С тобой навсегда

Чай или кофе?

— Ах, это вы, Петер!.. Конечно, помню…

Я смотрю в его глаза и вижу, как тревога и последние сомнения, какие еще там были, улетучиваются. Я не знаю, что Петер читает в моих глазах, но предполагаю — на словах я бы ему это сейчас не выдала.

Вслух произношу:

— А что, съезд еще не закончил работу?

— Съезд? — Петер, кажется, меньше всего сейчас думает о съезде. — Ах, съезд! Да… Было торжественное закрытие неделю назад.

— А вы здесь? — я не скрываю, что удивлена… я приятно удивлена.

— Я? — Петер как будто не совсем понимает, о чем я сейчас спрашиваю. — Я не знаю точно, какие вам больше нравятся цветы, но вот эти тюльпаны будут явно к лицу.

Только сейчас я замечаю большой букет у него в руках. Петер протягивает его мне. Если бы глаза Петера — без сомнения, очень выразительные, — еще были бы способны говорить, они заговорили бы о любви открытым текстом.

Кровь приливает мне к лицу:

— Ах, они хороши!

— Цветочница сказала: прямо из Голландии.

Я с улыбкой качаю головой:

— В эту Голландию она каждое утро ездит на электричке. Наш сервис — это не ваш сервис…

Петер несколько огорчен. Кажется, я что-то не то сказала. Тут же спохватываюсь:

— Ах, Петер, но цветы чудо как хороши… И вы правы. Они должны быть мне к лицу.

Я подхожу к зеркалу, прижимаю тюльпаны к груди. Я так раскраснелась, что этого не скрывает даже макияж. Не удивительно, что мое пылающее лицо гармонирует с «пылающими» тюльпанами.

Я оглядываюсь.

Петер смотрит на меня восхищенно.

«Нет, это не он!.. Его здесь быть не может. Он в Лейпциге давно. Администраторша русским языком сказала…»

Я почему-то верю администраторше больше, чем своим глазам.

«Я так ждала его, и вот он здесь! Я только сейчас понимаю, как сильно ждала его! И давно… годы — долгие годы… Мое желание, мои мечты сбываются? Или это все снится мне?»

Тюльпаны свежи, влажны, прохладны; испускают очень тонкий аромат. Во снах не бывает такого обилия ощущений. Он здесь — этот парень. Не пошел с другой девушкой на дискотеку. Вот он стоит, возвышается надо мной. Он на голову выше меня. Он ко мне пришел.

«Господи! Как же мы его с Кандидатом тащили в тот вечер — такого великана? Он же, наверное, очень тяжел! Не иначе, мы мобилизовались в состоянии аффекта!»

Как бы невзначай, мельком я осматриваю в зеркало фигуру Петера. Он строен — ни одной лишней жиринки. Вероятно, поэтому и не очень тяжел.

Он спрашивает:

— До которого времени вы работаете, Люба?

Я отхожу от зеркала, гляжу на часы:

— Уже две минуты, как я не работаю.

— Значит, мы можем… Если вы не возражаете… Если время ваше не занято… — Он подыскивает точную фразу. — Поехать куда-нибудь.

Я улыбаюсь ему, мне было бы очень трудно сдержать свою весеннюю улыбку:

— Мы можем… Я не возражаю… Время мое не занято… Поехать куда-нибудь…

Петер осторожно берет меня за руку, склоняет к ней свое лицо и целует мне пальчики:

— Цветы… оставьте здесь. Я вам еще подарю. Я вам буду их часто дарить, если вы любите.

Я, будто загипнотизированная, кладу цветы на стол. И мы идем к выходу. Но, опомнившись, я возвращаюсь, беру вазу, наполняю ее водой и водружаю тюльпаны на подобающее им место.

По коридору идем молча. Петер не хочет раскрывать моего инкогнито — в смысле знания языка.

Мы еще не настолько близки, чтоб идти, взявшись за руки. Мы еще только знакомые. Поэтому просто идем рядом. Хотя я бы, наверное, не возражала…

В конце коридора — импровизированная курилка. Тут возле керамической «плевательницы» стоят кушетки, на которых некоторые наши девушки коротают рабочее время с сигаретками в руках. Они общаются здесь — ведут светские разговоры, не всегда безобидные, — каждому второму перемывают косточки. А может, и каждому первому.

Я знаю, некоторые из этих девушек недолюбливают меня. По каким причинам? Скорее всего, без всяких причин — во всяком случае видимых. Они нарочито вежливы со мной. И всегда, когда я прохожу мимо, многозначительно переглядываются. Что-то такое важное они знают обо мне, чего мне и самой не известно. Чтобы стать своей в этой теплой компании, нужно как минимум закурить и как максимум — всех возненавидеть.

Они и сегодня сидят, эти девушки. Видят нас с Петером, и лица их вытягиваются. Даже желтеют. Или их лица всегда желтые от никотина.

— Привет, девочки! Как дела? — я такая ласковая, как майский день.

Они кивают, глядят на моего симпатичного спутника.

«Вот уж пищи для разговоров будет! Вот уж накурятся!»

Эти девушки, право, меня огорчают: в самое неподходящее время они всегда случаются в самом неподходящем месте. И теперь весь театр будет говорить, что у Любаши Игумновой новый поклонник.

Но уж ничего с этим не поделаешь!

Мы выходим из театра. Я приостанавливаюсь — мне нужно время, чтобы сообразить, куда же отправиться с Петером. Может, в галерею современного искусства, или на набережную, или по пушкинским местам… Но у Петера в руке вдруг самым волшебным образом появляются ключи от машины. Петер кивает на «жигули» кофейного цвета — машина одиноко стоит в сторонке.

Я в удивлении вскидываю брови:

— Вы за рулем?

— Да, машину мне дали русские друзья, — он распахивает передо мной дверцу.

— И водительское удостоверение у вас есть? — вдруг вырывается у меня озорное.

Но он не понимает моего озорства. Он садится за руль, внимательно и серьезно смотрит на меня.

— Приказывайте, Люба. Куда вы хотите?

Однако прежде, чем приказывать, я хочу еще кое-что узнать.

— Петер, но ведь вы давно уже должны были уехать. Почему вы здесь?

Его улыбка становится чуть-чуть грустной:

— Вы опечалены, что я еще здесь? — он не иначе превратно меня понял.

— Нет! Что вы! Петер… Как раз наоборот! — моя реакция кажется мне чересчур бурной, и я немного умеряю пыл. — То есть я хочу сказать, что мне приятно видеть вас вновь.

Глаза его опять наполняются веселыми искорками:

— Это все просто! У меня есть еще в Петербурге дела. Но слушать вам о них, наверное, будет неинтересно.

— Отчего же? Мне все интересно.

— Ну хорошо! Моя миссия касается медтехники. Есть такая специальная аппаратура — аудиометры. Раньше их в СССР поставляла ГДР. Но после того, как снесли Берлинскую стену, многое изменилось, распались старые связи. Теперь нужно затратить много усилий, чтобы наладить связи новые. Поскольку я сурдолог и имею прямое отношение к аудиометрам, несколько фирм обратились ко мне за помощью — навести контакты…

— И вы… У вас получается?

— Да, все дела уже сделаны, — он как будто грустнеет.

— Почему же вы не радуетесь? — я гляжу на него пристально.

Он заводит мотор:

— Вы чересчур внимательны ко мне, Люба.

— А когда вам уезжать? — допытываюсь я.

— Дня через три… четыре…

— Вы решили задержаться? — я обнаруживаю в себе неожиданное желание как-нибудь досадить Петеру и тем отплатить ему за то, что, оставшись еще на неделю в Петербурге, он не нашел времени зайти ко мне раньше, — ведь я так ждала его. Говорю ему:

— Если все дела завершены, значит, можно ехать. Вас, наверное, там ждут — в Германии.

Петер чувствует изменение в моем настроении; тень беспокойства пробегает у него по лицу. Но он не спешит с ответом, раздумывает несколько секунд, глядя на прекрасное здание театра.

Наконец отвечает:

— Я не мог так быстро уехать из этого города. По двум причинам. Во-первых, Петербург — один из красивейших городов. А у меня за всеми делами даже не было времени полюбоваться им. А во-вторых…

Он делает паузу, поворачивается ко мне.

Я тороплю:

— А во-вторых?

— Во-вторых, я встретил вас. А может, как раз это — во-первых. Вы так не думаете?

Я польщена: меня заметили все же! Я — это, конечно же, во-первых.

Показываю рукой на дорогу:

— Что же мы стоим? Город перед нами…

Петер включает передачу, мягко трогается.

Водит машину он очень хорошо. Но в Петербурге по понятным причинам совершенно не ориентируется. Я помогаю ему. Вернее будет сказать, что это я вожу Петера по городу, а не он меня. Сначала я показываю ему то, что показывают всем приезжим, — начиная от Медного всадника, кончая Невским проспектом. Рассказываю о царе Петре, о Пушкине, о декабристах… об Октябрьской революции немного… А потом привожу его на некоторые «свои» любимые места: на канал, от Мойки до Дворцовой набережной, Адмиралтейскую набережную, пристань со сфинксами…

Припарковав машину у какого-то сквера, мы с Петером долго гуляем по Университетской набережной.

Петер так очарован городом, что мне кажется, в какие-то моменты он даже забывает про меня. Сначала это вызывает во мне некий внутренний протест и даже нечто похожее на ревность, однако потом мне становится просто занятно — это весьма необычное ощущение — ревновать к городу. Впрочем это ощущение скоро проходит, потому что Петер как бы невзначай берет меня за руку… и больше моей руки не выпускает. Теперь я, даже если б и захотела, не имела бы возможности подумать, что про меня забыли: я все время чувствую его большую сильную руку.

Я рассказываю Петеру немного с себе, о своих предках. Вспоминаю о нескольких годах учебы в медицинском институте. Эта часть моих воспоминаний, а конкретнее — некоторая причастность моя к медицине, — так потрясает Петера, что он даже забывает на несколько мгновений про красоты Петербурга. Он замирает возле сфинкса, он теперь сам неподвижен, как сфинкс. И с интересом смотрит на меня. Но не с тем интересом, с каким мужчина смотрит на женщину, а с интересом каким-то деловым.

Я легонько дергаю Петера за руку:

— Что-то случилось?

Он спохватывается, возвращается в реальность:

— Нет! Я просто подумал, что вы почти состоявшийся доктор…

Я вздыхаю:

— Ах, это было так давно! Я все уже перезабыла.

Мне следует переменить тему разговора. Не в моих интересах и не в желаниях моих посвящать Петера в перипетии той давней трагической истории; и не хочется — не время — объяснять, почему я оставила институт. Я вижу, этот вопрос уже зреет в глазах Петера. И я должна опередить…

Я показываю рукой на реку:

— Смотрите, как красиво!

Но уловка мне не удается. Петер возвращается к теме (он, наверное, целеустремленный человек):

— А вы никогда не хотели завершить образование?

Я спускаюсь к воде, трогаю ее. Она холодна.

Отвечаю Петеру, который стоит у меня за спиной:

— Нет! Я не видела в этом смысла для себя… Думала об этом, конечно, когда в театре трудно приходилось. Но не хватало чего-то для этого. Толчка, что ли, извне.

Я пожимаю плечами.

Думаю, на этом разговор и завершится, но Петер развивает тему.

— Извините меня, Люба, но это не праздный интерес с моей стороны. Я подумал сейчас… Я мог бы предложить вам работу. У себя в клинике.

— У вас клиника?

— Да. Я разве не говорил вам в прошлый раз? Клиника моя только организовывается. Но уже практически можно начинать работу. Конечно, сначала мощности будут не те. Но со временем дело разовьется.

Я качаю головой:

— Нет, Петер, спасибо вам за предложение, но… Вы ведь теперь уже знаете…

— Ты, — перебивает он, — давайте будем на «ты».

— Хорошо. Ты знаешь уже, что я не доучилась.

— Это неважно. Четыре года института — уже среднее образование. Я помогу специализироваться, к тому есть возможности. А работы будет много.

Он так трогательно просит меня. И у него уверенное лицо, будто ему все нипочем, все доступно. Его даже как будто удивляет, почему я не соглашаюсь. Ведь успех, выгоды, перспективы очевидны!

Не могу не восхититься:

«Ну и хватка! Вот он западный предпринимательский напор!»

Петер крепко берет меня за руку и заглядывает в глаза:

— Соглашайся! Мы быстро все уладим.

Я смеюсь, мягко высвобождаю руку:

— Нет, Петер. Я как-то не воспринимаю тебя в качестве работодателя.

— Ну хорошо! — сдается он. — А в качестве поклонника ты меня будешь воспринимать?

Я делаю серьезное лицо:

— Конечно! После таких чудесных цветов…

— Я почти счастлив! — восклицает он. — Но всегда помни, Люба: мое предложение остается в силе.

Мы садимся в машину и долго колесим по Васильевскому острову. Я хочу показать Петеру город не только с парадной, официальной стороны, но и с «подкладки». А мне очень нравится петербургская «подкладка» — дворы-колодцы, темные сырые переулки, старые запущенные скверы, низкие арки, старинные мостовые, ветшающие дома… Разумеется, такие места лучше посещать под определенное настроение; можно — начитавшись Достоевского или Крестовского. Однако эти старые кварталы отлично могут и сами создать в тебе гармонирующее с ними настроение. Они просто «сильны» — эти старые кварталы.

Говорю об этом Петеру.

Он кивает задумчиво, потом отвечает, оглядывая серые обшарпанные стены какого-то жилого дома: как всякий уважающий себя европеец, он читал Достоевского.

Мы раскатываем по городу еще часа полтора — пока не начинает темнеть. Вдруг у какого-то безлюдного в этот час перекрестка Петер останавливает машину:

— Как будто знакомое место? — он смотрит по сторонам.

Я тоже оглядываю здания, неширокий тротуар:

— Боже мой, Петер! Это здесь мы на тебя наехали.

Он улыбается:

— Здесь недалеко я сейчас живу. Помнишь, я рассказывал, что ходил лечить одну женщину? — Петер показывает рукой на темнеющий на фоне закатного неба прямоугольник здания. — Вот тут живет мой друг. Тоже врач. А та женщина — его жена. Когда съезд закончился, они пригласили меня пожить к себе. Мне и в гостинице было неплохо, но они так настаивали… Очень гостеприимные люди! Как у вас говорят: ленинградцы старой закалки. Выделили мне комнату. Кормят деликатесами… У них, кажется, такое представление, будто я у себя дома питаюсь исключительно деликатесами, — тут Петер улыбается чему-то. — Не хочешь познакомиться с ними?

— Нет, Петер, — вежливо отказываюсь я. — Предпочитаю готовиться заранее к таким визитам. Извини…

Его улыбка наполняется новым содержанием. Она становится нежной. Или мне так кажется в тусклом красноватом отблеске заходящего солнца.

— Что-то изменилось в твоей улыбке, — говорю я.

— Да, наверное, — Петер медленно едет вперед. — Просто мне очень нравится твой выговор. Это настоящее удовольствие — слушать тебя!

«А мне нравится — что ему нравится!»

Я рассказываю Петеру, как проще проехать в мои «новостройки». Мы двигаемся, но по-прежнему медленно — так медленно, что на оживленных улицах ему даже сигналят «в багажник». Петер не обращает на сигналы нетерпеливых водителей никакого внимания. Мысли его целиком заняты мной.

Он говорит:

— Так быстро пролетело время сегодня! И так интересно, что не хочется расставаться.

Я молчу. Мне тоже не хочется расставаться. Но это же не значит, что в первый же вечер я должна броситься к нему в постель.

Петер ловит мой взгляд. Ему хочется знать, как я реагирую на его слова. Наверное, видит он ответное теплое чувство и поэтому воодушевляется:

— Хочу встретиться вновь. Завтра. Это возможно?

— Да. Завтрашний вечер у меня еще не занят, — так я говорю, а в душе иронизирую над собой.

«Если бы не усилия Кандидата, у тебя, домоседки, ни один вечер не был бы занят».

По правде говоря, я пускаю Петеру пыль в глаза и при этом даже не краснею. Наверное, на рабочем месте секретаря я кое-чему научилась.

Но Петер воспринимает все — словно так и должно быть. Только уточняет:

— Вечер? А днем ты занята? Ведь выходной…

Я просвещаю его:

— Воскресенье в каждом театре — самый рабочий день. А выходной у меня — послезавтра.

Мы подъезжаем. Я показываю ему свой дом.

Петер озирается:

— Кажется, я тут уже был. В тот злополучный вечер.

Я смеюсь:

— Нет, был ты в соседнем доме. Там не моя квартира.

Мой смех воодушевляет Петера на новое предприятие — проводить меня до дверей квартиры. Я не возражаю, я даже думаю угостить его чем-нибудь дома, как водится — чаем или кофе.

Когда мы поднимаемся лифтом, я решаю задачу: какой чай ему предложить: черный, цветочный, фруктовый?.. Он выберет сам. Но почему-то начинают дрожать мои руки — мелко-мелко, почему-то дыхание начинает учащаться.

И у него.

— Люба… — говорит Петер и берет меня за руку.

Лифт здесь останавливается, двери раскрываются.

— Чай? Кофе?.. — в волнении спрашиваю я.

— В лифте? — глаза Петера полны какого-то дурмана.

Но я не понимаю, не могу различить: это он одурманен или он дурманит меня? Петер же говорил, что занимался когда-то гипнозом. Почему-то в прошлый раз это меня чуть-чуть испугало. Теперь не пугает. Мне даже хочется прочувствовать на себе его гипнотическую силу.

— Что в лифте? — не понимаю я.

— Чай… — Петер взволнован не меньше меня, он так сильно сжимает мне руку, что я даже чувствую боль.

Морщусь. Мы выходим из лифта.

Кажется, ноги еле держат меня. Сильнее дрожат руки, и я никак не попаду ключом в замочную скважину. А когда попадаю наконец, то не могу открыть — замок не слушается меня.

В это время рука Петера ласково ложится мне на плечо. Я вздрагиваю и замираю, прижимаюсь лбом к двери.

«Что со мной?..»

Я чувствую, как Петер, склонившись сзади, нежно-нежно целует меня в шею… потом куда-то за ушко — не может удержаться. Мне очень приятны эти неожиданные поцелуи, но отчего-то слезы вдруг наполняют глаза. Я, конечно, справляюсь с ними. Я улыбаюсь теперь, я чуть-чуть запрокидываю голову и чувствую теплые губы Петера у себя на ключице. А руки его — большие и сильные — крепко сжимают мне плечи. Его дыхание опаляет мою шею. Мне становится горячо…

Я поворачиваю в очередной раз ключ, и дверь открывается. Мы прямо-таки вваливаемся в прихожую — мы словно привязаны друг к другу.

Я смеюсь, тянусь рукой к выключателю.

— Не зажигай свет! — просит Петер.

Но я зажигаю свет. И смеюсь громче, и пытаюсь оттолкнуть Петера от себя. Но старания мои напрасны, он — как скала. Я смотрю в глаза его и как будто таю: все слабеют мои руки. Я ничего не могу с собой поделать: знаю, что мне нужно оттолкнуть его, но не хочу этого. Или он гипнотизирует меня, завораживает своими васильковыми глазами, или… я влюбилась.

Вижу, взгляд его, прямо-таки дарящий тепло, медленно погружается в вырез моего платья — туда, где слегка выступают ключички, и ниже — где белеет грудь.

— Ты так хороша, свежа… — шепчут едва слышно его губы. — Ты сводишь меня с ума…

— Петер… — вздыхаю я и больше не могу произнести ни слова.

Губы его спускаются ниже ключиц…

Вздох — судорожный, внезапный — вырывается из моей груди. Я прижимаю к себе его голову, тереблю пальцами жесткие волосы. Что-то шепчу в ответ. Что же? Если б мне не было так одуряюще приятно, мне бы стало сейчас очень смешно, потому что я все еще предлагаю Петеру угощение:

— Чай?.. Кофе?..

Губы его начинают путешествие вверх.

— Кофе… — шепчет Петер. — Или чай… чай… а может, кофе… — он, должно быть, тоже не очень-то думает о том, что в эту минуту говорит.

Он накрывает губы мои поцелуем — страстным, внезапным. И сжимает мне плечи, и прижимает к прохладной стене.

Голова моя идет колесом. Я едва не задыхаюсь от возбуждения. Своей грудью я чувствую, как в таком же волнении вздымается его грудь. Руки мои охватывают его спину — то же, что гору, — крымскую Медведь-гору…

«Он же великан! Настоящий великан».

Когда Петер начинает опять целовать мне шею, я уже так накалена, что едва не вскрикиваю. Руки мои внезапно сами по себе обращаются в лапы кошки. Пальцы, как когти, впиваются ему в спину. Петер вздрагивает, отпускает меня на секунду, и тогда я с силой отталкиваю его.

Петер смотрит на меня недоуменно.

— Уходи! — говорю я ему в лицо.

— Почему, Люба? Что случилось?

«Сережа никогда не целовал меня так. Он всегда был нежен. Он был идеален. Он был… — я не хочу продолжать этот логический ряд; я помню, каким был Сережа. И руки мои у него на спине никогда не обращались в лапы кошки!..»

— Уходи! И не приходи больше!

— Но почему?

— Не надо объяснений.

Скорее всего в глазах моих в эту минуту горит огонь. В свете этого огня Петер Фолькер, который только что был львом, становится ягненком.

— Люба! Я обидел тебя?

Я не могу ответить на этот простой вопрос, потому что сама не понимаю себя. Думаю, что именно то состояние, в коем я пребываю сейчас, и называется — закусить удила. Я их «закусила» крепко.

Подойдя к двери, я распахиваю ее настежь.

— Уходи, Петер! Чая не будет.

Он растерянно (но не жалко, нет!) разводит руками, с сожалением оглядывается на меня и выходит на лестничную площадку. Останавливается возле лифта, опять оглядывается.

Я закрываю дверь.

Слышу, лифт загудел через минуту. Слышу, раскрылись дверцы. Лифт ушел.

И тут силы оставляют меня. Я сползаю по стенке на пол, я сижу на корточках в уголке и плачу. Я в прямом смысле слова заливаюсь слезами и размазываю макияж.

Я такая одинокая сейчас в этой полупустой прихожей. И несчастная… Несколько минут назад эта прихожая не казалась мне пустой. Она была самой наполненной из всех прихожих в мире. Она полна была любви, которую я непонятно почему прогнала. Дура я, дура! Прогнала собственное счастье! Все произошло так внезапно и непонятно… Почему? Почему?..

«Понятно, тебе не по сердцу Кандидат. Он, кроме своей мамы, вряд ли кому-то вообще по сердцу. Но Петер-то тебе чем не угодил? Красавец-парень, герой-любовник. Или ты не заметила, как глазели на него в театре девушки с сигаретками? Что ты хотела своим поступком сказать?»

Я плачу навзрыд.

Теперь я думаю, что тот человек, который сумеет понять веяния души, капризы сердца и взбалмошные поступки старой девы, должен быть как-то по-особому отмечен Господом.

Уже за полночь, когда запас моих слез иссякает, а мысли теряют остроту, я поднимаюсь из угла. Тяжко вздыхая, сбрасываю с себя одежду и босыми ногами прохожу по платью в ванную.

Я долго стою под душем. Прохладная вода остужает мое разгоряченное сознание.

«Кто виноват? Конечно, не Петер… Может, он только чуть-чуть поторопился. Но он не был груб. И он, наверное, может быть хорошим любовником. О, да! Он умеет заворожить… и понимает толк в ласках… Ведь даже Сережа никогда не целовал меня так, чтоб я забывала себя и чтоб руки мои обращались в лапы кошки! Ах, Петер, зачем ты ушел? Зачем ты послушался меня, милый Петер? Неужели не знаешь, как капризны могут быть женщины?..»

Я выключаю воду.

«А может, он не ушел? — загорается в сознании сумасшедшая мысль. — Может, он все еще ждет возле лифта? Ждет, что я одумаюсь?

Не вытираясь, я накидываю махровый халат на плечи и бегу в прихожую. Тихонько открываю дверь и смотрю в полутемный коридор. Никого нет на лестничной площадке. Во всем доме, еще не полностью заселенном, царит тишина.

Я захлопываю дверь и прижимаюсь к ней спиной.

«Совсем с ума сошла от такой жизни!»

Не задумываясь особо, от какой «такой» жизни я схожу с ума, вытираю полотенцем волосы и ложусь спать.

«Петер, Петер…»

Ожидание

«Петер, Петер…» — моя первая мысль поутру.

На работу я иду в подавленном состоянии. Я даже не выспалась, ибо мне снились какие-то кошмары. По дороге припоминаю… Я видела во сне взволнованное море и доисторических животных типа лох-несского чудовища, глядящих на меня из глубины…

Едва я сажусь за стол в приемной, — начинаю ждать. Он придет, он не может не прийти. Он же умный человек и как будто знает, как обращаться с женщинами. И со строптивыми тоже! Он мужчина наконец и должен уметь прощать! А если он прощать не умеет, то о нем не следует и думать, не следует жалеть.

«Нет, нет! Он не такой!»

Я жду активно — барабаню пальцами по столу. Поминутно оборачиваюсь на входную дверь.

А может, он позвонит? Я гляжу на телефон городской связи.

«Ну же! Звони!..»

Но телефон не звонит. Он сегодня вообще как будто умер.

Так проходит час, потом другой. Я поглядываю за окно, кусаю от расстройства ногти.

