Самая мерзкая часть тела

Брови

В понедельник только кошки родятся. Серые фигушки по рубль десять. И весь вторник в ушах мяуканье стоит. А четверг — день порхающих и беззаботных, синиц в веселых сарафанах. Пристроишься за ним и на одной ножке в пятницу. А там уже хоть колесом ходи, хоть стой на голове.

Валера Додд едва не стала студенткой биофака. Знает.

То есть, имеет право недоумевать, откуда воронье? Сентябрьские звуки в мае? Даже в просушенном, прогретом, солнцем продезинфицированном Трансагентстве нельзя спокойно постоять у расписания автобусов. Доброжелатель обязательно в затылок каркнет:

— Ну, здравствуй, здравствуй.

А начинался день прекрасно. Пусть не сачком и обручем, зато ведерком. Оцинкованным, десятилитровым.

В половине шестого Валерку, нечесаную, но трезвую и праведную, поднял отец. Вернулся.

Тирлим-бом-бом.

Такой у Валерии Николаевны папка. Ключом никогда не пользуется. В сером подъездном киселе не дышит. Трамвайной медью не звякает. Бумажки на пол не роняет. Все звуки у него простые, громкие, понятные.

Отпирай, голуба! Я пришел. Молока нема, зато руки не пустые.

Дней пять тому назад Николай Петрович собрался и уехал. Это у него запросто. Полжизни человек провел в лесу — решенья принимает махом. Если тянет товарища проведать, речку Дерсу промерить резиновыми сапогами, значит, натура требует, закон природы. Ружье на спину и вперед.

Порох отсыревать не должен, а капсуля ржаветь.

Но вот вернулся. И вовсе не так, как мог бы, после недели в заказнике у друга егеря. Не с мешком лосиной печени, не с парой тетеревов, а с чужим ведром.

— Держи, — дочурке протянул железное, накрытое старой штормовкой. А под линялой парусиной — рыба! Акула, кит — серьезная такая щучка. Уснула, рот открыт — зубов не сосчитаешь.

День начался славно. С ухи, с отцовских прибауток. И обещал так и катить, шустрить воробышком, чирикнуть здесь, чирикнуть там, в зените кувыркнуться, ужин украсть у голубей, с небес спикировать в кусты вечерних светлячков, и там запеть.

Дискотекой грохнуть. Специальной гостье, редактору-стажеру, честь отдать фанфарами и трубами, фонтаном, фейерверком.

День намечался быстрый и красивый у девушки Валеры, у славной крали в сорочке с пуговками и вельветовой юбке. Но не сложился.

Моргнул свиными зенками начальника, и.о., Олега Анатольевича Курбатова, и растянулся жабьей пастью двоюродной сестры, Анастасии Савельевны Синенко.

Вот гадство!

Да нет, скорее скотство. Ни за что не сойти Олегу Анатольевичу за пресмыкающееся — холодный деликатес. Стать колхозная, брови совхозные и кооперативный запах «Шипра». Само здоровье и доска почета.

Уже второй месяц командует, заведует делами телерадиокомитета. Исполняет обязанности валериного благодетеля — Альберта Алексеевича Печенина.

Да, жил человек. Носил несвежие, но непременно светлые сорочки, заколку с камешком, на пальце — деталь от крантика водопроводного и графские запонки. Ногти не стриг. О творчестве любил порассуждать и об упадке киноискусства. А еще взял на работу дочь скорняка Валерку Додд. Зла никому не делал, настроения не портил, только воздух. Потел, как три коня, и грех заливал парфёном фабрики "Свобода".

Обычный человек. В один апрельский понедельник пошел сделать заурядный черно-белый рентгеновский снимок. Без завтрака ушел и не вернулся.

На пару минут буквально заскочил. Пижаму взял, носки и мыло. Любимую двустволку вытащил из шкафа, но заряжать не стал. Погладил и снова зачехлил. Хотел стопарик «русской» накатить, а хватанул полный стакан и на столе пустой оставил. Захлопнул дверь, соседям ключ отдал и в хирургическое отделение. По лужам. Не оборачиваясь, не оглядываясь.

Там был довольно скоро прооперирован, и, говорят, удачно. Уже ходил по коридору в фетровых шлепанцах, курил тайком под лестницей, но киноведом и ответственным товарищем себя еще не ощущал. Не чувствовал. Пока только простым метеорологом, ведь жил словно под флюгером, под ветряком — прогнозами, температурой и давлением.

Сыр в масле тем временем катал Олег Курбатов. Хозяйствовал. Большой, землистый, влажный, как казенный лен. Перина, подушка и матрац. Зам.

Давно он подбирался к Лере. Бил клинья, удочки закидывал. В день Красной армии плясал, ломался перед лапушкой, мел галстуком. Восьмого марта с противоположной от Минздрава стороны заходил. Соблазнял номенклатурным «Салемом». Извел полпачки. Широкий пиджачок, шерсть эдинбургскую устряпал пеплом. И хоть бы что.

Улыбка, взгляд — все было правильным, все обещало понимание. Контакт и зажиганье. Но каждый раз не с той оказывался. Никакой тебе эстетики и красоты в берлоге холостяцкой. Одна лишь физкультура.

Спасибо, люди помогли. Не бросили. Коллектив. Спаянный, женский. Невзлюбил, не принял Валерию Николаевну Додд.

С самого первого дня отнесся настороженно, а год прошел, и только одного желал — исторгнуть, избавиться, забыть. Анюта-машинистка, как и положено правофланговой, барабанщице, первой забила тревогу. Глаз у нее наметанный, опыт побольше, чем у всего отдела "социально-бытовых проблем", а нюх собачий. Мгновенно сообразила, отчего на рыле мыло. А брови Олега Анатольевича так и сигают через переносицу. Котяра, с рук ест и тут же бочком пристраивается к чужой лодыжке.

Беда.

Но что гораздо хуже — коллеги из сердца вырвали. Корреспонденты и младшие редактора, имевшие, в отличие от Ани из приемной, с товарищем Курбатовым контакты сугубо производственного характера. Красивые, хорошие, тоже из списков вычеркнули. Все, дружно, разом ополчились на веселую Валеру. Увы, даже высшее образование не выручает, когда вдруг выясняется такое. С приходом длинноногой выдерги единственным местом в телерадиокомитете, где мужчина может кофе угоститься или «ТУ» стрельнуть, оказалась редакция программ для учащейся молодежи и юношества.

И уж совсем грустно, что подвела черту, поставила точку в деле Додд В.Н. ее наставница и покровительница, мамаша многодетная, Кира Венедиктовна Мирская. Додумалась! Единственный, быть может, за всю историю южносибирского телерадиовещания звездный шанс кому был отдан? Предоставлен? Валерке. Смазливой уличной шалаболке. Ни диплома, ни опыта, без года неделя воду кипятит за Кириной спиной, и вот уже, пожалуйста, ведущая. И не "Сельского часа" или "На стройках пятилетки", нет, самой главной передачи сезона, да что сезона, года, века — "Студия Диско".

Прикончить тварь. Нож в сердце ей и пулю в лоб.

А, впрочем, отпечатков пальцев нет. Ни слез, ни капель крови. Даже графологическую экспертизу не сделаешь. На пишмашинке отпечатано письмо, пришло обычной почтой, штемпель круглый, бумага белая стандартного формата, сама расправилась на сгибах и в папочку. В зеленую, что на столе у товарища Курбатова. Под первоклассный дерматин с золотом буковок "Участнику XXII областной конференции". Лежит в тепле и даже не шуршит, ждет, когда же, наконец, мелькнет на том конце глухого коридора знакомый свитерок и синие джинсы.

Есть. Прибыла.

— Алло, Валерия Николаевна… здравствуйте, да… да… пожалуйста, ко мне зайдите… жду…

Жирное солнце пялилось в окно кабинета. Всей жаркой мордой норовило влезть. Свое, не подведет. Из-за плеча выглядывает. Ты видишь собеседника, а он тебя нет. Весна!

— Доброе утро!

— Доброе, доброе… Валерия Николаевна… прошу, прошу…

Муха снялась с плафона настольной лампы, села на желтый линолеум и вышла. Не крылышками, а ножками рисуя. Удалилась из кабинета скорым шагом. Утекла в узкую щелку между полом и дверью. Деликатная какая. Олег Анатольевич никогда таким не был.

Он всегда был шумным и назойливым. Но в юности это ему помогало, большому, мягкому, в родинках и ямочках. А еще стишки. Ну да.

Телеграмма уж готова,

Ни одной в ней запятой,

В ней всего четыре слова,

Мама я хочу домой.

Студентом филфака он глаза не прятал. Наоборот, светился посаженными близко, лучился махонькими. И пропадал в походах, лыжных и пеших. Жил в Поднебесных Зубьях, у синих костров, где белая крупа на ветках и черный чай в алюминиевой кружке.

Милая моя, солнышко лесное,

Где, в каких краях, встретишься со мною?

Тренькал на семиструнной. Не расставался с инструментом, и потому в его большом двуспальном стеганом мешке иной раз пахло ландышами. Весенним девичьим теплом. Одна беда: даже когда все разрешали, где его петушок зерно клевал — Олег мог только гадать. Действительно в святая святых допущен был, а может быть, всего лишь между коленок или в кулачок?

В общем, слышимость была, а видимости никакой и перспективы. Лишь собственные бедра шире плеч и брюки пятьдесят четвертого размера.

Но не сломался. Принял верное решенье, и сразу, тут же, попер один верняк. Полтора года покантовался без ласки и любви в отделе спортивных передач, а потом свои же, институтские позвали, и ушел в райком.

Вот уже где бесцеремонность и горлопанство на крыльях понесли. Отцвел анапест, как экзема. И красота цельномолочная открылась вместе с уставом ВЛКСМ. Не нужно помнить рифмы и аккорды. Не то чтобы гармония, не обязательна простая связь слов в предложении. Лишь бы четко, решительно и в точку. Подняли руки, и резолюция прошла.

А дальше — демократический централизм. Инструктору положены секретари первичек, а завотделом — уже инструктора. Чем шире и краснее галстук, тем просто больше преданности, обожания, и равномернее сопенье перед коротким выстрелом в упор. Всегда в десятку и только боевыми.

Хоть каждый день естественным отбором наслаждайся. Во всем диапазоне от худосочности хрустальной до самоварной полногрудости. И столь обильно было прекрасное и сладкое разнообразие, что глазки Олега Анатольевича моргали, моргали и закрылись. Дверными стали дырочками, танковыми щелочками. Поэтому, наверно, оступился. Ошибку сделал. Промах.

Обидно. Какие горизонты открывались! Из маленького дома уже был взят в большой. На главную площадь два месяца к восьми, как штык, ходил. И вдруг старший товарищ к себе зовет и безнадежно качает партийной сединой:

— Не срослось.

Делать нечего, Олег Анатольевич! Сдал малиновый пропуск, достал из шкафа синие пединститутские корочки и вернулся на телевидение. Пошел работать по специальности. А тут без изменений. После редакционных совещаний в баню не приглашают. Пузырик белой не гарантирует успеха. Короче, все по-прежнему, хочешь хорея — нужен ямб. А где его возьмешь, когда уже совсем большой и потный, к тому же старые куплеты про "бровку и Петровку" позабыл. Попробовал тряхнуть стариной, зажечь моргала, плошками блеснуть. На Новый год даже гитарку в руки взял, но ландышами не запахло, только в сортире винегретом.

Печаль и грусть на фоне ограниченного административного ресурса. Смотреть не на что. Стучит по клавишам голубенькими пальцами. Тут плоско. Здесь квадратно. И зубы разные. Не вставлены, а всыпаны в маленький ротик. Шестопаловский частокол. А проблем… проблем, как со всей комсомольской организацией азотно-тукового завода.

— Олег, ну поговори с Печениным. От этой чугунки-"Украины" даже вышка на улице трясется. Пусть купит электрическую.

Но теперь все. В резерв, подруга фронтовая. Хорошего помаленьку. Вот, на талончик в стол заказов. Чайку попей, покушай карбоната. Весь твой. А у меня дела. Работа. Кадровый вопрос.

— Присаживайтесь, Валерия Николаевна. Чем занимаетесь? Как ваша новая передача? Готовите материал? Проблемы, трудности? — Две черных гусеницы ползали над ягодками глазок Олега Анатольевича. То выгибали спинки, то вытягивали. Сейчас вспорхнут стрекозами? Цветными бабочками обернутся? Или подохнут на блюдце рожи? — Кира Венедиктовна о вас высокого мнения.

— Да?

Форточка над головой товарища Курбатова открыта. Но вольный воздух не хочет течь в куб кабинета. Так, видимо, задумал архитектор, так понимал преемственность и неизменность. Начальство телерадиокомитета должно подванивать. Разить подмышками. Нежной подпалиной промежности. Советским сыром, сайрой, сельдереем. И стылым пеплом и московским одеколоном.

Труба!

— Да, Кира Венедиктовна в вас верит, и мы, как видите, ее заявку рассмотрев, одобрив, определенные надежды связывали с вами… Конечно… но…

И тут внезапно подвижный эпителий отвердел. Опало тесто, и только пара темных дырок по обе стороны исчезнувшего носа нарушала суровое однообразие физиономии начальника.

— Ситуация внезапно осложнилась… Да, собственно, ознакомьтесь…

И белая капустница, прямоугольный лист бумаги вылетел из папки. На свет явился. Затрепетал и ткнулся Лере в руки. Не напрасно куколки мохнатые хвостами били над переносицей исполняющего обязанности.

— Это копия, — любезно сообщил Олег Анатольевич. Предупредил. Предостерег. Напомнил о пере и топоре.

"моральный облик означенной ведущей… какой пример извлечь для молодежи… еще восьмого класса ученицей будучи… и по наклонной плоскости катясь… в угаре ежедневного разврата… теряя облик человеческий… дух разложения и тлена… без сожаленья указать не дверь."

Вот как! Опять взошли озимые! Подснежники пробились. Какое поле урожайное. Всю жизнь хоть ведрами таскай, хоть ложками греби. Но есть и новости, мичуринцы не дремлют. Побеги свежие, кудрявые листочки. "в нетрезвом виде… во хмелю… в вине и водке утопив последние остатки совести и чести…"

Что ж, трудимся. Кирпичик к кирпичу кладем.

— Некрасивая история… Очень некрасивая. — Мягкие пальцы сального мужчины сошлись над столом, склеились, и получилась крыша. Домик для енотика.

— Что, заявление писать? — Темная прядь волос упала на гладкий леркин лоб. Но тут же легким и неподражаемым движением была отброшена за ухо.

— Ну, нет… зачем же… так сразу… — Волна прошла по блюдцу с серой кашей, по круглой репе товарища Курбатова. Носишко всплыл. Отпочковались щеки, и губы вылезли. Проклюнулись мокрой улыбкой.

— Зачем рубить с плеча? Я думаю… мне кажется… вы сумеете, конечно, доказать… то есть найдете способ опровергнуть эти…

Тут бывший идеолог замялся. Он очень много знал синонимов для словосочетанья "гнусное вранье". Хотел получше выбрать, со смыслом, со значеньем. Знак даже, может быть, хотел подать.

— Эээ… сведения… ммм… факты, скажем так… Вы девушка красивая, неглупая… я думаю, совсем уж безысходных положений не бывает… Да… И если что… — Ветчинный кружок солнца закатился за маленькую тучку, и вдруг открылись глазки Олега Анатольевича, два желтых леденца. — И если что… звоните прямо мне домой… вот телефончик… очень простой… легко запомнить, но я вам записал… звоните, подумаем… прикинем вместе варианты… найдем…

И не окончил фразы. Вдруг понял, что уловила. Мысль ухватила. Просекла. Ну, и прекрасненько. Улыбка осталась на лице, а брови вытянулись в ниточку. Все электричество ушло на освещение зубов.

Урод! Козел! Дерьмо!

Исчезнуть, скрыться, улететь, уехать.

Так думала Валера Додд. Сидела перед пыльными бумагами, смотрела на давно остывший кофе. Человечек из скрепок и пластилина висел над столом Киры на лапке настольной лампы, тихонечко позвякивал. Привет из детства.

Конечно! Пока передают салюты из пионерской синевы, где даже скот Олег Курбатов всего лишь сдобный колобок, пузан с короткой челкой, надо валить. Пока какой-то странный свет влечет, необъяснимым смыслом наполняет день, мешает влиться в стройные ряды, залить шары и оторваться, надо линять. Пока еще имеешь право всей Лерой навалиться, прижать к подушке, ладони запустить в мальчишеские лохмы и прямо в ухо прошептать:

— Давай поженимся, давай, мой милый!

Надо им пользоваться! Надо…

В черном шнуре бежит желтое электричество и пытается с разгона свалить зеленую пластмассу аппарата со стола.

— Валера, вы не забыли, сегодня вечером клуб Горного устраивает показательную дискотеку?

— Да-да, я помню, Кира Венедиктовна. А у вас что-то случилось дома? Вы сегодня будете?

— Нет, Валера, нет. Андрюшу все-таки снова кладут в больницу на обследование, так что сегодня там без меня управляйтесь, а вечером давайте встретимся на остановке.

— Хорошо.

— Начало в девятнадцать тридцать?

— Отлично, значит, ровно в семь у Искитимского моста.

Отбой.

Похоже, Кира пока не в курсе. Не окунулась в щи, не знает новостей. А может быть, у этой миски только пара ложек? Семейный ужин на двоих, без провожатых и свидетелей? Конечно!

Валера встает, к окну подходит и решает, что в Томске купит и обязательно пришлет уроду, товарищу Курбатову, открытку из кулинарной серии "Холодный поросенок с хреном".

А Кире? А не сказать ли Кире правду? Впервые в жизни кому-то не кончик языка, а душу приоткрыть, на пробу? Пустить, как гальку блинчиком через протоку, а вдруг доскачет до другого берега? А вдруг, действительно, на свете бывают слезы и любовь?

Короче, постановили. Если завтра уехать первым автобусом, то к третьей паре уже будешь там. Главное успеть до звонка. Напротив двери встать и так, чтоб уже не пыхтеть от быстрого бега, щеками не сверкать. Просто стоять, ждать и улыбаться. Грянет звонок, толпа повалит из пахнущей столетней правотой аудитории. Посыплются тела и голоса, и только пара глаз, только одна, замрет и округлится.

— Привет! Не ждал? Пойдем!

— Куда угодно. В сад на скамейку, на чердак, а можно прямо здесь…

— Валера…

— Я…

На лестнице Валерия Николаевна столкнулась с Анютой-секретаршей. Лицо борца за собственное счастье и здоровый быт светилось жизнью:

— Салют, — как можно шире улыбнулась Лера. Отлично. Так держать. А если передержишь, то пурген в аптеках без рецепта.

У турникета в проходной, везет, столкнулась с еще одной воительницей. Елена Бородатых — разведчик из соседнего отдела. Глаза не закрываются, вся кожа стянута к затылку и перехвачена резиночкой у корня жиденького хвостика.

Ей тоже счастья пожелала. Шампунь «Арбат» для укрепления волос. Была щедра, как королева, Валерка Додд.

— Всего.

Автобус номер девять, словно свой личный автотранспорт, стоял и ждал у козырька конечной остановки. Поехали. Вперед. Мимо витрин и тополей, котов, собак и голубей. Мимо торговцев прошлогодними орехами и молодой колбой, похожей на перья зеленой и неуловимой сибирской птицы счастья. В рай отцветающей черемухи школьных дворов и закипающего битума асфальтовых чанов. От весны к лету. Полный ход.

Хорошо ей стало, и только одного не понимала Лера, почему так долго? Так много времени потрачено впустую. И что же ей мешало, не дожидаясь приглашения и.о., иа, иу, бумаги с полем для зубьев дырокола, сорваться, всех послать, оставить с носом, с ухом, c безжизненным и мелким хрящиком на полшестого. Дура ты, Лера! Ну, это уж само собой.

В половине четвертого она уже шла вдоль трамвайных путей, параллельно жухлому и пыльному газону. Птицы знакомились, беспечно флиртовали, шумно обменивались телефонами и адресами на столбиках бесконечного кирпичного забора завода «Электромашина». В лучах майского, полужидкого от перегрева солнца, немытые окна Трансагентства казались оловянными.

Валера направлялась к прокаленному, прожаренному учреждению и с профилактической целью ела мороженое. Эскимо за двадцать две копейки. Она готовилась стоически перенести сорок минут очереди в кассу. Но оказалось, что ей уготовано испытание не термолизом и гипоксией. Вовсе нет. Девочку в красивом свитерке и синих джинсах поджидает родственница. Знакомый голос, тембр лобзика из-за спины.

— Ты еще здесь?

Стася! Ну, что за прелесть. Заносчивая и самовлюбленная кузина. Студентка библиотечного факультета Южносибирского института культуры.

Вот ведь как. Не день, а картина Айвазовского. Мотает беспардонный океан весны от черных неисчерпаемых глубин порока к унылой пресноводной луже абсолютной добродетели.

Анастасия Синенко, морально устойчивое существо, высоконравственный организм, катящиеся вниз приветствуют тебя, и смотрят весело, и нагло ухмыляются.

Что скажешь?

Нехорошо. Неправильно. Все-таки сестры. Родная кровь. По желтым иглам старых сосен носились босиком, в одно лукошко землянику собирались, плескались, как две рыбки, в шестопаловских прудах и дружно пили молоко в низенькой горнице. Ведь было. Еще бы! А вот теперь стоят друг перед другом, прищурились. Беда. Валерка еще хоть улыбается, а Стася — прямо комиссар на бронепоезде. Сейчас возьмет и стрельнет.

Теперь смешно, а года два назад Валера ждала. Даже радовалась. Интересно было, как заживет, устроится новоявленная студентка в большом городе с иллюминацией и фонарями. Себя вспоминала давнюю, малолетнюю кулему, таежную бандитку. Конечно, с этой кочергой очкастой не равняла, но все-таки симпатию испытывала, ну и, конечно, какое-нибудь занятное преображение надеялась увидеть, засвидетельствовать.

Как оказалось — из стрекозы в лягушку, жабу, крысу, грымзу. Короче, не стоило очочки протирать по случаю такой метаморфозы.

