Самокритический автопортрет

Поездка в Москву была более безрадостной, чем предыдущая, тем более что эйфория первой «победы» (1977-го) уже не могла повториться, а главное, Москва показалась ему серой и унылой, а встречи с друзьями-диссидентами, которые, разумеется, состоялись (а некоторые прямо на публике, на территории ярмарки) не радовали его: на всех лежала убийственная печать застоя. На таможне все прошло гладко, без какого-либо контроля материалов, которые Веэс вез в багаже.

Но советская бдительность не притупилась, и в 1986 году, когда ситуация немного изменилась в связи с так называемой перестройкой, Веэсу снова отказали в визе, поскольку он не поддался шантажу, продемонстрировав тем самым свою «ненадежность». Веэс должен был поехать в Москву как член делегации итальянских историков на встречу-симпозиум с советскими коллегами в Академии наук СССР. Сценарий тот же: визы получили все, кроме Веэса. На этот раз орешком не по зубам (уже шатающимся) оказался для советских глава итальянской делегации Франко Вентури. Какие дураки из советского посольства могли помыслить, что такой человек как Вентури уступит самодурству? Противоборство длилось почти год, потом советские снова сдались, и делегация отправилась в Москву в полном составе. На симпозиуме Веэс прочитал «еретический» с советской точки зрения доклад о Максиме Горьком, но для него самым интересным в Москве была атмосфера ожидания перемен. (Один молодой партийный функционер из нового, перестроечного призыва сказал ему почти в виде комплимента и с выражением надежды: «и у нас скоро тоже будет много своих Веэсов», в смысле раскрепощающего ревизионизма, который впоследствии опрокинул режим). Но убожество окружающего было более гнетущим, чем в предыдущий приезд - чувствовалось, что страна погрузилась в коматозное состояние. Единственной и отрадной нотой в этой мертвенной панораме стал прием в Итальянском посольстве, организованный Серджо Романо41 по случаю встречи историков.

Среди множества событий, важных для Веэса в личном и общественном плане, можно назвать, второстепенное для него, - посвященную диссидентству Венецианскую Биеннале, на которую он был официально приглашен одним из организаторов. И хотя Веэс понимал значение этой инициативы, он не принял приглашения, потому что получил его, когда все уже было организовано, причем так, что это не могло было быть ему интересно. Веэс, сам своего рода диссидент (позже, по приглашению Владимира Максимова, он вошел в редакцию журнала «Континент»), «преследуемый» советскими, и в этом случае хотел сохранить собственную независимую позицию, не примазываясь к чужим инициативам, как занятые в этом деле некоторые аппаратчики из социалистической партии. Один из друзей-диссидентов сказал, что на Биеннале «отсутствовали двое великих» -Солженицын и Веэс, что было только наполовину правдой, потому что великим можно назвать только Солженицына.

В подтверждение сказанного Веэс хранит номер газеты La Repubblica за 12 июня 1992 года, где в статье ее московского корреспондента Энрико Франческини об архивных материалах КПСС можно прочитать текст письма, отправленного в декабре 1979 года тогдашним советским послом в Риме Никитой Рыжовым в Международный отдел ЦК КПСС. В письме говорится о деятельности Веэса, которую советский посол обличает как «наносящую вред КПСС и Советскому государству»: «на страницах газет Страда систематически очерняет теорию и практику марксистско-ленинского учения и идеи социализма, отравляя существующие отношения между КПСС и ИКП, а также советские и итальянские межгосударственные отношения». Дипломат обвиняет Веэса в том, что он «возводит клевету» на Ленина, разглагольствуя об «удушливой атмосфере культа Ленина», утверждает, что в советской культуре «царят тоталитаризм и вездесущая цензура», отрицает «социалистический и демократический характер нашего общества» и, наконец, защищает литературу диссидентства.

