Самоцветы

III

Из Невьянска мы выехали вечером, чтобы доехать к ночи в Петрокаменский завод, до которого считается около 40 вёрст. Этот путь замечателен тем, что вы почти всё время едете селением или в виду селения, — перерывы самые небольшие. Поля, поля и поля, и ничто не напоминает соседства Урала. Русская земледельческая ширь охватывает вас, как море, хотя вы едете по коренной заводской даче.

В четырёх верстах от Невьянска стоит Быньговский завод. Ещё подъезжая к нему, вы уже чувствуете присутствие чего-то особенного. Издали пестреют новые крыши, берег реки Нейвы изрыт отчаянным образом, везде свежие громадные насыпи, разрезы, канавы, пробные ямы, и точно в самом воздухе висит какое-то магическое слово, которое заставляет жизнь бить ключом: это слово — золото. Вся невьянская дача усыпана золотом, а Быньговский завод является центром работы "сильною рукой". По всей вероятности, железное производство для Невьянских заводов является дефицитом, и если оно ещё держится, то только потому, чтобы не потерять права на свою заводскую дачу, — пока de jure посессионных золотых промыслов не существует, а только посессионные заводы. По мере того, как падало железное производство, разрасталось золотое дело, и убогие Невьянские заводы дают своим 101 заводовладельцам-наследникам крупные барыши. Так, в 1886 г. золота в даче Невьянского завода добыто 25 пуд. 13 ф. 20 зол., что приблизительно по курсу составит около 600 000 рублей. Любая половина этой кругленькой суммы составляет чистый барыш; но эта цифра выше значительно, потому что невьянское заводоуправление платит половину цены только старателям, которым отводятся самые плохие места, где золото «пообилось», а само разрабатывает наиболее богатые россыпи. На некоторых приисках содержание золота баснословно, как на Ягодном, и с каждым годом открываются всё новые россыпи. Невьянское золото неистощимо в буквальном смысле слова, и недавно открыты жильные месторождения его, что откроет новую эру в этом деле. Скажем здесь кстати, что не одни Невьянские заводы забросили железное производство, а то же самое делают и Верх-Исетские, заводская дача которых равняется 1 000 000 десятин. Верх-Исетские заводы добывают золота вдвое больше Невьянских, следовательно, вдвое больше и дивиденд заводовладельцев; обе дачи сходятся межами.

Частным предпринимателям в заводской даче, конечно, нечего делать, потому что добытое золото нужно сдавать заводам по сиротской цене — в 2 руб. 20 коп. или 2 руб. 50 коп. за золотник, тогда как по высокому курсу 1886 года оно доходило почти до 6 руб. золотник. Ввиду этого, эти предприниматели всё своё внимание устремили на крестьянские земли, что создало целый ряд всевозможных инцидентов. Прежде всего, необходимо сказать, что до сих пор горнозаводское население ещё не размежёвано и дело тянется без конца. Заводовладельцы ни за что не хотят дать надела бывшим мастеровым и приписным к заводам крестьянам на том основании, что земля нужна заводам, как месторождение руд и как лесная площадь. В сущности говоря, в земле такие заводы, как Невьянские и Верх-Исетские, никакой нужды не имеют именно специально для заводского дела, для чего она им дана, а не соглашаются они дать населению надел только потому, чтобы не лишиться выгодных золотоносных площадей и, главное, потому, чтобы иметь в своих руках безземельную рабочую силу, намертво запертую в необъятных заводских дачах. Со стороны крестьян, конечно, было вчинено по этому поводу много дел и затрачены на них большие средства, но где же тягаться жалким крестьянским обществам с такою страшною силой, как заводы? Так дело стоит и до сих пор, и даже быстрое сокращение заводами своей производительности, — что каждый год увеличивает контингент заводских рабочих без места, — даже и это не принимается во внимание в петербургских канцеляриях.

— Посмотрите, какие хоромины срублены, — говорил Василий Васильич, когда мы проезжали через Быньговский завод. — Угадайте: чьи?

На площади, недалеко от церкви, действительно стояли настоящие хоромы, воздвигнутые "из всего леса". Так строились только богатые помещики, а в Быньгах не вдруг отыщешь человека, достойного обитать в таких хоромах.

— Вероятно, заводские, — ответил я.

