Сад

— Граница на замке, и ключ у меня в кармане, — говорил командир пограничников, хлопая по карману.

Перед ним стоял маленький мальчик, и смотрел во все глаза.

— Как тебя зовут, товарищ? — спросил командир мальчика.

— Товарищ Мирон я, — ответил мальчик.

— Кто твой батька, товарищ Мирон?

— Нет батьки, мамки нет. Возьми меня к себе, товарищ Граница.

— Подрасти, возьму.

Командир крикнул высокому солдату:

— Рязанцев, саженец!

Солдат принес саженец, передал командиру.

— Держи, товарищ Мирон, — подал саженец мальчику командир. — Посади яблоню. Только лицом к югу…

Командир взял лопату и выкопал ямку, Мирон поставил в ямку саженец. Командир засыпал корни землей и положил руку на плечо мальчику.

— Теперь ты не сирота, товарищ Мирон, — сказал командир. — Теперь ты вместе с нами, как твоя яблоня среди сада. — И он повел вокруг рукой.

А вокруг народу много. Солдаты-пограничники закладывали сад, а им пришли помогать деревенские люди, парни и девчата.

Было солнечно, весело.

Было людно, празднично.

Играл медный оркестр.

— Пусть на зависть нашим соседям, — говорил командир, — поднимется на нашем берегу сад. И будь спокоен, товарищ Мирон. Граница па замке, и ключ в моем кармане.

Командир хлопнул себя по карману галифе.

На краю молодого сада пограничники закладывали казарму, тесали бревна, намечали фундамент.

Оркестр играл весело, звонко.

Мирон стоял рядом с командиром и был счастлив.

Но вдруг увидел, как мальчишка его лет схватил беспризорный топор и сиганул в кусты.

— Ах ты, контра! — прошептал Мирон к бросился, босоногим, вдогонку.

Долго догонял и к реке прижал.

— Отдай, Сидор, — приступил Мирон. — Иначе товарищ Граница уши тебе надерет.

А Сидор усмехнулся, бросил топор и омут и отряхнул руки.

— Ничего и не было… Показалось тебе.

— А-а-а! — издал Мирон боевом клич и накинулся на Сидора.

Сцепились они, стали бороться, на землю упали и бутузили друг друга.

Выросли яблони, белым цветом покрылись, стояли на легком ветру, как простоволосые девицы.

Должно быть, годы прошли, окреп сад. Возле яблони лежала чья-то каска.

А чуть поодаль — раскинул руки товарищ Граница.

Был он мертв.

Большой яблоневый сад скрывал длинное казарменного типа здание, возле которого ворчали машины и раздавались чужие голоса. Ближе к воде, с другого края сада, длинный и тощий парень рубил яблони. Топором орудовал умело — три-четыре удара, и дерево падает. Так он и шел от яблони к яблоне, на ходу смахивал со лба пот.

За водной полосой, на островке, притаились два человека, Мирон и юный адъютант Леник.

— Сидор, паскуда, — выругался Лепик. — Пальни, дядька Мирон.

— Жить надоело? — отодвинул подальше. винтовку Мирон.

Все больше падало яблонь, все полнее выступало здание и можно было различить немцев, что крутились возле машин.

— А я помню, как сад садили всей деревней, — сказал задумчиво Мирон. — В честь пролетарской революции.

— Так чего медлишь, дядька Мирон? — мучился Лепик. — Прибей гада, и драла.

— Лежи!

Должно быть, Сидору пить захотелось. Он коротким ударом вогнал лезвие топора в ствол дерева и пошел к воде. Пристроился удобно и только ладонью зачерпнул поды, как с другого берега позвали:

— Сидор!

Он поднял глаза, видит — Мирон, и винтовку в руке видит. Но не испугался, не засуетился, стал пить с ладони глотками.

— Ты что, гад, творишь?

Сидор вытер рукавом рот, сказал рассудительно:

— Работа… Не для них, для себя стараюсь, телку обещали. Или, говорят, пристрелим.

— От меня пули захотел?

Сидор подумал и мотнул головой. Мол, не желает. Потом поднялся.

— Я до тебя доберусь, — яростно потряс кулаком Мирон.

— Ты с ними воюй, — ответил Сидор. — А я что? Я сам по себе.

— Вот что… Телку сюда, как стемнеет…

На этот раз Сидор думал чуть дольше, но особенного огорчения на лице не было.

— Расписку дашь? — спросил он.

— Какую расписку, шкура?

— Что партизанам помогал… Чтоб по форме.

И пошел от воды, чуть сутулясь, размахивая длинными руками.

Выдернул топор, размахнулся…

И товарища Граннцу, и себя малого, и Сидора-порубщика, должно быть, вспомнил старый Мирон.

Старый Мирон сидел на берегу реки и удил. Рыба не клевала, поплавок неподвижно стоял на поверхности воды, но Мирон упорно ждал удачи.

— Дядька Мирон! Опять ты убежал к реке! Ну, как маленький…

Лепик подъехал на копе, спрыгнул с седла и подошел к старику.

— Не шуми, Лепик, — сказал Мирон. — Дай поймать последнюю рыбу.

— Последнюю… Придумает тоже! Еще поживешь, дядька Мирон.

— Знаю, что говорю, — повысил голос Мирон. — Не мешай.

Лепик вздохнул и опустился на траву, тоже стал смотреть на поплавок. Но долго он молчать не мог и стал говорить, притушив голос:

— Сидор в сельсовет ходил… Договорился вроде. Председатель сказал, что сад ничейный, бесхозный, так что, мол, сами решайте. Приказать, мол, не могу, а коли срубишь, нарушения не будет. Потому что, мол, у тебя, Сидор, три сына и все они в колхозе механизаторы. Но, мол, Мирона обижать нельзя, без его, мол, согласия не смей. Своевольничать, мол, не дам, хотя сад и бесхозный.

— Ты помолчать можешь?

— Могу. — И впрямь полминуты помолчал.

— Сидор говорит, — начал снова Лепик, — подниму сыновей ночью, говорит, и в четыре топора… Пусть потом, говорит, Мирон жалуется. Если сад бесхозный, ничего мне не будет. Государственное трогать, говорит, нельзя. А тут, говорит, можно. Да и яблони старые, как сам Мирон. Кому они нужны? Молиться, говорит, на них, что ли?

— Стихни ты, чертов сын! — зашипел Мирон.

Поплавок повело от берега, чуть дернуло и отпустило. Но через несколько секунд рвануло его вглубь, Мирон потянул, но не тут-то было. Рыбина попалась мощная и не давалась. Удилище согнулось, леска звенела от натуги. Мирон из последних сил тянул рыбину.

— Помогу! — подскочил Лепик.

— Отойди! — закричал Мирон и тянул, тянул рыбину.

Из воды выбросился большой окунь, рванул вбок. Мирон вел его на мелководье.

Оставляли силы старика и, должно быть, на миг расслабил он леску, рыба рванула и ушла. Мирон привалился к стволу дерева и улыбнулся.

— Ушла, — сказал он. — Все. Собирай снасти.

Он поднялся и пошел берегом к деревне. А Лепик собрал снасти, прихватил ведерко с прикормом и поспешил следом. Конь пошагал за Лепиком.

Мирон шел через сад. Остановился перед одной из яблонь, постоял молча. И двинулся дальше.

На крыльце своего дома сидел старый Сидор и смотрел на Мирона.

Потом повстречалась женщина средних лет, поздоровалась. Мирон остановился и задумался о чем-то, глядя под ноги. Женщина тоже остановилась, жалостливо улыбнулась:

— Не признали, Мирон Афанасьевич?

— Тебя, что ли? — покосился Мирон.

— Ну!

— Отец тромбу вырезал? — спросил Мирон.

— Отца-то моего откуда знаете?

— Ты же из Ковалева?

— Ну да. За Михаила Жука вышла.

— Знаю. Про отца спрашиваю.

— Сделал он операцию.

— А как твои сестры?

— Сестра у меня. Одна.

— А Галина? Хоть приемная, а сестра.

— Галина-то? В городе теперь. Двое детей. А у Нины мужа нет.

— Ничего, найдет. Ты вот что, Анна. Мальца береги своего. Толковый парнишка Сашок твой…

— Спасибо, — поклонилась женщина.

Мирон пошел дальше. Лепик шел рядом, крутнул головой:

— Чудно!

Мирон даже не посмотрел на него, занятый думой.

— Каждого сопляка по имени помнишь, дядька Мирон. Да кто его родители, кто дед и прадед, знаешь. Что у тебя за голова, дядька Мирон?

— Не суетись, — недовольно проворчал Мирон.

На крыльце он остановился, поглядел на деревню и шагнул в дверь. В хате позволил Лепику раздеть себя, лег в постель. Лепик прикрыл одеялом.

— Слушай, — сказал Мирон. — Напиши им. Всем поименно… Кубику, Мысе, Клопику, Гусаку… Найди адреса. Напиши каждому, что сад остался. Коли он нужен им, сад-то, пусть приедут, обновят. Коли он нужен им, сад-то, он будет. Детям накажут обновлять. Дети своим детям накажут. И так навсегда, на веки вечные. Понял ты меня, Лепик?

— Понял, батька.

— Ну и ладно. — Мирон вздохнул, говорить ему было тяжело. Посмотрел на Лепика, улыбнулся мягко: — Иди, не мешай. — И отвел взгляд.

В осенний ненастный день среди пней, что остались от сада, к длинному зданию казарменного типа, в котором еще недавно хозяйничали немцы, шел подбористый и ладный Мирон, в шинели, но без знаков различия. Рядом с ним шагали городского типа миловидная женщина в строгом костюме и средних лет плотный мужчина.

На дворе было пусто, и только у склада стоял какой-то человек, с колесом от телеги в руках. Мирон сперва мельком глянул па него, но что-то обеспокоило его и он пригляделся.