«И что это на меня нашло вчера! Без сомнения, он поспешил: нельзя так — очертя голову — бросаться на женщину в атаку в первый же вечер… — пытаюсь разобраться. — Женщина (не всякая, конечно, но, думается мне, в подавляющем большинстве) — существо достаточно пассивное и несколько инертное. Женщина любит в общении с мужчиной плавность, мягкость. Ей нужно успеть привыкнуть к этому мужчине, привыкнуть к динамике, к малейшим изменениям в его поведении. Ей нужно успеть почувствовать себя, взлелеять ростки своих эмоций. И только тогда… оглядевшись по-хозяйски в себе и в нем, позволить себе и ему… переход в новое качество! — тут я усмехаюсь горько. — Я такая умная — аж тошно! А совсем одна! Я могла бы вчера и помягче не позволить ему. Непременно нужно было человека выгонять? Унизить? Чтобы человек, который вдруг стал тебе дорог, стоял в растерянности возле лифта? Взбалмошная, неуправляемая… почти социально опасная… Тебе в дурдоме — самое место. Нет, не случайно, не случайно… ты одна!»

Я вздыхаю, глядя на телефон.

«Хватит уже ругать себя. Нет смысла. Он не придет. Если бы его приход хоть чуточку зависел от степени моего самобичевания, я бы сейчас изругала себя до смерти! Я бы сплела для себя плеть! И вообще надо что-то менять в своей жизни. Вот хотя бы стиль. Никогда, ни при каких обстоятельствах — не ругать себя, не внушать себе ежедневно того, что ты глупая и не приспособленная к современной жизни женщина».

В эту минуту резко звонит городской телефон.

Я подскакиваю, как ужаленная. Хватаю трубку.

Но тут же угасаю. Это звонят из слесарных мастерских — выполнили наш заказ, сделали «станки» для нового спектакля.

Едва не плачущим голосом говорю:

— Обождите минуточку. Я переведу телефон на кабинет начальника.

К концу дня я немного успокаиваюсь, почти смиряюсь с мыслями, что он не придет. Не придет никогда. И никто в этом не виноват, кроме меня самой. Впрочем, я приблизительно знаю, где он живет. Но это ничего не меняет. После того, как я его прогнала, — пусть и не совсем справедливо, — я ни за что не сделаю первый шаг.

В открытое окно чуть-чуть веет ветерок. Он приносит ко мне нежный аромат тюльпанов. Я смотрю на цветы, стоящие на краешке стола. И сердце мое плачет…

Тут я вздрагиваю от того, что дверь в приемную открывается. Нет, это не Петер! Это… вечный Кандидат.

«Что-то давно его не было!..»

Кандидат тихо прикрывает за собой дверь, настороженно озирается, как-то по-особому щурит глаза. Мне думается сейчас, что именно так щурят глаза пограничники, ревниво оглядывающие рубежи своей страны, — не внедрился ли на охраняемую территорию вражеский лазутчик?

«Не иначе девушки с сигаретками настучали ему про вчерашнее посещение Петера!»

Кандидат останавливает взгляд на цветах:

— Ты одна?

— Увы!

— Можно войти? — это он топчется возле моего стола.

— Входи, — отвечаю как ни в чем не бывало.

Он пялится на цветы ненавидящим взглядом, он прямо-таки прожигает дыры на них:

— Вот… зашел за тобой, Люба. Съездим, пожалуй, куда-нибудь, повеселимся…

Мои губы кривятся в ехидной улыбке:

— Ты имеешь в виду — поужинаем в ресторане?

— Да. А что? — глаза его становятся обтекаемо-круглыми, это у него такая защитная реакция. — Чем не веселье? Покушаем вкусненько, закажем музычку.

— Музычку? Вот новость… Никогда не любила ресторанную музыку!

— Да? Напрасно! Вот это, например…

Тут Кандидат вытаскивает из кармана пиджака мятый носовой платок и, помахивая им над головой, начинает притопывать и медленно кружиться вокруг своей оси. При этом он неплохим тенором и довольно громко поет:

Танцующий и поющий толстый-претолстый Кандидат — довольно впечатляющее и трогательное зрелище. Он даже кажется мне симпатичным, милым в эту минуту. И еще — верным, приходящим на помощь другом.

Я улыбаюсь, я готова рассмеяться.

Кандидат доволен произведенным эффектом, танцует еще и поет что-то…

В этот момент отворяется дверь кабинета завпоста, и появляется Петр Петрович. Разумеется, по прихоти всесильного случая Кандидат не сразу замечает моего начальника, ибо повернут к нему спиной. Кандидат продолжает пританцовывать, притопывать и напевать, а Петр Петрович поверх очков сурово взирает на его комическую фигуру, блистающую лысину и лоснящиеся в известных местах широченные штаны.

Наконец Кандидат поворачивается к Петру Петровичу лицом и столбенеет с раскрытым ртом; он несколько секунд таращится на моего начальника, потом с громким клацаньем зубов закрывает рот:

— Ой, простите! Увлекся…

— Ничего, ничего, молодой человек! — хмыкает завпост. — Продолжайте. Вы нам не мешаете… А минут через пятнадцать мы вызовем «Скорую»…

Начальнику моему не отказать в хорошем чувстве юмора. И я позволяю себе сдержанный смешок. Кандидат тоже издает какой-то всхлип и отходит в уголок, к стулу, на коем и замирает.

Петр Петрович отдает распоряжения по поводу оплаты за «станки», подмигивает мне незаметно и удаляется к себе в кабинет.

Настроение мое значительно улучшилось. Но все же я отказываюсь:

— Нет, Вениамин… Что-то мне сегодня не до ресторанов.

— Почему? — огорченно приподнимается со стула Кандидат и вытирает платочком потное лицо.

— Извини, я неважно себя чувствую.

Он критически оглядывает меня:

— Да, что-то вроде есть… — и опять косится на букет. — Ну тогда я тебя просто покатаю!

— Нет, спасибо! — я тревожно гляжу за окно и думаю, что появление Кандидата сейчас совсем некстати, — ведь рабочий день мой кончается и есть вероятность, что придет Петер, придет, как вчера, и я говорю Кандидату: — Нет, у меня единственное желание — поскорей добраться до кровати и накрыться одеялом с головой.

И это истинная правда! Других желаний у меня нет. Я чувствую себя разбитой и опустошенной. И, что самое обидное, поблизости не наблюдается источника, способного исцелить мой «недуг» и наполнить меня.

Кандидат с готовностью крутит на указательном пальце ключи от машины:

— Хорошо, Люба, я подкину тебя до дома.

«Право, от него не отвязаться!..»

— Нет, Веня! Спасибо, дорогой… — я начинаю тихо злиться. — Пойми! Я вообще хочу побыть одна.

— Ну хорошо, хорошо! Так бы и сказала. — Он, обиженно поджав губки, покидает кабинет. — До завтра!..

И дверь захлопывается.

С его уходом ничего не меняется. Нет у нас с Петером никакой динамики отношений. Время подошло, а дверь не открывается, телефон молчит.

Вздыхаю горестно, убираю бумаги со стола, собираю сумочку, поднимаюсь — хочу закрыть окно. И вижу на улице, на стоянке чуть в стороне знакомый лимонно-желтый «мерседес». И Кандидат прохаживается рядом, исподлобья поглядывает по сторонам…

Я качаю головой:

«Понятно, устроил наблюдательный пункт».

Оставив окно открытым, я опять сажусь за стол. Извлекаю из ящика бумаги. Я работаю…

Вот и Петр Петрович запирает дверь кабинета, взглядывает на часы:

— Вы еще работаете, Люба?

— Да, Петр Петрович, посижу немного…

Он улыбается приветливо:

— Не задерживайтесь. Новая квартира ждет.

Когда он уходит, я с минуту размышляю над его пожеланием:

«Что-то он такое сказал? Квартира ждет… Ну конечно же! — на меня нисходит озарение и приятно сжимается сердце. — Не квартира, а наверняка Петер ждет меня возле квартиры! Зачем ему являться в театр, светиться здесь, если он знает, где я живу? Без проблем!»

Я подхожу к окну.

Кандидат все еще дежурит…

«Какой неусыпный страж!»

Закрываю окно, запираю приемную. И выхожу из здания через черный ход — бригадир машинистов сцены любезно открывает мне дверь пандуса.

Тюльпаны из Амстердама

Однако ни возле моего дома, ни тем более возле квартиры, под дверью, меня никто не ждет.

«Что ж, ты сама того хотела!.. Чего хотела, того и добилась. Никакой личной жизни… Глупая, безрассудная! А как же новый стиль?»

Я вхожу в квартиру, останавливаюсь в прихожей возле нового зеркала. Делаю попытку улыбнуться себе.

«Ты умница-разумница! Так их всех! Одного выгнать, от другого сбежать! По боку их! А сама — под одеяло. С головой уйти от этого странного, жестокого мира, забыться. Правильно, дорогая, драгоценная…»

Кажется, именно так я сейчас и поступлю, если никто не явится.

И здесь, действительно, над самой моей головой раздается звонок. Бодрый, даже веселый какой-то, — он оглушает меня. И еще я в некоторой растерянности:

«Кто это? Петер или Кандидат?..»

Кто бы ни был! Не следует спешить открывать дверь.

Я кладу руки на замок и считаю до тридцати.

Звонок повторяется. Тогда я открываю.

Это Петер. И даже не один, а с каким-то человеком, который держит в руках большую корзину с тюльпанами. Петер смотрит на меня очень серьезно и чуть-чуть вопросительно. Он как будто полагает, что этот момент многое решает в его жизни. А тот человек тоже смотрит на меня и как-то очень уважительно улыбается. Я думаю, что это друг Петера, — тот врач, у которого Петер сейчас живет.

«Какой ловкий ход! Привел друга, чтобы избежать разборок?»

Я отступаю на шаг, приглашаю их срывающимся голосом:

— Проходите…

Прокашливаюсь.

Но они не спешат проходить. Петер принимает у того человека корзину с цветами, дает ему какую-то не нашу купюру (я догадываюсь: за услуги) и один заходит в квартиру. Обе руки Петера заняты, поэтому дверь он закрывает спиной. Так и остается стоять, прислонившись спиной к двери.

— Петер… — смотрю я на него вопросительно.

Он ставит корзину к моим ногам:

— Вот это… точно из Амстердама!

Я наклоняюсь, нежно трогаю цветы руками, поправляю узкие длинные листы — влажные и прохладные; цветы вздрагивают. И даже чудится, что они тянутся ко мне.

Я не могу им не улыбнуться:

— Боже мой! Какое чудо! — бросаю быстрый взгляд на Петера. — Но они же… наверное, дорогие. Это целое состояние!

Петер вздыхает облегченно, убедившись, что его подарок принят. Пожимает плечами:

— Извини меня, Люба. Я вчера… повел себя… не очень. Не сдержался. Но, признаюсь тебе, мне и сейчас нелегко сдерживаться — ты так прекрасна! Руки мои сами тянутся к тебе. И я ничего не могу с собой поделать.

В такие моменты глаза всегда подводят меня — полнятся слезами. Так и сейчас.

— Ты меня тоже извини, Петер! И я повела себя не лучшим образом. А сегодня весь день пытаюсь себя понять. Кажется, я боялась потерять голову, боялась переступить грань. Ты бы потом первый не простил мне этого.

— Нет, это я потерял голову и переступил грань, — настаивает Петер. — Я за это винюсь, но не раскаиваюсь. Я будто погрузился на мгновение в волшебный сон.

— А ты дерзкий, — я улыбаюсь, присаживаюсь на корточки и зарываюсь лицом в цветы.

«Как нежен их аромат!»

Слышу, Петер подходит ко мне сзади. Он берет меня за плечи, помогает подняться.

Вот мы стоим с ним лицом к лицу. Близко-близко.

Я стою — чуть-чуть запрокинув голову, потому что он много выше меня. Он — прекрасная скала в Альпах, а я — восторженная путешественница, взирающая на ее вершину. Это, конечно же, скала любви…

С нее доносятся до меня приятные речи:

— Сон этот так взволновал меня. Я растерял все свои силы, я потерял себя. Я будто глотнул дурмана и уже не хочу возвращаться в реальность. Чудное видение не отпускает меня. Имя твое — Любовь…

Я гляжу в глаза его — высокое ясное небо; я гляжу на губы его — сладкий грех. И зажмуриваюсь — крепко-крепко, и кладу голову ему на грудь.

— Можно?.. — тихо спрашивает он.

Я киваю и открываю глаза.

Я вижу, как он сейчас прекрасен. Я почему-то этого не видела вчера. Он — легендарный Зигфрид. В нем сила и любовь! Голова моя кружится, но Петер вовремя поддерживает меня. Лицо его уже совсем близко. Дыхание обжигает меня; дыхание любимого (да, да, любимого!) так вкусно! Аромат тюльпанов в сравнении с ним — ничто!

Петер нежно целует меня в губы. Но уже не так, как вчера. А как — я понять не могу. Во всяком случае руки мои вовсе не думают обращаться в лапы кошки. Руки мои — тонкие сильные лианы сейчас; они обвивают плечи его и шею. И они — словно живут сами по себе. Они не слушаются меня. Я бы и рада придержать их немного, да не могу. Они ласкают шею ему, взлохмачивают волосы на затылке… Руки мои покоряют Зигфрида, ему нравятся их ласки.

Петер отпускает мои губы:

— Достаточно?

Мне бы хотелось еще. Однако я киваю. Иначе вчерашняя моя выходка не имела бы никакого оправдания.

И все-таки не удерживаюсь: оставляю на его губах свой недолгий благодарный поцелуй. Это чтобы мой Зигфрид был увереннее, чтобы знал — он мне приятен, если не сказать большего…

Я отхожу к зеркалу и причесываюсь. Я краем глаза вижу, как зачарованно смотрит на меня Петер, будто я не просто причесываюсь и встряхиваю белокурыми лохмами (именно лохмами, ибо волосы мои сейчас почему-то невероятно перепутаны), а совершаю некое таинственное мистическое действо, будто я жрица какая-нибудь. Жрица любви — вернее всего. В чистом, конечно, светлом, возвышенном значении этого выражения, — если таковое вообще возможно!

Петер приобщается к таинству: поправляет один локон у меня на виске…

Мужчины вообще неравнодушны к женским волосам. Особенно — к длинным. Сколько раз я наблюдала где-нибудь в метро или в парке: если девица хочет привлечь внимание парней, она начинает встряхивать волосами (если, конечно, есть чем встряхивать!). Весьма примечательно: и парни, и даже иные солидные мужчины, как по команде, начинают оборачиваться на этот «трепещущий флаг». Я думаю, это не просто уловка «озабоченных» женщин и девиц, — проглядывается тут и природа, естество. Иная глупышка и не понимает, зачем головой трясет, а трясет, привлекает, приманивает… Я же эти азы уже давно понимаю. И причесываюсь сейчас не спеша: и так повернусь, и эдак. Волосы мои, и правда, хороши. Пышные, блестят… В детстве ребята говорили, что на мой волосок, как на леску, можно рыбу ловить.

Я причесываюсь, а Петер смотрит.

Так проходит минут пять. Мне кажется, так может пройти и больше времени. Петер, кажется, не устанет смотреть, как я причесываюсь. А я не устану от того, с какой очарованностью он на мое действо взирает.

— Я хочу есть, — говорю ему. — Не пригласишь меня в ресторан?

— В самый лучший! — с готовностью восклицает он.

— Нет, не надо в самый лучший. Это далеко! Давай найдем что-нибудь поближе… Я тут видела новую гостиницу недалеко. При ней ресторан. «Агат». Испытаем?

Петер берет меня за руку. И поднимает ее высоко, будто эта рука королевы. Он торжественно выводит меня из квартиры. Улыбается довольный…

Со стороны мы выглядим, наверное, глупо. И даже совершенно точно — мы глупо выглядим. Король и королева на лестничной площадке возле лифта, на дверях которого уже кто-то что-то написал (хорошо, что Петер практически не понимает по-русски, не то бы он заинтересовался этим граффити!). Однако нам сейчас неважно окружение. Вокруг нас уже образовался свой иллюзорный мир, как вокруг всяких влюбленных. Этот мир розовый (а может, тюльпановый!). И нам в нем очень хорошо.

Взявшись за руки и мало что замечая вокруг, мы идем по недавно заасфальтированной дорожке в сторону гостиницы «Агат».

Ох уж эти новостройки!

В одном месте дорожку переехал гусеничный трактор и оставил на ней комки жирной липкой грязи. Мы преодолеваем это опасное место на цыпочках. Петер поддерживает меня под локоть. В этот момент я почему-то вспоминаю Сережу.

«Ах, как это было давно! Будто уж в другой жизни!»

Сережа взял бы меня сейчас на руки. А Петер поддерживает под локоть. Я невольно сравниваю их… До меня сейчас доходит, что они просто несравнимые; они очень разные, и сравнивать их, а тем более делать из сравнения какие-то выводы — глупо. Потом я думаю, что многие уж годы сравниваю с Сережей разных людей. Быть может, поэтому я до сих пор одна?.. Может, кто-нибудь из них тоже был несравним… с прошлым? И был весьма достоин… Но только не Кандидат.

Я смотрю на Петера. Он мужчина. Он действительно похож на Зигфрида, о котором я читала в детстве. А Сережа был совсем молодой. Юноша, мальчик… Он мужчина был в душе. И я была не та — совсем девочка. Таких — озорных, легкомысленных, веселых — только и следует носить на руках. Сейчас я — женщина. К женщине и отношение другое. Женщину полагается поддерживать под локоть. Петер отлично чувствует разницу между принцессой и королевой.

Я с благодарностью смотрю на него. А он смотрит на меня с любовью. От этого взгляда его замирает мое сердце…

… Но вот и гостиница — посреди пустыря. А рядом — ресторан. Двухэтажное невыразительной кубической формы здание.

В вечерних сумерках ярко горят большие окна. Мы поднимаемся по ступенькам. Слышим приглушенные звуки музыки. Публика уже веселится в зале…

Но здесь немноголюдно. Видимо, сказывается малозаселенность района. Заняты не более половины столиков.

На эстраде в углу — группа музыкантов. Когда мы входим, они играют что-то из ресторанно-похмельно-хрипловатого, из полублатного-полуэмигрантского, с дурным вкусом — как раз то, что я очень не люблю; ухо мое этого просто не переносит. Но не поворачивать же обратно?! К тому же меня несколько успокаивает, что исполнение не очень громкое.

«Все нормально! Все нормально! — твержу себе. — Можно показать Петеру и эту нашу грань».

Мельком оглядываюсь на него. К моему удивлению, Петеру, кажется, нравится такая музыка…

Нас встречает пожилая женщина-администратор и проводит к уютному столику у окна. Наметанным глазом она быстро угадывает в Петере иностранного гостя. Заговаривает с ним по-английски. Он отвечает. Они, как будто, обмениваются любезностями. Потом администратор подает Петеру меню. Петер передает меню мне. Все блюда именованы здесь по-английски, по-русски и почему-то по-фински.

Я удивленно вскидываю брови.

Петер поясняет:

— Совместный с финнами бизнес.

Я киваю, отчеркиваю ногтем несколько блюд. Петер склоняется, прочитывает то, что я выбрала, а когда мы поднимаем глаза, видим перед собой вместо администратора официантку — совсем молоденькую, почти девочку. Она принимает заказ и исчезает — будто ветром уносит пушинку.

Меня удивляет быстрота, с какой нас обслуживают.

За едой говорим о том о сем. Петер делится некоторыми впечатлениями от съезда, радуется, что и в деловом, и в научном отношениях приехал в Петербург не напрасно. Очень любопытным показался доклад академика Генералова.

Вдруг без всякого перехода Петер говорит:

— Люба, я хочу в лес.

— Сейчас? — у меня вилка едва не выпадает из руки.

Он смеется сам над собой:

— Нет, не сейчас, конечно. Например, завтра… Ты говорила, что у тебя выходной.

— Да, завтра выходной.

Глаза его становятся мечтательными:

— Понимаешь, я давно хочу побывать в настоящем дремучем русском лесу.

— Чтоб страшно стало? — улыбаюсь я.

— С тобой мне не будет страшно, — усмехается он. — С тобой я — хоть на край света!

— Хорошо! — я осторожно промокаю салфеткой уголки рта. — Могу предложить тебе завтра поход за грибами. Я слышала, что сейчас много белых грибов. Люди привозят по двести, по триста штук.

— По триста штук! — Петер недоверчиво качает головой.

Но мне почему-то кажется, что он сейчас просто насмехается надо мной.

Хочу сказать ему что-нибудь колкое, но в этот момент музыканты на эстраде «ударяют по струнам и клавишам». Они покушаются на репертуар «Queen»… От их дерзости у меня вздрагивает сердце. Я вслушиваюсь с минуту… Но вообще-то ничего! Эти ребята кое-что умеют и кроме «Постой, паровоз; не стучите, колеса…». Держатся весьма на уровне. Хотя, конечно, подражание — всегда подражание.

Петер говорит, что у него есть двоюродный брат Артур. Он меломан-фанатик. И лично был знаком с музыкантами из группы «Queen». У него есть альбом с их автографами. Артур через день хвастает, что дважды пил пиво в обществе Фредди Меркюри. Друзья подтрунивают над Артуром, делают вид, что не верят. Тогда Артур очень злится.

Музыканты, «отработав» песню, «выложившись на всю катушку», минут пять отдыхают.

Теперь Петер имеет возможность говорить не так громко:

— Я сейчас подумал: неплохо было бы пригласить тебя ко мне в Лейпциг, познакомить с друзьями, с Артуром. Они бы тебе понравились…

Теперь я усмехаюсь:

— Я же отказалась от работы у тебя.

— Это неважно. Есть масса других возможностей. Например, в качестве…

Он делает паузу. Слух мой обостряется — так хочется услышать; я едва не наклоняюсь вперед…

Но Петер не успевает договорить.

Кто-то из музыкантов берет микрофон:

— А теперь, господа, спецзаказ!.. Для красивой девушки, блондинки за вторым столиком у окна мы изобразим что-нибудь из фольклора…

Я с любопытством озираюсь по сторонам. До меня не сразу доходит, для кого заказана музыка. А когда доходит наконец, я почему-то готова провалиться сквозь землю.

Петер, не знающий языка, никак не реагирует на объявление музыканта. Петер видит, как я напряглась, и относит мою реакцию на свой счет — связывает с недосказанной фразой.

Между тем публика с интересом поглядывает на меня.

— В качестве… очень близкого друга, — произносит наконец Петер.

Я пожимаю плечами. Напряжение мое не спадает. Я опять оглядываю зал. На этот раз пытаюсь отыскать человека, заказавшего музыку для меня. Некое подозрение начинает шевелиться в моей голове — совсем слабое, неясное, оно еще даже не способно оформиться в мысль…

Нет, я не могу угадать, кто заказчик.

Наконец музыканты начинают… начинают с лирического «Мой костер в тумане светит», потом плавно переходят к лирико-драматическому «На муромской дорожке»… Они выдают настоящее попурри. Мелодии всем известных песен сменяют друг друга, ласкают слух. Я несколько расслабляюсь, подозрение мое так и не оформляется в какую бы то ни было отчетливую мысль… И вдруг музыканты, озорно перемигнувшись, выпускают на авансцену девицу с аккордеоном. У нее — губы в пол-лица да еще ярко напомаженные и сногсшибательное «мини» (настолько «мини», что из-под аккордеона видны только ноги).

Вздрагивает мое сердце — что-то она сейчас «сбацает». И вот он пошел… тот самый куплет:

«Ну это уж слишком!»

Я вся вспыхиваю.

А девица исполняет еще какие-то куплеты, мастерски, профессионально подыгрывая себе на аккордеоне. Инструмент как будто сам — человеческим голосом — поет в ее руках. Публика в восторге. Все поворачиваются к эстраде и… ко мне. Лица сияют. Девица же прекращает играть; в руках у нее откуда ни возьмись появляется платочек. Громко притопывая каблуками (настоящая чечетка!), она помахивает платочком над головой и медленно поворачивается вокруг своей оси — настолько медленно, что мужская часть публики успевает налюбоваться ее стройными (не отнять!) ножками…

Кое на кого девица оказывает неизгладимое впечатление: двое подвыпивших кавказцев подходят к эстраде поближе и начинают размахивать перед собой зелеными купюрами; жестами они зовут девицу к себе, обещают оклеить этими купюрами понравившиеся им ножки.

Но девица, закончив танец, уходит.

Всем очень понравилась заказанная кем-то (я уже догадалась, кем) «музычка», и все обратили внимание на меня. Но улыбки, адресованные мне, — разные. Кажется, есть и весьма иронические…

Петер видит только меня:

— О чем они пели?

Я стараюсь выглядеть спокойной:

— Это были народные песни. А в конце шуточные. По-русски они еще называются — частушки.

— Частушки? — улыбается Петер. — Такое смешное название!

Я ищу глазами Кандидата. Где, за каким столиком он прячется? Кто, кроме него, мог «отколоть» этот номер?

«Вне всяких сомнений, он где-то здесь!»

Тут вижу, какой-то толстый мужчина выходит из зала.

«Вот он! — я напрягаюсь, я амазонка сейчас, или Немезида, богиня возмездия. — Я ему все сейчас скажу! Чтоб не шпионил за мной. За нами. Чтоб отстал от меня наконец! Ах, какой он злой! Ах, жестокий! Так выставить меня перед этой полупьяной публикой! Чтоб иронизировали…»

— Извини, Петер! Я сейчас…

С улыбочкой поднимаюсь из-за столика, торопливым шагом выхожу из зала.

«Этого толстяка я быстро догоню!»

Замечаю его на лестнице, ведущей вниз, к гардеробу. Громко, воинственно стуча каблучками, догоняю этого противного толстяка и хватаю его за плечо:

— Постой, дружок!..

Он вздрагивает от неожиданности, поворачивается.

Незнакомый мужчина передо мной.

Воинственности моей как не бывало:

— Ой, извините! Обозналась.

Он мне сладко улыбается. Наверное, все толстяки улыбаются так. Он оглядывает меня с ног до головы. Роняет:

— Вот и хорошо! Может, встреча наша не случайна?

И тянет ко мне руку.

