Сахарный немец

- Кто там? - спрашивает сторож с колотушкой.

- Мы,- говорят старцы правильные, - по белу свету ходим, божью правду ищем, нигде не находим...

- Напрасно вы время проводите, - говорит сторож из ворот:

Правда божья у чорта в батраках живет...

- А в каком таком месте,- спрашивают правильные старцы,- это будет?

- Выйдите назад; тогда,- говорит сторож,- и скажу,

И дорогу покажу,

А то если кто сюда войдет да знать это будет.

Все равно, выйдет - забудет.

- Ладно,- говорят правильные старцы...

Прошли правильные старцы в Афонские ворота, от ворот кверху ступеньки идут, на каждой ступеньке стоит церковка, на каждой приступочке часовенка...

Поднимаются правильные старцы по ступенькам, а впереди их идет

Монах,

В гарнитуровых штанах,

Шелковую купчиху под ручку ведет...

Идут старцы за ними, на Афон-гору лезут,- на самой на Афон-горе, видят, золотая клетка стоит,

В золотой клетке затворник сидит,

Подошли старцы к затворнику-притворнику, а он себя сыромятиной по заду бьет.

- Зачем это он? - спрашивают старцы правильные у монаха.

- Затем,- говорит монах,- чтобы на Афон-гору больше купцы подавали, в святые хочет попасть...

- Так,- говорят правильные старцы и три поклона в землю положили...

Встали старцы правильные с земли, на затворника-притворника смотрят, открылась у затворника-притворника крышка на голове, и все у него в голове старцам правильным, как в сундуке, видно.

Смотрят старцы правильные, а там из мозгов чорт колбасу вертит.

Да на правильных старцев рогами крутит...

- Убивает плоть,- говорит старцам правильным монах,

В гарнитуровых штанах.

Старцы правильные ему ничего на это не сказали, боялись, что он их с горы вниз столкнет, три поклона еще ударили, бороды вокруг пояса закрутили, да и вон пошли...

Подошли они к сторожу у врат:

- Скоро же вы,- говорит он, - воротили назад...

- Говори,- просят правильные старцы,- куда нам теперь итти...

- Вот - говорит сторож и колотушкой показывает,- идите все прямо полями и лесами,

Горами и реками,

Ко месту некому,

Убогому,

Калекому,

Низкому-пологому,

Где ель не растет, ива кудрей не ронит,

Где человечья нога во мху тонет...

- Ладно,- говорят правильные старцы, - как это место прозывается, под какой звездой это место находится?..

- Прозывается,- отвечает сторож, привратник-совратник,- прозывается это место Чертухиным. Антютик в Чертухине ходит за старосту, правда божья у него в батраках, в услужении, стоит то место вон под той звездой, что на землю глядит, как зеленый глаз.

- Спаси те Христос, а заодно и нас!

Поклонились привратнику-совратнику правильные старцы до самой земли

И в путь потекли...

Шли так старцы долгие годы, шли так долгие месяцы, сизое облачко в небе растаяло, разнес ветер сизые перушки в разные стороны, упали они на дальнем севере вместе с снежными хлопьями,- не так ли и душа человечий, в смертный час,

Скрывается с глаз...

Шли старцы по темным ночам,

По дремучим лесам,

По ковровым лугам,

По речным берегам,

Шли по дорогам нехоженым,

По тропам проложенным,

По задам, по околицам,

Где трава колючая колется,

Где пески сыпучие ноги секут...

Шли правильные старцы потайно мимо сел, мимо деревень,

И в какой час, в какой день,

Пришли на Светлые-Мхи, в наше Чертухино...

Сели правильные старцы у мокрыжины, на наш дремучий лес дивуются, воткнули в землю свои посохи, глядят, лежит у болота чекрыжина, а под чекрыжной корягой леший Антютик спит...

Обрадовались правильные старцы такой находке, позвали на ответ Антютика:

Где у него правда божия тутытка?..

Сел с ними Антютик, слушает, как ходили правильные старцы по миру, что от него, старого лешего, требуется.

Слушал, слушал их Антютик наконец, говорит старцам правильным попросту:

- Проходили, вы, видно, бороды, попусту,

Совратил вас, видно, привратник-совратник, указал вам отсель,

Где за десять верст кисель.

Хорошенько меня слушайте: мне-то вас обманывать незачем...

Я ни зверь, ни человек, ни баба, ни мужик, ничего не делаю,

Только по лесу бегаю...

Правда же на земле вот какова: кажное дерево на свой лад шумит, кажная трава свой голос подает,

Кажная птица на свой манер поет,

В кажном монастыре есть свой звон,

У кажного есть свой закон,

По своему закону, по своей правденке всякий живет...

Только закон с законом не сходятся, только правда на правду войной идет:

Волк ест козу,

Коза ест лозу,

А сидят все на одном возу,

Вот тут уж и я разобрать не мог,

Что правда, где ложь.

Тому хорош,

Этому плох,

Тому плох - этому хорош,

Тут ничего не разберешь,

Живи как хошь,

Потому: какая вошь,

И та живет и жить хочет,

И тоже о своей правде хлопочет...

Только над всей этой правдой, похожей на ложь, есть единый свет,

Ему ни конца ни начала нет. Держит он над землей днем золотой фонарь, ночью серебряный, развешивает облаки днем, чтоб не жарило, ночью лампады теплит, чтобы было в лесу светлей.

Держит он в руках землю, как малое дитё, на все, что творится, сквозь пальцы смотрит, - наклонит он над землей синие очи,

Росою луга намочит,

Деревья освежит,

Землю дождем напоит.

Прорастет на земле всяк

Зверь, злак,

Птица и гад.

И всякому он рад,

Всякого растит и холит,

Всякому мирволит...

Потому-то и дерет волк козу,

А коза,

Лозу,

А лоза,

Божью слезу,

Из земли пьет,

Тем кажный и живет...

У всякого своя правда и ложь,

И всякий по своему плох и хорош...

Ну, а теперь,- кончил Антютик,- давайте-ка с устатку да дорожки

Поедим клюквы да морошки...

Стал Антютик старцев правильных в плечи толкать-будить, да так и не добудился: вогнал он старцев правильных в такую дрему,

Что не разбудить никому...

С той поры прошло много-много лет.

Теперь уж и Антютика нет,

И от старой чертухинской рощи

Остались одни только мощи:

Пни да коряги, сучья да прутья, да корни в что земле!..

Остались только по сю пору божьи подожки, что и теперь стоят на мокрыжине, к которой ни под'ехать, ни подойти, можно только издали поглядеть, стоят березовые посохи, около них кочки мхом поросли, только с кочек тянутся бороды, да ползет вьюн-трава по земле, окна-провалины прикрывает...

* * *

Так приходит в свой час и были, и выдумке, и жизни, и всякой сказке конец...

Хорошо спать и хорошо всем спится после Пенкиной сказки: видится всем наш родной край, наш дремучий лес, полусведенный ни за грош богачом Колыгиным.

Проспишь до утра, словно по лесу этому нагуляешься, вольного елового духу в грудь наберешь, исходишь всю вырубку, увидишь издали Светлые-Мхи: на мхах без листьев березовые посохи стоят, нет на них листика, только в прилетный день по весне мелкие птахи сидят, лес делят: кому где гнезда вить.

ПЕК ПЕКЫЧ

Зайчик тихо шагал по Тирульской дороге: торопиться теперь было некуда: на сердце - тревога, в душе безнадежье...

Да и кругом незаметно умиротворенной человечьей руки: недорубленный бор смотрит вдали искажен-ным и обезображенным лицом, словно палач в середине казни сам испугался,- вывалился у него топор из повисших рук, а жертва так и осталась с недорубленной головой лежать на помосте: уцелевшие ели и сосны смотрят уныло на вырубку, на отрубленные и брошенные безтолку вершины соседей, на коренастые пни, откуда по капле течет смоляная слеза.

Стоит сосновая роща порублена, каждое оставшееся деревцо на вырубке, словно человек, раздетый ворами на дороге: не знает он, что ему делать, кому жалобу нести, кого просить.

Смотрит из-за них синим опечаленным глазом Счастливое озеро, трепыхает на нем быстрое парусное крыло, низко наклонившись к воде под неумелой женской рукой, и по берегу, где недавно еще стояли рыбацкие чистые хаты, теперь только пеньки да обугленные бока полусгоревших строений: бросил немец на рыбачье село с летучей машины в сухмень стальное, начиненное огнем, высиженное самой смертью яйцо, замутила чистые озерные воды яду-чая сиротская слеза.

Летят по небу гуси с грудным настороженным гоготом, вытянув шеи, забирая всё выше и выше при виде окопных дымков, тянут под самыми облаками с серебряным присвистом журавлиные стаи, оглашая дали печальным прощальным курлыканьем:

- Родина, родина, тебя скорей журавли могут унести на своих крыльях, чем огнем лютый неведомый враг выжечь из сердца, отнять и ввергнуть в небытие: нет для тебя погибели, потому что велика и величава полевая печаль от века, ни один народ ее не примет, ни одна душа не благословит, ни одно сердце песни о ней не сложит!..

Летит стая за стаей, лента за лентой, и эти журавлиные ленты под небом разве только встречный ветер всколышет, а вожак впереди и крылом не дрогнет, и тревожного знака не подаст молодым, когда стосковавшийся в серой шинели мужик приложится желтой щекой к ложе винтовки, мушку на вожака наведет, потом зажмурит от солнца глаза и дернет курок:

- В белый свет, как в копеечку...

...подморгнет товарищу, упершему в землю глаза, и тоже в землю молчаливо уткнется и больше не взглянет на небо с журавлиными лентами в синей косе... Разорвет их только разве по утру да в вечер железная птица, вылетевшая из-за немецких берегов на разведку...

* * *

Пошел Зайчик к штабу полка и начал раздумывать: куда ему лучше сейчас заявиться, в штаб или прямо итти в свою роту.

К командиру пойти, налететь на разгоняй, в роту - на распаляцию к Палон Палонычу! Да и где теперь рота, тоже неизвестно... хоть и насидели место, а за такой срок все может случиться!..

- Пойду лучше к Пек Пекычу,- подумал вдруг Зайчик, вспомнивши давнишнюю славу у нас старшего писаря Петра Петровича Дудкина, который тайно ворочал всеми полковыми делами.

- Только скверно: денег нет ни копейки...

Сунулся он в карман гимнастерки, не завалилась ли где какая бумажка, нащупал в углу катушок, вытащил, развернул: сторублевка.

- Это Клаша, наверное,- подумал Зайчик,- а может и та... впрочем, сейчас это неважно...

Было еще довольно раннее утро, писаря еще не вставали, и Пек Пекыч в отдельном своем помещении в постели лежал, как генерал.

Зайчик постучал к нему и вошел: Пек Пекыч и головы не поднял...

- Доброе утро, Петр Петрович,- сказал Зайчик, присевши к нему на кровать, и руку ему протянул, в которой ловко был зажат катушок,выручайте, голубчик...

Пек Пекыч глаза чуть приоткрыл, катушок учуял ладонью, сунул его себе под подушку и недовольно сказал:

- Откуда же это вас присадило?... я вас исключил...

- Как исключил!..

- Без вести.

- Как же, Петр Петрович, голубчик, надо бы это исправить!..

- Да, конечно, не беспокойтесь: будет все в самом наилучшем виде.

- Вот и ладно.

- Завтра же водворим на прежнее место...

- Вот и ладно: поменьше бы только хлопот да представлений!

- Уж будьте - у верочки...

- К полковому ходить?..

- Ни-нни...- Пек Пекыч поднял маленький пальчик,- обтакается так: он, ваша светлость, и так, как очумелый!

- У него больные печенки.

- Нет, это от двинской воды: разве вы ничего не знаете?

- Петр Петрович, я ведь только что...

- Понимаю, у нас, батенька, следствие, суд будет!

- Вот как, с чего бы это, казалось - командир не из последних: Георгия носит.

- Только что разве вот Жоржик поможет, кажется за все ваш Таракан будет платиться усами...

- Капитан Тараканов?..

- Ну, да, ваш командир: недосмотренье,- Пек Пекыч скуксил в комочек лицо и поднял бровку одну выше другой,- недосмотренье...

- Петр Петрович, что же случилось?

- Как, что случилось, вот тебе раз: у него полроты водой унесло, а он и не знает!

Зайчик вскочил, как ужаленный, и обеми руками схватил себя за глаза.

- Правда это, Петр Петрович, что вы говорите?

- Сущая правда, ваше благородие... Вот уж да!.. такой был водополь: синаево море! Да ведь и про вас-то подумали, что утонули вместе со всеми... хотя Таракан ваш говорил, что вы... того... дера-нули к немцам, будто бы, вплавь... давно, дескать, случая ждали!

- Осподи боже! Да я...

- Этот, говорит, навряд-офицер давно у меня на замете!

- Да?.. час от часу, вижу, не легче!

- Ну, да ведь кто теперь ему поверит... Таракан наш срахнулся - суд, батенька, следствие будет, потому: недосмотренье! Шутка: Двину прозевал!.. Солдаты небось не щепки: надо было во время убрать и распорядиться... и... и донести!

Стоит Зайчик, смотрит на Пек Пекыча, словно чего-то никак понять не может, а Пек Пекыч ноги под одеялом обхватил и сжался в комок, стал совсем тоненький, маленький, жухленький, на промокашку похож, вот положи его в синюю папку с надписью "Дело", что на столе, и никакого Пек Пекыча на свете не будет.

- Что это вы,- спрашивает он,- глаза-то на меня так вылупили?

- Да, так, ничего, удивляюсь...

- Чего удивляться?.. можно сказать: везет, как утопленнику: теперь-то мы вас как-нибудь отрапортуем, а вот если бы здесь в эту потопицу попали, то ли с головой бы скрыло, то ли под суд тоже... потому хоть и боевой вы офицер, а против Таракана все же ведь чином не вышли!

- Выходит, Петр Петрович, я в самом деле в выигрыше?

- Ясно: Таракану-то теперь не отвертеться! Полковник Телегин вывезет, у того Жоржик, а у Таракана, кроме усов, ведь ничего нету. Вот что: вас спрыснуть нужно!

Пек Пекыч спустил ноги с кровати и показал ручкой на рабочий стол, на котором лежали грудой папки с делами.

- Потрудитесь, ваше сиятельство, достаньте, там под нижней папкой штабс-капитан сидит!

- Что это еще, Петр Петрович, за штабс-капитан?

Пек Пекыч залился тонким смешком, ноги за голову загнул и в таком положении отрапортовал Зайчику:

- Его благородие штабс-капитан 1-го шустовского полка... четыре звездочки носит.

- А...а...- протянул, улыбаясь тоже, Зайчик - насилу понял...

Достал Зайчик коньячную бутылку, а Пек Пекыч из ящика под кроватью чайный стакан и наперс-ток, налил Зайчик полный стакан, хотел его Пек Пекычу из вежливости первому предложить, да тот замотал головой и руками:

- Нет, нет, - пищит,- я из портняжного наперстка пью, меня бог ростком обидел...

Взял наперсток и выпил его потихоньку.

- Зато,- говорит,- умом ублаготворил...

