С четверти первого до полседьмого

О любви? — опять не хватит слов,

Да в словах она и не такая.

Вспомни, как звучит, не умолкая,

Колокольня без колоколов,

Как стоит на давнем берегу,

Гулкая от берега до крыши…

Я молчу. И что сказать могу

Громче тишины и выше…

Ах, какие мы оба калеки! —

Не нисходит на нас благодать.

Даже тощие южные реки

Умудряются море создать,

Даже птицы, проведав про вьюгу,

Забывают обычный разлад,

Собираются в стаю — и к югу,

А весной прилетают назад.

Нам бы свадьбу сыграть честь по чести

Или плюнуть — уйти кто куда…

Полбеды, что не может быть вместе,

Что расстаться не можем — беда.

Воцарилась осень — туман клубя,

Серебря под утро стволы и лужи…

Мне с тобою плохо, но без тебя —

Хуже.

Мне плевать, что сумерки хороши,

Что пьянит дубрава листвой лежалой…

Ты сказал, что нет у меня души? —

Да, пожалуй.

Я приду домой, не зажгу огня,

Заскребется мышь под диваном тихо…

А душе, хоть нет ее у меня,

Лихо.

А правда одным-одна,

Как темная в поле хата:

Чем больше твоя вина,

Тем больше моя расплата.

Была бы всю жизнь скупою

И думала, что бедна,

Не зная, чего я стою,

Когда б не твоя вина.

Под утро, вдруг, взметнулось, точно крик,

Прозрение, что ты почти старик.

Я выскочила прочь, в туман, в траву,

Сама себе страшна, невыносима,

Как мысль, что я тебя переживу

И буду, может быть, еще красива…

И с той поры в спокойствии твоем

Я чувствую геройство, боль и милость…

Благодарю, что мы еще вдвоем!

Прости… Прости! что поздно появилась…

Ах, осень! Ведь это спасенье!

Осыпала княжьим добром,

А в прошлое воскресенье

Ночной обезгласила гром.

Конечно, мне жалко лета,

Но осенью, в тишине,

Прислушаюсь: где-то, где-то

Ты — думаешь обо мне.

Враждебная, с челкою черной

И взором — острее огня,

Считайте себя отомщенной:

Он больше не любит меня.

Он где-то, он — птица на ветке,

Его не удержишь в руках.

Уж месяц как смолкли соседки

Про губы мои в синяках.

Я знаю, бестактно…

Но вы же

Прошли до меня этот путь…

Как жить? — научите. Как выжить! —

Когда ничего не вернуть…

Там, где окон орденские планки

На полнеба сокращают вид,

Где деревья стрижены как панки —

Три утра. Столица крепко спит.

А у нас уж полдень.

Жадный клекот

Чаек, атакующих прибой…

Стоило ли ехать так далёко,

Чтоб отсюда говорить с тобой?

Чтобы здесь, в долине ярко-синей,

Осознать, что дело мое — швах,

Ибо нет умнее и красивей

Даже на Курильских островах…

А воды и неба здесь излишек,

В километрах мерим глубину…

До свиданья.

Поцелуй детишек.

Не печалься!

Приголубь жену…

Когда его проклял друг и родня,

Она, погрустнев, спросила:

«За что ты, чудак, полюбил меня?

Ведь я совсем не красива…»

А он улыбнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

А годы спустя, на исходе сил,

Она рванулась в вопросе:

«За что? За что ты меня разлюбил!

За что, окаянный, бросил!»

А он усмехнулся в ответ и сказал:

«За все: за походку, голос, глаза».

Душноватые, буйные, дальние дни

Ты прости мне, о Господи, и сохрани!

Пусть развеется начисто, как болтовня,

Что в недуге и горе он предал меня!

Ты прости ему низость и трусость — прости,

Он — за давностью боли — безгрешен почти…

До чего мы с тобой не похожи!

Аж мороз пробирает по коже.

Веет вечер прохладой морскою,

Что неправильно под Москвою.

Крики чаек и запах тины

С этой речкой не голубою

Так же явно несовместимы,

Как, наверное, мы с тобою.

Но я знаю: когда без тренья,

Словно в море с вышки, с размаху,

Я в иное уйду измеренье,

Неподвластное злобе и страху,

Недоступное сраму и блуду, —

Я и там тебя не забуду.

