С сердцем не в ладу

Глава 1

Все началось 3 марта этого года. По крайней мере, так мне кажется. Мне уже трудно сказать, что важно, а что не очень. Может, визит Виаля дал всему толчок? В каком-то смысле — да. Но, если не верить в случайности, драма началась двумя годами раньше. Как раз в марте!.. В марте я поселился здесь с Элиан. Мы переехали из Эпиналя.

Не стану рассказывать о своей жизни, хочу только подробно изложить события последних трех месяцев, не делая выводов, ничего не меняя, — словом, изложить то, что пришлось пережить. Уж не знаю, виноват я или нет. Вы сами решите, когда прочтете мой отчет, так как именно отчет я и стремлюсь написать. Я не претендую на то, что хорошо владею пером. Но мое ремесло научило меня наблюдать, размышлять, чувствовать: под этим я подразумеваю способность улавливать в большей мере, чем другие, то, что я называю «знаками». Впервые приближаясь к животному, я уже знаю, как расположить его к себе, как с ним разговаривать, как приласкать, успокоить. Первое, что ощущают мои пальцы под влажной шерстью, — это страх. Животных, поверьте мне, преследует страх смерти. Я всегда проникался глухой тревогой, терзавшей животных, когда они заболевают. О страхе я знаю все. Вот почему из меня выйдет хороший свидетель.

Однако, когда 3 марта у ворот позвонили, никакого предчувствия у меня не было. Начинало темнеть. Я валился с ног от усталости, так как весь день бродил по болотам от фермы к ферме. Я только что принял душ и сидел в домашнем халате у себя в кабинете, составляя список лекарств, которые требовалось срочно заказать в лаборатории Нанта. Залаял мой пес по кличке Том. Я вяло приподнялся. Какое-нибудь происшествие на дороге, не иначе. Раненая лошадь, которую, возможно, придется добить. Я спустился вниз, прошел через кухню, чтобы предупредить Элиан.

— Я быстро управлюсь или поеду завтра, если время терпит.

— Опять будешь есть все остывшее, — сказала Элиан, что следовало понимать, как «опять мне ужинать одной!».

Но пренебречь своими обязанностями я не мог. Мой предшественник в несколько месяцев растерял клиентуру только потому, что не понял — здесь, на болотах, скотина ценится дороже людей. Я спустился по аллее и за оградой разглядел высокий силуэт и темную массу автомобиля необычных размеров, наверняка американского. Заинтригованный, я ускорил шаг и открыл ворота.

— Мсье Рошель?

— Да.

— Доктор Виаль.

Я пригласил его войти. Он замялся было, потом решился:

— Только на минутку.

Позже, когда я шел рядом с этим человеком, у меня промелькнула мысль: парижанин, который приехал на уик-энд в Сен-Жиль или Сабль, может, просто проветрить виллу перед пасхальными праздниками… На вид лет пятидесяти… Богат… Дети хорошо устроены… У супруги собачка, которую она перекормила сладостями… пекинес или бассет… Я провел визитера в свой врачебный кабинет. Он огляделся. Положил на смотровой стол свою фетровую шляпу и перчатки, отказался сесть на стул, который я пододвинул ему, и протянул мне портсигар. На нем был добротный твидовый костюм, на шее пышно повязан платок, придававший ему вид актера. И при этом твердый взгляд, голубые, чуть навыкате глаза, тонкая кожа холеного лица, мясистые уши. Его облик меня слегка подавлял.

— Вас не слишком затруднит поехать в Нуармутье? — спросил он.

— Нет. Хотя я не часто бываю там из-за проезда Гуа[3]. Столько времени теряешь впустую, если застрять на той стороне из-за прилива… Но в случае необходимости…

Он стоял неподвижно и смотрел на меня, едва прислушиваясь к моим словам.

— Вам приходилось иметь дело с хищниками?

— С хищниками?.. Черт?! Я лечил быков.

— Нет, — произнес он нетерпеливо. — Речь идет о гепарде.

Меня насторожило именно это слово. Я воспринял его как-то болезненно и пожал плечами.

— А вы не могли бы объяснить?..

— Конечно.

Отодвинув шляпу, он уселся на краешек стола.

— В двух словах: я работаю хирургом в Браззавиле. Сейчас провел несколько месяцев во Франции и перед отъездом отправился в Нуармутье повидаться со своей хорошей знакомой мадам Элле…

Виаль поискал глазами пепельницу, возможно, чтобы собраться с мыслями. Говорил он как бы нехотя.

— Любопытная особа… Родилась в колонии… надеюсь, вас не шокирует это слово?.. Там жила, там вышла замуж… Настоящая африканка. Затем смерть мужа в прошлом году и приезд во Францию.

— В Нуармутье?

Виаль улыбнулся.

— Понимаю, что вы имеете в виду. Скорее ей пристало бы жить в Париже. Женщина высокой культуры. А как рисует! Но не имеет средств к существованию. Все, чем она владеет, — это домик, унаследованный от мужа. Так что пришлось покориться судьбе.

— Однако! Нуармутье после Браззавиля!

— У нее не было выбора, — сухо сказал Виаль. — Впрочем, ей там неплохо. Место великолепное, увидите… Дом окружен сосновым бором.

— Шезский лес.

— Да, по-видимому. Из мастерской Мириам открывается вид на море, берег.

Имя «Мириам» он произнес по привычке. Для него она была Мириам. Впрочем, это еще ни о чем не говорило.

— Так что же гепард? — напомнил я.

— Так вот, гепард заболел. Этого зверя я ей подарил, когда она уезжала. Мне хотелось, чтобы ее связывало с Африкой что-то живое. Может, мне и не следовало этого делать. Теперь Ньете хворает. Что с ней, не знаю. Это самка, а самки не так выносливы, как самцы, и острее на все реагируют. У меня впечатление, что она никак не может акклиматизироваться. Правда, это мое личное мнение. Как ее лечить, мадам Элле не знает. Мне хотелось, чтобы туда съездили вы… Понимаете, для меня этот гепард не просто зверь.

Да, я начинал понимать. Виаль поднялся.

— Вы поедете?

— Завтра утром.

— Благодарю вас.

Похоже, у него отлегло от сердца, но он сделал над собой усилие, чтобы попрощаться радушно.

— Я остановился в Сабль д’Олоне, в гостинице «Дю Рамбле», и уезжаю через десять дней. По приезде расскажете мне, что и как… — Он тотчас одернул себя: — Сообщите, можно ли что-либо предпринять… Разумеется, все расходы я беру на себя.

Когда он направился к двери, к нему уже вернулся апломб большого босса.

— Работенка, прямо скажем, не приведи Господь. Но Ньете — очень ласковый зверь. Я уверен, что у вас пройдет гладко.

Он поискал, что бы такое любезное сказать напоследок, но не нашелся, и пожал мне руку со словами:

— До скорого… Гостиница «Дю Рамбле».

Машина бесшумно тронулась, и я закрыл калитку. Гепард!.. Конечно же что-то вроде ягуара. И хотя страха я не испытывал, но уже жалел о своем обещании Виалю.

— Можно накрывать! — крикнул я Элиан, поднимаясь к себе в кабинет.

Пролистав несколько книг, я вскоре нашел небольшую статью.

«Гепард — хищник, крупная кошка. Гепарда также называют леопардом-охотником и леопардом с гривой; обитает в Южной Азии и Африке. Внешне похож на огромную кошку, но приручается, как собака. Шкура желтовато-рыжего цвета, покрыта черными круглыми пятнами. Достигает в длину одного метра. Обладает кошачьей гибкостью и мощными челюстями, но лишен острых когтей и свирепого нрава; шерсть завивается, как у собаки. На диалекте его называют также шета».

Я поднял глаза. В ночной тьме горели огни острова. Виаль мне определенно не понравился. Я уточнил час отлива — шесть с четвертью. Утро испорчено. Я был не в духе, усаживаясь рядом с Элиан. Но ее любопытства мне не следовало опасаться: Элиан никогда меня ни о чем не расспрашивала.

Я уже писал, что не намереваюсь рассказывать вам о нашей жизни. Но, однако, кое-что необходимо уточнить, иначе вы мне не поверите. Я чувствую, что любая подробность обретет смысл. Так, мне следовало бы, вероятно, описать наш дом. При выезде из Бовуара начинается дорога на Гуа. Она скользит между соляными разработками, выписывая странные виражи, подобно горной тропе, проложенной по плоской, как ладонь, равнине. То тут, то там подпрыгиваешь на ухабах, фермы попадаются не часто, дома, беленные известью, двери гаражей и сараев украшены большими белыми крестами. В Бретани на перекрестках ставят распятия. Здесь на воротах рисуют кресты. Почему я не поселился в Бовуаре, большом и шумном городе? Наверное, очаровала грусть, которой пронизан этот голый деревенский пейзаж. И нашлись доводы, чтобы убедить Элиан. Участок Сен-Илер можно было купить за бесценок. Дом хорошо расположен — чуть в стороне от дороги, кроме того, многочисленные пристройки, где я собирался со временем устроить псарню; а еще я планировал заняться садом, наглухо закрыть колодец, заново оштукатурить фасад… Элиан слушала меня со снисходительной улыбкой женщины, которую не проведешь.

— Ну что же, будь по-твоему, — сказала она.

Да, мне хотелось приобрести этот дом: просторный, светлый, удобный. С противоположной от фасада стороны — вторая дверь, позволявшая уходить, никого не беспокоя, и входить, не занося грязи. В моем распоряжении находился целый флигель; из одного окна кабинета на втором этаже открывался вид на бескрайнее море, а из другого — конца и края не видно лугам. Море — желтое и зеленое, земля — зеленая и желтая. Сам же я где-то между небом и землей, как впередсмотрящий на корабле. От такой шири охватывало какое-то пьянящее и немного болезненное чувство. Попробуй я выразить свои ощущения — Элиан меня бы не поняла. Да я и сам не мог толком в них разобраться. Что мне определенно нравилось, так это первозданность медленно поднимающейся из глубины моря суши. Я как бы соучаствовал в формировании земной тверди. Я чувствовал себя человеком, стоящим у истока времен, когда по утрам, бродя по полям под моросящим дождем, приносимым ветром с запада, замечал в тумане у дороги неподвижных лошадей, вытянувших шеи к совсем близкому отсюда морю. Потом животные шли ко мне через пастбище, я приветствовал их, разговаривал с ними. Все мы — земля, дождь, животные и я — первобытная глина, из которой жизнь задумчиво лепила свои формы. Элиан мило посмеялась бы надо мной, если бы я решился открыть ей душу. Она не глупа. Но, уроженка Эльзаса, она чувствовала себя здесь на чужбине. Да и от моей профессии она не в восторге. Послушать ее, мне следовало бы поселиться в Страсбурге, лечить за хорошую плату кошечек и собачек. Несостоявшийся врач, неудачник. Ну нет. Только не это. И вот однажды я прочел в газете, что в Бовуаре требуется ветеринар, и сразу решился… Дом тоже был куплен как-то с налету. Элиан смирилась. Я совсем неплохо зарабатывал и затеял целую программу усовершенствований: паровое отопление, современно оборудованная кухня, телевизор… Элиан могла чувствовать себя почти как в Страсбурге. Почти как… На самом же деле она ощущала себя здесь изгнанницей. Я тщетно уговаривал ее съездить развеяться.

— Но куда? — отвечала она.

— Не хочу, чтобы ты скучала.

— А я и не скучаю.

Она выращивала цветы, шила, вышивала, читала или, чтобы сделать мне приятное, ездила кататься на велосипеде.

Пока у нас еще не было телефона — его обещали поставить не один раз, но все мои ходатайства оставались без ответа. Два раза в неделю я привозил из Бовуара продукты: мясо, бакалейные товары, овощи. Если Элиан уставала, ей помогала по хозяйству пожилая женщина из какой-то развалюхи напротив. Женщине было семьдесят лет, и все ее звали Матушка Капитан. А может, то была ее фамилия. Друзьями мы не обзавелись. Я очень редко бывал дома. Разумеется, я знал всех в округе и мог перекинуться словечком то с одним, то с другим. При моей профессии нужно иметь хорошо подвешенный язык. Но я так ни с кем и не сдружился. И это не просто объяснить. Скрытным меня отнюдь не назовешь. Напротив, я скорее общителен. Но разговоры, даже самые дружеские, меня быстро утомляют. Они поверхностны и не затрагивают сути вещей. Здесь же час за часом, сменяя одно время года другим, всему, что надо знать, учит природа. Ветер и свет, земля и небо ведут бесконечный диалог. Как говорит Матушка Капитан — «мой единственный собеседник — это дождь». В этом мы с ней схожи. Я слушаю течение жизни. Поэтому на моем лице написана тревога, которая и вводит людей в заблуждение.

— Ну как, что-то не клеится сегодня утром, мсье Рошель?

— Да что вы, все в порядке.

Я почти слышу, как они шепчут за спиной: «Он слишком много работает… долго не протянет… не такое уж у него крепкое здоровье!..» Я все это знаю и знаю, что они ошибаются. По крайней мере, я думал, что они ошибаются. А теперь я сам задаю себе вопрос: может, надо быть таким же, как они, — исполненным здравого смысла, который мешает им видеть дальше собственного носа?

Но вернусь к Элиан. С обоюдного молчаливого согласия мы никогда не говорили о моей работе. Элиан же никогда не жаловалась. Когда я возвращался, валясь с ног от усталости, то переодевался и шел в другое крыло, где меня ждала Элиан. Я ее целовал. Она нежно гладила меня по щеке, желая показать, что она со мной, что остается моей союзницей, разделяет мои трудности, и затем вела меня в столовую. Стол всегда украшали цветы, меню состояло из аппетитных блюд. Почти никогда не бывало рыбы — Элиан не умела ее готовить. Мясные блюда, приготовленные каждый раз по-новому, по рецептам ее излюбленной кухни, приводили меня в состояние сытого оцепенения. Меня клонило в сон, а она смотрела телевизор.

Мне хотелось поговорить, но как Элиан не знала, куда поехать развеяться, так я не знал, что сказать. Просто я ощущал, что мне хорошо, она догадывалась об этом, и наше молчание было глубоким, умиротворенным, несколько меланхоличным. Может, в счастье должна заключаться толика сожаления о чем-то неведомом. Я пытаюсь изложить эти впечатления на бумаге. Теперь, когда все кончено, каждая деталь мне кажется важной и надрывает душу. Я вижу, как мы отправляемся спать. Комната меблирована с большим вкусом. Ее обставлял художник по интерьерам из Нанта.

Вначале она казалась мне слишком уж красивой, чересчур смахивала на рекламный проспект. Но мало-помалу мы вжились в нее — так привыкаешь к новой одежде, когда ее поносишь. Пока я заводил будильник, Элиан причесывалась на ночь. Временами я спохватывался и застывал на месте. Что со мной происходит? Мне тридцать лет, а я веду размеренную жизнь старика. Нет, вернее, солдата. Я скорее дисциплинирован, чем опутан привычками. А Элиан?.. Ну зачем бы я стал мучить ее абсурдными вопросами? Я гасил свет. Мы никогда не закрывали ставен, разве только при сильном ветре, который гнал над лугами водяную пыль. Лежа в постели, я любил наблюдать звезды, отблески маяка; луч скользил с такой быстротой, что казался нереальным. А затем?.. Раз я взялся ничего не утаивать, то придется затронуть и этот, основной, момент… Любовь как физическая близость не занимала большого места в нашей жизни. То был просто ритуал, впрочем, приятный. Элиан приноровилась к нему, как и ко всему остальному. Она полагала, что удовольствие — составная комфорта. И пунктуально предлагала мне себя, но без восторга. Утолив желание, мы тут же засыпали после целомудренного поцелуя. Дни и ночи зеркально повторялись. Я много работал, мой сейф заполнялся купюрами, которые я ежемесячно относил в банк. Я не придавал большого значения деньгам, не питал честолюбивых надежд и жил только работой. Здесь тоже необходимо внести ясность. Я не был ученым, отнюдь. Наука была мне в тягость. Но я одарен удивительным «чувством руки». Трудно объяснить, что я имею в виду. Вы слышали рассказы об искателях подземных родников? Они чувствуют воду. Они ее чувствуют всеми нервами, замирая над ней, подобно стрелке компаса, указывающей на магнитный полюс. У меня же пальцы знахаря. Мои руки интуитивно определяют больной орган, и животное тотчас мне себя вверяет. Между ним и мной устанавливается контакт — иначе не скажешь. Конечно, этого не объяснишь, но истина не всегда бывает наглядной: она может даже показаться невероятной, и вы убедитесь в этом сами. Несомненно одно — через животных я соприкасался с тем, что составляло мою собственную природу, мою суть; выбирался из смутной мглы, в которой обычно бродила моя мысль, не находя выхода. Я сосредоточивался, мое внимание чрезвычайно обострялось, и я перевоплощался в собаку, лошадь или быка, своей плотью ощущая их плоть, разгадывая их через себя, вылечивая себя через них. Наверное, музыканты, истинные музыканты, испытывают нечто подобное, и это потрясающее состояние. Испытываешь радость, которую желаешь пережить снова и снова. Я с трудом понимаю мужчин, женщин из-за той словесной шелухи, в которую они себя облекают. Животные — это любовь и страдание, и ничего иного. Я был пастухом, стерегущим свое стадо. Разумным животным, заботящимся о неразумных.

Эти откровения шокируют, но я последний раз говорю на эту тему и больше не вернусь к моей жизни среди болот. Если я сделал такое длинное отступление, то только затем, чтобы вы лучше поняли чувства, взволновавшие меня в связи с приездом Виаля. Гепард! Признаюсь, я пришел в смятение, боялся, что меня постигнет неудача, а случись такое — прощай моя уверенность в себе, уверенность, что я вливаю в своих подопечных жизненную силу, благодаря которой начинали действовать лекарства. Слово «гепард» неприятно резануло мне слух. В нем таилось что-то опасное, ядовитое. Я наспех поужинал и, перед тем как улечься, записал в блокноте: «М.Э.» Я мог бы написать: «Мириам Элле». Почему просто инициалы? Предчувствие? Кто знает. Помнится, я проворчал: «Он мог бы уточнить адрес!» Затем посмотрел на небо. Погода была хорошая, и у меня оставалось добрых три часа — вполне достаточно, чтобы без особого риска съездить туда и обратно. Прошу меня извинить за очередные пояснения, но тот, кто не видел Гуа, не сумеет следовать за перипетиями моего рассказа. А я сомневаюсь, чтобы вам довелось бывать в этом уголке Вандеи, наводящем тоску зимой и малопривлекательном летом. Остров Нуармутье связан с материком шоссе длиной в четыре километра, но во время прилива его заливает так, что из воды торчат только придорожные столбы. Эта дорога не походит ни на какую другую: она вьется как тропа среди песков, местами это обычное шоссе, а местами — скверная колея, где всегда сыро и грязно. Ее называют Гуа. Ездить по ней можно только во время отлива, чуть более трех часов в сутки. Едва юго-западный ветер принимается гнать волны в узкий пролив Фроментин — будь осторожен. Море возвращается стремительно, а машины могут двигаться только на малом ходу, и неосторожный путешественник рискует застрять посредине брода. Тогда у него только один шанс на спасение: оставить машину и бежать к ближайшему убежищу. Их три. Это мачты с подобием клети наверху — платформа на высоте более шести метров, окруженная перилами. Они стоят как виселицы на коническом цоколе. Во время прилива вода в Гуа поднимается более чем на три метра. Я не признался Виалю, что Гуа внушает мне страх.

Хочешь не хочешь, мне приходилось ездить по этой дороге, поскольку на острове жили некоторые из моих клиентов, но делал я это всегда скрепя сердце. Несчастные случаи здесь происходили довольно часто, несмотря на то что щиты, установленные в начале и в конце шоссе, информировали о времени прилива.

В шесть утра я отправился в путь на своей малолитражке. Помимо неизменной сумки с инструментами я прихватил чемоданчик с набором медикаментов. Гуа в это время года пустынен. Нуармутье заявлял о себе только фиолетовой черточкой на горизонте. О присутствии моря можно было догадаться по холмикам ила и полету чаек. Я все еще слышу гудок затерявшегося где-то на пути к острову Пилье парохода, ищущего устье Луары. Утро выдалось не совсем обычное: несколько взбудораженный, но все же уверенный в себе, я испытывал радость от бодрящего воздуха и, проникшись торжественностью момента, пересекал пространство, двигаясь наугад среди выбоин. Свет маяков таял в отблесках зари. Я всячески старался объезжать промоины, чтобы не залить морской водой двигатель. Для меня механизм машины — нечто живое, требующее заботы. Когда славная колымага выбиралась на твердую почву, я как бы ослаблял поводья. Мне пришлось посторониться, чтобы пропустить машину с прицепом из Нанта: прицеп бросало из стороны в сторону. Мильсан, шофер, в знак приветствия помахал мне рукой. Затем дорога пошла вверх и потянулась по острову. От леса Годен до Нуармутье нет и пятнадцати километров, и я ехал не спеша. В Лагериньер еще все спали, и тут я сообразил, что к Мириам приеду слишком рано; поэтому, остановив машину в порту, решил выпить чашку кофе в бистро, где, склонив друг к другу головы, беседовали рыбаки. «Раз гепард похож на большую кошку, — подумал я, — значит, то, что свойственно кошке, свойственно и ему… А то, что этот зверь родился в Африке…» Но тут я вспомнил курс лекций нашего профессора биологии. Тот утверждал, что среда обитания оказывает сильное воздействие на людей и на животных.

«Среда обитания… вот ключ! — подытожил он. — Не забывайте этого, господа!»

Я глянул на часы и вышел, вновь озабоченный, немного не в себе, и поспешил дальше. Шезский лес — вот и все, что осталось от некогда обширного соснового бора, покрывавшего северную часть острова. В этом лесу на берегу бухты Бурнеф, укрытые от морских ветров, расположились красивейшие виллы. Какой же из десятка здешних особняков принадлежит Мириам Элле? Решить не просто. Я зашел в бакалею. Мадам Элле? На меня посмотрели с недоумением. Нет, о такой никто не слышал. В булочной — тоже неудача.

— Она рисует, говорите?.. А как она выглядит?

— Не знаю, никогда ее не видел.

Тогда я сообразил обратиться с вопросом к мяснику.

— А! Дамочка с пантерой! — воскликнул он. — Вилла «Мод»… Постойте, да вы вроде бы ветеринар из Бовуара?

— Да. Я самый.

— То-то я думаю… Я как-то видел вас у Мазо.

— Точно.

Я приглашал его к разговору, зная, что он словоохотливей Виаля.

— Что за бред — держать дома хищников. Это весьма неосторожно с ее стороны. К тому же требуется целое состояние, чтобы прокормить крупное животное, да еще такое прожорливое.

— Это гепард, — поправил я. — А не пантера.

— О! Для меня все едино. Как бы то ни было, я бы его пристрелил или отдал в зверинец… Но держать в доме! Она явно чокнутая, эта дама.

Я улыбнулся, а он притянул меня за лацканы меховой куртки и понизил голос, хотя в лавке, кроме нас, никого не было.

— Серьезно, — прошептал он, — эта женщина — чокнутая. Вы никогда не увидите ее днем. Она выходит только ночью. По-вашему, это нормально?

— Она художник. Будьте снисходительны. Она рисует.

— Рисует! Рисует! Ну и что из этого?.. Представляете, она выписывает мне чеки, вместо того, чтобы прийти и уплатить деньги. Что она себе вообразила, а? Мы все-таки не дикари… Подождите… я еще не сказал вам самого главного…

В магазин вошла пожилая женщина, и мясник от меня отступился.

— Заглядывайте! Пропустим по рюмочке.

— А как же найти виллу «Мод»?

— Дойдете до таможни, затем сверните налево, на большую аллею, ваша вилла последняя.

По дороге я старался нарисовать себе портрет Мириам. Впервые я пытался представить себе ее облик, лицо. Молодая, конечно, чуть эксцентричная, одна из тех девиц, которые летом гоняют на мотоциклах по бульвару на полной скорости. Она уже заранее мне не нравилась, и, кроме того, я был уверен, что она любовница Виаля. Впрочем, какое мне дело!

Я быстро нашел виллу «Мод». Это был двухэтажный особняк с резными деревянными украшениями, судя по архитектуре, построенный в начале века. Дом несколько обветшал. Все ставни были закрыты. Я толкнул калитку и вошел в сад. Точнее, не сад, а клочок песчано-каменистого участка, на котором росло несколько великолепных сосен. Я поднялся на трехступенчатое крылечко и поискал звонок. Звонка не оказалось, тогда я тихо постучал. Ни звука. Мириам и ее гепард спали. Я обошел виллу и сквозь сосны увидел море. С этой стороны дома по всему фасаду протянулся балкон. Очень широкий. На нем стояли шезлонг и рядом круглый столик; ветер легонько трепал листы забытой на столе книги. Я вернулся к крыльцу и позвал:

— Есть кто-нибудь?

В тот момент, когда я уже собирался сойти с крыльца, дверь распахнулась. На пороге стояла негритянка.

Глава 2

На вид около пятидесяти, небольшого роста, одутловатое лицо, как у моськи, с влажными и кроткими глазами. Нет! Это невозможно!.. Я утратил дар речи. Наконец я пробормотал:

— Извините… Меня направил сюда доктор Виаль.

— Входите. Я предупрежу мадам.

Разумеется, мне следовало сообразить, что у Мириам есть служанка. Но, уже войдя в гостиную, я все не мог оправиться от потрясения и только тогда понял, насколько этот визит волновал меня, нарушал привычный уклад моей жизни. Со вчерашнего дня, сознавал я это или нет, он был в центре моих забот. И не только из-за гепарда… Пусть смутно, мимолетно, но я уже ощущал угрозу, нависшую над моим житьем-бытьем. Возможно, сейчас я склонен все преувеличивать. Это неизбежно! Я… как бы это сказать… опасался и именно поэтому подозрительно оглядел комнату. В ней не было ничего примечательного: старомодная гостиная, сырая, темная, неприбранная. У стены стояло пианино, на нем — фотография бородатого мужчины во весь рост в форме артиллериста. На столе три свернувшихся листика мимозы. Под ногами скрипел пол, и я из стеснения боялся двинуться с места. Сверху до меня доносились голоса. Я наклонился и подобрал под стулом клок рыжих волос — тут прошлась Ньете. Шерсть была длинной, жесткой, белой у основания, такая обычно растет на ляжке. Я глянул на часы — десять минут девятого. Они там наверху не догадывались, что я торопился. В этот момент лестница заскрипела, и я уже знал, что это она. Но, увидев ее, я вновь испытал потрясение. Передо мной стояла высокая худая женщина в домашнем халате сливового цвета. Меня удивило ее холодное благородство. Не имея на то оснований, я ожидал увидеть фривольное и легкомысленное существо, а передо мной предстала настоящая дама. Может быть, я преувеличиваю и, — вероятно, это звучит наивно, но только так я могу передать свое первое впечатление. Застенчивый по природе, оторопев, я казался себе еще более неуклюжим, неотесанным, чем был на самом деле. Я поздоровался, слегка кивнув головой.

— Рошель, — представился я. — Ветеринар из Бовуара. Меня направил доктор Виаль…

Она улыбнулась и стала иной Мириам — простой, приветливой, совсем девчонкой. Ей безусловно было уже около сорока, но когда она вот так улыбалась, то превращалась в давнюю добрую подругу. Без каких- либо церемоний она протянула мне руку. Ее серые глаза лучились сердечностью, интересом, пониманием.

— И вы отправились в такую даль! — сказала она. — Филипп — чудак. Жаль, что он напрасно вас потревожил. У Ньете ностальгия. Но это пройдет…

По тому, как дрогнул ее голос, я сразу же почувствовал, что у нее тот же неизлечимый недуг.

— Пойдемте, — предложила она. — Я вам ее покажу, коль скоро вы здесь… извините… Повсюду такой беспорядок…

Я поднялся вслед за ней по лестнице. Она поднималась легко, полуобернув ко мне голову.

— Мне не хотелось бы, чтобы вы ее трогали, она не в духе. Я сама с ней сегодня осторожна.

— Мне не привыкать, — ляпнул я.

Я чувствовал себя все более стесненно, неловко, и я ненавидел Виаля… Филиппа… Человека, которого она называла Филипп… Мне хочется отметить теперь одну деталь: он не был красивым, скорее необычным. Впервые, кажется, во мне пробудилась ревность, детская, мальчишеская. Я сразу это ощутил, ни на секунду не усомнившись в природе этого чувства; разгоряченный, я вошел в комнату. Зверь спал в глубине разобранной постели, вытянувшись на боку. Когда он увидел меня, то не пошевелился, но в глазах под полуприкрытыми веками вспыхнул огонь.

— Тихонько, — шепнула Мириам.

Она села на край кровати. Распластавшись, гепард подполз к своей хозяйке, прижав уши, посматривая на меня краешком глаза. Мириам погладила гладкую голову с тремя коричневыми полосками между ушами.

— Хорошая моя девочка, красавица, — шептала Мириам.

Я видел только животное, все остальное перестало для меня существовать. Прелюбопытная эта перемена, столь внезапная, что мне никогда не удавалось уловить этот момент. Только потом, анализируя свои ощущения на холодную голову, я начинаю понимать, когда происходит превращение. Рошеля больше нет, есть первобытное существо, привыкшее навязывать свою волю. В обычной же жизни меня обуревают сомнения, и я не знаю, как поступить: так или иначе. Я решительно подошел и склонился над Ньете, которая слегка запрокинула голову, готовая выбросить лапу.

— Подвиньтесь, — велел я Мириам.

— Она может укусить, — ответила та встревоженно.

— Уйдите!

Теперь я чувствовал гепарда так, как если бы он вышел из моего чрева. Мы не отрывали глаз друг от друга. Я угадывал по его шкуре, по которой пробегала мелкая дрожь, что в нем заговорил страх. Ребра ходили ходуном. Зрачки позеленели, потом пожелтели, в них мелькали чуть заметные фосфоресцирующие блики, в которых отражался поочередно гнев, страх, сомнение, удивление и снова гнев. Я вдыхал запах зверя и знал, что он болен, потому что от него не пахло землей, теплым сеном, а пахло раненой плотью, гноящейся язвой. Я поднял руку и раскрыл пальцы — и гепард замер. Но у него задрожали губы и обнажился зуб, острый, как коготь. У меня за спиной по паркету заскользили шаги… Пришла негритянка… Я почувствовал, что обеих женщин охватил страх, и попросил их удалиться в глубь комнаты. Между ними и гепардом была какая-то физическая связь, их испуг передавался животному и только еще больше беспокоил его. Когда они исчезли из поля зрения, связь оборвалась. Теперь зверь зависел только от меня, и я чувствовал, что он успокаивается.

— Ньете, — сказал я.

Зверь вздрогнул. Мужской голос, незнакомый, встревожил его, однако он не был ему неприятен.

— Ньете… девочка.

Мускулы обмякли, длинный хвост, бьющий по простыням, вытянулся вдоль живота, только кончик торчал вверх и подрагивал. Я шевелил пальцами и издавал чуть слышные гортанные звуки. Тогда Ньете улеглась на бок, и где-то в глубине послышалось урчание. Я выждал еще немного, зная молниеносную реакцию представителей семейства кошачьих, затем очень медленно опустил руку. Ньете чувствовала ее приближение и испытывала необыкновенное наслаждение, отчего у нее приоткрылась пасть. Она слегка приподняла и опустила задние лапы, как бы подставляя бок, покрытый черными пятнами, как у питона.

— Девочка…

Мои пальцы чуть коснулись ее загривка, по телу пробежала судорога удовольствия. Ньете лежала с закрытыми глазами, вытянув кончик языка между зубами. Она была моей… Я принялся ее мять, начиная с крестца и переходя к холке. Она напрягла все четыре лапы и счастливо выдохнула. Когда я говорил с ней, ее веки, окруженные рыжей уходящей к вискам, полоской, как бы подрисованной карандашом, поднимались с трудом, отяжелев от истомы; медленно скользил краешек золотистого, как ликер, зрачка. Я ощупывал под тяжелой ляжкой влажную жирную плоть живота, столь нежную у пупырышков едва выступающих сосцов. Потом кулаком я два или три раза легонько похлопал по голове и поднялся. Ньете разочарованно открыла глаза, зевнула, лизнула себе нос. Я почесал еще раз ей за ухом.

— Так, понятно, — сказал я. — Ничего серьезного.

Мириам и служанка еще не отошли от потрясения.

— Как только вам удалось… — начала Мириам, — ее не так-то легко… Ронга, приготовь кофе. Я полагаю, мсье Рошель согласится выпить чашечку.

Признаюсь, я гордился собой. Я снял, как ни в чем не бывало, куртку, уверенный, что могу такое позволить. Я ощущал, как это ни странно, себя хозяином и совсем не удивился, когда Мириам мне предложила сигарету. Более того, я никогда не курил, но тем утром делал это с удовольствием.

— Как вы ее кормите? — спросил я. — Мясо три раза в день?

— Да, так рекомендовал Филипп.

— Доктор Виаль, возможно, хороший врач. Но он ничего не смыслит в животных.

И мы рассмеялись уже как два заговорщика. Мне хочется вам рассказать о чувстве еще столь смутном, но, однако, уже очень сильном. Подобно Ньете, воспринявшей меня в зверином любовном порыве, Мириам мне уже покорилась. Она забыла, что едва одета, не причесана, не накрашена. Мы по-свойски стали беседовать в комнате, где были разбросаны женские вещи, чувствуя себя непринужденно, как если бы прожили вместе долгие годы. Я ощутил, что такое интимная обстановка. Зверь, женщина и я — мы купались в одних лучах, мы касались друг друга взглядами, и все это сотворили мои руки, руки, чувствующие и понимающие любовь. Внизу на кухне урчала кофемолка. Мне хотелось остаться еще, сохранить нежность, от которой замирало сердце. Я, как во сне, слышал собственный голос:

— Ей нужны овощи, их следует измельчить и добавить мясной сок… короче говоря, чтобы получилась кашица. Вы слышите?

