Сад теней

ПЕРВЫЙ ВЕСЕННИЙ БУТОН

Когда я была маленькой, папа купил мне бесценный кукольный домик ручной работы. Это был чудесный миниатюрный мир с восхитительными крошечными фарфоровыми куклами, мебелью, в котором даже картины, люстры и ковры были выполнены с точным соблюдением масштаба. Но сам дом был укрыт стеклянным футляром, и мне никогда не разрешалось касаться содержимого футляра — на самом деле мне даже не разрешалось дотрагиваться до самого футляра, чтобы не оставить на нем пятен. Изящные вещи всегда подвергались опасности в моих руках, и кукольным домиком можно было лишь восхищаться, но трогать — никогда.

Я хранила его на столике, сделанном из дуба, под оконной рамой витражей моей спальни. Солнце, пробивавшееся через затемненные оконные стекла, всегда окутывало крошечную вселенную мягкой радужно-небесной оболочкой и придавало лицам членов изображенной в миниатюре семьи счастливое выражение. Даже кухонная прислуга и лакей, одетый в белую ливрею, который стоял возле входной двери, и няня в детской — все они были преисполнены удовольствия.

Все было так, как и должно было быть всегда в счастливой семье — на что я так пылко надеялась и молилась, чтобы это когда-нибудь сбылось и в моей жизни. В этом миниатюрном мире не было теней, ибо даже в ненастные дни, когда облака мрачно нависали над домом снаружи, затемненные окна детской чудесным образом превращали свет в радугу.

Реальный мир, мой собственный мир, казался мне всегда серым, в нем не было радуг. Он был серым для моих глаз, которые все называли слишком суровыми, он был серым для моих надежд, он был серым для старой девы, на которую так и не пал выбор в колоде карт. В свои двадцать четыре года я была старой девой, лишенной каких-либо надежд на будущее. Казалось, я отпугивала подходящих женихов своим ростом и интеллектом. Мне казалось, что радужный мир любви, брака и детей будет оставаться недоступным для меня, как и тот кукольный домик, которым я восхищалась, поскольку лишь в воображении надежды мои обретали крылья.

В своих фантазиях я была хорошенькой, беспечной, очаровательной, как и другие молодые женщины, с которыми я встречалась, но так и не смогла подружиться. Моим уделом было одиночество, заполненное книгами и грезами. И хотя я никому не говорила об этом, но в душе меня не покидала та надежда, что оставила мне мама перед самой кончиной: «Жизнь очень похожа на сад, Оливия. А люди подобны крошечным семенам, взращенным любовью, дружбой и заботой. И если уделять им достаточно времени и заботиться о них, они распустятся великолепными цветами. А иногда и старое, заброшенное где-то в уголке двора растение вдруг неожиданно расцветет. И эти цветки окажутся самыми прекрасными, самыми нежными цветками на свете. И ты окажешься таким цветком, Оливия. Может быть, пройдет достаточное количество времени, но твой расцвет еще впереди».

Как мне не хватало сейчас моей мамы, никогда не терявшей надежды.

Мне было шестнадцать, когда она умерла — именно тогда, когда мне так были необходимы эти наши женские беседы с ней о том, как завоевать сердце мужчины, как стать похожей на нее: почтенной, знающей и все же остающейся женщиной во всех отношениях. Моя мама всегда была в гуще всех дел, во всех делах она знала толк и брала руководство на себя. Она преодолевала все трудности, но на смену одним всегда приходили другие. Мой отец был доволен тем, что она была занята делом. И не важно каким.

Он часто заявлял, что если женщины и не занимаются серьезным делом, это отнюдь не означает, что они бездельничают. У них могли быть свои «женские дела».

Но когда пришел мой черед, именно он уговорил меня поступить в бизнес-школу. Мне казалось вначале разумным и правильным, что я стану его личным бухгалтером, что он выделит мне уголок в своем рабочем кабинете, так соответствующем его мужскому началу; в комнате, одна стена которой была увешана оружием, а другая фотографиями, изображающими его вылазки на рыбалку и на охоту; в комнате, пропахшей дымом сигар и виски, с темно-коричневым ковриком, самым изысканным из всех ковриков в доме.

Он освободил для меня угол своего огромного письменного стола из черного дерева, где можно было работать над актами, вести учет хозяйственной деятельности, рассчитывать зарплату сотрудников, а также домашние ра сходы. Работая с отцом, я всегда ощущала себя скорее его сыном, чем дочерью. Я старалась доставить радость отцу, который всегда мечтал о сыне, но, казалось, что мне не суждено было стать его идеалом.

Он часто говорил, что я стану надежным помощником любому мужу, и, вероятно, поэтому он так хотел, чтобы я получила образование в области бизнеса и приобрела этот опыт. Он не любил много говорить, но я понимала и без слов — женщине (ростом порядка 180 см) требовалось нечто большее, чтобы завоевать сердце мужчины.

Да, я была шести футов роста; еще подростком, к своему стыду, я вымахала до гигантских размеров. Во мне не было ничего хрупкого или изящного.

Я унаследовала золотисто-каштановые волосы матери, но плечи мои были слишком широки, а грудь — слишком высока. Я часто разглядывала себя в зеркале и хотела, чтобы мои руки были короче. Мои серые глаза были слишком раскосыми и кошачьими, а нос был слишком резким. Губы были тонкими, а лицо бледным и серым. Серое, серое, серое. Как я хотела быть хорошенькой и яркой. Но, сидя перед туалетным столиком, подергивая ресницами и стараясь покраснеть, я становилась все больше похожей на дуру. Я не хотела выглядеть глупой и пустой, но ничего не могла с собой поделать, вслед за тем садилась на корточки перед застекленным кукольным домиком и изучала изящное, нежное фарфоровое лицо крошечной хозяйки. Как я хотела, чтобы это было мое лицо. Тогда, может быть, тот волшебный мир стал бы моим миром.

Но этого не происходило.

Тогда я оставляла все мои надежды, упакованными вместе с фарфоровыми фигурками, и отправлялась по своим делам.

Если отец всерьез рассчитывал на то, что сможет сделать меня более привлекательной для мужчин, дав мне образование и практический опыт в бизнесе, то он, должно быть, всерьез разочаровался в результатах. Джентльмены приходили и уходили, а я все ждала ухаживаний и признаний в любви.

Я всегда боялась, что мои деньги, деньги моего отца, мое наследство будут притягивать людей, изображающих любовь ко мне. Я думаю, что и отец боялся того же, поэтому он однажды пришел ко мне и сказал: «Я написал в моем завещании, что все, наследуемое тобой, будет принадлежать только тебе, и ты сможешь делать с ним все, что захочешь. Ни один муж не сможет управлять твоим состоянием, женившись на тебе».

Он объявил об этом и вышел из комнаты, прежде чем я смогла что-либо ответить. В дальнейшем он тщательно отбирал кандидатов для моих увлечений, представляя мне лишь господ высшего круга, людей, обладавших собственным состоянием. Мне еще предстояло встретить того, над кем я бы не возвышалась и кто не мрачнел бы, услышав то, что я сказала. Мне казалось, что я так и умру старой девой. Но мой отец не хотел так просто отказываться от своих планов.

— К нам сегодня на обед пожалует молодой человек, — объявил он утром в одну из пятниц в последних числах апреля.

— Он — один из самых ярких людей, которых я когда-либо встречал. Я хочу, чтобы ты надела то голубое платье, которое сшила себе на Пасху в прошлом году.

— Но, папа, — я готова была сказать «к чему беспокоиться», но он предупредил мой ответ.

— Не пытайся спорить, и ради бога не заводи за столом разговоров о борьбе женщин за равные права.

Взгляд мой вспыхнул. Он знал, как я ненавидела, когда он понукал мной, как одной из своих лошадей.

— Ни один мужчина не проявит интереса к тебе, если ты посягнешь на одну из священных мужских привилегий. Это всегда безошибочно.

— Голубое платье, — повторил он, повернулся на каблуках и удалился, прежде чем я смогла проронить хоть слово.

Мне казалось бессмысленным соблюдать все ритуалы за моим туалетным столиком. Я решила вымыть волосы с шампунем и стала расчесывать их, сжимая и собирая в пучок аккуратно, но не слишком нажимая на гребешок из слоновой кости, который отец подарил мне на прошлогоднее рождество.

Отец, вероятно, не знал или не хотел признать того, что я сшила «голубое платье», потому что я хотела иметь такой наряд, который фотомодели демонстрировали в журналах моды. Лиф платья был достаточно глубоким и демонстрировал прелесть моей груди, а облегающий корсаж прозрачно намекал на фигуру с «осиной талией». Платье было шелковым, и необычно мягкая ткань ярко поблескивала. Рукава спускались почти до локтя. Я считала, что так руки мои становились короче.

Я надела мамин кулон с голубым сапфиром, что, как мне казалось, делало мою шею немного изящнее. На щеках моих поблескивал румянец, то ли как проявление здорового организма, то ли по причине моей взволнованности. Я волновалась. Я пережила множество подобных вечеров, наблюдая за тем, как опускался взгляд мужчины, когда он поднимался, чтобы приветствовать меня, а я возвышалась над ним.

И на сей раз я репетировала лишь сцену очередного провала.

Когда я спустилась в гостиную, возбужденная от волнений, гость отца уже прибыл. Они беседовали о чем-то в тишине. Я услышала громкий смех отца, а затем голос гостя, низкий, но звучный, голос человека, уверенного в себе. Я попыталась успокоиться и прошла в кабинет отца.

Когда я вошла, Малькольм Нил Фоксворт встал, и сердце мое учащенно забилось. Рост его был по меньшей мере шесть футов два дюйма, и он был самым симпатичным молодым человеком из тех, кто посещал наш дом.

— Малькольм, — сказал отец, — я счастлив, что могу представить Вам мою очаровательную дочь. Он взял мою руку и сказал:

— Я очарован, мисс Уинфильд. Я взглянула в его небесно-голубые глаза. А он также пристально посмотрел в мои глаза. Я никогда не придавала значения шальным романтическим представлениям о любви с первого взгляда, но вдруг я почувствовала, что его взгляд прошел через мое сердце и застрял где-то внизу живота.

У него были божественно светлые, льняные волосы, римский нос и тонкий прямой рот. Широкоплечий, с узкими бедрами, он имел почти атлетическое сложение. И по тому, как он смотрел на меня с нескрываемой усмешкой, я поняла, что он привык к тому, что женщины приходят в волнение при взгляде на него.

Ну что ж, подумала я, не следует давать ему больше повода смеяться над Оливией Уинфильд. Конечно, такой мужчина вряд ли уделит мне вечер, и мне предстоит еще один прием, устраиваемый отцом для заранее обреченной на неудачу помолвки. Я крепко пожала его руку, улыбнулась в ответ и быстро отвела взгляд.

После представления друг другу отец объяснил, что Малькольм прибыл в Нью-Лондон из Челла, где проходил вечер встречи выпускников. Его интересовали инвестиции в судостроение, потому что он полагал, что после окончания войны рынки экспорта будут расширяться. Как я могла понять из его рассказа о себе, он уже владел несколькими суконными фабриками, имел решающий голос в нескольких банках и владел несколькими лесопильными заводами в Виргинии. Он имел совместный бизнес с отцом, но последний, хотя и был далеко не старым (ему исполнилось лишь 55 лет), отошел от дел, будучи душевнобольным. Лишь позднее я поняла, как обстояло дело.

За обедом я старалась быть вежливым, спокойным наблюдателем, каким хотел видеть меня отец, и какой всегда была моя мать. Маргарет и Филипп, наши слуги, подали изысканный обед, заказанный отцом, из жаркого и вина Веллингтона, которое полагалось пить в исключительных случаях. Я посчитала, что мой отец вполне нарочито заявил гостю:

— Оливия закончила колледж. У нее диплом по бизнесу, и она ведет всю мою бухгалтерию.

— Неужели?

Малькольм необычайно воодушевился. В его голубых глазах отразился глубокий интерес, и он вновь, уже более серьезно, взглянул на меня.

— И нравится вам эта работа, мисс Уинфильд?

Я бросила украдкой взгляд на отца, который сидел в высоком, вырезанном из светлого клена кресле и кивал головой, словно показывая мне правильный ответ. Я так хотела, чтобы Малькольм Фоксворт полюбил меня, но решила оставаться самой собой.

— Всегда лучше заполнять свое время полезной и разумной работой, — сказала я. — Даже для женщины.

Улыбка отца угасла, но на лице Малькольма она расширилась.

— Я полностью согласен. — Он не обернулся к отцу.

— Я считаю, что большинство так называемых привлекательных пустышек довольно глупы и безвкусны. Они считают, что их привлекательной внешности вполне достаточно, чтобы обеспечить им счастливую жизнь. Я предпочитаю интеллигентных женщин, которые смогут о себе позаботиться, женщин, которые смогут стать настоящим приобретением для своих мужей.

— Да, да, — ответил он и перевел разговор на темы судостроительной промышленности.

Он получил информацию из надежных источников, что торговый морской флот, построенный для достижения победы в войне, вскоре будет распродан частным владельцам. Эта тема увлекла Малькольма, и они проговорили об этом до конца обеда, но время от времени я ощущала на себе взгляд Малькольма, и когда я поднимала на него свой взор, он в ответ улыбался мне.

Никогда я не испытывала прежде того восторга от общения с гостями отца. Никогда я не чувствовала себя такой послушной за столом. Малькольм был вежлив с отцом, но мне казалось, что он более всего желал пообщаться со мной.

Со мной!

Неужели прекраснейший из гостей, когда-либо приходивших в наш дом, заинтересовался мной? Но он мог бы выбрать сотни красивых девушек, которые бы вечно обожали его. Почему его привлекла такая некрасивая девушка, как я? Но как мне хотелось верить, что все взгляды, брошенные украдкой, его просьбы передать мне предмет со стола, его попытки привлечь меня к разговору не были выдуманы мной. Возможно, лишь на несколько часов я могла позволить распуститься цветку моей надежды. Лишь на ночь! Завтра он завянет.

После обеда Малькольм и отец направились в кабинет выкурить сигару и продолжить разговор об инвестициях, которые собирался сделать Малькольм. И в дыму сигарет стали быстро рассеиваться мои внезапно вспыхнувшие надежды. Конечно, Малькольм не интересовался мной — его интересовали совместные предприятия с отцом. Именно они станут темой их беседы на протяжении оставшегося вечера. Я могла удалиться в свою комнату, чтобы провести время за чтением нового, привлекшего мое внимание, романа ЭдитУор-тон «Век невинности». Но затем я решила спуститься в гостиную, взяв с собой шелковую лампу, надеясь увидеться с Малькольмом, чтобы попрощаться с ним.

На улице в эту пору стало совсем тихо, но я увидела супружескую пару. Так, вероятно, прогуливались бы муж и жена из кукольного домика, упакованного в стеклянный футляр, выйди они из заточения, подумала я. Вскоре они скрылись за углом. Как я желала бы выйти на прогулку с таким мужчиной, как Малькольм. Но, увы, этому не суждено было сбыться. Казалось, Бог был глух к моим надеждам и молитвам о любви. Я вздохнула. Когда я вернулась к чтению, то поняла, что весь мой любовный опыт и в дальнейшем будет почерпнут из книг. Затем я обнаружила, что Малькольм стоит у двери в гостиную. Неужели он следил за мной? Он стоял, выпрямившись, плечи его были оттянуты назад, голова высоко поднята. В его глазах был расчетливый взгляд, как будто он украдкой оценивал меня, а я не знала, как поступить.

— О! — От удивления у меня выступил румянец на щеках. Сердце стало сильнее биться в груди, он, вероятно, услышал стук моего сердца.

— Чудесный вечер, — промолвил он. — Как бы вы отнеслись к прогулке?

На мгновение я растерялась. Он хотел пригласить меня на прогулку.

— Я согласна, — ответила я.

Было заметно, что ему понравилось, как я быстро приняла решение. Я не старалась моргать ресницами или казаться неуверенной, чтобы помучить его своим ответом. Я хотела пойти на прогулку, я очень хотела именно с ним пойти на прогулку. Если бы у меня была лишь малейшая надежда, что его интерес ко мне не пропадет, я оставалась бы только сама собой.

— Я поднимусь наверх за пальто. — Я была рада возможности на минутку исчезнуть и перевести дыхание.

Когда я вернулась, Малькольм ожидал меня в передней. Мне хотелось узнать, где сейчас отец, и не он ли все это организовал. Но хотя я знала Малькольма лишь короткое время, мне казалось, что он никогда не стал бы поступать вопреки своим желаниям.

Малькольм взял меня под руку и помог спуститься с крыльца. Мы оба были спокойны. Малькольм открыл калитку и пропустил меня вперед.

Стоял прохладный апрельский вечер, в воздухе уже повеяло весной. Деревья у калитки устремляли к небу свои черные голые ветви, но на них уже набухли сотни крошечных почек, готовых вот-вот выбросить свои побеги. Но в воздухе еще был разлит зимний холодок, он окутывал меня.

На миг меня охватило безумие, я хотела броситься в объятия к Малькольму, чего я никогда так не желала ни с одним мужчиной, даже с отцом. Я решительно направилась вперед и указала на реку.

— Если мы пойдем по этой улице, — сказала я, — а затем повернем направо, нам откроется чудесный вид на Темзу.

— Отлично, — прибавил он.

С моей стороны, вероятно, было безумством отважиться на прогулку по набережной реки в этот весенний вечер с мужчиной, который готов был влюбиться в меня. Я была сгустком эмоций: так много надежд и волнений, смущения и страха, пугающих чувств охватывало меня в этот вечер, что мне было не по себе. Но я не могла допустить того, чтобы Малькольм увидел мою взволнованность, и держала голову высоко. Корабельные огни двигались по реке — грузовозы доставляли товары вверх и вниз по течению. В такую темную ночь эти огоньки вдали напоминали жуков-светляков, затянутых паутиной.

— Зрелище действительно прекрасное, — сказал он.

—Да.

— Как могло так случиться, что ваш отец до сих пор не выдал вас замуж? Я ни в коем случае не хотел бы оскорбить ваш ум и утверждать, что вы прекрасны; но вы необычайно привлекательны и, очевидно, у вас незаурядный ум. Неужели ни один мужчина не завоевал вас до сих пор?

— Как же случилось, что и вы не женились? — ответила я. Он засмеялся.

— Отвечаете вопросом на вопрос — неплохо, мисс Уинфильд. Если вам угодно знать, то большинство современных женщин слишком скучны в своих усилиях обмануть мужчин. Серьезный мужчина, имеющий намерения создать крепкую семью и остаться верным своим принципам, должен избегать подобных женщин.

— Неужели иных женщин вы не встречали? — спросила я.

Мне показалось, что он покраснел.

— Неужели вы не искали других?

— Нет, я был слишком занят делами.

Мы помолчали, и он снова взглянул на речные суда.

