Самолет не вернулся

— Одер, — опять раздалось в микрофоне. — Следуй за мной!

Вебер, сбавляя скорость, снижал машину, направляя ее вдоль дороги. Алексей вгляделся напряженно и увидел на дороге длинный крестьянский обоз. Это были свои, советские люди. Они уходили от оккупантов в освобожденные партизанами районы. Алексей разглядел, как беженцы бросали телеги со скарбом и, подхватывая детей на руки, рассыпались по полю.

Снизившись над колонной, Вебер развернулся и пошел в атаку.

— Одер, держись на расстоянии! — послышалось в микрофоне.

«Изверг, — скрежетал зубами Алексей, — атакует беззащитных женщин и детей!» В висках его застучала кровь. А Вебер, уже сбросив мелкие подвесные бомбы, обстреливал обоз. Алексей, пролетая вслед за ним, видел, как разбросанные взрывом повозки нагромоздились одна на другую, как ползли раненые и неподвижно лежали убитые.

— Одер! — опять раздалось в микрофоне. — Иду на второй заход. Почему не атакуешь? Почему не атакуешь?

Алексей до боли закусил губы. Он отвернул машину правее дороги и сбросил бомбы в поле, а Вебер снова безжалостно расстреливал беззащитных людей со второго захода. Заметив, что Шверинг сбросил бомбы в стороне и не стреляет, Вебер, забыв отключить ларингофон, выругался:

— Ну, подожди же, вернемся, посчитаемся! — И пошел на третий заход. Алексей прибавил скорость и, поймав машину Вебера в прицел, нажал на гашетки.

Самолет Вебера врезался в придорожную канаву. Высоко взметнулся взрыв.

…Пока Китцингер беседовал с офицерами, а Алексей находился в воздухе, Гетц проверял вещи Шверинга. Он тщательно осмотрел содержимое чемодана, но ничего подозрительного не нашел. Гетц не забыл сообщения Босса о том, что незадолго до взрыва Шверинг зашел в землянку с вымазанной кровью рукой. Гетц взял плащ капитана и, вывернув обшлага рукавов, стал рассматривать их через лупу. Самодовольная улыбка появилась на его лице. «Пятна крови! Теперь, господин капитан, не выпутаетесь».

Гетц снял телефонную трубку и приказал своему офицеру:

— Немедленно арестуйте капитана Шверинга из авиагруппы майора Вебера и вызовите ко мне обер-лейтенанта Босса.

Не прошло и пяти минут, как в дверь робко постучали. Явился Босс. Вид у него был жалкий и растерянный. Гетц любезно пригласил его сесть.

— Ну, господин обер-лейтенант, поздравляю вас с успехом, — и протянул изумленному Боссу руку. — Мною дана команда арестовать капитана Шверинга. Надеюсь, что на этот раз с ним будет покончено.

Босс растерянно ответил:

— Но ведь, господин гауптштурмфюрер, майор Вебер и капитан Шверинг вылетели на задание.

— Что? — заорал Гетц. — Немедленно вернуть!

Гетц, вбежав в оперативный отдел, схватил начальника отдела за плечо:

— Куда вылетели Вебер со Шверингом? Кто разрешил этот вылет?

Получив ответ, Гетц приказал Боссу взять в пару любого летчика и немедленно вернуть Шверинга. Так как большинство офицеров находилось в клубе, Боссу пришлось вылететь с Ганном.

Не успел Гетц оправиться от негодования, как где-то рядом раздался оглушительный взрыв, штукатурка комьями посыпалась с потолка. Стекла со звоном влетели в кабинет, рассыпаясь на мелкие куски…

Сегодня Гетцу не везло! Удивительно, как он выдержал этот адский день!? Едва только сообщили ему о взрыве в офицерском клубе и гибели генерала Китцингера и многих летчиков, как прибыл мотоциклист и доложил, что по дороге в Смоличи, где находилось гестапо, на эскорт, сопровождающий арестованных, напали партизаны. Одну из арестованных удалось пристрелить, другая ушла с партизанами.

Гетц опустился в кресло, глубоко потрясенный всеми событиями. Неизвестно, сколько просидел бы он в таком состоянии, если бы в кабинет не вошел офицер.

— Разрешите доложить, господин гауптштурмфюрер. Капитан Ганн ваше приказание выполнил.

Лицо Гетца исказилось злорадной усмешкой.

— Где же Шверинг? — пытаясь быть равнодушным, спросил он.

— Шверинг, Вебер и Босс пали в бою, — коротко доложил Ганн. Ни один мускул не дрогнул на его внешне спокойном лице.

— Что-о?! — крикнул Гетц.