Между прочим, когда Валера из Томска возвращалась, то думала, что Стася дверь откроет, а не отец в нестиранной тельняшке. Действительно, где еще сестренке жить, как не в пустующей неделями квартире? Особенно зимой. Горячий пятак приложил к замерзшему стеклу и первым узнаешь, что во дворе "Книжного мира" разгружают коричневый контейнер с разумным, добрым, вечным. Ну, чем не место для будущего библиотекаря?

— Не, забоялась, что меня кормить придется, — папаша, как всегда, тень на плетень не наводил и не печалился. — Да и ближе вроде ей там. Через дорогу от общежития институт.

Просто не стало материнских коротких реплик и быстрых взглядов, а в собственном сердце у Стаси даже на донышке и грамма не оказалось доддовской бражки. Один только студеный синенковский обрат. Средство от кашля. Клопомор.

Ну, еще бы! Дочь героического бригадира Савелия Синенко. Погиб на лесосеке в лютую зиму шестьдесят третьего. Звучит? Конечно. Известно, какую и куда линию продолжить. А у Валерки что? Лесные ночи да луна. Начало где, и то не ясно.

Короче, если что-то и было общее, то, извините, в силу детской недееспособности. А в новой, уже городской жизни Стася не собиралась пачкаться. И ладно. Приветы от тетки передавала раз в два месяца, и молодец. Делала вид. Не подводила.

До марта. В марте этого года столкнулись сестры в «Льдинке», и дальше одни черные глаза. Ни одной точки соприкосновения. И почему их, таких правильных и яснооких, сюда тянет? Загадка, думала Валера, тайна идейно-зрелого сознания. Наверное, чтобы праведного гнева огонь в душе не гас. Жег все приличные места, от края юбки и до пяток. Не ниже и не выше. Звал только вперед. Да. Точно.

Так или иначе, но симпатичные студентки, натуры поэтические, для невинного торжества, именин с пуншем и мороженым, выбрали совершенно неподходящее, неприспособленное место. Гнилое. Второй этаж кафе «Льдинка». Суббота. Двадцать тридцать. На третьем этаже вот-вот начнутся танцы с водкой, а на первым — блевотина с милицией и анашой. Абзац!

— Значит, вот так ты живешь?

— Ага!

И как отрезало. Ни вестей, ни новостей. Даже неизвестно у кого деньги на книжки перед стипендией занимала с той поры. Прокляла. На помойку выбросила. И вдруг, не раньше и не позже, возникла в потной духоте Трансагентства. Схватила за рукав и, не успела Лера в ответ на "здравствуй, здравствуй" что-то буркнуть, дознание начала. Допрос.

— Ты еще здесь?

— А где же мне быть?

— Как где?

Какая, черт возьми, серьезность. Какое неподражаемое превосходство во всем нелепом облике сестрицы. А в зеркало смотреться хотя бы иногда не пробовала, родимая? Зануда и всезнайка. Ей-Богу, при таком мышином прикиде, цвета мокриц и вшей, даже бухие механизаторы к тебе в клуб не придут. Не станут спрашивать "Как закалялась сталь".

— Как где? Да, в Томске же, конечно.

Что? Это вот так мы расхрабрились? Ехидничать надумали, шутки шутить, рыбку за хвост хватать? Не пожалеешь, детка?

— Это с чего… откуда уверенность такая, солнышко?

— Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и говорит.

— О чем?

— О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.

Ляжки

Отлила кровь. Артерии и вены пересохли. А розовая кожа стала белой. Бумага для заметок. Для галочек, бессмысленных кружков и точек.

Ну, значит, куда-то прилила. Зашкалила, где-то взметнулась выше риски, свернула шею стрелкам. Ударила в виски, багрянцем окрасила щеки и уши. Взорвалась пепси-колой в ляжках. Фанфарами блеснула на крыше четверга.

Да. В тот самый миг, когда Валера садилась в неудобное низкое кресло, располагалась против света под пятаком начальственного рыла, в ее собственном доме зазвонил телефон. В квартире заведующего отделом партийной жизни и строительства областной газеты «Южбасс» Ефима Айзиковича Кузнецова. На широком столе бойца идеологического фронта звуковые волны всколыхнули нежное серебро легчайшей недельной пыли. И пошли ходить, гулять, одна другую нагонять. Такая ярость, буря, натиск, что хоть Айвазовского зови, художника, мастера изображать волнение молекул в разнообразном агрегатном состоянии.

А трубку снять некому. Узел циклона разрубить, на половине первой трели оборвать резкую. Прекратить стальным и лаконичным:

— Кузнецов, слушаю вас.

Нет товарища. Отсутствует Ефим Айзикович. По давней и неизменной традиции с середины мая по середину сентября в лесах, в полях вдохновение ищет. Над могучей рекой Томью на походной «Эрике» кует передовицы, живописует подвиги народа и партии, что суть едины! Сидит безвылазно за городом, в доме творчества журналистов «Журавлик», расправив крылья, зорко смотрит вдаль и бьет по клавишам. Решительно. Сурово. А Иду Соломоновну если из поля зрения и выпускает, то максимум на сутки раз в неделю, котлеток отпрыску нажарить да борщеца сварить.

И вот Толяну приходится все делать самому. Даже бросать омлет, искрящийся горячим сыром и майонезом, вилку ронять и шпарить из кухни в папашины покои, бежать, покуда дурацкий аппаратик с диском не загадил звонками, как птичьим, мелким пометом, всю квартиру.

— Алло.

— Анатолий?

— Да, я.

— А это тезка. Не узнал?

С первого слова! Мгновенно, тут же! И даже мысль успела пронестись, звездочкой вспыхнуть в темечке: "Неужто?" Вопросов больше нет, у нас и у Москвы полная ясность, кто, что и почему. С ответственным заданьем справитесь! Пакуйте чемоданы, грузите аппарат, плетите косы, делайте обрезанье, работать предстоит в балтийском клубе с ансамблем женского народного танца из Узбекистана "Шахноза".

Все верно. Не ошибся Толик. В симпатичном двухэтажном особнячке, в кабинетике с видом на школьные тополя номерок старого знакомого накрутил тезка. Анатолий Васильевич Тимощенко. Еще недавно вожак институтской молодежи, а ныне уже заведующий отделом обкома ВЛКСМ. Это он когда-то остановил скольженье Кузнеца вниз по наклонной плоскости, талантливому юноше помог на верную дорогу выйти, и вот, как здорово, два года минуло, а помнит. Не забывает о ребятах, печется о своих:

— Собраться быстро сможете? Транспорт наш.

Казенный! Даровой! Только дорога не на запад стелется, а вбок, на северо-восток. Тимоха звал клуб "33 и 1/3" не в олимпийскую столицу, пока лишь на турбазу «Юность». Приглашал озвучить и подсветить последний вечер областного слета молодых рационализаторов производства. Еще немного поработать, погорбатить, попахать на положение и авторитет.

В таких делах он дока, Анатолий Васильевич. Разбирается. Не зря же за каких-то полтора года взлетел от рядового инструктора до заворготделом. Знает, как зарабатывают вес и уважение. Серьезный человек. Завистники, и те не могут не признать. Про пустомелю и шестерку парашу гнусную не пустят, что, дескать, надавил и повлиял на компетентное и беспристрастное жюри. То есть сомнений нет ни у кого, он это может. Решит, если захочет.

Только пустые домыслы. Непонимание вопроса, все эти разговорчики о том, что, дескать, бывший секретарь Горного протаскивал своих на апрельском областном смотре-конкурсе. Ну прикурили люди от Толиной классической, бензиновой. Дымки спелись над головами и тут же рассеялись под театральным сводом холла. Всё. Муха буфетная, летевшая бомбить сортир, и та с курса не сбилась. Чушь. Просто отлично подготовились и классно выступили парни. Секрет успеха — предельно прост.

А еще приглянулись главному комсомольцу области Игорю Ильичу Цуркану. Порадовали гражданственной позицией, бескомпромиссностью и исключительно высоким художественным уровнем. Поэтому-то он вчера о них и вспомнил. Да, лично Игорь Ильич. Сам. Персонально Жаба. Когда сидели, обсуждали, как слет закрыть, чем ярко и культурно закруглить ответственное мероприятие, товарищ первый повернул свой черный глаз к Тимохе. Остановил болотный, немигающий и поинтересовался:

— А этих васьков из Горного нельзя зафаловать?

— Можно, — Тимоха, не задумываясь, выстрелил. Как лезвие хорошей финки, чирик и кушать подано. Молодец. Умеет.

Вот за что его хозяин ценил и уважал. За постоянную боеготовность. И двигал! С таким хоть в разведку идти, хоть на шухере стоять. Человек. Сказал — сделал. Не падла, фофан, фуцан хитроверткий, зам по идеологии Костя Юденич. Колчак! Швец-Царевское семя.

Листочек на их мусарской ветке. Цветочек аленький. Еще один племяш. Копал под Жабу, готовил себе место под красным флагом. И сел бы, скинул бы, задвинул — царевским пёрла масть. Шли строем и крейсер «Аврора» на веревочке везли. Убрали Степана Кондакова на айн-цвай, цуркановского тестя, могучего Андреича. На драй предполагалось, что Жаба сгинет сам. Конским хвостом смахнут, коровьим языком слизнут. Не вышло. Сын спецпереселенца объегорил вохровское племя. Перехитрил. Урод широкогрудый, лишенный шеи мастер по вольной борьбе, оказывается, на плечах носил не чан с глазами. Он имел голову. В безлобой черепушке земноводного — порцию манки, макарон с маслом, побольше чем у тех, кто про себя с огромным удовольствием его звал выродком ушастым и дебилом.

А надоумил тесть. Степан Андреич. Сколько обставил шикарных кабинетов, сколько широких коридоров застелил ковровыми дорожками. Жизнь знал. Собаку съел.

— На твое, говоришь, место нацелился цыпленок? А ты его толкни повыше, Игорек. Через себя.

Свел брови. Подмигнул и паровозиком отправил в глотку рюмочку, четверть огурчика и смазанный горчицей шмоток студня.

— Ты понял?

Конечно. И корешки московские не бросили, бумагу сделали. Спасибо. Пришла тютелька в тютельку, как раз перед началом новой отчетно-выборной компании. Красавица, шапка цековская. Хочешь, лизни, а хочешь, поцелуй. Заходит змей, а Жаба ему небрежно пальцем листик тык, подвинул:

— Сечешь момент, Константин? Местечко на область кинули в МГИМО. Хочу твою кандидатуру зарядить. Ты как? Потянешь?

Махом! Только подсекай, наживку заглотил по самую свистульку. Карась бесхвостый, ежик с носом.

— Ну все тогда, давай всю эту туту-муту оформляй. Здесь ворох, клин, на два мешка с прицепом.

Ай да Жаба, Игорек Цуркан. На свет явился раньше срока с повадками и жизнелюбием головоногого. Им, мягкотелым и доношенным, фиг справиться. Природа-мать всегда на стороне того, кто ближе к ее лону.

Не промахнется. Свой. Степану Кондакову законно пришелся ко двору. Только в дом управляющего делами обкома партии брали примака из пригородных лопухов не за сообразительность. Парнишку из вросших в землю, картофельных Чушков пригрели натурально за балду. За молоток отбойный его копалки, за выдающиеся свойства детородного припоя.

Никто не мог, а он пожалуйста. Покой принес, умиротворил душу и тело Светки Кондаковой. Папаша чем только не пробовал — ремнем, болотным сапогом, мамкиной шваброй — все бесполезно. С четырнадцати оторва загуляла. Да как! В десятом классе вместо оценки за поведенье под елку насекомых принесла. Спасибо, что не человечка в этом самом месте. Андреич лично главврача с Кирпичной привозил.

Так бы, наверно, и окончила свой век в помойке, под вокзальной лавкой, если бы не спорт. Международный, представительный турнир борцов. Призы газеты «Труд». Дулевского фарфора салатницы и супницы — компот же куда хочешь, куда придумаешь, туда и лей, в штаны или за шиворот. Зимою все едино.

Действительно, стоял январь семидесятого. Красивый снежный месяц, ни ветерка, ни птички. Флаги далеких и близких стран висели одинаковыми макинтошами на черных крюках синих флагштоков. Томились перед стеклянным фасадом. Перед парадным крыльцом к событию отстроенного и перестроенного профилактория завода «Фибролит». Минус тридцать четыре. А в новеньком спортивном зале молодые люди. На разноцветных телах лишь тонкое трико и тапочки борцовские на босу ногу. Обнимутся, прижмутся головами и слушают шум моря в ушных раковинах друг у друга.

На трибунах две трети публики тоже одето не по сезону. Открыты шеи, руки, блузки просвечивают, юбки обтягивают, а на ногах капрон. И кто им только пропуски давал? И сквозь какие только пальцы налево утекли лилово-розовые спецбумажки с зайчишкой в кедах на фоне шестеренки? Да еще в таком количестве? Загадка! Но только все ушли на фронт. Весь цвет от мокрогубых до тиражных. Всё, чем благоухала столица нашего промышленного края. В холле «Южбасса» пустота, шаром покати. В «Томи» командировочному не с кем словом перекинуться, кадриль и яблочко сплясать.

Такой огромный интерес к вольной борьбе, к единоборствам честным и бескомпромиссным. Невероятно. И тем не менее.

Ну, а в центральной ложе, среди почетных и заслуженных гостей, цветочком незабудки, гвоздикой, акацией, сиренью — чума номер один, Светлана Кондакова. Как все болеет за красавца чеха. Блондин. Рельеф мускулатуры — карта Швейцарии. А его борет наш Игорек. Рыло скуластое все в лунных кратерах от высохших угрей. Берет и делает. Пацан чушковский. И венгра валит. И соотечественника, братишку из Нижнего Тагила, кладет без разговоров. Короче, все свободны. Быть ему чемпионом в полутяжелом весе.

Герой! Только финал чуть было не отдал. Чуть было не пропустил на первую ступеньку пьедестала болгарина. Чернявенького Христо Жихова.

Какого лешего? А Светка Кондакова постаралась. Русалка с шильцем вместо хвоста. Свою-то честь давно сожгла, спалила, прогуляла, и вот теперь была готова спокойно сунуть в топку Родины эн-зе. Не девка — ураган!

А выбор был. В стеклянном корпусе, в красивом доме под сенью кедров не только чехи и венгры проживали — монголы и кубинцы, румыны, немец и даже эфиоп. Хотела бы, уговорила стальных людей, которые пасли все стадо. Простых ребят в спортивных одинаковых костюмах, неброских, зато заметных, как буйки. Они могли пустить, на три мгновенья отвернуться, но Светка выбрала другой путь. Легкий. Не стала переть грудью.

Прошла между сугробов, нырнула в сосновую чащобу. Подкралась к условно подновленной, слегка подкрашенной пятиэтажке второго корпуса. И юркнула. Пока гремели грузчики кефирными бутылками, нырнула в неохраняемый проем служебного хода. Была — и нет. Все вольты мира на шерсти черной кошки, но бестия хитра. Закрыла глазки и даже не мурлычет.

А наш земляк, он без затей. Собран и целен. Будущий чемпион, сенсация турнира, победитель, идет по коридору и ровным счетом ничего не чувствует. На сто процентов отмобилизован перед решающим, последним поединком. Толкает дверь в свою комнату, заходит в тесную и даже выключателем не успевает щелкнуть. Две теплые и мягкие ладошки из-за спины сразу ныряют в заповедник, находят петушка, а достают уже акулу. Конь позавидует. Бугай пост сдаст, коньки на гвоздь повесит и лыжи зачехлит.

Борцовский трикотаж не обманул Светлану. И интуиция не подвела. Уснула в предрассветной тишине. Лик просветленный. На сердце благодать. И юноша, конечно, прикорнул. Расслабил жилистые причиндалы большой амфибии, забылся в теплом молоке припавшей к нему девки. А через три часа тяжелый тренерский кулак пробил подъем. Сотряс филенку тонкой двери. Вскочил спортсмен.

— Всё, слышу! Слышу, батя!

В душ! Иглы холодной. Дробь горячей. Поочередно то голову подставит бедолага, то живот. И вроде бы взбодрился, освежился, но старого волчару Тихона не проведешь. Красных сосудов паутина на розовых белках и под глазами голубые тени.

— Ах ты паскуда, — ласково сказал. При всех. При пацанах. Нина Семеновна — врачиха здесь же, и Николаич — второй тренер.

— Говнюк.

Быть банкам. Быть битым старыми вьетнамками. Сейчас Тихон отделает, распишет синей резиной по белым булкам. Как салабона, последнего мальчишку, сопляка. Напрягся Жаба, набычился. А знаток спортивной педагогики, можно сказать, без пяти минут заслуженный тренер Федерации, его за хобот. Схватил железным щупальцем за нюхалку, кран перекрыл, сдавил пятак и улыбается отечески:

— Тебе сейчас его свернуть или попозже?

Как математик рассчитал. Профессор психологии. Черный и страшный Жаба вышел на ковер и все равно оказался в партере. Но тут-то и сработало. Когда почувствовал болгарин, что может взять финал чисто. В ход пошел локоть. Ничем не примечательный нос Цура, скромный, как гузка бройлера, на него в тот день смотрела вся страна. И дырявый не подвел. Тихоном измятый, скрученный, а после этого быком из Пловдива прижатый, вдавленный заподлицо, до самых гланд, сорвал все пломбы и стоп-краны в гормональной системе чушковского зверюги. Стал Жаба великаном. Трехголовым, семируким и девятихвостым. Поднял врага и шмякнул. Распластал. Через ковер, через два слоя кожи и поролона, приклеил, припаял лопатки гада прямо к полу.

Заказывали? Получите!

И всех простил. Ни злобы, ни обиды. Как заново родился. Взял Тихона и в раздевалку на руках унес. А тот бормочет, вся репа красная, в слезах:

— Ах ты сучонок, раскидай, убить тебя, ублюдка, мало…

От счастья крыша съехала у мужика. Да и у Жабы без порядка стучались шарики о ролики в башке. Зачем-то вышел без шапки, в куртенке легонькой, с медалью на крыльцо. А перед заснеженным стоит «волжанка», барская машина — два нуля семнадцать. На заднем стекле шторка. Дымок чертенком голубым играет, вьется у выхлопной трубы. Дверь приоткрылась и пальчик розовый как будто манит Жабу. Иди сюда. Цур делает два шага, дурачок, его за тонкую болонью хвать и втягивают внутрь.

Ночная свиристелка. Вчерашняя коза. Привет!

— Куда?

— Ко мне.

А утром, здрасте, папа с мамой.

— Он будет у нас жить.

Решенье окончательное. Обжалованию не подлежит.

Вот так и стал зятьком. Чуть было не лишившись фурнитуры, перил и ручек по всему периметру тела. Из боя вынырнув блестящим, гладким, как мыло или звездолет, вошел Игорь Цуркан в семью Степана Кондакова.

Кому из теста тесть, кому из глины, а Жабе за его подвиги, выносливость и несгибаемость достался золотой. Буквально. Улыбнется, заговорит, и сразу блеск. Клык справа из желтого металла. Весло однажды прилетело на рыбалке. Губа спокойно зажила, а зуб не вырос. Но деятельный Андреич не опечалился. Стал еще краше. Отправил в переплавку непарную сережку жены Веры Витальевны. Изобретатель. Все к делу приспособит. Ничего не пропадет.

И это помнил, никогда не забывал Борис Тимофеевич Владыко. Тогдашний первый секретарь Южносибирского обкома. Отец Южбасса. Неутомимый творец морей, плотин и дамб. Пример всему Союзу по части экономии энергетических ресурсов. Член ЦэКа. Вертушка в кабинете, а Степа, обычный управляющий делами, с ним на ты. Борис. Степан. Легко и запросто. На зависть окружающим.

Никакой субординации, но так сложилось. Тепло осталось. Редчайший случай, нетипичный. Как-то смогли по жизни пронести открытость и сердечность гаражного братства. Пионеры сибирского автовождения. Номер пятый и седьмой в списке владельцев проворных, юрких «Опельков» города Кольчугино. Хозяева глазастых «Москвичей» из шведской послевоенной стали, парторг и механик водоотлива с известной ударными починами, стахановскими достижениями шахты "Ворошиловский стрелок". Два бокса встали рядом, дверь в дверь, крыши сошлись как плечи на хребте общей стены, и сами собой мужские разговоры потекли. Дискуссии под козырьком открытого капота.

Какая музыка. Какие звуки. Кинокартина в цвете! Позвякиванье торцевых ключей, в пазах железки перетоки керосина, чмок-чмок густого солидола, стартера первый трудный оборот и долгожданная вибрация родного механизма. Все! Задышал. Пришла пора сдуть пену на бетон и охлаждавшийся у стеночки напиток согреть в желудке, чтоб к сердцу подкатил уже душевной, дружеской волной.

— Ну, Степа за твои руки!

Шло хорошо. Иной раз даже пару четушек под кильку принимали. Случалось. Было время.

С тех пор и отложилось в голове, сформировалось мнение в партийной, государственной Бориса Тимофеевича, что надо всегда под боком, где-то рядом иметь того, кто не боится рукава закатывать и в грязь по локоть залезать. Тогда все ходит, бегает, работает, живет, а остальные могут просто наливать и пить. В общем, ценил Степана.

Ну, а Степан Андреич этим пользовался. Конечно, пользовался, почему же нет? Не по-хозяйски было бы иначе. Неладно и негоже.

Вот Жабу, например, устроил так, что все Чушки на земноводное равненье держат. Но, впрочем, что с них взять, с Чушков? Деревня! Пригород куриный. А вот Степан, возможно, маху дал.

До пупса на капоте и разноцветных лент, связавших бампера, Игорь Цуркан, как мог, перебирался с курса на курс в технологическом. По ходатайству кафедры физической культуры числился в ректорском списке. Пилил тихонько, полз полегонечку к диплому организатора предприятий общественного питания. Теперь же, со Светкой Кондаковой расписавшись, заветный мог получить без всяких физруков, режима, сборов и самой борьбы. Это понятно. А с корками в кармане еще бы выбирал, нос морщил, думая, где слаще и надежней. Завпроизводством в боевой шашлычной у крытого рынка или же сразу директором пивного зала на Красноармейской. Горя бы не знал.