Вкатил Зайчик в утробу чайный стакан, все у него позеленело в глазах, и Пек Пекыч стал какой-то зеленый, как травяная лягушка, а Пек Пекыч смотрит на него зелеными глазами и квакает:

- Где это вы, говоря между нами, конечно, времячко провели?

- Я-то,- задумался Зайчик с ответом,- я-то, Петр Петрович, где был там меня нету...

- Бабешки, наверно,- осклабился Пек Пекыч.

- Бабешки не бабешки, а что-то вроде того: я всю эту неделю, Петр Петрович, на Счастливом озере в лодке проплавал.

- Это где же, далеко отсюда?

- Да нет, отсюда только не видно... Получил я тогда, видите ли, Петр Петрович, приказ... приказ, то ведь вроде как был?..- встрепенулся Зайчик.

- Ка-ак же: был... Вот еще, если бы не был: погонки-то у вас полетели бы, пожал-что, теперь вместе с галками!..

- Да и слава бы Богу, Петр Петрович, я ведь не очень,- Зайчик придвинулся к Пек Пекычу поближе, - получил, значит, приказ ехать в побывку, пошел в самый памерек напрямик на самом виду, а немец меня, проклятый, и спутал с дороги... К тому же признаюсь, Петр Петрович: за мной бежала вода!

- Водополь! Знаем... знаем эту историю... Таракан в штабу все описал в полной подробности: брюшеньки все надорвали, как он вас изображал в лицах.

- Да?.. а тут еще ливень пошел, пролило меня до костей, трясучка взяла, а я все иду да иду... К утру, гляжу, пришел в одно место, и итти больше некуда... перед глазами вода... я вдоль по берегу: ни души... Потом гляжу в стороне под кустом дымок, как шерстинка, висит, я к кусту, под кустом сидит женщина, ни старуха, ни молодуха, а только такая красавица, Петр Петрович, каких теперь нам больше и не увидеть.

- Н-но, - говорит Пек Пекыч, приставши на локтях, - хороша?..

Слаб был по женской части Пек Пекыч.

- Чудо... Спрашиваю: как, красавица, называется это море... Да это, говорит она, вовсе не море, это озеро, это ты ростом не вышел, что его берегов не видишь.

- Вот так бабец,- крякнул Пек Пекыч.

- Да... как же, спрашиваю, красавица, это озеро называется?.. Называется, говорит она, это озеро Счастливое, только на нем теперь несчастные люди живут... Чего тебе, говорит, офицерик, надобно?.. Или у тебя своего горя недостает, что нас пришел навестить?.. У нас, говорит, в озере с сиротских слез вся рыба сдохла... Сел я к ней возле огня... Нечем, говорит, мне тебя, окромя воды озерной, попотчевать, был, говорит, у нас домик вон на том берегу, да и тот солдаты на костры растащили, вот, если хочешь, садись со мной в лодку, бери в руки парус: у меня, бывало, говорит,- а у самой слезы кап-кап, - муженек об чем ни соскушнится, выйдет с парусом в озеро, все горе забудет...

- Верно из здешних солдаток,- заметил равнодушно Пек Пекыч,- лихой народ!

- Лихой: целую неделю к берегу не подъезжали... Накатался, Петр Петрович, до сыта!...

- Ну и бабец!

- Да... бабочка, можно сказать!

Зайчик налил себе еще полстакана, Пек Пекыч плутовато надел наперсток на палец, сделавши знак, что больше нельзя и не хочет:

- А то нитку в иглу не проденешь! Пейте сами, ваша светлость, на доброе здоровье, у меня хороший запасон!

- Ну, так, как, Петр Петрович, дальше-то будет? - осторожно Зайчик спросил, поморщившись и обмахнувши губы.

- Будьте покойнички: получите роту!

- То-есть, как это, Петр Петрович?..

- Да так: очень просто! Таракана отставим, а вас назначим!

- Право бы лучше, Петр Петрович, по-прежнему, какой я командир!

- Ну, уж это, батенька мой, никак невозможно после такой истории: Таракана в щель! Сиди и усом не води!

- Тогда назначьте кого-нибудь другого, право же я...

- Полноте: вы боевой офицер, боевой офицер! Вот что: берите-ка штабс-капитана в карман... да нет: это допейте, а там вон... возьмите еще, у меня запасон!.. Вот так... теперь идите в резерв... До свидания, господин подпоручик,- помахал Пек Пекыч ручкой.

- Какой еще, Петр Петрович, там подпоручик? Что вы...

- А как же?.. Вы исключены, можно сказать, с повышением в чине... представили вас!.. потому пострадали, можно сказать, за отечество... Ну, а назад козла рогами не ставят... То-то, будьте покойнички!

Петр Петрович подал Зайчику руку, ухмыльнулся, как кот, свернулся комочком и, помахавши из-под одеяла расправленной сторублевкой, фальшиво захрапел.

Зайчик вздохнул, засунул в нутряной карман свежую бутылку и, немного шатаясь, вышел.

МНОГОБОГ

Нагадала, значит, цыганка Зайчику в ручку!..

Он и не видал, когда возвращался на позицию по Тирульской дороге с побывки, что прохо-дит как раз мимо той самой рощи у озера, в которой стояли мы после водополицы в глубоком резерве, забытые, кажется, и Богом и до время нашим начальством.

Начальству было в ту пору совсем не до нас.

Вышла такая история, что и в самом деле было для него лучше припрятать остатки двенад-цатой роты куда-нибудь к сторонке от лишних разговоров. Вначале то взялись было всерьез: действительно, суд вроде как савастожить, следствие навести по закону, а полковник Телегин, полковой, был не дурак, знал хорошо, что пройдет неделя-другая, оботрется, что-нибудь новенькое случится, да еще почище нашего водогона, и делу конец!

Да так оно потом и случилось! Только Таракану остригли усы!

Распоместились мы в конюшнях в каком-то имении, неподалеку от озера, где и вправду стояла деревушка, как наврал о том Пек Пекычу Зайчик, почему-то не захотевши ему сказать о себе правды.

От всех барских построек уцелели только эти конюшни, должно быть, барин жил тут богатый, а может, был у барина конский завод... От барского дома торчком только подымалась средь сада большая труба над голландкой, в которой уже навили себе гнезд воробьи, да в стороне на самом в'езде в имение стояла сторожка без окон и без дверей.

Туда мы ходили.

Окол сторожки под кустом валялась статуя, голая такая баба, станушка сползла с нее на коленку, и видно, что обе руки держала она посередке, как будто, собиралась купаться, да кто-то из нашего брата из озорства или любопытства на одурелый глаз вздумал взглянуть, отбил ей обе руки, но ничего не увидел, повалил ее сапогом и напихал в ноги соломы.

* * *

Что Зайчик вернулся, и мы долгое время не знали...

Да, правду говоря, и не думали об этом, в суматохе да расстройстве решивши после водополя, что Зайчик или утонул, заблудившись в дороге, или попал все же не в ту ямку во время обстрела, и ему оторвало задние ноги.

Узнали мы только от Сеньки, денщика командира.

Как-то день на шестой, когда всем получшало, Иван Палыч встал с утра очень в хорошем благорас-положении духа. Брюки почистил, пуговицы мелком натер, сапоги смазал колесной мазью, которую ему кто-то из ленивой роты принес, нестроевой сродни был там у него, долго молился богу перед чаем, а за чаем сидел приглаженный, чистый, под кружку откуда-то блюдце с голубыми цветами по краю и золотой каемкой достал.

- Должно, что после барыньки - в саду нашел,- сказал Иван Палыч.

- Хорошее блюдце... ты не забудь... не равно: домой захвати! усмехнулся Прохор.

- Думаю так, Прохор Акимыч, что скоро... по снежку может...

- Не што бы!

По небу, чистому и глубокому, словно приподнятому осенними ветрами, прогнавшими перед скорым снегом непогоду, летели гуси беспрерывной лентой. Смотрели мы на эти ленты, сидя на лавочке возле конюшен, и на душе у каждого вставали чертухинские наши родные места, опавший лес неподале-ку от села, синий купол, и синее небо, и у окна привычная рябина, с которой треплют дрозды переспелую и хваченую морозцем ягоду, и уже почернелые кусты крыжовника и смородины на огороде в задах, где как-то по особенному в последние осенние деньки попискивают синицы, подвешиваясь и боком и вниз головками к облетевшим веткам.

И не заметили мы в этой задумчивости, как к нам подошел Сенька Кашехлебов. Подошел он тихо, степенно снял фуражку и подал всем руку:

- Честной компании! - странно даже было взглянуть на Сеньку.

На этот раз он не только не был под мухой, но смотрел как-то необычно серьезно, и около рта его не было так всегда и прыгавшей складки, готовой сложиться в беспричинную усмешку или рассыпаться в мелкие ниточки веселых морщинок по щекам, похожих у глаз на заячьи лапки.

- А-а?.. Семен Семеныч! - сказал Иван Палыч, раскуривая трубку,- как ноги таскаешь?..

Сенька только рукой махнул, подсаживаясь к нему. Все так и уперлись в Сеньку.

- Что же-ж такое больно не весел?..

- Откомандировали!

- Кого... тебя?..

- Да меня-то что: капитана нашего откомандировали!..

- Ну-у?..- протянул, скрывая удовольствие, Иван Палыч,- а мы тут ничего не знаем... приказа неделю в руках не держал! Куда же?

- Да в лазарет...

- Что же такое, Семен Семеныч?..

- Хорошо не поймешь! - неохотно ответил Сенька.

- Жар, что ли, зашел?..

- Нет... в голове что-то... такое!

- Перепил, значит... Да ты расскажи по порядку...

- Да расскажу... теперь торопиться некуда... мать их за заднюю ногу: уж как капитан просил оставить меня при себе, а не выгорело!

- Полно, Семен Семеныч: у нас веселее! - утешил Сеньку Прохор.

- Мучает меня, Прохор Акимыч: места не нахожу... привык, как теленок к пойлу, а теперь значит: ша!.. Засну: нечистый веревку сует...

- Да плохо-то плохо тебе без их-высоко! Да что случилось-то с капитаном?..

- А я и сам хорошо не пойму... Пришли мы тогда, значит, после этого водогона в офицерс-кий лезерв, прекрасно все, как быть не может, сбегал тут-же за заливухой и только вернулся, взошел, гляжу, их-высок катается на полу в растяжку и бормочет такое несуразное, чего и до сих пор понять не могу...

- Никаких чертей я, кричит их-высок, - не признаю... признаю только одного всемогущего Бога... Вон... вон... вон! - кричит,- чтобы духу твоего, многорогий чорт, не было!

Я бросился было его подымать, чуть заливуху не пролил, их-высок выпучил бельмы, перевернулся на спинку и... на меня:

- Ты, - говорит, - кто это будешь, позвольте вас расспросить?

- Значит, уж узнавать перестал,- заметил было в сторону Прохора Иван Палыч, но тот и не обернулся, уставившись в Сеньку.

- Да... чего вы,- я говорю,- ваш-высок, спятили что ли?.. Или уж я очень долго ходил, что у вас нехватило терпенья?..

- Извольте,- говорит,- извольте мне отвечать: кто вы такой?.. Кто вы такой?

- Да я же это... я, ваш-высок!

- Многобог?

- Вы лучше, - говорю, - выпили бы... а не то меня побили! Пейте, говорю, ваш-высок, пейте и мне немножко оставьте!

Глонул он чутильку, гляжу, в глазах прочистилось, зубы оскалил, смеется.

- Дурак, - говорит, - ты Сенька: ничего не понимаешь!

Известно: дурак, я уж к этому привесился, с дурака меньше спрашивается, лишь бы не дрался.

- Ты что, - говорит, - Сенька, можешь на это сказать?..

- Ничего, - говорю,- ваш-высок, окромя хорошего!

- Тогда, - говорит, - садись и стукнем! Ты,- говорит, Семен Семеныч, самый умный мужик есть на свете!

- Лестно,- говорю,- слышать от ваш-скородия такие слова...

Сенька остановился и взял из рук Иван Палыча трубку, чтоб прикурить козью ножку, которую заворотил толщиной чуть не в палец, запыхал сразу, глубоко вдыхая в себя махорочный дым и понемногу выпуская его из ноздри. Мы, мало что толком разобравши, глядели на Сеньку, да и Сенька был сам на себя не похож.

- Ну-к что ж,- сказал Иван Палыч, принимая трубку обратно,- я еще во всем этом ничего такого худого не вижу!

- В том-то и дело, все пошло как и надо, выпили, закусили, потом опять выпили, два раза в этот день бегал за заливухой, а потом... сызнова все зачалось!

Иван Палыч трубку положил на коленку, нас оглядел, да и мы все переглянулись: видно по всему, что Сеньке на этот раз не до шуток.

- Ну! - поторопил Иван Палыч.

- Ну... только это было мы к вечеру с их-высок расположились, слышу, в дверь кто-то скубется... Их-высок обернулся с походной кровати, будит меня разутой ногой, а я спал возле на полу, на шинели, побледнел и заорал во всю глотку:

- Кто там, в рас-пруды-на-туды-твою вас?.. А из-за двери кто-то чужим голоском, инда и мне стало страшно:

- Это я,- говорит,- господин капитан... пришел доложиться по случай приезда!

- Какого приезда?.. - кричит их-высок, - кто там еще может приехать?..

- Да я, - говорит, - я!

- Да кто там за я, в рас-пруды-на-туды!

- Да я же,- говорит,- навряд-поручик Зайцев.

Их-высок так и подернуло, привстал он с кровати, смотрит на меня и вроде как сказать ничего не находит, а мы как раз перед этим приходом говорили о Микалае Митриче, потому что в этот день было в приказе: пропал!

- А мы и того не знаем, - перебил Иван Палыч.

- Как же... по приказу он исключен... как без вести... и в чин произведен!

- Семен Семеныч, что-то больно нескладно выходит!

- Да-ж я же не знаю, как там решило начальство... только в тот самый вечер их-высок как раз мне и говорил, что Микалай Митрич вовсе не без вести, а просто учесал к немцам и теперь у них служит шпионом...

- Ну, городи! Вроде как что-то не больно...

- Их-высок так говорил... Это - говорит, - так уж беспременно верно, потому что все на это похоже... Ну, значит, каково же было его удивленье, когда сам Миколай Митрич пришел, да еще приставляться по случаю производства... Входите,- кричит,- их-высок,- господин навряд-офицер, я к вашим услугам!

А сам за стакан да за шашку, в одной руке стакан, а в другой - шашка:

Ну, думаю: да-а-а!

Дверь потихонечку отворилась и Микалай Митрич... в натуральном виде... Чуть малость выпимши.

Сенька опять прикурил у Иван Палыча и посмотрел на всех исподлобья. Мы подвинулись ближе, а у Сеньки складка у рта совсем подобралась, и в глаза уткнулись три желтых морщинки.

- Да рази Микалай Митрич вернулся?..- спрашивает Пенкин.

- Выходит, что да... хотя опосля того вечера он мне не попадался... так что, пожалуй, я даже толком не знаю, потому уж больно в тот вечер мы были все трое сизо!

- Скоро-ти обернул,- протянул Иван Палыч.

