Салимов удел

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. БЕН (III)

Должно быть, стучали уже давно — стук словно бы эхом разносился вдаль улиц его сна, а он тем временем боролся, освобождаясь от дремоты. Кругом царила тьма, но, обернувшись, чтобы схватить часы и поднести к лицу, он сшиб их на пол. Он чувствовал, что сбит с толку и напуган.

— Кто там? — крикнул он.

— Это Ева, мистер Мирс. Вас к телефону.

Он встал, натянул штаны и, голый до пояса, открыл. Там стояла Ева Миллер в белом махровом халате, с лицом, полным тупой уязвимости человека, на две пятых еще спящего. Они, не таясь, переглянулись, и Бен подумал: кто-то заболел? умер?

— Межгород?

— Нет, это Мэтью Бэрк.

Знание не принесло должного облегчения.

— Который час?

— Начало пятого. Судя по тону, мистер Бэрк очень расстроен.

Бен спустился вниз и взял трубку.

— Слушаю, Мэтт.

Мэтт быстро дышал в трубку. Воздух вырывался резкими короткими всхлипами.

— Бен, можете приехать? Прямо сейчас?

— Да, конечно. А в чем дело? Вы заболели?

— Не по телефону. Просто приезжайте.

— Буду через десять минут.

— Бен…

— Да?

— У вас нет распятия? Или образка Святого Христофора? Чего-нибудь такого?

— Черт, нету. Я баптист… бывший.

— Ладно. Приезжайте побыстрее.

Бен повесил трубку и поспешно вернулся наверх. Ева стояла, положив ладонь на столбик перил, лицо переполняли тревога и нерешительность: с одной стороны, хотелось знать, с другой, не было желания вмешиваться в дела жильца.

— Мистер Мирс, мистер Бэрк заболел?

— Говорит, что нет. Он просто попросил меня… Скажите, вы католичка?

— Мой муж был католиком.

— У вас есть распятие, или розарий, или образок Святого Христофора?

— Ну… В спальне — крест моего мужа… Я могла бы…

— Да, пожалуйста.

Она пошла по коридору, шаркая меховыми тапочками по выцветшим полоскам ковра. Бен вошел к себе в комнату, натянул вчерашнюю рубашку и скользнул босыми ногами в кроссовки. Когда он снова вышел в коридор, у дверей стояла Ева, держа крест, блеснувший на свету тусклым серебром.

— Спасибо, — сказал Бен, взявшись за крест.

— Мистер Бэрк просил вас об этом?

— Вот именно.

Еще больше очнувшись от сна, она нахмурилась.

— Он не католик. По-моему, он не ходит в церковь.

— Он ничего не объяснил мне.

— А, — она понимающе кивнула и отдала ему распятие. — Пожалуйста, осторожнее с ним. Для меня оно очень много значит.

— Я понимаю. Не беспокойтесь.

— Надеюсь, с мистером Бэрком все в порядке. Он хороший человек.

Бен спустился вниз и вышел на крыльцо. Он не мог держать распятие и одновременно доставать ключи от машины, но вместо того, чтобы просто переложить крест из правой руки в левую, повесил его на шею. Серебро уютно скользнуло по рубашке, но, садясь в машину, Бен вряд ли сознавал, что чувствует себя утешенным.

На первом этаже дома Мэтта светились все окна. Когда фары ситроена обдали фасад светом, Мэтт отворил дверь и подождал, пока Бен подъедет.

Бен шел по дорожке к дому, готовый практически ко всему, и все равно лицо Мэтта потрясло его. Оно было смертельно бледным, губы дрожали. Широко раскрытые глаза как будто бы не моргали.

— Пошли на кухню, — сказал он.

Бен переступил порог и, как только оказался внутри, в падающем из коридора свете заблестел крест.

— А, принесли.

— Это Евы Миллер. А в чем дело?

Мэтт повторил:

— На кухню.

Когда они проходили мимо ведущей на второй этаж лестницы, Мэтт взглянул наверх и при этом словно бы отпрянул. Теперь кухонный стол, за которым они ели спагетти, был пуст, если не считать трех предметов, два из которых производили странное впечатление: рядом с чашкой кофе лежала старомодная Библия на застежках и револьвер тридцать восьмого калибра.

— Да в чем дело, Мэтт? Вы выглядите ужасно!

— Может быть, мне все приснилось, но, слава Богу, вы здесь.

Взяв револьвер, учитель беспокойно вертел его в руках.

— Рассказывайте. И перестаньте играть этой штукой. Он заряжен?

Мэтт положил пистолет и пятерней взъерошил волосы.

— Да, заряжен. Хотя, по-моему, толку от этого никакого, вот разве что застрелиться. — Он рассмеялся — болезненно, отрывисто, будто заскрипело стекло.

— Перестаньте.

Резкость тона сломала странно неподвижное выражение в глазах Мэтта. Он потряс головой — не так, как человек, отрицающий что-то, а так, как встряхиваются, вылезая из холодной воды, некоторые звери.

— Наверху покойник, — сказал Мэтт.

— Кто?

— Майк Райерсон. Работник городского хозяйства. Землеустроитель.

— Вы уверены, что он мертв?

— Нутром чую, хоть к нему и не заглядывал. Не посмел. Поскольку не исключено, что в определенном отношении он вовсе не мертв.

— Мэтт, в ваших словах нет здравого смысла.

— А вы думаете, я этого не понимаю? То, что я говорю — ерунда, а то, что думаю — сумасшествие. Но звонить, кроме вас, было некому. Вы — единственный на весь Салимов Удел человек, кто мог бы… мог… — Мэтт потряс головой и начал снова. — Мы говорили про Дэнни Глика.

— Да.

— И про то, что умер он, возможно, от злокачественной анемии… Как сказали бы наши деды, «просто зачах».

— Да.

— Его хоронил Майк. И пса Вина Пэринтона нашел насаженным на ворота Хармони-Хилл тоже Майк. Майка Райерсона я встретил вчера вечером у Делла, и…

— …и не смог войти туда, — закончил Мэтт. — Не смог. Почти четыре часа просидел на кровати. Потом, как вор, прокрался вниз и позвонил вам. Что скажете?

Снявший было с шеи распятие Бен теперь задумчиво потрогал пальцем поблескивающий холмик тонкой цепочки. Было почти пять часов, небо на востоке порозовело от зари. Светящийся брусок над головой побледнел.

— Думаю, будет лучше, если мы поднимемся в комнату для гостей и посмотрим. По-моему, сейчас мы больше ничего не можем сделать.

— Теперь, когда в окно льется свет, все это кажется кошмаром умалишенного. — Мэтт неуверенно рассмеялся. — Надеюсь, так оно и есть. Надеюсь, Майк спит, как младенец.

— Ну, идемте, посмотрим.

Мэтт с усилием унял дрожащие губы.

— Ладно. — Он опустил глаза к столу, затем вопросительно взглянул на Бена.

— Само собой, — ответил Бен и надел крест Мэтту.

Мэтт застенчиво рассмеялся:

— С ним я и впрямь чувствую себя лучше. Думаете, когда меня повезут в Августу, то позволят не снимать его?

Бен спросил:

— Пистолет нужен?

— Наверное, нет. А то я суну его за пояс штанов и отстрелю себе яйца.

Они двинулись наверх, Бен шел первым. Лестница заканчивалась идущим в обе стороны коротким коридором. В одном его конце из открытой двери спальни Мэтта на оранжевую дорожку выплескивался сноп бледного света.

— Не туда, — сказал Мэтт.

Бен дошел до конца коридора и остановился перед дверью комнаты для гостей. Он не верил в то чудовищное, что подразумевал Мэтт, и все равно обнаружил, что его захлестнула волна такого черного страха, какого он еще не знал.

Ты открываешь дверь — и он свисает с балки. Распухшее, черное, вздутое лицо. А потом открываются глаза, они выскакивают из орбит, но ВИДЯТ тебя и радуются, что ты пришел…

Все чувства до единого отреагировали на поднявшееся в молодом человеке воспоминание с такой полнотой, что на миг Бена парализовало. Он даже почувствовал запах штукатурки и дикую вонь устроивших себе гнезда зверьков. Ему показалось, что за простой лакированной дверью этой комнаты для гостей — все тайны ада.

Потом Бен повернул ручку и толкнул дверь от себя. За спиной Мэтт крепко сжимал распятие Евы.

Окно комнаты для гостей выходило прямо на восток, где верхний краешек солнца только что высветлил горизонт. Первые прозрачные сияющие лучи светили прямо в окно, снопом падая на белую льняную простыню, которую Майк натянул до груди, и рассыпая по ней редкие золотистые пятнышки. Взглянув на Мэтта, Бен кивнул.

— Все нормально, — прошептал он. — Спит.

Мэтт безучастно сказал:

— Окно открыто. А было закрыто и заперто. Я сам проверял.

Взгляд Бена сосредоточился на верхней кромке безупречно выглаженной простыни. Там была одна-единственная капля крови, засохшая до темного бордо.

— По-моему, он не дышит, — сказал Мэтт.

Бен сделал пару шагов вперед, потом остановился.

— Майк? Майк Райерсон. Просыпайтесь, Майк.

Никакого ответа. Ресницы Майка аккуратно лежали на щеках. Взлохмаченные волосы свободно рассыпались по лбу. Бен подумал, что в первом нежном свете утра Майк был не просто красив — он был прекрасен, как профиль греческой статуи. На щеках цвел легкий румянец, а тело было начисто лишено той мертвенной бледности, о которой говорил Мэтт — только здоровые тона кожи.

— Конечно, он дышит, — сказал Бен с легким нетерпением. — Просто заспался.

— Майк… — Он протянул руку и несильно потряс Райерсона.

Свободно переброшенная через грудь левая рука Майка вяло свалилась с кровати, стукнув костяшками пальцев об пол, словно Райерсон спрашивал позволения войти.

Мэтт шагнул вперед, взял эту вялую руку и прижал указательный палец к запястью:

— Пульса нет.

Он хотел было отпустить ее, вспомнил жуткий быстрый стук костяшек по полу и положил руку Райерсону поперек груди. Та снова заскользила вниз. Он, скривившись, вернул ее на место и устроил попрочнее. У Бена не укладывалось в голове. Райерсон спал, должен был спать. Хороший цвет лица, явная гибкость мышц, губы, приоткрытые словно для вдоха… Его захлестнула нереальность. Он дотронулся запястьем до плеча Райерсона и почувствовал, что кожа холодная. Послюнив палец, он подержал его перед полуоткрытыми губами. Ничего. Ни малейшего дуновения.

Они с Мэттом переглянулись.

— А отметины на шее? — спросил Мэтт.

Бен взял подбородок Райерсона в ладони и стал осторожно поворачивать голову Майка. Та щека, которую было видно, легла на подушку. От этого левая рука сместилась, и костяшки снова стукнули об пол.

На шее Майка Райерсона не было никаких отметин.

Они опять сидели за столом на кухне. Было 5:35 утра. К ним доносилось басистое мычание коров Гриффена, которых гнали на восточное пастбище — вниз по холму, за полосу кустарника и подлеска, скрывающую от глаз Тэггарт-Стрит.

— Если верить фольклору, отметины исчезают, — неожиданно сказал Мэтт. — Когда жертва умирает, отметины исчезают.

— Я знаю, — отозвался Бен. Это он помнил и по «Дракуле» Стокера, и по хаммеровским фильмам, где играл Кристофер Ли.

— Мы должны проткнуть ему сердце осиновым колом.

— Подумайте-ка хорошенько, — сказал Бен, отхлебывая кофе. — Коронерскому суду объяснить это будет чертовски трудно. За осквернение трупа вы отправитесь в лучшем случае в тюрьму. А скорее, в дурдом.

— По-вашему, я сумасшедший? — спокойно спросил Мэтт.

— Нет, — сказал Бен без какого-либо заметного колебания.

— Вы мне верите насчет отметин?

— Не знаю. Наверное, должен. Зачем вам обманывать меня? Не вижу в этом для вас никакого проку. Вот если бы вы убили его, вы бы лгали. По-моему, так.

— Предположим, так оно и было, — сказал Мэтт, наблюдая за Беном.

— Против этого говорят три вещи. Первое: ваши мотивы. Простите меня, Мэтт, но для классических — ревности или денег — вы просто слишком стары. Второе, как вы это сделали? Если отравили, Майк, должно быть, расстался с жизнью очень легко — выглядит он достаточно умиротворенно, вне всяких сомнений. Что сразу же исключает почти все обычные яды.

— И третий ваш резон?

— Ни один убийца, находясь в здравом уме, не выдумает для сокрытия преступления такую историю, как ваша. Это было бы безумием.

— Мы все время возвращаемся к моему психическому здоровью, — заметил Мэтт. Он вздохнул. — Так я и знал.

— Я не считаю вас сумасшедшим, — сказал Бен, делая ударение на первом слове. — Вы кажетесь достаточно рассудительным.

— Но вы ведь не врач, правда? — спросил Мэтт. — А сумасшедшим иногда отлично удается прикидываться нормальными.

Бен согласился.

— К чему же мы таким образом приходим?

— Все к тому же.

— Нет. Ни один из нас не может себе это позволить, потому что наверху — мертвец, и очень скоро придется объяснять, откуда он там взялся. Констеблю захочется узнать, что случилось. Медицинскому эксперту тоже. Шерифу округа тоже. Мэтт, может ли быть, что Майк Райерсон всю неделю болел чем-то вирусным и случайно приказал долго жить у вас дома?

В первый раз с тех пор, как они спустились вниз, Мэтт выказал волнение.

— Бен, я же рассказывал вам, что он сказал! Я видел отметины у него на шее! И слышал, как он приглашал кого-то в мой дом! А потом услышал… Господи, я услышал смех! — Взгляд Мэтта опять стал странно бессмысленным.

— Ну, хорошо, — сказал Бен.

Он поднялся и пошел к окну, стараясь привести мысли в порядок. Думалось ему не слишком хорошо. Как он и говорил Сьюзан, ситуация, похоже, нашла способ выйти из-под контроля.

Он смотрел в сторону дома Марстена.

— Мэтт, вы понимаете, что будет, если вы пророните хоть словечко о том, что наговорили мне?

Мэтт не отвечал.

— Завидев вас на улице, люди за вашей спиной станут крутить пальцем у виска. Малышня кинется доставать восковые хэллоуиновские клыки, чтобы выскочить на вас из своей живой изгороди с криком «Бу-у!» Кто-нибудь придумает стишок вроде «Раз, два, три, четыре, пять, кровь твою иду сосать!» Старшеклассники подхватят, и он будет звучать вам вслед в школьных коридорах. Коллеги начнут награждать вас странными взглядами. Не исключены анонимные звонки от людей, притворяющихся Дэнни Гликом или Майком Райерсоном. Они превратят вашу жизнь в кошмар. И за полгода выживут вас из города.

— Нет. Они меня знают.

Бен отвернулся от окна.

— Что они знают? Что старый чудак живет бобылем на Тэггарт-Стрим-роуд. Сам факт, что вы неженаты, может заставить город поверить, будто у вас не все дома. А как я смогу вас поддержать? Тело я видел — но и только. Даже если бы я видел что-то еще, они бы просто сказали: он посторонний. Может быть, даже стали бы рассказывать друг дружке, что мы с вами — парочка педерастов, отсюда и все наши заскоки.

Мэтт не сводил с него глаз, в которых медленно разгорался ужас.

— Одно словечко, Мэтт. Этого хватит, чтобы в Салимовом Уделе вы стали конченым человеком.

— Стало быть, ничего не поделаешь.

— Нет. У вас есть определенная теория относительно того, кто — или что — убило Майка Райерсона. Я считаю, что теорию относительно несложно подтвердить или опровергнуть. Я сел черт знает в какую лужу. Не могу поверить, что вы не в своем уме. Поверить, что Дэнни Глик вернулся с того света и неделю пил кровь Майка Райерсона, а потом убил его, я тоже не могу. Но подвергну идею проверке. А вам придется помогать.

— Как?

— Позвоните своему врачу — его фамилия, кажется, Коди? Потом позвоните Паркинсу Джиллеспи. Пусть дела примет машина. Свою историю расскажете так, словно ночью не слышали ровным счетом ничего. Вы поехали к Деллу, подсели к Майку. Он сказал, что с прошлого воскресенья чувствует себя нездоровым. Вы пригласили его к себе. Сегодня утром около половины четвертого вы пошли посмотреть, как он, не смогли разбудить и позвонили мне.

— И все?

— Да. Будете говорить с Коди, даже не упоминайте, что Майк умер.

— Не умер…

— Господи, откуда нам знать, так это или нет? — взорвался Бен. — Вы щупали пульс и не сумели найти, я пытался уловить дыхание — и не смог. Приди мне в голову, что кто-то решит на таком основании зарыть меня в могилу, я бы забегал, как наскипидаренный, черт подери. Особенно, если бы выглядел так, как он.

— Это тревожит вас не меньше моего, а?

— Да, тревожит, — признался Бен. — Он, черт бы его драл, похож на восковую фигуру.

— Ну, хорошо, — сказал Мэтт. — Вы говорите разумно… Насколько это возможно при таких обстоятельствах. В конце концов, я, наверное, говорил совершенно безумные вещи.

Бен начал было возражать, но Мэтт отмахнулся.

— Но предположим… только предположим… что мое первое подозрение верно. Положа руку на сердце, хотите вы, чтобы существовала хоть самая отдаленная возможность такого рода? Возможность того, что Майк может… вернуться?

— Я же сказал, эту теорию достаточно легко и подтвердить, и опровергнуть. И тревожит меня совсем другое.

— Что же?

— Минуточку. Начнем сначала. И доказательство, и опровержение должно быть не более, чем упражнением в логике — исключением возможностей. Возможность первая: Майк умер от болезни, вызванной вирусом или чем-то подобным. Как подтвердить это или исключить?

Мэтт пожал плечами.

— Вероятно, медицинским исследованием.

— Совершенно верно. Таким же образом мы подтверждаем или исключаем то, что дело нечисто. Если кто-то отравил Майка, пристрелил или заставил проглотить кусок помадки, нашпигованной проволокой…

— И раньше случалось, что убийство не распознавали.

— Естественно. Но я ставлю на медэксперта.

— А если эксперт даст заключение «от неизвестных причин»?

— Тогда, — неторопливо сказал Бен, — после похорон можно будет сходить на могилу и посмотреть, не оживет ли он. Если оживет — в чем я не могу быть уверен — мы поймем, что к чему. А если нет — столкнемся с тем, что меня беспокоит.

— С фактом моего безумия, — медленно произнес Мэтт. — Бен, клянусь именем матери, отметины на шее были, я слышал, как открывали окно, и…

— Я вам верю, — спокойно сказал Бен.

Мэтт осекся. У него было лицо человека, который собрался с силами перед катастрофой, а она так и не произошла.

— Правда? — неуверенно спросил он.

— Другими словами, я отказываюсь верить, что вы не в своем уме или что у вас была галлюцинация. Я сам однажды пережил… это касалось проклятого дома на холме… такое, что заставляет меня всей душой сочувствовать людям, чьи рассказы в свете рациональных знаний кажутся совершенно безумными. Когда-нибудь я расскажу вам об этом.

— Почему не сейчас?

— Нет времени. Вам надо звонить. Да, еще один вопрос. Обдумайте его как следует. У вас есть враги?

— Никого, кто способен на такое.

— Может быть, бывший ученик? Затаивший обиду?

Мэтт, точно знавший, до какой степени влияет на жизни своих учеников, вежливо рассмеялся.

— Ладно, — сказал Бен. — Поверю вам на слово.

Он потряс головой:

— Не нравится мне это. Сначала та собака на воротах кладбища. Потом исчезает Ральфи Глик, умирает его брат, умирает Майк Райерсон. Может быть, все это как-то связано. Но такое… не верится.

— Позвоню-ка я лучше Коди домой, сказал Мэтт, поднимаясь. — Паркинс тоже будет дома.

— В школу тоже позвоните, скажитесь больным.

— Верно. — Мэтт непринужденно рассмеялся. — Первый пропущенный по болезни день за три года. Вот уж, действительно, повод.

Он отправился в гостиную и принялся звонить, поджидая после каждого набора номера, чтобы звонки разбудили спящих. По-видимому, жена Коди отослала его в приемное отделение Камберлендской больницы, потому что он набрал другой номер, попросил Коди и после короткого ожидания принялся излагать свою историю. Повесив трубку, он крикнул в кухню:

— Джимми будет через час.

— Хорошо, — отозвался Бен. — Я пошел наверх.

— Ничего не трогайте.

— Не буду.

Добравшись до площадки второго этажа, он услышал, как Мэтт отвечает по телефону на вопросы Паркинса Джиллеспи, двинулся по коридору, и слова слились за спиной в бормотание. Он засмотрелся на дверь в комнату для гостей, и его снова охватил ужас — наполовину выдуманный, наполовину извлеченный из памяти. Мысленным взором Бен видел, как делает шаг вперед, толкает дверь. Она распахивается. Комната кажется больше, чем на самом деле, словно смотрит ребенок. Тело лежит так, как они его оставили — левая рука свисает до полу, щека прижата к наволочке, на которой еще видны складки от лежания в шкафу. Вдруг глаза открываются. Они заполнены тупым животным торжеством. Дверь с треском захлопывается. Левая рука поднимается — пальцы скрючены когтями, губы кривит хитрая лисья улыбка, открывающая ставшие на диво длинными и острыми клыки…

Бен шагнул вперед и вытянутыми пальцами толкнул дверь. Нижние петли слабо скрипнули.

Тело лежало так, как они его оставили: левая рука упала, левая щека прижата к подушке…

— Паркинс едет, — сказал Мэтт в коридоре за спиной, и Бен с трудом сдержал крик.

Бен подумал, как удачно выразился: пусть дела примет машина. Все очень напоминало машину, одно из сложных, хитроумных немецких приспособлений, сконструированных из заводных пружин и зубцов, где в сложном танце движутся цифры.

Первым прибыл Паркинс Джиллеспи в зеленом галстуке, оттененном ВЭФ-овской булавкой. Глаза еще были сонными. Он сообщил, что уведомил медэксперта округа.

— Сам-то сукин сын не явится, — сказал Паркинс, втыкая в уголок морщинистых губ «Пэлл-Мэлл». — Однако пришлет помощника и еще одного малого, сделать снимки. Мертвяка трогали?

— У него рука свалилась с кровати, — ответил Бен. — Я пытался уложить ее обратно, только не получается.

Паркинс смерил его взглядом и ничего не сказал. Бен вспомнил жуткий стук костяшек пальцев по деревянному полу комнаты для гостей, и в животе ворохнулся брезгливый хохоток.

Мэтт отвел их наверх, и Паркинс несколько раз обошел тело.

— Эй, а вы уверены, что он помер? — наконец, спросил он. — Будить пробовали?

Следом, прямо с родов, приехал из камберлендской больницы доктор медицины Джеймс Коди. После обмена традиционными любезностями («Наше вам», — сказал Паркинс, раскуривая очередную сигарету) все опять пошли за Мэттом наверх. «Вот если бы мы все были музыкантами, — подумал Бен, — то теперь сумели бы по-настоящему проводить парня в последний путь».

И опять почувствовал, как к горлу пытается подступить смех.

Коди отвернул простыню и некоторое время хмурился, глядя на тело. Мэтт с изумившим Бена спокойствием сказал:

— Джимми, это напомнило мне то, что ты говорил про мальчика Гликов.

— Мистер Бэрк, то был конфиденциальный разговор, — мягко ответил Коди. — Если родичи Дэнни Глика дознаются, что вы сказали, они могут подать на меня в суд.

— Но выиграют ли они дело?

— Вероятно, нет, — со вздохом сказал Джимми.

— Чего это насчет мальчишки Гликов? — хмурясь, спросил Паркинс.

— Ничего, — ответил Джимми. — Совершенно из другой оперы.

Он приложил к груди Майка стетоскоп, что-то пробурчал, отвернул веко и посветил в открывшийся остекленелый шарик.

Бен заметил, что зрачок сузился, и вполне явственно сказал: «Господи!»

— Интересный рефлекс, верно? — сказал Джимми.

Он отпустил веко, которое с нелепой медлительностью вернулось на место, словно труп им подмигнул.

— Дэвид Прайн из «Джона Хопкинса» сообщает, что у некоторых трупов реакция зрачка на свет сохраняется до девяти часов.

— Ученым стал, ишь ты, — сердито сказал Мэтт. — А за сочинения я ему ставил тройки, да и те с натяжкой.

— Просто вам не нравится читать о вскрытиях, старый вы склочник, — откликнулся Джимми и достал небольшой молоточек.

«Отлично, — подумал Бен. — Он помнит, как держаться у постели больного даже, когда пациент, по выражению Паркинса Джиллеспи, мертвяк». В нем снова поднялся мрачный смешок.

— Помер? — спросил Паркинс, стряхивая пепел с сигареты в пустую вазу. Мэтт поморщился.

— Помер, помер, — ответил Джимми. Он встал, отвернул простыню к ногам Райерсона и постукал по правому колену. Никакого эффекта. На подошвах Майка (возле пятки и у носка) Бен заметил желтые кольца мозолей и немедленно вспомнил поэму Уоллеса об умершей женщине: «Пусть кажется придет конец, — неверно процитировал он. — На трон взошел пломбирный император».

Мэтт остро взглянул на него и на мгновение словно бы утратил контроль над собой.

— Это что? — спросил Паркинс.

— Стихи, — ответил Мэтт. — Из поэмы о смерти.

— По мне, так больше смахивает на «Человека в хорошем настроении», — заметил Паркинс и опять стряхнул пепел в вазу.

— Нас представили друг другу? — спросил Джимми, глядя на Бена снизу вверх.

— Да, только очень вскользь, — ответил Мэтт. — Знакомьтесь: Коди, местный знахарь — Бен Мирс, газетной нивы пахарь. И наоборот.

— В таких штуках он дока, — заметил Джимми. — На этом все свои денежки и заработал.

Они с Беном обменялись рукопожатием над телом.

— Мистер Мирс, помогите мне его перевернуть.

Бен с легкой брезгливостью помог Джимми перевернуть тело на живот. Оно еще не утратило гибкости и не окоченело, хотя уже остыло. Джимми пристально осмотрел спину, потом стянул с ягодиц трусы.

— А это зачем? — спросил Паркинс.

— Пытаюсь по цианозу кожи установить время смерти, — ответил Джимми. — А Брент Норберт никогда не возражал против небольшой дружеской помощи.

— Норберту собственный зад с фонарем не сыскать, — отозвался Паркинс, выбрасывая окурок в открытое окно. — Мэтт, это окошко у тебя осталось без ставня. Я его видел на газоне, когда заезжал во двор.

— Ах, вот как? — сказал Мэтт, тщательно контролируя свой тон.

— Угу.

Достав из сумки градусник, Коди сунул его Райерсону в задний проход и выложил на простыню часы, заблестевшие в ярком солнечном свете. Они показывали четверть седьмого.

— Я пошел вниз, — сказал Мэтт, слегка задохнувшись.

— Можете идти все, — сказал Джимми. — А я немного задержусь. Кофе не сварите, мистер Бэрк?

— Разумеется.

Все вышли. Бросив в комнату последний взгляд, Бен затворил дверь, которая скрыла от глаз сцену, навсегда врезавшуюся в память подобно гравюре: светлая, залитая солнцем спальня, отвернутая чистая простыня, золотые наручные часы, отбрасывающие на обои яркие зайчики, и сам Коди с пламенеющей копной рыжих волос.

Брентон Норберт, помощник медицинского эксперта, прибыл на старом сером додже как раз, когда Мэтт варил кофе. Его сопровождал еще один мужчина, который нес большой фотоаппарат.

— Куда? — спросил Норберт.

Джиллеспи ткнул большим пальцем в сторону лестницы.

— Там, наверху, Джим Коди.

— Изрядно, — сказал Норберт. — Парень, наверное, уже весь на нервах.

Они с фотографом отправились на верх.

Паркинс Джиллеспи влил себе в кофе столько сливок, что пошло через край на блюдце, сунул в кофе большой палец — проверить, что вышло, вытер палец о штаны и, прикуривая очередную сигарету, сказал:

— Тут Бен с Мэттом завели свою песенку.

Все, что они наговорили, не было ложью в полном смысле слова, однако недомолвок оказалось довольно, чтобы связать учителя с писателем тонкой нитью конспирации. Хватило их и для того, чтобы заставить Бена пуститься в беспокойные размышления: то ли он сейчас соучаствует заставить Бена пуститься в беспокойные размышления: то ли он сейчас соучаствует безобидной глупости, то ли чему-то более серьезному и мрачному.

В голове звучали слова Мэтта: «Я позвонил вам, поскольку в Салимовом Уделе вы — единственный, кто способен выслушать такую историю».

«В каком бы отношении ни был ущербным рассудок Мэтта, — подумал Бен, — неспособным разбираться в людях старика не назовешь». От этого молодой человек тоже нервничал.

К половине десятого все было кончено.

Приехал катафалк Карла Формена, забрал тело Майка Райерсона, и, покинув вместе с ними дом, факт смерти стал достоянием города. Джимми Коди вернулся к себе, Норберт с фотографом отправились в Портленд для беседы с медицинским экспертом округа. Паркинс Джиллеспи немного постоял на крыльце, следя за медленно катившим вверх по дороге катафалком. С губы свисала сигарета.

— Столько раз Майк садился вместо Формена за баранку, а ведь, небось, ни сном ни духом, что так скоро поедет в кузове…

Он повернулся к Бену:

— Еще не уезжаете из Удела, нет? Ежели вы не против, так я бы хотел, чтоб вы дали показания коронерскому суду.

— Да нет, не уезжаю.

Констебль смерил его взглядом блекло-голубых глаз:

— Я вас проверял через федеральщиков и в Августе, в полицейском управлении штата. Вы чистенький.

— Приятно слышать, — сдерживаясь, сказал Бен.

— Я слыхал, вы ухлестываете за дочкой Билла Нортона.

— Виновен, — ответил Бен.

— Она милашка, — без улыбки сказал Паркинс. Катафалк скрылся из вида, даже шум мотора превратился в тихое замирающее жужжание. — Думаю, Флойда Тиббитса она теперь видит редко.

— Парк, у тебя нет никакой бумажной работы? — деликатно поторопил Мэтт.

Паркинс вздохнул и выбросил окурок.

— А как же. Два экземпляра, три экземпляра, не-рвать-скрепки-не-трогать. Последнюю пару недель неприятностей от этой работенки больше, чем от суки с клещами. Может, эта старая развалина, дом Марстена, проклят.

Бен с Мэттом сохраняли бесстрастные лица.

— Ну, покедова, — констебль подтянул штаны и пошел к машине. Открыв дверцу, он обернулся. — Чего-то вы оба от меня скрываете, а?

— Паркинс, — отозвался Мэтт, — что ж тут скрывать? Он умер.

Еще секунду Паркинс не сводил с них выцветших глазок, которые остро и пронзительно поблескивали из-под крючковатых бровей, а потом вздохнул.

— Надо думать, — согласился он. — Но до чего ж занятно, черт меня побери. Псина. Парнишка Гликов. Потом второй пацан Гликов. Теперь вот Майк. Это ж для такого ссаного городишки, как наш, план за год. Бабуля моя говорила, что Бог любит троицу, а не четверку.

Он сел в машину, завел мотор и задним ходом выбрался с подъездной дороги.

Минутой позже, прогудев на прощанье, машина исчезла за холмом.

Мэтт порывисто вздохнул.

— Все.

— Да, — сказал Бен. — Я выдохся. А вы?

— Тоже, только я чувствую себя… странно. Знаете, в каком смысле ребята пользуются этим словом?

— Да.

— У них есть еще одно выражение: ломает. Я как будто отхожу от хорошей дозы ЛСД или мефетамина, тогда даже нормальным быть — ненормально. — Он с силой провел рукой по лицу. — Боже мой, вы должны думать, что я тронутый. При свете дня все это звучит, как бред душевнобольного, разве не так?

— И да, и нет, — ответил Бен. Он робко положил ладонь Мэтту на плечо. — Понимаете, Джиллеспи прав. Что-то происходит. И я все больше склонен думать, что происходящее как-то связано с домом Марстена. В поселке кроме меня только двое новых жителей — эти, с холма. А я знаю, что ничего не сделал. Наша поездка на верх еще не отменилась? Визит сельских доброхотов-информаторов?

— Если хотите.

— Хочу. Идите, поспите. А я свяжусь со Сьюзан, и к вечеру мы зайдем.

— Хорошо. — Мэтт помолчал. — Есть еще одно. Оно мучает меня с тех самых пор, как вы упомянули о вскрытиях.

— Что же?

— Смех, который я услышал — или думал, что слышу… Смеялся ребенок. Смех был страшным, бездушным и все-таки детским. В связи с рассказом Майка вы не подумали про Дэнни Глика?

— Да, конечно.

— А вы знаете, в чем заключается процедура бальзамирования?

— Очень смутно. Из трупа выводят кровь, заменяя какой-то жидкостью. Одно время пользовались формальдегидом, но я уверен, что сейчас существуют более изощренные методики. Кроме того, из трупа вынимают внутренности.

— Интересно, с Дэнни тоже проделали все это? — спросил Мэтт, глядя на него.

— Вы знаете Карла Формена достаточно хорошо, чтобы задать ему такой конфиденциальный вопрос?

— Да, думаю, можно сообразить, как это сделать.

— Тогда любым способом узнайте.

— Узнаю.

Они еще минуту смотрели друг на друга, и взгляд, которым они обменялись, был дружелюбным, но неопределенным: со стороны Мэтта — тревожная непокорность здравомыслящего человека, которого вынудили говорить вещи нерациональные, а со стороны Бена — что-то вроде смутного испуга перед силами, которые невозможно понять настолько, чтобы определить.

Когда Бен вошел, Ева гладила и смотрела «Набери номер — получи доллар». Банк уже поднялся до сорока пяти долларов, и ведущий вынимал телефонные номера из большого стеклянного барабана.

— Я слышала, — сказала она, когда Бен полез в холодильник за кока-колой. — Ужасно. Бедный Майк.

— Совсем скверно, — Бен полез в нагрудный карман и выудил оттуда распятие на тонкой цепочке.

— Они знают, что…

— Еще нет, — ответил Бен. — Миссис Миллер, я очень устал. Я, наверное, вздремну.

— Конечно, вам нужно поспать. Хоть год и на исходе, в вашей комнате наверху в середине дня все равно жарища. Если хотите, займите одну из комнат на первом этаже. Простыни свежие.

— Да все нормально. Ту комнату я как свои пять пальцев знаю.

— Ваша правда, человек к своему привыкает, — рассеянно откликнулась Ева. — Зачем, скажите на милость, мистеру Бэрку понадобилось распятие Ральфа?

Бен, на секунду растерявшись, задержался на пути к лестнице.

— Наверное, он решил, что Майк Райерсон — католик.

Ева положила на гладильную доску очередную рубашку.

— Уж кому знать, как не ему. В конце концов, Майк у него учился. Вся их семья сплошь лютеране.

На это ответить было нечего. Бен поднялся наверх, стянул одежду, забрался в постель и очень быстро провалился в тяжелый сон без сновидений.

Проснулся он в четверть пятого. Тело усеяли бисеринки пота, а одеяло съехало на пол. Тем не менее Бен чувствовал, что в голове опять прояснилось. События нынешнего раннего утра казались туманными и далекими, а фантазии Мэтта Бэрка утратили свою насущность. Сегодня вечером Бену предстояло только одно: привести учителя в хорошее расположение духа, чтобы тот забыл о них, если сумеет.

Он решил, что позвонит Сьюзан от Спенсера и там же встретится с ней. Можно будет пойти в парк, и там он расскажет ей все от «а» до «я». По дороге к Мэтту можно будет узнать ее мнение, а у Мэтта дома она сможет выслушать версию учителя и дополнить свое суждение. Потом — дальше, к дому Марстена. Эта мысль вызвала где-то в середке краткую вспышку страха. Углубившись в свои мысли, Бен заметил сидящего в своей машине человека только в тот момент, когда дверца от крылась и наружу вывалилась высокая фигура. На мгновение Бен оказался слишком ошеломлен, чтобы разум дал команду телу — сознанию было не до того, так потрясло его нечто, принятое поначалу за ожившее огородное пугало. Косые лучи солнца резко и безжалостно выхватили мельчайшие подробности облика этой фигуры: низко натянутую на уши старую шляпу из мягкого фетра, темные очки-консервы, обтрепанное пальто с поднятым воротником, руки в толстых резиновых перчатках.

— Кто… — вот все, что успел выговорить Бен.

Фигура придвинулась ближе. Кулаки сжаты. Резкий запах старья — Бен распознал нафталин. Слышны хлюпающие вдохи и выдохи.