— Да, но мне кажется забавным: Ньете — и вдруг суп!

Она прыснула, закрывшись своими длинными обнаженными руками, обручального кольца на пальце не было.

— Слышишь, Ньете? — продолжила она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня так же, как мсье? Ведь вы навестите нас еще, правда?

От уголков глаз Мириам расходились тонкие морщинки, и, так как ее волосы были тронуты сединой, лицо, едва она переставала улыбаться, обретало печальное выражение.

— Само собой, навещу.

— Там, — сказала Мириам, — я бы ее вылечила сразу. У туземцев необыкновенно эффективные лекарства… Ну да, уверяю вас.

— У крестьян на болотах — тоже. И все-таки животные умирают.

— Вы настроены скептически?

— Поживем — увидим. Пока же удовольствуемся традиционным методом. Все, что нужно, у меня в машине.

В самых обычных словах неизменно таились шутливость, доброжелательность.

— Кофе готов! — крикнула Ронга.

— Пойдемте вниз, — предложила Мириам.

— А вы знаете, — произнес я, — я совершенно растерялся, когда пришел. Ведь доктор Виаль даже не обмолвился о вашей служанке. Так вот, когда она открыла дверь…

— Вы подумали, что это я!

Она рассмеялась и достала платок, чтобы промокнуть глаза.

— Это забавно, Бог мой, это ужасно забавно… Заметьте, что я настоящая африканка. Я родилась в Магумбе и бегло говорю на камерунских диалектах.

Мы подошла к двери. Она задержала меня, взяв за руку.

— Ронга — дочь вождя, — шепнула она. — Не следует заблуждаться на ее счет. Из нас двоих более черная я. Вы никогда не бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Только там и дышишь свободно!

Мы спустились вниз, и Мириам мне предложила пройти в гостиную, как она ее называла. Это была огромная комната, где царствовал поначалу шокировавший меня беспорядок. Повсюду полотна: на стульях, столах, вдоль стен. По всему полу — пятна, валялись палитры, тоже выпачканные краской. Между окнами стоял мольберт. На нем восхитительный набросок — поясной портрет негритянки со смело обнаженной грудью, откровенно чувственным лицом, лоснящимся в лучах солнца.

— Это Ронга, — пояснила Мириам. — Она мне позирует. Естественно, я не стремлюсь к сходству, но когда рисую, всегда предаюсь воспоминаниям… И переношусь туда.

Она прикрыла глаза, и ее узкая голова на долю секунды стала похожа на голову дикой кошки. Я не уставал за ней наблюдать.

— Садитесь, — предложила она.

Затем, обнаружив, что все стулья завалены ее работами, смела их тыльной стороной руки, освободила стол и позвала Ронгу.

— Я совсем не разбираюсь в живописи, — сказал я, — но мне кажется, что у вас действительно талант.

Я принялся перебирать картины, Мириам же не спускала с меня глаз, держа чашку в руке, и слегка дула на слишком горячий кофе. На полотнах мелькали экзотические деревья, цветы, которые росли в том краю, океан, такой, каким его можно увидеть только там. Краски были яркими, сочными, преобладала охра всех тонов.

— Нравится?

Я склонил голову, не зная, по правде, что ответить. Я слишком привык к изменчивым оттенкам здешнего пейзажа из грязи и травы. Но сила, которой веяло от этих полотен, пробуждала во мне потребность в солнце и тепле.

— Могу я осмелиться… — сказал я.

— Что ж, дерзайте!

— …попросить вас подарить мне одну.

— Выбирайте… то, что вам понравится.

Я не узнавал себя, и у меня сложилось впечатление, что она ответила слишком быстро, с радостной поспешностью. Пойманный на слове, я все же не решался. Я остановил свой выбор на картине в простой рамке темного цвета.

— Вот эту.

Представьте себе холм, который вертикально, как пирожное, разрезали. Наверху, на самом краю, растут несколько деревьев ярко-зеленого цвета, затем темно-коричневая полоска земли, а под ней красноватая скала. В самом низу поржавевшие рельсы, опрокинутые вагонетки, какой-то железный лом. Карьер. Рисунок, выполненный на скорую руку, был пронизан первобытной суровостью, от которой-то и веяло вдохновением. Я поднял картину на вытянутой руке и обернулся. Ронга удалялась почти на цыпочках. Что касается Мириам, то она поставила чашку и нервно потирала руки; теперь улыбка сошла с ее губ.

— Нет, — прошептала она. — Только не эту.

Кровь прилила к лицу; униженный, я чуть не предложил ей заплатить. Мириам очень мягко взяла у меня из рук картину, поставила на пол лицом к стене.

— Мне следовало ее уничтожить, — пояснила она. — Она навевает плохие воспоминания… Смотрите… Эта получше… Французский период — что надо, по-моему.

Это был ее автопортрет, где она сидела в шезлонге, уронив на колени книгу. Через невидимую листву медными каплями шел солнечный дождь. Я был удручен, — картина не вызывала отклика в моей душе. Тем не менее я поблагодарил Мириам и, чтобы скрыть свое смущение, напомнил ей, что тороплюсь, что меня ждет нелегкий день, допил кофе. Мы перекинулись парой слов о трудностях моей профессии, она проводила меня до машины, и я дал ей лекарства для Ньете. Она беззаботно сунула их в карман халатика. Мне пришлось ей напомнить, что не следует легкомысленно относиться к недугу гепарда.

— А вы для чего? — спросила она.

— Да, но меня ждут и другие пациенты.

Мы пожали друг другу руки, и я отправился в путь. Гуа! У меня и в мыслях не было о нем забывать, и я ехал как мог быстро, счет шел уже на минуты. Если придется остаться на острове, мои клиенты станут звонить домой — вот уже пару недель, как поставили телефон, — что встревожит донельзя Элиан. По мере того как я удалялся от Мириам, я возвращался, в некотором роде, в свою шкуру. Не стану утверждать, что чересчур себя осуждал, но и не привык особенно щадить, что свойственно, полагаю, всем стеснительным людям. Упрекнуть мне себя было не в чем, по крайней мере, пока. Но я был не в силах отрицать притягательность этой женщины, во всяком случае, так она действовала на меня. Мириам пробудила во мне другого, неведомого мне человека. И этот незнакомец мне не нравился. Я бросил взгляд на портрет Мириам, лежащий на сиденье. Что мне с ним делать? Мириам в моем доме? Нет, это невозможно.

Я добрался до Гуа. Взгляд на часы… Начинался прилив, но ветра не было. У меня еще добрых четверть часа. Я выехал на дорогу и был очень рад, что еду домой. Там мой берег и мой дом. В радужном пространстве как бы повисли бледные очертания ферм, темные точки пасущихся коров. Тогда, на полдороге, на этой узкой полоске земли, о которую уже с обеих сторон бились волны, я остановился и вышел из машины; Меня поглотила тишина, тишина безбрежного пространства, разносимого ветрами. Я схватил картину, приблизился к первым, еще бесшумно набегающим волнам, скользившим по песку, и изо всех сил забросил ее подальше. Она полетела, как палитра, ребром вошла в воду, выскочила обратно и поплыла, безвозвратно утерянная. Это было странное зрелище. Я знал, что имею право, свои причины так поступить, и продолжил путь, не оборачиваясь. Вода уже подступила к дороге, когда я выехал на подъем, ведущий к берегу, но у меня не было страха. Напротив, хорошо, что море смыкалось за мной, стирая мои следы. Я не ездил в Шезский лес. И не вернусь туда. Я нелепо выглядел, запутавшись в прописных истинах, но меня, однако, это даже забавляло. У меня вновь чиста совесть, и снова — возможно, это вызовет улыбку — воцарился покой в моей душе, уподобившейся водной глади прудов на болотах, в которых отражается небо. Я что-то насвистывал, пересекая сад. Подбежал Том, крупный спаниель бретонской породы с глазами ребенка, обожающего тебя всем сердцем и ужасно боящегося потерять, когда за тобой закрывается калитка. Он бросился на меня, охрипнув от счастья, но тотчас отступил, сгорбился, присел на задние лапы и поджал хвост.

— Ну, дурень, что с тобой?

Но он попятился, испуганно зарычав. Я вдруг понял. Гепард! Я прикоснулся к гепарду, от меня исходил его запах. Напрасно я туда ездил. Рассердившись, я прогнал Тома, он, заскулив, убежал, а я устремился в свой кабинет. Не долго думая, сменил одежду, протер руки спиртом; нужно было изгнать этот запах, не место ему здесь, так же как не место здесь портрету Мириам. Том оказался невольным свидетелем, и я чувствовал себя перед ним виноватым. Он не признал меня. Провонявши спиртом, я открыл окно. По мере того как светало, остров на горизонте обретал очертания и, казалось, приближался.

В тот день мне не удалось полностью уйти в работу. Чем рассеяннее я становился, тем меньше было толку, а уж этого я не мог себе простить. Во мне зрели пока еще очень смутные решения. Нет, это не намек на подсознание и на все, с ним связанное. Я много размышлял над этим феноменом. Он слишком сложен, и медицина пока не в силах его объяснить. Например, днем в какой-то момент у меня внезапно возникла потребность поговорить с Виалем. Желание оказалось столь сильным, что я чуть все не бросил и не отправился в Сабль. К шести часам, изнемогая, я позвонил Элиан, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Мне оставалось посетить одну ферму, и я перенес эту повинность на следующий день. Из своей машины я выжал на дороге максимум. Но с этого момента излагаю только факты, в комментариях они не нуждаются.

Виаль пил виски в баре гостиницы. На нем были фланелевые брюки, пуловер, и этого оказалось достаточно, чтобы я почувствовал себя с ним на равных. Он не удивился, увидев меня, и заказал еще виски, невзирая на мой протест.

— Ну, видели зверя? Как он?

— Ничего страшного. Печень пошаливает, и, возможно, нервы чуть сдали.

Виаль сидел, положив ногу на стул и заложив руки за голову.

— Как у избалованной женщины, — сказал он. — Да, у нее во всем проглядывает женское начало. Она все понимает. Уверен, почувствовала бы она настоящий домашний уют, больше бы не хворала. Но у Мириам все преходяще. В каждом углу стоят раскрытые дорожные чемоданы, кофры. Там было то же самое. Однако видели бы вы этот дом!.. Маленький дворец! Ее муж руководил крупным предприятием по проведению общественных работ, так-то…

Виаль достаточно выпил, и я на него свалился в тот момент, когда он был склонен к откровенности. Может, ради этого я и приехал!

— Он был богат? — спросил я.

Вопрос его позабавил. Он мрачновато, не без иронии глянул на меня.

— Знаете ли, богатый там — это не то же самое, что здесь. Деньги уходят и приходят… Лишь в своем движении они доставляли ему удовольствие, давали власть… Элле зарабатывал, сколько хотел, а умер, не оставив после себя ни гроша.

— Не хотите ли вы сказать, что Мириам его разорила?

— Вы неотразимы, — пробурчал Виаль.

— То есть?

— Вот именно. Она разорила его. Но не в том смысле, в каком это понимаете вы. Она разорила, разрушила его тут.

Он поднес к виску указательный палец, нацеленный, как ствол пистолета.

— В общем, у Элле не все ладилось.

— Почему? — спросил я.

— Вы видели Мириам, не так ли?.. Дорогой мой, в колонии все мы были далеко не ханжами, уверяю вас. Но Мириам удалось нас удивить… вызвать наше негодование, если хотите. Я говорю «наше»… ну, по крайней мере, некоторых из нас.

— Своим поведением?

Вновь быстрый насмешливо-жесткий взгляд.

— Я бы сказал, своим отношением, — поправил он. — Очевидно, что у нее были похождения. Были такие, что закончились плохо, с точки зрения общепринятой морали… морали тех людей, которые ссорятся и разводятся. Но все это не имело значения. Мириам не следовало переступать границы.

— Какие границы?

Виаль посмотрел на свет рюмку виски.

— Не знаю, можете ли вы себе четко представить. Сейчас пишут столько несуразного об отношениях между черными и белыми!.. Короче говоря, африканцы перенимают наши манеры, привычки, наш образ мыслей… Мириам захотела пойти обратным путем. Есть бедолаги белые, вступившие на этот путь… Но чтобы женщина ее толка, с ее дарованием стремилась… Вот в чем загвоздка.

— Почему ей пришлось уехать?

— Из-за смерти мужа или скорее вследствие обстоятельств, сопровождавших эту смерть. Да, с Элле произошел несчастный случай. Он упал в заброшенный карьер. Любопытно, не так ли?.. Он никогда не ходил этой дорогой, и все же в тот вечер…

— Он покончил с собой?

— Что касается меня, то я в этом не сомневаюсь. А вот другие…

Его недомолвки выводили меня из себя.

— Что же подумали другие?

— Этого они и сами не знают! Одно несомненно: Элле играл в клубе до восьми, выиграл, казался более спокойным, чем обычно, и совершенно не походил на человека, решившего свести счеты с жизнью… С другой стороны, все знали о серьезных размолвках в семье Элле.

— Подозрения пали на Мириам?

— Да, но иного плана, чем вы думаете. В ту минуту, когда ее муж упал в карьер, Мириам находилась дома… И, однако, ее заподозрили, так как за несколько недель до того Мириам писала этот самый карьер.

— Но какая здесь связь?

— Для вас — никакой. Для меня — тоже. Но там еще период средневековья. Средневековья технического, но все же средневековья. Многие белые с недоверием относятся к африканцам как раз потому, что чувствуют — африканцы обладают особой властью.

— Глупо.

— И да, и нет. Для этого надо пожить в Африке.

— А вы?

— Ну, я! Я оставался наблюдателем. Меня интересуют не верования, а люди. Мириам — притягательная личность.

— Вы… хорошо ее знаете?

Виаль глянул на меня поверх рюмки, и я поспешил взяться за свою.

— Да, достаточно хорошо. Я был их общим другом, и я же посоветовал Мириам уехать. Поймите правильно, я хотел провести эксперимент. Я же уговорил Ронгу сопровождать ее. Вначале Ронга отказалась. Она была очень привязана к господину Элле.

— Она полагала, что ее хозяйка виновна?

— Безусловно. Но в каком смысле виновна — в нравственном или в использовании черной магии, — этого я сказать не могу.

— И это не помешало ей…

— Ронга знает, что нужна Мириам. И потом, Мириам — женщина, которой прощается все. Увидите сами!

— Догадываюсь.

— О! Не сомневайтесь! Вот, возьмите. — Он вынул из бумажника визитную карточку и протянул мне. — Будьте так любезны, время от времени черкните пару строк. Заботясь о Ньете, понаблюдайте, как идут дела. Я прошу вас об этой услуге, как коллега коллегу… Не забывайте, я провожу опыт… Сейчас объясню, не пугайтесь… и пока я здесь, я подпишу вам чек.

Я отказался наотрез, он настаивал. Я встал.

— Ладно, — сказал он. — Спасибо.

Тепло пожал мне руку и вышел вместе со мной.

— В следующий вторник я улетаю. Рад был с вами встретиться, Рошель.

Все. Я вернулся в Бовуар в полнейшем смятении; в моей голове роилось множество вопросов, которые я забыл задать Виалю. За столом я не проронил ни слова.

— Ты не заболел?

— Да нет. С чего ты взяла?

Через два дня Мириам стала моей любовницей.

Глава 3

Перехожу к началу нашей связи. Я плохо помню этот период. Я очутился на вершине блаженства. Но было ли это подлинное счастье? По правде говоря, не знаю. Скорее это было огромное, бьющее через край возбуждение, весна с ее половодьем, еще более неукротимым оттого, что его нужно было сдерживать, подавлять, скрывать цветы и ароматы его буйного ликования. Клянусь честью — если я смею еще говорить о чести, — что даже в минуты полного самозабвения не переставал любить Элиан. Я не силен в психологии. Однако, наблюдая, как распадаются супружеские пары, я не думал, что мужчина может любить одновременно двух женщин так искренне, более того, оставаясь одинаково верным. Вот почему я внезапно погрузился в хаос, причинявший мне боль. Я уже рассказывал о немалой роли Гуа в моих любовных похождениях. Без него, полагаю, я не сумел бы вести двойную жизнь, быть одновременно осторожным и страстным, мучимым угрызениями совести и желаниями, готовым покончить с собой на каждом повороте судьбы. Гуа был соблазном, искушением и смерти и счастья одновременно. Я спешил снова увидеть Мириам, неотступно следуя за морем, уходящим от берега, иногда даже ехал по воде, а затем мне приходилось ждать, заглушив мотор. Стайки рыбок переплывали дорогу, я продвигался дальше. Извивающиеся водоросли цеплялись за камень, курясь в утренней свежести воздуха, с них стекала вода. Я давил шарики фукуса[4] и заблудившихся крабов.

Было ощущение, что плывешь по морю, один в целом свете со своей любовью. И вот я достигал границы. Я, как и Мириам, переступал некую границу: она пролегала посредине Гуа, между двумя мачтами, светившимися белыми огнями, секретное место, ничем не обозначенное. По сути, я переступал границу в своем сердце. Я переставал быть Рошелем и становился тем, кого любила Мириам. Я наращивал скорость. Из-под колес веером разлетались брызги. Напрягая внимание, я старался не сойти с дорожного полотна, так как здесь был довольно крутой поворот. Всегда терпеливый и спокойный, я клял бы море на чем свет стоит, если бы отлив запоздал и не приоткрыл всю в выбоинах, скользкую, темную дорогу к острову, к моей радости, столь хрупкой, которой угрожали и тучи, и ветер, и приливы, и отливы. Любой ценой, но обратно я должен был успеть до прилива. Если бы я провел на острове двенадцать часов, то был бы вынужден искать объяснения, лгать, а Элиан обрек бы на страдания и тревогу. На это я не мог пойти. Я не столь тяжко переживал свою вину, зная заранее, что мое счастье безжалостно подтачивает время. Я смотрел на Мириам и наблюдал за небом. Я обнимал Мириам, а через ее плечо украдкой бросал взгляд на часы. Я плотью ощущал, как перекатываются волны на песчаном берегу, где рыбаки уже готовятся снова выйти в море. Я ждал… ждал последнего момента… самого жесткого, когда Мириам пыталась меня удержать. Затем с неимоверным усилием я вырывался от нее и на полной скорости возвращался по извилистым улочкам, обсаженным цветущей мимозой. Я скатывался вниз по океану, ощущая во рту горечь измены. Кругом вода. Она поднималась лениво, но неумолимо. Лодки, выброшенные на берег, оживали вновь. Машина приплясывала на колдобинах, ее бросало из стороны в сторону. Я страдал вместе с ней, толкая ее изо всех сил. Достигнув середины, я попадал в другой мир, обретая в себе Рошеля и начиная ненавидеть эту безумную жизнь, зашедшую в тупик. Мне хотелось взять на руки Элиан, и я клялся, что больше не поеду на остров. Иногда, измученный более обычного, я хотел остановиться и дождаться прилива, мечтал, чтобы сломалась машина. Кто меня увидит? Я исчезну в этой пучине, как исчезли многие. В газетах появится заметка о происшествии, вновь потребуют строительства моста, и все будет кончено. Но все эти опасности и страхи только усиливали жадное желание жить. Я вдребезги разбивал первую, робко нахлынувшую волну, переключал скорость и возносился с облегчением на вершину склона. Я был дома, узнавал каналы, окаймленные грудами соли. Из небесной глубины мне навстречу устремлялись болота, я слышал, как блеют овцы. Дурной сон стирался из памяти. Мириам оставалась далеко позади. Я подставлял лицо ветру, и мне казалось, что он уносил прочь последние искорки пылавшего факела, аромат страсти, которую я торжественно на несколько часов подвергал остракизму. Я отправлялся к своим подопечным и, когда возвращался, тотчас поднимался в кабинет. Закрывал за собой дверь в ванную комнату и долго мылся, чтобы избавиться от запаха гепарда. Затем шел к Элиан, целовал ее — нет, не лицемеря, я бы почувствовал себя глубоко несчастным, если бы этого не сделал; подбегал Том, обследовал меня, обнюхивал — он еще не забыл вражеский запах. Как честный пес, он озабоченно морщил лоб, стараясь понять суть дела, и держался подальше, вне досягаемости. Нас разделял неразличимый, неуловимый призрак Ньете. Я опасался, как бы его отношение не показалось странным Элиан. Иногда она говорила:

— Ты что ж, не узнаешь своего хозяина?

Я чувствовал, что бледнею, и давал слово больше туда не ездить. Я испытывал то же, что и наркоман. Я добросовестно трудился, забывая Мириам, уходя в работу с головой; дни проходили один за другим, и вдруг ни с того ни с сего, где бы я ни находился, меня скручивала тоска. Руки тряслись, бедра покрывались испариной. Мне остро на хватало Мириам. Мне приходилось вставать, протирать глаза, массировать под ложечкой, чтобы ослабить тугой узел взбунтовавшихся мышц, толкавших меня к морю. Такое ощущение, наверное, испытывает перелетные птицы. Какое-то неуловимое влечение. Проходило немало времени, прежде чем я приходил в себя, и невидимый кулак разжимался. Когда приступ начинался в разгар работы, мне стоило немалых усилий его скрыть. Надо мной подшучивали, предлагали стаканчик белого вина. Если подобное случалось в пути, я боролся с собой, чтобы не умчаться к Гуа, прыгнуть в лодку — и к Мириам! Чем она меня притягивала? Плотью? Нет, все сложнее. Или да; конечно, благодаря ей я испытал восхитительные ощущения. Но я не настолько чувственен. Напротив, пожалуй, слишком чувствителен, чтобы испытать истинное сладострастие. Плотское наслаждение никогда не приносило мне удовлетворения. Оно как бы чуть приподнимало завесу, чтобы тут же опустить ее вновь… мне не по душе заниматься подобным анализом, но я не забыл, что обещал быть с вами полностью откровенным. Когда Мириам оказывалась в моих объятиях, то на какие-то мгновения она становилась самкой, пишу это слово с уважением. Тогда она была моей, я ее понимал до глубины души. Мои руки легко читали любую ее мысль, как читают мысли животных, расстояние исчезало между нами, и я бы почувствовал сквозь ее кожу малейшую ложь, ощутив ее, как нездоровый запах. Мне думается, она тоже ощущала это подобие животной чистоты, которую я в ней вызывал, и оно возвышало ее наслаждение до восторгов блаженства. Случалось, она разражалась рыданиями, сожалея, что у нее до меня были плохие наставники. Признаюсь, хоть мне это и нелегко, что, по сути, любовь к Мириам являлась в какой-то мере высшим проявлением моего призвания. Мои глаза, пальцы видели, чувствовали трепет жизни во всех ее тайниках, там, где сливались воедино чувства и пульсация крови. И затем Мириам от меня ускользала, обретая дар речи. Между нами опускался занавес, сотканный из мыслей, и мои терзания возобновлялись. Я обладал женщиной, но не Мириам. Ее прошлое — вот обо что разбивался наш союз, и каждый раз я наталкивался на это препятствие. Я безраздельно властвовал над ее плотью, но не способен был господствовать над ее памятью, излечить ее от воспоминаний. Иногда я говорил себе: «Ее прошлое меня не касается. Она меня любит, значит, все начинает заново, сама ставит на карту свою жизнь, отказываясь от пережитого». К сожалению, минувшее было связано со смертью ее мужа, с тайной этой смерти, не дававшей мне покоя.

— Что закручинился? — шутила Мириам, заметив вдруг мою рассеянность и молчаливость.

— Задумался. Уже пора в путь, — обманывал я.

— Побудь еще. Подумаешь! Жена тебя не съест.

Моя постоянная спешка ее унижала. Во мне больно отзывалась странная смерть ее мужа, ее же раздражала моя странная привязанность к жене. Так мы и вращались по кругу, осторожные в вопросах и подозрительные к недомолвкам. Оба продумывали следующий ход. Она начала с того, что приготовила мне комнату, «твой уголок», как она называла.

— Захочешь остаться — и ты у себя дома.

— Не смогу.

— Никогда?

— Может быть, когда-нибудь. Сейчас это невозможно.

Она не настаивала. Я со своей стороны также прощупывал почву.

— Почему ты не нашла себе лучшее пристанище? Собираешься вернуться назад?

— Нет. Только не в Магумбу.

— Почему?

— Потому что не нравится, и все.

Мы откладывали в сторону наши проблемы, не стоило отравлять ими любовь. Но чем больше любовь входила в нашу жизнь, тем больше она заставляла думать о нашем будущем и поневоле будила прошлое. Бывали мгновения, когда мы ощущали себя мужем и женой. Например, мы выносили два шезлонга на балкон и устраивались рядом. Ньете ложилась между нами и тыкалась мордой в наши свисающие руки. Море, синеющее меж соснами и дубами, казалось, уходило в небо. Ронга хлопотала внизу или, вскочив на велосипед, отправлялась за покупками, крича от угла дома:

— Купить мерлана или ската?

— Что хочешь, — отвечала Мириам и добавляла, уже обращаясь ко мне: — Вот нелепое существо! Стоит нам немного побыть наедине, и она уже тут как тут.

И вновь воцарялось молчание, которое в конце концов становилось нестерпимым.

— О чем ты думаешь?

— Ни о чем.

— Лгун, мечтаешь, как бы поскорее удрать.

Закрыв глаза, мы предавались своим мыслям. Ее были только отражением моих. Становилось все очевидней, что эта любовь никуда нас не приведет, но мы с отчаянием отбрасывали эту мысль. Рука Мириам находила мою руку. Мы еще вместе… но я уже искал повода уехать. Там, на песчаном берегу, по обе стороны дороги, море тянулось к морю. Чтобы задержать меня, Мириам заводила разговор:

— Что у тебя за дом? Мне хотелось бы побывать у тебя… мне кажется, я имею на это право.

У меня возникало желание тотчас возразить: «Нет, не имеешь», но я предпочитал делать вид, что уступаю.

— Это большой дом, дурацкий на вид. Впереди решетчатая ограда. Проходишь садик, который за домом расширяется. Внизу, справа, — кухня и столовая, слева — мой врачебный кабинет.

— Представляю.

— На втором этаже комнаты расположены так же. Справа — комната и ванная, слева — мой кабинет и туалетная комната.

— А мебель?

И я, насколько мог терпеливо, описывал мебель.

— А цветы?

Мне приходилось объяснять, какие у нас цветы, и я ловил себя на том, что сам никогда не обращал внимания на эти детали.

— Ты ничего не замечаешь, Франсуа, идешь по жизни, как лунатик. Сад большой?

— Такой же приблизительно, как твой парк. Есть старый, заброшенный колодец, довольно симпатичный.

— Это твоей жене захотелось его сохранить?

— О нет! Напротив, она хотела его закопать, полагая, что он привлекает комаров.

— А что у вас там есть еще?

— Ну, разумеется, есть еще гараж.

— Расскажи о гараже.

Ее забавляло, что я терял терпение, и, чтобы подлить масла в огонь, она добавляла:

— Раз уж мне не суждено побывать у тебя, потрудись ответить.

— Да гараж как гараж! — ворчал я. — Дверь у него раздвижная, очень тяжелая… ты ее не сдвинешь с места. Довольна?.. Да, забыл — она зеленая. Из гаража можно пройти на кухню, через небольшую дверцу выходишь в сад.

Она оборвала:

— Идея твоей жены? Уверена, что она весьма практична, не так ли?.. Она занимается садом?.. Отвечай. Чтобы не вносить грязь в дом, она идет в гараж и разувается перед кухней.

— Если тебе все известно…

— Не сердись, мой славный Франсуа, я представляю все так, словно там была. У нее растут овощи с одной стороны и цветы — с другой.

— Тут как раз ты ошибаешься. Овощей у нас нет.

Раздражение нарастало, особенно если Мириам заключала тоном, раздирающим мне душу:

— Ты любишь жену, Франсуа.

— Нет, не люблю.

Подобные отречения повергали меня в отчаяние, и я спешил уйти. Упоминания о моем доме делали его особенно привлекательным, рождали в моей душе нежные чувства, и мне тут же хотелось перенестись туда. Я вставал.

—До завтра, дорогой, — шептала Мириам.

— Что ты будешь делать?

— Рисовать.

Опять Африка! В момент расставания с Мириам я чувствовал, что меня предали, и спрашивал себя, не стоит ли остаться, чтобы не позволить ей вновь затеряться в этом опасном, незнакомом мире. Я уходил, чуть ли не обвиняя ее в том, что она покидает меня первой. Уходил рассерженный, а возвращался с мольбой. Любовь вновь бросала нас в объятия друг к другу, но прежде Мириам выставляла Ньете за дверь, опасаясь ее звериной ревности. Иногда я набирался смелости:

— Ты прежде бывала в Нуармутье?

— Нет. Муж часто говорил об этом доме, но я не предполагала, что придется в нем жить.

— Почему — придется?

Как-то Мириам схватила меня за руку и сказала:

— Послушай, Франсуа. Не принимай меня за дуру. Виаль тебе все рассказал. Только не говори, что нет.

— Уверяю тебя.

— Не лги. Он не мог не рассказать о смерти мужа.

— В общих чертах. Но ты была ни при чем.

— Нет. Только я этого хотела… давно хотела, потому что жизнь с ним была сущим адом. Затем произошел этот несчастный случай.

Я не смел расспрашивать дальше; уже позже как-то спросил:

— Виаль… кем на самом деле он был для тебя?

— Другом. Даю слово, Франсуа. Он сделал все, чтобы стать больше, чем другом, но относился ко мне, как врач к пациенту. Я этого не терплю. Для него я была не такой, как остальные женщины… А для тебя? Чем-то отличаюсь?

— Да, талантом.

Я был уверен, что доставил ей удовольствие, и это избавило меня от ответа. Со временем все же я обнаружил в ней нечто особенное, некую скрытую ярость, сродни той, что способна пробудиться у гепарда. Часто она накидывалась на Ронгу с искаженным от ненависти лицом и побелевшими губами, оскорбляя ее, или же прогоняла ремнем Ньете, и зверь послушно убегал. Краткие вспышки, снимавшие напряжение. Она называла эти минуты гнева «грозой в джунглях» и просила у меня прощения. Я чувствовал, что вскоре гроза разразится и над моей головой. По мере того как шло время, я ощущал все большую тревогу. Мои отношения с Мириам постепенно обострялись, но это не все — на горизонте возникла другая, пока отдаленная буря, но она нарастала. Мои приезды и отъезды не могли остаться незамеченными. По роду своей деятельности я мог разъезжать, однако на острове бывал уж слишком часто. Слава Богу, Нуармутье — это замкнутый в себе мирок, которому мало дела до материка. Тем не менее я решил ездить пореже и четыре дня там не появлялся. Сильнейший шторм — явление обычное для весеннего равноденствия — делал переезд опасным, а это был основательный довод. Я грыз удила, но держался молодцом. Таким угрюмым я никогда еще не был. Завтрак превратился в пытку. Слова — фальшь, молчание — фальшь, мое дыхание, сама жизнь — все фальшиво. Элиан — по-прежнему само терпение и заботливость.

— Тебе бы отдохнуть, — советовала она. — Мотаешься с утра до вечера. С таким распорядком ты свалишься.

Дождь хлестал по крыше, серой завесой стлался над дорогой. Коровы собрались у склона дорожного полотна. Я ездил по делам, подталкиваемый порывами ветра, а душу день и ночь точил червь желания. Я останавливал на мгновение машину у края берега. Мертвенно-бледное море обступало вдали маяки, скрывало остров в тумане водяных брызг. Мириам исчезла в этом тумане, и мне хотелось выть как собака.

С первыми лучами я выехал к Гуа. Я был готов просить прощения, унижаться. Мириам причесывалась в гостиной. Она бросилась в мои объятия. Короткая разлука свела нас с ума. Нескончаемый поток вопросов. Я рассказал о четырех днях одиночества. Лечил коров, лошадей, что еще? Подстригся. Мы рассмеялись. Я прижал ее к груди. А что же она? Она гуляла и промокла — с голубого плаща, повешенного на оконную ручку, еще стекала вода… поругалась с Ронгой… закончила эскиз порта Сетте-Кама.

— И еще нарисовала… Сейчас увидишь. — Она вытащила из альбома один лист с эскизом. — Узнаешь?

Нет. Не узнавал. Хотя…

— Твое жилище, — сказала Мириам. — Это твой дом. Вот решетка. Там колодец. Здесь главный фасад и стены гаража. Знаешь, вот засело в голове, возможно, не совсем так…

Совсем не так. Ручкой я исправлял рисунок и собрался уже набросать схему имения, как взгляд упал на картину, изображающую карьер, все еще в немилости повернутую к стене, и я вновь сунул ручку в карман. Инстинктивно. Смешно, конечно, согласен, но у меня привычка подчиняться инстинкту, в моей профессии мне это часто помогало.

— Ты чем-то расстроен, — сказала Мириам.

— Вовсе нет.

