Вступление Парадоксы родительства

Зачем мы заводим детей и становимся родителями? Забота о детях – дело хлопотное и утомительное, но тем не менее многим из нас это приносит огромное удовлетворение. Почему? Почему растить детей – важное дело и достойная задача, ради которой стоит жить?

Самый распространенный ответ, особенно у отцов и матерей из среднего класса, таков: ты становишься родителем, чтобы заниматься так называемым родительством (parenting) – то есть “выращиванием ребенка”[1]. Это словосочетание описывает не просто занятие, но своего рода работу. Ее цель – каким-то образом изготовить из ребенка взрослого, который будет счастливее и лучше, чем если бы его не “выращивали”, или же (но об этом мы говорим только шепотом) он будет лучше, чем дети соседей. Считается, что в результате “правильного” родительства выращиваются правильные дети, из которых со временем выйдут правильные взрослые.

Конечно, иногда слово “родительство” используется для описания того, чем родители и в самом деле занимаются. Но чаще, особенно в наши дни, “родительство” подразумевает нечто, чем родителям нужно заниматься. На страницах этой книги я намерена показать, что такое директивное представление о родительстве в корне неверно, причем как с научной, философской и политической точки зрения, так и с личностной. Это неправильный способ понимания того, как мыслят и действуют дети и родители, и в то же время это ошибочное представление о том, как они должны думать и действовать. Такое представление не только не делает жизнь детей и родителей лучше, но и вредит им.

Идея родительства настолько соблазнительна и так широко распространена, что может показаться очевидной, неопровержимой и не требующей доказательств. Однако, хотя родители (включая и родительницу, пишущую эти строки) чувствуют притягательность идеи родительства, но в то же время неосознанно ощущают, что с этой идеей что-то не так[2]. Нас беспокоит, что дети недостаточно хорошо успевают в школе, – и при этом мы переживаем из-за того, что нам приходится заставлять их учиться лучше. Мы сравниваем своих детей с детьми знакомых – а потом презираем себя за это. Мы кликаем на любой заголовок, превозносящий или порицающий очередной новый метод воспитания, – а потом заявляем (иногда чуть громче, чем нужно), что сами-то предпочтем в воспитании детей положиться на инстинкт.

Трудиться, чтобы достичь какого-то результата, – хороший паттерн для многих ключевых занятий человека. Он хорошо подходит для плотников, для писателей, для предпринимателей. Легко определить, хороший ли ты плотник, или писатель, или генеральный директор, оценив качество стульев, которые ты делаешь, книг, которые ты пишешь, или чистую прибыль твоей компании. Концепция родительства следует той же модели: родитель в ней предстает кем-то вроде плотника, только цель у него иная – не сработать стол или стул, но, словно предмет мебели, изготовить из ребенка определенный тип личности.

В любом рабочем процессе успех зависит от компетенции. Концепция родительства подразумевает, будто существует некий набор умений и навыков, освоив которые, родители смогут сформировать жизнь своих детей. Возникла довольно значительная индустрия, которая обещает обучить родителей этим необходимым навыкам. В разделе Parenting на сайте Amazon значатся около 60 000 книг, и в названиях большинства из них обязательно есть намек на практическое руководство – “как добиться того-то и того-то” (how to).

Конечно, многие такие книги и в самом деле дают практические советы о том, как быть родителями. Но подавляющее большинство обещает, что, если родители освоят правильные методы, они смогут существенно изменить к лучшему жизнь и будущее ребенка.

Однако модель родительства обнаруживается не только в подобного рода практических руководствах: она в целом определяет наши представления о развитии детей как таковом. Поскольку моя специальность – психология развития, я пытаюсь понять, как устроены сознание и внутренний мир ребенка и почему они устроены именно так, а не иначе. И все равно – едва ли не каждый, кто брал у меня интервью о “науке детства”, рано или поздно задавал неизбежный вопрос: что же все-таки должны делать родители и какие плоды это принесет в долгосрочной перспективе.

Кроме того, концепция родительства – постоянный источник тревог и печалей для родителей, особенно для матерей. Эта идея подливает масло в огонь бесконечных свар в бесчисленных “мамских чатах”. Если мы принимаем идею, что родительство – это своего рода работа, значит, мы должны выбирать между этой работой и другими (то есть собственно работой). Именно матери в этой ситуации вынуждены без конца защищаться и конфликтовать по поводу того, можно ли быть успешным родителем и при этом успешно делать карьеру; они чувствуют, что их заставляют выбирать: либо перестать настаивать на важности материнства, либо отказаться от карьеры. Впрочем, тот же выбор встает и перед отцами, и это выбор еще более сложный, потому что он гораздо реже обсуждается.