— Ты тот сукин сын, что увел мою девчонку, — скрипучим невыразительным голосом проговорил Флойд Тиббитс. — Сейчас я тебя убью.

И пока Бен еще пытался разобраться в происходящем, пропуская его через свой центральный пульт, Флойд Тиббитс набросился на него.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. СЬЮЗАН (II)

Сьюзан приехала домой из Портленда днем, в самом начале четвертого.

В дом она вошла с тремя похрустывающими бумажными пакетами в руках по случаю продажи пары картин за восемьдесят с хвостиком долларов. Сьюзан позволила себе кутнуть.

— Сьюзи? — позвала мать. — Это ты?

— Я пришла. Я купила…

— Зайди-ка ко мне, Сьюзан. Я хочу с тобой поговорить.

Девушка мгновенно распознала тон, хотя так мать с ней не разговаривала с тех пор, как Сьюзан училась в старших классах, когда изо дня в день повторялись все более ожесточенные споры по поводу длины юбки и ухажеров. Она положила пакеты и пошла в гостиную. Тема Бена Мирса вызывала у матери все большую холодность, и Сьюзан предположила, что сейчас прозвучит Последнее Слово миссис Нортон. Мать сидела в кресле-качалке под широким большим окном и вязала. Телевизор молчал. Что в сочетании было зловещим предзнаменованием.

— Полагаю, самой последней новости ты не слышала, — сказала миссис Нортон. Спицы быстро позвякивали, сплетая темно-зеленую пряжу, над которой трудилась Энн, в ровные ряды. Шарф кому-то на зиму. — Утром ты уехала слишком рано.

— Самой последней?

— Вчера ночью в доме Мэтта Бэрка умер Майк Райерсон, и кому же было присутствовать у смертного одра, как не твоему дружку-писателю, мистеру Бену Мирсу!

— Майк… Бен… что?

Миссис Нортон сурово улыбнулась.

— Утром, часов в десять, позвонила Мэйбл, она-то мне и сказала. Мистер Бэрк говорит, что встретил Майка вчера вечером в забегаловке Делла… Ума не приложу, зачем бы учителю таскаться по барам… И забрал его к себе домой, потому что Майк казался больным. Ночью Майк умер. А вот что там делал мистер Мирс, похоже, никто не знает!

— Они с мистером Бэрком знакомы, рассеянно сказала Сьюзан. — Собственно, Бен говорит, они по-настоящему поладили… мам, а что случилось с Майком?

Но миссис Нортон невозможно было сбить с толку так быстро.

— Тем не менее кое-кто считает, что с тех пор, как в Салимовом Уделе объявился мистер Мирс, мы волнуемся чуть больше, чем нужно. В общей сложности, многовато.

— Какая глупость! — раздраженно сказала Сьюзан. — Ну ладно, что Майк…

— Это еще не решено, — ответила миссис Нортон. Она крутанула клубок, ослабляя нитку. — Кое-кто думает, что он мог заразиться от мальчика Гликов.

— Если так, почему больше никто не заразился? Родители, например?

— Некоторые молодые люди полагают, что знают все на свете, — заметила миссис Нортон в пространство. Спицы летали вверх-вниз, как молнии.

Сьюзан встала.

— Схожу-ка я погляжу…

— Посиди еще минутку, — велела миссис Нортон. — Я не все сказала.

Сьюзан уселась, придав лицу нейтральное выражение.

— Бывает, молодые люди знают не все, что следовало бы, — сказала Энн Нортон. Появившаяся в ее голосе нотка неискреннего сочувствия немедленно вызвала недоверие Сьюзан.

— Например, мама?

— Ну, несколько лет назад мистер Бен Мирс, кажется, попал в аварию. Сразу после того, как опубликовал свою вторую книгу. Он ехал на мотоцикле. Пьяный. Его жена погибла.

Сьюзан встала.

— Не желаю слушать.

— Я рассказываю тебе это ради твоей же пользы, — хладнокровно заметила миссис Нортон.

— А тебе кто рассказал? — спросила Сьюзан. Она не чувствовала ни прежнего жаркого, бессильного гнева, ни непреодолимого желания сбежать от этого холодного всезнающего голоса наверх и выплакаться — только холод и отчужденность, будто плыла в космическом пространстве. — Мэйбл Уэртс, да?

— Неважно. Все это правда.

— Ну конечно, правда. А мы выиграли вьетнамскую войну и каждый день ровно в полдень по центру города в тележке проезжает Иисус Христос.

— Мэйбл он показался знакомым, — сказала Энн Нортон, — поэтому она коробку за коробкой просмотрела свои старые газеты…

— А вот грубить вовсе ни к чему. Там все это написано черным по белому. Та женщина — действительно его жена — ехала на заднем сиденье. Мотоцикл занесло, они врезались прямо в борт мебельного фургона. В статье говорится, что там же, на месте, провели тест на алкоголь. Там же… на… месте. — Каждое слово Энн подчеркнула постукиванием спицы о подлокотник качалки.

— Тогда почему он не сидит?

— Эти, известные, всегда много с кем знакомы, — со спокойной уверенностью ответила мать. — Если хватает денежек, всегда можно выпутаться из чего угодно. Посмотри только, что сошло с рук тем парням, что убили Кеннеди…

— Его судили?

— Я же сказала, они провели…

— Это я слышала, мама! Оказалось, что он пьян?

— Говорю тебе, он был пьяный! — На щеки миссис Нортон выползли красные пятна. — Кто будет проверять трезвого? Его жена отправилась на тот свет! Совершенно как в Чаппакиддикском деле! Точь-в-точь!

— Я переезжаю в город, — медленно проговорила Сьюзан. — Я как раз собиралась тебе сказать. Мам, мне надо было сделать это давным-давно. Ради нас обеих. Я тут поговорила с Бэбс Гриффен, и она сказала, на Систерз-лейн есть миленькая четырехкомнатная квартирка…

— Ах, она оскорбилась! — заметила миссис Нортон, обращаясь к невидимой аудитории. — Ей подпортили красивенький портрет мистера Бена Шишки Мирса, и она так взбеленилась, что плеваться готова!

Несколько лет назад такая тактика была особенно действенной.

— Мам, что с тобой случилось? — спросила Сьюзан, начиная отчаиваться. — Ты никогда не… не опускалась до такого…

Энн Нортон вздернула голову. Она встала, уронив вязание с колен на пол, вцепилась в плечи Сьюзан и быстро встряхнула дочь.

— Ну-ка слушай меня! Я не позволю, чтобы ты, как обыкновенная шлюха, путалась с каким-то маменькиным сынком, который тебе голову морочит. Слышишь?

Сьюзан влепила ей пощечину.

Энн Нортон моргнула, а потом в полном изумлении широко раскрыла глаза. На секунду воцарилось потрясенное молчание. Они смотрели друг на друга.

В горле у Сьюзан тихонько пискнуло.

— Я иду наверх, — выговорила она. — Перееду, самое позднее, во вторник.

— Флойд приходил, — сказала миссис Нортон. Лицо после пощечины все еще было застывшим. Пальцы дочери проступили на нем красными восклицательными знаками.

— Я порвала с Флойдом, — без выражения сообщила Сьюзан. — Свыкнись с этой мыслью. И все расскажи по телефону своей гарпии Мэйбл. Чего же ты? Может, тогда это покажется тебе реальным.

— Флойд тебя любит, Сьюзан. Он… гибнет. Он сломался и все мне рассказал. Излил мне свою душу. — Глаза миссис Нортон засияли воспоминанием. — Под конец он сломался и плакал, как дитя.

Сьюзан подумала, как это непохоже на Флойда. Не сочиняет ли мать? По глазам Энн она поняла, что не сочиняет.

— И от меня ты хочешь того же, да, мам? Реву-корову? Или ты просто влюбилась в мечту о внуках со светлыми волосиками? Наверное, я доставляю тебе немало беспокойства — тебе не почувствовать, что ты сделала свое дело, пока ты не увидишь меня замужем за хорошим человеком, которого сможешь держать под каблуком. Пока я не остепенюсь при мужике, который спешным порядком обрюхатит меня и превратит в матрону. Вот счастье-то, а? Ну, а как насчет моих желаний?

— Сьюзан, ты не знаешь, чего хочешь.

Мать сказала это с такой полной убежденностью, что на мгновение Сьюзан чуть не поверила ей. Она представила себе такую картину: вот они с матерью стоят здесь в тех же самых позах (мать у качалки, Сьюзан — у дверей), только друг с другом их связывает зеленая пряжа, провисшая, ослабевшая от бесконечного дерганья нить. Картинка изменилась: мать оказалась в шляпе с тульей, лихо продернутой множеством разных лент. Мать, одетая в желтое платье с набивным рисунком, отчаянно пыталась выудить большущую форель. Потянуть леску в последний раз и шлепнуть рыбину в плетеную корзинку. Но зачем? Чтобы оседлать? Чтобы съесть?

— Нет, мам. Я точно знаю, чего хочу. Бена Мирса.

Она развернулась и пошла наверх. Мать подбежала к лестнице следом за ней и визгливо крикнула:

— Ты не сможешь снять комнату! У тебя нет денег!

— У меня сотня на аккредитиве и три — в банке, — хладнокровно отозвалась Сьюзан. — И, думаю, я смогу устроиться на работу в центре, к Спенсеру. Мистер Лэбри уже несколько раз мне предлагал.

— Его заботит только одно: как бы заглянуть к тебе под юбку, — сказала миссис Нортон, понижая, однако, голос на целую октаву. Почти вся злость улетучилась, уступив место легкому испугу.

— Пусть, — сказала Сьюзан, — буду ходить в панталонах до колен.

— Детка, не сходи с ума, — Энн поднялась на пару ступенек. — Я только хочу, чтобы тебе было лучше…

— Напрасно, мам. Прости, что я тебя ударила. Я поступила ужасно. Я тебя люблю, правда. Но перееду отсюда. С бо-ольшим опозданием. Ты же должна это понимать.

— Подумай как следует, — теперь в словах миссис Нортон явственно звучали сожаление и испуг. — Я все равно не считаю, что была бестактна. Видала я таких артистов, как твой Бен Мирс. Все, что его интересует, это…

— Все. Хватит.

Сьюзан повернулась к матери спиной. Та поднялась еще на одну ступеньку и крикнула вдогонку дочери:

— Флойд уходил от нас в жутком состоянии. Он…

Но дверь в комнату Сьюзан закрылась, отсекая ее слова. Сьюзан прилегла на кровать (которую не так давно украшали мягкие игрушки и пудель с транзисторным приемничком в животе) и лежала, глядя в стену, стараясь не думать. На стене висело несколько афиш Сьерры Клаб, но совсем недавно ее окружали вырезанные из плакатов «Роллинг Стоунз», «Крим» и «Кродэдди» портреты кумиров Сьюзан — Джима Моррисона и Джона Леннона, Дэйва Ван Ронка и Чака Берри. В сознание девушки протиснулся призрак минувших дней, похожий на бледный, плохо сделанный снимок, где негативом были мысли Сьюзан. Она так и видела газеты, торчащие из кипы дешевой макулатуры:

«МНОГО ГДЕ БЫВАЮЩИЙ МОЛОДОЙ ПИСАТЕЛЬ С МОЛОДОЙ ЖЕНОЙ СТАНОВЯТСЯ УЧАСТНИКАМИ «ВЕРОЯТНО» РОКОВОЙ АВТОМОБИЛЬНОЙ КАТАСТРОФЫ». Дальше — осторожно сформулированные инсинуации. И, может быть, сделанная на месте происшествия тамошним репортером фотография, слишком кровавая для местной газеты — в самый раз для таких, как Мэйбл. Хуже всего было то, что семя сомнения все-таки заронили. Глупо. Что же, ты думала, что до своего приезда сюда он жил под стеклянным колпаком? Что явился упакованным в противомикробный целлофановый пакет, как стакан в мотеле? Глупо. И все же семя было посеяно. Оттого-то Сьюзан чувствовала к матери нечто большее, чем подростковую досаду и обиду — она чувствовала что-то мрачное, граничащее с ненавистью. Отгородившись от этих мыслей (не насовсем, просто отогнав подальше) Сьюзан закинула руку на лицо и уплыла в неуютную дрему, взломанную пронзительным звонком телефона внизу и окончательно разбитую голосом матери, которая звала:

— Сьюзан! Тебя!

Она сошла вниз, отметив, что минутная стрелка на часах едва ушла за половину шестого. Солнце светило с запада. Миссис Нортон в кухне принималась за ужин. Отец еще не возвращался.

— Слушаю?

— Сьюзан? — голос был знакомым, но назвать его обладательницу сразу же она не могла.

— Да, кто говорит?

— Ева Миллер. Сьюзан, плохие новости.

— Что-то случилось с Беном?

Похоже, вся слюна изо рта исчезла. Ладонь Сьюзан поднялась к горлу. Миссис Нортон с лопаткой в руке подошла к дверям кухни и оттуда смотрела на дочь.

— Ну, была драка. После обеда у нас объявился Флойд Тиббитс…

— Флойд!

От тона Сьюзан миссис Нортон поморщилась.

— …и я сказала, что мистер Мирс спит. Он сказал, ладно — так же вежливо, как всегда, но одет был ужасно странно. Я спросила: ты не заболел? Он был в старом пальто, какой-то странной шляпе, а руки держал в карманах. Когда мистер Мирс встал, мне даже в голову не пришло сказать ему про Флойда. Было так много волнений…

— Что случилось? — Сьюзан почти кричала.

— Что ж… Флойд его избил, — несчастным голосом сказала Ева. — Прямо у меня на стоянке. Шелдон Корсон с Эдом Крейгом вышли и оттащили его.

— С Беном все в порядке?

— По-моему, нет.

— Что с ним? — Сьюзан очень крепко сжимала трубку.

— Когда Флойд стукнул мистера Мирса в последний раз, тот отлетел спиной на этот свой заграничный автомобильчик и ударился головой. Карл Формен повез его в приемное отделение Камберлендской больницы, а мистер Мирс был без сознания. Больше я ничего не знаю. Если вы…

Сьюзан повесила трубку, побежала к шкафу и стащила с вешалки плащ.

— Сьюзан, в чем дело?

— Твой милый мальчик Флойд Тиббитс, — проговорила Сьюзан, едва ли сознавая, что по щекам потекли слезы, — уложил Бена в больницу.

И выбежала, не дожидаясь ответа.

Сьюзан добралась до больницы в половине седьмого. Она сидела на неудобном пластиковом стуле, уперевшись отсутствующим взглядом в экземпляр «Хорошей хозяйки». «И кроме меня — никого, — думала она. — Черт, вот ужас-то». Она совсем уже решилась позвонить Мэтту Бэрку, но подумала, что врач вернется, обнаружит ее отсутствие — и не стала.

Минутная стрелка часов в приемном покое ползла от метки к метке. В без десяти семь из дверей вышел врач с кипой бумаг в руке и сказал:

— Мисс Нортон?

— Да. С Беном все в порядке?

— В данный момент ответить на ваш вопрос невозможно.

Врач заметил страх, появившийся в лице Сьюзан, и добавил:

— Кажется так, но он пробудет у нас два-три дня. У него трещина по линии волос, множественные синяки, сотрясение и черт знает какой фонарь под глазом.

— Можно к нему?

— Только не сегодня. Он получил инъекцию снотворного.

— На минуточку? Пожалуйста. На одну минутку?

Доктор вздохнул.

— Если хотите, можете взглянуть на него. Он, скорей всего, спит. Если он сам не заговорит с вами, молчите.

Он проводил Сьюзан на третий этаж, а потом по пропахшему лекарствами коридору к палате в дальнем его конце. Вторую койку в ней занимал какой-то мужчина, который читал журнал и взглянул на пришедших лишь мельком. Бен лежал с закрытыми глазами под натянутой до подбородка простыней, такой бледный и неподвижный, что одно страшное мгновение Сьюзан не сомневалась: пока она внизу разговаривала с врачом, Бен умер, ускользнул из своего бренного тела. Потом девушка заметила, что его грудь медленно, мерно поднимается и опускается, и покачнулась — такое громадное облегчение испытала. Она пристально вгляделась в лицо Бена, вряд ли замечая покрывающие его кровоподтеки. Мать назвала его маменькиным сынком — теперь Сьюзан стало понятно, как той могла придти в голову такая мысль. Сильные черты были одухотворенными (она жалела, что лучшего слова нет, «одухотворенным» обычно называют провинциального библиотекаря, который пишет в свободное время высокопарные сонеты в духе Спенсера, посвящая их нарциссам — но другого подходящего слова не было). Только шевелюра казалась мужской в традиционном смысле этого слова.

Черные густые волосы словно бы плыли вокруг лица.

Слева над виском резким белым пятном выделялся бинт.

«Я люблю этого человека, — подумала она. — Поправляйся, Бен. Поправляйся и заканчивай книгу, так, чтобы, если я нужна тебе, мы смогли бы уехать из Удела вместе. Удел стал нехорош для нас обоих».

— По-моему, вам пора идти, — сказал врач. — Может быть, завтра…

Бен пошевелился и издал горлом сиплый звук. Веки медленно поднялись, опустились, опять поднялись. Глаза от снотворного потемнели, но в них было сознание ее присутствия. Он накрыл ладонь Сьюзан своей. Из глаз девушки потекли слезы. Она улыбнулась и сжала пальцы Бена.

Бен шевельнул губами, и Сьюзан нагнулась, чтобы расслышать.

— В вашем городе живут настоящие убийцы, да?

— Бен, мне так жаль…

— По-моему, до того как он меня сшиб, пару зубов я ему выбил, — прошептал Бен. — Неплохо для писаки.

— Бен…

— Мне кажется, достаточно, мистер Мирс, — вмешался доктор. — Дайте клею возможность схватиться.

Бен перевел взгляд на врача.

— Всего минутку.

Доктор закатил глаза.

— Она тоже так говорила.

Веки Бена снова скользнули вниз, потом с трудом поднялись. Он сказал что-то непонятное.

Сьюзан склонилась поближе.

— Что, милый?

— Еще не стемнело?

— Нет.

— Хочу, чтобы ты поехала к…

— К Мэтту?

Бен кивнул.

— Передай ему… я велел все тебе рассказать. Спроси, знаком ли он… с отцом Каллахэном. Он поймет.

— Ладно, — сказала Сьюзан. — Передам. Теперь спи. Доброй ночи, Бен.

— Идет. Люблю тебя.

Он пробормотал что-то еще — дважды, — а потом закрыл глаза и задышал глубже.

— Что он сказал? — спросил доктор.

Сьюзан хмурилась.

— Вроде бы «заприте окна», — ответила она.

Когда Сьюзан вернулась за плащом, в приемном покое оказались Ева Миллер с Пронырой Крейгом. На Еве было старое осеннее пальто с подпорченным меховым воротником, явно считающееся выходным, а Проныра утопал в мотоциклетной куртке, которая была ему велика. При виде этой парочки Сьюзан стало теплее.

— Как он? — спросила Ева.

— По-моему, все будет хорошо.

Сьюзан повторила диагноз, и лицо Евы расслабилось.

— Я так рада. Мистер Мирс, кажется, очень милый человек. В моем пансионе ничего такого никогда не бывало. Паркинсу Джиллеспи пришлось запереть Флойда в камере для пьяных. Хотя вел он себя не как пьяный. Просто вроде бы… не знал, что делать и был как в дурмане.

Сьюзан помотала головой.

— Это вообще не похоже на Флойда.

На мгновение воцарилось неловкое молчание.

— Бен замечательный малый, — сказал Проныра и похлопал Сьюзан по руке. — Не успеешь оглянуться, а он уж будет на ногах. Погоди, вот увидишь.

— Да я не сомневаюсь, — сказала Сьюзан, сжав обеими руками его ладонь. — Ева, отец Каллахэн — настоятель церкви Святого Андрея, да?

— Да, а что?

— Так… любопытно. Послушайте, спасибо вам обоим, что пришли. Если бы вы смогли завтра придти еще раз…

— Будет сделано, — сказал Проныра. — Само собой придем, разве не так, Ева?

Он украдкой обнял ее за талию Тянуться было неблизко, но жест у Проныры вышел как бы случайным.

— Да, мы придем.

Сьюзан вышла вместе с ними на стоянку, а потом поехала обратно в Салимов Удел.

Вопреки своему обыкновению, Мэтт не отозвался на ее стук и не крикнул «Войдите!»

Вместо этого из-за двери раздался очень тихий, очень осторожный голос, который Сьюзан едва узнала:

— Кто там?

— Мистер Бэрк, это Сьюзан Нортон.

Он открыл. Увидев, как он изменился, Сьюзан испытала настоящее потрясение. Мэтт выглядел старым и измученным. Через секунду она заметила у него на груди тяжелый золотой крест. В этой пятидолларовой декоративной штуке, лежащей на клетчатой фланели рубашки, было что-то столь странное и нелепое, что Сьюзан чуть не рассмеялась… но сдержалась.

— Входите. Где Бен?

Она сказала, и лицо Мэтта вытянулось.

— Значит, Флойд Тиббитс решил разыграть обманутого любовника? Подумать только! Да, более неподходящего момента он выбрать не мог. Сегодня во второй половине дня Майка Райерсона привезли обратно из Портленда, чтобы Формен подготовил его к похоронам. И, полагаю, нашу вылазку к дому Марстена тоже придется отложить.

— Какую вылазку? И что с Майком?

— Кофе не хотите? — рассеянно спросил он.

— Нет. Я хочу выяснить, что происходит. Бен сказал, вы знаете.

— Это, — сказал Мэтт, — приказ очень высокопоставленного лица. Бену легко распоряжаться, чтобы я все рассказал. Труднее рассказать. Но я попытаюсь.

— Что…

Мэтт поднял руку.

— Сперва вот что, Сьюзан. Вы с матушкой позавчера заходили в новый магазин?

Сьюзан наморщила лоб.

— Да. А что?

— Сможете передать мне свои впечатления от магазина и особенно — от его владельца?

— От мистера Стрейкера?

— Да.

— Ну, он довольно обаятельный, — сказала Сьюзан. — Может, даже лучше сказать, галантный. Похвалил платье Глинис Мэйберри, и та зарделась, как школьница. А миссис Боддин спросил про повязку на руке… Понимаете, она плеснула на себя горячим жиром. Он дал ей рецепт припарки, записал на бумажку. А когда вошла Мэйбл…

Вспомнив об этом, Сьюзан немного посмеялась.

— Да?

— Он принес ей стул, — сообщила Сьюзан. — Собственно, не стул, а седалище. Больше похожее на трон. Огромное, резное, красного дерева. Один притащил его откуда-то из запасников, а сам все время улыбался и болтал с остальными дамами. Но штука эта должна была весить по крайней мере фунтов триста. Он бухнул этот стул посреди магазина и проводил Мэйбл к нему. Под руку, представляете? А она хихикала. Если вам довелось повидать хихикающую Мэйбл, вы видели все. И подал кофе. Очень крепкий, но очень хороший.

— Он вам понравился? — спросил Мэтт, внимательно следя за ней.

— Это — все к тому же? — спросила она.

— Да, может быть.

— Тогда ладно. Поделюсь с вами чисто женской реакцией. И понравился, и нет. Привлек он меня, наверное, в сексуальном отношении, хотя и слабо. Мужчина в годах, горожанин до мозга костей, очень обаятельный, очень галантный. Глядишь на такого, и понимаешь, что он будет делать заказ по французскому меню, зная, какое вино к чему полагается — не просто белое или красное, но какого года и даже виноградника. Совершенно определенно, не здешнего пошиба. Но вовсе не изнеженный. Гибкий, как танцор. И, разумеется, есть нечто привлекательное в человеке, который так беззастенчиво лыс. Она улыбнулась, как бы защищаясь, зная, что покраснела и гадая, не сказала ли больше, чем собиралась.

— И тем не менее, он вам не понравился, — сказал Мэтт.

Сьюзан пожала плечами.

— Тут труднее определить, в чем дело. Я думаю… я думаю, я почувствовала за всем этим определенное неуважение. Цинизм. Как если бы он играл определенную роль, и играл хорошо, но при этом знал — чтобы нас одурачить, можно не выкладываться до конца. Эдакий оттеночек снисходительности. — Она неуверенно взглянула на Мэтта. — И еще в нем чувствовалась какая-то жестокость. Честное слово, не знаю, почему.

— Кто-нибудь что-нибудь купил?

— Немного, но ему, похоже, все равно. Мама купила небольшую югославскую полочку под безделушки, а эта миссис Питри — чудесный складной столик, но это все, что я видела. Кажется, он отнесся к этому вполне спокойно. Просто настаивал, чтобы все рассказали друзьям про открывшийся магазин, заходили еще и не чувствовали себя посторонними. Очарование Старого Света.

— По-вашему, он всех обаял?

— Да, и еще как, — ответила Сьюзан, мысленно сравнивая восторги матери в адрес Р. Т. Стрейкера с тем, как она сразу же невзлюбила Бена.

— А его компаньона вы не видели?

— Мистера Барлоу? Нет, он в Нью-Йорке на закупках.

— В самом деле? — сказал Мэтт, обращаясь сам к себе. — Интересно. Неуловимый мистер Барлоу.

— Мистер Бэрк, вы не думаете, что лучше рассказать мне, в чем дело?

Он тяжело вздохнул.

— Полагаю, мне следует попытаться. То, что вы только что мне рассказали, тревожно. Очень тревожно. Все так здорово сходится…

— Что сходится? С чем?

— Следует начать, — приступил Мэтт к рассказу, — с того, как я встретился в забегаловке у Делла с Майком Райерсоном. Встретились мы вчера вечером… а кажется, прошел уже целый век.

Свой рассказ Мэтт закончил в двадцать минут девятого. Они со Сьюзан успели выпить по две чашки кофе.

— Вот и все, на мой взгляд, — сказал Мэтт. — Ну что, изобразить теперь Наполеона? Или рассказать про астральное общение с Тулуз-Лотреком?

— Не глупите, — сказала она. — Что-то происходит — но не то, что вы думаете. Вы должны это понимать.

— Понимал. До прошлой ночи.

— Если никто этого вам не подстроил, как предположил Бен, тогда, может быть, говорил сам Майк Райерсон, в бреду, например.

Это звучало неубедительно, но Сьюзан все равно продолжала:

— Или, может быть, вы задремали, сами того не зная, и все это увидели во сне. Со мной такое уже бывало — заснешь, а потом теряешь четверть часа, а то и минут двадцать.

Мэтт устало пожал плечами.

— Как можно отстаивать свидетельство, которое не примет за чистую монету ни один разумный человек? Что я слышал, то слышал. Я не спал. И меня кое-что тревожит… Тревожит очень сильно. Если верить старым преданиям, вампир не может просто войти в дом и выпить кровь хозяина. Нет. Его нужно пригласить. Прошлой ночью Майк Райерсон пригласил в дом Дэнни Глика. А сам я пригласил Майка!

— Мэтт, Бен говорил вам о своей новой книге?

Учитель вертел в пальцах трубку, но не раскуривал ее.

— Очень мало. Только, что она как-то связана с домом Марстена.

— А говорил он вам, что в детстве пережил в доме Марстена сильную травму?

Мэтт резко поднял голову.

— В самом доме? Нет.

— Он влез туда «на слабо». Хотел вступить в один клуб, и ему назначили испытание — сходить в дом Марстена и принести что-нибудь оттуда. Собственно, это он сделал, но прежде, чем уйти, поднялся на второй этаж в спальню, где повесился Хьюби Марстен. Бен открыл дверь и увидел висящего Хьюби. Хьюби открыл глаза. Бен кинулся наутек. Это мучило его двадцать четыре года. Он вернулся в Удел, чтобы попытаться написать книгу и избавиться от этого кошмара.

— Господи, — сказал Мэтт.

— У Бена есть… определенная теория относительно дома Марстена. Частично она произрастает из его личного опыта, частично — из изумительных фактов, которые он раскопал о Хьюберте Марстене…

— Это вы про склонность Хьюби к сатанизму?

Сьюзан вздрогнула.

— Откуда вы знаете?

Учитель мрачновато улыбнулся.

— Не все сплетни в маленьких городках передаются в открытую. Есть и секреты. Среди гуляющих по Салимову Уделу тайных слухов есть и касающиеся Хьюби Марстена. Теперь-то этот секрет — достояние десятка стариков, в том числе и Мэйбл Уэртс. Дело давнее, Сьюзан. Писаного закона о том, что некоторые истории разглашению не подлежат, нету. И все равно, как ни странно, даже Мэйбл не станет говорить о Хьюберте Марстене ни с кем вне своего круга. Нет, посудачить о его смерти они, разумеется, не откажутся. Об убийстве тоже. Но спросите их про те десять лет, что Хьюби с женой провели там, наверху, занимаясь Бог весть чем, и в игру вступит принцип губернатора — вероятно, самого близкого к табу понятия нашей западной цивилизации. Тут шептались даже, что Хьюберт Марстен крадет маленьких детей и приносит их в жертву своим адским божествам. Удивительно, что Бену так много удалось узнать. Секретность, окружающая этот момент жизни Хьюби, его жену и его дом без малого секрет племени.

— Он вышел на это не в Уделе.

— Тогда понятно. По-моему, эта теория — довольно старое парапсихологическое поветрие: люди, дескать, вырабатывают зло так же, как слизь, экскременты или кожу под ногтями. И это зло не исчезает. В частности, дом Марстена мог стать чем-то вроде споры зла, заряженным злобой аккумулятором.

— Да, Бен выразился этими самыми словами.

Сьюзан недоуменно посмотрела на него.

Мэтт сухо рассмеялся.

— Мы читали одни и те же книги. А вы что думаете, Сьюзан? В вашей философии есть нечто большее, чем небеса и земля?

— Нет, — сказала она со спокойной твердостью. — Дома — просто дома. Зло погибает с сотворением его.

— Вы подразумеваете, что неуравновешенность Бена может дать мне шанс увлечь его на ту тропинку к безумию, которую я уже прошел?

— Нет, конечно. Я не считаю вас сумасшедшим, но, мистер Бэрк, вы должны понять…

— Тише.

Он подался вперед и вздернул голову. Сьюзан замолчала и прислушалась. Ничего… только скрипнула доска. Девушка вопросительно взглянула на Мэтта, но тот покачал головой.

— Вы говорили?..

— Я просто хотела сказать, что из-за такого совпадения сейчас Бену вовсе не время изгонять бесов своей юности. С тех пор, как дом Марстена опять заселили и открылся этот магазин, в городе ходит очень много дешевых сплетен, если уж на то пошло, и про Бена тоже болтают. Известны случаи, когда обряд изгнания дьявола выходил из-под контроля и оборачивался против самого изгоняющего. По-моему, Бену нужно выбираться из города. А еще я думаю, что вы могли бы воспользоваться этим и отдохнуть.

Изгнание дьявола заставило Сьюзан вспомнить просьбу Бена сказать Мэтту о католическом священнике. Повинуясь внезапному порыву, она решила промолчать. Теперь стало достаточно ясно, почему он просил об этом, но это только подлило бы масла в огонь, который, по мнению Сьюзан, итак уже опасно разгорелся. Когда Бен спросит ее — если вообще спросит — она скажет, что забыла.

— Я понимаю, насколько безумно это должно звучать, — говорил Мэтт. — Даже с моей точки зрения. А ведь я слышал и как поднималось окно, и тот смех, и видел сегодня утром ставень, лежавший у подъездной дороги. Но, если это хоть как-то успокоит ваши страхи, должен сказать, что Бен реагировал вполне разумно. Предложил для доказательства или опровержения подвести теоретическую базу и начать с…

Мэтт снова осекся и прислушался.

На этот раз молчание затянулось, и, когда учитель опять заговорил, тихая уверенность в его голосе испугала Сьюзан.

— Наверху кто-то есть.

Она послушала. Ничего.

— Вам кажется.

— Свой дом я знаю, — тихо сказал он. — Кто-то в спальне для гостей… Вот, слышите?

И тут она действительно услышала.

Отчетливо скрипнула половица — так скрипят полы в старых домах, но Сьюзан словно бы различила в этом звуке нечто большее, невыразимо тайное.

— Я пошел наверх, — сказал Мэтт.

— Нет!

Она выпалила это, не задумываясь.

И сказала себе: ну-ка, кто там сидит у печки и думает, что ветер в трубе — это баньши?

— Прошлой ночью я боялся и ничего не сделал, и стало хуже. Теперь я иду наверх.

— Мистер Бэрк…

Они оба заговорили вполголоса. Во все жилы Сьюзан червем вползло напряжение, от которого деревенели мышцы. Может быть, наверху действительно кто-то был. Взломщик.

— Говорите, — сказал Мэтт. — После того, как я уйду, продолжайте говорить. На любую тему.

И не успела Сьюзан возразить, как Мэтт встал с места и направился в сторону коридора, двигаясь так грациозно, что Сьюзан поразилась. Один раз учитель оглянулся, но она ничего не сумела прочесть в его глазах. Мэтт начал подниматься по лестнице.

Такой быстрый поворот событий вверг рассудок Сьюзан в мир нереального. Меньше двух минут назад они спокойно обсуждали положение дел в свете электрических лампочек, не оставляющем места ирреальному. Теперь же Сьюзан было страшно.

Вопрос: если поместить психолога в одну комнату с человеком, считающим себя Наполеоном, и оставить их там на год (или на десять лет, или на двадцать), кто выйдет в итоге — два последователя Скиннера или два парня, закладывающих руку за борт пиджака? Ответ: данных недостаточно. Она открыла рот и сказала:

— В воскресенье мы с Беном собирались поехать по дороге 1 в Кэмден — знаете, тот городок, где снимали «Дом Пейтона» — но теперь, наверное, придется повременить. Там у них прелестнейшая церквушка…

Сьюзан обнаружила, что бубнит очень плавно, не останавливаясь, хотя руки на коленях стиснула так, что пальцы побелели. Голова была ясной — все эти разговоры о кровососах и зомби еще не подействовали. Волны черного ужаса испускал спинной мозг, куда более древнее сплетение нервных узлов и волокон.

Труднее этого подъема по лестнице Мэтту ничего в жизни не выпадало. Все — что тут еще скажешь? Остальное просто не шло ни в какое сравнение. Кроме, может быть, одного.

Мальчиком восьми лет Мэтт состоял в отряде скаутов «Детеныши». До дома (материнского логова) нужно было пройти милю. В свете позднего пополудня по дороге шагалось замечательно — просто великолепно. Но, пока они шли к дому, спускались сумерки и освобождали разверзавшиеся под ногами длинные, извилистые тени, а если компания горела особенным энтузиазмом и загуливалась допоздна, домой приходилось отправляться затемно. Одному. Одному. Да, вот ключевое слово, самое ужасное в английском языке.

Свечку убийцам не держат, а ад — всего лишь бледный синоним…

У дороги стояла разрушенная церковь — старый молитвенный дом методистов. Тылом руины выходили на дальний конец прихваченного морозцем и покрытого ледяными кочками газона. В поле зрения поблескивающих пустых окон собственные шаги вдруг начинали казаться очень громкими, мелодия (что бы ты ни насвистывал) замирала на губах, а в голову лезли мысли о том, каково должно быть внутри: перевернутые скамьи, сгнившие сборники церковных гимнов, разваливающийся алтарь, где теперь справляют шабаши лишь мыши… и ты гадал: а что же может там обитать кроме мышей — какие безумцы, какие чудовища? Может быть, они подсматривают за тобой из окон желтыми глазами рептилий. И, может быть, наступит вечер, когда они не удовольствуются подглядыванием. Может быть, однажды растрескавшаяся, висящая под сумасшедшим углом дверь распахнется, и то, что обнаружится за ней, с первого взгляда сведет тебя с ума.

Это было не объяснить отцу и матери, созданиям света — так же в три года ты не умел объяснить им, как запасное одеяло в ногах кроватки превращается в клубок змей, которые лежат, уперевшись в тебя равнодушными, лишенными век глазами. «Ни один ребенок еще не побеждал эти страхи, — подумал Мэтт. — Если страх нельзя облечь в слова, его нельзя победить. А запертые в маленькой головенке страхи слишком велики, чтобы пройти устье рта. Рано или поздно находится тот, с кем можно пройти мимо всех заброшенных молитвенных домов, стоящих на пути от усмехающегося детства к ворчливой зрелости. Но вот приходит такой вечер, как этот. Вечер, когда выясняется, что ты вовсе не проткнул давние страхи осиновым колом, а всего лишь засунул подальше, уложив в крохотные детские гробики с дикой розой на крышке».

Мэтт не зажигал света. Он поднялся по ступенькам, пропустив шестую, скрипучую, а ладонь, сжимавшая распятие, была скользкой от пота. Добравшись до верха лестницы, он бесшумно повернулся, чтобы оглядеть коридор. Дверь в комнату для гостей, которую он захлопнул, теперь была приоткрыта. Внизу безостановочно журчал голос Сьюзан.