Это был Сидор.

— Подождите, — бросил Мирон и оставил спутников у крыльца, а сам направился к Сидору.

— Гляжу, гадаю — ты, не ты, — миролюбиво и без страха в голосе сказал Сидор. — Ну, здорово, Мирон!

— Почему здесь?

— Детдомом командую… Ну, кладовщик, значит.

— Пристроился, как в войну…

— Забыл мою телку, моих курей, бульбу?.. Плохо, Мирон. А я ведь тоже фронтовик.

— Осмелел в конце войны?

— Не все такие герои, как ты.

— Почему не в колхозе?

— И тут тоже кому-то надо работать, Мирон. Про колхозника песни поют, а у него в животе урчит. Уж лучше наоборот…

— Язык-то не распускай!

— А то неправду говорю?

Мирон отрицать не мог, только желваками задвигал, глаза сощурил и бросил:

— Ладно, поговорим.

Он пошел к зданию, а Сидор принялся ладить колесо к телеге.

Трое прошли в комнату, в которой впритык, одна к одной, стояло около двадцати кроватей. Многие пустовали. На трех, свернувшись, спали дети. В дальнем углу четверо ребят резались в карты. Густо висел табачный дым. На полу в двух шагах от вошедших стоял помятый таз, и в него с потолка часто капало. От сырости стены были в пятнах.

— Здорово, гвардейцы! — приветствовал нарочито бодро Мирон.

Ему никто не ответил.

Мирон переглянулся с пришедшим с ним мужчиной. Тот развел руками. Мирон сказал ему:

— Михаил Иванович, отберите карты. Михаил Иванович несогласно помотал головой и объяснил:

— Изобьют.

— А ну, встать! — рявкнул Мирон.

— Дядя очень голосистый, — пробормотал один из игроков.

— Граммофон, — лениво заметил другой.

— Вот и окрестили, — вздохнул Михаил Иванович. — Поздравляю. А я — Квадрат.

И это вывело из терпения Мирона, он рванулся к игрокам, схватил карты и стал рвать. Игроки вскочили.

— Ты кто такой?

— А ну, отдай!

Один из лежавших на кровати недовольно высунул голову из-под одеяла и вдруг вскочил:

— Мирон Афанасьевич! — Это был Лепик. — Дядька Мирон!

— Лепик! Леня! — обрадовался и прижал к себе мальчика Мнрон. — Живой! Друг ты мой партизанский…

— Я ждал тебя, дядька Мирон! Я так ждал… Возьми меня отсюда, с тобой хочу…

— Так я ж директор детдома… Понял?

Ои отстранил от себя мальчика, усадил на кровать, выпрямился и строго окинул взглядом притихших детдомовцев.

— Почему не в школе?

— А пошли вы со своей школой! — отмахнулся кучерявый парень.

— Не пойдете?

— Зиму покантуемся, а там…

— Не пойдешь, на плечах отнесу, — сказал Мирон кучерявому. — Как тебя зовут?

— Кубик Вася.

— Будешь ты учиться, Вася. И все будете.

По одному таскать буду… пока жилы не лопнут.

— Согласен, — сказал Вася, — нагнись, дядя…

Деревенская, размытая дождями улица. Мирон несет па закорках Васю Кубика, рядом шагает хмурый Михаил Иванович, чуть отстав, идет женщина, а уж за нею детдомовцы.

— Дай прикурить, — просит Вася Михаила Ивановича и держит в свободной руке папиросу.

— Я б тебе дал, паразит, — ворчит Михаил Иванович. — Я б тебя…

— Дайте ему прикурить, Михаил Иванович, — приказывает Мирон.

Тот сердито лезет в карман.

— А со школы кто меня понесет? — уже покуривая, спрашивает Вася Кубик.

— Сам поползешь, сукин ты кот, — отвечает Мирон.

— Не согласен.

— Останешься без обеда. Обед-то не в школе…

— Ну, тогда ладно, приду сам, — согласился Вася Кубик.

Мирон размашисто открыл дверь, и женщина, его сопровождавшая, увидела маленькую захламленную комнату с одним окном.

— Вот, — сказал Мирон. — Обживайте.

Он собрался уходить, но женщина удержала его за локоть, повела в комнату и закрыла дверь.

— Поговорим, — сказала она, заложив руки за спину, в лице ее появилась волевая строгость.

— О чем, Ольга Ивановна? — подосадовал Мирон на неожиданную задержку.

— Обо мне.

Мирон подумал, уставясь в пол, и спросил:

— Долго работали в школе?

— Одну зиму… после института.

— Не густо.

— Потом была война. Осталась в родном городе: Работала в комендатуре, переводчицей.

Мирон озадаченно уставился на нее.

— Городок невеликий, меня знали, потому я не осталась там, когда ушли немцы.

— Испугались расплаты? — отчужденно проговорил Мирон.

Она улыбнулась.

Он смотрел на нее пристально и молча. Она поправила волосы и отвечала Мирону открытым, чуть насмешливым взглядом.

— Чем заслужил ваши откровения? — спросил он глухо.

И се лицо изменилось, что-то бойцовское, твердое появилось в нем.

— Нам вместе работать, — сказала она. — Я не хочу таиться. Вы должны мне поверить, иначе…

— Должен?

— Да. Я работала у немцев по заданию подполья. Все мои товарищи погибли. Думаю, был провокатор.

— Все погибли, а вы остались?

— Он все рассчитал… Подумают на меня. А я ничего не докажу. И я испугалась… Коли вы не поверите, я уйду.

Мирон думал долго, в упор глядя на нее. Она не отводила взгляда.

— Устраивайтесь, — сказал Мирон и вышел.

Она устало опустилась на стул.

Комнату освещала одна керосиновая лампа. В полутьме копошились детдомовцы, кто укладывался спать, кто в карты играл, кто от скуки рожи корчил.

— Лепик, — позвал Васька Кубик, сидевший в окружении своих дружков, — поди сюда.

— Не дождешься, — ответил Лепик.

Один из компании поднялся:

— Ах ты, сопля…

Но Васька остановил:

— Мы не гордые. Не трожь… Сексотом будешь, Лепик, при директоре?

— Сам ты сексот, — презрительно плюнул Лепик.

— Так решили, — продолжал Васька, — вали отсюда к своему Граммофону.

И тут будто пружиной выкинуло Лепика из кровати.

— Если еще кто-то обзовет дядьку Мирона! — кричал Лепик. — Если сядет на шею! Если вы с ним, как с Квадратом, ночью всех зарежу! Зарежу! Как свиней! По глоткам!

И такая была ярость в маленьком тельце Лепика, что Васька оторопел, а в комнате стало тихо, как в могиле.

— Зарежет, — сказал Васька. — Ладно. Мирон вроде мужик ничего… Остынь, Лепик.

Лепик опустошенно сел на кровать.

— Дядька Мирон боевой командир, — сказал он тихо, для себя, как сокровенное.

Лепик и молодой мужик в брезентовом плаще запрягали коня.

— Жидкий ты, — говорил мужик, — давай супонь затяну.

К ним подошел Мирон в своей неизменной шинели.

Мужик затянул супонь, усадил на телегу Лепика, подал вожжи, сказал:

— Не замори коня.

Лепик поехал, важно восседая на передке телеги.

— Здорово, Якуб, — протянул руку Мирон. Якуб молча ответил рукопожатием.

— Доволен моим войском, председатель? — спросил Мирон.

На поле, вытянувшись неровной цепочкой, детдомовцы убирали картошку.

— Крестьянского сына, — сказал Якуб, — коня учу запрягать. А он мужицкую науку должен у батьки перенять, как на ноги встал. Но батьки нет, война посекла…

— Ничего, Якуб, — ответил Мирон, — мы его к мужицкой науке приохотим.

— Куды там! — горестно махнул рукой Якуб. — Заберут в ФЗУ… А земля без мужика… как и баба — не рожает.

На поле что-то произошло, детдомовцы сбежались в одну кучу, и там стоял шум.

Якуб и Мирон поспешили туда.

Сидор держал мальца за ухо и, завидев Мирона, стал в голос кричать:

— Что делает, подлюга! Отберет получше картофелину и обратно в землю закопает! Ну, не вор?!

Мирон пробился через толпу детдомовцев, отстранил от мальчика гневного Сидора, присев, спросил:

— Зачем ты это делаешь, Мыса?

— На весну оставляю, — хныча, малец потирал багровое ухо. — Голодно будет.

— Зачем в земле-то? Ведь померзнет за зиму.

— Сохранней будет… В погребе шаром покати, а тут — хватай тошнотики.

— Какие тошнотики?

— Тошнит, а вкусно, — пояснил другой детдомовец. — Не ели мороженую бульбу?

Мирон выпрямился, потрепал по голове Мысу, поглядел на всех.

— Собирайте до последней картофелины, — сказал он. — Я вас прошу. А весной голодать не будете. Обещаю. Даю вам слово гвардейца. По местам!

Детдомовцы побежали, побрели по полю.

— Я не баловал бы, — сказал Сидор. — Бандиты растут.

Он подхватил полную корзину и понес.

— Тошнотики, — скрипнул зубами Мирон. — Им бы яблоки, витамины… Где, Якуб, достать саженцы?

— Опять со своим садом!

— Какая деревня была! Вся в садах! А тот пролетарский сад? Забыл? Все вывели. На всю весну одна яблоня, и та у Сидора.

— Эх, братка, не до яблонь… Да и не будет садить мужик. На каждую яблоню такой налог…

— Ты мне помоги, — убежденно заговорил Мирон. — Сад посажу. Детдом налогом не обложат. Я тебе яблоки, излишки, ты мне бульбу, мясца когда… Дело говорю.

Якуб, щурясь, смотрел куда-то вдаль.

