Самая дорогая бутылка в мире

Давно я не испытывал такого потрясения. Одно кафе на рю де Риволи чем-то приглянулось мне, я занял столик на улице и, машинально оглядев сидящих напротив, поймал взгляд молодой дамы, которая ошеломленно смотрела на меня, будто внезапно увидела старого знакомого. София Кассулас. Картины прошлого сразу возникли перед глазами, словно вырвавшийся из бутылки джинн. Шок был так силен, что в тот момент я почувствовал, как кровь отхлынула от лица.

Мадам Кассулас тут же поспешила на помощь.

— Мсье Драммонд, что случилось? Вы так плохо выглядите. Я могу помочь?

— Нет, нет. Просто выпить что-нибудь. Капельку коньяка, если можно.

Она заказала напиток и, присев рядом, с озабоченным видом расстегнула мне пиджак.

— Ах, мужчины, мужчины. Разве можно так одеваться летом, в самую жару.

При других обстоятельствах ее внимание было бы приятно, но теперь я ощущал лишь неловкость, отчетливо сознавая, какую картину мы представляем в глазах окружающих: беспомощный седоволосый старичок и заботливо ухаживающая за ним сердобольная внучка.

— Мадам, уверяю вас…

Она прижала палец к моим губам.

— Нет, нет. Пожалуйста, ни слова больше, пока не выпьете свой коньяк и не придете в себя. Ни словечка!

Я молча повиновался. Кроме всего прочего, такую перемену ролей можно считать справедливой. Во время нашей последней встречи полгода назад, когда мы оба стали невольными участниками ужасающей сцены, именно она проявила слабость, а я играл роль утешителя. Увидев меня сейчас, эта женщина наверняка не меньше меня была потрясена внезапно нахлынувшими мучительными воспоминаниями. Я невольно восхитился ее способностью переносить такие удары, сохраняя выдержку.

Наконец, подали коньяк. Даже в подобной ситуации, как говорится in extremis, я машинально поднес рюмку к глазам, чтобы проверить цвет напитка. Губы мадам Кассулас дрогнули в слабой улыбке.

— Милый мсье Драммонд, — шепнула она. — Наш несравненный знаток.

Что правда, то правда: я действительно неплохо разбираюсь в винах. И с этого, мрачно сказал я себе, окидывая мысленным взглядом прошлое, год назад в Париже, в один прекрасный солнечный день, очень похожий на сегодняшний, все и началось…

В тот день некий Макс де Марешаль обратился ко мне с просьбой принять его в одном из офисов моей компании «Бруле и Драммонд, виноторговцы» на рю де Берри. Имя было мне знакомо. Он издавал небольшой, изысканно оформленный журнал «Ла кав», предназначенный исключительно для просвещения ценителей вин. Некоммерческое издание, что-то вроде печатного органа «Сосьете де ла кав» — избранного круга знатоков-непрофессионалов. Поскольку в большинстве случаев я разделял мнение журнала, с удовольствием согласился встретиться с его главным редактором.

Однако, увидев его во плоти, обнаружил, что он вызывает во мне резкую неприязнь. Де Марешалю было за сорок: один из тех вульгарных вертлявых типов, что напоминают отставных конферансье. Мне кажется, я человек сдержанный, даже флегматичный. С людьми, которыми постоянно играют эмоции, словно струя воды из фонтанчика шариком от пинг-понга, я чувствую себя весьма неуютно.

Он заявил, что желает взять у меня интервью. Он готовит серию статей и с этой целью проводит опрос знатоков относительно лучших марочных вин, которые им приходилось пробовать. Возможно, таким образом удастся прийти к общему мнению и соответственно отразить его в статье. Если только…

— Если только, — прервал я его, — вы когда-нибудь услышите два одинаковых отзыва о том, какой сорт лучше. Дюжина экспертов выдаст вам дюжину разных оценок.

— Вначале и мне так казалось. Однако к настоящему времени многие отдали предпочтение двум сортам вин.

— Каким же?

— И то, и другое — бургундское. «Ришбур» урожая 1923 года и «Романи-Конти», 1934-го. Оба, несомненно, стоят в ряду наиболее благородных сортов.

— Несомненно.

— А что бы предпочли вы?

— Я отказываюсь делать какой-либо выбор, мсье де Марешаль. Когда речь заходит о подобных винах, сравнение будет не просто одиозным; оно невозможно.

— Следовательно, по вашему мнению не существует сорта, который можно выделить как не имеющий себе равных?

— Нет, такой сорт, вероятно, существует. Я сам никогда не пробовал, но есть описания, где его вкус превозносится сверх всякой меры. Разумеется, бургундское, из имения, которое никогда больше не производило ничего подобного. Небольшое имение. Догадываетесь, о каком сорте я говорю?

— Думаю, да. — В глазах де Марешаля вспыхнул лихорадочный блеск. — Несравненный «Нюи Сент-Оэн», 1929 год. Я не ошибся?

— Не ошиблись.

Он беспомощно пожал плечами.

— Но к чему подобные рассуждения, если я ни разу не встретил человека, который не только слышал о нем, но и пробовал? Я хочу, чтобы мои статьи основывались на мнении современных ценителей. Каждый из опрошенных мной знатоков вин знает о знаменитом «Сент-Оэне», но никто никогда даже не видел бутылку. Просто катастрофа, что от этого сорта — возможно, самого замечательного из всех, какие только появлялись на свете — осталась только легенда. Если бы на Земле сейчас существовала всего одна-единственная бутылка…

— Но почему вы так уверены, что ни одной не осталось?

— Почему? — Де Марешаль позволил себе соболезнующую улыбку. — Да потому, мой дорогой Драммонд, что такое попросту невозможно. Я сам недавно побывал в Сент-Оэне. В записях винодела значится, что в 1929 году изготовлено всего сорок дюжин ящиков. Считайте сами. Жалкие сорок дюжин, которые разошлись по свету с 1929 года по наши дни! Тысячи ценителей жаждали получить хоть одну бутылку. Уверяю вас, последнюю отведали давным-давно!