— Может быть, я слишком тороплю события, — продолжал Малькольм, — но, вполне очевидно, что у вас и у меня много общего. Из рассказов вашего отца и моих собственных наблюдений я могу судить, что вы — серьезная девушка, прагматичная и трудолюбивая. Вы уже серьезно занимаетесь бизнесом, а поэтому вы на голову выше всех прочих женщин в этой стране сегодня.

— Это результат отношения к ним мужчин, — в ответ выпалила я и тут же прикусила губу.

Я вовсе не хотела высказывать свои мысли по этому поводу, но слова, казалось, сами слетали с моих губ.

— Не знаю, может быть, вы и правы. А знаете, — сказал он, взяв меня под руку, когда мы продолжали нашу прогулку, — у нас и в остальном много общего. Мы оба рано потеряли наших матерей. Ваш отец, — добавил он поспешно, — сказал мне об этом, я надеюсь, вы не сочтете меня бестактным.

— Нет. Вы ведь рано потеряли мать?

— В пятилетнем возрасте, — ответил он тише и печальнее.

— О, как вы, должно быть, страдали.

— Иногда, — ответил он, — случается так, что чем тяжелее жизнь, тем лучше мы становимся. Или тверже.

Эти его слова прозвучали резко, и я побоялась задавать ему другие вопросы на эту тему.

Мы долго гуляли в этот вечер. Я слушала его рассказ об успешных попытках создания собственного дела. Мы побеседовали о предстоящих президентских выборах, и он был доволен тем, насколько хорошо я осведомлена о кандидатах, борющихся за выдвижение в Конгресс от республиканцев и демократов.

Мне было жаль, что мы так скоро вернулись к моему дому, но утешением стала прогулка с обаятельным молодым человеком. Я считала, что дело этим и закончится.

Когда мы прощались, он спросил, сможет ли навестить меня еще раз.

— Боюсь, что я утомил вас своими разговорами за этот вечер. В следующий раз я постараюсь быть слушателем.

Я не ослышалась — этот человек хотел услышать мой рассказ, разгадать мои мысли.

— Вы можете позвонить завтра, — сказала я страстно, как школьник.

Он не улыбнулся, не засмеялся.

— Отлично, — сказал он. — Неподалеку отсюда есть небольшой ресторанчик морской кулинарии, куда я часто наведываюсь. Может быть, мы поужинаем.

Неужели мне назначают свидание? Разумеется, я согласилась. Я хотела понаблюдать за тем, как он садится в машину и отъезжает, но не могла вести себя откровенно. Когда я вернулась в дом, отец встретил меня в дверях кабинета.

— Интересный молодой человек. Обладает гениальными способностями к бизнесу. И неплох собой?

— Да, папа, — сказала я. Он захихикал.

— Завтра он зайдет к нам, и мы отправимся обедать. Его улыбка угасла, а во взгляде появилась серьезная надежда.

— Правда? Расскажи все подробно.

— Я не знаю, папа, что тебе сказать.

Я больше не могла сдерживаться. Я извинилась и поднялась к себе. Некоторое время я неподвижно сидела и разглядывала себя в зеркале. Неужели я изменилась? Волосы оставались прежними. Я оттянула плечи назад. У меня была привычка втягивать плечи, которые были слишком широкими, хотя и чувствовала, что осанка от этого портится. У Малькольма была отличная выправка уверенного в себе человека. Казалось, он не замечал моих недостатков и изъянов, не стремился смотреть на меня свысока.

Он даже сказал, что я привлекательна, и дал понять, что я ему желанна. Возможно, я недооценивала себя все эти годы и напрасно уготовила себе безрадостную судьбу?

В душе я пыталась убедить себя, что приглашение на обед вовсе не объяснение в любви. Возможно, этот мужчина вовсе не имел любовных намерений и просто чувствовал себя одиноким. Нет, подумала я, мы пообедаем, побеседуем и расстанемся. Возможно, когда-нибудь, на Рождество, я получу от него поздравительную открытку со словами: «Позвольте с некоторым опозданием поблагодарить Вас за приятную беседу. Желаю Вам счастливых праздников. Малькольм.»

Мое сердце затрепетало. Я подошла к стеклянному кукольному домику, словно стремилась обрести надежду, которая была спрятана в нем. Затем я отправилась спать, мечтая о фарфоровых фигурках: я была одной из них — счастливой женой, а Малькольм — прекрасным мужем.

Наше свидание за обедом было изысканным. Я хотела выглядеть скромно, но все, что бы я ни выбирала, было безвкусным. Я сама была виновата в том, что не уделяла должного внимания своему гардеробу. Наконец, я выбрала платье, которое надевала на одном из свадебных торжеств в прошлом году.

Возможно, оно принесет мне удачу, подумала я.

Малькольм сказал, что я неотразима, но разговор за столом быстро свелся к более земным делам. Он хотел знать все о работе, которую я выполняла для отца и расспрашивал меня о мельчайших подробностях. Я боялась, что разговор окажется скучным, но он проявил такой интерес, что я не могла остановиться. Очевидно, на него произвело глубокое впечатление мое понимание сути дела.

— Скажите мне, — спросил он меня, когда мы вернулись домой, — чем вы занимаетесь в свободное время?

Наконец-то разговор принял личный характер, и он проявил интерес ко мне.

— Я много читаю. Слушаю музыку. Гуляю. Единственный вид спорта, которым я увлекаюсь, это верховая езда.

— Неужели? У меня много лошадей, мое имение Фоксворт Холл раскинулось в чудесной местности, которая понравится любому натуралисту.

— Это чудесно.

Он проводил меня до двери, и вновь я подумала, что все закончилось. Он, однако, удивил меня.

— Вы, надеюсь, знаете о том, что я присоединюсь к вам и вашему отцу на завтрашней службе в церкви.

— Нет, — ответила я, — я ничего не знала об этом.

— Я с нетерпением буду этого ждать, — добавил он. — Благодарю вас за чудесный вечер.

— Мне он тоже понравился, — сказала я, словно ожидая того, чтобы он поцеловал меня.

Как мне не хватало подруги детства, кому я могла бы довериться, обсудить отношения между мужчинами и женщинами, но все школьные подруги, которых я знала, были замужем и разъехались.

Может быть, мне следовало поощрить его? Наклониться к нему, сделать паузу, улыбнуться. Я растерялась, стоя у дверей в ожидании.

— Ну что ж, до завтра, — сказал он, приподняв шляпу, и спустился по ступенькам крыльца к стоявшему рядом автомобилю.

Я распахнула дверь и ворвалась в дом, чувствуя и волнение, и разочарование. Мой отец был в гостиной, читал газету и, казалось, был занят другими делами. Но я знала, что он ждет моего рассказа о том, как прошло свидание. Я решила не отчитываться перед ним. Это создавало у меня настроение экзаменационного испытания, а я не любила подобных ситуаций.

Что я могла ему сказать? Малькольм пригласил меня на обед. Мы много беседовали. Я, по большей части, говорила, а он слушал. Может быть, он решил, что я — болтушка, даже тогда, когда разговор касался тех вопросов, к которым он проявлял интерес. Конечно, я говорила так много, потому что ужасно волновалась. Как бы то ни было, я была признательна ему за вопросы о бизнесе. В этой области я могла распространяться.

Я могла бы беседовать, разумеется, и о книгах, и о лошадях, но прежде я и не знала, что он интересуется чем-либо, помимо увеличения капитала.

Что же сказать отцу? Обед прошел чудесно. Я старалась поменьше есть, хотя я могла бы есть и побольше. Я старалась казаться утонченной, женственной и даже отказалась от сладкого. Но он настоял.

— Хорошо провела время? — быстро спросил отец. Он увидел, что я сразу направилась в свою комнату.

— Да, но почему ты не сказал мне, что пригласил Малькольма присоединиться к нам на утренней службе?

— О, неужели?

— Папа, несмотря на твой опыт в бизнесе, ты плохой лжец.

Он громко захохотал. Даже я слегка улыбнулась.

Почему я схожу с ума? Я знала, что он собирается сделать, и хотела, чтобы он сделал это.

— Я ложусь спать, — сказала я, раздумывая над тем, как придется помучиться над нарядом для церковной службы.

Прежде чем удалось заснуть, я вспоминала мельчайшие подробности нашего свидания с Малькольмом, осуждая и поздравляя себя. И когда я припоминала наше прощание возле двери, мне показалось, что он меня поцеловал.

Никогда прежде я не волновалась так перед утренним богослужением, как в этот раз. За завтраком я ничего не могла проглотить. Я суетилась, подыскивая подходящее платье и выбирая прическу. Когда пришла пора выходить, и прибыл Малькольм, сердце мое бешено застучало. Я подумала, что потеряю сознание и упаду прямо на лестнице.

— Доброе утро, Оливия, — сказал он, и, казалось, мой внешний вид его удовлетворил. Я даже не придала значения тому, что и в доме, и в машине на пути в церковь он называл меня Оливия, а не мисс Уинфильд.

Был чудесный, теплый весенний день, по-настоящему первое теплое воскресенье года. Все молодые девушки были в новых весенних нарядах, в шляпах с вуалью и с зонтиками. Все семьи были такими цветущими, дети резвились на солнце, ожидая начала службы. Когда мы вышли из машины, казалось, что все собравшиеся обернулись на меня. На меня, Оливию Уинфильд, прибывшую на службу прекрасным весенним утром с отцом и поразительно симпатичным молодым человеком. Мне хотелось крикнуть: «Да, он со мной! Только со мной! Понятно?»

Разумеется, я никогда бы не опустилась до такого бульварного поведения. Я выпрямилась, словно стараясь вырасти, высоко держа подбородок, когда мы вышли из машины и прошли в темную, пахнущую ладаном церковь. Большинство осталось на улице, наслаждаясь солнечной погодой, поэтому мы смогли выбрать любую скамью, и Малькольм решительно повел нас к самым передним рядам. Мы молча сидели и ждали начала службы. Никогда прежде мне не было так трудно следить за службой. Никогда я не прислушивалась к собственному голосу, но когда мы встали, чтобы пропеть псалмы, я услышала свой тихий голос.

Напротив, Малькольм пел громко, звонко и прочитал «Отче наш» в конце службы сильным, глубоким голосом. Затем он повернулся ко мне, взял под руку и сопровождал до автомобиля. С какой гордостью спускалась я с ним по ступенькам крыльца!

Я видела, как остальные прихожане разглядывали нас и размышляли, что за симпатичный молодой, человек пришел на службу с Уинфильдами и сопровождает Оливию.

Уходя, мы слышали шепот и пересуды, и я сознавала, что внешность Малькольма будет темой светских пересудов на протяжении всего дня.

После обеда мы отправились кататься на лошадях. Впервые я ездила верхом вместе с мужчиной, и его общество вдохновляло меня. Он держался в седле, как заправский английский охотник. Ему, очевидно, нравилось испытывать мое умение держаться в седле.

Он пришел на обед в воскресенье; и мы отправились на прогулку вдоль берега реки. В этот раз он был более молчалив, чем обычно, и я предчувствовала, что он объявит о скором отъезде. Вероятно, пообещает писать. Я буду на это надеяться, даже если он не исполнит обещания. А если он напишет, я буду хранить все его письма, даже если это будет и единственное письмо.

— Послушайте, мисс Уинфильд, — внезапно начал Малькольм.

Мне не понравилось это внезапное возвращение к прежнему обращению ко мне. Я решила, что это — дурное предзнаменование. На самом деле, оказалось, что нет.

— Я не вижу смысла в том, что два человека, очень близкие друг другу, откладывают и напрасно усложняют решение вопроса о своих взаимоотношениях, вместо того, чтобы перейти к сути, наиболее приемлемой для двух сторон.

— К сути?

— Я говорю о браке, — сказал он. — Об одном из самых священных таинств, такому достоянию, к которому нельзя относиться легкомысленно. Брак — это больше, чем логический результат любовного приключения. Это — взаимодействие, союз, обусловленный договором. Мужчина должен быть уверен, что его жена является именно тем человеком, на кого он может положиться. Вопреки распространенному среди мужчин, включая и моего отца, мнению — мужчине необходима сильная женщина. Я очарован вами, мисс Уин-фильд. Я хотел бы получить разрешение от вас на то, чтобы просить у вашего отца согласия на брак с вами.

На мгновение я лишилась дара речи. Малькольм Нил Фоксворт, шести футов и двух дюймов в высоту, удивительно красивый мужчина, интеллигентный, богатый и обаятельный, хочет жениться на мне? Мы стояли на берегу реки, а над нами горели звезды более ярко, чем обычно. Неужели все это пригрезилось мне?

— А… — начала я, но перехватила горло руками. У меня не было слов. Я не знала, как сформулировать свой ответ.

— Я осознаю, что это может показаться неожиданным, но я человек с характером, у которого есть все способности к тому, чтобы осознать, что имеет ценность, а что — нет. Мои инстинкты никогда не подводили меня. Я уверен, что это предложение принесет пользу нам обоим. Если вы проникнитесь к нему доверием…

— Да, Малькольм, конечно, да, — ответила я быстро, возможно, слишком быстро.

— Отлично. Благодарю. — сказал он.

Я ждала. Несомненно, наступил момент, когда мы должны были поцеловаться. Мы должны были закрепить нашу веру друг в друга под звездами. Но, возможно, я была по-детски романтична. Малькольм был из тех людей, которые все выполняют правильно, педантично. Мне необходимо было в это поверить.

— Тогда, если вы не против, давайте вернемся в ваш дом, так как я должен побеседовать с вашим отцом, — сказал он.

Он взял меня за руку и прижал к себе. Когда мы возвращались в дом отца, я вспомнила ту супружескую пару, которую мы повстречали на улице во время нашей первой с ним прогулки. Моя мечта, наконец, сбылась. Впервые в жизни я была действительно счастлива.

Отец уже ждал нас в своем кабинете, как будто предчувствовал новости. События развивались стремительно. Несколько раз я подходила к двойным дверям, отделявшим кабинет отца от гостиной и прислушивалась к разговору. Я обижалась на то, что меня исключили из разговора. Вероятно, речь шла о семейных или коммерческих проблемах, которые касались и меня.

Ничто не волновало меня так, как тот разговор, который проходил за закрытыми дверями. Я стояла, прижавшись к двери, прислушиваясь и желая узнать, как Малькольм выразит свою любовь ко мне.

— Как я объявил вам в первый вечер, мистер Уинфильд, — начал он, — я очарован вашей дочерью. Редко можно встретить женщину такого достоинства и выдержки, женщину, которая занимается проблемами экономики и успешно с ними справляется.

— Я горжусь успехами Оливии, — сказал отец. — Она такой же блестящий бухгалтер и кассир, как и все мужчины, которых я знаю.

Комплименты моего отца всегда подчеркивали мою невостребованность.

— Да, она женщина с сильным, уравновешенным характером. Я всегда мечтал о жене, которая даст мне возможность вести мой образ жизни, как мне захочется, и не будет беспомощно притягиваться ко мне, как бурлящее вино. Я должен быть уверен, что по возвращении домой я не встречу ее мрачной и унылой или даже мстительной, какими могут быть многие хрупкие женщины. Мне нравится и то, что она не озабочена пустяками, что она не будет сходить с ума от своей прически, что она не хихикает и не флиртует. Короче, мне нравится ее зрелость. Я делаю вам комплимент, сэр. Вы воспитали чудесную, достойную женщину.

— Но, я…

— И я не могу иначе выразить вам свое восхищение, как просить вашего согласия на брак с вашей дочерью!

— А Оливия?..

— Знает ли она, что я пришел сделать это предложение? Она дала мне свое согласие. Сознавая, что она с огромными способностями, я счел необходимым получить прежде ее согласие. Я надеюсь, вы поймете меня.

— О, да, я понимаю вас, — отец прокашлялся. — Хорошо, мистер Фоксворт.

Папа счел необходимым именовать гостя мистером Фоксвортом во время столь ответственного разговора.

— Я уверен, вы знаете, что моя дочь обладает значительным состоянием. Я хотел бы заранее оговорить, что наследуемое ею богатство, будет находиться в полном ее распоряжении. Я особо оговорил в моем завещании, что никто кроме нее самой не вправе распоряжаться этими средствами.

Вероятно, после этих слов наступило долгое молчание.

— Так и должно быть, — наконец промолвил Малькольм. — Я не знаю, как вы планировали провести свадебную церемонию, но я предпочел бы скромную церковную церемонию венчания по возможности скорее. Мне необходимо вернуться в Виргинию.

— Если Оливия не возражает, — сказал отец. Он знал, что я не буду против.

— Отлично. Я полагаю, что могу рассчитывать на ваше согласие, господин Уинфильд.

— Я надеюсь, вам ясно мое замечание относительно ее прав на наследство.

— Да, сэр.

— Я даю вам свое согласие, — ответил отец. — Давайте пожмем друг другу руки на этой ноте.

Я с шумом выдохнула воздух, накопившийся в легких, и быстро отпрянула от закрытых двойных дверей.

Исключительно симпатичный, элегантный мужчина приходил ко мне и, наконец, попросил моей руки. Я сама слышала это: все произошло так быстро, что мне едва удалось перевести дыхание.

Я убежала наверх и присела перед кукольным домиком. Скоро я буду жить в большом доме со слугами. Мы будем устраивать изысканные званые обеды, а я буду ценным приобретением моего мужа, являвшегося по определению отца гением в бизнесе. Со временем нам будут завидовать все.

Я посмотрела вокруг.

Прощайте мои одинокие ночи. Прощай этот мир фантазий и грез. Прощай печальное лицо моего отца и мой собственный утративший надежду взгляд в зеркале. Мне предстояло узнать новое — это новое был Малькольм Нил Фоксворт. Я должна была стать Оливией Фоксворт, миссис Малькольм Нил Фоксворт. Все, что когда-то предсказала мама, начало сбываться.

Я расцветала. Я почувствовала, что раскрываюсь навстречу Малькольму, как плотно затянутый бутон распускается в прекрасный цветок. А когда его голубые, голубые глаза заглянули в мои серые глаза, я почувствовала, что вышло солнце и туман растаял. Моя жизнь отныне не будет серой и слегка подкрашенной. Нет, отныне она будет голубой-голубой, как залитые солнцем небеса в безоблачный день. Голубой, как глаза Малькольма. В порыве охватившей меня страсти, я, подобно глупой школьнице, забыла об осторожности и необходимости за красивой вывеской видеть истину. Я не думала о том, что Малькольм, ни когда сделал мне предложение, ни когда обращался с предложением о помолвке к моему отцу, даже не упомянул слово «любовь». Как глупая школьница я верила, что буду покоиться под голубым небом глаз Малькольма, а моя крошечная грудь превратится в упругий, крепкий, никогда не увядающий бутон.

Как и любая женщина, глупо верящая в любовь, я никогда не осознавала, что голубое небо в его глазах было не теплым, нежным, благодатным весенним небом, а холодным, унылым, тоскливым зимним небом.

МОЯ СВАДЬБА

Так много планов предстояло разработать, и так мало времени было для подготовки этих планов. Мы решили провести свадебное торжество через 2 недели.

