С крестом или с ножом

В Нюрнберге идет дождь…

Трудно завидовать жителям города, где осень, зиму и весну можно измерять только продолжительностью дня. С октября по сегодняшний день над Нюрнбергом висит, кажется, все одна и та же туча, мутная смесь пепла и сажи. Иногда утром северный ветер внезапно будит ее от летаргического сна. Тогда туча лениво колеблется над городом и только под вечер отползает к франконским горам, чтобы к рассвету снова осесть на изуродованных башнях собора св. Лоренца.

Новый день, как и вчера, рождается в тех самых потоках воды, что напрасно пытаются найти выход из лабиринта заваленных руинами улиц.

Автомашина с трудом пробивается сквозь море застывшей мглы, и только мрачные тени сосен вдоль дороги говорят о том, что город остался позади. Асфальт становится ровнее, постепенно исчезают мутные лужи. Один за другим мелькают мимо нас по-праздничному убранные, словно только вчера выстроенные франконские поселки. Их нарядные домики сливаются в перламутровую массу, и даже киноварь крыш теперь цвета размокшей глины.

В одном из таких поселков машина сворачивает в боковую улицу. Шофер выключает мотор перед зданием редакции немецкой газеты.

Поднимаюсь на второй этаж. В коридоре могильная тишина, словно тут не редакция, а картинная галерея в час, когда нет посетителей. Открываю первую дверь. Молодой человек в роговых очках встает из-за стола и, услышав слово «редактор», ведет меня в другой конец коридора.

Мои ноги тонут в пушистом ковре. Я в кабинете шефа редакции. Худощавый человек с морщинистым, желтым ицом высоко поднимает брови — ив глазах его искра дивления и тень страха. Редактор нерешительно подает не руку. Увидев советский паспорт, он протягивает ее вторично. Тень в его глазах исчезла. Он предлагает мне сесть.

Я прошу его дать посмотреть несколько последних номеров газеты, так как из-за малого тиража их очень трудно достать в городе.

Редактор торопливо кивает головой.

— Фрейлейн Эдда!..

В дверях соседней комнаты появляется белокурая девушка лет двадцати. На ней темно-синее платье, на груди кокетливо поблескивает миниатюрное золотое распятие. Едва слышными шагами она направляется к шкафу н через минуту кладет на стол нужные мне газеты. Не поднимая головы, девушка уходит в свою комнату.

Пора бы и попрощаться, однако редактор просит меня побыть еще немного. Я благодарен ему за это. Правда, неудобно сказать этому человеку, что меня не так интересует его газета, как ее читатели.

Он рассказывает о долгих годах, проведенных им в Дахау. Говорит больше о других, чем о себе. Потом сразу замолкает и, словно вспомнив о чем-то, подходит к окну. Его подвижные и беспокойные глаза ищут кого-то на улице.

— Вы кого-то ждете? — решаюсь спросить его.

Редактор быстрым шагом возвращается на свое место. На его щеках красные пятна, он явно взволнован. Дрожащей рукой он зажигает спичку, и лицо его прячется на миг в облаке папиросного дыма.

— Нет, я никого не жду. Несколько первых недель ждал, а потом махнул рукой — что я им могу сказать, кроме нескольких туманных фраз о туманной демократии.

— Они…

— Они, как все живые люди, хотят знать, каким будет их завтрашний день, и хотят лепить этот день собственными руками.

— Вы уверены в том, что эти руки не вылепят Гитлера номер два?

Редактор кисло усмехается. Наклонясь над столом, он понижает голос до шепота:

— Они уже лепят его.

Он вытирает платком вспотевший лоб.

— Это только начало.

— В мои руки иногда попадают газеты вашей зоны. Жители Дрездена с утра до ночи восстанавливают свой город, и я знаю своих земляков: через несколько лет Дрезден опять станет Дрезденом. Мне рассказывали о дыме над заводами Восточной Германии. А что вы увидите у нас, кроме деревянных пуговиц да грошовых самоучителей английского языка? Библию? Ее популяризировал покойный Мартин Лютер. С каким эффектом — сами знаете. Сегодня — история повторяется. Фрейлейн Эдда!

Стук машинки стихает, я услышал деловитые шаги секретарши.

— Дайте нам, пожалуйста, синюю папку.

Не прошло и полминуты, как маленькие услужливые руки в кружевных манжетах положили перед нами синюю папку. Я заметил, что она была такого же цвета, как и платье фрейлейн Эдды.

Редактор встал.

— Читайте, я вам не буду мешать.

Я перелистал несколько страниц. Это была коллекция анонимных писем.

Ищу в первом из них хотя бы фиктивную фамилию. Вместо этого нахожу слова: «Проклятье вам, прислужникам американской плутократии. Придет время, и мы еще будем купаться в вашей крови».

Читаю дальше: «Наступит час расплаты с предателями, которые перед лицом жестокого, озверевшего врага (это комплимент по адресу американцев — основателей герсбрукского лагеря, где прячут нацистов и кормят их, как на курорте. — Я. Г.) называют немецкий народ виновником войны. Даст бог, который всегда был с нами, немцами, наступит это время раньше, чем кто-нибудь из пас ожидал».

Это уже немного интереснее. Но это только начало. Теперь что-нибудь про свободу слова:

«Почему сегодня каждый немец, — горько жалуется автор анонимного письма, — не имеет права сказать правду?»