— Оно, конечно, — произнес он, соглашаясь. — Деревня без сада, что женщина…

— Без чего?

— Без красоты.

— Жениться тебе надо, Якуб, — сказал Мирон. — Сравнения у тебя все какие-то…

— Ты вот загодя подумал, красивую привез…

— Брось!

— Не зевай, Мирон, — коснулся рукой плеча товарища Якуб. — Сидор перехватит. Тот зоркий на все, что плохо лежит.

Якуб подмигнул.

Стены по углам закружавели, стекла покрылись наледью. Местами из окон торчали подушки. По комнате ходил холодный ветер.

Девчонки, одетые в тряпье, собрались вокруг топящейся печки и вырезали из газеты снежинки, птичек, то есть новогодние игрушки. С ними Ольга Ивановна. Кого-то она похвалила:

— Хорошо, молодец. — Кого-то поучала:

— Вот так делай… Во-от так.

Мальчишки под руководством Квадрата, то бишь, Михаила Ивановича, занимались строевой подготовкой. Топали от души.

— На месте, шагом марш!

Махали руками, грелись.

Прижимаясь к стене, с кожушком под мышкой, пробирался по коридору Сидор.

— Нам бы только до весны продержаться, — говорила Ольга Ивановна, — а там всс будет хорошо. Мирон Афанасьевич всего добьется. Будет у нас дом. Наш дом. Будем мы в нем жить, учиться, расти.

— А когда вырастем? — спросила маленькая девочка.

— Замуж, наверно, повыходите, — ответила Ольга Ивановна.

Девчонки засмеялись.

В комнату осторожно прошел Сидор, жестами показывая, что он мешать не будет, набросил на плечи Ольге Ивановне кожушок и на цыпочках пошел назад, тихо скрипнул дверью.

Девчонки молча смотрели на Ольгу Ивановну.

— Вот хорошо! — сказала она, поднялась и подошла к кровати, на которой, прикрытая драными одеялами, лежала больная девочка. Ольга Ивановна прикрыла еще ее и кожушком, вернулась назад.

— Это правда?.. — начала все та же маленькая.

— Что правда? — отозвалась Ольга Ивановна.

— Что вы с Мироном Афанасьевичем воевали в одном отряде? — спросила вторая девочка.

— Кто вам сказал? — удивилась Ольга Ивановна.

— Он вас от смерти спас, — торопливо подсказала третья.

И пошло:

— Из рук фашистов вырвал.

— На коне увез.

— Потом белого коня подарил.

— А сам ездил на черном.

— Вы вместе ходили в бой.

— И фашисты тряслись, когда видели черного и белого коня…

— Лепик вам рассказывал? — догадалась Ольга Ивановна.

— Он. Сам видел.

— Придумщик! — произнесла дрогнувшим голосом Ольга Ивановна, и на глазах выступили слезы.

То ли тронула ее выдумка Лепика, то ли хотелось ей в эту минуту, чтобы так и было в прошлом — скакали они с Мироном на черном и белом конях.

В кабинете председателя колхоза стояла буржуйка. И кабинетом-то помещение назвать можно только потому, что находился тут письменный стол на двух тумбах. А так изба избой.

Якуб бросал в печку полешки, а Мирон вышагивал по комнате, заложив руки за спину.

— Сидор соседке пол постлал, — посмеялся Якуб. — Знаешь, какую плату взял? На три метра свою изгородь в ее огород передвинул. Вот захватчик!

— Что ты мне о Сидоре! И так тошно…

— Может, он правильно живет, а не мы? Сидит себе, как крот, запасается. А мы все о светлом будущем… Людей еще кое-как поднимаю, а коровы голодные на мои призывы не встают… А падет скот, далеко меня повезут и бесплатно.

— Не ной! Паникеров, знаешь… К черту! Пойду к Петровичу. Упаду на колени. Скажу: батька… — Мирон потряс в воздухе сжатыми кулаками и прижал их к груди.

— У него у самого штаны в заплатах, — сказал Якуб.

— Да ведь дети! — вскричал Мирон. — Нет у государства задачи важней, как их поднять!

Теперь уже в настоящем кабинете — с портретами вождей на стене — сидел крупнотелый пожилой человек, усадив Мирона против себя, и говорил:

— Братка ты мой, партизан. Легче мне было вести вас в бой, чем теперь говорить: нет, нет, нет…

Мирон молчал, опустив голову. Игнатий Петрович посмотрел на него, продолжал:

— Обутку кое-какую дам. одежду подкину. А леса нет. Ни доски, ни бревна. Республика строится. Ведь все дотла… Мы и детдом создали в сельской местности с тем расчетом, чтобы как-то сами… Может, председателю колхоза напишу. Или сам зайди. Как его? Помню, Якуб…

— Зайду, — кивнул Мирон.

— А что ты о саженцах говорил? Это зачем?

— Сто сорок саженцев яблонь. — ответил, не поднимая головы. Мирон. — По числу моих гавриков.

— Поясней, братка.

Мирон закашлялся, долго ухал, а отдышавшись, добавил:

— Детям витамины нужны. Как без. них? И вообще…

Но Игнатий Петрович уже крутил телефонный диск, уже кричал в трубку:

— Лесхоз! Матвей Борисович! Эго я, да я. План по посадке хвойных и дуба выполнили, знаю. Нужны саженцы! Сто сорок яблонь! Не меньше! И чтоб к весне. Ты понял? Это и есть спецзаказ. Сто сорок штук и ни одним меньше…

И, уже кладя трубку, договорил тише:

— По числу гавриков…

Спасибо, — проговорил Мирон и поднялся. Молча пошел к двери.

Уже в своей комнате он сидел на табуретке, прислонясь спиной к теплой печи, и растирал разутую ногу.

В комнату прошла Ольга Ивановна, принесла таз с теплой водой и поставила у ног Мирона.

На окне занавески не было, и с улицы на них хмуро смотрел Сидор.

— Все эти дни я думал, — сказал Мирон, опуская ноги в воду и морщась, — о вас…

— Обо мне? — испуганно вскинула глаза Ольга Ивановна и поднялась с корточек.

— И о погибших моих товарищах.

Мирон твердо посмотрел в лицо Ольги Ивановны:

— Вы их предали.

Она отступила назад, наткнулась на стул, нащупала рукой спинку и опустилась.

— Да не тогда! — с досадой махнул рукой Мирон. — А теперь. Провокатор живет себе на свободе, а они в земле. Это справедливо?

— Что я могу?

— Найти его — и к стенке сволочь! При всем народе… Ему нельзя жить. Нельзя!

— Я не знаю, кто… У меня нет доказательств.

— Вспомните каждый день, каждый шаг, каждое слово… Вспоминайте! Лица, имена, встречи…

— Я боюсь…

— Война для нас не кончилась. Да к для меня теперь тоже. Пока он жив, мы не можем… Понимаете?

— Вы-то при чем?

— А при том, — забурчал Мирон и с отчаянием бросил: — Я вам поверил. А война эта — еще надолго…

Она поднялась со стула, смутилась чего-то, будто он в любви признался.

— Пойду, — помолчав, проговорила неуверенно.

Медлила, ждала — удержит, по он сказал:

— Спокойной ночи, Ольга Ивановна.

Она быстро вышла.

Сидор, в чистой рубахе, причесанный, светился приветливостью.

— Проходите, проходите, дорогая гостьюшка!

Ольга Ивановна прошла в избу, осмотрелась.

— Снимайте пальто, в горницу прошу, — кланялся Сидор.

— Спасибо, — ответила Ольга Ивановна, — а где швейная машинка?

— На чердаке, принесу.

— Так несите. Вы хотите подарить ее детдому?

— Успеется, — отмахнулся Сидор, — вы покушайте со мной, не побрезгуйте. И не бойтесь…

— Да вроде не пугливая, — раздумчиво произнесла Ольга Ивановна, начиная догадываться, что не ради одной машинки позвал ее Сидор. Однако села за стол и по-детски, с непритворной жадностью накинулась на суп:

— Вкусно! О-о, и с мясом!

Сидор, сдержанно улыбаясь, смотрел на нее через стол:

— Медком угощу. Вы бы того… вообще… обедали у меня.

— Это как?

— Мужик я толковый. Хоть малый, а достаток всегда есть. Заходите, будете сыты… В шелка одену…

— Вроде сватаете?

— По душе пришлись. Вы не торопитесь, подумайте. Жизнь тяжелая, голодная… Со мной надежно. Грамоты у меня большой нет, но я не дурак. Мирон вот грамотный… Надрывается ради этой шпаны. А они подрастут и все в тюрьму угодят. Такой народ… Осенью яблоню мою ободрали до листика. О, голота!

Ольга Ивановна не ела, слушала, с интересом глядя на Сидора.

— Мне рукой повести, любая прибежит… А я хочу, чтоб душе было приятно. Я вас очень уважать буду.

— Машинку покажите, — напомнила Ольга Ивановна.

— Да вы не торопитесь. — Была в голосе Сидора живая человечья боль. — Я ведь краше вас не видел… Вот скажите: волком вой, и буду выть. А ведь с ума не сошел.

Ольга Ивановна поднялась, вышла из-за стола, надела пальто.

— Машинку принесете в детдом, — сказала она. — А что касается Мирона Афанасьевича… Может, и впрямь дурень он, но только мизинца вы его не стоите.

Сидор стоял посреди комнаты, повесив голову.

— Пропадете вы с ним, — вздохнул он. — Подумайте.

Мирон стоял на пригорке, привалясь плечом к старому тополю. Внизу была река. Стояли причалившие к берегу плоты. На плотах белели штабеля досок. Плотогоны — здоровенные мужики — под неохватным дубом варили на костерке кашу. Прислоненные к дубу стояли багры и шесты.

Смотрел Мирон и терзался мукой. Ему бы эти доски!

— Эй! — крикнул он. — Куда лес гоните?