— Я давно не был дома, — объяснил Малькольм, — и накопилось много неотложных дел. Ты не будешь против, Оливия? Отныне мы будем с тобой вместе всю жизнь и отметим наш медовый месяц позднее, когда ты устроишься в Фоксворт Холле. Ты согласна?

Я не могла не согласиться. Скромно обставленное торжество, его неожиданность не уменьшили моего радостного ожидания. Я твердила себе, что я счастлива. Кроме того, я никогда не чувствовала себя уютно на публике. А настоящих друзей у меня не было. Отец пригласил младшую сестру мамы и ее сына, Джона Эмоса, наших единственных близких родственников. Отец Джона Эмоса умер несколько лет назад. Его мать была серой мышью, носившей траур спустя столько лет. А Джон Эмос в свои 18 лет казался стариком. Он был строгим, набожным юношей, который всегда цитировал Библию. Но я согласилась с отцом, что с нашей стороны было вполне уместным пригласить их. Со стороны Малькольма никого не было. Его отец отправился в зарубежное турне и собирался путешествовать в течение многих лет. У Малькольма не было ни братьев, ни сестер, никаких близких родственников, которых он мог бы пригласить, и кто мог бы приехать по первому требованию. Я знала, что подумают об этом все в округе: Малькольм не хотел, чтобы семья знала, на ком он женится, он же в свою очередь стремился поставить их перед свершившимся фактом. Они просто могли отговорить его от этого.

Он обещал устроить прием в Фоксворт Холле сразу после нашего приезда.

— Там ты увидишь все сливки общества, — сказал он.

Следующие две недели я была занята приготовлениями и охвачена страхами. Я решила, что на мне будет мамино свадебное платье. Да и зачем было тратить уйму денег на платье, которое наденешь лишь раз? Но, естественно, этот наряд оказался слишком коротким для меня, и мы пригласили мисс Фэйрчайдд, знакомую портниху, удлинить его. Это было простое платье из шелка жемчужного цвета, красивое и элегантное, как раз такое платье, какое может понравиться Малькольму. Портниха насупилась, когда я встала на скамейку: платье едва доходило до икр.

— Дорогая мисс Оливия, — вздохнула она, глядя на меня снизу вверх, полулежа на полу. — Мне придется стать гением, чтобы спрятать эту кайму. Вы, действительно, не хотите приобрести новое платье?

Я знала, на что она намекает: «Странно, что берут в жены эту высокую, долговязую Оливию Уинфильд, а она еще настаивает на том, чтобы влезть в изысканное материнское платье, словно одна из сводных сестер Золушки в ее хрустальные башмачки». Вероятно, именно такой я и была. Но именно в день бракосочетания мне было так необходимо быть ближе к матери, как можно ближе. Я словно почувствовала себя защищенной в ее платье, защищенной многими поколениями женщин, выходивших замуж и рожавших детей задолго до меня. Мне, вероятно, не суждено было знать слишком многого об этом. А я хотела быть красивой в день венчания, несмотря на жалость и усмешку в глазах портнихи.

— Мисс Фэйрчайльд, я должна быть в мамином платье в день бракосочетания по целому ряду сентиментальных причин, которые я не считаю нужным объяснять вам. Если вы не можете удлинить это платье, я могу пригласить кого-либо другого.

Я вложила в мой голос всю холодность, он отражал превосходство моего положения, и мисс Фэйрчайльд была поставлена на место.

Всю остальную работу она проделала молча, пока я смотрелась в зеркало. Кто была эта женщина, смотревшая на меня из зеркала — невеста в подвенечном платье, невеста, которую возьмет в жены человек и сделает ее своей собственностью. Какие же чувства испытывает человек, сходящий с алтаря. Я знала, сердце мое будет бешено стучать в груди. Я буду стараться улыбаться, чтобы выглядеть, как невесты, которых я видела в Светской хронике газет.

Как им удавалось выглядеть такими нежными и невинными? Конечно, такой внешний облик не сохранялся на протяжении всей жизни. Возможно, они учились этому искусству, или это приходило к ним само собой. Если это была наука, то у меня оставалась надежда освоить ее.

Но тем не менее, я все равно останусь такой же застенчивой, зная, что подумают люди — она слишком высокая и у нее длинные руки. Эти роскошные волосы пропадают без пользы, поскольку за ними скрывается пустое лицо. Улыбаясь им, видя их ответные улыбки и поклоны, я инстинктивно чувствовала, что вслед за этим они улыбались друг другу и словно говорили: как она глупо выглядит. Огромные плечи в изящном свадебном платье. Эти большие ноги. Посмотрите, как она возвышается над всеми, кроме Малькольма.

И Малькольм, такой величественный, рядом с таким гадким утенком. О, как люди позлословят об орле и голубе: один — великолепный, гордый, красивый, другой — простой, неловкий и серый.

Когда я стала перед зеркалом, а мисс Фэйрчальд суетилась вокруг меня с иголками, булавками и суровыми нитками, то в душе я радовалась тому, что на моей свадьбе будут лишь тетя Маргарет, Джон Эмос, мой отец, Малькольм и я. Никто больше не сможет увидеть, как сбудутся мои хрупкие опасения, и я надеялась, что отныне пришел мой час, а мои самые радужные надежды наконец-то воплотятся в жизнь.

В день нашей свадьбы шел дождь. Мне пришлось забежать в церковь в сером плаще поверх моего белого платья. Но, какой бы грустной ни была погода, я не позволила бы ей испортить мое настроение. Наша довольно скромная церемония проходила в Congrega-tional Church. Когда я спускалась с алтаря, я надежно спрятала мои страхи и волнения под маской торжественности. Надев эту маску, я тем не менее смогла бросить взор на Малькольма, когда спустилась с алтаря, чтобы встретиться с ним. Он стоял в ожидании у алтаря, его поза была неподвижной, лицо было более серьезным, чем мое. Это разочаровало меня. Я втайне надеялась, что, увидев меня в свадебном платье матери, взгляд его наполнится радостью, предвосхищающей нашу любовь. Я искала его глаза. Скрывал ли он свои истинные чувства за той же маской, что и я?

Когда он смотрел на меня, он, казалось, смотрел сквозь меня. Вероятно, он считал, что грешно проявлять чувства и привязанность в храме.

Малькольм произносил свои брачные клятвы так торжественно, что я подумала, он более похож на священника, чем пастор, ведший церемонию. Я не могла сдержать стука своего сердца. Я боялась, что мой голос будет дрожать, произнося слова клятвы, но он не дрожал и не выдал меня, когда я клялась в любви, чистоте своих намерений и повиновении Малькольму Фоксворту до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Когда я произносила эти слова, то вложила в них все сердце и душу. Перед взором Господа я произносила их, и в глазах Господа я обещала не нарушить их до конца моих дней. Что бы я ни делала для Малькольма, я стремилась умилостивить Господа.

Когда мы закончили чтение святой клятвы и обменялись кольцами, я с надеждой посмотрела на Малькольма. Пробил мой час. Нежно он приподнял фату на моем лице. Я затаила дыхание. В церкви наступило глубокое молчание.

Казалось, весь мир, затаив дыхание, следил за тем, как он наклонился ко мне, его губы приблизились к моим.

Но свадебный поцелуй Малькольма был холодным и настойчивым. Я ожидала гораздо большего. В конце концов это был наш первый поцелуй. И должно было случиться нечто, что запомнилось бы на всю жизнь. Но я лишь едва почувствовала его туго натянутые губы на моих губах, а затем они исчезли. Это была всего лишь печать качества.

Он подал руку священнику, а затем — отцу. Папа бистро обнял меня. Я думаю, мне следовало его поцеловать, но я очень смущалась от взгляда Джона Эмоса. Я поняла по его взгляду — он был также разочарован поцелуем Малькольма, как и я.

Отец, казалось, был доволен, но глубоко задумался, когда мы вместе вышли из церкви. Было что-то незнакомое мне в его взгляде, когда я время от времени ловила его взоры, украдкой брошенные на Малькольма. Казалось, он что-то увидел новое в Малькольме. То, что внезапно понял. На мгновение, лишь на миг, это испугало меня, но когда я посмотрела в его сторону, взгляд его вновь стал счастливым, печаль исчезла из его глаз, и он мягко улыбался, как улыбался иногда маме, когда она делала что-то приятное для него, или когда она выглядела особенно красивой.

Была ли я хоть немного красивой в такой светлый день? Осветились ли мои глаза светом новой жизни? Я надеялась, что так оно и было. Я верила, что и Малькольм испытывал те же чувства. Отец предложил, чтобы все гости и новобрачные тотчас отправились в наш дом, где он устраивает небольшой прием. Конечно, каким мог быть этот прием, если на нем присутствовали жених и невеста, ее отец, опечаленная тетя и юноша восемнадцати лет. Но прием состоялся, когда отец принес бутылку винтового шампанского.

— Моя дорогая и единственная дочь, Оливия, мой уважаемый новоявленный зять, Малькольм. Живите вечно в счастье и взаимном согласии.

Почему же слеза вдруг выступила на его глазах? И почему Малькольм чаще глядел на отца, чем на меня, когда пил свой бокал шампанского? Я была в растерянности, не зная, что делать, поэтому подняла свой бокал и над гранью его увидела Джона Эмоса, бросающего недобрые взгляды на Малькольма. Затем он подошел ко мне.

— Ты так хороша сегодня, кузина Оливия. Я хочу, чтобы ты помнила, ты — вся моя семья, и когда бы я тебе не понадобился, я буду рядом с тобой. Бог создал семьи, чтобы людям держаться вместе, помогать друг другу, поддерживать святую веру в любовь.

Я не знала, что ответить. Очевидно, я плохо знала этого юношу. И что за пожелание он произнес в день бракосочетания. Как же, Боже мой, надеялся мой бедный родственник Джон Эмос помочь мне, той, которой отныне была предназначена жизнь аристократки Юга, наполненная богатством и честолюбивыми помыслами. Как же он, неопытный юнец, смог понять то, на что мне потребовались долгие годы?

Малькольм купил билеты на поезд, который отходил в три часа дня. Мы отправлялись в Фоксворт Холл. Он сказал, что не располагает временем для длительного свадебного путешествия и не видит в этом здравого смысла. Мое сердце защемило от разочарования, и в то же время мне стало легче. Я наслушалась рассказов о мужчинах и брачной ночи, о долге жены перед мужем, и мне совсем не хотелось продлевать свои муки посвящения. Откровенно говоря, меня пугала сама мысль о брачных отношениях, но, зная о том, что мы будем ехать всю ночь в переполненном вагоне, я мысленно успокоилась.

— Для тебя, Оливия, приезд в Фоксворт будет довольно романтическим приключением. Поверь мне, — сказал Малькольм, когда я отвернулась к окну.

Он словно читал мои мысли.

Я не жаловалась. Описание Фоксворт Холла в устах Малькольма делало усадьбу похожей на сказочный замок, величественный и восхитительный, рядом с которым кукольный домик, предел моей мечты, казался крошечным муравейником. Ровно в 2.15 Малькольм объявил, что пришло время отправляться. Подали машину и погрузили мои чемоданы.

— Знаете, — сказал отец Малькольму, когда мы вышли из дома, — я потерял чудесного бухгалтера, которого будет трудно обрести.

— Ваша потеря — мое приобретение, сэр, — ответил Малькольм. — Я уверяю вас, ее таланты не пропадут в Фоксворт Холле.

Мне показалось, что разговор зашел о рабе, которого только что перепродали.

— Может быть, мне увеличат жалованье, — сказала я.

Я, конечно, пошутила, но Малькольм не засмеялся.

— Конечно, — сказал он.

Отец поцеловал меня в щеку и печально прибавил:

— Ты отныне должна хорошо заботиться о Малькольме и не причинять ему беспокойства. Отныне его слова — закон.

Это, признаться, напугало меня, особенно, когда Джон Эмос взъерошил мои волосы.

— Да благословит и сохранит тебя Господь.

Я не знала, что ответить, поэтому просто поблагодарила его, отняла руку и села в машину.

Когда мы отъехали, я оглянулась на викторианский дом, который был для меня больше, чем просто дом. Это был приют моих мечтаний и грез, это была обитель, из которой я выглянула на свет и задумалась, что мне в нем уготовано. Я всегда чувствовала себя здесь в полной безопасности. Я покидала мой застекленный кукольный домик с его радужными окнами и волшебством интерьера, но мне уже не нужно было мечтать о нем. Отныне я буду жить в реальном мире, о котором я не могла мечтать, который существовал в бесценном кукольном домике, сформировавшем мои мечты и надежды.

Я взяла Малькольма за руку и придвинулась к нему. Он посмотрел на меня и улыбнулся. Конечно, теперь, когда мы были одни, подумала я, он будет более открыто демонстрировать свою любовь и привязанность ко мне.

— Расскажи мне о Фоксворт Холле еще, — сказала я, как будто прося рассказать детскую ночную сказку о еще одном волшебном мире.

При упоминании о его доме он выпрямился.

— Ему больше ста пятидесяти лет. Там все дышит историей. Иногда я чувствую себя в нем, как в музее, а иногда мне кажется, что я в церкви. Это самый богатый дом в этой части штата Виргиния. Но я хочу, чтобы он был самым богатым в стране, а, возможно, и в мире. Я хочу, чтобы это был замок Фоксворт, — добавил он, и в глазах блеснула холодная решимость.

Он продолжал описывать комнаты и лужайки, семейные коммерческие проекты и возможную прибыль от них. Стоило ему развить тему, как я почувствовала его чрезмерное честолюбие. Это напугало меня. Я и представить себе не могла, каким маниакальным себялюбцем он был. Все его тело и душа концентрировались на достижении поставленных целей и ничто, даже наша свадьба, уже не существовало для него.

В одной из своих книг я прочитала о том, что женщине приятно сознавать, что для ее спутника нет ничего более важного, чем она, и все его поступки продиктованы ею.

«Это истинная любовь; это подлинное единство» — была цитата, которую я не смогла забыть. Супруги должны осознавать, что они часть друг друга и помнить о повседневных нуждах и чувствах друг друга.

Когда автомобиль повернул с нашей улицы на набережную, я взглянула на Темзу, по которой вверх и вниз двигалось множество судов, спокойно, неторопливо, но достаточно размеренно, а в душе спросила себя, смогу ли я быть так же счастлива с Малькольмом.

Но тотчас одернула себя — не следует невесте предаваться таким размышлениям в день бракосочетания.

Мы поужинали в поезде. Я сильно переволновалась за день и внезапно почувствовала себя проголодавшейся.

— Очень хочется есть, — сказала я.

— В этих поездах следует тщательно делать заказ. Цены здесь возмутительные.

— Очевидно, сегодня мы могли бы сделать исключение для наших расходов. Люди нашего достатка…

— Именно поэтому мы всегда должны быть экономными. Деловое чутье требует практики и всесторонней подготовки. Именно это так привлекло меня в твоем отце. Он никогда не пускает деньги на ветер, как всякий хороший бизнесмен. Только так называемые нувориши расточительны. Их можно увидеть повсюду. Они мерзки.

Я увидела, с каким упорством он защищает эту точку зрения, а потому решила закончить разговор на этом. Я позволила ему сделать заказ на двоих, хотя и разочаровалась в его выборе и вышла из-за стола с чувством голода.

Малькольм стал что-то горячо обсуждать с другими пассажирами в поезде. В печати шла бурная дискуссия о так называемой «Красной угрозе», начатая Генеральным Прокурором США Малькольмом Пальмером. Пять членов законодательного собрания Нью-Йорка были исключены из его состава за членство в Социалистической партии.

У меня все время вертелось на языке, что это была ужасная несправедливость, но Малькольм выразил громкое одобрение, поэтому я оставила свои мысли при себе, понимая, что это, наверное, придется делать и впредь, хотя это мне ужасно не нравилось. Я плотно сжала губы, боясь, как бы слова не вылетели словно птицы из клетки, когда дверь в ней беззаботно открыта.

Спустя некоторое время дискуссия меня утомила, и я заснула, склонившись к окну. Я была физически и душевно истощена. Тьма заволокла окрестности, но то и дело то тут, то там вспыхивали огоньки в сменявших друг друга картинах, но не было ничего интересного. Когда я очнулась от дремоты, то увидела, что Малькольм спит рядом со мной.

Во время сна на лице его появилось юношеское, почти детское выражение: оно смягчилось и утратило твердость. Я считала, вернее, надеялась, что это лицо будет обращено ко мне с любовью, когда он осознает, что я действительно его жена, подруга, возлюбленная. Я смотрела на него, восхищалась тем, как он выпячивает нижнюю губу. Нам так много предстояло узнать друг о друге, считала я. Можно ли двум людям узнать все друг о друге? Именно об этом я так хотела бы расспросить маму.

Я обернулась и посмотрела на других пассажиров. Весь вагон спал. Усталость медленно и молчаливо кралась по коридору и коснулась всех своими задымленными пальцами, а затем проскользнула под дверью вагона, чтобы слиться с ночью. Всякий раз, когда поезд завершал очередной изгиб дороги и сотрясался из стороны в сторону, мне казалось, что я нахожусь внутри гигантского металлического змея. Он несся куда-то вперед помимо моей воли.

Изредка поезд проезжал спящий город или поселок. Огни в домах были едва различимы, а улицы были пусты. Затем где-то вдалеке я увидела горы Блу Ридж, вырисовывавшиеся на горизонте, как спящие гиганты.

Меня снова укачало, но я проснулась от громкого голоса Малькольма.

— Мы подъезжаем к станции.

—Уже?

Я посмотрела в окно, но увидела лишь деревья и голые поля. Поезд стал медленно сбавлять скорость и вскоре остановился. Малькольм проводил меня по проходу до выхода, и мы спустились на платформу. Выйдя из вагона, я увидела маленькую станцию, которая представляла собой жестяной навес, уложенный на четыре деревянные стойки.

Воздух был прохладным и свежим. На ясном небе были густо рассыпаны ослепительно яркие звезды.

Небо было таким огромным и глубоким, что я казалась себе совсем ничтожной. Оно было так огромно и так близко. Его красота наполняла меня странным чувством дурного предзнаменования.

Мне так хотелось, чтобы мы приехали утром, и нас встречал теплый солнечный свет.

Меня пугала мертвая тишина и пустота вокруг. По описаниям Малькольма Фоксворт Холл и его окрестности представлялись мне яркими и шумными. Нас никто не встретил, кроме шофера Малькольма — Лукаса. На вид ему было далеко за пятьдесят, лицо его узкое и скуластое, увенчивалось редеющими седыми волосами. Он был худощав и примерно на два фута ниже меня ростом. По его походке я поняла, что он, видимо, заснул, ожидая нас на станции.

Малькольм сухо представил меня. Лукас кивнул, надвинул свою фуражку и поспешил взять мои чемоданы, когда Малькольм подвел меня к машине. Лукас погрузил мои чемоданы, а вслед за тем я увидела, как медленно отходил поезд, ускользая прочь в темную ночь, подобно серебристо-темной ящерице, и вскоре незаметно исчез.