Осторожно ступая, чтобы не скрипеть, Мэтт подошел к двери и остановился перед ней. «Основа всех людских страхов, — подумал он. — Приоткрытая дверь».

Мэтт протянул руку и толкнул. Дверь распахнулась.

На кровати лежал Майк Райерсон. Лунный свет лился в окно, серебря комнату, превращая ее в лагуну грез. Мэтт тряхнул головой, будто пытался прояснить мысли. Казалось, он перенесся во времени назад, в прошлую ночь. Он сойдет вниз и позвонит Бену, ведь Бен еще не попал в больницу…

Майк открыл глаза, Они коротко блеснули в лунном свете — серебряные с красной каймой, пустые, как вымытые классные доски. В них не было ни человеческих мыслей, ни человеческих чувств. «Глаза — окна души», — сказал Вордсворт. Если так, эти окна смотрели в пустую комнату.

Майк сел. Простыня свалилась с груди, и Мэтт увидел грубый шов — это медицинский эксперт или паталогоанатом зашил Майка после вскрытия, и, может быть, насвистывал, зашивая.

Майк улыбнулся, обнаружив белые, острые резцы. Улыбка, простое сокращение мышц вокруг рта, не затронула глаз. Они сохраняли свою исходную мертвую пустоту. Майк очень отчетливо произнес:

— Посмотри на меня.

Мэтт посмотрел. Да, глаза были абсолютно пустыми. Но очень глубокими. В них можно было разглядеть серебряные камеи собственного изображения, сладостно погружающиеся в глубину, тонущие, отчего теряла значение жизнь, теряли значение страхи…

Мэтт отступил и выкрикнул:

— Нет! Нет!

И вытянул вперед руку с распятием.

То, что когда-то было Майком Райерсоном, зашипело, словно ему плеснули в лицо кипятком, и вскинуло руки, будто защищаясь от удара. Мэтт шагнул вперед.

Райерсон попятился.

— Убирайся отсюда! — каркнул Мэтт. — Я отменяю приглашение.

Райерсон пронзительно крикнул — высокий улюлюкающий звук был полон боли и ненависти. Четыре неверных шага назад — и он уперся в подоконник. Окно было открыто. Райерсон качнулся, теряя равновесие.

— Я позабочусь, чтобы ты уснул как убитый, учитель.

Существо закинуло руки за голову и вывалилось в ночь спиной вперед, как спортсмен, ныряющий с трамплина. Бледное тело мраморно поблескивало, резко контрастируя с черными стежками, буквой «У» пересекавшими торс.

Издав безумный, полный ужаса вой, Мэтт ринулся к окну и выглянул. Там он увидел только позолоченную луной тьму и рой танцующих пылинок, висевший под окном, повыше лужи света, обозначившей гостиную. Пылинки крутились, слипаясь в фигуру, ужасающе похожую на человеческую, а потом разъединились в ничто. Мэтт повернулся, чтобы бежать, и тут пошатнулся от заполнившей грудь боли. Он схватился за сердце и сложился пополам. Ему казалось, что боль безостановочно поднимается по руке пульсирующими волнами. Перед глазами покачивался крест.

Он вышел за дверь, прижимая к груди скрещенные руки. Правая еще сжимала цепочку распятия. Перед глазами стоял образ Майка Райерсона, висящего в ночном воздухе подобно некому бледному ныряльщику.

— Мистер Бэрк!

— Меня лечит Джеймс Коди, — выговорил Мэтт ледяными губами. — Телефон на карточке у аппарата. По-моему, у меня сердечный приступ.

И упал прямо в коридоре, лицом вниз.

Сьюзан набрала номер, возле которого стояла пометка: «Джимми Коди, толкач пилюлек». Надпись была сделана слитно, аккуратными заглавными буквами, которые она так хорошо помнила со школы. Ответил женский голос. Сьюзан сказала:

— Доктор дома? Это очень срочно.

— Да, — спокойно сказала женщина. — Пожалуйста.

— Доктор Коди слушает.

— Говорит Сьюзан Нортон. Я — дома у мистера Бэрка. Ему плохо с сердцем.

— Что? Мэтту Бэрку?

— Да. Он без сознания. Что мне…

— Вызовите скорую, — распорядился Джимми. — Звоните в Камберлендскую больницу, 841–400. Оставайтесь возле него. Закройте одеялом, но не трогайте. Вы поняли?

— Да.

— Я буду через двадцать минут.

— А вы…

Но в трубке щелкнуло и Сьюзан осталась одна.

Она позвонила в скорую, а потом опять оказалась в одиночестве. Ей предстояло вернуться к Мэтту, наверх.

Сьюзан уставилась на лестничную клетку с трепетом, который изумил ее. И обнаружила — ей очень хочется, чтобы ничего не случилось. Не потому, что Мэтт пострадал, нет — чтобы не чувствовать болезненный страх и потрясение. Она абсолютно ничему не поверила. Восприятие Мэттом прошлой ночи виделось ей как нечто, определяемое в понятиях усвоенных ею реалий, ни больше, ни меньше. Теперь же это непоколебимое неверие ушло у Сьюзан из-под ног и она чувствовала, что падает.

Она слышала голос Мэтта, слышала жуткое невыразительное заклинание: я позабочусь, чтобы ты, учитель, уснул как убитый. В голосе, выговорившем это, человеческого было не больше, чем в собачьем лае.

Шаг за шагом Сьюзан принудила себя вернуться наверх. Даже горевший в коридоре свет не слишком-то помогал. Мэтт лежал там, где она его оставила, повернув голову набок, так, что правая щека прилегла к вытертому ворсу дорожки, и резко, надрывно дышал. Она нагнулась и расстегнула ему две верхних пуговки сорочки. Кажется, Мэтт задышал чуть свободнее. Потом она пошла в спальню для гостей за одеялом.

В комнате было прохладно, окно раскрыто настежь. На голой постели — только матрас, но на верхней полке шкафа лежала стопка одеял. Когда Сьюзан возвращалась в холл, на полу под окном что-то блеснуло в лунном свете. Она нагнулась поднять это и немедленно узнала. Колечко, какие носили в объединенном классе Камберлендской средней школы. Изнутри были выгравированы инициалы «М. К.Р.»

Майкл Кори Райерсон.

И на миг, в темноте, Сьюзан поверила. Поверила всему. К горлу подступил крик, который она задушила, не позволив облечься звуком, но кольцо выпало из пальцев девушки и легло на пол у окна, поблескивая в свете луны, оседлавшей осеннюю тьму.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. УДЕЛ (III)

Город знал, что такое тьма.

Он знал, что такое тьма, спускающаяся на землю, когда вращение скрывает ее от солнца, и что такое тьма души человеческой.

Город — это объединение трех составляющих, значащее больше, чем просто сумма частей. Город — это живущие в нем люди, здания, возведенные ими под жилье или для ведения дел, а еще — земля. Люди — англо-шотландцы и французы. Есть, конечно, и горстка других, напоминающая щепотку перца, брошенную в горшок с солью, где она никогда особенно не разваривалась. Почти все дома сделаны из простого дерева. Много двухэтажных старых домов с двускатными крышами, а едва ли не все магазины декорированы фальшивыми фасадами, хотя зачем, никто не скажет. Горожане знают, что за этими фальшивыми фасадами ничего нет, так же, как ни от кого не секрет, что Лоретта Старчер носит накладной бюст. Здешняя земля — гранитный массив, прикрытый тонким, легко разрушающимся слоем почвы. Возделывать ее — сущее безумие, дело неблагодарное, которое стоит фермеру многих мучений и пота. Борона выворачивает из-под дерна здоровенные куски гранита и ломается о них. В мае, как только земля просохнет настолько, что колеса перестают в ней вязнуть, вы приезжаете на своем грузовике и вместе с сыновьями раз, наверное, двенадцать загружаете кузов камнями — только тогда можно боронить. Камни отправляются в большую, опутанную травой кучу, как повелось аж с 1955 года, когда вы в первый раз взяли быка за рога. А натаскавшись так, что грязь навсегда забьется под ногти, пальцы же онемеют и начнут казаться огромными и до странности крупнопористыми, вы прицепите к трактору борону.

Не успеете вы взрыхлить и пару полосок, как одно из лезвий сломается о пропущенный камень. Чтобы поставить новое, вы заставляете старшего сына приподнять сцепление, чтоб до него можно было добраться, а первый комар нового сезона кровожадно звенит над ухом, от тонкого зудения слезятся глаза, и в голову всегда приходит, что именно такой звук, должно быть, слышит псих непосредственно перед тем, как убить своих детей, сунуть голову в духовку и открыть газ или нажать большим пальцем ноги на курок двустволки тридцатого калибра, стволы которой только что впихнул себе в хавальник. Потом скользкие от пота пальцы вашего парнишки соскальзывают, и одно из неповрежденных круглых лезвий обдирает вам руку. Наступает тот момент бездушного отчаяния, когда оглядываешься по сторонам, не сомневаясь, что вот сейчас бросишь это занятие и запьешь, или же поедешь в банк, где лежат твои закладные, и объявишь себя банкротом. В такой вот миг ненависти к земле, к мягкому подсасыванию силы тяжести, которое удерживает на ней, ты и любишь ее тоже, ты понимаешь, что она знает и всегда знала тьму. Земля завладела тобой целиком и полностью, земля и женщина, в которую ты влюбился старшеклассником (только тогда она была девчонкой, а ты ни хрена не знал про них, знал только: каждый заводит себе девчонку и держится ее, а она исписала твоим именем обложки всех учебников, и сперва ты ее отшил, а потом она тебя, а потом вам обоим уже не приходилось беспокоиться о такой ерунде), и дети, зачатые на скрипучей двуспальной кровати с треснувшим деревянным изголовьем. После того, как спускалась тьма, вы с женой делали детей — шестерых, семерых, а то и десяток. Тебя держит в руках банк, держит в руках фирма, торгующая автомобилями, а еще — универмаг Сирса в Льюистоне и Джон Дири из Брюсуика. Но главным образом город держит тебя потому, что ты знаешь его так, как знаешь форму жениной груди. Тебе известно, кто будет околачиваться днем у магазина Кроссена, вылетев с работы из «Нэпп Шу», и узнаёшь, у кого с бабой непорядок даже раньше, чем он сам это поймет (как Реджи Сойер, у чьей жены, Бонни, ствол прочищает шомполом паренек из телефонной компании), ты знаешь, куда ведут дороги и где можно в пятницу после обеда стать на прикол с Хэнком и Нолли Гарднером, чтобы выпить пару упаковок, а то и пару ящиков пива. Ты знаешь, как лежит грунт и как в апреле пройти по Болотам, не замочив голенищ сапог. Ты знаешь город. А город знает тебя: и как болит промежность от сиденья в тракторе, когда вечером закончишь боронить, и что шишка на твоей спине — всего-навсего киста и причин для беспокойства, как сперва намекал доктор, нету. Город знает, как у тебя не идут из головы пришедшие в последнюю неделю месяца счета. Он насквозь видит твое вранье, даже если врешь ты самому себе: например, будто собираешься не на этот год, так на следующий свозить жену с детьми в Диснейленд, или будто тебе по карману новый цветной телевизор, если осенью пустить часть леса на дрова… Или что все будет нормально. Быть горожанином — ежедневный акт такого полного общения, что по сравнению с ним то, что ты проделываешь с женой в скрипучей кровати — просто рукопожатие. Быть горожанином — штука прозаическая, чувственная и затягивающая, как алкоголизм. В темноте город принадлежит тебе, а ты — городу, и вместе вы спите как убитые, ни дать ни взять камни с твоего северного поля. Здесь нет никакой жизни, кроме медленного умирания дней, а значит, когда на город обрушивается зло, его явление представляется без малого предопределенным и сладостным, как морфий. Все равно, как если бы город знал о грядущем зле и о том, какую форму оно примет.

У города есть свои секреты, и он умеет их хранить. Горожане всего этого не знают. Им известно, что жена старого Олби Крейна сбежала с заезжим торговцем из Нью-Йорк-сити… Или они думают, что им это известно. Но, когда коммивояжер ни с того, ни с сего бросил ее, Олби раскроил ей череп, привязал к ногам груз и сбросил в старый колодец. Двадцать лет спустя Олби мирно умер в своей постели от сердечного приступа, так же, как умрет ближе к концу нашей истории его сын Джо. Может быть, однажды какой-нибудь пацан наткнется на старый колодец, спрятанный в заглушенных сорняками ползучих побегах ежевики, оторвет выбеленные и выглаженные непогодой доски и увидит на дне выложенной камнями ямы уставленные вверх пустые глазницы рассыпающегося остова, на чьи ребра будет свисать позеленевшее обомшелое ожерелье — подарок душки-коммивояжера.

Они знают, что Хьюби Марстен убил жену, однако остаются в неведении относительно того, что он сперва заставил ее сделать, как все происходило с четой Марстенов за несколько секунд до того, как Хьюби снес Берди голову в разогретой солнцем кухне, где в горячем воздухе висел запах жимолости, подобный удушливой сладковатой вони незакрытой выгребной ямы. Они понятия не имеют, что она умоляла мужа убить ее.

Среди городских старух есть и такие (Мэйбл Уэртс, Глинис Мэйберри, Одри Херси), кто помнит, что Ларри МакЛеод нашел в камине наверху какие-то сожженные бумаги, но никому из них невдомек ни что бумаги эти были накопившейся за двенадцать лет перепиской между Хьюбертом Марстеном и удивительно древним австрийским дворянином по фамилии Брайхен, ни что переписка этих двоих возникла благодаря услугам одного довольно странного торговца книгами из Бостона, который в тридцать третьем году погиб на редкость омерзительной смертью, ни что Хьюби прежде, чем повеситься, сжег все письма до единого, скармливая их пламени по одному и наблюдая, как огненные языки заставляют чернеть и обугливаться толстую кремовую бумагу, стирая изящный, паутиннотонкий каллиграфический почерк. Они не знают, что Хьюби при этом улыбался — так, как теперь Ларри Крокетт улыбается над сказочными документами на владение землей, которые покоятся в его сейфе в портлендском банке.

Известно, что Коретта Саймонс, вдова старого Саймонса-Попрыгунчика, медленно и мучительно умирает от рака кишечника, но никто не знает, что за неряшливые обои гостиной старуха засунула больше тридцати тысяч наличными (страховка, которую она получила, да так ни во что и не стала вкладывать), а теперь, в своем последнем отчаянии, полностью позабыла про них.

Все знают, что в задымленном сентябре пятьдесят первого года пожар сожрал половину города, но откуда же узнаешь, что это был поджог и что устроивший его парнишка в пятьдесят третьем произнес на выпускном вечере прощальную речь от имени класса и отправился зарабатывать на Уолл-стрит сто тысяч. Но даже если бы об этом знали, никто не сумел бы выяснить, что толкнуло его на это или как все следующие двадцать лет жизни глодало его, пока закупорка мозгового сосуда не свела виновника пожара в могилу на сорок седьмом году жизни.

В городе понятия не имеют, что преподобный Джон Гроггинс иногда просыпается среди ночи от ужасных сновидений, не теряющих своей живости под лысым черепом и после пробуждения. От сновидений, в которых он, голый и потный, читает проповедь собирающемуся по четвергам вечером «Кружку маленьких мисс, изучающих Библию», а они все готовы принять его, или, что всю ту пятницу Флойд Тиббитс шатался по городу в болезненном угаре, чувствуя, как ненавистное солнце ложится на его странно бледную кожу, лишь смутно припоминая, что ходил к Энн Нортон, полностью позабыв свое нападение на Бена Мирса, но храня в памяти спокойную благодарность, с какой приветствовал закат — благодарность и ожидание чего-то великого и благотворного, или, что у Хэла Гриффена в глубине шкафа спрятаны шесть «горяченьких» книжек, над которыми он дрочит при всяком удобном случае, или, что Джордж Миддлер держит целый чемодан шелковых комбинаций, лифчиков, трусиков и чулок и что иногда он зашторивает все окна в своей квартире над скобяной лавкой, запирает дверь и на засов, и на цепочку, а потом стоит перед большим, в полный рост, зеркалом в спальне до тех пор, пока не начнет быстро коротко дышать — а тогда падает на колени и онанирует, или, что когда Майк Райерсон внезапно затрясся на металлическом рабочем столе в подвале под мертвецкой, Карл Формен попытался закричать и не смог, а когда Майк открыл глаза и сел, застрявший у Карла в горле крик оказался невидимым и неслышным, как стекло, или, что десятимесячный Рэнди Макдугалл даже не сопротивлялся, когда проскользнувший в окошко его спальни Дэнни Глик вынул малыша из кроватки и запустил зубы в шейку, с которой еще не сошли синяки от побоев матери.

Вот каковы городские секреты. Некоторые с течением времени станут достоянием гласности, некоторые — никогда. Все их городок хранит с лицом, в высшей степени непроницаемым.

Труды дьявола заботят город не больше, чем труды Господа или труды человеческие. Он познал тьму. И было ее довольно.

Проснувшись, Сэнди Макдугалл поняла: что-то не так, но в чем дело, сказать не могла. Вторая половина постели пустовала — сегодня у Роя был выходной, и он отправился рыбачить с какими-то приятелями. Должно быть, вернется к полудню. Горелым ниоткуда не пахло. У нее ничего не болело. Ну, так что же?

Солнце. Солнце было не то.

Тень, которую отбрасывал росший под окном клен, танцевала высоко на обоях. Но Рэнди всегда будил ее раньше, чем солнце поднималось настолько, чтобы тень клена легла на стену… Испуганный взгляд Сэнди перескочил на стоявшие на шкафу часы. Десять минут десятого.

В горле у Сэнди что-то затрепетало.

— Рэнди? — позвала она и стрелой кинулась по узкому коридорчику трейлера, а полы халата бились за спиной. — Рэнди, миленький?

Спальня купалась в свете, какой бывает, если солнце пробьет толщу воды — он шел из маленького окошка над кроваткой… открытого окошка. Но, ложась вечером спать, Сэнди его закрыла. Она всегда закрывала это окно.

Кроватка была пуста.

— Рэнди? — прошептала молодая женщина.

И увидела сына.

Маленькое тельце в застиранной пижамке было брошено в угол комнаты, как тряпка. Одна нога нелепо торчала кверху перевернутым восклицательным знаком.

— Рэнди!

Она упала возле тельца на колени. Потрясение избороздило лицо резкими линиями. Сэнди взяла ребенка на руки. На ощупь тельце было холодным.

— Рэнди, сладкий мой, просыпайся. Рэнди, Рэнди, проснись…

Синяки исчезли. Все до единого. За ночь они истаяли, оставив личико и тельце безупречными, хорошего цвета. Единственный раз после родов Сэнди сочла сынишку прекрасным, и при виде этой красоты пронзительно, страшно, безнадежно закричала.

— Рэнди! Проснись! Рэнди? Рэнди? Рэнди?

Не спуская малыша с рук, она поднялась и побежала назад по коридору. Халат сваливался с одного плеча. На кухне в пятне утреннего солнца стоял неубранный высокий стульчик с полочкой, усыпанной крошками от вчерашнего ужина Рэнди. Она втиснула мальчика туда. Голова Рэнди упала на грудь, малыш заскользил на бок со страшной, не оставляющей надежды медлительностью и, скособочившись, привалился к высокому подлокотнику.

— Рэнди? — сказала Сэнди, улыбаясь, выкатив глаза, похожие на голубые мраморные шарики с изъяном, и похлопала малыша по щекам. — Просыпайся, Рэнди, ну-ка. Кушать, Рэнди. Хочешь ням-ням? Пожалуйста, о Господи, пожалуйста…

Она круто обернулась, рывком распахнула один из шкафчиков над плитой, запустила в него руку, порылась, и наружу посыпались: рис «Чекс», банка равиоли, бутылка масла «Вессон». Бутылка разлетелась вдребезги, залив густой жидкостью плиту и пол. Сэнди нашла маленькую банку шоколадно-молочного крема, а из сушилки выхватила пластиковую ложечку.

— Смотри, Рэнди. Твой любимый! Проснись, посмотри, какой вкусный крем. Шока, Рэнди. Шока, шока. — В глазах у Сэнди потемнело от нахлынувшей ярости и ужаса.

— Проснись! — заорала она, и прозрачную кожу лба и щечек Рэнди усеяли бисеринки ее слюны. — Проснись, проснись ради Бога гаденыш маленький! ПРОСНИСЬ!

Она стащила с баночки крышку и набрала в ложку немного шоколадно-молочного крема. Рука, уже знающая правду, тряслась так, что почти все расплескала. Остатки Сэнди впихнула в маленький вялый ротик, и на полочку со страшным хлюпаньем упало еще несколько капель. Ложечка звякнула о зубы малыша.

— Рэнди, — взмолилась она. — Перестань дурачить мамку.

Протянув свободную руку, она согнутым пальцем открыла сынишке рот и втолкнула туда остатки крема.

— Во-от, — проговорила Сэнди Макдугалл. Ее губы тронула улыбка, неописуемая в своей безумной надежде. Сэнди устроилась на кухонной табуретке, медленно, мышца за мышцей, расслабляясь. Теперь все будет хорошо. Теперь Рэнди поймет, что мама любит его по-прежнему, и прекратит свои жестокие проделки.

— Вкусно? — пробормотала она. — Вкусно, Рэнди? Ну, улыбнись мамочке. Кто у мамки холосый мальчик, кто ей улыбнется?

Протянув дрожащие пальцы, она подтолкнула уголки рта Рэнди кверху. Шлеп. Шоколад вылился на полочку. Сэнди зашлась криком.

Субботним утром Тони Глик проснулся оттого, что его жена, Марджори, упала в гостиной.

— Марджи? — позвал он, спуская ноги на пол. — Мардж?

После долгой-долгой паузы она ответила:

— Со мной все в порядке, Тони.

Тони сидел на краю кровати, бессмысленно глядя себе под ноги. На нем были только полосатые пижамные штаны на шнурке, концы которого свисали между ног. Густые черные волосы, которые унаследовали оба сына Тони, были всклокочены. Все думали, что в Тони есть еврейская кровь, и ему часто приходило в голову, что людей сбивают с толку именно эти волосы, волосы даго. Фамилия его дедушки была Гликуччи. Когда кто-то сказал дедуле, что в Америке жить проще, если фамилия у тебя американская, что-нибудь звонкое и короткое, тот официально сменил ее на Глик, не отдавая себе отчета, что на самом деле меняет принадлежность к одному меньшинству на появление другого. Тело у Тони Глика было широкое, смуглое, с мощными буграми мышц. Лицо сохраняло изумленное выражение человека, которого пинком выбросили из бара, когда он собирался уйти сам.

Он взял на работе освобождение, и прошлую рабочую неделю много спал. Во сне то, что мучило Тони, исчезало. Снов он не видел. Ложился в семь тридцать, вставал в десять утра и в два часа дня укладывался вздремнуть до трех часов. Время, прожитое Тони с той сцены, какую он устроил на похоронах Дэнни, до сегодняшнего солнечного субботнего утра (без малого неделя) казалось окутанным дымкой и совершенно нереальным. Соседи все несли и несли еду. Овощное рагу, консервы, печенье и пирожки. Марджи сказала, что понятия не имеет, куда все это девать. Обоим не хотелось есть. В среду вечером Тони попытался заняться с женой любовью, и оба расплакались.

Марджи выглядела очень плохо. Сама она управлялась с ситуацией, отдраивая дом от чердака до подвала, и делала это с маниакальным рвением, не оставляющим места никаким другим мыслям. День-деньской гремели ведра и завывал пылесос, а в воздухе постоянно висел резкий запах нашатыря с лизолом. Все игрушки и всю одежду Марджори аккуратно упаковала в картонные коробки и отнесла в Армию спасения и универмаг «Гудвилл». Когда в четверг утром Тони вышел из спальни, все эти картонки выстроились в ряд под входной дверью, каждая с аккуратной наклейкой. Ничего страшнее этих немых картонок ему видеть не приходилось. Все ковры Марджори вытащила на задний двор, развесила на бельевых веревках и немилосердно выколотила пыль. Несмотря на то, что Тони плохо воспринимал окружающее, он заметил, как побледнела жена с прошлого вторника или среды — даже губы, кажется, утратили свой естественный цвет. Под глазами легли коричневые тени.

Все это пронеслось у Глика в голове куда быстрее, чем длился наш пересказ, и он уже был на грани того, чтобы снова завалиться в постель, но тут Марджори опять упала и не ответила на оклик Тони.

Он поднялся и прошлепал в гостиную. Там он увидел лежащую на полу жену, которая неглубоко дышала, не отрывая затуманенных глаз от потолка. Она занималась перестановкой мебели в гостиной, так что все было сдвинуто с мест и комната приобрела странный разъединенный вид.

Что бы ни было не в порядке с Марджори, за ночь ей стало хуже. Она выглядела так скверно, что сонную пелену Тони словно прорезали острым ножом. Марджори еще не переодевалась, и разошедшийся до середины бедер халат открыл мраморно-белые ноги. Весь загар, которым она покрылась за летнюю поездку на отдых, сошел. Рот судорожно хватал воздух, словно легкие Марджори не могли получить его вдоволь. Тони заметил, как странно выдаются у нее зубы, но ничего об этом не подумал — могло быть виновато освещение.

— Марджи? Милая…

Она попыталась ответить, но не сумела, и Тони пронизал неподдельный страх. Он встал, чтобы позвонить врачу, повернулся к телефону, и тут жена сказала:

— Нет… Нет. — Резко хватая воздух, Марджори повторила слово дважды, с трудом села, и ее хриплое дыхание заполнило весь молчащий, залитый солнцем дом. — Оттащи меня… помоги… солнце такое горячее…

Тони подошел к ней и поднял, потрясенный легкостью своей ноши. Казалось, женщина весит не больше вязанки хвороста.

— … на диван…

Он уложил ее на диван, оперев спиной на подлокотник. Марджори оказалась за пределами солнечного квадрата, падавшего из окна на ковер, и ей как будто бы стало немного легче дышать. Она на секунду прикрыла глаза. Тони опять поразился белизне и гладкости зубов, создававшим контраст с губами, и испытал неодолимое желание поцеловать жену.

— Позволь, я вызову доктора, — сказал он.

— Нет. Мне лучше. Это солнце… такое жгучее. Вот мне и стало дурно. Сейчас лучше.

На щеки Марджори вернулась слабая краска.

— Точно?

— Да. Со мной все в порядке.

— Ты слишком много работаешь, милая.

— Да, — вяло согласилась она. Глаза смотрели безразлично.

Запустив пятерню в шевелюру, Тони подергал себя за волосы.

— Нам надо избавиться от этого, Марджи. Надо. Видишь ли…

Он замолчал, не желая обижать ее.

— Я выгляжу ужасно, — сказала она. — Я знаю. Вчера я собиралась спать и в ванной посмотрелась в зеркало. Меня там словно бы и не было. На минуту я… — Губы Марджори тронула улыбка. — Я подумала, что вижу сквозь себя ванну. Как будто от меня осталось всего ничего, и оно было таким… таким бледным…

— Я хочу, чтобы тебя посмотрел доктор Рирдон.

Но она, казалось, не слышит.

— В последние три или четыре ночи мне снится такой чудесный сон, Тони. Такой всамделишный. Во сне ко мне приходит Дэнни. И говорит: «Мам, мамочка, я так рад, что вернулся домой!» И еще говорит… говорит…

— Что он говорит? — осторожно спросил Тони.

— Он говорит… что опять стал моим малышом. Моим сынулей, снова грудным. Я даю ему грудь и… А потом приходит такое приятное чувство, в нем сквозит горечь… Так же было перед тем, когда я отнимала Дэнни от груди, у него начинали резаться зубки и он бы кусался… Ах, это, должно быть, звучит ужасно. Как одна из психиатрических штучек, знаешь?

— Нет, — сказал он. — Нет.

Тони опустился перед женой на колени, и она обвила руками его шею, слабо всхлипывая. Руки у Марджори были холодными.

— Прошу тебя, Тони, никаких докторов. Я сегодня буду отдыхать.

— Ну, хорошо, — ответил он. И ему стало не по себе от того, что он сдался.

— Это такой чудесный сон, Тони, — проговорила Марджори ему в шею.

Движение ее губ, смягченная твердость зубов под ними оказались на удивление чувственными. У Тони началась эрекция.

— Хоть бы сегодня опять его увидеть.

— Может, так оно и будет, — сказал он, гладя ее по голове. — Раз так, может, и увидишь.

— Господи, да ты просто картинка, — сказал Бен.

На фоне больничного мира, состоящего из солидного белого и анемичнозеленого, Сьюзан Нортон действительно выглядела великолепно. На ней была ярко-желтая блузка в черную вертикальную полоску и синяя джинсовая мини-юбка.

— Ты тоже, — сказала она и перешла к нему через комнату.

Бен крепко поцеловал ее, рукой скользнув к теплому изгибу бедра и потирая его.

— Эй, — сказала Сьюзан, прерывая поцелуй. — Тебя за это отсюда выкинут.

— Только не меня.

— Нет, меня.

Они посмотрели друг на друга.

— Я люблю тебя, Бен.

— И я тебя люблю.

— Если б я сейчас могла забраться к тебе…

— Секундочку, дай, задерну занавеску.

— А как я буду объясняться с тутошними проверяльщиками, если придут искать марафет?

— Скажешь, что давала мне судно.

Сьюзан с улыбкой покачала головой и пододвинула стул.

— В городе многое произошло, Бен.

Слова девушки сразу же подействовали на Бена отрезвляюще.

— Например?

Она замялась.

— Просто не знаю, как тебе сказать… и что думать об этом. Мягко говоря, я в этом замешана.

— Ну, выкладывай, а я разберусь.

— А как ты, Бен?

— Лучше. Пустяки. Доктор Мэтта, малый по фамилии Коди…

— Нет. Я про голову. Насколько ты веришь в эту чушь в духе графа Дракулы?

— А, вон что. Мэтт тебе все рассказал?

— Мэтт здесь, в больнице. Этажом выше, в интенсивной терапии.

— Что? — Бен приподнялся на локтях. — Что с ним такое?

— Сердечный приступ.

— Сердечный приступ!

— Доктор Коди говорит, состояние стабильное. Числится Мэтт среди тяжелых, но это обязательно на первые сорок восемь часов. Когда это случилось, я была там.

— Расскажи все, что помнишь, Сьюзан.

Радость с лица Бена исчезла. Оно стало внимательным, напряженным, тонко прорисованным. Затерянный в белой палате среди белизны простыней и больничной рубашки, Бен опять поразил Сьюзан своим видом — видом человека, подведенного к некой грани взвинченности, готового, может быть, полезть на рожон.

— Ты не ответил на мой вопрос, Бен.

— Как я воспринял рассказ Мэтта?

— Да.

— Давай, я скажу тебе, что ты думаешь. Это и будет моим ответом. Ты думаешь, будто дом Марстена изъел мой рассудок настолько, что, изящно выражаясь, поехала моя собственная крыша. Это честная оценка?

— Наверное, да. Но я никогда не думала в таких… таких резких выражениях.

— Я знаю, Сьюзан. Позволь, я прослежу ход своих размышлений, если сумею. Вдруг это поможет разложить все по полочкам? По твоему лицу я могу сказать, что и тебя что-то отбросило на пару шагов. Правильно?

— Да… но я не верю, я не могу…

— Погоди минутку. Вот это слово не могу — и мешает всему. На нем я и застрял. Это совершенное, проклятое, безапелляционное слово. Не могу. Сьюзан, я не поверил Мэтту, потому что на самом деле такого не бывает. Но как я ни рассматривал эту историю, нестыковки в ней найти не смог. Напрашивался самый очевидный вывод: Мэтт где-то съехал с рельсов. Верно?

— Да.

— Он показался тебе ненормальным?

— Нет. Нет, но…

— Стоп. — Бен поднял руку. — Ты думаешь категориями «не могу», да?

— Наверное, — сказала она.

— Вот и мне Мэтт не показался ни сумасшедшим, ни безрассудным. Кроме того, мы оба знаем, что ни мания преследования, ни паранойя не появляются за одну ночь. Чтобы разрастись, им нужно некоторое время, нужен уход, тщательный полив и подкормка. Ты хоть раз слышала, чтобы в городе говорили, будто Мэтт не в своем уме? Мэтт хоть раз говорил, что у кого-то на него зуб? Он имел отношение хоть к одному сомнительному делу — например, к работе со фтором, который вызывает рак мозга, или к членству в Сыновьях Американских Патриотов, в НЛФ? Он хоть раз проявил преувеличенный интерес к спиритическим сеансам, астральным проекциям, переселению душ или чему-то подобному? Тебе известно, что его хотя бы один раз забирали?

— Нет, — ответила Сьюзан. — На все твои вопросы я отвечу «нет». Но, Бен… очень больно говорить, даже предполагать такое, про Мэтта, но бывает, люди сходят с ума очень незаметно. Сходят с ума внутри себя.

— Не думаю, — спокойно сказал Бен. — Существуют симптомы. Иногда их не прочесть до, но после — можно. Будь ты судьей, поверила бы ты свидетельским показаниям Мэтта относительно автомобильной аварии?

— Да…

— А если бы он сказал, что видел, как Майка Райерсона убил взломщик?

— Да, наверное, поверила бы.

— Но такому — нет.

— Бен, я просто не могу…

— Вот опять ты говоришь «не могу». — Он увидел, что Сьюзан готова возразить, и предостерегающе поднял руку. — Сьюзан, я не спорю. Я только излагаю ход своих рассуждений. Договорились?

— Договорились. Продолжай.

— Второе, о чем я подумал: все это Мэтту кто-то подстроил. Кто-то обиженный или питающий к нему злобу.

— Да, это мне тоже приходило в голову.

— Мэтт говорит, что у него нет врагов. Я ему верю.

— Враги есть у каждого.

— Существуют разные степени вражды. Не забывай самого главного: в середине этой заварушки торчит покойник. Если кто-то вознамерился досадить Мэтту, ему ради этого пришлось бы убить Майка Райерсона.

— Зачем?

— Поскольку без трупа во всей этой свистопляске мало смысла. И все-таки, если верить Мэтту, Майка он встретил чисто случайно. В прошлый вторник вечером никто не приводил его к Деллу — не было ни анонимных звонков, ни писем. Ничегошеньки. Одного того, что встреча произошла случайно, достаточно, чтобы исключить подстроенную ситуацию.

— Какие же разумные объяснения остаются?

— Что шум открываемого окошка, смех и сосущие звуки Мэтту приснились. А смерть Майка имеет неизвестную нам, но естественную причину.

— Во что ты тоже не веришь.

— Я не верю, что Мэтту приснилось, будто он слышит, как открывается окно. Окно открыли. А наружный ставень лежал на газоне — его заметил и я, и Паркинс Джиллеспи. Я заметил и кое-что еще. Мэтт повесил у себя ставни с задвижками — они запираются снаружи, не изнутри. Изнутри их не откроешь, вот разве просунешь в щель штопор или нож. Да и то придется постараться. Останутся следы. Я никаких следов не видел. И вот еще что: под этим окном земля была относительно рыхлой. Если захочешь снять ставень на втором этаже, без стремянки не обойтись, а она тоже оставляет следы. Которых там не было. Вот что тревожит меня больше всего. Наружный ставень со второго этажа убрали, а никаких следов от лестницы под окном не осталось.

Они хмуро переглянулись.

Бен подвел итоги:

— Я все утро думал об этом. И чем больше думал, тем лучше выглядел рассказ Мэтта. Поэтому я рискнул, временно убрал подальше «не могу». А теперь расскажи мне, что вчера вечером произошло у Мэтта дома. Если окажется, что все это не стоит и выеденного яйца, я буду самым счастливым в мире человеком.

— Нет, — огорченно сказала Сьюзан. — Получится еще хуже. Он как раз закончил рассказывать мне про Майка Райерсона и сказал, что слышит: наверху кто-то есть. Он боялся, но пошел. — Теперь Сьюзан стиснула сложенные на коленях руки так, словно те могли улететь от нее. — Потом совсем недолго было тихо, а потом Мэтт что-то крикнул, он-де отменяет свое приглашение, что-то в этом роде. Потом… ну, правда, я не знаю, как…

— Не мучайся. Продолжай.

— Я думаю, кто-то — кто-то другой — словно бы зашипел. Раздался удар, как будто что-то упало. — Она мрачно взглянула на Бена. — А потом я услышала, как кто-то сказал: «Я позабочусь, чтобы ты уснул мертвецким сном, учитель». Прямо слово в слово. А когда я попозже зашла туда взять одеяло для Мэтта, то нашла вот что.

Она вынула из кармана блузки кольцо и опустила Бену в ладонь.

Бен повертел его, потом поднес к окну, чтобы свет обозначил инициалы.

— М. К.Р. Майк Райерсон?