— Да ведомо куда, — ответил неспешно старший. — На стройки, на шахты, а то и за межу. Государственный лес.

— Дети тоже государственные, — проговорил уже для себя Мирон, обдумывая свою какую-то мысль.

Ночью плотогоны спали, кто на плотах, кто возле притухшего костерика. И тут же, рядом с костериком, сидел с охапкой сена в руках настороженный, как зверек, Лепик.

А на берегу кипела работа. Неслышно, как тени, скользят меж кустов детдомовцы. Слышно только пыхтенье, да плывут белые полосы от реки на пригорок. Как муравьи, волокут их детдомовцы.

Кипит работа, великая идет кража.

Старший плотогон приподнял голову. Лепик от растерянности скапал ему:

— Спите, дядечка, спите.

— Ты кто? — протер глаза плотогон. — Что за шум?

Лепик подбросил в костер охапку соломы. Солома тут же вспыхнула. Сплавщик ладонью заслонился от огня. Десятки ног топочут вокруг, удирают детдомовцы. Плотогону еле удалось изловить Лепика за ногу. Лепик из хитрости завопил страшным голосом. Но плотогона не пропял, тот не выпустил.

— Поднимайтесь, мужики! — заорал плотогон. — Грабют!

Детдомовцы остановились па половине дороги.

— Наших бьют! — крикнул кто-то.

— А-а-а! — взревела ночь в сотню голосов. И ринулась детдомовская тьма на плотогонов, на выручку Лепика.

Сплавщики похватали шесты, отбиваются. Но детдомовцы теснят их, уже в воду загнали.

В толчею, в кипень боя прорвался Мирон:

— Стойте! Стоите! — кричал он плотогонам. — Это ж дети!

Схватил его за грудки старшин сплавщик:

— Что ж ты, гад, мужиков не мог найти лес воровать?!

— Детдомовцы это!

— Трижды, значит, гад!

И кулаком в челюсть. Мирон — в ответ. А беседа продолжается, только на крике, вот-вот голос сорвется.

— Да не мне доски, им, детдому!

— Детдому?! — остановил в размахе кулак плотогон.

— Еще зиму не выжить нам. Померзнут дети! Перемрут! Крыша течет! Стены погнили! В одежде спали! Переболели все! Еле выжили!

— Что ты кричишь? — сказал плотогон. — Не глухой.

И впрямь — вокруг стояла тишина.

— С меня шкуру снимут, — сказал грустно плотогон. — Это точно! Что делать, мужики?

Он обернулся к своим товарищам.

Мирон тяжело дышал.

Один из плотогонов, малорослый мужичок, без надежды спросил:

— Ивана Голикова нет среди вас? А, хлопцы?

— Нет, Голикова нет, — ответил Мирон.

— Брат семью растерял в сорок первом… Где найдешь?

Высокий плотогон обратился к старшему:

— Никита, откуда нам знать, кто покрал? Старшин опустил голову и слабо махнул рукой:

— Что взяли, то ваше. А больше не-е. Идите с богом!

Сидор сидел в своей хате за столом, застеленным клеенкой, и старательно запечатывал письмо. Потом он, высунув от усердия язык, выводил корявыми буквами адрес: «Начальнику милиции…» Кончив писать, вздохнул и стеснительно посмотрел в пустой угол:

— Прости меня, господи… Хорошую женщину спасаю от губителя.

Бабка долго разворачивала тряпицу, Мирон терпеливо ждал. В тряпице оказались ржавые гвозди.

— Вот, милок, — сказала бабка. — Еще от моего человека остались.

Мирон бережно взял гвозди.

— Спасибо тебе большое, бабушка.

— Не торопись, шустрый какой, — проворчала старуха и, обернувшись, крикнула: — Нинка! Куда ты запропастилась?

Девчонка волокла метровую доску, из которой торчали гвозди. Бабка взяла доску и передала Мирону.

— Ты их повыдергивай. Пригодятся в твоем хозяйстве.

Шла великая детдомовская стройка. Ребята постарше стеклили окна, крыли крышу. Им помогали деревенские мужики, в основном инвалиды да старики. Бабы, ребячья мелюзга и девчонки корчевали пни. Окопают вокруг, зацепят канатом и всем миром тянут. Как вывернут, ор стоит до неба!

Оживленная Ольга Ивановна со своими девчонками тоже помогает корчевать пни. Мирон идет с бумажкой в руке к Сидору, а тот возле склада метелкой водит.

— Порядок навожу на складе, — тут же доложил он Мирону с достоинством.

— Держи, — дал ему Мирон бумагу. — Привезешь саженцы.

— Подмогу дай.

— Крук, Буцевич, Попов! — крикнул Мирон и молча ждал, пока к нему подошли трое детдомовцев. — Поедете с ним… Машина возле правления.

И пошел от них.

Увидел Якуба, подходившего к детдому, поспешил к нему.

— Помогать пришел?

А тот глаза отвел.

— Черт! — ругнулся. — О, дела!

— Что такое? Машину не дашь?

— В районе был… вот тебе из милиции…

И протянул повестку.

— К Петровичу беги, — от души посоветовал Якуб.

Рядом оказалась Ольга Ивановна, со страхом смотрела па повестку.

— Да это за доски, — пояснил Якуб Ольге Ивановне. — Донесла какая-то сволочь! Могут припаять… Время строгое…

Мирон повернул голову и долго смотрел на Сидора. Тот отвернулся и продолжал мести подметенный пятачок.

— Я тебе что сказал?! — вскричал Мирон.

— А? — вскинулся Сидор.

— Поезжай в лесхоз.

Мирон посмотрел на Якуба. Тот снова отвел глаза. Мирон улыбнулся Ольге Ивановне:

— Останетесь за меня.

Мирон стоял навытяжку, но в глазах робости не было. А Игнатий Петрович ходил перед ним и бросал тяжелые слова:

— Пойдешь ты у меня тот лес рубить! Не погляжу, что рядом под пулями ходил. Топор в руки, пилу в зубы. И дух за спиной с винтовкой стоять будет. Партизан! Ты мне эти партизанские замашки…

И кулаком потряс, так был взвинчен. Взъерошил волосы, провел по лицу пятерней, спросил другим тоном:

— Сколько хоть взял? На крышу хватило?

— И на летнюю столовку…

— О, грабитель! Пристроил на место?

— К вечеру все доски будут на месте.

— Ну, слава богу…

Он подошел, остановился в метре, проговорил чуть не со стоном:

— Да нельзя же так!

— А как, Игнатий Петрович?

— Как, как — заладил, — Игнатий Петрович отошел, постоял у окна, сутулясь. — Поезжай назад, Мирон.

— Ас этим? — показал на повестку.

— Выпишем доски задним числом. Может, выйдет что… А нет, пеняй на себя.

Он вздохнул:

— То, что крышу покрыл, — это хорошо. — И вдруг резко повернулся, крикнул в ярости: — Да прогони ты гниду, стукача!

Мирон спрыгнул с попутной машины, благодарно махнул рукой и сошел с асфальта на проселочную дорогу.

Шел один, вокруг поле да лес, выше — небо. Шел да насвистывал песенку. Вдруг приметил — идет навстречу женщина. И очень вроде знакомая. Прибавил шаг. Разглядел — Ольга Ивановна.

И она увидела его, побежала было, да снова пошла шагом.

Шли навстречу, сошлись, остановились.

— Вы куда? — спросил Мирон.

— К вам, — ответила она.

Стояли, смотрели друг на друга, потом с коротким всхлипом Ольга Ивановна бросилась к нему, обняла, прижалась.

Он стоял, растерянно растопырив руки, осторожно обнял.

— Испугалась за вас…

Он прижал ее к себе. Радость и мука были на его лице.

— Пошла выручать, — засмеялась она. — А куда?

Он целовал ее.

— Ты не думай, что я трусиха. Их пытали при мне. Это ж были друзья по школе, по комсомолу… Я с ними росла.

— Не надо об этом.

— Нет, нет… Они знали — не я. Я помню плача… Они спрашивали — кто? Когда осталась жива, поклялась отомстить. Но кончилась война, и я вдруг оробела. Захотелось жить.

Она порывисто прижалась к нему.

— Я пойду, расскажу… Только не торопи меня. Я соберусь с силами. И хоть еще немного побуду с тобой. Вгорячах могут не разобраться. Не гони меня, милый.

— Господи! — простонал Мирон.

— Да-а, без обутки не убежишь, — вздохнул Куб.

Четверо детдомовцев сидели на солнцепеке, выставив голые пятки, и грелись. Худой мальчик читал книгу, потом закрыл, мечтательно уставился в пустоту.

— Эх, — вздохнул он. — Нам бы золотой ключик… Черепахой охраняется. Вставил в замок, и распахнется другое царство, как магазин в городе. Хлеб и булки с баранками, конфеты, печенья навалом…

— Трави, Клопик, — лениво отозвался Куб, — трави баланду… Нет такого царства, чтоб все от пуза.

— А вот есть, а вот есть! — упорствовал Клопик.

— А я знаю, где золотой ключик, — спокойно сообщил Мыса.

Остальные трое уставились на него, Клопик с удивлением, Куб с ухмылкой, третий слюну проглотил, привидилось печенье.

— Своими глазами видел, сгружали, — продолжал Мыса. — Ящик, на ящике написано: «Золотой ключик».

— Куда сгружали? — спросил неторопливо Клопик.

— Не скажу… Каждый по пайке за ужином, тогда скажу.

— Ты чего? — удивился Кубик. — Притырим ключик — всего от пуза.

— Не-е, сначала по детдомовской панке, а потом царскую. — не соглашался Мыса. — Я умну все, места в курсаке хватит.

— Ладно, Мыса, — сказал Кубик, — договор дороже денег.

— Клянитесь, что пайки не зажилите.

