Сады Соацеры

Когда распахнулись...

Когда распахнулись захваченные мною ворота... Приговор зачитал тоже Снарк…

Приговор зачитал тоже Снарк – у Судьи не хватило для этого духу. Зал почти не дышал, не скрипели скамьи, слышно было летящую муху. Приговор был: «Пожизненный каторжный срок, По отбытьи же оного – штраф». – Гип-ура! – раза три прокричало Жюри, и Судья отозвался: Пиф-паф! Но тюремщик, роняя слезу на паркет, поуменьшил восторженность их, сообщив, что козы уже несколько лет, к сожалению, нету в живых. Оскорбленный Судья, посмотрев на часы, заседанье поспешно закрыл. Только Снарк, верный долгу защиты козы, бушевал, и звенел, и грозил. Все сильней, все неистовей делался звон – Барабанщик очнулся в тоске: над его головой бушевал Балабон со звонком капитанским в руке. И со свечкой искали они, и с умом, С упованьем и крепкой дубиной, понижением акций грозили притом и пленяли улыбкой невинной.

Когда распахнулись захваченные мною ворота, на своих могучих тотах въехали пятьдесят тарков с самим Тарс Таркасом во главе. Я повел их к дворцовым стенам, с которыми легко справился без посторонней помощи. Но, когда я очутился внутри, мне пришлось долго возиться с воротами, пока наконец они не повернулись на своих тяжелых петлях, и мой славный эскорт поскакал по садам джеддака Зоданги.

Когда мы приблизились к дворцу, я заглянул через большие окна первого этажа в ослепительно освещенный приемный зал Тзэн Козиса. Огромное помещение было полно придворными и их женами, как будто там происходило что-то особенно торжественное. Снаружи дворца не было видно ни одного стража. Это объяснилось, по-видимому, тем, что городские и дворцовые стены считались неприступными, и это дало мне смелость приблизиться к самому окну.

На одном конце зала, на массивных, усыпанных бриллиантами золотых тронах, восседали Тзэн Козис и его супруга, окруженные офицерами и высшими сановниками.

Перед ними находилось широкое свободное пространство, охраняемое двумя шпалерами солдат и, как раз в эту минуту в это пространство с дальнего конца зала вступила процессия, приблизившаяся затем к подножию трона.

Впереди шли четыре офицера гвардии джеддака и несли на пурпурной подушке большую золотую цепь с браслетами и замками по концам. Вслед за этими офицерами четыре других несли роскошные регалии принца и принцессы царствующего дома Зоданги.

У подножия трона эти две группы разделились и остановились лицом друг к другу с двух сторон свободного пространства. Затем прошли другие сановники, гвардейские и армейские офицеры, и, наконец, две фигуры, настолько закутанные в пурпурные шелка, что их лиц нельзя было различить. Обе остановились перед троном, лицом к Тзэн Козису. Когда в зал вступил хвост процессии и все расположились по своим местам, Тзэн Козис обратился к стоящей перед ним паре.

Я не слышал его слов, но вот два офицера выступили вперед, откинув пурпурное покрывало с одной из фигур, и я увидел, что миссия Кантоса Кана не удалась – передо мной стоял Саб Тзэн, принц Зоданги.

Тзэн взял с подушки одну из золотых цепей и, надев ее золотой браслет на шею своему сыну, защелкнул замок. Произнеся еще несколько слов, обращенных к Саб Тзэну, он повернулся ко второй фигуре, с которой офицеры снимали окутывающие ее шелка. И я, догадался уже о том, что здесь происходит, увидел перед своими глазами Дею Торис, принцессу Гелиума.

Цель церемонии была для меня ясна. Еще минута, и Дея Торис была бы навеки соединена с принцем Зоданги. Несомненно, это была великолепная и внушительная церемония, но мне она казалась самым отвратительным зрелищем, при котором я когда-либо присутствовал. И, когда регалии были прикреплены к ее стройной фигуре, и предназначенный для нее золотой ошейник был уже в руках Тзэна Козиса, я занес над его головой свой длинный меч, тяжелым ударом разбил стекло огромного окна и спрыгнул в самую гущу пораженной толпы. Одним прыжком я очутился на ступеньках возвышения рядом с Тзэн Козисом, и пока он стоял, окаменев от изумления, мой меч опустился на золотую цепь, которая готова была сковать Дею Торис с другим.

