намного больше, чем в угле, нефти и газе. Следует также принимать в расчеты и те успехи, которые имеются в области извлечения из горных пород малых количеств вещества, прежде всего в разработке технологических процессов по экстракции и сорбции. Работы по экстракции и сорбции особое развитие получили при переработке небогатых урановых руд, а экстракционные процессы также при извлечении плутония из облученного ядерного топлива. Техника этих процессов стоит в настоящее время довольно высоко, а исследовательские работы позволяют дальше совершенствовать эти перспективные процессы.

На III Женевской конференции при обсуждении вопроса о ресурсах урана английский ученый Р. Спенс из научно-исследовательского центра в Харуэлле сообщил, что группа английских исследователей разработала метод экстракции урана из морской воды. Стоимость такого урана, по мнению Р. Спенса, будет ниже стоимости, которую предсказывают эксперты на следующее пятидесятилетие (когда придется перерабатывать бедные урановые руды). В водах Мирового океана содержится 4,16 миллиарда тонн растворенного урана.

27 июня 1954 года историки отметят как день, положивший начало промышленному использованию атомной энергии…

Начавшееся еще при жизни И. В. Курчатова строительство крупных электростанций на новой энергетической основе — делении ядер атомов урана — стало успешно развиваться в СССР.

В 1963 году дала ток Белоярская атомная электростанция на Урале, мощность ее первой очереди составляла тогда 100 тысяч киловатт. В октябре 1967 года на этой станции был введен в действие второй блок мощностью в 200 тысяч киловатт.

В 1964 году была введена в строй первая очередь Ново-Воронежской атомной электростанции мощностью 210 тысяч киловатт, затем в декабре 1969 года ее мощность, путем ввода в действие второго блока, увеличилась еще на 365 тысяч киловатт. В последующие годы на станции были введены в действие еще два блока по 400 тысяч киловатт каждый. В настоящее время установленная мощность станции превышает 1500 тысяч киловатт.

Вслед за этими станциями в Западном Казахстане, на берегу Каспийского моря у города Шевченко в 1973 году была запущена промышленная атомная электростанция мощностью 350 тысяч киловатт с реактором на быстрых нейтронах. Эта станция призвана выполнять две функции: производить электроэнергию и опреснять морскую воду. Этот комплексный энергоблок мощностью в 150 тысяч киловатт электрических включает также опреснительную установку для производства из морской воды 120 тысяч кубометров пресной воды в сутки.

Помимо перечисленных атомных электростанций, в Советском Союзе работают несколько опытных энергетических установок малой мощности, а также построены и строятся значительно более крупные электростанции с атомными реакторами мощностью в один миллион киловатт.

Первая электростанция с такими реакторами построена около Ленинграда. Ее мощность составляет два миллиона киловатт, в перспективе она будет увеличена вдвое. Это первая атомная электростанция из серии аналогичных станций, намеченных к строительству в европейской части Советского Союза. Интенсивно строится крупная атомная электростанция под Курском. Первый блок мощностью в один миллион киловатт уже введен в эксплуатацию.

Общая установленная мощность атомных электростанций в СССР в течение ближайших 10–12 лет достигнет 30 миллионов киловатт. Для успешного внедрения атомных электростанций в энергетику СССР созданы все научно-технические предпосылки. Необходимость сооружения таких электростанций диктуется прежде всего тем, что в европейской части Советского Союза практически использованы основные гидроэнергетические ресурсы, а дальнейшее увеличение добычи органического топлива требует крупных капиталовложений, что приводит к повышению его себестоимости.

Отличительная особенность атомных электростанций — независимость выбора места сооружения электростанции от района добычи топлива из-за огромной теплотворной способности ядерного горючего.

Атомные электростанции с блоками мощностью в один миллион киловатт и более по удельным показателям стоимости собственного строительства находятся на уровне современных мощных тепловых электростанций.

…Много атомных электростанций построено в США, действуют такие станции в Англии, Франции, Италии, Японии, Индии и ряде других стран. Ведется строительство новых, более мощных станций, и намечены большие планы на будущее. Таким образом, как будто бы нет никаких причин, могущих воспрепятствовать мирному использованию ядерной энергии. И все же развитие атомной энергетики вызывает в ряде стран тревогу и энергичные протесты.

Чем они вызваны? На чем основаны возражения? На это можно ответить одним словом: страхом. Боязнь всего, что связано с использованием ядерных процессов, стала патологической. Не исключено, что этот страх искусственно поддерживают те круги, которые не заинтересованы в использовании атомной энергии для мирных целей и определили ей область военного использования.

Опасна ли атомная энергия?

Вопрос об опасности атомной энергии со все усиливающейся интенсивностью поднимается во многих странах, приступивших к сооружению атомных электростанций.

Особенно энергичная кампания против атомных электростанций ведется в течение последних лет в Соединенных Штатах Америки. Мне приходилось на протяжении длительного времени участвовать в обсуждении этих вопросов со специалистами многих стран.

Известное представление о характере предполагаемой «опасности» и обоснованности этих предположений дает приводимое ниже изложение отдельных дискуссий и соображений, высказанных в свое время влиятельными деятелями, имевшими прямое отношение к атомной энергетике.

Еще в дни I Международной конференции по мирному использованию атомной энергии, происходившей в Женеве в 1955 году, я познакомился с крупным специалистом, работавшим в фирме Вистингауз, — профессором Чарльзом Вивером. Вивер принимал активное участие в проектировании первой американской атомной электростанции в Шиппингпорте, а когда началось строительство станции, он был назначен туда главным инженером.

