Сад богов

2. Призраки и пауки

На протяжении всего года четверг, по моему мнению, был главным днем недели, поскольку именно тогда нас посещал Теодор. Иногда мы семьей уезжали на весь день на пикник в южной части острова или на далекий пляж, но обычно мы с Тео вдвоем отправлялись на прогулки, как он предпочитал их называть. Обвешанные снаряжением в виде сумок, сачков, бутылочек и пробирок, мы в сопровождении собак обследовали остров, одержимые таким же духом приключений, как путешественники эпохи королевы Виктории, забиравшиеся в африканскую глухомань.

Но немногие из викторианских путешественников могли похвастаться таким преимуществом, как Теодор в качестве компаньона: подручная энциклопедия, лучше не придумаешь. Для меня он был всезнающим божеством, только приятнее, ведь его можно потрогать. Не меньше, чем эрудиция Тео, всех поражала его скромность. Я вспоминаю, как мы все сидели на веранде среди остатков щедрого материнского чаепития, слушали утомленных цикад, воспевающих наступление вечера, и забрасывали Теодора вопросами. На нем был безукоризненный твидовый костюм, светлые волосы и бородка тщательно ухожены, и стоило кому-то затронуть новую тему, как в глазах Теодора вспыхивал живой интерес.

– Теодор, – обращался к нему Ларри, – в монастыре Палеокастрицы есть икона, написанная, как говорят, Панайотисом Доксарасом. Вы в это верите?

– Боюсь, что я не слишком сведущ в этом вопросе, – осторожно начинал Теодор. – Но я склонен предположить, что ее автор скорее Цадзанис… э-э… который написал эту прелюбопытную вещицу в монастыре Платитера… ну, вы знаете, у дороги, что ведет из столицы на север. Разумеется, он…

После чего следовала развернутая, но довольно сжатая, всего на полчаса, лекция по истории иконописи на Ионийских островах начиная с 1242 года, а в конце говорилось: «Но если вас интересует мнение эксперта, есть доктор Парамифиотис, который предоставит вам гораздо больше сведений, чем я».

Неудивительно, что он был для нас оракулом. Слова «Тео сказал» ставили печать подлинности на сведениях, от кого бы те ни исходили; это был оселок для получения материнского согласия, о чем бы ни шла речь – о предпочтительности фруктовой диеты или о безопасности содержания скорпионов в моей спальне. Теодора хватало на всех. С матерью он мог обсуждать растения, в особенности пряные травы, и рецептуры, а еще он подкидывал ей детективные романы из своей богатой библиотеки. С Марго он говорил о диетах, физических упражнениях и различных чудодейственных мазях от прыщиков и угрей. Он легко подхватывал любую тему, рождающуюся в живом, как ртуть, мозгу Ларри – от Фрейда до веры крестьян в вампиров. А Лесли он просвещал в отношении истории огнестрельного оружия в Греции или зимних повадок зайца. Если же говорить обо мне с моим невежественным, но пытливым умом, то для меня Теодор был неиссякаемым источником знаний, о каком бы предмете ни шла речь, и я с жадностью припадал к этому источнику.

По четвергам Теодор обычно приезжал около десяти, удобно сидя в конном экипаже на заднем сиденье, на голове серебристая фетровая шляпа, на коленях дорожная сумка, рядом трость с марлевой сеточкой на конце. Я, будучи на ногах с шести утра, высматривал его из окна среди олив, и в конце концов меня охватывало отчаяние: вероятно, он забыл, какой сегодня день, или упал и сломал ногу, или случилась еще какая-то беда. Не могу описать, какое меня охватывало облегчение при виде его, серьезного, здорового и умиротворенного, в приближающемся экипаже. Солнце, до этой минуты пребывавшее в затмении, начинало снова сиять. Церемонно пожав мне руку, Теодор расплачивался с кучером и напоминал ему о том, что вечером он должен вернуться к назначенному часу. Затем, вскинув сумку на плечо, задумчиво глядя в землю и раскачиваясь в своих до блеска начищенных туфлях, он говорил:

– Я полагаю… м-м… что мы можем обследовать пруды возле… э-э… Контокали. Если, конечно, вы не желаете отправиться… э-э… в другое место.