Мог тесть зятьку устроить славную житуху. Без лишних трудностей. Еще бы. Только циничный и расчетливый Степан Андреевич метил выше. Все обещал, мечтал, хлебнув кваску в дачном предбаннике. Листик березовый на шее. То ли родимое пятно, то ли от компаса стрелка.

— Еще в московской сауне попаришься. В квартирке пожируешь, Игорек, на Юго-Западе.

Был мастером ковра, а вышел в председатели малиновой скатерки. Почетный правый крайний у бутылки с газировкой. Хочешь «Нарзан», а хочешь «Колокольчик». Стал комсомольцем в двадцать лет. Не был, не состоял, и вдруг вручают красную книжку, вся синяя от штампиков «уплачено». Как Штирлицу после торжественного перехода через Альпы. Обняли незнакомые товарищи, за руки взяли, повели и сразу сделали членом институтского бюро. И попер. Попер. Номенклатурными полями в светлое завтра.

— Ты погоди еще годок, и будешь на Богдана Хмельницкого в кожаном кресле заседать.

Андреич обещал. Не сомневался. И Жаба ему верил. А теперь какая кожа? Не соскользнуть бы с пупырчатого дерматина. На мариинской полированной березе усидеть.

Ответственный товарищ больше не хотел знать старого соседа. Ловкого, но верного завхоза. Добились своего. Швец-царевская шайка сработала грамотно. Собак не зря дрессировала и науськивала лютая бабка-СМЕРШ. Старая ЧОНовка и особистка. Сама себе и самолет, и летчик Гастелло. Поссорили Бориса со Степаном.

Как началось с машин, так ими же, красавицами-птицами, закончилось. Сопротивлялся. Долго не верил Борис Тимофеевич. Сдаваться не хотел, но факты — дрянная мошкара. Кусаются. В глаз беспардонно лезут, черти. Не отмахнешься. Все точно. Умело собранные материалы не оставляли никаких надежд. Способствовал. Невольно, и в этом ни секунды не сомневался первый секретарь, но помогал мерзавцам. Был втянут, по сути дела, стал соучастником невиданных по дерзости афер, необходимым винтиком в масштабных махинациях отдела сельской жизни со льготными талонами и чеками "Сибирский урожай".

— Борис, да я и мысли допустить не мог, что это все они затеяли без твоего согласия.

Короче, стыд и срам. Подвел и был разжалован. Произведен в заштатные директора и сослан в зеленогорский районный торг.

Случись теперь и с Жабой непердуха, свали его, сожри юная поросль, что родственнику предложил бы по-отечески? Сельпо в Усть-Ковалихе? Палатку за постом ГАИ в Старочепце? Подрастерял очки Андреич, практически сошел с дистанции, но сохранил и оптимизм, и бодрость духа. По крайней мере, за будущее был спокоен. Столько железок в своей жизни собрал и разобрал, такие видел варианты, что имел право верить в простую справедливость сопромата.

— Ты, главное, держись, — учил, — крути спокойно гайки, гни свое. Пусть поволнуются они. Посуетятся. Деталь запорют. Вот увидишь. Сорвут резьбу в конце концов.

И Игореха упирался. Дыханье сохранял. Доверился кривой, нелегкой, и она везла. Кто мог подумать, что кинет Колчака? В Москву отправит. Обхитрит. А между тем, готово. Прошел мандатную вонючка. Взяли. Теперь манатки собирай и дуй экзамены сдавать по облегченной женской категории.

— Короче, ясный корень, с тебя отвальная, бобер!

— Ну, ладно, ладно… не вопрос… а если взять… поехать в «Юность»… я в смысле приурочить к закрытию слета?

"Хоть с лёта, хоть с бегемота, — угрюмо думал Жаба, — водяра главное и музычка. Организуешь, и скатертью дорога, сазан кудрявый. Попутный ветер тебе в киль".

Серьезный праздник намечался. Красивая гулянка. А могла быть только банка с килькой и три портвейна под прилавком в торговой точке на пристани Крутая горка. Но пронесло. Не выгорело у конвойной своры. А всё потому, что тибрят. Тащат, тырят, прут — не лечит ни семья, ни школа. Воруют. Самые неожиданные люди покушаются на имущество соседей по социалистическому общежитию, простых советских граждан.

Например, студенты. Отличник и пара крепких троечников бархатной прошлой осенью влезли в квартиру вожака южносибирской молодежи. Замок сломали и проникли. В воскресный дачный денек посетили чужую жилплощадь и вынесли разнообразные полезные в быту и на работе электроприборы. Подарки, что по традиции везли из дальних, заграничных путешествий секретари низового звена. Счастливчики, которых направляли руководителями групп по линии БММТ "Спутник".

Пропал компромат. Исключительный, стопроцентный. Сливки. Греби лопатой, сыпь во все карманы. Тесть казнокрадствовал и брал на лапу, а зять оброком, десятиной обложил соратников по молодежному движенью. В Японию с завода отпускал по твердой таксе — два кассетника. Не только материально ущемлял, но, что страшнее, нравственно калечил молодых ленинцев. Вещизму потакал и гнусному низкопоклонству перед Западом.

Сторонники суровой линии всего лишь пядь не дотянули до рейхстага, до полной и окончательной победы. Можно сказать, из гроба встали, орлами взвились, соколами поднялись, чтобы очистить зерна от плевел. Метлой железной вымести из областной партийной организации пролезшее туда и утвердившееся было отребье из бывших подкулачников и полицаев! Но не омыли ноги в Эльбе. Не плюнули в глаза. Степан Андреич Кондаков, сын мельника и горный инженер, в точку попал. В прогнозе не ошибся. Сгубили заготовку конники в буденовках, на стружку извели весь материал.

Семейку посадил в калошу Дмитрий Швец-Царев. Симак! Он. Постарался. Студенты грабанули, обчистили квартирку. Проверили себя. Характер испытали. Затарили в объемистые сумки переносную технику со штепселями и колонками, еще немного Светкиных брюликов в блестящих палехских шкатулках, кроссовки «Ботас» бывшего спортсмена, другую мелочевку — всё чики-тики. Вынесли. А занесли? Хоть харакири делай, хоть уксусом травись. Закинули в квартиру первого секретаря южносибирского горкома пролетарской партии. То есть, в багажник Симкиной жестянки. А в дом, в родительскую хату Дима сам припер шурье-мурье, паленый прикуп. Парнишка крепкий, в дубле команды мастеров, бывало, заявляли. На правое плечо повесил черную со словом «адидас», на левую ту, что поменьше, красно-белую «спартак», и раз-два-три через ступеньку. Легкие ноги, приятно посмотреть.

И все. Каурых распрягай, тачанку в угол ставь и зачехляй максим. Остался на своем месте широкогрудый бородавчатый. Не сдал пост председательский. Рептилия. Сидит в президиуме, локти воткнул в бордовый бархат. Глаза как черные подпалины на белой изморози зимнего стекла. Партер не смеет шевельнутся, а амфитеатр вздохнуть. Что хочешь утвердят.

Работал. Строил. Вел за собой к новым свершениям. Воду мутил, рогатки ставил, как мог существовал. Всегда в окопе, блиндаже, на стреме, на чеку. Только кому война, а кому мать честна. Бычий рев труб и конские танцы барабанных палочек. Слесарским кулачищем бил по столу. Папаша Илия Цуркан себя не сдерживал. Мутнел мамашин самопал в бутылке, шкурка на помидорах трескалась и галька перекатывалась в горле, когда приказывал:

— Тяни их, Игорек! Тяни сучков. Пори неукоснительно!

Понятно. Теперь тех не достать, что перед войной везли мальчишкой в сизую Сибирь, вдоль рек-решеток бесконечной зоны. Днестр, Днепр, Дон, Волга, Кама, Урал, Иртыш, Тобол и Обь. Но эти, новенькие, даже лучше. Розовее.

— Вдувай безоговорочно!

Жаба молчал. Но завет помнил. В известном фигуральном смысле строго выполнял. Обогащал чушковской феней лексикон юных пропагандистов и агитаторов.

— Ну, будем всем вам теперь рвать гудок.

Частенько этой емкой фразой подводил итог очередного заседанья, пленума, собранья. Так образно, наглядно формулировал оргвывод. Задорно, с огоньком. И многим, очень многим казалось, так и надо. Дословно в решении отразить, и точка. Пусть в центре откликнутся заводы, им с мест ответят паровозы и мосты. Когда рабочий не зевает, тогда и машинист, и рулевой утраивают бдительность.

Решительно. Простым народным словом поднимал на бой. Доходчивым и ясным.

— А ты, щегол, иди сюда, — без церемоний звал на профилактику. Не пальчиком манил, а сразу парой рук. Горячий воздух придвигал, как шкаф, срывал, как простыню.

— Сейчас прочистим тебе выхлоп.

Папаша мог быть доволен. А Игорек только угрюмей становился. Мрачней. Там, где кончалась педагогика, педиатрией и не пахло. Движением, животворящей циркуляцией крови и лимфы. Ятем и Еры. Буйная надстройка не соответствовала чахлому базису. Блеск воспитательных мероприятий скрывал убогость обонятельных и осязательных. Механика. Одна лишь гравитация давила на плечи, и сила инерции держала в колее.

Некогда бешеная Светка, хвост-пропеллер, ракета-пулемет, утратила былую тягу к жизнеутверждающему корню. К сути предметов и явлений. Во время первой несчастливой беременности лишилась одной трубы, а вместе с ней и любопытства, жгучего интереса ко всему неутомимому, мужскому, безголовому. Уже давно ни танка, ни орангутанга ее душа ночами не просила. Только пожрать. За пять или шесть лет веселая девчонка наела два десятка килограмм и каждый следующий втирался безобразней предыдущего. Не там выпучивался и не к тому месту прирастал. Ее хотелось просто выжать как тряпку и выбить как перину. Но Жаба не любил бессмысленного, бестолкового рукоприкладства.

А еще он не любил при свете и при свидетелях. Поэтому в бассейнах-саунах потел только от водки, от пива и от коньяка. Совместные помывки актива и общественности игнорировать не мог. Руководитель. Но мыло экономил. И понапрасну не изводил особо ценный вазелин. Даром, что в замах у него долго ходил Олег Курбатов — специалист по банно-прачечному хозяйству и инвентарю. За любовь и вкус к чистоте Батыя даже в большой дом, на площадь взяли. Но всплыли стройотрядовские субботники на объектах его собственного гаражного кооператива. И погорел мужик. Разве доверишь человеку большое и серьезное дело, когда он малого не может обтяпать шито-крыто?

Эх. Скольких он, Игорек Цуркан, уже пересидел! Народ смывало, уносило, а он стоял, держался. Только вот радости от этого на три копейки. Жил не под небом, а под синей шторкой. Без утренней и без вечерней звездочки. Мог рот не открывать два дня, а глаз — только на четверть века. Короче, биоробот, труп на колесиках. А съездил в семьдесят восьмом на Всемирный фестиваль молодежи, и словно стало больше кровяных телец в угрюмой туше. Поднялся градус жидкостей в сосудах. Обрел там, вдалеке от Родины, казалось бы утраченный на веки вечные момент движения. Как будто начал снова принюхиваться к жизни Жаба.

Вот дискотеки. Заморская забава. Блестящая новинка вроде презерватива в смазке. Да мало ли, чего нарожают, придумают в Москве, какую спустят директиву сверху. Всемерно поддержать… направить… организовать… Равняйсь налево, честь отдать. Дело привычное. Назначил ответственного, бумаги выдал, полномочиями наделил. А сам, если тепло, на полигон училища связи, палить из калаша, дырявить черные мишени, валить… А если холодно, мороз и ветер, то ехать в зал «Химпрома». И пару часиков, без спешки естествовать грушу цвета салями. Похожую на печень. Сосредоточенно. Без слов. Достойное занятие.

Сложившийся порядок. Привычный ритм. Сломал. Нарушил. Лично возглавил компанию. Чутко следил за пульсом. Идею смотра не просто поддержал, одобрил, деньги нашел, пробил. И в боевой горячке дней, в водовороте комсомольском само мероприятие не пропустил. Был пару раз во время конкурсной недели. А на закрытие прибыл торжественно. Загодя, заранее и вместе с комсоставом. Все сабли и штыки, от синего прокопьевского галстука до алого московского.

Руки пожал героям-лауреатам, вручил призы и не уехал. Остался. И даже из закрытого буфета выходил. Разок, другой. Посматривал с балкона благосклонно, ухмылялся, покуда вечер ухал и гремел.

Глаз радовала банда Горного. Курчавенький президент музыкального шалмана. Тепленький дискжокей. Вылитый кубинский переводчик, товарищ Игнасио Кевлар. Пожалуй, только кожа посветлее, сливок побольше плеснули в кофе. И голубые, совершенно синие глаза. Но в этом даже был свой цимес. Отечественные конфетки-леденцы Игорек уважал больше, чем мокрые маслины других берегов.

А в остальном не отличишь. Как там на корабле, в карибских водах, где две луны. И тоже дискотека наяривала. Фестивальное открытие. Всем приглянулась. Полезно, красиво и никаких ненужных разговоров. Как кросс и баня. Музычка понятная и бицепсам, и трицепсам, и икроножным. Гремела. Коктейль со светом. И даже Жаба в круг ходил, переминался среди своих с блестящей ряхой.

Одно хреново. В баре только ром. Первач папашин, но в бутылке с этикеткой. Козе что бантик, то баян — воняет одинаково. Духан собачий никакой эстетикой не отобьешь.

— Пойдем, — Игната пригласил, — ко мне в каюту. Еще одна бутылка пшеничной, белой есть в заначке.

Просто поддать, немного подогреться, выпить для большей плавности движений. Ничего другого. Вел, как товарища по классовой борьбе. Представить себе не мог. Предвидеть, что повторится. Все будет точно также, как в снежном, замерзшем семидесятом. Здесь, в шоколаде тропиков. Только тень выпорхнет не из спичечной коробки ватера, а наоборот, нырнет в консервную банку гальюна. Ключицы клеятся к лопаткам, а теплые ладони принимают крюк. Шишку, шатун, движок. Единственную человеческую, гладкую часть его шершавого жабьего тела.

Перед отплытием еще часок успели у Игната дома покатать шары. И все.

С тех пор, как заведут этот тыдык-тыдык-та-тамм, Бони М, нет сердцу покоя. Тонкий бамбук хребта маячит перед глазами. Дугою лука загибается и сразу просится, сама ложится на тетиву стрела.

Блин! Елы-палы!

— Значит, «Икаруса» не надо, — уже шутя, совсем по-дружески, прощался Тимоха с Кузнецовым, — в «пазик» вполне поместитесь?

— Должны. А вот в Москву, — сказал вдруг Толик, мгновенно став пунцовым. От собственной дерзости сварившись, как ракообразное, — в Москву, пожалуй, лучше на "Икарусе".

— В Москву поедете со всеми вместе на поезде, — очень спокойным, деловым тоном отозвался товарищ Тимощенко. Понятно, кипяток по медным проводам не распространяется. Жидкость одностороннего действия. — Специальный поезд будет на Олимпиаду. Наш областной состав.

— Специальный поезд! Областной состав! — орал на кухне Кузня. Прыгал.

— Со всеми вместе. Наравне, — размахивал руками идиот. Кофейник опрокинул на штаны и чуть было не сделал из собственной ноги ветчину в оболочке.

Уши

Белая не шла. А красное пил, как слабительное. Три раза в день. Однако стула не было уже неделю. И вторые сутки отсутствовал Потомок. Мучительно хотелось увеличить дозу и частоту приема.

Но сердце, полый, конусообразный мышечный орган, подсказывало, шептало: не поможет. Ужасно чувствовал себя вице-президент дискоклуба "33 и 1/3" Иван Робертович Закс. Отвратительно. Сгущался мрак в его душе. От часа к часу настроение ухудшалось. Паскудней делалось и гаже. Хоть стекла бей и поджигай дома.

"А что? Разве я хуже Матросова или героя-пионера Марата Казея? — думал Иван. — Когда такие ужасные несправедливости в мире творятся, злодейский заговор основы общества и государства разрушает, что остается? Под танк ложиться? Вражеский пулемет своим телом накрывать?"

Да, только так! Хотелось подвиг совершить, деянье героическое во имя светлых идеалов и лучшего завтра. Но Ваня даже сопатку не мог расквасить соседу из комнаты напротив. Взорваться, выбить дверь, богатырем вломиться и раскассировать на шарики и ролики неумолкающий магнитофон. Никак! Полномочий не было. Не осталось. Никаких.

А еще месяц, полтора тому назад имелись. О-го-го. Иван мог строить, созидать. Разнообразных девушек любить и белую хлестать. Ел три, четыре раз в день и на горшок ходил стабильно перед сном.

Каких-то пять, шесть недель тому назад у Вани Закса была цель в жизни. Смысл и предназначение. Место в строю. Теперь лишь видимость. Давленье семьдесят на тридцать и нулевое потоотделение.

Обидно. Горько. Такой апрель. Вначале опустили из президента дискоклуба в вице, а восемнадцатого вообще из бюро вывели. Не просто в доверии отказали, а натурально лишили средств к существованию. Без ножика зарезали. Ну и пусть, ну и правильно, если Родине надо. Иван согласен был уйти, закрыть дверь комитета. Но из дискоклуба нет. Ни за что и никогда. Потому что не Матери-Отчизне это на руку, а лишь ее врагам. Заклятым и коварным. Судите сами.

Все шло по плану. Чин чином. В порядке подготовки к смотру-конкурсу на мартовском заседании комитета Иван провел устав и утвердил программу выступленья дискоклуба. Сам папку снес в обком, под роспись сдал и со спокойною душой махнул в деревню. На свадьбу к брату. Разве нельзя? Этот обряд еще не отменен. Солдаты и медсестры стране нужны. Люди должны рожать, удваиваться и утраиваться.

Отсутствовал ровно неделю. Все-таки праздник. Вернулся розовый от мамкиных блинов, голубоглазый от машкиной сметаны. Хоть мажь на хлеб, хоть бюст ваяй. Зашел в гудящий комитет, со всеми поздоровался.

— Ну, что, — спросил — уверенно, спокойно, как безусловный хозяин положения, бесспорный лидер, — согласовали?

— А, да… — странно замялся Олег Васильев. Что-то такое стал искать, нашаривать перед собою на столе, как будто его маленькие глазки резко выпали и он теперь их ищет. Собирает. — Жидок тут бегал, суетился позавчера, переделывал, но вроде бы успел. Успел. Все подписали.

— Что переделывал?

— Устав, — нашел Васильев, быстренько вставил лупалы, но словно другой стороной. Непрозрачной. — Из обкома позвонили, сказали, чтоб президентом обязательно был русский.

— Так он же…

— Понятно, но фамилия-то Кузнецов.

Свои. Вот что у Вани не укладывалось в голове. Свои топили. Топили, как лишнего котенка.

А ведь все было по уму. Закс — президент, Ким — заместитель по оргвопросам, и Кузнецов — художественный руководитель. Не подкопаешься. Не придерешься. Иван ведет и направляет, то есть за четкость и верность линии в ответе. Ким на дверях. С дружиной отсекает безбилетников, вертлявых чужаков и баб симпотных сортирует. Натан же просто крутит пленки. Абрам читает в микрофон заранее одобренные тексты и цветомузыку врубает. Порядок!

Только пластинки выручили Кузнеца. Обширная коллекция и дружба, контакты с другими меломанами нашего города. А так бы вообще закрестил Иван. С огромным удовольствием пнул бы Исаака. Идеологического диверсанта. Заменил бы, скажем, Андреем, или Вячеславом. Выбор имен имелся. Разные просматривались варианты, но ни один вопрос снабжения не решал. Пришлось пойти на компромисс. Временно. Мириться, терпеть аида до перехода на наш отечественный репертуар.

Только кто его теперь будет делать, этот переход? Постепенно внедрять, нести в студенческие массы советский музыкально-песенный материал? Когда товарищ русский во всех падежах стал неподкупным-неподступным. Один такой красивый. Начальник и командир.

А что за фрукт, за неопознанный летающий объект — какой-то вице? Хоть чемпион, хоть президент? Закс откровенно не понимал. Худрук, заворг — это по-нашему. Во всяком случае, весьма сомнительное словечко через черточку Толик Тимощенко не мог придумать, рекомендовать, и уж тем более вписать своею собственной рукой. Фигня. Иван не верил, не обязан был вкупаться в дурацкую парашу, чтобы ему ни втюхивали разные недоумки о личном распоряжении Тимохи.

Ваня Закс знал, Госстрах понимал, кто и зачем его со света белого сживает. Безжалостно и методично душит. Макает вниз башкой.

Какой вопрос? Все это происки Василия Александровича Устрялова. Старшего преподавателя с кафедры теоретической механики. Тимоха-то Ваньку ценил. Еще на первом курсе заприметил. Выделил, приблизил. Какие поручал дела, какой работой нагружал. Не память у товарищей, а гулькин нос. Тыкалка от часов. Пинцет. Быстро забыли, кем был Иван.

Вторым, освобожденным секретарем. Что правда, то правда. Одиннадцать месяцев марку держал. Анатолий Васильевич Тимощенко ему сначала придумал академ, а потом и вовсе посадил под пенопластовые ордена весь институтский комсомол олицетворять. Шесть дней в неделю c девяти и до семнадцати. Тогда казалось, ловко обхитрили деканат, пару доцентов, три курсовых, зачет и два экзамена.

Да только не рассосались. И Ваня время не нашел сходить покланяться. Когда Тимоху летом взяли в домик под тополями, стал даже днем стаканчик пропускать. Дергать партейного. Так сладко было на душе. Так верилось в удачу и судьбу. А она, мокрогубая, благоволила ушастому. Полгода единолично руководил. И не заметил даже, как в феврале, раньше обычного, собрали отчетно-выборное и ту-ту.

Ректор сам, собственной персоной, после собрания явился, чтобы представить.

— Кто за? Кто против?

— Единогласно.

— Ну, поздравляю, ваш новый секретарь, товарищи комсомольцы, кандидат физ-матнаук

Василий Александрович Устрялов.