В один миг все смешалось. Тысячи обнаженных мечей угрожали мне со всех сторон, а Саб Тзэн бросился на меня с украшенным камнями кинжалом, который он выхватил из-за пояса своих свадебных облачений. Я мог бы убить его, как муху, но вековой обычай Барсума остановил меня и, схватив его руку выше кисти в тот миг, когда он замахнулся кинжалом, я сжал его, как в тисках, и острием своего меча показал на дальний конец зала.

– Зоданга пала! – закричал я. – Глядите!

Все повернулись в указанном мною направлении, а там ворвавшиеся через порталы входа въезжали в зал на своих гигантских тотах Тарс Таркас и его пятьдесят воинов. Крик недоумения и тревоги вырвался из груди собравшихся, но это не был крик страха, и вмиг солдаты и сановники Зоданги бросились навстречу наступавшим таркам.

Столкнув Саб Тзэна с возвышения, я привлек Дею Торис к себе. За троном открывался узкий проход, но на дороге стоял с обнаженным мечом Тзэн Козис. Мы схватились с ним, и я нашел в нем недюжинного противника.

Одно из щупалец извивалось среди обломков. Показалось второе щупальце, заскользившее по рухнувшим балкам. Я замер от ужаса. Потом я увидел нечто вроде прозрачной пластинки, прикрывавшей чудовищное лицо и большие темные глаза марсианина. Металлический спрут извивался, щупальце медленно просовывалось в пролом.

Пока мы бились с ним на широком возвышении, я увидел поднимающегося по ступенькам Саба Тзэна, спешившего на помощь к отцу. Когда он уже занес руку для удара, Дея Торис бросилась между нами, а мой меч как раз нашел на теле Тзэн Козиса ту точку, поражение которой сделало Саб Тзэна джеддаком Зоданги. Видя отца мертвым, новый джеддак оттолкнул от себя Дею Торис и снова мы с ним оказались лицом к лицу. К Сабу Тзэну вскоре присоединились четыре офицера и, прислонившись спиной к одному из золотых тронов, я продолжал сражаться за Дею Торис. Мне было очень трудно защищаться так, чтобы не задеть Саба Тзэна, так как, убив его, я лишился бы последнего шанса овладеть любимой женщиной. Мой клинок мелькал, как молния, отражая удары моих противников. Двух я обезоружил, но уже другие спешили выручить своего нового правителя и отомстить за смерть старого.

…После – тишина. Я не знал, сколько нескончаемых вечностей сидел ошеломленным; шепот, бормотание, крики в телефоне. Вновь и вновь сквозь вечности в которых я шептал, бормотал, кричал и вскрикивал: «Варен, Варен! Ответь мне – ты там?»

Когда они приблизились, послышались крики: «Убейте женщину! Убейте женщину! Это дело ее рук! Убейте ее!».

Крикнув Дее Торис, чтобы она держалась за мной, я прокладывал себе дорогу к узкому проходу за троном, но офицеры разгадали мое намерение, и трое из них прыгнули мне в тыл и лишили меня возможности добраться до такого места, где я мог бы с успехом защищать Дею Торис от их мечей.

Тарки были слишком заняты в середине зала, и я уже чувствовал, что только чудо может спасти Дею Торис и меня, как вдруг я увидел Тарс Таркаса, пробивающегося сквозь толпу облепивших его пигмеев. Каждым взмахом своего огромного меча он укладывал десятки врагов и косил дорогу перед собой, пока не добрался до возвышения и не очутился возле меня, сея направо и налево смерть и гибель.

Храбрость воинов Зоданги была достойна уважения. Никто из них не пытался спастись бегством, и битва окончилась лишь тогда, когда кроме Деи Торис и меня во всем зале остались в живых только тарки.