— Сука буду, не зажилим.

— Хоп ко мне. — поманил Мыса.

Мальчишки облепили Мысу, и тот что-то зашептал.

— А-а-а! — разочарованно откинулся Кубик. — У Сидора… Плакала моя пайка.

— Нет, братцы, — раздумывал Клопик. — Сидор — жила. Мог и золотой ключик при-жилить.

— Ладно, — хлопнул себя по животу Кубик. — Проверим. Обманешь, Мыса, бить будем долго и больно.

Вечером, как стемнело и детдом уснул, Мыса, Кубик, Клопик и четвертый мальчик выбрались в окно.

К глухой стене сада детдомовцы поставили лестницу. Одного оставили «на шухере», трое поднялись на крышу. Разобрали несколько досок, спустились в склад. Чиркнул Кубик спичкой, осветил полки с буханками хлеба, ящиками макарон… Матрацы, одеяла…

— Где? — спросил Мысу.

Мыса указал угол. Пробрались туда, осветили ящик с надписью «Золотой ключик». Куб прихватил ломик, ловко сбил крышку, убрал промасленную бумагу.

— Конфеты! — воскликнул Клопик. — Хватай, братцы.

— Стой! — остановил Кубик. — Ну, Мыса… Ты где?

Мыса выпрямился, поднял с земли какой-то предмет.

— Автомат, — прошептал он.

— Чего?

Спичка потухла. За стеной раздался осторожный свист.

— Атанда, хлопцы! — прошипел Кубик.

В темноте закопали находку у стены. Закопали и разбежались.

Утром лил дождь. Мыса, Куб и Клопик повели Лепика к складу.

Постояли у стены, оглядываясь, не видит ли кто.

— Патроны есть? — спросил Лепик.

— Нет.

— Автомат без патронов, что палка, — сказал он. — Достать бы патроны, я бы вас поучил стрелять.

Мыса наклонился и бистро откопал находку. Сперва действительно показалось, что это оружие. Но уже через миг Лепик сказал пренебрежительно:

— Да это сирена. Эх вы, лапти!

Мальчишки были разочарованы, Кубик взял из рук Мысы сирену и замахнулся, чтобы швырнуть, но Лепик остановил его.

— Закопай, — приказал он. — Знаешь, как ревет? Почище быка. Девчонок пуганем, а то они у нас непуганые.

Детдомовцы выстроились перед крыльцом, а на крыльце стоял Мирон в белой рубахе и рядом Ольга Ивановна.

— Скоро привезут саженцы, — говорил Мирон, — и мы с вами заложим сад. Вырастут деревья и нас отблагодарят яблоками. Сделай добро, добро получишь. Простая истина, а пронести ее через жизнь нелегко. Много будет вокруг разной муры… А вы помните свой сад?

Он трижды зачем-то хлопнул в ладони, подняв над головой руки, и крикнул:

— Девочки! Мальчики! Сейчас по моей команде вы все сходитесь в центре. Вокруг Кубасова соберетесь!

— Ко мне, шпана! — сказал баском Кубик.

— Внимание! Сошлись!

Детдомовцы кинулись к центру, столпились, стоят, ждут, что директор прикажет дальше.

— А теперь, — продолжал Мирон, — по моей команде вы броситесь врассыпную. Но как только я крикну: «Стой!» — все замрете на том месте, где оказались. Ясно?

— Ясно! — ответил детдом.

— По команде «три» разбегайтесь. Раз! Два! Три!

Дети с визгом побежали в разные стороны. Директор вскинул руку.

— Стой! — рубанул он ладонью воздух, и дети застыли там, где кого застала команда.

Мирон устало выдохнул и сказал:

— Ставьте колышки.

У каждого в руках был колышек, дети воткнули их в землю.

— Подняли руки! — снова скомандовал Мирон.

Он показал, как это надо делать, вскинул руки над головой и замахал кистями.

Дети повторяли его движение. Это он видел будущий сад.

Он сказал:

— Таким будет наш сад. И у каждой яблони будет свое имя.

Он передал колышек Ольге Ивановне, один оставив себе. Они спустились с крыльца и пошли среди детей. Выбрали место и воткнули свои колышки.

— Яблоня — Мирон, — сказал он. — Яблоня — Ольга. Все верно!

— Верно! — закричали детдомовцы, все еще размахивая над головой руками.

Оживленный Мирон прошел в комнату, отведенную под кабинет. За ним следовала Ольга Ивановна.

— Сад… — говорил он, проходя за письменный стол. — Это нм навсегда. По себе знаю…

— Понимаю.

— Что такое сад? — спросил он задумчиво.

— Да я понимаю, — засмеялась Ольга Ивановна.

— Не до конца, — мотнул головой Мирон. — Никогда не забуду… Сенокос. Я, малец, при кашеваре, хворост собираю. А сам не могу удержаться, все бегаю смотреть, как мужики косят. У-у, силища! Казалось, вся она во мне!

Он, улыбаясь, смотрел мимо Ольги Ивановны, будто и теперь видел тех плечистых косарей, что цепочкой вытянулись по зеленому лугу.

— Я понимаю, — говорила Ольга Ивановна. — Не глупая…

— Потом на войне, — продолжал Мирон… — Я ведь и отступал, и в окружении был, и в партизанах воевал, и до Праги топал потом… И везде я ту силу в себе нес. Иду в строю… Перед глазами спины качаются. И вдруг полыхнет душа: да нет силы против этой!

Ольга Ивановна печально смотрела в окно. И Мирон уловил ее настроение, понял, что она опять думает о своей беде, о своей одинокой правоте, которую некому подтвердить.

Он вышел из-за стола, подошел, улыбнулся.

— Нам нельзя врозь, — сказал он. — У нас страна такая, особенная. Если каждый за себя — нам конец. А как вместе, могучей ист. Вот в чем сад. Чтобы никогда не были они врозь, гаврики наши.

Она благодарно улыбнулась ому.

Лепик помогал выводить из конюшни лошадей. Маленький рябой мужик, конюх, стоял в открытых дверях и почему-то на каждую выбегавшую лошадь замахивался:

— Ать-тя, зараза!

Лошади вскидывали головы, отскакивали вбок и отбегали к изгороди.

Лепик открывал стойла и выпускал лошадей. В крайнем стойле, в маленьком закутке лежал на соломе жеребенок с белой звездой па лбу.

Второй конюх, широкий плосколицый мужик, остановил Лепика:

— Его оставь… Этот не жилец. Надо бы забить…

— Что с ним? — спросил Лепик.

— А кто его знает? Хворь какая-то… Забить надо, а зоотехника нет, по закону списать.

— Отчего болеет-то? — никак не поймет и тревожится Лепик.

— Нутро слабое… Я так думаю. Или тоска…

— Какая тоска?

— Ясно, лошадиная…

Конюх сплюнул под ноги и пошел к выходу.

— Гони табун на водопой, Лепик, — сказал он. — А мы с Миколой перекусим.

Лепик все смотрел на жеребенка, и тот, почувствовав его взгляд, поднял слабую голову, тихо заржал, будто пожаловался на свою муку и одиночество.

Лепик зашел в стойло, присел перед жеребенком, погладил по гриве. А тот доверчиво, с какой-то детской надеждой ткнулся мордой Лепик у в бок.

Мирон стоял у окна, лбом касаясь стекла, по ту сторону которого бежали дождевые струи. Дождь, видимо, лил давно. На дворе вокруг колышков образовались лужицы.

— Где. этот Сидор? — простонал Мирон. — Куда он сгинул? Что там целую неделю делает?

К окну подошла Ольга Ивановна и тоже уставилась на рябые лужицы.

— Ну, где он? — печалился Мирон. — Время упустим, весну…

Ольга Ивановна о своем сказала:

— Вчера немцы сошли с ума, завтра свихнутся другие… И все наши труды с тобой…

— Ты брось, — приобнял он ее. — Одни рубят сады, другие садят. Кто победит. Знаешь что?

— Что?

— Хочу я, чтобы у меня сын был. И чтобы он на меня походил.

— Вот как?

— А еще хочу, чтобы дочь была. И чтоб она на тебя походила.

Ольга Ивановна обняла его.

— Ты прав, — сказала она. — Одни рубят, другие садят. Мне все понятно. И мне спокойно.

На улице лил дождь, ровный, нудный. Через двор, стараясь не сбить колышки, шагал Якуб. Он был в дождевике с поднятым капюшоном и напоминал серого монаха. Увидев в окне Мирона и Ольгу, он кивнул. Слышно было, как топал по коридору, за дверями помедлил, в комнату прошел без дождевика.

— Добрый день, — сказал он, усаживаясь на табурет возле печи.

— Что такой хмурый? — спросил Мирон. Якуб пятерней почесал затылок, огорченно мотнул головой и проговорил:

— Жеребенок пропал. Больной был… На ногах не стоял. И кто-то увел из конюшни, из-под носа Миколы…

— Сплоховал разведчик, — улыбнулся Мирон.

— Твои это, — поднял глаза Якуб. — Больше некому.

— То есть как мои? — озаботился Мирон.

— Лепик все крутился на конюшие… Жеребенок колхозный, казенный… Воровство получается.

— Не мог Лепик, — уверенно сказал Мирон. — Я за парня ручаюсь.

— Твои, Мирон, — твердил Якуб, — Никто другой Миколу не обведет.

— Дрыхнул твой Микола, — сердился Мирон. — Выпил и…

— Во всем районе самогонки не хватит его уложить, — спокойно и убежденно ответил Якуб. — Твои. Разберись.

Он поднялся, улыбнулся Ольге Ивановне, будто извиняясь.

— Дохлым жеребенок, а канитель заведут… Зоотехника не знаешь?

— Не-с, — крутнул головой Мирон. — Не мог Лепик. Дисциплину знает, солдат.