— Майк Кори Райерсон. Я его выронила, а потом заставила себя снова поднять. Я подумала, что ты, может быть, захочешь на него посмотреть. Или Мэтт. Пусть будет у тебя. Мне не нужно.

— И тебе от этого…?

— Плохо. Очень плохо. — Она дерзко вскинула голову. — Но, Бен, любой здравый рассудок противится такому. Я скорее поверю, что Мэтт умудрился убить Майка Райерсона и по личным причинам выдумал эту безумную историю с вампирами. Исхитрился сбросить ставень. Пока я была внизу, устроил в комнате для гостей сеанс чревовещания, подложил колечко Майка…

— И организовал себе сердечный приступ, чтобы все это казалось более реальным, — сухо продолжил Бен. — Я еще не оставил надежды найти разумное объяснение, Сьюзан. Я очень надеюсь. Я молю Бога, честное слово. В кино чудовища до некоторой степени забавны, но думать, что они на самом деле бродят в ночи, вовсе не смешно. Бог с тобой, согласен, можно исхитриться сбросить ставень — просто цепляешь к крыше веревку, и дело в шляпе. Но пойдем дальше. Мэтт, можно сказать, ученый. Полагаю, существуют яды, вызывающие такие симптомы, как у Майка… может статься, неопределяющиеся яды. Конечно, в отравление поверить трудновато, поскольку Майк ел так мало…

— Это ты знаешь только со слов Мэтта, — заметила Сьюзан.

— Он не стал бы лгать. Он же знает: исследование содержимого желудка жертвы — важная часть любого вскрытия, а укол оставил бы след. Но, чтобы не тратить время на споры, давай считать это возможным. Кроме того, такой человек, как Мэтт, несомненно мог принять что-то для симуляции сердечного приступа. Но где же мотив?

Сьюзан беспомощно покачала головой.

— Даже если принять, что существует мотив, о котором мы и не подозреваем, зачем ему такие сложности и такая дикая история для прикрытия? Полагаю, Эллери Квин сумел бы как-нибудь это объяснить, но жизнь — не роман об Эллери Квине.

— Но это… то, другое… это же сумасшествие, Бен!

— Да, как и Хиросима.

— Перестанешь ты или нет! — неожиданно взвилась Сьюзан. — Перестань корчить из себя липового интеллектуала! Тебе это не идет! Мы говорим о сказках, плохих снах, психозах — называй как хочешь…

— Чушь, — сказал он. — Свяжи одно с другим. У нас под носом мир разваливается, а ты прицепилась к нескольким вампирам!

— Салимов Удел — мой город, — упрямо сказала она. — Если в нем что-то происходит, оно настоящее. А не какое-нибудь философское.

— Совершенно с тобой согласен, — сказал Бен, печально трогая пальцем повязку на голове. — А твой экс морду бьет грамотно, черт.

— Извини. С этой стороны я Флойда Тиббитса никогда не знала. Совершенно непонятно.

— Где он сейчас?

— В городской кутузке для пьяных. Паркинс Джиллеспи сказал маме, что должен бы отвезти его в округ, к шерифу Маккаслину, но думает погодить, посмотреть — вдруг ты предпочтешь штраф.

— Тебя это как-то задело?

— Совершенно никак, — твердо сказала Сьюзан. — Флойд к моей жизни отношения не имеет.

— Не нужен мне штраф.

Она подняла брови.

— Но я хочу с ним поговорить.

— Про нас?

— Про то, с чего это он явился ко мне в пальто, шляпе, темных очках и… резиновых перчатках.

— Что?

— Видишь ли, — сказал Бен, — светило солнце. Светило на него. И, по-моему, ему это не нравилось.

Они молча переглянулись. Похоже, тема была исчерпана.

Когда Нолли принес Флойду из кафе «Экселлент» завтрак, Флойд спал глубоким сном. Нолли показалось, что разбудить его ради пары пережаренных Полиной Диккенс яиц и пяти, не то шести кусочков жирного бекона было бы нехорошо, поэтому Нолли сам распорядился в кабинете этим добром и кофе тоже выпил. Но, когда он принес Флойду обед, Флойд по-прежнему спал все в той же позе, и Нолли струхнул. Он поставил поднос на пол, подошел к камере и стукнул ложкой по прутьям решетки.

— Эй! Флойд! Хорош спать, я тебе принес обед.

Флойд не проснулся. Нолли вынул из кармана связку ключей, чтобы отпереть дверь камеры. Собравшись вставить ключ, он замялся. На прошлой неделе в «Пороховом дымке» писали про крутого парня, который притворялся больным, а потом кинулся на вертухая. Особо крутым Флойд Тиббитс Нолли никогда не казался, но нельзя сказать, чтобы этого Мирса он убаюкал колыбельной песенкой. Он медлил в нерешительности, с ложкой в одной руке и ключами — в другой: крупный мужчина, чьи белые рубахи с расстегнутым воротом к полудню жаркого дня неизменно оказывались украшенными кругами пота под мышками. Он играл подающим в бейсбольной команде, а по выходным отправлялся по барам, сунув в бумажник, прямо под карманный «Духовный календарь лютеранина», список всех борделей Портленда. Нолли был человеком дружелюбным, простаком по своей природе, он медленно реагировал и медленно выходил из себя. Обладая набором таких вовсе не пустячных достоинств, Нолли был не особенно скор на размышления, поэтому несколько минут простоял, раздумывая, как поступить, колотил по решетке ложкой, окликая Флойда, и ему страшно хотелось, чтобы тот пошевелился или всхрапнул. Только Нолли подумал, что лучше вызвать по рации начальство и получить указания, как из дверей участка раздался голос самого Паркинса:

— Какого черта ты тут делаешь, Нолли? Свиней скликаешь?

Нолли покраснел.

— Флойд не шевелится, Парк. Боюсь, как бы он не… ну, не приболел, понимаешь.

— Так ты думаешь, коли колошматить по решетке этой чертовой ложкой, ему получшеет?

Паркинс прошел мимо него и отпер камеру.

— Флойд? — он потряс Флойда за плечо. — С тобой все в п…

Флойд свалился с нар на пол.

— Ч-черт, — сказал Нолли. — Никак помер, а?

Но Паркинс, вероятно, не услышал. Он уставился себе под ноги, на бесхитростно-спокойное лицо Флойда. В голове у Нолли медленно забрезжило осознание того факта, что вид у Паркинса такой, будто он напуган до полусмерти.

— Чего стряслось, Парк?

— Ничего, — ответил Паркинс. — Только… пошли-ка отсюдова.

А потом, словно самому себе, добавил:

— Господи, лучше бы я его не трогал.

С разгорающимся ужасом Нолли поглядел на тело Флойда.

— Не спи, — сказал Паркинс. — Нам еще надо сходить за доктором.

Около половины третьего Фрэнклин Боддин с Вирджилом Ратбаном подъехали к сколоченным из штакетника воротам, которыми в двух милях за кладбищем Хармони Хилл заканчивалась развилка Бернс-роуд. Они приехали в грузовике Фрэнклина, шевроле пятьдесят седьмого года выпуска. Тогда, в первый год второго срока Айка, это средство передвижения было цвета слоновой кости, но теперь эта благородная окраска превратилась в мешанину говенно-коричневого и красного, в который грузовик перекрашивали еще раньше. Кузов грузовика заполняло то, что Фрэнклин называл «говнюшки». Примерно раз в месяц они с Вирджилом вывозили груз «говнюшек» на свалку. Упомянутые «говнюшки» по большей части были пустыми бутылками из-под пива, пустыми банками из-под пива, пустыми полубочонками, пустыми винными бутылками и пустыми бутылками из-под водки «Попов».

— Закрыто, — сказал Фрэнклин Боддин, щурясь, чтобы прочесть прибитую к воротам табличку.

— Ну, искупай меня в дерьме! — Он сделал большой глоток из бутылки с «Доусонз», уютно пристроенной между ног, и утер губы рукавом. — Сегодня суббота, так?

— Ясное дело, — отозвался Вирджил Ратбан, понятия не имевший, суббота нынче или вторник. Он так упился, что даже не был уверен, какой на дворе месяц.

— А по субботам свалку не закрывают, так? — спросил Фрэнклин.

Табличка была только одна, но он видел три. Фрэнклин опять прищурился. На всех трех было написано «Закрыто». Краска была трамвайно-красной и, несомненно, происходила из жестянки, стоящей за дверью хибарки сторожа, Дада Роджерса.

— Сроду не закрывали по субботам, — сказал Вирджил. Он размашисто поднес к губам свою бутылку с пивом, и оно выплеснулось ему на плечо. — Господи, а ведь верно!

— Закрыто, — с нарастающим раздражением повторил Фрэнклин. — А сукин сын уперся куда-то зенки наливать. Я ему закрою.

Он рывком переключил передачу на первую и пнул сцепление. Пиво в зажатой между ног бутылке вспенилось и убежало Фрэнку на штаны.

— Разворачивай, Фрэнклин! — крикнул Вирджил и, когда грузовик с треском врезался в ворота, вышибив их на замусоренную консервными банками обочину дороги, протяжно рыгнул. Грузовик бешено подскакивал на изношенных рессорах. Из кузова летели и бились вдребезги бутылки. В воздух поднялась кружащая волна орущих чаек.

В четверти мили от ворот развилка Бернс-роуд (ныне известная как Помойная дорога) заканчивалась расширяющейся пустошью — это и была свалка. Густой ольшаник и заросли тесно жмущихся друг к дружке кленов расступались, открывая взору огромную ровную земляную площадку, изборожденную и изрезанную колеями от постоянного использования бульдозера, который сейчас стоял у хибарки Дада. Ровная площадка граничила с гравийным карьером, куда в настоящее время и скидывали мусор. Хлам и тряпье уходили к горизонту гигантскими дюнами в блеске бутылочного стекла и алюминия консервных банок.

— Похоже, горбатый засранец, будь он проклят, тут не разгребал и не жег целую неделю, — сказал Фрэнклин. Он обеими ногами надавил на педаль тормоза, которая с механическим визгом утонула до пола кабины. Вскоре грузовик остановился. — Небось, лежит в лежку.

— Вот уж не знал, что Дад много пьет, — заметил Вирджил, выкидывая в окно пустую бутылку и вытаскивая из коричневого пакета на полу новую. Он открыл ее о замок на дверце, и взбаламученное тряской пиво, булькая, вылилось ему на руку.

— Все горбуны такие, — мудро сообщил Фрэнклин. Он сплюнул в окошко, обнаружил, что оно закрыто, и обтер тусклое исцарапанное стекло рукавом рубахи. — Пошли, глянем на него. Может, это неспроста.

Он сделал задним ходом извилистый круг, остановился так, чтобы откидной бортик навис над последним скоплением собранных в Уделе отбросов, и выключил зажигание. И вдруг на них навалилась тишина. Полная тишина. Только чайки кричали, не умолкая.

— Глянь, как тихо, — пробурчал Вирджил.

Они вылезли из грузовика и обошли его. Фрэнклин отцепил S-образные застежки, удерживавшие откидной борт, и тот с треском упал. Кормившиеся на дальнем конце свалки чайки, бранясь и жалуясь, тучей поднялись в воздух. Фрэнклин с Вирджилом без единого слова забрались в кузов и принялись сгружать «говнюшки». Зеленые пластиковые пакеты, крутясь, пролетали в воздухе и лопались, ударяясь о землю. Работа была привычной. Ту часть городской жизни, которую представляли эти двое, видели (или дали себе труд заметить) от силы несколько туристов: во-первых, по негласному уговору город игнорировал эту пару, а во-вторых, она выработала собственную защитную окраску. Встретив на дороге грузовик Фрэнклина, вы забывали о нем в ту же секунду, как он исчезал из зеркальца заднего вида. Если вам случайно попадалась на глаза их хибарка, из жестяной трубы которой в белое ноябрьское небо поднималась карандашная линия дыма, вы смотрели на нее — и не видели. Встретив выходящего из камберлендского «зеленого фронта» Вирджила с бутылкой благотворительной водки в коричневом пакете, вы бросали «Привет!», а потом не могли припомнить, с кем это заговорили. Лицо казалось знакомым, но имя ускользало из памяти, и все. Фрэнклин был братом Дерека Боддина, отца Ричи (впоследствии — низложенного короля начальной школы на Стэнли-стрит), но Дерек почти забыл, что Фрэнклин еще жив и в городе.

Он превзошел «паршивую овцу» — он стал абсолютно никаким.

Сейчас, опустошив кузов грузовика, Фрэнклин пинком вышвырнул последнюю жестянку — клинк! клинк! — и подтянул зеленые рабочие штаны.

— Пошли, глянем на Дада, — сказал он.

Они слезли вниз, и Вирджил, наступив на собственный шнурок, с размаху уселся на землю.

— Гос-споди, и вполовину не могут сделать, как надо, — невразумительно пробурчал он.

Они прошли на другую сторону свалки, к толевой лачуге Дада. Дверь была закрыта.

— Дад! — гаркнул Фрэнклин. — Эй, Дад Роджерс!

Он грохнул кулаком в дверь, и вся лачуга содрогнулась. Крючок, удерживавший дверь изнутри, сломался, и она распахнулась. Хибарка была пуста, но вся пропиталась тошнотворно-сладким запахом, который заставил их переглянуться и скривиться — а ведь это были ветераны пивнушек, где мерзких запахов хоть пруд пруди. Вонь мимолетно напомнила Фрэнклину маринованные огурцы, пролежавшие в темном глиняном кувшине много лет, так что сочащаяся из них жидкость стала белой.

— Сукин сын, — сказал Вирджил. — Хлеще гангрены.

И тем не менее в хибарке было прибрано. Сменная рубашка Дада висела на крючке над кроватью, занозистый кухонный стул был придвинут к столу, а койка — заправлена по-армейски. На сложенной газете за дверью стояла банка красной краски со свежими потеками на боках.

— Пошли отсюда, а то блевану, — сказал Вирджил. Его лицо стало зеленоватым.

Фрэнклин, которому было не лучше, попятился и закрыл дверь.

Они осмотрели свалку, пустынную и бесплодную, как лунные горы.

— Его тут нету, — заметил Фрэнклин. — В лесу где-то валяется.

— Фрэнк?

— Чего? — коротко откликнулся Фрэнклин, который был вне себя.

— Дверь-то была закрыта изнутри. Ежели его там нету, как он вышел?

Озадаченный Фрэнклин обернулся и осмотрел хибарку. Через окно, начал было он, и осекся. Окно оказалось всего-навсего прорезанным в толе квадратиком, который прикрывал кусок пластика. В такое маленькое окошко Даду было не протиснуться — с горбом-то на спине!

— Твое какое дело, — грубо ответил Фрэнклин. — Не хочет делиться — пошел на хер. Давай отсюдова.

Они вернулись к грузовику, и Фрэнклин ощутил, как сквозь защитную оболочку хмеля медленно просачивается, наползает ощущение, которое позже он не вспомнит и не захочет вспоминать: здесь что-то пошло жутко наперекосяк. Как будто у свалки появилось сердце, бьющееся медленно, но с ужасающей жизненной силой. Фрэнклину внезапно захотелось очень быстро убраться отсюда.

— Чтой-то я не вижу крыс, — вдруг сказал Вирджил.

И немудрено: на свалке были только чайки. Фрэнклин попытался вспомнить, когда это он привозил «говнюшки» на свалку и не видел крыс.

И не сумел.

Что ему тоже не понравилось.

— Не иначе, он отраву раскидал, а, Фрэнк?

— Давай, двигай, — сказал Фрэнклин. — Сваливаем отсюдова к чертовой матери.

После ужина Бену позволили сходить наверх, навестить Мэтта Бэрка. Визит оказался коротким: Мэтт спал. Кислородную подушку уже убрали, и старшая сестра сказала Бену, что завтра утром Мэтт почти наверняка проснется и будет в состоянии недолго принимать посетителей.

Бен подумал, что лицо учителя выглядит изможденным и чудовищно состарившимся. Мэтт впервые показался ему стариком. Из больничной распашонки выглядывала дряблая шея, учитель лежал неподвижно и казался ранимым, беззащитным. «Если все это правда, — подумал Бен, — не ждите от этих людей никаких одолжений, Мэтт. Если все это правда, тогда, значит, мы в цитадели неверия, где с кошмарами расправляются лизолом и скальпелем, а не кольями, Библией и диким горным тимьяном. Здесь счастливы своими бригадами реаниматоров, своими шприцами и кружками Эсмарха, заполненными сульфатом бария. Если в колонне истины есть дыра, тут этого не знают и не хотят знать».

Бен прошел к изголовью кровати и осторожно повернул голову Мэтта. На шее никаких отметин не было: безупречная кожа. Он помедлил еще минуту, потом подошел к шкафу и открыл его. Там висела одежда Мэтта, а изнутри на ручке — распятие, которое было на учителе, когда к нему пришла Сьюзан. Оно свисало с филигранной цепочки, мягко блестевшей в приглушенном освещении палаты. Бен отнес распятие к кровати и надел Мэтту на шею.

— Эй, эй, что это вы делаете?

В палату с кувшином воды и судном, отверстие которого было благопристойно прикрыто полотенцем, вошла сиделка.

— Надеваю ему на шею крест, — сказал Бен.

— Он католик?

— Теперь — да, — мрачно ответил Бен.

Спустился вечер. У дверей черного хода дома Сойеров на Дип-Кат-роуд тихонько и быстро постучали. Бонни Сойер, едва заметно улыбаясь, отправилась открывать. На ней был только короткий гофрированный передник, подвязанный к талии. Когда она отворила, Кори Брайант вытаращил глаза, а челюсть у него отвалилась.

— Бо… — сказал он. — Б… Бо… Бонни?

— Что такое, Кори? — Бонни не без задней мысли оперлась рукой о косяк, так, чтобы выставить обнаженную грудь самым аппетитным образом. Одновременно она скромно скрестила ноги, красуясь ими перед Кори.

— Бог ты мой, Бонни, а что, если бы это был…

— Телефонный мастер? — спросила она и хихикнула. Она взяла ладонь Кори и приложила к твердой плоти своей правой груди. — Хотите снять показания моего счетчика?

Со стоном, в котором звучала нота отчаяния (в третий раз уходящий под воду утопающий ухватился вместо соломиники за молочную железу), Кори притянул ее к себе. Ягодицы Бонни легли ему в ладони, а стиснутый их телами накрахмаленный фартучек коротко хрустнул.

— Ах, батюшки, — сказала Бонни, извиваясь подле него. — Вы проверите мою телефонную трубку, Мистер Телефонщик? Я весь день жду важного звонка…

Кори подхватил ее на руки и пинком захлопнул за собой дверь. Указывать ему дорогу в спальню не требовалось — он знал, куда идти.

— Ты уверена, что он не вернется домой? — спросил Кори.

Глаза Бонни светились в темноте.

— Что? О ком это вы, Мистер Телефонщик? Не о моем ли красавчике-муженьке?.. Он в Бэрлингтоне… в Вермонте.

Он положил ее поперек кровати.

Ноги Бонни свисали с края.

— Включи свет, — сказала она неожиданно медленным и тяжелым голосом. — Я хочу видеть, что ты делаешь.

Он включил лампу на ночном столике и посмотрел вниз, на Бонни.

Фартук сбился на сторону. Глаза под тяжелыми веками были теплыми, зрачки — большими и блестящими.

— Сними-ка это, — он показал на фартук.

— Сам сними, — ответила она. — Можете просчитать узлы, Мистер Телефонщик.

Кори послушно нагнулся. При Бонни он всегда чувствовал себя пацаном, у которого пересохло во рту, и каждый раз, как руки Кори оказывались вблизи ее тела, они начинали трястись, словно Бонни выделяла в окружающий воздух мощные токи. Теперь Кори постоянно думал о ней. Она застряла в мыслях паренька, как болячка на внутренней стороне щеки, которую постоянно ощупываешь и проверяешь языком. Бонни даже проносилась через его сны — золотистая кожа, возбуждавшая, как большая доза анаши. Изобретательность Бонни не знала границ.

— Нет, на колени, — сказала она. — Стань для меня на колени.

Кори неуклюже упал на колени и подполз к ней, пытаясь дотянуться до завязок передника. Бонни поставила ему на плечи ноги, обутые в туфли на высоком каблуке. Он нагнулся, чтобы поцеловать внутреннюю поверхность ее бедра — тело под его губами оказалось твердым и чуть теплым.

— Вот так, Кори, вот так, давай, да…

— Да-а, здорово придумано, верно?

Бонни Сойер взвизгнула.

Кори Брайант поднял глаза, смущенно моргая.

В проеме дверей спальни к косяку привалился Реджи Сойер. Через руку свисала переломленная двустволка, стволы смотрели в пол.

Кори почувствовал, как по ногам потекло что-то теплое.

— Стало быть, это правда, — изумленно сказал Реджи. Он перешагнул порог. На губах играла улыбка. — Как вам нравится? Я проиграл этому пьянчуге Мики Сильвестру ящик «Будвейзера». Черт.

Бонни первая обрела дар речи.

— Реджи, послушай. Это вовсе не то, что ты думаешь. Он вломился в дом, он был как ненормальный, он, он…

— Заткнись… — Реджи по-прежнему улыбался. Улыбка была нежной, а Реджи — очень крупным. В том самом костюме стального цвета, который был на нем пару часов назад, когда Бонни поцеловала его на прощанье.

— Послушайте, — слабо выговорил Кори. Рот у него был полон слюны. — Прошу вас. Пожалуйста, не убивайте меня. Даже если я того заслуживаю. Вы же не хотите пойти за решетку. Ну, не за это же. Излупите меня, я сам напросился, но пожалуйста…

— Подымайся-ка с коленок, Перри Мейсон, — сказал Реджи Сойер, по-прежнему ласково улыбаясь. — У тебя штаны расстегнуты.

— Послушайте, мистер Сойер…

— Да зови ты меня Реджи, — ласково улыбался Реджи. — Мы ж почти что лучшие друзья. Я ж тебя даже в самой грязной ситуевине видал, разве не так?

— Реджи, это не то, что ты думаешь, он меня изнасиловал…

Реджи взглянул на жену с ласковой, доброй улыбкой.

— Еще слово скажешь, я впихну тебе внутрь вот это и устрою специальную авиапочту.

Бонни принялась стонать. Лицо стало мучнисто-белым.

— Мистер Сойер… Реджи…

— Тебя Брайант звать, верно? Твой папаша — Пит Брайант, так, что ли? Голова Кори бешено запрыгала в знак согласия.

— Да, правильно. Совершенно верно. Послушайте…

— Когда я шоферил у Джима Веббера, то не раз продавал ему второй бензин, — сказал Реджи, с улыбкой пускаясь в сложные воспоминания. — Было это лет за пять до того, как я тут встретил эту суку. Твой папаша знает, что ты здесь?

— Нет, сэр, это разобьет ему сердце. Можете сделать из меня отбивную, я сам напросился, но если вы меня убьете, папа узнает, и, честное слово, это сведет его в могилу, а тогда на вашей совести будет две…

— Нет, держу пари, старик не знает. Ну-ка, вали в гостиную сию же минуту. Надо поговорить. Давай.

Он ласково улыбнулся Кори, показывая, что не собирается обижать его, после чего быстро перевел взгляд на Бонни, не сводившую с него вытаращенных глаз.

— А ты, кошечка, оставайся тут, или тебе никогда не узнать, как прошел дебют «Тайной Бури». Пошли, Брайант, — он шевельнул ружьем.

Конвоируемый Реджи Кори, которого немного шатало, проследовал в гостиную. Ноги стали резиновыми. Дико зачесалась точка между лопатками. «Вот туда он пулю и вгонит, — думал Кори, точнехонько промеж лопаток. Интересно, увижу я, как мои кишки шмякнутся об стенку или сдохну раньше…»

— Кру-гом! — скомандовал Реджи.

Кори развернулся. Он уже распустил нюни. Плакать он не хотел, но, похоже, поделать с собой ничего не мог. Он считал, что неважно, плачет он или нет, ведь он уже обмочился.

Ружье, до сих пор небрежно болтавшееся на руке Реджи, смотрело сдвоенными стволами прямо в лицо Кори. Зияющие дыры-близнецы разверзлись и превратились в бездонные колодцы.

— Знаешь, чем ты занимался? — спросил Реджи.

Улыбка пропала. Лицо стало очень серьезным. Кори не ответил (вопрос был глупым), однако плакать не перестал.

— Ты спал с чужой женой, Кори. Ты ведь Кори?

Кори кивнул. По щекам катились слезы.

— А знаешь, что бывает с такими хмырями, когда их поймают?

Кори кивнул.

— Берись-ка за ствол ружья, Кори. Только полегче. Чтоб соскочить, курку надо пять фунтов, а три на нем уже есть. Так что прикинься, будто это… О! Прикинься, будто хватаешь титьку моей жены.

Протянув трясущуюся руку, Кори положил ее на ствол ружья. Металл холодил разгоряченную ладонь. Из горла Кори вырвался долгий мучительный стон. Больше ничего не оставалось. С мольбами было покончено.

— Суй в рот, Кори. Оба ствола. Вот так, правильно. Легче!.. Нормалек. Да, пасть у тебя подходящая. Засунь-ка поглубже. Ты ж у нас все знаешь про то, как засовывать, разве не так?

Кори разинул рот так, что шире некуда. Реджи втолкнул ему ружейные стволы до самого нёба, и пришедший в ужас желудок попытался освободиться от своего содержимого.

Сталь оставляла на зубах маслянистый привкус.

— Закрой глазки, Кори.

Кори только таращил на своего мучителя большие, как блюдца, плывущие глаза.

— Ну, Кори, детка, закрой свои голубенькие глазки.

Кори зажмурился. Его сфинктер расслабился. Он сознавал это лишь смутно. Реджи взвел оба курка. Двойное клик-клак — бойки упали на пустые патронники. Кори повалился на пол в глубоком обмороке. Реджи с ласковой улыбкой взглянул на него сверху вниз, потом перевернул ружье прикладом вверх. И развернулся в сторону спальни.

— Бонни, я иду, готова ты или нет.

Бонни Сойер принялась визжать.

Кори Брайант, спотыкаясь, брел по Дип-Кат-роуд туда, где оставил фургон телефонной компании. От Кори воняло. Налитые кровью глаза остекленели. На затылке, там, где он ударился об пол, потеряв сознание, была здоровенная шишка. Башмаки шаркали по мягкой обочине дороги. Кори старался думать только об этом шарканье, больше ни о чем, и особенно гнал от себя мысли о внезапном и полном крушении своей жизни. Была четверть девятого.

Выкидывая Кори через черный ход, Реджи Сойер продолжал ласково улыбаться. Контрапунктом к его словам из спальни доносились беспрерывные мучительные всхлипы Бонни.

— Теперь будь умницей: вали на дорогу. Садись в свой грузовик и возвращайся в город. Без четверти десять там бывает автобус, который идет из Льюистона в Бостон, а из Бостона можно добраться автобусом куда хошь. Автобус этот останавливается у Спенсера. Сядешь на него. Потому как если я еще хоть раз тебя увижу — порешу. А с ней все будет в порядке. Она получила хорошую трепку. Пару недель придется поносить портки и кофты с длинным рукавом, но рожу я не тронул. А ты давай катись из Салимова Удела, пока не отчистился и не начал думать, что опять мужик.

И вот теперь Кори шагал по дороге, готовый выполнить приказ Реджи. Из Бостона можно будет поехать на юг… В банке у Кори лежало чуть больше тысячи долларов. Мать всегда говорила про него: Кори — бережливая душа. Он сможет перевести себе деньги, жить на них, пока не найдет работу и примется за многолетний труд позабыть сегодняшний вечер — вкус ружейного ствола, запах собственного дерьма, болтающегося в брюках.

— Здравствуйте, мистер Брайант.

Кори сдавленно вскрикнул и безумными глазами уставился в темноту, в первый миг ничего не увидев. В деревьях гулял ветер, заставляя тени на дороге плясать и прыгать. Вдруг взгляд Кори выделил среди них более густую тень, стоявшую возле каменной ограды, отделявшей дорогу от дальнего пастбища Карла Смита. Тень напоминала очертаниями человека, но было что-то… что-то…

— Кто вы?

— Друг, который многое видит, мистер Брайант.

Силуэт шевельнулся и вышел из тени. В слабом свете Кори увидел мужчину средних лет, черноусого, с глубокими яркими глазами.

— С вами дурно обошлись, мистер Брайант.

— Откуда вам знать про мои дела?

— Я знаю очень многое. Знать моя работа. Курите?

— Спасибо. — Кори с благодарностью принял предложенную сигарету и сунул в рот.

Незнакомец чиркнул спичкой, и в ее слабом свете стали видны высокие славянские скулы, бледный костистый лоб и зачесанные назад темные волосы. Потом огонек погас, и Кори затянулся едким дымом. Сигарета оказалась из тех, что делают даго, но лучше такая, чем никакой. Он начал понемножку успокаиваться.

— Кто вы? — переспросил он.

На удивление глубокий и объемный смех незнакомца легкий ветерок унес так, словно это был дым от сигареты Кори.

— Имена! — сказал незнакомец. — Ах, как американцы настойчивы относительно имен! «Давайте, я продам вам авто, ведь я — Билл Смит!» «Ешьте у такого-то!» «Смотрите по телевизору сякого-то!» Меня зовут Барлоу, если вам от этого легче.

И он опять расхохотался, а глаза сияли и мерцали. Кори почувствовал, как и на его собственные губы выползает улыбка, и едва сумел в это поверить. Неприятности показались такими далекими, неважными по сравнению с иронией и добродушием этих темных глаз.

— Вы иностранец, да? — спросил Кори.

— Я жил во многих странах, но эта страна для меня… этот город… они кажутся полными чужеземцев. Понимаете?

Он опять разразился звучным ликующим смехом, а Кори обнаружил, что на этот раз и сам присоединился к нему — из горла неудержимо рвался визгливый от запоздалой истерии смешок.

— Чужеземцев, — резюмировал Барлоу. — Но прекрасных, привлекательных, полнокровных, полных жизни и бьющей через край живости. Знаете ли вы, как хороши жители вашего города и вашей страны, мистер Брайант?

Слегка смущенный Кори только хихикнул, однако глаз от лица иностранца не отвел. Оно приковало его взгляд.

— Люди этой страны никогда не знали ни голода, ни нужды — лишь их весьма отдаленное подобие, да и то с тех пор сменилось уже два поколения. Они думают, будто познали печаль, но это — печаль дитяти, уронившего в день рождения мороженое на траву. В них нету… как это по-английски?.. Истощенности. Они с огромной энергией проливают кровь друг дружки. Вы верите? Вы понимаете?

— Да, — отозвался Кори. В глазах незнакомца он видел множество разнообразных вещей, и все они были чудесны.

— Ваша страна — изумительный парадокс. Когда в других странах человек день за днем ест до отвала, он становится жирным… сонным… похожим на свинью. Но в этой стране… кажется, чем больше вы получаете, тем агрессивнее становитесь. Понимаете? Как мистер Сойер. У него так много всего — и все же он пожалел вам несколько крошек со своего стола. Опять-таки, как ребенок на дне рождения, который будет отпихивать другого малыша даже, если самому больше не съесть. Разве не так?

— Да, — сказал Кори. Глаза Барлоу были такими большими, такими понимающими. — Все это дело…

— Все это дело перспективы, правда?

— Да! — воскликнул Кори. Этот человек отыскал верное, точное, идеальное слово. Незаметно выпавшая из пальцев сигарета тлела на дороге.

— Я мог бы обойти такую сельскую общину, как ваша, — задумчиво проговорил незнакомец. — Мог бы отправиться в один из ваших больших, перенаселенных городов. Ба! — Он неожиданно выпрямился, блеснув глазами. — Что я знаю о больших городах? Меня переедет конка, когда я буду переходить улицу! Я задохнусь в отвратительном воздухе! Мне придется общаться с хитрыми тупыми дилетантами, намерения которых по отношению ко мне… как бы выразиться? враждебны?.. да, враждебны. Как может бедный сельский житель вроде меня иметь дело с ложными искусами большого города… даже если этот город — американский? Нет! Нет и нет! Я плюю на ваши крупные города!

— О, да! — прошептал Кори.

— И вот я приехал сюда, в город, о котором впервые услышал от умнейшего человека, бывшего здешнего жителя, теперь, к моему прискорбию, покойного. Народ тут по-прежнему богат и полнокровен, народ полон агрессии и темных страстей, столь необходимых для… в английском этому названия нет. Поколов… вурдалаков… айяликов. Вы понимаете?

— Да, — прошептал Кори.

— Горожане не отгородились бетоном и цементом от жизненной силы, которой поит их мать-земля. Их руки погружены прямо в воды жизни. Они вырывают жизнь из земли трепещущую, с корнем! Разве я не прав?

— Да!

Незнакомец добродушно хохотнул и положил ладонь Кори на плечо.

— Вы умница. Прекрасный, сильный юноша. Не думаю, что вам хочется покидать такой прекрасный город. А?

— Нет… — прошептал Кори, но внезапно исполнился сомнений. Возвращался страх. Но это, разумеется, не имело значения. Этот человек не позволит коснуться Кори никакому злу.

— А значит, и не покинете. Никогда.

Пока голова Барлоу склонялась к Кори, тот стоял и дрожал, приросши к месту.

— И вы еще отомстите тем, кто насыщается в то время, как прочие жаждут.

Кори Брайант утонул в великой реке забвения, и рекой этой было время, а воды ее были красны.

Когда субботним вечером на столике у кровати Бена зазвонил телефон, было девять часов и по привинченному к стене больничному телевизору шел вечерний фильм. Звонила Сьюзан. Она едва справлялась со своим голосом.

— Бен, умер Флойд Тиббитс. Умер у себя в камере вчера вечером… не знаю, во сколько. Доктор Коди говорит, от острой анемии, но я же гуляла с Флойдом! У него было повышенное давление, его и в армию из-за этого не взяли!

— Помедленней, — сказал Бен, садясь.

— Это еще не все. Семья Макдугаллов с Поворота. Там умер маленький ребенок, десятимесячный. Миссис Макдугалл забрали в сумасшедший дом.

— Ты не слышала, от чего умер ребенок?

— Мама сказала, миссис Ивэнс услышала крики Сандры Макдугалл и пошла туда, и старого доктора Плоумена вызвала тоже миссис Ивэнс. Плоумен ничего не сказал, но миссис Ивэнс рассказывала маме, что с виду мальчик был в полном порядке, вот только мертвый.

— А чокнутые — мы с Мэттом — оба случайно оказались вне города и вне событий, — сказал Бен, больше себе, чем Сьюзан. — Можно подумать, по чьему-то умыслу.

— Это еще тоже не все.

— Что?

— Пропал Карл Формен. И тело Майка Райерсона.

Бен услышал собственный голос:

— Думаю, так оно и есть. Должно быть так. Завтра вытряхиваюсь отсюда.

— А тебя отпустят так скоро?

— А кто их будет спрашивать. — Эти слова он выговорил рассеянно, мысли уже были заняты другим. — У тебя есть распятие?

— У меня? — в голосе Сьюзан прозвучали изумление и нотка веселья. — Елки, нет.

— Сьюзан, я не шучу. Я никогда еще не говорил так серьезно. Ты можешь прямо сейчас где-нибудь достать распятие?

— Ну, я могла бы сходить к Мэри Боддин…

— Нет. На улицу не выходи. Сиди дома. Сделай крест сама, хотя бы просто склей две палочки. И положи возле своей кровати.

— Бен, я все еще не верю в это. Маньяк… может быть, кто-то, кто думает, что он вампир, но…

— Верь во что хочешь, но крест сделай.

— Но…

— Сделаешь? Хотя бы просто для того, чтобы не раздражать меня?

Неохотное:

— Да, Бен.

— Можешь завтра прийти в больницу часам к девяти?

— Да.

— Хорошо. Сходим наверх, порадуем Мэтта вместе. А потом поговорим с доктором Джеймсом Коди.

Сьюзан сказала:

— Он подумает, что ты не в себе, Бен. Ты что, не понимаешь?

— Понимаю, наверное. Но после заката все это кажется более реальным, правда?

— Да, — тихо сказала Сьюзан. — Господи, да.

Бен безо всяких причин подумал о Миранде и ее гибели: мотоцикл попадает на сырое пятно, его заносит, крик Миранды, собственная скотская паника и растущий борт грузовика, на который их несет боком…

— Сьюзан?

— Да.

— Будь очень осторожна. Пожалуйста.

Когда Сьюзан повесила трубку, Бен опустил свою на рычаги и, уставившись на экран телевизора, вполглаза принялся смотреть комедию с Дорис Дэй и Роком Хадсоном, которую там начали крутить. Он чувствовал себя голым, открытым всему. У него самого не было креста. Взгляд Бена случайно перескочил на окна, за которыми виднелась только тьма. В нем закопошился старинный детский ужас перед темнотой, и Бен стал смотреть на экран, где Дорис Дэй мыла с шампунем лохматую собаку, но ему было страшно.