— Когда тебя нет, я пытаюсь следовать за тобой, — продолжала Мириам. — Я закрываю глаза, сосредоточиваюсь, и у меня впечатление, что я рядом с тобой. Без этого… ты не можешь себе представить, как мне было одиноко…

Мы катились по наклонной плоскости скрытых упреков, непонимания. Скованность, ставшая, увы, привычной в наших отношениях, овладевала нами. Мириам разорвала свой рисунок, и мы заговорили о другом. У меня, безусловно, нет уверенности, что я совершенно точно воспроизвожу то, о чем мы говорили. Какие-то беседы забыты, иные воспоминания сохранились лишь в отдельных словах или интонациях. Но в целом я достоверен несомненно. А этот эпизод представляется особенно важным. Мириам уже не была столь непринужденной. По-моему, она скрывала какие-то мысли, стараясь казаться кроткой, доверчивой, послушной. Я попытался было обратиться к Ронге, что оказалось не просто, так как Мириам держалась по большей части рядом, да и Ронга, со своей стороны, меня избегала. Я догадывался, что она меня не любит. Ведь я нарушил спокойствие этого дома и, в конечном счете, отнял у нее и хозяйку и зверя. Я понимал ее ревность. В двух словах — наступил период молчания. Мы, которые раньше так много болтали о том о сем, теперь подолгу прогуливались в саду, не проронив ни слова. Мириам ни разу не обмолвилась больше о живописи, не строила шутки ради невероятные планы… «Знаешь, о чем я подумала? Потом, когда мы будем богаты…» Или же: «Если бы я была твоей женой, то, знаешь, купила бы…» Она искоса на меня поглядывала, и я старался, улыбаясь, поддержать этот шутливый диалог, все же несколько жестокий. Теперь же ничего подобного… Причинял ли я ей боль? Она не пыталась больше меня удержать, когда я целовал ее перед уходом. Только Ньете служила мне утешением, следуя за мной неторопливой походкой поджарого пса, ее некрупная голова с круглыми ушами и раскосыми глазами была повернута ко мне, в ожидании, что ее пригласят поиграть или приласкают. Мириам, казалось, отдалилась от меня. Я же отдалился от Элиан. По вечерам я мотался со своей хандрой из комнаты в комнату. Из окна кабинета созерцал уснувший остров, маяки, машущие лучами, словно крыльями, тамариск, сгибаемый ветром. Закуривал трубку: я пристрастился курить трубку. Куда податься? Где укрыться? Элиан уже давно ждала меня в постели… Когда она наконец засыпала, я быстро раздевался и укладывался спать. Выхода не было. Я наивно полагал, что так может продолжаться долго. Наконец Мириам взялась раскрыть мне глаза. Как сейчас, помню: мы сидели на балконе и пили кофе. Ньете, закрыв глаза, опустив голову, громко грызла сахар, исходя слюной.

— Хотелось бы все-таки узнать, — произнесла вдруг Мириам, — каковы твои намерения?

— Мои намерения?

— Я польщена ролью второй жены, но мы не в Африке, о чем ты напоминал мне не раз. Ну так как?

Я вспомнил разговор с Виалем. Она заметила, что я готовлюсь к обороне, и это только усилило ее гнев.

— Ты утверждаешь, что любишь… меня… меня одну. В таком случае что ты намерен делать? Фавориток нынче берут в жены.

— Ты хочешь, чтобы…

— А почему бы нет? Мне надоело быть особой, с которой видятся украдкой два часа в день, и не больше, потому что та, другая, может все узнать. Пусть и она в свою очередь помучается! Милый мой, ты хочешь взять все и не давать ничего взамен. Как ребенок, ей-богу. Очень жаль, но я больше так не согласна.

Ньете села, забеспокоившись, считая, что Мириам распекает ее. Я пытался какое-то время сдерживаться, но Мириам задела меня за живое. Я ощущал свою неправоту, заведомо терпя поражение, и поэтому был готов сделать ей больно, но нужен был повод.

— Ты думаешь, — сказал я ей, — я не продумал всего? Я, слава Богу, дальновидней тебя. Прежде всего, у меня не так много денег. И потом, где ты хочешь, чтобы я жил?..

— Франция, чихала я на нее! Мы можем поехать в Браззавиль. Уверяю, у тебя там будет работа, а если ее будет слишком много, я помогу. Я многому смогу тебя научить. Африка никогда не перестанет тебя удивлять.

— А деньги?

— А это что! — Мириам показала на картины, висевшие по стенам. — Они достаточно дорого стоят, — продолжала она. — Я, возможно, смогу заработать больше тебя.

— Нет, — сказал я. — Нет, и все.

Я ожидал, что она взорвется. Но, напротив, установилась жуткая тишина.

— Хорошо, — сказала Мириам. — Как хочешь. Но предупреждаю…

Я прервал ее задрожавшим голосом:

— Это я тебя предупреждаю. Я не разведусь. У тебя было влечение ко мне, и у меня — к тебе… Не следует в это впутывать кого бы то ни было. Это касается только нас, и не понимаю, почему я…

— Франсуа!

Она вскрикнула. У нее выступили слезы — так выступает кровь на ране.

— Извини меня, — прошептал я. — Я люблю тебя, Мириам, но пойми, я не свободен. Меня удерживает моя профессия, край, который мне дорог.

— Твоя жена.

— Да. И Элиан. Мне нужно время, пойми! И не вспоминай постоянно о ней. Оставь ее… Постепенно я сам разберусь. Я человек привычки. Не нужно со мной говорить таким тоном. Прошу тебя, Мириам.

Я протянул ей руку, она вложила в нее свою, но я чувствовал, что гнев ее не утих, а клокочет, загнанный внутрь. Наступит ли однажды мир? В тот день я задержался дольше обычного, изучая выражение лица Мириам. Но оно осталось неразгаданной маской. Потеряв надежду, я уехал, и меня едва не задержал прилив. Последние сто метров машина шла по брюхо в воде. Измученный, я присел на дюну. Я задыхался, как если бы проскакал Гуа галопом. Дорога исчезла, и ниточка, связывавшая меня с островом, оборвалась. Мне хотелось, чтобы море никогда больше не отступало, чтобы бурный поток, в котором чайки ловили рыбу, навсегда отрезал меня от Мириам. Я лег на спину и, уставившись в небо, пытался разобраться в наших отношениях с Мириам. Месяцы, любви и ссор, потом она мной пресытится… А моя жизнь с Элиан? Годы и годы молчания!.. Как если бы мне приходилось выбирать между бурным морем и стоячим болотом. Я поднялся на ноги. Впереди — прилив, отодвинувший горизонт, позади — равнина, где сливались голубое и зеленое, до самых колоколен, отсюда высотой в палец. Там мой дом. Силы, несравнимые с моей, тянули меня в разные стороны. Мириам права. Я потерявшийся ребенок, который всего боится.

Глава 4

На этот раз мне достало сил устоять перед искушением. А может, не хватило духу вновь выслушивать упреки. Возможно, мне надоели поездки на остров. Но так ли уж, в сущности, важна причина? Когда я мысленно возвращаюсь к этим событиям, то у меня такое ощущение, что три или четыре дня я пребывал в анабиозе.

На моем участке началась эпидемия ящура, и во время работы мне некогда было размышлять. Я приходил домой, перекусывал, иногда даже не присаживаясь, а затем засыпал мертвым сном. Время от времени передо мной вставал образ Мириам. Я тут же прогонял его, полный решимости не уступать. Как она будет реагировать? Посмеет ли написать? Нет, конечно. Коли она такая гордая, что ж, я — не меньше. Может, она найдет лазейку, чтобы спасти свою гордость и мое самолюбие, и через Мильсана, водителя автобуса, передаст, что Ньете болеет? Я был уверен, что кризис разрешится именно таким образом. Поэтому каждый день, прежде чем зайти в табачную лавку в Бовуаре, изучал расписание автобуса. Затем покупал пачку табаку и газету, что позволяло мне дождаться прибытия Мильсана. Он был точен как часы, поэтому я не терял и пяти минут. Медленно проходил вдоль автобуса, уткнувшись в газету, в ожидании оклика водителя — нет, не сегодня — и уходил с облегчением. Вот скоро минет неделя нашего обоюдного упрямства. По-прежнему ничего. У меня возникли подозрения. Мириам не из тех женщин, что покоряются безропотно. Она что-то задумала. Но что? Я знал, что первый, кто не выдержит, должен будет принять условия другого. Следовательно, о капитуляции не могло быть и речи. В субботу я, как обычно, отправился в Нант. Мое расписание не менялось. Утром — покупки. В полдень — завтрак в небольшом ресторане в центре, затем — кино, любое. Я определял по афише. Лучше вестерн. Однако в эту субботу мне не хотелось сидеть в помещении и смотреть кино. Если по правде, то мне ничего не хотелось. Я бродил по площади Коммерс, сожалея о том времени, когда был обыкновенным мужчиной, свободным от мучительных проблем. На витрине магазина увидел книгу и от нечего делать купил ее — «Загадочная Африка». Чтение меня мало прельщает, но это заглавие привлекло, так же как и обложка — кривой топорный набросок черного тотема — камень стесать и то можно аккуратней, — но зловещий в своей устрашающей динамике, если можно так сказать. Вот, значит, к чему привязана Мириам! Во мне возросла решимость сопротивляться. Я отмечаю все эти подробности потому, что, если взглянуть издалека, когда все уже произошло и обозначилась перспектива, группирующая и выстраивающая эти подробности, они обретают поразительный смысл, всплывая в памяти, как по воле таинственной силы, чтобы пролить свет на трагедию.

Я бросил книжку на сиденье машины, раскрыл же ее значительно позднее. Слишком поздно, увы! Внезапно город с его весельем опостылел. На башенных часах площади Руаяль было чуть больше четырех. Предчувствие? Как знать! Неожиданно я решил вернуться. Зачем предвосхищать события? Беспокойства я не испытывал. Напротив, я решил ехать не спеша, чтобы насладиться солнышком, началом лета. И это была приятная, мирная прогулка. Я сидел и, как это часто бывает, смотрел на себя со стороны, эдакий растроганный, утративший иллюзии зритель, и думал о Мириам, не испытывая внутреннего возмущения. Неплохое любовное похождение. Благодаря ей я познал страсть. Теперь я ощущал себя мудрым и напишу обо всем Мириам, объясню ей, как смогу. Но эти мысли, такие разумные, отдавали солоноватым привкусом слез.

Я возвращался в Бовуар, в реальный мир. Завтра мне ехать в Гро-Кайу, там больна кобыла. Гнусная работенка. Я заметил, что владелец табачной лавки делает мне знаки, но я был не в настроении останавливаться. А потом, не знаю, по какой ассоциации, я вспомнил, что забыл купить Элиан одну из тех мелочей, что всегда привозил из Нанта. Она меня, конечно, не упрекнет, нет, только вечером, замученный угрызениями совести, я рта не раскрою. Я еще сбавил скорость. Имей я мужество, повернул бы назад. Мне хотелось исчезнуть, но вот уже дом, придется продолжать жить, лгать и всех обманывать. Я хотел свернуть в гараж и тут узнал «пежо» доктора Малле. Доктор? У меня? Мне вспомнились знаки, которые подавал мне Курийо, хозяин табачной лавки, и я понял, что произошло что-то серьезное… В это время из дома вышел человек и крикнул, увидев меня:

— Вот он!

Я тут же остановил машину, и затем все смешалось. Помню только удивление и испуг, когда кто-то сказал:

— Она внизу, во врачебном кабинете.

На крыльце и в вестибюле стояли люди, я отстранил их рукой и увидел, что Малле склонился над Элиан. Он тяжело распрямился, вытер лоб.

— Она упала в колодец, — пробормотал он и, продолжая делать искусственное дыхание, добавил, не оборачиваясь: — Кажется, приходит в сознание. Но если бы еще чуть-чуть…

Какая-то женщина плакала, я узнал Матушку Капитан. Том тоже скулил; у входа были слышны разговоры. Оторопь прошла: я привык к необычным ситуациям, тихонько проводил Матушку Капитан и закрыл дверь. Затем сменил доктора. Внешне я был хладнокровен, но в ушах, как звон колокола в тумане, непрестанно звучало: «Колодец… колодец…» Элиан еще не пришла в себя: жалкая, мертвенно-бледная, с обвисшими волосами, выпачканная в земле и тине. Никогда еще я не был так уверен, что люблю ее, а мои руки не были такими нежными и ловкими. Малле устало закурил сигарету.

— Теперь опасность миновала, — сказал он. Но в какой-то момент я подумал, что все кончено. Еще каких-нибудь три минуты… Вытащить ее оказалось не просто, это Гарри, каменщик, спустился в колодец. Элиан обвязали веревкой. Я приехал, когда он ее поднимал… Минут сорок, несмотря на все мои усилия, она не подавала признаков жизни. Я уже пал духом…

— Но как такое могло произойти? — спросил я. Этот вопрос не давал мне покоя.

— Понятия не имею. Подняла тревогу ваша собака. Пес выл так, что прибежала соседка. Он крутился у края колодца и лаял. Тогда она наклонилась и увидела вашу жену, та еще билась в конвульсиях… Соседка расскажет вам лучше, чем я; впрочем, она так растерялась, что не воспользовалась телефоном, и никого к тому же поблизости не было. Тогда она побежала к дому Паюсо… Их сын на мотоцикле помчался за мной. А время шло, вы понимаете, к тому же я был занят с больным, которого так сразу не бросишь. Все оборачивалось против нас. К счастью, в табачной лавке Паюсо-младший нашел помощь.

Малле подошел к Элиан, и мы перевернули ее на живот.

— Дело идет на лад, — продолжил он. — Самое страшное позади.

Он напереживался и теперь говорил без умолку.

— Приготовьте грелки. Еще не хватало, чтобы она у нас подхватила бронхит.

Икота сотрясала тело Элиан.

— Поторопитесь! — крикнул мне Малле.

Я вышел, поблагодарил всех, кто находился здесь. Я хотел поскорее остаться один, чтобы расспросить Элиан. Раз уж я решил сказать все, то должен подчеркнуть эту деталь. Несмотря на потрясение, у меня засела одна мысль: узнать, что произошло. При чем тут колодец?.. Меня бы не так поразило, если бы ее сбил автомобиль. Но колодец! Все случившееся казалось таким необъяснимым и страшным. Я утверждаю, что Элиан была уже в тот момент вне опасности. Симпатия всех этих славных людей была мне бесконечно дорога, но их любопытство меня раздражало. Я подумал о том, как обрадуется Мириам, когда узнает, что та, другая, которую она так и называла «другая», чуть не умерла. И здесь, в этом вестибюле, где все говорили разом, я понял, что Мириам действительно имела на меня права и что, если бы Элиан умерла… Отвращение и стыд в головокружительном озарении открыли мне, кем же я был. Виновником! Я вернулся назад. Элиан, поддерживаемая доктором, открыла глаза. Она смотрела на меня. Я заплакал навзрыд. Я отдаю себе отчет, насколько неубедительно могут прозвучать мои слова, но других не нахожу. Спазмы сдавили грудь. Я перестал терзаться, вновь мог выдержать ее взгляд; жизнь возвращалась к ней, глаза ее смотрели с недоверием, как будто она еще не узнавала мир, в котором пробуждалась. Я не смел ее поцеловать, неотрывно следил за ее, казалось, что-то ищущими глазами.

— Это ваш муж, — сказал Малле.

Я встал рядом с ней на колени, ее голова повернулась ко мне.

— Франсуа! — прошептала она. — Как я испугалась… Не уходи.

— Быстро в постель. Не до сантиментов, — проворчал доктор. — Вам помочь?

Я приподнял ее. Она была ледяной. Мне подумалось вдруг, что я несу собственный грех. Я сказал «грех», не зная, что еще придумать. Не будучи человеком религиозным, я в этом происшествии увидел знак, нечто вроде предупреждения. Не познакомься я с Мириам, случилось бы что-либо подобное? Бредовые, в сущности, мысли. Мне было настолько не по себе от жалости, угрызений совести, что на лестнице я поклялся покончить с собой, если Элиан умрет. Впрочем, я знал, что она вне опасности, но это мне не мешало разглагольствовать о собственной смерти. Может, это лишь способ заставить себя страдать, подняться до уровня Элиан. Чем большим страдальцем она меня увидит, тем скорее поверит мне. Не принимал ли я чрезвычайных мер предосторожности как человек совестливый, но неискренний? А может, это только сейчас мне так кажется? Я укладывал Элиан в постель. Малле тем временем готовил шприц и ампулы. Я не способен передать, о чем говорили те, кто суетился внизу, забыл и то, что сказал позже им сам. Сознаю, что в моем рассказе не все ясно. Впоследствии я мог бы заполнить пробелы, придав событиям характер хроники происшествий, но предпочитаю рассказывать их, как самому себе, так как именно во мне они обрели свою истинную значимость. Любовь к Мириам до настоящего времени была страстной игрой. С сегодняшнего вечера я знал, что наша связь таинственным образом превратилась во что-то большее. Пока я бодрствовал у изголовья Элиан, эти мысли, чувства, мечты захватили меня целиком. Врач ушел. Дом опустел. Элиан спала. Я бесшумно ходил по комнате, время от времени посматривая на нее. Я жил с ней многие годы и никогда ее не видел. Она казалась пугающе спокойной, исполненной необычайного достоинства в своей отрешенности; руки вытянуты вдоль тела поверх одеяла ладонями вниз. Я заметил энергичную складку ее рта, морщинку озабоченности между бровями. Она не обладала ни красотой, ни элегантностью Мириам. Ее чистота и одновременно упорство вызывали мое бесконечное уважение. Она была моей женой. Я чуть не потерял свою жену. Мириам украшала мою жизнь, Элиан была самой этой жизнью. Я до утра перебирал эти скудные истины, их очевидность меня удручала. В конце концов я сел в кресло у кровати и уснул. Когда проснулся, Элиан, опершись на локоть, глядела на меня. Я вскочил.

— Элиан!

Она печально улыбнулась. На этот раз я долго сжимал ее в объятиях, не в силах говорить. Насколько мне было легко сказать Мириам, что я ее люблю, настолько невозможно было выразить словами свою нежность к Элиан. Мне не хотелось даже ее ласкать. Но, прижавшись к ней щекой, я ощутил облегчение. Я чувствовал, как растворяется горечь, душившая меня. Элиан была здесь, со мной. Казалось, мне стоит раскрыть рот, и все будет испорчено. Однако наступил момент, когда молчание вот-вот потеряло бы свою прелесть. Она нарушила его первой.

— Франсуа, ты видишь… для меня все кончилось благополучно.

Я отступил, чтобы лучше ее видеть. Она была еще бледной, голубые глаза выглядели тусклыми, поблекшими, взгляд их казался одновременно сосредоточенным и рассеянным, как если бы ее преследовало необъяснимое видение.

— Как ты себя чувствуешь?

— Теперь хорошо.

Она нежным жестом протянула ко мне руку и пригладила мои взлохмаченные волосы. И мгновенная мысль: Мириам не сделала бы такого жеста. Мне хотелось остановиться на этой мысли: какой бы лживой она ни была, в этот момент она стоила истины. Я взял ее за руки, чтобы изгнать образ Мириам.

— Сожми, — сказал я. — Крепче.

Я смотрел на наши сплетенные пальцы, на блеск обручальных колец и вновь заплакал, но уже умиротворенно, не сдерживая слез, так как они принадлежали Элиан, ими я был обязан ей.

— Франсуа… Франсуа, дорогой, — прошептала Элиан.

— Мы глупые существа, — сказал я.

Она притянула меня к себе.

— Ты сожалеешь об этом?

В кабинете зазвонил телефон. Я не двинулся с места!

— Ты не пойдешь? — спросила Элиан. — Это клиент.

— Тем лучше. Обойдутся сегодня без меня. Я остаюсь с тобой…

Я почувствовал, что сделал ей неожиданный подарок. Я ждал, что Элиан мне расскажет, как она упала. Вопреки моему нетерпению и тревоге, я не смел затронуть эту тему. Элиан выглядела еще совсем разбитой, обессиленной. Я спустился, чтобы приготовить еду для Тома и сварить кофе, подал Элиан завтрак и уселся рядом, грызя ломтики поджаренного хлеба. Трогательная семейная трапеза: всевозможные знаки внимания — и каждый доставляет радость. Лицо Элиан постепенно обретало прежние краски, температура уже спала, но вставать ей я запретил, да и доктор вот-вот нагрянет.

— Ты ему очень обязана, — сказал я.

— Да, конечно.

Я убрал поднос и сел на кровать. Терпение мое лопнуло.

— Однако, Элиан, теперь, когда ты отдохнула, скажи, что же все-таки произошло?.. Со вчерашнего дня я непрестанно размышляю об этом, но не в силах разобраться.

Она устало откинулась на подушки.

— Я не могу, — призналась она.

— Ты хотела набрать воды?

— Совсем нет. Я вышла в сад, для чего, не помню… Странно, но я забыла… может, нарвать цветов… трудно сказать… Вдруг почувствовала большую усталость… Никогда такого не ощущала. Не представляю, что это было. Голова кружилась… Я разглядела колодец. Я не хотела к нему подходить и все же подошла, вопреки своей воле. Уселась на край и свалилась.

— Подожди. Не торопись. Сначала усталость. Откуда она взялась?

— Понятия не имею.

— Может, съела что-нибудь не то?

— Нет.

— И у тебя даже не было времени вернуться в дом?

— Нет.

— Элиан… ты чего-то не договариваешь.

— Нет же, уверяю тебя.

— Ты могла бы кого-нибудь позвать.

— Я была не способна ни пошевельнуться, ни говорить.

Я смолк, пытаясь поставить хоть сколько-нибудь удовлетворительный диагноз, опираясь на свои скудные познания. Элиан — здоровая женщина, полная противоположность некоторым нервным особам. Я не находил объяснения.

— В общем, — подвел я итог, — тебя как парализовало?

— Да.

— Но хоть что-то болело?

— Абсолютно… Не тревожься, милый Франсуа… Все позади, и я больше не хочу к этому возвращаться.

— Но мне приходится возвращаться. Недомогание может повториться.

Она локтем прикрыла лицо и быстро прошептала:

— Тогда уж лучше умереть.

— Я тебя просто не узнаю, Элиан. Головокружение. Согласен. Ты сидишь на краю колодца… Но он довольно широкий. Ты скатилась? Как ты сама себе объясняешь?

— Я почувствовала, что вот-вот свалюсь… Не могла двинуться, у меня даже нс возникло желания защищаться.

— Защищаться? Но на тебя никто не нападал.

— Это так, но объяснить иначе я не в состоянии. Было страшно и в то же время приятно. Мне казалось, что я как бы полая, пустая внутри… я полетела кувырком, ударилась головой обо что-то твердое, у меня шишка, вот тут…

Я нащупал под волосами шишку. Элиан охнула от боли.

— Показалось, что я падаю очень долго, — продолжила она. — О воду ударилась плашмя… Шум раздался страшный… Я не пошла ко дну, но от холода перехватило дыхание.

— Замолчи, — прошептал я.

Меня, всегда готового переносить страдания вместе с животными и людьми, эти подробности мучили. Элиан не замечала этого. По всей видимости, ей хотелось выговориться.

— Я старалась ухватиться, камни выскальзывали… Я не сразу потеряла сознание. Там неглубоко, и я смогла встать… наверное… точно не помню… Самое жуткое — холод, он проникал повсюду.

Я приложил ладонь к ее губам. Она ее поцеловала.

— Для меня жизнь кончена, — сказал я. — Я не смею больше отлучиться.

Колодец словно разверзся у меня под ногами. Скользкие камни. Ледяная вода. Эти подробности — как нож в сердце. Я встал, охваченный непонятным гневом из-за навалившегося страха.

— Я его зарою, и немедленно! — вскрикнул я. — А врач тебя тщательно обследует. Понадобится — съездим на консультацию в Нант. Мне нужно выяснить все до конца. Такое недомогание ненормально.

— Пожалуйста, Франсуа!

Я вышел в сад. Вокруг колодца натоптано. Я присел, в свою очередь, на край колодца — камни оцарапаны. Нетрудно представить, какая тут произошла битва, в то время как я… Наклонившись, я увидел очень далеко синий квадрат неба и черный шарик собственной головы. Да, если по какой-либо причине вдруг покинут силы или чуть переместится центр тяжести, кувырнешься непременно. Я было поэкспериментировал и тотчас с бьющимся сердцем вцепился в край. Фатальная случайность, что Элиан здесь проходила как раз тогда, когда почувствовала себя плохо, учитывая, что она не часто подходила к колодцу. Летом я сад поливал сам, а когда приходилось много ездить, помогал садовник из Бовуара — приходил два раза в неделю… Открылась калитка. Доктор Малле. Я обратился к нему со своими опасениями. Малле — малый лет сорока, крепкого сложения. Нельзя сказать, чтобы он отличался острым умом, но у него большой опыт, и он очень осторожен. Я редко бывал у него за недостатком времени и из-за того, что между нами мало общего. Но к мнению его я прислушивался.

— Драматизируете, — заметил он. — Кто угодно и где угодно может почувствовать слабость. Здоровье у вашей жены отменное, но это ничего не значит. Однажды у меня прихватило сердце, я потерял сознание, находясь за рулем, и в результате здорово поранил лицо. Так вот, я поехал к шефу в Нант. Он тщательно меня обследовал, но объяснить, почему у меня забарахлило сердце на две-три секунды, у него оказалась кишка тонка. И я, так же как ваша жена, почувствовал себя не в силах что-либо предпринять. Я умирал, буквально умирал. Согласен, от этого просто так не отмахнешься. Кстати, она не беременна?

И, уже поднимаясь по лестнице, сам себе возразил:

— Нет, думаю, что нет. После такой холодной ванны у нее появились бы другие симптомы… Что ж, посмотрим, но повода для отчаяния нет, поверьте!

Он пробыл целый час, расспрашивая Элиан, проявляя замечательную заботу и терпение, добросовестно слушал, пальпировал, осматривал, затем набросил простыню.

— Прекрасно, — сказал он ей. — К счастью, мои больные на вас не похожи, иначе мне пришлось бы прикрыть лавочку.

Он пожал мне руку, я проводил его до калитки.

— Уверяю вас, у нее все в порядке, — утверждал он. — Может, она не такая здоровячка, как кажется с виду, но все пройдет без последствий. Она хорошо себя чувствует здесь?

— А почему бы ей себя чувствовать плохо?

— Мало ли! Выводите ее погулять, это поможет ей восстановить силы.

Я передал наш разговор Элиан.

— Может, стоит отдохнуть несколько дней? Хочешь поехать на Юг?

Она отказалась. У меня работа, и она никогда не согласилась бы стать для меня обузой. Я не настаивал. Жизнь входила в свое русло. Только Матушка Капитан стала каждый день заходить утром на пару часов помочь по хозяйству. В этот вечер в Бовуаре меня остановил Мильсан, чтобы передать, что меня просят приехать в Нуармутье.

— По поручению мадам Элле, — объяснил он.

— Знаю.

— У нее вроде бы львица…

— Гепард.

— Зверь опять заболел. Негритянка подошла ко мне и просила вам передать.

— У меня нет времени.

— Хорошо. Я только выполняю поручение.

Я пожал плечами, показывая, что действительно мадам Элле и ее гепард для меня не имеют никакого значения. И откровенно признаюсь, в эту минуту так оно и было. Так оно было и назавтра, когда я сосредоточенно работал весь день, не отвлекаясь ни на минуту. После случившегося что-то как умерло во мне. Еще через день, лаская Тома, я задумался о Ньете, правда, мимолетно и с профессиональной точки зрения. Нарушили диету. Может, дали лекарства, используемые «там». Если Ньете в действительности больна, то и у нее есть право на лечение. Я отправился в свое утреннее турне, слегка печальный, очень спокойный и в совершенстве владея собой. Мне следовало остерегаться уже дающей о себе знать меланхолии. Пробуждался другой Рошель, но я пока не догадывался об этом. В полдень я обедал с Элиан. Она приободрилась настолько, что я почувствовал себя неловко. Мы вновь заговорили о колодце, ему по-прежнему принадлежало первое место в наших беседах. И тогда я задал вопрос, до сих пор не возникавший и пришедший на ум как бы по чьей-то подсказке:

— Ты была одна?

— Да, разумеется.

— Я хотел сказать…

Но я и сам толком не знал, что же я хотел сказать. Она была одна. Она мне уже объяснила все обстоятельства несчастного случая, затем мы заговорили о Матушке Капитан. Недели через две Элиан хотела отказаться от ее услуг. Я забыл о мелькнувшем у меня странном подозрении. Вновь я вспомнил о нем совершенно случайно. Пересчитывая вечером деньги, я обнаружил в бумажнике визитную карточку Виаля, застрявшую между банкнотами. Тут же я подумал о муже Мириам и почувствовал, что подсознательно опасался думать о нем. Я раскурил трубку. Ладно. Муж Мириам разбился насмерть. А Элиан тут при чем? Ни при чем. Мириам — вдова. И я чуть было не стал вдовцом. Взял бы я Мириам в жены?.. Может быть… Конечно… Безусловно! На этом моя мысль оборвалась. В чем-то я не смел себе сознаться, и сейчас, наедине с собой, я хотел наконец выдавить нарыв. Муж Мириам погиб, и никто не знает как. Он отправился дорогой, по которой никогда не ходил… Поскользнулся ли он?.. Стал ли жертвой недомогания?.. Толкнули ли его? Виаль меня заверил, что его никто не толкал. Оставался несчастный случай. Падение там. Падение здесь. Случайное совпадение. Может быть, я начинаю выдумывать? Я взглянул на остров, прячущийся в глубине ночи. Я привык рассуждать, делать выводы, черт возьми! Привык иметь дело с объективной реальностью. В силу своей профессии я научился наблюдать, размышлять, у меня выработался свой подход к пониманию внешних проявлений. Со мной произошел классический случай: я долго запрещал себе думать о Мириам и, чтобы обойти запрет, придумывал себе новые волнения, искал повод начать расследование. А зачем? Проблемы-то и нет никакой. Есть только человек, вновь охваченный страстью. Неужели все обстоит именно так? Положа руку на сердце я был вынужден признать, что именно так. Мне хотелось вновь увидеть Мириам — я же сочинял ложные отговорки. И все же почему я не позволял себе видеться с Мириам? Увидеться — еще не значит вынужденно пойти на уступки!

Как видите, я от вас ничего не скрываю. Мне хотелось бы во всех подробностях поведать состояние моей души, чтобы вы уяснили, как долго я себя изучал, критиковал, прежде чем прийти к какому-либо выводу. Истина, которая наконец открылась мне, заключалась в том, что она как бы существовала отдельно от меня. Кажется, в этом любовном приключении мне удалось устранить все, что было привнесено с моей стороны, преодолеть свою точку зрения. Ни секунды я не обманывал себя, принявшись искать доводы, чтобы вновь увидеть Мириам. Я знал, что виноват, и чувствовал себя бесконечно несчастным. Так или иначе, я продержался еще более недели. Эти восемь дней я окружал Элиан заботой, вниманием, нежностью. Несмотря на все старания казаться выздоровевшей, она все еще была очень слаба, покашливала, у нее пропал аппетит. Моя же решимость походила на песчаные замки, что строят у моря дети. Набегающие волны подмывают башни, и те кренятся, осыпаются… Меня все сильнее тянуло к морю, хотелось вновь вдохнуть запах водорослей. Запрокинув голову, я вдыхал соленый ветер, как затерявшиеся среди дюн лошади, когда, вытянув шеи, они принюхиваются к окружающему пространству. Инстинкт предостерегал меня: если я решусь пересечь Гуа — опасность возрастет. И все же как-то вечером, констатировав, что Элиан выглядит хорошо, я решил ехать. Я становился клятвопреступником, внушающим глубокое омерзение. Но сопротивляться я был больше не в силах. Ветер дул с берега. Вода в бухте напоминала озерную гладь. Майские жуки бились в стекла. Я завел будильник, поцеловал Элиан, надо признаться, переполненный счастьем.

Глава 5

В десять часов, едва начался отлив, я пересек Гуа. Впереди ехало несколько машин, и я вспомнил, что начиналась пасхальная неделя. Движение на дороге мне на руку. Дней десять можно ездить туда и обратно, не привлекая внимания. Меня переполняла радость вновь оказаться на острове, на узкой дороге меж низких домиков в живых изгородях тамариска, а вдали во всю ширь — океан. Деревеньки, которые я проезжал — Лабиярдьер, Лагурдери, Лематуа, — казалось, принадлежали другому миру. И я возвращался в этот выдуманный мир. Мириам же явилась неким языческим божеством из моих снов, и я зачарованным паломником устремлялся к ней. Пожелай она жить, как все, меня возмутило бы это. У меня защемило сердце от этих мыслей, любовь утратила вдруг свои сияющие краски, но утихло чувство вины перед Элиан. Я ничего у нее не похищал, я лишь удалялся на час в другой мир, подобный, может быть, миру музыки или поэзии. Такой умиротворенный, защищенный от одной и недоступный для другой, наедине со своим потайным счастьем, я спешил в Нуармутье.

Меня встретила Ньете. Она приблизилась несколькими бесшумными прыжками и чуть не сбила меня с ног, столь велика была ее радость. Она похудела. Лопатки торчали так, что становилось за нее тревожно; две черные полоски, тянущиеся от глаз к уголкам рта, походили на две морщины, следы печали.

— Ньете!

Я узнал голос Мириам и больше не смел сделать ни шагу, готовый к извинениям. Я слышал, как она ступала по гравию. Рассказать об Элиан? Проявить такую слабость? Она появилась из-за дома и замерла. Я неловко сделал в ее сторону несколько шагов. Гордячка Мириам разволновалась так, что прислонилась в стене. Мои колени дрожали. Чувство, которое я испытал, было хуже, чем голод и жажда. Прижав ее к груди, я ощутил, что ноги подкашиваются. Нас припаяло друг к другу некое паническое чувство. Оба закрыли глаза. Каждый ухватил добычу. Я попытался высвободиться первым.

— Нас могут увидеть!

— А мне все равно, — заявила она.

Чуть позже, спросила:

— Зачем ты так поступил?

— Был занят. В это время года разгар работы.

— Да нет. Здесь что-то еще… Сердишься?

— Да немного — конечно.

Она взяла меня за руку, почти бегом увлекла за собой в дом, ногой захлопнула дверь, сбросила на стул халат, и передо мной предстала дикарка, столь откровенная в своих желаниях, что все расчеты и раскаяния пошли прахом. Я сорвал с себя одежду. Огонь, исходящий от нее, пожирал меня. Я чуть не выпрыгнул из кожи. Мы искали чего-то большего, чем наслаждение. Это был порыв, избавлявший нас от мольбы о сострадании. Владевшие нами демоны наконец оставили нас, и мы рухнули без сил, без сознания — одержимые после изгнания бесов. Глупцы, мы думали, что любовь может избавить нас от проблем.