— Пусть вернет жеребенка, хоть шкуру, чтобы списать, — пошел к дверям Якуб. — И как увели, черти?!

Он вышел.

В дровянике, под навесом сидел маленький мальчик и смотрел на окно, за которым Ольга Ивановна разговаривала с Мироном. О чем-то они говорили горячо, размахивали руками и ходили по комнате.

Потом в комнату вошел Лепик и они перестали ходить, а стали смотреть на Лепика.

От кухни бежала девчонка. Она увидела под навесом мальчика и подошла к нему, перешагивая лужицы.

— Ты чего тут сидишь? — спросила девочка.

— Машка-замарашка, — отвел глаза мальчик.

— Я тебе подразшось… А ну, пошли!

— Уйди, говорю, — надулся мальчик.

— Ишь какой!

Девочка проследила за взглядом мальчика, увидела в окно Ольгу Ивановну, директора и Лепика.

— Шпионишь? — усмехнулась она.

— Ага, вот тебе, — обиделся мальчик. — Ни чего ты не знаешь.

— Чего я не знаю?

— Она моя мама, — запальчиво сказал мальчик.

— Кто? — не поняла Машка и оглянулась па окно. — Ольга Ивановна?

— А кто же?

— Не придумывай! Не ври…

— И не вру вовсе! — На глазах мальчика выступили слезы. — Она меня маленького потеряла, а теперь я вырос и она не узнает. А я помню — она моя мама.

— О господи! — по-бабьи вздохнула Машка и погладила мальчика по голове. — Пойдем, я тебя бульбой угощу? А?

Мальчик подумал, посопел, по соблазн был слишком велик, и он поднялся.

…А в комнате продолжался разговор.

— Ты знаешь, кем мечтает стать Лепик? — спросила Ольга Ивановна.

— Кем?

— Конюхом.

— Он любит коней.

— Почему же ты не допускаешь мысли, что он увел больного жеребенка?

— Почему не допускаю? — повторил Мирон, уставясь на Ольгу Ивановну.

Он смотрел на нее и о чем-то мучительно думал.

— Что с тобой? — удивилась она.

— И ты не допускаешь… Вот в чем дело!

Он вдруг закричал:

— Провокатор тебя пожалел! Вот! Ты не можешь заподозрить, потому что он близкий тебе человек.

— Не говори ерунды.

— А ты пошевели мозгами. Ну! — Он сел рядом с ней и схватил ее за руку. — Ну!

Она задумалась и вдруг испуганно вскинула глаза.

— Кто он?

— Да нет, — ответила она. — Я сейчас подумала, что у меня никого нет, кроме тебя.

К детдому шагал уверенный и деловой Сидор.

Мирон выскочил на крыльцо, сбежал со ступенек, кинулся навстречу.

— Где саженцы? — спросил он.

Сидор остановился и смотрел мимо, будто Мирона и не было.

Мирон оглянулся — на кого смотрит.

От крыльца к ним шла Ольга Ивановна, а чуть отстав, — Михаил Иванович, то бишь Квадрат.

Ольга Ивановна столкнулась с колким взглядом Сидора. Тенью пробежала тревога по ее лицу, и она невольно остановилась так, будто спряталась за Мирона.

— Тебя спрашиваю! — повысил голос Мирон.

Сидор был уверен, нетороплив и насмешлив. Он достал из кармана бумагу и протянул Мирону.

— Не дали? — забирая бумагу, потерянно спросил Мирон.

— Люди о хлебе думают, — ответил Сидор и снова посмотрел на Ольгу Ивановну. — А тут баловство.

— Да был ли ты в лесхозе? — вспыхнул Мирон.

— Ну, а то как же! Сунулся как дурак. Они и бумагу не стали смотреть, сразу послали…

— Куда послали?

— Очень далеко, — усмехнулся Сидор.

— Врешь ты все! Врешь!

Мнрон шагнул к Сидору и схватил бы за грудки, но перед ним возник Квадрат:

— Мирон Афанасьевич!

— Не был он там, подлый человек!

— Разрешите мне, — сказал Квадрат. — И пошлите со мной двух детдомовцев. Саженцы будут.

Мирон смотрел на Квадрата и постепенно остывал.

— Пусть попробует, — усмехнулся Сидор и пошел, бросив многозначительно: — Здравствуйте, Ольга Ивановна.

Ольга Ивановна поежилась, будто ей стало зябко.

— Постарайся, дружище, — подал бумагу Мирон. — Без саженцев…

— …не возвращайся, — весело подхватил Квадрат.

Лепик в темноте прокрался на кухню. Смутно виделись какие-то кастрюли, котлы, столы, заваленные посудой, полки. Но Лепика не это интересовало. Он полез в угол и там звякнул дужкой ведра.

В это время чиркнула спичка и вспыхнул огонь.

Лепик испуганно выпрямился, но ведро с картофельными очистками все-таки не выпустил из рук.

Огонек спички коснулся фитиля лампы.

Лепик разглядел девочку. Это была Маша.

— Поймала-таки я тебя, — сказала Маша. — А то думаю, кто это ворует все время…

— Вот дам по шее, — пригрозил Лепик.

— А я кричать буду — разумно сообщила Маша. — Весь дом подниму. Думаешь, не знаю» для чего очистки?

— Ну и знай!

— Пойду Мирона Афанасьевича разбужу. Лепик этого не желал.

— Хочешь посмотреть? — подобрел Лепик.

— Что посмотреть?

— Не что, а жеребенка.

— Хочу.

— Потом не предашь?

— Нет.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Нет-нет, не так.

— А как?

— Кровью.

Лепик взял ножик и протянул Маше. Она испуганно замотала головой.

— Порежь руку, — потребовал Лепик.

— Можно, я ранку расковыряю? — предложила Маша.

Лепик подумал и согласился, а сам согнулся и, отвернув голову, провел ножом по руке.

Кровь выступила на пальце Маши и обильно сочилась из пореза на руке Лепика. Он взял Машину руку и соединил со своей.

— Теперь наши крови смешались, — сказал Лепик. — Если я умру, ты умрешь. Поняла?

Маша кивнула, расширенными глазами глядя на Лепика.

Ольга Ивановна шла по двору.

В дверях склада стоял Сидор. Он отступил в глубину помещения и сел на ящик. Когда показалась в просвете двери проходившая мимо Ольга Ивановна, Сидор подал голос:

— Ольга Ивановна!

Она остановилась.

— Да, — произнесла она, отчего-то оробев.

— Загляните, разговор есть.

Ольга Ивановна успокоилась от первого неосознанного страха и прошла в склад, вся подтянутая и собранная.

— Ну? — спросила она грубовато.

— Интерес у меня к вам, вы знаете… Серьезные намерения… Вот я и подумал: чего это гражданочка из города в деревню сбежала? Когда б наоборот, то и подозрения пет. А тут…

Он покрутил растопыренными пальцами.

— Не поленился, завернул в городок ваш родимый. Родня там у меня, паршивенькая, правда… Но просветили! Они там считают, что вы с немцами драпанули.

— Что же вы не доложите, куда надо? — холодно произнесла Ольга Ивановна.

— Дурак, что ли? Я сюда быстрей. Мою фамилию возьмете, конца не найдут.

— Как же это вы… с такой женщиной, которая служила?

— Жить надо было, — рассудил Сидор, — вот и служила.

— Может, я не только служила…

— Любой грех прощу, — поднялся Сидор. — А только не могу без вас. Вот ведь умом понимаю— не туда попер, а ничего поделать не могу. Хоть руки на себя наложи!

— Какая ж ты мразь! — произнесла сквозь зубы Ольга Ивановна и шагнула к двери.

И тогда Сидор метнулся вперед, загородил дорогу.

— Ну, нет! — скривился он в усмешке. — Обломаю… В милицию не побежишь…

— Отойди, убью, — вроде бы спокойно, не повышая голоса, сказала Ольга Ивановна, однако Сидор устрашился се лица и боязливо отошел в сторону.

Она прошла мимо, прямая и гордая.

Был полдень, когда Маша и Лепик сбежали из детдома и огородами вышли к лесу. Еще но Лесу прошли полкилометра и выбрались на поляну, посреди которой стоял заброшенный сарай.

В этом сарае и жил жеребенок. Он радостно заржал, завидев своего друга. Лепик побежал к нему, прижался к шее.

Потом они кормили жеребенка картофельными очистками, Лепик рассказывал:

— Он мне поверил. Поднялся на ноги и пошел. Чуть не падает, но все равно идет. А сейчас он совсем поправился.

— А как же потом? — спросила Маша. — Куда его?

— Когда вырастет, подарю дядьке Мирону. Ему конь нужен. Он на коне знаешь какой?! Все увидят, какой он на коне.

Жеребенок заржал, словно соглашаясь.

— Он побегать хочет, — сказала Маша.

Лепик вывел жеребенка на улицу. Жеребенок стоял, изумленно глядя на траву, вдруг взбрыкнул задними ногами, помчался по поляне. Дети побежали за ним. Он круто повернул назад, ударил боком Лепика, свалил с ног. Это он затевал игру.

То жеребенок бежал и дети ловили его, то дети убегали от него, а он, высоко подпрыгивая, догонял их.

Бегали между деревьями, дети хохотали, жеребенок разыгрался вовсю. Он выскочил на опушку леса, застыл, увидев впервые перед собой огромный. простор поля, и вдруг поскакал, вскинув голову и задрав курчавый хвост.

— Звездочка! — звал Лепик. — Звездочка!

И это случилось мгновенно, из земли вырвался огонь, взметнул комья и пыль. Жеребенок упал, пытаясь вскочить, и снова повалился.

— А-а-а! — закричал Лепик и бросился к жеребенку.

— Не беги! — надрывалась Маша. — Там мины!