В 1957 году я принимал участие в конференции в Нью-Йорке по рассмотрению устава Международного атомного агентства. Для участников конференции была организована экскурсия в Шиппингпорт, где я снова встретился с профессором Вивером. Встретив меня, он спросил:

— Скажите, у вас, на вашей первой атомной электростанции, на флянцевых соединениях есть какая-нибудь защита?

— А почему вы так беспокоитесь о защите? — в свою очередь задал вопрос я.

— А вдруг где-то из-за неплотности прокладки произойдет течь. Пусть даже очень небольшая. Ведь вода первого контура может быть радиоактивной, поэтому необходимо такие места закрыть защитой от радиоактивных излучений. Нам надо быть особенно осторожными, — подчеркивая слово «нам», произнес Вивер. — Вы не представляете себе, сколько злых глаз наблюдают за строительством атомной электростанции — владельцы угольных шахт, газовых месторождений, нефтяники. Они видят в атомной энергии конкурента и каждую неудачу, даже незначительную, будут изображать как катастрофу.

Настроение Вивера меня тогда поразило, в особенности когда он сказал, что на строительстве этой станции легко можно сломать голову и потерять репутацию.

В 1959 году, будучи в США в штате Нью-Мексико, я встретился с сенатором Клинтоном Андерсеном, который в то время занимал пост председателя объединенной атомной комиссии сената и палаты представителей. Тогда мы вместе с ним провели целый день, и он рассказал мне о ситуации, сложившейся в США в атомной области.

— Ваши дипломаты не понимают нас в вопросах использования атомной энергии, — начал он, когда мы сели с ним в машину и направились осматривать урановые рудники. — Вы инженер, и поймете меня. Не можем мы немедленно прекратить производство ядерного оружия. Не можем!

— Почему? — спросил я.

Мы ехали по великолепной, прямой, как стрела, автомобильной дороге. В этом штате автомобильные дороги не загружены, и машина мчалась со скоростью сто миль в час.

— Как вы думаете, что с нами случится, если я сразу заторможу машину? — спросил Андерсен вместо ответа на мой вопрос.

— Видимо, мы перевернемся, — ответил я.

— Вот это же случится и с нашей экономикой, если мы сделаем full stop[24] в области производства ядерного оружия. Это производство занимает очень большое место в нашей экономике. Многие штаты живут выполнением работ и оказанием услуг атомной промышленности, занимающейся производством вооружений. Завтра вы поедете в штат Теннесси — там у нас находится Ок-Риджские диффузионные заводы. Они стоили нам более двух миллиардов долларов. Что же вы хотите, чтобы мы их разрушили? Да?

— Зачем же разрушать заводы в Ок-Ридже. Насколько мне известно, никто этого не предлагал и не предлагает. Речь идет о другом — о мирном, а не военном использовании урана-235, который они производят. Почему нельзя обогащенный уран использовать в атомной энергетике? — задал я вопрос Андерсену.

— А зачем нам нужна атомная энергия? — вопросом на вопрос ответил сенатор. — Вот здесь, где мы с вами едем, под нами огромное количество природного газа, а там, за горами, нефть, в штате Теннесси, где вы завтра будете, много дешевого угля. На шахтах уголь стоит всего три доллара тонна. Мы его теперь продаем даже Европе. Правда, транспорт обходится в 16 долларов за тонну, но все равно продавать можно. Европа сидит без топлива, как вы, вероятно, знаете.

Потом, несколько задумавшись, он продолжил:

— Конечно, перевозки угля в Европу обходятся дорого. Вот тогда у нас и возникла идея строительства в Европе атомных электростанций. Сжигать дешевый уголь штата Теннесси у себя, энергию использовать на обогащение урана, а уран-235 поставлять для европейских атомных электростанций. Один грамм урана-235, как вам известно, эквивалентен 3–3,5 тоннам угля, а перевозка одного грамма ничего не стоит. Это могло бы быть экономически очень выгодным делом.

— Не только экономически, — заметил я, — но и политически — это позволило бы вам привязать экономику Европы к Ок-Риджским диффузионным заводам.

Андерсон посмотрел на меня сердито и проговорил:

— А вы не иронизируйте, профессор. Что же вы хотите, чтобы мы уничтожили эти заводы? Мы в них вложили огромные средства и хотим вернуть их. Оказывая содействие строительству атомных электростанций в Европе, мы вместе с тем будем держать под контролем и обогащенный уран и плутоний, чтобы предупредить возможность использования этих материалов для военных целей.

— А что же тогда мешает вам начать строительство атомных электростанций в Европе? — задал я сенатору новый вопрос.

— Что мешает? — и Андерсен задумался, а затем нехотя, как мне показалось, начал свои объяснения — Видите ли, недавно в Сахаре открыты крупные месторождения нефти и природных газов, и группа бизнесменов, занимающихся органическим топливом, обдумывает проект эксплуатации этих месторождений и подачи газа и нефти в Европу.

— Но ведь это не ваши месторождения. Они принадлежат государствам африканского континента, — заметил я.

— Ну, этот вопрос мы легко отрегулируем, — парировал сенатор. — Его не трудно разрешить. Договоримся!