Перечислив все преступления Веэса, этот новоявленный Вышинский переходит к провозглашению приговора: «Принимая во внимание систематические антисоветские высказывания Страды, а также его склонность использовать свои поездки в СССР для сбора тенденциозной информации и разжигания антисоветских кампаний в Италии, мы сочли бы целесообразным запретить Страде въезд в Советский Союз. В случае попыток с его стороны вовлечь в это дело кого-нибудь из руководства ИКП дать нашим друзьям подробное и аргументированное разъяснение относительно принятых мер, подчеркнув, что деятельность подобного рода людей отравляет отношения между нашими партиями и нашими странами».

И в конце приписка: «такая мера в отношении Страды вызовет новую волну антисоветской кампании, а также угрозы некоторых издателей отказаться от участия в московской книжной ярмарке. Однако мы считает, что все это принесет меньше вреда, чем постоянная антисоветская деятельность Страды».

Такова была обычная проза коммунистической, советской и не советский, идеологии, иными словами - тоталитарного режима уже на пороге его крушения, но все еще наглого, что придает всему комическую окраску.

Веэс никогда не считал себя «антифашистом» в характерном для Италии догматически-идеологическом понимании этого термина, считает фашизм злом (не «абсолютным», а относительным и историческим), с которым необходимо последовательно и непримиримо бороться в его конкретных проявлениях, не превращая его в некую метафизическую сущность - бесчестное и ловкое ухищрение в целях преследования «других» и «противников», с типично фашистской ментальностью объявляя последних «фашистами» в мистифицированном «метафизическом» смысле. Веэсу было неприятно видеть, как нечто подобное повторилось, хотя и несколько смягченно и с меньшим эффектом, со свежеиспеченным «антикоммунизмом», как будто стоит только его перенять, как сразу можешь приписать себе его заслуги и обретешь моральное и интеллектуальное превосходство. Веэс, верный католическому принципу «одно дело ошибка, другое - ошибающийся» и «ненавидеть ошибки» - не значит ненавидеть «ошибающихся» Алессандро Мандзони42 , считает, что отдельный фашист и отдельный коммунист могут быть лучше антифашиста и антикоммуниста и что антифашизм и антикоммунизм сами по себе больше не оправданны после исторически бесславного конца фашизма и коммунизма, несмотря на все их маргинальные пережитки. Антифашизм и антикоммунизм могут обрести смысл, если преодолеют себя и сольются с радикальным антитоталитаризмом (и антифундаментализмом), не идеализируя и не обожествляя при этом либеральной демократии, которая всего лишь наименьшее зло из всех известных форм правления и ее недостатки иногда очень хорошо выявляют ее крайне правые или крайне левые критики, предлагающие альтернативные решения гораздо худшие, чем разоблачаемые ими недуги.

Веэс не только принимал участие в диссидентском движении, но и написал для Энциклопедии Эйнауди по просьбе ее инициатора Руджиеро Романо43 специальную статью о «консенсусе-диссенсусе». С особой признательностью Веэс вспоминает о двух премиях, которые по символической значимости отличаются от других присужденных ему премий. Полученные в 1986 году Премия Андрея Сахарова и Премия Преццолини44 . (Последняя ему особенно дорога, тем более что была присуждена по предложению Аугусто Дель Ноче45 , личная встреча с которым, благодаря стихийному совпадению результатов историко-культурных штудий Веэса и философской мысли Дель Ноче, доставила Веэсу истинное удовольствие)46 .

Сахаров, с которым Веэс познакомился на съезде социалистов в Милане, стал для него еще одним принципиальным этико-политическим ориентиром, наравне с Солженицыным. С последним, как известно, у Сахарова состоялась дискуссия, не лишенная полемического накала, что было вызвано разницей их культурного багажа и расхождениями в политических программах. (Это доказательство того, насколько свободным без всякого сектантства было участие Веэса в русском диссидентском движении, чем он обязан критическим выпадам и недоброжелательностью Андрея Синявского, не прощавшего Веэсу привязанности к Солженицыну, которого, как известно, Синявский ненавидел безмерно, нелепо подозревая Веэса в потворстве русскому национализму!). Что касается Преццолини, человека совершенно иной исторической ситуации и совершенно иной культуры, он был олицетворением духовной свободы, и с этой точки зрения, как и диссидент Сахаров, был для Веэса духовным ориентиром.