Марсиане в эту ночь почему-то берегли тепловой луч, может быть, потому, что у них был ограниченный запас материала для его производства, или потому, что они не хотели обращать страну в пустыню, а только подавить оказываемое им сопротивление. Это им, бесспорно, удалось.

Саб Тзэн лежал мертвый рядом со своим отцом, и цвет зодангской знати покрывал своими телами место кровавой бойни.

Когда битва окончилась, моя первая мысль была о Кантос Кане, и, оставив Дею Торис на попечении Тарс Таркаса, я взял двенадцать воинов и поспешил с ними в подземелье дворца. Тюремщиков не было на месте, так как они все присоединились к боровшимся в тронном зале, и, блуждая по лабиринтам тюрьмы, мы не встречали сопротивления.

В каждом новом коридоре я выкрикивал имя Кантоса Кана, и, наконец, был вознагражден слабым откликом. Идя на звук, мы вскоре нашли Кантос Кана, беспомощно сидевшего в темной норе.

Его радости не было границ, когда он увидел меня и узнал, что обозначала битва, смутные отголоски которой долетали до его камеры. Он рассказал мне, что воздушный патруль захватил его, прежде чем он успел достичь высокой башни дворца, и он даже не видел Саб Тзэна.

Мы убедились, что нам никак не удастся перерезать сковывающие его прутья и цепи, и по его совету я вернулся наверх, чтобы снять с его убитых тюремщиков ключи от замков его камеры и цепей.

К счастью, один из первых осмотренных трупов оказался трупом тюремщика, и вскоре Кантос Кан был с нами в тронном зале.

Грохот артиллерии, смешанный с криками и воплями, долетал до нас с городских улиц, и Тарс Таркас поспешил из зала руководить боем. Кантос Кан сопровождал его в качестве проводника, зеленые воины начали тщательный обыск дворца в поисках оставшихся воинов и добычи, а я остался наедине с Деей Торис.

Она опустилась на один из золотых тронов и, когда я повернулся к ней, приветствовала меня слабой улыбкой.

– Был ли когда-либо подобный человек! – воскликнула она. – Я знаю, что Барсум никогда не видел равного вам! Неужели таковы все люди на Земле? Один, чужой, гонимый, осыпаемый угрозами, преследуемый, вы за несколько месяцев достигли того, что мы не могли сделать на Барсуме за все минувшие века, вы соединили вместе дикие орды высохших морей и повели их в бой, как союзников красного марсианского народа.

– Ответ на это прост, Дея Торис, – ответил я, улыбаясь. – Это сделал не я, а любовь – любовь к Дее Торис, сила, способная совершить еще большие чудеса.

Румянец окрасил ее лицо, и она ответила:

– Теперь вы можете говорить это, Джон Картер, и я могу слушать, ибо я свободна.

– И я скажу еще больше, прежде чем это опять будет поздно, – отозвался я. – В моей жизни было много странных поступков, на которые не осмелились бы более осторожные люди, но я никогда и во сне не мечтал завоевать себе такое создание, как ты, Дея Торис, так как никогда не подозревал о существовании где-то во вселенной принцессы Гелиума. Но вы, это вы, и это заставляет меня усомниться в моем здравом рассудке, когда я прошу вас, моя принцесса, быть моею!

– Не надо смущаться тому, кто прекрасно знает ответ, прежде чем он будет произнесен, – сказала она, вставая, и положила свои милые руки мне на плечи.

Я обнял и поцеловал ее. И среди города, полного борьбы и звона оружия, где смерть и разрушение пожинали обильную жатву, Дея Торис, принцесса Гелиума, верная дочь Марса, бога войны, дала свое согласие Джону Картеру, джентльмену из Виргинии.

– Зарт! – раздался вдруг звонкий голос. Они обернулись. Гордон сразу узнал прелестную брюнетку, вбежавшую в комнату.

– Мерн!

Девушка взглянула на Лианну, на лице ее появилось удивление.

– Принцесса?

– Нам не надо притворяться друг перед другом, – спокойно сказала Лианна. – Я знаю, что Зарт Арн любит вас, Мерн. У вас больше прав. Я уйду.