Ганн спокойно смотрел на него.

— Шверинг отказался возвратиться на аэродром. Он сбил Вебера и Босса. Но машина капитана Шверинга тоже сбита… Я отличный стрелок.

Гетц вцепился руками в край стола.

— Это еще ни о чем не говорит. Шверинг может остаться живым и после гибели машины. — Гетц рывком открыл ящик письменного стола и швырнул Ганну фотокарточку.

— Вот портрет настоящего капитана Шверинга, а нам морочил голову русский. Да, русский! Я только что узнал об этом. Можете быть свободны, капитан.

Ганн вышел.

Схватив телефонную трубку, Гетц вызвал к себе связного мотоциклиста, быстро написал что-то на фирменном бланке и, вложив его в конверт, поставил сургучную печать.

— Срочно доставить группенфюреру Кляусу. Это кратчайший путь. Выполняйте!

Оставшись один, Гетц обхватил костлявыми руками голову и напряженно думал, думал до боли в висках: «Дорога блокирована партизанами, связной обязательно попадет в их лапы. Если лже-Шверинг остался жив, то, прочитав содержимое пакета, партизаны…» — Гетц был доволен своей выдумкой.

Поезд, постукивая на стыках рельс, извиваясь, мелькал между лесными массивами. Он то исчезал за поворотом железнодорожного полотна, то вновь появлялся, оставляя позади села и деревеньки, разбросанные по косогорам и долинам. Приятно было вдыхать свежий воздух, пропитанный запахом полевых трав и цветов, видеть парящих, словно застывших на месте, жаворонков.

…Майор Гордиенко ехал в отпуск. И чем ближе он подъезжал к родным местам, тем больше волновался. Он был счастлив. Но, уезжая на два месяца, тяжело было расставаться с боевыми товарищами, с теми, с кем сдружила его война. Вместе прошли они от границ до Ельца и от Ельца до Берлина. Сколько тяжелых неудач, сколько разочарований пришлось вынести на своих плечах, пока дожили до счастливого Дня Победы!

Гордиенко дотронулся до перебитой осколком ноги и С горечью подумал: «Восьмое ранение… Могут отстранить от летной службы». Вспомнив пробивающиеся сквозь непослушные мягкие волосы сединки, майор вздохнул: «И это в двадцать четыре года. Эх, Валя, Валя! Таким ли ты думаешь увидеть меня?» Ему представилось, как перед отъездом на фронт он забежал к ней проститься. Удивленные, чуть испуганные, еще по-детски наивные глаза! Как много они сказали тогда! Сколько печали было в них! Валя плакала, не вытирая слез платком, уткнувшись в плечо Виктора, и горячо, страстно шептала:

— Ты обязательно вернешься! Я буду ждать тебя, когда бы и какой бы ты ни приехал!

И вот он приедет.

Гордиенко не заметил, как поезд остановился на маленькой станции и в вагоне появились новые пассажиры. В купе вошел крепко сложенный бородатый старик в лихо заломленной, выгоревшей под солнцем папахе и наброшенной на плечи черной бурке.

— Здоровеньки булы! — весело приветствовал он пассажиров.

Потом, поставив чемодан и зажимая трубку большими, прокуренными до желтизны пальцами, молодцевато осмотрел присутствующих. Сурово насупив седые лохматые брови, резко спросил:

— Разрешите занять место согласно купленному билету? — и весело рассмеялся громовым раскатистым басом.

Все поняли, что это большой шутник, и улыбнулись, дескать, с таким будет нескучно ехать. Гордиенко, отодвинув свои вещи, помог разместиться новому пассажиру.

Старик привычным жестом сбросил с плеч бурку, обнажая широченную грудь, увешанную в два ряда боевыми наградами. Смеясь, он начал рассказывать, как старуха собирала его в дорогу: несколько раз вынимая потихоньку флягу с самогоном, она укладывала вместо нее марлю с творогом. Но старик разгадал маневр супруги, и все же фляга прочно закрепила позицию в его чемодане.

— Ну, шо воны, жинки, разумиють в мужицких потребах? — весело говорил он, размахивая руками и мешая русскую речь с украинской. — Шо воны в цьому смыслять? Як це йисты без чарки? И вот гудуть, гудуть, як ти шмели: мало выпил — почему мало? Много выпил — почему много? А яки ж булы гарни девчата!.. И откель ци ведьмы-жинки беруться?..

В купе дружно захохотали. Гордиенко, отвлекшись от воспоминаний, тоже смеялся от души.

Время было обеденное, и старик пригласил майора откушать вместе с ним.

— В дальней дороге тильки и делов, шо спишь, да йишь, да сказки гудишь, — подшучивал он, доставая из чемодана еду.