Этот разговор с сенатором Андерсеном хорошо сохранился в моей памяти. Он подтверждал то, что я слышал до этого в Шиппингпорте…

Через несколько дней я вместе с группой советских ученых попал на только что построенную атомную станцию Энрико Ферми недалеко от Детройта. Там мне рассказали, что электрической компании Эдиссон, которой станция принадлежала, было запрещено вводить ее в действие. Такое решение было принято местным судом, и только недавно это решение отменил Верховный суд США. Это обстоятельство не только задержало пуск станции, но и создало неблагоприятное отношение к атомной энергетике во всем штате, — пояснили мне специалисты-энтузиасты атомной энергетики.

А несколько лет спустя, в 1965 году я встретился в Вашингтоне с сенатором М. Прайсом, До этого он посетил Советский Союз, и я вместе с ним был в Объединенном институте ядерных исследований в Дубне. В Вашингтоне мы встретились как старые знакомые.

Прайс предложил мне осмотреть сенат. Во время экскурсии он, обращаясь ко мне, сказал:

— Профессор, не лезьте с атомной энергией в область опреснения воды. Мы вас в этот бизнес не пустим. Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду не лично вас, а всех, кто занимается атомной энергетикой.

В это время в США широко обсуждалась проблема опреснения морской воды, так как во многих штатах ощутимо сказывался недостаток пресной воды, в особенности в Калифорнии. В печати появился ряд статей о возможности решения проблемы пресной воды путем использования для этих целей энергии крупных атомных электростанций.

— Использование атомной энергии для целей опреснения воды определит в конце концов экономика. Если это окажется выгодным, сенатор, вы остановить этот процесс не сможете, — сказал я.

— Сможем! — запальчиво ответил Прайс. — Мы снизим цены на уголь, но вас, атомщиков, в эту область не допустим, ищите себе иной бизнес, — уже с каким-то раздражением произнес он.

С той поры прошло больше десяти лет. За это время проектировались и строились атомные электростанции, хотя и не в таком количестве и не теми темпами, которые можно было ожидать. И вместе с тем вопросы атомной энергетики продолжают широко обсуждаться.

В США опубликовано много статей, брошюр и книг, посвященных опасности атомных электростанций. Одна из них так и называется — «Опасности мирного атома», другая — «Миф о безопасности ядерных силовых станций». В краткой аннотации к первой книге сказано, что в ней изобличается строительство ядерных станций, которые представляют угрозу нашему и грядущим поколениям. Книга, говорится в аннотации, должна быть прочитана всеми мыслящими американцами.

Во второй книге рассматриваются вопросы атомной энергетики в связи с проблемой окружающей среды, излагаются соображения и приводятся фактические материалы о влиянии возможного радиоактивного загрязнения на растительный и животный мир.

В результате острой критики в печати в 1971 году в США были повышены требования к радиационной безопасности и ужесточены допустимые нормы радиоактивности.

В сентябре 1970 года на 20-й Пагуошской конференции, происходившей в городе Фонтане (США), впервые за всю историю пагуошского движения ученых за мир, разоружение и международную безопасность был поднят вопрос об опасности радиоактивного заражения местности в связи со строительством атомных электростанций. При его обсуждении выступил бывший Верховный комиссар по атомной энергии Франции, известный ученый-физик, профессор Перрен. Он заявил, что для большей безопасности атомные электростанции следует строить в удалении от больших городов.

Но еще до созыва этой конференции острая дискуссия разразилась в США в 1962 году в связи с сообщением о строительстве крупной атомной станции в районе Нью-Йорка — в Квинсе, как раз напротив Манхэттена, по другую сторону Гудзона. Председатель совета директоров компании «Консолидэйтед Эдиссон», планирующий строительство станции, заверил от имени компании, что атомную станцию «можно строить на Лонг-Айленде или Таймс-сквер без опасности для работающих на станции или для окружающего населения». Но все же против строительства станции вблизи Нью-Йорка выступили очень многие, в том числе Д. Лилиенталь, бывший председатель атомной комиссии США, который сказал, что он «не смог бы спать, живя в Квинсе, если бы там находилась большая атомная электростанция».

И все же под Нью-Йорком атомные станции строятся. С 1962 года в 24 милях от Нью-Йорка, в Бухенан работает атомная станция Индиан Хэд № 1 с реактором мощностью в 265 тысяч киловатт, в 1970 году там введен в действие реактор мощностью в 873 тысячи, а затем и третий реактор мощностью в 965 300 киловатт.

Атомная комиссия США в настоящее время занимает очень осторожную позицию и полагает, что реакторы «должны размещаться на территории с невысокой плотностью населения». Но в этом вопросе ощущается сильное давление со стороны электрокомпаний, настаивающих на размещении станций вблизи городов.

Дискуссия эта продолжается. Сторонники строительства атомных электростанций — электрические компании и атомная комиссия США заявляют, что станции «безопасны и чисты», в то время как их противники утверждают, что это не так и что атомные электростанции загрязняют окружающую среду. Защитники атомных электростанций подчеркивают, что на них до сих пор не было отмечено серьезных несчастных случаев, критики же подчеркивают опасность ежедневно выбрасываемой радиоактивности и ссылаются на зловещий «Брукхавенский отчет», в котором на основании произведенных в свое время подсчетов было показано, что в случае «аварии на атомном реакторе могут быть смертельно поражены люди, находящиеся в радиусе 15 миль, и поранены — в радиусе 45 миль» от станции, а также загрязнена почва на большом расстоянии.