— Нет, нет! — я качаю головой, отступаю к залу. — Извините!..

Я возвращаюсь в зал. Гордо вскинув голову, шествую между столиками. Чувствую на себе масляные взгляды кавказцев, но в упор не вижу их.

Петер поднимается, подвигает мне стул:

— Все в порядке?

— Да, нормально. Нужно было позвонить, а я об этом чуть не забыла… Но подруги не оказалось дома. Не отвечает телефон.

Через полчаса мы уходим…

Кандидату все-таки удалось испортить мне настроение. Но я не показываю этого Петеру. Мы идем пешком к моему дому, Петер рассказывает о Германии, о прекрасном городе Лейпциге, о своей работе и друзьях, а я тихо злюсь на Кандидата. И в то же время критически смотрю на себя…

Может, это не Кандидат жесток? Может, я к нему жестока? Все-таки нет! Я же не давала Кандидату повода считать меня «своей», я ничего не обещала ему, я с ним не обручена; я постоянно говорила о том, что пора расстаться, что ничего у нас не получится… Какое он имеет право портить мне жизнь? Зачем он шпионит? Зачем мучает и себя, и меня? Зачем он вообще появился в моей судьбе?

В конце концов от этих вопросов у меня начинает болеть голова. Я признаюсь Петеру, что не совсем хорошо себя чувствую, и мы, договорившись о завтрашней встрече, расстаемся на остановке такси.

Самая красивая на свете

В шесть часов утра Петер заезжает за мной. Что примечательно, я не сразу узнаю его: на нем грубые брезентовые штаны, выцветшая штормовка и шерстяная вязаная шапочка. Вероятно, сей видавший виды наряд Петеру одолжил его русский друг — заядлый грибник или рыболов.

Я всплескиваю со смехом руками:

— Петер, ты собрался в сибирскую тайгу?

Он слегка смущен:

— Погода сегодня прохладная. Возможно, будет дождь.

Я втаскиваю его в квартиру, наливаю ему чашку кофе. Пока Петер пьет, собираюсь. Мой наряд выгодно отличается от его: новенькие джинсы в обтяжку, «в которых выросла вся Америка», беленькие кроссовки и (уж если погода испортилась) толстый серый пуловер.

«Куртку, пожалуй, не буду брать».

Повертев куртку в руках, я вешаю ее обратно в шкаф. Я опасаюсь, что мне будет слишком жарко… Кроме того, от дождя всегда можно укрыться в машине.

Пару минут разглядываю себя в зеркало. Я знаю, что в это время меня из кухни разглядывает Петер. Если он мужчина, то он не может пропустить такое зрелище — меня перед зеркалом. Я оправляю складки пуловера, чуть-чуть приспускаю его в поясе, потом, недовольно хмыкнув, несколько приподнимаю; вскидываю, делаю пышнее плечики, подтягиваю под мышками, потом еще чуть-чуть приподнимаю пояс; животик мой на секунду показывается в зеркале…

Слышу, Петер закашлялся на кухне — поперхнулся кофе.

Улыбаюсь сама себе:

— Разумеется, мужчина, — шепчу. — Можно ли в этом сомневаться?

— Что ты говоришь?.. — Петер вытирает слезы, брызнувшие из глаз.

— Говорю: я готова! Можно ехать…

… В кабине лифта Петер на несколько секунд прижимает меня к стенке, но я ловко уворачиваюсь, смеюсь. Он не может поймать мои губы и целует меня по-пионерски — в щеку. От штормовки его питерского друга едва уловимо пахнет лесом, костром, табаком… У меня прекрасное настроение.

«Жигуленок» кофейного цвета дожидается нас у самого подъезда. Мы садимся, громко хлопаем дверцами и выезжаем со двора через арку. За аркой на повороте чуть не сталкиваемся с «мерседесом» желто-лимонного цвета…

Душа моя обрывается:

«Не дай Бог!..»

Я, инстинктивно вжимаясь в кресло, присматриваюсь к водителю. За рулем «мерседеса» какой-то парень в очках и белой кепке. Вздыхаю с облегчением.

— А он рисковый! — восклицает Петер. — Нарушает правила.

Но мы быстро забываем про этого лихача. Минут через пять выезжаем на кольцевую, и я задаю Петеру направление на юг. Петер едет быстро, машину ведет уверенно. Сразу видно, что в автомобиле он чувствует себя, как дома.

Я присматриваюсь исподволь к своему новому другу. Петер как будто немножко возбужден. Улыбается едва приметно — самыми уголками рта. Задумался о чем-то. Такое впечатление, что он ведет со мной мысленный диалог — хотя я тут, рядом. Он задает мне вопросы, сам же за меня и отвечает… Я, например, часто веду с кем-нибудь такие мысленные диалоги: с Верой или Надеждой, с Петром Петровичем… Любопытно, о чем меня спрашивает Петер? Не менее любопытны «мои» ответы. Подозреваю, что всякий раз он за меня отвечает «да!».

Его возбуждение скоро передается и мне. А может, это на меня влияет скорость. Мне кажется, я вдруг обращаюсь в птицу. Крылья — широкие и сильные — вырастают за спиной. И уже будто не в машине я сижу, а лечу над самым шоссе, с шумом рассекаю воздух. Скорость пьянит меня, и эйфория властно овладевает мной. Мне так хорошо сейчас! Я даже вижу себя хозяйкой своей судьбы, хотя отлично знаю, что это не так. Никто в этом мире не волен распоряжаться собой по своему усмотрению, сколько бы ни утверждал обратного! Но мне кажется, будто я всесильна, и с этим «кажется» ничего не могу поделать.

Просто мне очень хорошо с Петером. Я взглядываю искоса на его широкие плечи, и мне становится спокойно-спокойно.

«Спрятаться бы за этими плечами от всех! Спрятаться от недоброжелателей, от невзгод, от проблем!..»

А разве я уже не спряталась? Разве не оттого так спокойно мне стало?

После Пушкина мы идем на Гатчину и километров через пятнадцать сворачиваем налево, на проселок.

Темный ельник скрывает нас. Петер озирается в молчаливом восторге, но успевает следить за дорогой, маневрирует между многочисленными ухабами и рытвинами, между лужами и торчащими из земли узловатыми корнями. Еловые лапы то и дело хлещут по ветровому стеклу.

Скоро ельник редеет. Машина выезжает на взгорок, с которого открывается великолепный вид на недавно убранные поля…

Петер останавливается очарованный. Мы минут пять любуемся пейзажем. Перед нами жнивье — желтое, «мертвое и скудное», как писал поэт Гельдерлин. Но, Боже мой, как красиво! И печально… Трогает за сердце… По полям, чуть приметная, вьется дорога; она, как видно, пересекает всю долину. А за полями новой стеной поднимается лес.

Я указываю на него:

— Нам туда.

Петер кивает:

— У нас совсем не такой лес.

— Какой?

Он улыбается, не отвечает.

Я смеюсь:

— Как-то видела в кино. У вас все деревья пронумерованы? И отгорожены полянки для пикников?

Смеется и он:

— Не обязательно.

Мы съезжаем вниз и мчимся по полю. На ветровое стекло начинают падать мелкие-мелкие капли дождя. Но не успеваем мы доехать до леса, как они высыхают. Когда мы въезжаем в густой смешанный лес, дождик принимается опять — слабый, моросящий, не такой, чтоб пугаться его или слишком тяготиться им. Однако, обратив внимание на затяжной характер дождика, я начинаю жалеть, что не прихватила с собой куртку.

На какой-то полянке прошу Петера остановить. Мы берем по большой-большой корзине, по ножу и выходим «на природу». Глядя друг на друга, смеемся: мы такие смешные с этими корзинами — мы хотим собрать очень много грибов. Больше всех!

Углубляемся в лес. Я украдкой наблюдаю за Петером. Ему очень нравится здесь. Он то присаживается и щупает мох, ласкает молодую поросль елочек, то гладит белые стройные стволы берез, трогает на коре сосен янтарно-желтую живицу, поднимает шишки… Иной раз срывает какой-то гриб, но, рассмотрев, бросает его — несъедобный.

В свою очередь Петер поглядывает на меня, говорит:

— Не потеряйся…

Несмотря на наши чрезмерные аппетиты и все усилия, белых грибов мы что-то не находим; зато встречаем тут и там роскошные мухоморы. Но это не очень важно. Бездну удовольствия нам доставляет прогулка.

А погода неустойчивая: то накрапывает дождик, то проглядывает солнце. Небеса сегодня невероятно красивы: тучи низкие серые, кое-где с сизым отливом и где-то словно украшенные длинными белыми перьями. А в просветах меж тучами — синее небо. Тучи быстро проплывают над лесом — там, в небесах, ветер. Здесь же — тихо.

Отчаявшись найти хоть один гриб, мы с Петером просто гуляем, взявшись за руки. Мы любуемся видами, открывающимися перед нами; то взбираемся на холмы, то спускаемся в темные логи; рассматриваем какие-то ягоды на кустах — мы не знаем, съедобные они или нет. Я предполагаю, что это костяника, но не уверена. А Петер вообще ничего не предполагает, он только смотрит на меня влюбленными глазами и слушает мою отвлеченную болтовню. Но, кажется мне, слушает он не слова мои, а голос. Ему нравится мой голос.

Так мы выходим на деревенское кладбище. Старые заросшие травой или провалившиеся могилки, покосившиеся позеленевшие кресты, несколько давно не крашеных проржавевших оградок… Быть может, и самой деревни уже здесь нет.

Петер останавливается, прислоняется плечом к сосне:

— Здесь так романтично. Запустение, старина…

Я тоже осматриваюсь. Да, тут красиво!

Мы бы еще постояли здесь немного, насладились тишиной, покоем, но внезапно приходит дождь. Мы поднимаем головы к небу и ужасаемся: оно черно. Я даже зажмуриваюсь от страха. Сейчас как хлынет!

— В какой стороне машина? — восклицаю я.

— Бежим!.. — Петер хватает меня за руку.

И мы несемся по тропинке в ту сторону, откуда только что пришли. Корзины мешают нам, цепляются за кустарники. Но не бросать же их! Дождь капает все сильнее. Джинсы мои мокры до колен, не говоря уже о кроссовках. Как бы мне не простудиться! Но спасает бег. Ах, как становится жарко! Я не очень-то привыкла бегать. Но сейчас приходится…

А дождь все сильнее. Нам не успеть добежать! То есть добежать мы, конечно, добежим, но я буду мокрая до нитки. Петер понимает это, он набрасывает на меня штормовку, но я отрицательно кручу головой:

— Ты же сам промокнешь. И заболеешь. Я себе этого не прощу!

Тогда Петер увлекает меня под какое-то дерево. Дождь уже хлещет вовсю…

Это дерево оказывается елью — старой, разлапистой.

Петер обламывает пару нижних ветвей, становится спиной к стволу и, приняв меня в объятия, накрывается курткой. Отдышавшись, я стою тихо-тихо. Прижимаюсь щекой к его груди. Я слышу, как он дышит; я слышу, как у моего Зигфрида бьется сердце. Мне так уютно и хорошо, что, кажется, я без раздумий согласилась бы так стоять вечно. В полутора-двух метрах от меня неистовствует дождь, отдельные капли постукивают по ткани штормовки. А у меня «в домике» сухо…

«Я спряталась-таки за его плечами!»

— Петер…

— Что, милая? — он целует мне волосы и вдыхает их запах, он тоже «в домике».

— Тебе не холодно?

— Нет. А тебе?

— Чуть-чуть, — лукавлю я, мне хочется, чтоб он обнял меня крепче.

Он задумывается на секунду, потом шепотом мне на ушко говорит (а может, это настукивает дождь?):

— Наверное, мои руки холодны…

— Нет, что ты, Петер! — я вскидываю голову к его лицу. — Они наоборот — горячие. Как печка.

— Это хорошо?

— Это хорошо…

Очень осторожно его руки проникают мне под пуловер. Значит, Петер все-таки заметил, что под пуловером на мне ничего нет.

— Так хорошо? — взволнованно спрашивает Петер.

Я киваю, я наслаждаюсь прикосновениями его горячих рук. Я вся дрожу от удовольствия, я слушаю телом — его ласки. А руки его — прекрасные, любимые, большие — поднимаются все выше и выше и… о, блаженный миг!.. наконец замирают у меня на груди — на моей нежной красивой груди, которую я иной раз не без восхищения созерцаю в ванной и которую еще никто, кроме меня, не трогал. Я почему-то отважилась сделать Петеру этот подарок. И совсем не жалею об этом, ибо он так нежен, что мне под воздействием его ласк не всегда удается сдержать стон.

«Ах, Господи! Пусть не кончается этот дождь!..»

Но дождь, как на зло, потихоньку кончается…

Мы же как бы не замечаем этого. Нам слишком хорошо в нашем уютном «домике», в котором пахнет свежей хвоей, костром и табаком. А губы Петера пахнут дождем… Он целует лицо мое: глаза, щеки, переносицу. Он как бы хочет «видеть» мое лицо губами. Потом добирается до моих уст…

Я вся дрожу, я сильно-сильно прижимаюсь к Петеру, а вернее прижимает меня к нему та древняя… нет, вечная сила, какая праматерь мою прижимала к праотцу. Я прижимаюсь к Петеру вся, я чувствую бедрами его бедра, а грудью ложусь ему на твердую грудь. Я обхватываю его руками крепко-крепко — сколько имею сил, и в таком положении замираю. Хочу справиться с собой. Ибо я столь возбуждена, что едва не теряю сознание, и действия начинают выбиваться из-под моего контроля. Да, именно это состояние и называется страстью, — когда забываешь себя и помнишь только о любимом. И в прошлый раз, сильно испугавшись этой внезапно нахлынувшей страсти, я прогнала Петера. Теперь мне понятна наконец причина того моего поступка.

Это размышление несколько успокаивает меня.

Я уже не дрожу. Я, прижавшись ухом к груди Петера, обнимаю его. Кажется, теперь ни за что не отпущу. Никогда… Мы превратимся в деревья — в стройный ясень и нежную ольху — и будем стоять здесь, сплетаясь ветвями, много-много лет. Ах, как это было бы прекрасно!..

С громким шорохом штормовка соскальзывает с нас. Я невольно жмурюсь — солнце ударяет мне в глаза. Уже совсем осеннее солнце на минуту проглядывает меж туч.

— Люба… — зовет меня Петер.

Мое имя гулко отдается у него в груди.

Я жмурюсь под солнышком, пробивающимся сквозь еловые ветви, унизанные бисеринками дождя.

— Да? — спрашиваю и улыбаюсь.

«Дождя-то, оказывается, уже и нет!»

— Что значит по-русски твое имя?

— Любовь, — я поднимаю к нему лицо.

Все небо сейчас сосредоточилось в его глазах.

— Я люблю тебя, — говорит он нежно и смотрит на меня. — Я люблю тебя, Любовь…

А мне теперь чудится, что в глазах его сосредоточилась и вся моя жизнь. Это так ошеломляет меня и трогает до глубины души. Я чувствую, моя ночная подружка слезинка является непрошенной средь бела дня. И наплывает на нижнее веко, вот-вот сорвется с ресницы…

— Люба, ты плачешь? — Петер склоняется, хочет поцеловать мне глаза.

Но я опускаю голову, тихо-тихо всхлипываю разок и замираю.

Его сердце стучит совсем рядом и успокаивает меня. Слухом я ушла в его сердце, и мой невидящий взор направлен куда-то в сторону. Так я стою с минуту, и почему-то в сознании моем начинает потихоньку вырисовываться… гриб. Большой крепенький с листиком на шляпке белый гриб.

— Ой, Петер, смотри! Гриб!.. — я показываю рукой. — Да какой чудный!

— Где? — Петер пригибается, отводит в сторону еловые ветви.

Действительно, недалеко от нас, почти на самой тропинке, по которой мы недавно бежали, сидит такой красавчик, что от него нет сил глаза отвести!

Мы бросаемся с Петером к этому грибу и — совершенно счастливые — хохочем. Рассматриваем его со всех сторон; присев на корточки, щупаем, отводим стебли травы, снимаем со шляпки листик. Нам даже жалко этот гриб срезать — так он красив. Но должна же быть у нас хоть какая-то добыча. А этого большого гриба нам вполне хватит на суп!

Право срезать гриб я уступаю Петеру. Он гость все же.

Петер аккуратно, под самый корешок, срезает этого красавца, изумленно взвешивает его в руке, крутит перед собой — любуется, нюхает, дает понюхать мне, смеется. В конце концов мы опять целуемся и в обнимку идем к машине.

Мы внимательно смотрим под ноги, мы даже переворачиваем некоторые подозрительные листки. Но больше ни одного гриба не находим. Такие мы, видно, незадачливые грибники. Или не на то напали место, или все грибы уже кто-нибудь до нас собрал. Но мы нисколько не огорчены. Нами найден царь-гриб. Это во-первых. А во-вторых… мы, кажется, нашли друг друга.

Через час мы выезжаем с проселка на трассу. Петер переключает рычаг передач, набирает скорость.

Рука его — большая, сильная — красиво лежит на рукоятке рычага. Я осторожно кладу свою руку — узкую, мраморно-белую — поверх его. Я знаю, что так нельзя делать — нельзя отвлекать водителя от вождения, — но рука моя сейчас так легка, она почти невесома. Я не думаю, что она помешает Петеру. А я хочу чувствовать сейчас движение его руки. Те слова, что он сказал мне под елью, в этот момент просятся и из меня. Но что-то мешает мне еще произнести их. Моя рука смелее уст моих — она, лаская руку Петера, сейчас красноречивей всяких слов говорит о любви.

— Я уезжаю завтра, — говорит Петер, быстро взглянув на меня.

Глаза его, успеваю заметить, — серые, как тучи.

Рука моя становится деревянной. Потом рука умирает, падает на сиденье рядом со мной.

Я не знаю, что сказать. И только поэтому ничего не говорю.

Петер, не дождавшись ответа, продолжает:

— Я думал, у меня есть еще дня два… Я так хочу побыть с тобой! И мне так нравится Петербург и этот лес. Но вчера получил телеграмму. Дело требует моего присутствия. Не хотел говорить об этом утром — чтоб не испортить настроение.

— Петер… — язык плохо слушается меня.

— Люба, ничего не говори сейчас! — просит он. — Выслушай меня внимательно! Я уже давно должен быть в Лейпциге. Съезд закончился, я уладил дела фирм. И остался только потому, что хочу быть с тобой. Или чтобы ты была со мной… Я боюсь — и признаюсь тебе в этом, — я боюсь, что ты забудешь меня, и я тебя потеряю.

— Нет, Петер, — перебиваю его. — Если только о том речь, не волнуйся. Я не забуду тебя…

Глаза мои предательские опять полны слез. Но это уже слезы обиды — не от того, что он говорит, а от того, что он так вдруг уезжает. Я остаюсь одна — как прежде. И опять все распадается в моей жизни, едва наметившись, сама основа моей жизни — любовь, — символ, заключенный в моем имени, как бы теряет смысл… словно опора уходит из-под ног. И именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала.

— Ты не поняла, — Петер съезжает на обочину, останавливает машину и поворачивается ко мне всем корпусом. — Люба, я сейчас уеду совсем не надолго. От силы — на месяц. Я справлюсь с делами и вернусь к тебе. А если ты не возражаешь, то вернусь — за тобой. Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

Мне приятны его слова, но все равно грустно.

— Я подумаю, Петер. Я не могу ответить так сразу. И не могу я вдруг все бросить. Мне не семнадцать лет, когда это легко, когда это делаешь, не задумываясь. И мне даже не двадцать… И я ведь не птичка перелетная!

От этих слов Петер почему-то начинает улыбаться. Потом говорит:

— Ты — птичка. Ты самая нежная красивая птичка. И я от тебя без ума!

Он опять выезжает на шоссе и гонит автомобиль за сто километров в час…

… Когда мы подъезжаем к дому, день еще в полном разгаре. Время так уплотнилось в моем восприятии! Выходит, у нас с Петером еще целый вечер впереди, и мы можем что-нибудь придумать. Наряд у Петера, конечно, не для «светских похождений», да разве в наряде дело…

Я не отпускаю Петера переодеться:

— Нужно же чтоб кто-то донес мне гриб!

Петер, будто только того и ждал, с готовностью хватает корзину с нашим единственным грибом и выходит из машины.

Дома я заставляю Петера принять душ, ибо от него почему-то уже не пахнет ни лесом, ни костром, а только — табачным дымом. Петер не возражает, он очень послушный. Принимая душ, он шумно плещется и смешно фыркает. Пока он в ванной, я наскоро готовлю что-нибудь поесть.

Минут через пять, слегка приоткрыв дверь в ванную, протягиваю Петеру халат моего отца. Отмечаю мельком красивую фигуру Петера. Я была права — это настоящий Зигфрид из старинных германских сказаний… Я бы сейчас с удовольствием полюбовалась на него, но подглядывать, как будто, не совсем хорошо.

Скоро Петер выходит из ванной — посвежевший, бодрый, красивый. И халат ему почти впору — Петер несколько выше моего отца. Петер надвигается на меня в узеньком коридоре и целует в висок. Губы его прохладны, пахнут лавандой.

Он говорит:

— Я все время думаю только о тебе. Я ни о чем не могу думать, кроме тебя! Ты меня загипнотизировала.

Я тоже хочу в душ, отвечаю Петеру:

— Но ты минут пять без меня выдержишь — пока я освежусь? Не скучай…

— Я не уверен, — пожимает он плечами, — выдержу ли я без тебя пять минут. О, это целая вечность!.. Ты выйдешь из душа, а я… умираю…

Я смеюсь, погрозив ему пальцем, и скрываюсь за дверью. Надеваю на голову резиновую шапочку, становлюсь под прохладные упругие струи.

Ах, это блаженство! Просто принять душ, когда этого хочешь. Но это вдвойне блаженство, когда знаешь, что тебя ждет не дождется человек, который тебе уже… дорог!

Вода стекает с меня ручейками, она ласкает мое тело. А я думаю о том, что Петер ласкал меня в лесу нежнее, чем эти быстрые ручейки.

Я слышу, Петер что-то говорит из-за двери, но не разберу — что. А мне так важно слышать все, что он говорит. Я поворачиваюсь к двери, а она вдруг открывается.

— Петер! — вскрикиваю я и отворачиваюсь. — Не смей!!!

До меня не сразу доходит, что, испугавшись, я кричу ему по-русски. Ясно, он не понимает меня. И только поэтому не уходит — замер очарованный на пороге.

— Прекрати, Петер! — кричу по-немецки.

Но Петера нет. Прекрасный Зигфрид стоит на пороге ванной. В глазах его — любовь; в плечах его, в полуобнаженной груди — сила. И чуточку безумия во взгляде…

Не обращая внимания на мои крики, сей легендарный герой входит в ванную, выключает воду и берет меня на руки. Берет легко, словно я пушинка. Целует мокрые губы мои, целует шею, грудь, живот, целует белые гладкие колени мои, которые никто никогда не целовал… И выносит меня в комнату. Резиновая шапочка, будто сама собой, слетает у меня с головы, мои волосы рассыпаются по его плечу.

— Петер, ты с ума сошел! — выдыхаю я.

Но безумно сейчас мое сердце. Оно так колотится, что вот-вот выпрыгнет из груди.

— Петер…

Однако он не дает мне договорить, останавливает меня поцелуем. Несет на кровать…

Я вижу, комната вся пронизана солнцем. Оно садится и светит прямо в окно. Я вся такая розовая в его лучах, а волосы мои золотисты… А рядом мускулистые смуглые руки его. Они очень нежны по отношению ко мне, но я угадываю таящуюся в них силу. И мне вдруг хочется испытать на себе эту силу, хочется, чтобы эта сила сдавила меня, скомкала, сломала… Вот это будет откровение!.. Вот это будет восторг!..

Я чувствую спиной прохладную ткань покрывала, я чувствую грудью горячую грудь Петера. Я чувствую тяжесть его, наваливающуюся на меня беспощадно, и едва не плачу от блаженства.

О тяжесть, о нега!..

Все мешается в сознании моем: золото волос, жаркие ненасытные губы его, ласкающие мне грудь, и сильные его руки, вдруг сжимающие мне бедра… Какое невероятное открытие! Как, оказывается, приятно прикосновение мужчины к моему телу! Как неописуемо приятно осознание того, что он, мужчина, сейчас владеет моим телом и делает с ним, что хочет, — тем самым телом, которое я столько лет берегла, нежила, холила и любила. И теперь он — сильный, дикий, безумный и нежный мужчина — владеет им!

«О, я люблю его! О, я не жила без него! Я была без него механической холодной куклой — не более. А он пробудил во мне жизнь, он слепил из меня женщину!»

— Я люблю тебя, Петер! — признаюсь я, глядя на малиновое солнце.

Петер на мгновение замирает, потом вздрагивает — видно, до сознания его доходит смысл сказанных мною слов. Он оставляет мою грудь и медленно-медленно наезжает или точнее — наползает на меня…

Он змей сейчас, Великий Искуситель, он — прекрасный ясноглазый дракон, подминающий под себя загипнотизированную, зачарованную жертву. А я счастлива ощущать себя этой жертвой. Руки мои зовут, просят дракона, ножки мои — до сих пор напряженные — слабеют и… принимают его.

И тут он…

«Ах, как!..»

… проникает в святая святых.