— Здесь все так безысходно и грустно. Далеко ли отсюда до ближайшего населенного пункта, — спросила я Малькольма, когда мы уже сидели в машине.

— Нет, совсем рядом. Шарноттсвилль в часе езды отсюда, а совсем рядом находится небольшая деревушка.

— Я так устала и хочется спать, — сказала я, стремясь положить голову ему на плечо.

Но он сидел, словно оцепенев, так что я не решилась этого сделать.

— Отсюда совсем недалеко.

— Добро пожаловать в Фоксворт Холл, мадам, — сказал Лукас, когда, наконец, сел за руль.

— Спасибо, Лукас.

— Да, мадам.

— Вперед, — скомандовал Малькольм.

Дорога пошла вверх. Когда мы подъезжали к холмам, я заметила, что деревья были высажены как на самих холмах, так и внизу, между ними, словно делили их на отдельные сектора.

— Деревья представляют защитную лесополосу, — объяснил Малькольм. — Они сдерживают тяжелые снежные заносы.

Некоторое время спустя я увидела горстку домов, приютившихся на крутом склоне холма. И вдруг перед моим взором предстал Фоксворт Холл, заполняя собой горизонт, достигая краешка неба. Я не могла поверить своим глазам. Он стоял высоко на холме, взирая на окрестные дома, как гордый король свысока смотрит на придворных подхалимов. Это вскоре будет и мой дом-замок, в котором я буду королевой. Теперь мне стали лучше понятны амбиции, движущие Малькольмом. Ни один человек, воспитанный в таком царственном доме, не мог бы довольствоваться рядовыми достижениями. Но, несмотря ни на что, этот дом казался пугающим и обличающим человеку робкому и маленькому. Меня бросило в дрожь от этой мысли.

— Ты живешь с отцом? — спросила я, когда мы подъехали поближе. — Здесь должно быть очень одиноко с тех пор, как он отправился в путешествие.

Малькольм ничего не сказал, просто посмотрел вперед, словно стремясь увидеть свой дом моими удивленными глазами.

— Сколько комнат в доме?

— Около тридцати или сорока, может быть, однажды, чтобы скоротать время, ты сосчитаешь. — Он засмеялся своей собственной шутке, но меня не покидал страх.

— А слуги?

— У отца их было слишком много. Раз он отправился в путешествие, я решил немного сократить их число. Разумеется, у нас есть повар, садовник, который вечно жалуется, что ему нужен помощник, горничная и Лукас, который служит и лакеем и шофером…

— Разве этого достаточно?

— Я уже говорил, теперь здесь и ты, моя дорогая…

— Но я приехала сюда не в качестве слуги, Малькольм.

Он несколько минут не отвечал. Лукас притормозил перед домом.

— Разумеется, мы используем не все комнаты, Оливия. В свое время здесь жили десятки родственников. Теперь, слава Богу, всех паразитов выселили. — Его лицо смягчилось. — Когда ты устроишься, то оценишь наши потребности в персонале и устроишь все наиболее экономично и рационально. За дом отвечаешь ты. С этого дня у меня нет времени заниматься этим, поэтому мне нужна такая женщина, как ты, которая могла бы разумно вести хозяйство.

Это прозвучало так, словно он совершил удачную покупку жены.

Мне не хотелось говорить. Мне ужасно захотелось войти и посмотреть усадьбу изнутри, вновь обретенный мною дом. Это и возбуждало и пугало меня. Мне было жаль, что мы приехали ночью, ибо в его ночном облике было что-то зловещее. Казалось, у этого дома была собственная жизнь, и он сам давал оценку своим жильцам, пока они спали, заставляя тех, кого он не любил, мучиться и страдать.

От моего отца я узнала, что дома везде отражали личность хозяев. Он сам был свидетелем этого. Наш дом был очень простым, но благородным. В нем сохранялась своя теплота.

Что расскажет этот дом мне о человеке, за которого я вышла замуж? Управлял ли он людьми точно так же, как господствовал над окрестностями? Затеряюсь ли я в этих длинных коридорах, переходя из комнаты в комнату?

Лукас побежал вперед, чтобы открыть огромные двойные нарядные двери, а затем Малькольм ввел меня в мой новый дом. Когда он вводил меня в огромные парадные двери, то рука его покоилась у меня на спине, и сердце мое защемило. В глубине души я надеялась (хотя и понимала, что это глупо), что он внесет меня через порог в мой новый дом, в мою новую жизнь. Я хотела в этот день быть одной из тех очаровательных, деликатных женщин, которых мужчины носят на руках и лелеют. Но этим мечтам не суждено было сбыться.

Из темноты выступила маленькая фигурка, и все мои грезы с треском провалились. «Добро пожаловать в Фоксворт Холл, миссис Фоксворт», — приветствовал меня тоненький голос, и на мгновение я лишилась дара речи. Впервые меня назвали миссис Фоксворт. Малькольм тотчас представил мне миссис Штэйнер, горничную. Она была невысокая, около пяти футов четырех дюймов росту, и мне пришлось наклониться к ней. Я покраснела, вспомнив мечту о том, чтобы Малькольм перенес меня через порог. Пожалуй, эта женщина больше подходила на эту роль. Но мне она показалась приветливой, ласково улыбнулась. Я взглянула на Малькольма, но он отдавал распоряжение Лукасу внести наши чемоданы.

— Я расстелила вашу постель, мадам, и зажгла огонь в камине. Сегодня немного сыро, — пояснила она.

— Хорошо.

На мгновение меня шокировало упоминание о постели. К чему, ведь было уже почти утро. Неужели моя свадебная ночь еще продолжается? Признаться, я была к этому не готова, но мне удалось скрыть свое смущение.

— Я полагаю, что к горному климату Виргинии мне еще предстоит привыкнуть.

— Да, конечно, это потребует некоторого времени, — пояснила горничная. — Поздней весной и летом дни обыкновенно стоят теплые, но ночи бывают прохладные. Проходите, — она поклонилась мне.

Я не сдвинулась с порога, но пришло время пройти вперед и начать знакомство с Фоксворт Холлом.

Все огни горели слабым светом, свечи едва поблескивали. Я двигалась, словно сомнамбула, погруженная в летаргический сон, по длинному коридору с высоким потолком. Стены были завешаны портретами, писанными маслом. На них были лица людей, живших в этом доме много лет тому назад. Идя по коридору, я подолгу разглядывала их, один за другим. Мужчины казались суровыми, холодными, заносчивыми. Лица женщин были исхудалыми и заостренными, а в глазах светилась печаль. Я искала в каждом портрете черты сходства с Малькольмом, отдаленных намеков на него. У некоторых мужчин были такие же светлые волосы и прямой нос, а у женщин, особенно пожилых, его напряженный взгляд.

Когда я прошла через всю парадную, вполне подходящую под зал для бальных танцев, то увидела две изящные лесенки, которые извивались, как оборки на рукавах королевского платья. Извивавшиеся лестницы встречались на балкончике второго и третьего этажа, а там сливались в одну, которая завершалась еще одним пролетом. Три огромных хрустальных люстры спускались с золоченого, украшенного резным орнаментом, потолка примерно в пяти метрах над полом, а сам пол был выложен узорными мозаичными изразцами. От великолепия всего увиденного у меня перехватило дух.

Какой жалкой и неотесанной почувствовала я себя в этой изящной комнате!

Когда миссис Штэйнер вела меня за собой, я в изумлении разглядывала мраморные бюсты, хрустальные люстры и античные гобелены, которые могли позволить себе лишь исключительно богатые люди. Лукас обогнал нас, волоча за собой один из моих саквояжей. Я остановилась у подножия лестницы, мой ум, казалось, оцепенел. Я должна была стать хозяйкой всего этого великолепия!

И вдруг рядом со мной оказался Малькольм, он положил руку мне на плечо.

— Ну и как, нравится тебе?

— Это настоящий дворец!

— Да, — сказал Малькольм. — Это резиденция моей империи. И я надеюсь, что ты будешь управляться с нею хорошо, — добавил он.

Затем он снял перчатки и осмотрелся вокруг.

— Там библиотека, — сказал он, указав направо.

Я посмотрела в открытую дверь и краем глаза заметила уголок стены, украшенной богато отделанными книжными полками из красного дерева, заполненными книгами в кожаных переплетах.

— Там, в задней части дома, будет твой кабинет для работы с нашими счетами. Главные коридоры наверху, — пояснил он, указывая на лестницы, — сходятся на ретонде. Наши спальни находятся в южном крыле, которое выходит на солнечную сторону. В северном крыле — четырнадцать различных комнат, они предназначены для гостей.

— Я охотно верю.

— Но я склонен согласиться с Бенджамином Франклином, который сказал, что рыба и гости начинают издавать дурной запах на третий день. Пожалуйста, помни об этом.

Мне захотелось рассмеяться, но я поняла, что он говорит вполне серьезно.

— Поднимайся к себе, ты устала. Ты можешь продолжить изучение и завтра. Я подозреваю, что в одной из комнат ты можешь наткнуться на одного из моих предков, по-прежнему обитающего в одной из комнат в северном крыле.

— Ты ведь шутишь?

— Конечно, но были времена, когда все это вполне могло быть возможно. Мой отец не обращал внимания на такие пустяки. Миссис Штэйнер, — попросил он, давая понять, что ей следует проводить меня в путешествие по лестницам.

— Сюда пожалуйста, миссис Фоксворт, — заявила она, и я стала подниматься по лестнице справа, слегка дотрагиваясь пальчиками рук до перил из красного дерева.

Пока я поднималась, Лукас быстро спустился по левой лестнице, чтобы забрать остатки моего багажа. Малькольм шел рядом со мной, отставая на шаг или два.

Мы поднялись на самый верх лестницы, и когда повернулись к южному крылу, перед собой я увидела костюм рыцаря на площадке и почувствовала, что попала в замок.

Южное крыло было мягко освещено. Тени затемняли коридор, как гигантские пауки. Первая дверь направо была заперта. По размеру двери я представила себе и размеры самой комнаты. Малькольм заметил мой заинтересованный взгляд.

— Комната трофеев, — пробормотал он, — моя комната, — добавил он, сделав упор на слове «моя», — где я храню артефакты, собранные во время экспедиций и охоты.

Меня очень заинтересовала эта комната. Несомненно, вещи в ней могли больше рассказать о человеке, за которого я вышла замуж.

Мы миновали одну дверь, другую, третью, пока не подошли к тяжелым двойным дверям на правой стороне коридора. Это были единственные двери из всех, что мы прошли, которые были окрашены в белый цвет. Я остановилась.

— Никто не имеет права входить в эту комнату, — заявил Малькольм. — Это была комната моей мамы.

Его голос стал буквально ледяным и суровым, когда он произнес это, а взор его был устремлен так далеко, что я встревожилась, чем же так досадила ему мать? Он так выплюнул изо рта слово «мать», словно это был яд. Какой еще человек мог так ненавидеть свою мать?

Разумеется, мне хотелось узнать об этом больше, но Малькольм быстро взял меня за руку и повел вперед. Миссис Штэйнер остановилась перед открытой дверью и отошла в сторону, уступив мне дорогу.

Спальня была большая. Украшенная орнаментом кровать из вишневого дерева стояла в центре комнаты. Резные ножки были прикрыты белым балдахином, а сама кровать застелена атласным пикейным покрывалом, поверх которого лежали две большие белые подушки в вышитых наволочках. Кровать стояла между двумя большими окнами в золоченых резных рамах, выходившими на юг. Окна были зашторены занавесью из нежно-голубого гофрированного шелка. В комнате был лакированный пол из твердого дерева, а рядом с кроватью лежал ковер из светло-серой грубой шерсти.

Я взглянула на туалетный столик, стоявший слева от кровати. На нем находилось зеркало в овальной раме. Рядом стоял комод, за ним — ужасный чулан, а напротив кровати — стул, отделанный голубым бархатом. Справа был еще один клозет. Комод — правее. Камин, в котором поблескивал тусклый огонь, был обращен к кровати.

Несмотря на богатые занавеси, убранство постели и дышавший теплом коврик, а также присущую всему женственность, комната была холодна. Пока я стояла и разглядывала ее, на ум пришла мысль, что комнату покидали чересчур поспешно. Зачем Малькольму в таком роскошном доме такая спальня?

Я тотчас получила ответ на свой вопрос. Эта комната не станет нашей спальней.

Это была моя спальня.

— Тебе, конечно, хочется прилечь, — сказал он. — День выдался тяжелый со всеми нашими переездами. Спи сколько пожелаешь.

Малькольм наклонился и поцеловал меня в щеку, быстро повернулся и вышел, прежде чем я смогла вымолвить хоть слово.

Мне показалось, что Малькольм был очень смущен и произнес эти слова, скорее, для миссис Штэйнер. Он, возможно, еще навестит меня ночью или утром.

Миссис Штэйнер еще оставалась со мной некоторое время, демонстрируя, как работает душевая, рассказывая о порядке в доме, объясняла, как она отдавала распоряжения о приготовлении еды.

— Сейчас уже слишком поздно, — сказала я, — но утром я сама еще раз все внимательно изучу с вашей помощью, и мы решим, что следует сохранить, а что изменить. — Я полагаю, ее удивила моя твердость.

— Каждый четверг слуги ходят в город. Мы вместе с ними так же делаем покупки, — прибавила она, боясь, что я решу изменить их образ жизни.

— Где спят слуги? — спросила я.

— Комнаты слуг находятся над гаражом в задней части дома. Завтра вы встретитесь с Олсеном, садовником. Он хотел бы показать вам свое детище — сад. Он им очень гордится. Наш повар — миссис Уилсон. Она уже живет в Фоксворте тридцать лет. Она утверждает, что ей шестьдесят два, но я думаю, ей уже семьдесят.

Она продолжала болтать на своем ломаном английском вперемежку с немецким. Наконец, ее слова слились в бессвязный поток, уже не воспринимаемый мною. Она увидела, что я теряю нить разговора и извинилась.

— Я надеюсь, что вы получите удовольствие от первого сна в Фоксворте, хотя наступило уже утро.

Я достала ту голубую ночную сорочку, которую с таким трудом подбирала для нашей первой брачной ночи. На груди был глубокий вырез в форме буквы V (виктория). Это было самое открытое из всех моих облачений. Я вспомнила, что как только появился такой глубокий вырез, со всех кафедр объявили, что он является слишком неприличным. Врачи заявили, что такой вырез на груди опасен для здоровья и причиняет вред — одежда, приводящая к воспалению легких. Однако женщины продолжали их носить, и сорочки даже стали популярными. До сих пор я избегала носить наряды, так откровенно обнажающие грудь. И сейчас я сомневалась, смогу ли я надеть их.

Предполагая, что Малькольм придет ко мне утром, я решила поступить так: облачилась в сорочку, распустила волосы до плеч и стала разглядывать себя в зеркале. Отблеск камина придавал золотистый тон моей коже и создавал впечатление огня, горящего внутри меня.

Глядя на себя в зеркало, я пришла к выводу о том, что всякая нелюбимая женщина подобна незажженной свече. Какой бы красивой она ни была, если рядом с ней нет любящего мужчины, она никогда не засветится ярко. Пришел мой черед зажечь свечу, и я желала увидеть тени.

Желание обжигало глаза. Кончиками пальцев я перебирала пряди волос и коснулась плечей. Стоя перед зеркалом и размышляя о том, как Малькольм, наконец, придет и заключит меня в объятия, я вспоминала те сцены, о которых так часто читала в книгах.

Губами он прикоснется к моим плечам, зажмет мою ладонь в своих ладонях и нежно ее погладит. Он будет шептать о любви и прижимать меня к себе. Мой рост, так тяжело всегда давивший на меня, станет возбуждать его. В руках Малькольма я почувствую свою пропорциональность и гармоничность, стану грациозной и мягкой женщиной, ибо такова цель любви — превращать самого гадкого утенка в прекрасного лебедя.

Я почувствовала себя лебедем в ночной сорочке. Я, наконец, стала желанной женщиной! Как только Малькольм войдет в эту дверь, он увидит это, и даже если в душе у него еще оставались некоторые сомнения на мои счет, то последние из них рассеются как осенние листья, унесенные ветром.

Я жаждала увидеть его в дверном проеме и готова была его принять.

Я затушила свет и забралась под одеяло. Огненные тени танцевали на потолке. Они были похожи на контуры, выступившие на стенах. Дух предков Малькольма, спавший все эти годы, был потревожен и разбужен моим приездом. Он исполнял ритуал воскрешения, взволнованный появлением новой хозяйки, которую собирался преследовать. Эта мысль не испугала, а скорее очаровала меня, и я не могла отвести взора от танцующих теней, вызванных к жизни красным отблеском огня.

Откуда-то из дальнего сенца коридора я услышала, как захлопнулась дверь. Стук этот прокатился по всему дому, отскакивая от стен и прокладывая дорогу в темноте, пока не добрался до моей комнаты.

Наступило глубокое, холодное молчание, терзавшее мое сердце, которое так хотело обогреться и утешиться любовью. Я натянула одеяло до подбородка и вдохнула тонкий запах свежевыстиранной постели.

Я с напряжением прислушивалась к шагам Малькольма, но так и не услышала их. Огонь потухал, тени становились все меньше и наконец полностью растворились на стенах. Мои веки все тяжелели и тяжелели, и мне трудно было приоткрыть их. Наконец, я с радостью отдалась сну. Я твердила себе, что когда я проснусь, рядом со мной будет Малькольм, и та новая жизнь, которую я предчувствовала, наконец наступит.

ГАДКИЙ УТЕНОК И ЛЕБЕДЬ

Глаз коснулся яркий свет, и я проснулась. В полутьме мне показалось, что это был свет любви, излучаемый глазами Малькольма, но когда я открыла глаза, то поняла, что это всего лишь яркий солнечный свет. Рядом со мной была пустая и холодная постель. Малькольм так и не пришел ко мне этой ночью. Слезы выступили из моих глаз. Я была замужней женщиной: когда же меня будет согревать огонь любви? Все мои мечты, что недавно так буйно цвели, в мгновение ока поникли и завяли. Кто же был моим мужем? Кем же была я? Я медленно подошла к окну и раздвинула шторы из атласа. Солнечный свет залил всю комнату.

Затем я услышала тихий стук костяшек пальцев в дверь.

— Кто там? — отозвалась я, стараясь казаться веселой и жизнерадостной.

Но, увы, голос мой дрожал и трепетал.

— Доброе утро, миссис Фоксворт. Надеюсь, вы спали хорошо.

Это была миссис Штэйнер. И прежде чем я смогла что-либо ответить, она широко распахнула дверь и уже стояла в дверях, разглядывая меня. Улыбка разочарования скользнула по ее губам.

— Мистер Фоксворт уже встал? — быстро спросила я.

— О, да, мадам. Не так давно. Он уже ушел.

Я уставилась на нее, ничего не понимая. Ушел? Мне пришлось подавить свои слезы. Неужели он не собирался провести первый день в стенах этого дома со мной? Он подходил к моей комнате, увидел, что я сплю и затем ушел? Почему он, наконец, не разбудил меня? Почему он не зашел ко мне?