Отчасти в результате всего этого возник противоположный импульс – отрицание важности родительства, все эти иронические воспоминания, в которых женщины смущенно признаются, что материнство вызывало у них смешанные чувства. В конце концов, если родительство – это тоже своего рода работа, цель которой – изготовить еще одного благополучного взрослого, то получается, что работа это незавидная: бесконечный рабочий день и никакой оплаты, не говоря уже о постоянном перетаскивании тяжестей. А при этом двадцать лет подряд вы понятия не имеете, хорошо ли сделали свою работу, – уже один этот факт расшатывает вам нервы и наполняет чувством вины. Однако если быть родителем – не работа, то зачем мы это делаем? Если цель не в том, чтобы создать определенную разновидность взрослого, то в чем она?

Я и сама одна из этих тревожных работающих родительниц из среднего класса, так что я всю жизнь ощущала и притягательность модели родительства, и ее противоречивость. Трое моих сыновей уже выросли, у них все хорошо, они в достаточной степени счастливы и успешны и уже начали обзаводиться собственными детьми. Однако я ловлю себя на том, что до сих пор постоянно задаю себе вопрос: отвечаю ли я за их сегодняшнюю жизнь со всеми ее плюсами и минусами? И меня ли они должны благодарить за нее? Не проявляла ли я чрезмерную опеку, когда ежедневно провожала своего восьмилетнего младшего сына до самой школы? Или, может быть, была слишком небрежной и невнимательной, когда на следующий год перестала это делать? Я хотела, чтобы мои дети сами выбирали свой путь и самостоятельно познавали себя и раскрывали свои таланты. Но, может быть, я должна была настоять, чтобы мой старший сын закончил колледж, а потом уже пытался стать музыкантом? Я была уверена – и уверена в этом до сих пор, – что обычная хорошая школа – лучшее место для любого ребенка. Но, когда оказалось, что старшие сыновья не приживаются в обычной средней школе, должна ли я была отправить их в платную частную школу в пригороде, как поступила с младшим? Надо ли было заставлять младшего выключать компьютер и брать в руки книгу – или пусть его осваивает программирование? Как мне было добиться того, чтобы у “одаренного” среднего хватало времени на игры и на домашние задания и чтобы он еще успевал на уроки балета и к репетитору по математике? Ну и наконец, самый сложный вопрос. Я развелась, когда мой младший окончил среднюю школу. Правильно ли я поступила? Может, мне надлежало сделать это раньше или позже – или вообще не разводиться?

Мой профессиональный опыт и познания психолога совершенно не помогают ответить на эти вопросы, и тут мне не легче, чем остальным родителям. Осмысляя свой почти сорокалетний материнский стаж, я прихожу к выводу: скорее всего, правильных ответов не существует – просто сами вопросы поставлены неверно.

Задумываясь о собственном опыте воспитания детей, недолго преисполниться скепсиса по поводу “родительства”. Однако и при взгляде на других родителей и их детей идея родительства тоже не кажется привлекательной. В конце концов, мое поколение – заботливо воспитанные и процветающие бэби-бумеры – вовсе не кажутся каким-то принципиальным улучшением по сравнению с “Великим поколением” наших родителей, выросших в трудные годы Великой депрессии и Второй мировой войны. И все мы знаем примеры того, как из детей с ужасным детством вырастают прекрасные взрослые и любящие родители, – и примеры того, как у замечательных родителей вырастают трагически несчастные дети.

Самый веский и душераздирающий аргумент против модели родительства приходит на ум, если вспомнить о родителях детей, которым не суждено было вырасти. В 2011 году Эмили Рэпп написала чрезвычайно трогательную и часто цитируемую статью о своем сыне Ронане[3]. Она знала, что ее мальчик, страдавший болезнью Тея-Сакса (ранней детской амавротической идиотией), не доживет и до трех лет. Эмили горячо любила сына, и, хотя ему не суждено было вырасти, мы всем сердцем чувствуем, что Эмили и другие подобные ей родители – ярчайшие примеры того, в чем заключается подлинное материнство и отцовство.