Бремя давней любви —

это счастье особого рода.

Ты продлил бы мне, Господи,

кроткое это житье!

Ну а если нельзя без геройства —

пусть, ладно, свобода.

Только пусть поскорей,

я хочу пережить и ее.

Я согласна хлебнуть вышины,

как не всякая птица,

Сквозь мелеющий воздух

мучительной красоты.

Лишь бы к ночи хотя бы

в душистой избе схорониться,

Где в хорошее лето

окна достигают цветы.

А потом вспоминать, улыбаясь,

звоночки трамвая,

Ярко-желтые пятна на синем

(листва и вода)

И подумать, что осень

так сладко меня забывает,

Как никто из людей

никого, ни за что, никогда…

Твой голос морозен —

впору надеть тулуп.

Какого дьявола!

Растопи эти льдины!

Ну почему, почему,

почему так глуп

Самый умный

и самый необходимый!

За что, несчастье мое,

ты это все говоришь!

Тебя — разлюбила!

Придумать такие бредни!

Свобода кончилась на тебе!

Ты — Париж,

Который стоит обедни.

К Парижу этому

вел диковатый шлях —

Дорога жизни моей,

проложенная негладко.

И теперь я требую,

чтобы на Елисейских Полях

Были теплые летние сумерки!

Без осадков!

С четверти первого до полседьмого

Ночь осыпа́ла звездами поле.

Только окно опустеет — и снова

Росчерк — и вздрагиваешь поневоле.

А из другого окошка, лесного,

Душу томили птичьи оркестры…

С четверти первого до полседьмого

Ты говорил невозможные тексты!

Ты умолкал — и как в школе, прилежно,

Запоминала я каждое слово,

Зная — все кончится неизбежно

И безвозвратно — в начале седьмого.

Вспомним опять, как дела наши плохи,

И замолчим, и уйдем из-под крова

Дома-музея лучшей эпохи —

С четверти первого до полседьмого.

Говорят, у нее

были предки в Польше,

Говорят, до него

ей никто не был мил,

Говорят, любила его

даже больше,

Чем он ее не любил…

Мы похожи с ней.

А глаза и брови —

Ну один к одному!

Я ли ей не родня!

И походка, и рост…

Что до польской крови,

Так и это есть у меня.

А различье — одно:

вся душа, все поры

Изнывают —

я столько лет без огня!

Как мне холодно с ним —

с чудаком, который

Безответно любит меня!

Придавили сердце мое,

словно льдиной,

На душе ощущается

недород…

Счастье в том, говорят,

чтобы быть любимой,

А выходит — наоборот:

Я завидую ей —

той, что родом из Польши,

Ей, старухе,

которой один лишь был мил,

И она любила его

даже больше,

Чем он ее не любил…

«Пожалуй, не люблю, — сказал, —

но не грусти:

Других я не люблю

значительно сильнее.

Возьми, что нажил я,

коль сможешь унести:

Закаты над рекой,

неполных лун камеи,

Заначенный экспромт —

тот, что на черный день,

Уверенность в себе

(в ней всё — одна бравада),

Бессонниц благодать,

а ежели не лень —

Возьми и жизнь саму,

мне ничего не надо».

И вспомнила рассказ

о мастере мостов:

Без отдыха и сна,

иной не зная страсти,

Он строил дивный мост.

Когда был мост готов,

Созвал всех горожан

счастливый дряхлый мастер.

Он им сказал: «Не зря

был я судьбой храним!

Я завершил свой труд!

Труд жизни! Неужели!..»

И он прошел свой мост.

И рухнул мост за ним…

…И я, как мастер тот,

своей достигла цели…

Расставание — это конец суетливых событий

И начало внимательной памяти.

Этой порой

Столько пишут картин! Совершают великих открытий!

Строят замков воздушных, жилых у реки под горой!

Мне отныне дано без усилий, по звездному гуду,

Узнавать, как живешь, как работа твоя и родня…

Вот и все. Не грусти, я тебя никогда не забуду.

Не проси, ты и сам никогда не забудешь меня.

Не уберечься,

Не заслониться рукой

От непогоды

И хлесткой молвы людской.