— Франсуа, — прошептала она, — не оставляй меня одну надолго… Знаешь, я способна тебя возненавидеть.

— Уверяю, что…

— Нет, я знаю твои доводы. Но ты здесь… и я не хочу, чтобы мы пререкались… по крайней мере, теперь.

Она вдруг засмеялась так по-детски; что мои страхи прошли. Мы вновь превратились во влюбленных, открывающих радость ласк после сладострастной схватки.

— Я ждала тебя каждый день, — произнесла она. — При отливе не смела ступить за порог, жила взаперти, как монахиня. Даже ночью надеялась, что придешь.

— Ты работала?

Она повернулась ко мне. Ее глаза были совсем рядом и от этого казались громадными.

— Работала? Думаешь, можно работать, если прислушиваешься к малейшему шороху, когда слышишь, как часы отбивают каждый час? Если бы ты меня любил, малыш, ты не задавал бы таких вопросов.

— Но… я люблю тебя.

— Нет, раз можешь жить так, как если бы меня не существовало.

Это была правда. Я не любил ее такой любовью, когда любишь всей плотью, всем трепетом сердца. И спрашивал себя, глядя в эти серые глаза, — отливающие перламутром поднятой со дна морской раковины: сколь многолика может быть любовь?

— Я приезжаю, уезжаю, — сказал я, — думаю о тебе… про себя.

Она толкнула меня в лоб своим лбом.

— Дурачок, про себя, значит, ты только вспоминаешь обо мне. Но вспоминают об отсутствующих! Ты же у меня вот здесь, всегда. Дверь скрипнула — это ты. Пол затрещал — это ты. И когда вдруг тебя нет, я замыкаюсь, чтобы сосредоточиться, и ты вновь тут как тут. Неужели не случается, что ты вдруг хочешь меня?

— О да! Часто.

— Так вот. В эту минуту я тебя притягиваю к себе. И видишь, я знала, что сегодня утром ты приедешь. Весь вечер я старалась изо всех сил.

— Веришь в телепатию?

— Да. Потому что верю в любовь.

Наше дыхание смешалось. Мне стоило вытянуть губы, и я мог прикоснуться к ее губам. Мы шушукались, как заговорщики, к заговору она меня и подталкивала, хотя безуспешно.

— Ты не покинешь меня больше?

— Будет тебе, — сказал я не без злости. — Как же я тебя покину, если ты способна вернуть меня своей властью? Я и в самом деле твой пленник.

— Не издевайся. Мне не нравится твое настроение. То же самое говорил и Виаль. Когда ты придешь опять?

Очарование рассеялось, нужно было спорить, доказывать ей, что меня ждут больные коровы в Жирардо, что мне срочно следовало ехать на ферму Гран-Кло. Она не признавала строгих графиков и расписаний. Возможно, опасалась, что за моими обязанностями скрывалось желание защитить свободу? Может, догадывалась, что на том берегу живет совсем другой человек, подозрительный, неуравновешенный, в любую минуту готовый от нее ускользнуть?

— Как можно скорее, — сказал я.

— Тебе хочется приехать?

Я чмокнул ее, чтобы скрыть раздражение. Она мне казалась неумной, когда тревога заставляла ее быть настойчивой, терять скромность. Я оделся.

— Ты лечишь Ньете по моему рецепту?

— Ты мне не ответил, — сказала она.

— Я взял на себя ответственность за это животное.

— Нет, ты отвечаешь прежде всего за меня. Ньете болеет, потому что ты заставляешь страдать меня.

Я не сумел подавить улыбку. И только много позже понял, насколько серьезно говорила Мириам. Она встала, завернулась в халат и открыла дверь гепарду.

— Ронга тоже болеет. Мы втроем болеем из-за тебя… Пойдем выпьем кофе.

— Но уже почти полдень, — заметил я. — Ясно, почему вы болеете. Едите неизвестно когда и неизвестно что.

— Мне хочется кофе.

Она скатилась по лестнице, насвистывая по-мужски, гепард вился около нее. Я тоже спустился и вошел в гостиную. Тут же машинально поискал глазами картину, которая стояла повернутой к стене. Но она исчезла. «Уничтожила», — подумал я. Странно. Почему уничтожила? Я прислушался. На кухне Мириам звенела чашками. Я быстро стал рыться среди картин, лежавших грудами тут и там. Я помнил ее формат; будь она в комнате, я сразу заметил бы ее. В полной тишине я ожесточенно рылся в картинах, как если бы этот эскиз стал для меня чем-то важным. Странные к смутные подозрения, охватившие меня некоторое время назад, оживали вновь, а мне нужна была уверенность.

— Тебе крепкий? — крикнула Мириам.

Я вежливо ответил:

— Как всегда.

Из-за этих глупых поисков мне стало стыдно, но я ничего не мог поделать со своими руками. Я, как вор, метался с места на место. На столах ничего. Неловким движением я свалил груду рисунков, они рассыпались, полетели карандаши, блокноты с эскизами.

— Что ты там вытворяешь? — спросила Мириам.

— Пытаюсь откопать свободный стул.

Я собрал рисунки, подобрал блокноты. Из последнего выпали две фотографии. Я поднял их и так и замер, полусогнутый, онемев. На первой была изображена Элиан. Моя жена в сером шерстяном платье склонилась над кустом роз с секатором в руке. Ее сфотографировали в профиль, вероятно, на расстоянии нескольких метров от ограды. На второй… угол дома и колодец.

— Извини, дорогой, — бросила Мириам, — что заставила тебя ждать; не знаю, куда ушла Ронга.

Я запихнул фотографии в блокнот и попытался набить трубку. Пальцы так дрожали, что пришлось от этого отказаться. Я замер у мольберта, но забыл, что было изображено на только что задуманной картине. Я слышал, как звенят чашки на подносе и чуть слышно шлепают тапочки Мириам.

— Нравится? — бросила Мириам.

— Да, очень.

— Хорошо передано движение.

Я стоял к ней спиной, и мне пришлось сделать невероятное усилие, чтобы подойти к подносу. Грациозным жестом Мириам наливала кофе. Она покрасила волосы в серебристый цвет и походила на маркизу. Гепард прилег у ее ног. За занавесками летала муха. Да это просто сон. Конечно, я сплю! Я проснусь у себя дома, в реальной жизни, и все пойдет своим чередом.

— Два куска?

Сахар упал в чашку.

— В отношении Ньете, уверяю тебя, что ничем не пренебрегаю. Бывают моменты, когда она меня беспокоит. Выйти с ней нельзя — она может загрызть какую-нибудь собаку или кошку. Представляешь, какие будут неприятности!

Я слушал ее голос, видел ее лицо. Это была Мириам, женщина, которую я знал, которую любил.

— Ей, возможно, нужен самец, — сказала она.

Ее цинизм поверг меня в ужас. Я поставил чашку.

— Уже поздно. Я только… и успею…

Я бы убежал, если бы посмел. Но я знал, что вернусь, буду задавать вопросы, докопаюсь до истины. Она обняла меня за талию, прижалась головой к моей груди.

— Франсуа… я не могу без тебя, Франсуа. Может быть, потому, что не могу тебя удержать. Теперь буду ждать… ждать. Быть вдовой — мое призвание!

Я поцеловал ее волосы и сделал вид, что убегаю, расстроенный, но был счастлив забраться в малолитражку. Я хотел поскорее остаться один, чтобы подумать. На лобовом стекле у меня, как на экране, появились фотографии. Роза… протянутая рука… секатор… колодец… Элиан… колодец… К счастью, дорога была пустынна, я вел машинально, ничего вокруг не замечая. Перед глазами стояли только две фотографии, такие четкие, что я различал тень Элиан, черную тень на аллее. Фотографию, очевидно, сделали сразу после полудня. Кто? Разумеется, не Мириам. Она слишком тяжела на подъем и, главное, не рискнула бы из-за встречи со мной. Знает, что я сразу бы порвал с ней. Остается Ронга?.. Именно так. Мириам так хотелось все узнать! Дом мой она уже рисовала… Я вспомнил эскиз, который исправлял… Она направила Ронгу, та сфотографировала Элиан через забор. А колодец?.. Зачем понадобился колодец?.. Почему исчезло полотно с карьером?

Я подъезжал к Гуа. Вода уже начала заливать дорогу. Я слишком задержался. Этого мне только не хватало! Я чувствовал себя совершенно обессиленным, как если бы потерял много крови. Я прошелся пешком до склона. Поток воды уже устремился от одной мачты к другой, волны вытягивались светлыми полосами, здесь море пенилось. Противоположный берег казался недоступным. Я быстро подсчитал — раньше девяти, даже половины десятого, не переберусь. Я решил было позвонить. Раньше я целыми днями пропадал на работе. Но это было до Мириам, до несчастного случая… В те времена мне бы в голову не пришло никого предупреждать. Между мной и Элиан не было тогда той нежности, тех близких отношений, которые установились в последние дни. Сейчас я боялся телефона. Элиан почувствует, что я многого не договариваю, и начнет волноваться. Один на песчаном берегу, я вглядывался в противоположный берег, простиравшийся до Бурнефа и терявшийся в дрожащем воздухе. Я стоял, бессильный что-либо предпринять, а в это время Элиан подверглась… Чему? Я не знал, но смутно ощущал грозящую ей опасность. Я окунул в воду руку и тупо уставился на нее, глядя, как она подсыхает — впечатление такое, будто прохладная перчатка стягивает кожу. Я медленно поднялся к машине. Броситься бы в низко растущий чертополох среди дюн! Пьянящая пустота в душе. Вернуться в Шезский лес — не может быть речи, никакого желания вновь увидеться с Мириам. Слишком многое следовало прояснить. Пересечь на лодке? Но течение вынесет на середину залива. Найти моряка в Барбатре? И ему объяснить, что… И мысли какие-то нездоровые. Я вновь сел за руль. Проще всего вернуться, остановить машину на той стороне острова, которая обращена к океану, найти ложбинку среди песков и заснуть до вечера.

Я проехал Барбатр и остановился, немного не доезжая до пляжа Лагериньер. С этой стороны океан вздымался высокими волнами и штурмовал дюны; волны, насколько хватало глаз, обрушивались вниз, поднимая водяную пыль, искрящуюся в солнечных лучах. Я порылся в «бардачке», среди коробок с лекарствами. Там же валялась книга «Загадочная Африка». Поколебавшись, сунул ее под мышку и отправился на пляж. Я долго шел у самой воды, ногами ощущая гребни волн, с шумом накатывавшихся на берег. Их рокот отдавался у меня в ушах. Ветер толкал меня в плечо. Я шел вперед, окруженный тучей насекомых, похожих на мелкие серые семена. Впереди — никого, сзади — никого, и, однако, мне было страшно. Страх не физический. Это было нечто таинственное, что невозможно выразить, как будто солнце — нарисованное, а купол неба — только декорация. Я рухнул наконец на песок, обхватив голову руками… Колодец… Карьер… Какая связь? Никакой. Здесь я не уступлю: задето мое здравомыслие. Никаким басням я не верю. Но я обязан смотреть фактам в лицо. Элле покончил с собой при загадочных обстоятельствах. Незадолго до этого Мириам нарисовала карьер. Не мной установлена эта зависимость. По словам Виаля, главному свидетелю, Мириам, пришлось уехать, поскольку ее считали ответственной за смерть мужа. Такова первая группа фактов. Существовала вторая. Элиан упала в колодец, тот самый, к которому не приближалась никогда, которого даже опасалась, как будто ее удерживало необъяснимое предчувствие. И теперь у меня доказательство — у Мириам есть фотография колодца… Так. Какой же вывод?.. Нет. Я не мог, не смел, не хотел… Однако знал, что Мириам желала смерти мужа, она сама призналась. Вполне возможно, что она желала и смерти Элиан. Элле погиб, и Элиан чуть не последовала за ним… Случайность? Меня учили не верить в случай, учили наблюдать, искать во всем связь между причинами и следствиями. Даже Виаль, скептик Виаль, проявлял нерешительность. Мне вспомнились его слова, и в частности фраза: «Для этого надо пожить в Африке». Меня бросило в жар, голова гудела. Мне казалось, что я — подсудимый в тщетных поисках выхода. Я заснул, хоть и не переставал ощущать свое тело, песчинки, легкими прикосновениями пальцев пробегавшие по лицу, слышал громовые раскаты прибоя. Я долго бродил в этом сне, защищавшем меня, но не приносившем покоя. Очнулся от необычного шума. Я услышал шелест бумаги и вспомнил о книге. Кто-то ее листал… Я приоткрыл глаза. Никого. Это ветер играл страницами. Было пять часов. Море отступало. Я лениво встал на ноги. Надоело все время думать. Я поднял книгу и поискал среди дюн подходящее укрытие. Моя трубка, спички. Сначала я прочел оглавление… целители… жрецы и фетиши… ритуалы… оракулы… колдуны… Для меня все это был набор слов, но от них исходило какое-то могучее притяжение… Они как бы заключали в себе ответ на мои вопросы. Примостившись на теплом песке, я погрузился в чтение. И время потекло, как сон. Свет поблек, тени легли на песок, солнце стало пурпурным. Я все читал, ногтем отмечая наиболее характерные места. Так вот она какая, Африка! Сонмище легенд, поверий, предрассудков, странных явлений. Не было главы, которая не вызывала бы во мне недоверчивого изумления, гневного порыва, страстного протеста. Автор напрасно приводил одно доказательство за другим, ссылался на примечания, взятые из авторитетных источников. Я отрицал, упирался изо всех сил. Сглаз, одержимость, воздействие на расстоянии — все это не могло иметь никакого отношения к Мириам… Воздействие на расстоянии! Совершенно очевидно, что это объясняло все. Но чтобы я, опытный практикующий врач, всерьез воспринял столь смехотворное объяснение? Я резко захлопнул книгу, разозлившись на самого себя. Было около восьми. Я отряхнулся, потянулся, еще раз бросил взгляд на синевшее в сумерках море. Я — доктор Рошель. Возвращаюсь домой. Там меня ждет жена. И только это неопровержимо.

Я сунул книгу в «бардачок» и тронулся. Гуа еще залит водой, но уже подъехали три машины. Я встал в очередь и погрузился в размышления. Автор книги окончил университет, обладатель многих титулов, а не любитель глупых шуток. Он тоже стремился докопаться до правды. Он отправился туда, полный предубеждений. Но они исчезли одно за другим. Впрочем, он пишет: «Я пытаюсь объяснить. Я констатирую!» — в какой-то степени вторя Виалю. Но не находил ли он в констатации удовольствия? Очутись я в Африке вместе с Мириам, разве из любви к ней я не согласился бы с чем угодно? Можно быть серьезно образованным человеком и позволить увлечь себя собственной фантазии. Нет, эта книга не доказательство. Пока мне не попадется глубокое исследование, научно обоснованное, я не сдамся. Нет сомнения, существуют кровавые жертвоприношения, ритуальные убийства. О них я наслышан. Газеты пестрят такими не поддающимися пониманию происшествиями. Я собственными глазами видел короткометражные фильмы об Африке, потрясшие меня. И мне приходилось каждый день здесь, среди болот, преодолевать суеверия фермеров. Они тоже верили в предсказания, в судьбу. По роду занятий я близко соприкасался с ними и был уверен, что они заблуждаются. Колонна двинулась. С этой стороны острова море было спокойным, молочного цвета. Создавалось впечатление, что едешь по водной глади. Тревога моя утихла после того, как я начал раздумывать на эту тему. Я отверг доводы, приведенные в книге, и Мириам, казалось, потеряла отчасти свою утонченную обольстительность. И опять, едва очутившись на материке, я почувствовал себя уверенным в себе, сильным, твердым. Я обогнал все три машины.

Остановился перед гаражом. На кухне горел свет. Толкнув тяжелую гаражную дверь, на полном газу въехал внутрь, стремясь продемонстрировать, как я торопился вернуться. Элиан отворила небольшую дверь в глубине, спокойная, как обычно.

— Меня доконали. Двенадцать часов вкалывал без передышки!

Я хлопнул дверцей с усталым видом. Не следует меня судить слишком строго. Я и вправду измотался. Мне не пришлось играть — я не лгал. Я искренне жаловался. Элиан поцеловала меня, но Том попятился, шерсть дыбом.

— От меня несет быком, — объяснил я, смеясь. — Как ты?

— Нормально.

— Пойдем быстро за стол. Я смою грязь и приду.

Я напрасно боялся первой минуты нашей встречи. Для Элиан этот день не отличался от других. За ужином она мне рассказала о том, что делала, о тысяче мелочей, занимавших ее до вечера.

— Не очень утомилась?

— Нет.

Пока она убирала со стола, я раскурил трубку. Про Нуармутье я забыл, обдумывая завтрашние визиты. Тем не менее, прежде чем пойти в комнату к Элиан, я отправился за книгой — в ней давалась обширная библиография — и составил для знакомого книготорговца в Нанте большой заказ: Фрезер, Казалис, Бюрнье, Арбуссе, Сежи, Кристиан Гарнье, Дитлеран, Лейдеван, Сустель, отец Трий. Думаю, что я заказал — надеюсь, вы того же мнения — все, что представляет хоть какую-то ценность. Испытывая чувство исполненного долга, я улегся спать, почти довольный собой.

— Ты не скучала? — спросила я у Элиан. — Сожалею что так долго пропадал, но с эпидемией хлопот прибавилось. И это еще не конец.

— Ты вернешься завтра к обеду?

У Элиан был тон хорошей хозяйки, у которой в голове уже завтрашнее меню. Минутное колебание. Раз уж решил вернуться и провести что-то вроде расследования, то мои поездки морально оправданы, и утаивать их не было особой необходимости.

— Не думаю. Ехать придется довольно далеко, но постараюсь поздно не задерживаться. Спокойной ночи, дорогая.

На следующий день я встал рано и, пока поспел кофе, прошелся по саду. Мне нравилось по утрам ощутить бег времени, вдохнуть аромат просыпающегося сада, угадать намерения ветра, почуять его настроение. Матушка Капитан уже на ногах, готовилась вывести в поле козу. Мы поболтали. После несчастного случая старушка принялась нас опекать. Такое внимание поначалу действовало мне на нервы. Но оно могло оказаться полезным. Я начал ее расспрашивать с деланно безразличным видом. Но прежде объяснил, что на пасхальные каникулы ко мне приедут клиенты из города. Вскоре придется лечить кошек и собак. Не видела ли она, чтобы кто-то крутился рядом с домом из приезжих?.. Нет, она никого не видела. Однако она почти не выходит из дому. В ее возрасте и так далее — короче, она целые дни проводила на кухне, откуда ей видна дорога и мой дом. Я попросил ее предупредить, если кто будет, судя по всему, искать меня. Жена быстро утомляется, и ей нужен длительный покой. Поэтому мне не хочется донимать ее своими заботами. Польщенная Матушка Капитан заверила меня, что я могу на нее положиться. Я работал до одиннадцати, затем направился в Гуа. Машин прибавилось, большинство шло из Парижа. Я чувствовал себя уверенно. Совесть моя была чиста, но меня смущало, какие вопросы задать Мириам. Ведь у нее тут же возникнут подозрения. И если у меня будет обвиняющий тон, последует ссора, разрыв, который ни к чему не приведет, а она сможет продолжать действовать… издалека! Я тут же рассердился на себя из-за этой глупой мысли. А не лучше ли рассказать ей правду и вскрыть нарыв одним махом? Но я не способен двумя словами выразить то, что меня мучает: не от трусости, а из боязни не найти нужных слов, что-нибудь преувеличить, исказить. Начинаешь подытоживать и невольно предаешь прошлое, потому что перестаешь прислушиваться к голосу собственного сердца. Уже перешагнув порог виллы, я еще не принял никакого решения. Я застал Мириам за мольбертом.

— Подожди, — сказала она, — целую, но дай закончить.

Я очень обидчив и тут же пожалел, что приехал. Заложив руки за спину, я прохаживался по гостиной, как посетитель по художественной галерее.

— Кстати, — произнес я, — что-то не видно той картины… ну… той, с карьером.

— Я ее продала, — ответила она рассеянно.

Я замер как вкопанный.

— Правда?

Она положила палитру на свой табурет и подошла ко мне, вытирая пальцы о полу халата.

— Что здесь странного?.. Да, я ее продала одной галерее в Париже и вместе с ней еще груду полотен. Нужно же на что-то жить. Ты-то сам об этом хоть иногда задумываешься, Франсуа?

До чего все просто. А я-то напридумывал…

Она обняла меня за шею.

— Мог бы поздороваться. Просто медведь какой-то! Тебе никогда этого не говорили? Знаешь, я провернула неплохое дельце. Директор галереи Фюрстенберг прислал мне письмо. Он предлагает в следующем месяце организовать выставку в Париже. Мы разбогатеем…

— Разбогатеем? — повторил я.

— Ты что-то сегодня туго соображаешь, мой милый. Что с тобой?

В ней чудилось мне какое-то скрытое возбуждение. От радости и успеха ее бледные щеки порозовели. Живопись в ее жизни значила больше, чем моя любовь.

— Я подсчитала, — продолжала она. — Если упорно трудиться, то можно зарабатывать до трех миллионов в год. И это только начало. А ты сколько зарабатываешь на своем поприще?

Я плыл по течению.

— Около пяти миллионов, — произнес я.

Она захлопала в ладоши.

— Вот видишь… Мы поедем в Дакар и купим поместье. Там это совсем не то, что здесь, во Франции! Представь, вокруг дома целый лес. У тебя для рабочих поездок — вездеход. Мы будем вместе. Возьмем Ньете. Я не смела строить планы, не зная, сумею ли продать свои картины. Но теперь…

Она порывисто обняла меня.

— Ронга! — крикнула она. — Ронга!.. Честное слово, она оглохла… Франсуа, давай выпьем шампанского.

Она выскочила, пританцовывая, прищелкивая пальцами, как кастаньетами. У меня не хватало мужества заговорить. Впервые я ее ненавидел. Я ненавидел все эти планы, которые она строила без меня, как если бы мне только и оставалось, что подчиниться, как если бы между нами никто больше не стоял. В этот момент я вспомнил про блокнот с эскизами. Он лежал там же, где я его оставил накануне. Но фотографии исчезли.

Глава 6

Через два дня около Шаллана на меня налетел грузовичок торговца рыбой из Сабля. Столкновение было достаточно сильным. Малолитражку в плачевном состоянии отбуксировали до ближайшей мастерской, а меня отвезли домой с сильным ушибом головы. Доктор Малле наложил три шва. В общем, я больше натерпелся страху, чем пострадал, но неделю провалялся. Любопытно, что это небольшое дорожное происшествие скорее доставило мне удовольствие. То есть я хочу сказать, что столкновение это было явно непредвиденным, объяснение ему было столь простым; что косвенно оно и несчастный случай с Элиан лишало двусмысленности. Теперь я знал, как за долю секунды можно отправиться на тот свет. Еще минуту назад я вполне владел собой, был сосредоточен, о Мириам даже и не помышлял. А через минуту истекал кровью, потеряв сознание. Торговцу не повезло — вина полностью ложилась на него. Случись наоборот — и я был бы в смятении. Авария казалась бы только звеном в цепи странных и в некотором роде аномальных фактов. Но нет. Она из серии не связанных друг с другом явлений. За пределами магического круга. И с плеч свалилась тяжесть, сомнения развеялись, прекратился своего рода нервный тик. Уж попасть в катастрофу Мириам не могла мне пожелать. Это однозначно. Но и не сумела ее предотвратить. Ее любовь меня не защитила. Понимаю, что в такой формулировке подобные умозаключения могут показаться ошибочными. Но в том-то и дело, что это не умозаключения. В комнатной тиши, с перевязанной головой, чувствуя боль в ушибленных руках и ногах, я был во власти образов: Мириам, Элиан и я — мы только звезды в космической дали, повинующиеся в своем вращении вечным законам, а не какой-то неизвестной форме притяжения. Новая уверенность вселилась не столько в мою душу, сколько в мою плоть, и вызвала у меня хорошее настроение, задор, удививший доктора. Элиан была чрезвычайно нежной и заботливой. Как же я ее любил! Но это не мешало мне в порыве радости думать, что Мириам невиновна. Иногда, чтобы продемонстрировать самому себе, что мои тревоги тщетны, я закрывал глаза и делал вид, что сплю, так как фотографии, пресловутые фотографии — моя главная неопровержимая улика — ничего, по сути, не доказывали. Скорее они убеждали и демонстрировали, что Мириам, любящая Мириам, только искала утешения в этих несчастных картинках. Случалось, я говорил себе: «Что же теперь?» Я напрасно отмахивался от этой проблемы, она крутилась вокруг меня, как оса. Я считал Мириам опасной, и к моей любви примешивалось неодобрение: еще чуть-чуть, и я, быть может, разлюбил бы ее. Теперь же, по мере того как я выздоравливал, моя страсть пробуждалась с новой силой. Вскоре придется делать выбор… и я порой пытался выбирать… Приходила Элиан с глазами, полными нежности… Что, если бы ее рядом не было? Никогда. Ах! Как ужасно!.. Но когда я вспоминал Мириам, когда слышал ее голос, чувствовал ее тело, прижимающееся к моему, сама мысль расстаться с ней казалась невыносимой. Пришли первые из заказанных книг, они произвели неожиданный эффект. Я уже вставал тогда и днем читал в кабинете, где Элиан поставила для меня шезлонг. В некоторых были фотографии с африканскими пейзажами, туземными деревнями, масками колдунов. Конечно, содержание мне было интересно, но научные статьи, с их варварской терминологией, меня быстро утомили. В своем воображении я уже пребывал там, проносился между хижинами, танцевал со жрецами вокруг идолов, плыл среди крокодилов по могучим рекам. Африка сходила со страниц такой, какой ее описывала Мириам, такой, какой я видел ее на полотнах возлюбленной, — яркой, бурной, сочной, с привкусом крови. Вспоминались обещания Мириам: «Мы поедем туда… у тебя будет вездеход…» Я закрывал глаза и ехал на «лендровере»… Ребячество! Дешевая романтика. Впрочем, я это вполне сознавал. Чем бы ни тешиться, лишь бы утолить потребность вновь увидеть Мириам. Насколько «Загадочная Африка» меня отдалила от нее, настолько книги, которые я перелистывал теперь, мне говорили, что она здесь, рядом… и я не выдерживал, вставал и подходил к окну. Гуа сверкал в апрельских лучах. А там, словно корабль, ставший на якорь, меня ждал остров. Я прижимался лбом к холодному стеклу, вздыхал и возвращался к шезлонгу. Я узнавал удивительные вещи. Путешественники утверждали, что некоторые колдуны способны перевоплощаться ночью в животных-тотемы[5].

С десяток людей-пантер арестовали в 1911 году в Габоне. Они разорвали и сожрали молодую женщину. В 1930 году в Сенегале двести десять туземцев обвинялись в преступном колдовстве… В другом месте миссионер видел африканцев, способных раздваиваться и находиться сразу в двух местах… И еще, по общепринятому мнению, колдуны использовали мертвых, чтобы терроризировать живых… Воздействие на расстоянии — широко распространенная практика. Н’нем — это человек, одержимый Эвуром. Эвур — внутренняя сила, не зависящая от воли Н’нема. Она руководит его действиями и наделяет способностью творить вещи, на первый взгляд чрезвычайные… Увлекшись, полный любопытства, я перелистывал страницы. Виктор Элленбергер рассказывает, что у кафров тембу женщинами овладевает своего рода одержимость, психоз Мотеке-теке; он может длиться месяцами и толкает их на преступные деяния. В период кризиса они надолго теряют сознание, утрачивают память, страдают от стреляющей головной боли…

И все же я оставался при своем мнении. Свидетельства впечатляли. Подписывались люди, известные всему миру, такие, как Альберт Швейцер. Но не много ли этих свидетельств? Я недовольно ворчал про себя: «А доказательства?.. Где же доказательства?..» Отупев от цитат, ссылок, описаний, я закрывал книгу и удивлялся, что все еще нахожусь в собственном кабинете. Удивление переходило в радость. Здесь я в безопасности. В книжном шкафу я видел студенческие учебники, курсовые по физике, химии.

И я говорил «нет» этой кошмарной Африке, такой отличной от щедрой, доброй Африки Мириам. В пять входила Элиан с подносом в руках. Она пила чай. Я же отдавал предпочтение обжигающему черному кофе.

— Брось свои фолианты, дорогой, — произносила она. — Отдохни.

Ее совершенно не интересовало, что я читаю, ее загодя отталкивали размеры, объем книги. Она не проявляла абсолютно никакого любопытства. Единственные книги, изредка попадавшиеся мне на глаза, были небольшие трогательно-сентиментальные романы, рассеянно пролистываемые ею. После ужина я еще с час читал. Если я за что берусь, то делаю это основательно, поэтому я отмечал на карточках наиболее существенные моменты, подбирая их по рубрикам: колдовство, ясновидение, биолокация и т. д. Мне казалось, что, поступая так, я разделаюсь со своими прежними подозрениями. К тому моменту, когда я смог вернуться к работе, Мириам была полностью оправдана. Поэтому, возвращаясь в Нуармутье, у меня было тревожно на душе. Я привык чувствовать себя виноватым перед Элиан, но теперь еще большую вину я испытывал перед Мириам… Машину отремонтировали. Ближе к вечеру море отступило. Самый подходящий момент. Я отправился в путь, решившись на этот раз расспросить ее об отношениях с туземцами. Виаль явно преувеличивал.

Мириам была рассеянной и озабоченной. Ньете отказывалась принимать какую-либо пищу. Она лежала там, где раньше была прачечная, позже переделанная под дровяной сарай. Здесь Мириам оборудовала вольер, где зверь ел и спал. Едва справившись о моем самочувствии, Мириам предупредила, что со вчерашнего дня Ньете почти никого к себе не подпускает. Ронга, сидя на корточках, плакала. Гепард зарычал, когда я присел рядом, и мне стало ясно, что нужно быть поосторожнее. Я стал говорить, выбирая самые успокоительные интонации, затем, осмелев, погладил по голове. Ньете не возражала.

— Воду пьет?

— Да, много.

Осмотреть как следует — не может быть и речи. Зверь нервничает. По-моему, дело в печени. Мириам упрямо кормила ее со своего стола. Сама любила сладости и ее пичкала шоколадом и сахаром.

— Боюсь, как бы она не стала агрессивной, — сказала Мириам.

Я был растерян. Я любил Ньете, но спокойнее было бы содержать ее в зоопарке. Мириам слишком небрежна по натуре, чтобы серьезно заниматься животными, тем более хищным животным. Но высказать это вслух я не решился.

— Диета, — сказал я. — Никакого молока, сахара. Ничего, кроме нескольких косточек погрызть. Там будет видно.

По взгляду, брошенному Ронгой, я понял, что она того же мнения. Но Мириам я не убедил. Я увлек ее на свежий воздух.

— Животное в неволе, — добавил я. — В этом все зло… Не веришь?.. Как-то ты говорила мне о травах, об африканских лекарствах. Хочешь, я напишу своему африканскому коллеге?

— Он ничего в этом не смыслит.

— А ты?

— Я — да.

— Что же конкретно тебе известно?

— Тебе не понять. Нужно увидеть все своими собственными глазами… О, пожалуйста, Франсуа… Будь что будет!

Мы поднялись на второй этаж и устроились на балконе. Было жарко. В воздухе пахло смолой.

— Мне не нравятся здешние запахи, — сказала она. — У меня от них мигрень.

— Ты много общалась с африканцами?

— Да. Когда я была еще совсем маленькая, у нас была служанка… Н’Дуала… Необыкновенная женщина. Я не отходила от нее ни на шаг. Отца дома никогда не бывало. Мать то и дело отлучалась. Н’Дуала обращалась со мной, как с дочерью.

— Почему необыкновенная?

— Она знала все… всякие секреты… например, как заставить расти цветы, как заговаривать дождь.

— Серьезно?

Мириам сложила руки на затылке и, глядя сквозь сосны на небо, принялась напевать странную песенку, напоминавшую арабский речитатив:

— Это чтобы прогнать ночных духов. Н’Дуала пела эту песенку у моей кровати. Есть другая, чтобы удержать ветреного жениха:

— Эту я пою каждый день, но мне все больше кажется, что она не действует.

На глазах у нее выступили слезы. Я взял ее за руку.

— Отстань, — прошептала она. — Это ничего не меняет. Я вернусь туда одна.

— Мириам…

— Нет же, дорогой, уверяю тебя, теперь это неважно… Я тебе надоела. И очень хорошо. Не будем об этом.

— Ты сердишься, что я не приходил… Но я был прикован к постели… вот черт, видишь — шрам!

— Хороший предлог.

— Ладно, я нарочно сделал так, чтобы в меня врезался грузовик.

— Но, Франсуа, чем тебя удерживает эта женщина? Ты сам говорил, что не любишь ее… Говорил… Да или нет?

— Да.

— Это правда?

Почти без колебаний я ответил:

— Да.

Она не настаивала, она ждала, молчание становилось невыносимым. Мне нужно было что-то говорить, что-то придумывать. Чем дольше затягивалась пауза, тем большим подлецом я выглядел.

— Сейчас ты взглянешь на часы, — не выдержала она, — вздохнешь, встанешь как бы расстроенный, что приходится уходить… и быстренько смоешься, будто опасаясь подхватить позорную болезнь, а когда явишься домой, будешь злиться на меня… за все. Все вы одинаковы… Уходи, малыш. Я сама справлюсь с Ньете.

Она меня прогоняла. Мне вдруг захотелось ее оскорбить, ударить, но главное — я был противен сам себе, мне претила моя пассивность, какая-то оторопь, делавшие меня упрямым и скрытым. Я увидел себя со стороны и почувствовал отвращение. Я постарался как можно непринужденней встать, едва удержался, чтобы не вздохнуть, совсем как она и ожидала, проходя, дотронулся до плеча.