Внезапно боль пронизывает меня острой раскаленной иглой. Я начинаю метаться, рваться из-под прекрасноликого дракона. Но он, будто ожидавший этого от меня, захватывает нежными губами мой раскрытый рот и дышит в меня, и пьянит меня жарким дыханием…

Тепло!.. Самое изумительное из ощущений вдруг нарождается у меня где-то в пояснице. Оно быстро нарастает. Мой любимый дракон этому росту виновник — он что-то делает на мне, объяв меня всю… И вот тепло уже заливает мне весь живот и вдруг могучей волной ударяет куда-то под сердце. От этого удара, которого я ждала, может, всю жизнь, я испытываю неописуемое наслаждение… Я запрокидываю голову и выгибаю шею. Мой подбородок сейчас смотрит в потолок, а в глазах застывает последний солнечный луч…

Я вздыхаю…

Нет, это, кажется, мой стон протяжный…

Или мой пронзительный крик…

Тепло разливается по позвоночнику и наделяет меня неизведанной доселе легкостью. Мне даже думается сейчас, что до сих пор я носила на себе три или четыре пудовые гири… Или я носила их в себе? И вот эти гири упали с меня, и я, оставаясь на постели, почувствовала, что воспарила… Вместе с легкостью меня начинает переполнять благодарность. Я обхватываю руками голову Петера и целую ему глаза, брови, лоб…

Я отчего-то такая сильная сейчас! Я легко сталкиваю Петера с себя и укладываю его на спину; я разбрасываю в стороны руки его, и мы переплетаем пальцы. И я целую его, целую до темноты…

— Я так благодарна тебе, Петер, — шепчу еле слышно.

Он сейчас уже не дракон, он — покорный ягненок подо мной.

— За что? — хочет уточнить он.

— Как за что? За любовь…

— Я люблю тебя… — говорит Петер.

А я губами ловлю его улыбку.

Через минуту вскакиваю, как ужаленная:

— Петер!

Он тревожно приподнимается на локте:

— Что случилось?

Я возмущенно трясу головой:

— Кто дал тебе право врываться в ванную? Ведь я же была неодета…

Петер падает на спину и смеется:

— Вот и прекрасно! Ты и сейчас неодета…

Я поднимаю с пола его (вернее, моего отца) халат, набрасываю себе на плечи и убегаю в ванную.

А Петер кричит мне вслед:

— И вот что хочу тебе сказать, Любовь… Ты самая красивая женщина на свете! Я обожаю тебя. Я теперь без тебя не могу жить!..

«Ах, Петер, Петер!.. Ведь и я без тебя уже не могу!»

Отдавая долги…

На следующий день, проводив Петера, возвращаюсь домой на такси. Километра за полтора от своего дома отпускаю машину — я хочу немножечко пройтись пешком. Мне сейчас есть о чем подумать. Конечно же, о Петере, обо мне… о нас. Как-то у нас все сложится дальше?

… Резкий скрип тормозов — где-то сзади и сбоку — выводит меня из задумчивости.

Я оборачиваюсь на звук, вижу «мерседес» лимонно-желтого цвета, вижу расплывчатое пятно Кандидата за рулем. Но иду своей дорогой, не замедляя шаг.

Кандидат едет рядом, выглядывает в окно:

— Девушка! Друзей не узнаешь?..

Голос его напряжен.

Я взглядываю на Кандидата искоса:

— А! Это ты!.. Привет! — и иду себе дальше.

— Привет… Проводила своего… травмированного? — бросает он чуть ли не с ненавистью.

— Проводила… — отвечаю, — у меня нет сейчас никакого желания ругаться.

Кандидат в задумчивости причмокивает губами:

— Интересно, на каком языке вы все это время общались! Он по-русски — ни гу-гу, а ты по-немецки — ни бельме… Хухры-мухры получаются…

Кандидат явно хочет меня разозлить. Но это ему не удастся: я уже несколько дней как перешла в иное качество. Оказывается, так просто — не реагировать на колкость.

Однако я знаю, каким упорным может быть этот противный толстяк. Он, видно, очень хочет задеть меня:

— А ты сказала ему… этому… как его!.. что ты не девочка? Помнишь? Мне-то говорила!

— Спасибо за музычку! — отвечаю спокойно.

Вижу: спокойствие мое — ему сейчас как шило в одно место. Кандидат от раздражения так и ерзает за рулем:

— Значит, не говорила, да?.. Ага!.. Следовательно — переспали… Сейчас это в моде — быстро происходит. Ну, и как?..

Я разворачиваюсь к нему так резко и круто, что Кандидат инстинктивно вжимается в сиденье.

Я говорю:

— Да, переспали! И знаешь — очень даже ничего! И я подумала: мужчина бывает или настоящий, или никакой…

Кандидат кривится:

— Подразумевается, естественно, что я — никакой.

Я развожу руками и молчу. А он — мне в карман словечко не из приятных (из пяти букв, но не для кроссворда — поскольку нелитературное). А я — неожиданно даже для самой себя — хватаю с обочины камень поувесистей и картинно замахиваюсь и на Кандидата, и на его постылый «мерседес». Кандидат, сделав квадратные глаза, так резко жмет на газ, что у машины громко взвизгивают задние колеса. Через несколько секунд «мерседеса» уже нет в обозримом мною пространстве…

… Дни бегут. На дворе уж совсем чувствуется осень. Когда я по утрам тороплюсь на работу, иной раз бывает довольно ощутимо мерзнут руки.

Я жду Петера, заглядываю в почтовый ящик. И хотя Петер почти через день мне звонит и объясняется по телефону в любви, я почему-то все равно жду от него письма — большого-большого, нежного, сердечного любовного письма… Быть может, это мой каприз? Откуда мне знать, почему женщин иногда мучают их собственные капризы? Но то, что сей каприз есть, — факт. Я объясняю его для себя просто: телефонные разговоры — пусть даже самые приятные, самые обильные на комплименты, — не положишь в сумочку, не перевяжешь розовой ленточкой и не надушишь духами. Их не перечитаешь вновь и вновь. И их не положишь поближе к сердцу… А так хочется иметь ощутимое, материальное свидетельство любви Петера, хочется, подобно девушкам из девятнадцатого века, зачитать любовное письмо до дыр и заучить его наизусть…

Я даже прошу Петера, чтоб он написал мне однажды письмо, но он смеется, говорит, что до эпистолы у него попросту не дойдут руки, — так занят он с утра до вечера. И еще Петер удивляется: разве может клочок бумаги заменить живой голос любимого человека?

Девочки рассказывают, что приехала Лена Иноземцева со своим парнем — с Сашей, кажется. Они ездили в Индию…

Боже, как это, наверное, чудесно — съездить в конце лета в Индию! Счастливчики!.. Лена тут же села писать новый роман. Я полагаю, Индия в этом романе будет занимать не последнее место. Любопытно, выведет ли она в своем романе меня? И какими красками будет написан мой портрет? Взглянуть бы на себя чужими глазами…

Кандидат отвязался наконец. Давно не видела его, но все еще вздрагиваю, если вижу где-нибудь на улице или во дворе лимонно-желтый «мерседес». А их как на зло в Петербурге немало!

Бог уберег меня от этого суперпоклонника. Кого же, какую несчастную женщину теперь мучит прилипчивый Кандидат? Мне думается, если б он еще раз появился в моей жизни, не выдержало бы, разорвалось бы мое сердце. Хотя, если постараться быть объективной, и у Кандидата есть положительные и даже замечательные черты. Чувство юмора, например. Выходка с частушками сейчас, по прошествии некоторого времени, представляется мне оригинальной и очень даже смешной. Однако все доброе, что, может быть, еще осталось в Кандидате, настолько завалено собранием дурных качеств, что уж доброе это можно и не вспоминать.

Кандидат мне проходу не давал. Однако та жизнь моя была пуста. Сейчас я все свободное время провожу у себя дома, но жизнь моя видится мне необычайно наполненной… Ибо я жду Петера! Петер говорит, что любит меня.

Разумеется, в жизни случается всякое. Но я стараюсь не думать о том, что в данный момент где-нибудь в лесу под Лейпцигом или Дрезденом Петер может собирать грибы с другой девушкой. Может быть, кто-то чужой и где-то очень далеко и способен на такое, но явно не мой Петер. Мой любимый — самый верный, самый честный и порядочный. Он — почти что идеал! И пусть та женщина, которая по-настоящему любит, но со мной не согласна, первая бросит в меня камень…

И я жду Петера в полной уверенности, что дождусь. В противном случае, можно ли верить глазам любимых?

Вечерами я штудирую книги. Я все-таки задумалась над предложением Петера.

Я купила настольную лампу с уютным классическим зеленым абажуром и вся обложилась книгами. Я «дружу» сейчас с Гладковым, Ундрицем, Синельниковым. Я даже отваживаюсь заглянуть в монографии Гельфанда и Хечинашвили, — однако только заглянуть, поскольку это «птицы» очень высокого полета, и я в их трудах ни абзаца «не бельме», как однажды выразился Кандидат. Мне пока что достаточно общих вопросов оториноларингологии. Удивительно, что после столь длительного перерыва в занятиях медициной я способна еще овладевать даже общими вопросами!..

Куда легче даются мне занятия немецким языком. Я читаю в подлиннике Гёте и… «Приключения барона Мюнхаузена» Бюргера. Еще я слушаю в последнее время много музыки. Мой проигрыватель, именуемый в простонародье «вертушкой», почти не остывает. Открыла для себя «Ein deutshes Requiem» Брамса. Последние неделя-две у меня проходят как бы под знаком этого великого творения. Я «дослушалась» до того, что реквием сейчас как бы сам по себе звучит у меня в голове. И через него я просматриваю свою жизнь… Иногда очень хочется плакать. И если поблизости никого нет, я под музыку плачу. Господи! Какие это светлые слезы! Какие чудные моменты! Единение моей маленькой неприметной жизни с великой музыкой приводит меня прямо-таки в экстатический восторг.

Так проходит месяц…

Сегодня я просыпаюсь с мыслью о том, что вечером прилетает мой Петер. Он приезжает ко мне и за мной. Для начала я возьму отпуск. Думаю, с этим у меня не будет проблем: мы с Петром Петровичем уже давно договорились. А дальше видно будет…

Размечтавшись, расслабившись, я как будто не укладываюсь в свой привычный график и к автобусной остановке выбегаю с опозданием на пять минут. Мой автобус, естественно, не дожидается меня. Жду следующего. Опаздываю уже на пятнадцать минут. Нервничаю на остановке. Мое опоздание мне никто не «поставит на вид», но все же… Я и так в последнее время слишком часто испытываю у Петра Петровича терпение! А он — разумный, милый, добрый человек. Он меня понимает: молодая (пока еще!) женщина налаживает личную жизнь. Это свято! Когда не сильно затягивается… Работа есть работа!

Наконец показывается автобус.

И вот я в театре. Придерживаясь за перила, бегу по ступенькам наверх. Праздные девушки с сигаретками уже на своем посту. Пуская в потолок красивые колечки, «разводят тары-бары», «точат лясы» и в этом же духе. При виде меня напрягаются, подбирают лапки, принимают очень независимый вид. Можно сказать, занимают круговую оборону, ибо в поле зрения замаячила особь не из их стаи.

— Привет, девочки! — улыбаюсь им бодро. — Как дела?

Само собой разумеется, я не дожидаюсь ответа на свой вопрос, а они, понятное дело, не спешат с ответом. Лишь улыбаются мне кисло, друг с дружкой многозначительно переглядываются опять и чуть ли не пренебрежительно стряхивают пепел на мой след.

«С чего бы это?..»

Я оборачиваюсь как бы невзначай и ловлю на себе ехидные улыбочки.

Скрепя сердце, не отвечаю им их монетой, хотя так и подмывает сказануть им что-нибудь эдакое — из ряда вон! Заставляю себя не думать об этих сплетницах, хочу сохранить хотя бы остатки хорошего настроения, — ведь мне работать еще целый день. И какое мне дело до того, что они там, у себя в «курилке», про меня опять выдумали!

Я в приемной уже… Через двадцать пять секунд я у Петра Петровича. Он, как обычно, добр ко мне и, кажется, не заметил моего опоздания. Он дает мне задание на день. И вот я выхожу, сажусь за свой стол, работаю.

«Сегодня приедет Петер!..»

Я отвечаю на телефонные звонки, отпечатываю проекты приказов, ношу документы на подпись.

«Мой Петер приедет сегодня!..»

Я бабочкой порхаю по приемной.

Иногда для разнообразия выбегаю на сцену. Там монтируют новый спектакль — «Манон Леско». Среди машинистов есть симпатичные ребята. Я даже дружу с некоторыми из них. Почитаю за удовольствие им иной раз помочь: когда, например, они «вяжут» кулисы к штанкетам, делаю вместе с ними пару завязок.

Ребята платят мне благодарностью:

— Люба! Хочешь посмотреть?

— Что?

— Гляди! Одним ударом забиваю «сотку»…

И парень — простой такой паренек — молодой, дюжий, с открытой обаятельной улыбочкой от уха до уха, одним ударом молотка вгоняет в доску большущий гвоздь.

Я — в восторге!

А он при виде моей реакции пребывает в восторге еще большем:

— Хочешь попробовать?

— Нет, — смеюсь и ретируюсь со сцены.

«Ну, чем не симпатичный паренек! Ах, сегодня приезжает Петер!..»

Ближе к полудню ко мне в приемную приходит Вера. Руки у нее в фиолетовых пятнах — как от черники. Анилиновый краситель трудно отмывается. А глаза у Веры сейчас — по полтиннику. В них и удивление, и укор, и еще что-то такое, что я никак не могу классифицировать. Я этого просто не понимаю. Но я понимаю другое: Вера какую-то новость принесла…

Убедившись, что в приемной, кроме нас с ней, никого нет, Вера усаживается в кресло напротив меня и говорит:

— Я на минутку!

Но я замечаю, что устраивается она основательно: не менее чем на полчаса. Меня несколько настораживает это.

— Любаша! — начинает подруга каким-то тревожным голосом. — Ты что, с ума сошла?

«Вот тебе и на! О чем это она?»

Я чувствую, как лицо мое вытягивается.

— Что ты имеешь в виду?

Вера с минуту смотрит на меня пристально, потом приступает с другой стороны:

— У тебя глаза-то вообще есть? И со слухом-то у тебя все нормально?

Я начинаю нервничать:

— Вера! Ближе к делу! Что происходит?

— Ты видела Кандидата? — наконец приоткрывает завесу таинственности подруга.

— Когда?

«Я, кажется, бледнею. Опять он! И именно сегодня всплывает — к приезду Петера».

— Ну вообще! Вчера, позавчера…

— С месяц назад видела.

Вера качает головой:

— А между тем он частый гость в театре. И знаешь, с кем дружбу водит?

— С кем? — я уже догадываюсь и от догадки кривлюсь.

— Вот-вот, с ними! С этими сучками из курилки… — Вера крайне редко позволяет себе подобные «сильные» словечки.

— Ну и хорошо, — натянуто улыбаюсь я. — Они достойны друг друга! Весьма однородное общество подобралось.

«Теперь мне понятны их ехидные улыбочки. Они, видно, полагают, что отбили у меня завидного мужчину!»

— Что ж тут хорошего! — восклицает раздраженно Вера. — Ты знаешь, какие слухи они про тебя распускают? Слушать тошно. Уши вянут! А ты не реагируешь…

— Какие слухи? — чуть не подпрыгиваю я на стуле. — Мне не известно ничего!

— Не известно? — подруга изучающе разглядывает меня. — Пожалуй, верно… Если бы было известно, ты бы не выглядела такой — на пятерочку — спокойной, отдохнувшей. Я имею в виду: ночами бы ты не спала…

— Что за слухи, Вера? — перебиваю я.

— Слухи такие… — загибает мизинец Вера. — Ты меня извини, конечно, что я все это говорю. Сама понимаешь, мне и говорить-то не хочется. Но поскольку ты моя подруга… Должна же я как-то помочь.

— Говори, говори! — киваю я. — Мы с тобой как-нибудь разберемся. А вот с ними…

— Так вот, — смелеет Вера, — Кандидат сказал, что ты за ним уже который месяц по всему Питеру бегаешь. И намекнул прозрачно, что, может, даже не за ним, а за его толстым кошельком. И будто бы ты ему проходу не даешь и всюду, как тень, за ним следуешь…

— Так и сказал? — мне кажется, почва уходит у меня из-под ног.

— Да, — кивает Вера. — Мне передали дословно. Еще он говорил, что испытывал разные средства, чтобы отвязаться от тебя: убегал и прятался, хамил, наедался чеснока и лука. А однажды будто бы отсиживался в мужском туалете в каком-то ресторане, зная, что уж в мужской-то туалет ты не войдешь… Нет, ты подумай, каков фрукт! — сама не выдерживает и всплескивает руками Вера. — В конце концов, говорит, сдался и уступил твоим домогательствам прямо в машине, на заднем сиденье. И делал с тобой, что хотел.

— Так и говорит? — я до боли сжимаю зубы; чувствую, почва перестает качаться подо мной.

— Дословно! — опять кивает Вера. — А кто, говорит, не верит, тому он может выслать по почте… — подруга не договаривает, меняется в лице. — Ой! Что с тобой? Ты бледна…

— Ничего! Порозовею, как президент Клинтон… Дальше! — подгоняю я.

— Это все, — разводит руками подруга. — Если опустить некоторые подробности…

— А что, есть еще и подробности? — теперь уже вспыхиваю я.

Вера смотрит на меня невинно:

— Ну да!.. О том, что именно он с тобой делал на заднем сиденье.

— Давай и подробности! — чуть не вскрикиваю я. — Очень мне интересно.

— Нет, Люба, уволь! — наотрез отказывается Вера. — Я тебя уважаю и даже люблю. Однако таких вещей рассказывать не буду. Ты у Кандидата это сама спроси. А я, может, не совсем интеллигентная, но достаточно воспитанная девушка… И даже два раза ездила на такси.

Это у нас шутка такая — про такси.

— Спросить? — я пододвигаю к себе телефон. — А вот и спрошу, что же это он такое со мной выделывал на заднем сиденье… и что может прислать по почте.

Я лихорадочно накручиваю диск аппарата. От волнения палец мой срывается, и я принимаюсь накручивать диск сначала.

И вот наконец слышу длинные гудки.

«Сейчас я тебе, голубчик, все скажу. Лжец! Маменькина инфанта! Непорядочный человек! У тебя сейчас трубка телефонная в руках раскалится!»

Но, как видно, Богу в этот момент не угодно, чтобы я так уронила себя — устроила подлецу разборку по телефону.

— Никого нет дома, — говорю Вере уже спокойнее. — А они, естественно, поверили…

— Кто?

— Ну эти… из курилки.

— А как же! — чуть не радостно восклицает Вера (ей жуть как интересно!). — Эти потаскухи и не в такое про тебя поверят! Они ж ненавидят тебя! Ты же — красивая — у них как бельмо на глазу.

— Что же делать? — руки мои опускаются.

— Делай что-нибудь, — мудро изрекает подруга. — Иначе будет хуже.

Я в растерянности сейчас. Я не в состоянии противостоять этим мегерам по нескольким причинам. Во-первых, их много; во-вторых, у них масса времени; в-третьих, они умственно ограничены, а ограниченность их с лихвой компенсируется энергичностью; в-четвертых, они крепко сплочены на основе порока (хроническая лживость) и вредной привычки (табакокурение) и, в-пятых, в древнем искусстве сплетни они — профессионалки. Куда мне с ними тягаться! Разве что купить на «черном» рынке пистолет и показать, на что я способна.

«О Господи! Помоги мне!..»

Тут я совершаю усилие и беру себя в руки:

— Знаешь, Вера, а я ничего не буду делать.

— Как это?

— А вот так: ничего. То есть Кандидата я где-нибудь достану и накажу. А вот шлюшки пускай развлекаются! У них и так жизнь серая — курилка да курилка.

Вера, кажется, разочарована. Она хотела сильных впечатлений. Вздыхает:

— Тебя, Люба, не понять. Я бы им не спустила!

— А что бы ты? — я и не думаю иронизировать, я серьезна, как никогда; мне просто интересно.

— Я бы им за такое… Это нечестно — наговаривать на человека! — и вдруг Вера вскакивает с кресла и хватает меня за руку. — Хочешь, я за тебя вступлюсь? Банку краски им на голову вылью… И вся недолга!

— Нет, Вера! — я уже улыбаюсь. — Давай договоримся: ты нигде ничего не слышала и мне ничего не говорила. Хорошо?

— Ну, как знаешь! — Вера, погрустневшая, уходит из приемной.

А я еще долго перевариваю эту трудно перевариваемую информацию. Пару раз пробую дозвониться до Кандидата, но безрезультатно. Вероятно, срабатывает закон подлости. Усмехаюсь этому наблюдению: какой же еще закон может сработать в отношении Кандидата?

И удивляюсь себе: ведь было время, когда я еще жалела это ничтожество и проводила с ним время.

А в трубке все длинные гудки…

«Вот когда он был не нужен, — так и крутился под ногами, а стоило возжелать увидеть его, — как в воду канул!»

Наконец я оставляю телефон в покое.

«Пропади оно все пропадом! Сегодня Петер приезжает…»

И собираюсь в буфет попить кофе. Но «попить кофе» — это только предлог. Собственно, мне не очень-то и хочется кофе. Мне хочется пройти, продефилировать мимо курилки.

И вот я иду. Походочкой модистки. Походкой ради походки.

Я — хищница сейчас. Быть может, львица. Я мягко, по-кошачьи ставлю ногу. Шаг мой — широкий и вольный — от бедра. Я спокойна, я уверена в себе, в своих силах. Я съем кого угодно и не поморщусь. Я ем их — этих мелких шлюшек каждый день по три-четыре штуки…

Вон они сидят впереди, заголили коленочки и пускают по коридору дымок! Куда только смотрит их начальство?

«Ну я их подцеплю сейчас! Подцеплю изощренно… Только бы не пережать, а то ведь они, ограниченные, и не поймут моей изощренности!»

Поравнявшись с ними, вижу их вытянутые лица. Они никак не ожидали увидеть столь приветливую улыбочку у меня на лице.

Бросаю им ласковое:

— Какие новости, девочки?..

И шагаю себе дальше — мне до их новостей дела нет; я им это демонстрирую всем своим видом. Мое отношение к их новостям ясно нарисовано у меня пониже спины. Пройдя немного вперед, оборачиваюсь. «Девочки» с желтыми лицами тычут «бычки» в мой след.

Я великодушна: с них, кажется, достаточно!

Крепко сжимаю зубы:

«А вот Кандидату точно не прощу! Я еще придумаю, как поступить с ним!»

… Вечером я — в аэропорту. Я примчалась сюда за час до посадки самолета. Так я соскучилась по Петеру.

И вот уже мы с Петером в обнимку и с цветами, радостно поглядывая друг на друга, выходим из здания аэропорта к стоянке такси.

Петер поедает меня глазами:

— Ты так похорошела за этот месяц. Ты — просто божество! Зеркала, восхищенные, должны падать у твоих ног. О! Как мне было плохо без тебя!..

Я таю от этих слов. Я понимаю, конечно, что это всего лишь слова. Но мне так приятно слышать их.

— И я скучала по тебе, Петер! — жмусь к его плечу. — Я скучала так сильно, что даже дважды приходила на то место, где мы тебя сбили. Помнишь?

— О, да, — Петер смеется. — Я так счастлив, что вы меня тогда сбили!

Мы садимся в такси, едем куда-то.

Я не могу насмотреться на Петера. Мне кажется сейчас, что я знаю его целую вечность. Черты его лица видятся мне родными…

Таксист оборачивается к нам:

— Куда мы едем?

Я спохватываюсь, называю адрес.

«Мы едем ко мне! Никаких гостиниц, никаких друзей. Только ко мне! Домой…»

Петер крепко держит меня за руку — будто от этого зависит, останемся ли мы с ним вместе навсегда.

Мы переплетаем пальцы. Я тоже крепко сжимаю его руку.

«С тобой, Петер, я хочу остаться навсегда!»

Смотрю ему в глаза. Я мечтаю, чтоб он прочитал мою мысль во взгляде; я внушаю ему свою мысль…

— Навсегда… — шепчет Петер и целует меня в подбородок. — Навсегда…

Дома Петер заваливает меня подарками. Я еще в аэропорту удивлялась: почему у него такой большой багаж? Свертки, сверточки, пакеты, коробочки высятся на моей кровати горой.

Я распаковываю подарки и, дабы доставить Петеру удовольствие, ежеминутно что-нибудь восклицаю:

— Ах, какая кофточка! Она должна быть мне очень к лицу! — я на минуту отбегаю к зеркалу. — Ах, у тебя чудесный вкус! — опять возвращаюсь к кровати. — А это что? Фен? О, какое чудо! Петер, ты прелесть!.. Духи, кроссовки… Петер, ты потратил целое состояние! А это что?

Я вытаскиваю из горки новый пакет, разворачиваю…

— Нижнее белье? Какое нежное! Почти прозрачное. А кружева-то!..

Петер не выдерживает моего восторженно-удивленного взгляда. Слегка смутившись, отводит глаза:

— Извини, но я подумал… что могу себе позволить это. И вообще… Ты мне кое-что пообещаешь?

— Что именно?

— Нет, ты пообещай…

— Не зная — что?

— Да. Ты же мне веришь?

— Ну хорошо… Обещаю… — говорю я все-таки не без некоторого сомнения.

У Петера взволнованно блестят глаза:

— Мне бы очень… очень хотелось полюбоваться на тебя в этом… великолепии.

— Прямо сейчас? — я тоже несколько смущена, но мне и невыразимо приятно, что на меня очень хотят полюбоваться в этом… великолепии.

Петер смотрит на меня умоляюще. Я не могу ему отказать и, подхватив сей драгоценный пакет, удаляюсь в ванную.

Через минуту разглядываю себя в зеркало. Нет, это не я! Это богиня какая-то! Что делают с женщиной красивые вещи! Как преображают! Боже мой! Девушкам из «Otto» до меня — как до другой планеты.