На столике появились заботливо приготовленные харчи: зажаренный цыпленок, каравай житного хлеба, домашние пирожки и ватрушки. Даже спичечную коробочку, наполненную солью, — и ее старуха не забыла положить. Два крупных красных помидора старик по-хозяйски вытер ладонью. А, достав со дна чемодана флягу с самогоном, он взболтнул ее несколько раз у самого уха, будто профессор, заканчивающий какой-то замечательный опыт, а потом бережно положил на столик, словно это была не алюминиевая фляга, а сосуд из тончайшего хрусталя.

По первой выпили за знакомство. Старика звали Тихон Спиридонович. В гражданскую войну он партизанил в Белоруссии. Потом работал бригадиром в колхозе. В Великую Отечественную войну был командиром партизанского отряда. А когда отгремела боевая гроза, его избрали председателем колхоза «Большевик», где с великим трудом пришлось восстанавливать разрушенное фашистами хозяйство. Обо всем этом он рассказал Виктору Гордиенко и даже сообщил, что сейчас едет к дочери Наташе, вышедшей замуж за учителя.

Захмелевший старик не скрыл своего недовольства:

— Ты только подумай, майор, какая гордая девка — ни слова не написала о муже. Даже фамилии и то не сообщила. Приезжайте, мол, сами увидите, кто да что он. И в кого у нее такая натура? Я как будто другой характером, да и старуха моя тоже… Скажу тебе откровенно, хошь верь, хошь не верь, не видел зятя и не знаю, кто он и что, а вот не лежит к нему душа — и все тут! Учитель… А я, майор, в душе военный человек и ежели бы не был стар годами, ей-ей в армию пошел бы…

Он немного призадумался, потом залпом выпил чарочку, вытер рукою свисавшие сизые усы, а закусывать не стал.

— Оно, конечно, и учитель — хорошая специальность, ребятишек уму-разуму учит, но… как хошь, а девка у меня бедовая, ловкая, ей только за военным быть… Ничего не поделаешь, — огорченно махнул рукою, — любовь, говорят, не картошка…

Старик потянулся к закуске.

— Ну, а ты, сынок, в каких краях воевал? — спросил он.

Узнав, что майор воевал на Втором Белорусском фронте, старик оживился. На лице его разлилась морщинками добрая улыбка.

— Так мы с тобою вроде земляки по фронту, — сказал он, степенно поглаживая бороду.

Закурив трубку и выпуская струю табачного дыма, Тихон Спиридонович заговорил с задорным огоньком:

— Раз ты летчиком воевал, расскажу я тебе, какой у нас случай був, когда партизанили мы под Смоличем, в лесах белорусских… Тяжелые были для нас дни. Народу много, каждый партизанил с семьей, да и беженцев мы сколько приютили: невыносимо им стало с немцем жить, вот они и пришли к нам в отряд. Давит их за глотку проклятый фашист, кровь из люда пьет — и тогда решил народ: лучше в бою помереть, чем под ярмом вражеским горб гнуть. Ну и приняли мы их…

Старик помолчал, выбил большим пальцем пепел из трубки, прищурил глаза. Гордиенко заметил, что он только для большего юмора применял украинские словечки. А как заговорил о серьезных вещах, речь его оказалась чисто русской.

— Так вот, значит… Разместился где-то в лесу неподалеку от нас аэродром немецкий. Мы с «большой земли» приказ получили: найти его и уничтожить. Да и нам тот аэродром куда как несподручен был: летают, окаянные, целой тучей безнаказанно, наших бомбят, сердце кровью обливается. Ищем их, ищем, а обнаружить не можем. Потерял я несколько своих разведчиков, разыскивая это осиное гнездо, а толку — никакого! Продолжаем поиски, сам я спокою себе не нахожу… Как-то пришли мы с задания, крепко намаялись, — леса наши, сам знаешь, болотистые. Сплю как убитый. Вдруг комиссар меня будит: «Вставай, Тихон, наши им шею мылят». — «Кто, — говорю, — кому?» Ничего не понимаю спросонок. И слышу: рев стоит неимоверный. Вылетаю пулей из землянки, вижу: в воздухе бой разгорелся жестокий. Мелькают этакие точки в высоте, и слышно т-р-р-р… т-р-р-р…