Но Лепик не слышал ее, бежал по полю. Жеребенок поднял голову, будто пытаясь спросить, что же такое случилось, почему он не может скакать. Лепик упал рядом на колени. Жеребенок слабо заржал, жалуясь, и глаза его помутила смертная мгла.

Воронка от взорвавшейся мины чуть заметно дымилась.

— Лепика в милицию забрали! — с криком ворвалась в комнату мальчиков Маша.

Все повернулись к ней и ждали, еще ничего не понимая.

— Ои жеребенка спас… А жеребенок побежал и взорвался на мине…

Все молчали.

— Лепика судить будут, — уже тише добавила Маша.

В полной тишине поднялся Кубик, цыркнул сквозь зубы и сказал:

— Братва, наших бьют.

Детдомовцы повскакивали со своих мест, ринулись в дверь, промчались с грохотом через коридор, поднимая остальные комнаты, вооружаясь на ходу, кто палкой, кто ремнем, а кто и полотенцем, и вывалились на улицу.

К ним бежал через двор встревоженный Мирон. Толпа захватила его и повлекла за собой. Мирон что-то спрашивал, ему объясняли.

От школы шла Ольга Ивановна. И тут же попала в водоворот, и ей стали объяснять, решительно шагая вперед.

— Остановите их! — кричала Ольга Ивановна Мирону.

— Не могу! — отвечал почему-то весело Мирон. — За товарища идут! За брата!

Ольга Ивановна как-то вся посветлела, обняла двух девчонок и зашагала, слившись с толпой.

Мирон крикнул:

— Кончай анархию! Строем! И с песней!

Детдомовцы перестали галдеть, толкаясь.

кое-как выстроились. И теперь они шли слитно, в едином строю и пели о том, что они — молодая гвардия рабочих и крестьян.

Ольга Ивановна тоже пела. А потом вдруг перестала, будто испугалась чего-то. Она осторожно выбралась из строя и незаметно отошла на обочину. Погрустневшим взглядом провожала она детдомовцев, которые шли по проселочной дороге на выручку друга.

Неприметно подошел к ней Сидор и остановился рядом.

Она шарахнулась от него, будто от какой проказы. И сузились глаза Сидора от обиды.

Мирон с двумя детдомовцами из старшей группы собрался на рыбалку. На носу лодки лежал неводок.

Ольга Ивановна проводила их.

— Поймайте вот такую щуку! — раскинула она руки.

— Приказ будет исполнен, — обещал Мирон.

Лодка с рыбаками поплыла, а Ольга Ивановна осталась на берегу. Она долго стояла, когда уже и лодка скрылась за мысом, смотрела на реку и смутно чему-то улыбалась. Потом облегченно вздохнула, повернулась и увидела шагах в десяти маленького мальчика, который стоял спиной к ней и держал рубаху в руке.

Подошла к нему.

— Сеня, ты собрался загорать? — спросила она.

Мальчик сопел и все поворачивался к ней спиной.

— Что с тобой, Сеня?

Мальчик стал всхлипывать.

Ольга Ивановна беспомощно оглянулась. Неподалеку стайкой стояли девочки.

Они приблизились, и Маша сказала:

— Видите — родинка?

На спине мальчика была большая родинка.

— Он маленький, — стала объяснять другая девочка. — Придумал, что вы его мама. Мы сказали, если мама, то узнает по роднике.

Ольга Ивановна за плечи повернула мальчика и порывисто прижала к себе:

— Сенечка, милый! Да ты мне роднее сына.

Она подхватила его на руки, он обнял ее за шею и с нескрываемым торжеством посмотрел на Машу.

Они двинулись к детдому. Сеня сидел на руках Ольги Ивановны и никогда прежде не был так счастлив и горд, а девчонки шагали, стараясь оказаться ближе к учительнице, и все что-то говорили, старались вызвать ее внимание к себе, будто она, сама еще молоденькая, была и в самом деле мамон этих обездоленных войной.

Счастливо шли, согласно и дружно.

Оттого, должно быть, не сдержал своей злости Сидор. Он с ребятами, среди которых был и Лепик, дрова складывал. Кто-то пилил, кто-то колол, а он складывал в поленницу.

И видит — Ольга Ивановна с девчонками.

Бросил полено, шагнул навстречу и яростно тряхнул головой:

— А ну, сними с рук мальца! Кому говорю!

Мальчишки и девчонки этого не ожидали, застыли на месте, разинув рты.

— Я не за то кровь проливал, чтобы ты своими грязными руками марала наших детей! — в ярости говорил Сидор, свято веря в эту минуту в каждое свое слово. — Это дети партизан, убитых и замученных. Прочь от них!

Девчонки прижались к Ольге Ивановне и дрожали.

Сидор посмотрел на ребят и резким жестом выкинул вперед руку:

— Немецкая овчарка! Подстилка офицерская!

Лепик машинально рванул к Сидору, но вдруг остановился и посмотрел на друзей. Они мрачно молчали.

Сидор рванул на груди рубаху, так, что отлетели пуговицы:

— Не вру, хлопцы! Провалиться мне на месте!

А Леник смотрел на ребят, и ему стало страшно оттого, что те молчали, мрачно глядя перед собой.

— Это неправда, — прошептал он и вдруг закричал: — Неправда!

Лепик беспомощно огляделся вокруг, скользнул глазами по складу и вдруг остановил взгляд. Через миг он бросился к складу. Тяжело дыша, разрыл землю и достал сирену. Налег на ручку. Она легко поддалась.

Скрежещущий, раздирающий душу вон понесся по деревне.

Вон нарастал, давил перепонки, нагонял безумный страх, напомнив войну. Ревели малыши. Побежала по улице женщина, обхватив руками голову, споткнулась, упала и осталась лежать.

Развернул лодку Мирон.

Воющий режущий звук поднимал и выбрасывал из домов людей.

Бежали как па зов, как на крик о помощи. Кто-то с дробовиком, кто-то с берданкой.

Бежал Мирон вдоль реки.

Ворвались во двор детдома.

Лепик остервенело крутил ручку сирены.

Еле его оторвали от ручки.

— Это неправда…

Он привалился к стене склада, смотрел расширенными глазами на склонившегося над ним Мирона.

Возможно, он пережил самое большое потрясение в своей недолгой жизни.

Все были заняты Лепиком, и никто не видел, как ушла со двора от людей Ольга Ивановна. Шагала торопливо по улице деревни и скрылась за домами.

Когда Мирон спохватился, когда ему ребята начали что-то объяснять и он кинулся искать Ольгу Ивановну, то ее уже нигде не было.

Не было ее в поле, где он звал.

Не было в лесу, где он звал.

Не было в городе, где искал.

Спрашивал какого-то человека, тот мотал головой.

Спрашивал милиционера, тот пожимал плечами.

Никто не знал, где она.

И вернулся ночью Мирон и повалился на землю среди колышков. Долго лежал ниц. Целую вечность.

Вернулся Михаил Иванович, то бишь Квадрат.

Подъезжая к детдому, он потянулся через руку водителя к клаксону и нажал. С торжественными гудками машина въехала во двор и остановилась у крыльца.

В кузове плотно стояли саженцы.

Квадрат перестал гудеть, вышел на подножку и с удивлением смотрел, как безрадостно выходили из детдома ребята и девчонки, какое суровое лицо было у Мирона Афанасьевича…

— Что случилось? — спрыгнул с подножки Квадрат. — Что вы молчите? — Он показал рукой на кузов: — Вот он сад! А? Почему не радуетесь?

С крыши детдома гремел репродуктор. Передавали марши.

День был солнечный, веселый день.

Вся деревня пришла. Все, кто жив был, пришли. И самые старые и самые малые.

Детдомовцы надели чисто выстиранные рубахи и тщательно выглаженные галстуки.

Дети хватали саженцы и кричали:

— Мой! Мой!

Они находили свои колышки и несли туда саженцы. Они копали ямки, а взрослые помогали им ставить правильно саженцы в тех ямках.

— Только лицом на юг, — говорил, проходя, Мирон. — Только строго лицом па юг каждое деревце…

— Как лицом? Где у дерева лицо? — спрашивал непонятливый Кубик.

— Колышки ставьте только с южной стороны, — говорил Мирон. — Чтобы солнце в полдень не пекло им голову, чтобы не обожгло их солнце…

И вдруг остановился, увидел Сидора с саженцем в руке.

Сидор подошел к Мысе.

— Дай-ка лопату, — попросил он Мысу. — Человек должен посадить дерево. Это еще мне отец говорил.

Мыса не давал ему лопаты. Сидор озлился и вырвал, но тут рядом увидел Мирона.

И стало тихо на дворе, стояли люди возле саженцев и смотрели на Мирона и Сидора.

— Позволь посадить, Миронка, — стал молить Сидор. — Или я не человек?

Мирон отобрал у него саженец и сказал:

— Не будет твоего дерева в этом саду.

Он повернулся и пошел среди людей и маленьких яблонь.

Один колышек оставался нетронутым, Ольгин.

Мирон остановился возле этого колышка.

Трое детдомовцев подошли и в три лопаты вырыли ямку. Поставил Мирон деревце и ямку и бросил щепотку земли. Бросили по щепотке трое детдомовцев. Подошел Квадрат, бросил щепотку. И потянулись цепочкой детдомовцы да деревенские жители.

Сидор отступал, глядя на всех и на то, как они по щепотке земли бросали в ямку.

Споткнулся, чуть не упал, побрел Сидор прочь, не разбирая дороги.

Когда все прошли мимо Ольгиной яблони, Мирон выпустил из рук саженец. Деревне стояло. И всеми тонкими ветками трепетало на легком ветру.

Уходили детдомовцы строем, неся в руках узлы или фанерные чемоданы. Стоя посреди сада, уже чуть подросшего, Мирон провожал их взглядом, засунув руки глубоко в карманы галифе и расставив ноги.