— Завтра все наладится, — сказал я. Голос звучал идиотски. Я и был идиотом. Деревенщина только и годен, что коров выхаживать.

Ронга остановила меня на крыльце:

— Так что делать с Ньете?

— У нее спросите! — крикнул я. — У нее найдется песенка, чтобы ее вылечить.

Я хлопнул калиткой и тронулся к Гуа, неспособный справиться с дрожью в руках. На этот раз это конец. Меня охватила злоба. Вечером, после долгих часов работы, я вернулся домой, так и не успокоившись. Впервые я прогнал Тома, пнув его ногой, когда он зарычал, обнюхав меня. Я забросил на книжный шкаф книги, наваленные на столе. Хватит! Сыт по горло! Решил было уехать отсюда куда подальше, на другой конец Франции. Морской прибой наводил тоску. Я проглотил две таблетки снотворного и заснул как убитый. На следующий день гнев прошел, развеялся; только голова стала как ватная. Это был я и не я. Неопределенность, вялость. Как будто долго плакал. В состоянии отрешенности я принял несколько клиентов, поехал навестить других. Про Мириам забыл, но временами вспоминались обрывки песни… «Мундиа мул’а Катема…» Непонятные слова, удивительно соответствовавшие моему грустному настроению, назойливо вертелись на языке, вызывая смутную тревогу своим ускользающим мотивом… Я боялся его упустить… Но нет… Он возвращался… Никогда еще болото не казалось таким зеленым, огромным, переливающимся. Я уходил в него всеми корнями. Может, оно меня понемногу исцелит?..

Я потерял счет дням после ссоры. Четыре, пять. Сколько же прошло? Не важно. Я возвращался под дождем из очередной поездки. Около шести я затормозил у гаража. Толкнул тяжелую дверь и, прежде чем снова сесть в машину, повернул выключатель над дверью, чтобы зажечь свет. Я останавливаюсь на мельчайших подробностях, так как они запечатлелись в моей памяти с драматической точностью. Я въехал вовнутрь и, пораженный, тотчас остановился, обнаружив в другом конце гаража большую черную дыру в полу. Люк в подвал был открыт. Между тем этот люк всегда оставался закрытым. Только я один спускался в подвал, и то очень редко.

У меня от страха буквально оборвалось сердце… Элиан! Я не решался выйти из машины, подойти к зияющему провалу… Люк сработал как западня. Элиан отправилась за покупками в Бовуар. Вернувшись, она прошла через сад, как всегда, открыла эту дверцу, что напротив меня, толкая перед собой велосипед, — я представлял эту сцену, и сердце тяжело стучало. В потемках прошла наискосок, чтобы поставить велосипед у входа на кухню. А под ногами разверзлась пустота…

— Элиан!.. — Я позвал громче: — Элиан!

Боже мой, что меня ждет?

Я толкнул дверцу машины и сделал несколько шагов. Ступеньки уходили в темноту, оттуда несло плесенью.

— Элиан!

Я спустился и увидел только обломки старых бочек. Я успел вовремя. Когда я поднимался, мне стало плохо… страх, усталость… Я с трудом придержал крышку люка, она с шумом закрылась, подняв с пола облако пыли. Я замер неподвижно посредине гаража, опустив руки, стараясь восстановить дыхание. Нельзя же, в конце концов, падать в обморок, потому что этот люк… Да, но Элиан его никогда не открывала. Погребом уже давно не пользовались.

Только я погасил свет, как услышал, что по гравию аллеи едет велосипед. Дверца открылась, и, как на пленке, которую прокручивают второй раз, вошла Элиан, ведя за седло велосипед. Она толкала его в сторону кухни. Послышался отзвук шагов по крышке люка…

В это мгновение она наткнулась на меня.

— Это ты? Что ты тут делаешь?

Я нервно потирал руки.

— Чинил кое-что, — сказал я.

— Зажги, будь добр… На обратном пути я проколола шину… Заклей заднюю покрышку, а я тем временем соберу поужинать…

Она отвязала от багажника пакеты и прошла на кухню. Если бы не этот прокол, который ее задержал… Снимая шину, я только и мог, что беспрестанно повторять: «Если бы не этот прокол…» Затем… я начал размышлять уже более связно. Разумеется, в погреб спускалась Элиан. Страшно встревожившись из-за случая с колодцем, я тут же провел параллель между колодцем и погребом. Один образ произвольно накладывался на другой. Положа руку на сердце, если бы Элиан чуть не убилась в первый раз, охватила бы меня паника при виде открытого люка?.. Я закончил ремонт, не зная, что и думать. Разум подсказывал одно, инстинкт — другое. Я пошел мыться, и когда уселся за стол, то внешне был совершенно спокоен. Поцеловал Элиан.

— Что нового?

— Да так, ничего, — ответила она.

— Самочувствие нормальное?

— Да. Сейчас я чувствую себя, как раньше. Постирала, погладила… И ничуть не устала. Съездила в Бовуар: кончилась мастика.

— Я все думаю, что нужно поставить второй выключатель в гараже, — бросил я небрежно. — Когда ты входишь со своим велосипедом, то ничего не видишь.

— Да я привыкла, знаешь… и потом, днем гараж пустует, я не рискую удариться.

По тону ее ответа я был уверен, что в погреб она не спускалась. Но это еще не доказательство. К несчастью, я не имел права прямо спросить об этом. Если люк открыла не она, то ее это встревожит. Элиан продолжала говорить, я слушал краем уха. Она встретила нотариуса, мэтра Герена… Я думал, как лучше подступиться, возможных вариантов было всего несколько…

— Ты слушаешь меня или нет? Мой бедный Франсуа, спустись же на землю.

— Что?

— Кто-то приходил в мое отсутствие.

— Кто?

— Не знаю. Дама. Меня только что предупредила Матушка Капитан.

— Дама?

— Клиентка, разумеется.

— Оставила записку?

— Нет.

— Любопытно, — сказал я. — Во сколько?

— Я не спросила. Возможно, около пяти. Я вышла примерно в полпятого. Она приедет еще раз, не волнуйся.

— Да я и не волнуюсь.

Но я как раз волновался. Дама! Сразу подумал о Мириам. Безумная мысль. И тем не менее она неотвязно преследовала меня с болезненной очевидностью. Это Мириам. Впрочем… я прикинул… да… с пяти часов через Гуа можно проехать…

— Возьми клубники, — сказала Элиан. — Она восхитительна.

Я очнулся. Стол, клубника, улыбающаяся Элиан.

— И вправду, — произнес я, — очень вкусно. — Ягоды казались горькими, с тошнотворным привкусом желчи.

Как только Элиан поднялась, чтобы убрать со стола, я отправился в сад. Узнать, узнать! Как можно скорее! Я почти бежал по аллее, а Том, думая, что я с ним играю, принялся прыгать вокруг меня. Мне пришлось дать ему пинка, чтобы он успокоился.

Когда я вошел, Матушка Капитан мыла посуду.

— Продолжайте, — сказал я. — Не обращайте на меня внимания. Я на минуту… Ко мне заходили?

— Да. Почти сразу после того, как ушла мадам Рошель… Я заканчивала уборку, мыла пол, когда пришла эта дама. Я даже не успела крикнуть, что дома никого нет. Она пошла прямо к дому.

— Вот как? Прямо к дому?

— Да, что меня и удивило.

— Как она выглядела?

— Я плохо ее рассмотрела. На голову был накинут капюшон от плаща… Высокая, стройная.

— Не представляю, кто это мог быть.

— В голубом плаще.

— Вы уверены?

— Вполне. Она направилась к дому. Тут выбежала ваша собака и залаяла. Я даже подумала, что она прыгнет на нее. Стала крутиться у ее ног, ну, вы знаете, как обычно… Если бы она ее укусила, бедняге пришлось бы туго. Тем более что та уже и так поранилась.

— Поранилась?

— Да, у этой дамы была забинтована нога или скорее лодыжка. Толстая повязка. Я даже подумала, что она к вам из-за ноги и пришла. Никогда не знаешь, если кто укусит, заразный он или нет.

— А потом?

— Наверное, постучалась, ее скрывал угол дома. Собака какое-то время еще лаяла. Я принялась готовить ужин. В моем возрасте особых приготовлений не требуется, но все же…

— Больше вы ее не видели?

— Нет. Если, она вернется и никого не будет, что ей передать?

— Спасибо. Думаю, она позвонит.

Переходя дорогу, я набивал трубку. Голубой плащ! Конечно, у Мириам есть голубой плащ. Но тысячи и тысячи женщин носят голубые плащи. И все же я был глубоко взволнован. Прибежал Том, стал резвиться, я присел на край колодца и погладил его. Пес положил голову мне на колени. Он-то видел ту посетительницу, но ее образ, запечатлевшийся в его полных любви глазах, был для меня потерян… Я так устроен, что волнение заставляет меня обсасывать одни и те же слова, возвращаться постоянно к одной и той же мысли, и так может продолжаться часами. Я понял в тот вечер, что избавиться от Мириам не удастся. Казалось очевидным, что таинственная посетительница живет поблизости, скорее всего в Бовуаре, и хотела спросить у меня совета по поводу укуса в лодыжку. Меня устроило бы, чтобы дело обстояло именно так. Если бы не люк! Кто-то же открыл его?.. Не помню, какие подробности я сообщил Мириам о привычках жены во время наших бесед. В общих чертах передал, о чем мы иногда говорим с Элиан. Да разве все упомнишь! Я был уверен, что Мириам знает наш дом как свои пять пальцев… Ночи стали темными. Элиан, очевидно, спит. Я поднялся в кабинет, по-прежнему на распутье. Итак, придется вернуться в Нуармутье. Но никакой необходимости в этом нет. У Мириам на лодыжке никакой повязки нет. Это не она. Стоп! Она вполне могла притвориться, что у нее рана, чтобы иметь повод, если Элиан окажется дома. Ладно. Но в случае с колодцем Элиан никого не видела. Вот решающий аргумент. Значит, я туда не еду, и все же следует посмотреть по календарю час отлива. Может, я безвольное существо, не способное принять энергичные меры. Поспешный приговор! Когда речь шла о жизни животного, я мгновенно принимал решение. «Значит, животных ты любишь больше, чем людей», — отвечал я сам себе. Неправда. Я готов порвать с Мириам, чтобы спасти жену. И без колебаний. Единственное, что нужно, чтобы спасти Элиан, — установить, что Мириам действительно виновна. Следовательно, необходимо вернуться в Нуармутье. Хоть ты плачь. Обсасывая проблему со всех сторон, я впал в сонное оцепенение. Глаза мои были открыты. Я видел, как по потолку пробегает свет маяка… «Мундиа мул’а Катема… Силуме си квита ку ангула…» Жалоба на непостоянство жениха! Карточки здесь, между книжкой и бухгалтерскими счетами. Рубрики: колдовство, ясновидение, биолокация… Отвращение нарастало. Мне казалось, что я пал ниже некуда, какой-то подпольный эскулап…

Когда я проснулся, то обнаружил, что лежу, обхватив голову руками. Затылок одеревенел. Было пять утра. Я бесшумно разделся. Элиан не шевельнулась, когда я залез в кровать. Я еще раз взвесил все доводы «за» и «против»… Если честно, то права обвинять Мириам у меня не было.

В тот же день около половины пятого я ждал отлива на склоне, ведущем к Гуа. Я был, как когда-то, нетерпелив. Когда-то — это всего несколько недель назад. И за несколько недель самая большая любовь в моей жизни превратилась в нечто постыдное. Возможно, я больше не любил Мириам? Как можно узнать, любишь или нет? Как и все, я читал любовные романы. В них не было ничего похожего на мои чувства к Элиан или к Мириам. Кем они были для меня? Сожаления, угрызения совести, сомнения, отрицательные эмоции. И все же, когда вода отступила, я запустил двигатель так порывисто, как если бы пришпорил лошадь. Я спешил туда, и одновременно мне хотелось, чтобы я оттуда уже вернулся.

Глава 7

Вилла казалась, как обычно, дремлющей. Мне не хотелось застать Мириам врасплох, ведь я не забыл, что меня выставили за дверь. Я не был теперь ни своим, ни чужим и не имел понятия, как сообщить о своем появлении. Обычно Ньете бежала навстречу. Сегодня — ни малейшего шума. Я поднялся по ступенькам, дверь не заперта. На первом этаже — никого. Я кашлянул — ни звука. Подошел к лестнице. Неприятный сюрприз — на вешалке висел плащ, голубой плащ Мириам. Впрочем, естественно, что он висел там. Это его место. Что бы я подумал, если бы его там не увидел? Что Мириам его спрятала, как фотографии? Все же этот темный силуэт у лестницы производил неприятное впечатление, и я посматривал на него, пока поднимался наверх. Дверь комнаты приоткрыта, я заглянул вовнутрь. Мириам спала! В пять часов! Потом ночью будет бодрствовать. Абсурд! Я вошел, и тут же запахло аптекой. Мириам заболела? Ставни не закрыты, я ясно видел ее лицо. Может, оно было чуть бледнее, чем всегда, но на нем скорее печать таинственных терзаний, чем физической усталости. Печаль, которую я так часто замечал, теперь была столь очевидной и трогательной, что меня охватила жалость. Не из-за меня ли она так страдала во сне? Я хотел уберечь Элиан, но сознавал ли, каким испытаниям подверг Мириам? Не она ли была жертвой? Не придумал ли я эту невероятную историю с колодцем и люком как предлог, чтобы отречься от своей любви? Так как ее любовь, столь сильная, болезненная и страстная по сравнению с моей, меня стесняла, принижала и, если можно так выразиться, пригвождала к позорному столбу, я превратился в человека, который разучился говорить «да»… Мириам!.. Мириам, дорогая!.. Мириам, которая еще глубоко волновала меня, особенно в эту минуту, когда она принадлежала мне вся целиком, такая беззащитная во сне. Мне нравятся беспомощные существа. В подобном чувстве, наверное, больше гордости, чем доброты! Но это искреннее чувство. Я встал на колени перед кроватью. Мириам легла, не раздеваясь. Она просто набросила на себя одеяло. Доказательство невиновности я мог получить тут же, не оскорбляя вопросами, которые возмутили бы ее. Достаточно приподнять одеяло. Я не решался. Меня удерживало уродство жеста. Не проще и не честнее ли было разбудить Мириам, сказать: «Поклянись мне, что ты ничего не предпринимала против моей жены» — и поверить ей на слово? Зачем нужно обязательно удостовериться, потрогать руками, самому вынести приговор, как будто я и суд, и судья, и свидетель, и обвинитель в одном лице. Бешеное желание узнать, узнать что-то, порочащее Мириам, мной овладело до головокружения. Я приподнял одеяло и на левой лодыжке Мириам увидел толстую повязку!

В состоянии прострации я находился довольно долго. Значит, так и есть! Все, чего я опасался, упрекая себя в одной мысли об этом, — все правда! Мириам хотела убить Элиан. Других объяснений нет. Женщина в голубом — она! Том лаял на нее, так же как лаял на меня, когда я возвращался из Нуармутье. Она открыла люк, идя ва-банк и полагая, разумеется, что это не вызовет моего негодования, что я смирюсь со свершившимся фактом! В общем, я ей дал право действовать, отказавшись принять окончательное решение. Теперь мы, стало быть, сообщники. Элиан чуть не стала жертвой. Элиан! Моя маленькая Элиан!

Голова моя упала на постель, сил встать не было. Я стал понимать, почему Мириам изгнали из Африки, но не сердился на нее. Все произошло по моей вине. Я возомнил, что сильнее Виаля, хотел помериться силами с Мириам. Я проиграл. Сейчас приходится расплачиваться… Эта еще не ясная мысль принесла некоторое облегчение. Мне не требовалось выслушивать объяснения Мириам. Я знал теперь, в чем дело. Оставалось незаметно удалиться. Я с трудом поднялся. Колени ныли. Я уже выходил из комнаты, когда Мириам проснулась.

— Франсуа… Как мило, что ты пришел, Франсуа…

Она приподнялась и застонала.

— Я с трудом могу двигаться!.. Садись же…

— Я только приехал, — сказал я. — Что произошло?

Она показала лодыжку.

— Видишь… Позавчера меня укусила Ньете. Я с ней играла, и вдруг она впилась зубами. Довольно глубоко.

— Почему ты меня не предупредила?

— Не предупредила тебя? Каким образом?.. Если бы Ронга позвала твою жену к телефону, что бы она сказала?.. Нет, Франсуа. Не будем к этому возвращаться. Я скорее умру, чем стану преследовать тебя дома!

— Однако ты можешь ходить?

— Врач запретил. Я вызвала его сразу… Это доктор Мург…

— Я знаю.

— Он хороший, очень тактичный… наложил повязку… Четыре-пять дней придется полежать… Поцелуй меня, Франсуа! Почему ты такой недовольный?

Я ее слегка чмокнул.

— Переживаю, — сказал я, — из-за тебя! Ты совсем не можешь ходить?

— Я прыгаю по комнате на одной ноге. Веселого тут мало.

— Температуры нет?

— Нет. Но и сил нет. Страх отнял!

— А где она?

— Ньете?.. В прачечной. Ронга заперла ее. Знаешь, Франсуа, мне придется с ней расстаться.

— Я могу связаться с кем-нибудь в Париже…

— Нет… Вопрос не в том, чтобы ее кому-то отдать!

— Что ты хочешь сказать?..

— Да… так надо!

Мириам не гневалась. Хуже. Она смотрела на меня пристально, как бы изучая и оценивая во мне не только мужчину, но и ветеринара.

— Я была добра к Ньете! — продолжала она. — Пыталась сделать ее счастливой. Она не любит меня.

— Ну что ты!

— Да, да! Я всегда знаю, кто меня любит, а кто нет. Инстинктивно. Между мной и Ньете все кончено. И так как я не хочу, чтобы она была несчастна… Ты был бы способен отдать свою собаку?

— Не знаю!

— Если бы она тебя укусила, ты бы ее оставил?

— Меня уже кусали…

— Отвечай! — крикнула она. — Ты все время увиливаешь…

Ее глаза буравили меня. Приподнявшись на локте, наклонив вперед голову, сжав губы, она дышала такой силой, что, признаюсь, я спасовал.

— Ты хочешь, — сказал я, — чтобы она была тебе признательна?

— Я не потерплю, чтобы меня кусали, вот и все!

— И ты рассчитываешь на меня?..

— Могу позвать кого-нибудь еще… Этот зверь принадлежит мне. А я считаю, что он болен и опасен!

— И ты решила его уничтожить. Просто так, из удовольствия! Еще недавно он ел из твоей тарелки! Теперь ты приговариваешь его к смерти! Какая ты жестокая!

— Хорошо. Я вызову ветеринара из Порника!

— Минутку! Я пока не отказался!.. Позволь, я осмотрю Ньете. Затем уж решу.

— Все уже решено.

Я предпочел немедленно уйти. Иначе я бы не выдержал и высказал ей правду в глаза! Теперь сомнения прошли! Я видел лицо преступницы в припадке некого безумия в здравом уме, исказившем лицо маской ненависти. Я не сомневался, что она солгала насчет ноги. Она могла ходить. Чтобы отправиться в Бовуар, она нашла какое-то средство передвижения — автомобиль или велосипед! Хладнокровно осуществила свой план, так же как безжалостно приговорила Ньете. Я искал Ронгу, чтобы кое-что выяснить, но не нашел. Впрочем, зачем? Она несомненно сообщница Мириам. Тогда я подумал о докторе Мурге. Вот он-то мне все. и расскажет. Я прыгнул в машину и вернулся в поселок. Отчаяние и тревога не стали слабее. Я ни за что не убью Ньете. Ни за что! Прежде всего, Мириам ошибается, если думает, что гепарду можно просто сделать укол, как ангорской кошке! Здесь следует принять немало мер предосторожности! Надо сначала усыпить его. Дома у меня есть все необходимое. А в этой прачечной действовать осторожно куда сложнее. И потом, ничего не произошло бы, если бы Мириам не дразнила Ньете!.. Удивительно, как быстро эта женщина может вызвать к себе отвращение! Сначала она покоряет. Потом приходится защищаться от ее властного влияния. Не то чтобы она была тираничной собственницей. Здесь все тоньше! Она оказывала некое воздействие — не могу подобрать точного слова. Но не она ли сама призналась в этом, сказав, что верит в телепатию, потому что верит в любовь. Дело, конечно, не в телепатии! Но смутное ощущение присутствия Мириам, мучившее меня, когда я был вдалеке от нее, как при перемежающей лихорадке, — это и было ее воздействие, несмотря на все мое сопротивление. И вполне реальное! Элле, очевидно, испытывал подобие такого колдовства, раз он погиб! Ощутил его и Виаль! Мне на память пришли его слова: «Это весьма притягательная личность!» Ронга, послушная Ронга, повиновалась, сжав зубы, как я не раз замечал. Что ж, с меня довольно, и, благодаря Мургу, для начала я уличу ее во лжи.

Мург был дома. Для него апрель — что-то вроде мертвого сезона, и мое посещение доставило ему удовольствие. Мы поболтали немного, пропустили по рюмочке, потом я заговорил о Мириам.

— Рана довольно глубокая, — заметил он. — Но серьезного ничего нет. Через недельку она зашагает, как прежде, но ей повезло! Если бы зверь сжал челюсти, то мог бы перегрызть ей лодыжку.

— Ньете не злобная! — воскликнул я. — Она просто не осознает своей силы.

— Однако она цапнула довольно здорово. Видели бы вы кровоподтек! Вы, кажется, там частый гость! — сказал он любезным тоном, возможно, с каплей иронии.

— Я лечу Ньете, — сказал я. — Зверь здоров, но ему не просто акклиматизироваться.

— Нелепая идея — держать дома гепарда!.. Она мне показалась слегка… странной, эта мадам Элле. Я видел ее в первый раз, но достаточно наслышан.

— О чем, например?

— Ах, вы знаете, в этих местечках, где все друг друга знают… сплетни разносятся быстро. Женщина, живущая с гепардом и негритянкой… да еще вдобавок и рисует!

Он засмеялся и наполнил рюмку.

— Когда она вызвала вас? — спросил я непринужденно.

— Позавчера, в утреннее время. Вчера я заезжал сделать перевязку.

— Ходить она в состоянии?

— Ходить?.. И речи быть не может!.. Впрочем, если бы она даже захотела, то не смогла бы. Помилуйте, Рошель! С укусами-то вы имеете дело чаще, чем я! У нее опухла нога, и рана причиняет сильную боль. Мне даже пришлось дать ей успокоительное. В подобных случаях чем больше спишь, тем лучше!

— Вы убеждены?

— О чем это вы?

— Мадам Элле не может выйти из комнаты?

— Послушайте, — сказал Мург с некоторым нетерпением, — попросите ее показать вам лодыжку. Вы убедитесь сами. У меня нет и тени сомнения! Если она сойдет с ума и попытается встать, то не пройдет и трех шагов!

Мне пришлось пояснить, чтобы не показаться невоспитанным.

— Извините, — сказал я. — Соседка сообщила, что заходила женщина, и я подумал, что…

— Вы безусловно ошибаетесь!

Я опрокинул рюмку, не сводя взгляда с Мурга. У него безупречная репутация, и раз он утверждал, что Мириам не могла вставать, мне оставалось примириться. И к тому же из собственной практики я знал, что при укусе собаки ногу парализует на два-три дня. Тем более при укусе гепарда! Этот очевидный факт и наполнял душу тревогой!

— Вы отправитесь к мадам Элле?

— Да, — сказал я. — Нужно что-то решать с Ньете!

— По-моему, ее лучше пристрелить. Представьте, если она убежит… Какая ответственность ляжет на вас!

— Это очень ласковый зверь!

— …который кусается. В Африке к хищникам привыкли. Я читал, что приручают даже львов и держат дома, как мы собак или кошек! Но в Нуармутье!..

Я протянул ему руку, чтобы покончить с советами. Он проводил меня до машины, потом настоятельно произнес:

— Пусть покажет лодыжку! Сами поймете!

Обидел беднягу! Но он меня сразил наповал! Я глянул на часы, не зная, что предпринять. Ньете, бедная зверюга, мне не до нее! Мириам не покидала своей комнаты, и Матушка Капитан видела Мириам у меня дома. Что из этого?.. Значит, то, о чем я читал, правда? Вывод, который сам напрашивался: до тех пор пока Мириам будет думать, как уничтожить Элиан, последней грозит смертельная опасность. И я бессилен ее защитить. Человек, подобный вам, который посвятил столько времени изучению таинственных явлений, употребив для этого свой талант, должен понять то, что я испытал. Я был поистине вне себя! Мои навыки, менталитет, интеллектуальные ориентиры — короче, моя индивидуальность была поставлена под вопрос. Я страдал физически, у меня ныла голова, сдавали нервы. Любое умозаключение вело в тупик. Например, я решался охранять Элиан, но сразу чувствовал бессилие перед тем неведомым, что исходило от Мириам, было оно кажущимся или реальным. Элиан не видела того, что столкнуло ее в колодец. Но ее столкнули, это, по крайней мере, очевидно! Том напрасно лаял! Ему не удалось помешать войти двойнику Мириам, голубой оболочке… Я схожу с ума? Да, возбуждение, в котором я пребывал вот уже полчаса, можно называть и так. Я ехал куда глаза глядят и заблудился в лесу. Мне пришлось остановиться, чтобы сориентироваться, и я решил вернуться на виллу. В этом внезапно принятом решении я видел дополнительное доказательство власти Мириам. Тогда я лишь улыбнулся в ответ на ее слова, что ей достаточно обо мне напряженно подумать, чтобы я приехал к ней. Но сейчас я ощущал реальную силу этой невидимой связи. Мне нужно было увидеть Мириам. Мне казалось, что я буду способен теперь, когда у меня наконец открылись глаза, уловить в движении головы, в жестах те тайные флюиды, которые она использовала для колдовства. Теперь я уже должен был их обнаружить, ведь мои руки умели нащупывать пораженные места, как бы глубоко они ни располагались. И мне хотелось прикоснуться к ним еще раз. Все же я убедился не до конца…

Я толкнул калитку. Дом по-прежнему погружен в молчание, и впервые я был поражен его негостеприимным видом. Я обошел вокруг. Дверь в прачечную приоткрыта. Гепард убежал? Испугавшись, я устремился вперед, понимая, насколько прав был Мург, предостерегая меня, и остановился на пороге. Ронга была здесь, она присела возле зверя и ласкала его, шепча что-то; ее шепот походил на монотонный речитатив. Она не пошевелилась, увидев меня, только не позволила встать Ньете. Я был врагом.

— Оставьте ее, — сказал я.

— Я запрещаю вам ее убивать…

— Но я не собираюсь причинить ей никакого вреда!

Она всматривалась в меня с недоверием и тревогой.

Зверь тоже за мной наблюдал. Я показал, что у меня в руках ничего нет.

— Вот видите!

— Вы ей подчинитесь, — сказал Ронга. — Вы всегда ей подчиняетесь!

Я присел с другой стороны и тихонько пощупал бока зверя.

— Это не мое ремесло — убивать, и я не исполнитель приказов мадам Элле!

Ронгу эти слова, казалось, не убедили. Я пожал плечами и продолжил осмотр Ньете. Когда я дотронулся до живота, она напряглась, зрачки расширились. Мне знакома такая реакция, и я убрал руку. Несварение желудка, вздутие, боль в животе — классические симптомы.

— Она пьет много?

— Да, — сказала Ронга.

— Она проявляла когда-нибудь агрессивность по отношению к вам?

— Никогда.

Я потрогал кончиками пальцев морду гепарда — горячий нос, температура… Ронга следила за моими движениями с таким же вниманием, что и Ньете. Она стала успокаиваться, но беспокойство вернулось вновь в ее настороженные глаза.

— Достаточно твердо соблюдать диету, — сказал я. — Она требует бережного обращения, и лечить ее нужно, как борзую.

— Объясните это ей! — Подбородком она указала на дом. — Стоит мне только открыть рот, — продолжала она, — как она меня гонит… Это плохая женщина!

Она посмотрела на меня с вызовом, Но я не стал возражать. Тогда Ронга взяла меня за запястья, притянула к себе через гепарда. Она плакала, умоляла, лицо ее исказилось от горя.

— Спасите ее, мсье Рошель… Я не хочу, чтобы ее убили… Что со мной станет без Ньете?..

— Обещаю вам сделать все возможное, — сказал я. — Но когда мадам Элле что-нибудь взбредет в голову…

— Я знаю. Вот уже два дня, как к ней не подступиться!

Ронга поискала платок, чтобы вытереть глаза, и улыбнулась Ньете сквозь слезы.

— Спи, спи! — прошептала она. — С тобой ничего не случится, радость моя!

Ронга встала, приоткрыла дверь, прислушалась, затем вновь закрыла.

Я ошибся, она оказалась доброй и мягкосердечной, суровость Мириам ей претила. Я видел, что она испытывает странную радость, когда, вместо того чтобы сказать «Мириам», я говорил «мадам Элле». Мое поведение, бесспорно, возмущало ее, но теперь служанка решила мне довериться. Я щекотал шею Ньете под тяжелой челюстью. Я тоже любил этого зверя, но выхода не видел. Мириам никто не помешает вызвать моего коллегу из Порника, объяснить ему ситуацию так, как она ее понимает. Если она будет упорствовать, гепард обречен.

— К счастью, — прошептал я, она не может двигаться.

— Да, — произнесла Ронга вполголоса. — Врач запретил ей вставать.

— Держите у себя ключ от прачечной и будете кормить Ньете так, как я вам укажу. Я все беру на себя. Вы будете подчиняться мне, а не ей?

— Да… Прошу прощения, мсье Рошель, за то, что только что вам наговорила… Когда я вас здесь увидела, то подумала, что вы ей уступили… Она всем навязывает свою волю…

Я был чрезвычайно удивлен, услышав, как свободно Ронга выражает свои мысли. Я смотрел на нее как на служанку, в какой-то мере как на рабыню, пригодную лишь вести хозяйство, ходить за покупками, мыть посуду; Мириам всегда с ней разговаривала несколько раздраженно и даже грубо. Но вдруг я обнаружил на ее лишенном привлекательности лице ум и чувство собственного достоинства. Я чуть не протянул ей руку, чтобы скрепить наш союз, но боялся показаться слабым и сентиментальным. Чтобы скрыть стеснение, я нацарапал на странице из блокнота несколько рецептов и протянул ей листок.

— Значит, договорились? Мы не встречались! Ни слова мадам Элле. Кстати, вы присутствовали, когда ее укусила Ньете?

— Да.

— Как это произошло?

— Она хотела научить Ньете ходить на задних лапах, Ньете не понимала, она рассердилась и ударила ее. Тогда Ньете схватила ее за лодыжку и слегка сжала челюсть, чтобы предупредить.

— То есть?

— Ньете гордая. Ей не нравится, когда с ней обращаются таким образом.

Это объясняло странную злобу Мириам.

— Но почему мадам Элле пошла на такой риск? Она ведь хорошо знает реакцию хищников!

— Ей было скучно! Когда она скучает, она способна на что угодно!

— Затем? Она лежала в постели?

— Да. И вчера тоже весь день.

— Вы не отходили от нее ни на минуту?

— Да. Она звонила мне постоянно. Ей надо было на ком-то сорвать злость.

— Но, помимо этой нервозности, какой она вам показалась?

— До четырех часов такой же, как всегда…

— А после четырех часов?

— Она уснула… Наконец…

— Наконец — что?.. Продолжайте же, Ронга!.. Все эти подробности меня интересуют… Я имею в виду с медицинской точки зрения!

— Она спала, если хотите. Но не обычным сном.

— Она приняла какое-нибудь успокоительное?

— Нет, напротив. Она попросила у меня очень крепкого кофе и выпила несколько чашек. Затем она задремала. Страшно бледная, все тело напряжено, во сне она говорила.

— Что она говорила?

— Не знаю. Она говорила на диалекте а-луйи. Этого диалекта я не знаю.

— Но она произносила слова бессвязно, как произносят во сне? Или она составляла предложения?

— Она составляла предложения… не могу вам как следует объяснить.

— Вы к ней прикасались?

Ронга, казалось, испугалась.

— Нет… Нельзя… Когда дух бродит, нельзя притрагиваться к телу. Это не разрешено!

Я в бешенстве сжал кулаки. Ронга была, возможно, достаточно цивилизованной служанкой, но продолжала верить во все эти глупости! Но если я задавал вопросы с таким пристрастием, то только потому, что и сам начал верить в этот бред! Боже мой! Я терял голову!

— И этот сон… длился долго?

— Возможно, час. Она пробудилась в пятнадцать минут шестого. Вначале она не понимала, где находится, затем сказала мне, что хочет остаться одна. Когда я поднялась к ней во время ужина, то увидела, что она плакала.

— Часто она спит таким сном?

— Нет. Кажется, нет. Во всяком случае, я ее в этом состоянии видела только раз.

— Давно?

— О да! Это случилось…

Ронга вдруг запнулась, как если бы признание стоило ей усилия.

— Я ваш друг, Ронга! — сказал я. — Вы знаете, что наш разговор останется между нами. Так когда?

— Ну, это случилось в тот день, когда мсье Элле упал в карьер.

До меня еле донеслись эти слова, которые она прошептала, наклонив голову. Если по правде, то я ожидал услышать подобный ответ. И все же я был потрясен до глубины души. Я долго стоял неподвижно, стиснув зубы, теребя ключи в кармане брюк. Вот оно, доказательство! Мысленно я был там, в гараже, перед открытым люком. Когда я пришел в себя, то увидел почти с удивлением, что гепард лежит у моих ног, а негритянка стоит у двери. Где я? В Африке?.. Я вздрогнул, осознав, что проделывал тот же путь, что проделала во сне Мириам. Я протер глаза и наконец открыл дверь. Солнечный свет окончательно вывел меня из царства теней.

— Вы говорили мадам Элле, что видели, как она спит?..

— Нет.