Человек-чертеж. Все сто одиннадцать позиций камасутры на нем испытаны. В каждой сортирной кабинке четвертого корпуса увековечен. Только зайди, и лебедь он, и рак, и щука. Настоящий спиногрыз.

Тимоха тоже преподавал. Естественно. Лабораторки вел у разработчиков. В начале первого часа выдаст методички, в конце второго зайдет и соберет. Нагрянет сессия, и вновь две неизменных операции. Но только с зачетками и полный цикл не более пятнадцати минут. Простая, возвратно-поступательная пара.

А у товарища Устрялова неразложимый многочлен. Полноприводная система взаимосвязанных качалок и каталок. Одна контрольная цепляется за другую и проворачивает три следующих. Шашлык. Не прожуешь — пропал.

У Вани долг остался. Шесть несданных. И он, конечно, радовался, что заманили. Сказал Марлен Самсонович, пусть ориентиром для вузовской молодежи, студентов всего Горного, станет человек остепененный. Ученый. Пообещал улучшить жилищные условия. Простимулировал общественную активность полсотней квадратных метров из ректорского фонда, и ура! Занимайте очередь жать руку новоиспеченному руководителю и вожаку.

Прекрасно. Иван в первых рядах. Ученому ведь что необходимо? Время. Он думать должен, законы природы понимать и формулировать. А кто ему, при этом первому секретарю, квартирку отработает? Конечно же, второй освобожденный! Железная логика. Государственный подход. Правильный.

Но, увы, оказывается, есть еще в нашей стране близорукие люди. Не видят дальше собственного носа. Выше зачетной ведомости не поднимают глаз. Не мыслят масштабами страны и общества. За рамки формата А3 и А4 не выходят. Прямые, как карандаши. И желтые, как Кох и Нур.

Ректор представил. Поаплодировали, на первый-второй рассчитались и по одному, гусиным шагом для личного знакомства. Иван идет. Улыбка четвертый номер. На рожу едва налезла. Но искренности семьдесят пять процентов. Как жирности в сливочном масле. Поздравляю Василий Александрович, теперь Василием нам будете. Товарищем. Кто старое помянет…

Протянул рабоче-крестьянские, открытые пять. А в ответ интеллигентские штучки. Ухмылка называется.

— Ага, вот ты, оказывается, где отсиживаешься, бездельник.

Чирик-чирик. Поработаем, повзаимодействуем. Как же! Освобождай стол, рыжий. И выгребай добро из тумбочки. Без грамоты, как бобку, выпроваживают.

Душило зло. Брало за горло. Ну почему жизнь вышивает как будто по папашиным корявым прописям? Чего ни каркнет фатер, сбудется. Словно ботаника, а не наука о победе разума над тьмой всем миром правит.

Не верил заслуженный механизатор совхоза "Светлый путь", Роберт Адольфович Закс, что человеку открыты ныне еще какие-то дороги. А Ваня знал. Газеты читал и радио слушал. Если учиться разрешают и принимают в комсомол, значит, не нужно больше саратовские земли вспоминать, банки с вареньем и домик с петушком. Нужно вставать под алые знамена и в общем строю шагать. Правофланговым.

Только таким умным Иван был не всегда. Поросячью стайку чистить и копать картошку не любил с детства. Не уважал. Старался братьев, Рудольфа и Эрнеста организовать. Построить. А сам мечтал о городе. Об институте, про который ему рассказывал рассказы веселый студент. Тот самый, санитар, что пацанов учил курить в нефросанатории. Ваня не стал вдыхать и выдыхать дымок, зато красивых историй наглотался, надышался по самые, как говорили в заведении, не хочу. Пять лет прошло, а голова от них все кругом шла. Летала в облаках. Чирикала синичкой. Сойкой. Жаворонком.

Когда такие перья в голове, такие радуги и изумруды, разве с отцом, угрюмым трактористом, договоришься? Найдешь общий язык?

— Вернешься через годик с голой задницей.

— С чего это?

— С того. Короче, денег не получишь ни копейки.

Мать дала. Пятьдесят три рубля. С самого Ваниного дня рождения копила. Полушки собирала для любимца-первенца. Городская сирота, всю жизнь на ниве отгорбатившая.

— Ехай, Иван. Хоть кто-то пусть с чистыми ногтями ходит.

Да. Поначалу просто хотел податься в инженеры. Надеялся красиво колбасить в белой рубашке с галстуком. Пряники кушать по субботам и по асфальту вдоль реки гулять.

Только разноцветные пунктиры на плане горных работ Ивану не светили. Не смог раскрыть образ Печорина. Не теми средствами извлек квадратный корень. Но успел. За день до объявления списков. Добрые люди надоумили. Перенес документы. Подал на "разработку рудных месторождений", где вечный флюс и недобор. А знатное словцо «маркшейдер» оставил. Употреблял в деревне, когда бывал. С определенным артиклем дер. Пусть люди земляком гордятся. Пусть знают, что не подкачал.

На деле, между тем, несложная наука разработки "бери больше, кидай дальше" тоже оказалась не по зубам Ивану Робертовичу. Тут-то Тимоха, благодетель, и нарисовался. Учить стал Родину любить, и комсомол. Открыл Ивану способ, как получать стипендию при неудах и жить в отдельной комнате пятой общаги.

— Шустри. Шустри, будь под рукой и на виду.

Вот где талант открылся. Блеснул способностями. Легко год продержался, но к четвертому семестру стало казаться: все. Даже любовь, всепоглощающее чувство не спасет. Не вывезет. Отчизна отвернется. Вычеркнет комсомол. И опять Тимоха выручил. Знаток сердечных дел. Придумал академ и посадил на место второго, освобожденного секретаря.

А это значит, теперь только в борьбе. Только держа равнение на светлые идеалы, Иван мог жить. Существовать. Но стать неразрывным целым, отождествиться с Ленинским союзом молодежи, слиться мешала фамилия. Из-за нее, короткой, звучной, односложной Ивана принимала за пархатого.

Полжизни копила мама, Эмма Вирховски, для сына деньги. Спасибо ей. Низкий поклон. Но лучше бы фамилию свою дала. Назвали же Иваном в честь Теплякова. Районного доктора, который семимесячного вытянул, поднял. Могли бы и дальше пойти. Полным тезкой сделать. Это не запрещено. У нас в стране для исправления несправедливости природы есть ЗАГСы. Любого могут превратить в Гагарина, Титова или Терешкову. А так только нелепый, глупый повод дали общажным острякам перекрестить Ивана Закса в Госстраха. Ненавистное прозвище. Поэты. Шли бы в литературный институт, там объясняют, какие созвучия полезны для демократического централизма, а какие нет.

Но, впрочем, Ваня давно уже понял, что люди в принципе необучаемы. Серьезно. Простые инициалы И.Р. перед простой фамилией никогда не примут за сокращение от Игоря Романовича или на худой конец Иогана Рихардовича. Фиг. Неизменно и постоянно у каждого второго выходит Израиль Рувимович. Пейсы, ермолка с двойным дном и родственники во всех разведках мира.

Хоть плачь. Пока Иван не окунулся с головой в боевую, кипучую гущу, не отдался всецело борьбе за подчинение меньшинства большинству, не стал проводником великих и бессмертных идей, он даже и не знал. Просто не представлял себе, какие гнусные, коварные и подлые враги у него есть. Повсюду! Объединенные племенной порукой, связанные кровными узами. За каждым поясным портретом члена политбюро прячутся, за красным транспарантом шуршат, косятся из-за стендов наглядной агитации. Рожи строят. Языком нос достают.

Серьезно. Круг сжимался.

— Здгаствуйте, здгаствуйте.

Устрялов. Василий Александрович. Конечно. Наймит. Агент всемирного влияния.

— Хогошо, хогошо.

Такой же Василий, как Хаим, ну в смысле Анатолий, Кузнецов. Чернявый, глаза карие и шнобель с горбинкой. Полтора месяца дрессировал, как таракана. Глядел на преданность и абсолютную самоотдачу. Ногтем стучал по стеклу банки, жег рыбьим глазом лупы. Дивился, щурился и все равно прихлопнул. Выставил. Выгнал. Хорошо хоть Настасья Николаевна, комендант общежития, оставила Ивана. Взяла мести дорожки. Дворницкий веник выдала. Из комнаты не попросила. Даже аванс дала. Но только она. Больше уже никто Госстраху не верил. Жизнь пахла хлоркой и керосином. Разила. Меры санитарного характера маячили на горизонте.

Отчислят. Последнюю корку отнимут — сизый студенческий билет. Три курсовика, восемь зачетов и два экзамена выкатывались черными шарами с запасного пути на главный. Родимый бронепоезд расчехлял стволы. Но до Октябрьских не дотянуть. И тут не сложится. Иван знал точно. Выгонят в сентябре.

Вот почему обрадовался. Даже шов лопнул, разошелся на рубахе. Так подскочил, подпрыгнул. Трахнул кулачищем по столу, когда узнал, что у большого бюста нарисовались глазки. Налицо последствия. Результат непродуманной кадровой политики. Допрыгались. Теперь Ильич всю правду видит сам. Голубенькими. Пронзительными, люминесцентными. Партийная гуашь.

Никто не спрячется. Не уползет. Всех Ваня лично выведет на чистую воду. Заставит шмелем летать и мухой биться в форточку. Будет вам уголок Дурова и прилежащий катет Павлика Морозова. Такой ответ получится, что парой экзаменов не отделаетесь. Устанете расписываться на бумажках, товарищ Устрялов, Василий Александрович. Узнаете, кто здесь действительно доцент.

Дух перевел. В ладони поплевал для плавности скольжения, растер и накатал два письма. Одно короткое, деловое о положении в комсомольской организации ЮГИ, а второе длинное, уже без обиняков о гнусной сущности и неприглядной деятельности Натана Кузнецова. Чего скрывать. Пусть знают все, как Мойшу дома, между своими, называют.

Высокими словами прикрывается, а на поверку просто вор. Жид хитрозадый. Украл, Иуда, «Илеть». Призовой, всем миром завоеванный магнитофон. К себе на квартиру упер и слушает там песни Голды Меир.

Ладно. Составил список, перечислил факты, подвел итог и подписался. Честно, открыто. Иван Закс. Без отчества, но имя полное. Пусть раз и навсегда удостоверятся.

И словно в омут. В никуда. Ушли конверты, а кругов нет. Ни по воде, ни радио, ни просто близких к следственным действиям. Это при том, что таскали через одного. Весь комитет перебывал в специальной комнате. Полдискоклуба, СТЭМ. А Ваня — нет. Единственный человек, которому нечего таиться, прятаться, юлить и врать, не востребован. Ни он, ни Игорь Ким.

Но, впрочем, с кем Кимка, Потомок, Ваня уже не знал. Скуластый чурка. Азиат. Змий скользкий. Словно специально на соревнования свалил. Тогда. В апреле. Когда Госстраха вычеркивали, загибали. Сдал, если разобраться. Друга продал, чтобы остаться при билетах, пропусках. При деньгах и при девчонках. Ясно, как день. Как час восхода и захода в откидном календаре.

И снова улетучился. Пропал два дня назад. Неделю вместе пили, а позавчера тю-тю. Вторую ночь в общаге не ночует. Живым на небо взяли. Наделали котлет бараньих и продают с лотка на углу Мичурина и Сарыгина.

Нет. Точно заговор. Определенно.

— Ким, сука! — бьет Ваня локтем в стену. А из-за тонкой ни гу-гу. Соседа нет. Сгинул братуха.

"Неужто и Потомок тоже… того… со всеми заодно…" — с тоскою думал Закс. В зеленой армейской майке, черных вожатских трусах Иван сидел на кровати, прищемив узким, острым задом простынке хвост. Панцирная сетка потрескивала, но громко скрипнуть не решалась. Патронов не было. Гранаты кончились. Только початый огнетушитель портвейна на столе. Комната узкая и руки длинные, а не дотянешься. Ток крови в организме останавливался. Пульс замирал.

— Ким, падла! — рявкнул Госстрах, как настоящий политрук, собрав последние остатки сил. Шаркнул кулаками по обоям. Трамваем переехали Потомка. Автобусом. Бетоном залили, забутили в основание монумента дружбе народов. Нет человека. И денег нет.

Кормил, поил. Последние пару недель только за счет Потомка и жил. Существовал Иван. И не стеснялся. Два года пыль глотал, базис закладывал решениями и резолюциями, а Кимка бабки стриг. Командир комсомольско-молодежной дружины. Надстройкой пользовался, пятерки да десятки срезал у входа в дискотеку. Бывало, закурить не мог под занавес. Не знал какая птица из кармана выпорхнет, увяжется за сигаретой. Полсотни рассыпухой? Сотня? Нормально выходило. Но только больше измусоленной тридцатки не отстегнул ни разу. Потомок Чингисхана. Задница.

Исчез и ни копейки не оставил. Общих. Добытых в борьбе, в трудах. Остались только собственные, личные, шесть рубчиков. Грудь грели неразменными весь май, а вчера в один момент уполовинились. Собака, и та начнет кусаться от тоски, от безнадежности. А Ваня хотел просто выпить.

Еще один стаканчик накатить. Но если вдогонку утренним законным послать еще внеплановые двести, получится дыра. Искра малиновая погаснет средь бела дня. Не пережить. А если тяпнуть в полдник по часам, по графику, согласно диетической системе не дать конечностям остыть, то что останется на вечер? Шиш? Зеленая тоска пустой бутылки. Всю ночь смотреть через нее как через линзу телескопа на подлую луну? Колхозную репу? Не пережить!

А сдать пушнину честь не позволяла. Все винно-водочные ноты, от ре до соль, из шкафа вымести. Снести в консерваторию, подвальчик за детским садом. Не мог. Закалка, закваска не позволяла. Тимоха бы не принял, не одобрил.

— Марку держи, — учил, — фасон прежде всего.

Учил, учил и бросил. Или испытывает? На крепость, зрелость проверяет Ивана Закса? Госстрах не мог понять. Сидел и думал, а может быть, действительно, все дело в дозе. В неправильном накате. Быстро догнаться, и солнце засияет, и птички запоют? Эээх!

Петь не запели, но клювом деликатно постучали в дверь.

— Кто там? — даже немного растерялся Ваня. Не смог поверить в чудо. Мгновенный терапевтический эффект.

— Из деканата, — чирикнули за дверью.

Переступая через брюки, забыв постель заправить и рубаху натянуть, Ванюша делает три безотчетных шага. Источник звука существует.

— Да открывай же, Ваня… Распишись вот тут…

Действительно Натуля, из деканата. Нескромные глазенки и две сопелочки в носу.

— Где расписаться? — вертит Иван в руках, рассматривает пару одинаковых узких бумажек.

— Ну, там вот, видишь, где "получил".

— А, тут… понятно…

— Мне эту, а тебе вот эту, — еще раз щелкнули, сфотографировали масляные шарики, зрачочки безволосую, бледную Ванину плоть, и застучали каблучки.

Повестка.

"Тов. Закс И.Р. Сегодня в 15.35 Вас примет ректор ЮГИ, доктор технических наук, профессор М.С. Сатаров по Вашей просьбе."

Вникал, вникал и вдруг подпрыгнул! Разобрались! Родные, милые! Очнулись. Дошло, кто здесь за Родину, как Александр Матросов, а кто фашист с гранатой и отравляющими газами. Стрельнул коленками, пальцами хрустнул. Присел, взмахнул руками. Муть, пелену рассеял. Из тьмы сомнений вынырнул в полную ясность светлого дня.

Сто граммов ровно. Точнее сто пятьдесят. Налил и тотчас замахнул. Укрепил линию горизонта, созвездия расставил по местам, и точка. Бриться, мыться и приводить носки в порядок.

День обещал фанфары и фейерверк. Луна мерцала, как медаль. Солнце горело, словно орден.

Темечком чувствовал. Под кепкой. Крупными позвонками шеи. Белой и бритой. Товарищ младший лейтенант. Виктор Михайлович Макунько достойно нес свой пролетарский, серенький картуз на высоте метр восемьдесят шесть. Он шел упругим шагом вдоль Советского проспекта, и манекены в витринах «Тканей» салютовали. Народные артисты смотрели одобрительно с пластиночных конвертов. Как комсостав. Кивали, качали головами с высокой трибуны магазина «Звездочка». Сурки и барсуки ходили на задних лапах. Крестьяне и рабочие махали орудьями труда. Гармони и баяны пели в окнах краеведческого музея. А на углу Весенней блестела пушка. Мортира Ермака. Как и положено парадному экземпляру, с законопаченным стволом.

Все ликовало. И флора, и фауна, и человеческий фактор. Ждали и предвкушали. Сегодня свершится правосудие. Разящий меч настигнет негодяев. Шило вонзится в мякоть погона. Мокрые звездочки, шипя, взрываясь, пузырясь углекислотой, украсят плечи Виктора Михайловича.

Впрочем, едва ли. Они будут сухими. Обе. Остроконечными, шершавыми. Пробка не полетит Белкой и Стрелкой. Пена не будет, как тепло и звукопоглотитель, наполнять хрусталь. У лейтенанта Макунько нет в областном управлении товарищей. Одни лишь злопыхатели, наушники, завистники. Прочь. Виктор Михайлович сядет с мамой за кухонный стол. Разрежет торт. Чайку нальет. И будет ждать звонка, горячих, быстрых трелей. Межгород.

Он не чета тут всем. В этом шахтерском захолустье проездом. Случайно. Временно. Проходит проверку на расовую чистоту. На генетическую полноценность. Мама старшего лейтенанта однажды оступилась. Ошиблась. Дочка стального комиссара, племянница начлага, сестра перспективного следователя в косоворотые пятидесятые успела, втюхалась в чубатого красавчика. Расписалась с мягкотелым и слабодушным офицериком хрущевского призыва, который неверно распорядился таким счастьем. Пропил. Рыжий. Все сжег, и ум, и честь, и совесть. Даже святое. Бордовый коленкор. Меч Пересвета, щит Челубея.

Такая отягощенная наследственность. Славную, девичью фамилию родительница вернула при разводе, а семилетнего потомка на косточки уже не разберешь. Инспекция, прямое визуальное выявление порчи и повреждений породы невозможно. Только мичуринское терпение. Время могло выявить дистанцию, расставить по местам яблоню и яблоко. А оно было у Олега Андреевича Макунько. Ныне уже столичного полковника. Работника центрального аппарата. Поступлению в училище способствовал, а вот на распределение влиять не стал. Лишь после него подмигнул. Бровью слегка повел. Чтобы уже здесь, в Южносибирске, дали племяннику дело, где можно проявить себя. Характер показать.

И стал Виктор Михайлович куратором высшего учебного заведения. Рыбное место. Самое логово. Десять тысяч одних только очников. Плюс сторублевые ассистенты, плюс преподы от младшего до старшего, и профессура сверху. Нерестятся буквально через день. Только успевай докладывать, подписывать, подклеивать и подшивать. Не хочешь — отличишься. Наловишь, если не зернистой, то паюсной.

Но сто рублей мелочью не вдохновляли лейтенанта Макунько. Он знал и верил. Настоящий, полновесный, неразменный кус рано или поздно придет в его сети. Забьет хвостом, крылами-жабрами задышит. Не зря же изогнулся луком, изломанной дугой лег длинный, бесконечный дом с нечищеным, щербатым паркетом в темных коридорах. Соединила тетива сквер у Весенней, площадь Первопроходца Волкова и улицу Демьяна Бедного. С такой стрела сорвется и в самое сердце Родины помчится. Понесется с великой вестью в клюве. Вес взят. Враг выявлен и уничтожен.

Безусловно. Большое, серьезное дело должно было созреть в храме науки. Упасть в широкие ладони хорошего человека. Многообещающего уполномоченного. Маслицем смазанная с двух сторон штука. Когда же выяснилось, что гуашью, флуоресцентной краской, не удивился. Принял, как должное. Апрельский цвет. Голубенький.

Были такие, кто легкомысленно решил, будто прищурился бюстяра, косит, ехидно перекатывает лупалы. Сейчас пошлет почтенное собрание, с высокой колокольни плюнет. Рыгнет. Песню затянет. А Виктору Михайлович простым и строгим показался взгляд. Уверенным. Голос негромким, но очень внятным. Как у родного дяди. Не отличишь.

— Задача архиважная, товарищ лейтенант.

— Решим, — ответил и честь отдал. — Не подведу, Олег Андреич.

Кепку поправил. Рабоче-крестьянский чепчик выровнял на рыжем бобрике, и строевым. Парадным шагом ушел на передовую. Кокетка серого плаща, как полковое знамя, надувалась, а полы трепетали точно вымпелы. Держитесь, гады. Возмездие неотвратимо.

Не сразу на верную, единственную дорогу вышел. Вначале моток не навивался нитка к нитке. Не выходила роба с номерком. Но очень скоро ложные пунктиры стерлись, обрывки разноцветных линий соединились в четкий контур, и стал кроиться материал, как по лекалу. Стежок к стежку ложился. Раскручивалась связка Ким-Закс. Папка пухла. Строчилось дело. Два ордера на обыск и арест летели, словно бабочки на свет.

Жалко, политикой не пахло. Рукой Моссада. Долларами ЦРУ. Чудовищное, апрельское происшествие рисовалось всего лишь циничной выходкой, пьяным дебошем. Простое следствие личных обид и неумеренных амбиций. Но, впрочем, это на поверхности. Пока, как говорится, не копнешь. Пока Иоган Закс, припертый к стенке неоспоримыми уликами, не начнет выкладывать пароли, явки, имена.

Сам неспособен. Такой план мести замыслить и исполнить в одиночку. Исключено. Слабохарактерный, безвольный, недалекий Ганс. Все в один голос подтверждали. Устрялов, Васильев, Кузнецов, товарищи и педагоги. Значит, кто-то толкнул. Использовал. Науськал. С какою целью, для чего? Кто стоит за спиной обиженного человека, манипулирует запутавшимся в жизни двоечником? Кто подставляет бывшего второго секретаря и президента дискоклуба?

Не Ким ли? Игорь Эдуардович? Командир студенческой дружины, организатор спортивного клуба "Черный пояс". Юноша из кости степных животных, похожий на кота. И вымогательство, и спекуляция, и вовлеченье в проституцию. Многое за ним числилось. Букет. Везде, казалось Виктору Михайловичу, он находил след коготка, хвоста и носа. А удивлялся только одному. Все больше и больше. Как это до сих пор никто не обратил внимание на субчика? Не взял за шкирку? Невидимого и вездесущего. Не загнал в угол? К стенке не прижал?