Очень важно понять, почему заводить детей и растить их – дело, ради которого стоит жить. Тревоги и сомнения родителей и детей часто проходят по ведомству “стиля жизни” и “мамских чатов”. Однако в этой книге я намерена показать: эти повседневные тревоги отражают подлинные и глубокие аспекты человечности, органически присущие нам просто потому, что мы люди. С точки зрения биологии наше уникальное долгое детство, в течение значительной части которого ребенок совершенно беспомощен, и огромный родительский вклад на протяжении всего этого детства – ключевая составляющая часть того, что значит быть человеком. Но зачем нужен этот родительский вклад? Почему он возник в ходе эволюции?

Вопрос, почему быть родителем и растить детей – достойное и важное дело, – это вопрос не только личностный или биологический, но также и социальный, и политический. На протяжении всей истории человечества забота о детях никогда не была исключительным делом биологических родителей – с самого начала она всегда была центральным проектом любого человеческого сообщества. Это верно и сегодня. Например, общественное образование – это тоже в широком смысле забота о детях.

Формы, которые принимала эта забота, постоянно менялись в прошлом и будут меняться в будущем – как и все прочие социальные институты. Если мы хотим в дальнейшем принимать верные решения в этой области, принципиально важно разобраться, в чем же, собственно, заключается забота о детях. Каким должен быть детский сад? Как реформировать бесплатную среднюю школу? Кто должен принимать решения о социальном обеспечении ребенка? Как быть с новыми технологиями? Забота о детях – вопрос не только семьи или науки, это также вопрос политический, и он порождает трения и парадоксы на всех уровнях общества.

Должен существовать способ думать о детях и детстве вне узких практических рамок “как это делается” с одной стороны – или “иронических мемуаров” с другой. Тут могла бы помочь общая картина, которую предлагают наука и философия. Однако я не так давно стала бабушкой и думаю, что, быть может, именно этот новый статус предлагает более подходящую оптику. Быть бабушкой – значит иметь возможность находиться на своего рода эмпатической дистанции от ребенка, одновременно вспоминая чувства той молодой матери, которой ты сама когда-то была (хотя многие скажут, что это был другой человек), и от родительских тревог твоих собственных детей.

Так что эта книга – труд не только ученого и философа, но и бабушки – бабули, как выразилась бы моя собственная еврейская бабушка. Но все же бабули из Беркли, бабули, которая управляет лабораторией когнитивных исследований и между выпеканием оладий с черникой и рассказами о добрых старых временах пишет философские статьи. В прошлом на свете было относительно немного бабуль-философов и бабуль-ученых, поэтому я надеюсь, что сочетание этих точек зрения поможет нам понять ценность того, что значит “быть родителем”, и почему это нечто большее, чем “родительство”.

“Родительство” и “быть родителем”

Если родительство – неверная модель, то какая же правильная? “Родитель” – не глагол и не вид работы, и “быть родителем” не значит и не должно означать, что ты стремишься вылепить из ребенка какой-то определенный тип взрослого. На самом же деле быть родителем, заботиться о ребенке – значит быть частью замечательных и уникальных человеческих отношений, участником неповторимого союза любви. В человеческой жизни главное место занимает работа; без нее мы бы не смогли жить. Но, как говаривали и Фрейд, и Элвис (во всяком случае, если верить апокрифам), работа и любовь – вот ради чего стоит жить.

Особый вид любви, которая связана с заботой о детях, присущ не только биологическим родителям; он свойствен всем, кого в американской научной литературе называют “ухаживающим взрослым” (caregiver), а в британской – более мягким термином carer (“заботящийся”). Эта форма любви не сводится к биологическим узам, однако она – пусть лишь потенциально – есть часть жизни каждого из нас.

Мы понимаем, чем работа отличается от других форм отношений и других форм любви. Быть женой не значит “профессионально работать женой”, быть другом не значит “работать другом”, и мы не “работаем детьми” у своих родителей. Однако именно эти отношения определяют, кто мы есть. Любой человек, живущий полной и счастливой жизнью, вовлечен в такие отношения. И это не просто расхожая философская истина, а одна из тех истин, что глубоко укоренены в нашей биологии.

Возможно, читателю покажется, что говорить о любви, особенно о любви родителей к своим детям, – это столь же сентиментальная и слезливая тема, сколь и заурядно-очевидная. Но, как и любой вид человеческих отношений, любовь к детям одновременно и проста, и немыслимо сложна: она – одна из нитей, вплетенных в ткань нашей повседневной жизни; она – фон нашего бытия, и в то же время она бесконечно разнообразна и парадоксальна.