- Ну так и вот... входит, значит, их благородье, их-высок разинули рот, я, братцы, потому уж больно не ждали, тоже малость подобрался,- что дальше будет.

Он молчит, и мы молчим!

- Здравия желаю, господин капитан, говорит Микалай Митрич, чуть шатаясь, а руки по швам,- здравия,- говорит,- желаю!

- Нет... не-ет,- закричал их-высок,- вы скажите сначала, навряд-офицер, живой вы сейчас... али мертвый?..

- Что вы, господин капитан?.. Как же так можно... я, можно сказать, приставляться!..

- Извольте,- говорит,- по всей дисциплине мне отвечать: живой али мертвый? С того света аль с этого изволите прибыть?..

- Что вы,- отвечает Микалай Митрич, видно, что тоже не в себе, в глазах словно дым, губы трясутся и подбородок дергается,- что вы,говорит,- господин капитан, разве на том свете есть штабс-капитаны?..

- То-есть, как это так, господин навряд-офицер: вы изволите... что?.. смеятся надо мной!- еще пуще закричит их-высок и за шашку, я сзади за кончик держусь, думаю, отсадит руку - отсадит, а драться не дам.

- Никак нет,- говорит спокойно Микалай Митрич,- и не думал даже: не капитаны, а... штабс-капитаны,- достал из кармана бутылку и на четыре звездочки капитану показал, взял табуретку, сел и говорит: - как вам известно, у капитана погон чистый, а у штабс-капитана четыре звезды! Да-с! Налей-ка нам. Семен Семеныч!

Ну, думаю, пронесло! Их-высок даже выронил шашку и тоже сел.

Налил я им по стакану, себе чашку под столом набурлыкал, смотрят они друг на друга пронзительно и вижу, в руках стаканы дрожат.

- Я,- говорит Микалай Митрич,- больше вас, господин капитан, не боюсь. Мне теперь ничего не страшно, окромя во... воды!

- Ну, мне это,- отвечает их-высок,- это только приятно... я трусов да мертвецов терпеть не могу!

- Тогда за ваше здоровье,- обрадовался Микалай Митрич и потянулся чокаться, не донес стакана и так его пропустил в один дух, что их-высок свой оставил и: - Здорово! - говорит,- где-й-то вы так расхрабрели?

- Долго расказывать, господин капитан... давайте, - говорит Ми калай Митрич,- поговорим лучше о чем-нибудь таком душеполезном... Я ведь знаю, что вы совсем не такой салдафон! Ведь вы в семинарии были...

- Да,- говорит их-высок,- метил в попы, а оказался, как видите: лоцман!

- Очень,- говорит Микалай Митрич, - даже приятно... Вот... вот... Как вы,- говорит,- полагаете, господин капитан, есть у нас теперь Бог или остались одни только черти?..

Их-высок как вскочит и - за шашку, а Микалай Митрич ни в чем, только малость привстал на табуретке.

- Ага,- закричал их-высок,- черти?.. Черти? Ага: я знаю теперь, кто вы такой... Что есть бог, господин навряд-офицер?..

- Прах! Прах, унесенный буйным ветром! Смерть, господин капитан! Смерть - бог над нами!..

- Я так и думал, так и думал,- шепчет мне капитан,- так и думал, слышишь, что говорит?

Я только головой ему мотаю, дескать, как нам не слышать, уж так, де, хорошо понимаю, а сам на обеих гляжу и вижу, что дело пустое, а как с ним сообразиться - не знаю!

- Знаю,- еще раз повторил их-высок и руку к самому носу Микалаю Митричу протянул,- знаю теперь, кто вы такой!.. Вы... вы.. - но не докончил.

Микалай Митрич даже вскочил.

- Позвольте,- говорит,- мне течение мысли вашей, господин капитан, не очень понятно...

- Непонятно? Вы смеете говорить: непонятно?..

- Непонятно, господин капитан!

- Непонятно... так сядем... налей-ка нам, Сенька,- говорит их-высок, отбросил шашку и сел.- Вам непонятно?.. Значит, вы и в самом деле живой человек, прапорщик, тьфу, подпоручик Зайцев, значит, вы того... не чорт и не дьявол?

- Допились, значит, оба,- говорит Иван Палыч, но Сенька не взглянул на него и продолжал:

- Позвольте чокнуться, господин капитан,- говорит с улыбочкой Микалай Митрич.

- Да я с удовольствием, если так... только позвольте, позвольте, как же вы это сказали?

- Что изволите, господин капитан? - опять улыбается Микалай Митрич.

- Да, ведь, по-вашему, так и выходит, что на свете теперь ничего, кроме чертей, не осталось?

- Это уж точно, господин капитан... Бога не стало, остались одни только черти... разного вида!

- А вы,- говорит спокойно их-высок,- хилозофию, господин навряд-офицер, изучали?..

- Нет, - отвечает Микалай Митрич,- у меня мечтунчик с детства пристал к голове, как у некоторых бывает родимчик!

Их-высок опрокинул стакан и об пол.

- Так-с... слушаю, господин навряд-офицер! Хорошо-с! Извольте теперь отвечать мне по всей дисциплине: Бога нет?..

- Был!

- Умственный разговор,- перебил Иван Палыч наше общее молчание, но Прохор на него рукой махнул, как на муху, а Сенька словно не слышал:

- Так-с! Хорошо-с, господин навряд-офицер! Что нам остается?

- Боженята, господин капитан!

- Многобог! Вот кто,- поднял руку их-высок, разжал пальцы на кулаке и бросил их книзу.

- Никак нет,- упирается Микалай Митрич,- боженята!

- Многобог!

- Никак нет: боженята!

- Как боженята, - шопотком прошипел командир,- какие такие еще боженята?..

- Очень простые, господин капитан, ко всякой нации теперь приставлено по божененку... Оттого,- говорит Микалай Митрич,- и войну ведем, что эти самые боженята спать людям не дают хуже, чем блохи!

Что тут произошло и рассказать невозможно: их-высок за тубаретку, размахнулся, хвось по столу:

- Вы,- кричит, - немецкий шпион! Вон, распросукин сын! Вон! Сенька, вяжи его! Вяжи сукина сына!

Шпиона пымали!..

Ну, братцы, я в сени, скорее в штаб, Микалай Митрич, гляжу, за мной бежит, еле одышится, а там уж стекла звенят, пальба поднялась нам вдогонку, пули только под ногами: вжик... вжик... спятил, рехнулся! А все из за пустого дела,- прибавил Сенька, выбивая из трубки,- выпили бы как добрые люди, закусили, а то нет... ну за то и додрыгались!

- Вот ведь какое дело,- передохнул Иван Палыч,- что же дальше-то было с капитаном?..

- Да известно: сообщил Микалай Митрич в штаб, связали их-высок и откомандировали и... лазарет!

- Нескладно вышло! Теперь их-высок наверно в отставку, зато полковника с косой полоской получит! - закончил Иван Палыч,- интересно бы знать, кого теперь назначут нам в командиры?..

- Найдутся,- сказал Прохор,- об этом тужить нечего! Это у них все,похлопал он Сеньку по плечу,- от беспривычки: с Богом-то так вышло!..

- Да уж нескладно! - согласился Сенька.

Закинул Прохор кверху голову и заулыбался во все скулы: над самой у нас головой высоко летела журавлиная стая, унося с собой под крылом загубленные, трудные солдатские души.

ПЛОВУЧИЙ ОСТРОВ

Как говорил Пек Пекыч, так все и случилось. Получили мы еще в резерве полковой приказ, который Иван Палыч долго вертел сначала в руках, а потом приставил к самым глазам и расстановисто всем нам прочел:

17. Следствие по делу командира 12 роты капитана Тараканова по обвинению его в бездейст-вии власти и упущении по службе в боевой обстановке временно приостановить в виду тяжкой болезни означенного обер-офицера.

- Эна, как нашего капитошу завалили,- пыхнул дымом Иван Палыч и палец поднял, а глаза у самого смеются, и под козлиной бородкой довольный калачик собрался:

- Знаете, кто теперь командир?

Нам что ж, нам кто ни поп - все батька! Однако, мы все в один голос спросили: а кто, господин фельдфебель?

Иван Палыч собрал гармошку на лбу, опять поднял указательный палец и пробасил:

- Его благородие, господин подпоручик Микалай Митрич Зайцев..

- Вот это да!

- Проведен по приказу... выходит и в сам-деле вернулся!.. вернулся... да еще с чином!

- Ну и слава с Христом, что не чорт с хвостом! - крикнул радостно Пенкин...

- Говорить тоже надо по делу, - ревниво наставлял Иван Палыч, командир - дело не махонькое...

- Да нам-то што за беда?..

- Вам-то известно... только знаете, отчего так все случилось? Я вечерысь Пек Пекыча встрел, про Микалая Митрича, видно, он из хитрости да малого почтения ничего не сказал, а мне, видишь ли, говорит: здравствуйте, говорит, господин фельдфебель - всему голова! Да-а!

В раскосок итти на этот раз Иван Палычу даже Пенкин не стал, все были этой переменой довольны, да и не о том каждый из нас думал.

В полдни, дня через четыре, заявился и сам Зайчик.

Поздравили мы его с благополучным возвращеньем и ротой, а у него и радости-то от этих поздравлений никакой на лице...

Уставился на Пенкина и мерным долгом сказал

- Вы извините, говорит, меня, ребята, пожалуйста, что писем ваших я не довез: я их в почтовый ящик бросил, вот только письмо Пенкина у меня как-то за обшлаг завалилось, вот и конверт еще цел. Пенкин, вернуть тебе, что-ли?

Пенкин покрутил головой.

- Вы, значит, ваше-высоко и домой не попали?.. - спрашивает осторожно Иван Палыч.

- Нет, Иван Палыч, попал я совсем в другую сторону,- печально отвечает ему Зайчик.

- Ну и то слава Богу, что целы: мы думали тогда, что немец вас прикокошил... Изволите роту принять?...

- Да, согласно приказу... Сегодня к вечеру, Иван Палыч, придет пополнение, произведем тут же разбивку и...

- Неужли ж, ваше-высоко, и в отпуск не пустят после такого купанья? отрывисто проговорил Пенкин.

- Сегодня говорил Пек Пекычу: ни в каком говорит, виде, потому - нету солдат...

- Чтоб у него, у чорта, рога отвалились...

Зайчик вдруг заторопился уйти, и мы все подумали, что это он от повышения так гнушается нами, и не знали причины: трудно было Микалаю Митричу лгать перед нами, а сказать правду труднее: жалко было ему Прохора Пенкина!

- Послали письма, Иван Палыч?.. известили?..- спросил он, обернувшись.

- Как же... мы уж об этом забыли.

- Обсохли! - злобно пробурчал Пенкин.

Ночью в новом составе,- хорошо еще и не разглядели наших новичков, сброд какой-то совсем непонятный: кто из Луги, кто из Калуги, народ мореный, по два раза, по три под огнем побывали,- ночью перешли мы на линию, только на новое место не хотело начальство остатки прежней двенадцатой мокрыми окопами пугать, выбрало местечко посуше.

* * *

Место это нам мало по духу пришлось, та же Двина, те же окопы на том берегу, хотя у немцев ни деревца, ни кусточка, а у нас за спиной высокие сосны, ели по земле подолами пушатся, кое-где у них сбиты макушки, как ножом обрезаны пулеметным огнем сучья с боков, сперва можно подумать, что в этом месте стрельбы большой не бывает, но в первую же ночь оказалось иначе.

На левом фланге у нас, посредине Двины, был небольшой островок, принесло его бог знает откуда в этот последний разлив и, словно на грех, остановило против нашей двенадцатой роты: немцы на нем успели уже укрепиться, с обоих углов островка глядели бойницы, вылупившие на наши окопы ничем не прикрытые раструбы, островок был забит пулеметами, минометами, и житье в этом месте у нас было совсем горевое...

Хорошо, что Иван Палыч с разбивкой так подгадал, что островок больше пришелся на пришлых.

Зайчик показывался редко в окопах, больше сидел в блиндаже, чему мы мало дивились, незачем было зря высовывать нос: тому руку оторвет, тому ногу минометом выхватит, а то так и совсем разнесет, подметок от сапогов не оставит, плохие прогулки!

Пробовали было наши артиллеристы раза два или три по этому островку пострелять, да сначала все перелет брали, потом, как вздумал молодой подпоручик взять островок этот в вилку, так и вкатил чуть ли себе не в затылок.

И как только немцев на этом острове угораздило укрепиться?

Должно быть, в первый же день, как у нас беготня была по случаю наводнения.

Правду то говоря, и немец не страсть что от этого островка получал, только снаряды попусту изводил да себя беспокоил, выбил он у нас человек двадцать солдат за все время, попортил малость блиндажи да окопы, одна докука только, но видно уж надоело пивному немцу стоять на двух верстах одному, да на нас глаза без толку пялить, обрадовался он развлеченью: как никак, а игра природы, под самый нос подставила нам Двина поганый островишко, на котором и мышке побегать негде, а немец и его приладил на зло и погибель нашу.

СЕНЬКИНА КОШКА

Однажды сидели мы в блиндаже, Иван Палыч только что благополучно воротился с обхода, залегли мы было все по-хорошему спать, иные уж спали, разинувши рот до ушей и вызывая храпом дремоту другим на глаза.

Пенкина было что-то давно не слыхать, он всё больше спал иль притворялся, что спит. Сенька, с тех пор как его отчислили после болезни Палона Палоныча в роту, тоже как скис, мучился без заливухи и, если говорил, так больше ругался заковыристой бранью, да и в деньщиках Сенька ходил у Палон Палоныча не по закону, потому Сенька был кавалер, сам же капитан Тараканов, хоть и по пьяному делу, но крестик навесил: а кавалеру в деньщики никак нельзя. Ну, да какой же закон, если его нельзя обойти? Капитан же без Сеньки ни часу не мог обойтись, потому и сходило до время...

В этот же вечер и Сенька и Прохор молчали, лежа на нарах, у прочих же разговор не ладился и приходил к концу, каждый ворочал слова словно большие колеса из кузницы катил, круглые, тяже-лые, окающие, не скоро их изо рта выпихнешь языком, но только Иван Палыч пожелал храпевшему Пенкину спокойного сна, который ни да ни нет на это пожелание ему не ответил, Сенька вдруг прямо к Иван Палычу в ноги, сел у него в ногах и кричит:

- Иван Палыч, немцу островушному - ша!

- Подожди ты орать, а то связать прикажу! - говорит ему Иван Палыч, со всего размаху толкая его в бок кулаком.

- Постой, Иван Палыч,- кричит расходившийся Сенька, - давай мне веревку подлинее... я ему докажу!..

- Да что ты спятил, что ли?.. Вешаться, что ли хочешь? - смеется уже веселым заливистым смехом Иван Палыч,- на глазах у смерти вешается кто же, заливушное брюхо?..

- Нет, нет, Иван Палыч, я бы за бутылку бы да что: за глоточек один, сейчас его искоренил без остатку...

- Это кого же: чорта, что ли?

- Нет, Иван Палыч, островушного немца искореню...