Самое неприятное, что и у самого старлея не вышло. Не получилось. В тот самый день, когда он чиркнул галочку в своем блокноте. Постановил — сегодня. Потомок улетучился. Исчез. Сорок восемь часов тому назад из общежития вышел. Отправился на консультацию по математике и не вернулся. Хотя обязан был за круглых двадцать лет Сереги Лоскутова выпить. Своего зама по борьбе поздравить. Ткнуть в грудь шершавым кулаком. И хлопнуть по спине ладонью.

Напрасно Виктор Михайлович изучал живородящих и яйцекладущих в сквере у экономического факультета. Добрую половину утра отдал одушевленным, но неподсудным. Народ входил и выходил. Юная поросль тянулась к знаниям. Пичуги пели. Кошки крались. А Игорь Эдуардович Ким отсутствовал. Из пункта А в пункты Б не подгребал. Но ничего. Список подруг имелся полный. Вычислим, куда кривая завела. Мудреней корни извлекали. Кубические и квадратные.

Так думал товарищ Макунько. Не пугался ни иксов, ни игреков. Отличник боевой и политической подготовки. Упругим шагом мерил тротуар. Неумолимо приближался к главному корпусу ЮГИ. Многоугольный дом сиял, словно линкор. Медные окна плавились на солнце. Колонны фасада смотрелись орудьями главного калибра. Исторический миг приближался. Залп вот-вот грянет. А свежеиспеченный капитан отдаст честь. Служу Советскому Союзу!

Осечки не будет. Сбой исключен. Расчет и интуиция на этот раз не подвели уполномоченного. Едва лишь он зашел. Расположился за длинным приставным столом, перпендикулярным ректорскому. Взгляд бросил на часы — 15.10. Пылинку снял с плеча. В огромный кабинет впорхнула секретарша. Вошла в маленький зал славы с моделью шагающего экскаватора и чернильным прибором — точной латунной копией копра и промдвора шахты имени Кирова. От ощущения причастности к большому, государственному делу зрачки девицы свободно перекатывались из правой глазницы в левую. А губы, наоборот, не двигались. Белели, словно натянутые ниточкой с узелком на затылке. Две стрелки на брюках.

— Он тут, — телепатировала красавица носом.

— Давайте, — кивнул лейтенант. Сидевший здесь же ректор, хозяин кабинета, при этом не издал ни звука. На своем обычном месте, за широким столом, он был так же неподвижен, как калмык в пальто. Вождь мирового пролетариата в квадратной раме у профессора над головой. Марлен Самсонович не искал предлог, вовсе не собирался шумно и демонстративно удалиться. Наоборот. Доктор технических наук, заведующий кафедрой боялся, что его не возьму играть в Зарницу. Не дадут нарукавную повязку и деревянный шмайссер. Попросят выйти. Выгонят. И не увидит он финала поединка добра со злом. Но офицер нуждался в понятом и потому позволил кандидату в члены-корреспонденты академии наук сидеть и не дышать.

Что оказалось правильным решением. Поскольку Закс стал запираться. Не сознавался, не кололся Ваня.

Да, был обижен. Не отрицал. Пил хлебное вино и ягодно-плодовое. Даже, быть может, злоупотреблял. И строил планы мщения. Конечно. Жаждал восстановления справедливости. Готов был положить живот за правое дело. И гипс. На твердое, но хрупкое в борьбе облокотиться.

— Не так ли, Иван Робертович?

А вот и нет. Подведенный к черте. Прямо поставленный перед необходимостью немедленного чистосердечного признания. У края. Иван замирал. И малодушно шел на попятную. Да, письма писал. И разговоры вел сомнительного свойства. Интриговал. Даже избрания и кооптирования добивался. Но на святое руку не поднимал. Ложь, оговор и недоразумение. Чудовищные происки враждебных сил. Подробности хотите?

Вне всякого сомнения. Про заговор — всегда пожалуйста и с удовольствием. Но прежде, сначала, уважаемый Иван Робертович, надо очистить душу. Облегчить сердце. Избавиться от груза прежних ошибок. Ведь каждый может оступиться. Попасть под чуждое влияние в тяжелую минуту жизни. Это понятно… Но искупить содеянное можно только одним. Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной зачтутся. Так говорите же скорей, на что вас сионизм подбил!

И тут свет гас. И блошки переставали прыгать в синих глазах Ивана.

Трагедия. Непонимание. Стена. Невидимая, но непреодолимая преграда.

Да я же ваш, как вы не видите, я свой, я с вами! Хотел крикнуть Госстрах. Но горло не выпускало воздух. Сухое, как резина. Ниппель.

И тогда заорал Марлен Самсонович. На исходе второго часа. Когда профессорская шея одеревенела. Затекли мышцы крестца. Руки чесались. Нестерпимо. Виски ломило. Не было больше сил терпеть нелепую, бессмысленную канитель. Сатаров рявкнул. Взвился. Безжалостной и страшной лекторской глоткой приказал.

— Встать! Хватит! Отвечай по существу!

Нарушил секретную субординацию. Взял языка под лопухом. Вперед уполномоченного забежал. Но это помогло.

Иван задрожал. Оторвал глаза от латунного копра и водокачки. Посмотрел на аккуратные и жилистые уши лейтенанта. Взгляд кинул на разваренные пельмени ректорских. И понял. Все. Это последний шанс. Если сейчас он не согреет настроенные на его дыханье приборы слуховые. Не наполнит ушные пазухи приятной, долгожданной вибрацией. Хана! Разлюбят. Поставят крест. Забудут. Замкнутся эти русские люди, к которым он стремился всей душой. И сердцем и умом. Ойкнул Иван. Закрыл лицо руками и заговорил. Тихо-тихо.

— Не помню… просто ничего не помню… киряли… пили мы в тот день с утра.

— А ключи где взяли? — немедленно откликнулся суровый лейтенант. Тоже негромко, почти ласково, как друг, как брат, как первый секретарь Тимоха.

— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.

Есть!

Товарищ Макунько вызвал машину и по вечерним улицам повез Госстраха в дом на площади. Там Ваня попросился в туалет, был препровожден и славно посидел орлом у зарешеченного окошка с закрашенным стеклом.

Слюни

А у Малюты слезились глазки. Смотрела ли она в оконное стекло. Или на дно стакана. Зеленые шарики ее гляделок могли внезапно отстегнуться. Скатиться к переносице. Слипнуться там. Сфокусироваться на самом кончике картошки. Оба. И наплывал туман. Соль выделялась из организма.

Симы не было. Любимый не искал ее. С колом и топором под дверью не стоял. Не бил ногами крашенную охрой. Гонцов не слал. Записки не подбрасывал. И даже простейший, пятизначный телефонный номер своей единственной забыл. Или не мог набрать. Или все время ошибался от волнения.

Возможно. Малюта третий день сама от беспокойства и неопределенности колготки надевала задом наперед. Не на ту пуговицу застегивала сорочку. И не могла сообразить, где левая, а где же правая туфля. Поэтому из дома не выходила. Ждала просветления.

Как только вернулась из мусарни, так и начала. Чередовала вермут с коньяком. Настой травы, настой щепы. Гадала на шпротном масле. Унылой дулей отражалась рожа в красном пластике кухонного стола. Веселой фигой тень ложилась на санфаянс сортира. Редкий кусок пищи доходил до середины пищевода. Вот как страдала. А милый ни шиша. Не заявлялся, чтобы привести в чувство. Сукровицу и сопли размазать по лицу. Украсить гематомой. Ногу себе сломать, два пальца, кости таза, соприкоснувшись с телом лапушки, голубы. Или привычно с табуреткой, косяком, железной газовой плитой, стеклянным кинескопом телевизора «Юность». Все, что ни есть, твое! Громи, круши, помолвку отмечай. Избранник УК РСФСР. Единственный.

А Сима, жлоб, деньги считал. Цену сбивал. Плюс резус-фактор пытался урезонить минус той же группы. Брат с братом говорил.

— Пять тонн, ты чё, блин, Вадя… да где ж я столько фантиков надергаю?

— Ну, три давай и два десятка синек, — старший дразнил. И хрюкал, как живой и розовый, свистел, словно зеленый и резиновый. Три раза сигарета гасла. В конце концов упала на пол. И только чудом не накрылась штанами, стойкими плисовыми брючками. Вот как оттягивался Вадька. Отчаянно веселился доктор.

В полупустом холле кабака. В сумрачном трюме ресторана высшего разряда «Южбасс». Отделанного бочковым, мореным, винным деревом. А пахшего капустой, кислым и вялым огурцом, к воспроизводству неспособным. Мягким.

— Ну ладно, сколько у тебя сейчас найдется?

Натешился. Слюну смахнул ладонью и рукавом рубахи вытер плошки, буркалы. Рожа блестеть не перестала, но тон стал вполне дружеским. Можно сказать, почти что родственным.

— Менты бесплатно ничего не делают, Митяй. По дружбе только садят.

— Ну, честно, штука… это самое большое…

— Не густо…

— Вадя, подожди, еще есть…

Пушка. Изделие, сработанное не механикой в холодном и пустом цехе. Живыми руками ювелира. Левшой из тысячи серебряных подковок. Вещь. В карман кладешь — она поет там. Чирикает, как чижик. Кольт. Шестизарядная игрушка. Картинка. Настоящее кино. Под курком жеребчик выбит, на деревянной щечке рукоятки вырезан орел и слово АЭРКРЮМЕН выдавлено на коротеньком стволе. Дюралевые руки-крылья, спусковой крючок, а вместо сердца барабанчик откидной. Вес — ноль-ноль граммов, но чувствуешь, как в детстве, бляху дядькиного военного ремня. Он здесь, с тобой, на теле. Красота.

Револьвер. Бульдожка, как повторял, в очередной раз ошибаясь, Сережа Карсуков. Сосед и одноклассник Жабы. Это он, счастливчик, привез крючок. Вернулся из тайги с балдой, кукушкой, пугачом. Деньги за мозоли всех видов и расцветок получил в конторе Северосибирской геологической партии. По ведомости. А нарезное оружье иностранного производства взял сам. Без спроса. Приварок. Неучтенная красавица.

—… ну, знаешь, самолет… немецкий, у наших не было таких… не веришь?… двери, как у «Волги»… ну, прямо так и открываются, чик-чик… и вроде бы двигун не спереди, а сзади… да, точно говорю… винт весь погнутый, он, как обычно… а двигатель, слышь, точно за кабиной…

Рукотворное нашел полезное ископаемое. Сам лично. Не зря каникулы провел в компании густобородых мужиков и редкоусых баб. Не напрасно ворочал пудовый рюкзачище. Открылись и ему тайны земли.

А чтобы не открылись отчиму, суровому проходчику угрюмой шахты «Володарка», прятал подарок судьбы. Олений рожок. Игорь Цуркан, сосед, приятель, устроил тайник в высокой стайке. У себя. Не догадаешься. Вроде бы кроликов пошел кормить, а вот и нет, на самом деле кокать. Расчесывать. К башкам ушастым приставлять холодный ствол.

— Что? Заложил? Продал за кочерыжку мамке? Теперь пойдешь на воротник, шкура болотная.

Только не восстановишь справедливость. Патронов не было.

— Как так? Прямо ни одного, что ли?

— Ни одного! Как будто дождик вымыл. Три раза приходил на это место. Ну, вот те крест.

Сам Карсучок брал собственность не часто. Пару раз в месяц. Только когда сходилось все. И отчим в шахте, и мать с автолавкой где-нибудь в Крапивинском районе, и Цурканы на рынок укатили с мешком картохи в люльке. Приносил игрушечку домой. Садился у окошка в огород и для начала неторопливо, любовно смазывал. Потом, уже закончив, барабанчик пристегнув, крутнув, палил навскидку. Отводил душу. Валил трельяж скрипучий, горку, картину Сурикова-Репина. Банки с вареньем, ходики, герань и напоследок лишнего свидетеля. Кота. Три щелчка гаду. Три метких удара клюва-курка. По числу злых глаз.

И никакие настоящие патроны не подходили. Примеривали гильзы от Нагана, от ТТ. Другой калибр. Много воды утекло, покуда Жаба выяснил. Тридцать восьмой. Как у Макарова. Словно родные. Но только фланца нет, не держится, проваливается. Не та система, черт возьми.

И самолет, конечно, не с запада. С востока прилетел.

— Немецкий? Быть того не может. Откуда здесь? Другое дело, кто-то болтал, что томичи, из барсуковского отряда, ну, помнишь притартали бочку пива на зональную поверку… так вот, они однажды находили американский… из этих, что через Аляску в войну перегоняли, ленд-лизовские, ага, выходит тоже падали красавчики… А что? Они нам вроде ни к селу, ни к городу. Или какие перемены намечаются? Подарок Картеру? Мухаммеду Али? Тогда вопросов нет, найдем какой-нибудь…

Так вот что означает это ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС. Срастается. Концы с концами сходятся. Похоже.

— Смотри, доболобонишься, баклан… — умел на место ставить Жаба. Разговорчики в строю не одобрял. Руку пожал, и все. Напутствовал Вадиму Сиволапову, комиссару сводной поисковой группы. Держи, сохатый, марку. Не урони честь области и комсомольской организации. Не осрамись там, на всесоюзном слете с партизанскими реликвиями, свидетельствами белогвардейских зверств и красноармейской доблести. Толкай свой бронепоезд на запасный путь, а много будешь знать — вопрос поставим о недостатках и упущениях в работе.

Такой он, Игорек Цуркан. Сам партизан-подпольщик. Матрос Железняк. Степан Бандера. Волк. Круглые сутки в схроне. Лишнего не скажет. Даже не ждите.

Однажды Сыроватко проверил. Испытал. Не на гоп-стопе. Не вольтом-зехером. Еще пацан был. Без задней мысли, просто вырвалось, спросил то, что на ум пришло. Немедленно. Сейчас же, когда из переулка выскочили на Заречную. Он и Цуркан. Первыми увидели «зилок», вцепившийся в бетонный столб. Как бешеная шавка в искривленный от боли палец. Во всю ширь железной пасти, по самую кабину заглотил. Передние колеса в воздухе.

Муса Хидиатуллин так и остался за рулем папашиного самосвала. С баранкой в сердце, в легких, печени, кишках. А Карсучок, счастливый пассажир, на волю вылетел. Лежал и улыбался под фонарем. Только вокруг башки кровавый, темный нимб. Неумолимо растекается, чернее делается, гуще.

— У тебя? — Сыр выпалил, пока еще Сырок, на коже только родинки, ни капли, ни полграмма синьки, и зубы все свои. Без искры. Серенькие.

— У тебя остался? — от бега задыхаясь, за всю деревню задал вопрос. От имени и по поручению.

— Забрал. Позавчера унес, — Цур не моргнул глазом, ухом не повел. Только часть гласных проглотил, но это от рывка. От ускоренья, спурта в вверх по крутому Второму Искитимскому. Всё потому, что без меры любил тягать железо, а кроссы ни фига. Сколько раз Тихон обещал за шлангованье скакалкой спину разукрасить.

Вот помнил бы заветы тренера, поддерживал бы форму всесторонне, гармонично, и ноги бы не подкосились. Не сел бы на пол. Не встал бы на колени, не начал шарить ручками. С места на место перекладывать белье и ношеные шмотки.

А ведь так, именно так поступил Жаба. Толкнул дверь. Фомкой, шоферским ломиком, испорченное дерево. Переступил в прихожей через мины ненужных корочек и старый желтый пыльник. Павший при исполнении. Отпнул рваный сапог и сразу в спальню. А там, у гнутой ножки чешского лежбища тряпица. Беленькая, неподрубленная. И возле другого острого угла, рядом с матрасами и одеялами, бесцеремонно сброшенными на паркет, — коробка из-под светкиных туфлей. Пустая.

Забрали суки. Гады, говнюки.

Специально с работы уволок, где под расписку ключ. У входа пост, у выхода проверка. Из кабинета вынес. Такие были дни, что и не скажешь. Узнает следующим утром ворошиловский стрелок, служивый в пиджаке. Вохр. Гнида. Или погашено. Ваш пропуск недействителен. Кривая рожа не соответствует красивой фотографии.

Унес. Можно сказать, от них же спрятал. И все равно нашли. Теперь захочешь и не замочишь. Душу не отведешь, как иногда бывало. Случалось. Когда не кровь в сосудах, пластилин. Желе по семь копеек. От злобы жить не хочется, вставать, идти, в очередной раз торговать хлебалом. Тогда достанешь трофей из тайничка за флагами и вымпелами. Тряпицу развернешь. Замочком барабана щелкнешь, курок взведешь и бережно положишь малыша во внутренний карман. Как авторучку. Паркер.

И все. Порядок. Снова жив. Стальные шарики по венам носятся и наполняют песней весь организм. Сидишь в президиуме, и хорошо. Затылок изучаешь. Неспешно выбираешь точку на черепе оратора, ложбинку, бугорок. Чтобы наверняка. Одним коротким выстрелом. Не разбазаривая боеприпасы.

А теперь что? Сизый обрат. Кисломолочная смесь и днем, и ночью в жилах. Хоть Мечникову на анализы неси. Пробирки только нет отлить.

Зато у Швец-Царева чифирок. Три больших пачки со слоном на восемь литров артериальной. Пропеллер сам собой крутится.

Теперь ему и белка, и свисток. Кайф. Счастье. Воображаемую горизонталь прицельной планки совмещать с реальной, осязаемой и обоняемой, вершиной мушки. За этот миг без кислорода. Секунду сладкой асфиксии. Мгновение, когда словно в чудесном забытьи плавно и нежно палец ведет спусковой крючок к защитной скобке. Цок. За этот звук из детских снов чуть было не отдал болван, кретин и недоумок Сима Швец-Царев, честь рода, репутацию и будущее самое. Йес! Загорелся. Задрожал. Мозги вскипели, едва лишь показали дурачку пустую безделушку без патронов. Машинку из Коннектикута. И он, убогий, согласился. Тряхнул башкой. Горячим, медным чайником. И взялся не только спрятать у себя, но и пообещал продать неправильное, меченое барахло. Неверную покупку.

Яркий момент в боевой летописи рабочего движенья индустриального края. Игорь Цуркан, народный мститель, Жаба мог колесо истории притормозить. Мог раскассировать буквально всю династию, от бабки до внучка. Ум, честь и совесть снять вместе со шкурой. Но субпродукты не заинтересовали земноводное. Зверюга на двух лапах, большеголовый тугодум, не выставил добровольного помощника милиции. Не взял тимуровца за шкирку, не вывел из-под розового абажура своей передней и не отправил сильным толчком руки в муть лестничной клетки. Лететь, картонную коробку догонять. Хозяин пригласил гостя пройти в зал, комнату, где телевизор «Изумруд», и с ним имел там долгую и тихую беседу.

После чего проводил до двери, руку пожал и начал ждать. Надеяться. Поверил на слово, за чистую монету принял клятву, пустое обещание бродяги узнать, через свои каналы выяснить, куда ушла хлопушка. Не упомянутая в заявлениях и в протоколах не фигурировавшая. Дивная штучка-дрючка из легкого металла с дырявым барабанном, свободно вращающимся в оконце неразъемной рамы.

Удивил. По-настоящему. Задал загадку серьезным людям в разных кабинетах. Заставил недоумевать, смотреть в окно и барабанить по столу десятки пальцев всех типоразмеров. Марш Елкина-Палкина без труб и барабанов. Объединяющая дробь. Не дал сойтись стенка на стенку. Только глаза разрешил пялить. К неудовольствию готовых брать за горло и вящей радости искавших пятый угол. Осталось все, как было. Рот-Фронт с конфетой в кулаке. Но пасаран же в вольном переводе — Сакко и Ванцетти.

А дура валялась в бардачке. В пыльном отсеке для презервативов и солнечных очков. Коротким обрубком ствола тыкалась в вазовский пластик и щечкой рукоятки елозила по замусоленным страницам "За рулем". Последних крупиц разума лишала Симака. Лапшу мозгов закручивала бантиком. И он уже довольно регулярно делал хенде-хох. Нисколько не таясь, совал в бочину полузнакомым людям револьвер, а Шурке Быкову и вовсе как-то раз ко лбу приставил. По-дружески. Хотел перехватить немного бабок до субботы.

— Ты че, сомлел? Он не заряжен, гы-гы-гы.

А это значит, вовремя. Как и положено старшему брату, Вадим навел порядок на подведомственной территории. Изъял у идиота пушку. Себе оставил неснаряженную пуколку.

— Крючок, что надо… Ладно, забираю… Уговорил…

Посидели родственники на передних сиденьях лихой копейки. Плечом к плечу. Полюбовались на пляски света за кабацкими шторами. Потолковали о своем, семейном. Пришли к согласию, «Жига» завелась, дверь хлопнула.

Вадька вернулся в ресторан. К компании, картишкам, хлебному вину. И ровно через час, не выходя из малого банкетного, продул сокровище в ази. Пришли валет, десятка и бубуха. Поставил на кон пистолет. А у Олега Сыроватко туз и дама. Ни одной красной за весь вечер. Везло так, будто завтра ему вышка.

А Симе Швец-Цареву светило максимум от трех до семи. Не срок, и потому удача не летела за ним птичкой. Не вилась пчелкой, стрекозой над темечком. Наследник боевых традиций, как простодырый, никудышный фуфел, колесил по городу. Носом сопел, ногтями скреб затылок. Сшибал куски, бумагу занимал, чтоб завтра притартать брату Вадюхе обещанные полторы штуки.

Сколько напрасно сожжено литров и калорий. В то время, как цена вопроса — всего ничего. Штука «Агдама» и пара оплеух. Ирка Малюта ждала звонкого справа. Смачного в рог. Последний способ протрезветь, очнуться. Попросту резкость навести.