Можно скрываться,

Сбежать, зашторить окно,

Только в итоге

Все будет как быть должно.

Не схорониться

От света средь бела дня,

Мне — от тебя,

Тебе — от меня.

Или тепло перешло все границы,

Или мороз проявил мягкотелость,

Только — взгляни: возвращаются птицы.

Родины захотелось.

Вроде бы любят, каются вроде,

Но в холода забывают приличья

И — улетают.

Глаза отводит

Грешная стая птичья.

Их бы прогнать!

Но в лесах наших темных

Любят заблудших и непутевых.

Так возвращаюсь к тебе, мой нестрогий.

Мешкаю на пороге.

Я-то знала, что буду нужна тебе и нежна —

Словно старшая дочь, а может — третья жена,

Словно, как говорится, дорожка среди камней.

Только стать никогда не хотела жизни нужней.

Подняла ненужную жизнь, прижала к груди…

Что мне делать с такой удачей, сам посуди! —

Мне, в пыли находившей максимум три рубля,

Понимавшей, что небо еще скупей, чем земля…

По-над городом осень, слезится дождь по стеклу…

Не работает солнце, запаханное во мглу…

Ожиданье исчерпано, слово теперь за мной.

Шутки в сторону. Стрелки пущены. День восьмой…

Отмокаю на средней Волге.

Здесь мордатые, как бульдоги,

По-над клумбой львиные зевы

(Если пойти влево).

А если пойти вправо —

Там, как церковка, пятиглава

Сопка — в сочных лучах заката

Златоверха и синевата.

И моря никакого не надо,

И никакого Василия Блаженного,

За окном — берез светящаяся колоннада,

Как символ — чего бы? — ну, скажем, счастия женского.

Напиши мне. Конечно, непривычно и недосуг.

И увидимся скоро — лишь округа вспыхнет рябинами.

Я сама не люблю многословных.

И знаю, что не напишешь.

Но — вдруг?

Хотя бы по небу — строчками журавлиными.

Как будто степь и ветерок степной,

Как два конца у трости нарезной,

Как трещиной надрубленная льдина,

Как в здании две смежные стены —

Так мы навеки соединены:

Ни разойтись, ни слиться воедино…

Шепот — не шепот…

Море щерится пеной,

Катятся звезды

горошинами к воде.

Выйдешь на берег —

и тихо, и постепенно

Жить привыкаешь,

не думая о беде.

Будут — не будут

радости и удачи,

Сгину ль во мраке

иль в режущем свете дня, —

Боязно даже,

как это мало значит

Полночью крымской,

в сущности, для меня.

Ленится память,

предчувствия злые — немы.

Только щебечут

цикады в седой траве.

Любит — не любит —

вот ведь какие проблемы,

Вот ведь какие, ей богу,

на сердце и в голове.

Приехала из далеких краев

И, как назло, по пути домой

Увидела: ты кормил воробьев

В чужом дворе, истязатель мой.

Шумливые, уставшие от погонь,

Тебе вдруг доверились, как судьбе.

Один даже сел на твою ладонь…

Глупые, как можно верить тебе!

А небо — точь-в-точь как твоя рука —

Горячее и доступное воробьям.

И мчатся распухшие облака,

Слегка прижаренные там и сям.

Наверное, помнят лишь облака,

А месяц вряд ли, он был еще мал,

Как нес ты меня на жарких руках

И к небу полуночному прижимал…

Было счастье неизбежно —

Стало счастье невозможно,

Даже птицы пели нежно —

А теперь кричат тревожно,

Словно страхи по углам.

Меж блаженством быть с тобою

И морокой быть собою

С изумлением и болью —

Разрываюсь пополам.

И, решения не зная,

Еду к озеру в бору,

Где осока жестяная

Громыхает на ветру,

Где с тобой мы были счастливы…

Забреду поглубже в лес,

Вымогая взгляд участливый,

Взгляд ответный у небес…

Болью в сердце отозвалось:

Отчего мы с тобою врозь?

Как же это вдруг получилось

В не жестокой, в общем, судьбе?

Для того ль я шутила, снилась

И так нравилась долго тебе?

Появлюсь из-за поворота,

Всё скажу тем, кто рядом живет!