Стреляют, и никак не разглядишь, где наши, а где чужие. Ну, думаю, теперь наши покажут чертям этаким кузькину мать. Вдруг, несколько подбитых самолетов один за другим вниз полетели. А что ежели наши?.. И вот тебе, какая обстановка создается. Смотрим, четверо на наших двоих насели, а ребята наши, видать, голой рукой не бери! Моментом двух к земле пустили. Рады мы все до смерти! Ловко они их обработали. Немцы хитрить начали и, оставшись вдвоем, бросились сначала на одного нашего… Тут-то мы и почувствовали силу русской души. Увидел этот парень, летчик, значит, что положение крутое создалось — и так и этак собьют! Сшибся с ближним в воздухе, только клочья полетели от двух самолетов. Один на один остались. И наш так насел на фашиста, что тот ни вздохнуть, ни охнуть не может. Фашист какие только хитрости не придумывал, а наш словно веревкой к нему привязался и колошматит безжалостно. Ну, думаем, этот не остановится, пока не добьет гада. Уж и машина у него загорелась, а он не отступает, да и немец, смотрим, утекать начал, пораненный, видать, не выдержал, пошел на посадку, а наш — за ним. Э-э-э, думаю, времени терять нельзя! Беру с собой несколько бойцов из отряда и спешу туда. В лесу видимость плохая, все время приходится на деревья кого-нибудь посылать, чтобы с пути не сбиться. Наконец, добрались, смотрим: машина горит. Кусты, как трава покошенная, поломанные вокруг. Крест на хвосте черный. Подошли ближе. Кабина открыта, а пилота нет. Неужто живой ушел? Не может быть. Немедля даю команду своим бойцам: разыскать во что бы то ни стало. Ясное дело — побился летчик, и далеко ему не уйти. Присел. Жду. Подходит Василий — в ординарцах у меня ходил — докладывает, что недалеко наш самолет догорает. Я бросился туда. Не соображаю, что делаю: схватил летчика, а на мне уж куртка загорелась. Ординарец мой, Василий, подбежал, плащ-палаткой накрыл, потушил огонь. Все благополучно обошлось; малость только руки прижег. А летчик, видать, был раненый, лоб ему расшибло, ноги тоже, должно, переломаны, болтаются, как плети. Комбинезон до половины стянут. Весь обгорел, паленой шерстью от него в нос так и шибает. Документы достали в коробочке железной. Питаем: наш парень, заслуженный. Хотели мы с него комбинезон снять, но не решились — думаем, рассыплется на куски. Пока мы его осматривали, самолет догорел. Завернули мы летчика в плащ-палатку и потащили в наше расположение. Только отнесли его метров двести, слышим, сзади стрельба. Каратели нагрянули. Мы отстрелялись, ушли.

Тихон Спиридонович встал, потянулся, расправляя затекшие плечи, зевнул, чихнул так, что даже из соседнего купе пожелали ему доброго здоровья, и, усевшись поудобнее, продолжал:

— Казалось бы, тут и сказу конец. Ан нет, майор, самое главное еще впереди. Доставили мы этого летчика в расположение отряда. Все сбежались: мужики шапки сняли, суровые стоят, женщины в голос плачут. Кому же не жаль нашего человека русского? Подал я команду подготовить тело к погребению, а сам в штаб направился. И до того скорбно было у меня на душе, аж дышать тяжело.

Потом остальные разведчики вернулись, докладывают: только они углубились в лес от самолета немецкого, смотрят — целая рота карателей. Хлопцы мои едва успели на деревьях схорониться. А фрицы спешат, суетятся, им некогда по сторонам разглядывать. Одна группа пошла нас преследовать. Другая к самолетам подошла, шум подняли, лопочут по-своему. Через некоторое время возвращаются и на носилках кого-то несут, забинтованного: опередили, стало быть, наших. Партизаны за ними следом по пятам к дороге дошли, те — на машины и были таковы… Что же, выслушал я рапорт, поговорили мы и решили похороны устроить. Схоронили его со всеми почестями около могил погибших партизан. Я речь произнес. Только салютов не давали: патронов было у нас маловато, да и обнаружить себя боялись. Сообщили в партизанский центр, что подобрали геройски погибшего летчика.

Тихон Спиридонович помолчал немного, словно припоминая прошлое, а потом продолжал:

— Прошло этак месяца полтора. А дочь моя, Наташа, в селе у нас от партизан разведчицей была оставлена. Гитлеровцы девчат мобилизовали уборку делать в одной из летных частей. Ну и Наташа к ним пристроилась. Только фашисты хитрые дряни: перед тем, как везти их в часть, глаза завяжут платками, чтобы дороги не видели. И вот выходит так: аэродром она установить не может, а риску поддается великому. Уже было решили отозвать ее в отряд. Василий, бывший ординарец мой, связным был с ней.

Как-то раз приходит от нее темнее тучи: «Лучше застрелите меня, Тихон Спиридонович, на такое страшное дело Наташу послал…» Аж за голову хватается парень. «Докладывай, — приказываю, — да толком!» А у него язык не поворачивается.