Я благостно отвечал, что пруды возле Контокали меня вполне устраивают.

– Прекрасно. Одна из причин, почему меня туда… м-м… потянуло… дело в том, что по дороге нас ждет великолепная канава, в которой я… э-э… обнаружил несколько презанимательных образцов.

Под оживленный разговор мы направляли наши стопы в сторону оливковой рощи, а из тени мандаринового дерева, помахивая хвостами, выползали собаки, готовые последовать за нами. И тут нас нагоняла задыхающаяся Лугареция, дабы всучить сумку с ланчем, о котором мы напрочь забыли.

Мы шли среди олив под разговоры и иногда останавливались, чтобы изучить цветок или дерево, птичку или гусеницу, – нам все шло впрок, и Теодору обо всем было что сказать.

– Даже не знаю, как вы можете сохранить грибы для своей коллекции. Они в любом случае… э-э… усохнут. Лучше всего их зарисовать или, я не знаю, сфотографировать. Зато вы можете коллекционировать споры, они очень красивые. Что? Ну, вы срезаете шляпку… э-э… хорошего гриба или мухомора и кладете на белую карточку. Конечно, гриб должен созреть, иначе он не выделит спор. Через некоторое время вы аккуратно снимете шляпку… чтобы не смазать выпавшие споры… и увидите на карточке такой красивый… м-м… узор.

Собаки убегали вперед, так что мелькали одни пятки, обнюхивали темные ямки, покрывавшие, как соты, корни древних олив, устраивали шумное и бесполезное преследование ласточек, стелившихся над самой землей в лабиринте среди деревьев. Наконец мы выходили на открытое пространство, где оливковая роща уступала место виноградникам или полям с фруктовыми деревьями либо кукурузой.

– Ага! – изрекал Теодор, остановившись перед наполненной водой и заросшей водорослями канавой и вглядываясь в нее загоревшимися глазами, с ощетинившейся от воодушевления бородкой. – Это уже любопытно. Видите? Рядом с концом моей трости.

Я напрягал зрение, но ничего не видел. Теодор аккуратно зачерпывал привязанным к концу трости маленьким сачком, как будто вытаскивал муху из супа, и поднимал его повыше.

– Теперь видите? Это яйцевый кокон Hydrophilus piceus… иными словами, водолюба большого. Кокон этот соткала, как вы понимаете… м-м… самка. Он может содержать до пятидесяти яиц. Любопытный момент… секундочку, я возьму пинцет… Вот… смотрите… эта трубочка или, лучше сказать, мачта… заполнена воздухом, так что вся конструкция похожа на устойчивый кораблик. На то и мачта… Если вы поместите это в аквариум, из яиц вылупятся жучки, хотя должен вас предупредить, что личинки очень… э-э… прожорливые и опасны для других обитателей аквариума. Ну-ка попробуем поймать взрослую особь.

Терпеливо, как какая-нибудь болотная птица, Теодор прохаживался туда-сюда вдоль канавы, то и дело опуская в воду свой сачок.

– Ага! Есть! – наконец воскликнул он и осторожно скинул в мои жадно протянутые ладони большого черного жука, негодующе сучащего лапками.

Я не скрывал своего восхищения сильными ребристыми подкрыльями, щетинистыми ножками и тельцем с оливковым отливом.

– Он довольно медленно плавает в сравнении с… э-э… водяными жуками и делает это весьма своеобразно. М-м… вместо того чтобы использовать обе ноги сразу, как водяные жуки, он действует ими попеременно. Получаются такие… э-э… дерганые движения.

Была ли польза от собак во время наших вылазок? Когда как. Порой они нас только отвлекали, врываясь в крестьянские дворы и атакуя кур, а на выяснения отношений с хозяином уходило по крайней мере полчаса. А временами от них даже была польза: например, они обступали змею и не давали ей ускользнуть, заливаясь громким лаем и приглашая нас для научного осмотра. В любом случае мне было спокойнее, когда меня сопровождали Роджер, похожий на приземистого заросшего черного барашка, Писун в его элегантной шелковой черно-рыжей «попонке» и Рвоткин, представлявший собой нечто среднее между ливерной колбасой и бультерьером в белых пятнышках. Иногда им надоедало нас дожидаться, но, как правило, они терпеливо отлеживались в теньке, высунув подрагивающие розовые языки, или сидели вальяжно, отвечая на наши взгляды дружеским помахиванием хвоста.