И не факт еще, что кого-то

Эта правда моя убьет…

Но как взглянешь — с мольбою, с печалью —

Прямо в смутную душу мою,

Сразу всё тебе обещаю:

Не приду, не скажу, не убью…

Я знала, что предашь.

Но я тебя люблю.

Боль от тебя милее чьей-то ласки.

Я без руля плыла,

подобно кораблю

Пред гибелью.

Да только без опаски.

Я принимаю боль.

Влюбленных просто бить —

Душа их неувёртлива прямая.

…Уже нельзя понять,

чтобы, поняв, простить,

И хочется простить — не понимая…

Вспомню: клен позолоченный

в небо глядит, не мигая,

Занимаются сумерки,

пухнет дымок над трубой…

Это жизнь моя — сладкая, жалкая —

набегает,

А потом — отступает. И все.

И не будет другой.

Морщат реку жуки,

колобродит веселая рыба,

Сено, россыпь черничная —

всех и не вспомнишь потерь.

Но останутся светлыми

дни на обочине взрыва,

А не в центре его,

эпицентре его — как теперь.

Время шло — и ушло.

Так душа вылетает из тела.

Так в колодце единственном

вдруг иссякает вода.

Я любила тебя.

Я тебя потерять не хотела.

(Жаль, что все позади!)

Я любила тебя — навсегда.

Я жену твою не обижу,

Как бывало в прошлом году, —

Даже в снах тебя не увижу!

Даже близко не подойду!

Мне, змеюге, вырвали жало,

Кровь моя обратилась в лед.

Что ж глядишь на меня так жадно

Все мечты свои напролет?..

Где, обреченный на неуспех,

Падает первый снег

И, вызывая то гнев, то смех,

Занимается век,

Где упоенно, влажно, темно

В вазе гибнут цветы, —

День забредает в мое окно,

Посторонний, как ты.

Дым расплывается по реке,

Костенеет вода…

Ты забывай меня вдалеке —

Медленно, навсегда.

Даже когда заскулит в трубе

Ветер — сильней зверья,

Ты не подумай, что по тебе

Стонет душа моя…

Не ту, что, празднично-светла,

Меня спасла,

А ту, которая была

Слепа и зла,

Ту, что измучила меня,

Повергла в тьму,

Я, вместо адского огня,

С собой возьму…

Наговориться не могли

И наглядеться не могли.

Стояло озеро вдали

Над кромкою земли.

Струились ночи, как вино,

И дни мелькали сквозь окно,

Листва меняла масть.

Иссякло озеро давно…

Но было нам не суждено

Друг другом за короткий век

Налюбоваться всласть…

В малиннике — змеи.

Любой наполняющий миску,

Корзинку иль что там,

незвано пришедший извне,

Охотником будучи,

сам подвергается риску, —

Становится жертвой

с малиною наравне…

…Когда мы бредем с тобой,

за руки взявшись и взглядом

Друг друга лишь трогая,

не различая тропы,

Я тихо кричу:

«Осторожно! Возмездие рядом!

В малиннике — змеи, любимый!

На стеблях — шипы…»

А у сына — твое

выраженье лица, движенья,

Лишь от осени —

желтоватая прядь.

Каково мне, выбравшейся

из вражьего окруженья,

Обернуться — и вновь

перед прошлым своим стоять!

Даже страшно смотреть,

до того вы видитесь оба

В одном лице.

Вот ведь каверзное волшебство!

Каково мечтавшей

любить этот облик до гроба

В самом деле до гроба

обреченной любить его!

Поспевает подсолнух.

В нем растенье и солнце — двое.

Горизонт так отчетлив,

словно впрямь он — последний край…

«Отпусти! Отпусти!» —

умоляет сердце седое.

Воспаленная память

заклинает: «Не отпускай!..»

Смуглый сентябрь за окном,

В чашке — лиловая слива…

Будет ли в мире ином

Так же красиво?..

Темная теплая тишь,

Вьется дымок аккуратно…

Как ты по листьям летишь —

То от меня, то обратно —

Буду ль смотреть и смотреть?

А в промежутке

Будет ли так же болеть

Сердце за сутки?

Ты для меня

Больше, чем беда,

Больше, чем вода

В пересохшей округе.