Рассказанное здесь Веэсом должно подчеркнуть, насколько его подход к диссидентству отличался от отношения к этому явлению текущей итальянской политики с ее вполне понятными тактическими играми между конкурирующими или враждующими партиями. Все это было чуждо Веэсу, сосредоточенному на своих исследованиях и на политическом, но главным образом этико-интеллектуальном (и религиозном) анализе. В 1979 году он прекратил сотрудничество с газетой La Repubblica , позиции которой, включая ее отношение к китайской «культурной революции», становились для него все более и более неприемлемыми, и начал публиковаться в газете Corriere della Sera .

В этот период, спустя два года, он вышел из компартии и сделал это спокойно, без травм и шума и, помнится, даже хотел написать «похвалу бывшим (как он) коммунистам»47 , направленную против тенденциозных и глупых стереотипов, согласно которым «бывших» превращали в «перебежчиков» или, пользуясь избитым журналистским образом, в «расстриженных попов», вместо того, чтобы видеть в них людей, сумевших на основе своего опыта критически переосмыслить и пересмотреть свое прошлое и ту реальность, частью которой они сами были. Разумеется, каждый «бывший» - случай индивидуальный и оценки требует в качестве такового. Поэтому бывший коммунист в принципе глубоко и положительно отличается от посткоммуниста, который вынужденно приноровился к постигшей его политическое движение катастрофе и в большинстве случаев даже не делал и попытки свободно и по-настоящему критически пересмотреть личное и коллективное прошлое.

«Либералкоммунизм» или «еврокоммунизм» с его «отрывом» от советского поводка казался Веэсу все более жалким, путаным и претенциозным, к тому же его окружала лесть «дружественной» прессы и конформизм поддерживающих его интеллектуалов, а также «советологов» и «русистов», боявшихся взять на себя ответственность серьезной критики, а то и неспособных к таковой.

В 1985 году Веэс, уже формально независимый и с симпатией следивший за политическими и культурными попытками Итальянской социалистической партии (в особенности журнала MondOperaio ) сдвинуть итальянскую компартию с позиций, мягко говоря, доисторических, неожиданно получил звонок от Беттино Кракси48 , с которым не был лично знаком. Кракси, высказав много лестного об интеллектуальной работе Веэса, приглашал его вступить в социалистическую партию. Веэс ответил, что при всем личном уважении к нему и к социалистической партии, он решил никогда больше не вступать ни в какие политические организации и, как бы ни был благодарен за приглашение, никак не может его принять. (Позднее Веэс примет предложение участвовать в качестве независимого члена в Национальной социалистической ассамблее, состоявшей в основном из интеллектуалов, и пару раз побывать на ее заседаниях). О Кракси, как фигуре политической, Веэс вспоминает положительно, с учетом преследований, которым он подвергся впоследствии, что явилось пятном на итальянской демократии, особенно на ее левом коммунистическом и посткоммунистическом крыле.

Завершая тему «московских путешествий» в советский период, Веэс вспоминает поездку 1989, когда его официально пригласил Союз писателей. Такого он никогда не смог бы и вообразить. Если вспомнить, что всего тремя годами раньше ему отказали в визе, которую не давали с 1968 года, это приглашение явилось признаком изменений, наступивших в «Стране советов» накануне ее краха. Парадокс состоял в том, что в тот момент во главе Союза писателей стоял Владимир Карпов, бывший военный, который совсем бы не оскорбился, даже наоборот, назови его кто-нибудь сталинистом (его последняя книга «Генералиссимус», посвященная Сталину, вызвала некоторый скандал), но Веэс, как «светский человек», в определенных обстоятельствах умеющий подняться выше кое-каких расхождений, благодарен Карпову за его гостеприимство (в его честь даже устроили обед в Каминном зале дома литераторов!), а также за возможность после стольких лет поездить по Советскому Союзу.