Роджер первым свел меня с красивейшим пауком, носящим изящное имя Eresus niger [4]. Мы прошли значительное расстояние и в полдень, когда солнце совсем раскалилось, решили остановиться и устроить в тени маленький пикник. Присев на опушке оливковой рощи, мы взялись за бутерброды и имбирный лимонад. Обычно, когда мы с Теодором трапезничали, собаки рассаживались вокруг, тяжело дышали и умоляюще глядели нам в глаза, изначально полагая, что наша еда будет получше, чем у них, а посему, разделавшись со своей пищей, они ждали щедрых даров от нас, пользуясь всеми уловками азиатских нищих. В данном случае Писун и Рвоткин закатывали глаза, задыхались и всячески давали нам понять, что они на пороге голодной смерти. Как ни странно, Роджер в этом не участвовал. Он сидел на солнышке перед зарослями ежевики и что-то пристально разглядывал. Я подошел посмотреть, чем же это он так увлечен, что даже проигнорировал корочки хлеба. Поначалу я ничего не увидел, и вдруг мне открылось нечто столь совершенное, что я не поверил собственным глазам. Крошечный паучок величиной с горошину показался мне ожившим рубином или ползущей капелькой крови. С криком радостного воодушевления я кинулся к дорожной сумке и достал оттуда таблетницу со стеклянной крышкой – как раз для такого великолепного создания. Однако поймать его оказалось не так-то просто, для такой крохи он совершал головокружительные прыжки, и мне пришлось долго гоняться за ним вокруг ежевичного куста, пока я все-таки не усадил его в таблетницу и не понес торжествующе показывать свое сокровище Теодору.

– Ага! – Он отхлебнул лимонада, прежде чем достать увеличительное стекло, чтобы получше рассмотреть моего пленника. – Это Eresus niger… м-м… да… естественно, самец… какой красавец… самка сплошь черная, а вот самец ярко окрашенный.

При ближайшем рассмотрении через увеличительное стекло паучок оказался еще прекраснее, чем я думал. Его передняя четвертина или грудная клетка бархатно-черная, с алыми пятнышками по краям. Вокруг недлинных и довольно толстых лапок белые ленточки, до смешного похожие на полосатые брючки. Но больше всего приковывало к себе внимание брюшко: ярко-красное, с тремя черными пятнышками, обрамленными белыми волосками. Редкостный экземпляр. Надо непременно подыскать ему пару и попробовать вывести потомство. Я тщательно обследовал куст ежевики и прилегающие места, но все безрезультатно. Тут Теодор мне объяснил, что самка роет себе норку длиной около трех дюймов и выстилает ее грубоватой сетью из паутины.

– От норок других пауков она отличается тем, – пояснил Теодор, – что в одном месте сеть выступает как козырек или своего рода крыша над входом в тоннель. А кроме того, снаружи козырек украшают остатки употреблявшейся самкой пищи: ножки кузнечика, подкрылья жуков.

Вооруженный этими знаниями, на следующий день я отправился на то же место, чтобы еще раз прочесать все вокруг ежевичного куста. Полдня ушли впустую. Раздосадованный, я поплелся домой к чаепитию, выбрав короткий путь через небольшие холмы, покрытые буйным средиземноморским вереском, который почему-то особенно разрастался на этой песчаной обезвоженной почве. Эту дикую сухую местность облюбовали муравьиные львы, перламутровки и другие солнцелюбивые бабочки, а также ящерицы и змеи. По дороге я вдруг наткнулся на старый череп овцы. В одной из пустых глазниц самка богомола отложила забавную россыпь яиц из тех, что мне всегда напоминали этакий пудинг овальной формы или многослойный бисквитный торт. Присев на корточки, я раздумывал, не прихватить ли эту россыпь для коллекции, когда взгляд мой упал на паучью нору – точь-в-точь такую, как ее описывал Теодор.