От склада вразвалочку подошел Сидор, вытирая ладони о какую-то ветошь.

— Ну, все, — сказал он. — Закрыли детдом, шпану забрали в ФЗУ… А нам куда?

Мирон едва ли слышал его, все смотрел на спины уходящих. Лепик шел последним в строю и все оглядывался. Сделает шагов пять, оглянется, а то идет и смотрит назад, пока не споткнется.

— Я тут в разведку ходил, — продолжал Сидор, — лесхоз организуется. Нужен толковый завхоз. Может, и тебя туда пристроить? — Он дотронулся до яблоньки. — Зачем садили? Кому теперь сад?

А Лепик все оглядывался, все не мог успокоиться. Уже и лица не разглядеть, одно пятно белое…

— Слышь-ка, Мирон? — повысил голос Сидор. — Свадьбу играю в воскресенье. Приходи. Теперь мы ровня, два шиша на голом месте. Приглашаю, вся деревня будет. Гулять так…

И замолк от удивления. Кинулся Мирон бежать, будто его ветром понесло. А от строя бежал к нему Лепик. Бросил чемоданчик и припустил сильней. Да и Мирон вовсю старался… Столкнулись посреди деревенской улицы, обнялись…

— Дядька Мирон, я с тобой!

— Сынок…

— Я с тобой! Дядька Мирон, милый…

И так они вцепились друг в друга, что никакой силой не разнять.

Мирон у себя в хате сидел на низкой скамейке и умело подбивал сапоги деревянными гвоздями.

Лепик смотрел в окно, уронив на колени мало его занимавшую книгу. В окно он видел, как на дворе Сидора гуляла свадьба.

— Почему плохим людям легко живется, а хорошим трудно? — спросил неведомо кого Лепик. — И хорошие идут к плохому, будто не знают. Почему?

Мирон забил последний гвоздь, поставил сапог со стуком на пол, ловко завернул портянку и сунул ногу в голенище. Обувшись, он прошел по хате. Сапоги скрипели отменно, не сапоги — духовой оркестр.

И вдруг Мирон рванул ситцевую занавеску, а за ней — китель сверкал орденами и медалями. Он тот китель надел, затянулся ремнем. Лепик восторженно смотрел на своего бывшего командира.

— Я спрошу твоих хороших, — сказал с непонятной угрозой Мирон. — Я им, сукиным детям, вопроси задам!

Застолье было в разгаре, когда распахнулась дверь хаты и на пороге возник Мирон, сияя орденами и медалями. Сидор, сидевший рядом с молодой, поднялся и радостно воскликнул:

— Уважил! Проходи!

Он окинул взглядом стол, не нашел, куда посадить гостя, и приподнял за плечи худенького старичка, который явно перепил:

— Отдохни, Ехвим!

Но старичок вдруг взъерепенился:

— Кого гонишь? Сельсовет гонишь! Не смей!

— Ты пошуми, — сказал спокойно Сидор. — Или долг вернул, что раскричался?

— Не, Сидор, нет, — замотал покорно головой старик. — Выпил лишку… Отдохну…

Он выбрался из-за стола, кто-то подхватил его, отвел.

— Садись, — показал на пустой стул Сидор. — По правую мою руку!

— На его место хочу, — показал Мирон на Якуба, который был розов от выпитого и явно доволен обществом белозубой соседки. — Его погони. Тоже, небось, должен?

Якуб вмиг изменился в лице, будто и не было хмеля.

— Ты чего, Мирон? — сказал Якуб. — Веселье идет. Глаза разуй.

— Не я, вы слепы, — отвечал Мирон. — Хлебную самогонку пьете, а зерно Сидор у колхоза крал.

— Ты видел? — взвился Сидор.

— Не видел, да знаю, — осадил его Мирон.

Мирон окинул взглядом мужиков и баб.

— Сытно едите, хмельно пьете, — продолжал он. — А сами можете этак-то угостить? Не-е, в хатах шаром покати, дети голодные плачут. Глядят они, как их батьки у вора угощаются. Как они ради самогонки души продали.

— Прекрати, Мирон! — вскочил бывший фронтовик.

— Это он у вас украл. У государства! Лесом втихаря торгует! И вы знаете, но пришли в гости. Пришли пить и жрать краденое у страны, за которую недавно на смерть шли!

За столом было тихо. Бледный Якуб поднялся и стоял, опустив голову, двигая желваками.

— Помните, он даром не угощает. Он вами помыкать будет. Видели, как он местную советскую власть из-за стола выкинул? А мы за эту власть… Забыли погибших друзей-товарищей?

— Что же получается, Мирон, — сощурил глаза белый лицом Сидор, — чтобы мне жить, должен я тебя изничтожить?

— Мира не будет, — сказал Мирон.

И вышел. Якуб последовал за ним. Стали гости подниматься по одному из-за стола, И не глядели друг на друга…

Мирон сидел на крыльце детдома и держал в руке газету с фотографией Ольги Ивановны.

Спешил к нему Якуб. И была у него в руке та же газета.

А с другой стороны бежал Лепик. И ту же газету нес.

Они подошли, сели рядом. Посидели молча, и Якуб сказал:

— Орденом Боевого Красного Знамени… посмертно…

Мирон вприщур смотрел в какую-то свою даль. Потом проговорил:

— А принялись яблони-то, Якуб. В рост пошли… А, Лепик? Все до одной…

И смотрел вприщур в свою даль, в будущее, которое виделось ему светлым, потому что человек он был душой и телом здоровый.

В хату без стука прошел высокий и худой Сидор с иссохшим лицом, на котором горбился приметный нос. Теперь ему было лет на сорок больше, чем тогда, когда он рубил сад.

— Слыхал, умираешь, — сказал он и подошел к кровати.

Мирон, одни глаза прежние, лежал под стеганым одеялом и смотрел на Сидора с таким видом, будто ждал его прихода.

Сидор постоял над больным, вглядываясь в лицо, будто пытаясь разглядеть, какая она — смерть, и сказал без торжества, а даже с печалью:

— Выходит, моя взяла.

Сидор уцепил длинными узловатыми пальцами табурет и подсунул под себя, устроился, поскрипел им, вздохнул.

— Ни разу к тебе не заходил, а вот пришел… Умрешь, ие спрошу.

Сидор чем-то напоминал старого, умудренного жизнью ворона, который сидел над беспомощным врагом, и от собственной победы было ему грустно.

— Не любил я тебя, Мирон… Не любил. Умирай, Мирон, а я поживу. Погреюсь на солнышке…

Сидор поднялся и подошел к окну, чтобы раздвинуть занавески, но вдруг в простенке увидел в раме газетную вырезку. На той вырезке был портрет Ольги Ивановны с той радостной и доверчивой улыбкой на лице, какая бывает только на заре жизни.

— Страшно умирать-то, Миронка? — спросил Сидор осипшим голосом, и было понятно, что с этим вопросом он и шел.

Мирон молчал, и Сидор поглядел на него. Он еще более нахмурил брови и ссутулил плечи. Мирон смотрел на него ясно, спокойно и улыбался.

— Врешь! — крикнул Сидор. — Все-то врешь! Он набычил голову и шагнул в дверь. Сидор шел по саду, не глядя по сторонам.

По ту сторону сада, у воды, стояла его хата. Он прошел в калитку, остановился посреди двора, потом птичьим движением повел головой и посмотрел на сад.

— Заживу широко, — проговорил он. — Теперь не помешаешь…

По двору бродила живность — куры, гуси, утки, индюки. Птицы было много — не менее сотни.

— Христина!

Из хаты испуганно выскочила полная суетливая женщина с алюминиевой миской в руке, в миске — крупа.

— Где сыны?

— Где им быть? — недовольно ответила женщина. — В поле.

— Пусть точат топоры. К вечеру сад срубим, — сказал Сидор. — Строиться начнем, три сына — три хаты…

— В сельсовет ходил?

— Сад-то бесхозный. Его держали, пока Мирон жил…

— Мирон-то неужто?.. — старуха торопливо перекрестилась.

— Отходит.

Сидор рывком взял из ее рук миску и стал сыпать крупу птице. Живность закружила у ног, гогоча, крякая.

— Мои сыны — лучшие механизаторы в колхозе. Им и лучшее место в деревне…

И не закончил… Выпала из рук, покатилась по земле миска, раскидывая крупу. Рухнул Сидор на колени, скривил рот, прохрипел:

— Мирон…

И упал плашмя на утоптанную землю, неловко вывернув локти.

Он лежал неподвижно, уткнувшись щекой в пустую миску.

— Здравствуй, — сказала Ольга Ивановна, все такая же молодая, чистая лицом, красивая.

Она сидела на краю кровати и ласково смотрела на Мирона.

— Здравствуй, — обрадовался он ей.

— Как ты жил без меня, Миронка? — спросила она.

Он ответил просто:

— Всякое было… Гаврики наши подросли, и детдом закрыли. Без малого тридцать лет председательствовал в сельсовете. Воевал, помогал людям, тебя любил, сад посадил — всего досыта.

— Отчего нс женился?

— Привык было к одной. О свадьбе задумался… Да стала ты мне сниться. А вдруг, думаю, придешь… Хоть на закате…

— Тайком от тебя не стала бы жить.

— Куда ты ушла от меня, Олюшка? Я тебя искал… Ушла, следа не оставила.

— Поехала за правдой… В Москву, должно быть… Да свалилась в горячке… Однажды очнулась в какой-то больнице. Звала тебя…

— Я тебя ждал. Годы ждал. Тебя орденом наградили, посмертно. А я все не верил, все ждал. Я тебя любил, Олюшка. И теперь-то, в смертный час, все люблю. И рад тебе.

— И не тревожься больше. Я пришла. И тоже рада.

И шумел сад на ветру. Висели краснобокие яблоки. Шептали о чем-то кроны. И вечное солнце светило над вечным миром.