Как говорится, «тут и сказке конец». Скоро конец наступил и Советскому Союзу. Для Веэс это стало причиной и радости, и боли. Радости за освобождение от режима и идеологии - порочных с самого начала, от самых основ и принесших неисчислимые бедствия, и боли - за то, как это произошло и за последствия, жертвами которых оказались многие из тех, кто пострадал от прежнего режима. Здесь открывается широчайшее поле для анализа, которого Веэс, ограничиваясь личными воспоминаниями, даже не коснется.

В заключение «общественной», но, как всегда и личной части его «автопортрета», надо сказать о четырех годах, с 1992 по 1996, которые он провел в Москве в качестве директора Итальянского института культуры. Своим назначением на такой важный пост он обязан тогдашнему министру иностранных дел Италии Джанни де Микелису, а затем его преемнику Нино Андреатте49 , продлившему его назначение. Вернуться в новую Россию, жить в ней, ездить туда, где он никогда не бывал, явилось для Веэса исключительным опытом, между прочим, позволившим ему убедиться, что вся его деятельность, вся проделанная за десятилетия работа не была бесполезной, и не потому, чтобы он самонадеянно думал, что содействовал, разве что минимально, происшедшим переменам, а потому, что эта деятельность обеспечила ему уникальную для иностранца «популярность» не только в среде интеллигенции, где у него было много друзей, но и в широком кругу политиков. Помимо исполнения официальных обязанностей директора Итальянского института культуры ему приходилось делать не совсем ординарную работу из-за скудости средств и ограниченности штата. В последние два года директорства Веэса весь Институт состоял из него самого и его секретаря Тани, отличной сотрудницы. Веэс без похвальбы и с иронией говорил: «L'instirut c'est moi». Многое основывалось на его участии в российских культурных инициативах (конференции, публикации). Но и с учетом всех объективных ограничений Веэс знает, что не оставил о себе дурной памяти.

Из всех поездок по России, совершенных им во время его второго здесь пребывания, самое яркое воспоминание оставило у него «открытие Сибири»: Бурятии, Якутии и бассейна Енисея. Впечатлений хватило бы на целую книгу. Больше всего ему запомнилось что-то вроде языческого крещения в Байкале с его когда-то сказочно прозрачной водой, а теперь уже не такой чистой из-за некоторых расположенных на его берегах производств (в тех краях, между прочим, находится малая родина Клары, родившейся и выросшей на далеком золотом прииске, где ее отец работал главным механиком). Новые друзья буряты однажды пригласили Веэса в «русскую баню», очень далекую по комфорту от сауны, в которой Веэс побывал в Хельсинки. Это был сарай в тайге на берегу Байкала: на раскаленные камни посередине лили не только воду, но и пиво, вызывавшее пьянящий пар. Выходя из бани, надо было нырять в ледяную осеннюю байкальскую воду. Здравый смысл должен был подсказать Веэсу, что лучше было отказаться, но искушение было велико, и он нагишом, как и его сибирские друзья-крепыши, прошел через испытание, трижды погрузившись в студеные волны моря-озера после стольких же поджариваний в раскаленном пару русской бани, -и все это перемежалось веселыми воздаяниями Бахусу. Веэс остался в живых и с еще большей радостью принял участие в последовавшем пире, теперь уже наравне с друзьями-«аборигенами». В Якутии даже при пятидесятиградусном морозе он не чувствовал для себя никакого неудобства, и в Якутске приняли его очень сердечно.