Я вытащил ножик и с особыми предосторожностями вырезал большой пласт земли. Когда же я его отвалил, под ним обнаружилась не только самка, но и ее нора. Празднуя свой успех, я спрятал самку в дорожную сумку и заспешил на виллу. Самец уже сидел в маленьком аквариуме, но самка, подумал я, заслуживает лучшей участи. Из большого аквариума я бесцеремонно изгнал двух лягушек и малышку-черепашку, почистил его, украсил вереском и мхом, а затем аккуратно положил внутрь пласт земли вместе с самкой и ее норкой и оставил ее приходить в себя после столь внезапной перемены в жизни.

Спустя три дня я ей представил самца. Поначалу все было на редкость неинтересно, ничего романтичного, он просто бегал, как оживший горячий уголек, и ловил разных насекомых, которых я щедро предоставил. Но однажды рано утром я заглянул в аквариум и понял, что паук наконец обнаружил жилище самки. Он ходил вокруг, забавно, дергаными движениями переставляя свои полосатые лапки, и все его тельце дрожало, судя по всему, от страсти. Пошагав так минуту-другую в сильном возбуждении, он приблизился к норе и через мгновение нырнул под крышу. Хотя дальнейшее, увы, было вне поля моего зрения, я сделал заключение, что он там спаривается с самкой. Проведя в норе около часа, он вышел оттуда с беспечным видом и продолжил как ни в чем не бывало гоняться за кузнечиками и падальными мухами, которыми я его обеспечил. На всякий случай, решив перестраховаться, я отсадил его в другой аквариум, поскольку самки некоторых пауков известны своими каннибалистскими наклонностями и не прочь употребить супруга в качестве легкой закуски.

Дальнейшее развитие драмы я видел не во всех подробностях, но кусками. Отложив яйца, самка тщательно завернула их в паутину. Этот шарик она схоронила в глубине тоннеля, но каждый день вытаскивала оттуда и вешала под крышей. То ли поближе к солнечным лучам, то ли ради свежего воздуха, затрудняюсь сказать. А еще она маскировала шарик ошметками от съеденных жуков и кузнечиков.

Шли дни, и помимо крыши над тоннелем она еще соорудила над землей шелковистый навес. Я долго изучал сей архитектурный шедевр, но в конце концов потерял терпение, поскольку невозможно было разглядеть, что происходит в самой норе. Пришлось взять скальпель и длинную штопальную иглу и осторожно вскрыть этот свод. Изумленный, я увидел множество клеточек, а в них новорожденных паучков, в центре же лежал труп матери. Одновременно мрачная и трогательная картина: детки, сидящие вокруг усопшей, своего рода бдение у гроба. Когда новорожденные встали на ноги, мне пришлось выпустить их на волю. Обеспечить едой почти восемьдесят паучков – даже для меня, при всем моем энтузиазме, задачка была неподъемной.

Среди множества друзей, которых Ларри посчитал нужным ввести в наш дом, оказалась необычная пара художников – Лумис Бин и Гарри Банни. Оба американцы, они относились друг к другу с большой нежностью, то есть настолько нежно, что уже на следующий день мы называли их между собой не иначе как Киска Луми и Душка Гарри. Молодые, привлекательные, с плавными движениями, как будто без костей, что характерно для «цветных», в отличие от европейцев. Пожалуй, перебирали с золотыми браслетами, а также с духами и лаком для волос, но симпатяги и, в отличие от других художников, останавливавшихся у нас, трудоголики. Как многие американцы, они отличались очаровательной наивностью и прямолинейностью, что делало их идеальной мишенью для розыгрышей. Особенно в этом преуспел Лесли. Я тоже принимал в них участие и потом докладывал о результатах Теодору, получавшему от всего этого такое же невинное удовольствие, как и мы с Лесли. Каждый четверг я рассказывал о развитии сюжета, и порой у меня складывалось ощущение, что Теодор ждал этих шуток с большим интересом, чем новостей из моего зверинца.