Я вовсе не хотел откровенничать, но эта снисходительная улыбка вывела меня из себя.

— Боюсь, тут вы немного ошиблись в своих расчетах, мой дорогой де Марешаль. — С каким удовольствием я сейчас поставлю его на место! — Дело в том, что в настоящий момент бутылка «Нюи Сент-Оэна» хранится в подвалах принадлежащей мне компании.

Как я и ожидал, такое заявление потрясло моего гостя. У него отвисла челюсть. Он в немом изумлении уставился на меня. Потом подозрительно нахмурился.

— Вы шутите, — произнес он наконец. — Конечно же, шутите! Несколько секунд назад признались, что никогда не пробовали «Сент-Оэн». А теперь говорите…

— Чистую правду. После смерти моего компаньона в прошлом году я нашел бутылку среди его личных вещей.

— И у вас никогда не возникало искушения открыть ее?

— Возникало, но я ему не поддался. Вино слишком старое. Какое невыносимое разочарование — открыть его и увидеть, что оно уже погибло.

— О нет! — Де Марешаль хлопнул ладонью по лбу. — Вы янки, мсье, вот в чем ваша беда. Так может говорить только американец, унаследовавший извращенное удовольствие от пуританского самоограничения. Должно же было случиться, чтобы единственная в мире бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года попала в руки такому человеку! Это недопустимо. Совершенно недопустимо. Мсье Драммонд, мы должны договориться. Сколько вы хотите за ваш «Сент-Оэн»?

— Нисколько. Он не продается.

— Но вы просто должны его продать! — почти выкрикнул де Марешаль. Потом с видимым усилием взял себя в руки. — Послушайте, я буду с вами откровенным. Я небогат. Бутылку купят за тысячу, или даже две тысячи франков; я столько выложить не в состоянии. Но я близко знаком с человеком, который может принять любые ваши условия. Мсье Кирос Кассулас. Вероятно, вы слышали о нем?

Поскольку Кассулас считался одним из богатейших людей в Европе, перед которым снимали шляпу прочие магнаты, трудно было не знать о такой персоне, несмотря на его усилия вести замкнутый образ жизни, о которых подробно писали в прессе.

— Конечно.

— А вы знаете, что интересует его больше всего?

— Боюсь, что нет. Судя по газетам, Кассулас — довольно загадочная личность.

— Это фраза, специально придуманная журналистами для очень богатых людей, не желающих выставлять напоказ свою личную жизнь. Нет, нет, в ней нет ничего скандального. Видите ли, мсье Кассулас — фанатичный любитель вин. — Де Марешаль многозначительно подмигнул. — Вот почему я сумел убедить его основать наше общество «Сосьете де ла кав» и приступить к изданию журнала.

— И назначить вас его редактором.

— Да, верно, — спокойно произнес де Марешаль. — Естественно, я благодарен ему за это. Он же, в свою очередь, благодарен мне за квалифицированные советы относительно лучших сортов вина. Строго между нами, когда мы впервые встретились, на него было просто грустно смотреть. Человек, не имевший каких-либо слабостей или пристрастий, неспособный наслаждаться литературой, музыкой, вообще искусством. Требовалось заполнить чем-то пустоту в его жизни. И я решил проблему в тот день, когда посоветовал ему развивать прирожденное умение определять на вкус лучшие вина. С тех пор поиски самых благородных сортов стали для него настоящим путешествием в страну чудес. Сейчас, как я уже говорил, он стал фанатичным ценителем. Он сразу поймет, что ваша бутылка «Нюи Сент-Оэна» по сравнению с другими винами — то же, что «Мона Лиза» рядом с картинами заурядных живописцев. Понимаете, что это значит для вас как для делового человека? С ним трудно торговаться, но в конце-концов он заплатит две тысячи франков. Поверьте мне на слово.

Я покачал головой.

— Могу только повторить, мсье де Марешаль — вино не продается. Ни за какие деньги.

— А я настаиваю на том, чтобы вы его оценили.

Это было уже слишком.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда бутылка стоит сто тысяч франков. И никаких гарантий, что вино еще не погибло. Ровно сто тысяч.

— Ах так, — злобно процедил де Марешаль. — Значит, вы действительно не хотите ее продать. Но вести себя, как собака на сене…

Внезапно он застыл. Лицо его исказилось, руки судорожно сжали грудь. Еще секунду назад он казался багровым от гнева, теперь же кровь отлила от щек и они приобрели мертвенный оттенок. Плечи обвисли.

— Сердце, — с трудом выдохнул он. — Ничего страшного. У меня есть таблетки…

Пилюля, которую он сунул под язык — наверняка нитроглицерин. Я однажды видел такой же приступ у моего покойного компаньона.

— Я вызову врача, — сказал я. Но когда направился к телефону, де Марешаль протестующим жестом остановил меня.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Я привык. Это у меня уже давно.

И действительно, он уже выглядел лучше.

— Если у вас это давно, вы должны быть осторожнее, — сказал я ему. — Сердечник не может позволять себе настолько поддаваться эмоциям.

— Неужели так заметно? А что бы почувствовали вы, друг мой, если бы прямо перед глазами неожиданно возникло вино, ставшее легендой, а потом оказалось, что оно так же недоступно, как если бы не существовало вообще? Но простите меня. Вы имеете полное право не продавать свой товар, если не хотите.

— Имею.