Научиться любить гораздо проще, если перестать думать о любви как о своего рода работе. Можно, например, сказать, что изо всех сил стараешься быть хорошим мужем или женой или что важно быть хорошим другом или примерным ребенком. Но я бы не стала оценивать успех своего брака, попытавшись измерить, насколько характер моего мужа улучшился со времен нашей свадьбы. Я не буду оценивать давнюю дружбу с точки зрения того, был ли мой друг счастливее и успешнее, когда мы познакомились, – ведь всем известно, что настоящая дружба проверяется именно в тяжелые времена. И тем не менее именно с такой меркой принято подходить к родительству: считается, что качество родителя следует измерять и определять, глядя на то, какого ребенка он вырастил.

Быть родителями, особенно родителями маленьких детей, – тяжкий труд, но это еще и огромная любовь, во всяком случае для большинства из нас. Любовь, которую мы испытываем к маленьким детям и которой они отвечают нам, одновременно интимна и безусловна, нравственно глубока и чувственно непосредственна. Главное вознаграждение, которое получают родители, – вовсе не оценки и школьные призы детей и даже не их дипломы и свадьбы. Главную награду родители получают от мгновений психологической и физической радости быть вместе с ребенком, именно с этим ребенком, и от радости ребенка быть именно с тобой.

У любви нет ни задач, ни реперных точек, ни чертежей, но у нее есть цель. Эта цель состоит не в том, чтобы изменить тех, кого мы любим, но дать им то, в чем они нуждаются, чтобы расцвести. Цель и смысл любви не в том, чтобы определить судьбу того, кого любишь, но помочь ему сделать это самостоятельно. Не в том, чтобы предначертать путь, но помочь самому проложить этот путь – даже если бы мы не выбрали такой путь для себя или для него.

Цель и смысл любви, которую мы испытываем к детям, – обеспечить этим беспомощным маленьким человеческим созданиям безопасную, надежную, изобильную среду, в которой расцветают разнообразие, изобретательность и новаторство. Это верно и с позиций биологии и эволюции, и с личностной и политической точки зрения. Любовь к детям не задает им направление; она дает им поддержку в путешествии.

Парадоксы

Итак, быть родителем – значит просто-напросто любить ребенка. Однако просто любить – это всегда непросто. О парадоксах, странностях, сложностях и неповторимом безумии эротической любви подумано, написано, придумано, сказано, пропето, а иногда и выкрикнуто неимоверно много. И любовь к детям исполнена того же безумия, так же сложна и так же сильна и парадоксальна. Однако разговор об отношениях между родителями и детьми, особенно маленькими, практически всегда ограничен наборами практических инструкций или воспоминаниями о собственном опыте.

В этой книге я сосредоточусь на двух парадоксах: парадоксе любви и парадоксе научения[4]. И тот и другой – часть эволюционной природы детства, и модель родительства явно не справляется с ними. Они возникают и когда мы думаем о детстве с научной точки зрения, и когда мы сталкиваемся с ним лично. Особенно отчетливо эти парадоксы обрисованы в научных исследованиях последнего времени.

Парадокс любви и парадокс научения – вовсе не отвлеченные научно-философские проблемы. Их актуальность постоянно подтверждается практикой, самой жизнью, теми дилеммами, которые встают перед большинством родителей. Именно эти два парадокса лежат в основе тех сложных моральных и политических решений, которые должно принимать наше общество, пытаясь наилучшим способом обеспечить заботу о детях.

Парадоксы любви

Первая дилемма возникает в результате конфликта между зависимостью и независимостью. Родители и другие ухаживающие взрослые должны взять на себя полную ответственность за благополучие самого зависимого из всех живых существ – человеческого младенца. Но в то же время им нужно превратить это полностью зависимое создание в абсолютно независимого и автономного взрослого. Мы начинаем с того, что кормим младенца, меняем ему подгузники и держим его на руках большую часть дня, и эти занятия, как ни удивительно, доставляют нам радость и даже счастье. А кончается тем, что мы – да и то если повезет – изредка получаем ласковое текстовое сообщение из какого-нибудь далекого города. Только представьте себе дружбу или брак, в которых имели бы место подобные крайности, – это выглядело бы крайне странно, а то и откровенно патологично. Между тем эти крайности неизбежно присутствуют в самом начале и самом конце родительства. Дети в младенчестве начинают с такой мощной зависимости, которая не снилась даже самому привязчивому любовнику, а повзрослев, достигают независимости, на которую неспособен даже самый отстраненный и охладевший возлюбленный.