Водка, во всяком случае, не помогала. Как-то неверно с самого начала одно ложилось на другое. Три звездочки на три семерки. Тьма только лишь сгущалась. Густела и шевелилась, словно каша из тараканов и мокриц. Вот если бы явился милый. Ворвался, устроил тарарам. Все смел, поставил на попа, и солнышко бы встало само собой. Но Сима не спешил на помощь. И потому во вторник Ирка снова нажралась. Нахрюкалась, надралась. Проснулась в среду ясным днем, а жидкости кончились. Стопроцентная утилизация. Наплакала чая. Два стакана растворила в организме, оделась без посторонней помощи и поехала в институт. Попала на лекцию профессора Кулешова о внутреннем строении человеческого тела.

Только знания о физике того, что с ней творится, не принесли Ирине Афанасьевне Малюте облегчения. Ей нужна была лирика. Рассказ о запахах черемухи и ночных светлячках. За пару дней девица настолько радикально промыла клетки головного и спинного мозга, что к третьей, чистой заре уже нуждалась в очевидцах. Свидетелях ее акробатических этюдов с бесцеремонными Вадюхой и Юрцом. Соглядатаях, фиксировавших ее ночной поход за правдой, заплыв без компаса, бинокля и трусов.

Приснились ей, или полынь в це-два-о-аш навеяла лица патрульных:

— Найдите его, мальчики!

В кино или же наяву являлись сиротской, синей краской крашенные стены мусарской дежурки? Стол гладкий, белый лист бумаги?

— Он, Сима… Дима Швец-Царев!

Шарада, ребус, тайна. Зеленая хреновина попала в глаз. А в результате мокрое место по обе стороны от переносицы. Нулевая видимость.

Вот если бы любимый возник и просветил. Простого пендаля наладил. Все стало бы немедленно на место. Да, было. Заложила милого, сдала для его же собственной пользы. С учетом суммы общественных интересов. Пусть знает, пес.

Но красавец не спешил нарисоваться. Отчего последние извилины мхом зарастали у Ирки в котелке, осокой и чертополохом колосился чернозем. Силос стремительно и густо покрывал дорожки полушарий, точь-в-точь как молодой жирок. Топил в себе ключицу, ребра и тазобедренные кости глупой девки. Она бы замычала, но буква «м» отсутствовала в последней паре слов, засевших в черепушке. Зацепившихся.

"Сёдня вторник или четверг?"

А Вадька Швец-Царев и его закадычный друг, старлей центрального отдела УВД, Андрей Дементьев не секли, не бычили, не разбирались в ботанике. Не изучали жизнь растений. Ромашек, лопухов. Ясное понимание нелинейности пространственно-временных соотношений в полеводстве не упрощало гнусных планов. Мерзавцев шустрили. Вот ведь бараны. Раз пара суток выпала, элементарно стерлась из памяти Малюты, значит, конец войне. Всем вольно, разойтись.

Но врач и офицер не представляли, не догадывались, что уже у кассы. Дурацкую бумажку Симке можно продать сейчас. Сегодня. Листочек в клетку с распавшимся на буквы, разжижившимся заголовком. Заявление. Незарегистрированное. Не породившее, вопреки закону, записи в журнале. Лишь только звонок. Отдежуривший Андрей поднял с постели еще веселого Вадима и предложил.

— Ну, чо, лепила, не хочешь стрясти с сыночка Симы тысчонку на поправку подорванного здоровья? Мне половину!

Ровно. И можно было уже делить навар. Махаться. Хватать друг друга за грудки. Но понимания момента не было. И старший лейтенант Дементьев не тыкал пальцем в ресторанное меню, перебивая друга Вадьку, братуху, врача команды первой лиги. Андрюха химичил. Соображал. Прикидывал, как нейтрализовать шлюху.

— Ты понял, голая сидит и с таким форсом спрашивает: а чем это у вас воняет тут? Проверяющая, блин!

Булки и бублик. Когда мурашки бегают по голубой шкуре, высоким не интересуешься. Красивого не хочешь. А когда наружный эпителий розового цвета и скрыт под теплым, уютным слоем ткани, уже волнуешься. По-другому дышишь. О крепости любви, о силе чувства думаешь. Размышляешь размышлялкой. По крайней мере, так было у Ирки. В среду Малюта хотела только одного. Встретить. В глаза родного заглянуть и высмотреть ответ. Голубчик, милый на аркане, в сетях? Или она сама сварилась. Кончилась. В бреду, в белой горячке. Готовьте клизму и пинцет.

Но не получилось. Не вышло. Собиралась заглянуть в «Льдину», но начала с «Солдатского», запуталась в стаканах и снова день закончила в горячей ванне с бутылкой рублевой синьки. Яичным шампунем сводила с этикетки фиолетовый штамп "Ресторан Волна".

И только светлый день четверг обещал встречу. Мгновенье истины. Рыбная аура дня благоприятствовала. Счастливое стеченье обстоятельств лишило кралю шанса. Не позволило нахрюкаться, набраться, нализаться раньше времени. Марина Воропаева, медичка-одногруппница зазвала в гости. Заманила Малюту взглянуть на камешки. Потрогать. Примерить. То да се. Отвлечься. Не мучить провода. Не бросать телефонную трубку раз в час только потому, что на дальнем конце все время не тем голосом не тот человек отвечает. Послеполуденный кризис переждать, и в «Льдинку». Трезвой. Чистой и быстрой, как огурец.

— Сережки, два колечка, цепка… — Маринка тараторила уверенно и руку Малюты держала в своей руке. Шершавой и сухой.

— Длинная? — Ирка не сопротивлялась. Шла. Интерес к жизни в ней не угас. Хотелось быть нарядной и счастливой.

— Ага… досюда, — Маринка показала. Поскребла пальчиком то место, где полагалось быть водоразделу между цельномолочными правой и левой.

— Ты бы поролон, что ли, себе туда набила, — с неожиданной сердечностью посоветовала ей запойная дура. Продрала глазки. Икнула дружески.

— Ой, ну ты скажешь, — Воропаиха и не подумала обидеться. — А правда, мне локоны идут?

Подруга жила рядом с институтом. За березовой рощей. За ворохом зеленых кружев Кировского района. Само бальное платье кто-то унес, упер. А красота, резная и воздушная, осталась.

Еще сережки, два колечка, цепка… На той стороне, в одной из полдесятка пятиэтажек, что обводили штрих-пунктиром кромку зеленых насаждений. Улица Лазо, 11. Зачем туда ходила безголовая Малюта? Могла же без проблем на Красноармейскую, 130. В красивом центре города приятнее прибарахлиться. Повертеться перед зеркалом. Здесь чеки выдают и бархатом обшитые коробочки. Здесь мент со штатной кобурой и в шкафчике — прецизионные весы. А у Маринки Воропаевой золото темное, цацки сомнительного происхождения. Но дешево. Совсем недорого. Как правило, в кредит. В этот же раз и вовсе даром. Сначала поносить, а деньги равными частями позже.

— Да ну, неважно, мне бы только знать, что ты возьмешь. А рассчитаешься потом, ну, хоть когда. На той неделе половину, если сможешь. До конца мая главное, и остальное можно даже в июне.

— Лишь бы тебе понравилось, — повторяла Воропаиха и вдаль глядела. Сквозь хлорофилл и целлюлозу. Туда, где серые хрущевки в ряд. Вагончики без паровозика.

Удобно. Всегда есть куда свалить. Где перекантоваться между двумя обязательными лентами. Маркса и Энгельса пересидеть. Но вот гульнуть, толпою закатить после уроков и оторваться всласть — это никак. Строго по расписанию приходит мать. Закончит смену, повесит на гвоздик респиратор, помоется казенным мылом, и разбегайтесь, насекомые. Мастер режимного завода «Авангард» шутить не будет.

Дочка Марина тоже. Две очень серьезные особи.

— Дяде Косте полтинник. Юбилей. Взяла отгулов до конца недели, поехала в Прокопьевск. Курей щипать да картоху чистить.

Такая версия. С деньгами можно не спешить, бутылочка «Ркацители» в наличии, и мать уехала. Все чисто и красиво. Только у Ирки вечный анекдот. Ей мало просто так попасться. Несчастной надо непременно вляпаться. Споткнуться и упасть. Двумя коленями воткнуться в грязь и даже локоть замарать. Действительно. Какой с кефира опохмел? Запаха нет, а ноги сами по себе. Не держат.

— Ой, — вскрикивает Маринка Воропаева. Хватает подругу за вторую ладошку. И поет, ликует, буквально на себе несет, затаскивает на третий этаж.

— Сейчас отмоем. Отстираем мигом. Погладим. Даже пятнышка не будет.

И никаких революций. Приливов и отливов. Внезапных озарений на почве счастливого, внепланового воздержания. Лужа, последнее препятствие, и та преодолена. Кругом на месте не последует.

"Нет, знаешь что, Маринка? Завтра. Сегодня у меня в четыре встреча, а мне еще домой заехать надо".

Чуда не будет. Ночной сказочник-дождик не благоприятствовал любви. Только лишь — оперативным и следственным действиям. Лейтенанты открыли входную дверь блестящим, новехоньким дубликатом ключа. Вошли как сквознячок. Бесшумно миновали коридор, а в комнату ворвались. Вломились. Ласты завернули. В такую позу поставили Иру Малюту, что в зеркало взглянуть уже никак нельзя. Только почувствовать макушкой. Холодок серебра ощутить, в котором еще пять секунд назад отражалась Ирина Афанасьевна, не только сверкая левым золотом, но и чужим костюмчиком шурша. Новеньким, синим, воропаевским.

— Закрыла! Закрыла! — включилась за спиной хозяйка. Завыла строго по плану, согласно предварительной договоренности. — У мамки в комнате закрыла и обокрасть хотела.

— Ты чё, совсем? — сверчок пытался крылышки расправить в горле Малюты, но стало узким.

— Ой, помогите, помогите, — грудь Воропаихи вздымалась и без поролона. Очень выразительно. Льняные локоны ночной завивки дивно смотрелись на фоне гневного румянца. Конечно. Ведь накануне, буквально вчера, эти энергичные люди в форме по-дружески, наглядно и доступно, объяснили девушке суть. Есть в уголовном кодексе статья. Двести восьмая. Торговля краденым. И предусматривает от пяти и до семи, если деяние попахивает умыслом и промыслом.

— Воровка, мерзкая паскуда, — Маринка возмущалась совершенно натурально.

Пять с плюсом. Получилось. Не зря вчера Андрей Дементьев пыль поднимал. Даже с мамашей побеседовал. Встретил у проходной, до остановки проводил. Любезно. Ход операции «Сирена» изложил. Видную роль внештатного сотрудника Марины В. немного приоткрыл. И без вопросов. Дисциплинированная Зинаида Алексеевна сегодня после смены отправилась к подруге. Поехала, приобщенная к великим тайнам государственного устройства и функционирования. Пошла смотреть котят и фильм, очередную серию киноэпопеи "Вечный зов".

Ковал железо Андрей Михайлович. Пока алело, багровело, гнул. Нужную форму придавал. Точил. И к двадцать одному ноль-ноль уже имел в руках три документа.

Во-первых, собственноручное заявление гражданки Воропаевой Марины Викторовны. Сигнал о грабеже.

Во-вторых, протокол задержанной на месте преступления студентки первого курса Южносибирского мединститута Малюты Ирины Афанасьевны.

И третье, чистосердечное признание.

Документ, написанный твердой рукой трезвого человека. Под диктовку, но это исключительно с целью минимизации орфографических ошибок. Столь важной и необходимой для четкого и связного изложения причин. Мотивов, побудивших Ирину Афанасьевну Малюту оговорить, оклеветать солдата срочной службы Дмитрия Васильевича Швец-Царева.

"… из чувства мести, ревности и с тайным намереньем шантажировать в дальнейшем его и членов семьи указанного молодого человека для получения денежного выкупа".

Трижды в теченье вечера Малюта, обманщица, воровка, пыталась расцарапать менту рожу. Дважды швыряла ему в морду тяжелые предметы. Только ни разу не попала. Зато сомненья отмела. И это куда важнее. Туман сошел. Кровоснабженье мозга восстановилось. Девица теперь точно и определенно знала, что с ней произошло два дня тому назад. Но главное, что надо сделать. Буквально завтра.

Рот

Цель жизни, смысл существования появился и у Лени Зухны. На несколько мгновений пропал, погасла звездочка. И снова вспыхнула на горизонте. Сигнал. Ориентир. Спичка в руке бесконечно далекого друга. Зажглась над широким Красным проспектом. Как индикатор. Плюс-минус ночной стереофонии. Сейчас еще разок мигнет, и музыка польется. Неповторимая. Прекрасная.

И Леня уже не расстанется с ней. Весь уйдет, растворится в ее космическом настое, политуре. Станет астральной четвертушкой, восьмушкой, тридцатьвторой. Неотъемлемой частью всех сразу мелодий с акцентом на слабую долю. И не будет больше черных дней и черных ночей, лишь годы. Световые. Парсеки, бесконечные, словно пять змеек нотного стана, с ящерицей, скрипичным ключом во главе. Не выпьешь и не съешь.

Да, он исчезнет. Пропадет для них для всех. Сейчас. Нырнет, как рука, в карман боковой улицы. Тихонечко вибрируя. Монеткой покатится на звук колес. На запах транссибирских поездов. Дух, демон. Словно волна, проникнет в скворечню общего вагона. В спину толкнет электровоз. Стекло и железо. На запад. На запад. На небо. По землю. Прочь с плоской земли.

Он прорвется. Уйдет по дну карельского озера. По льду Финского залива. Выйдет на ту сторону. Вынырнет. И встретит Джима. И лица осветит огонек. И они закурят.

Иди сюда. К'мон.

А люди вокруг Лени пели. Радовались. У них был свой повод. Земной. Володя Само, художественный руководитель ВИА "Алые паруса", расстался с холостой жизнью. Женился. Как начал десять дней тому назад в столице нашей родины, городе Москве, так и не мог остановиться. Женился в каждом городе гастрольного турне. В иных и по два раза выходило. Случалось. А вот в разгульном и широком Новосибирске неугомонный Вова, похоже, собирался даже одновременно. Над речкой Обь. На беленькой и черненькой.

Как и положено высокому блондину, любителю четушек, флакончиков, походных фляжек малого объема, он вел голубушек. Буквально нес и правую, и левую. Решительно придерживал за шейки. Нежно. Шествовал во главе шумной кавалькады, растянувшейся на полквартала. Ветер заплетал буйные Володины кудри. Ночной зефир веселился со всеми. Песню подхватывал и раздавал отставшим товарищам.

Секреты тела худрука лишь в радиусе трех метров. Бросал под ноги молочную слюну и лимонадные брызги пота. А слова, разумное, доброе, вечное, улетали, колбасили за версту и дальше, дальше, дальше:

— И ножки, — легко подхватывал нить импровизации следующий в цепочке. Такой же ветеран молодежной сцены. Вес штатный, а роста только половина. Гут в кепке. Капитанскую кожу, кнопочку с пуговкой пыталась стянуть дама. Зубами. Еще одна красавица из местной обоймы. Хотела чмокнуть темя. Отметиться на лысой крыше великого артиста. Альпинистка.

Хорошо гуляли. С размахом. Без оглядки. Действительно, все можно. Пожалуйста. После того, как Вовик расписался. Пузо признал. Впервые в жизни. В.Д.Самылин. Вовчик Само. Зашел в один москонцертовский кабинет. Полчасика послушал негромкое виваче. Примерно сорок тактов на пять восьмых. Вышел на улицу Неглинная, поймал мотор и поехал делать предложение. На фиг, на фиг. У девушки, оказывается, много телефонов в книжке. Одна рука на Петровке, а вторая — на Лубянке. Судьба выкатила Володе остальное. И ему надо принимать, с радостью брать подарок.

Вот как он стал четырежды молодоженом Советского Союза. Вступил в законный брак буквально в день отлета. Махнулся колечками с Анютой, маломерной буфетчицей из клуба Трубного завода. Дал поносить фамилию. И нормально. Формат любимый, карманный, а штуки с вишенками, как у большой. Сейчас, конечно, легли на пузо, будто лапки зайчика, но через месяц снова станут ушками. Пойдет. Бутерброды с горбушей и сервелатом лепит классные. Владимир целый год бесплатно столовался. Подкреплялся между репетициями. Губу не заворачивал.

И в ЗАГСе не ломался. Придвинули журнальчик. Вова — автограф. Только сердечко не стал рядом лепить, как девочкам в блокнотики. Сойдет и так. Обнялись, поцеловались и полетели. Анюта — домой, вовкины карточки показывать, а Само — гастролировать. Чесать Сибирь. Восточную и Западную. Медовый месяц, как-никак.

— Горько, — орали в самолете. И запивали. Смывали. Разбавляли кислым и сладким. Чистой и смешанной.

— Горько, — раскладывали на пять, на семь, на девять голосов. Кулисы ходуном ходили. Жизнь. Славно гулял народ. Два гитариста, басист с косицей, барабанщик в кепке, саксофонист, трубач, три вокалиста, администратор, звукорежиссер и два рабочих сцены. Аркаша Васин и Ленчик Зухны.

Цел. От девичьего смеха не погиб. После куплетика не стал цветком, воробышком, собачьей запятой в луже. На нож не налетел. Кулак не опустился на голову поэта и певца. Хотя безумный Леня сумел затеять драку. Заварил кашу. Кровь пролил. Лиловый шоферский антифриз. Густая тормозная жидкость ослепила. Теплая, собственная окрасила лицо водителя второго таксопарка города Южносибирска.

Душа просила. Билась и дрожала. Глотнуть. Водочный шарик, как горячий пластилин, размазать. От горла до кишок.

— Заправишь? — Леня спросил у таксиста. Оторвал шефа от беседы. Помешал двум широкоплечим людям чебуреки переваривать. Мирно порыгивать, пускать в окошко колечки дыма. И у водилы было, припасена беленькая и не одна. Ночь длинная, а жажда как луна, везде и всюду. За каждым домом и углом. Но зоркий шоферский глаз видел не блин на небе, а шары. Нехорошие желтые лупалы ментовских фар. Вспыхнули, там, за перекрестком, на Кирова и погасли. Легли на дно. Прищурились. А через пять минут клиент. Точно по плану.

— Заправишь?

— А шел бы ты… — мужик ответил. Коротко, не поворачивая головы, не напрягая шейных мышц.

— Вот деньги, — псих с трясущимися синими губищами все понял шиворот-навыворот. Не так. Он попытался последнюю измятую купюру сунуть шоферюге прямо в ухо. Или в нос.

— Ты че мне тычешь? Не понял? На хер, паря, на хер…

И тут замкнуло. Сошлись на небе эбонитовые облака. Шерсть стала дыбом на черной кошке ночи. Воздух обрел невиданную абсолютную прозрачность соляной кислоты. Стал едким, липким, вязким. Два полюса лёниной жизни, обиды бесконечные и безнадежные надежды, соединились. Магнит размером с земной шар. Галактическая аномалия в квадрате между Первым универсамом и магазином "Книжный мир". Ну, гады, я не виноват. Задыхаясь, Зух дошел до облупившегося угла булочной. Наклонился. Поднял бесхозную четверть кирпича, обломок дома, многоугольный тригонометрический объект. Развернулся. И шваркнул. Что было сил. Отправил снаряд в лобовое стекло Волги. Машины с шашечками, мирно бурчавшей, кипятившей, парившей ночной синий кисель.

— Ублюдок! Ты че творишь! Ты же убил… Убил, подонок, человека… Стой!

Ага. Двор. Противотанковые ежи качелей, горок и скамеек. Окоп со змейкой кабеля. Блиндажи штабных погребов с перископами труб.

— Стой, сука! Стой, все равно поймаю, стой…

Давай! Зови весь мир. Включай сирены и прожектора. Ночь никогда не отдает своих безумцев. Зверей, детей и насекомых.

Леня не бежал. Он передал свое тело ангелам. Ньютону и Галилею. Нырнул в водоворот, и зефир ночи подхватил, понес. Узкая щель между гаражами и трансформаторной будкой, россыпи гравия, мезозойская стоматология. Намолол им камешков на утренний кофе. Вечные лужи между коростами дворового асфальта. Изъездили, испешеходили. Драпал прямо по ним. Собаки след не возьмут. Длинная и вонючая подворотня овощного. На стенах автографы гвоздем и краской. Ленькины буквы самые большие. Черные, живые. Две о. На месте. Значит, пли, рота. Пли! Вперед. Мы победим!

Через Советский проспект пулей. И снова двор. Слева черепа, справа глазницы. Свалка ломаной тары «Мясного» и мусорные баки кафе «Жаворонок». Очередной темный лабиринт гаражей. Отогнутые прутья ограды. Собачье дерьмо школьной спортплощадки. Треск кустов. Лапшичку наломал кошачьему отродью. Черный сруб. Памятник архитектуры, охраняется государством. Первый дом этого ублюдочного города. Точка наведения атомной бомбы. Свисти, родимая. Лети!

И снова свет. Улица Кирова. Из рогатки тополей яблочной косточкой в тень общежития «Азота». Калитка яслей «Восход». Беседки и скамеечки последнего решительного рубежа. Дыра в заборе. Причмокивающий суглинок вдоль свежевырытой траншеи. Полночный обмен новостями листвы. Шепот сирени и карагачей. Он? Он. Живой? Живой!

Радуга лампы на стене. Дом. Подъезд. Четвертый этаж. Дверь с цифрой 36. Все! Точка. Всем спасибо.

Леня дышал. Он втягивал в себя весь воздух. Куб смешанного с каплями воды из ванной. Параллелепипед коридорного с колючими снежинками известки. Но кислород не поступал в легкие, не заполнял красные шарики альвеол. Мертвая рыбья икра. Жри ее ложкой. Давись! А молекулы жизни сгорали в носу, превращались в азот и углекислоту под языком, на входе в глотку. Но Леня все равно хватал, хватал, руками загребал подлую тьму…

И вдруг перестал, остановился. Колени ткнулись в половичок. Голова откинулась на кирзовые голенища. Поэт упал.

Но не умер. Нет. Искатель правды и любви, белобилетник, открыл глаза. Отсутствовал каких-то полчаса. Но они прошли. Миновали. Вынули железную спицу, ледяной штырь вытащили из его груди. Освободили. Отпустили. Иди. И Леня поднялся.