— Но окажите мне одну небольшую любезность. По крайней мере, покажите бутылку. Разумеется, я не сомневаюсь в том, что она существует. Но удовольствие посмотреть на нее, подержать в руках…

Такую небольшую любезность я мог ему оказать. Подвалы компании «Бруле и Драммонд» находились неподалеку, в нескольких минутах езды от офиса. Потом я проводил его по каменному лабиринту, где ощущалась прохлада от протекающей рядом Сены, и подвел к полкам «Нюи Сент-Оэна», где отдельно от вин более позднего урожая, в гордом одиночестве красовалась единственная оставшаяся бутылка разлива 1929 года. Я осторожно взял ее и передал де Марешалю, принявшего ее с глубоким почтением.

Он окинул этикетку взглядом знатока, осторожно провел кончиками пальцев по горлышку.

— Пробка в хорошем состоянии.

— Ну и что? Это не спасет вино, если ему суждено погибнуть.

— Естественно. Тем не менее, добрый знак. — Он поднял бутылку, рассматривая ее на свет. — Осадок, кажется, нормальный. Имейте в виду, мсье Драммонд, многие знаменитые бургундские вина сохранялись по пятьдесят лет, а то и больше.

Де Марешаль неохотно вернул мне бутылку. Он так упорно смотрел на нее, что, когда опустил на полку, казалось, находился под гипнозом. Чтобы вывести из транса, мне даже пришлось легонько подтолкнуть его. Затем я проводил гостя наверх, на свет божий.

На улице мы простились.

— Буду поддерживать с вами связь, — заявил он, пожимая мне руку. — Возможно, нам удастся пообедать вместе на этой неделе.

— К сожалению, — сказал я, не испытывая ни малейшего сожаления, — как раз сейчас я должен улететь в Нью-Йорк. Надо разобраться с делами тамошнего филиала.

— Ах, как неудачно. Но вы, конечно, дадите мне знать, когда вернетесь в Париж?

— Конечно, — соврал я.

Однако отвязаться от Макса де Марешаля, перед глазами которого неотступно маячило видение «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, оказалось делом совсем нелегким. Похоже, он подкупил кого-то из служащих моего парижского отделения, чтобы тот сообщил, когда я вернусь из Штатов, потому что, стоило мне только снова расположиться за своим столом на рю де Берри, раздался его звонок. Он пылко меня приветствовал. Какое счастье, что он связался со мной как раз вовремя. И мне тоже повезло не меньше. Почему? Да потому что «Сосьете де ла кав» на следующий уикенд устраивает обед, настоящую оргию для гурманов, и председатель общества Кирос Кассулас приглашает меня присутствовать.

Первым моим побуждением было отказаться. Прежде всего, я понимал истинную причину. Кассуласу рассказали о «Нюи Сент-Оэне» 1929 года, и он желал лично поторговаться со мной, не теряя лица. Кроме того, подобные дегустации в клубах знатоков просто не для меня. Пробовать вина редких сортов — величайшее удовольствие, но по какой-то необъяснимой причине подобное времяпровождение в компании людей, разделяющих то же пристрастие, обнаруживает всю фальшь, которая таится в душе даже самого добропорядочного члена общества. Для меня всегда было настоящей мукой сидеть среди них и наблюдать, как вполне разумные люди, держа в руке стаканы с вином, стараются перещеголять друг друга в том, кто правдоподобнее изобразит экстаз. Они закатывают глаза, раздувают ноздри и пытаются найти самые напыщенные и нелепые эпитеты для напитка, который только что отведали.

Но с этим нежеланием боролось любопытство. Кирос Кассулас казался недоступно далекой и таинственной личностью, а тут представляется случай встретиться с ним с глазу на глаз. В конце концов любопытство одержало верх. Я принял приглашение, и уже в самом начале встречи с облегчением понял, что мы с Кассуласом поладим

Нетрудно понять почему. Как сказал де Марешаль, Кассулас — фанатичный ценитель вин, который интересовался всем, что с ними связано: историей, преданиями, легендами, а на эту тему я мог поведать ему больше, чем кто-либо, даже всезнающий де Марешаль.

Во время обеда я отметил, что все ловят каждое слово Кассуласа, в том числе и де Марешаль, который ему бессовестно льстил. Но сам Кассулас прислушивался только к моим рассказам. Вскоре я осознал, что этот человек мне не просто импонирует, но и вообще нравится.

Да, он, конечно, был личностью незаурядной. Высокий коренастый мужчина лет пятидесяти, смуглый, с большими обезьяньими ушами, он отличался тем типом уродства, которое опытные женщины находят неотразимым. Иногда его внимательные глаза заинтересованно блестели, оживляя обычно безучастное, словно окаменевшее лицо. Такой блеск стал особенно заметен, когда речь зашла о моей бутылке «Сент-Оэна».

Ему известно, сказал он, во сколько я ее оценил, но сто тысяч франков все же дороговато. Вот если бы я согласился на две тысячи…

Я с улыбкой покачал головой.

— Это хорошее предложение, — заметил Кассулас. — Больше, чем я платил за дюжину бутылок для моего подвала.

— Не спорю, мсье Кассулас.

— Но и не продаете? А каковы шансы, что вино еще можно пить?

— Кто знает? Урожай 1929 года созрел поздно, поэтому оно может прожить дольше, чем другие. Но не исключено, что вино погибло. Вот почему я не открывал «Сент-Оэн» сам, и никому не продавал права его открыть. В таком виде это уникальное сокровище. Если раскрыть его тайну, мы можем обнаружить обычную бутылку скисшего вина.

К чести Кассуласа, он понял мои доводы. И приглашая меня на следующий уикенд в его имение неподалеку от Сен-Клу, искренне уверял, что его привлекает общение со мной, а не возможность еще раз поторговаться о цене бутылки. И вообще, добавил он, больше никаких разговоров на эту тему. Он хочет только одного: чтобы я пообещал, что если когда-нибудь решу продать бутылку, первым претендовать на нее будет он. Я с удовольствием согласился.