Иван Палыч поднялся на локтях: глядит на Сеньку, что у него клепки, что ли, из головы выпали так не похоже: Сенька, как Сенька, глаза только так и горят, как уголья, и руки на коленях трясутся...

- Ты что это, Сенька, мелево мелешь, ложись сию же минуту, а то назад руки скручу и шомполом по сидячему месту...

- Иван Палыч,- тихо говорит, Сенька,- послушайте вы меня, дурака, ведь дурак да не очень, семь лет управлял большим перевозом, ты это только пойми...

- Да это мы все понимаем: ты ведь не на Волге сейчас, а на Двине, тут, брат, несь не бабы полощут белье: он те так полоснёт!

- Вода, Иван Палыч, по всему свету по одному закону бежит...

- А... это верно,- говорит Пенкин спросонья, повернувшись к Сеньке лицом и полой протирая глаза...

- Знамо дело, что верно,- торопливо подхватил Сенька...

- Ты, Иван Палыч, послушай Сеньку, он ведь ба-альшой кесарь, да командиру доложи, может быть, толк какой будет...

- Ну, бреши, Прохор Акимыч...

- В нужде, Иван Палыч, человек в два раза умнее...

- Ну, так и быть: рассказывай, Сенька!

Мы все приподнялись с нар, закурили, приготовились все заранее вдосталь от новой Сенькиной выдумки посмеяться, а Сенька только всего и сказал:

- Надо мне, Иван Палыч, для всего дела веревку подольше, пороху побольше, ночь потемнее да артиллериста поумнее... Вот и больше ничего не скажу...

Лег на нары и только потом, когда все угомонились, он опять тихонько подошел к Ивану Палычу и прошептал ему на ухо:

- Вы спите, Иван Палыч?

- Нет, не сплю, решаю твою задачу, говорит ему миролюбиво фельдфебель...

- Все равно не решите...

- Почему? Что же у меня, по твоему, ума твоего меньше?..

- Да нет, ума-то у вас больше, да я самого главного не сказал, что еще для этого нужно...

- Ну, а что еще, Семен Семеныч,- приподнялся Иван Палыч и воспаленными глазами посмотрел в воспаленные Сенькины хитрые глаза...

- Усё узнаете, скоро захвораете!..

- Слушай, Семен Семеныч, коли наладишь такое дело, так ведь я и не знаю какую награду получишь... скажи, Семен Семеныч, что еще надобно?..

- Ин ладно, давай полтинник: скажу...

- Дам, собачий сын, говори!..

- Дашь?

- Дам!..

- Дашь?

- Дам, ей богу же, завтра дам и за заливухой пущу...

- Ну тогда, Иван Палыч, хорошенько слушай.

- Ну, - пригнулся к Сенькину уху Иван Палыч.

- Нужна еще для этого дела: кошка...

- Ну это уж ты врешь, Сенька, какую там тебе тут на позиции кошку, тут и котенка-то не достанешь...

- Вот теперь и подумай, а к завтрему с вас полтинник... дозвольте!..

- Выкусишь!

Иван Палыч повернулся на другой бок и скоро захрапел, а Сенька долго еще сидел на нарах ножка-на-ножку и о чем-то очень упористо думал...

* * *

На другой день, когда рассвело и косой лучик нас на ноги поднял, Иван Палыч никакого полтинника Сеньке, конечно, не отдал, а только поднял Сеньку на смех.

- Кошка кошке розь, - сказал Пенкин Иван Палычу,- одна кошка мышей ловит, другая кошка ведро достает...

- А ведь и в самом деле, Прохор Акимыч,- говорит приподнявши брови Иван Палыч... А?... Что ты тут скажешь...

- Ну вот то-то и дело, у Сенькиной кошки железные ножки...

- Доганулся, Сенька, знаю: получай полтинник!...

В это время пришла смена из Акулькиной дырки, из наблюдательного против пловучки, куда время от времени Иван Палыч, чтоб не было очень заметно, что он своих однодеревенцев бережет, назначал кого-нибудь из чертухинцев, смотрим мы: лица у Голубков сильно помяты, губы трясутся, бороды скомканы и словно заворочены в рот...

- Что, Голубки? - спрашивает Иван Палыч, ничего еще не подозревая.

- Одного Голубка ястреб склевал: пёрушек даже не оставил...

Мы перекрестились: история эта стала знакомая,- шли неосторожно с поста, подшумели, немец с этого чортова поплавка услыхал и из миномета мину пустил: говори вечная память...

Иван Палыч не нашелся дажо что и сказать, снял только фуражку и крест на лоб положил. Разнесло?..

- Искали, искали, лоскутники нету нигде: схоронил, только креста не поставил!

- Ну, Иван Палыч, на твой полтинник назад, - отрубил Сенька, соскочивши с места, как кошка.- пойдем к командиру...

Иван Палыч взял полтинник, положил его почему-то на стол, а не в карман и сказал:

- Верно, Семен Семеныч, пойдем: может, что и надумаем... А? обернулся он недоверчиво к Пенкину...

* * *

Пенкин молчал, сурово нахмуривши брови и заломивши на затылок картуз...

...Зайчику Сенькин план пришелся очень по духу: сперва он сидел и словно не слушал, глядя поверх Иван Палыча куда-то в темный, завешенный паутиною угол, думал будто о чем-то давнишнем, чему никак не мог найти разрешенья, отчего на чистом белом лбу у него пролегла горько изогнутая, еле заметная черточка крест-на-крест, когда же Сенька всё рассказал про кошку с железной ножкой, про то, как он служил на Волге перевозчиком и как им хозяин дорожил за большую сноровку и знание дела, несмотря на то, что Сенька любил заливать - одним словом, сразу про всю свою жизнь и ту удивительную затею, которая ему спать не дает,- у Зайчика глаза прояснели.

Поглядел он на Сеньку, будто только что разглядел, а допрежде и не видел, Сенька же Зайчику смотрит в глаза, а Иван Палыч засел в стороне и водит своими усами, как из щели таракан.

- Ты, Сенька - герой! - сказал Зайчик, поглядевши в сторону Иван Палыча...- Сегодня же пойду к артиллеристам и посоветуюсь с ними...

- Узнайте, ваш-высок, а я за всякое время,- застенчиво, непохоже на Сеньку, проговорил он, поднимаясь со скамейки и делая знак Иван Палычу.

- Только не забудьте, ваш-высок, заливухи еще, сами знаете: осень, вода!..

Сенькин план был очень простой: надо было плот сколотить или что-то вроде корыта, которое бы могло поднять на воде пуда два или три, корыто это привязать на веревку, веревку утвердить на остро отточенную кошку, чтобы сразу лапами врезалась в дно и в песке закрепилась, к корыту приделать круто поставленный руль, так чтобы в него било теченье и относило корыто с пирокси-линовой бомбой к берегу немцев,- такое устройстио часто увидишь еще и теперь на Волге на большом перевозе: баржа на канате ходит сама, хочешь на тот берег, хочешь на этот, как руль у баржи повернешь, туда ее волной и погонит...

Как только Иван Палыч с Сенькой ушли, Зайчик тоже заторопился, почти вслед им вышел из блиндажа и, размахивая руками, пошел по ходам сообщения на батарею, с которой так неудачно стреляли по островку.

Офицер, который командовал ею, был еще совсем молодой человек, слушал он Зайчика, покусывая розовую безусую губку, а когда Зайчик кончил, восторженно начал крутиться из угла в угол по крошечному блиндажу, заложивши за спину руки...

- У вас есть человек, кто эту кошку закинет?..

- Есть, он все это и придумал...

- А ведь знаете, подпоручик, из этого должен бы выйти очень немалый эффект: едва ли мы сковырнем немца с этого островка, но что мы его испугаем, так это как пить дать, все будет зависеть, по моему мнению, от того, есть ли у немца на острову огневые припасы иль нет... Если есть?!.. тогда...- юноша обеими руками показал, как немцы полетят кверху на воздух.

- Ну, а если припасы найдутся, они ведь на них не скупятся, минометных бомб на острову, я думаю пропасть: три ночи стояла луна, мы очень хорошо следили за лодкой: никакого намека...

- Я думаю тоже, что они в первый же день завалили весь остров этим добром... Тогда!..- юноша опять всплеснул кверху руками.

- Давайте попробуем и без всяких реляций...

- Да нет, я и не думаю: бомбу мы сами сготовим... я думаю для этого газовый баллон подыскать...

- Ну, а мы тогда будем сегодня же сколачивать плот и закидывать кошку...

- Давайте, давайте - без дела, ведь, скучно, целый день только и знаешь, что спать...

Зайчик поднялся и пожелал артиллеристу успеха...

- Какие солдаты, однако, у нас молодцы,- говорит Зайчику юноша,- и отчего неладиха такая?..

- Сам чорт не поймет!..

Зайчик пожал ему руку и вышел...

* * *

...У нас закипела работа, каждым хотел что-нибудь сделать, тот тащит бревно, тот волочит доску, которую выломил в нарах, всем пришелся по вкусу Сенькин задор.

Пенкин с утра ушел с ним в кузницу в нестроевую команду, где до обеда они сварганили кошку.

- Ну-ка, попробуй, какие у этого котика лапки,- сказал Сенька, когда они с Пенкиным пошли, а Иван Палыч недоверчиво их оглядел: дескать, хватили, наверно, ну тут и делу конец. Но не только Пенкин, но и Сенька был ни в одном глазу.

- Насилушки достали канату... Говорим, что вернем, дьяволы-черти, а они не дают... так мы думали, думали с Пенкиным, а потом взяли да и украли...

- Н-н-о?..-протянул Иван Палыч.

- Каптер и не сведает: после, потом объясним, экая важность!..

- Да, важность какая: казна!..

Позвали мы Сеньку плот поглядеть, сколочен он был в три ряда из комлистых бревешек и два человека легко мог поднять на воде...

- Ай да плот, вот это я понимаю, да я на нем на тот свет с'едзил бы в сутки...

- Плот, - говорит Пенкин, - только водяному тонуть...

- А руль-то... забыли... без руля он все равно, что Пенкин без носу.

В миг пришвартовал Сенька большую доску от нар, привязал ее с одной стороны на веревку, так что плот стал похож на рожу, скривленную набок, отошел на два шага и говорит самодовольно:

- Ну, теперь, братцы, не трогать, командир придет, покажем устройство...

* * *

...Вечером пришел к нам Зайчик, был он навеселе, немного качался, в глазах висела муть, как паутина, но говорил все по делу, сел рядом с Сенькой на нары, а Иван Палыч и Пенкин немного поодаль...

- Ну, Сенька,- говорит Зайчик,- пришел немцу хомут!..

- Не хвалясь, ваш-высок, а Богу помолясь...

- А ты, Сенька, по-моему, в бога не веришь!..

- Как же это так можно в бога не верить?.. Я об этом даже и думать раньше не думал,- раскрыл Сенька удивленно глаза...

- Неверие больше барское дело,- строго говорит Пенкин, даже не ституловавши Зайчика,- нашему брату без веры жить, все равно, что зимой ходить разутком...

- А я вот, Пенкин,- задумчиво говорит Зайчик,- начинаю понемногу во всем сомневаться... Сомненья, Пенкин, сомненья!..

- Да вам, ваше-высоко, надобности нет... Вы от нашего брата куда как отменны, вы как-никак учёбу прошли...

- По-твоему, Пенкин, ученому человеку верить не надо?..

- Не то, что не надо, оно, конечно, это никому не мешает, а только у ученого человека выходит это совсем по-другому...

- Как по-другому?..

- Да так, ваше-высоко, у нас вера, как печка, печка избу греет, а мера душу: ученый же человек сроду печки не видал, ему в городу всё припасено, у него душа как в ватке лежит... Какой у него недохваток?.. сходил в магазин да купил...

Иван Палыч ухмыльнулся на Пенкина и сказал Зайчику:

- У Пенкина, ваше-высоко, язык колючей ежа...

- А у тебя, Иван Палыч, с защепом: с таким языком хорошо лизать сидячее место...

Иван Палыч нахмурился, но ничего не ответил, ин только поглядел на Зайчика, отвернулся, как бы хотел этим сказать: вы видите сами, ваше-высоко, какая у нас дисциплина,- но Зайчик хоть и понял это, только ласково на Пенкина улыбнулся и сказал Иван Палычу:

- У Пенкина, Иван Палыч, очень доброе сердце...

- Да вы не глядите на них, - засмеялся Сенька,- их водой не разольешь, а грызутся всегда, как собаки...

Иван Палыч и Пенкин посмотрели друг на друга, Иван Палыч хмурился, а Пенкин улыбался во всю бороду и словно собирался просить у Иван Палыча прощенья.

- Иван Палыч тоже хороший человек,- примирительно сказал Зайчик обоим.

- Его одолело начальство,- не унимался Пенкин.

- Я бы вот влепил тебе три наряда, тогда бы и вякать не вздумал!..

- Полноте, Иван Палыч,- сказал строго, по-начальнически Зайчик,- мы не в гарнизоне стоим... а потом, ведь... потом - мы односторонны...

- Эх, верно, ваше-высоко, на, Пенкин, трубку, набивай крепче...

Зайчик обнес солдат папиросами и, выходя, тихо сказал в сторону Сеньки:

- Когда пойдете, зайдите за мной...

Сенька вскочил с нар, вытянул руки по швам и отчеканил:

- Слушаю, ваш-высок!..

САПОГ ЕГО НЕМЕЦКОГО БЛАГОРОДИЯ

Результат от Сенькиной затеи был неожиданный...

Накануне вечером отнесли мы шагов на двести или триста выше по течению от острова кошку и канаты, ненарезанные вожжи, два пудовых мотка.

Сенька разделся до нага, привязал двумя мертвыми узлами кошку к концу каната, другим концом, наглухо, как пастухи вяжут кнуты, срастил оба мотка и со всем этим добром втемную - глаз выколи - полночь пошел овражистой вымоиной прямо к Двине.

Сердце у нас захолонуло, когда мы смотрели за всеми его приготовлениями, и всех нас немного прохватывала дрожь, как будто и мы тоже вместе с Сенькой разделись и нам по давно невидавшему веника телу тонкой иголочкой колет осенний, моросивший с вечера дождь.

Сенька у самой реки выпил залпом большую бутыль заливухи, прикрепил легким узлом кошку себе на груди, которая, кажется, так и впилась ему в синий сосок отточенным когтем, и, разводя воду руками, сначала пошел в воду, ежась и весь пригнувшись к воде, потом бултыхнул, забрал себе воздуху полную грудь, и перед нами в ночной темноте блеснули только Сенькины пятки.

За Сеньку мы не боялись, все мы хорошо знали, что Сенька старый волгарь, плавать умеет лучше, чем рыба, и быстрее, чем пароход, в воде может сидеть полчаса и только пускать со дна пузыри, когда в грудях сопрется жадно, одним могучим дышком захваченный воздух, а любил Сенька больше воды одну заливуху...

- Поплыл наш карась,- сказал Иван Палыч Зайчику в самое ухо, и Зайчик разглядел в темноте прыгающие глаза, трясущуюся козлиную бородку и всего Иван Палыча, так дугой и согнувшегося в ту сторону, откуда изредка доносился до нас еле различимый взмах по воде Сенькиных рук.