Через несколько строк мы узнаем, о какой «правде» пишет автор письма.

«Почему сегодня никто не имеет права рассказать миру обо всех благодеяниях, которые принесли немецкие солдаты жителям оккупированных областей?»

Все это написано совершенно серьезно и даже с пафосом.

Еще одно письмо, под ним подпись: «Студенты Эрлангенского университета».

«Господин редактор! Вам не нравится наша демонстрация против вашего единомышленника Нимеллера? Ну что ж, продолжайте писать так. Скоро вы убедитесь, что ваши деревья не растут до небес. Вы уже однажды сидели, но вам, видно, придется еще раз сесть, если не перестанете писать возмутительные сказки о концентрационных лагерях, если не перестанете оплевывать наших великих патриотов, которых враги судят теперь, как «военных преступников». Предупреждаем вас!»

А вот передо мной целое послание — девять печатных страниц без интервалов. Автор его, как можно догадаться по стилю, является представителем нынешнего поколения немецких «интеллектуалистов». В самом начале он предупреждает, что с нацистами не имел и не имеет ничего обшего. Между тем это нисколько не мешает ему писать такое:

«Нюрнбергский процесс — это затея, подобная рабочим забастовкам до прихода Гитлера к власти. Вы посадили немецкого медведя в клетку. Но этот медведь еще покажет свои когти — и тогда трепещите, враги!»

Из аккуратно сложенных и приколотых заботливыми руками фрейлейн Эдды писем я вынимаю зеленый конверт, который очутился здесь, наверное, на правах гостя для пополнения коллекции. На нем адрес редакции «Люнебурге пост» и штамп города Куксгафен (английская зона оккупации Германии). Автор отважился постазигь в начале письма инициалы, желая, наверное, подчеркнуть таким образом свою непричастность к «вервольфу». Он, кажется, довольно искренне озабочен ростом нацистских влияний:

«…Несколько дней тому назад я ехал поездом Лангведеш — Бремен. В вагоне завязалась беседа, в которой скоро приняли участие все пассажиры. Речь шла о снижении продовольственных норм, о безработице, о том, что никто не знает, к чему все клонится. Кто-то из присутствующих заявил, что, если бы Гитлер срубил вдвое больше голов, не было бы этого горя. Он не успел сделать это. Я не выдержал и напомнил людям о миллионах замученных нацистами людей, назвав при этом наши концлагеря позором двадцатого века. Мон слова вызвали среди присутствующих такое возмущение, что я мог ожидать самого худшего. Какой-то прилично одетый господин сказал мне: «Еще одно ваше слово — и мы вышвырнем вас из вагона».

Растерянный автор письма заканчивает его такими словами: «Я не вижу выхода из этого тупика. Все это прежде всего является результатом двусмысленных и лицемерных методов английских властей, которые карают тюрьмой крестьянина за то, что он самовольно продал свинью… в феврале 1945 года, когда нами еще правил Гитлер, а между тем кормят целые дивизии матерых гитлеровцев. Вот почему в английской зоне немцы ругают томми. Этот факт не опровергается тем, что те или иные проститутки ходят сейчас с томми под ручку».

Я поднял голову. Мимо меня прошелестело прорезиненное платье фрейлейн Эдды.

— Грюс готт, — бросила она, закрывая за собою дверь.

— Интересный материал? — любезно спросил меня редактор и, не ожидая ответа, добавил: — У меня есть еще один документ, который в не меньшей мере вас заинтересует…

Он достал из кармана листок бумаги, но, прежде чем показать его мне, подошел к двери и заглянул в коридор.

— Прочитайте.

Это было одно из анонимных писем такого содержания: «Осужденных на бельзенском процессе лучших немецких людей повесили. Но немецкая молодежь отомстит за это. Жаль только, что перед приходом англичан не задушили газом всех этих заключенных. Мы проиграли войиу из-за предателей. Теперь эти преступники хотят по белу свету и пишут в газетах. Но дрожите — вервольф не спит!»

Я был немного удивлен таинственным поведением редактора, потому что это письмо ничем не отличалось от предыдущих.

— Обратите внимание на букву «К». Она слегка наклонена вправо. Еще одна деталь: под восклицательным знаком только пол-точки. А теперь попрошу вас пройти за мной в ту комнату.

Редактор заложил в машинку лист чистой бумаги и выбил на нем букву «К», потом восклицательный знак. Точка под восклицательным знаком была сломана под таким же углом, что и в анонимном письме.

— Теперь вы понимаете, почему мои нервы не всегда в порядке?

Я смотрел на клавиши машинки, по которым несколько минут назад бегали пальчики фрейлейн Эдды.

— Я думаю, что вы сами усложняете дело…

Редактор вытащил из машинки лист и разорвал его на мелкие клочки.

— А кто даст мне гарантию, что вместо нее не придет ^:худшая? Эта хоть старательно выполняет свои обязанности…

…Мы попрощались.

В нескольких километрах от города в моторе что-то подозрительно заурчало. Шофер остановил машину. Возле нас плакучая ива роняла обильные слезы. Я посмотрел вверх: на ее ветвях, покрытых едва заметным в этой проклятой мгле кружевом зелени, я впервые в этом году увидел весну.

И меня с невиданной силой потянуло домой, на родину.