Уикенд в его имении, — первый из множества проведенных там выходных, — оставил самые приятные воспоминания. Кассулас владел большим поместьем, где трудилась армия слуг под руководством дородного седого Жозефа. Последний был рабски предан хозяину, и я не удивился, узнав, что он служил сержантом в Иностранном легионе. Жозеф выполнял приказы так, словно Кассулас командир его полка.

Но по-настоящему меня поразила София Кассулас. Не помню точно, как я до нашего знакомства представлял себе супругу такого человека, но во всяком случае, не молоденькой девушкой, которая годилась ему в дочери, не робким и нежным созданием, с тихим, словно шепот, голоском. По современным понятиям, согласно которым идеал красоты — костлявая вешалка для платья с жидкими прямыми волосами, она, наверное, была слишком пышной, роскошно сложенной, но я человек старомодный и убежден, что женщина должна иметь округлые формы. А если это белокожая, черноглазая, легко краснеющая красавица, такая как София Кассулас — тем более.

Позднее, когда я мало-помалу приобрел статус друга семьи, я узнал историю ее замужества, которое уже близилось к пятой годовщине. София — дальняя родственница своего мужа. Она родилась в бедной деревенской семье в горах Греции, воспитывалась в монастыре, впервые увидела Кассуласа на семейном вечере в Афинах и вскоре после их первой встречи, совсем еще девочкой, вышла за него замуж. Она может считать себя самой счастливой женщиной в мире, заверила меня София своим тихим голосом. Да, став избранницей такого человека, как Кирос… Без сомнения, можно считать себя счастливой…

Но она говорила так, словно изо всех сил старалась убедить себя в этом. По правде говоря, казалось, она до смерти боится мужа. Когда он обращался к ней с самыми обычными словами, в панике отшатывалась. Я так часто наблюдал подобные сценки, что они стали для меня привычными, как и холодное вежливое пренебрежение, с которым он третировал жену, что внушало ей еще большую робость.

Все это создавало нездоровую обстановку в доме, потому что, как я заметил, любезный и обаятельный Макс де Марешаль всегда оказывался под рукой и успокаивал мадам. Некоторое время спустя я был поражен, осознав как часто мы с Киросом проводили вечера в Сен-Клу, обсуждая что-нибудь за стаканом бренди, когда в другом конце комнаты мадам Кассулас и Макс де Марешаль, сидя рядышком, вели доверительные беседы. Наверное, в таком тет-а-тет нет ничего подозрительного, но мне не нравилось, как они держались. Молодая женщина смотрела на него большими невинными глазами, а он по всем признаком тянул на матерого хищника.

Кассулас либо ничего не замечал, либо ему было совершенно безразлично. Конечно, он очень ценил де Марешаля. Он не раз говорил мне это, а однажды, когда тот слишком уж разгорячился, споря со мной о достоинствах разных сортов вин, сказал ему искренне встревоженным тоном:

— Спокойно, Макс, спокойно. Помни о своем сердце. Сколько раз доктор предупреждал, чтобы ты не волновался.

Для Кассуласа такая заботливость абсолютно нехарактерна. Обычно, как многие люди его типа, он казался полностью неспособным испытывать глубокие эмоции.

По правде говоря, он лишь однажды выразил подлинные чувства по отношению к своему не вполне удачному браку. Мы осматривали его винный подвал, и я отметил, что дюжина бутылок «Вольней-Кайера» 1955 года, которые он только что приобрел, скорее всего не оправдают ожиданий. Он сделал ошибку, купив их. В данном случае, откупоривая пробку, надо быть готовым к тому, что вино прокисло.

Кассулас покачал головой.

— Я не ошибся, а сознательно пошел на риск, мсье Драмонд. Я не ошибаюсь. — Он едва заметно пожал плечами. — Ну, возможно, только однажды. Когда берешь в жены ребенка…

Больше он ничего не сказал. Тогда он в первый и последний раз затронул эту тему. Со мной он желал говорить о вине; правда иногда, уступая просьбам гостя и потому что я внимательный слушатель, рассказывал разные истории из своего прошлого. Мое существование можно назвать однообразным. И мне доставляло истинное удовольствие постепенно, по частям, узнавать подробности жизненного пути Кироса Кассуласа, который в детстве промышлял воровством, в юности — контрабандой, а к тридцати годам стал мультимиллионером. Детали его биографии волновали меня так же, как Кассуласа мои истории о знаменитых сортах, которые, подобно «Нюи Сент-Оэну», казались капризными, обладали неопределенным вкусом, созревая в бочонках, и вдруг каким-то чудом преображались в великолепные вина.

Тем временем Макс де Марешаль был в ударе. Видя в какое волнение он приходит во время наших бесед, я с трудом сдерживал улыбку вспоминая, как он когда-то назвал Кассуласа фанатиком. Такое определение больше подходило ему самому. Да, если что-то в нем можно назвать фальшивым, то уж никак не страсть к легендарным винам.

Следующие несколько месяцев Кассулас держал свое слово. Он пообещал, что больше не станет торговаться со мной по поводу драгоценной бутылки «Сент-Оэна», и действительно ни разу не упомянул о ней. Мы довольно часто обсуждали этот сорт, а де Марешаль просто помешался на нем. Но как ни велико было искушение предпринять новую попытку, Кассулас не нарушил обещания.

И вот, в один мрачный, холодный и дождливый день в начале декабря, мой секретарь приоткрыл дверь офиса и, охваченный священным ужасом, объявил, что явился мсье Кирос Кассулас, который желает поговорить со мной. Его визит оказался полной неожиданностью. Хотя я смог убедить Софию Кассулас, у которой, кажется, на всем свете не было ни одного друга, кроме де Марешаля и меня, несколько раз пообедать вместе, когда она приезжала в Париж за покупками, ее супруг до сих пор ни разу не удостаивал меня чести принять его в моих владениях, и сейчас я никак не ожидал его.