«Ах, Петер! Ты знал, как мне угодить! Если я до сих пор сама себя ненавидела, то сейчас я сама себя люблю. Пусть я теперь нарциссистка! Пусть! Мне до этих обозначений нет никакого дела! Ибо я — совершенство! Или во всяком случае очень близка к нему. Вот в этом изумительном нежнейшем наряде я отныне должна шествовать по миру, а мир — восхищенный и ослепленный — должен ложиться покорно к моим ногам. И шепот — восторженный шепот — должен доноситься отовсюду: «Женщина идет!..»

Я поднимаю руки и сцепляю их за головой. Грудь моя кажется мне такой прекрасной! И становится досадно, что ее никто не видит. Красота пропадает, остается неоцененной.

Но тут же возражаю себе:

«Почему неоцененной? Вроде бы Петер очень даже ценит… Вон какое роскошное обрамление подобрал!»

Я выхожу наконец из ванной. Петер стоит у окна, смотрит на улицу. Вот он оборачивается.

Мягкий свет торшера падает на меня…

Мне смешно, ибо у Петера от восторга в сей момент отвисает челюсть. Я вижу, что перед богиней, внезапно появившейся перед ним, он готов пасть на колени и поклоняться ей всю жизнь. И в эту минуту в голову мне приходит мысль, что мужчины, даже если и очень умные, — все-таки весьма примитивные существа. Женщина — с красотой тела ее, нежностью, гибкостью, грациозностью, мягкостью, способностью чувствовать глубоко, с врожденной ее интеллигентностью и некоей заключенной в ней тайной — вот вершина мироздания!.. вот величайшее творение Создателя.

Руки Петера как бы сами собой поднимаются и тянутся ко мне. Петер не может с собой совладать. Уже не только его руки, но и его самого тянет ко мне, словно магнитом. Он ступает шаг, другой… Я озаряю его своим светом, и в свете моем он выглядит счастливым. И хотя я смотрю на него сейчас снизу вверх, я, женщина, много выше в эту минуту его, мужчины. Он понимает это. Возможно, еще и поэтому я его люблю — что он многое понимает.

А он меня не то что любит — боготворит. Он по достоинству оценивает меня: мою прекрасную грудь и нежную шею, мой гладкий мягкий животик и тугие бедра мои — я чувствую, как по мне блуждают горячие руки его, а губы приносят ласку к моим чуть приоткрытым губам.

— Люба! Любаша… — ошеломленно шепчет он и целует глаза мои. — Стань мне женой…

— Стану… — вторю ему эхом.

— Люба, я схожу с ума. Пожалей меня…

— Пожалею…

Мое желание — закон. Я желаю… Мое дыхание сейчас — ураган. Глаза мои — свет. Моя грудь — вздымающиеся молодые горы. Я — любовь… И прорастаю весь мир. Всюду всходят мои семена… Сорнякам нет места…

А Петер очень чуток. Он уже знает мое желание. Он берет меня на руки и тихонько кладет на постель. Упаковочная бумага шуршит подо мной.

— Петер, мы помнем подарки…

— Помнем… — теперь вторит он. — Позабудь о них! Купим новые. Главное сейчас — ты…

Я и правда тут же забываю о подарках, ибо Петер с потрясающей нежностью запускает руку мне под кружева. Я вздрагиваю и обхватываю его спину руками. Я безумна уже и почти ничего не помню. Нет, я помню, конечно: есть он и я. Я — женщина, я богиня. Он мужчина, и он поклоняется мне. Но у него такие руки, что я становлюсь покорна ему! Он теперь царь мой! И даже больше… Ближайшие четверть часа он — Творец мой. А я — его глина, которую он мнет и терзает, временами даже складывает пополам. Я очень мягкая пластичная глина… А стоны мои доводят его до безумия.

… После нашей безумной беспамятной любви я обнаруживаю на себе лишь остатки кружев. Я бы огорчилась, если б нам не было так смешно.

Петер говорит:

— Я куплю тебе этого много-много!

— И мы все это изорвем?

Нам так весело вдвоем!

Невероятно голодные мы в обнимку бредем на кухню…

… Назавтра Петер приступает к делам. Я вместе с ним поеду в Лейпциг, и оформить эту поездку не так-то просто даже в наши «расслабленные» времена. Или это мне так кажется. Во всяком случае, Петер рассчитывает управиться за два дня. Он даже надеется, что удастся обойтись без помощи консульства.

А у меня забот тоже хватает: оформить отпуск, написать письма родным — хорошие подробные «объяснительные» письма, в которых постараться ответить на все вероятные вопросы; письма эти для меня — самое тяжкое бремя, ибо я никогда не любила писанину; ах! Елену Иноземцеву бы на мое место!.. уж она бы расписала!.. она на это мастерица. Третья забота — собрать кое-какие вещи, не забыть некоторые книги (уж коли я хочу проводить время с пользой, книги нужно взять непременно). А четвертая забота… Что-то хочется решить с Кандидатом. Такие вещи нельзя прощать! Тем более, если я не прореагирую как-то и уеду, отъезд мой будет выглядеть бегством. Я же не хочу давать недругу повод для торжества.

Но вот беда: не могу я найти Кандидата. Домашний телефон его не отвечает, рабочего я не знаю; также не знаю я и друзей его, — если такие вообще есть, — не знаю сослуживцев… И даже не представляю, как Кандидата вычислить. Знакомого «мерседеса» тоже не вижу. Будто вымерли в Петербурге все лимонно-желтые «мерседесы»!

«А может, Кандидат прячется от меня? Запустил «утку» и сидит теперь в своем логове — в загородном доме, хихикает, парит в сауне телеса».

К сожалению, я не знаю, где его загородный дом. Я не бывала там, хотя Кандидат не раз приглашал.

Остается — домашний телефон. Атаковать неустанно. Если не сам Кандидат, так, может, его царственная мама поднимет трубку; или домработницы… и скажут, как отыскать этого толстяка.

Через каждые полчаса я набираю один и тот же номер. Усмехаюсь сама себе:

— Если б девушки из курилки знали, чей номер я столько времени набираю, они б совершенно уверились, что я Кандидату проходу не даю, и все, что Кандидат им наплел, — правда!

Я вздрагиваю, оглядываюсь.

«Хорошо, что я в приемной одна! А то сама с собой уже разговариваю».

Нет, видно, мне не судьба отплатить нехорошему человеку за его неблаговидный поступок. Придется смириться и оставить все как есть.

Я вздыхаю…

Однако на другой день опять накручиваю диск. Ловлю себя на том, что я очень упрямая девушка. И упрямствую я часа четыре — пока мне не звонит Петер и не сообщает, что все дела улажены и даже куплены билеты, и сегодня мы улетаем. Петер говорит, что сейчас заедет за мной.

Я сажусь и жду Петера. Больше не буду прикасаться к телефону, надоело.

«Петер придет — познакомлю его заодно с Петром Петровичем, — улыбаюсь своим мыслям. — А они, оказывается, тезки! Как я раньше не обратила на это внимание. У них есть еще один грандиозный тезка — Петербург!»

Наконец приходит Петер.

Как и планировала, я знакомлю его с Петром Петровичем. Я прощаюсь со своим добрым мудрым начальником, с коим проработала душа в душу много лет. И хотя я прощаюсь с ним как будто только на месяц, мне кажется почему-то, что — навсегда. Я даже, расчувствовавшись, роняю слезу.

Пока Петер с Петром Петровичем жмут друг другу руки, я подхожу к телефону:

— Извините, еще звонок!..

Набираю заученный наизусть номер, вслушиваюсь в гудки:

«Ну же!.. Давай! Поднимай трубку! Не прячься, будь мужчиной хоть разок в жизни. Я тебе сейчас все равно ничего резкого не скажу. При таких-то свидетелях! Я с тобой, быть может, только попрощаюсь…»

Но гудки монотонно, равнодушно следуют друг за другом.

Я кладу трубку.

И мы с Петером покидаем театр. «Жигуленок» кофейного цвета ждет нас на стоянке.

Петер говорит:

— Я завезу тебя домой. А потом отгоню машину. Мне надо еще попрощаться с друзьями.

— А потом?

— А потом возьмем вещи и на такси — в аэропорт.

— Хорошо, Петер, — киваю я и, когда он трогается, неожиданно для себя говорю: — Знаешь, Петер, я тут должна кое-что одному человеку. Не мог бы ты на минутку заехать…

— Конечно, Люба! Говори, куда.

Я называю адрес, объясняю в общих чертах, как туда ехать, и Петер, круто вывернув руль, разворачивается на площади…

«Разумеется, вероятность того, что я застану Кандидата дома, микроскопически мала. Уж если я два дня не могу его «вызвонить» (интересно, куда он подевал свою маму?)… Но ежели вдруг он откроет мне дверь… ежели его физиономия покажется хоть на секунду… Тогда я… Нет, говорить ему я ничего не буду. Он и так все знает. К тому же слов он не понимает. Я просто ударю его. Один раз. Но — сильно. Как сумею…»

От этих мыслей я начинаю заводиться. Да еще Петер быстро мчит. Меня подзадоривает скорость.

«Ну держись, Кандидат! Я еду!.. Окажись только дома: мне на удовлетворение (нет, лучше — на сатисфакцию!), а себе на беду! Щека твоя будет пылать долго!»

Я смотрю за окно, но города не вижу. Внутренним взором своим я вижу сейчас только Кандидата, который — униженный, побитый, бледный — держится за щеку.

«А если его не будет? Ведь скорее всего — не будет. Что тогда?»

Меня осеняет блестящая мысль, я улыбаюсь:

«Я знаю, что тебе дорого, — дорого так, как мне дорога моя честь. Мы поквитаемся с тобой, Кандидат!»

Теперь я внимательно гляжу в окно. Мелькают дома… магазины, киоски… Наконец вижу то, что мне надо:

— Вот здесь, Петер, останови на минутку!

В магазине товарищества садоводов и огородников я покупаю кривой садовый нож. Очень острый большой нож. Прячу его в сумочку.

Потом мы опять быстро летим по городу.

«Держись, Кандидат! Я еду!.. Подлость должна быть наказана! Иначе на этом свете нельзя!»

…Вот мелькнули величавые купола знаменитого собора. Я объясняю Петеру, как удобнее проехать. Спустя пять минут показывается знакомый дом. Останавливаемся у подъезда.

Я открываю дверцу.

Петер берет меня за локоть, задерживает на секунду:

— Ты надолго?

— Нет!.. — я неуверенно пожимаю плечами. — Нет. Не знаю… Может, всего минуту…

— Я — с тобой?..

Кажется, Петер догадывается, что у меня здесь не простой должок.

Я опять пожимаю плечами, улыбаюсь Петеру.

«Не хотелось бы, чтобы он, иностранный подданный, вместе со мной угодил в милицию. Дело-то я задумала рисковое! Можно сказать — из ряда вон!»

— Пожалуй, не надо, — я целую его в щеку. — Впрочем как хочешь…

И решительно выхожу из машины.

Петер вроде бы идет за мной. И это понятно: он же видит, что я на взводе. Подстраховывает.

Поднимаюсь на второй этаж, с силой давлю на кнопку звонка. Слышу мелодичную трель, раздающуюся с той стороны двери. Трель очень длинная, бесконечная трель. Но я все давлю и не отпускаю. Меня не оставляет ощущение, что за дверью сейчас кто-то есть. Конечно же! Вижу, какая-то тень быстро мелькнула в «глазке». А может, это мое отражение? Нет, я сейчас ни в чем не уверена.

Оглядываюсь. Петер стоит на площадке — лестничным маршем ниже. Удивленно смотрит на меня.

Я улыбаюсь Петеру, поворачиваюсь к двери спиной и ударяю в нее пяткой. Может, так будет слышнее? Но здесь очень крепкая дверь. Даже не дрогнула от этого удара! И обита толсто. Мой отчаянный удар почти не слышен даже с этой стороны, — не говоря уже о той.

Опять вижу — что-то мелькает в «глазке».

«А! Кандидат, ты все-таки дома! Но боишься открыть! Что ж, это очень вписывается в твой образ. Ну хорошо же! Ты сам того хотел, подлец…»

Еще раз улыбнувшись Петеру и как бы извинившись перед ним, я достаю из сумочки нож и с силой вонзаю его в дверь. Вонзаю повыше — куда рука достает. И, нажимая на рукоять, веду нож наискосок — почти по диагонали…

«Но какой же крепкий здесь дерматин! Хорошо, что нож — острый…»

Потом вонзаю нож второй раз. От всей души! И кромсаю дерматин в перпендикулярном направлении. Хватаю лоскут рукой и тяну его на себя. Дерматин рвется с треском. И треск этот громкий — на весь подъезд — ласкает мне слух.

К своему удивлению, под толстым слоем минеральной ваты обнаруживаю еще дерматин — очень старый.

«Ох, как ты запаковался! Создал себе уютный мирок! Но это не спасет тебя, ибо я — во гневе».

И я снова вонзаю нож, и торжествующе вырываю широкую полосу этого старого, может, еще довоенного дерматина. Нож с неприятным скрежещущим звуком цепляет нечто металлическое.

И тут взору моему открывается небольшая латунная табличка, несколько позеленевшая от времени. Что-то на ней написано…

Мне хочется прочесть. Я привстаю на цыпочки и провожу по табличке рукой — сметаю пыль, клочки ваты.

И читаю…

Профессоръ хирургiи

В.К. Игумновъ

Будто пораженная молнией, я замираю под искромсанной дверью. С минуту изумленно взираю на табличку.

«Вот, значит, где обитали мои предки!.. И, как видно, не случайно судьба вела меня к этой двери. Быть может, и Кандидата судьба толкнула на подлость с той только целью, чтобы я в порыве негодования набросилась на его дверь и обнаружила истину, так глубоко скрытую!»

Бросив нож у порога, я поворачиваюсь и тихо спускаюсь по ступенькам.

— Извини, Петер!.. Наверное, тебе не надо было за мной ходить. Сам видишь…

Он не отвечает, идет за мной.

А я сейчас думаю о том, что вот и до меня у нас в роду были медики.

Садимся в машину.

«Что это Петер такой тихий? Его, верно, впечатлил мой поступок…»

Осторожно взглядываю на Петера и вижу в глазах его уважение. И тут же мне кажется, что глаза его смеются.

Но Петер говорит серьезно:

— Я люблю тебя…

И, наклонившись, целует меня в губы.

Лейпциг

Германия встречает нас пасмурной погодой. Я расцениваю это как положительный знак. Хмурое небо и мелкий нудный дождичек в начале нового жизненного этапа — почти гарантируют безмятежное солнце и личное счастье некоторое время спустя. Но я могу сказать с уверенностью — счастлива и сейчас, в начале нового жизненного этапа. Потому что рядом со мной идет Петер — большой, сильный, красивый и любимый, я опираюсь на его руку…

Несколько дней спустя, действительно, начинает проглядывать солнце, а потом надолго устанавливается тихая ясная погода. Мне это представляется несколько необычным для осени. Я привыкла к осени ветреной, ненастной, наводящей тоску. А здесь, в Лейпциге, рядом с Петером у меня душа поет. Хотя и мелькнет иной раз грустное: «А как там у нас?».

В Лейпциге, во всяком случае первое время, мне очень интересно. Я так и порхаю, и всплескиваю руками, и постоянно восклицаю что-нибудь восторженное.

У Петера недалеко от площади Рихарда Вагнера большой двухэтажный дом. Петер платит за него в рассрочку. Сколько в этом доме комнат, я не знаю и даже не берусь сосчитать, ибо некоторые из комнат имеют выдвижные на роликах стены и при желании комнаты можно располовинить; и еще есть некоторое затруднение: считать ли за комнаты две гардеробные — на первом и втором этажах — без окон, более напоминающие большие чуланы? И Петера спрашивать не хочу, так как почти уверена, что вопрос о количестве комнат в его доме вызовет лишь изумление и непонимание. У Петера есть дом — и этим все сказано…

Дом обставлен со вкусом — потрудился дизайнер. Всюду дорогая удобная мебель и — море цветов, причем, если не знаешь, никогда нельзя сказать с уверенностью — живые в данный момент перед тобой цветы или искусственные. В некоторых местах — под лестницей, по углам холла, в прихожей у окна — разбиты целые цветники. За живыми цветами «присматривает» электроника, коей задан определенный режим, и она чутко реагирует на малейшие изменения температуры воздуха, влажности воздуха и почвы. Фантастика! Можно часами наблюдать за работой этой электроники: то вдруг ветерок — теплый и влажный — подует откуда-то на цветы, то прольется на них быстрый ласковый дождичек, то прикроются слегка жалюзи и ограничат слишком изобильный солнечный свет…

Мне особенно приятно подмечать некоторые детали, говорящие о том, что дизайнер поработал здесь совсем недавно, — то есть готовили дом именно к моему приезду. Эта мысль часто посещает мою голову, и я стараюсь лаской отплатить Петеру за столь великое внимание ко мне. Вообще я заметила, что здесь, в Германии, все мужчины относятся к женщинам с огромным вниманием, иной раз мне даже кажется — с показным. Но как бы то ни было!.. Даже если мужчина в чем-то не согласен с женщиной и невероятно зол на нее, и скрежещет зубами, он не вытолкает ее из машины, а непременно выйдет, откроет перед женщиной дверцу и подаст руку. Он проведет свою женщину по улице так, чтобы все видели, какая это идеальная пара и какое безоблачное над этой парой небо. И ухаживает мужчина за женщиной не с лакейской приниженностью, а с таким достоинством, будто делает важное государственное Дело.

По приезду в Лейпциг я дня три отсиживаюсь в этом великолепном доме. И не потому, что мне по каким-то причинам боязно выйти на улицу или я домоседка, — попросту я адаптируюсь. Мне нужно немного времени, чтобы свыкнуться с переменами в моей жизни. И еще: всякая женщина — немного кошка. Пока не обнюхает все углы своего нового жилища — не успокоится.

Да! Дом такой большой, что я три дня «обнюхиваю углы». Придерживаясь за резные лакированные перила, хожу по лестницам, прислушиваюсь, не скрипят ли ступени; жмуря от удовольствия глаза, оглаживаю чудесные тисненые или гладкие обои; поправляю цветы на стенах и веночки на дверях; прохаживаясь по кухне, часами любуюсь на кафель — столь нежный, что меня порой начинают мучить сомнения — кафель ли это в привычном моем понимании и не подсвечивается ли он изнутри? А вот и ванная комната! Царство мое! Фарфор, зеркала, позолота, мозаики на стенах… Отсюда я буду править домом. Здесь будет храниться мое сердце.

Петер подсмеивается надо мной. Но видно, что ему очень приятно. Петер понимает: он мне угодил; забота его замечена и высоко оценена. И оттого он счастлив!

Иногда он говорит мне:

— Если тебе не нравится что-то, если хочешь что-нибудь переделать, скажи. Вызовем специалистов и переделаем в течение суток.

Но мне все нравится: и дом, и наполнение его, и даже вид из окна спальни — умиротворяющий. Какой-то дворик, несколько домов — таких же, как наш; дальше кроны высоких деревьев — не иначе сквер; еще дальше — очень старая на вид башня красного кирпича, островерхая крыша, шпиль. Очень красиво! Так и веет покоем и стариной…

В этом чудном окружении я и на себя-то взглянула по-другому. Кем я раньше была? Любашей, Любой, девушкой из театра, проведшей едва не треть жизни в постылом общежитии? А потом… потом — маленькой квартиросъемщицей маленькой квартирки где-то на задворках северной столицы? Теперь же я… Любовь. Я — царица. Я не знаю числа собственным комнатам, своим владениям. Я теперь на кухне только готовлю пищу. Принимаю ее (именно принимаю!) в специально рассчитанном для этого помещении — в столовой, в коей развешаны на стенах возбуждающие аппетит натюрморты. Письма родственникам и подругам пишу за широким столом в кабинете, а иногда набираю на компьютере. Отдыхаю я в холле под хорошую музыку (у Петера большой выбор классики). Читаю книги исключительно в библиотеке. А спать отправляюсь в спальню…

Раньше я себя только любила, — как любит себя всякий человек (может, только не признается, ибо себялюбие все-таки общепризнано качеством отрицательными). А теперь я себя еще и уважаю. Хотя, если задуматься, в перемене моего положения собственно моих особых заслуг нет. Но вот уважаю я теперь себя — и все тут!

Ах, как нравится мне вид из спальни!..

— Петер, скажи! А что это за башня вон там, вдалеке? Видишь? Там еще островерхая крыша и шпиль.

Петер лежит рядом, глаза его закрыты. Но я знаю, что он не спит. Он сейчас думает обо мне. Его выдает улыбка. Петер всегда улыбается так нежно, когда думает обо мне.

Я кладу голову ему на грудь. Он ласково гладит мне волосы, целует в макушку:

— Башня?..

— За домами, за сквером, — уточняю я.

— Это Томаскирхе, любимая, — говорит он, даже не повернув к окну головы. — Это очень старая церковь!

«Томаскирхе… Томаскирхе… — мысленно твержу я. — Что-то знакомое!.. Что-то я об этом знаю!»

Но я никак не могу припомнить, что именно знаю об этой старой церкви. Напрягаю память, морщу лоб. И вдруг меня осеняет! Я даже сажусь в постели и широко раскрытыми глазами смотрю на красно-коричневую башню.

И восклицаю:

— Это же по-русски церковь святого Фомы?

Петер открывает глаза:

— Что тебя так взволновало, Люба?

— Как что! Это же тут творил Бах? В этой самой Томаскирхе он служил кантором?

— Ну да! Это так, — улыбается Петер. — Иоганн Себастьян… служил… Но это же было давно и не должно помешать нам насладиться тихим осенним утром.

Я поднимаюсь с постели, набрасываю на плечи халат. Подхожу к окну:

— Подумать только: вот здесь, под крышей этого здания Бах писал «Страсти по Иоанну».

— Да. И еще много чего!.. — Петер сладко потягивается в постели и удивленно глядит на меня. — Но ты, Люба, каждый день меня чем-нибудь поражаешь.

— Чем же поразила я тебя сейчас?

Петер хитро щурится и тянет ко мне руки:

— Иди. Скажу на ушко.

Я смеюсь:

— Ни за что не пойду! Пока не скажешь.

— Ну… — Петер делает серьезную мину. — Не имея специального музыкального образования, ты выдаешь такие глубокие знания, что…

— Ты смеешься надо мной! — с притворной яростью я набрасываюсь на него с кулаками. — Бах — это же общечеловеческое достояние! И не знать о том, что он творил в церкви святого Фомы, — просто позорно!

— Да? Но это ты так считаешь, — не соглашается Петер. — А я узнал о канторстве Баха в этой церкви совсем недавно. И, кстати, не был так поражен, как ты.

— Тебя это не красит! — язвительно замечаю я.

— Меня красит другое… — теперь Петер глядит на меня как-то таинственно.

— Что же?

— А вот сейчас увидишь! — и Петер хватает меня, и привлекает к себе.

Он так силен, что я и не думаю сопротивляться. Впрочем вопрос не в этом. Вопрос в том, хочу ли я сопротивляться… Нет, сопротивляться я не хочу. Особенно по утрам! По утрам это бывает так здорово! Это так заряжает!..

… Потом Петер уезжает на работу (у него тоже «мерседес», но только другой, более современной модели), а я остаюсь в доме одна. Но я ценю свое время и стараюсь не терять его. У Петера неплохая библиотека. По его специальности здесь есть все, что мне необходимо: я продолжаю штудировать оториноларингологию, аудиологию, сурдологию… Петер знает это, ибо я не скрываюсь особо. И ему очень нравится моя тяга к знаниям. Мне кажется, он не оставил мысли как-то использовать меня в своей клинике.

Выхожу из дома я редко — настолько редко, что соседи наши, пожилая, очень милая пара (кажется, их фамилия — Кох), уже несколько раз спрашивали у Петера, почему он «прячет свою русскую красавицу». Да, Петер говорит, что все соседи и его знакомые воспринимают меня именно как «русскую красавицу». Не ведется никакой речи о том, что я наполовину немка. Кстати, те немцы, что переезжают в последние годы в Германию из России и Средней Азии, тоже зовутся здесь русскими. Райхсдойче, кажется, не очень охотно принимают в свою среду приезжающих фольксдойче… Но я не много значения придаю тому, как воспринимают меня коренные немцы. Куда важнее, как воспринимает меня Петер. И как воспринимаю себя я…

Петер меня, как будто, по-настоящему любит. И это взаимно. Петер каждый день стремится доказать свою любовь. Подарки, какие он делает мне, просто сводят меня с ума. Украшения, парфюмерия, всевозможные наряды, изысканные лакомства… Он невероятно щедр! Петер подбрасывает мне на ночной столик «Правила дорожного движения», а назавтра объявляет, что покупает мне автомобиль, и спрашивает, какого бы цвета машину я хотела. Я отказываюсь, говорю, что Петер балует меня и что по натуре своей я вообще не автомобилистка. Но он настойчив. И я вынуждена что-то выбрать… Мне всегда были симпатичны цвета неброские: салатовый, бежевый, светло-серый… Что-нибудь такое!

Как я воспринимаю себя? Мне это не всегда просто понять. Но несомненно: между мной вчерашней и мной сегодняшней есть ощутимая разница. Живя в Петербурге, даже еще раньше — в Казахстане, на Алтае, я всегда «ощущала» себя чуть-чуть немкой, во всяком случае никогда не забывала о том, что я лишь наполовину русская. А сейчас, оказавшись в Германии, поняла — я русская до мозга костей. И не потому, что знакомые Петера зовут меня «русской красавицей», а потому, что я русская и есть. Основа во мне русская! Формула, по которой я сделана, — русская… И несмотря на то, что на Руси принято все русское поругивать, а на Западе — над русским чуть-чуть подсмеиваться и не чуть-чуть бояться русского, я отчего-то происхождению своему рада и страшно им горда. Хотя никому не говорю об этом. Мне думается иногда, что пришла пора ломать некоторые стереотипы… Я бы могла поразмыслить в этом направлении и дальше, но не вижу в сем смысла. Лично мне и так все ясно. А аудитории я здесь не ищу.