Центральный окружной морг в Портленде — холодное продезинфицированное помещение, целиком выложенное зеленым кафелем. Стены с полом одинакового умеренно зеленого цвета, а потолок чуть светлее. Вдоль стен идут ряды квадратных дверок, напоминающих большие ячейки камеры хранения на автовокзале. На все это льют равнодушный холодный свет параллельно расположенные флюоресцентные трубки. Интерьер вряд ли можно назвать вдохновляющим, но никто из клиентов еще не жаловался.

В тот субботний вечер, в без четверти десять, два санитара везли на каталке прикрытое простыней тело молодого гомосексуалиста, которого пристрелили в баре в центре города. Это был первый труп, который они получили за вечер — автомобильные катастрофы со смертельным исходом обычно происходят на автострадах между часом и тремя ночи.

Бадди Баском добрался до середины французского анекдота про вагинальный дезодорант-спрей, как вдруг оборвал фразу и внимательно посмотрел на ряд дверок от «М «до «З». Две дверцы были открыты.

Оставив новоприбывшего, они с Бобом Гринбергом заторопились по проходу. Бадди подошел к ближней дверце и взглянул на бирку. Боб тем временем пошел к следующей.

Он дернул утопленную в дверце ручку, и плита бесшумно откатилась. Пусто.

— Эй! — гаркнул Гринберг. — Эта хреновина пустая! Кто додумался так пошутить…

— Я все время был на месте, — сказал Бадди. — Никто мимо не проходил. Клянусь. Должно быть, это случилось в смену Карти. А там что написано?

— Макдугалл, Рэндолл Фрэтас. А что значит сокращение «мл.»?

— Младенец, — невыразительно ответил Бадди. — Господи Исусе, сдается мне, мы влипли.

Его что-то разбудило.

Он неподвижно лежал в тикающем мраке, глядя в потолок.

Шум. Какой-то шум. Но в доме было тихо.

Вот, опять. Царапанье.

Марк Питри повернулся в постели и взглянул на окно. Через стекло на него, не отрываясь, смотрел красными, отливающими металлом глазами Дэнни Глик. По губам и подбородку было размазано что-то темное, а когда Дэнни заметил, что Марк смотрит на него, то улыбнулся, показав ставшие очень длинными и острыми зубы.

— Впусти меня, — прошептал голос, и Марк не знал — раздаются эти слова в темном воздухе или только у него в голове.

Тут Марк осознал, что боится — тело поняло это раньше рассудка. Так страшно ему было впервые — даже когда он возвращался вплавь от буйка на Попхэм-бич, почувствовал усталость и подумал, что вот-вот утонет, он испугался меньше. Разум Марка — в сотне отношений еще разум ребенка — в считанные секунды вынес точное суждение о положении дел. Опасность угрожала не только жизни Марка.

— Впусти меня, Марк. Я хочу поиграть с тобой.

Страшному созданию за окном было не за что держаться — комната Марка находилась на втором этаже, карниза не было — и все-таки оно как-то ухитрялось висеть в воздухе… а может быть, подобно зловещему насекомому, цеплялось за черепицу.

— Марк… я все-таки пришел, Марк… пожалуйста…

Конечно. Их надо приглашать в дом. Это Марк знал по своим журналам, посвященным чудовищам (мать опасалась, как бы такое чтиво не пошло мальчику во вред или не исковеркало его). Он выбрался из кровати и чуть не упал. Только тогда мальчик понял, что испуг — мягко сказано. Даже понятие «ужас» не выражало того, что он чувствовал. Бледное лицо за окном пыталось улыбнуться, но провело во тьме слишком много времени, чтобы хорошо помнить, как это делается. То, что увидел Марк, было подергивающейся гримасой, кровавой маской трагедии.

И все-таки смотреть этому существу в глаза было не так уж плохо. Страх ослабевал, становилось понятно: нужно только открыть окно и сказать: «Давай, Дэнни, заходи» — и уж тогда страх пройдет совсем, ведь ты будешь заодно с Дэнни, заодно с остальными, заодно с ним. Ты будешь…

Нет! Вот так они до тебя и добираются!

Марк с трудом отвел глаза, на что у него ушли все силы.

— Марк, впусти меня! Я приказываю! Он приказывает!

Марк опять двинулся к окну. Ничего не поделаешь — отмахнуться от этого голоса не было никакой возможности. Марк оказывался все ближе, и злобное мальчишеское лицо за окном задергалось, кривясь в предвкушении. Черные от земли ногти заскребли по стеклу.

Придумай что-нибудь! Быстро! Быстро!

— Ехал Грека, — хрипло прошептал Марк. — Ехал Грека через реку, видит Грека: в реке рак. Зря махал руками Грека и вопил «Там вурдалак!»

Дэнни Глик зашипел.

— Марк! Открой окно!

— На дворе трава, на траве…

— Окно, Марк! Так он приказал!

— …дрова. Раз дрова, два…

Мальчик слабел. Шепчущий голос словно бы проникал сквозь его баррикады, повелительно приказывая. Взгляд Марка упал на стол, захламленный игрушечными монстрами, теперь такими нестрашными и глупыми…

…и внезапно сосредоточился на части этой панорамы, отчего глаза мальчика слегка расширились Пластмассовый упырь шагал через пластмассовое кладбище, и одно из надгробий имело форму креста.

Не задумываясь, не прикидывая (взрослый — например, отец Марка, непременно потерял бы время и на первое, и на второе, что и прикончило бы его), Марк схватил крест, крепко зажал в кулаке и громко сказал:

— Тогда входи.

Лицо за окном залилось хитрым торжеством. Окно скользнуло кверху, Дэнни ступил в комнату и сделал два шага вперед. Изо рта несло неописуемой вонью — запахом выгребных ям. На плечи Марку опустились холодные, белые, как рыбье брюхо, руки. Дэнни по-собачьи склонил голову на бок, верхняя губа обнажила сверкающие клыки.

Марк со злостью размахнулся и ткнул в щеку Дэнни Глику пластмассовым крестом.

Раздался крик — страшный, нечеловеческий и… беззвучный. Только эхо в коридорах сознания и покоях души Марка подхватило его. Торжествующая улыбка на губах принявшего обличье Глика существа превратилась в зияющую гримасу агонии. Бледная плоть задымилась, на какую-то секунду Марк ощутил, что и сама она расступается подобно дыму — а потом тварь извернулась, отпрянула и не то вынырнула, не то вывалилась из окна.

Все кончилось. Словно ничего и не случилось.

Но крест на миг воссиял яростным светом, как будто внутри него шел подключенный в сеть проводок. Потом сияние померкло, только перед глазами Марка остался синий отпечаток. Сквозь скрип половиц мальчик явственно различил щелчок выключателя в спальне родителей и голос отца:

— Что это было, черт возьми?

Через пару минут дверь спальни Марка отворилась, но мальчику хватило времени привести все в надлежащий вид.

— Сынок? — тихо позвал Генри Питри. — Не спишь?

— Наверно, — сонно отозвался Марк.

— Приснился плохой сон?

— Кажется… не помню.

— Ты кричал во сне.

— Извини.

— Чего ж тут извиняться. — Генри помедлил и из более ранних воспоминаний о сыне, маленьком мальчике в голубом стеганом костюмчике (мальчике, причинявшем гораздо больше беспокойства, зато более понятном), извлек слова: — Попить хочешь?

— Нет, пап, спасибо.

Генри Питри окинул взглядом комнату, не в состоянии понять бросающего в дрожь ощущения угрозы, с которым проснулся и которое еще не прошло — ощущения, что на волосок от них прошла беда. Нет, все было нормально. Окно закрыто. Все на местах.

— Марк, что-нибудь не так?

— Нет, пап.

— Ну… Тогда спокойной ночи.

Дверь закрылась. Отцовские ноги в тапочках спустились по лестнице. Марк позволил себе обмякнуть от облегчения и запоздалой реакции. У взрослого тут могла бы случиться истерика, у ребенка чуть старше или моложе — тоже. Но Марк чувствовал, как почти незаметно, постепенно, ужас выскальзывает из него, и вспомнил: так в прохладный день обсыхаешь на ветру после купания. Когда ужас ушел, на его место заступила дремота.

Прежде, чем полностью отключиться, Марк обнаружил, что не в первый раз думает о странности взрослых. Чтобы прогнать свои страхи и уснуть, они принимают слабительные, спиртное или снотворные, но у них такие ручные, домашние страхи: работа, деньги, что подумает учительница, если я куплю Дженни одежку получше, любит ли меня еще моя жена, кто мои друзья. Как они бледнеют рядом с теми страхами, какие щека к щеке лежат с каждым ребенком в его темной постели! Сознаться в них, надеясь, что тебя полностью поймут, можно только другим детям. Для ребенка, которому каждую ночь приходится иметь дело с неким существом, живущим под кроватью или в погребе, с существом, выделывающим антраша за самой гранью видимого и плотоядно глядящим на малыша, нет ни групповой терапии, ни социальной или психологической помощи. Ночь за ночью повторяется один и тот же поединок, а единственное лекарство — итоговое окостенение образного мышления, которое называется «стать взрослым».

Вот такие мысли проносились у Марка в голове коротенькими, несложными стенограммами. Мэтт Бэрк накануне ночью столкнулся один на один с таким же созданием тьмы — и его свалил сердечный приступ, вызванный испугом. Этой ночью Марк Питри оказался лицом к лицу еще с одной тварью — и десять минут спустя лежал в объятиях сна, все еще некрепко сжимая в руке пластиковый крест, словно младенец погремушку. Вот чем мальчик отличается от мужчины.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. БЕН (IV)

Было воскресное утро — яркое, омытое солнцем воскресное утро, десять минут одиннадцатого. Бен уже начинал серьезно тревожиться за Сьюзан, и тут зазвонил стоявший у кровати телефон. Он схватил трубку.

— Где ты?

— Расслабься. Я наверху, с Мэттом Бэрком. Который требует, чтобы ты, как только будешь в состоянии, порадовал его своим обществом.

— Почему же ты не зашла…

— Я заглянула к тебе чуть раньше. Ты спал, как ягненок.

— Тут на ночь дают всякую дрянь, чтоб отключить больных и спокойненько красть всякие разные органы для таинственных пациентов-биллионеров, — сказал Бен. — Как Мэтт?

— Поднимайся, сам увидишь, — ответила Сьюзан и, не успела она повесить трубку, как он уже влезал в халат.

Мэтт выглядел много лучше — можно сказать, он снова помолодел. Возле койки сидела Сьюзан в ярко-синем платье. Когда Бен вошел, Мэтт поднял руку в знак приветствия.

— Тащи сюда вон ту руину.

Бен пододвинул к кровати один из ужасающе неудобных больничных стульев и уселся.

— Как самочувствие?

— Гораздо лучше. Слабость, но лучше. Вчера вечером у меня брали кровь из вены, а утром дали на завтрак яйцо-пашот. Обхохочешься. Репетиция комедии «ты снова дома, старина».

Бен легонько чмокнул Сьюзан и заметил, что лицо у девушки напряженно-спокойное, словно внутри — связующий каркас из тонкой проволоки.

— После того, как ты вчера вечером мне позвонила, произошло что-то новое?

— Я ничего не слыхала. Но я ушла из дому около семи, а Удел по воскресеньям просыпается немножко позже.

Бен перевел взгляд на Мэтта.

— Вы готовы обговорить положение дел?

— Думаю, да, — сказал Мэтт, немного подвинувшись. Надетый ему на шею Беном золотой крест ярко блеснул. — Кстати, за это спасибо. Здорово успокаивает, хоть я и купил его на еженедельной распродаже у Вулворта, в отделе нераспроданных остатков.

— А ваше состояние?..

— «Стабилизировалось» — таким неискренним термином воспользовался доктор Коди, когда осматривал меня вчера после обеда. Судя по кардиограмме, которую он забрал с собой, это был просто-напросто легкий сердечный приступ без образования тромба.

Мэтт откашлялся.

— Ради самого Коди надеюсь, что так и есть. Поскольку дело было через неделю после того, как он меня обследовал, я мог бы содрать с него через суд семь шкур за нарушенное обещание. — Он замолчал и спокойно взглянул на Бена. — Он сказал, ему попадались такие случаи как результат сильного потрясения. Я помалкивал. Правильно?

— Абсолютно правильно. Но события развивались. Мы со Сьюзан собираемся сегодня повидаться с Коди и все ему рассказать. Если он тут же не подпишет мне бумаги на выписку, отправим его к вам.

— И уши у него завянут, — зловеще пообещал Мэтт. — Сопливый сукин сын не позволяет мне курить трубку.

— Сьюзан рассказала вам, что творилось в Иерусалимовом Уделе с вечера пятницы?

— Нет. Она сказала, что хочет подождать вас.

— Пока она не начала, вы не расскажете мне, что именно случилось у вас дома?

Лицо Мэтта помрачнело. Маска выздоравливающего на секунду поколебалась, и перед Беном на миг появился тот старик, которого он видел спящим накануне.

— Если вы не готовы…

— Да нет, конечно, готов. Если хотя бы половина моих подозрений соответствует истине, это мой долг. — Мэтт горько улыбнулся. — Я всегда считал себя в некотором роде свободным мыслителем, испугать которого нелегко. Но просто диву даешься, как свирепо сознание может стараться вычеркнуть то, что ему не нравится или кажется угрожающим. Как волшебные грифельные доски, которые мы таскали с собой в детстве. Если тебе не нравился рисунок, надо было просто потянуть верхний листок кверху, и картинка исчезала.

— Но линии на черном веществе под листком оставались навсегда, — сказала Сьюзан.

— Да, — он улыбнулся ей. — Чудесная метафора взаимодействия сознания с подсознанием. Жаль, Фрейд застрял на луковицах. Но мы отклоняемся от темы, — учитель посмотрел на Бена. — Вы уже слышали эту историю от Сьюзан?

— Да, но…

— Конечно. Я только хотел убедиться, что можно обойтись без предыстории.

Мэтт повел рассказ голосом почти равнодушным, невыразительно, прервавшись только, когда, шелестя мягкими, подклееными крепом подметками вошла сиделка — узнать, не хочет ли Мэтт стаканчик имбирного эля. Мэтт сказал, что стаканчик имбирного эля пришелся бы очень кстати, так что заканчивал он свою историю, периодически потягивая питье через гибкую соломинку. Бен отметил, что, когда учитель добрался до Майка, задом наперед вывалившегося из окна, кубики льда в стакане, который держал Мэтт, легонько звякнули. И все-таки его голос не дрожал, сохраняя те самые ровные ноты, какими Мэтт, несомненно, пользовался на уроках. Бен (не в первый раз) подумал, что Мэтт — человек, достойный восхищения.

Когда Мэтт закончил, наступило краткое молчание, которое нарушил он сам.

— Вот так вот, — сказал он. — Вы ничего своими глазами не видели. Что вы думаете?

— Вчера мы довольно долго говорили об этом, — сказала Сьюзан. — Бен расскажет.

Бен довольно застенчиво выдвинул все разумные объяснения, после чего опроверг их. Когда он упомянул запертый снаружи ставень, мягкую землю, отсутствие отпечатков ножек стремянки, Мэтт зааплодировал.

— Браво! Настоящий сыщик!

Мэтт посмотрел на Сьюзан.

— А вы, мисс Нортон? Вы всегда писали такие хорошие сочинения, параграфы в них напоминали строительные блоки, а раствором служили высказывания по теме. Что думаете вы?

Сьюзан опустила взгляд к разглаживающим плиссировку платья рукам, потом снова подняла глаза на Мэтта.

— Вчера Бен прочел мне лекцию о лингвистической значимости выражения «не могу», так что этими словами я не воспользуюсь. Но мне очень трудно поверить, что к Салимову Уделу подкрадываются вампиры, мистер Бэрк.

— Если бы мы сумели устроить проверку на детекторе лжи и сохранить ее в тайне, я бы пошел на это, — тихо сказал учитель.

Сьюзан залилась слабым румянцем.

— Нет, нет, прошу вас, поймите меня правильно. Я убеждена, в городе что-то происходит. Что-то страшное. Но такое…

Мэтт протянул руку и накрыл ее пальцы своими.

— Я понимаю, Сьюзан. Но вы сделаете для меня одну вещь?

— Если смогу.

— Давайте… все трое… будем отталкиваться от предпосылки, что все это — правда. Давайте сохранять для себя эту предпосылку как факт до тех пор — и только до тех пор — пока она не будет опровергнута. Подойдем научно, понимаете? Мы с Беном уже обсуждали пути и средства, с помощью которых можно подвергнуть эту посылку проверке. И вряд ли кто-нибудь сильнее меня надеется, что она проверку не пройдет.

— Но вы так не думаете, правда?

— Нет, — тихо отозвался Мэтт. — После длинного диалога с самим собой я достиг решения. Я верю в то, что видел.

— Давайте на минутку отвлечемся от вопроса «верю-не верю», — сказал Бен. — В настоящий момент он является спорным.

— Принято, — сказал Мэтт. — Что думаете насчет самой процедуры?

— Ладно, — сказал Бен, — я бы хотел назначить вас Генеральным Исследователем. Вы с вашими данными уникально подходите для такой работы. Кроме того, вы — лежачий больной.

Глаза Мэтта блеснули — так же, как когда Коди вероломно объявил его трубку вне закона.

— Откроется библиотека — позвоню Лоретте Старчер. Придется ей привезти книжки в тачке.

— Сегодня воскресенье, — напомнила Сьюзан. — Библиотека закрыта.

— Для меня она откроет, — сказал Мэтт, — а нет, так я пойму, отчего.

— Берите все и вся, что имеет отношение к предмету, — сказал Бен. — И психологию, и патологию, и мистику. Понимаете? Все работы.

— Начну вести записи, — проскрежетал Мэтт. — Начну, вот те крест!

Он посмотрел на молодых людей.

— Я чувствую себя мужчиной в первый раз с тех пор, как проснулся тут. А вы что будете делать?

— Во-первых, доктор Коди. Он осматривал и Райерсона, и Флойда Тиббитса. Может быть, мы сумеем убедить его эксгумировать Дэнни Глика.

— А он согласится? — спросила Сьюзан у Мэтта.

Прежде, чем ответить, Мэтт приложился к своему имбирному элю.

— Тот Джимми Коди, что учился у меня, согласился бы в два счета. Он был мальчиком с развитым воображением и открытым умом, исключительно устойчивым к «не может быть». До какой степени колледжу и медицинской школе удалось сделать из него эмпирика, я не знаю.

— Все это мне кажется хождением вокруг да около, — сказала Сьюзан. — Особенно визит к доктору Коди с риском получить полный отпор. Почему бы нам с Беном не отправиться в дом Марстена и не покончить со всем этим? Вопрос назначался к слушанию еще на прошлой неделе.

— Я скажу тебе, почему, — сказал Бен. — Потому, что мы исходим из посылки, что все это — на самом деле. Тебе так загорелось сунуть голову в пасть льву?

— Я думала, днем вампиры спят.

— Кем бы ни был Стрейкер, он не вампир, — сказал Бен, — разве что старинные предания полностью ошибаются. Днем его видела масса народу. В лучшем случае мы получим от ворот поворот, как посторонние, вход которым воспрещен, и ничего не узнаем. В худшем — он нас одолеет и продержит дотемна. Легкий завтрак для Графа Комикса.

— Барлоу? — спросила Сьюзан.

Бен пожал плечами.

— А почему нет? История про закупки в Нью-Йорке немножко слишком складная, чтобы быть правдивой.

Глаза Сьюзан сохраняли упрямое выражение, но больше она ничего не сказала.

— А что вы станете делать, если Коди осмеет вас и прогонит? — спросил Мэтт. — Считается, что он не бросится сразу же звонить в сумасшедший дом.

— Отправимся на закате на кладбище, — ответил Бен. — Наблюдать за могилой Дэнни Глика. Назовем это контрольным вариантом.

Мэтт приподнялся с подушек, на которые опирался.

— Обещайте мне, что будете осторожны. Бен, обещайте!

— Будем-будем, — успокоила его Сьюзан. — Мы оба будем просто звенеть от крестов.

— Не шутите, — пробормотал Мэтт. — Если бы вы видели то, что видел я… — Он повернул голову и посмотрел в окно, за которым виднелись исполосованные солнцем листья ольхи, а за ними — по-осеннему яркое небо.

— Если она шутит, то я — нет, — сказал Бен. — Мы примем все предосторожности.

— Сходите к отцу Каллахэну, — сказал Мэтт. — Пусть даст вам немного святой воды и облаток, если это возможно.

— Что он за человек? — спросил Бен.

Мэтт пожал плечами.

— Странноватый. Может быть, пьет. Если так, это образованный и вежливый пьяница. Не исключено, что ярмо просвещенного папизма ему немного натирает.

— Вы уверены, что отец Каллахэн… что он пьет? — спросила Сьюзан, чуть шире раскрывая глаза.

— Не вполне, — ответил Мэтт. — Но мой бывший ученик, Брэд Чэмпион, работает в ярмутском винном магазине. Он говорит, что Каллахэн — их завсегдатай. Приверженец «Джима Бима».

— С ним можно говорить? — спросил Бен.

— Не знаю. Думаю, следует попытаться.

— Так вы его совсем не знаете?

— В общем, нет. Он пишет историю новоанглийской католической церкви и очень много знает о поэтах нашего так называемого «золотого века» — Уиттере, Лонгфелло, Расселле, Холмсе и иже с ними. В конце прошлого года я заманил его выступить перед моим кружком американской литературы. У отца Каллахэна быстрый жесткий ум. Ученикам он понравился.

— Я с ним встречусь, — сказал Бен, — а там, как чутье подскажет.

В палату заглянула сестра, кивнула, и секундой позже вошел Джимми Коди со стетоскопом на шее.

— Беспокоите моего пациента? — дружелюбно спросил он.

— Ты в два раза хуже, — отозвался Мэтт. — Желаю трубку.

— Нельзя, — рассеянно сказал Коди, читая его карточку.

— Проклятый шарлатан, — пробурчал учитель.

Коди положил карточку на место и потянул зеленую занавеску, подвешенную над кроватью к полукруглому стальному карнизу.

— Боюсь, придется мне попросить вас на минутку выйти. Как ваша голова, мистер Мирс?

— Да вроде ничего не вытекло.

— Вы слышали про Флойда Тиббитса?

— Сьюзан мне рассказала. Если у вас после обхода найдется минутка, я бы хотел с вами поговорить.

— Если хотите, могу сделать вас последним пациентом на обходе. Часов в одиннадцать.

— Отлично.

Коди снова дернул занавеску.

— А теперь, если вы со Сьюзан нас извините…

— Вот так, друзья, мы уединяемся, — сказал Мэтт. — Скажете секретное слово — выиграете сто долларов.

Занавеска отделила Сьюзан с Беном от кровати. Оттуда к ним донеслись слова Коди: «Когда я буду в следующий раз давать вам наркоз, то, наверное, удалю вам язык и примерно половину лобной доли».

Они улыбнулись друг другу, как улыбаются молодые парочки, когда светит солнышко и с работой все в порядке, но улыбки одновременно исчезли. Оба на мгновение задумались: в своем ли они уме?

Когда Джимми Коди вошел, наконец, в палату к Бену, было двадцать минут двенадцатого. Бен начал:

— Я хотел поговорить с вами вот о чем…

— Сперва голова, потом разговоры, — Джимми осторожно раздвинул волосы Бена, на что-то посмотрел и сказал: — Будет больно.

Он снял бинт и пластырь, и Бен подскочил.

— Черт знает что за шишка, — разговорчиво сообщил Коди и закрыл рану повязкой поменьше.

Он посветил Бену в глаза, потом постучал по левому колену резиновым молоточком. Бен, неожиданно исполнившись отвращения, подумал: уж не этим ли молоточком Джимми обстукивал Майка Райерсона.

— Вроде бы все удовлетворительно, — сказал Джимми, убирая свое имущество. — Девичья фамилия вашей матери?

— Эшфорд, — ответил Бен. Когда он в первый раз пришел в себя, ему задавали те же вопросы.

— Учительницы из первого класса?

— Миссис Перкинс. Она красила волосы.

— Второе имя отца?

— Мёртон.

— Головокружение, тошнота?

— Нет.

— Не ощущаете странных запахов, не слышите странных звуков, не…

— Нет, нет и нет. Я чувствую себя прекрасно.

— Это буду решать я, — строго объявил Коди. — В глазах нисколько не двоится?

— С тех пор, как я в последний раз покупал галлон «Буревестника» — нет.

— Ладно, — сказал Коди. — Объявляю вас излечившимся благодаря чудесам современной науки и такой добродетели, как крепкая голова. Ну, что там у вас на уме? Наверное, Тиббитс и малыш Макдугаллов? Могу сообщить вам только то, что сказал Паркинсу Джиллеспи. Я рад, что это не попало в газеты — раз. Одного скандала в сто лет для небольшого городка достаточно. Будь я проклят, если понимаю, кто мог захотеть проделать такую извращенную штуку — два. Местным он быть не может. Своя доля «странных» у нас есть, но…

Увидев их озадаченные лица, он осекся.

— Вы что, не знаете? Не слышали?

— Чего не слышали? — спросил Бен.

— Прямо по Мэри Шелли или Борису Карлофф. Прошлой ночью кто-то выкрал трупы из окружного морга в Портленде.

— Господи Иисусе, — непослушными губами выговорила Сьюзан.

— А что? — неожиданно встревожившись, спросил Коди. — Вы что-то знаете?

— Я начинаю думать, что мы и впрямь кое-что знаем, — сказал Бен.

Они завершили свой рассказ в десять минут первого. Принесенный Бену сиделкой на подносе ленч так и стоял у постели нетронутым.

Последний слог замер, и остался только перезвон стаканов и столовых приборов, доносившийся через полуоткрытую дверь — это ели самые голодные пациенты.

— Вампиры, — сказал Джимми Коди.

Потом:

— Уж кто-кто, но Мэтт Бэрк! Отчего посмеяться над всем этим ужасно трудно.

Бен и Сьюзан хранили молчание.

— И вы хотите, чтобы я эксгумировал парнишку Гликов, — задумался Джимми вслух. — Едрит твою налево.

Он вытащил из сумки пузырек и перебросил Бену. Тот поймал.

— Аспирин, — сказал Коди. — Принимали когда-нибудь?

— Сколько угодно.

— Мой отец называл его «лучшей сестрой приличного врача». А знаете, как он действует?

— Нет, — сказал Бен.

Он лениво вертел в руках флакон с аспирином, разглядывая его. Он был недостаточно хорошо знаком с Коди, чтобы знать, сколько тот обычно показывает, а сколько держит про себя, но не сомневался, что мало кто из пациентов Джимми видел его таким, как сейчас: на мальчишеское, напоминающее Нормана Рокуэлла лицо набежала тень размышлений и самоанализа. Ему не хотелось нарушать настрой Коди.

— Вот и я тоже. И никто не знает. Но аспирин помогает и от головной боли, и от артрита с ревматизмом. Хотя и их природа нам неизвестна. Почему болит голова? Никаких нервных волокон в мозгу нет. Мы знаем, что по химическому строению аспирин очень близок к ЛСД, но почему одно вылечивает головную боль, а от второго эта голова заполняется цветами? Частично причина нашего непонимания состоит в том, что, строго говоря, мы не знаем, что есть мозг. Самые образованные в мире врачи стоят на невысоком островке посреди моря невежества. Мы бряцаем своими лекарскими палочками, режем цыплят и вычитываем в крови послания. Все это срабатывает на удивление долго. Белая магия. Bene gris gris. Услышь меня мои профессора из медшколы, они повырвали бы себе волосы. Некоторые уже попортили свои шевелюры, когда я сообщил им, что собираюсь практиковать терапевтом общего профиля в сельской местности Мэна. Один из них сказал мне, что Маркус Уэлби, определяя состояние пациента, всегда вскрывал при этом фурункулы на его заднице. Ланцетом. Но мне никогда не хотелось быть Маркусом Уэлби.

Коди улыбнулся:

— Если б они узнали, что я собираюсь затребовать ордер на эксгумацию мальчика Гликов, то в судорогах катались бы по земле.

— А вы затребуете? — спросила искренне удивленная Сьюзан.

— Какой от этого может быть вред? Если парнишка мертвый — он мертвый. Eсли нет, мне будет с чем наступить на мозоль Ассоциации американских медиков на следующем съезде. Скажу медицинскому эксперту округа, что хочу поискать признаки инфекционного энцефалита. Другого разумного объяснения я придумать не могу.

— А может, дело действительно в нем? — с надеждой спросила девушка.

— Черта с два.

— Как скоро вы можете это сделать? — спросил Бен.

— Завтра, дружище. Если придется препираться, то во вторник или в среду.

— И как же он будет выглядеть? — спросил Бен. — В смысле…

— Да, я понял. Глики мальчика не бальзамировали, нет?

— Нет.

— Прошла неделя?

— Да.

— При вскрытии гроба должен произойти выброс газа с довольно противным запахом. Тело может оказаться в пятнах. Волосы, доходящие до воротника — они продолжают отрастать еще на удивление долго, — и ногти тоже довольно длинные. Почти наверняка провалившиеся внутрь глаза.

Сьюзан пыталась сохранять выражение ученого беспристрастия, но не слишком успешно. Бен порадовался, что не съел ленч.

— Коренное разложение начаться еще не должно, — продолжал Коди самым поучительным тоном, на какой был способен, — однако влаги может оказаться достаточно, чтобы простимулировать на открытых поверхностях щек и кистей рук рост мохообразного вещества под названием…

Он оборвал фразу.

— Простите. Я говорю неприятные вещи.

— Бывают вещи похуже гниения, — заметил Бен, старательно сохраняя нейтральный тон. — Предположим, ни одного из этих признаков вы не найдете. Предположим, тело выглядит так же естественно, как в день похорон. Что тогда? Загонять ему в сердце осиновый кол?

— Вряд ли, — сказал Коди. — Во-первых, там обязательно будет присутствовать либо медэксперт, либо его помощник. Думаю, если я вытащу из сумки кол и молотком загоню его в труп ребенка, даже Брент Норберт не сочтет мои действия профессиональными.

— Что же вы будете делать? — с любопытством спросил Бен.

— Ну — да простит меня Мэтт Бэрк — я не думаю, что дойдет до чего-то подобного. Если тело окажется в таком состоянии, его, несомненно, перевезут в мэнский медицинский центр для расширенного посмертного исследования. А уж если оно попадет туда, я провожусь со своими исследованиями дотемна, а потом пронаблюдаю все феномены, какие могут иметь место.

— И если он поднимется?..

— Я, как и вы, не могу себе этого представить.

— Чем дальше, тем легче мне это удается, — мрачно сказал Бен. — Можно мне будет присутствовать, когда это произойдет… Если произойдет?

— Можно устроить.

— Хорошо, — сказал Бен.

Он встал с постели и пошел к шкафу, в котором висела его одежда.

— Я собираюсь…

Сьюзан хихикнула, и Бен обернулся.

— Что?

Коди усмехался.

— Больничные рубашки имеют обыкновение расходиться на спине, мистер Мирс.

— О черт, — сказал Бен и инстинктивно сунул руку за спину, стянуть полы рубашки. — Лучше зовите меня Беном.

— Вот на этой ноте, — сказал Коди, вставая, — мы со Сьюзан и удалимся. Когда приведете себя в порядок, встретимся внизу, в кафетерии. У нас с вами после обеда будут кое-какие дела.

— Да?

— Да. Надо рассказать Гликам сказочку про энцефалит. Если хотите, можете быть моим коллегой. Ничего не говорите, только с умным видом потирайте подбородок.

— Им это не понравится, ведь так?

— А вам бы понравилось?

— Нет, — ответил Бен. — Не понравилось бы.

— Чтобы получить ордер на эксгумацию, нужно их разрешение? — спросила Сьюзан.

— Технически нет. По-настоящему — наверное. Эксгумация трупов мне знакома только по второй части курса медицинского законодательства. Но, думаю, если Глики достаточно решительно настроятся против, они смогут вынудить нас к судебному разбирательству. На что мы потеряем от двух недель до месяца, и вряд ли моя история про энцефалит там пройдет. — Коди сделал паузу и посмотрел на Бена и Сьюзан. — Это подводит нас к тому, что тревожит меня сильнее всего, если оставить в стороне историю Мэтта Бэрка. Дэнни Глик единственный имеющийся у нас труп. Все остальные как корова языком слизала.

Бен с Джимми Коди добрались до дома Гликов около половины второго. Машина Тони Глика стояла на подъездной дороге, но дом молчал. Постучавшись в третий раз и в третий раз не получив ответа, молодые люди перешли через дорогу к небольшому сборному домику типа ранчо — печальному беженцу из пятидесятых, опиравшемуся с одной стороны на пару ржавых подпорок. На почтовом ящике была фамилия Диккенс. У дорожки стоял розовый садовый фламинго, а маленький кокер при их появлении замахал хвостом.

Полина Диккенс — официантка и частичная владелица кафе «Экселлент» — открыла дверь через пару секунд после того, как Коди позвонил. Она была в рабочей форме.

— Привет, Полина, — сказал Джимми. — Не знаешь, где Глик?

— Ты хочешь сказать, ты не знаешь?

— Чего не знаю?

— Сегодня рано утром миссис Глик умерла. Тони Глика забрали в Центральную Мэнскую больницу. Он был в шоке.

Бен посмотрел на Коди. У Джимми был вид человека, которого пнули в живот. Бен быстро подхватил инициативу.

— Куда отвезли ее тело?

Полина огладила бедра, убеждаясь, что с костюмом все в порядке.

— Ну, я час назад говорила по телефону с Мэйбл Уэртс, и она сказала, что Паркинс Джиллеспи собирался отвезти тело прямиком в Камберленд, в похоронную контору к тому еврею. По причине того, что никто не знает, где Карл Формен.

— Спасибо, — медленно сказал Коди.

— Ужасно, — сказала Полина, и ее взгляд перескочил на пустующий дом по другую сторону улицы. На подъездной аллее стояла машина Тони Глика, похожая на большую пыльную собаку, которую посадили на цепь и позабыли. — Будь я суеверной, я бы боялась.

— Боялась? Чего, Полина? — спросил Коди.

— Так… всякого разного, — она туманно улыбнулась. Пальцы тронули свисавшую с шеи небольшую цепочку. Образок со Святым Христофором.

Они опять сидели в машине, молча наблюдая, как Полина уходит на работу.

— Что теперь? — наконец спросил Бен.

— Вот еще заморочка, — сказал Джимми. — «Тот еврей» — это Мори Грин. По-моему, нам надо ехать в Камберленд. Девять лет назад сынишка Мори чуть не утонул на озере Себаго. Я случайно оказался там с приятельницей и сделал парнишке искусственное дыхание. Запустил ему моторчик по новой. Может, сейчас — тот самый единственный раз, когда я должен воспользоваться хорошим отношением к себе.

— И что толку? Ее тело заберет медэксперт — на вскрытие, или освидетельствование, или как это называется.

— Сомневаюсь. Вы помните, что сегодня воскресенье? Медэксперт бродит где-то по лесам с киркой — он геолог любитель. Норберт… вы помните Норберта?

Бен кивнул.

— Предполагается, что Норберт на телефоне, но он человек рассеянный. Вероятно, снял трубку, чтобы можно было посмотреть матч «Пэкер» — «Пэтриот». Если мы сейчас поедем в похоронное бюро Мори Грина, есть неплохой шанс, что тело останется там до темноты невостребованным.

— Ладно, — согласился Бен. — Поехали.

Он вспомнил, что должен позвонить отцу Каллахэну, но с этим придется повременить. События начали развиваться очень быстро. Так быстро, что его это не устраивало. Фантазии смешались с реальностью.

До автострады они доехали молча, каждый был погружен в свои мысли. Бен думал о том, что Коди сказал в больнице. Пропал Карл Формен. Пропали трупы Флойда Тиббитса и ребенка Макдугаллов — исчезли из-под носа у двух служащих морга. Испарился и Майк Райерсон, и Бог весть кто еще. Сколько народу в Салимовом Уделе может выпасть из поля зрения так, чтобы их не хватились неделю… две… месяц? Двести человек? Триста? От этих мыслей у Бена взмокли ладони.

— Все это становится похожим на видения параноика, — сказал Джимми, — или на мультфильм Гэхана Уилсона. С академической точки зрения самое страшное тут — относительная легкость, с которой можно основать колонию вампиров, стоит только проморгать первого. Салимов Удел — спальный город для Портленда, Льюистона и Гэйтс-Фоллз. Никаких промышленных предприятий, где заметили бы рост неявок на работу. Школы — объединенные, по одной на три городка, и если список отсутствующих станет немного длиннее, кто обратит на это внимание? Масса народу ездит в церковь в Камберленд, а еще больше народу вообще в нее не ходит. Телевизор очень здорово похерил посиделки стариков, верны себе остались только ошивающиеся у магазина Милта олухи. Такое дело может вовсю происходить незаметно для нас.