Потом взял себя в руки, рапортует: «На гулянку к немцам послал, вот как. На посмешище». И опять убивается…

Тихон Спиридонович тяжело вздохнул.

— Расспросил я его обо всем подробно. Вижу — дело, конечно, серьезное затеяли. А у самого-то у меня на сердце точно жернов мельничный. Ну, подумай только: смерть не страшна. Смерть за Родину для русского человека — святое дело. А вот девичью честь врагу отдавать, это хуже любой смерти. Всю ночь мы спокою себе не находили. Меня утешают: дескать, большое дело делает Наташа, важные документы, может, принесет какие или хотя бы точно установит расположение этого треклятого аэродрома. А я, правду говоря, чуть не на стену лезу. Вот послали бы вы собственное дитя на поругание врагу, посмотрел бы я на вас, каково б вы выглядели… Лучше бы сам пошел на погибель!.. Да! Вот дела какие, — старик вздохнул, покачал головой. — Ну, дальше слушай.

— Василий с ребятами дежурил в селе у нашей хаты. Наташу поджидал. И что ж вы думаете? Приходит с таким известием, что мы диву дались. Приносит съемки оперативной карты всего аэродрома. Да так толково все было придумано! В черном конверте непроявленная пленка. Мы все это срочно к нашим отправили. Оказалось, у гитлеровцев человек какой-то орудует. Рассказала Наташа, что человек этот в форме немецкого летчика расхаживает, разговаривает по-немецки и чисто по-русски. Мы, конечно, все это под подозрение взяли. Может, провокатор какой… Проверить надо. Дед Кузьмич, слесарь наш, мастак на разные выдумки был, и вот предлагает он нам сконструировать магнитные мины с часовыми механизмами. Рассуждаем так: ежели он, офицер этот, подлинно наш, — заложит мину в штаб или же еще куда. Рискованное дело, но коль уж так получилось — отступать нам некуда. И что же вы думаете? Ровно в 23.00 в стороне, где располагался аэродром фашистский, послышался взрыв неимоверной силы. В бомбохранилище заложил — несколько часов у них там разносило все вокруг. Мы сначала убедились, что это не провокатор, раз он немцев беспощадно крошит. А я все же не спокоен. Фашисты ведь на любую подлость способны. И не изменило мне предчувствие. Приходит как-то утром Василий, весь израненный, с группой оставшихся ребят, швыряет мне опять черный конверт с фотопленками и навзрыд плачет, словно дитя малое. «Схватили, — говорит, — фашисты дочь вашу. А этот сволочь, — говорит, — что под нашего человека играл, явный провокатор. Увезли Наташу по всему видно на аэродром». Я тут команду дал блокировать все дороги с аэродрома, а сам думаю: коль это провокатор, то и присланные сведения об аэродроме, нет сомнения, ложные.

Но не сидеть же, сложа руки, когда там человека мучают. Снарядил срочную группу, направил. Василий, конечное дело, во главе их пошел. Ждем мы их… День уже на дворе. Вдруг снова взрыв. Я даже внимания не обратил, мало ли взрывов кругом? Партизаны из соседних отрядов тоже не дремлют. Забегает ко мне в землянку Кузьмич. Лицо сияет: «Слыхал?» — говорит. Я, признаться, чуть его из землянки не вышвырнул: чему радуешься, леший?.. Понимать надо, не до смеха мне было. Там дитя мое мучают, а ты лыбишься… А он мне на часы показывает и тихо этак: «Ровно в 11.00 сработала». Кто? — спрашиваю. «Кто, кто? Мина сработала», — развел он руками и опять улыбается.

А часа через четыре докладывают мне, что по дороге напали на беженцев наших два немецких самолета. Один обстрелял колонну, а другой его же и сбил. А сам приземлился и в плен сдался. По-русски чисто разговаривает и называет себя русским летчиком.

Черт знает, что творится, думаю, карусель какая-то. Немцы лупить друг друга стали, а из-за чего— понять никак нельзя. «Где этот летчик, что за русского себя выдавал?» — спрашиваю. «Да у нас под охраной лежит. Привезли его сюда». Я выбегаю из землянки, смотрю — впрямь: на подводе лежит фашистский летчик без сознания, весь в крови и ссадинах. Два креста железных на груди. Беру документы. Удостоверение. Капитан Шверинг Генрих Адольф, 1912 года рождения, начальник штаба авиагруппы 18 воздушной эскадры корпуса «Рихтгофен». Член нацистской партии с 1937 года. В летной книжке значится сто тридцать два боевых вылета и двадцать восемь сбитых самолетов. Меня аж передернуло всего: «Заядлый фашист!»