Кассулас вошел в сопровождении де Марешаля, как всегда нарядного, который едва сдерживал лихорадочное возбуждение. Мое удивление возрастало.

Мы едва успели поздороваться, как де Марешаль перешел прямо к делу.

— Бутылка «Нюи Сент-Оэна» 1929 года, мсье Драммонд, — объявил он. — Вы, наверное, помните, что когда-то оценили ее в сто тысяч франков.

— Только потому, что никто ее не купит за такие деньги.

— Возможно, вы все-таки продадите ее дешевле?

— Я уже ясно сказал — не продам.

— Немыслимые условия, мсье Драммонд. Но вам, наверное, будет приятно узнать, что мсье Кассулас теперь готов заплатить вашу цену.

Я в немом изумлении повернулся к Кассуласу. Прежде чем ко мне возвратился дар речи, он извлек из кармана чек и как всегда бесстрастно вручил его мне. Я невольно взглянул на бумагу. Чек выписан на сто тысяч франков. Двадцать тысяч долларов по нынешнему курсу.

— Да это просто смешно, — выдавил я наконец. — Я не могу его принять!

— Но вы должны! — встревожено воскликнул де Марешаль.

— Очень жаль, но ни одна бутылка не стоит и части такой суммы. Тем более вино, которое, возможно, уже погибло.

— Ах, — небрежно произнес Кассулас, — очевидно, именно за возможность открыть его тайну я и плачу вам.

— Если это единственная причина… — возразил я, но Кассулас покачал головой.

— Нет, по правде говоря, друг мой, ваше вино решает для меня трудную проблему. Скоро наступит знаменательный день, пятая годовщина моей свадьбы, и я не знал, как нам ее отпраздновать. Потом меня озарило. Лучше всего открыть «Сент-Оэн» и выяснить, сохранил он еще свои качества, так ли безупречен, как во времена зрелости? Что может глубже тронуть женщину при подобных обстоятельствах?

— Тем хуже, если вино погибло, — возразил я. Моя рука так сжимала чек, что бумага стала теплой. Мне хотелось разорвать его, но я был не в силах.

— Неважно. Беру весь риск на себя, — заявил Кассулас. — Конечно, вы тоже должны присутствовать и сами оценить вино. Я настаиваю. Это событие запомнится надолго, чем бы оно ни закончилось. Небольшая компания, за столом только четверо — и бутылка «Сент-Оэна».

— Украшением стола должен стать антрекот, — вздохнул де Марешаль. — Разумеется, телячий. Он прекрасно подойдет к вину.

Они добились своего: я сдался. Медленно сложил чек на сто тысяч франков и сунул в бумажник. В конце концов, я занимаюсь виноторговлей ради заработка.

— Когда вы собираетесь устроить обед? — спросил я. — Помните, необходимо, чтобы бутылка несколько дней находилась в стоячем положении, прежде чем вы нальете вино в графин.

— Естественно, я это предусмотрел, — ответил Кассулас. — Сегодня понедельник; обед состоится в субботу. Времени более чем достаточно, чтобы прекрасно подготовиться, вплоть до мелочей. В среду я распоряжусь, чтобы в столовой поддерживалась соответствующая температура и там подготовили специальный столик, где должен стоять «Сент-Оэн», пока не уляжется осадок. Потом комнату на всякий случай запрут. К субботе осадок полностью уляжется. Но я не собираюсь переливать вино в графин. Его будут наливать прямо из бутылки.

— Рискованно, — заметил я.

— Нисколько, если держать ее твердо. Вот так. — Кассулас вытянул сильную короткопалую руку, которая вряд ли дрогнет. — Да, такое замечательное вино заслуживает, чтобы его наливали именно так. Думаю, мсье Драммонд, теперь вы видите, что я готов при необходимости пойти на риск.

У меня появилась веская причина вспомнить эти слова, когда через несколько дней я встретился с Софией. Она позвонила мне рано утром и спросила, не смогу ли я позавтракать с ней в ресторане и поговорить наедине. Полагая, что приглашение связано с ее собственными планами семейного торжества, я охотно согласился. Но благодушное настроение испарилось, как только я увидел юную супругу Кассуласа за столиком тускло освещенного полупустого зала. Она выглядела очень испуганной.

— Что-то случилось? У вас неприятности?

— Все очень скверно, — жалобно отозвалась она. — И вы единственный, к кому я могу обратиться, мсье Драммонд. Вы всегда были так добры. Вы мне поможете?

— С удовольствием. Если объясните, в чем дело и что от меня требуется.

— К сожалению, придется. Вы должны услышать правду. — Мадам Кассулас судорожно вздохнула. — Все очень просто. У меня была связь с Максом. И Кирос узнал.

Сердце у меня упало. Я ни в коем случае не желал вмешиваться в подобные дела.

— Мадам — беспомощно произнес я, — вы должны сами уладить отношения с вашим супругом. Поймите, я не могу касаться таких вещей.

— Ну пожалуйста! Если бы вы только попытались понять…

— Не вижу, что здесь нужно понять.

— Очень многое! Кироса, меня, наш брак. Я не хотела выходить за Кироса, и вообще ни за кого. Но родные просто выдали меня замуж. Что я могла сделать? С самого начала это было ужасно. Для Кироса я только красивая безделушка, он совсем меня не любит. Бутылка вина, которую он у вас купил, для него дороже, чем я. Со мной он как каменный. А Макс…

— Понимаю, — утомленно произнес я. — Макс показался вам совсем другим. Ему вы очень дороги. По крайней мере так он говорит.

— Да, он действительно говорил это, — вызывающе сказала мадам Кассулас. — Не знаю, был он тогда искренним или нет, но я нуждалась в таких словах. У женщины должен быть мужчина, который признается, что она дорога ему, иначе у нее вообще ничего нет. Но я поступила ужасно эгоистично, подвергая Макса опасности. А теперь, когда Кирос о нас знает, ему грозит страшная беда.