Отец спал сидя, привалившись голой спиной к кровати. Он был в носках и брюках. Рубаха и пиджак аккуратно расправлены на спинке стула. Зух выгреб из родительских карманов восемнадцать рубчиков с копейками. Не густо. Срок полураспада аванса один день. Еще своя десятка, немного серебра. Можно считать, тридцатник.

Пошел к себе за ширму. Взял самодельную холщовую сумку с ремнем через плечо. Можно прижать к боку, а внутрь положить нечего. Только две пленки. Прошлогодняя и новая. Недописанная, недоделанная. Гитара у Димона, а распятье продал.

Отец, и тот не посмел. Не покусился. Пьянь. А Ленька вот сдал. Толкнул Спасителя. Подарок урки.

— Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь — вспомни обо мне.

Вспоминать не хотел. Просто ненавидел их всех. Держал для понта на видном месте. Для редких гостей. Для тех, кого за ширму заводил. Вот вам крест, назло всем комсомольским флагам, значкам и грамотам. Стучите, кому надо, я не ваш.

И точно. Не подчиняюсь правилам и нормам. Играйте сами эти ноты. Продал, да не отдал. Ищи-свищи, бармен. Мы квиты недоливом.

На кухне Леня не стал включать свет. Уличная кобра, сизый фонарь шипел прямо за окном. Сиреневыми руками взял полбуханки хлеба и три луковицы. Вытащил из соседского мешка. И с ними, рыжими, расчет произвел. Окончательный.

Никакой записки не оставил. Даже не обернулся на прощанье. Дверь тихо щелкнула за спиной, и подъезд встретил пульсирующим нимбом. Очередным радужным ореолом вокруг сорокаваттной лампы. Как будто в самом деле мир распался. Разделился на миллион простых, элементарных частиц. Свет на нити, воздух на частицы. Момент абсолютного и полного взаимного отторжения предметов и явлений. Миг полного разъединения сущностей.

И боли. Нестерпимой. Опять игла. Кто и зачем сегодня упорно и настойчиво пытается скрепить суровой ниткой, соединить, сшить зуховские внутренности? Всю требуху и ливер от почки до ключицы. Дратву воткнет и думает. А надо ли? Не надо. Все приработалось, притерлось, нужно лишь ноги унести.

Но логика не помогала. А жалости у самого не было. Сталь, острый, колющий предмет оставался частью лениного организма. И целый час Зухны, как стрекоза в зоологическом музее, не мог оторвать ни ног, ни рук от желтенькой скамейки. Сидел под лупами плафонов. Бездушных осветительных приборов, кривых профессоров Советского проспекта.

Ау, братва. Вон он, сечешь, у клуба. Там! Сука! Разлегся, развалился на левой, видишь? Прямо за клумбой! Ату, его. Мочи шоферскими ботинками, кончай слесарным инструментом. На, получи! Сдачи не надо.

Но не тронули. Ни Склифосовский, ни Козлевич. Пару раз мелькнул уазик ПМГ. Прошмыгнул желто-синим мусарским ботинком, но даже не тормознул. Кого-то посерьезней брали. А зеленые огоньки и вовсе шныряли по хлебному проспекту Ленина. Там на горе, на горочке удовлетворяли спрос. Наверстывали упущенное. Брали свое, покуда ночной диспетчер докладывал. Рассказывал, сколько кровищи натекло и сколько положили швов. Напоминал, что жизнь коротка. И плюс к тому дается только один раз. Как колбаса в наборе к ноябрю.

— Но Шурка-то хоть че-нибудь запомнил?

— Да нет, высокий, говорит, и волос длинный.

— Ну, их таких полгорода.

Жизнь благословляла на подвиг и на труд. Такого еще не случалось никогда. Два приступа за вечер. Мерцанье света. У всех в груди часики, а у Ленчика кукушка. Птичка. Дурит обычно раз в три года. Рвется из клетки. Крылышки бьются. Что и кому ты хочешь объявить, глупая? Все сказано. Иди в свой домик. Два приступа подряд, это шесть лет прожитых за два часа. Ракета Циолковского. Пошли все к черту. Не хочу быть вашим космонавтом. Если летать в эфире, воздух таранить, то только нотой. Си. Дай мне одно. Механику квадрата. Ровный пульс Рея. Честный бит Робби. Леня уговаривал луну и звезды. Он обещал у них больше ничего не просить. Ничего. Потому что незачем.

И когда услышал мелодию, когда в конце концов она снизошла, то понял лишь одно. Можно. Подняться и пойти. Там, где в ночи не видно ни зги, его ждут. Там, где вибрирует большая нота, свои. Нужно только пробиться, нужно только прорваться. Пройти насквозь. Перестать быть гвоздем в черепе мира. Занозой. Войти в мякоть жизни и выйти наружу. Внутрь. В магическую точку, в которой сходятся все рельсы и провода мира. Туда, где о любви не думают, не мечтают, кусая локти, ломая пальцы. Ею дышат. Как земноводные, всем телом.

Вперед. Только вперед. Пока рука не встретит руку. Глаза не осветят лицо. Давай. Тэйк файв.

И с этой мыслью он пошел. С этим ритмом. Сначала до перекрестка. Потом вверх по длинной дуге Кузнецкого проспекта. Слева на востоке небесный фотарь начал промывать негатив неба. В пять тридцать над автовокзалом в голубом фиксаже уже жались друг к другу подмерзшие за ночь облачка. Первый автобус уходил в Энск. Зух купил билет. Сел в теплом хвосте в самолетное кресло и тоже согрелся. И спал четыре часа. А песня в его голове играла, и каждое слово в ней было прекрасным и черным. Как замша и бархат. Все цвета мира сводились обратной призмой сознания в один. Уже неделимый.

Леня думал, что он уже на другой планете. В скорлупе, в коконе. Белый на белом. Синий на синем. Не виден, недоступен. Но когда его окликнули, позвали, открыл глаза и прекратил движенье. Изменник Павлов и предатель Мечников.

— Зух! Леня! — и не просто заговорили. Остановили посреди Красного проспекта. Длинная тень легла поперек асфальта, и звякнуло стекло. Аркаша Васин поставил ящик пива прямо под ноги. Так обрадовался.

— Вот ведь встреча! Надо же… — пред беглецом, сомнамбулой, стоял и улыбался юный барабанщик его собственной школьной группы. Аркаша Васин в классной тертой куртке. Красиво обесцвеченные дудки и тенниска с цветочком лилии. Три лепестка. Европа.

— Ты в Сибе, Леня? Перебрался?

— Я… да, нет… я так… проездом. А ты?

— А я вот с ними, с дядькой разъезжаю, — Васин кивнул. Мотнул башкой. Внезапно попытался ухо кинуть за спину. Ленчик глянул вперед. Вперед и налево. Темечко Аркаши, черный хохолок, указывало на автобус. Быстроходный, красавец «Икарус». Только не красно-белый пахарь, межгортрансовский трудяга. А нежный, сине-голубой аристократ с надписью БММТ «Спутник». Навороченная публика нахальнейшего вида толпилась у распахнутых дверей в салон. И трескала пиво. Прямо из горлышек лили в себя пузырящийся напиток и еще как-то при этом умудрялись гоготать, натуру демонстрировать во всю ширь ивановской.

— "Алые Паруса".

— Играешь с ними.

— Нет, аппарат ворочаю, отец пристроил…

Значит, не зря в Москву рванул Аркаша Васин. Брательника, Димона, девчонка из Кировского не пустила, а теперь ничего, спокойно в армию сплавляет…

Тут бы и расстаться

— Ну, давай, — махнуть рукой, отплыть, нырнуть в себя, в новую песню.

И двигаться, двигаться, ехать, лететь. Нужна была секунда, чтобы снова поймать воробышка мелодии. Первая скорость, вторая, третья. Но ее не дали. Стоп, машина.

— Никак земляка увидел? — Владимир подмигнул племяннику. Остановился. Колесико блестящей зажигалки с откидной крышкой искру не высекало. Только немузыкальный скрип.

— Дай огонька.

— Дядя Володя, а это… ну, помните… я еще пленку вам крутил… вы еще говорили, кое-что взять можно было бы… попробовать. Ну, помните? Она Мосфильм.

— Ну-ну, — сказал молодожен, с удовольствием затягиваясь, «Столичные». — Помню, конечно… я шпион, я партизан.

И понеслось. Первая бутылка новосибирского «Жигулевского» была выпита не сходя с места. Благо не надо было. Просто нагнуться и прихватить за крышечку. Извлечь из пластикового ящика.

Вторая пошла уже под музыку в автобусе.

А «Кавказ» рванули после того, как Леня написал заявление. Вывел зелеными чернилами на беленьком листочке из блокнота администратора: "прошу принять меня…"

— Давай, сейчас месячишко покантуешься рабочим, а дальше видно будет.

К вечернему концерту Зух уже так накантовался, напринимался, нагрузился, что взял чужую гитару. У хозяина попросил электроакустический инструмент. И когда в очередной раз в грим-уборной заблажали, заголосили, разминаясь, разогревая связки, подыграл.

Мы идем, блин, шагаем в коммунизм,

Задом наперед, желтый суп варил, желтый суп варил.

И подпел. Да так в струю, в строчку, в жилу, что его обняли. Кто-то хлопнул по спине, кто-то взъерошил волосы.

— Супер, чувак! Супер!

И налили маленькую. Прописали парня. Приняли. Типа того. И эта последняя граммулька, полста прозрачных в пластиковом буфетном стаканчике, не пошла. Не легла. Колом встала. В нос ударила. Живот винтом и рожа крестиком. И начало Зуха полоскать. Бить и крутить над грязным артистическим стульчаком. Смерть. Хорошо никто не видел, как кишки мечтателя пытались поменяться местами с горлом. Рвались к свету и теплу. Зато сам Леня слышал. Желтый, зеленый, синий, с капельками воды на липкой, чужой коже. Он слышал, как на сцене ухало, прилетало к нему куплетик за куплетиком.

Перло глухими волнами, накрывало, падало и выворачивало, выворачивало, выворачивало.

Очнулся Леонид в тишине. В гостиничном кресле. Аркашка валялся на кровати со спущенными штанами, но в ботинках. За окном самолет беззвучно рисовал солнцу белые усы.

Уйти! На что ты соблазнился, дупель? На что свой шанс, свой зов едва не променял? Свой цвет, свой звук. Уйти! Уйти от них, уйти от всех. Сегодня… Обязательно!

Только выбрать момент, точку отрыва, дырку в пространстве… Улизнуть. Еще немного выпить молока, кофе, съесть это, как его, желе из клюквы, зефира, пастилы, стрельнуть десятку и нажать курок.

А свадьба пела, пела и плясала. Крылья несли ее вдоль Красного проспекта. Угол атаки от трех градусов «Ячменного» до сорока «Пшеничной». Шли россыпью. "Алые Паруса". Любимцы публики. Стремительно сокращали расстояние от зануды «Икаруса» до веселой гостинцы «Обь». Она всегда готова к употреблению. Заякорилась. Ремни не рвутся. Баллоны не сдуваются.

— Лень! Ну, че ты отстаешь? — Аркаша обернулся. Его качало. План забирал, кочубеевка приподнимала и тащила. Тень Леньки, школьного товарища упрямо уходила из фокуса, визир сбивался. Куда-то утекал Зух, рассыпался новогодним бисером, капельками ртути, шариками, цветными стеклышками.

— Дай, елы, дай человеку отлить спокойно, — брюхатый клавишник Вадька Шипицын обнял Аркадия за плечи, увлек, по кайфу развернул:

— Вишь, закоулок ищет, мучается уже полчаса бедняга. Догонит. Тут деревня. Одна дорога.

Врешь! Весь мир открыт. Все страны света. И та волшебная, единственная на другой стороне ночи, на счастливой изнанке дня. Данная только чистым, открытая только избранным. Долина, где Джон никогда не сбивается с ритма, пока молчит Джим. Пока он молчит. Пока он дышит. Собирает в себя всю энергию мира для отчаянного, до судорог, до изморози крика.

Бери. Гет ит.

И Леня пытался. Изо всех сил преодолеть, пройти проклятый метр, вершок, микрон. Воздух менял агрегатное состояние прямо на глазах. Петр Леонидович Капица, остановите эксперимент. Расправьте крылья. Но нет, суспензия ночи стремительно, неотвратимо бронзовела. Лед и железо. За что? Три раза за два дня, ведь это уже десять лет, моих недель и месяцев. Зачем? Это нечестно, несправедливо… Слеза набухла вместо слов, которые уже не шли, не проходили в горло. И это блеск увидели, этот глухой шелест, шуршанье связок разобрали. Услышали. И словно струна лопнула. Дзинь.

Яркий, белый. Близко-близко. Ленька упал. Головой ткнулся в газон. И в рот ему набилась трава. И он перекусил все листики и стебельки. Все до единого.

Но вовсе не это рассмешило утренних патрульных. Пару усталых, пыльных людей, которым рассвет подкинул тело. Беззлобно ухмыляясь, они рассматривали руки. Худые пальцы, вонзившие в газонный чернозем сумку из драной холстины. Воткнувшие с такой немыслимой силой, что оторвалась пуговка. Раскрылось жалкое нутро, и крест головку показал, встал, наклонился прямо над забубенной зуховской башкой.

— Ишь чо, самообслуживание.

Володя Самылин тоже обошелся без посторонней помощи. Перед самой гостиницей, под огромной аркой моста он извинился.

— Пардон, — сказал правой даме.

— Пшепрашам, — левой.

Ширинку распахнул, дудку извлек из вельветовых недр и кран открыл. Пар завертелся над асфальтом песьим хвостом. Девицы, уворачиваясь, прыгали. Визжали, но успевали. Вслух разбирали сложные буквы чужого алфавита. Слова, которые Володька ловко выводил струей. Малевал, писал со смаком.

— Жа… нис…

Ой, мама.

— Жоп… лин…

Надежда

А дискотека удалась!

Кузнец чирикал и летал. Звенел ветвями и плодами. Пах шампунем «Арбат» и туалетной водой "О'Жен". Москвой и летом. Чистыми прудами. Еще бы. Дама пожала Толяну руку. Редактор программ для учащейся молодежи и юношества областного телевидения.

— Не ожидала, скажу вам честно, такого профессионализма не ожидала. Ну хоть сейчас снимай!

Вот как. Телефончик записала. Чиркнула в блокнотике. Потрясла горячую ладошку Кузни. Три литра крови прокачала. Подняла давление в чайнике болвана. Нагнала атмосферу, две, и удалилась. Откланялась.

А девушка тормознула. Задержалась. Соседка. Помощник-ассистент. Получила задание отведать необязательное разное. Оценить танцевальную часть вечера. Сравнить с первой торжественной. Измерить диапазон, запомнить все цвета спектра. Анфас и профиль. Отпечатки пальцев.

Кира попросила, и Лера согласилась. Осталась помаячить. Посветить товарищам в пути. У самой все равно впереди ни лучика. Три кукиша и тертый хрен горкой.

— Об этом вся Культура говорит.

— Давно?

— Да уж недели две, наверное.

Конечно, до «Льдинки» можно и вслепую догрести. Найти по запаху. Наощупь. Сама притянет. Ведь праздник! Событие. Ее, Валерку-стрелку, вся Культура замуж выдает. Как не отметить? Невесте полагается шампанское и обязательно свидетель. Два, три, четыре, пять. Любого выбирай. Пусть Иванов от изумленья разинет пасть. В зубастую для смеха можно кинуть, затарить обмылок кубика. Мокрую рыбку. Все можно, сидя на коленях.

— И что же?

— Ничего, он женится, а мать на скорой в областную увезли.

Иначе говоря, препятствий никаких. Кочек, оврагов, волчьих ям. Дорога сама стелется. Так в добрый путь! Отличный вариант. Девичник подождет. Ну а мальчишник, прощанье, может быть совсем другим. Не руки, вонючие и липкие, а синие глазищи и золотистые ресницы.

— Привет, Алешка!

Не на первом автобусе, так на втором, на третьем. Не сегодня, так завтра, послезавтра. Рейс Южка — Томск. Час пути — меньше рубля. А час любви — целая жизнь, река, воду которой губами… только губами… Испить. Безумной газировки нахлебаться в последний раз. И ради Бога. Теперь берите. Пользуйтесь. Я девушка не жадная.

— Счастливо, милый. Не горюй!

Жить будем дальше. Не сердцем ощущать, а спинным мозгом. Кожей. Усиками, щупальцами, третьим ухом. Как и положено в лесу. Лерка ходила, сдавала биологию. Конечно. Помнит. В чащобе, где гады по преимуществу двух видов. Просто подонки и гнусные, слюнявые.

— Вы знаете, Валера, я, когда утром заезжала в студию сегодня, имела очень важный разговор с Курбатовым, — Кира докладывала. Спешила сообщить в кошачьих сумерках проходных дворов. Правя, путь держа, вдоль гаражей, заборов и песочниц. Шла, шла и вспомнила. Навеяло в виду девятиэтажек, серых общаг горного.

— Серьезный разговор с Олегом Анатольевичем на ваш счет…

Вот как! Даже дыханье перехватило. Все тараканы спрятались.

— Он показал мне приглашение на ленинградский семинар редакторов и режиссеров программ для молодежи.

И только-то? Лишь кончик тряпочки? Всю простыню не стал? Нестиранное знамя, флаг, лозунг с ручкой, постеснялся? Только платочек из правого кармана. Мне больше доверяет, Кира Венедиктовна. Со мною прямо в закрома.

— Неделя в Петергофе. С третьего июня. Ну я, конечно, отказалась. Сами понимаете. Кому и как я сейчас Андрея оставлю? А он тогда сказал, что вас пошлет и сам, возможно, совместит приятное с полезным.

— Так и сказал?

— Ну да.

Тварь потная и сальная. Филей и рулька. Проголодался. И сколько их, таких, недоедающих? Взвод, полк, дивизия. Ублюдки хитрые и очень хитрые. Только всегда немного мнутся, прикидывают, соображают, так проглотить или для верности сначала удавить. Математики. Идут, шагают стройными рядами. Плечо к плечу. Тем удивительнее, тем поразительнее солнышко. Мелькнет вдруг. Появится на миг. Смешной лопух с ресницами такими, какие только рисуют перышком. В сказке. А жизнь? Не в том ли состоит ее дурацкий смысл, чтобы дурачить? Козлов, мерзавцев и подонков изводить, обманывать, кидать? За разом раз. А этих вот прощать. Смешных кулём, доверчивых, нелепых простаков. Маленьких мальчиков. Смотреть, смотреть в большие виноватые глаза. Купаться в море. А потом раз, и цапнуть за шершавый нос. Ам. Укусить.

— Валерка, больно! Ты совсем с ума сошла.

— Ага.

Такое утешение. Настроение. Полушальное, полублаженное. Известно, сумасбродка. Валерка Додд. Да еще глоток «Трифешты». Приняла по-простому, по-общажному. Накатила из кружечки с Иваном-дураком. Опрокинула под портретами членов политбюро. В антракте. За компанию со всеми. В красном уголке.

— Ну, за удачу! Ура! Поехали!

И стало хорошо. Как в чистом поле. И захотелось, чтобы печень перестала бороться с чуждым алкоголем. Курнула бы часок. Музычку послушала. Гипнозу поддалась, покуда носятся перед глазами самоеды. Огни-жучки, по кругу бегают, друг друга догоняют и жрут. Глотают, лопают. Зеленый желтого, красный зеленого.

— Вас можно пригласить?

— Меня? Я на работе не танцую.

— А после?

— После будет видно, — и улыбнулась. Рассеянно, но даже так надежду подала. Природа-мать. Валерка, одни словом.

А Толик Громов и не знал, как ее звать. Не интересовался. Просто шел напролом. Высоты брал. Замысливал геройства, которые до этого дня даже во снах не видел. А тут наяву, при всех к такой телухе подкатился. Клинышек подбил. И проканало, ничего.

Сила. Генератор. У Толика-жиртреста сегодня получалось буквально все. Смыла таинственная волна с передовой политруков и командиров. Оба исчезли. Защитники Отечества. И Потомок, и Госстрах. Диссоциировали. Повышены без права переписки. И сразу Гром бесстрашно выдвинулся на позиции. Вынырнул. Вечный боец тыла. Обозник. Развернулся. Принял на себя командование.

Шустрил. Порядок наводил. Все успевал, по залу, фойе общаги номер три, легко таскал, перемещал розовый центнер туши. Вертелась гузка. Глазенки бегали. И у дверей стриг бабки. И девок к стенкам прижимал. На шаровое «Буратино» налегал в буфете. А в красном уголке смолил. Прямо на пол бросал изжеванные мундштуки. Мокрый картон потухших «Беломорин». И с наслажденьем растирал. Ногой. Как бикарасов. В порошок.

Гнал, торопил коней. Моментом пользовался. Лапал все. И думал, что успеет отползти. Но ватничек накинули на сало. Погасла плошка. Понятно. Взялся за гуж, держи ответ. Как допустил порчу казенного имущества? Почему недосмотрел? Самовыдвиженец. ЧП испортит концовку вечера. Кайф обломает. И Ванька явится. Возникнет. Черт. Притопает не позже и не раньше. Завалится к разбору полетов, к дознанию. Госстрах. И сам учинит допрос, прижмет зарвавшегося молодца.

— Ты мне тут не топи концы. Не топи, козел. Я тебя выведу на чистую воду. Ты мне счас все доложишь. Расскажешь и покажешь…

Иван настроен был серьезно. Крепко держал скользкого Грома за ворот курточки. Дышал в лицо шестерки. Густыми, сладкими парами неразбавленного напрочь забивал жалкий душок портвейна.

— Ты, сука, знаешь, для примера, где я сейчас был? Тебе сказать, паскуда, кто мне руку пожимал? Убить на месте?

Потомок. Игорь Ким не будет спрашивать. Задавать ненужные вопросы. Взвешивать все за и против. Он ненавязчиво соткется из воздуха. Возникнет завтра утречком. Зайдет без помпы. Проскользнет. Решительно ступеньки одолеет. Своим собственным ключом откроет ванькину дверь. Распахнет триста двенадцатую. Без разговоров. Грубо, по-хозяйски сдернет с кровати Закса. Подымет, даст устояться бухому, красноглазому Госстраху. Поймает вертикаль невидимым отвесом и влепит. Сначала ногой в пах, а после встретит кулаком лобешник. Вернет на место опавшую было башку приятеля. Не даст разбить несчастную об пол.