Лесли был гением розыгрышей, и детская доверчивость нашей парочки вдохновляла его на новые высоты. Вскоре после их появления он подбил их на то, чтобы поздравить Спиро с благополучным получением турецкого гражданства. Как и большинство греков, считавший турок злом пострашнее самого Сатаны и посвятивший несколько лет борьбе с ними, Спиро превратился в извергающийся вулкан. К счастью, мать оказалась рядом и вовремя встряла между побледневшими, озадаченными и протестующими Луми и Гарри, с одной стороны, и бочковидным, накачанным торсом, с другой. Она напоминала миниатюрную викторианскую миссионерку, которая пытается остановить наседающего носорога.

– Божья Мать! Миссис Даррелл! – рычал Спиро. – Я сейчас им показать.

– Нет-нет, Спиро. Мы сейчас во всем разберемся.

– Они меня назвать чертов турка! Я грек, а не чертов турка!

– Ну разумеется, – успокаивала его мать. – Я уверена, что это какая-то ошибка.

– Ошибки! – взревел Спиро, от ярости переходя на множественное число. – Ошибки! Я не позволить делать из меня турка. Эти, черт бы их, гомики, вы уж меня простить, миссис Даррелл.

Мать долго его успокаивала, а потом допытывалась от перепуганных Киски и Душки, чтó же такого они ему сказали. В результате у нее разболелась голова, и она сильно злилась на Лесли.

Через какое-то время ей пришлось выселить их из гостевой спальни из-за косметического ремонта. Она их поместила в одну из больших и мрачных чердачных комнат, что дало Лесли повод рассказать им историю звонаря из Контокали, который умер на чердаке. Этот сущий дьявол году в 1604-м или около того был официальным палачом на Корфу. Сперва он истязал своих жертв, а потом звонил в колокольчик, прежде чем отрубить голову. Кончилось тем, что он жителям порядочно надоел и однажды ночью они ворвались в его дом и обезглавили его самого. В дальнейшем, в качестве прелюдии к появлению безголового призрака с кровавым обрубком шеи, на улицах раздавался безумный трезвон колокольчика.

Сумев убедить доверчивую пару в правдивости этой истории, чему поспособствовал Теодор, Лесли одолжил у приятеля-часовщика пятьдесят два будильника, приподнял на чердаке две половицы и спрятал под ними часовые механизмы, предварительно заведя на три часа ночи.

Эффект одновременно зазвеневших пятидесяти двух будильников оказался весьма впечатляющим. Луми и Гарри с воплями ужаса мгновенно покинули чердак, а в спешке кто-то кого-то еще зацепил, и они вдвоем, обнявшись, загремели с лестницы. Жуткий грохот перебудил весь дом, и не сразу удалось убедить парочку в том, что это был розыгрыш, и пришлось их успокаивать с помощью бренди. У матери, не говоря уже о гостях, утром снова разболелась голова, а с Лесли после этого она еще долго не разговаривала.

О невидимых фламинго мне случайно стало известно в один прекрасный день, когда мы все пили чай на веранде. Теодор поинтересовался у американской пары, как подвигается их работа.

– Дорогой Тео, – начал Гарри Душка, – у нас все складывается божественно, просто божественно, не правда ли, киска?

– О да, – заговорил Киска Луми. – О да. Здесь фантастический свет, просто фантастический. Как будто солнце приблизилось к земле.

– Вот-вот, – согласился с ним Душка Гарри. – Луми очень точно сказал. Солнце спустилось вниз, чтобы посветить нам, грешным.

– Я тебе как раз утром об этом сказал, да, киска?

– Да, Луми. Мы стояли возле сарайчика, и ты мне говоришь…

– Выпейте еще чаю, – перебила их мать, уже зная, что эти двое смертных, если их не остановить, будут говорить бесконечно о нерушимости их союза.

Беседа ушла в эмпиреи искусства, и я слушал вполуха, когда вдруг мое внимание привлекли слова Киски Луми:

– Фламинго! О, Гарри Душка! Мои любимые птицы! Где они, Лес, где?

– Там. – Лесли махнул рукой, соединяя разом Корфу, Албанию и большую часть Греции. – Целые стаи.