Перебирая в памяти прошлое, Веэс отдает себе отчет, что не все там получилось, не только в общественной, но и личной сфере. Например, по недостатку времени он мало бывал со своими детьми, но это частично компенсировалось силой его любви к ним. Их с женой отношения строились на совместной увлеченной работе в соответствии с их общими основополагающими принципами и взаимном перевоспитании. Веэс, вынужденно или случайно ставший университетским профессором, считает, что делал свою работу не хуже тех, кто, не как он, пришел к преподаванию вполне традиционным путем, и ему приятно, что среди его дипломников (Веэс избегает и не любит слова «ученики», поскольку вовсе не считает себя «учителем») немало тех, кто благодаря собственным способностям утвердил себя на преподавательском поприще. Сегодня Веэс считает, что университет, который он без сожаления оставил не так давно, деградировал и обюрократился, в сравнении с университетом, который он знал в свои студенческие годы, а потом в период своего профессорства. И это действительно коллективная вина политиков, профсоюзов и многих тех, кто там учится и работает.

Его преподавательская деятельность в конце несколько омрачила бесчестность его коллег, несправедливо обвинивших его в подтасовке результатов конкурса, который он возглавлял. Все разрешилось наилучшим для Веэса образом: признанием несостоятельности обвинения (что было видно с самого начала), но это удовольствие стоило ему времени и денег и, если угодно, компенсировалось знакомством с новым миром, миром правосудия, который показался ему монструозным из-за невероятной растянутости некоторых процедур и удивительной тупости некоторых судей, хотя в конце концов истина восторжествовала.

Что касается России, больше для него не закрытой, то она для Веэса всегда будет дружественной землей, и «родиной», хотя она не похожа на Россию его надежд: в ней царят несправедливость, насилие, произвол, и она далека от подлинной демократии, в полном угроз мире, с присущей ему нестабильностью. Это делает устаревшими политические понятия «левого» и «правого», а других, адекватных не найдено: «консервативный реформизм», «социальный либерализм», «светское христианство», «скептический рационализм» -только оксюмороны, посредством которых Веэс пытается выразить собственные позиции. В свете этих критериев он считает фактом безусловно позитивным освобождение России и других стран от коммунистического «старого режима», какой бы ценой за это ни было заплачено, так как повернуло эту часть Европы лицом к действительности, выведя ее за пределы лжи, возведенной в систему, и какой бы тяжкой ни была эта действительность и как бы ни давили три четверти века провальной и преступной тоталитарной власти. Новая Россия внутри огромного мира, который в свою очередь пребывает в состоянии постоянного изменения, открывает Веэсу как историку новые исследовательские горизонты. При этом он с удовольствием констатирует, что работа, проделанная им в последние десятилетия не «устарела» и находится в согласии с новыми тенденциями в россиеведении, которое Веэс никогда не ограничивал национальным измерением, а видел в европейском контексте.

Веэсу претит роль «учителя» и невыносимо видеть слишком многих, кто под этой личиной выступает на публичной сцене, и он на этом заканчивает свой «самокритический автопортрет», отдавая себе отчет в том, что в нем маловато «самокритики», но этот изъян может устранить более суровая «критика» других. Что касается «автопортрета», то в живописи он всегда «субъективен»: из него можно понять, каким видел себя портретист, когда его писал. Другие, со своей стороны, воспримут его иначе, в некотором смысле, лучше. В случае «письменного автопортрета», подобного этому, даже у тех, кому не особенно интересна «физиономия» портретиста, могут вызвать интерес события его жизни, поскольку они связаны с эпохой, хотя бы и увиденной с партикулярной точки зрения.

Каждый проживал ее по-своему. В том, как Веэс прожил свою эпоху, может быть, на манер принца Гомбургского50 , сомнамбулического героя Генриха фон Клейста, ему не о чем жалеть и нечего стыдиться. Как говорит любимая пословица Бориса Пастернака, «жизнь прожить - не поле перейти». Жизнь - не прямая, уже намеченная дорога. Заблуждение - часть пути, так же как и ошибка -часть истины, если ее взыскуешь, а не претендуешь на то, что она уже у тебя в руках: любой опыт позитивен, если он не разрушителен морально и интеллектуально. К такому заключению приходишь, когда уже близок к последнему краю своего жизненного поля.

Венеция, 2004