Ты для меня —

И шальная толпа,

И лесная тропа,

И друзья, и подруги.

Давай

Сядем, как в детстве, в трамвай,

Чтобы лужи и брюки клеш!

Давай

Ты никогда не умрешь!

Лучше уж я…

И стану для тебя

Солнцем над головой

И лохматой травой

У ограды.

Чтоб все подруги твои

И все супруги твои

(И даже мама твоя!)

Мне были рады.

Привыкла!

Себе проливными ночами шептать:

«Не реви!»

Горьким истерзанным ртом.

Как дико

Твои прошлогодние письма читать

о любви,

Зная, что будет потом!..

«Убежать от постылого мужа…» —

Эта песня слагалась веками.

Отражаются ангелы в лужах

Облаками…

«Стану я медоносной травою

Для тебя, мой любимый, горячий!»

Только небо над головою

Не спасет уж теперь и не спрячет…

Неужели могло быть и хуже?

Неужели все это со мною?..

Убежать от постылого мужа —

Возвратиться ничейной женою…

Любовь прошла — и не сыскать следа.

Лишь память гонит волны предо мною,

Как темная венозная вода,

Что в реках подымается весною.

Любовь была нешибким ручейком,

Худым потоком, резвым только в мае,

А вспомнишь про нее — и в горле ком,

Как будто впрямь стремнину вспоминаешь…

Как мы смешны, когда в сужденьях скоры!

Сказал: «Забудь!» — и с этого-то дня

Я не одна, со мною тот, который

Который год уходит от меня.

Объединяет нас все крепче, резче

Чудная эта общая беда:

При деле он — он собирает вещи,

При деле я — прощаюсь навсегда.

Три года без любви…

Оплакивали стены

Убогий мой уют,

похожий на беду.

Но ясно мне теперь,

какие хризантемы,

О Господи,

растут в Твоем саду.

Их трудно не узнать.

Их из небесной чащи

(Под курткой схоронив,

роняя на ходу)

Тот для меня украл —

насмешливый, летящий, —

С кем, видимо, теперь

я в рай не попаду.

Ну, пусть хоть на земле.

При нем горят зарницы,

Судьба меняет ход

и рушатся дела.

А как свежи цветы!

И солнце сквозь ресницы…

Три года — без него!

Ну как же я могла!

Ты просишь меня, чтоб со мной никогда

Нигде не могла приключиться беда,

Чтоб я обходила крутые края,

Иначе ты тоже погибнешь, как я.

Но день подступает, похожий на бой.

Прости, я все время рискую тобой.

Что ни мгновенье —

то неверно понятый знак:

Сны на пятницу,

в марте — мороз под двадцать…

О чем ни задумаешься,

из всего выходило так,

Что нам с тобой не расстаться.

Но ошибка выявилась.

Понуро стою,

Одинокая двоечница

в ожидании приговора.

Господи,

приемлю волю Твою!

Но не так же скоро!

Журавли над сопками:

«Се ля ви! Се ля ви!»

Нашу лодку скрипучую

умыкнули в полночь с причала.

Приметы меняют вектор,

ибо конец любви

Есть зеркальное отраженье

ее начала.

И вот она столько блуждала по белу свету,

Что наконец стала совсем бездомной,

Безадресной, безответной —

Моя любовь.

Ты не отпирай ночами ворота,

Не оставляй ей надежду,

А не то — взовьется молнией,

Отрикошетит от пляжа

И срежет под корень дерево,

Посаженное дедом на счастье

В день твоей свадьбы.

Новый год,

бенефис вечнозеленых растений.

Ёлка вырядилась,

как будто школьница во хмелю.

Я в эти сутки

шарахаюсь от собственной тени

И тебя

забыть уже не пытаюсь — люблю.

День прибавляется,

мы, наоборот, иссякаем,

Жизнь отнимается у нас

без следствия и суда.

Я гонюсь за тобой,

как Герда гналась за Каем.

(«Вам не холодно?» —

«Ах, помилуйте, как всегда».)

Спят пространства,

разлукой нашей казнимы.

Спят меж нами

самолеты и провода.

(«Что вы думаете

про легендарные русские зимы?» —

«Ненавижу

эти чертовы холода».)