Одна из первых моих самостоятельных прогулок, разумеется, — к Томаскирхе. Мне всегда очень нравилась старина. А старина, связанная еще и с именем Баха, с композитором, перед творчеством которого я преклоняюсь, — вообще имеет для меня неодолимую притягательную силу.

Иду пешком, ибо от дома Петера до Томаскирхе — от силы километр. А мне все так интересно в этом городе: начиная от общественного транспорта, кончая кафе под открытым небом. В незнакомом городе, в незнакомой стране каждая деталь как бы бросается в глаза. Цвет домов не такой, как у нас, какие-то иные окна, иная брусчатка под ногами, иные фонари и светофоры, иное оформление витрин. Даже само небо здесь какое-то не такое — быть может, оттого, что выше, чем в Петербурге, ходит солнце. И приметы осени здесь еще не так явны — Лейпциг ведь значительно южнее.

Я выхожу к старой ратуше и с полчаса прогуливаюсь по площади перед ней. Присаживаюсь на лавочку, с интересом рассматриваю прохожих. Девушки здесь в общей массе своей — не очень… неяркие какие-то. Зато уж если встретится красавица, так это будет красавица без изъянов. Парни видятся мне много симпатичнее. Заметно, что здесь каждый думает над своим имиджем. Да, это не как у нас, — накинул на себя, что под руку попалось, и бегом на работу.

Щурюсь под солнышком, надеваю солнцезащитные очки. Молодые немцы обращают на меня внимание, иные даже оглядываются. Но я стараюсь выглядеть «попрохладнее» — мне не хочется случайных знакомств.

С большим любопытством захожу в магазины и магазинчики, в лавки и лавочки, каких здесь бесчисленное множество. Все очень интересно: обилие товаров, внутреннее убранство… Неназойливое внимание продавцов, их предупредительность и очень искренняя доброжелательность меня поражают. Здесь очень ценят покупателя, покупатель здесь — господин, и малейшее желание его — непреложный закон.

Ради интереса захожу в аптеку. У пожилого седовласого аптекаря спрашиваю лекарство, какое мама моя искала по стране полгода. Аптекарь переспрашивает название лекарства и некоторое время задумчиво смотрит на меня. Потом говорит: «С компьютером посоветоваться надо»… Он извиняется, отходит от прилавка к компьютеру, набирает на клавиатуре название лекарства и некоторое время ждет информацию. Вежливо улыбается мне. Наконец компьютер отвечает аптекарю. И через пять минут искомое лекарство передо мной!

Я много слышала прежде о чистоте немецких городов. Будто в них не встретишь мусора. Ничуть не бывало! Мусора сколько угодно!.. В одном месте на площади я увидела смятую бумажку, а еще в одном месте — возле автобусной остановки — фантик от конфеты!.. А в общем, надо признать, чисто. В домашних тапочках можно ходить.

И вот наконец — Томаскирхе. Величественное, потемневшее от времени готическое сооружение. Глаза великого Баха глядели на эти стены точно так же, как глядят сейчас мои глаза. Да и не только с именем Баха можно связать это место. Мартин Лютер проповедовал здесь свои идеи Реформации…

Я осматриваю здание с разных сторон, я как бы пропитываюсь ощущением старины. Но внутрь пока что не вхожу: достаточно мне впечатлений от внешнего осмотра. Здесь рядом есть музей Баха. Я решаю начать с него.

Ностальгия

Время мое кажется мне очень сжатым. Конечно же, это от обилия впечатлений. Знакомство с городом, с людьми, с самим образом жизни — это такая глыба информации, что кажется: для того, чтобы переварить ее, нужно родиться вновь…

А тут еще я посещаю на Берлинер Штрасе «Клинику доктора Лемана». Стараюсь неприметной мышкой проскочить в кабинет самого доктора. Насколько это мне удается — мышкой, — не могу судить. Мы с Петером сидим против ДРУГ друга: он за рабочим столом, я — на удобном диванчике; мы разговариваем, а сотрудницы Петера по разным поводам, иногда явно измышленным, с любопытством заглядывают в кабинет. Петер любезен со своими подчиненными. И еще — он демократ.

Клиника меня впечатляет.

— Доктор Леман — это ты? — осторожно шучу я.

— Увы, это я! — смеется Петер, но заметно, что он страшно горд. — Так много работы, что почти не остается времени для тебя! Но я надеюсь, это временные трудности…

Он дает мне халат и шапочку и ведет по клинике. Наверное, решил одним махом удовлетворить любопытство и мое, и сотрудников.

Всюду ловлю на себе доброжелательные, заинтересованные, приязненные взгляды. Стараюсь держаться соответственно: я — сама учтивость. Не знаю, как это называется здесь, но где-нибудь в России сказали бы: «Мама» пришла!».

Впрочем, какая я «мама», если я Петеру не жена?..

Кажется, здесь, в клинике, меня впервые посещает эта мысль: кто я для Петера? И меня почему-то неприятно удивляет открытие: мы с Петером ни разу не говорили на эту тему…

Клиника у доктора Лемана небольшая: две звукоизолированные сурдокамеры (camera silens), пара кабинетов врачей, сестринская, четыре палаты и еще два-три каких-то кабинета. В целом — один этаж какой-то крупной клиники, как будто общего терапевтического профиля.

Но клиника Петера очень дорогая. Она прямо-таки напичкана аппаратурой. Аудиометры, барокамеры, компьютеры… и много всякого, назначение чего мне не известно. Вроде бы даже есть электронный микроскоп. Это меня поражает. Я так понимаю, что Петер занимается не только лечением, но и наукой.

Осмотрев все эти чудеса современной техники, я начинаю смотреть на Петера с еще большим уважением.

Я даже укоряю себя:

«Как мы с Кандидатом могли так легкомысленно, так глупо наехать на этого исключительного человека в одном из темных переулков Петербурга?»

В выходные дни Петер везет меня в Дрезден. Он знает, я давно хочу посмотреть всемирно известную Дрезденскую картинную галерею. И «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, в частности.

После Дрездена заезжаем в Чехию, здесь Петер угощает меня очень вкусным пивом: и темным, и светлым, и еще каким-то. От пива у меня приятно кружится голова… Мы в обнимку гуляем по Праге, любуемся зданиями, памятниками, мостами.

Стоит такая чудная осень!..

На следующие выходные едем в Айзенах. Петер знает, как я уважаю Баха. И везет меня на родину композитора. В доме Баха мы даже слушаем концерт. Поет Адель Штольте. Меня трогает за сердце ее сопрано. Конечно, и окружение оказывает влияние. Очень интересно звучит маленький органчик. Исполняются только баховские произведения.

Потом мы с Петером обозреваем окрестности со стен Вартбурга. С высоты птичьего полета город Айзенах очень красив: сплошная зелень, уже кое-где подернутая желтизной, и — черепичные крыши. Очень милы кривые узкие улочки, маленькие уютные площади…

Мы поднимаемся на древнюю зубчатую башню.

Здесь Петер целует меня. Этим поцелуем он как бы знаменует наше восхождение на высоту. Вокруг нас в сей миг только небо. И меня не оставляет ощущение, что поцелуем нашим любуется весь мир.

Переночевав в отеле, мы возвращаемся в Лейпциг.

Петер едет быстро, в салоне тихонько играет музыка. Пейзажи — один красивее другого — мелькают за окном. Покрытые лесом холмы, ухоженные деревеньки с будто игрушечными домиками и садами. Кое-где старинные замки, прекрасные города — Эрфурт, Веймар…

Налюбовавшись видами из окна, я начинаю поглядывать на Петера.

«Любопытно, как он отнесется к известию о том, что я беременна? И когда ему об этом сказать: сегодня? завтра? через месяц?.. И вообще: такие известия следует преподносить с расчетом или сразу после того, как станет известно тебе самой?»

На поставленные вопросы не могу дать себе ответов.

Мне хорошо, уютно в машине; спокойно и надежно рядом с Петером…

Однако в эту минуту отчего-то очень хочется домой… Не в Лейпциг — в Петербург, в свою маленькую однокомнатную квартирку, на свою крохотную кухоньку; хочется увидеть милых сердцу подруг — нагрянуть вдруг к ним в общежитие; и очень тянет в театр; даже девушки из курилки не кажутся мне сейчас — издалека — чересчур противными (просто они идут на поводу у своих слабостей, а во всем остальном они — обычные, даже где-то симпатичные девушки)…

Странное у меня, конечно, настроение! Или я утомлена дорогой, или в организме моем происходят некоторые перестроечные процессы в связи с беременностью… но мне почему-то очень хочется покапризничать. И еще очень хочется обидеться за что-нибудь на Петера. Хотя бы на то, что он ведет себя всегда столь продуманно, предупредительно, корректно, — ведет себя так безупречно, что даже не дает повода обидеться на него. Бессмыслица, конечно: обижаться на идеальное поведение; глупо: для собственного удовольствия искать царапину на полированном столе. Но такое уж настроение у меня! И я ценой немалых усилий подавляю в себе желание как-нибудь придраться к моему Петеру.

Он бросает на меня сочувственный взгляд:

— Устала?

Я молча пожимаю плечами.

Петер кивает на сумку на заднем сиденье:

— Хочешь чего-нибудь выпить? Чуть-чуть алкоголя не помешает: сразу ощутишь прилив сил…

Я опять пожимаю плечами, подавляю нарастающее во мне раздражение: «Он такой обходительный и чуткий — прямо спасу нет! Хоть беги от этого идеала!». Будь я сейчас где-нибудь дома, в уединении, — ей-богу, разрыдалась бы. Так мне отчего-то становится грустно! И так жалко себя!

— Нет, не хочу… — отвечаю и отворачиваюсь.

— А я устал…

После Бад-Дюрренберга Петер сворачивает с шоссе и заезжает на специальную стоянку, глушит мотор.

Мы сидим, смотрим вперед на огороженный изгородью лес и молчим. Потихоньку начинает накрапывать дождик. Капли чуть слышно ударяют по лобовому стеклу и скатываются на капот. Я слегка приоткрываю окно. Нежный звук дождя успокаивает меня. И мне не хочется уже капризничать.

Петер поворачивается ко мне, садится поудобнее:

— Помнишь, как мы с тобой ездили за грибами?

Такое милое воспоминание. От него словно бы повеяло теплом!

Я уже улыбаюсь:

— Мы пол-леса обошли с большими-большими корзинами и нашли всего один гриб.

Петер смеется:

— Кстати, а куда он потом делся?

— Я засушила его. На память… Он лежит у меня на кухне в картонной коробке. И я когда-нибудь его съем.

— Почему ты? — тень тревоги пробегает по лицу Петера. — Почему не мы?

— Хорошо! Я приглашу тебя в гости…

Кажется, я не совсем подавила в себе раздражение. Петер почувствовал его. Но ведет себя достойно: не подает виду, что мое «похолодание» огорчает его.

Лишь какая-то грустинка появляется во взоре Петера.

— Хочешь на море?

— На море?

«Вот неожиданный поворот!»

— Да! — видя мою заинтересованность, Петер сразу оживляется. — Хочешь — на Черное! Отвезу тебя в Болгарию. Хочешь — на Балтику. Я люблю на побережье одно место… И стараюсь бывать именно там.

Ласково кладу руку ему на плечо:

— Петер, я хочу домой…

— Хорошо! — он заводит мотор и разворачивается.

Но я качаю головой:

— Ты не понял. Я хочу в Петербург!

Нет, Петер все понял. Он выезжает на шоссе, говорит:

— Это ничего! Ностальгия. Это бывает в связи с переменами… Но это пройдет. Будет, конечно, трудно поначалу. Однако со временем появится привычка. И ты почувствуешь, что твой дом здесь.

— А если я уеду?

Я вижу, как темнеет лицо Петера:

— Но я не отпущу тебя. И потом…

— А все же… — не даю досказать я.

— Если ты хочешь, Люба, мы можем как-нибудь съездить в Россию вместе. Все в наших руках!

— Можем, — киваю я.

Мне уже жалко становится Петера: «Зачем я мучаю человека? Он так старается для меня! Все, что он делает, — он делает для меня; в этом не приходится сомневаться».

И я кладу голову ему на плечо и тихо-тихо плачу.

Петер, занятый дорогой, не видит сейчас моих слез. А мне они приносят облегчение.

Так мы подъезжаем к Лейпцигу.

… Ночью я просыпаюсь от того, что рука Петера мягко ложится мне на бедро. Через минуту рука легонько-легонько, нежно гладит мне живот. Невыразимо приятны прикосновения Петера! Потом рука путешествует дальше, подбирается к груди и вот уже останавливается на ней, — но не замирает, а тихонько поворачивается справа налево, как бы в стремлении охватить мою грудь всю. Пальцы Петера ласкают мне нежную кожу и чуткий сосок, пальцы — легкие, подрагивающие — будто обводят форму груди и восторгаются ей.

От прикосновений этих волнение вдруг находит на меня. И я не могу сдержать долгий сладкий вздох. Я открываю глаза и вижу губы Петера рядом со своим лицом. Потом я чувствую его губы на своих губах.

Я отвечаю на его поцелуй…

Слегка отстранившись, приподнявшись на локте, Петер долго смотрит на меня в лунном свете. Только сейчас я замечаю, что совершенно обнажена, но меня не смущает это. Ведь я же вижу: Петер в эту минуту любуется мной, он воспринимает меня как произведение искусства.

Он опять целует меня. Поцелуй его легок, как прикосновение крыла ночной бабочки. Петер не требует от меня сейчас любви. Он просто целует, он дарит мне нежность.

И говорит:

— Люба! Милая!..

Он говорит это таким тихим шепотом, что я даже не сразу слышу его. Я думаю сначала, что это приоткрыто окно и ветерок колышет занавеси. Но нет! Окна закрыты плотно. Снаружи холодно — осень.

А я слышу опять:

— Живи вечно, любимая… Оставайся такой же прекрасной… И будь со мной всегда… Всегда — понимаешь?

— Да…

— Иначе я умру…

Тогда я беру Петера за плечи и притягиваю его к себе. Теперь я целую его. И Петер легко угадывает мое желание. Он мое желание соединяет со своим… И мы забываем обо всем на свете, и «путешествуем» по широкой кровати до самого рассвета.

А ночки осенью, ах! — длинные…

… Когда Петер собирается на работу, он выглядит на удивление бодрым, отдохнувшим, будто безмятежно спал часов девять кряду. Да и мне отчего-то спать не хочется. Любуясь стройной фигурой Петера, мускулистыми руками, широкой спиной, я сладко потягиваюсь в постели.

Видя потягивания мои, Петер не выдерживает и прямо в костюме падает на кровать. Пытается схватить меня.

Я хохочу, уворачиваюсь, отталкиваю его, подсовываю Петеру вместо себя подушку. Он притворно хмурит брови, рычит, почти как лев, и с жаром кусает уголок наволочки. Выглядит он сейчас очень забавно (кинематограф явно по нему плачет), и я признаюсь себе, что очень его люблю.

Перестав смеяться, говорю Петеру строгим голосом:

— Доктор Леман! При галстуке в постели вы выглядите по меньшей мере странно. Вам не кажется?

Он замирает, отпускает край наволочки:

— Кажется. Но я ничего не могу с собой поделать. Ты — прекрасная валькирия, фея, волшебница — околдовала меня своими чарами и не отпускаешь на работу. Я — всего лишь человек. И слаб… Что мне теперь делать?

— Хорошо! — я заворачиваюсь в покрывало и встаю. — Тогда спрячусь от тебя в ванной! Кстати, ты купил мой любимый шампунь?

— Подожди, Люба, не уходи, — Петер поднимается с постели, поправляет узел галстука. — Я хочу предупредить. Вероятно, сегодня вечером приду не один…

— А с кем? — перебиваю я. — С девушкой?

Он улыбается, поднимает руки — сдается.

— Люба, я давно оценил твой юмор! Но не перебивай, не то я, и правда, опоздаю на работу, — он взглядывает на часы, с беспокойством качает головой. — Вчера принесли телеграмму. Приезжает Артур. Я должен встретить его.

— Артур? Кто это?.. — я задерживаюсь на пороге спальни и, выставив вперед ножку, демонстративно любуюсь ею.

Краем глаза вижу, что и Петер не упускает случай полюбоваться моей ножкой. Я дурачусь, конечно… Сегодня с утра у меня игривое настроение. Мне хочется немного помучить Петера — чтоб разок опоздал на работу. Я получу от этого настоящее удовольствие!

— Люба. Ты забыла. Еще в Петербурге я тебе говорил, что у меня есть двоюродный брат.

— Ах, да! Что-то припоминаю…

— Артур — ужасный меломан!

Я отлично помню наш разговор в ресторане — когда исполнялась какая-то композиция «Queen».

— Так вот, — лицо Петера становится серьезным. — Я просто обязан познакомить вас…

Но у меня нет стремления непременно познакомиться с Артуром:

— Надолго он приезжает?

— Как надолго? — Петер смотрит на меня удивленно. — Разве я не говорил? Он живет здесь.

— Здесь?! — не на шутку пугаюсь я. — В этом доме?

— Нет, не в этом доме, — Петер подходит и обнимает меня — правой рукой, а левая… левая гладит мне бедро. — У Артура в Лейпциге квартира. А ездил он в Дортмунд. Артур часто ездит в Дортмунд. Там у него девушка…

— Ну, конечно, Петер! Я с удовольствием познакомлюсь с твоим братом Артуром.

Левая рука Петера сейчас столь смела и искусна, что я, кажется, опять возбуждаюсь. Дыхание мое становится громким, порывистым. Я дышу в лицо Петеру, а он ловит дыхание мое. Он дышит моим дыханием. Он теряет равновесие и наваливается на меня, прижимает слегка к косяку. Я чувствую, он возьмет меня сейчас вот здесь, у двери, в каком-нибудь невероятном положении… Кажется, переиграла я со своей ножкой!

«Но тогда он точно опоздает на работу! А разве я этого хочу?»

Я легонько отталкиваю его и убегаю в ванную. На всякий случай запираюсь. Были уже прецеденты!..

Петер стучит в дверь и умоляет меня открыть, дергает ручку. Но я включаю душ…

Немного успокоившись, приведя дыхание в норму, перебираю длинный ряд шампуней на полке.

«Ага! Вот он!»

Читаю:

DAILY

SHAMPOO fur jeden Taq

Прислушиваюсь. За дверью уже тихо.

Регулирую воду, забираюсь под теплые струи.

— Петер! — кричу. — Спасибо за шампунь!

Но Петер уже ушел…

Артур

Погода сегодня серая, скучная. Стою у окна, смотрю на улицу. Ветер несет по мостовой опавшие листья. Временами не на шутку принимается дождь. Видимо, кончились погожие деньки. Скоро зима. Какая она здесь?

Голые розовые кусты в палисаднике способны навести уныние на кого угодно.

«А в Петербурге, наверное, уже лежит снег!..»

Я одеваюсь потеплее, беру набор лопаток и грабелек и выхожу в палисадник. Окапываю кусты, ровняю грядки. Думаю о том, что ждет меня впереди. Я удивлена: я не знаю, что ждет меня. Вроде все складывается благополучно и даже счастливо, покойно. Но почему-то я не вижу перспективы. Быть может, потому, что Петер не заговаривает со мной о перспективах. Он уходит на работу, приходит с работы. Везет меня куда-нибудь на уик-энд, делает подарки, развлекает. И все!.. Я живу красиво, в достатке, сама себе хозяйка. Но живу я одним днем.

Тут же я и укоряю себя:

«А не придираешься ли ты к себе, к своей жизни, к Петеру, который любит и уважает тебя? Живешь на всем готовеньком — госпожа госпожой! И еще чем-то недовольна? Хочешь перспектив? А если будут перспективы, еще чего-нибудь захочешь, обиженно губки подожмешь. И так будет до бесконечности! Стань критичнее к себе».

Я вздыхаю. Отчего-то сердце мое неспокойно.

Отчего? Я хорошо знаю — отчего… Ведь я не одна теперь. И даже не вдвоем с Петером. Есть уже и кто-то третий… Мальчик? Девочка?

«Вот твои перспективы! Самые лучшие из перспектив! Все остальное — мелочи…»

— Добрый день, фрау Леман!

Я вздрагиваю от неожиданности.

Чета Кох всегда здоровается со мной так. И называют они меня не иначе как уважительно — «фрау Леман», хотя я Петеру никакая не «фрау». Если толком разобраться и назвать вещи, то есть — меня, своими именами, то назвать меня следует просто приблудной девицей…

«Вот что меня беспокоит в последнее время. Хотя вернее будет сказать: меня и это беспокоит. Ах, я сама не знаю, что беспокоит меня! Попросту у меня нет покоя. Думается, у меня не было бы его и в Петербурге, и даже у мамы под крылом. Я устроена так. Натура у меня беспокойная…»

Старушечка Кох приветливо улыбается мне со своего крыльца.

Улыбаюсь ей в ответ:

— Вы хорошо выглядите, фрау Кох.

Она качает головой:

— Не смейтесь над старухой! Это вы выглядите хорошо. Настоящая красавица!.. Хотите, выдам вам секрет?.. — она оглядывается на свою дверь. — Мой старик так любит смотреть на вас, что я даже ревную.

Я смеюсь:

— Он у вас мужчина — хоть куда. Это верно!

В этом же духе мы болтаем с полчаса. Потом я, проведя свои сельскохозяйственные работы, прощаюсь и иду в дом.

Вижу в окно, что фрау Кох тоже ушла. Наверное, я действительно нравлюсь этим людям: почти всякий раз, как я показываюсь на крылечке или в палисаднике, они тоже выходят из дома и о чем-нибудь заговаривают со мной…

Я не готовлюсь особенно к приходу гостя. Я ведь не получала на этот счет каких-нибудь указаний от Петера, а с местными традициями я еще не очень-то знакома. Пусть все будет в рамках экспромта.

И вот вечером появляется Петер… с гостями!

Артур (я его себе совсем не таким представляла) — высокий, худой, несколько сутуловатый, совсем молоденький парень в очках и с колечком в ухе. Типчик из суперсовременных (из тех, что бреют голову под гурона и красят себе челку в сине-зеленый цвет), еще не устоявшихся молодых людей со слегка развязными манерами. Из тех пареньков паренек, которых время от времени «заносит» и за которыми нужен глаз да глаз. С ним девушка, — вероятно, та, к которой он ездит в Дортмунд, — его же поля ягода. Черненькая, быстрая. Острый взгляд. Взгляд у нее, пожалуй, даже острее, проницательнее, чем у Артура. Она производит впечатление более взрослого человека.

Петер представляет нас друг другу.

Ее зовут Катарина…

Она иногда позволяет себе целовать Петера. И делает это демонстративно. Мне это, конечно, не очень нравится, но я не подаю виду (может быть, здесь, в Германии, такое поведение между молодыми не возбраняется и считается в порядке вещей)… Не буду же я, в самом деле, серьезно реагировать на чьи-то легкомысленные шалости или, положим, пускаться в «соперничество» и нацеловывать Артура? К тому же Артур мне и не симпатичен нисколько. Его я и не приметила бы на улице.

А он меня очень даже приметил. Зацепил взглядом, и стало мне неуютно.

Кажется, Петер понял мою реакцию на его двоюродного брата. Петер заметно огорчился. Он, видимо, рассчитывал на несколько иное начало наших «родственных» отношений… Но так уж бывает среди людей: с самого начала, со знакомства возьмут они не тот тон и потом поправить это очень трудно — какая-нибудь встряска нужна.

Мне не понравился взгляд Артура — колючий, царапающий при вежливых словах. Голубые глаза его за линзами очков выглядели большими и неподвижными, тревожными, холодными. Я бы назвала его взгляд — взглядом удава.

Петер предложил гостям выпивку. Те были в слегка возбужденном состоянии и, естественно, не отказались. Петер подхватил меня правой рукой за талию, левой рукой точно так же подхватил Катарину и повел нас к барчику.

Артур уже был там, что-то откупоривал, разливал по стаканам и очень довольный, с оживленной жестикуляцией рассказывал, как они ехали сегодня поездом и как он, Артур, едва не выбросил какого-то курда из вагона на полном ходу. К сожалению, вмешалась полиция… Но самое примечательное, сделал акцент Артур, — это то, что полиция дело замяла. И этим полицейские выказали Артуру свое молчаливое одобрение. Если бы на них не было формы и если бы были они не «при исполнении», как говорится, то и не помешали бы…

— Вы понимаете? — посмеивается Артур. — Значит, в следующий раз я точно выброшу курда из вагона!

— Брось, Артур! — уговаривает Петер. — Зачем тебе это нужно? Занимайся делом. Не лезь в вопросы политики. Это — грязно, и это — не твое…

— Какая уж тут политика! — хмыкает Артур. — Устроили из Германии приют.

Петер глядит на брата с сожалением. Чокается с ним — наталкивает на выпивку, рассчитывая этим «перебить» тему; кивает мне — дескать, не спеши составлять мнение об Артуре, поддержи компанию. Но я отказываюсь от спиртного, прошу налить мне минералки. Катарина выпивает, морщится… У меня такое чувство, что морщится она не от спиртного, а от того, что я отодвигаю свой стакан. Петер несколько удивлен, Артур сейчас не обращает на меня внимания — он занят своими мыслями.

Мне думается, разношерстная подобралась у нас компания.

Артур, выпив и закусив кружочком апельсина, действительно, забывает про курда, что так разозлил его в поезде, и вдруг пристально смотрит на меня:

— Значит, вот она какая — Люба, о которой ты мне говорил!..

— Да! Вот такая она! — Петер обхватывает меня за плечи, прижимает к себе.

Артур чему-то усмехается.

Мне кажется это вызывающим. Петер тоже удивлен. Катарина — в порядке. Она чувствует себя как дома: поворачивается туда-сюда на высоком табурете, подливает себе еще виски, достает из сумочки пачку сигарет.