— Почему вы так думаете? Ваш супруг когда-нибудь высказывал угрозы в его адрес?

— Нет, он даже не обмолвился, что знает о нашем романе. Но ему все известно. Могу поклясться. Это чувствуется по тому, как он со мной обращается в последнее время, какие замечания отпускает: будто наслаждается шуткой, в которую посвящен только он один. И мне кажется, это как-то связано с бутылкой «Сент-Оэна», которая заперта в столовой. Вот почему я просила вас помочь. Вы разбираетесь в таких вещах.

— Мадам, я знаю только одно — «Сент-Оэн» приготовлен к праздничному обеду, который должен состояться в субботу.

— Да, так говорит Кирос. Но каким тоном… — Мадам Кассулас наклонилась, впилась в меня взглядом. — Скажите мне вот что, мсье Драммонд. Можно отравить вино прямо в бутылке, не вынимая пробки? Существует какой-нибудь способ сделать это?

— Да перестаньте! Неужели вы хоть на минуту способны вообразить, что ваш муж хочет подлить яд Максу?

— Вы не знаете Кироса так, как я. Не знаете, на что он способен.

— Даже на убийство?

— Даже на убийство, если будет уверен, что это сойдет ему с рук. У нас в семье рассказывали, как в молодости он расправился с человеком, который его обманул из-за какой-то мелкой суммы. Но он настолько умело все сделал, что полиция его даже не заподозрила.

Именно тогда я вспомнил слова Кассуласа о том что он готов пойти на любой риск, если считает его оправданным, и похолодел. Я отчетливо представил себе, как игла прокалывает пробку бутылки «Сент-Оэна», как в вине растворяются капли смертельного яда. И тут же понял, насколько нелепа такая картина.

— Мадам, вот как бы я ответил на ваш вопрос. Ваш супруг не хочет кого-то отравить во время обеда, разве что он задумал умертвить нас всех, что весьма сомнительно. Помните, я тоже приглашен насладиться своей долей «Сент-Оэна».

— А если яд будет только в бокале Макса?

— Невозможно. Ваш супруг слишком уважает его дегустаторские способности, чтобы пойти на такой дешевый трюк. Если вино погибло, Макс поймет и не станет его пить. А если оно не испортилось, сразу ощутит, что в него что-то подмешано, и больше не притронется к своему бокалу. Во всяком случае, лучше всего обсудить проблему с Максом, ведь она касается именно его.

— Я пыталась, но он только смеется надо мной. Он твердит, что у меня просто разыгралось воображение. Я знаю, почему. Он так безумно хочет попробовать вино, что никому не позволит удержать его.

— Что ж, могу его понять. — Даже восстановив самообладание, я пытался уйти от неприятной темы. — Разумеется, Макс прав: во всем виновато ваше воображение. Если действительно хотите меня послушаться, думаю, вам следует вести себя с мужем, как будто ничего не случилось и в дальнейшем держаться подальше от мсье де Марешаля.

Ничего другого при подобных обстоятельствах я посоветовать не мог. Я надеялся, что она не настолько напугана, чтобы поступить иначе. И не слишком потеряла голову из-за Марешаля.

В тот вечер я слишком много знал, чтобы оставаться спокойным, и чувствовал себя неважно. Но встретившись с участниками обеда, убедился, что мадам Кассулас прекрасно владеет собой, и вздохнул с облегчением. Что касается ее супруга, я не сумел уловить никакой перемены в его обращении с женой или де Марешалем. Это как нельзя лучше убеждало в том, что угрызения совести возбудили воображение Софии и Кассулас ничего не знал о ее романе. Вряд ли такой человек способен оставаться безмятежным, когда ему наставляют рога, а он в тот вечер демонстрировал абсолютное спокойствие. Когда мы сели за стол, стало ясно, что его волнует только меню, а главное — стоящий перед ним «Нюи Сент-Оэн».

Бутылку продержали в столовой три дня. Было сделано все, чтобы вино не пострадало. Здесь поддерживалась умеренная температура, и ее запрещалось изменять с тех пор, как внесли бутылку. Де Марешаль уверял, что лично следил за показаниями термометра. Не сомневаюсь, он оставался в комнате на несколько минут, в восторженном трансе созерцал «Сент-Оэн» и считал часы до момента, когда его откупорят.

Стол, за которым разместилась наша маленькая компания, был рассчитан на восемнадцать-двадцать персон, мы сидели далеко друг от друга, а бутылка пребывала в гордом одиночестве так, чтобы ничья неосторожная рука не могла ее задеть. Любопытно отметить, что подававшие на стол слуги далеко обходили ее. Очевидно широкоплечий мрачный Жозеф, наблюдавший за своими подопечными с угрожающим блеском в глазах, пригрозил им жестокой карой, если они осмелятся дотронуться до бутылки.

Теперь Кассуласу необходимо проделать две рискованные процедуры — прелюдию к ритуалу дегустации.

Столь ценное вино, как «Сент-Оэн» урожая 1929 года, должно находиться в вертикальном положении, пока осадок не останется на дне бутылки. Только тогда можно наливать его в графин. Это не только позволяет оставить крошки от пробки и осадок в бутылке, но и дает возможность вину проветриться. Чем оно старше, тем нужнее ему свежий воздух, изгоняющий накопившуюся за долгие годы затхлость.

Но Кассулас, вознамерившись оказать честь «Сент-Оэну», наливая его прямо из бутылки, должен проявить немалое искусство. Во-первых, надо не раскрошить пробку. Во-вторых, после того, как вино немного постоит, до подачи закуски, его необходимо разлить по бокалам так, чтобы не всколыхнуть осадок со дна. Малейшая неосторожность при откупоривании или разливе вина — и понадобится по меньшей мере еще трое суток, прежде чем его можно будет пить.