— Ага, — сказал Бен. — Дэнни Глик заражает Майка, Майк заражает… ну, не знаю, может быть, Флойда. Чадо Макдугаллов заражает… отца? мать? Кто-нибудь проверял?

— Не мои пациенты. Полагаю, звонить им нынче утром и сообщать о пропаже их сына пришлось доктору Плоумену. Но если он даже звонил Макдугаллам и общался с ними, мне никак этого не выяснить.

— Надо бы проверить, — сказал Бен. Он начинал чувствовать себя как заяц, удирающий от своры гончих. — Вы понимаете, как легко можно погнаться за собственным хвостом? Посторонний человек запросто проедет через весь Удел и не заподозрит, что творится неладное. Просто очередной захолустный городишко, где к девяти вечера пустеют тротуары. Но кто знает, что делается в домах за задернутыми шторами? Может быть, жильцы лежат в постелях. Или подпирают стенку шкафа вместе со швабрами. Или они внизу, в подполе и ждут захода солнца. А с каждым восходом народу на улицах все меньше. Меньше с каждым днем.

Он сглотнул и почувствовал, как в горле сухо щелкнуло.

— Не переживайте, — отозвался Джимми. — Еще ничего не доказано.

— Доказательства громоздятся целыми дюнами, — возразил Бен. — Если бы мы действовали в привычных рамках передачи по инстанциям — например, при возможной вспышке тифа или гриппа А, — весь город сейчас был бы уже в карантине.

— Сомневаюсь. Не забывайте, только один человек действительно что-то видел.

— Вряд ли. Это — городской пьяница.

— Если подобная история выйдет на свет божий, его распнут, — сказал Джимми.

— Кто? Уж не Полина Диккенс, это точно. Она готова начать приколачивать к дверям амулеты от дурного глаза.

— В эпоху Уотергейта и топливного кризиса она — исключение, — заметил Коди.

Остаток пути они проехали молча. Похоронное бюро Грина находилось в северной части Камберленда. Позади него, между черным ходом часовни и высокой дощатой оградой стояли два катафалка. Джимми выключил зажигание и посмотрел на Бена.

— Готовы?

— Да вроде.

Они вышли из машины.

Возмущение, весь день нараставшее в Сьюзан, около двух часов разорвало свои оковы. Они взялись за дело по-дурацки, дали здоровенного крюку, чтобы доказать то, что (простите, мистер Бэрк) все равно окажется чушью собачьей. Сьюзан решила немедленно, сейчас же отправиться в дом Марстена.

Она спустилась вниз и взяла книжку. Энн Нортон пекла печенье, а отец сидел в гостиной, следя за матчем «Пэкер» — «Пэтриот».

— Ты куда? — спросила миссис Нортон.

— Проехаться.

— Ужинать будем в шесть. Потрудись вернуться вовремя.

— Не позднее пяти.

Сьюзан вышла из дома и села в свою машину — предмет ее величайшей гордости, но не потому, что это была первая машина, которой она владела безраздельно, а потому, что расплатилась за нее («почти расплатилась, — поправила себя Сьюзан, — остается еще шесть выплат») плодами собственных трудов, собственного таланта. «Веге» Сьюзан скоро должно было сравняться два года. Девушка осторожно, задним ходом вывела машину из гаража и коротко махнула рукой матери, которая смотрела на нее из окна кухни. Негласный разрыв между ними не заживал. Прочие ссоры — неважно, насколько ожесточенные — всегда своевременно заканчивались, жизнь шла своим чередом, хороня больные места под повязкой дней и не тревожа до следующего конфликта, когда все старые претензии и обиды вытаскивались на свет божий и подсчитывались, как в сыгранной с большим счетом партии в криббидж. Но нынешний разрыв казался полным, это была тотальная война. Раны было не забинтовать. Оставалась лишь ампутация. Сьюзан уже почти закончила упаковывать вещи и чувствовала, что поступает правильно. Это следовало сделать давным-давно.

Она проехала по Брок-стрит, оставив дом позади и ощущая радость и решимость, становившиеся тем сильнее, чем дальше Сьюзан уезжала от родного гнезда. В глубине души девушка сознавала нелепость происходящего, но нельзя сказать, чтобы это было неприятно. Сьюзан собиралась предпринять решительные действия, и эта мысль подкрепляла ее. Она была прямолинейной девочкой, события уик-энда сбивали ее с толку, приводили в полную растерянность. Теперь она покажет им кузькину мать!

На мягкой обочине за городской чертой Сьюзан остановила машину и пешком направилась через западное пастбище Карла Смита туда, где, дожидаясь зимы, круглился рулон выкрашенной в красное противоснежной пленки. Чувство нелепости происходящего усилилось, и, раскачивая один из колышков из стороны в сторону, чтобы лопнула удерживающая его в ряду прочих гибкая проволока, Сьюзан не смогла сдержать усмешку. Колышек был настоящим колом около трех футов длиной, заостренным на конце. Она вернулась с ним к машине и положила на заднее сиденье, умом понимая, для чего предназначается этот колышек (в кинотеатрах под открытым небом она просмотрела на сдвоенных сеансах достаточно фильмов Хаммера, чтобы знать: вампиру положено забивать в сердце кол), но ни на секунду не задумалась, сумеет ли заколотить его в грудь мужчине, если того потребует ситуация.

Сьюзан поехала дальше, за пределы города, в Камберленд. Слева оказалась маленькая сельская лавчонка, которая работала по воскресеньям — там отец Сьюзан покупал воскресную «Таймс». Ей вспомнилась маленькая витринка с бижутерией у прилавка.

Она купила «Таймс», а потом взяла маленький золотой крестик. Ее расходы достигли сорока пяти долларов. Сумму вызвонил на кассовом аппарате толстый продавец, всего на секунду отвлекшийся от телевизора, где показывали озадаченного Джима Планкетта.

Сьюзан свернула к северу, на Каунти-роуд — прямое двухполосное шоссе, недавно покрытое асфальтом. Этим солнечным днем все казалось свежим, бодрящим и живым, а жизнь — такой милой! Мысли Сьюзан перескочили на Бена. Скачок был невелик.

Из-за медленно плывущего кучевого облака вышло солнце, наводнив дорогу пятнами сияющего света и тени, потоками изливаясь сквозь листву нависших над шоссе деревьев. «В такой день, как сегодня, — подумала Сьюзан, — можно поверить, что все на свете заканчивается счастливо».

Проехав по Каунти еще пять миль, она свернула на Брукс-роуд, которая за границей Салимова Удела становилась немощеной. К северо-западу от поселка дорога шла то вверх, то вниз через сильно заросшую лесом местность, так что Сьюзан оказалась почти отрезанной от яркого послеполуденного солнца. Тут не было ни домов, ни трейлеров, а большей частью земли владела бумажная компания, известная главным образом своими просьбами к патронам не облагать налогом их туалетную бумагу. На обочине дороги через каждые сто футов виднелись знаки: «Охота запрещена» и «Посторонним вход воспрещен». Сьюзан миновала поворот к свалке, и в ней шевельнулось легкое беспокойство. На этом сумрачном отрезке дороги туманные возможности казались более реальными. Она обнаружила, что уже не в первый раз гадает, зачем нормальному человеку покупать развалюху самоубийцы да еще закрывать окна от солнечного света ставнями.

Дорога резко нырнула, а потом круто пошла вверх по западному склону Марстен Хилл. Сквозь деревья Сьюзан сумела разглядеть конек крыши дома Марстена.

Она поставила машину у подножия откоса, в конце заброшенной лесной дороги, и вышла из нее. Немного помедлив, Сьюзан взяла кол, а на шею повесила крестик. Она по-прежнему чувствовала себя нелепо, но если бы мимо случайно проехал кто-то из знакомых и увидел, как она шагает по дороге с колышком от противоснежного заграждения в руке, было бы в два раза хуже.

«Привет, Сьюзи, куда это ты?»

«Да так, в старый дом Марстена, убить вампира. Но мне надо спешить, в шесть — ужин».

Сьюзан решила сократить путь и пройти лесом.

Она осторожно перешагнула через развалины каменной ограды на дне кювета и порадовалась, что надела слаксы. Очень высокая мода для бесстрашных истребителей вампиров. Чтобы добраться до настоящего леса, ей пришлось пробраться через мерзкие заросли ежевики и поваленные стволы.

Она с трудом взбиралась наверх, не останавливаясь, ступая так тихо, как только могла. Чем ближе Сьюзан оказывалась к гребню холма, тем сильнее редел заслон ветвей, и то здесь, то там на миг показывался дом Марстена — его обращенная к поселку слепая сторона. И Сьюзан стало страшно. Указать точную причину своего испуга она бы не сумела — таким же беспричинным был страх, пережитый (но уже почти забытый) ею в доме Мэтта Бэрка. Девушка нимало не сомневалась, что ее никто не услышит, вдобавок стоял белый день, но на плечи давило неослабное бремя страха. Казалось, он нагнетается в сознание Сьюзан тем отделом мозга, что обычно молчит, видно, потому что устарел — так же, как аппендикс. Радость от сегодняшнего дня пропала. Она обнаружила, что в голову лезут те самые киноэпопеи ужасов, где героиня поднимается по узкой лесенке на чердак — посмотреть, что же напугало бедную старушку миссис Кобэм, или спускается в какой-нибудь темный подвал, где полно паутины и стены из нетесаного, покрытого испариной камня (символическая утроба). Сама она, уютно притулившись под рукой кавалера, обычно думала: «что за идиотка… да я бы никогда туда не полезла!» И вот, пожалуйста: лезет. Тут Сьюзан начала понимать, насколько далеко зашли различия между головным и спинным мозгом человека, как головной мозг может гнать тебя все дальше и дальше, несмотря на предупреждения, подаваемые ответственной за инстинкты частью нервной системы, так похожей на мозг аллигатора. Рассудок способен толкать человека вперед, пока дверь чердака не распахнется в физиономию некому ухмыляющемуся страшилищу, или пока он не заглянет в какую-нибудь наполовину заложенную кирпичом нишу в погребе и не увидит…

«ПРЕКРАТИ!»

Отогнав эти мысли, Сьюзан обнаружила, что вспотела. И все это — при виде обычного дома с закрытыми ставнями. «Хватит дурью мучиться, — сказала она себе. — Поднимешься на холм и произведешь в доме разведку. Со двора перед фасадом виден наш дом. Ну так что, скажи на милость, может с тобой случиться в поле зрения родного дома?» Тем не менее Сьюзан пригнулась и покрепче сжала кол, а когда загораживавшие дом деревья стали слишком редкими, чтобы обеспечить хорошее прикрытие, она опустилась на четвереньки и поползла. Через три или четыре минуты ползти, не обнаруживая себя, стало невозможно. Она очутилась за последним рядом сосен и россыпью можжевеловых кустов, откуда была видна западная стена дома, укрытая спутанным ковром истощенной осенью жимолости. Выросшая за лето трава пожелтела, но по-прежнему доходила до колен — скосить ее никто не пытался.

В тишине неожиданно взревел мотор. Душа у Сьюзан ушла в пятки. Девушка справилась с собой, вцепившись пальцами в землю и крепко прикусив нижнюю губу. Через секунду в поле ее зрения задним ходом въехала старая черная машина. Машина остановилась в конце подъездной дороги, вывернула на проселок и поехала в сторону города. Прежде, чем она исчезла из виду, Сьюзан вполне ясно разглядела водителя: крупная лысая голова, глаза, посаженные так глубоко, что видны были одни глазницы, воротник темного костюма и лацканы. Стрейкер. Может быть, поехал к Кроссену.

Сьюзан разглядела, что доски почти всех ставней поломаны. Ну, тогда ладно. Она подползет, заглянет в щелку и увидит — что там можно увидеть? Наверное, ничего, кроме дома в первой стадии длинного процесса обновления: начатую побелку, новые обои, инструмент, стремянки и ведра. Так же сверхъестественно и романтично, как телевизионный футбольный матч.

И все-таки: страх.

Это перехлестывающее логические выкладки и блестящие доводы Сьюзан чувство поднялось внезапно, наполнив рот медным привкусом И она поняла, что за спиной кто-то есть даже раньше, чем ей на плечо легла чья-то рука.

Почти стемнело.

Бен поднялся со складного деревянного стула, прошел к окну, выходившему на задний двор похоронного бюро, и ничего особенного не увидел. Было без четверти семь. Вечерние тени очень сильно вытянулись. Несмотря на позднюю осень, трава на газоне еще не пожелтела, и Бен подумал, что заботливый гробовщик постарается сохранить ее такой до самого снега. Символ жизни, продолжающейся в разгар умирания года. Он счел подобную мысль слишком подавляющей и отвернулся от окна.

— Жалко, нет сигарет, — сказал он.

— Сигареты — убийцы, — не оборачиваясь, назидательно сообщил Джимми. Он смотрел по небольшому «Сони» Мори Грина субботнюю вечернюю программу, посвященную дикой природе. — Честно говоря, мне тоже жалко. Я завязал десять лет назад, когда Главный хирург сделал на сигаретах свою надпись. Если бы не бросил, заработал бы скверную репутацию. Но, просыпаясь на ночном дежурстве, всегда нашариваю пачку.

— Вы же сказали, что бросили.

— Я держу сигареты по той же причине, что алкоголик держит на кухонной полке бутылку шотландского виски. Сила воли, сынок.

Бен посмотрел на часы: 6:47. В воскресной газете Мори Грина было написано, что официально солнце завершит свой путь в 7:02. Джимми подал дело весьма аккуратно. Мори Грин оказался низеньким человечком, который вышел открывать в белой сорочке с расстегнутым воротом и черной жилетке нараспашку. Трезвое вопросительное выражение лица сменилось широкой приветственной улыбкой.

— Шалом, Джимми! — закричал он. — Как я рад тебя видеть! Где ты скрывался?

— Спасал мир от обычной простуды, — с улыбкой отвечал Джимми, пока Мори тряс его руку. — Хочу познакомить тебя со своим очень хорошим другом. Мори Грин — Бен Мирс.

Ладонь Бена утонула в обеих руках Мори Грина. За очками в черной оправе блеснули глаза.

— Шалом и вам тоже. Все друзья Джимми… ну, и так далее. Заходите, оба. Я могу позвонить Рэйчел…

— Пожалуйста, не надо, — сказал Джимми. — Мы пришли попросить об одном одолжении. Довольно большом.

Грин взглянул Джимми в лицо более пристально.

— О довольно большом одолжении, — тихо и язвительно проговорил он.

— С чего бы? Что ты сделал для меня такого, что мой сын заканчивает Северо-западный третьим в своей группе? Все, что угодно, Джимми.

Джимми покраснел.

— Любой бы сделал то же самое, Мори.

— Спорить с тобой я не собираюсь, — сказал Грин. — Проси. Что это так встревожило вас с мистером Мирсом? Вы попали в аварию?

— Нет. Ничего подобного.

Мори проводил их в маленькую кухоньку за часовней и, пока они беседовали, сварил кофе в видавшем виды старом кофейнике, который стоял на плите.

— Норберт еще не приезжал за миссис Глик? — спросил Джимми.

— Нет, и не подавал никаких признаков жизни, — ответил Мори выставляя на стол сахар и сливки. — Этот тип явится сюда в одиннадцать ночи и будет удивляться, чего это я его не впускаю.

Он вздохнул.

— Бедняжка. Такая трагедия в одной семье. И с виду такая милая, Джимми. Ее привез старый болван Рирдон. Она была твоей пациенткой?

— Нет, — сказал Джимми. — Но мы с Беном… Нам хотелось бы посидеть с ней сегодня вечером, Мори. Прямо там, внизу.

Грин замер, не дотянувшись до кофейника.

— Посидеть с ней? Обследовать ее, ты хотел сказать?

— Нет, — твердо сказал Джимми. — Просто посидеть с ней.

— Ты шутишь? — Грин внимательно присмотрелся к ним. — Нет. Вижу, что нет. Зачем тебе это?

— Этого я не могу тебе рассказать, Мори.

— О! — Он разлил кофе, сел с ними за стол и отхлебнул. — Не слишком крепкий. Отлично. А что, она что-то подцепила? Что-нибудь заразное?

Джимми с Беном переглянулись.

— Не в общепринятом понимании, — наконец сказал Джимми.

— Ты хочешь, чтобы я помалкивал, э?

— Да.

— А если приедет Норберт?

— С Норбертом я управлюсь, — ответил Джимми. — Скажу ему, что Рирдон просил меня проверить ее на инфекционный энцефалит. Он проверять не станет.

Грин кивнул.

— Если у Норберта не спросить, который час, он и не узнает, что надо смотреть на часы.

— Договорились, Мори?

— Конечно, конечно. Я думал, ты сказал — большое одолжение.

— Может, это больше, чем ты думаешь.

— Сейчас я допью кофе, пойду домой и погляжу, что за кошмар приготовила мне Рэйчел на воскресный ужин. Вот ключ. Будешь уходить, Джимми, запри.

Джимми сунул ключ в карман.

— Запру. Еще раз спасибо, Мори.

— Все, что угодно. Только ты тоже сделай мне одно одолжение.

— Разумеется. Какое?

— Если она что-нибудь скажет, запиши для потомства. — Он рассмеялся, заметил одинаковое выражение лиц молодых людей и замолчал.

Было без пяти семь. Бен ощутил, как в тело начало просачиваться напряжение.

— Можешь спокойно перестать есть глазами часы, — сказал Джимми. — Они от этого быстрее не пойдут.

Бен виновато вздрогнул.

— Я очень сильно сомневаюсь, что вампиры — если они вообще существуют — поднимаются по календарному заходу солнца, — добавил Джимми. — В это время совсем темно не бывает.

Тем не менее он встал и выключил телевизор, оборвав на середине кряканье лесной утки.

На комнату опустилось одеяло тишины. Они сидели в рабочей комнате Грина, а на столе из нержавейки, снабженном трубками и педалями для подъема и спуска, лежало тело Марджори Глик. Это напомнило Бену столы в родильном отделении больницы.

Еще когда они пришли сюда, Джимми отвернул прикрывавшую труп простыню и провел беглое обследование. На миссис Глик был стеганый халат винного цвета, вязаные тапочки, на левой голени — кусочек пластыря, возможно, скрывающий порез от бритья. Бен старался не смотреть, но тело снова и снова притягивало к себе его взгляд.

— Что думаешь? — спросил Бен.

— Не собираюсь ни за что ручаться, поскольку впереди еще три часа, которые все решат в ту или иную сторону. Но ее состояние поразительно сходно с состоянием Майка Райерсона — никаких трупных пятен, никаких следов окоченения или его начала. — Джимми на тянул простыню обратно и больше ничего не сказал.

Было 7:02. Вдруг Джимми сказал:

— Где твой крест?

Бен вздрогнул.

— Крест? Господи, у меня его нет!

— Ты никогда не был бойскаутом, — сказал Джимми и раскрыл сумку. — Я же всегда являюсь во всеоружии.

Он вытащил два шпателя, ободрал защитный целлофан и скрепил их с помощью пластыря под прямым углом.

— Благослови его, — велел он Бену.

— Что? Я не могу… Я не знаю, как.

— Тогда придумай, — велел Джимми, и его приятное лицо неожиданно напряглось. — Ты же писатель, тебе следует быть метафизиком. Ради Бога, скорее. Думаю, сейчас что-то произойдет. Разве ты не чувствуешь?

И Бен почувствовал. В медленных лиловых сумерках словно бы собиралось что-то пока невидимое, но тяжкое и электризующее. У него пересохло во рту и, прежде чем заговорить, пришлось облизать губы.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. — Подумав, Бен добавил: — И во имя Непорочной Девы Марии тоже. Благословляю этот крест и… и…

Слова поднимались к губам с неожиданной таинственной уверенностью.

— Господь — Пастырь мой, — говорил Бен, и слова падали в полную теней комнату, как падали бы камни в глубокое озеро. — Не я возжелал — Он покоит меня на зеленых пажитях. Он водит меня к водам тихим. Он воскрешает душу мою…

Голос Джимми подхватил нараспев:

— Он направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь никакого зла…

Дышать свободно стало невозможно. Бен обнаружил, что все тело у него пошло гусиной кожей, а короткие волоски на шее встали дыбом, как перья у драчливого петуха.

— Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня. Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих, умастил елеем голову мою, чаша моя преисполнена. Так, благость и милость…

Укрывающая тело Марджори Глик простыня задрожала. Из-под нее выпала рука. Пальцы, выворачиваясь, извиваясь, пьяно зашарили в воздухе.

— Боже мой, неужто я это вижу? — прошептал Джимми. Он побледнел так, что веснушки выступили как брызги на оконном стекле.

— …да сопровождают меня во все дни жизни моей, — закончил Бен. — Джимми, посмотри-ка на крест.

Крест светился, сияние призрачным потоком разливалось по руке.

В тишине сдавленный, скрежещущий как черепки разбитого глиняного горшка голос медленно проговорил: «Дэнни?»

Бен почувствовал, что язык прилип к небу. Силуэт под простыней сел. Комната погружалась во мрак, в ней двигались и скользили тени.

— Дэнни, голубчик, где ты?

Свалившаяся с лица покойницы простыня скомкалась в коленях. Лицо Марджори Глик во мраке казалось мертвенно-бледным, круглым, как луна, пятном, пробитым только черными дырами глазниц. Она увидела Джимми с Беном, и ее губы раздвинулись, пропуская страшное рычание обманутого существа. Убывающее сияние дня блеснуло на зубах Марджори.

Она перебросила ноги через край стола. Один тапок свалился и лежал, позабытый.

— Сиди, где сидишь! — велел Джимми. — Не пробуй двигаться!

Ответом было ворчание, похожее на собачье — мрачный серебристый звук. Миссис Глик соскользнула со стола, пошатнулась и направилась к ним. Бен поймал себя на том, что загляделся в эти глаза-дыры, и резко отвел взгляд. Там, внутри, были черные, пронизанные красным, галактики. Можно было увидеть самого себя, тонущего и наслаждающегося этим.

— Не смотри ей в лицо, — предостерег он Джимми.

Они, не раздумывая, отступали перед Марджори, позволяя ей гнать их к ведущему на лестницу узкому коридорчику.

— Крест, Бен! Попробуй!

Бен чуть не забыл, что у него есть крест. Теперь он воздел его, и тот буквально полыхнул сверкающим светом. Пришлось прищуриться. Миссис Глик испуганно зашипела и вскинула руки, загораживая лицо. Черты Марджори словно бы наползали друг на друга, они извивались и крутились, как клубок змей. Она сделала шаг назад.

— Проняло! — завопил Джимми.

Бен надвигался на нее, вытянув крест перед собой. Марджори скрючила пальцы одной руки когтями и взмахнула ею. Бен просунул крест под эту руку и сделал им резкий выпад. Из горла миссис Глик вырвалось пронзительное улюлюканье.

Дальнейшее окрасилось для Бена в мрачные тона кошмара. Несмотря на грядущие еще более ужасные минуты, Бену впоследствии и днем и ночью всегда грезилась миссис Глик спиной к секционному столу, вязаный тапочек и возле него — комок закрывавшей покойницу простыни.

Марджори неохотно отступала.

Взгляд метался от ненавистного распятия к местечку на шее Бена справа от подбородка. У нее вырывались нечеловеческие гортанные звуки, бормотание и шипение, а в отступлении было столько нежелания, что она начала казаться гигантским громоздким насекомым. Бен подумал: «Не держи я перед собой крест, она вспорола бы мне ногтями горло и стала бы глотать кровь, брызнувшую струей из яремной вены, словно только что выбравшийся из пустыни, умирающий от жажды человек. Она бы купалась в этой крови».

Оторвавшийся от него Джимми обходил миссис Глик слева. Она этого не видела, сосредоточив взгляд темных, заполненных ненавистью (страхом) глаз только на Бене.

Джимми обогнул секционный стол и, когда Марджори, пятясь, взялась обходить его, с судорожным воплем вцепился обеими руками ей в шею.

Миссис Глик издала тонкий свистящий крик и вывернулась из захвата. Бен увидел: ногти Джимми сорвали с ее плеча лоскут кожи, но из ранки ничего не выступило — царапина напоминала безгубый рот. А потом случилось невероятное: Марджори швырнула Джимми через комнату. Сбив с подставки портативный телевизор Мори Грина, Джимми врезался в угол.

Она в мгновение ока перебежала через комнату, горбясь, цепляясь руками за пол, как паук, и набросилась на него.

Сквозь путаницу теней Бен мельком увидел, как Марджори рухнула на Джимми, раздирая воротник его рубашки, а затем — ее вытянутый, как у хищного зверя, профиль. Челюсти разверзлись, и она вгрызлась в молодого врача. Джимми Коди пронзительно закричал высоким отчаянным криком человека, которому нет спасения.

Споткнувшись о разбитый телевизор на полу и чуть не упав, Бен кинулся на нее. К нему доносился частый, соломенный шелест дыхания, а сквозь него — отвратительное чавканье и причмокивание.

Он ухватил ее за воротник халата и дернул кверху, на минуту забыв про крест. Голова Марджори повернулась к нему с пугающей быстротой. Широко раскрытые глаза горели, губы и подбородок блестели от крови, казавшейся черной в почти полной темноте. Его лица коснулось неописуемо зловонное дыхание — дыхание склепа. Бен увидел язык миссис Глик, неестественно медленно облизавший зубы.

Она дернула молодого человека на себя, принимая в объятия, и в ту же минуту Бен воздел крест. Закругленный конец шпателя, из которого была сделана перекладина, угодил ей под подбородок, а потом без какого-либо телесного сопротивления пошел дальше, вверх. От вспышки, полыхнувшей не перед глазами, а словно бы внутри головы, Бен ослеп — но это не был свет. Жарко запахло горелым мясом. На этот раз она закричала в полную силу, крик был полон страдания. Бен скорее почувствовал, чем увидел, как Марджори отпрянула, споткнулась о телевизор, свалилась на пол, выставив белую руку, чтобы прервать падение, и с волчьей проворностью снова очутилась на ногах. Сузившиеся от боли глаза были по-прежнему полны маниакального голода. Плоть нижней челюсти почернела и дымилась. Марджори рычала.

— Давай, сука, — пропыхтел Бен. — Давай, давай.

Он снова выставил перед собой крест и загнал пятившуюся от него миссис Глик в дальний левый угол комнаты. Когда она оказалась там, Бен собрался вжать распятие ей в лоб. Но стоило спине Марджори прижаться к сходящимся стенам, как раздался визгливый пронзительный смешок, заставивший Бена поморщиться. Смешок напоминал царапанье вилкой по фарфоровой тарелке.

— Кое-кто и сейчас смеется! И сейчас вас становится все меньше.

Тут ее тело на глазах у Бена вытянулось и стало прозрачным. Ему на секунду показалось, что она еще тут, смеется над ним, но в следующий момент белый свет уличного фонаря осветил голую стену — и осталось лишь мимолетное ощущение в нервных окончаниях, которые, похоже, докладывали, что противник подобно дыму просочился сквозь поры в стене.

Марджори Глик исчезла.

А Джимми кричал.

Бен включил флюоресцентные лампы под потолком и повернулся, чтобы посмотреть на товарища, но тот уже был на ногах. Он держался за шею, и пальцы были искристо-алыми.

— Она укусила меня! — выл Джимми. — Господи Исусе, она меня укусила!

Бен подошел к нему и попытался обнять, но Джимми отпихнул его, бешено вращая глазами.

— Не трогай меня. Я нечист.

— Джимми…

— Дай мою сумку. Господи, Бен, я чувствую, что оно там. Оно во мне — и делает свое дело. Ради Бога, дай мне сумку!

Бен принес лежавшую в углу сумку.

Выхватив ее у Бена из рук, Джимми подошел к секционному столу и поставил сумку на него. Мертвенно-бледное лицо сияло от пота. Из рваной раны на шее беспощадно выплескивалась кровь. Судорожно, со свистом дыша широко раскрытым ртом, Джимми присел на стол, открыл сумку и порылся в ней.

— Она меня укусила, — пробормотал он в раскрытую сумку. — Ее рот… о Боже, ее грязная поганая пасть…

Джимми вытащил из сумки флакон антисептика, и снятый колпачок, крутясь, пролетел по кафельному полу. Оперевшись на руку, Джимми откинулся назад, перевернул бутылочку над горлом, и на рану, брюки, стол выплеснулась дезинфицирующая жидкость, нитями вымывая кровь. Он закрыл глаза, вскрикнул, потом еще. Державшая флакончик рука не дрогнула.

— Джимми, что я могу…

— Минутку, — пробормотал Джимми. — Погоди. Думаю, уже лучше. Погоди, просто погоди…

Он отшвырнул флакон, который вдребезги разлетелся на полу. Отчетливо была видна отмытая от свернувшейся крови рана. Бен увидел, что ран две — два прокола рядом с яремной веной, один — со страшно искромсанными краями.

Джимми достал из сумки ампулу и шприц, содрал с иглы защитную оболочку и проткнул ампулу. Руки тряслись так, что ему пришлось сделать два захода. Заполнив шприц, он протянул его Бену.

— Противостолбнячная, — объяснил он. — Коли. Вот сюда.

Он вытянул руку, поворачивая так, чтобы стала видна подмышечная впадина.

— Джимми, ты вырубишься.

— Нет. Не вырублюсь. Давай.

Бен взял шприц и вопросительно заглянул Джимми в глаза. Тот кивнул. Бен воткнул иголку.

Тело Джимми напряглось, как стальная пружина, он на секунду превратился в агонизирующее изваяние. Все жилы от резкого облегчения натянулись, потом, мало-помалу Джимми начал расслабляться. Тело в ответ на введение сыворотки содрогнулось, и Бен заметил, что пот на лице Джимми смешался со слезами.

— Приложи ко мне крест, — сказал Джимми. — Если я все еще не очистился от нее, со мной… со мной что-нибудь произойдет.

— Думаешь?

— Уверен. Когда ты погнался за ней, я посмотрел на тебя и мне захотелось погнаться за тобой. Господи помилуй, захотелось! Потом я посмотрел на этот крест и… меня чуть не вывернуло.

Бен приложил крест к шее Коди.

Ничего не случилось. Сияние — если крест вообще сиял — бесследно исчезло. Бен убрал крест.

— Ладно, — сказал Джимми. — Думаю, больше мы ничего не можем сделать.

Он порылся в сумке, нашел пакетик с двумя пилюлями и разжевал их.

— Наркота, — сказал он. — Великое изобретение. Слава Богу, я сходил в сортир до того… до того, как это случилось. По-моему, я обдулся, но вышло всего капель шесть. Можешь забинтовать мне шею?

— Наверное, — отозвался Бен.

Джимми дал ему марлю, пластырь и хирургические ножницы. Нагнувшись, чтобы наложить повязку, Бен увидел, что кожа по краям ран приобрела скверный густо-красный цвет. Когда Бен осторожно прижал повязку к месту, Джимми вздрогнул от боли. Он сказал:

— Пару минут мне казалось, что я чокнусь. По-настоящему, в клиническом смысле этого слова. Ее губы на моей шее… укус…

Он сглотнул.

— Когда она кусала меня, мне это нравилось, Бен, вот что самое гадкое. Честно говоря, у меня встал. Веришь, нет? Если б ты ее не оттащил, я бы… я бы позволил ей…

— Наплюй, — сказал Бен.

— Я должен сделать еще одну вещь, которая мне не нравится.

— Какую?

— Сейчас. Посмотри-ка на меня.

Бен закончил бинтовать и немного отстранился, чтобы взглянуть на Джимми.

— Что…

И вдруг Джимми сильно ударил его. В голове у Бена рассыпались звезды, он сделал три неверных шага назад и тяжело сел на пол. Он потряс головой и увидел, что Джимми осторожно слезает со стола и направляется к нему. Он бешено вцепился в крест, а в голове проносилось: вот это и есть «концовка по О'Генри», ах ты срань тупая, идиот, кретин…

— Ты в порядке? — спросил Джимми. — Извини, но, когда не знаешь, что предстоит, немного легче.

— Господи Иисусе, что…

Джимми опустился на пол рядом с ним.

— Сейчас я расскажу тебе нашу версию, — сказал он. — Версия убогая до безобразия, но я абсолютно уверен, что Мори Грин ее подтвердит. Что сохранит мне практику и убережет нас обоих от тюрьмы или сумасшедшего дома… Кстати, раз уж пошел такой разговор, меня заботит не столько все перечисленное, сколько как сохранить свободу и дать еще один бой этим… этим тварям — называй их как угодно. Понимаешь?

— Суть — да, — отозвался Бен.

Он потрогал челюсть и сморщился. Слева на подбородке вскочила шишка.

— Пока я осматривал миссис Глик, кто-то вломился сюда и напал на нас, — сказал Джимми. — Сперва вмочил тебе, потом сделал боксерскую грушу из меня. Во время борьбы этот кто-то укусил меня, чтобы я его выпустил. Вот все, что мы с тобой помним. Все. Ясно?

Бен кивнул.

— На этом хмыре была темная куртка — может, синяя, может, черная — и не то серая, не то зеленая вязаная шапка. Больше ты ничего не видел. Лады?

— Ты никогда не думал о том, чтобы бросить лечебное дело ради карьеры писателя?

Джимми улыбнулся.

— Способным к творчеству я становлюсь только в те минуты, когда крайне необходимо соблюсти свои интересы. Сумеешь запомнить нашу историю?

— Само собой. По-моему, она вовсе не такая убогая, как тебе кажется. В конце концов, это не первый труп, который исчезает за последнее время.

— Надеюсь, два и два они сложат? Но шериф округа куда сообразительнее, чем Паркинс Джиллеспи когда-нибудь думал стать. Надо будет поостеречься. Не приукрашивай нашу сказочку.

— Думаешь, власти заметят во всем этом взаимосвязь?

Джимми покачал головой.

— Шансов ноль. Нам придется вожжаться самим. И помни, что с этого момента мы преступники.

Немного позже он пошел и позвонил Мори Грину, а потом — шерифу округа Хомеру Маккаслину.

В Евин пансион Бен снова попал в четверть первого ночи. Сварив себе в пустынной кухне первого этажа чашку кофе, он медленно выпил его, заново прокручивая в голове события вечера и восстанавливая их в памяти с тщанием человека, который только что избежал падения с высокой лестницы.

Шериф округа оказался высоким лысеющим мужчиной, жующим табак. Двигался он не спеша, но умные глаза следили за происходящим. Из кармана штанов Маккаслин вытянул огромный затрепанный блокнот на цепочке, а из глубин зеленой вязаной жилетки извлек старую толстую авторучку. Пока два его помощника обрабатывали помещение порошком в поисках отпечатков пальцев и фотографировали, он задавал Джимми с Беном вопросы. На втором плане тихо стоял Мори Грин, время от времени бросавший на Джимми озадаченные взгляды.

Что привело их в похоронное бюро Грина?

Этот вопрос Джимми взял на себя, отбарабанив историю об энцефалите.

Старый доктор Рирдон знает об этом?

Ну… нет. Джимми думал, что лучше сперва потихоньку проверить, а уж потом рассказывать об этом. Про дока Рирдона, в свою очередь, давно известно, что он бывает… э-э… болтлив не в меру.

Как насчет энцефа… как его там?

Покойница в самом деле заразная?

Нет, почти точно — нет. Джимми закончил обследование до того, как вломился этот хмырь в куртке. Он (Джимми) не хотел бы — да и не может — делать заявления относительно настоящих причин смерти этой женщины. Но энцефалит здесь точно ни при чем.

Могут они описать этого типа? Молодые люди ответили, не выходя за рамки разработанной ими версии. Бен добавил пару коричневых рабочих башмаков — просто, чтобы они с Джимми не слишком напоминали Труляля и Траляля. Маккаслин задал еще несколько вопросов, и только Бен начал чувствовать, что они выберутся из этого невредимыми, как шериф повернулся к нему и спросил:

— А вы тут что делаете, Мирс? Вы не доктор.

И добродушно моргнул настороженными глазами. Джимми разинул рот, чтобы ответить, но шериф утихомирил его одним-единственным движением руки Если Маккаслин решил попробовать внезапно испугать Бена, чтобы тот сделал виноватое лицо или жест, то ему это не удалось. Эмоционально Бен был слишком измотан, чтобы отреагировать заметно. После всего случившегося ему не казалось, что, подловив его на ложном заявлении, шериф нанесет такой уж сокрушительный удар.