Я почувствовала себя званым гостем, а не обвенчанной супругой. Почувствовали ли это слуги? Может быть, поэтому у миссис Штэйнер был такой холодный, осуждающий взгляд на лице?

— Мистер Фоксворт не оставил мне никакой записки? — спросила я, но тут же осеклась, поскольку не стоило, вероятно, опускаться до того, чтобы расспрашивать слуг о моем муже.

Самое малое, что он мог сделать — это оставить мне записку и предусмотрительно положить ее на мою кровать. Это хотя бы согрело меня. В этой же комнате был только холод. Огонь камина потух, а с ним — мои надежды и мечты. В сердце моем осталась лишь холодная зола. Вчера еще в нем теплилась надежда. Сегодня его засыпало пеплом. Но мои слуги должны были почувствовать лишь мою силу и компетентность.

Слегка поклонившись, миссис Штэйнер ответила.

— Нет, мадам, он не оставил никакой записки. Вам принести завтрак наверх?

— Нет, я оденусь и вскоре спущусь вниз.

— Очень хорошо. Разжечь камин? — спросила миссис Штэйнер.

— Не нужно. Меня все вполне устраивает. Я не балую себя утром.

— Как вам будет угодно. Вам приготовить что-нибудь специально на завтрак, миссис Фоксворт?

— А что ел муж?

— У мистера всегда очень легкий завтрак утром.

— И у меня тоже, — ответила я.

Миссис Штэйнер поклонилась и быстро вышла.

Это, конечно, было неправдой. Иногда утром я просыпалась голодная и поглощала все в мгновение ока. Но в это утро есть не хотелось. Нет, конечно же, нет. Я чувствовала себя опустошенной, и было настроение тотчас все переменить и улучшить в доме.

Что-то здесь было не так, чертовски не так. Отец всегда твердил, что если что-то не ладится, то должна быть причина. А причина была, как правило, скрыта. И если кому-то хотелось докопаться до истины, то следовало найти причину. «Но помни, Оливия, — предупреждал он меня, — когда ты блуждаешь впотьмах в поисках истины, ты будешь сталкиваться с явлениями более ужасными и тягостными, чем ты могла бы себе вообразить». Но я была сильной женщиной — такой меня воспитали. Малькольм Фоксворт был моим мужем, и мне предстояло понять, почему он пренебрег мною в нашу первую брачную ночь. Я не могла допустить, чтобы мой ум уступил место разочарованию. Я так долго ждала утренних поцелуев, которые положены были мне по праву, жарких объятий, признаний в любви и верности, произнесенных шепотом, что не собиралась от этого легко отказываться.

Когда я встала и увидела себя в зеркале в обнажающей ночной сорочке, которая должна была доставить удовольствие Малькольму, то почувствовала приступ сильного раздражения, хотя рядом никого и не было. Казалось, будто я нарядилась в костюм для пьесы, которая никогда не исполнялась и не предназначалась к исполнению. Я почувствовала себя одураченной и сердитой. Я сняла ее и быстро оделась.

Никогда мне не забыть того первого утра, когда я спустилась вниз по этой лестнице, что вела в гостиную. Стоя на верхней ступеньке, я разглядывала огромную залу и чувствовала в душе чудовищную пустоту. Судьба бросила мне вызов — превратить эту пустоту в уютный дом, вызов, на который я сумею ответить.

Когда я спускалась по лестнице, то почувствовала себя королевой. Миссис Штэйнер пригласила миссис Уилсон, повара, Олсена, садовника и Лукаса, шофера, выразить мне свое почтение. Слуги ожидали меня внизу, с беспокойством и одновременно с интересом ожидая встречи с новой хозяйкой. Разумеется, я произвела на всех должное впечатление в это утро. Очевидно, что и Лукас, и миссис Штэйнер уже описали новую хозяйку остальным слугам. Однако, никто из них и представить не мог, что Малькольм приведет в дом такую высокую невесту. С заколотыми волосами, широкоплечая и стройная, я, наверно, казалась им королевой амазонок, спускающейся с небес. Я увидела в их глазах как страх, так и живой интерес.

— Доброе утро, — коротко поприветствовала я их. — Не надейтесь, что я всегда буду подниматься так поздно. Вероятно, миссис Штэйнер уже объяснила вам, что мы прибыли далеко за полночь. Будьте любезны, представьте нас, миссис Штэйнер, — последовал приказ.

Вероятно, это следовало бы сделать Малькольму, будь он здесь. Конечно, слуги заметили, как я была раздосадована этим.

— Это — миссис Уилсон, повар.

— Добро пожаловать, миссис Фоксворт, — приветствовала она.

В отличие от миссис Штэйнер, миссис Уилсон была женщиной крупного телосложения, пяти футов десяти дюймов росту. В ее рыжих волосах пробивалась седина, а глаза ее были карими и пытливыми. В глазах ее была понимающая улыбка и, вероятно, она считала, что я полностью соответствовала ее ожиданиям. По словам миссис Штэйнер, миссис Уилсон знала Малькольма всю жизнь и вполне могла предвидеть, какую жену он приведет в дом.

— Это — Олсен, садовник, — сказала миссис Штэйнер.

Олсен шагнул вперед, держа в руках шляпу. Он был довольно неуклюжий, с короткой и жилистой шеей, сложением своим он был похож на быка. Пальцы у него были толстые и сильные, а руки — короткие, но тяжелые. Однако, на мой взгляд, во взгляде его было что-то детское. Хотя черты лица были крупными, в глазах у него была мягкость. Всем своим взглядом он напоминал школьника, которого отчитал учитель.

— Д… доброе утро, миссис Фоксворт, — сказал он. Он заметно заикался, и поэтому взор его был направлен вниз.

— Доброе утро. — Я повернулась к миссис Штэйнер. — Сейчас я буду завтракать. Затем я осмотрю дом и парк. Можете продолжить работу, а если вы понадобитесь, я позову вас.

Сидя в торце длинного стола из черного дуба, рассчитанного на двадцать гостей, я почувствовала себя маленькой девочкой, сидящей на высоком троне. Дом ошеломил даже меня. Стоило мне заговорить громко, как голос мой эхом разливался по всему дому. Если бы рядом со мной был Малькольм, я бы чувствовала себя нормальной женой, а не гигантом и не ребенком.

Внеся поднос, миссис Штэйнер, извинившись, тотчас же вышла. Я не возражала против того, чтобы позавтракать в одиночестве. Мне так часто приходилось этим заниматься, но сегодня был не обычный день, а первый день супружества у Малькольму, мой медовый месяц!

Я осмотрела большую столовую — хотя она и была хорошо освещена, тем не менее здесь было довольно мрачно. Следовало, вероятно, сменить обои. Портьеры были довольно монотонные и даже запыленные. Я знала, что со своей страстью к чистоте, решительностью и силой воли я смогу превратить этот заброшенный дом в семейное гнездо.

Прежде, чем я вышла из-за стола, миссис Уилсон обратилась ко мне за указаниями, что приготовить к обеду. На мгновение я лишилась дара речи. Я не знала, что нравилось и не нравилось Малькольму.

— Что вы обычно подаете по средам? — спросила я.

— Обычное блюдо — это баранина, но мистер Фок-сворт сказал, что я должна отныне составлять меню вместе с вами.

— Пусть пока все останется по-прежнему. С течением времени мы внесем необходимые изменения. Она кивнула и на губах вновь заиграла улыбка. Она, наверно, заранее предвидела все, что я скажу? — задавала я себе один и тот же вопрос. Я решила расслабиться.

— Миссис Уилсон, я подойду к вам позднее, и вы расскажете мне, что вы обычно готовите, и какие любимые блюда есть у мистера Фоксворта.

Кого я пыталась одурачить? Она знала о моем муже больше, чем я.

— Как пожелаете, миссис Фоксворт, — добавила миссис Уилсон и вернулась на кухню, я же начала свое путешествие по Фоксворт Холлу, ощущая себя посетителем музея с той лишь только разницей, что все в этом доме могло раскрыть что-то неизвестное в характере моего мужа.

Было бы гораздо приятнее, если бы рядом со мной находился Малькольм, и сам показал бы то, чем он дорожил, рассказал бы мне об истории отдельных предметов мебели или полотен живописи.

Я решила начать знакомство с усадьбой с библиотеки. Это была огромная комната — длинная, темная и пахнущая плесенью. Из-за того, что три из четырех стен были заставлены книжными полками, внутри было очень тихо, как в склепе.

Потолок был восьми метров в высоту, и книжные полки почти касались его. Изящная переносная лестница из сварочного железа скользила вдоль направляющей оси и достигала второго яруса книжных полок, а наверху был еще и балкончик, стоя на котором можно было доставать книги с верхней полки. Никогда я не видела столько книг. Меня, страстного любителя чтения, это ужасно обрадовало. Конечно, у меня появилось много новых обязанностей, которые вряд ли прибавят свободного времени, но сам вид толстых кожаных переплетов книг по истории, автобиографических сочинений и классических произведений давал ясное представление о пристрастиях Малькольма. Очевидно, он не был знаком с входящими в моду писателями.

Справа от входной двери стоял письменный стол огромных размеров. Я в жизни не видела большего стола. За ним стоял стул на шарнирах. Меня поразило количество телефонов: на столе их было шесть. И зачем ему столько? Неужели он мог вести переговоры сразу с несколькими людьми? Я представила себе, как он поддерживает связь с различными предприятиями, суконными фабриками, например, ведет переговоры с адвокатами и брокерами, но одновременно шесть телефонов!

Слева от письменного стола находился ряд высоких и узких окон, которые выходили на закрытый садик — чудесный, яркий и удивительно тихий. Тут я увидела, как Олсен занимается прополкой. Вероятно, он почувствовал мой взгляд, обернулся, кивнул мне и вновь принялся за работу, только значительно энергичнее.

Когда я вернулась в библиотеку, то заметила шкаф для хранения документов, сделанный из красного дерева. Два длинных дивана, обтянутых дерматином, были отодвинуты от стены на полтора метра таким образом, что за ними оставался проход. Стулья стояли рядом с камином, а на полках находились предметы антиквариата.

Несмотря на внушительный размер окон, в комнате было довольно темно и прохладно. Для себя я решила, что необходимо рядом с окнами поставить горшки с цветами. Само собой разумеется, они обогреют комнату.

В дальнем углу этой длинной библиотеки я увидела дверь. Возможно, именно этот уголок Малькольм отвел для меня, а, может быть, он хотел, чтобы я работала в той комнате, куда вела эта дверь? Обуреваемая любопытством, я подошла к двери, открыла ее и увидела небольшую комнату, в центре которой стоял меньший по размерам стол и стул. В углу стола были сложены папки, ручки, блокноты, а в центре стояла чернильница. Стены были голыми, а обои, имевшие когда-то ярко-устричный цвет, сильно выгорели и превратились в тускло-серые.

— Неужели он приготовил эту холодную, дальнюю комнату для моего рабочего кабинета? — спросила я себя.

Мне вдруг стало не по себе. Комната эта раньше служила складом — пришла мне в голову запоздалая мысль. Она подходила для клерка или секретаря, но для жены, подводящей семейный бюджет?

Вероятно, мне следовало разобраться, почему Малькольм так поспешно принял решение о заключении брака? Вероятно, времени у него мало, и он не смог обустроить комнату. Это предстояло сделать мне. Я переменю эти унылые, тусклые портьеры, украшу комнату цветами и растениями, раздобуду яркие обои, достану яркий ковер на пол, расставлю стеллажи — в общем, работы предстояло много. Меня уже увлекла эта идея.

Я тут же представила, как я работаю здесь, в то время, как Малькольм будет работать в библиотеке над своими коммерческими проектами. Мы будем находиться недалеко друг от друга. Возможно, именно поэтому он хотел, чтобы я работала в этой дальней комнате. От этой мысли мне стало теплее.

Закрыв дверь, я прошла через библиотеку, чтобы осмотреть другую половину дома. Мое любопытство подогревалось воспоминаниями о прошедшей ночи, когда я задержалась у больших белых дверей, а Малькольм сказал, что эта комната когда-то принадлежала его матери. Желая узнать как можно больше о нем и его прошлом по возможности скорее, я направилась наверх, в южное крыло и «секретную комнату». Когда Малькольм заявил, что она закрыта для всех, он, конечно, не имел в виду меня.

Я остановилась на предпоследней лестничной ступеньке перед двойными дверями. Стоило мне подойти ближе к ним, как я услышала стук закрываемой двери внизу, в зале. Это была миссис Штэйнер. Она взглянула на меня и, хотя мы были на некотором расстоянии друг от друга, я заметила, как брови ее грозно насупились.

Мне не понравилось, что она испытывает меня, стоя и в упор разглядывая снизу вверх. Меня словно застали на месте преступления. Как смела прислуга так относиться ко мне?!

— Вы уже закончили свою работу, миссис Штэйнер? — обратилась я к ней.

— Еще нет.

— Ну тогда вы можете продолжить ее, — приказала я и наблюдала за ней до тех пор, пока она не развернулась и не направилась в комнату Малькольма. Она остановилась, чтобы вновь взглянуть на меня, но увидев, что я наблюдаю за ней, поспешила войти в комнату.

Я подошла к двери, повернула ручку и вошла туда, что было когда-то комнатой матери Малькольма. Стоило мне сделать это, как я в изумлении открыла рот. Какой угодно я представляла себе эту комнату, но не такой. Неужели мать Малькольма спала здесь?

В центре комнаты на возвышении стояла, как бы лучше ее описать, лебединая кровать. Она имела гладкое, отливающее сливовой костью изголовье, а сам лебедь готов был спрятать свою голову под распушенным оперением поднятого крыла. У лебедя был один рубиновый глаз. Крылья лебедя были изящно изогнуты, так, словно они подпирали изголовье почти овальной кровати, для которой требовались, очевидно, изготовленные на заказ простыни. Создатель кровати немало потрудился над тем, чтобы перышки крыльев лебедя, словно пальцы, могли прихватывать нежную, прозрачную драпировку различных оттенков от розового до лилового и пурпурного. В ногах большой лебединой постели размещалась поперек лебединая кровать для младенца. На полу лежал толстый розовато-лиловый ковер, а рядом с постелью — небольшой коврик из белого меха. В углах кровати стояли двухметровые светильники из граненого хрусталя, отделанные золотом и серебром. На двух светильниках были черные абажуры. Между двумя другими был натянут шезлонг, обитый розовым бархатом.

Признаться, я была потрясена. Стены были затянуты пышным камчатным шелком, окрашенным в клубнич-но-розовый цвет, более яркий, чем розовато-лиловый ковер толщиной не менее десяти сантиметров. Я направилась к кровати и на ощупь ощутила мягкий мех ковра. Какой же женщиной была мать Малькольма? Может быть, кинозвездой? Что почувствовала бы я, если бы спала в этой постели? Я не могла удержаться, чтобы не прилечь на эту кровать, не почувствовать ее соблазнительной чувственности. Может быть, именно этого хотел и Малькольм? Может быть, он верил в эту кровать? Возможно, я недооценила моего любимого мужа; то, что ускользало от меня в сумерках, и что я мучительно искала в нем, был тот атласный блеск, та чувствительность, о которой мне раньше не приходилось и мечтать.

— Кто разрешил тебе входить сюда?

От неожиданности я присела. В дверях зловеще вырисовывалась фигура Малькольма. На мгновение мне показалось, что он приближается ко мне с любовью, но внезапно я увидела странный блеск в его глазах, искажавший прекрасные черты его лица. Ледяной холодок пробежал у меня по спине. Я задыхалась и прижала руки к горлу.

— Малькольм, я не слышала, как ты вошел.

— Что ты здесь делаешь?

— Я… я делаю то, что ты приказал. Я изучаю наш дом.

— Это не наш дом. Это не имеет ничего общего с нашим домом. — Голос его показался мне ледяным, словно исходил с Северного полюса.

— Я лишь стараюсь угодить тебе, Малькольм. Я хотела лишь побольше узнать о тебе и решила поближе познакомиться с твоей матерью, а значит, и с тобой.

Все было так нереально и приводило меня взамешательство. Я почувствовала, что забрела в чьи-то грезы о прошлом, а не окунулась в само прошлое.

— Моя мать? Если ты полагаешь, что, узнав что-либо о моей матери, ты лучше поймешь меня, то печально заблуждаешься, Оливия. Если ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о моей матери, то я удовлетворю твою просьбу.

Я опустилась на шелковые покрывала. Мне стало не по себе, когда он склонился надо мной.

— Моя мать, — с горечью начал Малькольм, — была очень красива. Очаровательная, живая и любящая. Для меня она воплощала весь мир. Я был тогда невинным, несмышленым и доверчивым. Тогда я еще не знал, что со времен Евы женщины предавали мужчин. Особенно женщины с прекрасным лицом и обворожительным телом. О, она была обманчива, Оливия. За ее очаровательной улыбкой и задорной любовью таилось сердце шлюхи. — Он направился к ее шкафу и рванул на себя дверь. — Взгляни на эти платья, — сказал он и достал нежное тонкое платье и бросил его на пол. — Да, моя мать была светской дамой веселых 90-х годов.

Он вытаскивал нарядные вечерние платья, отделанные кружевом, большой веер из изогнутых страусиных перьев и швырял все это на пол.

— Да, Оливия, она была первой красавицей каждого бала. Там она шлифовала свои чары.

Он направился к позолоченному туалетному столу в глубине алькова. Все это тщеславие запечатлелось в зеркалах. Как будто во сне, он взял с туалетного стола гребешок для волос в серебряной оправе и расческу.

— Эта комната стоила целое состояние. Мой отец потакал всем ее капризам. В ней царил необузданный дух свободы. — Он остановился и произнес: — Коррин, — словно имя матери могло отвести ее чары от стен, погруженных в сон.

По его взгляду я поняла, что он снова увидел ее, идущую по толстому розовато-лиловому ковру, а за ней волочился длинный шлейф ее платья. Я представила, что она, конечно, была безумно красива.

— Отчего она умерла?

Он никогда не раскрывал подробностей из ее жизни в наших беседах, хотя я, в свою очередь, подробно рассказала ему о смерти матери. Я полагала, что ее смерть была так трагична и печальна, что он не мог об этом спокойно рассуждать.

— Она не умерла, — бросил Малькольм сердито. — Здесь, во всяком случае. Может быть, ее сгубила тоска. Тоска от того, что все твои желания сбываются, тоска от того, что дана полная свобода твоим инстинктам.

— Что это значит, она здесь не умирала? — спросила я.

Он обернулся ко мне и направился к двери, как будто выходя из комнаты.

— Малькольм, я не могу быть твоей женой и не знать ничего о твоем прошлом, не знать того, что известно всем людям вокруг.

— Она сбежала, — произнес он, не оборачиваясь лицом ко мне.

Затем он обернулся.

— Она сбежала с другим мужчиной, когда мне едва исполнилось пять лет, — он словно выплевывал слова изо рта.