В развернувшейся в США дискуссии по проблемам атомной энергетики возникло много вопросов, представляющих интерес для всех стран, строящих атомные электростанции или намеревающихся их строить в ближайшем будущем. Поэтому чрезвычайно важно установить, что же в этой дискуссии исходит от лукавого и направлено на защиту интересов групп, заинтересованных в использовании органического топлива и желающих скомпрометировать полностью или по крайней мере ограничить применение энергии ядерных процессов. Нельзя забывать, что в этом вопросе проявляются присущие капитализму законы жестокой конкурентной борьбы, при которой интересы общества в целом во внимание не принимаются. Важно хладнокровно оценить, в какой степени источником опасности являются ядерные реакторы, существует ли действительно такая опасность и достаточны ли меры предосторожности, предпринимаемые в настоящее время.

А между тем в появившихся книгах и журнальных статьях авторы не скупятся на описания возможных бед, которые будто бы несет строительство и эксплуатация атомных электростанций.

В одном из докладов, прочитанных на симпозиуме в Тальберге (Швеция) в 1973 году, атомные станции сравниваются с троянским конем. Автор доклада приходит к парадоксальному выводу, что «ядерная энергетика подрывает не только национальную безопасность развитых стран, но и безопасность всего человечества».

Видимо, эта кампания против мирного использования атомной энергии и побудила 32 крупнейших ученых-физиков США, около трети из которых являются лауреатами Нобелевской премии, выступить в защиту мирного использования атомной энергии. В марте 1975 года они опубликовали в «Bulletin of Atomic Scientists» меморандум под названием «Нет альтернативы ядерной энергии». Ученые говорят о тех трудностях, которые возникают в атомной энергетике, заявляют, что эти проблемы ждут своего разумного разрешения, но вместе с тем не видят выхода из энергетического кризиса без использования ядерных процессов. Авторы меморандума считают трудности преодолимыми, правда, их выводы осторожны, но вместе с тем вполне определенны.

Но вот в следующем, апрельском номере того же самого журнала было опубликовано письмо президенту США Дж. Форду десяти известных ученых-физиков, химиков, биологов, среди которых также имеются лауреаты Нобелевской премии. В письме обращается внимание президента на то, что осуществление полной программы строительства атомных электростанций в США, связанное с неизбежным образованием огромного количества радиоактивных материалов, создаст «особую и значительную опасность». Вследствие длительного действия радиоактивных материалов многие поколения, «наши дети и дети наших детей встретятся с опасностью, созданной радиоактивными отходами наших ядерных электростанций, — пишут они. — Имеется много свидетельств, что предприятия, ориентированные на получение прибыли, ставят безопасность людей ниже всех других соображений».

Что можно сказать по этому поводу?

Технически обезопасить как работающих на атомных электростанциях, так и живущих в районах расположения таких станций возможно. А вот создать такие условия, чтобы те, кому принадлежат станции, проявляли прежде всего заботу о людях, а не гнались за получением максимальных прибылей, — это уже другой вопрос, и относится он к социальным условиям, существующим в странах, строящих атомные электростанции.

Основные возражения против использования атомной энергии

Эти возражения можно условно разделить на две группы. К первой из них следует отнести, как уже было сказано, возможное заражение окружающей среды радиоактивностью, возникающей в процессе работы атомных реакторов электростанций, и поражение этой радиоактивностью как работающих на станциях, так и окрестного населения. Существует ли такая опасность? Теоретически ее можно себе представить, опыт же эксплуатации многих сотен атомных реакторов самого различного типа и мощности свидетельствует о том, что по сравнению со многими областями современной промышленности наименьшее количество несчастных случаев происходило на предприятиях атомной промышленности.

Анализ показывает, что эти несчастные случаи связаны не со спецификой процессов, а с самыми тривиальными нарушениями установленных правил поведения работающих.

Мне, как уже упоминалось выше, длительное время довелось принимать участие в работах по стандартизации и нередко приходилось разбирать отдельные причины несчастных случаев и появления производственного брака. Почти все они были связаны с нарушениями установленных режимов эксплуатации оборудования, технологических процессов или пренебрежительным отношением к установленным правилам безопасности, а также недостаточной профессиональной подготовленностью персонала.

При освоении новых областей техники в начальный период возможность аварий возрастает в связи с недостаточной изученностью как самих процессов, так и принципиально нового оборудования. Но за многие годы экспериментов, а также работы промышленных атомных установок этот период атомной энергетикой уже пройден.

Следует помнить, что, к сожалению, человечество впервые познакомилось с атомной энергией на трагических примерах атомных бомбардировок мирных японских городов Хиросимы и Нагасаки и это наложило свой зловещий отпечаток на все работы, связанные с использованием атомной энергии в мирных целях.

Ко второй группе возражений против атомной энергетики следует отнести военно-политические соображения.

Любой атомный реактор — производитель не только энергии, но и плутония. А плутоний может быть и ядерным топливом, и ядерной взрывчаткой. Таким образом, атомные электростанции создают производственные возможности накопления в них плутония, могущего быть использованным как для мирных, так и для военных целей.

Это было вполне очевидно еще тогда, когда возникла международная организация по сотрудничеству в области мирного использования атомной энергии — Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ). Оно в течение ряда лет разрабатывало систему международного контроля с тем, чтобы не допустить использования предоставляемой организацией помощи в военных целях. Эта система оправдала себя.

Возможность использования плутония из реакторов атомных электростанций, по мнению противников атомной энергетики, поведет к росту числа стран, владеющих ядерным оружием, и таким образом приведет к нарушению Договора о нераспространении ядерного оружия.