В период младенчества мы контролируем жизнь ребенка во всех ее деталях куда сильнее, чем он сам. Большая часть того, что происходит с ребенком, происходит через посредство родителя или другого взрослого, который заботится о ребенке. Но, будь я хорошей матерью, я бы старалась вообще никак не контролировать взрослую жизнь своего ребенка.

Эта напряженность становится особенно мучительной, когда ребенок превращается в подростка. Наши дети не только автономны и независимы от нас, они, кроме того, принадлежат к новому поколению, которое автономно и независимо от предыдущего. Младенчество неразрывно связано с интимностью: мы в буквальном и переносном смысле не выпускаем младенца из объятий. Но повзрослевшие дети – все равно что обитатели другого мира, гости из будущего, и так оно и должно быть.

Вторая острая дилемма возникает в результате того, что родители любят исключительно своих собственных детей. Я переживаю именно за своих детей. Мы, родители, чувствуем, что благополучие собственных детей для нас превыше всего – важнее благополучия других детей или нашего собственного счастья. В стремлении к этой цели мы бываем, да и должны быть, беспощадны. Представьте себе малоимущую маму, которая живет в очень плохом районе и экономит каждый грош, чтобы отправить ребенка в хорошую частную школу, которая для большинства соседских детей недоступна. И это не эгоизм, не глупость – это героизм.

Однако это совершенно особый вид героизма. Классический способ думать о политике и морали исходит из того, что моральные и политические принципы должны быть универсальными. Справедливость, равенство, честность – предполагается, что эти концепции следует в равной мере распространить на каждого. Но я отвечаю только за определенных, своих детей и забочусь только о них – в гораздо большей степени, чем вообще о детях как таковых. Так и должно быть.

Откуда берется эта специфическая привязанность? Она вызвана не только генетическим родством. Практически каждый, кто заботится о ребенке, со временем полюбит именно это конкретное, особенное чудо. Как нам примирить разительную исключительность любви к собственным детям с более общими принципами политики воспитания детей? И что это будет значить для жизни общества в целом?

Парадоксы научения

Второй набор парадоксов связан с теми способами, которыми дети учатся у взрослых. В мире, где успех определяется образованием, воспитание детей в значительной мере сосредоточено на том, чтобы заставить ребенка учиться больше, учиться лучше и учиться быстрее. Кроме того, в большинстве случаев модель родительства “по умолчанию” является и моделью образования. Идея заключается в том, что взрослые обучают детей тому, что последним надлежит знать, и тем самым определяют их мышление и поступки. Опять-таки идея эта, возможно, покажется очевидной, но и наука, и история подсказывают иные решения.

Первый парадокс касается игры и труда. Всем известно, что дети учатся, играя. Но как именно они это делают и почему? Игра по определению представляет собой процесс спонтанного выплеска энергии, который не служит какой-то конкретной цели. И все же, поскольку игра – повсеместная и неотъемлемая часть детства, она наверняка должна выполнять какую-то особую функцию.

Практически каждый убежден, что детям нужно время для игр, нужно дать возможность играть и развлекаться. Однако, когда мы начинаем регламентировать жизнь ребенка, именно время для игр приносится в жертву в первую очередь. Вместо школьной переменки – зубрежка, вместо мячика и “классиков” – футбольная тренировка. Модель родительства предъявляет нам длинный список того, чем надлежит заниматься детям. Урок китайского, занятия математикой, подготовка к вступительным экзаменам в университет – у детей практически не остается времени, чтобы просто поиграть. Нам это не нравится, но мы не знаем, что тут можно сделать.

Общепринятая мораль и устройство политической системы настаивают на суровой и честной этике труда. Каждый отдельный человек и все общество в целом должны мыслить, планировать и действовать с тем, чтобы добиться тех или иных конкретных целей. Но дети и детство – это же про игру. Почему дети играют? И насколько ценной нам следует считать игру – не только для себя лично, но и на уровне морали и жизни общества в целом?