— Нет, не врач. Писатель. Пишу романы. В книге, над которой я работаю сейчас, один из важных второстепенных персонажей — сын гробовщика. Мне просто хотелось заглянуть за кулисы. И я напросился приехать сюда вместе с Джимми. Он сказал, что не хотел бы особенной огласки своему делу, так что я не расспрашивал. — Бен потер подбородок, где вскочила небольшая узловатая шишка. — Зато получил больше, чем стремился.

По-видимому, ответ Бена не обрадовал Маккаслина, но и не разочаровал.

— Да уж. Это вы написали «Дочь Конвея», да?

— Да.

— Моя жена читала кусочек в каком-то женском журнале. По-моему, в «Космополитэн». Смеялась до чертиков. Я проглядел сам, только не нашел ничего смешного в том, что какая-то девчушка села на наркотики.

— Да, — согласился Бен, глядя Маккаслину в глаза. — Я тоже не вижу в этом ничего смешного.

— Говорят, новая книжка — та, над которой вы работаете — про Удел?

— Да.

— Тут вот Мо Грин — может, хотите, чтоб он ее прочел? — заметил Маккаслин. — Просмотрел, правильно ли вы ухватили похоронные моменты?

— Про это я еще не писал, — сказал Бен. — Я сперва изучаю предмет, потом пишу. Так легче.

Маккаслин недоуменно покачал головой.

— Знаете что? То, что вы мне тут рассказали, смахивает на одну из книжек с Фу Манчу. Какой-то малый вламывается сюда, одолевает двух крепких мужиков и смывается с телом несчастной бабы, которая неизвестно с чего померла.

— Послушайте, Хомер… — начал Джимми.

— Я тебе не Хомер, — сказал Маккаслин. — Мне это не нравится. Мне все это не нравится от начала до конца. Энцефалит — штука заразная, верно?

— Да, это инфекционное заболевание, — осторожно ответил Джимми.

— И ты все равно притащил с собой писателя? Зная, что она, может статься, подцепила такую вот заразу?

Джимми сердито пожал плечами.

— Шериф, я не спрашиваю вашего мнения как профессионала. Вам просто придется примириться с моим. Энцефалит — инфекция с довольно длинным инкубационным периодом и распространяется по кровяному руслу человека медленно. Я счел, что никакой опасности тут нет — ни для меня, ни для мистера Мирса. И не лучше ли будет, если вы сейчас оставите нас и попробуете узнать, кто же утащил тело миссис Глик — Фу Манчу или нет. А может быть, у вас такое развлечение — допрашивать?

Откуда-то из внушительного живота Маккаслина вырвался глубокий вздох. Шериф захлопнул блокнот и уложил обратно в глубины кармана.

— Ладно, Джимми, мы дадим сообщение. Сомневаюсь, чтобы от этого было много толку — вот разве что этот чудила еще раз объявится… Ежели он вообще существует, в чем я лично сомневаюсь.

Джимми поднял брови.

— Ты мне врешь, — терпеливо пояснил Маккаслин. — Это и я понимаю, и мои помощники, чем черт не шутит, может, и старина Мо тоже. Сколько ты наврал — много, мало — я не знаю, зато знаю вот что: раз вы оба держитесь одного и того же, доказать, что ты врешь, я не могу. Можно бы забрать вас обоих в кутузку, но по закону я должен дать вам обоим по разу позвонить, а даже самый зеленый пацан, только-только из юридической школы, в состоянии вытащить вас из-за решетки, потому как то, что я против вас имею, лучше всего можно описать как «подозрение в неизвестном шахер-махере». Небось твой-то юрист свой диплом не вчера получил, э?

— Нет, — ответил Джимми. — Не вчера.

— Я бы все равно забрал вас, и были бы у вас неприятности, только кажется мне, что врете вы не потому, что проштрафились перед законом.

Маккаслин пнул педаль стоявшего возле секционного стола мусорного бачка, сделанного из нержавейки. Крышка с грохотом отскочила, и Маккаслин выстрелил в бачок коричневой струей табачной слюны. Мори Грин вздрогнул.

— Никому неохота пересмотреть свой рассказ? — спросил шериф, и гнусавый провинциальный выговор исчез. — Дело это серьезное. В Уделе четыре смерти, и все четыре тела пропали. Я хочу знать, что творится.

— Все, что мы знаем, мы вам рассказали, — спокойно и твердо сказал Джимми. Он смотрел прямо на Маккаслина. — Если бы знали больше, рассказали бы больше.

Маккаслин вернул ему не менее острый взгляд.

— Ты перепуган до усёру, — заметил он. — И этот писатель тоже. Оба. Такими в Корее бывали парни, которых приносили с передовой.

Полицейские смотрели на них. Бен с Джимми промолчали.

Маккаслин опять вздохнул.

— Давайте, пошли отсюда. Я хочу, чтобы завтра к десяти вы оба явились ко мне в контору и дали показания. Если к десяти вас не будет, пошлю за вами патрульную машину.

— Вам не придется это делать, — сказал Бен.

Маккаслин скорбно взглянул на него и покачал головой.

— Вам надо писать книжки, в которых больше смысла. Как тому парню, что сочиняет истории про Трэвиса МакДжи. Чтоб было, во что всадить зубы.

Бен поднялся из-за стола и ополоснул в раковине чашку из-под кофе, задержавшись, чтобы выглянуть за окно в черноту ночи. Что сегодня бродило в ней? Марджори Глик, наконец воссоединившаяся с сыном? Майк Райерсон? Флойд Тиббитс? Карл Формен?

Он развернулся и пошел наверх. Остаток ночи он проспал при включенной настольной лампе, а сооруженный из шпателей крест, обративший в бегство миссис Глик, оставил на столике по правую руку. Последнее, о чем подумал Бен перед тем, как его объял сон, было: в безопасности ли Сьюзан, все ли с ней в порядке.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. МАРК

Услышав отдаленный хруст прутьев в первый раз, Марк прокрался за ствол большой ели и там остановился, поджидая, кто же объявится. Они днем выходить не могли, но это не значило, что им не найти людей, которым дневной свет нипочем — например, за деньги. Впрочем, были и другие способы. Марк видел в городе этого хмыря Стрейкера — глаза у того были как у жабы, греющейся на солнышке на камне, а вид такой, будто он способен ломать руку младенцу и при этом улыбаться.

Марк ощупал угадывающуюся в кармане пиджака увесистую отцовскую ракетницу. Пули против них не годились (кроме, может быть, серебряных), но этого Стрейкера выстрел между глаз научит родину любить, будьте покойны. Взгляд мальчика на секунду скользнул к завернутому в кусок старого полотенца предмету грубой цилиндрической формы, прислоненному к дереву. За домом Марка была поленница — пол-корда желтых осиновых поленьев, которые они с отцом напилили в июле и августе цепной пилой Маккаллоха. Марк знал: отец — педант, так что длина каждого полена — три фута плюс-минус дюйм. Какая длина требуется, отец знал так же хорошо, как то, что за осенью придет зима и желтая осина будет гореть в камине гостиной долго и ясно.

Сын Генри Питри знал и другое. Он знал, что осина — для таких людей… тварей… как он. Сегодня утром, пока отец с матерью были на прогулке, мальчик взял полено и обтесал бойскаутским топориком, превратив один его конец в грубое острие. Пусть грубое, сослужить свою службу оно должно было.

Увидев промелькнувшее цветное пятно, Марк отпрянул за дерево, одним глазком выглядывая из-за шершавого сука. Почти тотчас же он впервые мельком, но отчетливо увидел, кто взбирается на холм. Это была девушка. Марк почувствовал облегчение, смешанное с разочарованием: никаких приспешников дьявола, просто дочка миссис Нортон. Он опять напряг глаза. Она тоже несла кол! Девушка подошла поближе, и Марк ощутил непреодолимое желание язвительно рассмеяться: девчонка тащила кусок противоснежной изгороди, вот что! Пара взмахов обычным молотком — и он разлетится точно пополам.

Девушка должна была пройти мимо его дерева справа. Расстояние между ними сокращалось все сильнее, и Марк заскользил вокруг ствола влево, стараясь не ступать на мелкие прутики, которые могли бы выдать его своим треском. Наконец синхронное перемещение закончилось. Очутившись к Марку спиной, девушка направилась дальше вверх по склону, к прогалине среди деревьев. Марк с одобрением отметил, что идет она очень осторожно. Хороший признак — несмотря на дурацкий колышек из забора, она явно имела какое-то представление о том, во что сунулась. Тем не менее, если она сейчас не остановится, то беды не миновать. Стрейкер дома. Марк торчал тут с половины первого и видел, как Стрейкер вышел на подъездную дорогу, осмотрел проселок и вернулся в дом. Марк пытался сообразить, что же ему делать, и тут, испортив уравнение, в происходящее вмешалась эта девчонка.

Может, с ней все обойдется. Она остановилась под прикрытием кустов и пригнулась — смотрела на дом, и только. Марк задумался. Девушка явно была в курсе. Откуда — не имело значения. Следовало пойти предупредить ее, что Стрейкер все еще где-то здесь и начеку. Пушки у нее, наверное, нет, даже такой маленькой, как у него.

Марк соображал, как дать ей знать о своем присутствии, чтобы она не развизжалась, и тут взревел мотор машины Стрейкера. Девчонка явственно подскочила, и Марк испугался было, что она сейчас не выдержит и кинется бежать, с треском ломясь через лес и объявляя о своем присутствии на сотню миль. Но она опять присела на корточки, придерживаясь за землю, словно боялась, что та от нее улетит. «Даже если она дура, трусихой ее не назовешь», — одобрительно подумал Марк.

Стрейкер задним ходом вывел машину с подъездной дороги (с девчонкиного места наверняка было видно гораздо лучше, сам Марк углядел только черную крышу «Паккарда»), на секунду остановился и поехал в сторону города. Мальчик решил, что надо объединиться в одну команду. Все лучше, чем одному идти в этот дом. Он уже нюхнул окутывающей дом гибельной атмосферы. Марк учуял ее за полмили и, чем ближе подходил, тем гуще она становилась.

Он взбежал по склону, легко касаясь ногами ковра хвои, и положил ладонь девушке на плечо. Тело девушки ощутимо напряглось. Марк понял, что сейчас она завизжит, и сказал:

— Не ори. Все нормально. Это я.

Она не завизжала. У нее вырвался полный ужаса выдох. К нему обернулось побелевшее лицо:

— К-кто «я»?

Он сел рядом с ней.

— Меня зовут Марк Питри. Я тебя знаю — ты Сью Нортон. Мой папа знаком с твоим.

— Питри?.. Генри Питри?

— Да, я его сын.

— Что ты тут делаешь? — Она не переставала обшаривать Марка взглядом, словно до нее еще не дошло, что он настоящий.

— То же, что и ты. Только этот кол не годится. Он слишком… — Марк ухватился за слово, появившееся в его лексиконе «с листа», по определению, а не от того, что Марк им пользовался. — ….непрочный.

Сьюзан опустила глаза к своему куску загородки и по-настоящему покраснела.

— А, это… ну, я нашла его в лесу и… и подумала, вдруг кто-нибудь споткнется и упадет, поэтому я просто…

Он нетерпеливо прервал ее взрослую краткую попытку потянуть время:

— Ты пришла убить вампира, так?

— С чего ты взял? Что это тебе в голову лезут вампиры и прочее в том же духе?

Марк серьезно ответил:

— Вчера ночью вампир пытался добраться до меня. И, между прочим, чуть не добрался.

— Ерунда. Такой большой мальчик, а выдумываешь…

— Это был Дэнни Глик.

Сьюзан подалась назад, сузив глаза, словно вместо ответа получила издевательский тычок. Потянувшись, она нашла руку Марка и схватила. Их взгляды скрестились.

— Ты это придумал, Марк?

— Нет, — сказал он и в нескольких простых фразах изложил свою историю.

— И ты пришел сюда один? — спросила Сьюзан, когда он замолчал. — Ты поверил и пришел сюда один?

— Поверил? — Марк наградил ее откровенно озадаченным взглядом. — Конечно, поверил. Я же сам видел, разве не так?

Ответить на это было нечего, и Сьюзан внезапно устыдилась того, как сразу усомнилась (да нет, усомнилась — слишком мягко сказано) в рассказе Мэтта и условном принятии его Беном.

— А ты как тут оказалась?

Она замялась и ответила:

— В городе кое-кто подозревает, что в этом доме живет человек, которого никто еще не видел. Что он может оказаться… э…

У нее все еще не поворачивался язык выговорить это слово, но Марк кивнул: понятно. Даже при таком коротком знакомстве парнишка казался весьма необычным. Опуская все, что могла бы добавить, Сьюзан просто сказала:

— Поэтому я пришла посмотреть и выяснить.

Марк кивнул в сторону колышка.

— А это принесла, чтобы забить в него?

— Не знаю, смогу ли.

— Я смогу, — хладнокровно сказал он. — После того, что видел вчера ночью — смогу. Дэнни висел за моим окном, как здоровенная муха. А зубы у него… — мальчик потряс головой, отгоняя кошмар, как деловой человек отгоняет клиента-банкрота.

— Твои родители знают, что ты здесь? — спросила Сьюзан, понимая, что знать это они не должны.

— Нет, — небрежно сообщил мальчик. — По воскресеньям они выбираются на природу. По утрам идут слушать птиц, а день у них тоже занят. Иногда я хожу с ними, иногда — нет. Сегодня они поехали покататься на побережье.

— Вот это пацан, — сказала Сьюзан.

— Нет, — сказал Марк. Похвала не смутила его. — Но от него избавлюсь.

Он посмотрел на дом.

— Ты уверен?

— Само собой. И ты тоже. Ты что, не чувствуешь, какая он дрянь? И этот дом тебя не пугает одним только видом?

— Да, — просто призналась девушка, сдаваясь. Логика мальчика была логикой нервных окончаний, и, в отличие от логики Бена Мирса, сопротивляться ей было невозможно.

— Как будем действовать? — спросила она, машинально отдавая Марку лидерство в затее.

— Просто поднимемся к дому и влезем, — сказал он. — Найдем его, забьем в сердце кол — мой кол — и снова выйдем. Он, вероятно, в подвале. Ты взяла фонарик?

— Нет.

— Черт, и я не взял. — Он бесцельно поворошил листья обутой в кроссовку ногой. — Крест, небось, тоже не принесла?

— А вот и принесла, — сказала Сьюзан.

Она вытащила из-за пазухи и показала Марку цепочку. Он кивнул, а потом продемонстрировал свою, под рубахой.

— Надеюсь, я сумею вернуться раньше предков, — угрюмо сказал он. — Я свистнул это у мамы, из коробки с украшениями. Если она это обнаружит, мне небо с овчинку покажется.

Мальчик огляделся. Пока они разговаривали, тени вытягивались. Они со Сьюзан испытали внезапный порыв откладывать, откладывать…

— Когда найдем его, не смотри ему в глаза, — велел Марк. — Он не может вылезти из гроба, пока не стемнеет, но завлечь взглядом все равно может. Знаешь наизусть что-нибудь церковное?

Они двинулись сквозь кусты, отделявшие лес от нестриженного газона дома Марстена.

— Ну, «Отче наш»…

— Отлично. Это я тоже знаю. Будем читать хором, пока я буду вгонять кол.

Он увидел полное отвращения, никнущее лицо девушки, взял ее руку и сжал. Хладнокровие Марка приводило в замешательство.

— Послушай, мы должны. Чтоб мне провалиться, за прошлую ночь он прибрал к рукам полгорода. Если еще подождать, весь город пропал. Теперь дело пойдет быстро.

— За прошлую ночь?

— Мне приснилось, — сказал Марк по-прежнему спокойно, но глаза потемнели. — Мне приснилось: они подходили к домам и звонили по телефону, и умоляли, чтобы их впустили. Некоторые понимали — где-то в глубине души — но все равно впускали их. Ведь это легче, чем думать, что такое может твориться на самом деле.

— Это просто сон, — тревожно отозвалась Сьюзан.

— Спорим, сегодня куча народу лежит в постели, задернув занавески и закрыв ставни, и гадает — может, у них грипп или простуда. Во всем теле у них слабость, а в голове все путается. И есть им не хочется, при мысли о еде их тошнит.

— Откуда ты все это знаешь?

— Читаю журналы про монстров, — ответил он, — и, когда удается, хожу в кино. Обычно приходится говорить маме, что иду смотреть диснеевские мультики. Правда, всему верить нельзя. Иногда напридумывают всякой дряни просто, чтоб история вышла покровавей.

Они уже были сбоку от дома. Сьюзан подумала: «Скажите пожалуйста, экая команда уверовавших! Старый учитель, наполовину свихнувшийся от книжек. Писатель, у которого детские кошмары стали навязчивой идеей. Мальчишка, который по фильмам и грошовым страшным книжкам изучил сверх программы курс вампироведения. А я? Я действительно верю в это? Неужели паранойя заразна?»

Она верила.

Как и сказал Марк, рядом с домом охота смеяться пропадала. Все мыслительные процессы и сам разговор затмил более глубинный голос, пронзительно вопивший: «опасность! опасность!» — но не словами. Сердце у Сьюзан заколотилось, дыхание стало частым, но кожа похолодела из-за сосудосуживающего действия адреналина, который во время стресса удерживает кровь в глубоких колодцах тела. Почки закрылись наглухо и отяжелели. Глаза словно бы приобрели сверхъестественную зоркость, вбирая каждую щепочку, каждую чешуйку краски на боковой стене дома. Но не внешние стимулы стали причиной запуска всех этих механизмов: тут не было ни вооруженных людей, ни огромных рычащих псов, ни запаха гари. После долгой спячки очнулся страж, спрятанный куда глубже, чем пять чувств Сьюзан. И отмахнуться от него было невозможно.

Она заглянула в щель между ставнями на первом этаже.

— Батюшки, да тут ничего не сделано, — сказала она чуть ли не сердито. — Настоящая помойка.

— Дай посмотрю. Подними-ка меня.

Сьюзан переплела пальцы, чтобы Марк мог заглянуть сквозь сломанные доски в разрушающуюся гостиную дома Марстена. Мальчик увидел заброшенную коробку гостиной с толстой патиной пыли на полу (во многих местах пересеченном следами ног), лохмотьями свисающие обои, два или три старых складных кресла, исцарапанный стол. В углах с потолка свисали фестоны паутины. Не успела Сьюзан возразить, как Марк застучал тупым концом кола по удерживавшим ставень крючку с петлей. Обе ржавых части запора упали на землю, а ставни со скрипом разошлись на пару дюймов.

— Эй! — запротестовала девушка. Не надо…

— А что ты предлагаешь? Позвонить в дверь?

Он оттянул правый ставень и выбил одно из пыльных волнистых стекол. Оно со звоном выпало внутрь. Сьюзан охватил жаркий сильный страх, во рту появился медный привкус.

— Еще можно сбежать, — сказала она вроде бы себе самой.

Марк сверху взглянул на нее. В его взгляде не было презрения, только честность и такой же сильный страх, какой чувствовала она сама.

— Если тебе надо, иди, — сказал мальчик.

— Да нет, не надо, — она попыталась сглотнуть, чтобы избавиться от комка в горле, но тщетно. — Давай скорей. Ты делаешься тяжелым.

Марк выбил торчащие осколки выдавленного стекла, перебросил кол в другую руку, а освободившуюся просунул в отверстие и отпер окно. Он подтолкнул его кверху, окно слабо застонало — и путь был открыт.

Сьюзан позволила ему слезть, и они молча взглянули на окно. Потом Сьюзан шагнула вперед, оттолкнула правый ставень и, когда он распахнулся, положила руки на занозистый подоконник, готовая подтянуться. Гнездящийся в ней страх был так велик, что вызывал дурноту, подобно некому страшному плоду, который Сьюзан несла в своем чреве. Она поняла наконец, каково было Мэтту Бэрку подниматься по лестнице навстречу тому неведомому, что поджидало в комнате для гостей.

Сознательно или бессознательно, Сьюзан всегда преобразовывала страх в простое уравнение: страхи = неизвестность. И проблема решалась несложным сокращением до простых алгебраических терминов, а именно: неизвестное = скрипучая доска (или еще что-нибудь), скрипучая доска = бояться нечего. Все ужасы современного мира можно было распотрошить простым применением переходной аксиомы равенства. Некоторые страхи, разумеется, были оправданными (не садись за руль в сильный снег и при плохой видимости, не протягивай руку дружбы рычащим собакам, не ходи в парк с незнакомыми мальчиками — как там в старом анекдоте? «Трахнемся или пройдемся?»), но до сего дня Сьюзан не верила, что бывают страхи, недоступные пониманию, апокалиптические и едва ли не парализующие. Данное уравнение решения не имело. Сам процесс движения вперед стал подвигом.

Сьюзан гибко подтянулась, перебросила через подоконник ногу, спрыгнула на пыльный пол гостиной и огляделась. В комнате воняло. Запах сочился из стен почти видимыми миазмами. Она попыталась внушить себе, что пахнет просто гнилой штукатуркой или скопившимся отсыревшим пометом устроивших гнезда за здешними сломанными обрешетками зверьков — сурков, крыс, может быть, даже енота или двух. Но дело было более серьезным. Вонь животных не бывает такой густой, прочной и въевшейся. Этот смрад заставил Сьюзан подумать о слезах, рвоте, черноте.

— Э-эй, — тихо позвал Марк. Его руки затрепыхались над подоконником. — Помоги немножко.

Она высунулась из окна, подхватила мальчика подмышки и тянула кверху, пока он не уцепился за подоконник. Потом Марк перебросил тело в дом. Ноги в кроссовках глухо стукнули о ковер, после чего в комнате снова воцарилась тишина.

Они обнаружили, что, зачарованные молчанием, прислушиваются к нему. Казалось, нет даже того слабого высокого жужжания, каким звенит полная тишина — звука, с которым лениво успокаиваются нервные окончания. Только огромное мертвое беззвучие да биение крови в висках.

И все равно оба понимали. Конечно. Они не одни.

— Пошли, — сказал Марк. — Осмотримся.

Он очень крепко стиснул кол и бросил на окно короткий тоскливый взгляд.

Сьюзан медленно направилась в коридор, мальчик пошел следом. Прямо за дверями оказался маленький столик, а на нем — книга. Марк взял ее.

— Слушай, — спросил он, — ты знаешь латынь?

— Немножко. Учила в колледже.

— Что это значит? — он показал ей переплет.

Сьюзан прочла вслух, лоб перерезала морщинка. Потом девушка покачала головой:

— Не знаю.

Марк наугад раскрыл книгу и вздрогнул. На картинке обнаженный мужчина держал выпотрошенное тело ребенка над чем-то, чего не было видно. Мальчик вернул книгу на место, радуясь, что избавляется от нее (продолговатый переплет казался на ощупь тревожно знакомым), и они вместе отправились по коридору на кухню. Там тени были более заметны. Солнце ушло на другую половину дома.

— Чувствуешь, пахнет? — спросил Марк.

— Да.

— Тут воняет хуже, правда?

— Ага.

Марку вспомнилась мамина темная кладовка в их прежнем доме. Один раз там испортились три бушеля помидоров. Этот запах как две капли воды напоминал запах гниющих, разлагающихся овощей.

Сьюзан прошептала:

— Господи, как мне страшно.

Рука Марка нашла руку Сьюзан и крепко вцепилась в нее.

Линолеум на кухне был старым, зернистым, рваным, а под старой фарфоровой раковиной — вытертым дочерна. Посреди кухни на большом исцарапанном столе стояла желтая тарелка с недоеденным сырым гамбургером. Рядом лежали нож и вилка.

Дверь в погреб была приоткрыта.

— Вот туда нам и надо, — сказал Марк.

— Ой, — слабо отозвалась Сьюзан.

Еле приоткрытая дверь совсем не пропускала в погреб свет. Казалось, голодные языки мрака лижут кухню, поджидая, чтобы пришла ночь и позволила проглотить ее целиком. Эта четверть дюйма тьмы страшила скрытыми в ней невыразимыми возможностями. Сьюзан беспомощно и неподвижно стояла рядом с Марком. Потом мальчик шагнул вперед, потянул открывшуюся дверь и на мгновение остановился, глядя вниз. Девушка увидела, как дергается мышца у него под подбородком.

— По-моему… — начал он, но Сьюзан расслышала что-то за спиной и обернулась, вдруг почувствовав, что они сваляли дурака и уже слишком поздно. Это был Стрейкер. Он усмехался.

Марк обернулся, увидел и попытался пронырнуть у Стрейкера за спиной. Кулак Стрейкера врезался ему в подбородок, и больше мальчик ничего не узнал.

Марк пришел в себя, когда его несли вверх по лестнице, но вела эта лестница не в погреб. Ощущения, что со всех сторон тебя окружает камень, не было, а воняло не так сильно. Марк позволил себе самую малость приподнять веки, голова же по-прежнему вяло болталась на шее. Приближалась лестничная площадка… второй этаж. Марк разглядел это вполне ясно. Солнце еще не село. А значит, оставалась хилая надежда.

Они достигли площадки, и вдруг руки, державшие мальчика, исчезли. Он тяжело грохнулся на пол, ударившись головой.

— Тебе не пришло в голову, что я понимаю, когда меня водят за нос, молодой человек? — спросил Стрейкер.

Глядя с полу, легко было дать ему все десять футов роста. Лысая голова поблескивала в сгущающемся полумраке с неброской элегантностью. Марк с растущим ужасом понял, что плечи обвивает веревка.

Он схватился за карман, где раньше лежала ракетница.

Стрейкер расхохотался, запрокинув голову.

— Я взял на себя смелость изъять пистолет, молодой человек. Мальчиков не следует допускать к оружию, в котором они не разбираются и равным же образом не должно водить барышень в дома, куда вас не приглашали.

— Что вы сделали со Сьюзан Нортон?

Стрейкер улыбнулся.

— Я доставил ее туда, куда она желала отправиться, мальчик мой. В погреб. Позже, когда солнце зайдет, она встретится с тем, ради кого пришла сюда. Ты и сам сведешь с ним знакомство — может быть, сегодня вечером, попозже, или завтра ночью. Конечно, он может отдать тебя девчонке, но мне кажется, он предпочтет заняться тобой сам. У девчонки найдутся свои друзья, среди которых, может статься, есть и такие же, как ты, любители лезть не в свое дело.

Марк выбросил вперед обе ноги, целясь Стрейкеру в промежность, но тот текучим шагом балетного танцовщика отступил в сторону. Одновременно он сам дал Марку пинка, угодив точно по почкам.

Закусив губу, Марк скорчился на полу.

Стрейкер посмеивался.

— Давай, молодой человек. Ножками.

— Я… я не могу.

— Тогда ползком, — неумолимо сказал Стрейкер.

Второй пинок пришелся по крупной бедренной мышце. Было страшно больно, но Марк стиснул зубы и поднялся на колени, потом — на ноги.

Они прошли по коридору к двери в его дальнем конце. Острая боль в почках унялась до ровной, ноющей.

— Что вы собираетесь со мной сделать?

— Спеленать, как индейку по весне, молодой человек. Позже, когда мой Хозяин пообщается с тобой, получишь свободу.

— Как остальные?

Стрейкер улыбнулся.

Марк толкнул дверь, шагнул в комнату, где покончил с собой Хьюберт Марстен, и тут с его сознанием случилось что-то странное. Страх не исчез, но словно бы перестал действовать на мысли Марка как тормоз, заклинивая все плодотворные сигналы, однако вместо слов в голове поразительно быстро замигали символы, напоминающие стенографическую запись. Мальчик почувствовал себя лампочкой, внезапно получившей приток энергии из неизвестного источника.

Сама комната оказалась совершенно прозаичной. Под свисающими полосками обоев виднелись белая штукатурка и щитовой камень. Толстый слой пыли на полу (чему виной были время и побелка) пересекала только одна цепочка следов, позволяющая предположить, что кто-то когда-то зашел сюда, осмотрелся и снова вышел. Обстановка складывалась из двух кип журналов, железной кровати без матраца и пружин и маленькой жестяной пластинки с вытершейся надписью «Кэрриэр энд Айвз», некогда служившей печной заслонкой. Окно загораживали ставни, но пыльного света, сочившегося сквозь сломанные доски, хватило, чтобы Марк подумал: наверное, еще час будет светло. Комнату окутывала аура застарелой злобы.

На то, чтобы открыть дверь, увидеть все это и пройти в центр комнаты, где Стрейкер велел Марку остановиться, ушло, наверное, секунд пять. В этот короткий период мысль мальчика, бешено работая в трех направлениях, нашла три возможных выхода из создавшегося положения.

В одном варианте Марк, как герой киновестерна, внезапно мчался через комнату к закрытому ставнями окну, делал попытку проломиться сквозь стекло и ставень сразу и, ведомый слепой надеждой, прыгал вниз навстречу неизвестности. Одним мысленным оком мальчик видел, как с треском вываливается наружу только для того, чтобы рухнуть на груду ржавой бросовой сельхозтехники и последние несколько секунд жизни провести в корчах, наколовшись на косо срезанные ножи бороны, как жук на булавку. Вторым — как со звоном пробивает стекло и врезается в ставень, который сотрясается, но не ломается. Одежда рвется, тело, изрезанное в дюжине мест, кровоточит, а Стрейкер оттаскивает его от окна.

Вариант номер два: Стрейкер связывает его и уходит. Перед глазами Марка встала картина: он лежит на полу, связанный, дневной свет убывает, он все лихорадочнее (но не менее тщетно) пытается освободиться и, наконец, слышит на лестнице мерные шаги того, кто в миллион раз хуже Стрейкера.

В третьем варианте Марку представлялось, что он прибегнул к трюку, о котором прошлым летом читал в книжке про Гудини. Известный иллюзионист Гудини сбегал из тюремных камер, опутанных цепями ящиков, банковских сейфов, пароходных трюмов и выбирался из наручников. В книжке говорилось, что помимо прочего Гудини проделывал вот что: пока доброволец из публики связывал его, он задерживал дыхание и напрягал сжатые в кулаки руки. Напрягите-ка мышцы бедер, предплечий и шеи — если они у вас немаленькие, при расслаблении останется небольшой зазор. Весь фокус, таким образом, состоит в том, чтобы полностью расслабиться и заняться медленным, но верным высвобождением, не позволяя панике подгонять себя. Мало-помалу ваше тело покроется вместо смазки потом, и это тоже поможет. Если верить описанию в книжке, это легче легкого.

— Повернись, — сказал Стрейкер. Сейчас я тебя свяжу. Пока буду связывать, не двигаться. Шевельнешься — выколю тебе правый глаз вот этим, — он сунул Марку под нос большой палец, словно голосовал на шоссе. — Понятно?

Марк кивнул. Он глубоко вдохнул, задержал дыхание и напружинил все мускулы. Стрейкер перекинул веревку через балку.

— Ложись.

Марк лег.

Стрейкер крепко стянул веревкой скрещенные за спиной руки мальчика. Потом сделал петлю, накинул Марку на шею и завязал скользящим узлом.

— Ты, молодой человек, привязан к той самой балке, на которой повесился друг и спонсор моего Хозяина в этой стране. Ты польщен?

Марк что-то промычал, и Стрейкер рассмеялся. Он пропустил веревку между ногами мальчика, зверским рывком затянул, и Марк застонал. Стрейкер хохотнул с добродушием монстра.

— Что, больно любимым местам? Ну, это ненадолго. Тебе предстоит жизнь аскета, мальчик мой, долгая-долгая жизнь.

Он обмотал веревкой напружиненные бедра Марка, сделал тугой узел, еще раз обмотал колени, а потом — щиколотки. Теперь Марку позарез требовалось подышать, но он упрямо стоял на своем.

— Дрожишь, молодой человек, — насмешливо сказал Стрейкер. — Ты весь превратился в сплошные твердые узелки. Белое тело, но оно станет еще белее! И все же не стоит так бояться. Хозяин способен на доброту. Что далеко ходить — его очень любят здесь, в твоем родном городе. Просто легкий укольчик, как докторской иголкой — и станет приятно. А позже тебя отпустят, ты пойдешь навестить маму с папой, да? Они уснут, и ты навестишь их.

Он поднялся и добродушно взглянул на Марка.

— А теперь я ненадолго попрощаюсь с тобой, молодой человек. Твою очаровательную спутницу устроят удобно. Когда мы увидимся снова, я понравлюсь тебе больше.

Стрейкер вышел, захлопнув за собой дверь. В замке лязгнул ключ. Шаги Стрейкера спустились по лестнице. Тогда Марк сделал глубокий протяжный выдох и расслабил мышцы.

Державшие его веревки ослабли самую малость.

Марк лежал неподвижно, сосредотачиваясь. Мысли проносились в голове с прежней неестественной, веселящей скоростью. Из своего положения мальчик видел железную раму кровати на другом краю неровного, вспученного пола, а за ней — стену. Обои в этой ее части отклеились, слезли и лежали под спинкой кровати, как сброшенная змеиная кожа. Марк сосредоточился на небольшом участке стены и тщательно изучил его, выкинув все прочее из головы. В книжке про Гудини говорилось, что все дело в концентрации. Нельзя поддаваться ни страху, ни малейшей панике. Тело должно быть расслаблено полностью, а до того, как хоть пальцем шевельнешь, освобождение должно произойти в уме. Каждый конкретный шаг должен существовать в сознании.

Шли минуты. Мальчик смотрел на стену.

Стена была белой и шишковатой, как старый экран в кинотеатре. В конце концов тело Марка расслабилось до предела, и он увидел себя спроецированным на нее: маленький мальчик в синей футболке и джинсах лежал на боку с заведенными за спину руками, запястья прижимались к пояснице над ягодицами. Шею обвивала петля аркана — при любой серьезной попытке освободиться скользящий узел будет затягиваться, пока не перекроет доступ воздуха настолько, что мозг погрузится в черноту.

Марк смотрел на стену.

Фигурка, которую он там видел, осторожно зашевелилась, хотя сам Марк лежал совершенно неподвижно. Он напряженно следил за всеми движениями своего двойника. Мальчик достиг того уровня концентрации, какой требуется индийским факирам и йогам, способным целыми днями созерцать свои пальцы ног или кончик носа, достиг состояния, в каком некоторые медиумы, отключившись от происходящего, передвигают столы по воздуху или испускают изо рта, носа и кончиков пальцев длинные усики телеплазма. Марк был близок к тому, чтобы воспарить. Он не думал ни про Стрейкера, ни про убывающий дневной свет, он больше не видел ни бугристого пола, ни рамы кровати, ни даже стены. Перед глазами стояла лишь идеально воспроизведенная фигурка мальчика, исполнявшая еле заметный танец тщательно управляемых мускулов.

Марк смотрел на стену.

Наконец, его запястья начали описывать полукружья навстречу друг другу. В дальней точке каждой дуги основания больших пальцев соприкасались. Все остальные мышцы в нижней части предплечий сохраняли неподвижность. Марк не торопился. Он смотрел на стену.

Из пор выступил пот, и запястья задвигались свободнее, описывая вместо полукружий по три четверти круга. Теперь в крайних точках соприкасались тыльные стороны кистей. Стягивающие их петли ослабли еще немного.

Мальчик остановился.

После секундной паузы он взялся выворачивать руки из петли, прижав большие пальцы к ладоням, а остальные собрав щепотью. Лицо было лишено всякого выражения, как у гипсового манекена из универмага.

Прошло пять минут. Теперь руки потели беспрепятственно. Крайняя сосредоточенность до некоторой степени позволила Марку управлять симпатической нервной системой (еще один прием йогов и факиров), и, сам того не зная, мальчик приобрел частичный контроль над непроизвольными функциями тела. Пота из пор вытекало больше, чем могли дать такие осторожные движения. Кисти рук стали скользкими. От падающих со лба капель светлая пыль на полу потемнела.

Марк, включив в работу бицепсы и спинные мышцы, задвигал руками как поршнями: вверх-вниз. Аркан чуть стянулся, зато мальчик почувствовал, что одна из стягивающих запястья петель сползла вниз, на правую ладонь. Теперь она держалась только на кончике большого пальца. Мальчика пронизало возбуждение, и он немедленно замер, поджидая, чтобы оно полностью ушло. Успокоившись, Марк снова взялся за дело. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Каждый раз он выигрывал восьмушку дюйма. И вдруг правая рука очутилась на свободе. Марк был потрясен.

Не меняя положения руки, Марк принялся ее сгибать. Когда он убедился, что размял ее, то подсунул пальцы под петлю, стягивавшую другую руку, и напряг. Левая кисть выскользнула на свободу.

Вытащив руки из-за спины, Марк оперся об пол, на секунду прикрыв глаза. Теперь весь фокус был в том, чтобы не думать о своем успехе и двигаться очень неторопливо.

Опираясь на левую руку, правой Марк ощупал выпуклости и впадинки узла, надежно удерживавшего петлю вокруг шеи. Сразу стало ясно: для того, чтобы освободиться, ему придется без малого удушить себя и вдобавок усилить давление на гениталии, и без того пульсировавшие ровной болью.