Я вижу, как мрачнеет Петер, и хочу разрядить обстановку; заговариваю о самом нейтральном:

— Чем вы занимаетесь, Артур?

— Чем я занимаюсь? — он слегка осоловело смотрит на меня, выпивка начинает действовать. — Ах, вы об этом!.. — он заметно веселеет. — Сначала я продавал картины, потом — музыку. Но это было давно… Сейчас я покупаю картины и музыку…

— Извините, я не понимаю.

Он смеется, глядит на Петера:

— Я и сам ничего не понимаю. Но деньги откуда-то берутся. Значит, действую в верном направлении. Словом, искусством я занимаюсь… — он задумывается на секунду. — Да, это несомненно — искусством!

«Не очень-то он тактичен!»

Я начинаю нервничать:

— А вы, Катарина?

— Учусь в университете… — Катарина, глазом не моргнув, опрокидывает в рот выпивку.

Артур при этом издает такой смешок, что я понимаю — Катарина соврала.

В общем, я не в восторге от этой парочки. Петер тоже разочарован. И удивлен. Но все еще наблюдает.

— А вы чем занимаетесь, позвольте спросить? — Артур опять берет меня под микроскоп.

«Знает ли он, сколь больной вопрос мне задает?»

Я пожимаю плечами:

— Тоже учусь в университете…

Тут Петер не сдерживается и громко, раскатисто смеется моей находчивости. Смех этот означает, что Катарина посрамлена.

Катарина поджимает губки, делает глоток, потом затяжку. Молчит.

Петер берет Артура за плечо:

— Послушай, брат, ты сегодня какой-то не такой. Что-то я не узнаю тебя! Давай поговорим о музыке. Вот твой конек! Помнишь, ты рассказывал мне…

— О музыке? — перебивает Артур брата, грустнеет, смотрит на меня. — Тебе сейчас не до музыки.

Тут Катарина соскакивает с табурета:

— Нам, кажется, пора!

— Как пора? — удивляется Петер.

— Да! — кивает Артур. — Мы заходили всего на минутку. Посмотреть… Не будем нарушать ваш рай…

И они, обнявшись, удаляются. Не прощаются. Даже не оглядываются. Просто хлопает дверь и все… Может, здесь, в Германии, это тоже не возбраняется? Может, даже считается новомодным?

Мы минут пять молчим. Я никогда не видела Петера таким подавленным. Мне даже жалко его.

Он наливает себе в стакан на донышко выпивки, потом вспоминает про меня:

— Тебе плеснуть?

Я качаю головой.

Петер выпивает, говорит тихо:

— Извини за Артура!

— Не расстраивайся, — успокаиваю я.

— Что-то здесь не так… Не могу понять. Он не такой обычно! Такого я бы с тобой не знакомил.

— Может, весь секрет в девушке? — предполагаю я.

— В девушке?.. В этой?.. — у Петера как-то странно прищуривается левый глаз; Петер словно прицеливается… присматривается в мыслях к этой девушке. — Или в тебе?.. — теперь Петер смотрит на меня, смотрит так, будто видит впервые.

— В каком смысле? — не понимаю я, некий холодок пробегает у меня где-то под ложечкой — мне кажется, что-то важное решается сейчас в наших отношениях.

— Он же глаз с тебя не сводил, — грустно говорит Петер и отворачивается. — Он поедал тебя глазами.

Я не понимаю:

— Это хорошо или плохо?

Петер пожимает плечами:

— Главное, что мы любим друг друга. Так?

— Так… — неуверенно киваю я.

Петер выключает свет в барчике, и мы отправляемся в спальню. Сказывается прошлая бессонная ночь: едва накрывшись одеялом, мы погружаемся в глубокий сон. Лишь однажды я просыпаюсь ночью и отмечаю: мы с Петером лежим друг к другу спиной. Такого прежде не бывало…

Назавтра вечером они — Петер с Артуром — приходят вдвоем, слегка навеселе.

— Как учеба в университете, Люба? — спрашивает Артур, улыбается, подмигивает.

Я не могу еще угадать его настроя, поэтому отвечаю неопределенно:

— Все идет своим чередом.

Артур говорит Петеру:

— У нее такой интересный выговор! Я еще не слышал такого.

— И не услышишь больше нигде. Садись, — Петер кивает Артуру на кресло напротив меня, сам готовит коктейли.

Артур рассказывает, как они с Катариной вчера провели вечер. Катарина, бедняжка, перебрала и сегодня весь день мучается. Но говорят, это полезно иногда. Она с утра не выходит из ванной, отлеживается в теплой воде. А вчера в дансинге ее было не остановить…

Рассказывая все это, Артур постоянно как бы обращается к Петеру. Но поскольку глядит он все время на меня, мне кажется, что и рассказывает про Катарину он только для меня.

— Да. Так о чем это я говорил? — Артур открыто разглядывает мои колени.

Понятно, я тут же прикрываю их полами халата.

— О Катарине… — напоминает Петер; он достает из холодильника лед.

— Нет, еще раньше? — Артур разочарованно отводит на минуту от меня взгляд. — Вот, вспомнил! Эти проклятые турки и курды заполонили всю страну. Ты, Петер, спрятался в своем деле и не замечаешь ничего вокруг. А между тем посмотри, что творится в Германии… Гессен, Вестфалия — сплошные турки и курды. От них нет житья. В северных землях — ливанские беженцы. Устроили из Германии приют! А теперь еще албанцев принимаем… — Артур по этому поводу очень раздражен; но более всего его явно раздражают турки. — Люба, ты видела когда-нибудь турок? — Артур упирается взглядом в мою, ясно обрисовывающуюся под халатом, грудь. — Отвратительный, наглый народ!

«Да, я видела турок».

… Я вспоминаю одну из давних своих поездок в Берлик, к Ричке, к моему молодому дяде. Кажется, у него родился тогда сынишка. И я ездила проведать своего новорожденного братца. Зачем-то мы с Ричкой отправились в соседнее село — Троицкое. Я знала, что в селе этом проживали почти исключительно турки. Мне интересно было на них посмотреть. И я по дороге просила Ричку: «Не забудь, покажи мне турок!..» Да, вспомнила… мы ездили в это село в магазин — мы слышали, что там продавали импортные коляски… И вот мы вышли из автобуса и направились к магазину. Смотрю, нам навстречу идет девушка в шароварах и в коротенькой курточке. Красавица — пером не описать! Черненькая, глаза — как угли. Стройная… «Вот турчанка!» — громко говорит мне Ричка. Девушка от этого восклицания даже вздрагивает. «А вон идет турок!.. И вот турок, смотри! — показывает Ричка в лицо какому-то симпатичному парню. — Видишь, как их много здесь!» Мне было неловко от того, что Ричка показывал на этих людей пальцем. Ричка заметил мое смущение и засмеялся: «Не обращай внимания. Это же турки!.. Знаешь, как их в застойные времена милиция гоняла?» «За что? За то, что они турки?» «Нет, они копейками шаровары подбивают! Вон, смотри, у той девицы!.. Все копейки извели!» Но я была не согласна с Ричкой. Турки — очень симпатичный народ…

Артур постепенно распаляется:

— Турки — какое-то наказание для Германии. Они наводнили наши города, они лезут в наши магазины — воруют, они лезут в наши дома, они пристают к нашим женщинам… Занимают наши рабочие места, бросают нам под ноги окурки… И еще требуют равных прав с нами… Кто они такие! Они здесь на птичьих правах, а хотят чувствовать себя хозяевами… Всех не немцев надо гнать из Германии в шею! Безжалостно гнать!.. — тут Артур взглядывает мне в глаза и как бы спохватывается. — Я имею в виду турок и курдов… Их поджигать надо, выбрасывать из вагонов. Им с нами не ехать. Попомните еще мои слова!

Петер протягивает Артуру коктейль:

— Вот возьми, остудись. Развоевался!..

Петер уделяет много внимания брату. Я замечаю, что когда рядом Артур, Петер даже временами как бы забывает про меня. Наверное, еще и поэтому я недолюбливаю Артура. С его появлением Петер как-то неуловимо изменился. Я не могу сказать, в чем именно он изменился, но чувствую — что-то будто начало рушиться в наших отношениях. Петер как бы отдалился от меня. Или между нами вдруг что-то встало… Вчера я чувствовала себя неуютно. А сегодня я просто встревожена. И понимаю, некий протест растет во мне. Этот протест может вылиться в сильную реакцию. Я знаю себя. При определенных обстоятельствах я даже способна выдать неадекватный поступок… Я могу в один какой-нибудь момент решительно подняться с мыслью — «чем хуже, тем лучше!» — и уйти. И это будет конец!

А сегодня я безропотно слушаю этот бред, что несет Артур, и уповаю на уик-энд. Петер обещал свозить меня к морю. Там, на природе, быть может, все образуется, утрясется… Мы взглянем друг на друга со стороны и поймем, что очень нужны друг другу, и никакие испытания нам не страшны. И пожалуй — даже необходимы испытания…

Я чувствую себя уверенней:

«Нет, Артур не выбьет нас из равновесия!»

…Однако и поездка на море мало что проясняет.

Мы — на острове Рюген. В древнейшие времена этот остров заселяло какое-то славянское племя. Потом его завоевали германцы. Городок Засниц очень живописен, как, впрочем, живописны в Европе все маленькие городки. Не знаю, каков Засниц летом, но сейчас, на пороге зимы, он просто очарователен. В нем присутствует некий северный дух: над старыми домиками, над узкими улочками — низкое, затянутое тучами небо, рядом море — бурное, темно-серое в эту пору года; тут и там по свинцу вод бегут белые барашки… И падает снег. Временами ветер кружит его и залепляет им окна машин и домов, временами он падает тихо, садится на воду, размывает очертания кораблей вдали.

Я кутаюсь в шубку. Мы стоим на пустынном берегу, слушаем вечный шум моря.

Петер показывает рукой:

— Вон тот корабль, видишь? Серый…

— Вижу. Очень большой.

— Он плывет в Швецию… А вот этот — белый, с полосой на трубе… в Россию.

Встрепенувшись, я ищу глазами белый пароход. Его почти не видно за завесой падающего снега. Но я нахожу пароход по черной полосе на трубе. Смотрю на него с грустью. Он так далеко…

У меня вдруг возникает ощущение, что я на него опоздала — загулялась с молодым человеком по берегу и опоздала на свой пароход. И теперь передо мной неизвестность, ибо молодой человек, случайный знакомый, сейчас уйдет. Тогда я останусь одна в этом незнакомом городе.

Петер, и правда, делает несколько шагов вперед. Мелкие камушки шуршат под его ногами.

Петер оборачивается:

— Не отставай, Люба…

Я догоняю его. Он спокойный, задумчивый.

«О чем он думает?»

— О чем ты думаешь, Петер?

— О нас, — он пожимает плечами, будто хочет сказать этим жестом: «О чем же еще я могу думать?».

— А что ты думаешь о нас?

Он берет меня под руку, и мы идем по берегу, шуршим мелкими камушками. Рядом тяжелые ленивые валы медленно накатываются на берег. Падает снег.

Петер говорит:

— Все будет хорошо. Пройдет зима, и опять будет весна. Будет тепло и радостно. Мы ведь не однолетние растения, правда? Мы будем переживать весну вновь и вновь — и каждая новая весна будет наша…

Я киваю. Хотя не понимаю ничего из этих простых слов. Может, не понимаю я оттого, что ждала в последние дни совсем других слов?.. При чем тут зима, когда я ищу поддержки? Или зима — аллегория?

Я показываю рукой:

— Смотри, лед на берегу…

«Петер, ты мало думаешь о нас! Или не совсем со мной откровенен…»

Я опять гляжу на море. Мой пароход ушел…

Новый год

Так, в неясных сомнениях, в дурных для меня предчувствиях, проходит еще месяц…

Петер ведет себя очень ровно. Он внимателен ко мне, по-прежнему предупредителен. Он держится по-мужски. Но мне все кажется, что он недоговаривает что-то. Я в растерянности последнее время. Скорее всего на мое внутреннее состояние, на мое настроение оказывает влияние физиологическая перестройка, что происходит во мне. А я эту перестройку по неопытности проецирую на наши отношения и очень усложняю их. Если все это так, то мне не о чем грустить.

А если не так?..

Петер весь в делах. Клиника, — хоть и небольшая, — отнимает почти все его свободное время. Он — и администратор, и лечащий врач, и исследователь…

Стараюсь помогать ему, чем могу. Часто хожу по библиотекам, подыскиваю литературу по составляемым Петером спискам. Чтобы легче было справляться с этим делом (библиотек много и в разных концах города), Петер делает мне подарок. Теперь рядом с его «мерседесом» в нашем гараже стоит светло-серый «опель». Но я предпочитаю больше ходить пешком. Мне это полезно сейчас. А Петер все еще не знает, в каком «интересном» я положении. Надо как-нибудь выбрать время и сказать ему об этом. Насколько я знаю Петера, его должно обрадовать известие о ребенке…

Сегодня я готовлюсь к празднику. Новый год!.. На листке бумаги рисую фломастером симпатичного медвежонка, рисую и ленточку, опоясывающую его. На ленточке пишу поздравительный текст и по почте отсылаю сие творение соседям — супругам Кох. Они очень любят такие знаки внимания. Очень милые люди, и я с ними дружу.

Родственникам и родителям еще две недели назад я послала поздравительные открытки и подарки. Надеюсь, что все мои поздравления придут вовремя.

А для Петера я пеку торт. Сверху готическим шрифтом швабахер старательно вывожу «Frohes Neues Jahr». Пожелание веселого Нового года — как раз то, что нам нужно. Мне кажется, мы отчего-то не очень веселы в последнее время… Я думаю, когда Петеру станет известно, что я жду ребенка, все сразу изменится. Разумеется, в лучшую сторону! Пожалуй, следует открыться ему сегодня, вернее — завтра. Сказать, едва только часы пробьют полночь.

Это будет сюрприз!

Я улыбаюсь, поглядываю себе на живот. Нет, еще рано видеть признаки. Еще месяца полтора не будет видно. Гляжусь в зеркало. Нет ли изменений на лице? У некоторых женщин лицо во время беременности становится просто безобразным. Нет, никаких изменений у себя на лице не нахожу. Может, только поправилась чуть-чуть.

Будут ли у нас гости? Петер ничего не говорил. И мы ни к кому не пойдем в гости. Ведь это будет наш первый Новый год. Он должен принести нам счастье! Ибо мы оба этого хотим. И это я тоже должна ему сказать сегодня.

Быть может, к нам сегодня придет Артур. Его Катарина давно в Дортмунде. «Учится в университете». Кажется, она закройщица… Слава Богу, что она живет в Дортмунде! Мне кажется, нам с ней будет трудно подружиться. Если она не изменит свое поведение. Ехидненькая девица… Любопытно, как она воспринимает меня? Не думаю, что я пришлась ей по сердцу. А мне-то какое дело?

Звонит телефон.

«Это Петер! Сейчас он скажет, что любит меня (он всегда так говорит в начале телефонного разговора) и уже выезжает. Ведь до полуночи остается шесть часов! И мы должны еще подготовиться…»

— Да, — говорю в трубку.

— Люба, это я!.. — голос у Петера какой-то натянутый.

— Петер, я тебя жду. Скоро все будет готово, что зависит от меня. Но еще требуется мужская рука…

— Я потому и звоню… — не узнаю голоса Петера. — Люба, не жди меня сегодня.

Кажется, я что-то не так поняла. Или ослышалась.

Переспрашиваю:

— Ты задерживаешься на работе? Тебя ждать через час? Через два? Петер, я не поняла, что ты сказал.

После очень тягостной для меня паузы Петер объясняет:

— Понимаешь, Люба… я срочно вылетаю в Нью-Йорк. Мне удалось договориться насчет кое-какой аппаратуры. Как раз то, чего моей клинике не хватает. Но это я потом тебе объясню в деталях…

— В Нью-Йорк? — только тут до меня доходит, что это очень далеко, что двумя часами ожидания не обойдешься.

— Извини, дорогая…

— Но как же я? Как же Новый год?.. — комок обиды подступает мне к горлу. — Петер, ты поступаешь нехорошо.

— Извини, Люба! Я потому и звоню — предупредить. Дело есть дело. Оно превыше всего! Мы еще встретим с тобой Новый год. И не один. А много-много… Но не этот. Через сорок минут у меня самолет. А вернусь через неделю. Не скучай!

— Но, Петер! Почему ж ты не берешь меня? Почему ты оставляешь меня здесь? Ведь я…

— Люба, милая, я опаздываю… Я не хочу упускать эту аппаратуру. Давно охочусь за ней. Все, дорогая, я поехал. Нет времени. Целую…

И он кладет трубку. А я, совершенно растерянная и подавленная, минут пять стою неподвижно и зачем-то вслушиваюсь в короткие гудки.

«Неделя… неделя… через неделю…» — пульсирует у меня в голове.

Потом бросаюсь на кровать и плачу. Сильно плачу — навзрыд. Небо надо мной сделалось маленькое-маленькое — с овчинку. И стало вокруг меня темно.

Опять звонит телефон.

«Может, Петер передумал? И решил взять меня с собой? Он же должен понимать, как мне без него одиноко!»

Это Артур:

— Привет, красавица! Я выезжаю. Что там делает Петер?

Я вытираю слезы:

— Не надо выезжать, Артур. Праздник отменяется. Твой разлюбезный Петер укатил в Америку!

Несколько секунд длится молчание. Потом раздается веселое:

— Вот и отлично! Есть возможность познакомиться ближе. Мы же родственники, можно сказать. А совсем друг друга не знаем! — Артур отчего-то сильно возбужден. — Встретим Новый год вдвоем.

Мне не нравится его возбуждение:

— Как ты это себе представляешь?

— Посидим… Там видно будет…

— И станем говорить про турок? — вставляю я язвительное.

— Зачем? Присмотримся друг к другу. Может, сделаем какие-нибудь неожиданные выводы; может, притремся…

Я даже не собираюсь раздумывать над тем, что означает это «притремся»:

— Нет, Артур! Меняй свои планы на вечер. И на ночь. Праздник отменяется.

Однако через полчаса Артур является ко мне. Звонит у двери. Я гляжу на него сквозь стекло и боюсь открыть. Артур — не тот человек, с кем можно, оставаясь наедине, вести светские беседы. Но и не открыть я не могу: все-таки — брат Петера. Набравшись мужества, памятуя о том, что рядом есть соседи, я отпираю дверь.

Едва войдя в дом, Артур сразу пускается в атаку:

— Петер действительно уехал? Вот здорово! — и приближается ко мне.

Я отступаю, нащупываю на столе ножницы:

— Артур, не подходи!..

Увидев ножницы у меня в руках, он быстро остывает. Как видно, решимость моя его впечатляет.

А я, нет сомнения, готова к худшему.

Артур начинает заговаривать мне зубы:

— Как ты могла подумать, Люба!.. Разве я такой?

— Я не знаю, какой ты. Но я знаю, как ты выглядишь.

— Ну и как?..

Я молчу. В лице моем — решимость.

Артур не дожидается ответа:

— Я всего лишь хочу пригласить тебя куда-нибудь… Или ты собралась встречать Новый год одна… в этом доме?

— Почему бы и нет?

— Брось! Поехали лучше со мной, — Артур на всякий случай остается в отдалении. — Потанцуем…

— Танцевать? — эта мысль мне кажется интересной; я сто лет не танцевала.

— Конечно! — радостно восклицает Артур. — Я не понимаю, как мог Петер оставить в праздник одну такую красавицу? Меня бы обидело это… Тебя не обижает?

— Нисколько! — лгу я. — Современная жизнь…

— Так поехали танцевать, Любаша?

— А как же Катарина?

— Что Катарина? Я уже забыл про нее. У Катарины своя жизнь, у меня — своя…

Я раздумываю недолго. И соглашаюсь поехать куда-нибудь потанцевать. Во-первых, мне обидно: я так ждала этого праздника, так готовилась к нему… Во-вторых, мне хочется как-нибудь досадить Петеру: я ведь скажу ему потом, что была с Артуром на танцах. А в-третьих, я просто боюсь оставаться с этим сумасшедшим Артуром наедине: трудно даже предположить, какой выходки можно от него ожидать. И вообще — просто глупо сидеть в праздник в пустом доме!

— Хорошо, Артур, жди меня в машине…

Он уходит. Я запираю за ним дверь и иду переодеваться. Перебрав и забраковав несколько нарядов, я надеваю темно-вишневое вечернее платье.

«Ах, Петер, Петер! Я так хотела, чтоб ты увидел меня в этом новом платье. Оно мне так к лицу! Я ведь не для себя, а для тебя его покупала! Разве так можно поступать с любимым человеком, Петер?..»

Минут на пять задерживаюсь перед зеркалом: удаляю следы слез, подправляю макияж. Гляжу на себя, чуть вскинув брови. И правда, хороша! Будь я мужчиной — не пропустила бы такую.

Удовлетворенная, спускаюсь на первый этаж! Набрасываю на плечи шубку.

«Ну держитесь, немцы!..»

При виде меня Артур на несколько минут теряет дар речи. Потом газует, включает сразу большую скорость. Как безумный, он гонит куда-то.

Асфальт на улицах мокрый — я боюсь разбиться:

— Не гони так, Артур!

Он пропускает мои слова мимо ушей:

— Послушай, у вас в Петербурге еще есть такие?

— Какие?

— Ты — как Снежная королева! Все с ума сойдут!

— Кто с ума сойдет? — не понимаю я.

— Ерунда! — восклицает он. — Сиди спокойно! Сейчас будет поворот.

Артур круто выворачивает руль, и машина идет по скользкой пустынной улице юзом. Машину крутит вокруг ее оси несколько раз. Мокрый снег веером разлетается вокруг. Меня бросает то на дверцу, то к лобовому стеклу.

Глаза у Артура под очками горят:

— Это танец в твою честь, красавица!..

Но я кричу:

— Мы разобьемся, безумец! Останови машину!

— Остановить? — он смеется мне в лицо.

— Останови. Я выйду!

Но он не останавливает. Едет куда-то… Он гонит и гонит, разноцветные огни мелькают за окном.

Я тревожусь, оглядываю улицы. Но не узнаю их. Я еще не достаточно хорошо знаю город. Посматриваю на Артура. Тот ведет машину, улыбается каким-то своим мыслям.

«Куда мы едем? Уж не похищение ли это? Отвезет за город… Или спрячет в каком-нибудь подвале… А потом…»

Однако страхи мои напрасны. Скоро я вижу вывеску какого-то дансинга. Под этой вывеской Артур останавливает машину — тормозит он очень резко.

— Сумасшедший! — я выхожу, громко хлопнув дверцей. — В жизни больше к тебе не сяду.

А Артур уже возле меня, заглядывает в глаза почти заискивающе:

— Послушай! Я буду всем говорить, что ты моя девушка. Хорошо? Тебе же все равно…

— Зачем тебе это? Не пойму… И кто сказал, что мне это все равно?

А сама думаю:

«Досаждать Петеру — так досаждать!»

Артур так и крутится вокруг меня:

— Ну тебе это ничего не стоит — так будет вернее сказать.

— Пожалуй…

— А мне будет приятно! Согласна?

— Хорошо! — я пожимаю плечами.

Мы заходим в холл. Здесь очень шумно, много молодежи. И очень накурено. Я — будто в тумане. Я уже заметила: в Германии много курят. Меня удивляет это. Для меня вред курения очевиден.

Раздевалка — а это именно раздевалка, ибо никакого гардеробщика я не замечаю, — спрятана где-то в полутемном углу. Мы оставляем там верхнюю одежду. Со стороны, наверное, заметно, что я беспокоюсь за шубку.

Артур бросает с иронической улыбкой:

— Не волнуйся. Здесь все свои. Это как клуб.

Мы опять входим в холл. Я останавливаюсь у зеркала, поправляю на поясе складочки платья. Артур стоит рядом, выпятив худую грудь. У него независимый вид, руки — в карманах. Но я вижу, как взволнованно дергается у Артура кадык.

Кто-то кричит сзади:

— Привет, Артур! Что за красотка с тобой?..

Вижу в зеркало, Артур только кивает в ответ.

Поведение его в эту минуту убеждает меня в том, что он еще совершеннейший мальчишка.

А здесь есть ребята и постарше. Есть и очень хорошенькие девушки. Они как будто все знакомы между собой. И только я здесь — белая ворона. Девушки меня не видят в упор. Хотя спиной я ощущаю их ревнивые взгляды.

А вот опять голос:

— Артур, с кем это ты? Это девушка Петера?

Но этого голоса Артур не слышит.

Мы проходим в зал. Здесь громко играет музыка — какая-то группа на эстраде. Трясут гитарами, трясут нечесаными лохмами… Несколько столиков по углам. У входа налево — бар, в котором сплошные зеркала и стекло, витрина напитков, пара телевизоров, флажки городов, искусственные цветы, еще какие-то безделушки…

Мой спутник сразу тянет меня к стойке бара:

— Что будешь пить?

— Сок какой-нибудь… — я вижу, многие танцующие оглядываются на нас.

— Сок? Не смеши… — Артур снимает и прячет очки; наверное, ему кажется, что без очков он выглядит внушительнее. — Кто здесь пьет сок?

— Нет, Артур, только сок, — настаиваю я. — У меня что-то побаливает голова…

Он прищелкивает пальцами. Бармен ставит передо мной высокий стакан с соком, перед Артуром — маленький стаканчик с виски или водкой — я не знаю.

Артур выпивает, поворачивается ко мне:

— Что же он тебя бросил?

— Кто бросил? — я отлично понимаю, о ком речь; мне вопрос Артура шилом протыкает сердце.

— Братец мой…

— Он меня не бросал, — я спокойно потягиваю сок.