Такой финал у шутки. Два капитана подсиропили старлею. Блинов и Арский подкузьмили Вите Макунько. А не надо противопоставлять себя товарищам. Большому, спаянному коллективу Областного управления. Скромнее надо быть, и люди тебе подскажут, подправят, подсобят. А так лишь ухмылялись.

Виктор Михайлович прохаживался. В своем скромном кабинете скрипел паркетом, покуда Закс рожал. Иван корпел за приставным столом. Чеканил. Чертежным шрифтом выводил чистосердечное признание. Маркшейдер.

А на другом конце ковровой дорожки, в кабинете побольше и почище улыбались. Практически не шевелились. Расслаблено сидели друг перед другом и перемигивались. Играли бровями и губами. Синфазно. Блинов прикусит нижнюю, а Арский оттопырит верхнюю. Смешно. И, главное, ни звука. Напротив туалета шарик порхает по бумаге, а возле лестницы на том же этаже словно следят за ним. Каждое слово отмечают сокращением какой-нибудь лицевой мышцы. Приветствуют и радуются. Фантастическая, неразрывная связь. Только непродуктивная. В оперативном плане.

Что не могло не возмутить полковника Плотникова. Он, если сердится, кромсает маленькими ножницами листы бумаги. Вызвал для доклада Блинова и Арского, наделал бороды и бахромы. А когда очередь дошла до Вити Макунько, одна труха и пепел сыпались.

Детский сад! Под трибунал их, что ли, всех? На исправленье в Шерегеш!

Полковник Плотников отсутствовал всего лишь три недели. Частично, даже не в полной мере использовал свое законное и неотъемлемое право на отдых. Вернулся и прямо с летного поля на службу. Без умысла. Без всякой задней мысли. Исключительно для закрепления терапевтического эффекта. Хотел на фоне малокровного туберкулезника, портрета в рамке, продемонстрировать здоровье. Загар. Карпатский, горнолыжный, неподдельный. А он облез, сошел весь разом. Буквально испарился, когда пошли подробности. Детали. Череда фактов и имен.

Блинов и Арский, конечно, провинились. Зазнались, заигрались. Типичное головокруженье от успехов. И это как-то можно объяснить. Понять. Но просто уму непостижимы, ни в какие ворота не лезут ретивость и тупость молодого Макунько. Хоть отправляй анализы сдавать.

Да, Прохор сделал свое дело. Попал в десяточку. Снял птичку. Тот, на кого надежды возлагал, не подвел… вернее… в общем…

— Согласен, в таких случаях заранее соломку не подстелешь. С этим все ясно. Никто не знает, где и на чем объект сорвется… поскользнется… увязнет коготком… — Сергей Сергеевич Плотников готов был войти в положение. Входил, пытался, пробовал, но в голове не укладывалось. Нет, и все. Третий раз генерал невидимого фронта спрашивал Блинова, ответа ждал от Арского:

— Но вы-то почему курирующего не поставили в известность? Пусть и постфактум. Задним числом. Он что, болван, второе дело, параллельное открыл?

Открыл и начал копать. Шахтер. Герой труда. Ударник. И ведь отрыл. Чуть было из-под земли не достал человека, подстроившего, организовавшего незабываемое чудо. Превращенье вогнутости в выпуклость, миопии вечности в гиперметропию сегодняшнего дня. Немного пошаманил, поколдовал, и, оп, унылая близорукость обернулась яростной дальнозоркостью. Пустые гипсовые бельма наполнились живой флуоресцентной синевой. Искрой заиграли. Стали большими, дядивовиными глазками.

Все-таки вышел на человека. Товарищ Макунько. Начав с неправильной посылки, отталкиваясь от неверных предположений, пользуясь ложными указаниями, попал. Виктор Михайлович вычислил Игоря Кима. Чуть было не достал командира студенческой дружины, вожака ударного отряда комсомола. Игорька, имевшего, как всякий дух и бес, десяток разных прозвищ и имен. Красивых, словно часы "Ракета".

Но Прохор, Проша использовалось только в секретной переписке. За толстыми стенами зеленого дома на площади Советов. Все прочие свободно ходили, употреблялись в среде друзей, знакомых и сокурсников. Словно георгиевские ленты, значки ГТО, украшали грудь кавалера. Что, в общем-то, неудивительно. Игорь Эдуардович любил свою родословную. Наизусть заставлял учить всех, кто под пиво с ним принимал, или так, чистой, без закуски.

— Ну и кем ты ему будешь, Ким?

— Племянником, родным племянником, не веришь, что ли? Доказать?

Только в нашей Сибири, благословенной житнице быстрых умом Платонов и Невтонов, где чучхе и Пхеньян, там обязательно чучмек и Чингисхан. Отсюда всё. И нелюбимые Игорем Эдуардовичем кликухи — Потомок, Родственник. И та, что нравилась, классное погоняло — Хан. Коротко и уважительно. Всегда отзывался.

И отличался находчивостью. Неизменный творческий подход к делу, плюс исключительное упорство в достижении цели. Железо. Кость. Именно поэтому, ему, Игорю Эдуардовичу Киму и предложили дожать Вадима Шевелева. Сделать пустобреха и шалопая, пасынка Сергея Константиновича Шевелева. Мучителя Толстого, Достоевского, Степана Разина. Нашей всемирной знаменитости, писателя и правдоискателя. Человека с бородой.

И Прохор справился. Заданье выполнил. И перевыполнил.

Уже трижды за последние две недели Сергей Константинович сам, добровольно приходил в ненавистный ему угловой дом на площади. Входил и выходил. На длинные трели трансатлантических звонков не реагировал, конверты с французской маркой не вскрывал. Остерегался. Прославленный творец романов, повестей, рассказов, пьес добивался свидания. Великий человек готов был час и два своей бесценной жизни потратить на капитана. Обыкновенного следователя Антона Арского. А тот и десяти минут своей ненужной Богу, пустой и бесполезной не мог уделить. Ждал распоряжений и ЦУ. Не торопился обзавестись книжкой с автографом. Даже о самом последнем, немецком томике Сергея Константиновича не мечтал. Только об опарышах к воскресной зорьке.

Зато наш первый секретарь, отец родной, хозяин всего огромного, богатого людьми и недрами края, очень любил читать. Борис Тимофеевич Владыко даже очки специальные держал. Кремлевские, с наборными линзами. Любое предложение мог разобрать. Но не хотел. Тоже не рвался. Не стремился заполучить новенькое мюнхенское издание. Не спешил поставить на полочку полный, без сокращений, вариант лучшего, главного романа Шевелева. Шедевр номер один, царь-книгу, "Шестопаловский балакирь". Все прочие Борис Тимофеевич Владыко ценил. Имел. И местные, и московские. Целый рядок разнокалиберных, и у каждой на титульном листе размашистой рукой автора выведено «Уважаемому». А эту, заграничную, ему показали в ЦК, полистать дали, и баста. На ночь в гостиницу не попросил. В спецхране не заказывал. И так понятно. По рожам щелкоперов из идеологического отдела. Видно. Обрадовались. Теперь при каждом удобном и неудобном случае будут вспоминать эту обложку с мертвым солдатом. Век не забудут, как два года назад через их головы, за спинами, пробил, буквально выдрал Шевякову орден "Дружбы Народов". Многоугольник к пятидесятилетию.

Дармоеды! Жижа столичная! А он, Борис Тимофеевич, если честно, и теперь не стыдился своей настойчивости. В правильности и нужности своих задумок не сомневался, потому что знал. Твердо верил. Не могут, не способны здешние и тамошние хитрецы, картавое отродье, изрыть и источить сердцевину кедра-великана. Не возьмешь кержака. Мышиной возней, комариным писком не испортишь могучий сибирский ствол и корень.

— Что говорил? Отца замучили, теперь могилу хотят под воду запрятать? Блажь! Пьян был? Как обычно. Понятно. И кто ему всю эту шушеру с магнитофонами под коньячок приводит? Сын? Пасынок? Вот с ним и разберитесь, молодым да ранним. А Шевелеву дачу дать у нас в Камышино. Подальше от КПП. Пусть там работает у леса, у реки без водки и без телефона. Творит.

Государственный ум. Отеческое отношение. Велел вырвать из лап злокозненных врагов, приказал вернуть народу. Исправить положение.

Есть! Нужные люди взяли под козырек.

А Ким — за локоток классную телку. Запряг подругу, длинноногую клаву, и с ней явился без приглашения. Заглянул на премьеру межвузовского театра-студии «Антре». Насладился спектаклем "Лошадь Пржевальского". Игрой Вадюхи Шевелева. Шевеля-красавчика, бывшего студента ЮГИ, одногруппника, а ныне без пяти минут актера. Второкурсника исполнительского отделения института Культуры.

— Ну, ты дал. Один все вытянул, братишка. Поздравляю. А это Настя. Давно хотела с тобой познакомиться.

Успех! Не фифти-фифти. Теория комплексного переменного, иррациональный многочлен. В натуре. Весомый, грубый, зримый. Бабец. 90-50-90. Лифчик третий номер, который Вадька на башку напяливал, как гермошлем, и носился по комнате. Гудел, изображал летчика Кожедуба. Но это уже за полночь. После того, как в «Льдине» посидели, смешали и залили, а потом погнали к настиной подруге Томке. Такой там Байконур устроили, Стрелку и Белку, что утром Вадька не нашел свои трусы. Пилотку сорок восьмого. Так и ушел без каплеуловителя, в одних потертых синих джинсах.

Но ничего не выпало.

Только глаз у Марлена Самсоновича Сатарова. Десять дней спустя. Эх, яблочко, куда ты катишься? Обернулся ректор, докладчик, а ему сверху ушат кронштадтской синевы. Аврора и кто тут временный, слазь. Верхи не могут, низы не хотят. Прострел и заиканье. Неделя бюллетеня.

Неплохо. Ким сделал Шевеля. Раскрутил. Управился всего за две недели. Минимум средств. Обычная гуашь. Флуоресцентная. И кисточка в руках поддатого дурачка:

— Да ну, слабо. На это даже у тебя, Вадян, кишка тонка.

Сподвиг. Вознес фигляра и паяца к зениту славы. Подарил сладчайший миг всеобщего внимания. Товарищ. Ради аплодисментов и цветов, в конце концов, живет художник и актер.

Только не дали послушать и понюхать. Система Блинова и Арского, не Станиславского. Другие правила и принципы. А Вадька уже намылился. Хотел опять блеснуть. В лицах изобразить. Такое наболтать, такое наплести двум человечкам с диктофонами. Как раз поездка намечалась на фестиваль студтеатров. Целых полдня в столице, четырнадцать часов между южносибирским самолетом и поездом на Ригу. Все можно успеть, и рассказать, и показать, и заодно заполучить настоящий Левис в пакете Мальборо. Не зря же в тени деревьев, под молодыми кронами расставлены скамейки на тихом, малолюдном Рождественском бульваре.

Определенно. В архитектурой и градостроительной практике все делается с расчетом. Ради людей и для людей. В нашем молодом, индустриальном сибирском городе уж точно. Вот арка в доме номер семь по улице Ноградская. Идет мимо Вадим Шевелев, спешит, мурлычет что-то, напевает. А из-за угла, из-под высоких сводов, вместе со сквознячком выносит человека. Простое, хорошее лицо. Вышел без песни, просто так. Немного озабочен.

— Извините, молодой человек, не поможете машину завести? — и смотрит прохожему в глаза, — Чуток подтолкнуть надо. Карбюратор — черт.

— Ноу проблем, — отвечает Вадик. Отзывчивый и легкий на подъем.

Заворачивают во двор, а там Волга. Газ двадцать четыре. Мотор работает. Двери открыты. Сама, наверное, завелась. Нашлась искра. Только Вадюха узнать, спросить не успевает. Еще один хороший человек, отделяется от серого заднего крыла, делает шаг ему навстречу и приглашает. По-дружески.

— Садитесь, Вадим Сергеевич. Садитесь, нам по пути.

Машина со шторками на окнах. Казенные номера. А вчера была с шашечками. Весеннего салатного цвета. К Томке зарулили, а у нее в окошках свет. Предки вернулись. К Насте нельзя. У Шевеля на заимке в Журавлях с зимы не топлено. Зато в башке — огонь и ветер. Буржуйка.

— Послушай, Игореха! — блестящая идея сама собой рождается. Вспыхивает, как целый коробок. — А у тебя ключи, наверное, есть от Ленинской?

Бывший СТЭМовец. Помнит, где укромные места, тихие и теплые уголки в трюмах ЮГИ, корабля знаний.

— Есть, говори?

— Есть, говорю! — спокойно отвечает Хан.

— Так что ж мы здесь стоим? — уже летит, танцует Шевель.

Вся суть рыбалки в том, чтобы подсечь. Не ноги промочить, не застудить крестец, а улучить момент, за нитку дернуть. Оп. И можно руки разводить на ширину своих плеч или Томкиных корабельных бедер. Да. Ким подцепил увесистого карася. Красиво. Не мелочился. На анекдотах не ловил. Магнитофон не прятал. Левой рукой не щелкал, не шуршал в штанах, когда Вадюха вдохновлялся на свою коронку. Любимый номер — четырежды герой жует бумагу. Не произносит слова доклада, а глотает. Задний ход.

Отлично. Ким смеялся от души. Хлопал. И просил повторить. Поощрял творческую инициативу.

— Да ты и не дотянешься дотуда, морда пьяная.

— На спор достану? Эй, Настя, разнимай.

Велели выполнить работу. Заданье дали. Ким постарался. Железная двести шестая: "действия, отличающиеся по своему содержанию исключительным цинизмом и особой дерзостью… — наказываются лишением свободы от одного до пяти лет".

Сделал.

И сам не засветился. Всю шайку-лейку провел через спортклуб. И вывел тем же пунктиром. Из Ленинского зала тихим сапом на четвертый. По боковой лестнице. Мимо жестяных урн АХО и стальных дверей грузового лифта. Потом темным коридорчиком до малого спортзала. Там снова вниз, уже по винтовой. Буравчиком в подвал. Две двери. Пять ступенек. И зады Южносибирского горного встречают апрельскими ароматами. Весною оживают клены, подорожник и осока. Хоть ложкой витамины ешь.

Только Кимка не стал. С зимы еще имелся. Кое-какой запас остался в его крепком организме. Распрощавшись с веселой гопкой, другом Вадей и подругами, Потомок тут же завернул в "Цыпленка табака". Нашел там Ваньку Закса. С ним хряпнул водки на глазах у всех. И не один раз. Сколько мог выпил, сколько мог вылил в кадку с пальмой. А после айда в общагу.

Дружину под ружье, и на полночи проверка паспортного режима. Всем приседать и отжиматься. Мелкодисперсная пыль до потолка. Чтобы никаких сомнений не возникало. Когда рассеется, осядет, вопрос не должен подниматься, чем занимался командир комсомольско-молодежного отряда в тот злополучный вечер. Чем-чем? Порядок наводил! Боролся за здоровый быт.

А глазенки получились! Удались шарики. Живые вышли, с огоньком, как пара слив на блюде. Голубенькие. Предполагалось, что поломойка охренеет. Уронит тряпку и бочком, бочком в партийный комитет. А он, накладка, в полном составе явился сам. Пришел. Гуськом. Расселся перед бюстом, а глыба сзади рожи строит. Самый человечный человек. Подмигивает. Разыгрался. Дали бы руки, еще и рожки мог бы сделать кое-кому, приставить к кумполу. Наверняка. Совсем засмущал, сбил с панталыку собрание. Всех сразу отличников и именных стипендиатов Южносибирского горного.

Такой шурум-бурум и общий подъем. Ким думал, что поймал ерша, а оказалось, положил сразу двух зайцев. Во всяком случае, Блинов и Арский потирали руки. Отлично. Не снизили оценку Прохору. Не пеняли за лишний шум и общее смятение. Конфуз устроил офицеров в штатском. Персональная лужа и калоша старлея Макунько.

Порадовались. Повеселились. А впрочем, попробуй докажи. Все это домыслы и враки. Просто работали, запарка, досадный недосмотр, простительное упущение. Надо отлаживать систему взаимодействия внутри подразделений, — об этом думал полковник Плотников. А вот о Вите Макунько даже не хотел. Такие надежды подавал, а оказался профессионально непригодным. Не соответствующим высокой должности и званию. Действительно, тут сам себя спросишь. А нужен ли вообще в областном Управлении болван? Человек, способный полагать, будто бы нечто вроде прозрения и озарения может иметь место на белом свете без санкции. В принципе. Даже теоретически. Без предварительной работы и одобрения компетентных органов.

Опростоволосился. Не той стороной, не тем местом свистнул. Витюля. Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо хоть, шиш в кармане обычно там и остается. Не прикладывается к служебной записке, не помещается в папку с докладом. Поэтому и не открылась начальству вся пропасть полоротости и отчаянного мальчишества старшего лейтенанта. Живи, Шерлок Холмс с синим околышем. Эркюль в пролетарском чепчике. Товарищ Макунько.

Блинов и Арский оставили пленочку себе. Запись беседы уполномоченного с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ. Три часа чистой радости. Не поделились сокровенным. Сами слушали. Перед вызовом к полковнику Плотникову, тогда еще свеженькую, тепленькую, с пылу, с жару. И после беседы. И через неделю, и через месяц. Да, всякий раз, когда хотелось поднять настроение без применения жидких спецсредств. Особенно любили одно место. Вопрос — ответ, вопрос — ответ.

— Не помните?

— Не помню.

— А если постараться?

— Я стараюсь.

— А если поднапрячься?

— Напрягаюсь.

Тут неизменно Блинов начинал мять бумагу, а Арский показывал, еще давай, еще, мол мало, мало. Все это без звука, молча, одними только губами и глазами. Так рыбы развлекаются и настоящие разведчики. Жабрами дышат.

А Ваньку, конечно, отпустили. Пришлось. Подписку взяли. Подмахнули пропуск. И до свидания. В тот же вечер. Вернули алкаша его мокроносой, ночной подруге. Весне.

Всеядного и всесезонного Потомка кантовать не стали. Он досмотрел футбол и завалился спать. Потушил свет в странной квартире. В двухкомнатной фатере с плотно закрытыми, задрапированными окнами. Одно глядит на школьный двор. Сквозь ветви кленов. Там юг. Бордовый колер. А север прикрыт синими шторами. Посмотришь в щелку и в узеньком просвете между другими хрущевками увидишь светофор. Октябрьский проспект. Моргает. Тихое место. Ким спал пятнадцать часов в сутки. А тут не дали. Собираясь на боковую, все электроприборы выключил, кроме одного. Главного. Оперативного. Зеленого. Телефона, похожего на полковую мину. Он и сработал. Ровно в восемь.

— Можешь идти в общагу досыпать, — сообщил баритон, привычный к повелительному наклонению. Без предисловий. Не тратя время на представления и приветствия. Проинформировал. Окончен карантин. Освобождай апартаменты. Служебный угол. Вот как. Но, впрочем, объявил, поставил точку, и потеплел. Добавил на прощанье с дружеским, вполне приятельским смешком:

— А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц недобитый.

И оба пропустили. Не были на дискотеке. Мировое мероприятие прошло без главных действующих лиц. Зато Валерка поприсутствовала. Помощник режиссера, стажер, исполнила служебный долг. И помечтала. Чуть-чуть. Совсем немного побыла в счастливом космосе, где нет людей. И звезды теплые. Всегда сверхновые. Всех цветов спектра. Ни одной мертвой белой.

А как только появились. Включился стробоскоп. Лера очнулась. Тихо, незаметно взяла ключик. Накрыла ладошкой серебряного светлячка с бирочкой. Железочку у края микшерского пульта. Встала и под кимвалы и тамтам смылась. Улизнула. Незаметно.

Нырнула в трубу коридора. Отыскала нужную дверь. Требовалась всего лишь взять пакет. Быстро. Не зажигая света, юркнуть в темень красного уголка, забрать полиэтиленовый и ходу. Ходу, ходу.

Но Толя пас ее. Ни на секунду не выпускал из поля зрения. Глазами, ушами, спиной и даже парой булок. Контролировал. Весь вечер мониторил тень у колонки. Наблюдал за неподвижной. Герой сегодняшнего вечера. Гром. Мясокомбинат.

Динамы не должно быть!

И точно. Валерка только за полиэтилен. Две сорокаваттные колбы вспыхивают над головой. Опять. Второй раз за этот день. Как наваждение. Плавится сало. Лужа. Сливочное, несоленое блестит. И надвигается, губами шевеля. Счастливая улыбка называется. Капут.

А Толик Громов любил именно так. И только. Брать молча. В лузу загонять. Без сантиментов. Без вариантов. В замкнутом пространстве. А баба? Что баба? Она, известно, всем дает. Ее не спрашивают.

— Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?

Выпить? Почему нет. Можно и смазать. Кричать под музыку не будешь, стучаться тоже. Окошки зарешечены…

— Есть только херес наверху. Ты будешь?

— Давай.

— Один момент, только ты ключик мне для верности… ага…

Щеколда щелкнула. А свет остался. И столы, поставленные друг на друга. И портреты членов Политбюро ЦК КПСС на стенах. Глазами сверлят. Сама сознательность. Ох, донесут. Заложат. Выдадут товарищи из мандатной и контрольно-ревизионной комиссий. Но делать нечего. Выбора нет. Будем использовать подручный материал.

Столы. Стоят, как коечки в казарме. Освобождали место. Репетировали танцы. Готовились. Спасибо, низкий поклон. Особенно за эту пару у окна. Все правильно. Только поставить верхний, тяжелый на попа. Поближе к краю. К подоконнику.

Пошел, родимый…

Валерка толкает двухтумбовый ножками вперед. Опрокидывает в черный колодец ночи. Биплан таранит вражескую сталь. Ливень осколков и половина штырей вон. Выдраны из стены. С мясом. Забрало приоткрылось. Огромная щель слева. Вполне достаточно для тела самой красивой оторвы нашего города.

Шепнем, приземляясь на теплый суглинок мая. Отряхнемся и помашем ручкой.

— Пишите письма!