Так чего мы добились?

Давай с тобой подытожим:

Ты — как Этна в своих облаках —

в посторонней увяз судьбе,

Я — бреду в новый год

(«Вам не скучно?») с поздним прохожим

И, коль плохо будет вести,

расскажу ему о тебе.

Возвращайся!

Я постараюсь

возродиться к весне, как природа.

Возвращайся!

Я постараюсь

сделать радостным наше житье.

А иначе — уйди из памяти,

чтоб не было нового года.

И скорее, а то Куранты

уже затевают свое.

Это мощней, чем цунами

Или по склонам — снега:

Ты подойдешь — и меж нами

Вспыхнет электродуга.

Пламя забродит, засвищет,

Прошлое выжжет дотла…

Нет, на чужом пепелище

Я бы прожить не смогла.

Тихо, как свечку, задую

В сердце проросток огня…

…Если полюбишь другую —

Ты ей не мсти за меня…

И сосен исполинский рост,

И в небе самолетный хвост,

И гроздь рябины на снегу,

Как будто праздник неуместный,

И голос твой издалека,

И телеграфная строка,

И взгляд — восторженный и лестный…

Скупа коллекция чудес,

Все остальное просто: лес,

Река и проржавелый катер,

И воспаленный цвет небес,

Где все мы будем — на закате…

В каменном, каверзном, строенном на года,

А пережившем столетие, как хвоя за половицей

(Из такого же школьницей смотрела я в никуда

Из ниоткуда, где довелось родиться), —

То есть в безвременном…

Впрочем, двадцатый век

Проступает отчетливо в невниманье к детали.

Прочее — вечно: этот мартовский снег

И которое поколение женщин, говорящих: «Как мы устали…»

В общем, в России, в городе, на этаже,

Засиженном мухами изнутри, голубями снаружи,

Я стою и думаю, что — свершилось:

уже

Ты мне нужен сильней, чем другим не нужен.

Чахнет в лампочке пламя, задушенное стеклом,

Надвигается будущее — невпопад, напролом.

Пусть настигнет в доме твоем

Нас — вдвоем…

Ветер разнообразен:

В паре с огнем

Похож на цветок в вазе,

Вместе с вольной водой

Образует прибой

(Ты когда-то шутил —

Как мы с тобой).

Не промчит стороной,

Как экспресс в Новый год,

Он навеки со мной,

В отличие от.

Даже в зимнем бору,

Где и жизни-то нет.

Если умру,

Не он ли загасит свет?..

Московского неба

все та же подслеповатая гладь,

В охрипшем радио —

все те же песни Кобзона…

А я так счастлива,

что забываю дышать,

Да и не вижу в этом действии

большого резона.

Так, выпить стараясь

хотя бы еще одну,

Забывает пьяница

про визиты к начальнику и крестины.

Так в океане,

уйдя на желанную глубину,

Забывают вынырнуть

искатели жемчуга и дельфины.

Я не оставлю тебе возможности умереть

От скуки, от одиночества, от печали!

И пусть от жизни

сохранилась лишь треть,

Тебя люблю я,

словно в самом начале.

Пойми, что это не вечность,

а только ночь миновала,

И первым утром мы очнулись,

как ни в чем не бывало.

Спасибо, судьба, за нежданную милость —

Что счастье ко мне так рвалось и ломилось,

Так жадно меня умоляло о встрече,

Что я наконец-то устала перечить.

Как будто очистилась жизнь от коросты,

Как будто сбылись новогодние тосты

И бродит душа по расцветшему раю…

Я знаю теперь, что я многое знаю!

Я знаю, что прошлое было кошмаром,

Что счастье дается случайно и даром —

И лучшим, и худшим, и средней руки,

Всему, что твердили мне, вопреки.

Бестолковую, несуразную

Отдаю тебе жизнь свою.

Ни над кем победу не праздную —

Вся зареванная стою.

Быть тебе мишенью для мщения

И, конечно, не смыть вины —

Бесполезно искать прощения

У детей твоих и жены.

И с друзьями прочными нитями

Ты не связан с этого дня…

Вот какой подарок сомнительный

Принимаешь ты от меня.