— Как же! Бросил. С собой ведь не взял.

— Значит, не было возможности.

Артур выпивает еще стаканчик:

— Думаешь, у него до тебя не было девушек?

Я пожимаю плечами:

— Он — парень видный…

— У тебя, наверное, тоже были… с кем спать?

— Были, — мне сейчас все равно, что подумает обо мне Артур и что расскажет он обо мне Петеру.

— Может, это и к лучшему… — негромко роняет он.

— Что ты имеешь в виду? — мне не очень нравится разговор, и Артур мне не нравится, и вообще — настроение у меня много ниже нуля.

Артур отодвигает стаканчик:

— Не хочешь потанцевать?

— Нет пока. Сам понимаешь, не то настроение.

— Из-за Петера, что ли? Брось… Я — лучше. Я — веселый… А Петер — он хоть и мой брат и я не должен так говорить, но с ним скука. Он только о работе своей и думает…

Тут к нам подходят двое парней. Плечистые высокие ребята. Симпатичные, уверенные. Артуру кивают, со мной здороваются уважительно. Заказывают себе выпивку.

Потом один говорит:

— Вы — Люба? Девушка Петера?

Я смеюсь, глядя на Артура:

— Хитрость твоя не удалась! — потом отвечаю парню: — Да. Петер уехал на неделю.

Парень приветливо кивает мне:

— Мы слышали про вас. Но Петер почему-то вас прячет. Наверное, боится, что уведем.

— У него много работы.

Другой парень вдруг спрашивает:

— А что в России? Все опять поворачивается к коммунизму?

Я пожимаю плечами, я никогда не интересовалась политикой. А многих политиков, ежедневно мелькающих на телеэкранах, всегда воспринимала не иначе как клоунов. В стране моей давно неблагополучно: кризис следует за кризисом, скандал за скандалом, разоблачение за разоблачением и так далее; принимать все это всерьез… близко к сердцу… было бы очень тяжело, особенно с моей тонко организованной, чувствительной психикой; и я приспособилась: ко всему отечественному бесконечному внутриполитическому действу я отношусь как к клоунаде — не более того.

Здесь первый парень говорит своему приятелю:

— Нашел о чем спрашивать у дамы! — и опять поворачивается ко мне. — Может, потанцуете со мной?

Я улыбаюсь ему, как бы извиняясь:

— Нет, я не готова. Голова болит… Слишком быстрый танец…

— Тогда подождем медленного, — улыбается в ответ парень.

Тут инициативу перехватывает Артур:

— Медленный танец мой! На правах родственника… И потом — она со мной пришла!

Деваться некуда. Я вынуждена согласиться.

Парни, разочарованные, уходят:

— Очень жаль!

Я некоторое время наблюдаю за ними. Они приглашают каких-то девушек, танцуют. Иногда помахивают мне руками.

Говорю Артуру:

— Хорошие ребята, правда?

— Да уж! — он выпивает еще стаканчик, оживляется. — Забудь ты про этого Петера! Дался он тебе! Кроме работы, ничего не видит. Давай жить весело. Очень хорошо, что он уехал… Мы проведем этот праздник с тобой… Я тебя научу развлекаться, и ты надолго запомнишь этот вечер, этот Новый год…

Глаза у Артура уже плавают. Алкоголь начинает действовать. А может, у меня такое впечатление потому, что я впервые вижу Артура без очков.

— Хорошо, Артур. Развлечемся, — отвечаю я без всякого воодушевления.

Тут он поднимает указательный палец вверх, спрашивает:

— Вот, слышишь?..

— Что? — не понимаю я.

— Медленный танец. Ты обещала…

И крепко ухватив меня за руку, Артур идет на круг. Уже танцуют три или четыре пары.

Положив руки мне на поясницу, Артур прижимает меня к себе. Хочет показать свою гиперсексуальность, что ли? Я отстраняюсь чуть-чуть. Так мы танцуем. Наверное, если глянуть со стороны, мы — странная пара. А точнее — мы вовсе не пара.

Музыка хорошая. Мне откуда-то знакома она. Я не вслушиваюсь особо в слова, но какие-то фразы отмечаю… «… портрет на стене… мне нравятся твои песни… ты молчишь, но твои песни не молчат… Эй, Джон, твои песни не молчат!..»

Здесь я вспоминаю наконец:

«Это же из репертуара «Пудиса»! Песня так и называется: «Не, John»! У нас с Верой и Надеждой даже пластинка такая была! Господи, как давно это было! И как я теперь далеко… От Веры и Надежды. И, возможно, от себя — той, прежней… Мой мир остался там — в Петербурге! Как я могла об этом забыть! Как могла столько времени обманываться! Петер всему виной: только находясь рядом с ним, я и могла обманываться. А теперь он уехал… Кто я здесь? Чужая… Чужая…»

Я танцую, музыка ласкает мне слух, а мысли уводят далеко — туда, где я еще не ходила:

«Не потеряла ли я себя, слишком увлеченная Петером?..»

Вот я слышу: фоном к песне идет запись голоса Джона Леннона. Очень к месту этот фон. Возникает хорошее созвучие. Наслаждаясь этим созвучием, я как-то обмякаю, расслабляюсь. А Артур понимает это по-своему: ему мнится, что я подалась к нему. Он вдруг прижимается своим виском к моему виску. Но я слегка отклоняю голову. Он же очень упрям, этот Артур… И сильный: его не так просто оттолкнуть. Я чувствую, руки его вдруг приходят в движение: левая спускается… мне ниже поясницы, а правая уверенно ложится мне на грудь.

Я вздрагиваю:

— Артур, убери руки!

— Зачем? — он пьяно ухмыляется мне в лицо. — Я так хорошо тебя ощущаю… И себя… Ты такая мягкая и в то же время — упругая…

Все еще пытаюсь оттолкнуть его:

— Я предупреждаю, Артур!

— А потом мы поедем ко мне… — он меня не слышит. — Я возьму тебя прямо в этом платье. Оно меня возбуждает.

И тогда я ударяю Артура.

Пощечина моя звучит как заключительный аккорд к песне. Пощечина звучит уже практически в тишине. И все присутствующие в зале изумленно смотрят на нас.

Артур несколько секунд глядит на меня осоловело; видно, никак не может осознать, что же только что произошло; наконец осознает, глаза его полнятся гневом, и Артур хочет ударить меня в ответ. Но в движении его нет уверенности — все-таки женщина перед ним. И я легко останавливаю его руку. Потом ударяю второй раз. Я думаю дать всего лишь еще одну пощечину, но в волнении вкладываю в удар такую силу, что получается у меня весьма весомая оплеуха. Я никогда не думала, что у меня тяжелая рука.

Не удержав равновесия, Артур падает под ноги стоящих вокруг людей. Раздаются смешки и даже где-то аплодисменты. А Артур, лежа на полу и гневно сверкая глазами, шипит что-то. Бранные слова, что он бросает мне в лицо, тонут в общем шуме. Я слышу только обрывок фразы: почему-то Артур не очень уважительно отзывается о России… Я переступаю через него, поверженного, и покидаю зал.

Потом иду по улице и смеюсь нервно. Ловлю такси и еду домой. А дома опять навзрыд плачу. Наплакавшись всласть, совершаю обход дома: проверяю все запоры — на дверях и окнах. Я боюсь, что Артур явится ночью брать реванш.

Попробовав в одиночестве кусочек праздничного торта, сразу после полуночи ложусь спать. И сплю в эту ночь беспокойно. Хотя, слава Богу, никто не ломится в мою дверь.

Просыпаюсь рано. И — совершенно спокойная. Вчерашний случай с Артуром — последняя капля, переполнившая чашу моего терпения. Я уезжаю сегодня. Я решила это твердо — отсюда и спокойствие мое.

Мысль об отъезде не покидает меня ни в ванной, где я принимаю душ, ни на кухне за завтраком. Вероятно, это правильная и достаточно своевременная мысль. И созрела она, конечно же, не сегодня. И не вчера… Она, должно быть, зрела во мне давно, но я о том ничего не знала.

Постояв минут пять в кабинете Петера (так я прощаюсь с любимым), начинаю собирать чемодан: вещей у меня — собственно моих — не так уж много. И чемодан мой — небольшой: даже носильщик не потребуется. Все, что подарено Петером, не беру. Укладываюсь спокойно, аккуратно. Я с детства привыкла беречь вещи. Они ведь как живые. Я к ним так отношусь — бережно, и они ко мне — соответственно… Долго служат.

Вдруг слышу — звонок у двери.

«Вот и Артур явился отношения выяснять!»

Поправив волосы у зеркала, спускаюсь в прихожую. Я напряжена, я даже готова драться. И даю себе клятву: не пропущу ни единого обидного слова в свой адрес. Уж коли некому постоять за меня, — сама за себя постою. Если понадобится, ударю обидчика в третий раз — со всей немецкой основательностью и с русской отчаянностью…

Но это пришла фрау Кох.

Я вздыхаю облегченно, открываю дверь. «Они, видно, получили мои поздравления».

Старушка улыбается мне, вся сияет. И сияет у нее за спиной солнечное утро. Соседка заглядывает в дом через мое плечо, наверное, опасается, что помешала.

— Извините, фрау Леман! Я на минутку… Хочу поздравить вас с праздником. Вы нам с супругом очень нравитесь. И мы решили угостить вас печеньем. Вот, я только что испекла…

И она протягивает мне сверток.

Я растрогана до глубины души, мне так симпатичны эти милые люди.

Я принимаю сверток, приглашаю гостью в дом:

— Проходите, фрау Кох, обождите минуточку. Я быстро…

Указав ей на кресло, ухожу в кабинет, выхватываю из шкафа толстый альбом — «Санкт-Петербург» — и чуть не бегом возвращаюсь в прихожую.

— Вот, фрау Кох, это вам!..

— О, мой Бог!.. — всплескивает руками старушка. — Это же дорогая книга!

— Не дороже человеческой приязни, — это я больше для себя говорю, чем для фрау Кох.

Я открываю альбом, пролистываю несколько страниц:

— Вот видите, это Мариинский театр! — провожу ногтем по второму этажу. — Посмотрите, вот это окно… Тут я работаю.

Так я говорю, а сама пугаюсь: я ведь там не работаю давно: отпуск мой закончился, и я сама звонила Петру Петровичу, чтобы меня уволили по собственному желанию.

Фрау Кох тоже растрогана. Ей очень нравится подарок; старушка прижимает тяжелый альбом к груди. Мы еще обмениваемся любезностями, и она уходит.

А у меня, как будто, все готово к отъезду! Вызываю такси. Пока машина не пришла, решаю вопрос: написать или не написать Петеру записку? Нет, не буду писать! Объясню ему все на словах… если он позвонит.

Скоро в совершенном спокойствии я еду в такси и жую печенье фрау Кох. Уже сегодня самолетом компании «Люфтганза» я улетаю в Россию…

На круги свои

И вот я дома. Мой праздник окончен, мое лето, кажется, прошло. Но я не бесприютная стрекоза. У меня есть дом — моя маленькая однокомнатная квартирка. Моя крепость. Мой очаг. Может, даже мой корабль по жизни…

После возвращения я целую неделю не выхожу из дома. Разве что изредка спускаюсь в магазин за молоком и хлебом. Никому не звоню, никому о себе не напоминаю. Я отлеживаюсь — как делала это некогда, в студенческую бытность, после сельхозработ, — уезжала в Бийск и «отлеживалась» в своей маленькой комнате, «жировала» на маминой расчудесной стряпне.

Теперь иное: вовсе не физическая усталость беспокоит меня; мне требуются время и покой, чтобы дать отдохновение душе, чтобы осмыслить свое положение, пересмотреть критически свои поступки за последние месяц-два. Я так давно не говорила сама с собой откровенно…

Первые несколько дней мне думается, что поведение мое верно. Потом — совершенно наоборот. Я уверяюсь вдруг, что в последнее время совершаю глупость за глупостью: не надо было так спешно уезжать из Петербурга; не надо было уезжать так легко — едва тебя позвали, а уж коли уехала, следовало уложиться в продолжительность отпуска и ни в коем случае не увольняться из театра (разве это благодарно: получить квартиру и уволиться?). Где сейчас искать работу?

«А еще какие глупости я совершила?»

Да сколько угодно! Мысленно я загибаю пальцы…

… Порхала бабочкой, а нужно было трудиться. Потому Петер и не взял меня с собой, что я оказалась ему не нужна. Это первое. Второе… Совсем не следовало Артура пускать на порог в отсутствие Петера — не понадобилось бы и затевать драку. Третье — не следовало уезжать в отсутствие Петера; нужно было дождаться, объясниться; кто знает, что теперь подумает Петер о причине моего отъезда? И вот еще: в каком свете представит меня Артур? Уж он постарается обелить себя…

А главная моя глупость — я с самого начала была слишком доступна. И этим сама себе все испортила. Всегда нужно быть немножко крепостью, немножко тайной… И всегда нужно быть сильной!.. Вот это мой опыт. К сожалению, пришел он поздновато. Поэтому и сижу я сейчас здесь, в своем домике, в гордом одиночестве и залечиваю раны.

Через неделю, когда я уже поняла, что Петер из Америки вернулся, я начинаю тихо злиться. Он не звонит. Значит, считает, что все так и должно быть. Его не сильно огорчил мой отъезд, его не интересуют причины, не беспокоит моя дальнейшая судьба. Он согласен с моим поступком.

И тогда я начинаю думать, что во всем вела себя правильно. Ни одной глупости я не совершила. Хотя… Одна все-таки есть. Не нужно было с самого начала связываться с Петером! Убедилась тогда, что серьезных травм нет, и выставила за порог…

От этой мысли я даже вздрагиваю. Нет, это уж слишком! У нас с Петером было много прекрасных минут. И минуты эти стоят многого. Это я понимаю и умом, и сердцем. За них — за минуты наши счастливые — я сейчас и должна заплатить! Но любовь есть любовь! Любовь приносит не только ощущение счастья, ощущение наполненности жизни… любовь еще приносит боль. Это известно всякому, кто по-настоящему любил.

«А была ли у нас вообще любовь?»

Любовь была — если судить по той душевной боли, что я испытываю. И, может быть, все еще есть. Это мне станет ясно, когда я очищусь от обиды, злости.

«Нет, я ни о чем не жалею!» — кажется, так поет Эдит Пиаф…

О, как она права! И я ни о чем не жалею. Не так уж и велика моя плата за любовь — одиночество. Люди платят за любовь кровью, жизнью… И почему я вдруг решила, что осталась одна? Вовсе я не одна. Нас двое. Нас с течением времени — все больше и больше. Каждый день я подхожу к зеркалу и пристально оглядываю свою фигуру. Может быть, уже видно, что нас двое? Нет. И не скоро еще будет видно. Но я уже не одна. Не чувствую я подавляющего безысходного одиночества, которое чувствовала тогда… после того трагического случая… Сидя вечерами у телевизора и тихонько поглаживая живот (так я общаюсь с малышом), я бываю в иные минуты даже счастлива и благодарю судьбу за то, что однажды ночью мы с вздорным Кандидатом кое на кого наехали.

А Петер… Его жизнь, его одиночество — теперь это его проблемы. Если Петер не звонит, не шлет писем, значит, проблемы свои как-то решил. Привез какую-нибудь глупую, типа меня, девицу из Америки… выбрал момент, повел ее к себе в клинику: «Мои дамен унд геррен… вот ваша новая мутер…»

Это, конечно, царапает мне сердце. Но жить как-то надо.

Меня очень тянет в театр. Сказываются привычки, привязанности… Однако этот мост я уже за собой сожгла.

С некоторых пор Вера и Надежда — опять мои частые гостьи. Они приносят мне новости из театра. Петр Петрович пока не взял к себе в приемную никого. Он хранит верность мне: крутится без помощницы. Но я уже не пойду к нему. Как это принято говорить: в одну реку не входят дважды…

Поэтому я ищу себе новое дело. Пробую заниматься переводами. И к величайшему моему удивлению, кое-что получается. Российско-германские связи ныне тесны и обширны; много совместных предприятий, много сотрудничающих фирм; много технической документации, всяких инструкций, требующих перевода… Время от времени я подаю объявления в рекламные газеты. И у меня даже образуется собственная клиентура. Художественным слогом я никогда не владела, и посему романов мне не перевести, а вот технические тексты перевожу, как будто, мастерски. Во всяком случае заказчики довольны — очень хвалят и делают мне рекламу. Через день-два обращаются вновь. И хорошо платят. Я бываю загружена работой под завязку. И все реже выпадают свободные дни.

Купила себе пишущую машинку и теперь стучу на ней с утра до вечера. Вера и Надежда иронизируют. Говорят, что мне уже пора открывать переводческое агентство. Напрашиваются в курьеры. Шутки шутками… но по нашим временам — это неплохая мысль. Впрочем, время покажет…

… Но время не спешит, у времени — размеренный ход. Мы чаще всего торопим его, надеясь на добрые перемены в будущем. А оно идет себе тихонько, не обращая внимания на наши сетования и мольбы. Чему суждено случиться — то случится. Но — в свой час.

Так в заботах, в суете проходит месяц, за ним — второй…

По прохождении этого времени Петер и моя поездка в Германию начинают как бы терять черты реальности. Или это был мой сон, или в руки попался роман, который более других увлек меня; я читала этот роман и ставила себя на место героини — у меня всегда было живое воображение, я с легкостью могу представить себе красивого и умного героя-любовника и Томаскирхе, которую никогда не видела, могу нарисовать для себя и корабли у Засница, и Артура, через коего переступаю, и милую старушку Кох, прижимающую к груди альбом с видами Петербурга…

И приходит весна! Боже мой, новая весна! Опять весна! А я такая старая — мне скоро целых двадцать восемь лет!

Март в этом году холодный. Всюду много снега. Когда еще он растает!.. А с небес нет-нет да и еще снежку подвалит, и подует зябкий северный ветер. Кажется, не дождаться тепла…

Вдруг обнаруживаю в своем почтовом ящике извещение, Лейпциг вызывает меня на переговоры.

«Ну наконец-то!..»

Я безумно рада этому извещению, однако через минуту рву его и выбрасываю в мусорный бак, что стоит возле подъезда. Почему Петер столько времени ждал, почему раньше не хотел поговорить со мной? А теперь, когда я потихоньку начала успокаиваться, он объявился.

Через неделю приходит второе извещение. Но я и его рву на мелкие клочки. Наверное, время ушло. И я уже ничего не жду от Петера. Я даже удивлена тому, что ничего от него не жду. И удивлена своему спокойствию…

А ночью плачу. Проливаю так много слез, что мне приходится переворачивать подушку. Мне так плохо, так трудно одной… Мне очень хочется спрятаться хоть ненадолго за твоими плечами, Петер, мне хочется, чтобы твои сильные руки поддержали меня — именно теперь! В моей жизни наступил такой период — я сейчас очень ранима. И слаба. Я только с виду сейчас кажусь сильной и независимой. А на самом деле пороха в моих пороховницах — щепоть. Я хочу, чтоб ты был рядом, Петер, чтоб поддерживал меня, чтоб служил мне, как мужчина служит женщине, жене, будущей матери его ребенка. И еще… я хочу тебя, Петер! Я тебя ненавижу, я тебя люблю!.. Я только о тебе и думаю, потому буду рвать все твои дурацкие извещения. Я так люблю тебя, что тебе со мной не бывать!

«О, любимый!..»

Но приходит утро. И я опять сильна, и воля моя непреклонна. Я спокойно пью фруктовый чай с подсушенным хлебом и сажусь за свои переводы. Подушка — подружка моя ночная — никому не расскажет о моих слезах. Имя твое, что срывалось с губ моих, навсегда потонуло в ее глухих недрах.

Вечерами отдыхаю у телевизора, правильнее будет сказать — пытаюсь отдыхать. Информационные программы постоянно подбрасывают какие-нибудь тревожные новости: где-то бушуют ураганы, где-то идут войны, где-то — волнения, и страдают люди… А у меня такой характер, что я все людские беды принимаю близко к сердцу. Не умею как другие: услышал, прочувствовал и забыл. У меня откладывается.

Почти каждый день мелькают сообщения из Германии. Там неспокойно: курды устраивают беспорядки в Дортмунде, проводят факельные шествия, требуют равных прав с коренным населением. Я смотрю на экран. Боже! Как их много! Вся улица заполнена демонстрантами… Над головами тут и там — портреты Аджалана. Столкновения с полицией… Идут в ход дубинки, слезоточивый газ. А вот говорят о ливанских беженцах на севере Германии. Против них выступают террористические организации, устраивают поджоги. Мне думается, я знаю, кто прикладывает здесь свою руку, вернее — свою спичку. Во всяком случае по убеждениям Артур — один из них, из террористов. С его необузданной злой натурой не террористом он не может быть. Выбросить турка из поезда — вот для Артура олицетворение геройства.

В один прекрасный день ко мне опять приходят Вера и Надежда. Они приносят две новости. Первая новость: Петр Петрович, узнав, что я в Питере, через подруг приглашает меня на работу. Но я отказываюсь, ибо с этим у меня решено. Вторая новость: девочки видели вчера Кандидата — он катает на своем «мерседесе» другую блондинку. Кандидат, вероятно, неравнодушен к блондинкам. Девочки говорят, что та, другая, прочно сидит в машине и цветет, как майская роза, а у Кандидата «физия» довольно кислая.

Вера говорит:

— Наверное, Кандидат не может забыть тебя!

Надя дополняет:

— Подумай, Люба!

Когда подруги уходят, я думаю:

«Мне никто не нужен теперь. У меня есть крыша — какая-никакая, а своя. У меня появилась работа — не было бы счастья, да несчастье помогло. И дела мои идут все лучше. Но самое главное, с каждым днем я все явственнее ощущаю в себе — там, под сердцем, — новую жизнь. Наверное, там бьется уже маленькое сердечко. Созвучно с моим. Это моя плоть и в то же время не моя. Ребенок. Я даю ему жизнь. Я не одинока. Я даже по-своему счастлива…

Он родится, и мне будет, конечно, трудно без серьезной опоры. Возможно, придется даже что-то менять. Но потом он подрастет и станет мне помогать. И жить мы будем душа в душу. Я знаю уже, как ребеночка назвать, — если будет мальчик. А будет мальчик, я не сомневаюсь. Я назову его…»

Тут слышу через открытую форточку — тормоза скрипнули у подъезда. Я вздрагиваю. Отчего-то ко мне приходит уверенность, что там внизу из такси выходит Петер.

Подхожу к зеркалу, делаю прохладное лицо, недоуменно приподнимаю брови. «Вот так, что ли, на него посмотреть?»

Слышу через входную дверь — включился мотор лифта.

«Это Петер поднимается ко мне. Моя душа, должно быть, видит сквозь стены. Что сказать ему? А что он мне скажет? Есть ли нам что сказать друг другу?..»

Мотор лифта выключается. «Я успею досчитать до десяти, и раздастся звонок».

Мысленно я считаю до десяти. Я знаю, это Петер подходит к порогу. Откуда мне это известно? Мое отражение в зеркале пожимает плечами.

— Знаю и все!..

У меня бывают иногда ощущения повторимости момента — будто момент этот я уже переживала когда-то. Но когда — ни за что не вспомнить. Вероятнее всего, в прошлой жизни… И это не мои фантазии! В медицине ощущение повторимости момента, эпизода именуется jamais vu. Вот такое ощущение и посещает меня сейчас. Я на пару минут становлюсь ясновидящей. Я смотрю в зеркало — себе в глаза и вижу, как рука Петера тянется к кнопке звонка. Рука все ближе и ближе. Я так напряжена, я так жду этого звонка, что, кажется, умру на месте, если он не раздастся.

И из груди моей едва не вырывается стон облегчения, когда звонок, мой любезный звоночек, возвещает наконец на всю квартиру о явлении гостя!..

Но я стою еще некоторое время возле зеркала. Я вижу, как взволнованно переминается Петер с ноги на ногу у моей двери. Я мучаю его с минуту. И когда звонок раздается опять, подхожу к двери. Открываю…

Да, это Петер стоит на пороге.

Петер смотрит на меня и долго ничего не говорит. Мне кажется, он молчит целую вечность. А я так жду его слов. Но тут вижу: говорят глаза его. Они полны любви и восхищения:

«Ты самая прекрасная женщина в мире! Я люблю тебя! Я не могу без тебя!..»

Наверное, нечто подобное и в моих глазах.

«А разве могло быть иначе?»

Я отступаю на шаг, этим приглашая Петера войти. Он входит, идет ко мне. В волнении я прижимаюсь спиной к стене прихожей. Мне некуда больше отступать. И Петер обнимает меня, и вздыхает легко-легко. Я знаю, так вздыхает человек, которого отпустила боль. По этому вздоху я догадываюсь, какая сильная боль мучила столько времени моего Петера…

Он говорит тихо:

— Ты прекрасна! Тебя прекраснее я не встречал женщины! Я люблю тебя! Не могу без тебя.

Прячу лицо свое у него на груди, прячу свои светлые слезы — слезы счастья.

Петер прижимает меня к себе крепко-крепко:

— Ты плачешь?

— Петер… — я поднимаю лицо. — Осторожнее, Петер. Не прижимай меня так крепко… Ребенок…

И я указываю глазами себе на живот.

Здесь лицо Петера озаряется, будто солнцем:

— Как? Люба, милая! И ты не говорила!..

Петер целует мне лицо, шею… Потом медленно становится на одно колено и прижимается щекой к моему животу. Надолго замирает… Когда я вновь вижу его глаза, они полны счастья.

Наконец Петер поднимается:

— Я схожу с ума: там маленький Леман!!!

Я улыбаюсь, я купаюсь в любви, какую излучают его глаза.

Вижу, в глазах его появляется тревога:

— Люба, почему ты уехала?

— Я не уехала… Я здесь, с тобой… С тобой навсегда!..