Сделав глубокий вдох, Марк принялся трудиться над узлом. Веревка затягивалась все туже, сдавливая шею и промежность, колючие волоски грубой пеньки вонзались в горло крошечными татуировочными иголками. Ему казалось, что узел не поддается бесконечно долго. От бешеного натиска крупных черных цветов, беззвучно взорвавшихся перед глазами, стало хуже видно. Торопиться Марк отказывался. Он мерно раскачивал узел и, наконец, почувствовал в нем новую слабину. На мгновение давление на промежность невыносимо возросло, а потом он судорожно дернулся, сбросил через голову петлю, и боль уменьшилась.

Марк сел, откинув голову назад, неровно дыша, баюкая пострадавшие гениталии в обеих ладонях. Острая боль сделалась ровной, пропитывающей насквозь, тошнотворной. Стоило ей немного отступить, как Марк посмотрел на закрытое ставнями окно. Пробивающийся сквозь сломанные доски свет полинял до светлой охры — солнце вот-вот должно было сесть. А дверь была на замке. Перетянув высвобожденную петлю через балку, мальчик принялся за узлы, стягивавшие ноги. Они были такими крепкими, что приводили в бешенство, а сосредоточенность начинала отступать перед нарастающей реакцией.

Освободив бедра, колени и (после борьбы, показавшейся бесконечной) лодыжки, Марк неуверенно встал на ноги среди безобидных колец веревки и покачнулся. Потом начал растирать бедра. Снизу донеслись шаги.

Раздувая ноздри, Марк в панике посмотрел наверх. Он доковылял до окна и попытался поднять раму. Она оказалась намертво заколочена. В середину деревянного подоконника, как стапеля, под углом входили ржавые гвозди по десять пенни за штуку.

Кто-то поднимался по лестнице. Вытерев рукой губы, Марк дикими глазами зашарил по комнате. Две связки журналов. Маленькая жестяная дощечка с изображением летнего пикника 1890 года на обороте. Железный остов кровати. Отчаявшись, мальчик подошел к ней и потянул одну сторону вверх. И тут какие-то далекие боги, заметив, возможно, какую удачу мальчик принес себе сам, сделали и свой скромный благотворительный взнос.

Когда шаги направились по коридору к двери, Марк до конца вывинтил стальную ножку кровати, потянул и отделил ее от рамы.

Марк с занесенной ножкой от кровати стоял за открывающейся дверью, как деревянный индеец с томагавком.

— Молодой человек, я пришел, чтобы…

Стрейкер увидел пустые веревочные кольца и, еще не переступив порог, изумленный до глубины души, прирос к месту на добрую секунду.

Для Марка происходящее замедлилось до скорости повтора футбольного маневра. Ему показалось, что он прицеливался к виднеющейся из-за края двери четвертушке круглого черепа не несколько секунд, а несколько минут. Ножка, которую мальчик обрушил вниз обеими руками (не так сильно, как мог бы, поскольку пожертвовал часть сил на лучшие цели) пришлась Стрейкеру повыше виска как раз в тот момент, когда он начал оборачиваться, чтобы заглянуть за дверь. Вытаращенные глаза зажмурились от боли. Из раны на голове весело брызнула кровь. Стрейкер откачнулся и спиной вперед ввалился в комнату. Лицо исказила ужасающая гримаса. Он вытянул руки, но Марк ударил еще раз. Теперь трубка угодила чуть выше выпуклого лба, и снова брызнула кровь. Глаза Стрейкера закатились под лоб, и он бескостно осел на пол.

Марк обогнул тело, глядя на него широко раскрытыми, вылезающими из орбит глазами. Ножка от кровати испачкалась в крови, которая оказалась темнее «текниколоровской» крови из фильмов. Ее вид вызвал у Марка тошноту, но к Стрейкеру мальчик оставался совершенно равнодушным.

«Я убил его», — подумал он. И тут же: «Хорошо. Хорошо».

Рука Стрейкера сомкнулась на его щиколотке.

Марк судорожно ахнул и попытался выдернуть ногу. Рука держала крепко, как стальной капкан, а сам Стрейкер смотрел на него снизу вверх сквозь сочащуюся кровью маску холодными светлыми глазами. Губы беззвучно шевелились. Марк потянул сильнее, но тщетно. С тихим стоном он принялся колотить по цепкой руке Стрейкера своим оружием. Раз, два, три, четыре раза. Пальцы ломались с ужасным звуком, как карандаши. Рука разжалась, и Марк освободился рывком, от которого, спотыкаясь, вылетел за дверь, в коридор.

Стрейкер снова уронил голову на пол, но изуродованная рука с мрачной живостью хватала пальцами воздух — так дергает лапами собака, которой снится, что она гонится за кошкой.

Ножка кровати выпала из пальцев Марка, мужество которого иссякло, и мальчик попятился, дрожа. Потом, охваченный паникой, развернулся и кинулся вниз по лестнице, перепрыгивая онемевшими ногами через две-три ступеньки, не отрывая ладони от занозистых перил. Ведущий к входным дверям коридор купался в тени, темный и страшный.

Марк зашел в кухню, пугливо озираясь на дверь подвала. В красно-желто-пурпурном пылающем ореоле садилось солнце. За шестнадцать миль от дома Марстена, в приемной похоронного бюро Бен Мирс следил, как стрелки часов колеблются между 7:01 и 7:02. Ничего этого Марк не знал. Он знал, что надвигается час вампира. Задержаться значило опять оказаться с ними лицом к лицу после уже пережитого столкновения. Вернуться в подвал и попытаться спасти Сьюзан означало официальное присвоение звания живого мертвеца. Несмотря на это, Марк подошел к двери подвала, действительно спустился на три ступеньки, и только потом его объял страх, спеленавший мальчика едва ли не физическими путами и не позволявший сделать ни шагу дальше. Марк плакал, тело сотрясала сильнейшая дрожь, как в приступе малярии.

— Сьюзан! — пронзительно крикнул он. — Бежим!

— М-Марк? — голос Сьюзан звучал слабо, сонно. — Я ничего не вижу. Так темно…

Неожиданно что-то грохнуло, напомнив гулкий ружейный выстрел, потом раздался басистый бессердечный хохоток.

Сьюзан завизжала, визг перешел в стон, а потом стало тихо. Ноги Марка рвались унести его прочь, но он все-таки медлил.

А снизу донесся дружелюбный голос, удивительно похожий на голос отца:

— Мальчик мой, спускайся. Я восхищаюсь тобой.

Властность тона была столь велика, что мальчик почувствовал, как страх отхлынул, а ноги словно налились свинцом. Он и в самом деле принялся было нашаривать следующую ступеньку, прежде, чем спохватился и взял себя в руки… на что ушли все остатки разнесенного в пух и прах самообладания.

— Спускайся, — теперь голос прозвучал ближе. За дружелюбной отеческой интонацией звенела гладкая сталь приказа.

Марк крикнул вниз:

— Я знаю, как тебя зовут! Барлоу!

И опрометью кинулся наутек.

К тому времени, как он добрался до холла первого этажа, страх вернулся со всей полнотой, и, не будь входная дверь отперта, Марк проломил бы ее насквозь, оставив повторяющую очертания тела дыру, как в мультфильме. Он промчался по подъездной дороге (почти так же давным-давно уносил отсюда ноги маленький Бенджамен Мирс), а потом ринулся в сторону города, в сторону сомнительной безопасности прямо по середине Брукс-роуд. И все-таки король вампиров мог погнаться за ним даже сейчас, разве не так?

Круто свернув с дороги, мальчик наудачу углубился в лес, с плеском перешел ручей Тэггарт-стрим, свалился в заросли здоровенных лопухов на другом его берегу и, наконец, вышел на свой задний двор.

Войдя в кухонную дверь, он заглянул через арку в гостиную, где мать, держа на коленях раскрытый телефонный справочник, говорила по телефону. На лице была крупными буквами написана тревога. Мать подняла глаза, увидела Марка и беспокойство смыла волна явственно заметного облегчения.

— …пришел…

Не дожидаясь ответа, она опустила трубку на рычаги и подошла к сыну. Огорчившись гораздо сильнее, чем Джун могла бы поверить, Марк понял, что мать плакала.

— Ох, Марк… где же ты был?

— Пришел? — крикнул из кабинета отец. Лицо, которого Марк не видел, мрачнело, предвещая грозу.

— Где ты был? — Джун ухватила сына за плечи и встряхнула.

— Гулял, — невыразительно ответил он. — Бежал домой и упал.

Больше сказать было нечего. Существенной и определяющей характеристикой детства является не умение без труда переходить грань, отделяющую грезы от реальности, а отчужденность, и только она. Нет слов, чтобы описать темные повороты и выплески детства. Умный ребенок понимает это и подчиняется неизбежным последствиям. Ребенок, подсчитывающий, во что ему обойдется то-то и то-то, больше уже не ребенок. Марк добавил:

— Я забыл про время. Это…

И тут на него накинулся отец.

Понедельник. Предрассветные сумерки.

Кто-то царапался в окно.

Марк проснулся мгновенно, без переходного периода дремы или ориентировки. Сон и явь в своем безумии стали уже замечательно схожими. Белое лицо в заоконной тьме принадлежало Сьюзан.

— Марк… впусти меня.

Мальчик вылез из кровати. Пол холодил босые ноги. Марк дрожал.

— Уходи, — невыразительно сказал он.

Видно было, что Сьюзан все еще в той же блузке, в тех же слаксах.

«Интересно, ее предки волнуются? — подумал он. — В полицию звонили?»

— Это не так уж плохо, Марк, — сказала Сьюзан. Темные глаза ничего не выражали. Она улыбнулась, и в бледных деснах блеснул острый рельеф зубов. — Это так приятно! Впусти меня, я докажу тебе это. Я поцелую тебя, Марк. Я исцелую тебя с ног до головы — так, как никогда не целовала мать.

— Уходи, — повторил он.

— Рано или поздно один из нас доберется до тебя, — сказала Сьюзан. — Теперь нас стало много больше. Пусть это буду я, Марк. Я… я хочу есть.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка обернулась отравленной гримасой, заледенившей Марка до костей.

Он поднял свой крест и прижал к оконному стеклу Сьюзан зашипела как ошпаренная, выпустила оконную раму и на мгновение зависла в воздухе, тело становилось туманным и неясным. Потом она исчезла. Но Марк успел увидеть (или подумать, что видит) ее отчаянно-несчастное лицо.

Ночь снова погрузилась в молчание и неподвижность.

«Теперь нас много больше».

Марк подумал о родителях, которые спали внизу, неумышленно рискуя, — и его затопил страх. Есть такие, кто знает, сказала Сьюзан, когда они только познакомились. Знает — или подозревает.

Кто же?

Разумеется, писатель. Тот, с которым она встречалась. Его зовут Мирс. Он живет в пансионе Евы. Писатели знают многое. Конечно, это он, как же иначе! А значит, Марк должен добраться к Мирсу раньше Сьюзан…

Не дойдя до постели, мальчик остановился.

Если Сьюзан уже там не побывала.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ОТЕЦ КАЛЛАХЭН

Вечером того же воскресенья в больничную палату к Мэтту Бэрку нерешительно зашел отец Каллахэн. Если верить часам Мэтта, было без четверти семь. Столик у кровати и само одеяло тонули в книгах, среди которых попадались пропылившиеся от времени. Позвонив Лоретте Старчер в ее холостяцкую квартиру, Мэтт добился не только того, чтобы она открыла библиотеку в воскресный день, но и того, что она лично доставила книги. Явившаяся во главе процессии из трех нагруженных санитаров Лоретта Старчер ушла, вроде бы вспылив, поскольку на расспросы по поводу странного подбора книг Мэтт отвечать отказался.

Отец Каллахэн с любопытством рассматривал школьного учителя. Тот выглядел измученным, однако почти все прихожане, кого отцу Каллахэну случалось навещать в подобных обстоятельствах, выглядели куда более измученными и потрясенными. Каллахэн обнаружил: чаще всего человек, узнавший, что у него рак, инсульт, сердечный приступ или отказал какой-то важный орган, испытывает в первый момент чувство, что его предали. Обнаружив, что столь близкий (и, по крайней мере, до сего момента полностью понятный) друг — собственное тело — способно оказаться таким лежебокой и бросить работу, пациент приходит в изумление. Следом сразу же является мысль: друг, который так жестоко тебя подвел, не стоит дружбы. Отсюда заключение — неважно, стоит иметь такого друга или нет. Невозможно отказать собственному телу-предателю в общении, невозможно подать на него жалобу или сделать вид, что тебя нету дома, если оно позвонит. Последней в такой цепочке рассуждений на больничной койке бывала чудовищная мысль: возможно, тело человека ему вовсе не друг, но враг, посвятивший себя непримиримому разрушению высшей силы, которая с тех самых пор, как ее поразил недуг рассуждений, пользовалась им, всячески обижая.

Однажды, пребывая в приятном хмельном возбуждении, Каллахэн уселся писать на этот счет монографию для «Католического журнала». Он даже проиллюстрировал ее изуверским рисунком в редакторскую колонку размером: на самом высоком уступе небоскреба балансировал мозг. Здание (надпись: «человеческое тело») пожирали языки пламени (надпись: «рак» — хотя возможных вариантов была целая дюжина). Рисунок был озаглавлен «Слишком высоко — не прыгнешь». На следующий день в приступе усиленной трезвости отец Каллахэн изорвал перспективную монографию в клочки, а рисунок сжег — ни для книги, ни для рисунка места в католических доктринах не было… разве что добавить вертолет, подписанный «Христос», с болтающейся под ним веревочной лестницей. Тем не менее, священник чувствовал, что интуиция его не обманывает, пациента же такая логика «одра больного» обычно доводила до острой депрессии. Признаками были: мутные глаза, медленные ответы, исторгаемые из глубин грудной клетки вздохи, а иногда — слезы при виде священника, этого черного ворона, чья роль для думающего существа, поставленного перед фактом смертности, в высшей степени предсказуема. Мэтт Бэрк не выказывал ни малейшей подавленности. Он протянул руку, и, пожав ее, отец Каллахэн обнаружил на удивление сильные пальцы.

— Хорошо, что вы пришли, отец Каллахэн.

— Рад был придти. Хорошие учителя, как и мудрые жены, подобны бесценным жемчужинам.

— Даже такие старые грубияны-агностики, как ваш покорный слуга?

— Особенно такие, — ответил Каллахэн, с удовольствием возвращая укол. — Я мог бы застать вас в минуту слабости. Мне говорили, агностики в интенсивной терапии — редкость.

— Увы, скоро меня отсюда переводят.

— Фу-ты ну-ты, — сказал отец Каллахэн. — Но мы еще услышим от вас «Отче наш» и «Пресвятая дева».

— Это, — сообщил Мэтт, — дело не такого далекого будущего, как вы думаете.

Отец Каллахэн сел, и, пододвигая стул, стукнулся ногой о стоявший возле кровати столик. К нему на колени обрушился каскад небрежно сваленных в кучу книг. Перекладывая их обратно, священник вслух читал названия.

— «Дракула». «Гость Дракулы». «В поисках Дракулы». «Золотой сук». «Естественная история вампиров»… Естественная? «Венгерские народные сказки». «Чудовища тьмы». «Монстры в реальной жизни». Петер Кёртин, «Дюссельдорфское чудовище». И… — Он смахнул с переплета последней книги толстую патину пыли, обнаружив призрачную фигуру, угрожающе замершую над спящей дамой. — «Вампир Варни, или Празднество крови». Господи… такое чтиво требуется выздоравливающим сердечникам?

Мэтт улыбнулся.

— Бедный старый «Варни». Я читал его давным-давно — для доклада на занятиях в университете… Романтическая литература. Изрядно шокировал профессора, чье представление о фантастике начиналось «Беовульфом» и заканчивалось «Письмами баламута». Я получил за свое сообщение «Д» с плюсом и письменное распоряжение расширить кругозор.

— Но случай Петера Кёртина достаточно интересен, — заметил Каллахэн. — В эдакой отталкивающей манере.

— Вам известна его история?

— Большая ее часть. В бытность свою семинаристом я интересовался подобными вещами. И оправдывался перед весьма скептически настроенными старшими тем, что нельзя успешно служить Господу, только воспаряя к высотам натуры человеческой и не ныряя в ее глубины. Честно говоря, я хитрил. Мне не меньше прочих нравилось трястись от страха. Если не ошибаюсь, Кёртин, еще будучи совсем юным, отправил на тот свет двух товарищей по играм — утопил их. Он просто захватил небольшой плот, стоявший на якоре посреди широкой реки, и отталкивал ребят от него, пока те не выбились из сил и не ушли под воду.

— Да, — подтвердил Мэтт. — Уже подростком он дважды пытался убить родителей девочки, которая отказывалась гулять с ним. Позже он сжег их дом. Но меня интересует не эта часть его… э-э… карьеры.

— Я догадался — по роду вашего чтения.

Каллахэн отогнул обложку журнала, на которой была изображена невероятно щедро одаренная природой молодая женщина в тесно облегающем костюме, которая пила кровь какого-то молодого человека. Выражение лица этого юноши являло собой тревожное сочетание крайнего ужаса с крайним вожделением. Журнал назывался (очевидно, по имени молодой женщины) «Вампирелла». Заинтригованный, как никогда в жизни, Каллахэн отложил его.

— Кёртин нападал на женщин, — сказал он. — Дюжину с лишним жертв он убил, а еще больше искалечил молотком. Если у них были месячные, Кёртин пил их выделения.

Мэтт Бэрк опять кивнул:

— Еще Кёртин калечил животных, но это не так широко известно, — сказал он. — Когда его навязчивая идея достигла своего пика, он в Дюссельдорфском парке оторвал головы двум лебедям и пил кровь, брызнувшую из шей.

— И все это имеет отношение к причине, по которой вы хотели меня видеть? — спросил Каллахэн. — Миссис Корлесс передала мне, что дело важное.

— Да, так и есть.

— Тогда что же это может быть? Если вы хотели меня заинтриговать, то, несомненно, добились своего.

Мэтт спокойно посмотрел на него.

— Мой хороший друг, Бен Мирс, должен был сегодня связаться с вами. Но не связался, если верить вашей экономке.

— Да. Сегодня я никого не видел с двух часов дня.

— Сам я не сумел к нему дозвониться. Он ушел из больницы вместе с моим врачом, Джеймсом Коди — с ним мне тоже не удалось связаться. Точно так же, как со Сьюзан Нортон, подругой Бена. Она сегодня ушла из дома после обеда, пообещав родителям вернуться к пяти. Они волнуются.

Услышав это, Каллахэн подался вперед. Он был шапочно знаком с Биллом Нортоном, который однажды приходил к нему по поводу проблемы, касавшейся рабочих-католиков.

— Вы что-то подозреваете?

— Позвольте задать вам один вопрос, — сказал Мэтт. — Отнеситесь к нему со всей серьезностью и обдумайте, прежде, чем отвечать. Вы в последнее время не замечали в городе ничего необычного?

Поначалу Каллахэну показалось, что этот человек ведет дело поистине очень осторожно, не желая спугнуть его тем, что у него на уме. Теперь священник был в этом почти уверен. Разбросанные как попало книги предполагали нечто совершенно вопиющее.

— Вампиры в Салимовом Уделе? — спросил он.

Каллахэн всегда думал, что те из страждущих, кто достаточно много вложил в жизнь — художники, музыканты, какой-нибудь плотник, чьи мысли занимает недостроенный дом — иногда могут избежать той глубокой депрессии, какая следует за серьезной болезнью. Интерес в равной степени может относиться и к безобидному (или не очень) психозу, зародившемуся, возможно, до болезни. Некоторое время назад отцу Каллахэну пришлось беседовать с пожилым человеком по имени Хоррис — того положили в Медицинский центр Мэна с прогрессирующим раком толстого кишечника.

Несмотря на боль, которая должна была причинять ему немалые страдания, Хоррис со множеством ясных подробностей побеседовал с Каллахэном о существах с Урана, внедрившихся в каждое проявление американской жизни. «Сегодня парень, который заливает вам в бак бензин у Сонни Амоко — просто Джо Блоу из Фолмута, — сказал священнику этот ясноглазый говорящий скелет. — А завтра это уранец, который просто выглядит, как Джо Блоу. Он даже думает и разговаривает, как Джо Блоу, понимаете… потому что уранцы едят альфа-волны: чав, чав, чав!» По мнению Хорриса, он страдал вовсе не раком, а запущенным случаем лазерного отравления. Уранцы, встревоженные тем, что ему известно про их махинации, решили его убрать. Хоррис принял вызов и приготовился погибнуть в борьбе. Каллахэн не пытался разубедить Хорриса, оставив это желающим добра, но туго соображающим родственникам. Каллахэн по собственному опыту знал, что психоз, как и добрый глоток «Катти Сарк», может пойти очень и очень во благо.

Поэтому теперь он просто сложил руки и ждал продолжения.

Мэтт сказал:

— Честно говоря, продолжать трудно. Но, если по-вашему у меня из-за болезни развилось слабоумие, мне будет еще труднее.

Каллахэн, ошарашенный тем, что еще не успел додумать мысль, а Мэтт уже выразил ее словами, с большим трудом сохранил непроницаемое лицо, хотя если бы сквозь эту невозмутимость и пробилось бы какое-то чувство, то не тревога, а восхищение.

— Напротив, мне кажется, вы мыслите чрезвычайно ясно, — сказал он.

Мэтт вздохнул.

— Ясность мысли не предполагает здравого рассудка, что вам прекрасно известно. — Учитель подвинулся на постели, перераспределяя лежащие вокруг книги. — Если Господь существует, Он, должно быть, заставляет меня платить пеню за жизнь, полную осторожного академизма — за отказ интеллектуально ступать на всякую почву, не снабженную примечаниями в трех экземплярах. Сейчас, во второй раз за день, я принужден делать дичайшее заявление, подкрепить которое совершенно нечем — нет ни намека на доказательства. Все, что я могу сказать в защиту собственного здравого рассудка, это что мои заявления не слишком трудно доказать или опровергнуть, и что вы, надеюсь, сочтете их достаточно серьезными для того, чтобы проверить, пока не стало слишком поздно. — Мэтт издал смешок. — Пока не стало слишком поздно. Как звучит, а? Точь-в-точь так писали в тридцатые годы дешевые журналы, верно?

— В жизни мелодрамы хоть отбавляй, — заметил Каллахэн, подумав, что, если оно так, на его долю в последнее время выпадало очень немного.

— Позвольте повторить вопрос: за прошлый уикэнд вы не заметили ничего — странного или необычного?

— Имеющего отношение к вампирам или же…

— Вообще.

Каллахэн подумал.

— Свалка закрыта, — наконец сказал он. — Правда, ворота сломаны, так что я все равно туда проехал.

Он улыбнулся.

— Мне, в общем, нравится самому вывозить свой мусор на свалку. Это столь практично и смиренно, что можно на полную катушку предаться самым высокомерным фантазиям о бедном, но счастливом пролетариате. И Дада Роджерса там тоже не оказалось.

— Что-нибудь еще?

— Ну… сегодня утром не пришли к мессе Крокетты, а миссис Крокетт, по-моему, ни разу не пропускала службу.

— Еще?

— Разумеется, бедная миссис Глик…

Мэтт приподнялся на локте.

— Миссис Глик? Что — миссис Глик?

— Умерла.

— От чего?

— Полина Диккенс, похоже, думает, что от сердечного приступа, — с некоторым сомнением ответил Каллахэн.

— Сегодня в Уделе умер еще кто-нибудь?

В обычных обстоятельствах вопрос был бы дурацким. Хотя население таких маленьких городков, как Салимов Удел, в основном состоит из людей по жилых, смерти обычно не следуют одна за другой.

— Нет, — медленно проговорил Каллахэн. — Но смертность в последнее время, конечно же, повысилась, правда? Майк Райерсон… Флойд Тиббитс… малыш Макдугаллов…

Мэтт устало кивнул.

— Странные смерти, — заметил он.

— Да. Но еще немного — и эти происшествия смогут послужить друг другу прикрытием. Еще несколько ночей, и, боюсь… боюсь…

— Давайте перестанем ходить вокруг да около, — предложил Каллахэн.

— Ладно. Вам не кажется, что умерших уже слишком много?

Он принялся от начала до конца рассказывать свою историю, вплетая привнесенные Беном, Сьюзан и Джимми дополнения и ничего не скрывая. К тому времени, как Мэтт замолчал, ночной кошмар для Бена с Джимми кончился. А для Сьюзан Нортон только начинался.

Закончив, Мэтт позволил себе минуту помолчать, а потом сказал:

— Вот так. Я сумасшедший?

— Вы определенно решили, что таковым вас сочтут в любом случае, — отозвался Каллахэн, — хотя мистера Мирса и своего врача, кажется, убедили. Нет, по-моему, вы не сумасшедший. В конце концов, кому как не мне заниматься сверхъестественным? Если позволите каламбур, оно — мой хлеб насущный.

— Но…

— Давайте, я расскажу вам одну историю. Не поручусь за ее правдивость, но за личное убеждение, что это правда, ручаюсь. Дело касается моего доброго друга, отца Рэймона Биссоне, который вот уже несколько лет служит в одном из приходов Корнуолла на так называемом Тинкоуст. Слышали о таком?

— Да, читал.

— Лет пять назад он написал мне, что его позвали в отдаленный уголок прихода отпеть девушку, которая просто «угасла». Рэя сразу же поразила одна странность: гроб девушки оказался полон диких роз. Еще более нелепым он счел то, что раскрытый рот покойной был подперт палочкой, а потом забит чесноком и диким тмином.

— Но это же…

— Традиционные средства, не дающие Нежити подняться. Да. Народные средства. На вопрос Рэя отец девушки очень небрежно ответил, что дочь убил инкуб. Знаете, что это такое?

— Сексуальный вампир.

— В свое время девушка была помолвлена с молодым человеком по имени Бэннок, у которого сбоку на шее было большое красное родимое пятно. За две недели до свадьбы он возвращался с работы домой, попал под машину и умер. Два года спустя девушка обручилась с другим. За неделю до второго оглашения она весьма неожиданно расторгла эту помолвку. Родителям и друзьям она объяснила, что ночью к ней явился Джон Бэннокс, с которым она обошлась несправедливо. По словам Рэя, ее нового возлюбленного больше огорчила мысль о том, что невеста может стать неуравновешенной, чем возможность визитов демона. Тем не менее девушка стала чахнуть, умерла и была похоронена по старым церковным обрядам.

Однако написать письмо Рэя заставило другое. Причиной было то, что произошло через два месяца после похорон. Гуляя ранним утром, Рэй украдкой заметил на могиле той девушки молодого человека — молодого человека с красным родимым пятном на шее. Но и на этом история не заканчивается. На Рождество мой друг получил от родителей «поляроид» и забавлялся, снимая сельские виды Корнуолла. Кой-какие я держу дома в альбоме, они весьма недурны. В то утро аппарат висел у Рэя на шее, так что он несколько раз сфотографировал молодого человека. Когда мой друг показал снимки в деревне, реакция оказалась поразительной. Одна женщина упала в обморок, а мать девушки прямо на улице принялась молиться. Но на следующее утро, когда Рэй встал, фигуры молодого человека на фото не было, все, что осталось — несколько видов местного кладбища.

— И вы в это верите? — спросил Мэтт.

— О да. Подозреваю, что мало кто не поверил бы. Рядовой человек и вполовину так не вожделеет сверхъестественного, как любят воображать писатели-фантасты. Почти все занимающиеся подобными темами писатели куда более трезво относятся к духам, демонам и страшилищам, чем простой человек с улицы. Лаверкрафт был атеистом, Эдгар Аллан По — кем-то вроде недоумка-трансцеденталиста. А Готорн оказывался религиозен лишь при удобном случае.

— Вы поразительно сведущи в предмете, — сказал Мэтт.

Священник пожал плечами.

— Как все мальчишки, я интересовался оккультизмом и эксцентричными вещами, — ответил он, — и, когда повзрослел, тяга к служению Господу не погасила этот интерес, а, скорее, усугубила его.

Он глубоко вздохнул.

— Но в последнее время я начал задавать себе довольно трудные вопросы о природе мирового зла. — И с кривой улыбкой Каллахэн добавил: — Сколько от него вреда!

— Тогда вы не выясните для меня кое-что? И не станете возражать против того, чтобы прихватить с собой святую воду и кусочек облатки?

— Сейчас вы ступите на нелегкую теологическую почву, — с неподдельной серьезностью предупредил Каллахэн.

— Почему?

— Я не собираюсь отказывать — по крайней мере, сейчас, — сказал Каллахэн. — И должен заметить, что, попадись вам священник помоложе, он, вероятно, согласился бы почти сразу, не очень-то терзаясь сомнениями. — Он язвительно улыбнулся. — Внешние атрибуты церкви они рассматривают как вещи скорее символические, нежели имеющие практическое значение, как нечто сродни маске и врачующему жезлу шамана. Такой молодой священнослужитель мог бы счесть вас сумасшедшим, но, если вашему больному рассудку станет легче от разбрызганной кругом святой воды — чудесно-прелестно. Я так не могу. Примись я за это расследование в опрятном твидовом костюме от Харриса, сунув подмышку только экземпляр «Чувственного экзорсиста» Сибил Лик — все оставалось бы между нами. Но если я пойду с телом Христовым, тогда я пойду как представитель Святой Католической Церкви, готовый исполнить самые, со своей точки зрения, духовные ритуалы своего ведомства. В этом случае я иду, как посланник Господа на земле. — Теперь Каллахэн смотрел на Мэтта серьезно и угрюмо. — Может быть, я плохой священнослужитель… такое иногда приходит мне в голову… чуточку пресыщенный, чуточку циничный, а с недавнего времени переживающий мучительный кризис — чего? веры? личности? — но я все еще достаточно верю в наводящие ужас, мистические высшие силы стоящей за моей спиной церкви и не могу с легкостью принять вашу просьбу. Церковь — не просто кучка идеалов, как, похоже, убеждены эти молодые ребята. Это больше, чем духовный отряд бойскаутов. Церковь — Сила, а Силу привести в движение непросто.

Он сурово нахмурился, глядя на Мэтта.

— Вы понимаете? Чрезвычайно важно, чтобы вы понимали это.

— Понимаю.

— Видите ли, всеобъемлющая католическая концепция зла в нашем столетии подверглась коренному изменению. И знаете, чем это было вызвано?

— По моим представлениям, Фрейдом.

— Очень хорошо. Католическая церковь стала справляться с новой концепцией, которая победным маршем вошла в двадцатый век: со злом, которое пишут через строчное «з». С дьяволом, оказавшимся не краснорогим чудовищем с шипастым хвостом и копытами и не змеем, ползущим по саду — хотя это превосходный психологический образ. Дьявол, согласно Евангелию от Фрейда, есть гигантский сложный ид, наше общее подсознание.

— Разумеется, такая концепция потрясает куда сильнее, чем краснохвостые буки или черти с такими чувствительными носами, что стоит страдающему запором служителю церкви как следует пернуть — и их как не бывало.

— Конечно, она потрясает гораздо сильнее. Но такая концепция безлична. Безжалостна. Неприкасаема. Изгнать фрейдова дьявола так же невозможно, как торговаться с Шейлоком — нельзя вырвать фунт плоти, не пролив ни капли крови. Католическую церковь вынудили полностью заново истолковать свой подход ко злу: бомбардировщики над Камбоджей, война в Ирландии и на Ближнем Востоке, убийства полицейских и бунты в гетто, миллиарды зол помельче, ежедневно выпускаемых на свободу в мир подобно полчищам москитов. Сейчас она сбрасывает старую кожу — обличье лекаря — чтобы вновь явиться социально активным конгломератом, наделенным социальным сознанием. В городскую дискотеку ходят гораздо активнее, чем к исповеди. Причастие играет вторую скрипку, а первую — движение за права человека и обновление городов. Еще совсем недавно церковь училась твердо держаться на ногах в нынешнем мире.

— Где нет ни ведьм, ни инкубов, ни вампиров, — подхватил Мэтт, — только избиение детей, кровосмешение и насилие над окружающей средой.

— Да.

Мэтт не без умысла сказал:

— И вам это ненавистно, да?

— Да, — спокойно отозвался Каллахэн. — Отвратительно. Таким образом католическая церковь объявляет, что Господь не умер, только немного выжил из ума. Наверное, это и есть мой ответ? Что нужно сделать?

Мэтт объяснил.

Каллахэн подумал и сказал:

— Вы понимаете, что это противоречит всему только что изложенному мной?

— Напротив, по-моему, это шанс подвергнуть церковь — вашу церковь — испытанию.

Каллахэн глубоко вздохнул.

— Хорошо, я согласен. При одном условии.

— А именно?

— Все, кто собрался в эту маленькую экспедицию, сперва сходят в магазин, которым управляет этот мистер Стрейкер. Наш представитель, мистер Мирс, откровенно поговорит с ним обо всем этом. Чтобы все мы получили шанс пронаблюдать реакцию Стрейкера. И чтобы, в конце концов, тому представилась возможность рассмеяться нам в лицо.

Мэтт нахмурился.

— Тогда он насторожится.

Каллахэн покачал головой.

— Полагаю, если мы трое — мистер Мирс, доктор Коди и я — не изменим своему уговору не останавливаться, что бы ни происходило, никакая настороженность не поможет.

— Ладно, — сказал Мэтт. — Если Бен и Джимми Коди дадут «добро», я согласен.

— Отлично. — Каллахэн вздохнул. — Вы обидитесь, если я признаюсь: надеюсь, все это — лишь плод вашего воображения? И этот Стрейкер действительно рассмеется нам в лицо, на что у него будут веские причины?

— Нимало.

— Надеюсь, что так. Вы не до конца понимаете, на что я согласился. Меня это пугает.

— Я тоже боюсь, — тихо сказал Мэтт.

Но, шагая назад к Святому Андрею, Каллахэн вовсе не чувствовал страха. Он был в приподнятом настроении, ощущая себя родившимся заново. Впервые за многие годы Каллахэн был трезв и не жаждал напиться. Войдя к себе, он поднял телефонную трубку и набрал номер пансиона Евы Миллер.

— Алло? Миссис Миллер? Можно попросить мистера Мирса?.. Нету. Да, понимаю… Нет, передавать ничего не нужно. Я позвоню завтра. Да, до свидания.

Каллахэн повесил трубку и подошел к окну.

Что, Мирс пьет пиво где-нибудь на проселочной дороге или, может статься, все, рассказанное стариком-учителем, правда?

Если так… если так…

Оставаться в четырех стенах было невозможно. Каллахэн вышел на заднее крыльцо, вдохнул свежий, тугой октябрьский воздух и вгляделся в шевелящуюся тьму. Может быть, дело не в одном только Фрейде. Может быть, многое можно отнести на счет изобретения электричества, которое убивает тени в человеческом сознании куда успешнее, чем кол, пробивший сердце вампира и сопряжено это с куда меньшими неприятностями.

Зло не останавливалось, но теперь в жестком бездушном свете фонарей на автостоянках, неоновых трубок, стоваттных лампочек его творили миллиарды. В трезвом свете переменного тока генералы планировали стратегические воздушные бои, и все это вышло из-под контроля — так летит вниз с холма гоночная машина без тормозов, сооруженная ребенком из мыльницы: «я выполнял данный мне приказ». Да, вот истинная правда, правдивее некуда. Все мы — солдаты, исполняющие свои письменные предписания, вот и все. Но откуда в конечном итоге исходят приказы? Отведите меня к вашему руководителю. Но где его контора? «Я просто выполнял приказы. Меня избрали». Но кто избирал избирателей?

Над головой что-то захлопало, и Каллахэн, выпугнутый из своих запутанных раздумий, посмотрел наверх. Птица? Летучая мышь? Уже улетела. Неважно.

Он прислушался к городской тишине, и услышал только тонкое гудение телефонных проводов.

«В НОЧЬ, КОГДА КУДЗУ ПРИХОДИТ К ВАМ НА ПОЛЯ, ВЫ СПИТЕ, КАК УБИТЫЕ».

Кто это написал? Диккей?

Ни звука. Единственный свет — флюоресцентный фонарь перед церковью (где так и не сплясал Фред Эстэйр) да слабое мигание желтого предупредительного огонька на перекрестке Брок-стрит и Джойнтер-авеню. Даже детский плач не нарушал тишину.

«В НОЧЬ, КОГДА КУДЗУ ПРИХОДИТ К ВАМ НА ПОЛЯ, ВЫ СПИТЕ КАК…»

Ликование — больное эхо гордости — растаяло. В самое сердце кулаком ударил ужас. Каллахэн страшился не за жизнь, не за честь, не того, что экономка может узнать о том, что он пьет. Такой ужас не снился ему даже в мучительные дни отрочества.

Каллахэн до смерти боялся за свою бессмертную душу.