Плюнул я с досады и пошел в землянку. Зря, думаю, не добили его миряне. Стоило такую пакость сюда везти. Да еще, поганец, за русского себя выдает. Расстрелять его надо немедля! Да хорошо комиссар Рогов вмешался: «Шлепнуть, — говорит, — дело плевое. Нужно сначала выяснить все». И дает команду оказать летчику медицинскую помощь, поместить отдельно в землянку и охранять крепко.

А я все Василия жду. И что же ты думаешь? Является, наконец, Василий. Раненый. С ним остатки группы.

И приносят они Наташу, всю избитую, истерзанную. Били, видать, ее, голубку, нещадно. Ну, ясное дело, мы всех раненых определили в медчасть. Только Василий наотрез отказался. «Не успокоюсь я, — говорит, — пока этому провокатору голову не оторву».

Сидим мы в штабе с Роговым. Василий тоже с нами на топчане лежит, вроде дремлет. Приходит из засады связной и приносит документы, захваченные у немецкого мотоциклиста. Переводчик перевел. Читаем: «Мой группенфюрер, сообщаю вам, что провокация с мнимым летчиком, т. е. нашим агентом К-6, проведена блестяще. Ценою больших потерь нам удалось переправить агента К-6 в расположение партизанского отряда „Батя“. Жду дальнейших указаний. Гауптштурмфюрер Гетц». Мы, признаться, были ошеломлены. Выходит, летчик, который у нас сейчас находится, — фашистский агент К-6.

Василий, как ужаленный, вскакивает: «Постойте, — кричит, — а как фамилия этого летчика, что у нас сейчас находится?» Шверинг, — говорю. «Шверинг?» — вскакивает он. Смотрю, норовит из землянки выбежать. Рогов его останавливает. В чем дело, мол? Объясни! А Василий скрежещет зубами и задыхается от злости. «Да это же та самая сволочь, провокатор, что Натку продал». Еле удержали его тогда. «Или меня, — кричит, — жизни лишайте, или я его!»

Крепко задумались мы с комиссаром. Да и было над чем. Наташа без сознания лежит. Этот агент фашистский К-6 — тоже без памяти, а решать что-то надо. К счастью, из центра как раз сообщили нам, что все сведения, которые мы передали из проявленных пленок, имеют очень важное значение. Так, думаем, — один вопрос разъяснился. Раз сведения точны, значит тот, кто действовал на аэродроме, наш человек. Ближе к утру опять радиограмма, чтобы летчика Шверинга сохранить любыми путями. Мы, конечно, не имеем ничего против летчика Шверинга, но агент К-6 нам не по вкусу. А тут еще Василий. Словно совсем сказился парень. Два раза прорывался к этому летчику сквозь охрану, хотел его прикончить. Пришлось мне вызвать его и так отчитать, что чертям тошно стало. А кончилось все совсем неожиданно. Прилетели с «Большой земли» и забрали этого летчика. А там уже не знаю, что в дальнейшем было. Только Наташа, когда поправилась, очень о нем жалела, что ей не пришлось с тем летчиком увидеться…

Вот оно, брат, какие дела бывают. Расскажи мне об этом, кто другой, вовек бы не поверил. Как сказка какая. А тут все собственными глазами видел, на себе все прочувствовал.

…Когда Тихон Спиридонович окончил свой рассказ, за окном уже светало. И теперь спутники сидели молча, жадно затягиваясь табачным дымом. Глубоко взволновал майора Гордиенко рассказ старика-партизана.

«Сколько разных случаев было в войну, — думал он. — Судьба многих сбитых на вражеской территории летчиков так и осталась по сей день никому не известной. Взять, к примеру, Сашу Чебрикова, Лешку Гундарева, Колю Махорка… Какие, летчики были! А где они сейчас, кто о них знает?»

— Да ты, видать, сам, майор, повоевал добре? — задушевно сказал Тихон Спиридонович, любуясь боевыми орденами Гордиенко и разглядывая три желтые и пять красных полосок на правой стороне груди выше наград. — Повидал не меньше нашего. Эх, хлебнул наш народ в этой войне, всем досталось — и старому и малому.

…За окном багряным цветом занялась заря, расплескавшись по земле. Легкий туман клубился в долинах рек, расползался по полям, и казалось, в отблесках утренней зари вся земля залита кровью недавно прошедших боев. Прохладный ветерок врывался в открытое окно вагона, освежал лицо и руки.