Я заметил, что Теодор, как и я, задержал дыхание в ожидании, что мать, Марго или Ларри сейчас начнут опровергать эту откровенную ложь.

– Фламинго? – заинтересовалась мать. – Я и не знала, что здесь обитают фламинго.

– Да, – уверенно подтвердил Лесли. – Их здесь сотни.

– Теодор, вы знали, что здесь есть фламинго? – спросила мать.

– Я… э-э… как-то видел их на озере Хакиопулос, – ответил Теодор, не уклоняясь от истины, однако умалчивая о том, что случилось это три года назад и к тому же это был единственный случай, когда фламинго посетили Корфу. У меня в память об этом хранилась горсть розовых перышек.

– Святой Боже! – воскликнул Киска Луми. – Лес, дорогой, а мы могли бы на них взглянуть хоть одним глазком?

– Конечно, – беззаботно ответил он. – Нет ничего проще. Каждый день они летают одним и тем же маршрутом.

На следующее утро Лесли вошел в мою комнату с чем-то напоминающим пастуший рожок, сделанный из коровьего рога. Я спросил Лесли, что это, и он улыбнулся.

– Манок для фламинго, – произнес он с довольным видом.

Сильно заинтригованный, я сказал, что никогда о таком не слышал.

– Я тоже, – признался он. – Вообще-то, в таком коровьем роге хранят порох для дульнозарядных ружей. Но кончик отломился, и теперь в этот рог можно дудеть.

В качестве иллюстрации он поднес к губам заостренный конец и дунул в рожок. Раздался долгий трубный звук, нечто среднее между сигналом горна и малопристойной губной вибрацией с резонирующими обертонами. Я выслушал критически и прямо ему сказал, что это нисколько не похоже на крик фламинго.

– Да, но Киска Луми и Душка Гарри про это, уж поверь мне, ничего не знают, – сказал он. – А теперь мне нужны твои фламинговые перышки.

Я не очень-то хотел расставаться с таким раритетом из коллекции, но Лесли объяснил, зачем ему нужны перышки, и пообещал, что ничего с ними не случится.

В десять утра появились Луми и Гарри, одетые, как им велел Лесли: большая соломенная шляпа и резиновые сапоги, поскольку, объяснил он, нам, возможно, придется топать за фламинго по болотам. Оба возбужденно предвкушали приключение, а когда Лесли продемонстрировал им манок, их энтузиазм вышел за всякие рамки. Они дули в рог с такой силой, что собаки выли и лаяли как безумные, а Ларри в ярости высунулся из окна своей спальни и сказал, что, если мы и дальше будем устраивать тут лисью травлю, он отсюда съедет.

– А ты в твои годы куда смотришь? – бросил он матери, которая вышла на эту вакханалию, и захлопнул окно.

Мы вывели наших отважных охотников в открытое поле и заставили пройти около двух миль, после чего энтузиазма у них немного поубавилось. Потом принудили их влезть на вершину почти неприступного холма, усадили их в заросли ежевики и велели трубить для привлечения фламинго. Полчаса они вовсю старались по очереди, пока не выдохлись. Под конец рог звучал, как стон отчаяния смертельно раненного слона, и уж никак не птицы.

Тут пришел мой черед. Запыхавшийся и возбужденный, я взбежал на вершину холма и сообщил нашим охотникам, что их усилия не пропали даром. Фламинго на зов отреагировали, но, к сожалению, они находятся восточнее, на равнине, в полумиле от холма. Если охотники поспешат, то Лесли их дождется. Я не переставал восхищаться американским упорством. Топая в своих неудобных резиновых сапогах, они помчались к другому холму и по моему указанию периодически останавливались, чтобы, отдуваясь, продудеть в рог. Обливаясь потом, они влезли на холм, где их ждал Лесли. Он им сказал, что пусть они здесь дудят, а он пока спустится вниз и погонит стаю фламинго в их сторону. А чтобы ему идти налегке, он им оставил свое ружье и ягдташ. Через минуту он скрылся из виду.