— И ни слова. Ни ей, ни доктору. Но продолжайте за ней наблюдать.

— Почему? — спросила Ронга. — Чего вы боитесь?

— Ничего… Пока ничего. Просто я не хочу, чтобы мадам Элле заболела из-за этого укуса. Упомянула ли она, что намеревается вернуться в Африку?

— Да, как-то…

— Что же она говорила?

Вновь Ронга опустила глаза. Я попытался ей помочь:

— Она сказала, что увезет меня с собой, не так ли? Что настанет день, когда у меня не будут связаны руки?

— Да, мсье.

— Хорошо, я с ней поговорю.

Я вышел, решив теперь все расставить по местам, но в вестибюле остановился. С чего начать? Как сформулировать, в чем конкретно я ее обвиняю? Она рассмеялась бы мне в глаза: «Ты, Франсуа, ты обвиняешь меня в том, что я хотела убить твою жену во сне?» Я буду выглядеть смешным. Ронга по простоте душевной была удивлена странным и беспокойным сном Мириам. Но со всеми нами случается, что мы во сне смеемся, плачем, говорим. Сколько раз мне самому снилось, что за мной гонятся, и я стонал, бежал как безумный или падал в бездонную пропасть, а потом просыпался в поту. Элиан, гладя меня по щеке, говорила: «Ты напугал меня, дорогой!»

Стоя на первой ступеньке лестницы, я перебирал все доводы в пользу того, чтобы хранить молчание. О главном я умалчивал, но иллюзий не строил. Мириам внушала мне страх.

Глава 8

— Итак? — сказала Мириам.

— Итак, согласен! Ньете больна, но ее легко вылечить…

— Кто же ее вылечит?

— Ты, разумеется! Если ты вменишь себе в обязанность кормить ее в определенное время и тем, чем полагается, если будешь делать все, что я советовал уже раз двадцать!

— У меня работа!

— Ах, работа!

— Вот как! Ты презираешь то, в чем ничего не смыслишь! Тебя бесит, что я рисую! Это тебя стесняет и унижает! Да, дорогой!.. Я это почувствовала уже давно.

— Предположим, — сказал я раздраженно. — Но речь не обо мне! Речь о Ньете!

— Что ж, раз ты ее так любишь, я тебе ее отдаю!

Такой уловки я не предвидел и понял, что опять сел в лужу.

— Такая зверюга у меня дома! — воскликнул я. — Ты рехнулась.

— Вовсе нет. У тебя преданная, послушная жена. Ей не придется двадцать раз объяснять, что от нее требуется!

— Пожалуйста, оставь Элиан в покое!

— Хорошо, не сердись, мой милый Франсуа! Раз тебе Ньете не нужна… я ее умерщвлю…

И я был настолько наивен и малодушен, чтобы начать думать: неужели нельзя у меня найти места, куда можно поместить гепарда? Но нет! Мириам старалась уязвить меня, доказать, что я избегаю любой ответственности, что из нас двоих именно я — эгоист! Зверь был лишь поводом!

— Предупреждаю, что я за это не возьмусь!

— О! Я знаю! — произнесла она оскорбительным тоном. — Но я найду кого-нибудь посмелее. И немедленно!..

Она отбросила одеяло и спустила с кровати ноги. Тут же вскрикнув от боли и задыхаясь, свалилась в постель.

— Чертова дура! — произнес я. — Ну, ты не можешь лежать спокойно?.. Покажи-ка мне ногу…

Ей было слишком больно, чтобы сопротивляться. Я насильно снял повязку. На своем веку я немало повидал укусов, но этот выглядел самым омерзительным из всех. Лодыжка распухла, почернела, в кровоподтеках. Клыки гепарда разрезали кожу и глубоко прошли в мякоть. Если бы Том меня вот так укусил, я не колеблясь пристрелил бы его. Реакцию Мириам я теперь вполне понимал. Но я не стал бы дразнить собаку! И почти одобрял Ньете, вспомнив, как вела себя Мириам. Я сделал перевязку, ослабив бинты, так как Мург слишком их стянул. Я видел то, что хотел увидеть. Ходить Мириам не могла.

— Я лучше, чем ты, знаю этих животных! — сказала Мириам. — Теперь Ньете слушаться меня не будет! При первой же возможности примется за старое. Я не чувствую себя с ней в безопасности.

Этот довод меня поколебал.

— Да нет же, — сказал я расчетливо грубо, — тебе надо обращаться с ней как с животным, а не как с человеком!

— Хищники — те же люди, — пробормотала Мириам, — а я потеряла авторитет.

Еще ни разу Мириам не высказывалась более определенно, все мои подозрения вдруг превратились в уверенность. Ньете ее укусила. Она уничтожает Ньете! Элиан ее оскорбила самим только фактом, своего существования, встав между нею и мной, — и ей суждено уйти из жизни! А я превращался в послушное орудие! В противном случае, однажды мне будет уготована судьба несчастного Элле. Почему бы нет?

Мириам наблюдала за мной. Она обладала даром входить в мой дом как тень, тем более способна проникнуть в мой мозг, мои мысли, отгадать, что стала для меня чужой. Именно в эту минуту я осознал: Мириам для меня больше никто! Даже воспоминания о нашей близости потеряли для меня всякий смысл. Мне хотелось бы передать вам то, что я чувствовал, настолько это важно для последующих событий. Но это не просто! Если хотите, я стал уже отдаляться от Мириам, потому что ее ревность, гордость, то, как она распоряжалась моей свободой, делали невозможными истинно нежные чувства, но она оставалась желанной женщиной, оставалась близким человеком. Теперь же, с того момента, когда я должен был признать, что она способна приводить в движение таинственные силы, вызывающие во мне отвращение, она потеряла для меня свою притягательность, стала другой. Нечто общее, объединявшее нас, вдруг исчезло. Точно так же, как не может быть ничего общего между человеком и пресмыкающимися. Не будь на карту поставлена жизнь Элиан, не скрою, я бы сбежал, ноги моей больше не было бы на острове, как если бы он стал для меня заклятым местом. Я опять, наверное, сумбурно выражаю свои мысли. Но что поделаешь? Мои чувства вам известны, пусть они кажутся вам странными или утрированными, даже ненормальными. В моем страхе было что-то «благоговейное», нечто вроде священного ужаса, который испытываешь, видя чудо, того ужаса, который испытывали древние, когда путешественники рассказывали им о чудовищах и циклопах. Что ж, я несколько преувеличиваю! Но полагаю, что верно передал природу своих переживаний. Мириам — такая, какой я ее видел, распростертая на кровати, с изможденным от страданий лицом, — внушала мне страх.

— Подождем еще немного, — продолжал я. — Ньете заперта в прачечной и причинить зла никому не может.

— Ждать! — заметила Мириам. — Ждать! Время ничего не решает, ты сам это знаешь… Наоборот!

И эти ее последние фразы с заложенным в них двойным смыслом! Она говорила о гепарде, а я был уверен, что она подразумевала Элиан. Ньете и Элиан в ее представлении, как и в моем, — одно и то же, та же проблема, тот же случай.

— Решим, когда вернусь, — предложил я. — Сейчас уже поздно. Я рискую не успеть до прилива.

Сил поцеловать ее не было. Стоило усилий даже подать ей руку. И только в машине я обрел хладнокровие, то есть я хочу сказать, что, закрыв дверцу, я почувствовал себя защищенным металлической оболочкой. Защищенным от чего?.. Просто в безопасности. Окружающий мир был благожелательным и почти приветливым. Я проехал Гуа, едва успев проскочить в последний момент. Море за моей спиной уже поглотило его. Я испытывал судьбу! Однажды море меня настигнет! Я обещал себе быть осторожным, так как теперь был полон решимости отвести беду от Элиан. Весь вечер я носился с этой мыслью, меня уже подмывало устроиться где-нибудь в Оверне, но потребуется время, чтобы найти подходящий городок, где нужен ветеринар. Несбыточные мечты! Но как отразить удар, я не знал. Во время ужина я намекнул Элиан, что, может, ей следует приглашать Матушку Капитан каждый день. Элиан возразила, что хорошо себя чувствует, что бросать деньги на ветер не стоит, что Матушка Капитан неорганизованна и нечиста на руку. Настаивать я не осмелился. Не мог же я объяснить причину своей настойчивости! В отношении Элиан я еще ни разу не допустил оплошности и не собираюсь возбуждать ее подозрения из-за экономки. Через два месяца, в летний период, когда у меня будет много приезжих клиентов, у меня появится серьезный повод оставаться дома каждое утро. Но уберечь Элиан нужно сейчас, а я чувствовал себя бессильным.

Поужинав, я удалился в свой кабинет, закурил трубку и методично начал перелистывать книги, которые поклялся не открывать. На этот раз я не сопротивлялся, не возмущался и приготовился к самым невероятным открытиям. Не стал ли я свидетелем того же, что видели путешественники? Когда они описывали спящего человека, дух которого бродит где-то далеко, они повторяли почти слово в слово то, что говорила Ронга. Спрашивается, почему бы мне им не верить (ведь они изучили все эти религиозные обряды), когда они рассказывают, например, как посвященный может на расстоянии использовать ядовитые свойства определенных трав и лекарств? Кто я такой — невежда, нашпигованный рационалистическими предрассудками — по сравнению с этими этнологами, врачами, профессорами? Впрочем, и они считали невероятным очевидное, как и я, вначале отвергали факты. Но какой смысл отвергать то, что подтверждено на практике! Воздействие на расстоянии в некоторых случаях возможно! Оно облекается в различные формы. Когда не происходит материализации, субъект действия может быть и невидимым. Свидетели приводили множество примеров. Я же мог привести пример с колодцем. В других случаях субъект обретает материальную форму, например случай с поднятым люком. Но чаще результат такого воздействия чуть заметен, едва различим. Избранная жертва необъяснимым образом погибает, и спасти ее нельзя, если только не лишить источник зла его чар. Мне вспомнился в связи с этим афоризм Суто, который гласит: «Кожу мертвеца пригвождают к коже душегуба». Рассказчик объяснил, что колдуна-убийцу следует найти и наказать — «сняв с него кожу, пригвоздить ее к коже загубленного колдовством». На самом деле все это меня мало продвигало вперед и только подтверждало мои страхи. К счастью, Мириам не располагала теми травами и растениями, которым авторы приписывали зловещие свойства. Но она могла их достать через Виаля! Я чуть было не написал доктору письмо. Временами я испытывал искушение довериться ему! Разве он не говорил мне: «Я провожу эксперимент»? Этот несколько загадочный человек понял бы мои страхи. Но как объяснить, что я стал любовником Мириам? Я видел его насмешливую улыбку… Нет, Виаль мне не поможет…

Было уже поздно, голова отяжелела. Строчки плясали перед глазами. Я спустился в сад. Стояла глубокая ночь. Было тепло. Капля дождя упала на щеку, потом на нос. Может, на углу гаража, у колодца мне встретится ирреальная оболочка Мириам? Я обошел вокруг дома. Напрасно я убеждал себя: «Прогуливаюсь себе, и все; нужно развеяться, избавиться от токсинов». Я знал, что просто-напросто делаю обход! Отныне Элиан и я, мы — в осаде. Я решил выпускать Тома на ночь на улицу. Однажды он уже залаял на голубой плащ. Значит, залает вновь, и я его услышу и буду предупрежден. Эта мысль была мне неприятна. Я вернулся в дом и проверил все замки на дверях. Смешно, но, не приняв этих мер предосторожности, я не смог бы заснуть.

Тем не менее сон не шел. Что она там замышляла? Не вернись я на остров, не начнет ли она мстить завтра, послезавтра? Не будет ли лучшей тактикой жить с ней в мире, хотя бы для видимости? Я слишком устал, чтобы принимать решения. Будильника я не услышал, меня разбудила Элиан. Тревоги не покинули меня, продолжая терзать и ночью.

— Ты неважно выглядишь, — сказала Элиан.

— Пройдет!

Не пройдет! Как поладить с Мириам, не соглашаясь усыпить Ньете? А если соглашусь, не слишком ли далеко зайду в трусости и отступничестве? Эти мысли не отпускали меня все утро. Я не мучился, как прежде, от отсутствия Мириам. Скорее наоборот, меня прошибал холодный пот при мысли, что придется ей повиноваться и, вопреки воле, ездить на остров. Два дня я держался. Клянусь вам: два дня — это много. Жизнь гепарда в обмен на мир! Животных я убивал десятками. Излишней чувствительностью не страдаю, и потом, все животные похожи друг на друга. Один пес умирает, другой приходит на смену. Это как бы тот же самый пес. По крайней мере, я себе так повторяю, когда вынужден сделать укол неизлечимому пациенту. И в этом случае смерть — гуманный акт. Но Ньете! Для меня это что-то особое. К ней я испытывал нечто сродни страсти, которая влекла меня к Мириам. К тому же Ньете символизировала мой прежний восторг, буйное счастье. Я отказывался от любви, но я еще не мог отказаться от поэзии любви, от ее первобытного блеска и великолепия. Я останавливал взгляд на Элиан, сидевшей передо мной за столом, смотрел на ее честное, доверчивое лицо, и мне сдавливало грудь от горя, будто ее гложет неизлечимая болезнь. Лгать, чтобы скрыть любовную связь, — не сложно. Но лгать, когда на карту поставлена жизнь? Тем хуже для Ньете! Значит, с каждой минутой зверь все ближе к смерти, и я ощущал флюиды, исходящие от нас; они парили от одного к другому, от Мириам к Элиан, от Элиан ко мне, от меня к Ньете, от Ньете к Мириам… Эти живые токи проносились в нас самих, как кровь, то красная, то черная, неся одни — гнев, другие — ненависть. Я положил в сумку наркотик и яд. Я усыплю Ньете, когда она придет ласкаться… Потом? Что будет потом, для меня уже не важно!

Я отправился утром в час отлива. Шел проливной дождь. Гуа выглядел зловеще под кнутом хлеставшего ливня. Я с трудом ориентировался по мачтам; грохот волн справа и слева заглушал шум двигателя. Было впечатление, что я отправился в далекое, очень далекое путешествие по призрачной стране, и мне удивительно хорошо. Я был почти разочарован, увидев берег, дорогу и дома. Но меня ждал еще один сюрприз. Мириам была само очарование. Я явился растерянным, побежденным; она, казалось, забыла, зачем я приезжал. Ни слова о Ньете. Ни малейшего намека на нашу ссору. Несмотря на утренний час, она была причесана, одета. Сидя в гостиной в кресле, положив одну ногу на стул, она рисовала реку, которая течет в ее стране.

— Ты неважно выглядишь, — сказала она, точно как Элиан. И интонация была почти такой же.

Эти совпадения были частыми и вызывали во мне замешательство. Я как бы проживал две не совпадающие во времени жизни. Одна была пародией на другую.

— У меня много работы!

И это я уже говорил двадцать раз.

— Иди отдохни, присядь сюда, рядом со мной.

Она наклонила стул и свалила на пол все, что на нем лежало. Догадывалась ли она о моем смущении? Забавлялась ли им? Думаю, ей скорее хотелось казаться нежной, как иногда хотелось прежде кофе или шампанского. И это ей удавалось как нельзя лучше. Пишу без всякой злобы! Просто хочу подчеркнуть происшедшую во мне перемену. Я наблюдал за ней так, как наблюдал за гепардом при первой встрече. Я прислушивался к ее голосу, следил за жестами, стремясь увидеть подлинную Мириам. Она рассказывала о своих делах. В мае она поедет в Париж на предварительный просмотр картин для будущей выставки. Она выглядела счастливой, уверенной в себе, в своем таланте, успехе и очень мило делилась со мной своими надеждами. Никакой фальши, двуличия, очень искренне. А ведь мы расстались в ссоре, и Ньете по-прежнему ждала в прачечной!

— Ты знаешь, что тебе следовало бы сделать? — сказала Мириам. — Покатать меня на машине. Вот уже неделя, как я торчу дома.

— Идет дождь.

— Тем лучше. Нас никто не увидит. Ты не будешь скомпрометирован.

С большущим удовольствием я повиновался. Мириам молчаливо предлагала мне перемирие, я не собирался возобновлять ссору, отказываясь выполнять ее просьбу. Поэтому я подогнал машину к крыльцу. Ронга вышла из дома, чтобы помочь открыть мне ворота, благодаря чему мы обменялись парой слов в саду, и я узнал, что Мириам позволила Ронге ухаживать за Ньете. Она вела себя так, как будто Ньете не существовало.

— Она была печальной и озабоченной на вид?

— Нет, — сказала Ронга.

— Впадала ли она вновь в тот странный сон?.. Помните?

— Нет. Напротив, она проявляла большую активность: писала письма… рисовала…

— Думаете, она забудет… о Ньете?

— Было бы удивительно… — ответила Ронга.

Я вернулся в гостиную. Мириам обхватила меня за шею одной рукой. Я поддержал ее за талию, и, подпрыгивая, она доковыляла до машины.

— Отвези меня в Лербодьер, — предложила она. — Хочется купить лангуста. Мне кажется, если я съем лангуста, сразу дела мои пойдут на поправку.

Порывами дул северо-западный ветер. Дорога стелилась ему навстречу, и нас раскачивало, как на корабле. Мириам смеялась. Она словно помолодела. А я, забыв про тревоги, жал на газ, во-первых, из-за Гуа — у меня было не больше часа в запасе, — ну и чтобы просто развеяться. Первый раз в моей холостяцкой машине рядом со мной сидела Мириам, и я, несмотря на все, что о ней узнал, отдался этому постыдному счастью. «Дворники» приоткрывали завесу дождя, искажавшую все предметы; запотевшие стекла прятали нас от редких прохожих. Я мог время от времени пожать ей запястье, в ответ она положила свою руку на мою. Переживания школьника! И все же ничего лучшего в любви нет… Набережные Лербодьер были пустынны. Мачты кораблей разом кренились то в одну сторону, то в другую. Пена от взорвавшейся волны веером расходилась по краю мола; чайки, слетевшись в бухту, плавали степенно, как утки. Я остановил машину перед лавкой торговца рыбой.

— Оставайся, — сказал я.

— Выбери посимпатичней, — попросила Мириам.

Я купил лангуста, который яростно бился, и долго спорил с Мириам, так как она хотела заплатить. Кончилось тем, что она сунула мне деньги в карман в тот момент, когда я взялся за руль.

— Потом, — сказала она, — когда будешь ходить за покупками, тогда и будешь платить. Это, само собой, войдет в твои обязанности!

Последнее слово испортило мне все настроение. Для Мириам настоящее ничего не значило. Она жила своими планами, проектами, тайными замыслами! Я привез ее в Нуармутье, и мы холодно расстались. Я жалел об этой бесполезной поездке и опять спрашивал себя: может, вернуться? Мне надоело бесконечно вращаться по замкнутому кругу. В конечном счете ей решать, жить гепарду или нет! Я пересек Гуа, над которым шел мелкий дождь. Еще оставалось время заехать к двум клиентам. У первого — просто формальность: осмотреть двух коров, выпить стаканчик белого вина на уголке стола. Роясь в кармане, чтобы дать сдачу, я заметил, что Мириам дала мне лишних шестьсот двадцать франков. Почему именно шестьсот двадцать? Что она опять задумала?.. Она не из тех, кто ошибается! Хитрость? Заставить меня приехать вновь? Затем я отправился на ферму Лепуа… хворая кобыла… Привычные жесты, всегда одни и те же… руки сами делали свое дело… Шестьсот двадцать франков… Почему?.. И главное, двадцать… Ладно! Теперь кобыла выкарабкается. Я открыл аптечку… одного пузырька нет. Сначала я не стал сопоставлять факты. Наверное, забыл где-нибудь. Я не растяпа, скорее уж педант. Оказав помощь животному, я вернулся домой, но потерянный флакон занимал мои мысли все больше и больше. Именно цена вывела меня на след. Шестьсот двадцать франков. Я слишком часто заказывал аптекарские товары, чтобы не знать цен. Я представил этикетку. Значит, Мириам украла флакон, точно за него заплатив. Лангуст? Предлог. Все спланировано, как обычно, ловко. Убила наповал. У нее было предостаточно времени, чтобы открыть аптечку, выбрать, что требуется, и теперь она готовится дать яд Ньете! Я бессилен помешать. Болезненное чувство — усталость, горечь, отвращение. А надо притворяться снова и снова ради Элиан. Она как раз приготовила восхитительную солянку; я попробовал, похвалил, был многословен, только бы забыть про жуткую стряпню, которая готовилась там. Но вечером не смог выйти на улицу, настолько разболелась голова. Я пичкал себя таблетками, но не обрел ни минуты покоя. Непрестанно смотрел на часы, говоря себе: «Теперь все! Ее нет в живых». Представлял себе Ньете: лапы одеревенели, взгляд потух; я метался по кабинету, не способный остановиться, спокойно подумать, унять панику, толкавшую меня в спину. Лукавая решимость Мириам, то, как она шутя меня обманула, ее врожденная жестокость, все, что она делала, говорила, думала, меня возмущало! Эти шестьсот двадцать франков!.. Хуже чем пощечина! Обращается со мной как с марионеткой!.. «Потом, когда будешь ходить за покупками!» Теперь эти слова мне вспомнились! Она, значит, уверена, что я буду с ней жить! Тогда как я мечтал никогда ее больше не видеть, порвать с ней раз и навсегда, Мириам методически, по своему желанию планировала нашу совместную жизнь. Она даже учитывала мою слабость! Чтобы избавиться от Ньете, она достала яд с моей помощью, но вопреки моей воле. Сам того не желая, я становился ее сообщником! И в том, чтобы избавиться от Элиан… Нет! Я никогда этого не допущу! Но что делать, Господи, что делать?

Вечером ужинать я не мог. Заботливость Элиан меня выводила из себя. Я хотел ее защитить, но сначала пусть она оставит меня в покое! Она говорила о рецептах и настойках, я же отчаянно искал, как нам спастись.

— Какой у тебя дурной характер! — сказала она.

— У меня?

— Да, у тебя! Мой бедный друг, вот уж столько времени ты сам не свой! Понимаю — у тебя тяжелая работа! Но разве все сводится к деньгам?

Милая глупышка, которая никогда ничего не поймет! Я предложил отправиться спать, спешил очутиться в завтрашнем дне…

В гостиной Мириам сортировала полотна. Она передвигалась, опираясь левым коленом на стул, который служил ей костылем.

— Видишь, — сказала она, — я готовлюсь к выставке.

Я вытащил шестьсот двадцать франков и положил их на табурет.

— Эти деньги твои, — сказал я. — Ты ее похоронила?

Она ответила не сразу. Возможно, не ожидала лобовой атаки. Возможно, удивилась гневу, который мне не удалось скрыть.

— В глубине сада… Она не страдала!

— Об этом мне судить. И позволь мне усомниться!

— Прошу, не разговаривай со мной таким тоном!

— Верни флакон.

— Я его выбросила… Франсуа, сядь и успокойся… То, что я сделала, должен был сделать ты! Нет, я не хочу ссориться!.. Мне тяжело говорить на эту тему! Если бы ты был… таким, каким я хотела бы тебя видеть, мы бы говорили о чем-нибудь другом!

— О живописи, например?

— Бедняга! — сказала она. — Тебе нужны подробности! Хорошо! Я добавила яд в мясо.

— Ронга об этом знала?

— Я не обязана перед ней отчитываться. Потом она вырыла могилу… Мне тоже горько. Но этот зверь не был здесь счастлив. А рано или поздно соседи заставили бы меня избавиться от нее… Ты сердишься потому, что я взяла этот пузырек! У меня не было выбора! Уверяю, что ничего не замышляла! В отношении денег — извини меня!.. Я не права!

Я встал и направился к двери.

— Франсуа! Куда ты?

— В сад, — сказал я.

— Нет! — воскликнула она. — Нет! Ты хочешь уйти. Останься. Я должна тебе еще кое-что сказать…

Она пододвинула стул ко мне.

— Франсуа… Постарайся понять! Ты любил ее, я тоже… Но она держала нас на привязи. Из-за нее мы никуда не могли уехать. Ты можешь представить, чтобы мы с Ньете остановились в гостинице или сели на пароход?..

— С ней бы занималась Ронга!

— Но я не хочу всю жизнь таскать Ронгу за собой! Я хочу располагать собой, Франсуа… Ради тебя! Ронгу я оставила из-за Ньете. Теперь она мне не нужна! Да мы и не очень ладим друг с другом. Вчера вечером мы выяснили отношения. В любом случае в конце месяца она уедет…

У меня внутри все похолодело. Стало быть… стало быть, Мириам уже давно решила покончить с Ньете!

Она знала, даже когда играла с ней, ласкала ее, что зверь — обуза и должен умереть!

— Ты почувствуешь себя одинокой, — заметил я.

— Только не с тобой! — сказала она. — В последнее время я получила немало писем. Из Африки, разумеется, и еще с Мадагаскара. В общем, не исключено, что лучше всего нам будет именно там. Для тебя так просто идеальные условия, судя по сведениям, которые я получила. И для меня вполне подходящее место. Приятный климат плоскогорья, чудесные пейзажи…

Она открыла ключом небольшой шкафчик, вытащила письмо.

— Приходится все закрывать. Ронга повсюду сует свой нос. На днях я ее застала за чтением моей почты, а мне не хотелось, чтобы она знала о наших планах.

Я собрался с силами.

— Нет, — сказал я. — Нет! Я не хочу уезжать.

— Но мы же не сейчас поедем! Там зима, и потом, у меня еще здесь немало дел, а у тебя не решен пока вопрос с женой…

Я повернулся спиной, не сказав ни слова, вышел. Наверное, я ее ударил бы, если бы она попробовала меня остановить. Чудовище! Я повторял про себя: «Чудовище! Чудовище!» И я — чудовище, потому что еще здесь и потому что не уехал безвозвратно и торчу в саду у этого квадрата свежевырытой земли. Прости, Ньете! Я открыл дверь прачечной, еще раз ощутил ее запах — все, что осталось от ее маленькой верной души; затем поискал Ронгу, но ее в доме не оказалось. Когда я завел мотор, то был совершенно уверен, что никогда больше не вернусь, никогда больше не увижу Мириам, что все кончено. Больше она не посмеет посягнуть на Элиан, так как знает, что я для нее безвозвратно потерян. А если она, несмотря ни на что, возобновит свои поиски — я ее убью.

Глава 9

Вы, конечно, не раз наблюдали, как бесплодно вспыльчивы слабые люди! Пока он один и витает в облаках, он — повелитель, он преодолевает любое препятствие. Но вот происходит столкновение с реальностью!.. Едва вернувшись, я впал в уныние, зная, что бессилен перед Мириам! Я даже бессилен забыть ее! Хотя и не отступился от своего решения. Смерть Ньете освободила меня от Гуа, отъездов тайком, приездов, полных опасений! Я возвращался к своим привычкам и налаженной жизни. В печали моя душа обрела прежний покой. Наша равнина никогда не казалась мне такой дружелюбной. Три-четыре дня я напоминал выздоравливающего, который еще не решается подняться, но чувствует, что силы возвращаются к нему. Маю месяцу удалось придать поэтический оттенок нашим пастбищам и соляным копям. Какая неведомая отрада — катить от фермы к ферме среди блестящих, как английский газон, лугов! Африка! Мадагаскар! Красивые слова! Но всего лишь слова! Здесь, в забрызганной грязью машине, одетый в сапоги и куртку, я — господин. Это моя страна. Как это выразить? Она — продолжение моей плоти, а я — ее бьющееся сердце. Если я любил Элиан, то потому, что, сама того не ведая, она похожа на здешних крестьянок. Такая же простая, непосредственная и серьезная. И если по ту сторону Гуа я становился боязливым и пошлым, любя и ненавидя Мириам, то потому, что обрывалась связь с этим миром. Я понимал, что Мириам, занося руку над моей женой, наносила удар мне, посягая на источник моей жизненной силы, на мое душевное равновесие. Уехать для меня было физически невозможно. И очевидно, Мириам, оставаясь, чувствовала, что обрекает себя на самоуничтожение. Мне хотелось спокойно проанализировать нашу ошибку. Мы могли предаваться любви, только взаимно пожирая друг друга. И неизбежно один становился жертвой другого! Тогда почему не расстаться друзьями? К чему злоба, месть? Я разговаривал так сам с собой, чтобы успокоиться и обезоружить ее на расстоянии, как будто мое стремление укротить гнев было способно защитить дом, окружить его невидимой крепостной стеной. Я прекрасно осознавал всю банальную сентиментальность таких мыслей и видел, что моя магическая стена не устоит перед кознями Мириам. Но, вопреки опасениям, я сам не принимал всерьез сказанное про крепостную стену. Мне и сейчас трудно сказать почему. Убеждение, что Мириам в силах причинить вред Элиан, осталось, но оно исходило как бы не от меня, не от того, что было лучшего во мне, а от другого Рошеля, неудачливого юноши, покоренного Мириам, которую он обожал несмотря ни на что. Я трепетал, но проявлял любопытство. Не без некоторого скептицизма я принял меры предосторожности.

Матушке Капитан сказал, что, возможно, посетительница в голубом плаще придет еще раз. Это маловероятно, но не исключено.

— Что мне тогда делать?

— Вы меня сразу предупредите.

Я заложил люк и закрыл наглухо колодец, но без спешки, как бы из желания повозиться по хозяйству. Мне не хотелось себя в чем-либо упрекнуть. Я посмеивался про себя! Ей придется потрудиться, чтобы устроить еще один несчастный случай! Вечером я выпускал Тома в сад под предлогом, что с наступлением хорошей погоды его место теперь там, а не на кухне. Я закрывал двери и старался отвлечься. Я был притворно веселым, что иногда удивляло Элиан, так как она несколько раз спрашивала:

— Неужели твои дела идут так хорошо?

Она давно вбила себе в голову, что у меня единственная цель в жизни — это заработать побольше денег. Перед Мириам я мог бы раскрыть душу. С Элиан — знал заранее, что это бесполезно. Мои объяснения ей наскучили бы, а может, даже шокировали. Так что я удовольствовался беззаботным жестом. Чтобы доставить ей удовольствие, я торопился вернуться в назначенный час. Я тщательно ее расспрашивал. Что она делала? Кто приходил! Устала ли она? Случалось, она просто пожимала плечами:

— Что тебя заботит? Все идет как обычно!

Но вот как-то вечером я увидел, что она слегла. Щеки ввалились, глаза потемнели, блестят. Я сразу насторожился, пощупал запястье — пульс учащенный, рука горячая.

— Ничего страшного, — сказала она. — У меня болит желудок после кролика. Соус был немного острым. Тебя не прихватило?

— Нет. Что ты приняла?

— Немного уроформина.

— Позвать Малле?

— Его только не хватало. Так пройдет!

Встревоженный, я вымылся и переоделся. Наверное, и впрямь расстройство желудка. Обильный стол Элиан часто вызывал у меня недомогание. Что же особенного в том, что и ее желудок не выдержал? Но я не мог не волноваться. Я вернулся к ее постели.

— Какая температура?

— Тридцать восемь и две.

Напрасно я переживал. Внизу я наспех подогрел ужин и проглотил его наедине с Томом, помыл посуду, приготовил все для овощного супа и лег спать. Элиан вроде бы полегчало, но настроение у нее было подавленное. Она приняла снотворное и еще спала глубоким сном, когда я отправился на работу. Я слегка скомкал рабочий день, хотелось быстрее вернуться домой. Выжал из машины все, что мог. Ее давно отдать бы на техосмотр. Ей изрядно досталось, к тому же соленая вода Гуа вряд ли могла пойти на пользу. Элиан встала с постели, но осталась в халате.

— Я не в лучшей форме, — призналась она.

Однако она посчитала делом чести пообедать со мной. Она только чуть выпила бульона, похвалив его. Я прикончил кролика, тот был восхитителен.

— Иди ложись, — сказал я. — Я справлюсь, мне поможет Матушка Капитан.

Я помог Элиан подняться к себе и отправился поболтать минут пять с соседкой, всегда готовой оказать нам услугу. Посетительницы в голубом она не видела. Никто у ворот не звонил. Я сорвал несколько цветов в саду, вошел на кухню и тут услышал стон Элиан. Бросив цветы на стол, я взлетел по лестнице. Элиан рвало в туалете.

— Элиан… что с тобой?.. Элиан!

Я успел ее подхватить и отнес в постель. Она была почти без сознания. Крупные капли пота выступили на лбу, на висках. Ее сотрясала икота.

— Оставь меня, — сказала она. — Оставь… Иди к своим больным.

Беспомощный, я в растерянности метался по комнате, спрашивая себя, что предпринять, чтобы ей полегчало.

— Покажи, где у тебя болит?

Она только перекатила голову на подушке в другую сторону. Я пощупал ноги. Холодные. Не переставая соображать, что к чему, я поставил греться воду, вымыл керамическую грелку — она сослужила службу, Бог мой, не так уж давно… когда с Элиан произошла беда. Это что, новая попытка Мириам от нее избавиться? Меня вдруг охватил такой ужас, что я был вынужден сесть. Я сидел, задыхаясь, такой же больной, как Элиан, и только вода, переливающаяся через край, вывела меня из состояния оцепенения. Я инстинктивно понял, что это Мириам!.. Я был в этом уверен. Несварение — только видимость, ложный симптом, который мог обмануть врача, но не меня, ведь я столько узнал теперь. И все же я позвонил Малле, тот приехал почти тотчас. Элиан, обессилев, дремала. Она похудела меньше чем за час. Глаза запали, зрачки расширились, они, казалось, смотрели в пространство и видели что-то свое, недоступное для окружающих. Я рассказал Малле о случившемся. Он придвинул к постели стул.

— Что ж, посмотрим.

Сначала он ее послушал. Когда стал прощупывать живот, она вздрогнула всем телом. Он пытался установить точно, где болит, но при малейшем прикосновении Элиан стонала. Он упрямо продолжал щупать, прислушиваясь к модуляции голоса при стенаниях, оценивая, сравнивая. Он закрыл глаза, чтобы придать своему диагнозу больший вес. Наконец поднял руку в нерешительности.