Тихон Спиридонович поднялся, стал собирать свои пожитки. Потом сел, но видно было, как все больше и больше волновался он, то и дело вставал, подходил к окну, гладил свою серебристую бороду. Несколько раз без всякой на то причины переставлял чемодан с места на место. Гордиенко изредка посматривал на старика. Он хорошо понимал его состояние: вскоре и ему предстояло испытать радость встречи.

Когда подъезжали к городскому вокзалу, старик притих и, насупившись, стал разглядывать народ, толпившийся у платформы. Он отыскивал дочь. Вдруг, быстро отойдя от окна, спрятался за спиной у Гордиенко.

— Вот они, так и знал. Так и знал! — прошептал старик. — Ой, горе мое, лишенько! Вон, погляди-ка, у ларька стоит пара…

И правда, у ларька, где торговали квасом, Гордиенко увидел красивую стройную девушку в цветистом ярком платье. Она отыскивала отца в толпе выходивших пассажиров. Рядом с ней стоял среднего роста, худощавый мужчина с седыми висками. Что-то знакомое, близкое почудилось вдруг Гордиенко в этой фигуре. Где он мог видеть этого человека? Может быть, где-нибудь встречались в долгие годы войны? А может, просто показалось?..

— Так и думал! — тяжело выдохнул Тихон Спиридонович. — Ай, Ната, Ната, шо ж ты натворила, дивчина… — Старик разочарованно поморщился и взялся за чемодан. — Ну, прощай, майор!

Он еще раз с ног до головы оглядел осанистого Гордиенко. «Вот такого бы орла в мужья моей Наташе..» — говорили его глаза. Пожал руку и направился к выходу.

А Гордиенко лихорадочно перебирал в памяти всех своих друзей и знакомых, с которыми пришлось делить суровые будни войны.

«Где он видел этого человека?»

Тихон Спиридонович молча переживал неудачный выбор дочери. Дорогой он присматривался к изуродованному лицу зятя и не мог понять, что нашла Наташа в этом непривлекательном человеке. Когда пришли домой, старик сослался на усталость с дороги, ушел отдохнуть. Он лег на диван и сразу уснул. Наташа занялась хозяйством.

Почти до самого вечера проспал старик. Когда проснулся, солнце было на закате. Вошла дочь, весело улыбнулась.

— Ну и долго же вы проспали, батя! Вставайте скорее, обедать будем.

— А где твой-то? — оглядываясь, спросил старик.

— К докладу готовится, — ответила Наташа, поправляя на груди отца медали и ордена.

— Батюшки мои, совсем почти запамятовал, — спохватился Тихон Спиридонович, — подарки-то, подарки…

Он кинулся к чемодану и стал вытаскивать помидоры, плетенку с яйцами, банку загустевшего липового меда, различные домашние лакомства. Потом со дна чемодана достал два отреза и торжественно положил на стол.

— Это подарки тебе и супругу.

Наташа молча улыбалась.

Тихон Спиридонович набросил ей на плечи мягкий пуховый платок тонкой вязки.

— Это старая тебе связала, носи на здоровье…

С улицы донесся требовательный сигнал машины. Наташа подбежала к окну и, помахав рукой, крикнула:

— Сейчас, сейчас, идем! Одну минуточку…

— Что это за машина? — поинтересовался отец.

— За нами прислали. Ведь сегодня праздник — День авиации! Муж будет с докладом выступать. Вы, батя, перекусите немного, а когда вернемся, вместе обедать будем.

Старик отмахнулся.

— Та я сыт, ладно уж, потом все гуртом и повечеряем. Мы в поезде с одним майором-летчиком всю ночь кушали да лясы точили. Вот хлопец ядреный, да красавец отменный, — с восхищением сказал Тихон Спиридонович, вспоминая своего молодого спутника. — Вот бы кто доклад о Дне авиации сделал…

Тихон Спиридонович взял папаху, насадил ее на затылок. Затем, расчесав перед зеркалом пышную седую бороду, весело сказал:

— Ладно, пошли.

Машина бесшумно подкатила к центральному входу городского парка, празднично украшенному лозунгами, транспарантами, плакатами. На фоне голубого неба полоскались кумачевые флаги вперемежку с желто-синими авиационными. Народу собралось много. Играл дубовой оркестр, тяжело вздыхали трубы, ухал барабан.

Тихон Спиридонович важно вышел из машины и, взяв дочь под руку, направился в парк. Ему, как отцу, было приятно видеть, что встречные почтительно здоровались с его дочерью, спрашивали о муже, с уважением глядели на отца.

В летнем театре сели в первом ряду. Наташа то и дело знакомила отца с работниками завода. Тихон Спиридонович вежливо раскланивался.