— Нет, поповские!.. Целый дворец, а весь секрет опять в золоте. Заводоуправление отвело причту землю, а в ней оказалось золото; ну, отцы и добыли его. В лучшем виде всё оборудовали. Недалёко есть здесь одна попадья, так она тоже золотопромышленностью занимается, а на…ских промыслах работал дьякон. Вот тут, недалеко, в селе Аяцком у попа в усадьбе тоже оказалось золото; ну, мужики стали просить его сначала честью, чтоб уступил местечко, а когда тот не согласился — взяли да дом и подожгли.

Как-то легче дышалось, когда наш коробок бойко покатился по мягкому просёлку, мимо зеленевших полей и пашен, точно мы вырвались из какой-то заражённой местности. Что-то умиротворяющее, трудовое, настоящее вот в этих вспаханных нивах; здесь есть и смысл, и освежающая душу неустанная забота, и незыблемая мера всему. Скоро потянулась громадная раскольничья деревня Таволги, получившая известность утвердившимся здесь кустарным промыслом по части выделки овчин и шитья сибирских полушубков и нагольных тулупов. Все такие славные крепкие дома, — видимо, живут хорошо, не так, как живут на золотых промыслах. Деревня ушла по течению реки Таволги на несколько вёрст, как строятся только в Сибири. За Таволгами небольшой переезд полями и жиденькими перелесками, и опять громадная деревня Бродовое, — этой уж конца-краю не было. Сколько ни ехали — всё Бродовое и даже в стороне, где лепились избы по какой-то речонке, тоже Бродовое. На мой глазомер, мы ехали по деревне вёрст десять, хотя Василий Васильич и уверял, что будет "верных двенадцать".

В Петрокаменский завод мы приехали прелестною лунною ночью и имели удовольствие видеть одну размытую плотину. Где-то в углу заводского двора что-то такое дымилось — и всё тут заводское действие.

— Чем же живут рабочие? — спрашивал я на станции местного обывателя.

— А кто чем промыслит, тем и живёт… Кто пашней займуется, кто на золотых. Вообче живём…

О Мурзинке и мурзинских камнях здесь знали ещё меньше, чем в Невьянске. Меня всегда удивляло это полное отсутствие сведений о том, что делается в соседней деревне. От Петрокаменского завода до Мурзинки всего вёрст 20–25, значит, рукой подать. Добыча камней в Мурзинке — исконный промысел, которому больше сотни лет, а в соседней деревне никто ничего не знает и даже не интересуется знать.

Переночевав в Петрокаменском заводе, мы ранним утром отправились прямо в Мурзинку, — остался всего один переезд. Те же поля, те же перелески и решительно ничего такого, что напоминало бы о близости уральской Голконды. Ямщик, который вёз нас, бывал в Мурзинке десятки раз, но о камнях "был неизвестен".

— Кто ево знат, — отвечал он на все расспросы, — мурзинские-то ищутся насчёт камней… В Луговой тоже, в Алабашке, а главная причина в Южаковой, где Ульяна Епифановна жительствует.

— Это Самошиха?

— Она самая…

Часов около семи утра мы подъезжали к Мурзинке. Издали — широкая панорама полей, извилистая, глубокая речная долина, а за ней лесистые увалы. Самая селитьба разошлась по правому крутому берегу реки Нейвы, где впадает в неё небольшая речка Амбарка. Большая белая церковь издали придаёт характерный вид настоящего русского села, каких неисчислимое множество рассажалось по русским равнинам. По свидетельству сибирского историографа Миллера, здесь когда-то жил татарский мурза, откуда получилось и название, потом местность окрещёна была первыми русскими насельниками "мурзинскою еланью" и, наконец, в 1640 году образовалась Мурзинская слобода, превратившаяся в нынешнее село Мурзинку. Таким образом, Мурзинка является одним из древнейших русских селений в Зауралье, хотя сейчас в ней всего около двухсот дворов. С правого берега крестьянская селитьба перекинулась и на левый, где медленным подъёмом встаёт лесистая горка Тальян. Река Нейва здесь разливается уже настоящею большой рекой, с поёмными лугами, заводями и прилуками.

— Вези нас к богатому мужику, у которого самый большой самовар, скомандовал Василий Васильич.

— И то к богатому повезу… — согласился ямщик. — Ну, вы, котятки, помешивай!

Через пять минут мы уже входили в избу богатого мурзинского мужика, только что поставленную из кондового соснового леса и полную аромата смолистого дерева. Хозяин принял нас за «земских», но мы должны были его разочаровать:

— Мы по своему делу, — объяснил Василий Васильич. — Как у вас насчёт камней?