Ребенок должен со временем превратиться из самого зависимого существа в мире в самое независимое. Точно так же он должен превратиться из того, кто большую часть времени отдает играм, в того, кто большую часть времени трудится. Такая метаморфоза требует значительных перемен в сознании и мозге ребенка. Родители и другие заботящиеся о ребенке взрослые, в том числе учителя, должны каким-то образом управлять этим переходом – так, чтобы и сохранить положительные стороны игры, и показать ребенку выигрышные стороны труда. У школы – основной институции, которую мы используем для этого перехода, – это получается из рук вон плохо. Возможно ли сделать это лучше?

Вторая зона напряженности – это граница традиций и новаторства. Великая битва XXI века – битва книги и монитора – лишь последняя по времени схватка в затяжной войне. Мы, люди, всегда разрывались между сохранением старого и внедрением нового. Это метание продолжается уже давно, оно вовсе не признак нашей технологичной эпохи, но часть встроенной в нас эволюционной программы. И дети, в силу самой своей природы, всегда находились на передовой этой войны.

Многие моральные и политические концепции, в особенности классические, консервативные, подчеркивают важность сохранения традиций и истории. Поддерживать культурную идентичность, укорененную в прошлом, оберегать свое место в культурной традиции – это глубокая и весьма ценная часть человеческой жизни. Те, кто воспитывает детей, передают эстафету традиций собственно в ходе воспитания.

В то же время одна из базовых функций детства – принимать нововведения и перемены. В самом деле, как это ни парадоксально, но если бы люди не совершали и не внедряли ничего нового, то не было бы и специфических культур и традиций, которые передаются последующим поколениям. Если бы не было непредсказуемых, совершенно новых событий, не было бы самой истории. Взрослея, дети, как правило, изобретают новые способы одеваться, танцевать, разговаривать и даже думать. Каким образом мы можем поддерживать ценность нашей культуры и традиции и передавать эти ценности последующим поколениям – но при этом поощрять наших детей придумывать совершенно новые ценности?


Науке есть что сказать об этих парадоксах любви и научения, и я буду вкратце описывать новейшие научные исследования, которые помогают нам понять, как именно “работают” любовь и научение. Исследования в области эволюционной биологии проливают свет на происхождение нашей любви к детям и на то, какую роль зависимость и независимость, специфическое и универсальное играют в этой любви.

В когнитивной науке появились новые подходы к понятию научения и новое направление исследований, которое изучает, как именно дети учатся у ухаживающих за ними взрослых. Даже младенцы и совсем маленькие дети чувствительны к социальным нормам и традициям и быстро усваивают их от своих воспитателей.

Но в то же время одно из величайших открытий последних нескольких лет заключается в том, что даже очень маленькие дети способны воображать новые возможности и осознавать новые пути, которые открываются для них самих или для окружающего мира. Новые исследования демонстрируют и объясняют, какой вклад игра вносит в обучение.

Благодаря нейроисследованиям в области развития мы начали понимать, чем отличается молодой мозг от старого. Мы также приблизились к пониманию того, как выглядит процесс перехода от раннего научения в ходе игры к более поздней стадии, в большей степени сосредоточенной на планировании в достижении определенных целей.

Все эти научные исследования указывают на одно и то же: детство живых существ предназначено для того, чтобы быть периодом разнообразия и возможностей, исследования и новаторства, освоения умений и воображения. Это особенно справедливо в отношении исключительно долгого человеческого детства. Однако замечательные способности человека к освоению и изобретению нового имеют свою цену. Возникает необходимость найти компромисс между исследованием и использованием, пробами и достижением цели, воображением и действием.

Эволюция предложила для этого компромисса свое решение: у каждого нового человеческого существа есть защитники – те, кто обеспечивает ребенку благополучное существование, возможность обучаться и давать ход воображению, несмотря на всю уязвимость малыша. Эти защитники также передают ребенку знания, накопленные предыдущими поколениями. И в их силах обеспечить каждому ребенку возможность создания новых видов знания. Конечно, в первую очередь к таким защитникам относятся родители, но также бабушки и дедушки, дяди, тети, друзья и другие заботящиеся о ребенке взрослые. Эти люди должны самоотверженно защищать каждого отдельного ребенка – но в то же время уметь отпустить его, когда он превратится во взрослого; опекун должен позволять подопечному играть – и в то же время учить его трудиться; он должен передавать традиции – и поощрять новаторство. Родительские парадоксы – это следствия фундаментальных биологических фактов.