— Спиридоныч, ты что, с неба свалился? — услышал он сзади знакомый голос и не успел оглянуться, как чьи-то цепкие сильные пальцы схватили его за плечо. — Ты ли, дорогой мой батя? Вот уж не ожидал свидеться в наших краях. Какими судьбами?

— Ба-а, Василий! — крикнул Тихон Спиридонович, удивленно взглянув на своего ординарца. — А ты как очутился тут? Сидай рядом, Василь, потолкуем. Откуда ты взялся?

— Да я уж тут два года работаю… Дело мы такое развернули, расскажу — ахнешь. Завод строим металлургический.

— Из партизан наших кого встречал? — перебил его Тихон Спиридонович.

— Как же, Кузьмич здесь, Василий Карпович Рогов. Он у нас первым секретарем обкома. А знаешь еще кого встретил? Скажу — не поверишь. Помнишь, летчик у нас в плену был, что за немца приняли? Тот, которого в расход хотели пустить, а он наш оказался… Помнишь?

— Как же не помнить? — ответил Тихон Спиридонович.

— Я от него здесь узнал, как он к немцам попал и как в тылу у них орудовал. Большой урон им причинил… Он еще многое рассказал, что тогда для нас загадкой было.

— Ну, как он к немцу попал? — загорелись глаза у старика.

— Вышло это так: когда воздушный бой произошел и мы летчика из нашего самолета вытащили — это ведь немец был, а мы его за нашего приняли и с честью похоронили…

— Говори толком. Что ты мне голову крутишь?

Оркестр заиграл туш, заглушив рассказ Василия. За столом, Накрытым красной бархатной скатертью, разместился президиум. Председатель объявил торжественное заседание открытым, поздравил с праздником.

— Слово для доклада предоставляется подполковнику авиации товарищу Гундареву Алексею Даниловичу, — сказал председатель.

Гром аплодисментов заполнил театр. Василий наклонился к самому уху Тихона Спиридоновича.

— Вот он, летчик наш, гляди, батя!

Старик увидел, как к трибуне прошел его зять в летной форме, с орденами и медалями.

Дальше Тихон Спиридонович только смутно помнил происшедшее. Он окончательно растерялся. Радостно улыбаясь, несколько раз объяснял Василию, что Алексей — его зять, а один раз даже сболтнул кому-то, что он сам выбрал Наташе такого геройского мужа. А в заключение старик пригласил партизан в гости к дочери и зятю.

Как сквозь пелену тумана видел он Наташу, сияющую от счастья, и весь вечер казался ему сказочно красивым.

«Ах, старый, старый! — бранил себя Тихон Спиридонович. — Совсем я, должно быть, из ума выжил. И как это мог я не признать Алексея?»

В антракте, подойдя к веранде, Тихон Спиридонович увидел какого-то военного. Он показался ему знакомым. Приглядевшись, старик узнал своего недавнего спутника, майора Гордиенко.

— Майор, голубчик, какими судьбами? — крикнул старик, поспешно выходя на веранду. Оказывается Гордиенко, проехав несколько станций, решил вернуться, чтобы повидаться с зятем Тихона Спиридоновича, который напомнил ему друга, Алексея Гундарева.

Появление майора еще более обрадовало старика. Он бросился к Гордиенко с распростертыми объятиями.

Стемнело. Мягко шурша по асфальту, к дому подъехала машина. Алексей, Василий, Кузьмич, Владимир Карпович Рогов неторопливо вышли из нее. Тихон Спиридонович, вытирая непрошенную слезу, кинулся к зятю:

— Алексей, милый, ты прости меня, старика, не распознал я тебя, — дрожал его голос.

— А вот я вас сразу узнал, — улыбнулся Алексей, расцеловался со стариком и пригласил гостей в дом.

Шагнув к двери, он застыл от неожиданности. Перед ним стоял Виктор Гордиенко.

Уже далеко за полночь друзья расходились по домам, Оставшись одни, дед Кузьмич и Тихон Спиридонович вышли на балкон и долго еще, попыхивая трубками, вспоминали о жестоких боях и трудных партизанских буднях.

Алексей, Наташа и Виктор, проводив гостей, присели у реки. Виктор рассказывал о боевом пути своей эскадрильи после исчезновения Алексея.

— А знаешь, когда твоя дружба ко мне выдержала самое сильное испытание? — вдруг спросил Алексей.

— Когда?

— Ну, как же… На всю жизнь я запомню, что друг мой, как ни рвался после долгой разлуки к своей любимой Вале, а все же вернулся сюда, чтобы убедиться, не Лешка ли в самом деле тот человек, которого он мельком увидел на платформе… Да, это истинная дружба!