Видно, что Сенька больше плыл под водой, на поверхность появляясь только выдыхнуть воздух, тогда слышен был всплеск, словно большая рыба ударит хвостом по воде, различить, что это плывет человек, было бы трудно.

Зайчик нагнулся к реке и тронул воду рукой: показалась она ему холодной, как холоден лоб у почившего человека.

- Вода скоро замерзнет,- сказал Иван Палыч, тоже опустивши руку по локоть,- да это Сеньке-то лучше: холодная вода ленивей течет!

Никто из нас не подумал, что холодно Сеньке, знали мы все хорошо, что Сенька после долгого пьянства всегда раньше выхаживался летом в колодце, а зимой в проруби или полынье...

Вылезет он бывало из полыньи и с полчаса потом еще кружится вприпрыжку возле нее, на волосьях у Сеньки большие сосульки намерзнут, по всему телу, кажись, подернется иней, а он хоть бы что: оденется враз, на печку часа на два забьется, и потом опохмелья как не бывало.

С замиранием сердца смотрели мы, как понемногу разматываются мотки на берегу: Пенкин сидел над мотками, помогал веревке в воду сползать, и был тогда он похож на колдуна, который, как в сказке, хочет веревкой водяного царя изловить,- сидит он на корточках, смотрит горящими глаза-ми на пеньковый моток и каждое движение веревки провожает долгим и пристальным взглядом.

Вспомнили мы тогда Сенькин веселый рассказ, как он крест получил.

Сенька, то-ли придумал тогда небылицу лишь для того, чтобы нас посмешить и самому посмеяться, то-ли и в самом деле всё было так, как наворачивал Сенька Палону - трудно было решить...

Скоро от одного мотка ничего не осталось, Пенкин к другому было подсел, но веревка вдруг остановилась и дальше в воду не шла: Пенкин поднял к Зайчику бороду и показал на веревку:

- Крепит,- еле слышно пошевелил он губами...

Через минуту моток сдернуло с места, Пенкин налег на него, сапогом уперся о землю, а мы, не разобравши сначала, подумали все, что с Сенькой не ладно.

- Прохор Акимыч, плывет?..- нагнувшись, шопотом спрашивает Зайчик.

- Тише, ваше-высоко, а то подшумим, все в наилучшем порядке: по веревке стегает назад...

Веревка напружилась, очевидно, от каждого перехвата Сенькиных рук она ударялась по верху воды, Иван Палыч в воду по четверть вошел и нажал ее в воде сапогом:

- Чего доброго, дьявол, услышит...

Но излишня была наша тревога и осторожка, немцы как перемерли на этот раз, должно быть, и им надоело попусту палить, да и против островка навели мы тишину, как в церкви, изредка только для отвода глаз наши баловались из винтовок, но гораздо ниже того переката, в котором мы сейчас ставили якорь, да и немцы, видно, после неудачной стрельбы с нашей батареи слишком уверились в неприступности острова при невыгодном расположении наших окопов.

Сенька назад появился так неожиданно, что всех испугал, фыркнул он, из воды высунув нос, Иван Палыч сапог зачерпнул, а Прохор вскочил с мотков и бросился в воду, подал Сеньке правую руку, а левую к нам протянул,вытащили мы их обоих.

Сеньку накрыли, двое взяли под мышки, и скоро мы сидели в своем блиндаже, поздравляя Сеньку с удачей.

- Ай да Сенька,- говорит Иван Палыч,- не человек, а водолаз ты, Семен Семеныч, выходишь.

Сенька то ли от усталости, то ли от холода ничего не говорил, только нервно время от време-ни стучал зубами и дрожал, отвесивши синие губы.

Был он смертельно бледен и за этот час в воде похудел, словно после тяжелой болезни.

Только когда все улеглись на покой, Сенька допил до дна вторую бутылку и захрапел вместе со всеми довольным, раскатистым храпом.

* * *

Наступил желанный вечер, когда все было готово. Еще в обед, спустя два дня, как Сенька плавал на середину Двины, четыре артиллериста с соседней нам батареи приволокли на себе трехаршинный баллон, набитый пироксилином да наверно и всем, что у них нашлось под рукой.

Иван Палыч, когда встретил их в сосновом лесу сзади наблюдательного, так только и сказал, гладя по чугунному чреву:

- Здорово, здорово, прикатили борова!

Борова этого, по указанию Сеньки, мы привязали на плот, с боков и сверху обложили солдатс-ким хлебом большими ломтями, сухарями осыпали, которые у нас по положению на случай перехо-да имелись всегда, сухарей мы этих не ели, да их и есть было нельзя, они были тверды, как камень, и переходили который уж год от одной роты в другую,- сверху положил Сенька целый хлеб, круглый, как поповская шляпа, а в хлеб врезал маленьким складничком солоницу и в солоницу соли насыпал.

Понравилось всем это нам, потому что на войну не походило, а походило больше на игру и забаву:

- Пусть немец об наши сухарики зубы ворту обломает!..

* * *

Наступила темная ночь.

Веревку Голубки притащили еще вчера и прикрепили у замаскированного хода к Двине, где на ночь иногда залегали пикеты. По этому ходу сейчас потащили баллон, ход был узкий - двум разойтиться, потому несли плот с баллоном, взявши его на ребро, солдаты все ж сухари собрали в мешок, а целый хлеб с солоницей Голубок донес в обеих руках, боялся он соль по дороге просыпать, что бывает всегда не к добру и к неудаче.

Не хотели солдаты нарушать обряд угощенья, твердо веря по мраченной душой, что, может, эти-то вот сухари и трудная, политая их же потом и кровью краюха черного хлеба как раз и взорвется под самым сердцем островушного немца и отобьет у него надолго охоту мешать спокойно спать мужикам и думать во сне о своем сироте-полосе, о женах, впрягшихся в плуги, и ждать в бессонные ночи светлого часа, когда придет на сиротскую ниву чудесный гость, с колося-ным снопом за плечами, в одной руке с острым серпом, в другой - с большим пучком чернопо-лосной ромашки и синих, как небесная синь, васильков - нивный гость, захожий странник, незримый страж деревни: мир!

* * *

К счастью нашему, немец и в этот вечер, должно быть, предчувствуя лихую минуту, опять настороженно молчал, то ли ему надоело попусту лупить в наши окопы, то ли были какие иные причины, только все было сделано, как Сенька в своем водяном мозгу рассчитал, и плот с черной краюхой, с сухарями и под сухарями с пороховым боровом в самом низу, поплыл в полночь к немецкому острову.

Сенька держал в руках конец от веревки, чтобы узнать, когда плот стукнется в берег, артилле-рийский поручик разматывал сноровисто шнур от запальника, вода била в рулевую доску, и плот уходил, судя по поспешности, с которой Сенька перехватывал веревку в руках, со скоростью, которой трудно было ждать от такого устройства. Скоро Сенька прикрепил веревку за кол от колючки и повернувшись к нам, в полшопота, задыхаясь, проговорил:

- Стоп, Матрена, дальше поеду после обеда...

Спеша и толкая друг друга, мы побежали на берег, надо было засесть за прикрытие, так как осколки от пироксилиновой бомбы и нам могли навалиться за ворот.

Ждали мы, и казалась каждая минута за долгие годы.

Несмотря на опасность, все мы перегнулись через окопы, и что дальше случилось, едва ли кто из нас хорошо разобрал.

* * *

Слышали мы как раз'яренная Двина бросилась, громко всплеснувши водяные вспененные руки, как разбились эти водяные руки о берег, на котором стояли наши окопы, как из водяных рук лизнул вдруг беспросветное небо огромный красный язык...

Потом в глазах все потемнело, в уши словно налилась вода, сама земля, показалось нам, сдвинулась с места, подбросило нас, повалило и придавило коленкой в песок в окопном ходу, в ушах же поднялся такой перезвон, будто у каждого в голове было по большой колокольне, куда больше чем в Чагодуе, и на всех колокольнях звонари посходили с ума...

Вверху шипит, визжит, охает, криком кто-то исходит и стоном - то ли осенняя темь наклонила низко на землю свое черное, укутанное в вихри и ветры лицо, то ли отлетают немецкие души в осеннюю высь, негодуя на вероломство черного русского хлеба, смешавшись в одно с водянистою пылью, земляною трухой, с осколками от минометных гранат, которые Сенька на сухари выменял немцам - то ли грызет высоко под небом живучий, неискоренимый немец волчьими зубами твердый солдатский сухарь и плюет на нас сверху смешавшейся с кровью слюной, недовольный такой невыгодной меной.

Расползлись мы по блиндажам, залегли в кучи на нарах и, как потом Зайчик вошел, артиллерийский поручик, а за ними и Пенкин - никто не заметил.

Вскочили мы только, когда у входа в блиндаж раздался веселый искристый голос, и сам Сенька спрыгнул со ступенек в блиндаж в руках в сапогом.

- Сапог его немецкого благородия, ваш-высок,- сказал Сенька и поставил его Зайчику в ноги,- только бы из ходу подняться, а сапожок то, вижу, идет сам ко мне по гребенке окопа... я уж оробел было: вижу, сапожок не нашего покрою!..

Из сапога бежала алою струйкою кровь, на бортах висело мясо кусками, и только носки у сапога лоснились, вычищенные, видно, недавно хорошею немецкою ваксой, и на пятке шпора звенела серебряным звоном, словно жалуясь русским солдатам на жестокую судьбу немецкого лейтенанта.

- Молодец,- сказал Иван Палыч, хлопая Сеньку по плечу,- молодчачина: немцу смерть перевез!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

СВЯТОЙ И РАЗБОЙНИК

ДВИНСКИЙ ЧАЙ

Прошли две или три недели после того, как островушный немец взлетел на воздух, и в наших окопах воцарилась опять тишина и покой.

Немцы так, должно быть, и не сведали причины, почему получился на острове взрыв, батарей-ной стрельбы в эту ночь не было.

Приписали они, наверное, это тому, что лейтенант, сапог которого Сенька принес в блиндаж, как единственный трофей своей победы над немцем, слишком от скуки на острову любил курить свою трубку и не выполнил самой простой предосторожности в обращении с живой смертью в руках.

К тому же была такая пора, когда во всем, в людях, в природе, в небе,потому, как по небу в утро плывут облака, потому, как под вечер садится солнце в пепельно-серую тучу, обведенную только по краю ярко-золотою каемкой,- в небе и на земле, как бы кончающей на глазах у людей свой таинственный обряд, в котором деревья, птицы, трава, бесчисленные полевые цветы да и сами люди для самих себя незаметно, торопливо проходят предназначенный круг,- была такая пора, когда все и всё ждало скорого наступленья зимы.

Встанешь утром после долгой, кажется, навсегда наклонившейся над землей осенней ночи, выйдешь взглянуть за окоп на прозрачную гладь млеющей в первых зазимках Двины, и в самые глаза тебе бросится склонившийся набок цветок на плешине окопа, которого раньше и не замечал, да и сам он прятал голову в траве, словно тоже боялся шальной, наудалую пущенной пули, а теперь все равно, бояться больше нечего, скоро наступит пора, когда все живое на земле без жалобы и сожаления начнет умирать...

Все это наводило на солдатскую душу еле уловимую в потускневших глазах тоску и беспред-метную необ'яснимую грусть и усталость, как будто кончена вот полевая уборка и ждет мужик на печи, когда жена дотреплет последнее льняное паймо и испечет ему, трудолюбу, душистый каравай из нового хлеба.

Должно быть, то же самое чувствовал и немец, так как ни стрельбы по ночам, ни тревоги по ту сторону захмелевшей осенней брагой Двины мы не замечали, и с каждым днем становилось всё тише у них и у нас.

По утру, когда Иван Палыч первый выходит из блиндажа, еще не ополоснувши руки водой, взглянуть через окоп: все ли на месте, нет ли чего, на что немец хитер.- утром Иван Палыч долго стоит, будто через плетень смотрит на задворки, пока из-за Двины тоже зяглядевшийся немец миролюбиво не крикнет ему:

- Страствуй, Русь...

- Фатерия-материя, стравствуй, - откликнется Иван Палыч и спокойно, не торопясь, пойдет к елочкам.

* * *

Больше всего мы сидели около своих блиндажей, поставили даже такие скамейки у входов, чтоб всегда посидеть, поглядеть, как солнце заходит и какая завтра будет погода, как сидели некогда на завалках в Чертухине, поджидая соседа или к соседу после устатка и трудного осеннего дня подсев-ши побалакать о том да о сем или так посидеть: помолчать.

Просиживали мы целые дни, и забудешь, что немцы у тебя за плечами, что к вечеру Иван Палыч нарядит в Акулькину дырку, в наблюдательный пункт, где надо стоять, как в пасхальную ночь, не подгибая колени.

Прошел Покров, на Двине по утрам все больше и гуще текло поверх воды густое розово-лампадное масло, вот-вот встанешь и увидишь не воду, а пенку, похожую на молочный снимок в махотке с разводами и с морщинками по краям, вот-вот ударит на реку лед, рябой от предзимнего ветерка.

Наступила пора, когда мужику, привыкшему к спячке, все равно где бы ни спать, только б его не будили: зима постучала в окно блиндажа култышкой с дороги.

- Холодно, Прохор Акимыч,- скажет Иван Палыч, сбегавши наскоро по утру за нуждой,- холодно, Прохор Акимыч...

- А ты говоришь - купаться,- весело ответит Прохор, и Сенька рядом с ним захохочет, и говорить дальше, спорить и препираться совсем не годится: на окопном загибе опустил лепестки неведомый мужицкому слову цветок с синей головкой иль с потемневшей красной короной на голове, как будто это совсем и не цветок, а безвестный безыменный царенок, у которого корона завяла, и надо ему дожидаться новой весны, чтоб надеть новую мантию, на голову новую роскошную корону надеть, чтоб по всему мужичьему, зеленому царству шел нескончаемый звон, веселая немолчно-ветровая погудь и каждый бы мужик в этом царстве был царь и каждый цветок - королевич...

Да и как не вздрогнуть солдатскому сердцу, когда, достаивая смену по утру, взглянет солдат на застывший в захолоделых руках штык от винтовки, по которому с острия льется алая кровь осеннего рассвета, и, чуть приподняв глаза, разглядит: Бог ее знает, какая то птаха, должно быть, собравшись в далекий отлет и приняв этот штык за облетевшую ветку, сядет на самый конец острия и пропоет свой последний чуви-чувиль-виль,- примет тогда солдат ее за издалека прилетевшую прощаться с ним близкую душу:

- Может, Бог прибрал поскрёбыша-сына...

...Будет солдат с нетерпеньем ждать вести из дома, кто у него из домашних ему в этот день долго жить приказал...

* * *

Прикатил Михайла на коне звонкоподкованном по промерзлой дороге, подошел наш полковой праздник - Михайлов день... из полка Иван Палыч получил извещение о приеме подарков для нас, и к вечеру, в канун, Иван Палыч с нашим каптером приволокли на обозной линейке два больших тюка с разным добром, а поверх тюков шестипудовый мешок сахару.

- Привезла приданое кобыла буланая!.. - весело шутили солдаты, перетаскивая тюки и сахар по окопным ходам в блиндаж к Ивану Палычу для дележки.