Все расселись, и Кассулас приступил к первой процедуре. Затаив дыхание, мы наблюдали, как он одной рукой крепко ухватил горлышко бутылки, а другой точно всадил штопор в самую середину пробки. Потом, сосредоточившись, словно обезвреживающий мину сапер, стал медленно, очень медленно ввинчивать его, почти не надавливая, заставляя двигаться как бы собственным ходом. Нужно ввести его достаточно глубоко, чтобы он как следует укрепился в пробке, и в то же время не проткнуть до конца, иначе крошки неминуемо попадут в вино.

Вытащить пробку — не пронзив ее насквозь! — из сосуда, который она закупоривала в течение десятилетий, способен лишь человек, обладающий большой физической силой. Причем бутылка должна находиться в строго вертикальном положении и быть абсолютно неподвижной, тянуть надо плавно и ни в коем случае не поворачивать штопор. Инструмент старой конструкции, не имеющий искусственного рычага опоры, идеально для этого подходит, ибо он дает возможность чувствовать движение пробки.

Кассулас стиснул горлышко бутылки так, что побелели костяшки пальцев. Плечи чуть сгорбились, на шее натянулись мускулы. Несмотря на всю его физическую силу, сначала ему не удавалось сдвинуть с места прочно засевшую пробку. Но он не сдавался, и в конце концов сдалась пробка. Медленно и плавно он вытащил ее, и в первый раз за много лет с тех пор, как вино покинуло свою бочку, ему позволили вдохнуть свежий воздух.

Кассулас несколько раз провел пробкой перед носом. Передав ее мне, пожал плечами.

— Пока трудно что-нибудь сказать, — заметил он, и, конечно, был прав. Оставшийся на ней аромат тонкого бургундского ни о чем не говорил: даже погибшее вино могло сохранить свой букет.

Де Марешаль даже не потрудился взглянуть на пробку.

— Только вино. Через час, на счастье или на горе, мы узнаем его тайну. Боюсь, что этот час покажется нам долгим.

Сначала я не согласился с ним. Обед, который нам подали, отвлек от мыслей о главном событии вечера больше, чем я предполагал. Меню, дань «Нюи Сент-Оэну» 1929 года, было составлено, словно короткая программа легкой музыки перед исполнением одного из шедевров Бетховена. Артишоки в масляном соусе, омар с грибами и, чтобы очистить нёбо, очень кислое лимонное мороженое. Простые, но безупречно приготовленные блюда.

И напитки, которые к ним подобрал Кассулас, можно уподобить оправе к его бриллианту — «Сент-Оэну». Хорошее шабли, респектабельный мускатель. Отличные вина, но ни одно из них не могло рассчитывать на большее, чем одобрительный кивок знатока. Так Кассулас давал нам понять, что ничем не отвлечет от ожидания великого чуда — бутылки, которая стояла открытой перед нами.

Наконец, мои нервы сдали. Хоть я отнюдь не новичок в таких вещах, почувствовал нарастающее напряжение, и когда обед подходил к концу, вино притягивало мой взгляд как магнит. Мучительно было ожидать, когда наконец подадут главное блюдо и нальют «Сент-Оэн».

Кому же достанется право отведать первые капли? Оно принадлежит хозяину дома, но Кассулас может уступить его по собственному выбору кому-нибудь из гостей в знак уважения. Я подумал, что, пожалуй, не хотел бы удостоиться такой чести. Но взял себя в руки и приготовился к худшему, ибо первым обнаружить, что напиток погиб, все равно что спрыгнуть без парашюта с летящего над облаками самолета. Зато открыть, что величайшее из вин осталось живым после стольких лет!.. Глядя на Макса де Марешаля, побагровевшего от нарастающего волнения, потеющего так, что ему приходилось не переставая вытирал лоб платком, я решил, что он думает о том же.

Наконец внесли главное блюдо — как и предлагал де Марешаль, телячьи антрекоты. Его сопровождал лишь поднос с зеленым горошком. Кушанье подали на стол. Потом Кассулас сделал знак мажордому. и тот отослал прислугу. Нельзя допустить ни малейшей возможности беспорядка, ничто не должно отвлекать в тот момент, когда вино разливается по бокалам.

Когда массивная дверь столовой закрылась за последним слугой, Жозеф вернулся к столу и замер на своем посту рядом с хозяином, готовый выполнить любое его требование.

Настало время разливать вино.

Кассулас взялся за бутылку. Он медленно, с бесконечной осторожностью, чтобы не потревожить предательский осадок, поднял ее. Вытянул руку и нежно посмотрел на замерцавшее рубиновым светом вино.

— Вы были правы, мсье Драммонд, — неожиданно произнес он.

— Прав? — удивленно спросил я. — В чем?

— Вы были правы, когда не стали открывать секрет этой бутылки. В свое время вы сказали, что пока она хранит свою тайну, остается единственным в своем роде сокровищем, но если ее откупорят, может оказаться обычной бутылкой скисшего вина. Катастрофа, хуже — посмешище. Так оно и есть. И перед лицом этой правды у меня не хватает смелости узнать, что я держу в руке — сокровище или нечто смехотворное.

Де Марешаль дрожал от нетерпения.

— Уже слишком поздно для таких рассуждений! — страстно возразил он. — Бутылка открыта!

— Но у нашей дилеммы есть решение, — сказал ему Кассулас. — А теперь смотрите, какое. Смотрите очень внимательно.

Он отвел руку, так что бутылка нависла над краем стола. Она медленно наклонилась. Оцепенев, я смотрел, как струйка вина полилась на блестящий паркет. Капли его брызнули на ботинки, на отвороты брюк Кассуласа, оставив на них пятна. Лужа становилась все больше. Тонкие красные струйки потекли по полу.