…Не мирный атом грозит людям, а атом военный, и борьбу следует вести не с атомными электростанциями, а с атомными боеголовками. Поэтому следует запрещать не строительство атомных станций, а производство ядерных вооружений.

Разоружение, и прежде всего ликвидация ядерного оружия, снимет все страхи и создаст наиболее благоприятные условия для дальнейшего плодотворного сотрудничества по решению многих сложных проблем нашего времени, рассеет тревоги человечества.

Борьба Советского Союза за запрещение ядерного оружия и прекращение его испытаний

Советский Союз начал упорную борьбу за запрещение ядерного оружия сразу же после его появления. История этой борьбы является яркой иллюстрацией истинных целей и намерений двух великих держав современного мира — СССР и США.

Соединенные Штаты с самого начала определили этой энергии область военного использования. Советский Союз, твердо следуя путями мирного развития своей страны и проводя политику мирного сосуществования стран с различным социальным строем, настойчиво призывал к применению ее только для мирных целей.

США первыми создали атомную бомбу, и СССР вынужден был создавать ее, чтобы не ослаблять своей безопасности, но следует помнить и то, что Советский Союз в трудные послевоенные годы, победив фашизм, первый в мире построил атомную электростанцию. Соединенные Штаты первыми построили атомную подводную лодку, Советский Союз — мирный атомный надводный корабль ледокол «Ленин».

Итак, видно, что Соединенные Штаты избрали как первоочередной — военный путь использования атомной энергии. Об этой опасности предупреждали свое правительство американские ученые, принимавшие участие в работах по созданию первой атомной бомбы.

В Чикагском университете была создана комиссия из семи ученых во главе с лауреатом Нобелевской премии Д. Франком. В докладе, врученном военному министру США, в частности, говорилось: «…в наше время мы обязаны занимать более активную позицию, так как успехи, которых мы достигли при исследовании атомной энергии, чреваты опасностями, несравненно большими, чем все прошлые изобретения».

Составители доклада предостерегали американское правительство от иллюзии, что США долго смогут сохранять за собой монополию на атомное оружие. «Если США первыми обрушат на человечество это слепое оружие уничтожения, то они лишатся поддержки общественности всего мира, ускорят гонку вооружений и сорвут возможность договориться относительно подготовки международного соглашения, предусматривающего контроль над подобным оружием»[25].

Ученые Чикагского университета, работая над проблемой использования атомной энергии, свидетельствует французский публицист М. Рузе, «стремились сделать целью своих исследований не столько военное, сколько промышленное использование атомной энергии». Но это-то как раз и не входило в расчеты правящих кругов США. Пути к мирному использованию атомной энергии в США перекрыла милитаристская группа, объединяющая производителей оружия и военную элиту.

Д. Эйзенхауэр перед уходом с поста президента в своем прощальном выступлении сказал, что американская демократия находится под угрозой новой колоссальной и коварной силы — военно-промышленного комплекса, который дает работу миллионам людей, может распоряжаться фантастическими миллиардными средствами и оказывать влияние, дающее себя знать в каждом городе, в каждом законодательном собрании штатов, в каждом учреждении федерального правительства.

Установив контроль над атомной промышленностью и всеми работами в области ядерной физики и радиохимии, военно-промышленный комплекс приложил усилия к тому, чтобы атомная энергия не получила невоенного применения, а объем исследовательских работ в мирном направлении составлял бы незначительные размеры. Ни одного атома для мирных целей — так образно охарактеризовал положение один из американских журналистов.

Американский писатель Д. Аллен, рассматривая вопрос о милитаризации атомных исследований, писал: «С одной стороны, мощный толчок получило военное применение атомной энергии, развивающее лишь в одном направлении науку и технику, а с другой стороны, было сильно замедлено развитие науки в целом и применение ее достижений в широких областях экономического и социального прогресса. Атомная наука в Соединенных Штатах является военнопленным, которому лишь иногда, но обязательно под надзором, разрешают выходить из тюрьмы на прогулку».

Многие ученые, занимавшиеся атомными исследованиями в Лос-Аламосе, Чикаго, Ок-Ридже и Нью-Йорке, «решили объединиться, чтобы информировать общественность о происходящем, вырвать контроль над атомом из рук военных, и выдвинули идею международного соглашения, запрещающего атомное оружие»[26].

Советский Союз сразу же после окончания второй мировой войны, в самом начале деятельности Организации Объединенных Наций повел упорную борьбу за запрещение ядерного оружия. США также не могли оставаться безразличными к нарастающей волне протеста общественности как внутри страны, так и за ее пределами против военного использования атомной энергии. И вот 27 декабря 1945 года открылось совещание министров иностранных дел СССР, США и Великобритании. Министры договорились внести на рассмотрение Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций рекомендации по вопросу об учреждении ООН Комиссии для рассмотрения связанных с открытием атомной энергии проблем и сопутствующих им вопросов. К 1946 году такая комиссия была создана.

Представитель США Бернард Барух, выступая 14 июня 1946 года в этой комиссии, изложил основные положения плана, ставшего впоследствии известным как «план Баруха». Все его 14 пунктов посвящены преимущественно вопросам контроля, но ни в одном пункте не говорится о том, как и когда будет уничтожено ядерное оружие, имеющееся у США. Первый пункт плана — «Общие положения» — говорит о том, что «Международный орган должен выработать тщательный план контроля над областью применения атомной энергии путем установления различных форм собственности, владения, разрешений, эксплуатации, наблюдения, изысканий и управления через посредство компетентного персонала». Последний пункт плана так и назван: «Международный контроль».