Разобрали мы тут же эти подарки, кому досталась теплая рубаха, кому кожух на овечьем меху, а Пенкин выбрал себе телогрейку без рукавов.

- Так,- говорит,- я больше на бабу похож.

Посовалси он по карманам и в одном кармашке на дне достал в телогрейке записку:

По доброму жаланью шила баба Маланья, Федота не дождалась, телогрушка осталась. Носи другой солдатик телогрушку на вате, насколько хватит. Маланья Храпкова.

- Ай, да Маланья,- весело говорит Иван Палыч,- везет тебе, Пенкин, с этими бабами.

- Федот, значит, да не тот,- печально ответил ему Пенкин.

Выбрал себе Иван Палыч теплые портянки, поверх портянок уложил пару шерстяных рубах и кругом на всех поглядел: не много ли!

- Бери, бери, Иван Палыч, тебе больше всех надобно сряды,- загудели солдаты.

- Спасибушки, и то хорошо...

А сам нахохлился и думает про себя: возьми-ка, попробуй, сейчас загудят из углов, как шмели.

Разделивши одёжу, уселись на нары, стал каждый примеривать да охорашиваться в обновке, любит мужик добро в руках подержать, а Иван Палыч и каптер стали развешивать сахар.

Как гусь, вытягивал то и дело в руке у каптера длинную соску безмен с привязанным к нему котелком для развески. Иван Палыч по списку всех выкликал, каждый торопливо подбегал и подхватывал сахар в фуражку.

Последний котелок высыпал себе на изголовье Иван Палыч и хлопнул по лбу:

- Ах, я - пень чертуховый... ребята, надо сызнова вешать.

Мы недовольно все повернулись к Иван Палычу.

- Как же это мы командира забыли?.. Ведь, это подарки.

- Да, пожалуй, что надо,- отозвался Сенька, пересчитывая сахар кусками,- я позапрош-лысь был у него, так видел: на нитке висит кусок над столом, это я, говорит, чай пью в приглядку.

- Верно,- говорит и Пенкин,- вроде как надо.

- Вот что, ребята,- просиял Иван Палыч,- давай каждый сюда по куску, и будет, что надо.

Иван Палыч бережливо отодвинул подальше свой сахар, расстелил потималку, а мы все по куску положили, выбирая который поменьше.

* * *

На другое утро солнце встало красное, должно быть, совсем перевалило на зиму.

Уселись мы на лапку возле блиндажа, в праздничный день и в деревне мужик с утра не знает, куда руки девать, разве разойдется, когда понаедет сватье да деверьё, да на стол жена поставит ковш с устоявшимся пивом, а тут и подавно: сидим мы, словно попа ждем на водосвятье, а поп, должно быть, раздумал.

К обеду пришел к нам Микалай Митрич и поздравил нас с полковым торжеством.

- Благодарю вас, ребята, за сахар,- прибавил Зайчик,- только вот что, Иван Палыч: я не люблю в долгу оставаться... сахар ваш, а мой чай и водичка!

- Ну, да вода-то, ваше-высоко, найдется, все время у нас на парах, вот чайку, если положите, чтоб было погуще.

- Дай мне, пожалуйста, Иван Палыч, свой котелок...

Смотрим на Микалай Митрича и не можем хорошо разобрать, о какой это водице он говорит, когда воды, куда ни толкнись - сколько хочешь, в каждой ямке тут же возле окопов, да и дело ли командиру ходить за водой. Иные же по простоте душевной да от тоски, что давно во рту не бывала, на радостях подумали на заливуху...

Однако, Иван Палыч принес котелок. Зайчик посмотрел в него и понюхал, потом подошел к оконному козырьку, схватился одной рукой за выступ, занес ногу на колышек, подпирающий окопную стену, и вмиг, не успели мы спросить, что это надумалось выкинуть Зайчику, перескочил через бруствер.

Смотрим мы, идет он во весь рост с берега прямо к Двине, пробираясь не спеша и осторожно через колючие загражденья.

- Ну,- подумал каждый из нас,- сейчас немец трескотню поднимет.

Но по непонятной для всех нас причине никакой стрельбы по Зайчику немец не поднял.

Зайчик спокойно подошел к воде, зачерпнул один раз котелок и сполоснул его, выливши воду на берег, потом снова нагнулся и снова в него зачерпнул, отпил немного из котелка и пошел обратно, перелезая через проволоку: в одном месте он зацепил брюками за колючку и немало времени, показалось нам, провозился, отцепляя ее, чтоб штанов не разорвать.

Все мы бросились к Зайчику, когда он занес ногу, чтобы с котелком, полным двинской воды, спрыгнуть в окоп.

- Затейник же вы, ваше-высоко... герой... теперь уж видим своими глазами.

- Давайте качать командира,- крикнул Сенька, взявши Зайчика на перелом.

Пенкин подбежал, Иван Палыч, а за ними и мы.

Зайчик взлетел высоко над козырьком, но на втором же маху мы одумались и поставили его на ноги: в бруствер цокнула запоздавшая пуля.

- Ну, ребята, давайте-ка чай пить, - весело сказал Зайчик.

Бултыхнул Иван Палыч котелок с двинской водой в большой чайник, кипевший в блиндаже на лежанке, а мы уселись опять и приготовили кружки...

Смотрим мы на Микалая Митрича и никто хорошо разглядеть его будто не может, только взглянешь ему прямо в лицо, а он отвернется, было у него в глазах что-то очень чудное, все время он, должно быть, о чем-то думал, а нас всех хоть и видел и понимал все, что ни скажешь ему, но отвечал все же больше себе, словно сам с собой говорил, а не с нами.

- Вот ты говорил, Пенкин,- начал вдруг Микалай Митрич,- прошлый раз как-то о вере... а что можно об этом сказать, так чтобы было это правдой наверно, знаешь, так на верную... без всяких сомнений.

Пенкин нахмурился и тут же ответил:

- О вере думать много не надо... нам есть о чем думать: о хлебе, о доме, о детях, а вера сама плывет мимо хаты, и берега у ней крутые, ваше-высоко...

- А я полагаю, Пенкин, что верить в наше время становится все трудней и труднее...

- Опять же: от непривычки к тяжелой работе и к тяжелой жизни.

- Нет, нет, Пенкин, жизнь наша, вот как эта война: ты видел, Прохор Акимыч, героев, легко быть героем?

- Дело это, геройство, пустое... ничего нет смерти страшнее...

- Я думаю то же... выходит, Прохор Акимыч, человек, где бы он ни был, страхом живет, а не верой.

- Ворона, когда мимо куста летит, тоже крылом крестится.

- Вот, Прохор Акимыч, страшно стало и мне.

- Нет, ваше-высоко, с верой человеку всё же менее страшно... в нашей темноте у нас только и есть одно окошко, куда на свет поглядеть: наша вера... не поповская, конечно, вам об'яснять этого неча...

- А барин, Прохор Акимыч... тому, ведь, пожалуй, не страшно? - вставил Сенька, наивно на Пенкина разинувши рот во время его разговора с Зайчиком.

- Барин уперся в науку,- сказал Прохор, не обернувшись к Сеньке,- у него обо всем свое рассуждение и другие мозги... барин мозгует без бога прожить...

- По-твоему, Прохор, науку выдумал чорт? - спрашивает Зайчик.

- Чорта человек непременно поборет: для того и науку человек изобрел, а вот Бога...

- Тоже поборет?

- Не побороть... Не побороть!..

Зайчик курил папиросу за папиросой и, словно внутри у него перед глазами стояли видения, глаза у него то расширялись и ярко горели, то потухали и тускли под нахмуренной бровью, Прохор же был спокоен, и только иногда возле губ собиралась смешливая складка, и морщинки словно кто стягивал и крепкий и злой узелок.

- А страшный суд, Прохор Акимыч,- спрашивает Сенька,- будет?..

- Пожалте чай кушать, ваше-высоко,- крикнул из блиндажа Иван Палыч.

- Пойдем-ка чай пить, дурья голова,- сказал в сторону Сеньки,пожалуйте, ваше-высоко,- поклонился Пенкин Зайчику.

Но так и не суждено было узнать любопытному Сеньке, будет страшный суд или нет.

Только вошли мы все в блиндаж, как с первого поста недалеко от блиндажа раздался свисток, и Иван Палыч заспешил к постовому.

- Что там такое, Иван Палыч?..- спросил Зайчик фельдфебеля, когда тот в блиндаж воро-тился... - Немец, ваше-высоко, стоит на том берегу и тоже... черпает воду...

Зайчик вскочил и весь загорелся.

Показалось нам, что он немного шатался, держась рукой за плечо Прохора Пенкина.

- Дай-ка мне, Иван Палыч, винтовку.

- Любую, ваше-высоко, - показал Иван Палыч на груду винтовок в углу.

Зайчик схватил винтовку, и не успели мы даже подумать, что она не заряжена, как он уже висел на том месте, где недавно перелезал за двинской водой, торопясь, просовывал штык и нервно целил в кого-то, приложившись к прикладу красной воспаленной щекой.

- Она не заряжена, ваше-высоко, - шепчет, словно боится вспугнуть немца на том берегу, Иван Палыч и сует ему под руку зарядку...

В это время Зайчик, не слушая его, спустил курок, грянул выстрел и по окопу поплыл едкий запах от выстрела, а вниз с бруствера покатился к воде серым кольчиком дым...

Мы так и прилипли к бойницам: действительно, на том берегу стоит немец, трубку курит и в нашу сторону смотрит и котелок с водой держит.

- Сдраствуй, Русь...- будто послышался всем нам с того берега, но в это время как раз грянул выстрел, и немец выронил котелок и схватился за грудь, потом он вдруг поднял высоко обе руки кверху над головой и, будто нырнуть захотел, повалился в воду.

Смотрим, плывет немец вниз по Двине и в воде еще все машет руками, словно это не немец плывет, а вода подмыла крутой берег и выбила из него большую корягу, и вот теперь играет этой корягой двинская волна, переворачивая ее с боку на бок теченьем.

Когда мы обернулись назад, Зайчика около нас уже не было...

ПРОХОРОВА РАЗГАДКА

Блаженная, счастливая, разголубая страна...

Есть ли такой кусок на земле, закрытый со всех сторон синей горой или синею тучей, обнесен-ный снежным валом непроходимых, вершин или высоким забором из непотухающих молений? Есть ли такой кусок на земле, где бы нашел себе приют зеленый лес от топора человека, куда бы от жадности ненасытной его зверь убежал, где бы мог укрыться и сам человек, уставши от злобы к другому, посеявши в землю вместо зерна ни за что в черный час, ни про что в лихой час пролитую кровь?

Есть ли ты блаженная разголубая страна, куда укатил Петр Еремеич, спасая от смерти любимых коней... Впрягла бы их солдатская смерть со смехом и гиком, с плачем и стоном вместо Петровой кибитки в патронный возок... Слава быстрым коням, Петру Еремеичу - слава... Вот только доехал ли Петр Еремеич... Нашел ли он эту страну...

Петр Еремеич теперь под дубом десятитысячелетним чистит коням пыльные гривы с дальней дороги, в гривы вплетает лавровые ветки, в хвосты завивает алые маки и васильки:

- Здравствуй, юность и радость, здравствуй, невеста прекрасная жизнь!

Лиха у Петра Еремеича тройка, велико и обширно у Петра Еремеича сердце, текут по нему мирные чистые реки, цветут в нем заливные луга, поют в нем веселые птицы, славят тебя и не могут не славить, невеста-невестная...

Слава жизни, слава!..

Смерть смерти, смерть!..

Сойди с горы, великан, полно тебе камни бросать на дорогу!

По дороге путник идет по горе через горы, полно тебе сеять страх на тропу, пугая и без того его перепуганный взор: перед этим взором, быть может, последним, раскрылись золотые ворота, и путь под ногами у путника в разголубую страну.

Лучше выломи дубовый стяг из горного леса, да и пройдись с ним по всему человечью стаду, наведи в этом стаде толк и порядок, постращай хорошенько его пастуха, да и гони, гони, гони, если само не пойдет и будет пугать тебя мыком и ржаньем, повернувши к тебе хвосты и копыта, гони к берегам рек живоносных на водопой живой воды, а коль не пойдут уничтожь!..

Смерть смерти, смерть!..

* * *

Так Зайчик часто мечтал в последние дни перед тем, как попалить с высокого двинского берега немца, проводя целые дни в своем блиндаже и не показываясь на глаза никому, принимая даже доклады Иван Палыча по телефонной бичевке.

Привык он к долгому лежанью на походной койке по утру, с которой, казалось, словно с высокой горы, недавно еще, между сном и пробужденьем, был виден весь мир, перед глазами земля лежала, как на ладони, и за землей на земле сияла разголубая страна...

Казалось вот только, что были могучи и страшны его заклинания смерти, и на слова его заклинанья с высокой горы, откуда падает солнце, машет ему Аксинья, Петрова жена, передником с розовой каемкой и платком с синим разводом и как бы с живыми на нем васильками.

Смотрит Аксинья, как поновленная изба, и на ведьму уже не похожа...

Бросился б Зайчик к ним, не испугался б ни великана, бросающего камни с горы, ни воды, в которой цыганка гадала ему утонуть, бросился бы, не глядя уж ни на что, если б не держал его в эти минуты за руки крепко маленький карлик с большой головой, с кривыми ногами, с голоском сладким, как сахар и грозным, как смерть, если б не держал этот карлик игрушечную пищаль у самого сердца и не направлял бы в глаза при каждом движении Зайчика немецкий штык, похожий на нож, которым русский мужик режет быков, на самом конце с запекшейся человеческой кровью.

- Кровь человечья липче и слаще, чем мед... прекрасна она и страшна, и страшлива и... по пятам за ее страхом ходит убийство,- думал так Зайчик, закрывая рукою глаза (кажется: вот-вот) перед самым штыком...

В глаза же впивался штык, медленно уходил по рукоятку, Зайчик вскрикивал вдруг, сваливал-ся с походной кровати и пробуждался..

Все больше и больше при пробуждеиьи росла в нем непонятная злоба, и он часто перед сном, когда по окопам пройдет только разве Иван Палыч, проверяя посты, подходил к окопному козырьку и, высунувшись за бруствер, по целым часам не мог оторваться от берега, на котором с каждым днем становилось все безлюдней и тише...

* * *

Странное чувство было у нас, когда мы, немца проводивши под высокий бугор, за который невдалеке загибала Двина, собрались в блиндаж допивать чай из дорогой двинской водички.

Почему нам всем этого немца было так жалко?.. Словно каждый что потерял...

Вспомнилось мне, как мы с Пенкиным шли с братского кладбища, где похоронили нашего общего приятеля Василия Морковкина...

В одном месте Пенкин зашел за куст помочиться:

- Ты иди,- говорит,- я тебя догоню...

Полверсты я тогда, должно быть, прошел, думая про себя о своем, и не скоро заметил, что Пенкин и забыл меня догонять.

Вернулся я обратно, а Пенкин лежит под кустом и плачет, как баба...

И сейчас поглядишь на него: в лице какая-то строгость, борода золотая, как эпитрахиль во время причастия, а глаза, как уголья в кадиле, когда поп затягивает пискливым голоском возле гроба:

- Вечная па-амять...