Гордон хотел задержать ее, но она уже вышла. Мерн смотрела на него снизу вверх мягкими, темными глазами.

– Зарт, ты обещал, что будешь другим, когда вернешься. Что все будет, как и раньше.

– Подожди еще немного, – взмолился он.- И все будет как раньше, клянусь тебе!

– Я все равно не могу понять, – прошептала она смущенно. – Ты очень странный. Но я так рада, что ты вернулся!

Когда она ушла и Гордон лег, все хаотически кружилось в его голове: Лианна, Мерн, Джал Арн, Разрушитель...

ХАО

– Сын Неба, Сын Неба, – позвал тоненький голос. Гусев и Лось подходили к усадьбе со стороны рощи. Из лазурных зарослей высунулось востроносое личико. Это был механик Аэлиты, мальчик в серой шубке. Он всплеснул руками и стал приплясывать, личико у него морщилось, как у тапира. Раздвинув ветви, он показал спрятанную среди развалин цирка крылатую лодку.

Он рассказал: ночь прошла спокойно, перед рассветом раздался отдаленный грохот, и появилось зарево. Он подумал, что Сыны Неба погибли, вскочил в лодку и полетел в убежище Аэлиты. Она также слышала взрыв, и с высоты скалы глядела на пожарище. Она сказала мальчику: вернись в усадьбу и жди сына неба, если тебя схватят слуги Тускуба, – умри молча; если Сын Неба убит, проберись к его трупу, найди на нем каменный флакончик, привези мне.

Лось, стиснув зубы, выслушал рассказ мальчика. Затем Лось и Гусев пошли к озеру, смыли с себя кровь и пыль. Гусев вырезал из крепкого дерева дубину, без малого с лошадиную ногу.

Сели в лодку, взвились в сияющую синеву.

Гусев и механик завели лодку в пещеру, легли у входа и развернули карту. В это время, сверху, со скал, скатилась Иха. Глядя на Гусева, взялась за щеки. Слезы ручьем лились у нее из влюбленных глаз. Гусев радостно засмеялся.

Лось один спустился в пропасть к Священному Порогу. Будто крыло ветра несло его по крутым лесенкам, через узкие переходы и мостики. Что будет с Аэлитой, с ним, спасутся ли они, погибнут? Он не соображал: начинал думать и бросал. Главное, потрясающее будет то, что сейчас он снова увидит «Рожденную из света звезд». Лишь заглядеться на худенькое, голубоватое лицо, забыть себя в волнах радости, в находящих волнах радости.

Стремительно перебежав в облаках пара горбатый мост над пещерным озером, Лось, как и в прошлый раз, увидел по ту сторону низких колонн лунную перспективу гор. Он осторожно вышел на площадку, висящую над пропастью. Поблескивал тусклым золотом Священный Порог. Было знойно и тихо. Лосю хотелось с умилением, с нежностью поцеловать рыжий мох, прах, следы ног на этом последнем прибежище любви.

Глубоко внизу поднимались бесплодные острия гор. В густой синеве блестели льды. Пронзительная тоска сжало сердце. Вот – пепел костра, вот примятый мох, где Аэлита пела песню уллы. Хребтатая ящерица, зашипев, побежала по камням, и застыла, обернув головку.

Лось подошел к скале, к треугольной дверце, приоткрыл ее и, нагнувшись, вошел в пещеру.

Освещенная с потолка светильней, спала среди белых подушечек, под белым покрывалом – Аэлита. Она лежала навзничь, закинув голый локоть за голову. Худенькое лицо ее было печальное и кроткое. Сжатые ресницы вздрагивали, должно быть, она видела сон.

Лось опустился у ее изголовья и глядел, умиленный и взволнованный, на подругу счастья и скорби. Какие бы муки он вынес сейчас, чтобы никогда не омрачилось это дивное лицо, чтобы остановить гибель прелести, юности, невинного дыхания, – она дышала, и прядка волос, лежавшая на щеке, поднималась и опускалась.