— Сбежала?

Это известие повергло меня в ярость. Он подошел и сел со мною рядом на кровати.

— Она делала все, что ей заблагорассудится, когда заблагорассудится и как ей заблагорассудится. Для нее все переставало существовать, кроме собственных удовольствий. Боже мой, Оливия, тебе известны такие женщины — капризные, взбалмошные, самовлюбленные, так не похожие на тебя. Они флиртуют, изменяют мужчинам, словам, им ни в чем нельзя доверять, — добавил он, и я тотчас покраснела.

Вдруг что-то незнакомое появилось в его взгляде. Он подмигнул, словно стараясь в чем-то себя убедить. Когда он вновь взглянул на меня, то лицо у него приняло новое выражение. Он еще обнимал руками мои плечи, только хватка его стала более жесткой и даже болезненной. Я попыталась освободиться от его объятий, но он лишь все крепче сжимал меня.

Я не могла освободиться от него. Взгляд его стал гипнотическим. И вновь на губах его заиграла улыбка, но скорее безумная, как мне казалось. Пальцы его расслабились, он стал гладить мои груди, а затем грубо надавил на них.

— Да, она бросила меня, — прошептал он. — Оставила мне лишь воспоминания о своих объятиях, поцелуях, нежном аромате духов и прекрасном теле, — добавил он, вдыхая воздух и закрывая глаза.

Пальцы его лихорадочно блуждали по моему телу, казалось, помимо его воли, а затем принялись расстегивать пуговицы моей блузки. Прикоснувшись губами к моей шее, он прошептал:

— Бросила меня в этой комнате, в вечном ожидании и осязании ее.

Он грубо сорвал мою блузку. От испуга я лишилась дара речи. Я даже затаила дыхание.

— Имя ее эхом отзывается во всем доме — Коррин, Коррин.

Рука его скользнула по моему телу, стаскивая юбку. Я почувствовала лишь, что она соскользнула с моего тела. Его руки неистово трепали мое тело, стаскивая, сбрасывая нижнее белье и грубо раздевая меня.

— Коррин. Я ненавидел ее; я любил ее. Но ты ведь хотела узнать о моей матери. Хотела узнать о матери, — презрительно добавил он.

Он выпрямился и принялся расстегивать штаны. В изумлении я наблюдала за его приближением — не любящего супруга, а безумца, утонувшего в запутанных рассуждениях, эмоциях, движимого не влечением и желанием, а страстью и ненавистью.

Я подняла руки вверх, но он развел их в стороны и прижал меня к кровати.

— Моя мать. Ты не похожа на нее. Ты никогда не станешь такой. Ты никогда не бросишь наших детей, ведь так, Оливия? Ты не сделаешь этого?

Я покачала головой, и в то же мгновение он грубо обхватил мои плечи. Я хотела любить и нежно ласкать его, но, увидев его переполненное злобой лицо и глаза, горящие от ярости, я смогла лишь прикрыть свои глаза и откинуться назад.

— Пожалуйста, Малькольм, — взмолилась я, — не надо так. Не будь похожим на мать. Я не буду такой, как она. Я буду любить тебя и наших детей.

Но он не слышал меня. Он наступал снова и снова, неистово входя в меня. Я хотела закричать, но боялась вызвать его гнев, и меня беспокоило, что крик мой услышат слуги. Поэтому я лишь закусила губу.

Наконец, его гнев вышел в меня. Он разливался таким горячим потоком, что я испугалась, что он ошпарит меня. Наконец, его толчки прекратились, он насытился. Застонав, он уткнулся лицом в мою грудь. Я почувствовала, что тело его вздрогнуло и обмякло.

Произнеся еще раз заветное слово «Коррин», он, наконец, оторвался от меня, быстро оделся и вышел из комнаты.

Теперь я знала, какой призрак окружал Малькольма Нила Фоксворта и преследовал его. Я понимала, почему он выбрал такую женщину, как я — полную противоположность его матери. Она была лебедем, я — гадким утенком, и это его устраивало. Любовь, которую я так ждала, никогда больше не придет ко мне.

Любовь Малькольма уже завоевала и растоптала та женщина, которая словно призрак появлялась в этой комнате. На мою долю не осталось ничего.

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО

Всю ночь я проплакала одна в своей постели. Даже теперь, когда мне было известно, чего хочет Малькольм, ясность так и не наступила. Его мать бросила ребенка в возрасте пяти лет. Она не умерла, и образ ее постоянно воскресал в его сознании. Призраки ночи поднимали меня на смех. Ты так хотела узнать мужа поближе, шептали они, ну что ж, теперь ты знаешь его. Мое истинное представление о муже, наконец, сформировалось. Не мягкости искал во мне Малькольм, а твердости. Он желал видеть во мне не загадочную, изящную, чудесную женственность, но сильную, заслуживающую доверия натуру. Я никогда не стану очаровательным и волнующим весенним цветком для Малькольма, а стану стойкой лилией, способной выдержать самый суровый мороз, самым высоким цветком в саду, крепким, здоровым, гордым, непокорным самому холодному зимнему ветру. Такой видел меня Малькольм. Такой мне суждено было стать. Исполненная решимости, я, наконец, забылась во сне, пытаясь хоть этим утешить себя.

На следующее утро я проснулась рано и медленно спустилась по лестнице. Пульс мой был таким частым, что голова закружилась, и мне пришлось рукой держаться за перила. Я закрыла глаза, глубоко вздохнула и, наконец, спустилась в столовую. Малькольм сидел в конце стола, ел завтрак и делал вид, словно между нами ничего не произошло.

— Доброе утро, Оливия, — холодно произнес он. — Прибор тебе уже поставлен.

Все мои опасения материализовались. Мое место было на противоположном конце длинного стола. Я пыталась взглянуть Малькольму в глаза; старалась угадать, что он чувствует. Но проникнуть в его мысли мне так и не удалось. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Малькольм весь растворился вчера в комнате матери, и что он, как и я, надеялся на то, что мы сможем довериться прошлому и начать строить вместе наше будущее, которое должно быть заполнено трудами по укреплению нашего материального благополучия, в котором не будет места легкомысленности, так ошеломившей меня и больно ранившей Малькольма.

Я плотно сжала губы и села.

— Оливия, — начал Малькольм, и я почувствовала теплоту в его голосе, — пришло время отпраздновать нашу свадьбу. Завтра состоится прием гостей по случаю нашего бракосочетания. Миссис Штэйнер уже сделала все необходимые приготовления, а я пригласил, по возможности, всех достойных людей вокруг. Я горжусь тобой, моя жена, и хочу, чтобы ты украсила этот прием.

Я была взволнована. Очевидно, он также решил забыть о происшедшем вчера и начать нашу супружескую жизнь с торжества.

— О, Малькольм, чем я могу помочь тебе?

— В этом нет необходимости, Оливия. Все уже готово к завтрашнему приему, как я уже сказал, миссис Штэй-нер позаботилась обо всем. Наше семейство всегда отличалось самыми пышными и изысканными приемами, а в этот раз я надеюсь превзойти самого себя. Тебе ведь известно, Оливия, у меня большие планы, и ты играешь в них важную роль. Вскоре я буду самым богатым человеком в графстве, затем в штате, а потом, Бог даст, и во всех Соединенных Штатах. Мои приемы всегда отражают мое положение.

Я не могла ничего проглотить — кусок застрял в горле. Как произвести наилучшее впечатление на друзей и коллег Малькольма, но, особенно, беспокоило меня то, что ничего привлекательного не было в моем гардеробе.

Пока миссис Штэйнер разливала кофе, перед глазами проходил весь мой гардероб — провисшие бесцветные платья, воротники, застегнутые до верха, практичные блузки. Когда убирали со стола, я побежала в свою комнату, лихорадочно перебрала свой шкаф, в котором слуги накануне так аккуратно развесили мои наряды, и наткнулась на голубое платье, в котором была в тот вечер, когда я впервые встретила Малькольма. Если тогда оно так понравилось ему, то, несомненно, должно понравиться и сегодняшним гостям. Я почувствовала удовлетворение от того, что это платье подчеркивало то, что искал в своей супруге мой муж — гордую, умеренно консервативную, хорошо воспитанную женщину, ставшую достойной парой самому Малькольму.

В этот вечер все в доме были заняты подготовкой к приему. Раз Малькольм дал ясно понять, что моя помощь не требовалась, я решила не вмешиваться. Мне действительно очень льстило решение мужа: раз прием устраивался в честь жены, она должна провести этот день по собственному усмотрению. Я сомневалась, стоит ли мне продолжать изучение усадьбы Фоксворт Холл — теперь я действительно боялась открыть то, что таилось в сумерках дня. Но раз я уже начала свои поиски, то, может, стоило узнать всю правду до конца. Теперь мне хотелось как можно скорее познакомиться с теми людьми, которые жили здесь до меня. Когда я спускалась в зал северного крыла, я насчитала четырнадцать комнат. Малькольм уже сообщил мне, что это были комнаты отца. Коридоры здесь были еще темнее и холоднее, чем во всем доме. Наконец, я подошла к двери, которая была немного приоткрыта. Я оглянулась и, убедившись, что за мной никто не следит, вошла, оказавшись, в довольно большой спальне, хотя и плотно заставленной мебелью. Удаленная от остальных комнат, вероятно, она служила тайным убежищем; в отличие от других комнат северного крыла, за исключением, пожалуй, комнаты отца, эта комната была снабжена и ванной. Я представила себе, с каким осуждением Малькольм отчитывает своих кузин, которые были приговорены к заточению в этом месте.

Вся мебель состояла из двух двуспальных кроватей, большого платяного шкафа, двух кресел, туалетного столика с небольшим стульчиком, стоявших между двумя большими окнами, затянутыми гобеленовыми шторами, высокого комода на ножках, стола из красного дерева с четырьмя стульями, и еще одного маленького стола с настольной лампой. Я была крайне удивлена, увидев под этой массивной мебелью великолепный восточный ковер.

Неужели эта комната была своего рода убежищем, а может, даже приютом для Коррин? Это было чрезвычайно интригующе. Я прошла вперед и обнаружила еще одну дверь поменьше в дальнем туалетном шкафу. Я открыла ее и тут же наткнулась на густую паутину, которую пауки безмятежно плели несколько десятилетий. Когда паутина, наконец, улеглась, то передо мной открылась небольшая лестница, которая, очевидно, вела на чердак.

И вновь я остановилась в нерешительности. Чердак в таком огромном доме имел свою собственную историю, а может быть, и некий тайный смысл. Лица на портретах были очень характерны. Никто не боялся быть узнанным, и если бы я стала расспрашивать Малькольма о родословной, то никто не смог бы рассказать это лучше, чем висевшие здесь портреты.

И в самом деле, где, как не на темном чердаке за маленькой дверью во встроенном шкафу, лучше всего хранить семейные тайны. Стоило ли мне продолжать свои поиски? Я прислушалась, но отсюда невозможно было услышать ни малейшего шороха, ни чьих-либо шагов внизу.

В ту минуту, когда я сделала первый шаг вперед и разорвала паутину, искусно протянутую пауком-хранителем над всей лестницей, то поняла, что отступать уже поздно. Завеса была снята. Я стала подниматься наверх.

Я и представить себе не могла такого большого чердака! Сквозь облако пыли, поднявшееся на свету, исходившем от четырех мансардных окон, расположенных на фасаде дома, я пыталась разглядеть самые дальние стены. Они казались такими далекими, подернутыми туманом и почти невидимыми. Воздух был тяжелым и словно окутанный дымом; в нем присутствовал затхлый запах вещей, к которым не прикасались многие годы, они, казалось, уже начали разлагаться.

Широкие деревянные доски пола скрипели при каждом моем шаге, когда я медленно двигалась вперед, шаг за шагом, осторожно, на ощупь. Некоторые из половиц отсырели и могли бы провалиться под тяжестью моего тела.

Справа от меня раздался шорох, и взор упал на мышей-полевок, которые пробирались, наверное, на небеса. Оглядевшись, я поняла, что на этом чердаке хранилось достаточно мебели, чтобы обставить несколько домов. Вся мебель была темной, тяжелой и основательной. Те стулья, что были расчехлены, выглядели сердитыми, словно их кто-то продал. Казалось, что они задают немой вопрос: «Зачем нас бросили здесь без пользы? Для нас нашлось бы место и внизу, если не в этом доме, так в другом». Почему Малькольм с отцом хранили мебель здесь? Возможно, что со временем мебель станет ценным антиквариатом?

Все самое ценное было обтянуто холстом, покрытым толстым слоем пыли, из-за чего белая когда-то материя стала грязно-серой. Контуры диванов и кресел под покрывалом напоминали спящих духов. Я боялась притронуться к холсту, полагая, что разбужу их, и духи воспарят к потолку. Я затаила дыхание, словно стараясь услышать их шепот, но, обернувшись, не увидела ничего, никакого движения, не услышала ни единого звука.

В этот момент мне очень хотелось, чтобы зазвучали голоса из далекого прошлого Малькольма и, может быть, именно их призраки окажутся для меня наиболее достоверными. Все тайны Фоксворт Холла нашли здесь свой приют. Я была уверена в этом, и именно эта уверенность подталкивала меня вперед, заставляла осматривать ряды обтянутых кожей чемоданов с тяжелыми латунными замками и уголками. Они занимали отдельную стену, а на некоторых до сих пор были бирки, обозначавшие поездки в дальние страны. Вероятно, в некоторых из саквояжей перевозили тонкое белье Кор-рин и отца Малькольма производства фабрики Гарлан-да, когда они отправились в свадебное путешествие.

У самой дальней стены стояли огромные шкафы, похожие на молчаливых часовых. Я открыла ящики одного из них и обнаружила там образцы военной формы юнионистов и конфедератов. Учитывая географическое положение этой части Виргинии, я пришла к выводу, что представители семейства Фоксвортов в то время разошлись в своих симпатиях и, возможно, принимали участие в боях друг против друга. Я представила себе юношей Фоксворта, таких же упрямых и решительных, как Малькольм, вспыльчивых и горячих, выкрикивающих проклятия в адрес друг друга, когда одни воевали на стороне северян, а другие — на стороне южан. Те из них, кто понимал важность и огромную роль индустриализации и бизнеса, отправились на север. Вместе с ними, наверняка, отправился бы и Малькольм.

Я сложила форму обратно в комод и увидела в нем женскую сорочку, отделанную оборками, которую надевали с панталонами, а поверх них — десятки нижних юбок на проволочных обручах, которые были отделаны кружевами, гофрированными воротниками, вышивкой, распущенными лентами из бархата и атласа. Как можно было спрятать такие красивые вещи и забыть о них?

Я сложила платья и убрала их в шкаф, а сама по скрипящему полу направилась к стеллажам с книгами. Там пылились толстые фолианты с пожелтевшими страницами, уголки которых были замусолены и рассыпались, стоило мне прикоснуться к ним. Рядом стояли манекены различной конфигурации, клетки для птиц и стойки для них. Я хлопнула в ладоши, чтобы стряхнуть с них пьль, и направилась к лестнице, как вдруг в глаза мне бросилась фотография, стоявшая на шкафу.

Я подошла ближе и увидела на ней хорошенькую молодую женщину, на вид восемнадцати-девятнадцати лет. На лице у нее играла загадочная, едва заметная улыбка. Она была ослепительно красива. Грудь ее едва заметно поднималась над обворожительным корсажем платья. Я была очарована ее улыбкой, которая, казалось, так много обещала. И вдруг меня осенило — это же мать Малькольма! Коррин Фоксворт! Явное сходство между ними проступало и в разрезе глаз, и в складках рта.

Наверняка, Малькольм принес эту фотографию сюда, чтобы похоронить вместе со всем своим прошлым. Но в этой фотографии было что-то необычное. Она удивительным образом переливалась на свету.

На всех остальных вещах был толстый слой пыли, все они оставляли пятна на пальцах. Однако, эта фотография была чистой, зеркальной, недавно покрытой лаком. Она была такой же, как и кожа Коррин — сверкающей, ухоженной, безупречно чистой. Кто же в этом доме так бережно сохранял память о Коррин Фоксворт? Нет, это не мог быть отец Малькольма — он был в Европе. Слуги? Или, может быть, сам Малькольм?

Сколько же вещей принадлежало матери Малькольма?

Конечно, они приносили ему страдание. И, наверняка, он сложил их сюда, чтобы не будить детских воспоминаний, но, несмотря ни на что, подобно материнской кровати в форме лебедя, они притягивали его к себе.

Я пришла сюда в надежде найти ответы на мучившие меня вопросы, но обнаружила лишь новые загадки и тайны. Я осторожно поставила портрет на прежнее место, направилась к парадной лестнице и увидела еще одну комнату на чердаке, справа от черной лестницы. Она была похожа на классную комнату, в ней стояли пять парт, перед которыми находился большой стол преподавателя. На трех стенах висели доски, под которыми я увидела небольшие книжные шкафы с потертыми и запыленными книжными томами.

Я подошла к парте и увидела вырезанные на ней имена и даты: Джонатан, одиннадцати лет, 1863, и Аделаида, девяти лет, 1879. В двух углах комнаты стояли печки, топившиеся углем или дровами. Это была не просто комната для игр; это был настоящий кабинет, который легко можно было восстановить. Наверное, в семье Фоксвортов дети рано получали образование?

Богатые, привыкшие к роскоши, имевшие собственного учителя, дети Фоксвортов воспитывались на чердаке Фоксворт Холла, подальше от взрослых, чтобы не досаждать им. Здесь можно было играть в дождливые дни, подумала я, увидев коня-качалку. Сколько же детских дней, месяцев и лет провел здесь Малькольм?

Я подошла к одному из чердачных окошек, но не увидела ничего, кроме покрытой черным шифером крыши, широко раскинутой внизу, совершенно закрывавшей вид на внутренний двор. Внизу виднелись макушки деревьев, а далеко у линии горизонта вырисовывались очертания гор, подернутые дымкой тумана. Такое зрелище вряд ли могло отвлечь внимание детей от занятий.

Это была своего рода тюрьма, где дети подвергались длительному заточению. И тут я вспомнила свое детство. Один раз мама закрыла меня в туалете, потому что я испачкала уличной грязью роскошный ковер в спальне. Хотя дверь в туалете была лишь прикрыта, мне строго запретили отпирать ее. Мне указали, что если я это сделаю, то наказание будет еще более суровым: меня продержат в темноте еще дольше. Как ни жутко было мне находиться в кромешной темноте, я не посмела даже прикоснуться к двери и молча плакала в одиночестве.

Ожившие воспоминания тянулись, как патока сквозь пальцы. Я не могла от них избавиться, пока оставалась на этом заброшенном чердаке, поэтому поспешила выйти через парадную лестницу, которая была гораздо чище, чем черная. Здесь не было паутины. Я спустилась вниз, позади осталась длинная, темная, запыленная комната с нераскрытыми секретами и тайнами.

Когда вечером Малькольм расспрашивал меня о том, как прошел день, я не посмела сказать ему о том, что обнаружила фотографию матери на чердаке, но рассказала лишь о том, что обнаружила комнату в самом конце северного крыла.