Вздумал было Иван Палыч пожурить нас за то, что мы не разрядили винтовки и подкачали его в глазах командира, да на этот раз пригодилась солдатская лень, командир из-за нее успел немца свалить, а это - немалое дело...

- Герой у нас командир, - сказал он, кладя в кучу винтовку...

Никто ему не перечил, хоть у всех у нас шевельнулось к Зайчику недоброе чувство, только Сенька, погодя немного, сказал:

- А по-моему, немца командир зря повалил....

- Вот еще, почему бы... Мало они нашего брата перекокшили...

- Это, Иван Палыч, другое дело... Тут же немец заклад потерял...

- Ну, и чорт с ним...

- Как же, Иван Палыч, он и вышел, наверно, для-ради спора...

- Не спорь... Ангелы спят, когда черти дерутся!..

- Нет уж: когда спорят двое, остальные глядят...

- Дудки: одного немца не стало и ладно...

- А про между прочим... что ж... с дураками нечего спорить... проспоришь...

Иван Палыч насмешки не понял...

Сенька прилег на нары с Пенкиным рядом. Пенкин молчал, все мы тоже молчали, а Иван Палыч достал нарядный лист, долго пальцем водил по истрепанной желтой бумаге, потом строго, ни на кого не глядя, пробасил:

- Сегодня в акулькину, Пенкин, надо бы...

- Что ж, наряжай,- тихо Прохор ответил.

Не ладился никакой разговор.

Иван Палыч все переделал, чай весь допил, даже уронил в кружку крышку от чайника, наряды назначил, а после нарядов одно дело: спать, потому почесался Иван Палыч всей пятерней под рубахой, и скоро, как и все, захрапел, прилегши с другого бока с Пенкиным рядом...

По блиндажу прошел общий предобеденный храп.

* * *

- Прохор Акимыч,- говорит на ухо вполголоса Пенкину Сенька,- мне что-то немца... вот жалко... не знаю сам почему... Зачем командир этого немца ухлопал...

- Ну, а если бы командира немец с котелком покалил?..- тихо тоже вполголоса спрашивает Пенкин...

Сенька чмокнул губами и ничего не сказал... Прохор, должно быть, о чем-то трудно думал, потом повернулся еще ближе к Сеньке и зашептал ему в самое ухо:

- Видишь ли, дурья твоя голова, я расскажу тебе вот какую исторью.

- Расскажи-ка в самом-деле, Прохор Акимыч,- шопотком ему отвечает Сенька.

Слушай: шел однажды святой человек, пустынник такой, по дороге из пустыни в село и ничего у него не было, окромя как в руках пудовый крест, да на плечах власяница.

Крест святой человек носил вместо вериги и благословлял им встречный народ.

Вот и встретился святому лихой-лиходей, подмостовный разбойник,- хотел его святой, как и всех, благословить пудовым крестом, а тот, должно, что подумал, быдь святой его хочет убить, потому что сам-то ничего другого не делал, как только убивал добрых и недобрых людей, да и полыснул ему аршинным ножом прямо под крылушко.

В первый раз святой человек осерчал, размахнулся он перед смертью пудовым крестом и со всего размаху разбойнику прямо по темю - разбойника-то и убил пустынник.

Умерли они в одночасье: снизу разбойник лежит, а сверху святой...

Ехал в это время на осиновой палке неразумный чорт по этой же самой дороге, поднялся под чортом осиновый конь на дыбы, сбросил чорта с себя, когда на дороге увидел двух мертвецов, одного в пустынной рясе, а другого в острожном халате.

Чорт рога на обоих уставил: чью тут душу засунуть в суму, да в ад волочить?..

Стоял так, стоял чорт, до самого вечера простоял, за ухом дыру прочесал и так и не решил,- у одного под мышкой аршинный ножик торчит, а другому - пудовый крест в голову, как в тесто, ушел...

Думал, думал чорт, да и сунул, когда месяц взошел, а солнце за край земли укатилось, и стало на земле темно, как у этого чорта под мышкой,сунул чорт в свою сумку обоих...

Когда Прохор замолчал, кончив рассказку, Сенька опять только причмокнул губами, дескать, мало что можно понять из того, что человек вытворяет, лучше об этом не думать и не забивать мужицкую голову разным дерьмом,- отвернулся от Прохора, ничего не сказавши, и захрапел в ожиданьи обеда.

САХАРНЫЙ НЕМЕЦ

К вечеру в тот же день пошел Иван Палыч к Зайчику... Крадучись приотворил он дверь, просунул сперва одну голову, словно заранее зная, что у хозяина после такого дня не все слава богу. Иван Палыч не сразу разглядел в полутьме от коптилки рослую фигуру Микалая Митрича, сидел он возле стола на походной кровати, руки у него были стиснуты и раскинуты на столе, а между рук зарыта голова.

На столе стояла бутылка с четырьмя звездочками и грязный стакан с окурком на дне...

- Добрый вечер, ваше-высоко, - тихо сказал Иван Палыч...

Зайчик, должно быть, спал или был в сильной задумчивости и потому не ответил на приветст-вие Иван Палыча...

- Добрый вечер, говорю, ваше-высоко,- повторил громче Иван Палыч...

Зайчик дернул плечом и показал Ивану Палычу молча на табурет возле стола, а потом на бутылку:

- Выпей, Иван Палыч,- сказал он тихо.

- Покорнече благодарим, ваше-высоко,- я...

- Выпей, Иван Палыч,- я один пить не люблю...

Иван Палыч выкинул окурок и налил до половины в стакан, отпил глоток и стакан поставил назад, удивленно поглядевши на Зайчика: в бутылке была двинская водичка, у нее вкус особый, совсем отменный от окопной воды, из которой солдаты чай себе ставят...

- Покорниче благодарим, ваше-высоко,- испуганно прошептал Иван Палыч,должно быть, отвыкши: вкусу не слышу!

- Я и сам, Иван Палыч, пью без удовольствия...

Зайчик долил стакан и залпом его выпил.

- Перехватил раньше,- подумал Иван Палыч,- а теперь водичкой отхаживается.

Зайчик опять уронил голову на руки.

- Неможется,- говорит,- Иван Палыч, страсть как,- и пальцы хрустнули, словно сломанные ветки на морозном ветру.

Иван Палыч присел на табуретку, трубку выкурил, недоумевая, что это творится с Зайчиком, потом, разглядевши на призрачном свету от коптилки чистую струйку, бегущую из-под Зайчиковых глаз, поднялся и тихо про себя сказал:

- Дела твои, Господи...

Подумал было Иван Палыч, не прислать ли на сегодняшнюю ночь кого к командиру, потом махнул рукой, человек он был до всего равнодушный, потому только и подумал:

- Глаза на мокром месте! Тюря!

Попятился Иван Палыч к двери и, не дожидаясь ответа, взял под козырек:

- Прощенья просим, ваше-высоко!

* * *

Где явь и что сон,- все слилось в один незабываемый день, выжженный в огненный знак на душе. Как это могло случиться, как это случилось, за каким углом простоял в эту минуту белый ангел и не отвел вовремя Зайчикову руку и не толкнул под нее белым крылом?

Уронил Зайчик голову на стол, широко раскрытыми глазами смотрит в темный угол, где паук все заплел в паутину:

Вот она счастливая, разголубая страна!

Посреди нее стоит дуб десятитысячелетний, покрыл он ветками селенья и поселки, города и деревни, запутался у него в ветках полуночный месяц, улыбается месяц в обе щеки, наклонился низко и чертит по земле своими ресницами...

Плывут к нему девичьи туманы по полям бескрайным и тихим, в туманах заливистые переборы Ком-ковской тальянки, плачет тальянка, только плачет она от радости, что некуда подевать эту радость, рыдает она от избытка веселости, бумажной могучей грудью задыхаясь под рукой разудалого песенника Ваньки Комкова...

В новой хате, бревнышко к бревнышку, словно строка к строке в староотеческой книге, в новой хате сидит Петр Еремеич, пьет чай с своей Аксиньей из голубых кумочек, а кони его пасутся на приречном скате, и весело оттуда звенят с шелковых ошейников их бубенцы; слились они с туманом, и у пастуха в руке не дудка, а луч от полуночного месяца, и в сумке, пропахшей хлебом, свежий душистый коровай - потому, знать, и льется в далекие дали свирельнатая песня и ему подпевает каждая былинка и каждый цветок кивает головкой:

Ой, луга - куга шелковая!

Книга вещая, толковая!

Синь, густынь, чаща молесная,

Жизнь - невеста неневестная!..

Хохрются на налишинах сирины и альконосты, расправляя свои голубые, сизые, сизо-розовые и синие перья, поднявши тонкие клювы к полночной луне, гургукает с крылечка недоходный голубок, машет крыльями, словно манит ими путника с дороги:

- Входи, мирный путник, да будет мир в твоем сердце под мирным кровом...

* * *

Сморгнет Зайчик слезу и исчезнет виденье, колыхнется в углу паутинная сеть, и за нею снова вспыхнут далекие страны.

Что это там в тумане полевом?..

Не заря ли раскинула золотые уборы?.. То ли золоченые кровли хат, крытых новой соломой, то ли в светлый праздник горят перед образом свечи?..

Смотрят на Зайчика две синих лампады, росятся у них человечьи ресницы, с ресниц падают крупные слезы...

Не город ли это там Чагодуй на заре?..

Не Колыгинов ли загородный дом, где у окна плачет печальная Клаша?..

Или это только за туманом - туман...

Только видит всё это Зайчик, видит, как на яву... Хочет Зайчик встать из-за стола, шагнет шаг в паутинный угол, и совсем под ногами потечет быстрая Незнайка-река... Посмотрит Зайчик, девичья чиста вода, как девичьи слезы, звонка водица, как девичья песня, желт прибережный песок, как девичья коса...

Только на том ее берегу темно вверху, все покрыто черной овчиной, а по берегу искрится не то снег на морозе, не то рассыпан искристый сахар, и по сахару вьется от берега алой бровкою кровь...

Пойдет Зайчик глазами по бровке и словно пропадает вместе с ней в темноте, сначала вроде как ничего и никого не видно, потом будто откуда-то издалека-далека услышит Зайчик тонкий и слабый, как детский, голосок:

- Сдраствуй, Русь!!.

Вздрогнет Зайчик, наклонится над водой и захолонет в сердце...

- Сдраствуй, Русь! Али ты меня не разглядишь... Что же ты, Русь, не стреляешь в меня... Стрели, стрели, Русь...

Смотрит Зайчик пристально, инда глаза больно: бежит, бежит и чешуится Незнайка, а тот берег и глазами едва достанешь, на том берегу, на сахарном, стоит у самой воды маленький немчик с игрушечным ведерком и черпает воду, за спиной у него игрушечная пищаль, а из кармашка высунул широкий язык штык от немецкой винтовки...

Смотрит Зайчик и слышит, как у него холод ползет по рукам и ногам, как выскакивают гусиные пупырышки по телу, а немчик снимает ружье, достаёт из кармашка острую пулю, намазанную смертным ядом, и кричит ему с того берега громовым голосом:

- Стой, Русь, не бойся, ты мой, я твой, ты стрелял, теперь я стрелять буду...- и не может Зайчик пошелохнуться, видит он, как подымается к плечу игрушечная пищаль, как выскочил и приподнял заячью лапку курок.

- Читай, Русь, молитву...

Но не может Зайчик пошевелить языком, лежит он во рту, как покойник в гробу...

- Не бойся, Русь, не бойся, у меня ружьецо незаправское, и пуля не пуля, а леденец сладкий, сахарный, только слаще леденца человечья кровь...

Видит Зайчик - побагровел немец, напружил он леденцовые ручки и дернул пищальный курок, и сдернулась земля с места, и зазвенела, как разбитый чугун...

* * *

Упал Зайчик навзничь и закрыл лицо руками...

Могучая рука схватила его, приподняла высоко на воздух и трясет им, и кто-то сладким сахарным голоском шипит ему в ухо:

- Пришел видно, Русь, тебе кончик...

Все потемнело в глазах, земля плывет из-под ног, под ногами шуршит прозрачная, как девичьи слезы, водица, и чувствует только Зайчик, что никакого мира больше не стало, а есть только темный паутинный угол, в котором он на гвоздь свою шинель вешал, что уперся этот гвоздь ему больно в затылок, и висит он вместе с шинелью на нем на шелковой тесемке от нательного креста, и под ногами у него звенит и струится Незнайка-река, и вода в этой реке чиста и прозрачна, как девичьи слезы: оттого, может, и хорошо теперь Зайчику, и обо всем он теперь позабыл...

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Любит мужик первый снег.

В деревне, как никак - переменка!

Хорошо забраться в дубленую шубу: особливо из новой овчины, крашеной под осеннюю зорю,- целый десяток овец на плече - тепло, и душок такой идет на морозе и от тебя самого и от шубы!

За пазухой тогда тихо копится немудрое наше мужичье довольство!

В дому матереет, в сундуке, в закроме растет убогий прибыток, по утру курчавится над соломенной крышей веселый рыжеватый в восходном лучике ус, от которого пахнет сочнем, бараниной... ах, да и чем он не пахнет, неблагодарен и черен труд мужика, и все ж он похож на литургию!

Дело-не-дело, а как выпадет снег, прикроет черноту и убогость завядшей земли, каждый опробует сани, а сани известно: по первому снегу катятся сами!

Не говоря уж о том, что на такой случай мужик чаще держит кобылку, хотя мерин ему в хозяйстве сподручней!

Хорошо об'езжать самому по первому снежку приплод от нее, третьяка, чтоб потом, в лихой час, цыгану спустить за бесценок: конь, в первый раз вошедши в оглоблю, дороги не понимает, вожжей не слышит и несет тебя прямо, как ветер,- по ветру!

В этот день и во сне все будешь за вожжи держаться: и куда тут... занесет!

Любит мужик первый снег!

Любит еще как раз потому, что с первого снега спится с захлипом, крепко спится, работа останется только девкам да бабам, лен трепать, капусту обихаживать, снедь заботу бабью любит, а мужик по окна избу новой соломой запележит и... до весны!

* * *

Не на радость только в ту самую пору выпал глубокий снег для нашего брата в окопах.

Как раз в вечеру того самого дня, в который Зайчик ухлопал немца, только солнышко завалилось за тучу, пошел он как-то сразу, без примет, солдатня даже про случай с немцем забыла.

- Идеть! - радостно говорил Пенкин, протирая руки о белую вату,- важно идёть, не торопится, значит к утру на пол-аршина навалит.

- Ишь, премудрость! - улыбается Голубок, уловивши на широкую ладонь снежинку.

Только было собрались все возле входа в блиндаж, принюхиваясь к снежку и щурясь в его меркотню, как неподалеку в стороне вдруг разорвалась граната, ударившись чугунным лбом в промерзлую землю, и небольшим осколком у стоявшего впереди всех Абыса откинуло шинельную полу и вырвало в ней большую прореху.

Абыс матюкнулся и обеими руками схватился за середину.

- Дома? - пошутил Пенкин,- целы ли говорю?..