– Любимая, мы будем потом навсегда, навсегда… Будет ваш парк в Таврии, пруды, солнце… Мы будем одни! Парк, звезды твоих глаз… Как хочется забыть жизнь, моя!..

– А завтра?

Лось подумал о тех, кто в темноте лабиринта дышит, шуршит и шипит в глубоком колодце, ожидая часа. Он застонал от страха и тоски. Аэлита вздохнула, просыпаясь. Ее глаза, на минуту еще бессмысленные, глядели на Лося. Брови удивленно поднялись. Обеими руками она оперлась о подушки и села.

– Сын Неба, – сказала она нежно и тихо, – любовь моя...

Она не прикрыла наготы, лишь краска смущения взошла ей на щеки. Ее голубоватые плечи, едва развитая грудь, узкие бедра казались Лосю рожденными из света звезд. Лось продолжал стоять на коленях у постели, – молчал, потому что слишком велико было страдание – глядеть на возлюбленную. Горьковато-сладкий запах шел на него грозовой темнотой.

– Я видела тебя во сне, – сказала Аэлита, – ты нес меня на руках по стеклянным лестницам, уносил все выше. Я слышала стук твоего сердца. Кровь била в него и сотрясала. Томление охватило меня. Я ждала, когда же ты остановишься, когда кончится томление? Я хочу узнать любовь. Я знаю только тяжесть и ужас томления... Ты разбудил меня, – она замолчала, брови поднялись выше. – Ты глядишь так странно. Ты же не чужой? Ты не враг?

Она стремительно отодвинулась в дальний край постели. Блеснули ее зубы. Лось тяжело проговорил:

– Иди ко мне.

Она затрясла головой. Глаза ее становились дикими.

– Ты похож на страшного ча.

Он сейчас же закрыл лицо рукой, весь сотрясся, пронизанный усилием воли, и оттого невидимое пламя охватило его, как огонь, пожирающий сухой куст.

– Что?

– Не бойся, любовь моя.

Она придвинулась и опять прошептала:

– Я боюсь Хао. Я умру.

– Нет, нет. Смерть – иное. Я бродил ночью по лабиринту, я видел ее. Но я зову тебя – любовь. Стать одной жизнью, одним круговоротом, одним пламенем. Иначе – смерть, тьма. Мы исчезнем. Но это – живой огонь, жизнь. Не бойся Хао, сойди...

Он протянул к ней руки. Аэлита мелко, мелко дрожала, ресницы ее опускались, внимательное личико осунулось. Вдруг, так же стремительно, она поднялась на постели и дунула на светильник.

Ее пальцы запутались в снежных волосах Лося.

– Аэлита, Аэлита, видишь – черный огонь!

…И когда в темноте – в пьяное, и жадное, и тоскливое дыхание притянули девушку, она сказала изнеможенными и влажными глазами: да, можно все.

За дверью пещеры раздался шум, будто жужжание множества пчел. Ни Лось, ни Аэлита не слышали его. Воющий шум усиливался. И вот, из пропасти медленно поднялся военный корабль, царапая носом о скалы.

Корабль повис в уровень с площадкой. На край ее с борта упала лесенка. По ней сошли Тускуб и отряд солдат в панцырях, в бронзовых шапках.

Солдаты стали полукругом перед пещерой. Тускуб подошел к треугольной дверце и ударил в нее золотым набалдашником трости.

Лось и Аэлита спали глубоким сном. Тускуб обернулся к солдатам и приказал, указывая тростью на пещеру:

– Возьмите их.

БЕГСТВО

Военный корабль кружился некоторое время над скалами Священного Порога, затем ушел в сторону Азоры, и где-то сел. Только тогда Иха и Гусев могли спуститься вниз. На истоптанной площадке они увидели Лося, он лежал у входа в пещерку, лицом в мох, в луже крови.