— Много лет назад с нами жили несносные кузины, — сказал он, — и их запирали там время от времени.

— Это место похоже на тайное убежище, — сказала я.

Он что-то проворчал в ответ, не желая ничего добавить о своих кузинах и о том, почему их запирали от всех остальных.

Когда я рассказала ему о том, что нашла на чердаке клетки для птиц, которые хотела бы спустить вниз, он очень рассердился.

— Мать расставила их по всему дому. Он был похож на птичий двор. Пусть клетки останутся на чердаке.

Подумай о более серьезных вещах, например, о том, как обновить наш дом.

Я не хотела заводить разговор на серьезную тему, например, о матери Малькольма. Мы немного поговорили о Шарноттсвилле, он описал мне свои кабинеты и свою работу, которая отнимала так много времени. Он объяснял это небрежностью своего отца и предпринятыми им поспешно действиями незадолго до своего отъезда, которые нанесли большой ущерб делу.

— А знаешь, Оливия, — он вдруг переменил тему, — я сегодня сделал удачный ход на бирже. Купил тысячу акций по 24 доллара, а к концу дня они поднялись до 50. Ты что-нибудь знаешь о фондовом рынке, Оливия?

— Да нет, в сущности, ничего. Я следила за инвестициями отца, но никогда не давала ему советов, куда и что вложить.

— Вероятно, тебе следует задуматься, что делать с твоим приданым. Я бы, в свою очередь, мог увеличить и существенно приумножить его наиболее должным образом.

— Может, поговорим об этом позднее, Малькольм? Я еще не до конца освоилась в твоем доме.

Его глаза помрачнели, он поднял стакан с водой и осушил его до дна.

— Конечно, дорогая. Видишь ли, дорогая, мне нужно срочно уйти по делам. Но, надеюсь, я не задержусь. Я вернусь, когда ты уже ляжешь спать.

И, наклонившись ко мне, он добавил, чтобы у меня не оставалось сомнений:

— Оливия, ложись спать и не жди меня.

СВАДЕБНЫЙ ПРИЕМ

Гости стали прибывать на торжество в самом начале второго, допуская опоздание. Стоя перед зеркалом совсем одна, я внимательно изучала свое отражение. Волосы были модно заколоты, лиф моего платья был плотно затянут и создавал иллюзию пышной груди, юбка была достаточно широка, в общем, я был настоящий Гаргантюа.

Зеркало висело достаточно низко, и мне пришлось немного отступить назад, чтобы осмотреть себя всю от макушки до пят.

Что мне следовало надеть, чтобы выглядеть привлекательной и загадочной? Я могла бы отпустить волосы, но я с некоторым предубеждением относилась к распущенным волосам, словно раздевалась на публике.

Вероятно, я зря надела это платье, которое произвело впечатление на Малькольма, но могло не понравиться гостям. Я так хотела завоевать симпатии его друзей и деловых партнеров, а платье казалось мне вполне подходящим. Закрыв глаза, я представила, что стою рядом с Малькольмом. Вероятно, нечто подобное испытал и он, прежде чем взял меня в жены. Подобная картина, вероятно, явилась Малькольму, и понравилась ему. Именно поэтому он женился на мне и хотел представить самой изысканной местной публике. Я попыталась убедить себя в счастливом исходе торжества и придать большей уверенности самой себе, однако неуверенность словно маленькая птичка колотилась в моей груди.

Я прижала руки к груди, глубоко вдохнула и спустилась по винтовой лестнице в залу. Хотя стоял солнечный день, а солнечный свет струился через все окно, Малькольм тем не менее распорядился зажечь на каждом из пяти этажей по четыре хрустальные и золотые люстры.

Комната была ослепительно яркой, но от волнения лицо мое раскраснелось, как будто я спускалась в геенну огненную. Я так часто дышала, что мне пришлось на несколько мгновений задержать дыхание. Ноги мои дрожали и, казалось, были приклеены к ступенькам винтовой лестницы. Я решила, что не смогу двигаться дальше, и ухватилась за перила. На глазах выступили слезы. Яркий свет всех ламп и свечей померк, а отблески от огромного хрустального фонтана, источавшего серебристые струи в огромную серебряную чашу в центре зала, были похожи на солнечную паутинку, протянутую в комнате. Зеркала отражали свет от серебряной посуды на подносах, и он вновь начинал играть на полированных спинках стульев и дивана, расставленных вдоль стен зала.

Наконец, я собралась с духом и спустилась по лестнице в гостиную. Тотчас я услышала распоряжения, которые Малькольм отдавал слугам:

— Гости должны чувствовать себя весело и непринужденно. Вовремя заполняйте опустевшие стаканы и тарелки. Быстро подавайте блюда и убирайте пустую посуду. Не забывайте подавать бутерброды с икрой и легкие закуски. У гостей не должен пропадать аппетит, а рядом с ними всегда должны быть вы. Всегда оставайтесь внимательными, жизнерадостными и постоянно улыбайтесь, будьте готовы прийти на помощь. Захватите салфетки, вы меня слышите? Не следует заставлять людей искать средство, чтобы вытереть свои руки.

Малькольм увидел, что я спускаюсь по лестнице.

— А, Оливия, вот и ты, — сказал он, и легкая тень разочарования пробежала по его лицу. — Спускайся, дорогая; мы встанем у входа и будем приветствовать гостей, как только Лукас объявит об их прибытии.

Я просунула свою руку под локоть Малькольма, немного волнуясь, но стараясь не подавать виду. Он казался сдержанным и сосредоточенным, как будто занимался этим всю жизнь. Он казался привлекательным и ослепительным. Мне так хотелось верить, что и я рядом с ним выгляжу не хуже.

Раздался звонок. Прибыли первые гости. Мистер и миссис Петерсон. Мистер Петерсон был коренастый мужчина невысокого роста, щеки его то розовели, то багровели. Миссис Петерсон, напротив, была изящной, хрупкой, украшенной кружевами, платье ее едва доходило до колен. Волосы завивались кудряшками, их удерживал дорогой гребешок со множеством драгоценных камней. Я и представить не могла, что кто-либо может носить те наряды, которые встречались мне лишь на обложках модных журналов.

— Я хотел бы представить вам мою жену, — сказал Малькольм.

Направляясь к миссис Петерсон, я поймала на себе ее взгляд, охвативший меня с ног до головы, затем вновь опустившийся вниз, скользнувший вверх, остановившийся на Малькольме, точнее на его голубых глазах, и ничего не выражавший, кроме снисходительного презрения ко мне, запечатленного на ее губах.

Мистер Петерсон прервал тягостное молчание своим теплым приветствием:

— Оливия, добро пожаловать в Виргинию. Я надеюсь, что Малькольм сумеет показать вам все прелести нашего гостеприимства.

Миссис Петерсон, насилу отведя свой взор от Малькольма, лишь взглянула на меня и, вздохнув, добавила:

— И в самом деле!

Поток гостей не прекращался ни на минуту, и вскоре вечеринка была в полном разгаре.

Мужчины были предупредительны и вежливы, но я смогла заметить с некоторым изумлением, что наряды почти всех женщин были довольно мешковаты и заканчивались чуть ниже или чуть выше колен, почти не имели талии, ибо затягивались на уровне бедер.

Изящные тонкие ткани имели несколько бледноватый оттенок — кремовый, бежевый, белый, нежно-пастельный. На мой взгляд, в дамах было намного больше от маленьких девочек, чем от исполненных чувства собственного достоинства женщин. Эти туалетные принадлежности огромных размеров, аляповатые искусственные цветы из шелка и бархата, тяжелые нитки бус подчеркивали их собственное миниатюрное сложение и инфантильность их внешнего облика. Рядом с ними я казалась гигантом, Гулливером в стране крошечных лилипутов. Каждый мой шаг, каждое движение были чересчур неловкими. На всех без исключения женщин мне приходилось смотреть сверху вниз, да и мужчины, все как на подбор, были ниже меня.

Можно без преувеличения заметить, что всеми владело неподдельное веселье. Какие бы ограничения ни сдерживали их поведение, все они отбрасывались в сторону по мере того, как гости переходили от бокалов с пуншем к подносам с закусками. Светская болтовня и смех в зале становились все более громкими и непринужденными. Прежде мне не доводилось бывать в подобной развеселившейся компании.

Вначале я была по-настоящему счастлива; казалось, что мой первый прием удался на славу, но стоило приблизиться к группам собравшихся гостей, как мой бурный восторг угас, причиной этого стал холодок в отношении ко мне веселых, беспечных и удивительно капризных людей.

Женщины собирались небольшими группами, некоторые курили сигареты в длинных мундштуках из слоновой кости. Все они были словоохотливы и изысканны. Но стоило мне присоединиться к какой-либо группе, как их разговор обрывался, и на меня смотрели, как на незваного пришельца. Они ясно давали мне понять, что я — непрошенный гость на собственном торжестве. Они дипломатично интересовались моими впечатлениями от Виргинии, а особенно тем, понравилась ли мне усадьба Фоксворт Холл. Мои ответы, видимо, раздражали дам, поскольку тотчас они бросались перебивать меня, словно я придумала нечто вычурное, а мое мнение их совсем и не интересовало.

Не дав мне закончить фразу, они завели разговор о новинках моды. Признаться, я не имела ни малейшего представления о тех вещах, которые они обсуждали.

— Вы, например, могли бы надеть такую матроску? — спросила меня Тамара Ливингстон.

Ее муж владел самой большой лесопилкой в Шарноттсвилле.

— Я, признаться, не знаю, как они выглядят, — ответила я.

Присутствовавшие удивленно уставились на меня, а затем продолжали свою беседу, словно меня и не было рядом. Стоило мне отойти, как за спиной раздался дружный смех.

Какие глупые женщины, подумала я. Вся их беседа сводилась к тому, какую одежду подготовить к новому сезону или к тому, как обустроить дом.

Никто не заводил разговора о политике, о бизнесе, ни в одном из разговоров не заходила речь о книгах. Чем дальше продолжался прием, тем глупее казались мне гости, тем неуместнее звучал их смех, хихиканье, заигрывание глазками, длинными ресницами, плечами, руками. Я надеялась, что Малькольма выведет из себя отсутствие внешних приличий на протяжении всего вечера, но стоило мне взглянуть на него, как всякий раз я обнаруживала его в обществе этих глупых, смеющихся женщин, то и дело обнимавших его, старающихся потереться или погладить его весьма и весьма откровенно.

Я была потрясена. Это были как раз те женщины, которых он, по его словам, презирал — безвкусные, ярко расцвеченные, без грамма самоуважения. Но он был рядом с ними, готовый подать бокал пунша одной и бутерброд другой, любезно подставлявший свой рот, чтобы в него положили кусочек. Одна из них даже слизывала языком крошки с кончиков его пальцев.

Я была поражена тем, что Аманда Биденс, жена одного из партнеров Малькольма, обратилась к нему со словами: «Мне очень хочется увидеть твою библиотеку, Малькольм, то место, где ты разрабатываешь хитроумные планы, как сколотить еще несколько миллионов», а мой муж, взяв ее под руку, повел в свой кабинет, и тяжелые двойные двери за ними плотно закрылись. Мне публично дали пощечину. Щеки мои пылали, а на глазах появились слезы. Мне потребовалась вся моя воля и сила духа, чтобы не броситься вслед за ними, а остаться вместе с гостями, сохраняя достоинство и выдержку, время от времени, направляя ход вечера, давая распоряжения слугам. Сама я почти ни к чему не притронулась. Никто не искал общения со мной, лишь несколько мужчин поинтересовались, чем занимается мой отец, но стоило мне распространиться на эту тему, как на их лицах появилось выражение скуки и усталости.

Случайно мне удалось услышать несколько замечаний в свой адрес. Беседовавшие, вероятно, и не подозревали, что я нахожусь слишком близко от них, а, может быть, их это и не волновало.

Одна дама спросила другую, почему Малькольм Нил Фоксворт, такой респектабельный и состоятельный мужчина, вдруг повесил себе на шею такую длинную простушку, неприступную янки, имея в виду, разумеется, меня.

— Зная Малькольма, — ответила другая, — могу предположить, что это связано с его бизнесом.

Судя по разговорам остальных гостей и брошенным на меня взглядам, я воспринималась ими, как объект для насмешек и язвительных замечаний. Некоторые откровенно критиковали мой наряд. Раздавались замечания, будто я есть не что иное, как музейный экспонат.

— Вероятно, это — ожившая статуя, — высказался кто-то из присутствовавших.

— Неужели вы действительно считаете ее ожившей?

Смех становился все громче. В надежде я искала Малькольма. Но его нигде не было видно. Вдруг откуда-то возникла фигура мистера Петерсона. Он взял меня под руку.

— Если вы не возражаете, разрешите мне попросить вашего мужа о небольшом одолжении помочь проводить миссис Петерсон до автомобиля. Боюсь, что она выпила сегодня слишком много.

Прежде чем я смогла остановить его, мистер Петерсон настежь распахнул двери библиотеки. Я была поражена, увидев Малькольма за письменным столом, на крышке которого лежала Аманда Биндес. Его волосы были взъерошены, галстук сдвинут набок.

— Оливия, — обратился он ко мне, — познакомься с Амандой.

Она подперла голову локтем и посмотрела на меня в упор снизу вверх.

— Разве ты забыл, Мальк, — пропела она воркующим голосом, — ты уже представил меня своей невесте.

Меня трясло от унижения и бессильной ярости, но на помощь снова пришел мистер Петерсон.

— Малькольм, старина, мне снова нужна твоя помощь, чтобы довести малютку Мисенс до автомобиля, — язвительно добавил он.

Малькольм бодро встал и, не взглянув в мою сторону, направился за мистером Петерсоном к выходу. В одном из окон я увидела, как муж и мистер Петерсон усаживают Аманду в автомобиль; за рулем которого сидел личный шофер. Нога Аманды обнажалась то и дело до подвязки. Ноги были босыми. Малькольм поднял ее туфли, брошенные на дороге, и забросил их на заднее сиденье. Аманда, кривляясь возле меня, сказала томно:

— Ваш муж всегда утешал нас в горе. Я рада, что женитьба не изменила его.

Мне стало легче, когда вечеринка подошла к концу. Гости разыскивали нас, чтобы попрощаться и пожелать нам всего доброго. Малькольму пришлось вернуться ко мне, он снова стал самим собой, и даже более напыщенным. Я прекрасно знала, что женщины, пообещавшие навестить меня, больше не появятся у нас, но, признаться, это не огорчало меня.

К тому времени, когда гости разошлись, я была измучена, оскорблена и унижена, но, в общем, довольна, что пытка прекратилась. Я сказала Малькольму, что устала и что иду к себе.

— Вечер был чудесный, не правда ли? — спросил он.

— Я была не в восторге от гостей, особенно от женщин, хотя ты, вероятно, получил удовольствие.

На лице у него отразилось некоторое удивление, когда я повернулась и стала подниматься по лестнице. Я почувствовала себя отвергнутой и брошенной в беде.

Малькольму не следовало уединяться в библиотеке с этой похотливой женщиной, оставляя меня на съедение вампирам. Если таково общество Виргинии, то я рада, что оно меня отвергло, сказала я себе.

И все же меня не покидало впечатление легкости и изящества присутствовавших женщин — той свободы, которой они упивались, уверенности в их взглядах, внешности и в том, как смотрели на них мужчины. Никто и никогда не глядел на меня так — глазами, полными восхищения и сильной страсти. Мое истощение было не столько физическим, сколько душевным и умственным.

Когда я нырнула под одеяло, и голова упала на подушку, то ужасно захотелось разрыдаться. Прием, на который я возлагала большие надежды и который должен был принести мне долгожданное признание в обществе, дал совершенно обратный результат. Где я могла теперь появиться после того, как Малькольм так непристойно повел себя на нашем свадебном торжестве? В утешение я двумя руками обхватила подушку и заснула измученным сном. Во сне меня преследовали искусители в образе развратных девок, поэтому сон мой был коротким, он длился не более нескольких минут, а затем меня вновь сотрясали рыдания и душили слезы. Проплакав, я, наконец, забылась в долгожданном сне.

Незадолго перед рассветом я услышала, как хлопнула входная дверь, и, открыв глаза, увидела перед собой Малькольма Нила Фоксворта, совершенно голого в лунном свете, его мужское начало неясно вырисовывалось передо мной.

— Я хочу сына, — объявил он.

Я вздрогнула и уставилась на него, но не сказала ни слова.

— Ты должна сосредоточиться на том, что нам предстоит, Оливия, — добавил он, когда забирался ко мне в постель. — Так мы скорее сможем добиться успеха.

Он отбросил в сторону одеяло и набросился на меня. Его решительность и неистовство напугали меня. И вновь в его обращении со мной не было ни ласки, ни нежности. Я обернулась к нему, ожидая поцелуя, прислушиваясь к нежным и ласковым словам, готовым слететь с его губ, но лицо его по-прежнему было твердокаменным, а небесно-голубые глаза были все такими же безжизненными. Казалось, он обратил весь свой взор внутрь себя и игнорировал весь окружающий мир. Что привиделось ему во время нашего совокупления? Может быть, ему привиделась Аманда Биденс, я или его мать? А может быть, еще кто-нибудь? Может быть, он занимался любовью с воображаемой партнершей? Звучали ли в его сознании слова любви? Это было нечестно.

Я откинулась на подушку и отвернулась от мужа. Меня трясло и бросало в дрожь. Когда же я почувствовала, как изливается его семя, то вновь посмотрела в его стеклянные глаза и прочитала в них лишь одно желание, чтобы это семя достигло своей цели. Когда все было позади, он упал на меня и тяжело задышал, словно лишившийся сил марафонец, но я была признательна ему за то, как нежно он прижался к моему телу. В этом, по крайней мере, ощущалась теплота.

— Хорошо, — пробормотал он, — хорошо, — и оттолкнул меня.

Затем он надел халат и долго разглядывал себя, стоя перед зеркалом, как будто его отражение могло поздравить его с победой. Ему что-то очень понравилось в собственной довольной улыбке, и он улыбнулся мне.

— Я надеюсь, Оливия, — добавил он, — ты окажешься такой же плодовитой, как я и ожидал.

— Ты не властен над природой, Малькольм. Природа — не твой и не мой слуга.

— Я хочу сына, — повторил он. — Я женился на тебе, потому что ты — серьезная женщина, которая может стать хозяйкой большого дома, но также и потому, что у тебя здоровое тело, которое даст мне детей, так необходимых мне.

Я взглянула на него, не в силах ничего ответить. Глаза его были суровы, он был для меня совсем чужим.

Все, что он сказал, было безусловной правдой — женщина должна быть хорошей женой, хозяйкой в доме мужа, благоразумной и надежной, преданной, словом, такой, на которую мог положиться супруг, ну и, конечно, хорошим воспитателем для собственных детей; но во всем этом не хватало чего-то особенно значимого, а именно — любви.