И тут к представлению подключился Филимон Контакоса, наш любимый полицейский. Вне всякого сомнения, главный толстяк и соня в боевых рядах Корфу, он прослужил в правоохранительных органах тридцать с лишним лет и объяснял свое непродвижение по службе тем, что ни разу никого не арестовал. Он многословно объяснял, что физически на такое не способен, и от одной мысли о грубом обращении с преступником его глаза цвета темной фиалки наполнялись слезами, а в дни праздников, при первом же намеке на ссору между подгулявшими односельчанами, он решительно уходил в сторонку. Вообще, он предпочитал вести тихий образ жизни и пару раз в месяц наносил нам визит, чтобы повосхищаться коллекцией оружия (на которое у Лесли не было официального разрешения), а заодно принести в подарок контрабандный табак для Ларри, цветы для матери и Марго и засахаренный миндаль для меня. В юности, будучи матросом на торговом судне, он неплохо освоил английский язык, что, вкупе с любовью всех корфиотов к розыгрышам, делало его идеальным пособником в осуществлении наших задумок. И он не ударил в грязь лицом.

Филимон вразвалку поднялся на холм, одетый с иголочки, каждым килограммом олицетворяя закон и порядок; словом, образцовый полицейский. Застав наших охотников за бесплодными упражнениями на «манке», он благосклонно поинтересовался, чем это они занимаются. На что Киска Луми и Душка Гарри радостно откликнулись, как два щенка, похвалили Филимона за его ломаный английский и ответили на вопрос. К ужасу американцев, на их глазах добрый подмигивающий толстяк-полицейский превратился в холодное брутальное воплощение официоза.

– Вы не знать, что фламинг нельзя стрелять? – рявкнул он. – Запрещено стрелять фламинг!

– Но, дорогой, мы не собираемся в них стрелять, – дрожащим голосом заговорил Киска Луми. – Мы просто хотим их увидеть.

– Да. Вы все напутали, – умиротворяющим тоном обратился к нему Душка Гарри. – Мы не собираемся в них стрелять. Мы просто хотим их увидеть. Не стрелять, ясно?

– Если вы в них не стрелять, то зачем вы с ружьем? – спросил Филимон.

– Ах, это. – Киска Луми покраснел. – Это ружье нашего друга… э… амиго… сечете?

– Да-да, нашего друга, – подхватил Душка Ларри. – Лес Даррелл. Вы его знаете? Он хорошо известен в здешних кругах.

Филимон взирал на них холодным, неумолимым взглядом.

– Я не знать этого друга, – наконец сказал он. – Пожалуйста, открывать сумку.

– Э, постойте, вы чего, – запротестовал Киска Луми. – Это же не наша сумка, офицер.

– Не наша, не наша, – поддержал его Душка Ларри. – Она принадлежит нашему другу Дарреллу.

– У вас оружие. У вас охотничья сумка. Открывать ее, – приказал Филимон.

– По-моему, вы превышаете свои полномочия, офицер, нет, правда, – сказал Киска Луми, а Душка Ларри с готовностью кивнул. – Но если вам так проще, что ж, загляните, я не возражаю.

Он немного повозился с ремешками, потом открыл сумку и передал ее Филимону. Полицейский заглянул внутрь и, победоносно хмыкнув, извлек ощипанную и обезглавленную куриную тушку, утыканную розовыми перьями. Оба отважных охотника заметно побледнели.

– Подождите… э… секундочку… – начал Киска Луми и осекся под грозным взглядом Филимона.

– Я же сказал, фламинг нельзя стрелять. Вы арестованы.

Он повел их, встревоженных и протестующих, в деревню и несколько часов продержал в полицейском участке, где они чуть не сошли с ума и уже путались в письменных показаниях от отчаяния и сдающих нервов. Ну и мы с Лесли подлили масла в огонь: собрали толпу деревенских друзей, которые угрожающе ревели, как это хорошо умеют греки, и, выкрикивая: «Фламонго!», забрасывали полицейский участок камнями.

В какой-то момент Филимон разрешил задержанным послать записку Ларри. Тот ворвался в участок со словами, что лучше бы Филимон ловил злоумышленников, а не занимался розыгрышами, и сопроводил домой незадачливых охотников за фламинго.