Через пять дней, 19 июня 1946 года советская делегация в Комиссии ООН по атомной энергии внесла проект международной конвенции «О запрещении производства и применения оружия, основанного на использовании атомной энергии в целях массового уничтожения». В первой же статье проекта конвенции предлагалось: не применять ни при каких обстоятельствах атомное оружие; запретить производство и хранение оружия, основанного на использовании атомной энергии; уничтожить в трехмесячный срок, считая со дня вступления в силу конвенции, весь запас готовой и незаконченной продукции атомного оружия.

Вместе с проектом конвенции советская делегация внесла также предложение об организации работы Комиссии по атомной энергии. Основываясь на решении Генеральной Ассамблеи ООН, она предложила учредить в рамках комиссии комитеты с четко определенными функциями: один — по обмену научной информацией и другой — по предотвращению применения атомной энергии во вред человечеству.

Предложения Советского Союза, таким образом, были направлены на полное устранение нависшей над миром страшной угрозы истребления человечества атомным оружием и открывали широкие возможности для сотрудничества по использованию ядерной энергии для дела мира и прогресса.

Но советские предложения не были приняты, так как совершенно иные намерения были у государственных деятелей США.

США ускоренными темпами накапливали запасы ядерной взрывчатки, повышали ядерную мощь своей страны. А политика диктата в отношениях с другими странами стала проводиться жестче и бесцеремоннее. Угрозы в высказываниях государственных, политических и военных деятелей США в адрес Советского Союза нарастали.

Те, кто стоял на позициях международного сотрудничества, прилагали усилия к предотвращению надвигавшейся катастрофы и использованию научных открытий в мирных целях. Мировая общественность настоятельно требовала приостановить гонку вооружений, прекратить испытания ядерного оружия.

Всемирный конгресс сторонников мира на сессии, проходившей в Стокгольме в марте 1950 года, в своем воззвании потребовал «безусловного запрещения атомного оружия как оружия устрашения и массового уничтожения людей». В воззвании было сказано, что «правительство, которое первым применит против какой-либо страны атомное оружие, совершит преступление против человечества и должно рассматриваться как военный преступник».

В последующие годы в США были развернуты интенсивные работы по созданию и испытанию новых типов ядерного оружия. Гонка вооружений не только усилила угрозу ядерной войны. Сами испытания ядерного оружия создали опасность серьезного поражения мирного населения стран, над территорией которых проходило облако ядерного взрыва. 1 марта 1954 года в результате испытания ядерного оружия в районе атолла Бикини была поражена команда японского судна «Фукуруа-Мару». Этот случай вызвал большую тревогу и возмущение не только в Японии, но и в ряде других стран. В единогласно принятой резолюции парламент Японии обратился к Организации Объединенных Наций, решительно требуя незамедлительно запретить атомное оружие и прекратить его испытания.

Тогдашний премьер-министр Индии Джавахарлал Неру, выражая большую тревогу по поводу испытаний ядерного оружия, обратился с призывом к правительствам приостановить испытания ядерных бомб. По предложению правительства Индии вопрос о ядерных испытаниях был поставлен на рассмотрение ООН.

Началась упорная борьба за прекращение испытаний атомного оружия. Предложения Советского правительства и других социалистических стран о прекращении испытаний и запрещении их встретили энергичную поддержку мировой общественности. С требованиями о прекращении испытаний стали выступать многие общественные организации, профсоюзы, деятели науки и техники.

В январе 1958 года делегация во главе с известным американским ученым и общественным деятелем Л. Полингом передала генеральному секретарю ООН петицию, под которой стояли подписи девяти тысяч ученых из 49 стран мира. Ученые требовали немедленного прекращения всех испытаний ядерного оружия.

Л. Полинг в выпущенной им книге «Не надо больше войн» предупреждал о страшной опасности, создаваемой для человечества испытаниями ядерного оружия. Он утверждал, что если испытания будут продолжаться прежними темпами, то в результате выпавших на поверхность планеты радиоактивных осадков ежегодно будут рождаться 230 тысяч физически неполноценных детей, а 420 тысяч детей будут погибать в утробе матери или вскоре после рождения.

Советский Союз на протяжении всего времени занимал по вопросу ядерных испытаний отчетливую и совершенно недвусмысленную позицию, добиваясь полного прекращения всех испытаний ядерного оружия и запрещения его.

На X сессии Генеральной Ассамблеи ООН в 1955 году СССР предложил обратиться ко всем государствам, и в первую очередь к странам, владеющим необходимыми материалами и средствами для производства ядерного оружия, продолжать усилия с целью скорейшего достижения соглашения о прекращении экспериментов со всеми типами ядерного оружия. Но это, как и другие предложения Советского Союза, под нажимом западных стран было отклонено.

И все же борьба прогрессивных сил мира за запрещение ядерного оружия и прекращение его испытания нарастала. Так, на Совещании представителей коммунистических и рабочих партий, происходившем в Москве в 1957 году, был принят Манифест мира, в котором было, в частности, сказано:

«Мы обращаемся ко всем людям доброй воли во всем мире:

Организуйтесь и боритесь за:

1) немедленное прекращение испытаний атомного и водородного оружия;

2) безоговорочное запрещение в кратчайший срок производства и применения этого оружия»[27].