— А кто ево знат… У соседа надо спросить, он любопытничает когда. Третьего дни с Алабашки приехал. Сказывал, что струганцев привёз.

Богатый мурзинский мужик жил по-богатому: всё туго, всё толсто, всё крепко, всё сыто, всё кругло. Бревно, так бревно, точно оно выросло на заказ для богатого мужика, баба, так баба, ширококостная, точно из подошвенной кожи, хоть запрягай её в корень, девка-дочь вроде бревна — круглая, с сбитым телом, которого не ущипнуть самому бойкому деревенскому парню. Поданный самовар походил на средней руки локомобиль. Хозяин тоже походил на самовар. Усевшись на лавочку, он степенно погладывал, как мы пили чай.

— Так у вас нынче камней не добывают?

— Мало. Плохое это рукомесло, а так, охотка одна. Другой с неделю ищется где-нибудь в яме, а принесёт домой ничего… Старики сказывали, что прежде струганцев много попадалось: смольяки больно хрушкие,[1] аматисты, шерла, тяжеловесы. Разный камень шёл… Вон тут на Тальяне и добывали, а ноне изубожилось всё. По деревням-то хрестьяны ищутся: в Алабашке, в Луговой, в Южаковой… Кто чему, значит, подвержен, а от нас камень отдалел.

Относительно камней образовалась целая мужицкая номенклатура: «струганец» — кристалл вообще, «тумпас» употребляется в том же значении и отчасти заменяет слово штуф, смольяк — дымчатый горный хрусталь, раух-топах, тяжеловес благородный топаз и т. д. В Мурзинке сохранилось ещё своё собственное название для всех драгоценных камней: тальяшки или тальянчики, т. е. камни, которые когда-то разыскивали выписанные на Урал итальянцы. Большинство камней носят испорченные названия, прилаженные к мужицкому говору: аматист, шерла. Замечательно, что такие испорченные слова обошли весь Урал: на заводах и на рудниках везде говорят вместо кварц — «скварец», вместо колчедан — «колчеган», как те же рабочие окрестили ватерпас «вертипасом», а домкрат «панкрашкой». Из вашгерда на южно-уральских золотых промыслах получился «машерт».

— А вы слыхали про знаменитый берилл из Мурзинки, который сейчас хранится в венском минералогическом музее? — спрашивал меня Василий Васильич, когда речь зашла о мурзинской старине.

— Слыхал, но сам не читал.

— А я читал… Видите ли, как было дело. Шереметьев или Строганов, не помню хорошенько, в сороковых годах послал своего дворецкого на Урал, именно в Мурзинку, чтобы купить здесь камней на месте. Дворецкий отправился и прожил в Мурзинке целое лето. Ну, известно, летняя пора, народ весь в поле… Вот однажды дворецкий захотел напиться холодного квасу и полез в погреб. Только смотрит он, а на кадушке с грибами или с капустой лежит гнёт, т. е. камень, и камень совсем правильный, призмой. Дворецкий-то был со свечой и присмотрел камень к огню: просвечивает камень. Захватил он камень с собой и говорит хозяйке, когда приехали с поля, чтобы та продала ему камень. Ну, конечно, баба глупая, ничего не понимает, — рада, что двугривенный получила. Поехал дворецкий в Петербург с камнями, а на дороге, как на грех, встречает какого-то англичанина, который ехал в Мурзинку тоже за камнями. Разговорились: то-сё… Дворецкий показывает свои камни, англичанин смотрит, а потом и говорит: "Продайте вот этот". Это он насчёт бабьего гнёта. И сразу, понимаете, синенькую в зубы дворецкому. Ну, тот сообразил, что за двугривенный выгодно получить синенькую, и отдал, а англичанин-то продал в Англии камень за 10 тысяч рубликов. Оказался прекраснейший берилл густого кровяного цвета, длиной в 8 дюймов и шириной в 4 дюйма, — он был в кожухе, ну, настоящего-то цвета и не видно. Потом уж этот берилл попал в Вену за 50 тысяч рублей.

Василий Васильич клялся, что читал об этом в какой-то старинной минералогии, и я оставляю этот рассказ на его совести.

Невозможного ничего нет, тем более, что встарину не только люди были лучше, но, как оказывается, даже и камни…