Из столбняка меня вывел странный задыхающийся всхлип, доносившийся с той стороны стола, где сидел де Марешаль, и отчаянный крик Софии Кассулас:

— Макс! Кирос, перестань! Ради бога, перестань! Посмотри, что ты с ним делаешь!

Она не напрасно так испугалась. Я и сам ужаснулся, взглянув на Марешаля. Его лицо стало серым как пепел, рот широко распахнулся, вылезшие из орбит от ужаса глаза не отрывались от вина, щедрой струей льющегося из бутылки, которую недрогнувшей рукой держал Кассулас.

София подбежала к Марешалю, но он слабо отстранил ее и попытался встать. Его руки умоляюще протянулись к быстро пустеющей бутылке «Нюи Сент-Оэна» 1929 года.

— Жозеф, — бесстрастно произнес Кассулас, — помогите мсье де Марешалю. Доктор сказал, что он не должен двигаться во время приступов.

Железная хватка слуги, сжавшего плечи несчастного, лишала возможности подняться, но я заметил, как его рука судорожно шарит по пиджаку, и наконец пришел в себя.

— У него в кармане… — прошептал я умоляюще, — там лекарство!

Поздно. Де Марешаль вдруг схватился за грудь знакомым жестом нестерпимой боли, потом все его тело обмякло, голова откинулась на спинку стула, глаза закатились, невидяще уставившись в потолок. Вероятно, последняя картина, которую они запечатлели — струя «Сент-Оэна», которая постепенно становилась все тоньше и в конце концов превратилась в сочащиеся капли осадка, сгустившиеся на полу в середине большой красной лужи.

Де Марешалю уже ничем нельзя было помочь, однако София продолжала стоять, покачиваясь, словно вот-вот упадет в обморок. Чувствуя слабость в коленях, я помог ей пройти к ее стулу и заставил выпить остаток шабли.

Вино вывело ее из транса. Тяжело дыша, она сидела, молча глядя на мужа, и наконец нашла в себе силы заговорить.

— Ты знал, что это убьет его, — прошептала она. — Вот зачем ты купил вино. Вот зачем ты вылил его.

— Довольно, мадам, — холодно произнес Кассулас. — Сами не знаете, что говорите. И ставите в неловкое положение нашего гостя своей несдержанностью. — Он повернулся ко мне. — Очень грустно, мсье, что наш маленький праздник закончился подобным образом, но такие вещи случаются. Бедный Макс. Своим темпераментом он будто напрашивался на несчастье. А сейчас, думаю, вам лучше уйти. Придется вызвать врача, чтобы его освидетельствовать и заполнить необходимые документы. Присутствовать при исполнении медицинских формальностей довольно неприятно. Не стоит лишний раз расстраиваться из-за этого. Я провожу вас до дверей.

Не помню, как оттуда выбрался. Я знал только, что стал свидетелем преступления, но не мог сделать ничего. Абсолютно ничего. Даже публичного заявления о том, что у меня на глазах произошло убийство достаточно, чтобы любой суд приговорил меня за злостную клевету. Кирос Кассулас задумал и осуществил свою месть безупречно, и я с горечью подумал, что она обойдется ему всего-то в сто тысяч франков, если не считать утраты неверной жены. Вряд ли София согласится провести хотя бы одну ночь в его доме, даже если ей придется уйти, имея при себе лишь то, что на ней надето.

После злополучного вечера я больше никогда не слышал о Кассуласе. По крайней мере, за это я мог благодарить судьбу…

И вот сейчас, шесть месяцев спустя, рядом со мной за столиком в кафе на рю де Риволи оказался второй свидетель убийства, София Кассулас, которая, как и я, вынуждена молчать. Вспомнив, как меня только что потрясла наша неожиданная встреча, я невольно восхитился ее хладнокровием. Она заботливо суетилась вокруг меня, заставила выпить рюмку коньяка, потом еще одну, весело щебетала о разных пустяках, словно желая изгнать любые мысли о прошлом.

С тех пор, как я видел ее в последний раз, она изменилась. Изменилась к лучшему. Робкая девочка превратилась в красивую, уверенную в себе женщину. Объяснялось все очень просто. Наверняка она нашла своего мужчину, на сей раз не такого зверя, как Кассулас, и не псевдо-Казанову наподобие Макса де Марешаля.

После второй рюмки я почти пришел в себя и увидев, как моя добрая самаритянка поглядывает на свои усыпанные бриллиантами ручные часики, извинился, что задерживаю ее, и поблагодарил за любезность.

— Не очень-то большая любезность по отношению к такому другу, как вы, — с упреком отозвалась она. Потом поднялась, взяла сумочку и перчатки. — Но я обещала Киросу, что встречусь с ним в…

— Киросу?

— Ну конечно. Моему мужу. — Мадам Кассулас изумленно посмотрела на меня.

— Значит, вы до сих пор живете с ним?

— И очень счастливо. — Удивленное выражение исчезло с ее лица. — Простите, что так медленно соображаю. Я не сразу поняла, почему вы спрашиваете.

— Мадам, это я должен извиниться. В конце концов…

— Нет, нет, вы имеете полное право задать такой вопрос. — Мадам Кассулас с улыбкой взглянула на меня. — Но мне и вспомнить трудно, как я когда-то воображала, что несчастлива с Киросом, ведь после того вечера все настолько изменилось. Вы были там, мсье Драммонд. Вы своими глазами видели, как Кирос вылил на пол целую бутылку «Сент-Оэна» только из-за меня. Это стало настоящим откровением! Я словно проснулась! И когда я поняла, что он ценит меня даже больше, чем последнюю в мире бутылку урожая 1929 года, то в ту же ночь, набравшись смелости, вошла в его комнату и сказала о своих чувствах… А теперь… о мой дорогой мсье Драммонд, с тех пор мы живем как в раю!