…Следующее шестилетие отмечено интенсивным обсуждением вопроса о прекращении испытаний ядерного оружия. Эти обсуждения происходили на разных уровнях: и на переговорах между ядерными странами, и в рамках Организации Объединенных Наций, и в широких кругах общественности.

10 марта 1957 года Верховный Совет СССР обратился к конгрессу Соединенных Штатов Америки и парламенту Великобритании с посланием, в котором говорилось, что «советский народ, как и народы США и Великобритании, а также миллионы мужчин и женщин во всех других странах с нарастающей тревогой следят за тем, как гонка вооружений вступает в весьма опасный этап.

…Человечество вступило в такой период, когда любая война с применением атомного и водородного оружия грозит гибелью миллионов и миллионов людей, опустошением целых стран, уничтожением великих и неповторимых культурных ценностей.

…Мировое общественное мнение испытывает глубокое и законное беспокойство опасностью, которую несут с собой испытания ядерного оружия.

Верховный Совет СССР внес на рассмотрение парламентов США и Великобритании вопрос о создании межпарламентского комитета США, Великобритании и СССР для обмена мнениями о возможных путях, ведущих к прекращению испытаний атомного и водородного оружия и к его запрещению»[28]. В декабре 1957 года Верховный Совет СССР, выражая непреклонную волю и единодушное стремление советского народа к миру, предложил, чтобы СССР, Великобритания и США взяли на себя обязательство прекратить с 1 января 1958 года все испытания атомного и водородного оружия.

«Руководствуясь стремлением положить практическое начало повсеместному прекращению испытаний атомного и водородного оружия и тем самым сделать первый шаг в направлении окончательного избавления человечества от угрозы истребительной атомной войны, Верховный Совет Союза Советских Социалистических Республик постановляет:

1. Прекратить производство в Советском Союзе испытаний всех видов атомного и водородного оружия.

Верховный Совет СССР ожидает, что парламенты других государств, располагающих атомным и водородным оружием, со своей стороны сделают все необходимое, чтобы испытательные взрывы этих видов оружия были прекращены также и этими странами.

2. Поручить Совету Министров СССР принять необходимые меры к проведению в жизнь пункта 1 настоящего Постановления и обратиться к правительствам других государств, располагающих атомным и водородным оружием, с призывом принять аналогичные меры, чтобы обеспечить прекращение испытаний атомного и водородного оружия повсеместно и на вечные времена»[29].

Вместе с тем в постановлении Верховного Совета было указано, что если другие располагающие атомным и водородным оружием державы будут продолжать испытания этого оружия, Правительство СССР, разумеется, будет свободно действовать в вопросе о производстве Советским Союзом испытаний атомного и водородного оружия, сообразуясь с вышеуказанными обстоятельствами и имея при этом в виду интересы безопасности Советского Союза.

Руководствуясь желанием положить практическое начало повсеместному прекращению ядерных испытаний, Советский Союз прекратил в одностороннем порядке с 31 марта 1958 года все испытания атомного и водородного оружия и призвал США и Великобританию последовать его примеру. Предложения Советского Союза о прекращении испытаний атомного и водородного оружия были изложены в меморандуме Советского правительства о мероприятиях в области разоружения и 18 сентября 1958 года внесены на рассмотрение XIII сессии Генеральной Ассамблеи ООН.

К сожалению, надежды Советского Союза на то, что другие ядерные страны (США и Великобритания) также прекратят испытания и пойдут на заключение соответствующего соглашения, не оправдались.

С того момента, когда Советский Союз прекратил ядерные испытания и призвал другие страны последовать его примеру, правительства США и Великобритании предприняли беспрецедентную по своему размаху за все годы серию испытаний атомного и водородного оружия.

Учитывая эти обстоятельства, Советское правительство не могло допустить, чтобы вследствие таких действий был нанесен ущерб интересам безопасности Советского государства. Поэтому Советское правительство еще 30 августа заявило, что действия США и Великобритании освобождают Советский Союз от того обязательства, которое он взял на себя в одностороннем порядке, рассчитывая на добрую волю правительств западных держав в вопросе о незамедлительном и повсеместном прекращении испытаний ядерного оружия.

ТАСС был уполномочен заявить, что вынужденный действиями Соединенных Штатов и Великобритании возобновить испытания ядерного оружия, Советский Союз будет и впредь продолжать свою последовательную борьбу за немедленное и повсеместное прекращение испытаний атомного и водородного оружия на вечные времена. Заявление ТАСС о возобновлении испытаний ядерного оружия в СССР было опубликовано 3 октября 1958 года. А 4 октября 1958 года Советским Союзом был внесен на XIII сессию Генеральной Ассамблеи ООН проект резолюции о прекращении испытаний атомного и водородного оружия, в котором все государства, осуществляющие испытания атомного и водородного оружия, призывались немедленно прекратить такие испытания и вступить в переговоры с целью заключения соответствующего соглашения между ними.

В ноябре 1960 года в Москве на Совещании представителей коммунистических и рабочих партий было принято Обращение к народам всего мира, в котором вновь прозвучали призывы:

«Требуйте немедленного запрещения испытаний, производства и применения ядерного оружия, а также других видов оружия массового уничтожения…

Пусть современная наука и техника не содействуют больше производству орудий смерти и уничтожения, пусть они служат на благо людей, прогрессу человечества»[30].