— Положим ее на обследование, — сказал он. — На мой взгляд, похоже на аппендицит. У нее не было раньше приступов боли?

— Нет.

Он склонился еще раз над животом Элиан и уточнил свой диагноз.

— Похоже, во всяком случае, на приступ аппендицита.

— Думаете, придется класть на операцию?

— Спешить не стоит!.. Сначала нужно снять боль, мешающую обследованию. Я зайду вечером. Лучше всего строгая диета… Пусть пьет, если захочет, но умеренно.

Он вытащил блокнот и ручку. У меня с души как камень свалился. Приступ аппендицита. Это понятно. Причины известны. Существует немало средств, чтобы побороть болезнь. Хотелось, чтобы у Элиан был аппендицит. Я этого почти желал, и когда Малле ушел, я принялся успокаивать Элиан. Я отвезу ее в Нант, в клинику доктора Туза. Она будет там себя чувствовать королевой. На все уйдет две недели.

— Можно подумать, что тебе это доставляет удовольствие! — прошептала она.

— Отнюдь, никакого удовольствия! Только…

Но что у меня творилось внутри, я не мог ей передать. Не мог объяснить, что приступ аппендицита доказывал бессилие Мириам. Впрочем, Мириам, чтобы убить Ньете, пришлось применить обычное средство! Итак! Опасения напрасны. Ко мне возвращался вкус к жизни. Матушка Капитан взялась сходить за покупками и обещала присмотреть за Элиан.

— В четыре часа чашечку овощного бульона… и немного минеральной воды «Виши». К ужину буду гораздо раньше обычного. Мне суп, два яйца, и хватит!

Я отсутствовал не более трех часов, съездил только на ярмарку в Шаллан, где у меня было назначено свидание с выгодным клиентом. По возвращении я увидел Элиан в самом плачевном состоянии. Матушка Капитан в совершенном смятении одновременно плакала и говорила. Вскоре после моего отъезда у Элиан началась страшная рвота. Но она запретила старушке вызывать врача, и бедняга томилась, ожидая меня. Я ее отправил как можно вежливей восвояси и постарался что-нибудь узнать у Элиан.

— Ну, дорогая, как ты себя чувствуешь?

— Хочу пить, пить…

Я дал ей воды. Руки у нее горели и дрожали.

— Где болит?

Она не ответила. Я позвонил Малле, может, есть смысл срочно сообщить в клинику? Он примчался и был очень удивлен, что болезнь прогрессирует. Он снова осмотрел Элиан.

— Откройте рот… покажите язык…

Стонать у Элиан уже не было сил. Она дышала учащенно, на глазах выступили слезы. Малле приподнял ей веки.

— Куда ее вырвало? — спросил он.

— В умывальник, по всей видимости.

Он прошел в ванную. Умывальник был вымыт. Малле задумчиво осмотрел его, затем приоткрыл дверь и понизил голос:

— Что она вчера ела?

— Кролика. Я тоже его ел, и, видите, никакого несварения… Впрочем, приступ аппендицита…

Он прервал меня:

— Это не аппендицит… Послушайте, старина… Я имею обыкновение быть откровенным! Можно поклясться, что вашу жену отравили… Вы видели, какой у нее язык, какая слюна. А сейчас наблюдаются остальные признаки отравления: пульс, боль под ложечкой, слезы конъюнктивита…

— Этого не может быть!

Я бурно протестовал, но подумал об исчезнувшем из аптечки пузырьке с мышьяком.

— Этого не может быть, согласен, — продолжал Малле, — но мне приходится объяснять симптомы, и даю голову на отсечение, что речь идет о мышьяке.

— Послушайте… Вы отдаете себе отчет…

Он вернулся к изголовью Элиан, понюхал ее губы, пощупал живот.

— Конечно, — шепнул он, — стопроцентной гарантии дать не могу… Во всяком случае, могло быть и хуже. Мы промоем ей внутренности, другого выхода нет! На мой взгляд, она съела какую-то пакость… Не будем ее пока трогать.

Я отвел его в свой кабинет. Он вытащил табакерку, взял щепотку табаку и стал набивать трубку, не переставая осматривать комнату.

— Вы уверены, что опасности нет?

— Абсолютно! Какой-то продукт, содержащий яд, какой, не знаю, поищите сами. Но это только начало отравления. С ее здоровьем такой отравы потребовалось бы приличное количество! До чего здесь хорошо, однако! Равнина! Море!.. Нуармутье виден так близко, кажется, руку протяни!

Он сел за мой стол и набросал рецепт.

— Вашей жене с некоторых пор не везет, — заметил он. — Прямо полоса неудач! Надеюсь, третьего раза не будет! Смотрите, я выписал раствор окиси магния, пару-тройку таблеток поддержать сердце… Ах да, следует проверить мочу на наличие белка… Так что анализ, не так ли? Завтра приду опять.

Он заметил мое смятение и подавленное состояние, положил мне руку на плечо.

— Не стоит так расстраиваться, Рошель! Знали бы вы, как часто происходит подобное. В прошлом году здесь, в Бовуаре, имел место такой же случай! Одна старушка возилась с порошком против улиток… А сейчас она в полном здравии.

Я проводил его, сделав вид, что он убедил меня, но тот же страх вновь овладел мной, тот же трепет, и, поднимаясь вверх по аллее, я мучительно остро ощутил, что побежден, что я проиграл. Мириам слишком сильна для меня. Первое движение — вылить овощной бульон. Вторая мысль — отнести его к аптекарю. Но Ландри я знал! Он начнет болтать! А потом, с какой стати подозревать бульон, который сам готовил? Только Элиан его пила? Хорошо. И я тоже его выпью… Кастрюля стояла на газовой плите. Матушка Капитан забыла поставить ее в холодильник. Я понюхал бульон, обмакнул в него палец, облизал его. Очевидно, я все больше глупею! Как Мириам смогла бы?.. Я решил, что бульон безобиден, но это было сильнее меня: я налил два половника в миску и выпил залпом, как слабительное, закрыв глаза. Затем я порылся во всех углах в доме и гараже, заранее зная, что ничего не найду, что Элиан никогда не покупала порошков от улиток и прочей живности. На самом деле я искал в надежде найти! Я искал, как говорят, для очистки совести. Я был похож на человека, который отключил воду, который знает, что повернул кран, и в душе уверен, что сделал это, но все же опять открывает дверь и снова идет проверять. Если бы я не рылся повсюду, хотя был убежден, что это бесполезно, то не сумел бы справиться с охватившей меня паникой. Напрасно я поверил Мириам на слово, когда она заявила, что выбросила пузырек; следовало добиться, чтобы она его вернула. Хотя, предположим, она вернула, но ей было не сложно купить в первой же попавшейся аптеке лекарство на базе мышьяка. Не так ли? Что тогда? Как она поступила? Нужна ли ей материальная субстанция, как этот овощной бульон, например? Здесь, у нас, когда фермеры утверждали, что кто-то сглазил их коров и у них пропало молоко, разве нужно им было материальное обоснование? Стоит ли настаивать на том, что для установления контакта между Элиан и Мириам нужен предмет? И вновь побеждал стереотип моего мышления. Почему бы Мириам не отравить ее без посредства чего-либо материального? Думаю, хватает в колониях и в самой Африке таких деревьев, рядом с которыми и останавливаться смертельно опасно…

Потеряв надежду, я отправился в город и привез лекарства, выписанные Малле. Я не ощущал никакого недомогания. От выпитого бульона не тошнило, не было изжоги. Я наспех поужинал и занялся Элиан. Она лучше соображала и, не хмурясь, выпила магнезии. Я помог ей вымыть лицо и руки.

— Вспомни, — сказал я, — когда ты встала сегодня утром, что ты делала?

— Какое это имеет значение? — прошептала Элиан.

— Это важно. Ты умылась и затем?

— Выпила немного кофе.

Про кофе я забыл.

— Вкус был обычным?

— Как всегда.

— Горечи не чувствовалось?.. Не было странного привкуса?..

— Да вроде нет!

— Что потом?

— Я вновь легла, потому что кружилась голова. Потом пришел ты… Это все.

— Сегодня днем, когда я ездил в Шаллан, что ты пила?

— Стакан минеральной воды «Виши».

Бутылка еще стояла на столе. Я рассмотрел ее, понюхал. Я отпил воды из стакана Элиан.

— Ее открыла Матушка Капитан?

— Да.

Поистине я задавал странные вопросы. Старушка схватила бутылку наугад в кладовке!

По всей вероятности, вода в бутылке не была отравленной. Я спустился на кухню. В кофейнике еще осталось немного кофе… Я заставил выпить себя полчашки кофе, холодного, без сахара. Думаю, что почувствовал бы себя счастливым, если бы мне свело желудок и комната пошла бы кругом! Но и кофе был безвредным! Может быть, Малле ошибался? Я перебрал все доводы, чтобы появилась возможность усомниться в диагнозе. Я заглянул даже в научный трактат по токсикологии. К чему отрицать? У Элиан все признаки отравления мышьяком. Это бесспорно!

У меня не было выбора. Мне нужно было ее охранять день и ночь, контролировать все, что она подносит ко рту. Если мне не удастся помешать, я вернусь к Мириам, приму ее условия, буду умолять ее, но спасу Элиан! Завтра воскресенье. С понедельника я дам объявление в газету, чтобы предупредить моих клиентов. Я лег рядом с уснувшей Элиан и несколько часов подряд переживал все то же. Разжалобить Мириам! Как? Она с первого взгляда определит, что у меня нет намерения с ней ехать! А если, вопреки всему, я притворюсь, что разделяю ее планы? Если заявлю, что передумал? Если расскажу о своих приготовлениях?.. Не строить иллюзий! Я ожидаю, что когда она будет далеко, то не сможет ничего предпринять против Элиан! Но если она опасна в пятнадцати километрах, то почему она будет менее опасна в тысяче пятистах, в трех тысячах километров? Я читал в журналах, что один знаменитый велогонщик умер в Европе в результате таинственной болезни, которую на него наслали негры в Африке, отомстившие ему таким образом за нанесенное им оскорбление. Не тот ли это случай? Да, но пресса, вероятно, немного приукрасила! Может, это сон и я проснусь? Я отключился. На заре пришел в себя. Еще один день в тревоге. И будут еще дни, и ночи, и другие пробуждения. Я проклинал Мириам всеми силами. Том скребся в дверь на крыльце. Я пошел ему открывать. Начиналось воскресенье.

Наступило необычное умиротворение! Элиан поправлялась. Боли в области живота прошли. Осталось сильное утомление, некое ослабление воли, как если бы Элиан отказывалась выздоравливать. Я напрасно разговаривал с ней, суетился, как принято у постели больного; она не реагировала, у нее не хватало духу даже улыбнуться. Однако она следила взглядом за мной, за моими жестами. Я чувствовал, что она боится. Я напугал ее своими вопросами. Когда пришел Малле, я рассказал ему про свои страхи и попросил успокоить Элиан. Он нашел тонкий подход, весело пообещав, что через два дня она будет на ногах, посоветовал несколько недель сидеть на диете, поскольку пищевое отравление может иметь неприятные последствия. Элиан с удовлетворением узнала о причинах болезни. Тут же при Малле выпила чашку чая и съела сухарь. Чай я заваривал сам, а сухарь вытащил из пакета, который открыл в комнате.

— Больше беспокоиться не стоит, — сказал Малле, спускаясь. — Все как нельзя лучше, некоторая вялость, как я заметил. Она хандрит?

— Не думаю! У нее уравновешенный характер.

— Вам, безусловно, виднее!

Он не спросил, нашел ли я, чем она отравилась, а я сам не стал затрагивать этот вопрос. Еще минуту мы поболтали у дороги. Малле обещал сходить завтра в аптеку и о результатах анализа сообщить по телефону.

— Если результат отрицательный, значит, я оплошал! С каждым случается, с вами тоже, как понимаю. Тогда сделаем рентген! За всем этим может оказаться язва!

Славный Малле! Эта история с мышьяком занимала его больше, нежели он хотел в этом признаться. Слово «мышьяк» звучит жутковато, от него веет могилой, я знал чьей и не сердился на Малле за то, что он склонен предполагать язву. Я ел и пил то. же, что и Элиан, и со мной ничего не случилось. Если последуют другие приступы, к каким выводам придет Малле? И тут я оценил масштаб и хитрость козней Мириам. Она не только мстила сопернице, но и меня ставила в невыносимое положение. Она в выигрыше при любом исходе. Если Элиан заболевает серьезно, чтобы не сказать больше, меня ждали немыслимые трудности. Со мной все было кончено! Мне приходилось сражаться не только за Элиан, но и за себя!

Чем неотступней меня преследовала эта мысль, тем неизбежнее казалась катастрофа. Если копнуть глубже, то Элиан — средство. В первую очередь на прицеле кто? Я! Кого стремились скомпрометировать? Меня! Опять меня! Кошмарный шантаж! Никакой лазейки! Выхода нет! Мириам оставалось лишь диктовать условия! Я был так потрясен, что пришлось побыть в саду, придавая должное выражение своему лицу, стараясь взять себя в руки. Я решил сопротивляться и, значит, воспрепятствовать таинственному отравлению Элиан. Я не знал, как Мириам это удавалось, какие силы она приводила в действие, но я констатировал, что со вчерашнего дня ее атака неэффективна. Возможно, я дал отпор уже тем, что оставался рядом с Элиан, контролировал, что она ест, пьет? Нужно удвоить внимание. Я вернулся в комнату, сам привел Элиан в порядок, пропылесосил, занялся своим обедом. Из предосторожности я открыл банку сардин и банку фасоли с сосисками. Я охотно превратил бы дом в больничную палату, дезинфицировал бы стены, паркет, мебель, воздух. Вы улыбаетесь, и вы правы. Но разве моя вина, что я ощущал сверхъестественное и вредоносное присутствие Мириам как страшнейший микроб, который могла уничтожить только стерильная чистота? Если бы я изобрел способ очиститься самому, погубить семена этой любви, постепенно убивающей теперь нас обоих с женой, с радостью это сделал бы! Огромное значение, которое со студенческой скамьи я придавал стерильности, казалось мне сейчас уместным и духовно вооружило меня против Мириам. Я предпочел вылить овощной бульон, он мог в любой момент скиснуть. Разумнее предложить яйцо всмятку. Я его тщательно выбрал, протер и поставил варить. Я открыл новую бутылку минеральной воды «Виши», новый пакет с сухарями. Остатки я съел сам. Элиан позавтракала с аппетитом. Я вымыл посуду кипяченой водой и устроился с книгой в комнате. Сделал потише радио, чтобы Элиан не утомляла веселая музыка. Вечер прошел спокойно, слегка однообразно и чуть грустно. Элиан уснула. Я дремал до пяти. Снова чай и сухари для Элиан. Я выпил чаю, чтобы доставить ей удовольствие. К ней вернулись силы и цвет лица.

— Сколько я доставляю тебе хлопот! — прошептала она.

— Вовсе нет! Мне нравится возиться с тобой!

— Когда я болею?

— И даже когда ты в полном здравии. Только это сложнее. Займусь строительством псарни. Давно ношусь с этой идеей! Теперь у меня есть для этого время. Чаще буду с тобой!

Она улыбнулась одними губами, а глаза оставались серьезными.

— Спасибо, Франсуа! Мне нужно ощущать тебя здесь, рядом! Мне нехорошо, ты знаешь!

— Что за выдумки!

— Я не уверена, что поправлюсь!

Я ласково отругал ее, поцеловал в глаза, чтобы удержать слезы. Она опять погрузилась в сон. Я же приготовил ужин. Так как я не проголодался, то ел то же, что и она: лапшу и варенье. Наступила ночь. Я прошелся по саду с трубкой во рту.

Мириам сейчас собиралась на прогулку, как обычно в это время. Или, лежа в постели, старалась погрузиться в сон, сводящий на нет расстояния, позволяющий быть здесь и там? Том выскочил из кухни и забегал вокруг; он метался туда и обратно, охотясь за насекомыми, но не проявляя беспокойства.

Я попрощался с ним и вернулся в дом; здесь я услышал, как Элиан кашляет. По потолку зашлепали босые ноги. Она бежала в туалет, ее тошнило.

Глава 10

Я перебрался при вечернем отливе; утренний пропустил, так как Малле пришел слишком поздно. Он был в совершенной растерянности. Результат получен отрицательный, по меньшей мере, той дозы белка, которой он ожидал, не обнаружено. В связи с чем он срочно потребовал сделать рентген. Я назначил встречу с коллегой из Нанта, пребывая в полном отчаянии. Все средства защиты исчерпаны. Сил больше не было, нервы на пределе. Воздействовать следовало на Мириам, вести бой в Нуармутье. Я оставил Элиан в плачевном состоянии. Переезжая через Гуа, я понятия не имел, что говорить и что предпринять. Навалилась жуткая усталость, и если бы моя смерть, повторяю, могла принести пользу, я остановился бы, клянусь, и подождал прилива. Но я должен продолжать сражение! Что-то в этих словах вам режет слух? Разве я сражался? Разве не пасовал все время перед Мириам? Желание не расставаться с Элиан я наивно и трусливо называл «боем». Когда я, вынужденный отступать, окажусь припертым к стене, тогда и перейду, в свою очередь, к угрозам. В дальнейшем я буду поступать по обстоятельствам. Я осознавал смехотворность своей программы действий. Но поймите: дух мой был сломлен. И это не оправдание, а объяснение цепи событий, на которых сказались и усталость и страх.

Ронга возвращалась из города с батоном в руках, когда я остановился перед виллой. Я догнал ее и пошел рядом, чтобы напомнить: мы союзники, хоть Ньете уже и нет. И все же я объяснил:

— Все делалось за моей спиной, Ронга, даю честное слово. Мадам Элле взяла яд в моей машине.

— Я знаю, — сказала она.

Она так тяжело переживала, что в один миг ее широкое лицо залилось слезами.

— Успокойтесь, Ронга! Я понимаю, что вы испытываете! Я и сам ее сильно любил.

— Я хотела забрать ее с собой, когда уеду, — сказала она. — Для меня она была настоящим другом!.. Это невозможно, конечно, но когда я подумаю, что она останется здесь, что никто не будет ухаживать за ее могилой…

Она изящным жестом вытерла глаза тонким носовым платком, в который раз удивив меня достоинством своих манер.

— Но ведь вы едете еще не сейчас? — спросил я.

— Через неделю. Вы не в курсе? Мадам Элле меня уволила. Я сделаю генеральную уборку, пока она будет в Париже, и уеду…

— Она собирается в Париж?

— Ну да! — сказала Ронга. — Вас же не было у нас несколько дней! Да, она отправляется завтра… она вам все объяснит…

Внезапно вспыхнула надежда, осветившая все вокруг, согревшая меня, даже не знаю, как точнее выразить охватившее меня чувство. Надежда сильная и сладкая, как жизнь! Что-то подобное я испытывал, когда раньше летел на свидание к Мириам. А сегодня радость принес ее отъезд! Я еле сдерживал себя, чтобы тотчас не броситься в дом.

— И куда вы направляетесь, Ронга? Возвратитесь в Африку?

— Нет. Поищу место во Франции. Я кое-что присмотрела. В любом случае буду счастливей, чем здесь!

— А с ней, — прошептал я, — вы совсем не ладите?

— Она больше со мной не разговаривает!.. Для нее я больше не существую!.. И никогда не существовала!.. Я была для нее натурщицей, не более.

Она открыла калитку, и в тот же миг Мириам появилась на углу виллы в своем голубом плаще и с перевязанной ногой. Это случилось столь неожиданно, силуэт так соответствовал описанию Матушки Капитан, что от волнения я застыл на месте. Но нет, это не призрак. Прихрамывая, ко мне приближалась Мириам. Она прошла мимо Ронги, не обратив на нее внимания.

— Франсуа, мой дорогой! Какой чудесный сюрприз! Я была уверена, что ты приедешь, но ждала тебя скорее завтра.

— Ты уходишь?

— Нет. Хотела посмотреть, что делает Ронга! Вот уже час, как она ушла! Знаешь… мне надоела эта служанка… Зайдешь на минутку?

Она взяла меня под руку и увлекла в дом. Я сжался. Мне не хотелось к ней прикасаться, но она нарочно на меня опиралась, и с гневом и страхом я чувствовал, что она любит меня.

— Как видишь, — сказала она, — я начинаю ходить. Еще побаливает, но рана уже затянулась.

Она отвела меня в гостиную и там, даже не закрывая двери, обхватила мое лицо руками, прижимаясь своими губами к моим так сильно, что перехватило дыхание. Мы чуть не потеряли равновесие.

— Франсуа, дорогой… Ты не сердишься?.. Все забыто?

Она вновь поцеловала меня. В том поцелуе было столько страсти, подлинных чувств, что и мне передалось ее волнение. Цепляясь за меня, она допрыгала до своего табурета и села.

— Франсуа… Дай я на тебя посмотрю!.. Нет, я тебя не потеряла! Ты меня любишь? Люби меня, Франсуа… особенно теперь, потому что я много выстрадала из-за нас обоих.

— Сними этот плащ, — сказал я.

Ее это озадачило. Она не поняла, что мне было стыдно держать в объятиях женщину, проникшую ко мне в дом словно преступница.

— Ты ведешь себя странно, мой дорогой.

Она сняла плащ. Теперь передо мной прежняя Мириам, которую я так любил. Глаза светились нежностью.

— Я завтра уезжаю, — продолжала она, — еду в Париж подписать контракт. Директор галереи, о котором я тебе уже говорила… ты забыл, но не важно… так вот, он согласен. Если в последнее время я и была в плохом настроении, малыш, то лишь потому, что пришлось за себя постоять, а это было очень не легко. Но он все-таки принял мои условия! В субботу я получила от него письмо. Мне придется остаться в Париже на пять-шесть дней, чтобы подготовить открытие выставки, потом вернусь проверить, все ли в порядке, и запру дом. Это станет началом новой жизни. И у тебя будет время решить твои проблемы…

Гостиная почти опустела. Большая часть полотен исчезла, вдоль стены стояли чемоданы с разноцветными этикетками.

— Садись, мой милый Франсуа! Ты прямо как в гостях.

Я пододвинул ногой стул. И с любопытством, к которому примешивался страх, ждал продолжения. Так охотник, притаившись в зарослях, ждет зверя, по следам которого он шел.

— Пришлось действовать на свой страх и риск, — сказала она. — Правда, ты этого не любишь, но иначе я не могла. Вот увидишь, все уладится! В итоге я остановилась на Мадагаскаре.

Она засмеялась, может, чтобы скрыть цинизм этих слов, схватила меня за руку по своей отвратительной привычке.

— Для тебя страна не имеет значения. Ты никогда не покидал Францию. Я знаю, на Мадагаскаре нас ждет успех. Хочу реванш! Сначала поедем в Тананариве. Там знакомые обещали тебя устроить. Это животноводческая страна. Что коровы на Мадагаскаре, что в Вандее! Только тебе придется лечить не сто или двести животных, а пятнадцать или двадцать тысяч! Есть ради чего ехать! Доволен?

Я не ответил, предчувствуя, что она откроет наконец саму суть.

— На самолет сядем в Орли, — продолжила она. — На то, чтобы добраться до Тананариве, времени уйдет чуть ли не меньше, чем ты тратишь на поездку ко мне, дожидаясь отлива. В сущности, до Мадагаскара добраться проще, чем до Нуармутье. Все деньги, разумеется, тебе нужно перевести в парижский банк. Легче потом будет ими распоряжаться… они будут под рукой. Нет?.. Ты не согласен?

— Ты прекрасно знаешь, что Элиан болеет!

— Что это меняет?

— Как?

— Так и так решение суда будет не в твою пользу, — ведь это ты покидаешь семейный очаг. Можешь подождать, пока поправится твоя жена, но это ничего не изменит.

Я молчал, давая ей высказаться, и напрасно. Она сочла, что решимость моя поколеблена и я согласен с ее планами.

— Лучше, — сказала она, — чтобы ты ничего с собой не брал. Начнем с нуля, как настоящие эмигранты. Ты же хочешь эмигрировать со мной? До сих пор жизнь тебя не баловала! Думаю, ты уедешь без сожаления.

— Вопрос не об этом! — воскликнул я нетерпеливо.

— Подожди! Я обо всем подумала! Если у тебя есть сумки или чемоданы, отвези их в Нант. Мы заберем их по пути, так как я намереваюсь купить машину… О! Подержанную… Я попрошу отвезти меня сюда, а затем перевезти нас в Париж, и все! Хотя можно этого не делать!.. Но у меня еще много картин, которые нужно отправить так, чтобы они не пострадали в дороге.

Невольно я слушал ее внимательно, с диким желанием бросить ей в лицо: «Все это абсурд! Ты бредишь!» Я пожал плечами.

— Этот малый… — сказал я, — из галереи… он мог бы за ними приехать?

— Нет! Я предпочитаю, чтобы он не видел мои первые работы.

— Тогда возьми напрокат машину!

— Да, ты, возможно, прав. Во всяком случае, какое-нибудь транспортное средство у нас будет. Я вычислила час отлива. В следующее воскресенье отлив в девять часов вечера. Самый благоприятный момент. Мы уедем тайком, что не в моих правилах, но я понимаю, что ты предпочтешь ехать через Бовуар ночью. Не так ли?

— Я буду ждать тебя перед домом, — сказал я горько, — с багажом у ног и проголосую.

— Нет уж! Будь добр, помоги мне погрузить машину! Одной не справиться. И потом, мне кажется, будет лучше, если мы уедем отсюда вместе. Хорошее предзнаменование! Ты знаешь, как я суеверна!

Каждая фраза Мириам все больше затягивала сеть вокруг меня. Я должен был бы отбиваться изо всех сил, разорвать эту обвившую меня паутину. А я, проявляя нерешительность, терял время! Искал доводы, как будто в этой дуэли осталось место логике! Мне приходилось признать, что план Мириам не был пустой затеей. Моим единственным категорическим возражением, которое я не хотел выдвигать, была Элиан! Мириам еще раз пронзила меня насквозь:

— Что с ней конкретно, с твоей женой?

— Нет, — сказал я, вставая, — нет! Ты заходишь слишком далеко!

— Франсуа, пожалуйста, выслушай внимательно… Отступать теперь поздно! Если бы ты был врачом, то я допускала бы, что ты хочешь остаться возле нее. Но лечишь ее не ты! Твое присутствие ее не исцелит! Она ведь не одна? У вас есть домработница! Деньги тоже есть. Ну?.. Когда ты будешь далеко, поверь, она примирится. Я даже уверена, что она быстрее поправится!

— Что ты хочешь сказать?

— Ты меня прекрасно понял! Она тоже станет свободна! Сможет вернуться в Эльзас и будет жить так, как хочется ей!

— Ты обещаешь?

Мириам нежно улыбнулась и положила голову мне на плечо.

— Дорогой, ты меня удивляешь! Ты как с неба свалился. Я обещаю тебе, да… потому что знаю женщин…

Она потянула меня к лестнице, в комнату. Но я воспротивился.

— Нет? — шепнула она. — Правда нет? Ты уже уходишь? Тогда поцелуй меня, Франсуа, дорогой…

Ее губы силой заставили открыться мои. Руки сплелись на бедрах. Я попал в ловушку. Я чувствовал ее язык во рту. Ее дыхание прожигало меня насквозь. Мне почему-то вспомнились экзотические цветы, пожирающие насекомых. Я задыхался и грубо оттолкнул ее. Мириам по-прежнему улыбалась.

— В воскресенье приедешь?.. Я буду ждать тебя с полдевятого… До скорого, милый Франсуа. Не беспокойся о жене… Все уладится.

Она поправила мне галстук. Потом, легким поцелуем коснувшись своего пальчика, прижала его к моим губам.

— Езжай скорее. Не хватало еще, чтобы ты утонул…

Я вышел не оглядываясь. Я чувствовал, что Мириам смотрит на меня, я был уверен, что она обойдет вокруг дом, чтобы посмотреть, как я уезжаю. Я резко тронулся с места. Жаль только, что не успел попрощаться с Ронгой, пожелать удачи! Что ж теперь? Идти ли на свидание к Мириам? Я приезжал, чтобы выяснить ее намерения. Что ж, добился своего. Сделка, какой я и ожидал: мой отъезд в обмен на жизнь Элиан. И эта сделка молчаливо заключена. Мириам будет ждать, конечно же уже с билетами на самолет в кармане… С этого момента каждая секунда приближает меня к катастрофе, потому что не хочу уезжать! Жизнь Элиан, безусловно, драгоценна! Ну, а я что же, не в счет?

Я переехал Гуа при свете фар. По обе стороны дороги чернело море. Виднелись едва различимые силуэты мачт, то там, то здесь мелькало на самом краю ночи белое крыло чайки. Где чудные зори моей зарождающейся любви? Теперь навстречу мне скользили в сумерках дома. Я превратился в трусливое существо с раздвоенным и больным сознанием. Чтобы не шуметь, я оставил машину на дороге и вошел через заднюю комнату, прошел садом и открыл дверь в гараж, повторяя путь Элиан, когда она возвращалась на велосипеде из города. Молча подбежал Том, ткнулся влажным носом мне в ладонь: Ньете он теперь не боялся! Я чиркнул зажигалкой и поднял ее над головой. Люк по-прежнему закрыт. Я прогнал Тома и на цыпочках поднялся на второй этаж. Элиан спала. Мне не хватило духу разбудить ее, и я предпочел провести ночь в своем кабинете. Я наконец решился поставить вопрос ребром: соглашусь ли я уехать? Я слишком хорошо знал Элиан: если я уеду, она не простит меня никогда. Она слишком цельная, слишком прямая. Ей нужно все или ничего. Даже если я потом порву с Мириам, это ничего не изменит: как только я выйду за порог этого дома, я стану для Элиан чужим. Спасая ей жизнь, я терял ее любовь! Я мог и не рассказывать ей о злых чарах Мириам — бесполезно. Принуждая меня, Мириам тем самым отдаляла меня от себя. Неужели она так наивна, что не понимает этого? Неужели не чувствует, что втайне я уже стал ее врагом? Короче, остаться? Невозможно. Ехать? Невозможно!

Я избавлю вас от перечисления тех невероятных и романтических решений, которые я вертел и так и эдак, скорее не всерьез, лишь бы убедить себя, что не упустил ни одного аспекта проблемы. Вывод напрашивался сам собой: я совершил ошибку по отношению к Элиан и должен за нее платить. Я оставлю ей письмо, где покаюсь во всех своих грехах, и уеду с Мириам. Через некоторое время я ее брошу и останусь один, потеряв все. Оставалось только смириться со своим несчастьем! Вот что меня возмущало! Не хотел я быть несчастным! И если взглянуть правде в глаза, я просто боялся перемен, как те животные, которых палками загоняют в вагон, увозя из родных мест, и которые, опустив голову, с налитыми кровью глазами упираются дрожащими ногами, отказываясь сдвинуться с места. Итак, ранним утром я решился на перемены! Когда отяжелевшей походкой я подошел открыть окно, окинув безразличным взором ширь лугов, меня уже здесь не было. Я был измучен, но мне казалось, что я сумел остаться мужчиной.

Элиан проснулась, повернулась ко мне. Лоб стал казаться больше, нос заострился.

— Ты рано встал!

Я пощупал ее руки, еще горячие.

— Тебе больно?

— Нет. Приступ прошел.

Я склонился к ней и поцеловал от всего сердца, не стыжусь в этом признаться. Знаю, что злоупотребляю вашим терпением, обнажая, хоть и беспристрастно, свои чувства, угрызения совести, раскаяние. Поверьте, меня самого это раздражает! Но не могу не отметить, что мой порыв вызвала подлинная глубокая нежность. Элиан получала то, чего я никогда не дарил Мириам.

Весь день я хлопотал по дому, что доставляло не испытанную еще радость смиренного послушника. Я отослал в газеты сообщения о своем двухдневном отсутствии и принялся обдумывать письмо-исповедь для Элиан. Письмо-то и легло в основу отчета, который вы читаете. Я ходил взад-вперед по дому, поглядывая на дорогу. Прошел утренний автобус. До чего медленно он идет из-за поворота на выезде из Гуа. Я успел рассмотреть силуэт Мириам позади шофера. Она отправилась в Париж. Все реально — ее поездка, самолет, Мадагаскар… Я знал, что все это реально, и, однако, должен был беспрестанно себе это повторять! В полдень зашел Малле. Он осматривал Элиан минут десять, потом одобрительно кивнул:

— Неплохо! Неплохо!.. Вы не совсем обычная пациентка, мадам Рошель! Так и продолжим… Легкая пища… Покой…

Затем, по своему обыкновению, он отправился в мой кабинет выкурить трубку.

— Старина, не знаю, что и думать! Больше того, уверен, что любой из моих коллег растерялся бы! Эта боль в желудке может означать все что угодно! Пока не будут готовы снимки, ничего нельзя сказать с определенностью! Когда вы поедете в Нант?

— Дня через три… Вы считаете, ей лучше?

— Безусловно.