Однако, убрались в блиндаж и больше уже без большой нужды не совались, к тому же Иван Палыч от Зайчика не возвращался и не звонил, а к полночи немцы совсем посходили с ума и подняли такую канонаду на нашем участке, что было уже не до снега.

- Это он, братцы, за немца нас лупит! - сказал Сенька, растягивая слова, как будто отгадывал какую загадку.

- Полно ты,- усмехнулся Прохор,- это он нам дает лупцовку за то, что едим мурцовку!

- Нет, Прохор Акимыч, нет: зря командир немца ухлопал!

Прохор стрельнул глазами на Сеньку, но ничего не ответил. Какой может быть человечий разговор, небось не в гостях. Все молчали, поеживаясь под шинелями на нарах и изредка подымая голову, чтоб посмотреть, цел потолок али уже обвалился?

* * *

Немцы давно пристрелялись к нашим окопам и били теперь наверняка, снаряды, слышно было, ложились то ли чуть впереди, то ли по-за окопу, заворачивая землю, как бабий подол, и раздирая ее на лоскуты. Знали мы, что не каждый угодит, куда надо, да если и попадет, так с одного разу только в нос земли набьет, окопы на этом участке были прочные, укрытия под блиндарями и трехаршинным настилом, наступления же ждать после бомбардировки не приходилось, потому что Двину еще не заковало.

- Вот и платись теперь за командирское геройство! - шепнул Сенька Прохору под шинель.

- Смерть причину найдет,- ответил было Прохор, но осекся на последнем слове, схватился за нары, привскочил и оглядел всех чудными глазами, потому что в это время бабухнуло, кажется, у самых ушей, земля тяжко вздохнула, в ушах звон пошел, и в глазах зеленые круги завертелись, весь блиндаж ёкнул и будто глубже осел в землю, придавленный сверху могучим коленом, со стен посыпалась во многих местах земля в широкие пазы из-за сруба, и в оконце, глядящем в тыл, над самой головой Прохора лопнули стекла, и из темной оконной дырки запело на разные лады, засвирес-тело, зажукало, как в пьяном хору.

- Позвони-ка, Прохор Акимыч, командиру,- зашептал опять Сенька, подвинувшись к Прохору ближе,- Иван Палыч, наверное, у него засиделся!

- Да что тебе без Иван-то Палыча умирать что ли скушно? - ответил Прохор, не повернувшись к Сеньке.

- Все-таки, Прохор Акимыч: без начальства как-то страшнее!

- Полно тебе, дурья башка!.. - а промежду прочим, взял да позвонил!

- А в сам-деле, Прохор Акимыч!

Сенька подбежал к аппарату и неловко завертел трубку в руках, в ушко поглядел, потом пригнулся к нему и состроил серьезное и озабоченное лицо.

- Эй ты, дрыгалка... слушай! Слушаю... хто?.. а - ты значит будешь, Иван Палыч?.. Слушаю, господин фельдфебель... Палят, говорите?.. Как же, как же, у нас тоже нахорошо расписывает: у Фоки сползли офтоки, и у Сеньки присеменьки: вот уж лупит, господин фельдфебель...

- Да ты спроси, несь, по делу, чего дело с бездельем путаешь,- подошел к Сеньке Прохор, спустившись нехотя с нар,- чего ты там мелешь!

- Прохор, спрашиваешь?.. Ничего: героем!

Прохор выхватил у Сеньки трубку из рук и сам приник крепко ухом, чудно скособочившись:

- Ты, Иван Палыч?.. Иван Палыч, слушаю, слушаю!

Сенька отвернулся и почесал в затылке.

- Галаня! - сунул Прохор Сеньке кулак,- тоже нашел время шутки шутить: немец провода перекусил!

- Я, Прохор Акимыч, больше для-ради страху...- улыбнулся Сенька.

И не поймешь: что больше Сенька, трусит или смеется?

Как там никак, а уходя Иван Палыч оставил Прохора наместо себя, коли что такое случится, хотя какие мы были солдаты? Переодетые мужики, нечесаные бороды, все больше из крестовиков да еще второго разряда.

- Да нам-то что: больно наплевать!- лег Прохор на нары и завернулся с головой в полу шинели.

* * *

Но спать в эту ночь не пришлось.

Блиндаж вздрагивал поминутно, и в пустое оконце залетали обезумевшие снежинки, напуганные визгом осколков и грохотом гранатных разрывов.

Думали, видно, они, что, упавши с облака, найдут тишину, уснувшую сладким сном зимнюю землю, а тут и нечистый бы не подсунул рога.

Трясся под нарами земляной пол, и там под ним тоже гудело и глухо рокотало под самым пупком у земли. Каждый к полусне часто привскакивал и торопливо спросонок протирал затекшие глаза, оглядываясь в темноте и ничего хорошо не разбирая, по привычке сначала хватался за винтовку, другою рукой за сердце, потом крадливо подсовывал под себя обе руки, как будто боялся, что их в темноте оторвут, будто хотел ими удержать себя в таком удобном положении, когда все будет валиться в пропадину, которая, кажется, вот тут раскрылась уже под ногами, спущенными с нар, и из-под них в темноте уползает земля.

- Прохор Акимыч,- шепчет на ухо Прохору Сенька,- а, Прохор Акимыч, пойдем, друг, лучше на волю! А?..

Но Прохор как лег, так и головы ни разу не высунул, хотя видно, что тоже не уснул ни минуты.

- Ей Богу, обвалится блиндарь и придушит! Смотри-тка, пляшет, как лошадь с мороза.

- Спи, Сенька: сонному человеку на том свете прибавят веку! - тихо ответил Прохор, и видно по голосу, что у него за губу задевает губа.

- Хоть бы Иван Палыч вернулся!

- А пущай его погуляет! Человек немолодой, с большой бородой: не заблудится!

Но Иван Палыч так и не вернулся.

* * *

Вышел он в этот памятный вечер от Зайчика, ничего такого в нем не заметил, потому что мужик был не мозголовый и не дотошный в чужие дела.

Вышел и сразу вздохнул полной грудью и широко улыбнулся: пока он сидел у Зайчика, навалило снегу на палец, перед глазами белым-бело, белы далекие взгорья, где немцы, словно разостланы новины по дороге к нашему штабу, поседела хребтовина у окопа, из снега сохлой щетинкой торчит травка да облетевшие стебли цветков, а сверху стало будто еще темнее, туча нашла из-за немецкого берега, низкая, опадающая белыми пушистыми хлопьями на землю,- словно вот сколько времени лежал черный покойник, ожидая терпеливо своего часа погребения, теперь его обрядили в белёный холст и убрали по чину: спит земля сном белопушистым и сладким...

- Эх-ма, зима-матушка...- вздохнул Иван Палыч всей грудью, чувствуя, как по ребрам побег мягкий снежный душок, и большими шагами зашагал по окопу. Не доходя с сотню шагов до взводно-го блиндажа, Иван Палыч вздрогнул от неожиданности и присел в окопном ходу на корточках: из-за Двины бухнуло с батареи, и скоро невдалеке морозная земля звякнула, задзинькала, и бруствер облизал красный язык: перед глазами у Иван Палыча испуганно заметались снежинки...

Немцы сразу с трех батарей открыли пальбу.

Второй разрыв пришелся совсем за плечом у Иван Палыча, осколки, комья земли, кажется, совсем немного чуть повыше фуражки пролетели, но Иван Палыч, еще издалека заслышав жука, успел, видно, присесть, и его не задело. Прижался он, было, к окопу, согнувши коленки, но вспомнил, что лучшее спасенье во время обстрела - яма после разрыва, пополз на карачках вперед по окопу и едва успел доползти и подобрать под себя ноги калачом, как снова зажукало с немецкой стороны, залетел жук высоко, будто обогнуть Иван Палыча хочет и потом как раз хлопнулся на том самом месте, где только что стоял Иван Палыч, притулившись к окопу, оттуда снова вспыхнуло, и в пламени опять земля жалобно зазвенела, как разбитый чугун.

- Нечистая сила, важно было наметил! - радостно подумал Иван Палыч, еще плотнее подбирая под себя длинные ноги,- мимо! Мимаком теперь пойдут!

* * *

Снаряды ложились и вправо, и влево от Иван Палыча, и казалось ему в страхе и смятении, что пляшут, подскочивши над землей, раскаленные гранаты, видно, кажется, их в темноте, так что вот поймать даже можно, лосные, как сомы из перши лезут, салом для легкого хода смазаны немецким, и вокруг них вьются и взвиваются снова с земли, улетают назад в небо испуганные снежинки. Там и тут то и дело ухало, охало, ахало, и визжало вверху, и сама земля в этом уханьи, кажется, металась, как безумная, не находя на земле себе места.

Иван Палыч уткнулся носом в рукав, припал к земле лицом и стал думать о том, как теперь на деревне без него справляется баба, не балуется ли, ляд ее возьми, как другие, с пастухами, и как бы хорошо теперь переменить старую кобылу на меринка, потому что какой год не жеребится.

Любит трусливого смерть!

Храбрецов же... совсем не бывает!

Страшного не страшиться?.. Эн он роет, сразу с одного маху, могилутридцать мертвецов уложишь!

* * *

Всю ночь Иван Палыч пролежал в ямке, рукой не шевельнул, головы не поднял!

Только к самому свету как-то вдруг немцы оборвали стрельбу. Иван Палыч пролежал с полчаса в тишине, еще не веря ей, в ушах продолжало греметь и грохотать, как будто в них катилась с большой бочкой телега.

К тому же было Иван Палычу тепло, несмотря на шинеленку, в которой ветер ходит, густо его закидало землей и сверху припорошило снежком. Одним глазом, чуть высунувшись из ямы, Иван Палыч недоуменно различил на востоке красную бровку, нежно положенную на самый закраек земли; вот-вот свалится словно стручек!..

Как будто там кто-то тоже высунулся и теперь пугливо заглядывает за окопную стенку, еще не доверяя затомелым в страхе глазам.

Иван Палыч привстал на колени, отряхнулся от земли и от снега и широким крестом перекрес-тился на бровку.

- Отцу и сыну: солнышко вижу!

Поднялся на ноги и опять перекрестился: кругом и не узнаешь, словно кто за ночь подменил всю местность! Вчера лежало все черное, неуветливое, обугленное от осенних рвучих ветров, теперь, словно после бани, в чистой белой рубахе с лицом покойным и счастливым. Вон деревцо за окопом, прямо у Иван Палыча перед глазами, опустило свои оббитые шрапнелью руки и так на него и смотрит, словно втихомолку сбегало в солдатский околодок, где ему положили на руки повязку, запеленавши их в белоснежную марлю.

Даже ям от разрывов не видно, припушило их пухлым снежком и незаметно, только в окопном ходу вырван бок, и разрушена стенка вправо от Иван Палыча, и в этой окопной прорехе такая же тишина и чистота убеленная, Двина, как крыло прямое сизое, упавшее с неба в полуночи между немцем и нами, как вещий знак мира и тишины.

- Немец свое, а Бог свое! - сказал вслух Иван Палыч,- экая же благодать! Первое дело теперь: доложиться, потому чего бы не вышло!

Иван Палыч быстро зашагал по окопу, как раз на полпути к Зайчикову блиндажу должен быть пост, кстати поверить часового.

Но ни часового, ни караулки Иван Палыч не нашел, в том самом месте замахнулось на него из за окопа бревно, застывши над головой, а в прогале, в окопном ходу торчала из снега нога в солдатском сапоге с широкой казенной подошвой и вверх каблуком, на котором весело горела подковка.

Иван Палыч скосился в немецкую сторону и, пригнувшись к земле, прошмыгнул через яму.

* * *

Больно заколотилось у Иван Палыча сердце.

Был человек - нет человека, легко тоже говорить да ставить похеры в чередовом листу! И то уж нарядный листок больше похож на кладбище, на котором спутались могилы и похилились набок кресты.

Видно, что в этой части окопов был самый сильный обстрел, как будто и в самом деле мстил с того света злополучный немец, неживыми глазами из Двинской воды разглядев, в каком месте Зайчик схоронился в землянку.

Вини - не вини Зайчика, а случай для немцев был и в самом деле обидный!

Зато и накорежило за ночь: Иван Палыч то и дело пригибался, держась за фуражку, перебегая в прорывах, и даже в расплохе, после сапожка с веселой подковкой, проглядел Зайчиков блиндаж - как раз в этом месте торчали, как ребра обглоданные волками, столбы и подпорки окопной стены, и там и тут зияли глубокие впадины от разрывов, а колышки, на которых еще вчера густо висела перед окопом заградительная колючка на случай атаки, должно быть, убежали со страху, потому что духу от них никакого, косточки нигде не видно.

Только когда пробежал окопный прорыв и разогнулся, Иван Палыч заметил прошибку и обернулся: посредине прорыва стояла землянка, запорошенная снегом, как бы присела она еще ниже к земле и издали похожа была на могилу.

Иван Палыч плюнул и пополз обратно, носом тыкаясь в снег.

- Главное: из-за чужого дела, а неровен час: застрелют! Ну, да как никак: командир!

Подобрался Иван Палыч под бугорок и сначала было рукой махнул: Зайчиков блиндаж скособочило в три погибели, слева он еще глубже подался в землю, а справа ему выворотило стену и накренило ее на блиндаж; от дверки только на петле щепка осталась, и сквозь заднюю стену в небольшой прогал, вырванный бомбой, мирно смотрит небо - синим, недрогнушим глазом.

Просунул Иван Палыч голову и только мыкнул: Зайчик неподвижно лежал в углу, прислонив-шись к сбитой набок стене, стена вот-вот завалится, а с потолка уперлись в пол два переклада, из-за которых высунулась углом цементная плитка и выдавилась мясистая желтая глина.

Стол отбежал со средины к стене, видно, ища у нее приюта, но она навалилась на него, и у стола под тяжестью перепутались ножки, а на походной койке развалился поперек большой комель от бревна, выскочивший, словно с испуга, из стенки.

- Ваше-высоко! Ваше-высоко! - зашептал Иван Палыч, не попадая зуб на зуб,- живы аль нет... Микалай Митрич, родимый, слышите, что ль?..

Но Зайчик не шевельнулся. Разметалась под ним шинеленка, и один сапог по колено уже завалило сверху песком.

Подобрался Иван Палыч на локтях к лежащему Зайчику и тронул его за рукав, рука подалась, потянул ее Иван Палыч: теплая, слышно даже, как под кожей стучит кровь, перепуганная смертью, лицо бледное, только у мертвенных губ жалобно застыла тихая улыбка.

- А ведь жив! Жив! - радостно подумалось Иван Палычу,- ей богу, только половину мертвый! Скажу: голыми руками командира откопал!

Подхватил Иван Палыч Зайчика одной рукой на перехват и, трудно дыша и обливаясь потом от усилия и страха, что вот теперь, в самую последнюю минуту, блиндаж и обвалится, стал пятиться к выходу. Зайчик покорно за ним подавался, чертя по полу головой и обдавая Иван Палыча тежелым перегаром.

- Так бы пьяненький на тот свет и заявился, святых-то всех бы пересмешил, чудная душа,- думает Иван Палыч учуяв этот душок,- вижу вчера, что нарезался через меру!