Будут слухи гулкими, черными,

Непривычной, бездонной тишь…

Так чему ты рад, обреченный мой?

Так за что ты благодаришь?..

И озеро в пятнышках облаков,

И шмель над зацветшей сливой —

«Кто таков, — спрашивают у меня, —

Да кто он таков,

Чтоб сделать тебя счастливой?

Всем известно, как характер твой плох:

Чуть замедлилась — и снова спешишь в дорогу.

А с ним… В самом деле, он же не бог,

Он же не бог, ей богу!»

Смотрю взахлеб, так что небо вверх дном,

Как трепещут твои ресницы…

Спи, мой свет! Мечтаю лишь об одном —

Чтобы тебе не сниться.

Отдохни немного, иначе нельзя,

И хоть во сне не слушай

Те скабрёзности, что шепчут друзья,

Желающие как лучше.

Ибо, как бы ни был горизонт наш глубок —

Ясный, открывающийся прямо с порога, —

Все равно мне страшно за тебя,

ведь ты же не бог,

Хоть и похож на бога.

Конечно, я прежней жене твоей благодарна —

За то, что была красива и не бездарна,

За то, что заботилась о тебе и детей рожала,

Но больше — за то, что не долюбила, не удержала…

Милый, знаю — на свете бывают цветы,

Великие праздники, дружелюбные окраины леса.

Но в последнее время все, что не ты,

Для меня не представляет ни малейшего интереса.

Впрочем, мне кажется, это ты перекинул мост,

Когда изгибается радуга на весь пейзаж обозримый.

И еще, мне кажется, о тебе распевает дрозд,

О тебе покрываются ветви спелой рябиной.

Осень. Брожу по колена в золоте, что твой Мидас,

Зачарована, недосягаема сплетней.

Все это — ты, мое солнце, мой звездный час.

Дай бог, последний…

Не звать гостей! Зачем нам гости?

Я больше не люблю гостей.

Они впиваются, как гвозди,

В мир наших радостных страстей.

И снова слушать нам — доколе? —

О сериалах и футболе,

Вникать в минувшие печали

И в то, что ныне говорят…

И ты меня не замечаешь

Уже четвертый час подряд.

О дни предосенние,

вереница блаженных дней!

На счастье настраиваться

с каждым годом трудней.

А после останется

в небе горстка огней,

И ни притронуться,

ни присоседиться к ней.

О дни предпоследние,

уж больно вы хороши

Для неприкаянной

и небезгрешной души…

Пока мы были с тобою врозь,

Отклонилась земная ось,

Поменялись магнитные полюса,

По ночам стали слышаться голоса,

А днем, напротив, прекратили звонить,

И этого, казалось, не изменить.

Пока мы были с тобою врозь,

Ничего нам не удалось,

Даже попытка — любой ценой —

Пройти тропою иной.

И вот я думаю (мысли, впрочем, легки):

Какие же мы с тобой дураки!

И какая удача, что сердце не разорвалось,

Пока мы были с тобою врозь!

Посмотри — эта ночь не хуже,

чем в наше лето.

Ты тогда записал

на тетрадном обрывке чистом,

Что, коль бог наделил тебя

крохами интеллекта,

То, наверное, черт

к нему инструкцию свистнул.

Книжный червь — и смутьян,

по московским дворам скиталец,

Где неважно, кто встретится первой —

смерть иль девица,

Так настойчиво мною

вымечтанный красавец,

Что тебе ничего не осталось —

только явиться;

Балагур, выпускник способный

бессчетных спален,

Вдруг меня приручать задумавший

терпеливо, —

Я любила тебя.

И спасибо, что ты оставил

Мне возможность любить другого

после разрыва.

Над самим же тобою

ночь отливает сталью,

А из всех Медведиц

в окошке — всегда Большая.

И сжимается сердце,

когда случайно представлю,

Как храпишь один в темноте,

никому не мешая.

Знай, что мне в эту ночь

опять по тебе не спится,

И тоски этой хватит, наверное,

лет на двадцать.

Да светится твоя

неправедная зарница —

Всех других нарядней,

уж можешь не сомневаться!..

Ты думал: пусть одиночество,

только бы не воскресные

Хождения, дни рождения…

Уж лучше к былым подружкам.