Когда в Женеве осенью 1961 года были возобновлены переговоры о ядерных испытаниях, Советское правительство пришло к выводу о необходимости нового подхода к вопросу о прекращении этих испытаний, который исключил бы трудности и препятствия, стоявшие на пути к соглашению в прошлом. В этих целях Советским правительством было внесено предложение заключить соответствующее соглашение о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, под водой и в космическом пространстве, то есть в таких областях, где осуществление контроля не сопряжено с какими-либо серьезными техническими трудностями. Что же касается испытаний ядерного оружия в подземной среде, то, по мнению Советского правительства, государства должны были взять на себя обязательства не проводить таких испытаний впредь до согласования системы контроля за подземными взрывами, как составной части международной системы контроля за осуществлением программы всеобщего и полного разоружения.

В проекте соглашения Советским Союзом был предусмотрен и такой пункт — обязательство не производить никаких подземных испытаний ядерного оружия. Потребовалось два года совещаний и переговоров для того, чтобы выработать окончательный текст договора о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой. Договор был подписан 5 августа 1963 года тремя ядерными странами — СССР, Великобританией и США. Обязательство государств — участников соглашения не проводить никаких подземных испытаний ядерного оружия не было включено в окончательный текст договора, но в статье I подпункт «б» указано, что участники договора обязуются запретить, предотвращать и не производить любые испытательные взрывы ядерного оружия «в любой другой среде, если такой взрыв вызывает выпадение радиоактивных осадков за пределами территориальных границ государства, под юрисдикцией или контролем которого проводится такой взрыв.

При этом имеется в виду, что положения настоящего подпункта не должны наносить ущерба заключению договора, ведущего к запрещению навечно всех испытательных ядерных взрывов, включая все такие взрывы под землей, к заключению которого участники, как они заявили в преамбуле к настоящему договору, будут стремиться»[31].

Прошло много лет со дня подписания этого договора. Радиоактивное заражение планеты значительно снизилось, хотя две ядерные державы — Франция и КНР все эти годы продолжали производить испытания своих образцов ядерного оружия.

В середине 1974 года президент Французской республики заявил, что с 1975 года французские ядерные испытания будут производиться только под землей в базальтах атолла Франгатауфа.

Вопреки протестам мировой общественности, Китайская Народная Республика продолжает проводить испытания в атмосфере, что приводит к загрязнению окружающей среды радиоактивными осадками.

В течение многих лет неоднократно поднимался вопрос о полном прекращении всех испытаний ядерного оружия, включая подземные.

Один из существенных пунктов Программы мира, принятой XXIV съездом КПСС, предусматривает прекращение всюду и всеми испытаний ядерного оружия, включая подземные. На XXV съезде КПСС была принята программа дальнейшей борьбы за мир и международное сотрудничество, за свободу и независимость народов. В этой программе также отведено значительное место всеобщему и полному прекращению испытаний ядерного оружия.

На третьей советско-американской встрече на высшем уровне, проходившей с 27 июня по 3 июля 1974 года, между СССР и США был подписан договор об ограничении подземных испытаний ядерного оружия. Он предусматривает полное прекращение СССР и США с 31 марта 1976 года подземных ядерных испытаний мощностью свыше 150 килотонн. Кроме того, каждая из сторон обязуется ограничить свои подземные испытания ядерного оружия минимальным количеством.

Генеральный секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев в выступлении 21 июля 1974 года на заседании сейма Польской Народной Республики сказал: «Мы рассматриваем это соглашение как шаг к тому, чтобы запрещение испытаний ядерного оружия в конечном итоге стало всеобъемлющим и всеобщим… Советский Союз готов… заключить соглашение о полном прекращении всех подземных испытаний ядерного оружия»[32].

В настоящее время выкристаллизовались общие проблемы, волнующие народы мира: обеспечение растущей потребности стран мира в электроэнергии; сохранение окружающей среды; разумное использование богатств Мирового океана; поднятие экономики развивающихся стран. Большинство из них волнуют все человечество, все континенты планеты.

Сейчас складываются условия для успешного поиска решений этих проблем. Во-первых, создана благоприятная атмосфера для научно-технического сотрудничества, позволяющая обсуждать эти проблемы в здоровой, спокойной обстановке. Этому способствует и решительная борьба социалистических государств за разрядку международной напряженности.

Важным стимулом является одобрение в 1973 году Генеральной Ассамблеей ООН внесенного Советским Союзом предложения «О сокращении военных бюджетов государств — постоянных членов Совета Безопасности ООН на 10 процентов и об использовании части сэкономленных средств на оказание помощи развивающимся странам». Это предложение открывает пути к решению некоторых из упомянутых научно-технических проблем. Сокращение военных бюджетов, помимо возможности оказания дополнительной помощи развивающимся странам, позволит странам, сократившим свои военные бюджеты, выделить дополнительные средства на расширение фронта научно-технических работ и изысканий в области исследования новых процессов, связанных с более рациональным и эффективным использованием энергетических ресурсов, а также овладением новыми энергетическими процессами, такими, например, как процессы управляемого термоядерного синтеза.

Постановка крупномасштабных научно-исследовательских работ и выделение на эти цели надлежащих средств не может не привлечь внимания ученых. Научные силы, занятые ныне в области военной техники, должны быть использованы в мирной области.

История борьбы за запрещение ядерного оружия и его испытаний является еще одним из свидетельств того, на что направлены мысли и каковы намерения Советского государства в области использования открытий науки.

Мы хотим их использовать для людей, а не против них. А что приносит пользу одному народу, не может не приносить ее и другим. В этом заключается основная гуманистическая идея, реализации которой подчинено развитие в СССР работ по использованию атомной энергии.