Что до меня, то я не удивлялся. Я мог бы рассказать Малле, что она будет себя чувствовать все лучше и лучше. Но я просто облегченно вздохнул. Естественно, я перестал обращать внимание на то, что Элиан ела и пила. Излишние меры предосторожности. Назавтра температура спала, и она начала вставать. Я проводил время за письменным столом. По мере того как Элиан возвращалась к жизни, я задумался над деталями отъезда. Небывало трогательное время. Никогда не были мы столь неразрывно связаны. Впервые я почти не выходил из дому. Я был в отпуске. Иногда я вроде и выезжал: в Бовуар за покупками; поболтать с тем-сем, сообщить новости об Элиан. Но в душе я прощался с деревьями, полями, солнцем и облаками этой страны. Над ее обитателями я подсмеивался и все послеобеденное время посвящал животным. Я гулял по пастбищам, долго брел по обочине. Лошади отходили в сторону, пугливо мотая головой. Коровы не двигались, даже когда я хлопал их по бокам. Они жевали. Было слышно только, как они дышат, щиплют траву. Волнами набегал ветер, и, сколько хватало глаз, до самого горизонта золотящимся морем простиралась степь. Горестное чувство прошло. Я ощущал себя полым и гулким, как раковина. Живой труп. Возвращаясь, я закрывался в кабинете и писал. Писать иногда было приятно, иногда жутко. Но от своего решения я не отказывался. Мне достаточно было глянуть на Элиан, чтобы понять, что я принял единственно верное решение. После того как Мириам уехала, Элиан выздоравливала как по мановению волшебной палочки. У нее вновь был аппетит, хорошо работал желудок, на столе появились прежние блюда. Да, забыл отметить, рентген ничего не показал. Мириам перестала мучить Элиан. Мне оставалось лишь соблюдать условия договора! Небольшую сумму денег я перевел в Париж. Остальные я получил наличными. Элиан обнаружит на моем столе приличную стопку пачек банкнот вместе с моей исповедью и прощальным письмом. Я отложил те вещи, которые собрался увезти. Тем временем Элиан расставляла в комнатах цветы, гладила белье, готовила чай, который мы пили в пять часов. Случалось, что я останавливался посредине лестницы или у калитки и говорил себе вслух: «Это невозможно!» Я даже голоса своего не узнавал. Пятница прошла спокойно. В этот день шел сильный дождь. Я долго писал, мне хотелось, чтобы Элиан почувствовала мою привязанность, и, может, я уже готовил будущее примирение. К вечеру Элиан ушла, уже не помню зачем; по правде сказать, этого момента я ждал с нетерпением. Я быстро перенес два чемодана в машину и спрятал их под старым плащом, которым пользовался зимой. Затем я составил коротенькое письмо, в котором просил Элиан дочитать до конца листы, которые к нему прилагал. Затем все вложил в конверт. Я был готов. Мне даже захотелось уехать в этот же вечер. Я испытывал лихорадку нетерпения. В субботу я делал вид, что вожусь со своей псарней. Мне просто нужно было остаться в саду и следить за дорогой. Мириам должна была обязательно проехать мимо. Шансов ее увидеть у меня не было никаких, так как я даже не знал, какую машину она достала, но не мог совладать с собой. Делая разметку, чертя лопатой по земле, чтобы обозначить диаметр небольшого сооружения, я прислушивался. Как только приближалась машина, я поднимал голову. В этот субботний день их, увы, было много. Мириам я так и не увидел. Почти торжественно наступило воскресенье, последнее воскресенье. В последний раз я принес Элиан ее завтрак. Я сознавал, что все, что я делаю, я делаю в последний раз. И изо всех сил старался использовать каждое мгновение, не испытывая при этом ничего, кроме горечи. Мне не дано жить преходящим мгновением. Мне нужны постоянство, повторение, надежность. От мысли, что через три-четыре дня я окажусь на другом краю света, Мириам становилась ненавистной, а это последнее воскресенье — лишь горсткой праха несбывшихся надежд. Помню, Элиан приготовила запеканку. Впрочем, с необычайной точностью я помню каждую мелочь. Я слышу звон колоколов Бовуара, вдыхаю непорочный и тлетворный аромат роз, которые Элиан расставила на камине в нашей комнате. Помню, как она по радио слушала песню «Страна улыбок»; помню, что вечером мы ели торт с клубникой. Помню, как с наступлением ночи отправился на дорогу выкурить трубку. Квакали лягушки. Я клялся, что ничего не забуду. Возможно, Мириам и удастся начать свою жизнь сначала. Моя же настоящая жизнь заканчивалась сегодня вечером. Опустив голову, я вернулся в дом. В туалетной комнате горел свет. Элиан стояла перед умывальником. Она повернула ко мне побледневшее лицо.

— Опять начинается, — сказала она.

Я уже знал: Мириам вернулась. Я помог Элиан лечь в постель. На душе даже не было тревожно. Меня просто призывали к порядку. Издалека Мириам давала знать, что мое обещание должно оставаться в силе. Я бросил в стакан с минеральной водой «Виши» успокаивающую таблетку и протянул Элиан. Она залпом выпила — так ей хотелось пить.

— Может, позвать Малле? — сказал я.

— Завтра, — прошептала она, — как я и собиралась.

Я держал ее руку в своей. Время от времени по телу пробегали судороги, отчего она стонала, ворочалась, не зная, как ей лечь, чтобы уснуть. Было уже девять часов, мое нетерпение прошло. Со снотворным Элиан будет спать глубоким сном до утра. Я не сердился на Мириам. Напротив, она облегчила мой отъезд. И действительно, Элиан погрузилась в сон, стала ровнее дышать. Я подождал еще полчаса, чтобы быть уверенным, что она не услышит, как я уеду, потом нежно поцеловал ее. Прощай, Элиан! Я боялся этого момента. Но он настал, и я почти не волновался. Горе обрушится на меня позже, и я знал, что буду страдать. Теперь я спешил уехать. Я пребывал в состоянии оцепенения, как бы под наркозом. Остановившись на пороге, я видел только ее волосы на подушке и ее тело, едва вырисовывающееся под пледом. Розы в вазах роняли лепестки. Значит, я этого хотел! Я способен разрушать, но почему? Боже мой, почему? Я медленно закрыл дверь… Затем я все делал в спешке, как вор. Из ящика стола, запертого на ключ, вытащил конверт, пачки банкнот, надел куртку, спустился по лестнице в носках, туфли надел только на кухне; проскользнул в гараж, мягкими ударами плеча сдвинул тяжелую дверь, руками вытолкнул машину на дорогу. Том забеспокоился в саду, я пошел его приласкать, прежде чем закрыл гараж. Вот так! Все кончено. Когда я вновь проеду мимо нашего дома, я буду за рулем уже другой машины, рядом с другой женщиной. Стану иным человеком. Еще мгновение я взвешивал «за» и «против». Пока не поздно отказаться! Нет, слишком поздно. Я не стану разыгрывать комедию выбора, так как уже давно плыву по течению, глядя широко открытыми. глазами на то, что меня ожидает. Я сел в машину и запустил двигатель.

Гуа предстал передо мной пустынный и спокойный. Ночь и море полны звезд. Напоенная любовью майская ночь так светла, что остров, казалось, такой близкий, возвышался над горизонтом, словно корабль. Я ехал неторопливо, опустив стекла. У меня вдруг появилось время! Я, который столько раз преодолевал этот проезд, не отрывая взгляда от часов, из-за страха опоздать к Мириам или домой, неожиданно обрел дни и месяцы, которые мог тратить, как хотел. Я был свободен, стал частью этого пейзажа с песчаным берегом, лужами, скользкими булыжниками. Я добрался до другого берега. Мимо промелькнули знакомые деревеньки. Нуармутье спал, охраняемый маяком. Но на вилле горел свет, все окна освещены, на соснах лежал праздничный отблеск. Двери распахнуты. Мириам услышала и бросилась навстречу в мои объятия.

— Франсуа, дорогой… Я боялась, ты знаешь! Я была уверена, что ты приедешь вовремя, но все же боялась… Спасибо… спасибо, что приехал! Помоги мне идти. Лодыжка сильно болит… Пришлось побегать последнее время… А врач велел поменьше двигаться!.. Видел бы он меня! «Дофин» я взяла напрокат, послушалась тебя… Пойдем посмотришь!

Она болтала с радостным оживлением, восторгом маленькой девочки, для которой жизнь — сплошной праздник. Я чувствовал себя стариком рядом с нею. «Дофин» стоял у крыльца, а вокруг свертки, чемоданы, всякие тюки.

— Думаешь, все войдет? — сказал я.

— Да хорошо бы, — ответила она.

Я принялся за работу. Дрянная работенка — укладывать багаж, когда приходится решать головоломку, что на что поставить, чтобы все разместить. Мириам считала так, я — по-другому. Я снимал, ставил заново.

— Лучше выйди! — воскликнула она устало. — Я быстрее справлюсь.

Я посмотрел на часы.

— Поторапливайся, — сказал я. — У нас сорок минут, не больше.

Глава 11

Когда она силой запихивала последнюю кладь, я вдруг вспомнил о своих двух чемоданах. Я пошел за ними, но для них места не осталось.

— Но, дорогой, куда ты хочешь, чтобы я их поставила! — сказала Мириам. — Смотри! Багаж почти упирается в потолок. Его еще нужно будет поддерживать, если ты не хочешь, чтобы он рухнул нам на голову.

— Эдак мне придется, — заворчал я, — вести одной рукой, а другой не давать соскользнуть вещам нам на спину! Очень мило!

— Я сама поведу машину, — решила она. — Одно удовольствие, и я совсем не устала. Ну, Франсуа, не упрямься! Оставь свои чемоданы в машине. В Париже купишь все необходимое. Учись путешествовать.

Я невольно со злостью посмотрел на «дофин», набитый битком, что рассмешило Мириам…

— Я — совсем другое дело! Иди сюда. Я приготовила кофе.

— Мириам… Нам остается полчаса, ты соображаешь?

— Да хватит тебе!..

Напевая, она поднялась на крыльцо. Я большим пальцем попробовал шины задних колес. Идиотизм — так перегружать машину. Мне следовало посоветовать Мириам взять напрокат «пежо». У меня не было и мысли тогда, что фортуна, играючи, уже подводила к драматической развязке столкновение этих безобидных с виду причин…

Я пошел на кухню к Мириам.

— Могла бы, — сказал я, — закрыть двери и окна! Сэкономили бы время!

Она тронула меня за кончик носа и скривилась:

— Что за человек! Всем недоволен… Хорошо! Закрою!

— Прошу тебя, сиди смирно! С твоей хромой ногой мы проторчим здесь до завтрашнего утра.

Я шутил, хотя мне было не до шуток. Я мог бы, несмотря на внутреннее смятение, почувствовать, испытать некоторое возбуждение, которое предшествует далекому путешествию! Я же, напротив, был угрюм, инертен, подавлен, как зверь, который чует беду. Бегом поднялся на второй этаж, закрыл окна и ставни, то же самое сделал на первом этаже. Я обжегся, отхлебывая кофе.

— Пей из ложечки, — посоветовала Мириам, — уверяю, так лучше.

— Но, Мириам, ты отдаешь себе отчет, что мы торопимся?

— Надеюсь, ты не собираешься рассказывать небылицы про твой Гуа, нет? Я проезжала его вчера, знаю, что это такое. Если тебя послушать, так можно подумать, что этот бедный Гуа — какая-то западня, вечно наготове! Милый Франсуа, ну как же ты любишь преувеличивать!

Я выпил кофе, не ответив ей и не проронив ни слова, пока она проверяла, перекрыт ли газ и отключена ли вода. Она попудрилась и наконец выключила свет. Щелкнул рубильник. Мириам нашла меня в темноте и обняла.

— Ты такой бука, — шепнула она. — Что с тобой?

Я повел ее к саду, забыв, что ей следовало запереть входную дверь, и ей пришлось на ощупь подбирать ключи, пока она не нашла тот, что нужно. Чтобы доказать себе, что я не нервничаю, я стал набивать трубку. Конечно, у нас есть еще немного времени! Прилив уже начался, и мы несколько выбились из графика. Однако оставался еще некоторый запас времени. Мириам была наконец готова.

— Чего же ты ждешь? Выводи машины, чтобы я могла закрыть ворота.

Я поставил свою малолитражку на обочину и вывел «дофин» на середину дороги. Я опробовал фары, послушал двигатель на малых оборотах. Он работал ровно. Бак заправлен накануне. В общем, все казалось в порядке.

Почему же так щемило сердце? Я уступил свое место Мириам и, посасывая трубку, устроился рядом, повернувшись вполоборота, чтобы присматривать за багажом. Мириам медленно тронулась, дала полный газ.

— Разбудишь всех! — сказал я.

— Мне наплевать.

Мы поехали. Моя машина осталась покинутой там, под деревьями. Я храбро оставил Элиан и свой дом, но теперь мужество изменило мне. Оставить еще, как обломок кораблекрушения, мою машину?.. Я был готов заплакать! Внезапно ворвались ритмичные звуки тамтама, запела труба… Мириам включила радио. Под звуки меди и синкопы барабанов проплывал спокойный ночной пейзаж, низкие фермы, старые мельницы и заросли тамариска. Мириам вела машину без напряжения, слегка запрокинув голову и пальцами правой руки отбивая такт. Она была счастлива. Она увозила своего пленника. Мы проехали Лагериньер. На шоссе к Барбатру лежал легкий туман, облачка дымки поднимались над дорогой. Мириам пропустила развилку и указатель дороги на Гуа.

— Стоп, — сказал я. — Нужно было повернуть налево.

Скрипнули тормоза. Машина остановилась, проехав метров пятьдесят.

— Тормоза паршивые, — заметил я. — Тебе дали старую колымагу!

Мы зигзагами вернулись к перекрестку задним ходом. Мириам была еще не слишком умелым водителем. Она нервничала, чувствуя, что я за ней наблюдаю, и тронулась слишком резко. Несколько толчков подряд сдвинули с места багаж. Я встал коленями на сиденье и как мог запихивал обратно свертки, которые вот-вот должны были свалиться на нас. Взгляд на часы. Теперь уже нельзя останавливаться, чтобы приводить багаж в порядок! Мы выехали на шоссе, ведущее к Гуа.

— Переходи на вторую, — сказал я. — Сейчас надо быть поосторожней!

Насколько хватало взгляда — ровная гладь моря и насыпь Гуа, черточкой обозначающая водораздел. Ночь была такой светлой, что Мириам переключила фары на ближний свет. Море уже подошло к первой мачте. Машина ехала вровень с водой. По мере того как мы продвигались, нас поглощала пустота. Берега не было видно. Остров утонул во тьме. Оставалась эта узкая дорога, бегущая как железнодорожная насыпь в огромном сером пространстве, от бесконечной неподвижности которого сжималось сердце. Слева вдали, на уровне горизонта маяки обменивались короткими световыми сигналами. Машину подбрасывало. Минут через десять мы будем на другой стороне. Шоссе пошло вниз, смешиваясь с океаном. Вода просачивалась под клочки выброшенных на мель морских водорослей и медленно распутывала их. Я видел, как она, чуть пенясь, поблескивает справа и слева, слегка вскипая вокруг небольших камней. Показался силуэт второй мачты, он увеличивался, потом стал уменьшаться, удаляясь. Самое трудное позади.

— Теперь видишь, — сказал я, — что у нас не было времени…

Машину резко занесло, двигатель заглох. Мириам перевела рычаг в нейтральное положение, затем включила стартер, сцепление. Машина заскользила еще немного и накренилась — так кренится корабль, задев дно кормовой частью киля.

— Подожди! — крикнул я.

Я открыл дверцу и обошел «дофин». Задний мост машины сошел с дороги и увяз. Мириам выглянула.

— Прокол?

— Нет, — сказал я. — Ты не вписалась в поворот.

Наши голоса были слышны далеко в тишине, и джазовая музыка придавала сцене необычный характер, хотя и успокаивала. Мириам вышла из машины.

— Ничего не понимаю, — сказала она. — Уверяю тебя, я старалась придерживаться середины дороги… Это серьезно?

— Не думаю. Подложу камни под колеса. К несчастью, машина слишком тяжелая.

— Может, ее разгрузить?

Я пожал плечами и поискал глазами мачту. Она возвышалась метрах в ста, и ее присутствие как бы говорило, что опасности нет. Я сунул трубку в куртку, которую повесил на дверцу.

— Выключи двигатель, — сказал я Мириам. — Здесь работы на минуту.

Камней хватало. Они валялись везде. Но как только я подсовывал руку, чтобы их вытащить, чувствовал, как в образовывавшиеся ямки устремлялась вода. Мириам принялась вытаскивать багаж, складывая его кое-как на дороге. По-прежнему, как в насмешку, громко играл джаз. Я пяткой забивал камни под шины. По идее, я успевал вытащить машину. Если это не удастся, то вот она, мачта, здесь, готовая нас принять. Наша жизнь не была под угрозой, ничего не могло случиться. Но если мы проведем ночь на Гуа, утром разразится скандал! От Элиан его не утаить!.. Я работал как одержимый. Когда я посчитал, что достаточно заполнил впадину, сел за руль и запустил двигатель, затем резко включил скорость. Колеса забуксовали, вдавливая камни в грязь, и вновь мотор заглох. Я снова вышел и понял, что «дофин» обречен. Он увяз еще глубже. Нужно было не меньше трех-четырех здоровых парней, чтобы вытолкнуть машину.

— А если домкратом? — предложила Мириам.

— Во что ж ты его упрешь, твой домкрат? — завопил я в ярости. — Нужно было вовремя выезжать — вот и все. Но нет!.. Я все преувеличиваю…

Я схватил два чемодана.

— В путь!

Мириам посмотрела на меня, не понимая.

— Что ты хочешь делать?

— Переждать на мачте! И поверь, что нужно спешить!

— Ты с ума сошел! А машина?

Я бросил чемоданы, схватил за руку Мириам.

— Пойдем со мной. Ну пойдем же…

Я потащил ее к краю насыпи.

— Наклонись… Потрогай… здесь… да… под ногами… Это вода… Это морской прилив, ты понимаешь? Минут через сорок Гуа не будет. Течение смоет машину, унесет все…

Мириам была умной и энергичной. Она не спорила, выбрала из всех свертков тот, который был, наиболее ценным: полотна, завернутые в холщовую ткань. Я поднял чемоданы и отправился в путь. Гуа всегда пугал меня. Произошло то, чего я боялся. Ну что ж, теперь я знал, как это бывает! Не так уж страшно. Мне доводилось слышать о драматических событиях. В жизни все проще. Нужно просто идти и идти, сколько хватит сил, не жалея ног, до убежища. Оно находилось далеко, это убежище! Не меньше ста пятидесяти метров. Если бы еще не надо было спасать багаж!

Я дошел до цоколя мачты, высокого, массивного, как опора моста. Выбитые в камне ступеньки позволяли добраться до огромного деревянного бруса, на котором крепилась платформа. Но у нас было время забраться наверх. Я вернулся, чтобы помочь Мириам подняться. Она прошла только полпути, сильно прихрамывая, и я вспомнил про ее лодыжку. Все было против нас. И все-таки эта ночь была прекрасна, и даже звезды казались живыми. Я устремился к Мириам, чтобы помочь ей.

— Нет, — сказала она. — Иди за мольбертами и коробками…

Я побежал, стараясь быть осторожным; туфли скользили, в этом месте грунт был размыт. Издали казалось, что машина задним мостом кренилась в море, как корабль. Дверцы открыты, фары зажжены, музыка доносится из приемника; вещи, разбросанные то здесь, то там, создавали картину кораблекрушения, и именно в этот момент мне в душу закралась тревога. Я дошел до «дофина» и взял куртку, в которой были документы и чековая книжка. Затем наугад вытащил из багажа два пакета, прикинув, что придется сходить четыре-пять раз, чтобы все унести. Туда и обратно триста метров… нет, времени на все не хватит. Я заметил Мириам, идущую мне навстречу.

— Оставайся там! — крикнул я.

Мириам прошла мимо, как будто я был незнакомый прохожий. Она думала только о том, как забрать у моря свои вещи. Она спотыкалась в легких городских туфлях, но упрямо шла вперед, привыкнув побеждать. Я почувствовал, что иду по воде всего лишь в двадцати метрах от мачты; тут же промокли ноги. Однако на дороге четко вырисовывался каждый булыжник — настолько прозрачной была вода. Море было уже здесь, рядом, вровень с дорогой, а не чуть ниже ее, как еще несколько минут назад. Был слышен тысячеголосый всплеск волн, нашедших склон, по которому мог устремиться поток. Я выкарабкался со своими тюками на бетонный цоколь и немного передохнул. Я четко видел силуэт Мириам. Она как бы шла по большому серому лугу. Контуры шоссе становились размытыми. На этот раз меня охватила паника. Я кубарем слетел по ступенькам убежища, но когда ступил на землю, то забрызгал ноги грязью. Я опустил руку в воду. Теплая, живая, она текла меж пальцами, три-четыре сантиметра глубиной.

— Мириам!.. Возвращайся, Мириам!

Она даже не обернулась. Мне теперь приходилось делать усилие, чтобы вглядываться в дорогу под ногами. Булыжники еще были видны, но уже как будто сквозь дымку; обрывки водорослей, щепки, палки проносились все быстрее от одного края дороги к другому.

— Мириам… Боже мой… Ответь!

Она остановилась, сняв туфли, бросила их, затем вновь пошла. Когда она подошла к машине, мне оставалось преодолеть больше ста метров, и я невольно замедлил ход, по мере того как удалялся от мачты, как бы чувствуя, что вокруг меня сжимается зона безопасности, центром которой была мачта. Мириам набрала столько, сколько могла унести, и, медленно наклонив голову, тронулась в обратный путь. Я прошел еще немного и вдруг по щиколотку провалился в дыру. Я чуть не потерял равновесие, сердце оборвалось. Море стало пениться вдоль шоссе. Я оглянулся. Мачта была недалеко. Она казалась гигантской над пришедшей в движение равниной. Я не умел плавать, и, если меня смоет с брода, я пропал. В нерешительности я сделал еще несколько шагов. Мириам с трудом шлепала по грязи. Вода закручивалась водоворотом вокруг нее. В эту минуту меня охватила вся накопившаяся во мне злость. По странной ассоциации мне вспомнились слова, которые напевала Мириам:

Теперь она уже порядком продвинулась. Она хотела меня удержать любой ценой. И мы оба очутились в ловушке. От холода у меня немели ноги, сила течения нарастала. Мириам тоже приходилось бороться с течением, так как она спотыкалась.

Мы приблизились друг к другу.

— Брось все! — закричал я ей.

То ли вода стала прибывать быстрее, или дорога в этом месте опускалась, но я очутился в воде по колено. Мне казалось, что мы ведем игру с собственной жизнью. Я услышал хриплое дыхание Мириам, затем шум, как от прыжка в воду, — она упала и забилась в центре пенистого водоворота.

— Моя лодыжка! — застонала она. — Я не могу…

Она была в тридцати метрах от меня. Течение бросало меня, как дерево, которое подпилили у основания. Ей удалось подняться на одно колено и собрать свертки. Я проталкивал ноги вперед на метр, на два. Мы глупо погибнем здесь по ее вине, потому что она не хотела расстаться с картинами, красками и кистями! Легкий бриз с материка поднял невысокие волны и в мгновение ока уничтожил нечеловеческий покой моря. Гуа, поглощенный водой, превратился в длинную пенистую полоску, в неподвижный неровный кильватер, в центре которого — мы, устремленные друг к другу. Она встала, с нее ручьями стекала вода.

— Франсуа!

Застыв и вытянув руки, я в некотором роде взвешивал свои силы. Да, думаю, что я еще мог преодолеть расстояние, которое нас разделяло, и вернуться с нею.

— Франсуа!

Я не хотел ее убивать, клянусь! У меня по-прежнему было желание ее спасти. Ветер задул сильнее, он пах сеном, свежей землей, он принес приглушенный лай собаки. Этот спокойный, полный воспоминаний ветер все решил вместо меня. Слезы затуманили взор. Я осторожно ступил, как если бы хотел стереть следы моего бегства, оставленные на море… Мириам не сразу заметила, что я удаляюсь от нее. Отыскивая одной ногой опору, она сделала шаг, и лодыжка подвела ее еще раз. Она с шумным всплеском рухнула в воду, перевернулась на спину и завопила:

— Франсуа!

Столько ужаса излилось в этом крике, что у меня внутри все перевернулось. От меня самого уже ничего не осталось, кроме инстинкта самосохранения, но где-то в глубине душевной смуты сохранились проблески сознания, и я повторял афоризм Суто: «Кожу мертвеца пригвождают к коже душегуба». Конец колдунье, я свободен, цел и вновь обрел Элиан! Я по-прежнему пятился, напрягая мышцы, против течения, сгибающего мне колени. Мириам выпрямилась на руках. Теперь я ее боялся! Она способна долго сопротивляться.

— Франсуа!

Это было последнее усилие. Руки Мириам ослабли, она забилась, течение ее перевернуло, и вдруг бедра и грудь ощутили пустоту. Шоссе исчезло. Она потеряла брод, свою опору. Она задыхалась. Но вот ее закружил и унес прилив. Меня самого все сильнее били волны. Я видел, как ее уносило. Все было кончено. Я остался один с машиной, напоминавшей судно, потерпевшее кораблекрушение, из которой слышалась веселая музыка и вырывались полосы света. Я повернулся к мачте и спросил себя, хватит ли у меня сил, чтобы до нее добраться. Меня приподнимало, переворачивало на бок. Я тоже рисковал оступиться. Казалось, земля, на которую я пытался опереться, зажила скрытой жизнью. Ногам приходилось отталкивать всю массу моря. Я отчаянно бился, ни о чем не думая. Убежище было уже рядом, возвышалось, как феодальный замок. Он почти навис надо мной. Ветер леденил пот, выступивший на лице, дыхание жгло горло. Вода доходила до пояса. Счет шел на минуты; еще четыре-пять минут, и я бы утонул. В конечном счете я так и не знаю, сумел бы я оказать помощь Мириам… Я не перестаю и никогда не перестану задавать себе этот вопрос… Зацепившись за ступеньки, я упал плашмя на цементный цоколь рядом со свертками. Прижавшись щекой к камню, я слушал, как стучит в висках кровь. Потом меня охватил страх. Я посчитал, что нахожусь слишком близко к поднимавшейся воде, и по железным прутьям, торчащим из деревянного бруса, надрываясь, поднялся на платформу. Отсюда я увидел наполовину затопленную машину. Фары, ушедшие под воду, по-прежнему светили, и море над ними было неземного изумрудного цвета, но музыки не было слышно. Я поискал глазами то место, где исчезла Мириам, прислушался, услышал только волны, плещущиеся у подножия башни. Я тщетно старался разглядеть на ручных часах, который час, но нетрудно было подсчитать, что Гуа отпустит меня не раньше семи утра.

Началось долгое, жуткое бодрствование. Я разделся, чтобы выжать брюки и вылить воду из туфель; растер себя, стал ходить кругами по платформе, еще не до конца придя в себя, — все произошло слишком быстро. Я возвращался назад, перебирая цепь событий в поисках совершенных ошибок, как если бы существовал способ остановить время и предотвратить трагедию! Но Мириам погибла! Я убил ее! В порядке законной самообороны!.. Нет! Не так все ясно — все сложнее! Она мне опостылела, и я вдруг понял, что представилась благоприятная возможность… Я знал, что одновременно и виновен, и невиновен. Но в какой мере виновен и в какой мере невиновен? Мне никогда самому не распутать этот клубок причин, поводов, предлогов… Мне было стыдно, но я чувствовал несказанное облегчение! Потухли фары машины, и мои мысли потекли по другому руслу. Мириам никому не говорила о нашем отъезде. Было бы не о чем беспокоиться, если бы немного повезло и меня не заметили в этом убежище, если бы мне удалось вернуться домой незамеченным, если бы я успел вовремя уничтожить свою исповедь и спрятать банковские билеты до пробуждения Элиан. Ронги я совершенно не боялся, будучи уверенным в ее дружеских чувствах. Она будет молчать, никому не скажет о моей связи с Мириам. Найдут «дофин», обнаружат исчезновение Мириам, найдут ее тело в заливе и сделают вывод, что произошел несчастный случай! А это и в самом деле несчастный случай! Следствие на меня не выйдет. Совершенно невозможно определить, что я был с ней в машине. К счастью, мои чемоданы находятся в малолитражке. Сяду в вечерний автобус и пригоню машину… Я надел брюки — на мне они высохнут быстрее, — обул туфли и спустился на цоколь мачты. Море разбивалось о преграду и обдавало меня мириадами брызг. Я прочно уцепился за лестницу и ногой столкнул в воду чемоданы, полотна, последние компрометирующие предметы. Они умчались, подхваченные потоком. Я как бы утопил Мириам во второй раз. Я вернулся на свой насест, и ужас от содеянного медленно прокрался в меня и обдал смертельным холодом. Напрасно я искал оправдания, я был преступником. Мне кажется, что преступлением является уже сам его замысел… Я уничтожил чудовище. Разве можно считать убийцей того, кто истребляет чудовище?.. До самой зари меня раздирали угрызения совести и сомнения, я не имел ни минуты покоя. Занялся день, начался отлив. Обляпанный грязью «дофин» отнесло метров на десять от дороги. Солнце осветило море до самого горизонта. Кругом только вода. Я посмотрел в сторону острова — никого… К Бовуару — никого. Я спустился к воде. Вода отступала, течение слабое, но нужно еще подождать. У меня стучали зубы. Туфли, подсохнув, отвердели и стали тесными. Наконец я рискнул. Вода доходила до середины бедра. Сначала идти было очень трудно. Но после того как я дошел до каркаса «дофина», дорога пошла вверх, и я стал двигаться быстрее. Солнце согревало лицо, грудь. Время от времени я останавливался перевести дух, опираясь на придорожные столбы. Приближался берег. Вскоре воды было уже только по щиколотку. Затем последовал сухой асфальт и выезд из Гуа. Было пол седьмого. Я правильно сделал, что не ждал конца отлива и покинул мачту раньше, так как вдалеке увидел приближающийся грузовик. Шел полями, вышел к дому с обратной стороны. Элиан еще спала. На моем столе по-прежнему лежали пачки банкнот и конверт. Я запер их на ключ, разделся и растерся спиртом, чтобы согреться. Я смертельно устал, но был вне опасности. На какое-то мгновение я прикорнул в кресле. Когда Элиан проснулась, я сидел в халате с опухшими глазами, как если бы только что проснулся. Она наивно спросила:

— Как спалось? Я тебя не слышала…

Я молча обнял ее.

Следствие началось уже вечером, поскольку только и разговоров было что про несчастный случай в Гуа. На следующий день газеты опубликовали фотографии Мириам. Рыбаки обследовали бухту. Я хранил молчание, пригнал малолитражку, вытащил все из чемоданов. Все время я проводил у постели Элиан, которая медленно восстанавливалась после последнего, самого сильного приступа.

— Ты выздоровеешь, — повторял я ей. — Тебе уже намного лучше.

Здоровье Элиан было моей единственной наградой и в какой-то степени моим оправданием. Такая поддержка была мне страшно необходима, так как я непрестанно переживал ту сцену в Гуа. Да что там! Я анализировал одно за другим все события этой весны! Мириам больше нет, наваждение от ее пагубного присутствия прошло, и я перестал понимать случившееся! Все, что казалось очевидным, теперь вызывало подозрения, — вот почему я решил изложить на бумаге эту историю. Я написал ее на одном дыхании: писал днем, когда Элиан отдыхала, писал и по ночам… Элиан с эгоизмом больных не обращает внимания на мою бледность. Она изо всех сил стремится выздороветь. Она вновь смеется, шутит. Я же сужу себя! Обвиняю! Можно было постараться все забыть. Следствие закрыто. Тело Мириам так и не нашли. «Дофин» отбуксировали в Бовуар. Я видел, как он проезжал, покрытый илом. Газеты больше не упоминают о происшествии. Никто не приходил задавать вопросы. Да, теперь я мог все забыть. Свой рассказ я завершил. Но с моей души не спал груз. Я не забыл ни единой подробности. Так откуда же у меня в таком случае ощущение, что я что-то упустил или неправильно трактовал некоторые события и обстоятельства? И в этом, возможно, моя подлинная вина! Я знал, что Мириам хотела убить Элиан! Я видел колодец, ободранный веревками спасателей, и открытый люк, опухшую лодыжку Мириам и почти умирающую Элиан. А затем Мириам утонула у меня на глазах. Она звала меня четыре раза и… как бы это сказать… если бы она была той, кем я ее считал, она не звала бы меня таким голосом, которому я просто не мог не верить. Вы прочитаете этот отчет и, возможно, поймете то, что мне не удалось разгадать! Что касается меня, то я решился: пойду и заявлю на себя. Так надо. Чемодан готов, он в малолитражке. Поеду сейчас в Нант, как каждую субботу. Я поцелую на прощание Элиан, теперь Элиан ничто не угрожает. Теперь следует подумать о Мириам. Мне кажется, что, обвинив себя, я в какой-то мере оправдаю ее, приму на себя долю ее вины. Я знаю, никто от меня ничего не требует. Если рассуждать здраво, то я не прав. Раз я бережно отношусь к Элиан, то не должен подвергать ее еще и этому последнему испытанию. Это так. Но я люблю Мириам. Я все еще ее люблю, несмотря на ужас и отвращение, которые я иногда к ней испытывал, а может быть, как раз благодаря этому ужасу и отвращению. Невероятно, чтобы женщина могла быть такой жестокой. И что тогда? Следовательно, я ошибся? Тогда пусть меня посадят в тюрьму. Если же я все-таки не ошибся, то все равно пусть меня осудят. Во всяком случае, я так больше не могу. Часть меня умерла в Гуа, и я устал жить. Меня будут допрашивать, терзать тысячами способов. Я не отвечу им. Я полагаюсь на вас. Вас они послушают, вам поверят, когда вы скажете, кто — Мириам или я — истинный виновник.

Глава 12

— Подожди, Франсуа, я составила список вещей, которые нужно купить. Мне нужна мастика. В Бовуаре она стоит слишком дорого. Еще два карниза для занавесок, я пометила размеры… И потом, еще пять-шесть мелочей… Скажи мне: «До свидания…» Поцелуй меня… Мог бы побриться… Это еще что за толстый конверт?.. Деньги, держу пари. Нет?.. До чего же ты скрытный!.. Не возвращайся слишком поздно — на ужин тебя ждет сюрприз… Прощай, Франсуа, дорогой. Ты так часто общаешься с животными, что стал таким же молчаливым, как они. Ну и пусть! Ты мне нравишься, какой есть… Возвращайся поскорей… Я тебя жду…