Я стану жить в этом огромном доме и не буду ни в чем нуждаться. Люди, которые живут внизу в долине, в маленьких домиках, имея при этом небольшой доход, будут завидовать мне всякий раз, когда я буду спускаться в долину, но в этом огромном доме Фоксворт Холла вряд ли сможет вырасти что-то здоровое, сильное, красивое, если отсутствует любовь, чтобы взлелеять все это.

Я подумала о всех призраках и тенях, сырых и темных углах, тускло освещенных коридорах, холодных, наглухо запертых комнатах, пыльном и сером чердаке, заполненном мертвым прошлым, и содрогнулась.

— Малькольм, когда ты впервые взглянул на меня, когда ухаживал за мной, ты испытывал, вероятно, глубокие чувства, которые…

— Будь любезна, Оливия, не заводи разговор о чувствах. Я и слышать не хочу о звонящих колоколах и о том, как мир окрашивается в розовый цвет. В письмах моей матери очень много подобных глупостей.

— В письмах?

— Она писала моему отцу, когда он ухаживал за ней.

— А где эти письма?

— Я сжег их, обратил их в пепел и дым, каким они, по сути, и были. Завтра у меня очень тяжелый день, Оливия, — добавил он, желая, видимо, сменить тему разговора. — Счастливого сна, — пожелал Малькольм и с этими словами вышел из спальни.

Вслед за этим наступила глубокая, мертвая тишина, подобно той, что приходит перед большой бурей. Даже шаги его, гулко раздававшиеся по всему дому, казалось, доносились с расстояния нескольких миль. Я прижала колени к груди, села на кровати.

Теперь я поняла, почему он сразу по приезде в Фоксворт Холл собрал всех слуг для знакомства со мной. В его сознании я также была прислугой, нанятой на роль жены, отличающейся лишь особыми функциями. Не удивительно поэтому, что его слова о желании иметь сына прозвучали как распоряжение, обязательное для исполнения.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Малькольм добился своего. Наш первый сын родился спустя девять месяцев и две недели со дня свадебного приема, на котором меня представили цвету общества Виргинии. Мы назвали его Малькольм, как и отца, но звали Мал, чтобы легче было их различать. К тому времени я уже не сомневалась в том, что Малькольм — сильный и волевой человек, который всегда добивался того, чего хотел. Он всегда оказывался победителем, так как не вступал в борьбу, не убедившись, что перевес был на его стороне. Так он вел свой бизнес; так он направлял свою жизнь. У меня не было сомнений, что ему предстоял долгий путь к вершинам богатства и славы, который окончится лишь с его смертью.

После рождения Мала, вновь, но совсем ненадолго, воскресли мои надежды на любовь. Я считала, что рождение Мала сблизит Малькольма и меня. Со времени приезда в Фоксворт Холл ко мне относились, как к служанке, но не как к жене. Малькольм работал целыми днями напролет без выходных, возвращался далеко за полночь, очень редко ужинал вместе со мной. Мы нигде не бывали, и то общество, которому я была представлена на приеме, казалось, забыло о моем существовании.

С появлением в семье долгожданного первенца меня вновь посетила надежда, что Малькольм проявит больший интерес к семейной жизни и станет, наконец, любящим супругом. Я ожидала рождения ребенка, как свершения чуда в нашем браке. Мал станет связующей ниточкой между его отцом и мною, он сблизит нас, вопреки самым мрачным реальностям.

Как и у всякой матери, у меня вызывал нежный трепет каждый звук, любое воркование и прочие достижения моего сына, такого чудесного и обожаемого. Каждый день я ожидала возвращения Малькольма, чтобы сообщить ему радостную новость о нашем первенце.

— Не сомневайся, Малькольм, он уже узнает тебя!

— Сегодня он впервые ползал…

— Сегодня он сказал первое слово!

— Мал начал сегодня ходить!

Каждая подобная новость должна была, как мне казалось, бросить нас в объятия друг к другу, заставить нас гордиться таким здоровым ребенком. Но Малькольм реагировал на все с поразительным равнодушием, как будто меньшего он и не ожидал. Он принимал все как должное и не выражал своего отцовского восторга и восхищения.

Как бы то ни было, его раздражали мои просьбы порадоваться вместе со мной успехам нашего сына, он не собирался проводить свое драгоценное время рядом со мной, наблюдая за неуверенными, но непрерывными шажками младенца. Он негодовал, если я приносила Мала к обеденному столу, и велел мне кормить малыша перед нашими трапезами. Очень редко он заходил в детскую.

Не исполнилось Малькольму и двух лет, как я вновь была беременна после еще одного грубого и насильственного соития. Малькольм во что бы то ни стало решил завести большую семью, теперь он хотел иметь дочь. Эта беременность оказалась более трудной для меня, не знаю почему. По утрам я испытывала невероятную слабость. Уже в конце беременности доктор объявил мне, что опасается за ее исход. Его страхи оправдались, на восьмом месяце у меня родился второй сын, Джоэл Джозеф. Он был недоношенным.

С рождения он был маленьким, хрупким, хилым ребенком с бледными, редкими волосками и голубыми глазами Фоксвортов. Малькольм был огорчен тем, что я не подарила ему дочь, и зол на меня за то, что Джоэл был нездоров. Я знала, что он винил за это меня, хотя я ничем не навредила ребенку и следовала всем предписаниям врача в вопросах питания.

Муж заявил, что Фоксворты всегда отличались крепким здоровьем.

— Отныне твоя задача и обязанность — добиться того, чтобы дети изменились и стали такими, какими я хочу видеть их — сильными, агрессивными, напористыми, одним словом, настоящими мужчинами.

Однажды после того как к нам пришел семейный врач Фоксвортов, доктор Брэкстен, Малькольм поднялся в мою комнату. Доктор объявил, что, по его мнению маловероятно, что в будущем я смогу еще иметь детей.

— Это невозможно, — взорвался Малькольм, — у меня ведь еще нет дочери!

— Будьте благоразумны, Малькольм, — успокоил его доктор Брэкстен.

Неужели Малькольма нисколько не волновало мое здоровье? Ни доктор, ни я не ожидали столь бешеного отклика со стороны мужа. Его лицо стало пунцовым, и он закусил нижнюю губу, чтобы не наговорить лишнего. Затем он отступил назад, бросая взгляды то на меня, то на доктора, то снова на меня.

— Вы вдвоем сговорились против меня?

— Простите, сэр, — начал доктор Брэкстен.

Он был солидным мужчиной, которому было далеко за пятьдесят, и пользовался большим уважением в профессиональных кругах. Лицо его побледнело и стало одного цвета с прядями седых волос. Его большие, по-рыбьи выпученные глаза, увеличенные толстыми линзами очков, еще больше расширились.

— Вы спокойно стоите и рассуждаете о том, что у меня больше не будет детей? Не будет дочери? Да, но почему? Да как вы смеете, сэр? Как вы смеете утверждать подобное?

— Все дело в том, Малькольм, что последняя беременность была очень тяжелой и…

— Я ничего больше и слышать не хочу, — прибавил Малькольм и посмотрел на меня взглядом, полным ненависти. — Я ничего не хочу слышать об этом, вам понятно?

Затем он стал вращаться, словно марионетка на пружинах, и с шумом вылетел из комнаты.

Доктор Брэкстен был крайне смущен, я не хотела его больше задерживать.

Меня потрясло отношение Малькольма, но к тому времени я уже закалилась от его ужасных реплик и бешеных тирад. Он больше не заговаривал об этом, и я не затрагивала эту тему. Он был не тот человек, который готов был проявить сочувствие к семье и испытывать радость от общения с детьми. Казалось, он игнорировал Малькольма и винил Джоэла за то, что тот не родился девочкой, дочерью, которую, как я поняла много позднее, он так хотел иметь. Он совершенно не переносил плача Джоэла, и целыми днями он не заходил к детям и не беседовал с ними. Если Мал его совершенно не волновал, то к Джоэлу он относился, как людоед. Не дай бог, ребенок испачкает пеленку в его присутствии или уронит пищу на пол, когда Малькольм находится рядом.

Порой мне казалось, он стыдился такой маленькой семьи, словно эти двое детей запятнали его мужское достоинство. Лишь когда Малу исполнилось три года, он впервые пригласил нас всех вместе на прогулку.

Мы отправились с экскурсией на его суконные предприятия. По дороге он все время что-то объяснял и показывал сыну, словно тот ясно все понимал.

— Вскоре все это будет твоим, Мал, — сказал он, обращаясь к нему, словно Джоэла и не существовало, или он вовсе ничего не значил. — Я надеюсь, что ты все расширишь и превратишь наше дело в империю Фоксвортов.

Мы возвратились в Фоксворт Холл весенним солнечным днем. На деревьях вот-вот должны были распуститься листья, чтобы приветствовать яркий солнечный апрельский день. Мальчишки пальцем показывали на дроздов, находивших и съедавших свежих червячков в зеленой траве; они резвились и хихикали, как веселые молодые барашки. Когда я вошла в дом, мне навстречу бросилась миссис Штэйнер.

— О, миссис Фоксворт. Я так рада, что вы вернулись. Вам пришла телеграмма из Коннектикута сегодня утром. Наверняка, что-то очень важное.

Сердце мое сжалось от волнения. Что это могло значить? Я разорвала конверт, и тут же миссис Штэйнер склонилась над моим плечом.

«Оливия Фоксворт. Точка.

С глубочайшим почтением, величайшим сочувствием и прискорбием извещаем вас о том, что ваш отец был призван к себе Господом. Точка».

Похороны запланированы на седьмое апреля.

Я смяла телеграмму и прижала ее к груди, внутри меня все было пусто от горя. 7 апреля было уже завтра. Маленький Мал дергал меня за юбку.

— Мамочка! Мамочка! Что случилось, и почему ты плачешь?

Малькольм выхватил у меня из рук скомканную телеграмму и прочел ее.

— Малькольм, я должна немедленно ехать, я должна ехать следующим поездом! Он же сурово ответил мне:

— Что ты собираешься делать с мальчиками?

— Малькольм, я оставлю их с тобой. Здесь останется миссис Штэйнер и миссис Стюарт. Они помогут тебе.

— Но я не должен брать на себя эту ответственность, Оливия, и занимать место женщины рядом с ее детьми.

— Умер мой отец, Малькольм, единственный близкий мне человек. Я должна присутствовать на его похоронах.

Малькольм проспорил со мной до глубокой ночи. Когда Малькольм, наконец, согласился отпустить меня, ночной поезд уже ушел, а утренний поезд, на который я еле успела, прибыл в Нью-Лондон спустя пять часов после того, как погребение было закончено. Я отправилась домой, где нашла Джона Эмоса и адвоката отца за столом в гостиной.

Глаза мои покраснели и опухли от слез, которые я выплакала за эту долгую поездку в поезде — слезы скорби по моему отцу, но это были и слезы жалости к самой себе. Теперь мое одиночество было совсем иным, чем раньше.

Оба мужчины тотчас встали, когда я вошла. Джон Эмос значительно повзрослел с тех пор, как мы расстались. Ему исполнилось двадцать три года. Он был высоким, сильным и добрым. Как только он обратился ко мне, на глаза вновь навернулись слезы.

— Оливия, я так рад тебя видеть. Я был удивлен тем, что тебя не было на похоронах, но я уверен, ты бы одобрила наши действия. Я проследил за тем, чтобы твой отец предстал перед создателем в самом пристойном виде.

Присядь, Оливия, ты ведь помнишь мистера Телле-ра, адвоката твоего отца. Выяснилось, что твой отец внес несколько странных дополнений в сделанное им ранее завещание, которые нам предстоит привести в порядок.

Мистер Теллер пожал мне руку и доброжелательно посмотрел на меня, а затем мы все вместе присели на диване в мрачной и темной гостиной.

Я оцепенела от ужаса, узнав все детали завещания. Отец оставил мне все свое состояние с единственным условием, что лишь я одна вправе им распоряжаться.

Теперь я поняла, почему он так сделал: Малькольм Фоксворт не сможет прибрать к рукам мои деньги. О, отец, как ты быстро усвоил ту истину, которую я поняла так поздно. И почему ты позволил мне выйти замуж за этого человека? Снова ручьем потекли слезы, и я уронила голову на колени.

Джон Эмос вежливо попросил мистера Теллера выйти, предупредив его, что мы примем решение и известим его. о нем до моего возвращения в Виргинию.

Каким утешением был для меня Джон Эмос!

На протяжении двух дней, пока я оставалась в Нью-Лондоне, я излила ему все свои беды. Когда я уезжала, Джон Эмос знал обо мне больше, чем кто-либо в мире. Я, зная его любовь к Господу и семье, могла отныне доверять ему самые сокровенные тайны. Это понимание укреплялось во мне с годами, и во время самых тяжелых переживаний я обращалась к Джону Эмосу, писала ему длинные письма, и он отвечал мне словами утешения от своего имени и от имени Бога — в то время он уже приступил к учебе в семинарии в Новой Англии,, через несколько лет он собирался стать священником. Он и был моей настоящей семьей, такой мудрый и заботливый, и так не похожий на Малькольма.

И я вернулась в Виргинию несколько воспрянувшей духом — да, я потеряла отца, но обрела брата, советника, духовного учителя.

— Дорогая Оливия, — сказал мне Джон, прощаясь со мной на железнодорожной станции, возвращайся к мужу и детям, и благослови тебя Бог. Я всегда готов помочь тебе.

Малькольм не выразил никакого сожаления по поводу смерти моего отца. В день моего возвращения он вновь завел разговор о моем наследстве.

— Теперь, Оливия, ты богатая женщина, имеющая право распоряжаться огромным состоянием. Как ты намерена его использовать?

Я вновь заявила ему, что никаких планов у меня нет, я носила траур по отцу и не интересовалась вопросами вложения моих средств.

Недели проходили за неделями, мы редко общались друг с другом, а разговор всегда заходил о наследстве. И вдруг однажды Малькольм появился в детской, чтобы объявить нам новость, которая перевернет всю нашу дальнейшую жизнь.Там был беспорядок, потому что трехлетние дети повсюду разбрасывают свои вещи. Я обычно убирала в комнате в конце дня.

— Это детский манеж или свинарник? — спросил сурово Малькольм.

— Если бы ты бывал здесь чаще, ты бы разбирался, — ответила я.

Он что-то проворчал. Я поняла, что его приход никак не был связан с детьми.

— Мне нужно сказать тебе что-то очень важное, — начал Малькольм, — если, конечно, ты можешь оторваться от этих кубиков хотя бы на минутку.

Я поднялась с пола, оправила платье, медленно подошла к нему.

— Да, в чем дело?

— Мой отец… Гарланд возвращается. Он прибывает через неделю.

— О!

Я не знала, что и добавить. Все мои представления о Гарланде ограничивались его портретом и теми отрывочными суждениями Малькольма, которые он то и дело высказывал за обеденным столом. Ему должно было быть пятьдесят пять, но, судя по фотографиям, он выглядел гораздо моложе своих лет. Та редкая седина, которая пробивалась в волосах, была почти не видна в золотых кудрях. Он был почти одного роста с Малькольмом, в молодые годы несомненно был хорошим спортсменом и, несмотря на всю критику Малькольма, толковым бизнесменом.

— Однако, отец не вернется в свою комнату в северном крыле. Он разместится в соседней с тобою комнате. Тебе придется проследить за тем, чтобы эти апартаменты выглядели бы комфортабельными, чтобы мой отец не заметил бы разницы.

— Ясно.

— Нет, тебе далеко не все ясно. Причина того, почему он хочет иметь роскошную комнату с ванной, состоит, Оливия, в изменившихся обстоятельствах его семейной жизни. Он приезжает вместе с женой.

— С женой? Ты хочешь сказать, что отец вновь женился спустя столько лет?

— Да, с женой.

На секунду Малькольм отвернулся, а затем вновь посмотрел на меня.

— Я никогда не говорил тебе, но он женился до отъезда в Европу.

— Как? Почему ты ничего об этом не сказал?

— О, ты сама все поймешь, Оливия. Все увидишь и во всем разберешься, — добавил он, повышая голос.

Джоэл начал хныкать. В очень юном возрасте наши дети очень чувствительно воспринимали вспышки гнева Малькольма, особенно Джоэл, который испытывал безотчетный страх перед Малькольмом. Казалось, что и Мал становился таким же.

— Ты пугаешь детей, — сказала я.

— Будет еще хуже, если он не замолчит, пока я говорю. Тихо! — приказал он.

Лицо Малькольма застыло, и он подавился слезами. Джоэл перевернулся и тихо всхлипывал в колыбельке.

— Короче, ты должна подготовиться! — закончил Малькольм, выплевывая слова между зубами, и с шумом выбежал из детской.

Подготовиться? Что он имел в виду? Неужели он так ненавидел своего отца? А сам настолько не желал его приезда в Фоксворт Холл и последующего раздела дома?

Я не стремилась быть единственной хозяйкой дома. Скоро здесь появится еще одна женщина, жена пятидесятилетнего мужчины. Несомненно, она будет моим союзником. Я хотела бы относиться к ней, как к матери, которая умерла так безнадежно рано. Я могла бы посоветоваться с нею, расспросить о Малькольме. Конечно, только старшие по возрасту люди могли бы что-либо подсказать молодым. Я была счастлива при мысли, что смогу принять Гарланда и его жену.

— Малькольм, — спросила я за обедом, — а может быть нам лучше уехать из Фоксворт Холла? Ты не хотел бы иметь собственный дом?

— Переехать?

— Да, я полагала…

— Ты с ума сошла куда мы поедем? Купить или построить новый дом и оставить все это? Я позабочусь о своем отце, а ты — о его жене. Ты будешь вести хозяйство и поддерживать в доме идеальный порядок. И не смей говорить мне, что ты ее боишься, — добавил он с усмешкой.

— Вовсе нет, я полагала, что твой отец — пожилой человек, которому…

— Мой отец старше, но не мудрее меня, — заметил Малькольм. — Сейчас он гораздо больше, чем раньше, зависит от меня. Пока он путешествовал по Европе с молодой женой, я расширял нашу финансовую империю и взял в свои руки все рычаги управления. Наш совет директоров уже и забыл, как он выглядит, а я за время его отсутствия вдохнул в дело жизнь. Ему потребуется не один год, чтобы уяснить принципы всех нововведений.

Нет, — задумчиво добавил он, — ты не должна проявлять подобострастие перед его женой. Ты ведь помнишь тот тип женщин, которые нравятся моему отцу.

Его лицо посерело. Малькольм вышел из комнаты, над ним вновь нависла тень воспоминаний о матери.

Я ничего не сказала на эту тему. Я приказала слугам прибрать и навести порядок в анфиладе комнат рядом с моей и затем прекратила размышлять на тему приезда отца Малькольма и его жены. Вероятно, мне не следовало так быстро соглашаться, но ничего поделать было уже нельзя, и Малькольм со своей стороны, ничего не смог предпринять, чтобы достойно снести первый удар от их прибытия или хотя бы самому лучше подготовиться к еще большему удару.