Уникальность детства

Я не смогу предложить простого решения для этих парадоксов, для личных и общественных дилемм, которые из них вытекают. Простого способа управлять превращением абсолютно зависимого существа в совершенно независимое вообще не существует. Нет формулы, которая могла бы разрешить противоречие между тем фактом, что мы любим конкретного ребенка, и необходимостью принимать стратегические решения о воспитании детей в целом. Нет простого алгоритма, который помог бы взвесить сравнительную ценность труда и игры, традиций и новаторства.

Но в наших силах по крайней мере увидеть эти парадоксы и признать, что они далеко выходят за рамки обычной дискуссии о родительстве. Мы не должны ограничиваться размышлениями о том, приведет ли та или иная “родительская техника” к хорошим или плохим результатам. Размышления о детстве в более абстрактном ключе, в более широкой и более общей перспективе могут помочь нам сделать нашу дискуссию о родителях и детях более вдумчивой и менее конфликтной, более глубокой, но менее мучительной, включить в нее больше оттенков и меньше стереотипов.

Однако я думаю, что хотя мы и не в силах разрешить парадоксы, но все же можем найти к ним верный подход. Нам необходимо признать, что быть родителем (то есть заботиться о ребенке) означает вступить в определенные двусторонние отношения. Более того, нам нужно признать, что эти отношения уникальны. Воспитание ребенка не похоже ни на один другой вид человеческих занятий, которые обычно служат нам моделями и образцами. Воспитание детей – это совершенно особое, специфическое занятие, и оно нуждается в том (и заслуживает того), чтобы у него был свой собственный набор политических и экономических институтов, а у нас – особый, специфический способ думать о нем.

По сути дела, будь у нас идеальный пример того, как надо воспитывать ребенка, он, возможно, помог бы нам решить и другие сложные проблемы – и общественные, и моральные. Напряжение между зависимостью и независимостью, специфическим и универсальным, работой и игрой, традицией и новаторством нагляднее всего проявляется именно в детстве – но это же напряжение стоит и за трудноразрешимыми взрослыми вопросами. Эти противоречия влияют на наше восприятие и понимание множества явлений – от права на аборты и проблемы старения до вопросов искусства; и прозрения, которые мы получаем, когда понимаем детей, могут помочь нам решить и взрослые проблемы.

Мы могли бы начать думать о воспитании детей так, чтобы не увязнуть в трясине чувства вины или обреченности, инструкций для родителей и семейных историй, устоявшихся политических разногласий – всего того, из чего состоит большая часть современной дискуссии о детях и родителях. В наших силах признать, что отношения между детьми и теми, кто о них заботится, – самые важные и определяющие изо всех видов человеческих отношений.

Сад детей

Возможно, лучшая метафора этих определяющих отношений – это очень древний образ сада. Растить ребенка – все равно что выращивать сад, а быть родителем – то же самое, что быть садовником.

В модели родительства родитель скорее похож на ремесленника, например плотника. Согласно этой модели, необходимо внимательно и тщательно выбирать материал, по которому ты работаешь, – и, возможно, качество материала до некоторой степени определит то, что ты пытаешься изготовить. Но в целом твоя работа заключается в том, чтобы вытесать из этого материала конечное изделие, соответствующее чертежу, который ты держал в голове, приступая к работе. И определить, удалась ли работа, можно, посмотрев на готовое изделие. Не кривы ли двери? Устойчивы ли стулья? Враги плотника – неаккуратность и разнообразие; его союзники – точность и контроль. Семь раз отмерь, один раз отрежь.

А садовник? У садовника все иначе. Когда ты разбиваешь сад, то создаешь надежное, защищенное место, где растениям будет привольно и безопасно. Растить сад и ухаживать за ним – дело трудоемкое, приходится работать в поте лица, гнуть спину, вскапывая и окучивая, пачкаться навозом. И, как известно любому садовнику, ни один план не соблюдается в точности, ничто никогда не бывает так, как задумывалось. Из семян бледно-розового мака вырастает ярко-оранжевый цветок; шпалерная роза, которая, по замыслу, должна была виться по изгороди, упрямо не желает подниматься выше фута от земли, а гниль, ржавчина и тля никогда не будут побеждены.