Гусев поднял его на руки. Лось был без дыхания, глаза и рот плотно сжаты, на груди, на голове – запекшаяся кровь. Аэлиты нигде не было. Иха выла, подбирая в пещерке ее вещи. Она не нашла лишь плаща с капюшоном, должно быть Аэлиту, мертвую или живую, завернули в плащ, увезли на корабле. Иха завязала в узелочек то, что осталось от «рожденной из света звезд», Гусев перекинул Лося через плечо, – и они пошли обратно через мосты над кипящим в тьме озером, по лесенкам, повисшим над туманной пропастью, – этим путем возвращался, некогда, Магацитл, неся привязанный к прялке полосатый передник девушки Аолов, весть мира и жизни.

Наверху Гусев вывел из пещеры лодку, посадил в нее Лося, завернутого в простыню, подтянул кушак, надвинул глубже шлем и сказал сурово:

– Живым в руки не дамся. Ну, уж если доберусь до Земли, – мы вернемся!

…На рассвете грозой пробило из-за моря. Это они, прижатые к берегу множества –прижатые к морю – в туманы били грозой. В море шли резервы, изнемогая, по колена в воде; с материка выгоняли деревни в воду – мостить плотины – задержать море. Деревни хлюпали базарами в воде, путались ленивыми, вязнущими телегами, плотины росли –осклизлые, зыбкие, седые – и таяли тотчас: ветер и воды пожирали их.

Командарм стоял у аппаратов – серый, как тень, от железной бессонной ночи –может быть, единственной в жизни и – в истории. Аппараты молчали… и вдруг – из дальнего, из прорвавшихся ослепительных снов – крикнуло грозой:

– Есть. В двенадцать часов без выстрела форсирована терраса. Противник бежал, угрожаемый красными дивизиями с тыла. Соединившиеся части атакуют первую линию Эншуньских укреплений.

Армия была за террасой. Рубеж был перейден.

Он влез в лодку, разобрал рули. – А вы, ребята, идите домой, или еще куда. Лихом не поминайте. – Он перегнулся через борт и за руку попрощался с механиком и Ихой.

– Тебя с собой не зову, Ихошка, лечу на верную смерть. Спасибо, милая, за любовь, этого мы, Сыны Неба, не забываем, так-то. Прощай!

Он прищурился на солнце, кивнул в остатный раз, и взвился в синеву. Долго глядели Иха и мальчик в серой шубке на улетавшего Сына Неба. Они не заметили, что с юга, из-за лунных скал, поднялась, перерезая ему путь, крылатая точка. Когда он утонул в потоках солнца, Иха ударилась о мшистые камни в таком отчаянии, что мальчик испугался, уж не покинула ли так же и она печальную Туму.

– Иха, Иха, – жалобно повторял он, – хо туа мурра, туа мурра...

Гусев не сразу заметил пересекавший ему путь военный корабль. Сверяясь с картой, поглядывая на уплывающие внизу скалы Лизиазиры, держал он курс на восток, к кактусовым полям, где был оставлен аппарат.

Позади него, в лодке, откинувшись, сидело тело Лося, покрытое бьющей по ветру, липнущей простыней. Оно было неподвижно и казалось спящим, – в нем не было уродливой бессмысленности трупа. Гусев только сейчас почувствовал, как дорог ему товарищ, ближе родного брата.

Несчастье случилось так: Гусев, Ихошка и механик сидели тогда в пещере, около лодки, смеялись. Вдруг, внизу раздались выстрелы. Затем, – дикий вопль. И через минуту из пропасти взлетел, как коршун, военный корабль, бросив на площадке бесчувственное тело Лося, и пошел кружить, высматривать.

Гусев плюнул через борт, – до того опаршивел ему Марс. «Только бы добраться до аппарата, влить Лосю глоток спирту». Он потрогал тело, – было оно чуть теплое: – с тех пор, как Гусев поднял его на площадке, в нем не было заметно окоченения. «Бог даст – отдышится, – Гусев по себе знал слабое действие марсианских пуль. – Не слишком уж долго длится обморок».

…Пели рожки над чадными становьями пеших. В морозных улицах, грудясь у котлов, наедались на дорогу; котлы и рты дышали паром; костры стлали мглу в поля. А небо под тучами гасло, день стал дикий, бездонный, незаконченный; тело отяжелело от сытости, а еще надо было ломить и ломить в ветреные версты, в серую бескрайнюю безвестень. Где еще они, ярь-пески, туманны горы?