…В парке, где только местные,

Похожий на наваждение

Шахматист

сумерки разливает по кружкам…

Озеро, звездами запорошено,

Смотрит в небо

по праву единоверца.

…Научившийся быть нежданным,

потом — непрошенным,

Ты не смог одного:

совсем исчезнуть из сердца…

Те, кто прежде

тебя иль меня любили

Кто и поныне считает,

что любит из нас кого-то,

Еще на что-то надеются,

думают: или-или,

Дышат в трубку, внезапно

являются из-за поворота.

А то собираются вместе,

прикрывая злобу — участьем,

И начинают судить нас,

об истине зная немного:

Мол, наше счастье —

это, в общем, несчастье,

И мы поплатимся,

а они, возможно, помогут.

Но кто судья — нам,

друг с другом вкусившим рая,

Не осквернившим любовь

ни торговлей, ни даже меной?

Только сизая вечность,

синеющая у края,

Только жизнь, никогда

не бывающая чрезмерной…

Не пугай меня к ночи,

такого и в шутку не надо.

Мне ведь снилось однажды,

что правда уходишь ты,

А с тобою —

вся долгая моя жизнь

И легкая моя смерть,

И прочие мои мечты…

В пригороде моем

Весна четвертые сутки,

И так хорошо вдвоем

Вечность разменивать по минутке!

В городе кутерьма, болтовня,

Машины летят, пугая.

А в пригороде у меня

Мне дождик шуршит: «Дорогая!..»

И нас с тобой зовет воробей,

От вдохновенья шалея,

И небо лишь для нас — голубей,

И зеленей аллея.

Не так ли перед прыжком

Время вдруг тормозится,

И плачут, не зная, по ком,

Ветер, вода и птица?..

Откуда эта холодность? Откуда

Бесстрастность рук и отрешенность глаз?

Мы соли вместе съели меньше пуда,

Но слез добавь — и будет в самый раз.

И все напрасно.

Неохотно, куцо,

Но все ж всплывает месяц надо мной, —

Хоть я смогла уйти, не оглянуться

И в столб не превратиться соляной…

Насмешки такой бессердечной

Мы явно не ждали с тобой:

Любовь оказалась конечной —

Как жизнь и как боль.

Роняет июль с небосвода

Светил перезрелую гроздь…

Ну что с возвращенной свободой

Нам делать, теперь уже врозь?

А полночь в ответ мне хохочет

Всем сонмом нарядных огней:

Любовь оказалась короче!

А жизнь — оказалась длинней!

С утра на лестнице —

совсем не шахматный мат.

Звонит подруга

о путешествии в Канны.

Светает поздно,

потому что февраль — не март.

На кухню уже не заходят

отчаявшиеся тараканы.

Живу — принцесса

вполне престижных кровей —

В своей запущенной башне многоэтажной.

Видишь, кем стала та, что была твоей?

Видишь — оттуда?

А впрочем, уже неважно.

И лишь вот в такие ночи,

когда кругом — ни огня

И, уж тем более,

ни огня где-то рядом,

Бывает, думаю:

а как ты глядишь на меня —

Двадцатипятилетним

иль все ж повзрослевшим взглядом?

Хотя за что бы тебе

такой недобрый удел?

Уж, в крайнем случае,

ты манну Господу мелешь.

Ведь я — «снова ягодка»,

что еще не предел.

А вдруг ты все видишь,

но разлюбить не умеешь?

Ответа вовеки мне,

наверное, не узнать,

Разве что ангелы

случайно проговорятся.

А значит, приходится холить

нешибкую свою стать

И лунных ночей

да безоблачных дней

стесняться…

Когда наступит срок

последней строчки, точки,

Когда не станет дел,

сводящихся к рублю,

Всего на миг один

я попрошу отсрочки,

Чтоб жизни прошептать

последнее «люблю».

Люблю, как светит в ночь

рождественская елка,

Люблю пьянящий страх

на горном вираже…

По правде говоря,

жилось мне трудоемко,

Но что-то отдыхать

не хочется уже.

И все-таки узнать

безумно интересно,

Как выглядит итог

во всей своей красе —

Когда уже душа

опомнилась, воскресла

И звезды понеслись

по встречной полосе…