С другой стороны, мы вознаграждаем себя тем, что величайшие наши садоводческие триумфы и радости мы переживаем именно тогда, когда сад выходит из-под контроля. Когда мелкие белые цветочки гипсофилы внезапно появляются именно там, где нужно, – на фоне темного тиса; когда позабытый нарцисс потихоньку пробирается на другой конец сада и вдруг дает множество цветов среди голубых незабудок, когда декоративный виноград, от которого ожидалось, что он будет чинно виться по решетке, вместо этого буйно оплетает деревья.

В сущности, все подобные случаи служат признаками правильной работы садовника и в более глубоком смысле. Общеизвестно, что в некоторых видах садоводства конечная цель – это определенный результат: например, перед вами стоит задача вырастить оранжерейные орхидеи или деревце-бонсай. Такие виды садоводства требуют столь же замечательных навыков, компетентности и знаний, как самая тонкая плотницкая работа. В Англии, стране садоводов, об одержимых постоянной тревогой родителях из среднего класса говорят, что они растят “тепличных” детей, – а в Америке подобных отцов и матерей называют “вертолетными родителями” (helicopter parents), потому что они непрерывно кружат и зависают над своим ребенком.

Но давайте посмотрим на другие виды садоводства. Например, на то, как выращивают живую изгородь или разбивают лужайку или сад при коттедже. Вся прелесть лужайки в ее беспорядочности: разные травы и цветы могут разрастись, а могут и погибнуть в зависимости от меняющихся обстоятельств, и нет гарантии, что то или иное растение вырастет выше или красивее прочих или будет цвести дольше всех. Хороший садовник трудится, чтобы создать плодородную почву, которая будет питать целую экосистему различных растений – и у каждого будут свои сильные стороны и свои прелести, но в то же время и свои недостатки и сложности. В отличие от добротно сработанного стула, хороший сад постоянно меняется, приспосабливаясь к переменчивым обстоятельствам погоды и смены времен года. А в долгосрочной перспективе такая варьирующаяся, гибкая, сложная, динамичная система окажется более прочной и более адаптивной, чем самые лелеемые оранжерейные цветы.

Быть хорошим родителем – даже этого недостаточно, чтобы превратить конкретного ребенка в умного, счастливого или преуспевающего взрослого. Но зато хорошие родители могут помочь создать целое новое поколение – крепкое, надежное, адаптивное, способное лучше справиться с неизбежными и непредсказуемыми переменами, которые ожидают это поколение в будущем.

Садоводство – дело рискованное и зачастую доставляет огромные огорчения. Каждому садовнику знакомо болезненное чувство, когда ты видишь, что самые многообещающие ростки внезапно увяли. Но без риска, без трудов и без огорчений не вырастишь настоящий сад – разве что пластиковые ромашки на искусственном дерне.

Отличной аллегорией детства служит райский сад, Эдем. В детстве мы растем в саду, где царят любовь и забота, в саду, который предстает нам во всей красе, кажется местом настолько надежным и роскошным, что мы, будучи детьми, даже не понимаем, сколько мысли и труда было вложено в этот сад. Подростками мы вступаем одновременно в мир знания и ответственности и в мир труда и боли, в том числе – со временем – и боли в буквальном смысле, боли родовых мук, которые необходимы, чтобы привести в мир новое поколение детей. Наша жизнь не будет по-настоящему человеческой без обеих этих фаз: Рая и Падения, эпохи невинности и времени опыта.

Разумеется, хотя наши маленькие дети часто думают, что мы все можем и все знаем, мы, родители, болезненно ощущаем, что полностью лишены даже отдаленного намека на божественное могущество и власть. И все же родители – как биологические, так и все другие заботящиеся о ребенке взрослые – суть одновременно и зрители, и действующие лица этой самой неотразимой части человеческой комедии. Это и придает родительскому опыту самоценность.

Поэтому наша работа как родителей заключается не в том, чтобы вырастить совершенно конкретный вид ребенка. Нет, она состоит в том, чтобы обеспечить ребенку надежное, защищенное пространство, наполненное любовью, безопасностью и стабильностью, – пространство, в котором смогут расцвести дети множества самых непредсказуемых видов. Наша работа не в том, чтобы обтесывать ребенка и шлифовать его разум; нет, мы должны позволить детскому разуму самостоятельно исследовать все возможности, которые открывает перед ним мир. Наша задача не в том, чтобы объяснять и указывать ребенку, как ему играть, но в том, чтобы дать ему игрушки – и убрать их, когда игра закончится. Мы не можем заставить ребенка учиться, но в наших силах дать ему возможность учиться.

Загрузка...