Микешин от скуки покусал сала, потом подошел к впалоглазому в кепи, лежавшему у завалины с книжкой, и сказал тоскливо:

– Юзеф, што ты все к земле да к земле прилаживаешься? Вечор тоже лежал… Тянет тебя, што ли? Нехороший это знак, кабы не убили.

Юзеф слабо улыбнулся из-под полузакрытых век.

– А что же, у меня никого нема. Ни таты, ни мамы. За бедних умереть хорошо, бо я сам быв бедний.

В тревоге он обернулся к солнцу, клонящемуся на закат, и в это время увидел падающий с высоты корабль.

Гусев сейчас же повернул к северу, уклоняясь от встречи. Повернул и корабль, пошел по пятам. Время от времени на нем появлялись желтоватые дымки выстрелов. Тогда Гусев стал набирать высоту, рассчитывая при спуске удвоить скорость и уйти от преследователя.

Свистал в ушах ледяной ветер, слезы застилали глаза, замерзали на ресницах. Стая неряшливо махающих крыльями, омерзительных ихи кинулась было на лодку, но промахнулась и отстала. Гусев давно уже потерял направление. Кровь била в виски, разреженный воздух хлестал ледяными бичами. Тогда полным ходом мотора Гусев пошел вниз. Корабль отстал и скрылся за горизонтом.

Теперь внизу расстилалась, куда только хватит глаз, меднокрасная пустыня. Ни деревца, ни жизни кругом. Одна только тень от лодки летела по плоским холмам, по волнам песка, по трещинам поблескивающей, как стекло, каменистой почвы. Кое-где на холмах бросали унылую тень развалины жилищ. Повсюду бороздили эту пустыню высохшие русла каналов.

Солнце клонилось ниже к ровному краю песков, разливалось медное, тоскливое сияние заката, а Гусев все видел внизу волны песка, холмы, развалины засыпаемой прахом умирающей Тумы.

Быстро настала ночь. Гусев опустился и сел на песчаной равнине. Вылез из лодки, отогнул на лице Лося простыню, приподнял его веки, прижался ухом к сердцу. Лось сидел не живой и не мертвый. У него на мизинце Гусев заметил колечко и висящий на цепочке открытый флакончик.

– Эх, пустыня! – сказал Гусев отходя от лодки. Ледяные звезды загорались в необъятно-высоком, черном небе. Пески казались серыми от их света. Было так тихо, что слышался шорох песка, осыпающегося в глубоком следу ноги. Мучила жажда. Находила тоска.

…И дума эта вилась будто по миру кругом в незаконченном дне, в бездонных насупленных полях – о чем?.. В дали, в горизонты падали столбы, ползли обозы, серая зернь батальонов, орудия. По дорогам, по балкам, по косогорам тьмы тем шли, шли, шли…

И еще севернее – на сотню верст, – где в поля, истоптанные и сожженные войной, железными колеями обрывалась Россия…

– Эх, пустыня! – Гусев вернулся к лодке, сел к рулям. Куда лететь? Рисунок звезд – дикий и незнакомый.

Гусев включил мотор, но винт, лениво покрутившись, остановился. Мотор не работал, – коробка со взрывчатым порошком была пуста.

– Ну, ладно, – негромко проговорил Гусев. Опять вылез из лодки, засунул дубину сзади, за пояс, вытащил Лося, – Идем, Мстислав Сергеевич, – положил его на плечо и пошел, увязая по щиколотку. Шел долго. Дошел до холма, положил Лося на занесенные песком ступени какой-то лестницы, оглянулся на одинокую, в звездном свету, колонну на верху холма, и лег ничком. Смертельная усталость, как отлив, зашумела в крови.

Он не знал, – долго ли так пролежал без движения. Песок холодел, стыла кровь. Тогда Гусев сел, в тоске поднял голову. Невысоко над пустыней стояла красноватая, мрачная звезда. Она была, как глаза большой птицы. Гусев глядел на нее, разинув рот.

– Земля! – Схватил в охапку Лося и побежал в сторону звезды. Он знал теперь, в какой стороне лежит аппарат.

Со свистом дыша, обливаясь потом, Гусев переносился огромными прыжками через канавы, вскрикивал от ярости, спотыкаясь о камни, бежал, бежал, – и плыл за ним близкий, темный горизонт пустыни. Несколько раз Гусев ложился, зарываясь лицом в холодный песок, чтобы освежить хоть парами влаги запекшийся рот. Подхватывал товарища и шел, поглядывая на красноватые лучи Земли. Огромная его тень одиноко моталась среди мирового кладбища.

Взошла острым серпом ущербая Олла. В середине ночи взошла круглая Литха, – свет ее был кроток и серебрист, двойные тени легли от волн песка. Две эти странные луны поплыли, одна ввысь, другая на ущерб. В свету их померк Талцетл. Вдали поднялись ледяные вершины Лизиазиры.

Пустыня кончалась. Было близко к рассвету. Гусев вошел в кактусовые поля. Повалил ударом ноги одно из растений и жадно насытился шевелящимся, водянистым его мясом. Звезды гасли. В лиловом небе проступали розоватые края облаков. И вот, Гусев стал слышать будто удары железных вальков, – однообразный металлический стук, отчетливый в тишине утра.

Гусев скоро понял его значение: над зарослями кактуса торчали три решетчатые мачты военного корабля, вчерашнего преследователя. Удары неслись оттуда, это марсиане разрушали аппарат.

Гусев побежал под прикрытием кактусов и одновременно увидел и корабль и рядом с ним заржавелый, огромный горб аппарата. Десятка два марсиан колотили по клепаной его обшивке большими молотками. Видимо, работа только что началась. Гусев положил Лося на песок, вытащил из-за пояса дубину:

– Я вас, сукины дети! – не своим голосом завизжал Гусев, выскакивая из-за кактусов, подбежал к кораблю и ударом дубины раздробил металлическое крыло, сбил мачту, ударил в борт, как в бочку. Из внутренности корабля выскочили солдаты. Бросая оружие, горохом посыпались с палубы, побежали врассыпную. Солдаты, разбивавшие аппарат, с тихим воем поползли по бороздам, скрылись в зарослях. Все поле в минуту опустело, так велик был ужас перед вездесущим, неуязвимым для смерти Сыном Неба.

Гусев отвинтил люк, подтащил Лося, и оба сына неба скрылись внутри яйца. Крышка захлопнулась. Тогда притаившиеся за кактусами марсиане увидели необыкновенное и потрясающее зрелище:

Огромное, ржавое яйцо, величиною в дом, загрохотало, поднялись из-под него коричневые облака пыли и дыма. Под страшными ударами задрожала Тума. С ревом и громовым грохотом гигантское яйцо запрыгало по кактусовому полю. Повисло в облаках пыли, и, как метеор, метнулось в небо, унося свирепых Магацитлов на их родину.

– А вы не торопитесь, Алексей Иванович, – сказал Лось, поглядывая на лазоревые цветы. – Первый запуск в сторону Марса осуществлен в начале ноября 1962 г. Космический аппарат «Марс-1» прошел на расстоянии 197000 км от планеты и передал данные о физических свойствах космического пространства. С целью отработки бортовых систем и проведения научных исследований два года спустя к Марсу направилась станция «Зонд-2». Однако первые фотографии поверхности Марса были получены станицей «Маринер-4», запущенной одновременно с «Зондом» и прошедшем на расстоянии 10000 км от его поверхности 15 июля 1965 г. Оказалось, что Марс покрыт кратерами. По данным космического аппарата были уточнены масса Марса и состав его атмосферы. С пролетной траектории исследовалась планета в 1969 году «Маринером-6» и «Маринером-7».Станции прошли на расстоянии 3400 км от Марса, передали несколько десятков снимков с разрешением до 300 м., а также была измерена температура южной полярной шапки, которая оказалась очень низкой -125° С.

– Да, заехали, – сказал Гусев.